Документально установлено, что в ночь с 29 на 30 мая 1942 года старший лейтенант Таврин перебежал в расположение германских войск. Для дальнейшего расследования первостепенно важным является рассмотрение причин и обстоятельств такого шага. При этом пока допустим, что в следственных материалах зафиксированы показания именно подследственного, а не то, что надиктовали ему следователи. Как мы увидим в дальнейшем, всю данную историю следует рассматривать при разных допущениях, но начнем с первого.

Итак, на допросе в НКГБ СССР подследственный мотивировал свой переход на сторону противника страхом перед неминуемым разоблачением, что и было зафиксировано в протоколе:

«Вопрос: — Медицинским осмотром вас установлено, что кроме «ранений», о которых вы только что показали, других ранений на теле не имеется, следовательно, ваши показания о том, что вы захвачены в плен немцами, будучи ранеными, ложны?

Ответ: — Да, я должен это признать.

Вопрос: — При каких же обстоятельствах вы в действительности очутились у немцев?

Ответ: — 30 мая 1942 года, находясь на Калининском фронте и будучи послан в разведку, я изменил Родине и добровольно перешел на сторону немцев.

Вопрос: — Почему вы изменили Родине?

Ответ: — Должен признать, что я скрыл от следствия еще один факт.

Вопрос: — Какой именно?

Ответ: — В 1932 году, работая в гор. Саратове, я был арестован за растрату 1300 рублей государственных денег. В связи с тем, что меня должны были предать суду, по закону от 7 августа 1932 года, я, боясь строгой ответственности бежал из тюрьмы, проломав с группой арестованных стену в тюремной бане. В 1934 и 1936 г. г. я также арестовывался милицией за растраты, но в обоих этих случаях совершал побеги. В 1939 году я по фиктивным справкам получил документы на имя ТАВРИНА и под этой фамилией впоследствии был призван в Красную Армию.

Находясь на Калининском фронте, 29-го мая 1942 года я был вызван к уполномоченному Особого отдела капитану ВАСИЛЬЕВУ, который интересовался, почему я переменил фамилию ШИЛО на ТАВРИНА.

Поняв, что Особому отделу стали известны мои преступления, я, боясь ответственности, на следующий день, будучи в разведке, перешел на сторону немцев.

Вопрос: — Непонятно, почему вы боясь ответственности за совершенные ранее уголовные преступления решились на новое, тягчайшее преступление — измену Родине?

Ответ: — Я полагал, что это не станет известным советским властям, а я до конца войны останусь у немцев на положении военнопленного».

Л. Ф. Райхман

А. М. Леонтьев

В. Я. Барышников

Для неискушенного читателя все это звучит правдоподобно и, во всяком случае, вполне мотивированно. Однако у проводивших допрос комиссаров ГБ 3 ранга Л. Ф. Райхмана (НКГБ) и А. М. Леонтьева (НКВД) и полковника В. Я. Барышникова («СМЕРШ») подобные утверждения должны были вызвать, по меньшей мере, скептическую улыбку, и уж во всяком случае — подтолкнуть их к дальнейшим расспросам. Однако этого, как ни странно, не произошло, и потому выяснением сомнительных обстоятельств придется заняться нам.

Для начала попробуем взглянуть на ситуацию глазами профессионального контрразведчика с использованием имеющихся у нас фактов. Информация о сокрытии Тавриным факта смены фамилии означала, что данный командир пулеметной роты 1196-го стрелкового полка 359-й стрелковой дивизии, скорее всего, использует подложные документы, следовательно, выдает себя за другого человека. Иначе говоря, к оперуполномоченному Васильеву поступил сигнал. По действовавшим правилам его полагалось проверить, а при наличии выявившихся достаточных оснований и для дальнейшей углубленной проверки — завести дело оперативной проверки (ДОП), запросить все инстанции, провести установку личности фигуранта от церкви, в которой его крестили, до последнего места работы перед призывом или службы во время войны (если это была другая часть). При отсутствии в распоряжении контрразведки фотографии офицера организовывалось мероприятие, к примеру, с приездом в часть корреспондента армейской газеты. Негласное документирование и остальные первичные оперативные мероприятия проводились в рамках предварительного негласного расследования, которое полковой контрразведчик даже не имел права вести самостоятельно: таковые осуществлялись согласно плану, утвержденному начальником Особого отдела дивизии. Проверяемый обставлялся агентурой и ни в коем случае не отпускался в места, из которых мог исчезнуть, не говоря уже о направлении в зафронтовую разведку, в особенности если он не имел к ней никакого отношения. О проводящейся проверке обязательно информировались вышестоящий командир и комиссар с целью исключения возникновения двусмысленных ситуаций по службе. Если сигнал окончательно подтверждался, по результатам проверки начиналось расследование. Все это проводилось негласно, объект ни в коем случае не должен был ни о чем догадаться и насторожиться. И только после полного сбора уличающих доказательств его вызывали или приводили для первого допроса в землянку Особого отдела, откуда он в худшем случае уже без ремня и погон отправлялся в ОО дивизии для проведения следствия, а в лучшем — на фильтрацию. То есть беседа являлась последней, завершающей фазой, причем это было строго обязательно. Ни один, даже самый неопытный, прошедший на курсах элементарное обучение основам оперативно-разыскной деятельности контрразведчик не мог поступить иначе, в противном случае он совершал преступление , причем в боевой обстановке.

Более того, любую проводимую органами безопасности проверку непременно сопровождает параллельное осуществление комплекса мероприятий по недопущению вреда, который теоретически способен нанести проверяемый. С этой целью объект под правдоподобным предлогом переводится с ответственного участка на другой, где исключаются и сама возможность совершения им противоправных действий, и доступ его к сведениям, содержащим государственную или военную тайну. Командир пулеметной роты на фронте знает всю систему обороны батальона, а отчасти и полка, все секторы обстрела, расположение замаскированных пулеметных точек, условные сигналы, до него доводятся все боевые приказы, он осведомлен об общей обстановке в части, уровне ее боеспособности, степени обеспеченности боеприпасами и о многом другом. Имеющиеся в его распоряжении схема обороны батальона и рабочая карта командира уже сами по себе являются секретными документами. В подобных случаях проверяемых офицеров временно переводят на другую должность без допуска к грифованной информации или отправляют в командировку в тыл с одновременным установлением за ними наблюдения, благо обстановка на фронте в описываемый период позволяла сделать это без проблем, и возврат Таврина в транспортную роту выглядел бы совершенно логично.

Кстати, данное обстоятельство заставляет задуматься еще об одном аспекте всей этой более чем сомнительной истории. Допуск любого гражданина к секретам является крайне сложной, громоздкой и при этом еще с 1920-х годов детально разработанной процедурой, повторявшейся, без преувеличения, миллионы раз и отточенной до полного совершенства. Любой офицер на строевых должностях, тем более в действующей армии, имеет допуск не ниже категории «Секретно». Это означает, что при первоначальном прохождении оформления допуска в его отношении запрашивались все без исключения организации и инстанции, по всем адресам проживания и работы, и при обнаружении малейших отклонений или противоречивости данных Шило или же Таврин не только не получил бы соответствующую должность, но и немедленно был бы разоблачен. Кстати, именно поэтому живущие по подложным документам здравомыслящие люди избегают ответственных должностей как огня. Создать новую биографию, способную выдержать спецпроверки, под силу только государственным органам, но никак не беглому бухгалтеру-растратчику, пожелавшему стать офицером.

Стоит подумать и о том, зачем, собственно, оперуполномоченный Особого отдела мог беседовать с Шило и выяснять у него причины перемены фамилии? Вопрос этот совершенно не так прост, как кажется на первый взгляд. Дело в том, что беседа офицера контрразведки с объектом может осуществляться только в нескольких, строго оговоренных случаях, должна преследовать вполне конкретные цели и заканчиваться тоже по одному из ограниченного числа сценариев.

Вариант первый. Беседа может проводиться в целях профилактики преступления, то есть при получении контрразведкой данных о том, что некто ведет себя на грани совершения преступления, или же может быть вовлечен в преступную деятельность, или же его деятельность при некоем повороте событий способна нанести ущерб государственной безопасности. Профилактируемый предупреждается об этом под роспись и отпускается. Очевидно, что это не наш случай. Выявление факта использования командиром пулеметной роты подложных документов показывает, что данный офицер является либо агентом противника, либо лицом с криминальным прошлым, и в любом случае — самозванцем. Во фронтовых условиях одно лишь подозрение в этом служит вполне достаточным основанием для проведения расследования. Следовательно, данная ситуация под профилактирование не подпадает.

Вариант второй. Беседа может проводиться со специальной целью насторожить преступника и побудить его к совершению определенных действий в целях выявления его связей, тайников, планов и пр. Например, после беседы он звонит своим связям или встречается и беседует с ними, отправляется к невыявленному тайнику и т. д. Очевидно, что ожидать такого результата от предположительно скрывающегося Таврина или Шило было невозможно, потому данный вариант следует отбросить.

