Документальная повесть

 

Возвращение к родным пенатам

Когда занавес с широкой бахромой понизу медленно стал открывать сцену, я как бы оторвался от земли и, завороженный, завис над ней, оказавшись в одухотворенном мире, в другой реальности, в гуще вымышленных событий спектакля, которые, однако, в это время мне были намного ближе, чем мои земные заботы.

Актеры вышли на поклон, и я, как и весь внушительных для районного городка размеров зрительный зал театра, заполненный с приставными местами до отказа, долго аплодировал и искренне радовался очередному режиссерскому успеху этого необычного лицедейства. После поставленных молодым режиссером нескольких ярких спектаклей в разных театрах взыскательный и критичный театральный бомонд республики уже во весь голос заговорил о появлении на сценическом небосклоне новой восходящей режиссерской белорусской звездочки. А мне Михаил Ковальчик уже тогда представлялся матерым драматическим «прорабом», который для строительства спектакля не по возрасту умело и смело управлял не только актерами, но и сценографами, художниками, музыкальными оформителями, костюмерами — огромной армией работников сцены. Он поразительно быстро и точно схватывал авторские задумки, мастерски выражал их через художественные сценические образы, как опытный специалист на большой стройке умело читал рабочие чертежи будущего здания, и его режиссерское видение уже возводило «скелет» задуманного спектакля. Молодой постановщик вдруг заговорил собственным театральным языком, который и определил его стиль в искусстве: бережное отношение к авторской драматической литературе, к образным изобразительным средствам, к точному и понятному зрителю музыкальному сопровождению спектакля. Своими способностями и творческим чутьем он уже в то время многих маститых постановщиков ставил просто в тупик…

Через года два мы встретились в Харькове. Михаил Ковальчик привез сюда свой Бобруйский театр на гастроли. Гастрольное турне артистов небольшого белорусского города в бывшей столице Украины, где больше двух миллионов жителей и знающая толк в искусстве, взыскательная публика, избалованная большим репертуарным выбором и встречами с артистами мирового уровня, проходило весьма успешно. Весть об особенностях формы спектаклей и стиля их подачи с белорусским колоритом, о доходчивости театрального языка распространялась быстро. Михаил Станиславович Ковальчик был каждый день в центре внимания и своих коллег по сценическому цеху, и журналистов. Его «завалили» вопросами на пресс-конференции, которую открывал заместитель мэра города. Интересовались самим театром, актерами, репертуарной политикой, вниманием местных зрителей и властей, предстоящими планами. Газета «Вечерний Харьков» поместила интервью с главным режиссером и артистами, давала зарисовки о ведущих актерах, лестные рецензии на спектакли и благодарные отзывы зрителей.

Ковальчик явно не ожидал такого радушного приема, уважительного отношения любителей сцены Харькова к своему театру. И это его окрыляло. Теперь он мечтал со своим очень разносторонним творческим коллективом создавать на сцене не только драматические, но и музыкальные постановки, иметь в театре артистов балета и хора, музыкантов, и даже репертуар музыкальных спектаклей давно продумал.

Мы «увековечили» себя на фоне памятника Тарасу Шевченко в парке и тепло расстались.

После этого я Михаила Ковальчика потерял из вида. Наши профессиональные интересы были не только в разных ведомствах, но и в разных городах. Я был твердо убежден, что способный и перспективный молодой режиссер уже давным-давно обустраивает сценическую площадку в каком-либо солидном театре белорусской столицы. И как же был удивлен, когда узнал, что ему «помогли» не обустроиться, а с обидой и душевной травмой «вывалиться» из белорусского театрального гнезда. Его просто вынудили «гнездиться» далеко за пределами своего Отечества.

Думается, близорукие домашние чиновники от культуры даже не заметили беглеца, потому что своим самобытным и перспективным творцам они просто не доверяли и были озабочены поиском «варягов». А те, словно бабочки, легко и без каких-либо обязательств пересаживались из кресла в кресло наших театров, чтобы после очередного выгодного предложения также легко «улететь» из Беларуси, оставив после себя шлейф театральных проблем: кадровых, репертуарных, этических, психологических. В общем, в то смутное перестроечное время у нас не оценили, не поняли, не поддержали воспитанного белорусской национальной сценической школой одаренного театрального специалиста Михаила Ковальчика. Но его приняло в свою большую и дружную семью российское театральное сообщество. Ему там сразу же поверили, поддержали, а позже и довольно высоко оценили.

Больше двадцати лет Михаил Станиславович бороздил российские театральные просторы. Там он сразу же поменял свое амплуа и осуществил давнюю мечту: занялся режиссурой музыкальных спектаклей. Он стоял у руля творческого процесса сначала Красноярского театра музыкальной комедии, потом — Пятигорского и Волгоградского. На его счету почти три десятка по ставленных спектаклей, которые до сих пор украшают репертуар российских театров. Он работал в связке с лучшими либреттистами, композиторами, дирижерами, дружил с известными писателями России, входил в состав Правления Российского театрального общества. Он не только сам много учился, но и учил молодых россиян постигать сценические секреты музыкальных театров: возглавлял кафедры актерского мастерства в музыкальных училищах, был доцентом кафедры режиссуры и актерского мастерства Волгоградского университета искусств и культуры. И как результат, Владимир Владимирович Путин подписал Указ о присвоении белорусскому специалисту звания «Заслуженный деятель искусств Российской Федерации».

Михаил часто появлялся в Минске. В Барановичах живут его родные брат и сестра, племянники, в Минске — сын, внуки. И вообще, Беларусь — это родная земля, о которой он никогда не забывал. Каждый раз, бывая в нашей столице, он предлагал Министерству культуры свои услуги и был готов возглавить любой музыкальный театральный коллектив. Терпеливо ждал ответа и сокрушался: «Почему я не нужен своему Отечеству?»

А не так давно позвонил и сообщил: «Знаешь, старик, я уже в должности главного режиссера Минского музыкального театра, и даже поставил свой первый спектакль «Свадьба в Малиновке». Приходи на премьеру». И я пришел. Удобно устроился в первом ряду, но меня все время не покидало какое-то тревожное предчувствие.