Вариант третий. Беседа может венчать комплекс разыскных или агентурно-оперативных мероприятий по разработке объекта. В этом случае она проводится только на последней их стадии, в противном случае контрразведчик совершает должностное преступление, преждевременно раскрывая заинтересованность органов и степень их осведомленности. Это может либо привести к активизации преступной деятельности объекта, либо побудить его уничтожить доказательства таковой, либо подтолкнуть его к побегу. Ни один здравомыслящий оперативный офицер так не поступит ни при каких обстоятельствах, однако в случае с Тавриным, если верить ему, имел место именно такой невероятный поворот событий. Безусловно, контрразведчик в ходе беседы всегда изучает объект, его реакцию на те или иные утверждения, его поведение для вынесения собственного суждения о данном человеке. Но какого результата мог ожидать капитан Васильев от такой беседы? Признания? Вряд ли. Отрицание же им факта смены фамилии не говорило вообще ни о чем.

К слову, капитанское звание Таврин приписал оперработнику напрасно. Согласно материалам Центрального архива Министерства обороны Российской Федерации, в рассматриваемый период в 1196-м стрелковом полку оперуполномоченными Особого отдела дивизии были лейтенанты С. Г. Чаркин и К. В. Васильев. Никакой капитан Васильев там не служил. Однако заблуждение Таврина объяснимо: лейтенантами они были не общевойсковыми, а госбезопасности, что соответствовало званию капитана РККА, и вплоть до 1943 года, как и армейские капитаны, носили на петлицах по одному прямоугольнику (в обиходе именовавшемуся «шпалой»). Впрочем, это ничего не меняет.

Списать весь этот «букет» нарушений на напряженную фронтовую обстановку нельзя, ибо с конца января 1942 года, после неудачной попытки соединиться с войсками 29-й армии, 30-я армия, в состав которой входила 359-я стрелковая дивизия, спокойно стояла в районе Ржева, не испытывая серьезного натиска противника.

Факты расхождений в документах полка и дивизии заставляют задуматься еще об одном, вполне очевидном обстоятельстве. При проверке любого сигнала, как и вообще при оперативном интересе контрразведчика к любому человеку, в первую очередь он изучает не агентурную информацию о нем, каковой, к слову, может и не быть вообще. Первым шагом в изучении объекта всегда является исследование документов, и, как мы убедились, в отношении Таврина оно было бы весьма результативным. Но поскольку оперуполномоченный ОО не озаботился этим, можно с уверенностью утверждать, что он не проводил даже намека на расследование якобы сомнительных жизненных обстоятельств будущего террориста. Если, конечно, Васильев вообще занимался Тавриным, и это не являлось очередной ложью, сообщенной арестованным террористом, — ведь о самом факте беседы нам известно лишь с его слов.

На данном этапе автор должен извиниться перед читателями за то, что в предыдущей главе сознательно умолчал о некоторых документально установленных фактах. Сделано это было исключительно ради связности повествования, но теперь настала пора восстановить истину. К слову, она от этого яснее не становится…

Дело в том, что процитированный фрагмент протокола допроса Таврина в НКГБ СССР если и свидетельствует о чем-то, то лишь о лживости бывшего старшего лейтенанта и поверхностности следствия. Случайной или намеренной — нам еще предстоит разобраться. Пока же обратим внимание на заявление Таврина о том, что он испугался неминуемого разоблачения после того, как оперуполномоченный ОО узнал о тщательно оберегаемой им тайне смены фамилии Шило. Именно в результате ее озвучивания беглый растратчик якобы понял, что его прежние преступления вскрылись, струсил и перебежал к противнику. Однако изучение документов фонда 359-й стрелковой дивизии, как ни странно, наглядно свидетельствует о том, что уж чего-чего, а обнародования фамилии Шило ему точно бояться не стоило, поскольку она значилась почти во всех документах и совершенно не являлась секретом. Рассмотрим этот неожиданный факт подробнее.

Надуманность утверждений подследственного следователь мог убедительнейшим образом опровергнуть даже не одним, а тремя документами. В штатно-должностной книге офицерского состава, в книге регистрации офицерского состава и книге учета офицерского состава дивизии черным по белому указана жена Таврина Петра Ивановича — Шило Антонина Васильевна, проживающая по адресу: Свердловская область, Исовский район, деревня Карелино. То есть ни о каком преступном прошлом эта фамилия свидетельствовать не могла, а озвученная на допросе в сентябре 1944 года версия не выдерживала никакой критики и легко могла быть опровергнута. Однако сделано это не было.

Кстати, если судить по документам, супружеская жизнь Таврина была весьма неординарной, поскольку в финансовых документах у него одновременно значится совершенно другая жена, а именно проживающая в городе Свердловске Таврина Людмила Федоровна. Именно ей 1 января 1942 года выписывается денежный аттестат на ежемесячное получение 300 рублей из сумм, начисляемых ее мужу, тогда еще лейтенанту и заштатному командиру хозяйственного взвода. Следует подчеркнуть, что как раз эта женщина обязательно должна была существовать в реальности, поскольку факт перевода денег на несуществующего человека выявился бы в первый же месяц. Ни один скрывающийся от розыска преступник не может даже помыслить поступить подобным образом.

Но и это еще не все: позднее из документов куда-то исчезли обе жены. Сводка безвозвратных потерь офицерского состава 359-й сд в графе «Родственники» содержит лаконичное: «Родственников нет». Почему в штабе не приняли во внимание ни одну, ни другую жену — неизвестно. Зато позднее, в 1946 году, в документах одна родственница все же отыскалась, только это была уже не жена, а бабка Родина Анна Дорофеевна, проживающая по адресу: Саратовская область, ст. Аркадак, ул. Элеваторская, дом № 4. Как видим, это уже как минимум вторая, если не третья реальная родственница якобы нереального человека. В 1954 году бабка из учетных документов тоже исчезла. Впрочем, не будем придираться: к этому времени пожилая женщина могла просто-напросто умереть. Куда же исчезли обе «параллельные» жены, неясно. К сожалению, архивные учреждения Свердловской области оказались не в состоянии обнаружить следы ни одной из них.

После разбирательства с мнимым испугом по поводу фамилии Шило следует продвинуться дальше и задаться очередным вопросом, далеко не первым и не последним в этом странном деле. Как понимать приведенную ранее фразу: «боясь ответственности, на следующий день, будучи в разведке, перешел на сторону немцев»? Поскольку мы уже давно установили, что соответствие фактам является не самой сильной стороной материалов следствия по данному делу, попробуем рассмотреть все варианты. Перебежчик мог уйти к немцам в трех случаях: (1) действительно из разведки; (2) во время боя; (3) сбежать ночью из передовых траншей, что также случалось нередко.

Рассмотрим озвученную в протоколе допроса версию об уходе в разведку, которая рождает даже не один, а целую серию вопросов. Первый из них можно сформулировать так: кто и с какой целью мог направить в разведку командира пулеметной роты? Да, пункт 305 Боевого устава пехоты Красной Армии (БУП-42) предписывал:

«Получив задачу, командир пулеметной роты обязан произвести разведку местности и противника, решить, как целесообразнее в данной обстановке использовать пулеметную роту, и свои соображения доложить командиру батальона. В зависимости от обстановки командир роты производит разведку один или с командирами взводов».

Однако разведка бывает очень разная, и в данном случае речь идет только о разведке методом наблюдения за передним краем, а отнюдь не о скрытом проникновении в тыл противника. Потребности в таком нехарактерном для командира пулеметной роты мероприятии не было никакой. Конечно, на войне за линию фронта иногда уходили офицеры и других, не разведывательных подразделений. Например, это регулярно приходилось делать саперам. Крайне редко в тыл противника отправлялись артиллеристы гаубичных батарей и дивизионов для личного проведения рекогносцировки его позиций на закрытых от наблюдения обратных скатах высот. Но пулеметы практически всегда работают на прямую наводку, и задачей командира пулеметной роты в разведке (скорее, рекогносцировке) является выбор оптимальных позиций огневых средств, нарезка секторов обстрела и прочие подобные вещи.

Впрочем, возможно, именно в 1196-м стрелковом полку дело обстояло иначе? В стремлении подтвердить или опровергнуть это автор занялся поиском ныне живущих ветеранов полка, имевших отношение к его разведке. К счастью, поиск увенчался определенным успехом. Хотя уже ушли из жизни бывший командир взвода пешей разведки полка Александр Мефодьевич Бурба, бывший ПНШ-2 полка Александр Андреевич Лавянников и начальник разведотдела 359-й дивизии Яков Филиппович Колесник, удалось разыскать проживающую в Москве бывшую разведчицу и переводчицу 1196-го сп Клавдию Ивановну Батраеву. Она категорически заверила, что командиры линейных подразделений направлялись в разведку настолько редко, что подобные случаи оставались в памяти на протяжении всей войны, и Таврина среди них не было. Кстати, каждый раз это оформлялось приказом о прикомандировании данного офицера к разведвзводу, а таковой в отношении фигуранта нашего расследования в фондах 1196-го полка и 359-й дивизии в ЦАМО отсутствует.

Итак, резюмируем: круг служебных обязанностей старшего лейтенанта Таврина не включал зафронтовую разведку, не был он и прикомандирован к разведывательному подразделению (приказ об этом не издавался), однако, по его словам, он в нее ушел. Если это действительно произошло, то было событием очень любопытным, поскольку в описываемый период направление бойцов и командиров даже не через фронт, а на вынесенные за передовую линию окопов посты подлежало особому контролю. В мае 1942 года действовала директива начальника Управления Особых отделов НКВД СССР об усилении борьбы с изменой Родине, пункт 5 которой гласил:

«Договориться с командованием частей, чтобы командиры подразделений лично обеспечивали боевое охранение и дозоры проверенными лицами».

В отношении зафронтовой разведки действовали еще более строгие правила фильтрации допускаемых в нее лиц. Разведподразделения не имели права без согласования с командованием части и контрразведчиками брать с собой бойцов и командиров, не входящих в их состав. А поскольку разведывательный поиск не имеет ничего общего с развлекательным вояжем и самому Таврину напроситься в разведку было абсолютно невозможно, то это означает, что он лишь мог быть в нее кем-то послан (если принять эту версию). Кем это могло быть сделано и зачем?

Командир батальона направлять своих офицеров в разведку не имел права. В 1942 году низшими разведывательными подразделениями стрелковых полков являлись взводы пешей и конной разведки, подчиненные штабу полка. Следовательно, направить Таврина в разведку за линию фронта могли вышестоящие начальники, начиная с начальника штаба полка и командира полка. Трудно предположить, что у них возникла необходимость послать в зафронтовую разведку командира пулеметной роты, тем более, что в рассматриваемые дни участок обороны 359-й сд отличался одной важной особенностью. В книге общих и частных боевых приказов по дивизии (дело № 2, начато 1 апреля 1942 года, окончено 31 декабря 1942 года) имеется боевой приказ штаба дивизии № 21 от 30 мая 1942 года. В соответствии с ним 1196-й полк, в котором служил Таврин, к 1 июня уступал свои позиции 1198-му полку и отводился во второй эшелон. Приказ гласил:

«3. 359 сд с приданными 758 лап РГК, батареей «РС», 1-й бат. 171 мин. полка, ротой танков Т-60, огнеметным взводом и взводом истребителей танков — собак… В ночь с 30 на 31.5 и с 31.5 на 1.6.42 производит смену частей:

<…>

в/ 1196 сп во втором эшелоне дивизии занять и оборонять участок: р. Волга — /иск/ РАТОВО — /иск/ МОРЖЕВО / РОП № 8, 9, 10, 11, 13, 14, 15, 16/. Одной ротой занять и оборонять РОП № 7 — КРУТИКИ — ПАЙКОВО. Подготовиться к отражению контратак противника в направлении ГУСЕВО — ВОРОБЬЕВО, СОЛОМИНО — ЛЕБЗИНО, ПОГОРЕЛКИ — КЛЕПЕНИНО, МТС — БАХМУТОВО. Продолжать совершенствовать участок обороны, создав прочную непроницаемую схему противотанкового и противопехотного огня.

6. Смену частей произвести только в ночное время, соблюдая полную тишину и порядок. Особенно обратить внимание на тщательную маскировку во время переправ.

7. Командиру 1196 сп передать командиру 1198 сп следующее вооружение: станков. пулеметов — 5…

8. Смену РОП’’ов без наличия стрелковых карточек, промера расстояний и без устройства ходов сообщения до батальона включительно — не производить».

Как известно, отводимые во второй эшелон части обычно за сутки прекращают отправку разведгрупп и ограничивают разведку подслушиванием и наблюдением за передним краем. В данном случае — с 29 мая. Кроме того, командир пулеметной роты при такой смене позиций весьма занят сдачей ротных опорных пунктов (РОП) и передачей матчасти, следовательно, ни о какой отправке Таврина к вражеским позициям не могло быть и речи уже хотя бы по этим соображениям. Для страховки проверим, был ли данный приказ исполнен? Ведь, случается, фронтовая обстановка изменяется непредсказуемо и препятствует командирам и штабам реализовывать даже самые тщательно продуманные планы. Для этого обратимся к журналу боевых действий 359-й стрелковой дивизии. Запись в нем за 31 мая лаконично гласит:

«За истекшие сутки подразделения 1198 сп. сменяли подразделения 1196 сп. которые переводятся во второй эшелон дивизии согласно плана».

Сомнений нет, полки действительно менялись местами, а это означает, что ранее приведенные соображения относительно отправки разведгрупп и занятости командира пулеметной роты текущими делами справедливы.

Теперь предположим, что все приведенные аргументы о невозможности отправки Таврина в разведпоиск ошибочны. Допустим также, что по случайному совпадению до крайности халатный и бездеятельный полковой контрразведчик не только не ограничил передвижения подозрительного Таврина, но и не озаботился проконтролировать, кто именно из военнослужащих полка, не числящихся в разведподразделениях, уходит через нейтральную полосу. Последнее совершенно невероятно, но, повторяюсь, примем его в качестве допущения и предположим, что разведгруппа, в составе которой оказался Таврин, вышла в поиск. Когда она должна была возвратиться?

В 1942 году разведка полкового уровня действовала не далее переднего ряда траншей противника (хотя позднее полковые разведчики проникали на глубину до 6 км), и по этой причине длительность ее выхода ограничивалась темным временем суток, то есть одной ночью. Следовательно, бежать Таврин должен был бы той же ночью, с 29 на 30 мая, иначе ему пришлось бы вернуться в расположение батальона и вновь предстать перед контрразведчиками. Однако на деле все оказалось тоже не так. Донесение о безвозвратных потерях 359-й сд (форма БП-2) № 0301 от 18 августа 1942 года, направленное в Центральное бюро по учету потерь личного состава, гласит, что командир роты старший лейтенант Таврин пропал без вести 12 июня 1942 года. Кстати, здесь следует отметить еще одно расхождение в документах по Таврину, наглядно демонстрирующее, что ни в дивизии, ни в полку понятия не имели, когда именно он пропал без вести. Как известно, на допросе бывший старший лейтенант заявил, что 30 мая ушел в разведку, из которой не вернулся (в действительности он ушел поздно ночью 29 мая). Согласно пункту 15 «Положения о персональном учете потерь и погребении личного состава Красной Армии в военное время», утвержденного приказом НКО от 15 марта 1941 года № 138, при пропаже без вести как рядовой, так и командир на протяжении еще 15 дней числился временно выбывшим, после чего при неявке на поверку он включался в списки безвозвратных потерь части с донесением по команде. Датой пропажи при этом считался день, когда его видели в последний раз, а отнюдь не последний день ожидания. Естественно, во всех документах она должна была быть одной и той же. Тем не менее в данном случае материалы свидетельствуют об обратном. В алфавитной книге № 8 учета награжденных военнослужащих отдел кадров 359-й дивизии отмечает, что Таврин пропал без вести 31 мая. Эта же дата фигурирует в книге № 3 регистрации офицерского состава. А вот в книге учета безвозвратных потерь офицерского состава дивизии датой пропажи без вести значится уже 12 июня. Предположение о том, что кто-то случайно указал более позднюю дату по истечении 15 контрольных суток, не проходит, поскольку таковая должна была наступить не 12, а лишь 13 июня. О причинах расхождения можно только строить догадки, любая из которых будет равно не подтверждена ничем.

Зато мы, в отличие от командования полка и дивизии, имеем полную возможность установить фактическую дату перехода Таврина к противнику. Трофейные отчеты разведорганов 251-й дивизии вермахта, дивизии СС «Дас Райх» и их вышестоящих соединений свидетельствуют, что перебежчик появился в их расположении в ночь с 29 на 30 мая 1942 года. Возможно, в показаниях на следствии в Москве Таврин действительно ошибся на один день, хотя такая забывчивость в отношении даты, изменившей весь ход его дальнейшей жизни, довольно странна. Но, скорее всего, дело было совершенно в ином: немцы на Восточном фронте жили по берлинскому времени, а советские войска — по московскому. Поэтому то, что в Красной Армии могло считаться первым часом 30 мая, в вермахте было еще последним часом 29 мая. Кстати, в позднейших лагерных документах и у немцев появилась отметка о том, что Шило-Таврин перебежал 30 мая. Естественно, упомянутая выше запись в книге учета награжденных военнослужащих о пропаже Таврина 31 мая должна быть в любом случае сочтена ошибочной.

Здесь следует учесть еще одно, притом важнейшее обстоятельство. Согласно материалам допросов, в немецком плену перебежчик неоднократно утверждал, что хватиться его должны были не ранее 31 мая. Однако такое было просто невозможно, поскольку упоминавшееся «Положение о персональном учете потерь и погребении погибшего личного состава Красной Армии в военное время» предписывало строгий порядок проверки наличия личного состава в частях и подразделениях и его потерь, в том числе пропавших без вести. В соответствии с ним, во всех ротах, не исключая и пулеметную, ежедневно проводились тщательные проверки личного состава, в тот же день представлявшиеся командиру батальона вместе со строевой запиской в именном списке персональных потерь роты, по форме 1а. Батальон также ежедневно после сведения всех ротных списков вместе со строевой запиской предоставлял список по форме 1б. Одновременно вносились изменения в именные списки личного состава роты и батальона. Следовательно, ни о каком запасе времени до обнаружения пропажи в одни сутки не может быть и речи. Однако перебежчик стремился убедить немцев в наличии у него суточного запаса времени. Не исключается, что таким образом планировалось стимулировать их на его экспресс-вербовку и обратную заброску, однако если такое намерение и имело место, оно не реализовалось.