Вспомнились те далекие, лихие, на редкость бесшабашные 90-е годы, когда можно было просто захлебнуться от хлынувшего потока всяких вымыслов и пасквилей. Едва ли не все прежние достижения стали огульно охаивать, «разоблачать», «развенчивать», нагло «переписывать» страницы прожитой истории целого поколения людей. Поэтому перед премьерным спектаклем мне было как-то волнительно: а вдруг и в белорусское искусство через открытые границы заползли чуждые нам микробы театральной вольности? Ведь оперетту, созданную композитором Борисом Александровым и драматур- гами-либреттистами Л. А. Юхвидом и В. Я. Типом еще в 1937 году, можно было уже не раз перелицевать и обновить, как поношенный прапрадедовский сюртук.

И когда на сцене появились Яринка и ее жених Андрейка, староста дед Нечипор и Яшка-артиллерист, пан-атаман Грициан Таврический и его адъютант Попандопуло, когда в зрительный зал полетели крылатые фразы типа — «И шо я в тебя такой влюбленный…», «Убери ножичек, сделаешь дырку — потом не запломбируешь» или «Скидавай сапоги, власть переменилась», я почувствовал себя в том самом знакомом с детства украинском селе Малиновка, где во время гражданской войны часто менялась власть: то придут махновцы, то — петлюровцы, то — красные… Ведь оно было не так далеко от Харькова, в котором прошла моя юность, а имя харьковчанина Леонида Юхвида было у нас на слуху.

Еще звучали последние аккорды оркестра, а зрительный зал взорвался громом оваций. Зрители добрых полчаса стоя аплодировали, выкрикивая «Браво!», — не хотели отпускать их со сцены. Позже театральные критики признают, что этот спектакль стал заметным событием в театральной жизни Беларуси. Отметят его необычную и пластичную сценографию, которая ранее никогда не приходила в голову ни одному постановщику этой оперетты. Действительно, сперва на сцене появляется огромная мельница, которая как бы «перемалывает» судьбы людей того тревожного времени. Потом она превращается в Дворец, где проводится «свадьба». Раз идет война, значит, там стреляют, поэтому появляется что-то вроде тира. И таких эффектных и выразительных образных аллюзий в спектакле немало. Но это было — потом. А сейчас критики вместе со зрителем искренне радовались и восхищались. Произошло настоящее братание актеров со зрителями.

И пока Михаил Станиславович Ковальчик выводил на авансцену актеров на поклон, мне показалось, что публика просто истосковалась по настоящей классике театра, которую, оказывается, еще с молодости бережно пронес через всю свою жизнь, сохранил и проповедует сегодня этот уже слегка поседевший, но бодрый и энергичный маэстро сцены.

Возвращение сына Отечества в родные пенаты для белорусских театралов оказалось действительно заметным событием.

 

Всяк своего счастья кузнец

Было уже поздно. Миша возвращался домой, как говорится, навеселе. Они с пацанами частенько за разговорами потягивали легкое болгарское вино. Тогда им, уже работающим ученикам вечерней школы, никто не мог помешать чувствовать себя вполне взрослыми, у которых от самостоятельности «крышу сносило». Обычно Миша поражал сверстников своими познаниями в области кино и мог с увлечением говорить о нем часами. В кинематографическом седле он держался уверенно и обычно размахивал своей юношеской эрудицией, как потомственный казак шашкой. Все знали, что он собирался снимать фильмы еще с шестого класса.

В середине 1957 года вдруг раздвинулся «железный занавес», и в Москву со всего мира съехались десятки тысяч молодых иностранцев на Всемирный фестиваль молодежи и студентов. От этого остолбенели не только иностранцы, но и советские люди. Все газеты и журналы открыто намекали, что пришла долгожданная «оттепель» и что лозунг фестиваля «За мир и дружбу» сделает нашу жизнь открытой миру.

В Барановичах напротив Мишиного дома и недалеко от кинотеатра «Октябрь», как раз в самом центре города, казалось, с прошлого века стоял видавший виды старейший в городе газетный киоск, а в его витрине на самом заметном месте красовался яркий журнал «Советский экран». На обложке обернутая кинолентой с перфораторной дорожкой огромная ромашка, в крупных лепестках которой улыбающиеся разноцветные «дети разных народов». Миша выскреб из карманов всю свою скудную наличность, крепко зажал журнал в руке и, возбужденный, побежал домой. С упоением читал и о фестивале, и о фильмах, вышедших на экран, и об их создателях — режиссерах, кинооператорах, актерах. Отныне каждый месяц под разными предлогами выпрашивал у мамы деньги на очередной журнал. Он просто бредил фильмами, не только читал и перечитывал журналы, но и с одним из закадычных друзей по четыре раза на день без билета прорывался в кинотеатр. Однажды их поймали, крепко надрали уши и выставили на улицу. Когда он в кинотеатре уже работал киномехаником и рассказывал об этом коллегам, ему говорили: «Ну, сейчас смотри столько, сколько душе угодно, сколько терпения хватит». И он смотрел. «Судьбу человека» — три сеанса, а это не меньше шести часов. Музыкальный фильм «Возраст любви» с Лолитой Торрес — несколько сеансов. Правда, плохие фильмы — не больше одного раза.

И вдруг в детскую голову пришла мысль, что создавать фильмы и снимать кино — это хорошая профессия. Вот только с другом-не разлей вода Борей Левым, с которым все годы сидели за одной партой, никак не могли договориться, какая специальность лучше — режиссер или кинооператор. Да, режиссер управляет постановкой и решает, что снимать, а вот кинооператор отвечает за изображение фильма, значит, он решает, как снимать. В общем, режиссер отвечает за творческую часть кино, а кинооператор — за техническую. После недолгих споров друзья решили, что будут операторами. Но прежде всего надо было заиметь фотоаппарат. Такая покупка грозила заметной пробоиной в семейном бюджете. Мария Казимировна была явно озадачена: все-таки после внезапной смерти мужа работала за небольшую зарплату одна, пыталась из последних сил прокормить и поставить на ноги троих детей, а аппаратура тогда стоила немалые деньги. Но понимала, что кредитует будущее сына. Поэтому собралась с духом и купила Мише фотоаппарат «Смена». Еще и сегодня в семейном альбоме хранятся детские снимки — Миша возле дома, у кинотеатра, на камне у реки, босыми ногами в воде, которые сделал его «Сменой» Боря.