Кроме того, обращает на себя внимание еще одно обстоятельство. В штабе дивизии на основании всех списков из всех ее частей и подразделений данные по убыли личного состава вносились, в частности, в журнал боевых действий. Между тем, изучение ЖБД 359-й стрелковой дивизии показывает, что в период с 29 мая по 15 июня в нем нет отметки ни об одной пропаже без вести, тем более офицера, хотя потери фиксировались весьма скрупулезно. В журнале отмечены не только людские, но даже конские потери, а вот отметка об исчезновении ротного командира отчего-то отсутствует. Факт многозначительный.

Однако вернемся к дате возврата гипотетической разведгруппы. Следует иметь в виду, что в практике войсковой разведки дата гибели или пропажи без вести военнослужащего указывалась либо по дате возврата разведчиков из поиска, либо по факту события. Поэтому не исключено, что разведгруппа находилась в тылу противника даже позднее 12 июня, но в любом случае мы получаем не менее двух недель нахождения ее за линией фронта. Совершенно очевидно, что это не полковое звено. Дивизионная разведка действовала, как правило, на глубину не далее 5–8 километров, и такие сроки пребывания ее разведгрупп тоже являлись необычными (хотя, безусловно, иногда и случались). Следовательно, скорее всего, Таврин должен был быть отправлен с разведгруппой не ниже армейского, а то и фронтового уровня, для которых это являлось нормальным. Ненормально другое — сам факт включения в столь серьезные группы командира пулеметной роты, которому там совершенно не место. Если он произошел в действительности, то это означает, что кто-то довольно высокопоставленный распорядился взять его с собой и, судя по всему, вывести в немецкий тыл на достаточную глубину. Зачем? Ведь у всякого действия должна быть определенная цель, здесь же таковая не просматривается.

Критики данной теории утверждают, что в направлении через линию фронта командира пулеметной роты ничего экстраординарного нет, поскольку не исключено, что этот опытный боевой офицер мог быть там зачем-то очень нужен. Увы, здесь следует вспомнить послужной список Таврина, занимавшего боевую должность в лучшем случае неполные три недели, а до того с момента призыва ведавшего валенками, полушубками, лошадьми, повозками и прочим хозяйственным и гужевым имуществом. Ценность данного командира в разведывательном поиске явно стремилась к нулю, и направить туда вчерашнего снабженца и обозника мог лишь человек, совершенно не интересующийся результатом — или же тот, кто хорошо знал, зачем нужно именно это.

Консультировавший автора ветеран «СМЕРШа», полковник в отставке Зариф Ахмедович Валяев вначале предположил, что Таврина могли отправить в разведку в рамках оперативно-проверочных мероприятий, то есть специально насторожили вопросом и послали за линию фронта, чтобы пронаблюдать, не попытается ли он уйти к противнику. Однако он тут же и отмел свою гипотезу по причине того, что подобные проверки, во‑первых, проводились в самых исключительных случаях, во‑вторых, они не занимали две недели, и, самое главное, они обеспечивались на высочайшем уровне безопасности. Проверяемого ни на секунду не оставляли без плотного надзора и сопровождения, так что уход его был в любом случае исключен. Зато зачастую похожим способом выводились в тыл противника советские агенты.

И, наконец, последняя версия о тривиальном ночном уходе к немцам из передовой линии траншей. Она не соответствует показаниям подследственного в Москве, но зато выглядит куда более реальной, лишенной всех отмеченных нами нестыковок. В общем, это было более похожим на действительный ход событий, хотя бы потому, что в немецких материалах мы не находим упоминания о перебежчике — войсковом разведчике и упоминания в его показаниях о разведгруппе. Кроме того, уход в данном случае был технически наиболее легким и беспроблемным. В соответствии со статьями 321 и 323 БУП-42 (Часть II), в рассматриваемый период времени пулеметная рота использовалась рассредоточенно, часть ее расчетов располагалась в боевом охранении. На ночь они выдвигались на огневые позиции на переднем крае или впереди него для обеспечения косоприцельного и флангового огня по наиболее опасным подступам. Это позволяло командиру роты под предлогом проверки позиций пулеметчиков выйти за передовую линию траншей и раствориться в ночи, не вызывая вопросов. Однако, повторяем, ни в одном из источников такой вполне вероятный вариант не фигурирует.

Заметим, что факт перехода Таврина к противнику остался незамеченным, его искренне полагали пропавшим без вести, вне зависимости от возможной спорности обстоятельств. Подтверждением этого является приведенная выше сводка о безвозвратных потерях, так и оставшаяся единственным фиксирующим это обстоятельство документом. В случае установления перехода военнослужащего к противнику все оформлялось совершенно иначе. Возможно, читателям будет небезынтересно ознакомиться с тем, что же происходило в таких случаях.

Командование полка отправляло на имя начальника Главного управления формирования и укомплектования войск Красной Армии секретное «Внеочередное донесение о чрезвычайном происшествии» по стандартной форме. Дополнительные экземпляры документа получали Военный совет фронта, Военный совет армии, командир дивизии, начальник Особого отдела НКВД дивизии, военный прокурор дивизии.

В текстовой части перечислялись: наименование части, в которой произошел переход (обычно полк и дивизия), вышестоящее соединение, вид происшествия (в данном случае переход на сторону противника), время происшествия, место происшествия и демографические данные о виновниках происшествия или участниках происшествия и пострадавших при происшествии. Затем следовало описание событий и выводы. К примеру, одно из типичных донесений такого рода сообщало о них следующим образом:

«7. Краткое описание причин и обстоятельств происшествия.

В 6—00 2.8.42 г. бывший красноармеец БОГДАНОВ Василий Еремеевич вместе с красноармейцем Кривошековым были поставлены на пост, с ручным пулеметом, на переднем крае обороны.

В 7—00 командир отделения Андагулов, поверяя пост, нашел, что оба они несли службу бдительно, после чего направился в дозор для проверки бдительности несения службы. Спустя 20‑30 минут красноармеец Кривошеков вызвал командира отделения и доложил, что Богданов отсутствует на посту.

Принятые меры по розыску не дали положительных результатов.

Здесь обнаружено было, что следы по траншее, бежавшего бандита Богданова, направлены в сторону врага.

8. Предварительные данные о виновниках.

Виновником в переходе на сторону врага бывшего красноармейца Богданова в первую очередь является командир взвода младший лейтенант ЛАРИОНОВ, который санкционировал часовым стоять друг от друга на расстоянии 4-х метров, причем часовые друг друга не видели, так как им мешала крутизна хода сообщения.

Командир отделения Андагулов, получивший сигнал о побеге изменника Родине, не принял тотчас же мер к преследованию, а побежал с докладом о случившемся к командиру взвода.

Виновниками являются также командир 3-й стрелковой роты старший лейтенант Родин и политрук роты — младший политрук Фомин, как невыполнившие указаний командира полка.

9. Предпринятые или намеченные меры борьбы и предотвращения происшествий.

За допущение повторного факта — измены Родине бывшим красноармейцем Богдановым, за отсутствие бдительности красноармеец Кривошеков отдан суду военного трибунала для привлечения к уголовной ответственности.

Командир взвода, младший лейтенант Ларионов, за беспечность и прямое невыполнение приказа Военного Совета Карельского фронта № 034 отдан суду военного трибунала.

На командира роты старшего лейтенанта Родина и политрука роты — младшего политрука Фомина наложен домашний арест по 8 суток с удержанием 50 % зарплаты за дни ареста.

В районе обороны 3-й стрелковой роты обновлены и увеличены минные поля против старых на 1 ряд».

Ничего подобного в результате пропажи Таврина не составлялось, подозрения в отношении него если и существовали, то ни в какой официальной форме не проявились.

Однако если в 1942 году факт побега остался незамеченным, то два года спустя никаких иллюзий в этом отношении уже не было. К виновным могли быть приняты различные меры наказания, но в любом случае установленный случай подлежал расследованию. Тем не менее этого не произошло, и данное обстоятельство является еще одним свидетельством крайней странности всей этой истории. Из протокола допроса Таврина однозначно следует, что единственным прямым виновником побега являлся оперуполномоченный Васильев, но сведений о проведении в его отношении служебного расследования нет. И если в 1942 году это было вполне объяснимо (в конце концов, сигнал о сокрытии Тавриным смены фамилии можно было просто не регистрировать), то осенью 1944 года все повернулось бы совершенно иначе. Вдумаемся: был пойман не обычный германский агент, а террорист, обученный и экипированный экзотическими образцами вооружения того времени, ориентированный на покушение не на кого-нибудь, а на самого Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина. И в процессе его допроса обнаружилось, что два года назад из-за преступной халатности полкового оперуполномоченного ОО он, ранее якобы трижды бежавший из-под стражи и по чужим документам получивший офицерское звание, беспрепятственно ушел к противнику, где стал сотрудничать с СД и РОА (последнее — по материалам следствия и вряд ли в действительности). То есть налицо не простая преступная халатность, а повлекшая особо тяжкие последствия, в случае иного развития событий имевшие тенденцию перехода в нечто немыслимое. В подобных ситуациях проводилось отдельное расследование, наказывали зачастую и виновных, и невиновных, а вот лейтенант ГБ Васильев почему-то счастливо избежал следствия и допросов. Отсутствие частного определения суда в деле агентов в его адрес свидетельствует о том, что контрразведчику, скорее всего, никакие претензии не предъявлялись

Впрочем, шла война, и, возможно, к сентябрю 1944 года его уже просто не было в живых?