Возле здания народного театра, которое в Барановичах почему-то прозвали «драм-сарай», может, потому, что оно, построенное еще, как говорится, при «царе Горохе», было одноэтажное и деревянное, Мишу неожиданно что- то «тормознуло»: то ли монотонный скрежет металлической тарелки скупого уличного фонаря, который раскачивался на легком ветру, то ли листочек рядом с афишей предстоящего спектакля «Юность отцов», которого еще днем не было. Оказалось, приглашали желающих стать актерами народного театра. Указывались даты и время прослушивания «новобранцев». Миша усмехнулся и сказал себе: «Вот уже завтра и прослушаюсь».

Утром он еще раз удостоверился, что не ошибся, решительно потянул на себя массивную дверь и переступил порог театра. В тот день он еще не осознавал, что совершил самый важный поступок в своей жизни, который в корне перевернет вверх тормашками не только его внутренний мир, изменит характер, окружение, увлечения, склонности, но и выведет на неведомую ему доселе стезю, вложит в руки компас, с которым ему предстоит выбираться по всякого рода житейским ухабам и колдобинам, бытовым извилинам к вершинам профессионального и творческого совершенства. В этот день он навсегда приковал себя мощными цепями к колеснице прекрасной Мельпомены, и еще не зная последствий, добровольно подался в рабство Ее Величеству — покровительнице театрального искусства. С этого дня сцена театра станет смыслом его жизни, его судьбой, его отрадой и болью.

Встретила Мишу Елена Антоновна Абрашкевич. Она бегло окинула его оценивающим взглядом с ног до головы, как будто примеряла на главную роль в спектакле, приветливо, но чуточку иронично улыбнулась: «Да каким же ветром занесло в нашу скромную обитель это юное дарование — попутным или случайным, может, просто мимо проходил?» А дарованию сразу же вспомнилась самая первая встреча с театром. Когда в Барановичах гастролировала труппа из Минска, учительница повела свой класс на представление: дети хоть и малые еще, но пусть начинают приобщаться к прекрасному и вечному. И до сих пор помнится тот бой — автоматные выстрелы, взрывы гранат и снарядов, команды, крики, суета людей: применение пиротехники было продумано эффектно и умело. Он привык все это видеть только в фильмах про Павку Корчагина, Чапаева, двух смелых бойцов — все-таки выросли на этих картинах, а тут — прямо на сцене, совсем рядышком с его креслом в зрительном зале. Это его ошеломило и озадачило, но вот загадка, как ноющая заноза, долгие годы не давала покоя сознанию: как же такое возможно на сцене? Театр для него был тайной за семью печатями, над которой сейчас появилась возможность чуточку приподнять завесу. Елена Антоновна только вздохнула и попросила что-либо почитать. Миша предложил несколько новых стихов модных тогда, дерзких и смелых «шестидесятников» — Евгения Евтушенко и Андрея Вознесенского. После чего она сказала: «Для начала неплохо. Жду вас завтра на занятия». И школьник Миша Ковальчик был зачислен в группу чтецов.

Елена Антоновна оказалась в той крохотной актерской «могучей кучке», которая осталась в городе после расформирования драматического театра, когда упразднили Барановичскую область. Почти вся труппа перебралась в Брест, а вот они, очевидно, здесь пустили корни глубже всех и не стали разрушать свои насиженные гнезда. Каждый нашел себе по душе и способностям пристанище и весь рабочий день не отходил от «трудового станка» — кто в Доме пионеров, кто в типографии, кто в школе, кто в Доме культуры, а вечером — ноги сами несли по привычке на сцену, где их всегда ждал Николай Игнатьевич Сченснович на репетицию очередного спектакля.

Вообще, Николай Игнатьевич до войны служил в Театре имени Янки Купалы. Заслуженный работник культуры Белорусской ССР. В первые годы оккупации Минска выполнял рискованные задания подпольщиков, а вот в партизанском соединении, которое базировалось в Налибокской пуще, не только воевал, но и занимался своим профессиональным делом. Он создал постоянно действующую артистическую труппу из тех, кто мало-мальски знаком с театральным искусством и не тушевался перед зрителями. А сам был и режиссером, и актером, и даже драматургом. В перерывах между боями самодеятельные артисты учили роли и репетировали. Потом, положив рядом оружие, с песнями, танцами, скетчами, памфлетами выступали с импровизированных сцен перед партизанами и населением тех деревень, которые находились в зоне соединения. В состав соединения входило с десяток разбросанных по пуще партизанских отрядов, и труппе везде надо было побывать. Такое «гастрольное турне» с нехитрым инвентарем по дремучему лесу, непроходимым болотам и трясине, через реки и речушки, которые, словно вены, испещрили пущу, на подводах и пешим ходом с боевым оружием — дело не из легких и не для хилых. После таких переходов молодые валились с ног, а что уж говорить про возрастного их руководителя. Нет, жизнь в лесу, в окопах, в длительных и изнурительных переходах Николаю Игнатьевичу была знакома еще с Первой мировой войны. Правда, ему тогда было 20 лет, сейчас — уже за 50. Но свои слабости он никогда не афишировал, трудности переносил мужественно.

После войны Николай Игнатьевич Сченснович бросил свой якорь в Барановичах, этот якорь здесь так и «заилился» до конца его жизни. Но не смутила старого актера потеря театра. Он тут же создал при Доме культуры обычный театральный кружок. Когда на очередном конкурсе его участники показали по-настоящему масштабный спектакль «У купальскую ноч», по произведению Янки Купалы, где ярко предстали мифологические образы белорусской легенды, а действие дополняли и хор Дома культуры, и танцевальная группа, и эстрадный оркестр, а профессиональное мастерство исполнителей просто поразило театральное сообщество. Министерство культуры БССР и Белсов- проф присвоили коллективу звание «народный», а лучшим кружковцам вручили удостоверение «Артист народного театра». Так в городе появился новый театр — народный. Однако кто-то все равно считал, что это уровень обычной самодеятельности. Действительно, костяк профессиональных актеров окружали просто любители искусства и даже школьники. Некоторым преданности искусству надолго не хватило. Но талантливый актер и режиссер сумел в маленьком городке сделать настоящий театр-студию, в котором все штатные единицы — и художника, и ассистента режиссера, и заведующего постановочной частью, и заведующего костюмерным цехом, и даже машиниста сцены, заняли в основном, как говорится, «комсомольцы-добровольцы», однако с богатым багажом знаний и опытом театральной деятельности. Спектакли были такого уровня, что главному режиссеру разрешалось привлекать консультантов. Когда, например, ставился спектакль Николая Погодина «Цветы живые», консультантом по образу В. И. Ленина был народный артист СССР Павел Степанович Молчанов.

Это была хоть и провинциальная, но все-таки театральная мини-школа, где желающие, в основном молодые ребята, проходили два этапа — сначала учились понимать логику поэтического и драматургического произведения, а те, кто выдерживал этот утомительный марафон постижения азов удивительной и сложной профессии, получали роль в спектаклях. Потом они прямо на сцене отшлифовывали тонкости актерского и сценического мастерства, вызывали эмоциональное потрясение в спектаклях по пьесам любимых классиков драматургии — М. Горького, А. Островского, В. Голубка, К. Гольдони, В. Билль-Белоцерковского, У. Шекспира. И как вдохновенно, искренне, мастерски это делали! Им так нравилось стоять на сцене, чувствовать живое дыхание зала, держать зрителя в напряжении. Ведь для молодых обычная школа — повседневность, а театр — настоящий праздник. С этих сценических подмостков сходили люди с совершенно другой духовной начинкой, потому что театр — это искусство, которое учит быть настоящим человеком, учит тонко чувствовать и сопереживать, совершенствовать себя и подниматься над своими слабостями, привычками. Еще Вольтер говорил: «Театр поучает так, как этого не сделает толстая книга».

Николай Игнатьевич Сченснович был преданным сцене актером и умным, проницательным педагогом, психологом, да и просто замечательным, неравнодушным человеком с горячим сердцем, которого в народном театре все любили и боготворили. Он понимал, что начинающему актеру одним поспешным поступком можно нанести душевную травму и убить мечту о сцене. Поэтому он не спешил новичков вводить в спектакли. Их сначала пропускали через сито группы чтецов, где Елена Антоновна с особым тактом и терпением оттачивала мастерство владения словом, «вычерпывая» из подопечных все их актерские таланты и способности.

Миша Ковальчик именно тут узнал, что между словами «артист» и «актер» есть отличия. Оказывается, артист — понятие довольно емкое. Это творческая личность, связанная с каким-либо видом искусства, направленного на публику: музыкант, певец, танцовщик, фокусник, юморист. А вот актер — это виртуоз перевоплощения, то есть человек, примеряющий на себя в театре, кино, литературных монологах образы своих драматических героев: сегодня — помещик, завтра — холоп, потом мавр Отелло, партизан, фашистский каратель, передовик производства. Он и не представлял, как сложно быть другим человеком, у которого должны быть и говор, и лицо, и одежда, и походка, и манеры поведения, и характер такими, какими его «увидел» драматург. Чтобы этот типаж «создать», следовало не один раз прочитать пьесу, в которой уловить период его жизни и атмосферу того времени. Чаще всего приходилось находить характерные детали в исторической литературе, а уж потом продумывать, как выразить мимикой, жестами, движениями, интонацией, скажем, удивление, гнев, радость, возмущение и еще какие-то чувства своего героя. Елена Антоновна всегда говорила: «Артистом может быть любой, а вот актером — лишь от. — и показывала указательным пальцем на небо, пытаясь не выходить из рядов атеистов. — Артист — это состояние души, а актер — профессия». Миша уяснил, что актерская игра — сложное искусство, но оно ему пришлось по душе, и он старательно проходил «курс молодого бойца», чтобы скорее попасть на сцену. И такой случай вскоре представился.

Как-то пригласил его в репетиционную комнату ассистент Николая Игнатьевича, усадил перед собой, сам устроился в кресле, с такой доброй, ласковой улыбкой посмотрел на Мишу и говорит:

— Ну что, «повелитель сцены», давай знакомиться. Меня зовут Вячеслав Сергеевич Киселев, а для тебя — просто Слава. Расскажи чуточку о себе.

— А я Миша Ковальчик, заканчиваю девятый класс. Хочу снимать кино. Раньше мечтал стать оператором, сейчас передумал — лучше быть, мне кажется, все-таки кинорежиссером.

— Ты умница, если знаешь, чего хочешь!.. — оживился Слава. Одобрительно похлопал его по плечу и продолжал: — О таких, как ты, один римский консул — это дипломат, защищавший интересы государства за рубежом, звали его Аппий Клавдий, мудро заметил: «Всяк своего счастья кузнец». А чуть позже наш коллега, актер и комедиограф Тит Макций Плавт уточнил, что способностью ковать себе счастье обладает только мудрый. Поэтому, будешь ты снимать кино или нет, все зависит только от тебя самого, если, конечно, у тебя хватит на это мудрости. Жаль, но здесь мы тебя этому не научим. Советую — закладывай фундамент для своей мечты на нашей сцене. Кстати, ты знаешь, что почти все знаменитые кинорежиссеры были актерами театров. Какой фильм тебе нравится?..

— «Судьба человека».