В «Книге памяти сотрудников органов контрразведки, погибших и пропавших без вести в годы Великой Отечественной войны» перечислены 38 Васильевых, от шоферов и бойцов истребительных отрядов до старших офицеров. Ни один из них не имел инициалов К. В. Следовательно, войну данный офицер, видимо, пережил, но никакое наказание не понес. Возможно, его просто не за что было наказывать, поскольку он сделал все в соответствии с распоряжениями вышестоящего начальства? Такое могло произойти в двух случаях:

1. Лейтенант ГБ случайно натолкнулся на информацию о фамилии Шило, которая не должна была попасть к нему, поскольку относилась к некоей проводимой советской разведкой операции. И когда в Особом отделе дивизии узнали об утечке, Васильеву приказали забыть о ней и никогда более не вспоминать, а также уничтожить заведенное дело оперативной проверки. При этом объяснении все несуразности и нестыковки сразу же находят свое логическое объяснение.

2. Не менее логичной ситуация выглядит и в том случае, если в действительности Таврина ни к какому оперуполномоченному не вызывали, и он не бежал в страхе за свою свободу и жизнь, а в совершенно плановом порядке перешел линию фронта. Далее будет показана высокая вероятность именно такого развития событий. Безусловно, особиста не за что было наказывать, если все заявления Таврина о вызове к нему вообще оказались фантазией арестованного агента.

Конечно, справедливости ради следует отметить и то, что информация о возникших в связи с этим неприятностях у Васильева могла просто ускользнуть от нашего внимания, равно как и то, что наказать, вплоть до расстрела, его гипотетически могли и после войны.

Естественно, следствие в 1944 году не могло не принять во внимание все перечисленные кричащие несоответствия. Вариант с переходом Таврина к противнику во время его нахождения в разведпоиске требовал бы ответить на слишком многие неудобные вопросы. А с учетом того, что главной целью агента являлся Верховный Главнокомандующий, такие объяснения могли бы повлечь за собой самые жесткие санкции. Похоже, было принято соломоново решение одним махом разобраться со всеми этими проблемами и указать в обвинительном заключении, что Шило-Таврин перебежал к противнику во время боя. Свидетельством малого интереса к выяснению обстоятельств побега является отсутствие в обвинительном заключении (и, скорее всего, в остальных материалах дела) ссылок на показания допрошенных в качестве свидетелей сослуживцев бывшего старшего лейтенанта и контрразведчиков полка и дивизии, о чем можно судить по заключению Главной военной прокуратуры Российской Федерации. Теоретически этих людей могли допрашивать в процессе оперативного сопровождения следствия, однако следователь и его руководство явно не сочли их процессуально значимыми и заслуживающими внимания для включения в уголовное дело. Равно возможно и то, что свидетелей этой группы не допрашивали вообще, ибо сомнений в измене Таврина Родине не было, а имевшиеся в его отношении улики гарантировали вынесение ему самого сурового приговора. В любом случае, версия перехода во время боя устроила всех. Бой есть бой, в его горячке измену одного офицера заметить сложно, и виновных в этом вроде бы и нет. Дело если не совсем житейское, то, во всяком случае, довольно рядовое, одно из сотен тысяч. Но беда в том, что беспристрастные документы мгновенно опровергают эту версию, стоит лишь вчитаться в соответствующие материалы. Таковых два: оперативная сводка № 70 штаба 359-й сд за 30 мая и запись все в том же журнале боевых действий дивизии за те же сутки. Начнем с первого:

«1. За истекшие сутки изменений в положении частей дивизии не произошло.

2. 30.5.42 части дивизии обороняли и укрепляли земляными сооружениями занимаемый рубеж обороны/дооборудовали ДЗОТы, окопы и хода сообщения/. Проводили занятия по подготовке специалистов, изучению материальной части оружия и тактические занятия на тему: «отделение в наступлении».

К 20.00 30.5.42 части дивизии:

а/ 1196 сп, с ротой Т-60 и огнеметным взводом, обороняет своими подразделениями прежний рубеж обороны. Изменений в положении подразделений не произошло. В течении суток полк вел ружейно-пулеметный огонь по противнику, занятому укреплением своего рубежа обороны. Производятся занятия по подготовке специалистов, изучению мат. части оружия и тактической подготовке».

Журнал боевых действий дивизии в изложении событий дня немного менее сух и лаконичен:

«Артиллерия дивизии: в течении суток вела огонь 4 б-рея 2/924 ап. по Кошкино, в результате сожжен один немецкий легкий танк. Остальные арт. подразделения производили контроль огней <…>

Установлено: противник вел минометно-артиллерийский огонь из района Есемово /овраг 1 км. северней Есемово мин. батарея/. Противник за истекшие сутки построил проволочные заграждения от рощи «Огурец» до р. Волга и ход сообщения между Кошкино и Теплово».

Как видим, ни о каком боевом соприкосновении советской и германской пехоты нет и речи, следовательно, перебежать в ходе боя Таврин никуда не мог по простой причине отсутствия такового. Поэтому приходится признать, что его переход к противнику либо действительно состоялся в разведпоиске, либо же будущий террорист перебежал линию фронта индивидуально, вне связи с разведкой. Последнее более вероятно, нежели первое, поскольку ни в одном из ставших доступными немецких документов автору не удалось найти ни одного упоминания о том, что пленный перешел на сторону немцев во время нахождения в разведке. Других вариантов просто не остается, и потому, строго говоря, следует считать обе эти возможности вероятными, но не доказанными.

Подводя промежуточный итог, следует помнить о том, что все необъяснимые аспекты перехода Таврина к немцам и странности учета, как и этапы его предыдущей биографии, хотя и были невероятны, но все же произошли в действительности. Поэтому искать объяснения несуразностям следует исключительно с позиции выяснения того, кто именно и почему распорядился или устроил дела подобным образом.

Совершенно ясно, что на обычную халатность списать все это невозможно, уж слишком нестандартным был набор событий, к тому же происходили они отнюдь не в одной точке. Следовательно, остаются две возможности: либо все это устроил лично Таврин, либо об этом позаботился кто-то другой. Думается, приведенные в этой и предыдущей главах аргументы убедительно свидетельствуют о том, что организация многих странностей находилась вне пределов досягаемости будущего террориста уже хотя бы по той причине, что ряд их произошел после его перехода к противнику. Однако выносить какое-либо суждение по данному вопросу желательно лишь после рассмотрения событий со всех сторон, то есть с учетом немецких документов. Для этого, к счастью, есть все возможности.

Допрос советского военнопленного в 1ц

Выяснение обстоятельств попадания Таврина к немцам и связанных с этим дальнейших событий начального периода его пребывания у противника немыслимо без изучения соответствующих документов. Долгое время считалось, что таковые не сохранились, однако данное убеждение исследователей, скорее всего, основывалось на банальном нежелании расширить границы поиска. Безусловно, отыскание соответствующих материалов требовало существенных затрат времени и средств, но не были совершены даже простейшие действия, в частности, не проанализирован типовой путь любого добровольно сдавшегося в плен командира Красной Армии. А его можно описать с почти стопроцентной достоверностью, поскольку в вермахте порядок обращения с пленными регламентировался точно и соблюдался неукоснительно. Для начала перебежчика в расположении пехотной роты тщательно обыскивали, отбирали у него оружие, документы и проводили предельно краткий допрос без фиксации на бумаге, а потом в сопровождении конвоира отправляли в штаб батальона. На данной стадии Таврин должен был дать показания о своем батальоне и сообщить о размещении противотанковых пушек, пулеметных гнезд, минных полей, других инженерных заграждений, о наличии средств усиления. Потом его полагалось обязательно допросить в расположении полка по тактическим вопросам. Тщательность и глубина допроса зависели от квалификации имевшихся в батальоне переводчиков, а весной и летом 1942 года это часто было проблемой. В июне 1942 года полковник (впоследствии генерал-лейтенант) Райнхард Гелен уже принял под свое начало 12-й отдел ОКХ «Иностранные армии Востока» (ФХО), но его широкомасштабную реорганизацию, в том числе реформу работы с пленными, провести еще не успел. В первый раз систематически и профессионально перебежчиков допрашивали в штабе дивизии, в рассматриваемый период времени самой низшей по уровню войсковой единицы вермахта, имевшей в штате кадрового обученного офицера-разведчика. Он возглавлял разведотдел (1ц) штаба. Если бы Таврин попал к немцам летом следующего года или позднее, на его допросах обязательно присутствовал бы офицер-пропагандист РОА, но в июне 1942 года таковых еще не было в природе.