— Так вот, к твоему сведению, его снял Сергей Бондарчук, который долгое время был театральным актером. Школьником он посещал театральный кружок, закончил Ростовское училище и играл в драматических театрах Ейска, Грозного, Москвы. В фильме «Молодая гвардия» снялся первый раз уже в зрелом возрасте. Его участие в фильме «Тарас Шевченко» понравилось даже Сталину. И только в 1959 году, обрати внимание, в 39 лет, состоялся его режиссерский дебют. Он снял твой любимый фильм «Судьба человека», в котором блестяще сыграл еще и главную роль. И такая судьба почти у всех кинорежиссеров. Запомни, театр — это не просто школа, а целый университет — кладезь разносторонних знаний для тех, кто хочет посвятить себя искусству. В театре «зарыто» столько профессий — копай, не ленись, и ты обязательно найдешь свою — по душе.

Слава о театре говорил с таким восторгом, что Мише показалось — перед ним открылась толстенная Энциклопедия, где было много нового, интересного и все так просто, понятно, доступно. Слава, словно школьный учитель, пытался, как мог широко и доходчиво, раскрыть Мише истинную сущность театра, «вложить» все то, что знает, в его еще хрупкое сознание. Очень хотелось, чтобы этот способный мальчишка полюбил театр так же фанатично, как любил его он.

Слава Киселев на сцене с третьего класса. Однажды он шел после уроков мимо «кошкиного дома» — так почему-то называли Дом пионеров, который разместился в бывшей польской школе, а там из окошка в сумерках полыхал такой яркий свет, что мальчишеское любопытство взяло верх. Когда он заглянул в него, то «прилип» к стеклу в неописуемом восторге надолго. Там шел, по-видимому, чистовой прогон спектакля «Город мастеров», потому что дети были в костюмах, на сцене стояли декорации, в полупустом зале — тишина. Домой пришел возбужденный, но очень поздно, за что и схлопотал взбучку. Утром мама отвела Славу к Татьяне Петровне Романи, которая вместе с мужем Валентином днем вела драматический кружок, а вечером они были заняты, как и все члены «могучей кучки», в каком-либо спектакле. Способный и смышленый юный актер быстро получил роль принца в «Золушке», потом — сказочника в «Снежной королеве». А роль Александра Матросова — это его гордость. Как же, он на сцене носил настоящий автомат, хотя слабенькие детские руки такую тяжесть еле держали.

Пройдет не так уж много времени, и Вячеслав Сергеевич Киселев вместо Татьяны Петровны возглавит драмкружок Дома пионеров, а полученные когда-то от этих мудрых педагогов азы театральной науки сам будет передавать местной детворе. К примеру, Слава Майоров, который сыграл немало ролей в детских спектаклях «Королевство кривых зеркал», «Волшебные кольца Альманзора», закончил ГИТИС и связал свою жизнь с искусством. Молодого театроведа с феноменальной памятью и глубокими знаниями оставляли в Москве читать историю театра в этом же театральном институте, но — затосковал по родному белорусскому краю и уехал в провинцию, возглавил народный театр Лиды.

Конечно, на спектакли народного театра Слава Киселев ходил часто и бесплатно на правах преданного зрителя и потенциального члена труппы. Его всегда завораживала шумная театральная суета, аромат закулисья, невероятно теплая обстановка в актерской среде. Он с юношеским максимализмом идеализировал все это. И когда после седьмого класса его зачислили в драматическую группу, готов был делать все, что нужно театру: мастерил мебель, обшивал матрацы, делал лыжи, из алюминия отливал чугунки, вместе с Николаем Игнатьевичем готовил к спектаклям декорации. Так по ступенькам и карабкался на театральные подмостки. Способность перевоплощаться и входить в образ позволила ему со временем сыграть самых разных персонажей — и начальника, и сына, и агента по снабжению, и капитана 3-го ранга, и английского офицера-десантника, и даже обершарфюрера СС Шмидта в единственной пьесе Эриха Мария Ремарка «Последняя остановка». Ему удалось показать мерзость войны, которая кованым сапогом растоптала его детство, заставила голодать, мерзнуть, испытать чувство страха. Война застала семью в родном городе Озеры под Коломной, недалеко от Москвы. А когда Слава стал пухнуть от голода, младшие сестры забрали их в Москву, где тетка Анна Клименко работала в НКВД. В конце 1944 года ее назначают начальником исправительно-трудовых колоний и лагерей Барановичской области, и она с собой увозит семью Киселевых. Вот так Слава, как случайный метеорит, свалился на Барановичи в морозном январе 1945-го.

Слава Киселев был старше Миши Ковальчика на семь лет. Он окончил школу, попытался штурмовать актерский факультет ВГИКа, где ему намекнули, что для этой профессии он чуточку сутуловат, прошел закалку в армейской среде и теперь готовился посвятить свое будущее режиссерской профессии. Поэтому охотно и с энтузиазмом помогал главному режиссеру театра работать с актерами. Конечно, Слава был более опытным, мудрым, авторитетным, и Миша ему очень доверял, к его мнению прислушивался, ценил бескорыстную дружбу с ним.

Когда встреча в репетиционной комнате вроде бы подходила к концу, Слава как-то осторожно попытался конкретизировать разговор:

— Я смотрю, что ты, Миша, у нас в Доме культуры попробовал себя почти во всех кружках, даже играешь на аккордеоне в эстрадном оркестре Йогана де Клерка, и этот «летучий голландец» о тебе высокого мнения. С твоими способностями прочит в профессиональные музыканты. Все понимаю — это был период твоего поиска. Ты сегодня стоишь как бы на «перекрестке семи дорог». Думаю, пора уже сделать выбор, по какой пойти. А то, как сказал один мудрец: «Если не знаешь, куда плывешь, ни один ветер не будет попутным». Выберешь театр, предложу для начала маленькую роль отпетого разгильдяя в деревенской комедии.