Советские военнопленные в германском лагере, 1941 год

Невзирая на добровольную явку, старшего лейтенанта должны были допросить по общим для всех пленных правилам, после чего составленный по установленной форме отчет о полученных сведениях был бы направлен в штабы вышестоящего корпуса и армии. Рядовых пленных часто туда не везли, а ограничивались дивизионным уровнем, однако офицера корпусные разведчики обычно старались допросить лично.

Все перечисленное отражает лишь общие закономерности. Без проигнорированного предыдущими исследователями изучения немецких архивных документов, естественно, невозможно не только установить конкретные события, произошедшие после перехода Тавриным линии фронта, но и идентифицировать германское соединение, на участке которого состоялся побег. Около Ржева дислоцировались четыре дивизии вермахта (6-я, 26-я, 251-я и 256-я пехотные) и одна дивизия СС («Дас Райх»), входившие в состав ХХVII и VI армейских корпусов, подчиненных командованию 9-й полевой армии. Сводки отделов 1ц этих соединений, за исключением 251-й пд, хранятся в Военном архиве (Милитэрархив) Федерального архива ФРГ (Бундесархив) во Фрайбурге. Архив 1ц 251-й дивизии был захвачен американцами и ныне хранится в Национальной администрации архивов и документов (НАРА) в Колледж-Парке, Мэриленд, США. Объем интересующей нас документации достаточно велик: в Милитэрархиве имя Таврина упоминается на 77 листах, в НАРА — в нескольких документах суммарным объемом 18 листов. Все перечисленные материалы рассекречены и находятся в свободном доступе. Рассмотрим их содержание.

В ночь с 29 на 30 мая 1942 года около крохотной (5 дворов) бывшей владельческой усадьбы, впоследствии деревни Большое Нелюбино, Петр Иванович Таврин оказался в немецком плену. Как он сам показал на допросе в разведотделе 251-й дивизии вермахта, линию советских окопов он оставил позади себя в 23.00 29 мая (неизвестно, имелось ли в этом случае в виду московское или берлинское время, но вероятнее второе). Пока не удалось установить конкретные обстоятельства, при которых Таврин вышел к немецким постам, но можно уверенно сказать, что это было непросто. В описываемый период фронт стоял на месте, обе стороны располагали массой времени и возможностей для обеспечения высокой степени его непроницаемости, и разведчикам приходилось очень тяжело. Тем не менее, либо Таврин в одиночку смог перебраться к противнику, либо разведгруппа оказалась в германском тылу и некоторое время спустя вернулась уже без него. Как именно он исчез, точно неизвестно. Впрочем, это и не столь существенно. Намного важнее выяснить, что произошло с ним после этого, однако не менее важно также уяснить себе, что же происходило тогда на советско-германском фронте.

В середине мая 1942 года советскую Ставку Верховного Главнокомандования очень беспокоила обстановка, сложившаяся на его центральном участке. В непосредственной близости от столицы, в полосе Калининского и Западного фронтов (КФ и ЗФ), образовался так называемый Ржевско-вяземский выступ, способный стать удобным плацдармом для броска вермахта на Москву. Эта опасность воспринималась вполне реальной, а почти все действия и гипотетические планы немцев рассматривались как обеспечивающие новое наступление на столицу Советского Союза. В данном районе была сконцентрирована приблизительно треть всех сил Красной Армии, и в первой половине мая Ставка планировала проведение в начале июня операции по устранению угрозы Москве путем разгрома ржевско-вяземско-гжатской группировки противника силами КФ и ЗФ. Боевой приказ Калининского фронта предписывал 30-й, 29-й и 31-й армиям овладеть районом Ржев, Зубцов, а потом совместно с 22-й и 39-й армиями Западного фронта уничтожить ржевско-оленинскую группировку вермахта. Ряд исследователей полагают эти приготовления масштабной дезинформацией, призванной отвлечь внимание противника от советских планов на юге, но, судя по всему, это было не так. Операция двух фронтов действительно планировалась всерьез, были начаты практические меры по ее проведению.

Однако к лету 1942 года советская сторона проиграла борьбу за овладение стратегической инициативой. Операцию Калининского и Западного фронтов не удалось даже начать из-за непредсказуемого изменения обстановки в полосе Юго-Западного фронта (ЮЗФ), предпринявшего печально известное наступление с Барвенковского выступа. 12 мая началась Харьковская наступательная операция Красной Армии, окончившаяся провалом и сокрушительным ее поражением, а уже через пять дней немцы начали свою контроперацию «Фридерикус-1». После примерно 25 мая Ставка всеми силами пыталась спасти положение на ЮЗФ, деблокировать Барвенковский котел и хоть как-то облегчить положение окруженных там войск. Все это усугублялось крупными неудачами в Крыму, вскоре приведшими к его полной потере.

В этой обстановке любые мысли о наступлении под Ржевом в июне следовало оставить раз и навсегда, но этого было мало. Требовалось помочь Юго-Западному фронту, а это можно было осуществить не только переброской дополнительных сил на юг, но и путем дезинформирования противника силами и средствами разведки. Изучение ряда материалов дает основание сделать вывод о том, что в самом конце мая 1942 года одной из основных задач советской разведки в дезинформации немцев было стремление испугать их угрозой мощного наступления и неминуемого прорыва фронта на участке 9-й полевой армии. Предполагалось, что это заставит германское командование начать снимать войска с юга и перебрасывать их на усиление центрального участка фронта, что, в свою очередь, ослабит давление на окруженную группировку ЮЗФ. Данный факт следует постоянно учитывать при рассмотрении описанных в данной главе событий.

Однако вернемся к Таврину. Из германских документов следует, что он перешел фронт на участке 251-й дивизии вермахта. Циркуляр штаба ХХVII армейского корпуса лаконично повествует о некоторых любопытных подробностях, ранее никогда и нигде не оглашавшихся:

«Старший лейтенант, командир 2-й пулеметной роты 1196 сп 30.5.42 перебежал к ЮВ от Нелюбино.

Имя: Таврин Петро Иванович

Возраст: 32 года

Украинец, женат

гражданская профессия: геолог

<…>

Причину перехода старший лейтенант Таврин сообщил следующую: его отец в 1917 г. был офицером царской армии и был расстрелян большевиками. Он как интеллектуальный украинец уже свыше 6 лет считался неблагонадежным. Находился под надзором НКВД. Именно по этой причине его до сего дня не подпускали к передовой. Он был офицером в административной части дивизии, в складе снабжения продовольствием, топливом и обмундированием к СВ от станции Щербово на железной дороге Торжок — Кувшиново. Но из-за нехватки офицеров он получил предписание о направлении на фронт.

<…>

Недовольство политикой руководства страны и кровопролитием ради интересов большевистских главарей, а также плохое питание и некачественное снабжение — такие другие причины назвал старший лейтенант для своего перехода. Он намерен бороться против Советского Союза на нашей стороне».

Документ поистине любопытен уже в этой части. Обратим внимание: фамилия Шило не фигурирует нигде, соответственно не указывается и версия о страхе перед разоблачением со стороны Особого отдела. Зато озвучивается не слишком распространенная мотивация перехода: интеллектуальный украинец. Даже свое имя он называет в украинизированном варианте: не Петр, а Петро. Нигде в советских материалах следственного дела это не фигурировало, зато практически во всех сводках 1ц разного уровня ряда дивизий, двух армейских корпусов и полевой армии Таврин, иногда без конкретизации фамилии, фигурировал как «старший лейтенант — украинец». Попутно отметим его ложь о переходе линии фронта уже в первый день после прибытия на передний край, неверное указание должности и акцентирование исключительно идеологических мотивов своего поступка.

Любому контрразведчику известно, что перебежчики бывают как подлинными, так и мнимыми, то есть заброшенными агентами противника, прикрывающимися легендой перебежчика. Как мы помним, в отношении Таврина существуют серьезные сомнения, дающие определенные основания для отнесения его ко второй категории. Немецкие документы позволяют сделать некоторые выводы относительно верности или ошибочности такой версии. Для этого следует внимательно рассмотреть все, сообщенное перебежчиком на допросах в подразделениях 1ц различного уровня, и сопоставить это с реальным положением вещей.

Вначале посмотрим, что сообщил Таврин о частях и соединениях Красной Армии. 30 мая немцы подытожили изложенное им в разведсводке. Отметим странную, совершенно необъяснимую информированность простого ротного командира о событиях, происходящих в шести стрелковых дивизиях, двух стрелковых и трех танковых бригадах и нескольких артиллерийских полках, что странно уже само по себе. В нашем расследовании мы имеем возможность оценить достоверность показаний и на основании этого составить определенное мнение о данном этапе истории Таврина. При рассмотрении будем обращать внимание на информацию, выходящую за пределы даже не дивизии, а 30-й армии (с огромным допущением относительно возможностей ротного командира пребывать в курсе общеармейских событий). Высказывания Таврина изложены в соответствии с двумя документам ХХVII АК, результаты сведены в табличную форму:

Далее по той же схеме рассмотрим другое информационное сообщение отдела 1ц XXVII АК от 4 июня 1942 года, излагающее полученные 1–4 июня в ходе допроса Таврина данные.