И Миша Ковальчик окончательно выбрал сцену. Так с легкой руки Славы Киселева у него «покатили» премьеры. И каждая — событие не только для самого Миши, но и для театра. Он даже был удостоен чести носить звание «Артиста народного театра». Особенно радовался удачам начинающего актера режиссер-постановщик Николай Игнатьевич Сченснович. После каждой премьеры он всегда встречал, обнимал еще не вышедшего из образа Мишу и вручал ему программку с какими-то теплыми, добрыми словами. Они, как зарубки на дверном косяке, говорили о росте актерского мастерства молодого артиста. Если в ноябре 1960-го после комедии А. Н. Островского «Без вины виноватые» Николай Игнатьевич на программке напишет: «Миловзорову-Ковальчику. Поздравляю с премьерой», то в июле 1962-го от спектакля Вадима Собко «Красная линия» режиссер-постановщик уже будет в восторге: «Ивану Губатову-Ковальчику на память о премьере. Спасибо за хорошую работу. Думай, наблюдай и помни, что источник всякого искусства — это жизнь».

Михаил Ковальчик считает, что его успешное актерское становление — заслуга Славы Киселева. Они вместе разбирали тексты пьес — пытались понять авторскую задумку, характер персонажей, их говор, манеру поведения, чтобы заглянуть во внутренний мир своего героя. Они вместе предлагали разные наброски мизансцен. Он привел его в компанию барановичских интеллектуалов, которые были одержимы искусством. Ребята жили поэзией, музыкой, театром, обсуждали кинопремьеры и спектакли местного народного театра, писали сценарии каких-то сюжетов и готовили театральные этюды. Центром такой необычной в провинциальном городке «богемной жизни» стал Владислав Леонов. Он появился незаметно, когда его мама, бывшая актриса Черниговского музыкального театра, вышла на пенсию и переехала в Барановичи. Мама пополнила актерский состав народного театра, а Владислав поступил в МГУ на филологический факультет и уехал в Москву. Но через три года болезнь заставила прервать учебу и вернуться домой. Вот тогда-то вокруг него и стали кучковаться любители, как раньше говорили, изящных искусств. Благодаря Владиславу Миша узнал, что французский энциклопедист Дени Дидро стал прародителем драматургии. Раньше у классического театра была межа между трагедией и комедией. Трагедия — жанр для любовных и героических тем, где изображалось высшее сословие, а будничные темы с героями из простых сословий отражались в комедиях. Дидро предложил средний жанр — драму. Новый вид драматического искусства, который он назвал «серьезным жанром», «распахал» границы, отделяющие аристократические классы от низших, возвышенные чувства от будничных.

Группа Владислава Леонова держала руку на творческом пульсе города Барановичи и помогала Елене Антоновне Абрашкевич, которая руководила агитбригадой района, а для того времени это был высочайшего класса самодеятельный художественный коллектив, который исколесил с концертами все уголки района, выступал в Минском ТЮЗе, в Бресте.

Сцена затягивала Мишу Ковальчика в свои объятия стремительно. И как только захлопнулась за спиной дверь школы, Миша упаковал чемоданчик «сухим пайком» на несколько дней и книжками, с аттестатом твердого «хорошиста» двинулся в сторону столицы брать штурмом бастион театральной науки — поступать на актерский факультет. Но этот бастион оказался для Миши пока крепким орешком, с ходу взять его не удалось: не того калибра этюды оказались, да и «пороху» в виде знаний маловато припас. Но не зря говорят, что попытка — не пытка, а вот «разведка боем» — это полезный урок, который Мише вскоре пойдет впрок.

 

Там, где детство не кончается

Первый и довольно громкий крик на весь дом Миша Ковальчик издал 12 августа 1943 года в деревне Подлесейки. Хотя вокруг шла страшная война и в каждой семье горе выглядывало из-за любой занавески, дом деда Казюка просто распирало от избытка счастья. Здесь появления первенца ждали довольно долго и с тревогой. Но больше всех радовался молодой папаша. Прошагав по этой жизни уже 38 лет, он явно заждался наследника. А рано утром Станислав Ковальчик с боевой группой партизан ушел защищать от врага сына, семью, деревню, приняв решение назвать мальчика — Михаил-Марьян Станиславович, как это было принято у поляков. Правда, позже ему пришлось согласиться с тем, что в Советском Союзе двойное имя не приветствуется. А ближе к вечеру в дом нагрянули немцы: устроили в деревне облаву на партизан. Фашист, размахивая пистолетом, выхватил из колыски грудного Михасика и остолбенел, услышав в полесской глубинке от простой белорусской женщины чистейшую немецкую речь. Мария Казимировна не сводила испуганных, полных слез и отчаяния глаз с малыша и, громко всхлипывая, без конца по-немецки причитала: «Господи, господи, спаси мое ни в чем не повинное дитя!» Тот зло швырнул в руки матери ребенка и вышел. Такой подарок судьбы ребенку войны тогда был редкостью.

Это сегодня деревня Подлесейки одна из ухоженных деревень Крошин- ского сельсовета. В ней есть и Дом культуры, и фельдшерско-акушерский пункт, и широкие улицы — Школьная, Несвижская. Долгое время здесь работала лучшая в районе средняя школа, в которой было больше десяти кабинетов, столовая. Не так давно ее укрупнили с близлежащей школой и перевели в соседний агрогородок Крошин. А в середине XIX века место это было глухое, болотистое, безлюдное, царство дикой природы. Но не суждено было ему оставаться глухоманью.

Поговаривают, что облюбовал его некий пан Соколович, который долго искал убежище, чтобы спрятать от людских глаз молодую красавицу-жену. Как только высадился здесь десант его холопов, нарушился извечный девственный покой этого прекрасного лесного уголка: начали верещать пилы, стучать топоры. А вскоре тут появились панское поместье и сыроварня, которая потом прославится аж до самого Несвижа и Мира. Крепко разозлился на непрошеных гостей Лесун, хозяин леса, что вот так бесцеремонно вторглись они в его царство, и проклял их. Первые Соколовичи почти все умерли молодыми, а последних — уже в 1939 году — судьба выкорчевала под корень. Пана и пани большевики расстреляли прямо в местном болоте. Старший сын погиб где-то на войне, средний — родился глухонемым и не дал продолжения рода, еще один убежал в Германию, и там его след потерялся, красавица-дочка легла спать и не проснулась — так и отдала Богу душу, а самый маленький паныч сварился в котле с молоком в сыроварне.

Очевидно, в те годы молодой Казимир Гезун не знал об этой истории и перевез сюда свою только что созданную семью из-под Минска, из поселка, который был в черте еврейской оседлости. Обосновался прочно и надолго. Построил просторный дом у дороги, обзавелся землей и домашней живностью, в конюшне было уже четыре коня, стал по меркам того времени зажиточным и уважаемым человеком. Был на редкость справедливым. Поэтому односельчане всем обществом возвели его в ранг деревенского старосты, и он как мог их защищал. Как-то даже судился с местным помещиком. Своего старосту почему-то никто не называл по имени, а просто — «Казюк». То ли от его имени — «Казимир», то ли от названия популярной ежегодной ярмарки изделий народных промыслов, то ли от названия традиционного пряника «Сердце Казюка», ставшего одним из атрибутов ярмарки.

До 1939 года деревня была, как говорили, «за Польшей», и здесь расквартировался воинский транспортный взвод под командованием бравого подхорунжего. Хоть это и был всего-навсего унтер-офицерский чин в польской армии, но его появление в новенькой отутюженной форме с погонами было событием. Поэтому его разместили в самом лучшем доме Казюка. И когда стройный и щеголеватый Станислав Ковальчик на пороге увидел Марысю, так на польский манер односельчане называли дочку Казюка Марию, он в полном смысле этого слова потерял дар речи — был поражен ее красотой. Станиславу удалось покорить сердце красавицы. Она согласилась выйти за него замуж, несмотря на разницу в возрасте в двенадцать лет.

Жили они душа в душу. Гром грянул нежданно, когда в деревню пришла советская власть. Надо было Станиславу определяться — или уезжать, или оставаться. Но он так боготворил свою Марысю, что решил сбросить польскую военную форму и остаться рядом с любимой женщиной. Во время Великой Отечественной войны защищал белорусскую землю от врагов. А в 1945-м оказался в казематах кинотеатра «Октябрь», как польский шпион. Только решительность Марыси спасла ему жизнь. Она тут же схватила в охапку двухлетнего Михасика и ранним утром отправилась в Брест к командиру партизанского отряда Скрипко, который там был или судьей, или прокурором. К концу этого же дня Скрипко уже показывал следователю медаль «Партизану Отечественной войны», которой Станислав Ковальчик награжден указом Президиума Верховного Совета СССР за отвагу и героизм. А потом реабилитированного вызвали получать белорусский паспорт.

— Ковальчик, ваше имя?

— Станислав…

— Значит, Станислав. А отчество?

— Янович.

— По-нашему, выходит, Иванович. Национальность?

— Поляк, конечно.

— Ковальчик Станислав Иванович не может быть поляком. У нас будешь белорусом.

Так в прошлом поляк в настоящем оказался белорусом. Но это его не задевало, потому что понял — обратной дороги у него уже нет, как говорится, мосты сожжены окончательно. Главное, он чувствовал себя счастливым человеком рядом с любимой и сыном. Станислав Иванович был профессиональным шофером, поэтому сразу же устроился работать водителем в пожарную часть города Барановичи, а рядом, на улице Димитрова, построил для семьи новый дом.

Послевоенные годы втиснули всех в жесткую продовольственную карточную систему. Да и после ее отмены легче не стало. Надо было изворачиваться, чтобы не пропустить момент «добычи съестного» для семьи: следить за поставками продуктов в магазины и лавки, стоять в длинных очередях, унизительно отстаивать право на лишнюю буханку хлеба или кусочек сахара. И это тяжкое бремя легло на хрупкие плечи Марии Казимировны, которая после рождения еще одного сына Эдуарда и дочери Лилии стала настоящим домашним секьюрити, который очень умело оберегал спокойствие семейного очага и ревностно следил за нравственным здоровьем каждого обитателя дома. Поэтому-то именно в этом доме дети всегда были согреты сердечным родительским теплом, заботой и особым духовным вниманием. Они здесь никогда не слышали ссор, споров, брани. Казалось, каждый его уголок был заполнен, как сундук с приданым богатой невесты, любовью и счастьем. И когда случались какие-то семейные торжества, из всех окон на улицу вырывалась музыка целого ансамбля профессиональных музыкантов. Ведь все двоюродные братья Миши и их жены были преподавателями Гродненского музыкального училища: кто фортепианного отделения, кто — народных инструментов, кто — по классу баяна. А вот племянник Валерий Дедович был баянистом-виртуозом от Бога, настоящим самородком от природы. Ему даже место в консерваторию зарезервировали, а он предпочел на свадьбах играть и загубил свой талант. В этом ансамбле всегда достойно звучали мандолина Станислава Ковальчика и красивый голос Марии Казимировны, у которой был идеальный музыкальный слух.

Михаила Ковальчика, сколько тот себя помнит, всегда сопровождала музыка. Может, поэтому он, по совету отца, пошел учиться играть на аккордеоне в музыкальную школу, которой руководил профессиональный музыкант и педагог Йоган де Клерк. Когда Йогана и его жену освободили из концлагеря, они не захотели возвращаться на родину и почему-то избрали город Барановичи местом своего пристанища. Жаль, что Станислав Иванович не смог порадоваться за сына, который вскоре демонстрировал свои первые успехи уже со сцены, потому что на 52-м году жизни его не стало. Страшная потеря поставила крест на многих семейных замыслах, планах, желаниях: в одиночку Марии Казимировне они были просто не под силу. Она и так взвалила на себя двойную ношу — и дом, и работу. Днем — работа, вечером — приготовить, накормить, постирать, заштопать, уложить спать, ночью — на своей швейной машинке «Зингер» что-то перешивала детям и себе. Некоторые справлялись: «Когда же ты отдыхаешь?» А Мария Казимировна отшучивалась: «Детей подниму — отдохну». Чуточку переводила дух, когда ребята на все лето отправлялись, как она говорила, набираться сил в Подлесейки под зоркое око дедушки и бабушки. Миша и Эдик были счастливы: они мечтали покататься на велосипеде деда.