Помимо перечисленного, Таврин сообщил еще немало ошибочной или просто ложной информации, в частности о реактивной артиллерии Красной Армии. Например, он утверждал о существовании реактивных установок неизвестных калибров 45 и 120 мм, путал их дальность, ошибался в тактике применения, но как раз это вполне объяснимо высокой секретностью данного боевого средства.

В ходе допроса в разведотделе 9-й полевой армии Таврин сообщил и ряд других абсолютно не соответствующих действительности данных. Так, например, он утверждал, что «у нашего 1196-го полка задача взять подкоовообразный лес к юго-западу от Нелюбино, Тяплово, Кошкино и Халгино». Между тем все обстояло как раз наоборот. Командование дивизии вывело полк во второй эшелон (за 1198 сп) и не планировало для него никаких активных действий. Боевой приказ № 21 штаба 359-й сд от 30 мая 1942 года гласил:

«1196 сп во втором эшелоне дивизии занять и оборонять участок: р. Волга, /иск/ РАТОВО, /иск/ МОРЖЕВО, /РОП № 8, 9, 10, 11, 14, 15, 16/. Одной ротой занять и оборонять РОП № 7 — КРУИТИКИ — ПАЙКОВО. Подготовиться к отражению контратак противника в направлении ГУСЕВО — ВОРОБЬЕВО, СОЛОМИНО — ЛЕБЗИНО, ПОГОРЕЛКИ — КЛЕПЕНИНО, МТС — БАХМУТОВО. Продолжать совершенствовать участок обороны, создав прочную непроницаемую систему противопехотного и противотанкового огня».

Как видим, процент не соответствующих действительности сообщений Таврина весьма велик, намного более половины общего массива его информации. И если в отношении артиллерии, авиации или конструкции танков ошибки можно с натяжкой объяснить некомпетентностью пехотного командира, то настойчивое акцентирование якобы полученного приказа о наступлении или подготовке к нему и явное завышение сил танковой группировки заставляет предположить, что это было не случайным явлением. В том же логическом ряду стоит и странная информированность командира пулеметной роты о событиях за пределами его дивизии (а в некоторых случаях — даже армии и фронта).

Один из отчетов о показаниях перебежчика Таврина

Карта с нанесенными по сообщению Таврина позициями частей советских войск

Перечисленные факты вызывают глубокое сомнение в правильности версии, гласящей, что Таврин был обыкновенным предателем и откровенностью старался заслужить доверие новых хозяев. Такой человек никогда не стал бы фантазировать и сообщать им недостоверные сведения (а большая часть им сообщенного было не просто недостоверным, а заведомо недостоверным для перебежчика), которые в ближайшие несколько дней опровергались ходом событий.

Схема из протокола допроса Таврина

Примечательно, что последние числа мая 1942 года оказались для частей немецкой 9-й полевой армии богатыми на сверхинформированных перебежчиков. Например, 5, 7 и 10-е информационные сообщения разведотдела 18-го Рейн-Вестфальского пехотного полка вермахта за апрель — май 1942 года гласили:

«Перебежчик лейтенант, командир разведгруппы стрелкового полка, сообщает о больших поставках западных союзников Советскому Союзу, главным образом через Иран, особенно танков, самолётов, грузовиков, никеля, алюминия, каучука и химикалий. В ходу английские и американские самолёты, которыми управляют русские лётчики. Канада пообещала большие количества зерна… Советы смогут якобы без больших усилий или ослабления экономики призвать в армию в общей сложности 16 миллионов солдат, включая тех, которые уже сейчас воюют… Руководство Красной Армии восхищено удивительной мощностью немецкой техники — авиацией и танками — и образцовым взаимодействием всей германской армейской организации. Однако перебежчик сомневается в том, что массовое применение всех этих военных средств немцами, как это было в первых месяцах войны (после высоких потерь зимой), всё ещё возможно и поможет».

Сопроводительное письмо к отчету о показаниях перебежчика Таврина

Более чем странное сообщение. Во-первых, вызывает сомнение столь высокий уровень информированности пехотного лейтенанта в вопросах стратегических, относящихся к ведению войны в целом. Теоретически можно предположить, что перебежчик до направления на фронт долго служил в Генштабе, однако практически это немыслимо: секретоносителей такого уровня ни при каких обстоятельствах не направляли в окопы, а тем более в войсковую разведку. Еще менее вероятной представляется его причастность к работе до призыва в Госплане или ином аналогичном органе государственного управления, поскольку лейтенантом в войсковой разведке мог быть только достаточно молодой человек, без солидного стажа предыдущей деятельности. Поэтому со значительно большей вероятностью следует заключить, что подобная информация и соответствующие стратегические выводы были ему кем-то подсказаны. Самое серьезное внимание следует обратить на полностью недостоверные для описываемого периода сведения о южном пути ленд-лиза. Маршрут через Иран хотя и существовал, но его пропускная способность в апреле — мае 1942 года была крайне ограниченной, даже скромный показатель в 30 тысяч тонн в месяц был достигнут там лишь к октябрю, после существенной реконструкции коммуникаций. Это полностью исключает возможность того, что лейтенант ранее служил в советских частях, обеспечивавших безопасность южного пути, поскольку тогда он знал бы о совершенно неудовлетворительном состоянии путей сообщения к югу от советской границы. И уж, безусловно, с этой позиции он не смог бы сделать вывод об относительной важности этого пути по сравнению с северным. Похоже, что сообщенная перебежчиком информация являлась элементом стратегической дезинформации, предпринятой с целью отвлечь внимание немцев от полярных конвоев из-за их якобы незначительности для СССР. Впрочем, представляется сомнительным, что операция увенчалась успехом. Весной 1942 года в Иране действовали две крупные нелегальные резидентуры германской разведки: абвера (резидент — майор Бертольд Шульце-Хольтус, он же «Бруно Шульце») и СД-аусланд (резидент — штурмбаннфюрер СС Рихард Август, более известный как «Франц Майер»). Они располагали многочисленным агентурным аппаратом, были тесно связаны с местными оппозиционерами и направляли в Берлин исчерпывающую информацию о состоянии дел в стране. Естественно, инициаторы данной дезинформационной операции советской разведки в полном объеме знать этого не могли и попытались осуществить ее на Калининском фронте. Кстати, на полковом уровне операция имела успех. Безусловно, армейские разведорганы не были допущены к информации об обстановке в Иране и потому явно сочли перебежчика весьма интересным. Об этом свидетельствует включение его информации в три суточные сводки (№ 6, 7 и 10), то есть лейтенант находился в распоряжении разведки полка не менее шести дней, что значительно превышает установленные сроки работы с перебежчиками на этом уровне. Естественно, 6-я пехотная дивизия вермахта, в состав которой входил 18-й полк, располагала отделом 1ц. Следовательно, такая нетривиальная задержка перебежчика могла свидетельствовать лишь о том, что разведчики полка не желали отдавать его по инстанции и стремились отличиться в добывании максимально полной стратегической информации. У нас нет сведений о том, получили ли они соответствующие награды от руководства…

В завершение темы других перебежчиков в окрестностях Ржева отметим, что в феврале 1942 года там состоялся переход к немцам агента 4-го Управления НКВД СССР А. П. Демьянова («Гейне») в рамках известной оперативной игры «Монастырь».

Однако вернемся к информации Таврина. В ней есть примечательный фрагмент о крайне низком моральном духе советских войск и их отвратительном продовольственном обеспечении:

«Настроения в войсках очень плохие… Люди подчиняются только под упорным нажимом политических руководителей. Паек на человека в день 200 г хлеба, 30 — крупы, 30 г минерального жира (произведенного из нефти!), 10 г табака, 10 г сахара, без мяса, без водки и без чая».

Нетрудно посчитать, что названное Тавриным суточное количество продуктов имело суммарную энергетическую ценность не более 700 килокалорий, то есть ниже предела не только поддержания боеспособности, но и выживаемости. Для сравнения: в ноябре 1941 года в блокадном Ленинграде калорийность рабочего пайка составляла 1087 килокалорий, при этом уже с 25 декабря рабочие и ИТР получали по 350 граммов хлеба. Зимой в окопах бойцы Ленинградского фронта получали по 500 граммов хлеба в день, при этом 15 % из них страдали от истощения. Совершенно очевидно, что о 200-граммовом пайке в условиях спокойной обороны на Калининском фронте не могло быть и речи. Бойцы на передовой просто поголовно умерли бы в таких условиях. Приведенные Тавриным нормы более чем в 2,5 раза отставали от норм питания заключенных в лагерях, по поводу которых руководство НКВД било тревогу. Например, докладная записка на имя наркома НКВД СССР Л. П. Берии, составленная В. В. Чернышовым и И. А. Петровым, гласила:

«Хлеб — 600 гр.

Крупа и макароны — 80 гр.

Мясо, рыба — 80 гр.

Жиры и растительное масло — 13 гр.

Сахар — 10 гр.

Картофель, овощи — 500 гр.

Норма питания дает всего 1839 калорий и, по данным Центрального института питания Наркомздрава СССР, не обеспечивает работоспособность военнопленных и неизбежно приводит к истощению и заболеваниям».

Действительная норма снабжения красноармейцев и начальствующего состава боевых частей Красной Армии в период с апреля по сентябрь в соответствии с приказом НКО СССР от 22 сентября 1941 года № 312 составляла 800 граммов хлеба, 20 граммов муки, 140 граммов крупы, 30 граммов макарон или вермишели, 150 граммов мяса, 100 граммов рыбы, 30 граммов комбижира и сала, 20 граммов растительного масла, 35 граммов сахара, 500 граммов картофеля, 170 граммов капусты, морковь, свеклу, лук, коренья, огурцы, соевую дезодорированную муку, 1 грамм чая плюс специи для приготовления пищи. Безусловно, не везде и не всегда обеспечивалось выполнение этих норм, но в обычных условиях отклонения были незначительными. А за приведенные Тавриным показатели все руководство тыла фронта немедленно пошло бы под суд. Кстати, год спустя, причем при куда менее серьезных нарушениях, именно это и произошло. Приказ НКО от 31 мая 1943 года № 0374 «О результатах проверки положения дел с питанием красноармейцев на Калининском фронте», в котором зафиксированы случаи выдачи бойцам отнюдь не по 200, а по 500 граммов хлеба, был весьма жестким. В соответствии с ним начальник тыла КФ генерал-майор П. Ф. Смокачев снимался с должности и предавался суду военного трибунала, снимались с должности начальники тыла 39-й и 43-й армий, ряд военачальников получили взыскания. В личных беседах автора с ветеранами 1196-го сп и 359-й сд выяснилось, что, во всяком случае, в мае 1942 года войска получали хорошее, полноценное питание без перебоев. Непонятно, почему немецкие разведчики приняли на веру сообщенные Тавриным данные и некритически включили их в разведсводку без каких-либо комментариев. Трудно также понять, почему перебежчик без видимого смысла решил дезинформировать немцев относительно морального состояния и боеспособности советских солдат, разве что в подтверждение собственного заявления о плохом питании как одной из причин своего предательства.

В общем, судя по всем представленным материалам, в большинстве вопросов Таврин или обманывал немцев, или добросовестно заблуждался. Второе, на взгляд автора, крайне маловероятно, поскольку, как минимум, в вопросе якобы подготавливавшегося наступления и концентрации танков в полосе дивизии он излагал ложь. Все не соответствовавшие действительности утверждения перебежчика явно были направлены на создание у немцев впечатления сосредоточения ударных сил Красной Армии против Ржевско-вяземского выступа и скором переходе их в наступление. Возможным объяснением такой линии поведения является следование легенде, специально (и довольно неуклюже) составленной советской разведкой ради того, чтобы заставить противника усилить концентрацию своих сил на центральном участке фронта. Не исключено, что она была составной частью отчаянной попытки оттянуть часть сил вермахта из окружения Барвенковского котла и максимально облегчить положение Юго-Западного фронта.

В данном контексте целесообразно вспомнить и об истории старшего лейтенанта погранвойск Ивана Григорьевича Курбатова, до войны начальника заставы 47-го погранотряда, а затем командира взвода разведки в 247-й стрелковой дивизии (1-го формирования). После больших потерь в районе Ржева оставшиеся от дивизии подразделения были сведены в 916-й стрелковый полк, в котором Курбатов по-прежнему командовал разведвзводом. В октябре 1941 года старший лейтенант попал в плен и был помещен немцами в лагерь военнопленных в том же районе, где вошел к немцам в доверие и занял пост в лагерной администрации. В действительности Курбатов выполнял задание Особого отдела 30-й армии (начальник — капитан ГБ Мишин). Поставленные перед ним задачи в основном сводились к контрразведке и содействию организованному подполью в лагере. Однако существует обоснованное предположение о том, что в 1942 году Курбатов также был задействован и в продвижении дезинформации о якобы планировавшемся наступлении Красной Армии под Ржевом для воспрепятствования переброске германских частей с центрального направления на юг. После войны разведчик был возвращен в кадры МВД (после окончания его лечения наркомат был преобразован в министерство) и длительное время работал в лагерях Главного управления по делам военнопленных и интернированных (ГУПВИ).

По мнению автора, приведенные эпизоды и обстоятельства позволяют выдвинуть аргументированную версию о вероятной принадлежности Таврина к агентурному аппарату спецслужб СССР и его участии в операции по дезинформированию противника в рамках общего плана советской разведки. Вариант с его авантюрными склонностями и обычным предательством менее доказателен, а третьего варианта просто не существует, потому на данном этапе эта гипотеза принимается в качестве рабочей, а позднее спектр возможных решений будет оценен более подробно.

Уже отмечалось, что показания Шило-Таврина у немцев совершенно не соответствовали поведению обычного перебежчика из-за несоответствия их реальному положению дел. Иными словами, они являлись дезинформацией, но очень краткосрочной, ложность которой должна была выявиться вскоре. Не может не возникать вопрос: на что рассчитывал перебежчик или пославшие его руководители? Они не могли не отдавать себе отчета в том, что дезинформация о подготовке Красной Армией наступления в первых числах июня 1942 года будет убедительно опровергнута фактами уже через несколько дней. Не исключено, что в стремлении обеспечить улучшение положения на ЮЗФ агента просто решили принести в жертву, полагая, что оттягивание даже одного полка вермахта из группы армий «Юг» с лихвой окупит такую потерю. Аналогичные случаи имели место в том же 1942 году с агентурой армейского уровня в Крыму, когда ничего не подозревавших офицеров направляли к противнику под видом перебежчиков и инструктировали их о необходимости сообщить немцам определенную информацию. Агенты не предполагали, что она абсолютно ложна и что обман неизбежно выявится несколько дней спустя. Они приносились в жертву общему тактическому замыслу с целью выиграть у противника хотя бы несколько суток.

Скорее всего, Таврин и представления не имел об обстановке за пределами 359-й дивизии и верил своим руководителям на слово. Вполне возможно, что ему даже поставили фиктивную задачу проникновения в агентурный аппарат спецслужб противника и внушили, что рассказанные им сведения послужат надежной гарантией доверия к перебежчику. Посмотрим, что произошло далее.

Немцы отнюдь не являлись некими доверчивыми существами, внушить которым нужную концепцию было легко и просто. И в деле военной разведки служба 1ц всегда вполне профессионально сопоставляла показания перебежчиков с иными источниками информации.

«Предположение о подготовке скорого сильного наступления с волжского плацдарма основывается прежде всего на показаниях перебежавшего старшего лейтенанта-украинца и других перебежчиков (курсив мой. — И. Л.). Показания старшего лейтенанта, несомненно, говорят, что он необычайно хорошо был ознакомлен с положением на плацдарме. Его данные о номерах дивизий совпадают с известными нам сведениями о противнике. Точно так же правильны его данные о вражеской артиллерии. Данные перебежчика подтверждаются информацией от войск на переднем крае — шумом моторов, перемещениями войск, возможными сменами частей и оживленным движением грузовиков. Однако против того, что скорое наступление предстоит в ближайшее время, говорят следующие факты:

a) Противник отвел из плацдарма 250 сд, 136 сбр, кроме того, похоже, также и 220 сд и 81 тбр.

b) Авиаразведка сообщает, что противник еще не достроил мосты через Волгу, да и приготовления к этому еще не закончены.

c) Авиаразведка пока не обнаружила никаких танков и больших перемещений войск, свидетельствующих о скором наступлении…

d) Показания перебежчика во многих отношениях невероятны. Например, сообщение о наличии 200 танков и 50 реактивных залповых установок является огромным преувеличением.

e) Подобные слухи о наступлении с большим использованием танков и подвозом подкреплений участились и на других участках фронта, например у Белого перед 16-й армией (курсив мой — И. Л.).

f) Общая картина, включая данные радиоразведки, не подтверждает однозначных признаков предстоящих в скором времени больших операций».

Процитированный документ разведотдела штаба 9-й полевой армии был датирован 2 июня, когда немцы еще не пришли к заключению о правдивости или ложности главного утверждения перебежчика относительно предстоящей в ближайшее время крупной советской наступательной операции. Однако примерно через неделю стало ясно, что в данный момент и на данном участке фронта Красная Армия не способна на что-либо подобное. Лишь 17 июня на участке 6-й пехотной дивизии советские войска предприняли локальную атаку, скорее, разведку боем, силами стрелкового батальона при поддержке 9 танков Т-34 и авиации. И все. Судя по всему, попытка дезинформации успехом не увенчалась.

Даты на отчетах отделов 1ц относительно Таврина весьма близки друг к другу. Уже 31 мая штаб ХХVII корпуса рассылает в войска итоговые материалы допросов. На этой стадии внимание армейской разведки к перебежчику максимально, а потом оно резко сходит на нет, хотя его информация на протяжении еще некоторого времени все еще всплывает в документах. Похоже, уже в первых числах июня задачи войсковой разведки исчерпались, и в действие вступили совершенно иные факторы.