Дом деда Казюка не однажды горел, но восстанавливался, а вот вишневый сад в самые трудные времена подкармливал семью и на радость детям стоял прочно. Они шустро лазили по деревьям и ели спелые крупные вишни прямо с деревьев. Дед уже ходил с палочкой, но еще не сидел без дела, не грелся, как ленивый кот, на завалинке: что-то мастерил, присматривал за садом. Бывало, чуть удалится от дома, дети — за его велосипед. Велосипед у него был без рамы — женский, поэтому мальчишки без труда взбирались на седло и по очереди с восторгом гоняли по деревне. Дед не любил, когда его вещи брали без спросу, да и дорожил своим единственным средством для передвижения — частенько у мальчишек он почему-то ломался. И ему приходилось его ремонтировать. Поэтому он гонялся за ними, приговаривая: «Ах вы, маленькие разбойники, непослушные.» — и для устрашения бросал свою палку. Она, конечно, летела в сторону метров на пять от детей, но «разбойники» от страха бросали велосипед и взбирались на каштаны, которые издавна росли возле дома. И сидели там, пока не появлялась бабушка. А та сначала поругает деда за то, что он ее «милых внучат гоняет», а потом просит «дорогих внучат сползать». Те «сползали» и попадали в ласковые объятия бабушки, которая их нежно целовала, шершавой рукой смахивала прилипшие соринки с тела и вела в дом кормить и поить парным молоком.

Сегодня Михаил Станиславович Ковальчик — уже давно взрослый человек с побелевшими висками, почувствовал на себе, что детство — это неизлечимо. Бывает, заноет сердце от этих теплых воспоминаний. Иногда ему кажется, что он ощущает ласковое прикосновение родных рук, слышит нежные слова матери, чувствует биение сердца и дыхание отца, который частенько усаживал сына на свои колени, клал его ручонки на руль и учил водить громоздкий ЗИС-5. И сегодня этот известный и уважаемый человек чувствует себя должником добра, заботы и жертвенной любви. Да, для него детство было хотя и трудным, но очень счастливым. И он частенько мысленно представляет себя хрупким мальчишкой из деревни Подлесейки, где из каждого угла дедовского дома высовывает свой курносый нос и корчит рожи беззаботное его детство. А там, где детство еще не кончается, всегда есть место для короткого привала, чтобы восстановить измотанные долгой жизненной дорогой силы, чтобы подзарядиться от душевного источника родной земли, чтобы дать волю слабостям, которые, увы, с нами неплохо уживаются, успокоиться, подумать, определиться.

 

Настоящий друг

Дома Михаил повесил в шкаф свой «выходной дембельский костюмчик» с ефрейторскими лычками на погонах и объявил Марии Казимировне, что идет работать: не мог он, старший в семье мужчина, ни дня «сидеть на шее» у матери, у которой нелегкой выдалась вдовья доля. Швейной фабрике нужен был электрослесарь. Его взяли сначала учеником в электроцех с условием, что будет заниматься самодеятельностью в Доме культуры, над которым шефствовала фабрика. Освоить новую профессию Михаилу помогли навыки, полученные в танковой школе под Борисовом, где он начинал свою срочную армейскую службу. А там по учебной программе каждый день надо было своими руками в танке разбирать какие-то детали, что-то смазывать, менять, собирать, соединять: так постигалась анатомия грозной машины. Ведь любой член экипажа должен не только мастерски водить танк, но и обязан, как доктор, изучить его внутреннее строение. На фабрике все это пригодилось. Именно здесь молодой электрослесарь старался как можно глубже погрузиться в тайны своего дела, как это было принято в актерской профессии. Для этого ему был отпущен всего лишь один год. Однако и его хватило, чтобы позже рабочий опыт использовать на сцене.

Когда-то в легендарных Печах стояла мотострелковая дивизия. Там были созданы все условия для службы и жизни семей офицеров. Очевидно, поэтому в годы Великой Отечественной войны — с августа 1941-го по сентябрь 1943 года — здесь базировалась специальная школа «Сатурн» фашистской разведки Абвера. После победы военный городок расширился, похорошел и превратился в объединенный учебный центр подготовки прапорщиков и младших командиров. И в нем жизнь рядового Миши Ковальчика не ограничилась только изучением танковых «железных внутренностей», ему хватало времени и для творчества. В местном Доме офицеров он организовал драматическую студию, где состоялся его режиссерский дебют. Он впервые поставил одноактную пьесу Северина Гансовского «Северо-западнее Берлина». Впервые радиоспектакль по этой пьесе прозвучал по Всесоюзному радио, а позже был снят фильм-спектакль. Конечно, пьеса о войне, о трагической истории двух влюбленных. Но Михаил эти работы и не слышал, и не видел, а ставил эту историю по-своему, так, как ему подсказывало сердце, ставшее свидетелем послевоенного горя людей, вернувшихся после победы с искалеченными душами и судьбами. На сцене все было так, как предложил автор. Советское воинское подразделение освободило из плена солдата, который вел подпольную борьбу на немецком подземном военном заводе. Как раз в этом подразделении медсестрой была его невеста, которая добровольно ушла на фронт, чтобы найти своего жениха. Но лицо солдата было настолько изуродовано фашистами, что он не решился встретиться с ней и открыться. Лишь после его гибели в одной из боевых операций девушка узнала, что ее любимый был совсем рядом. Спектакль показывали в переполненном зале, который бушевал от солдатского восторга. Со сцены в Печах спектакль не сходил долго. И начинающий постановщик очень гордился этим.

Было много театральных задумок, но после окончания учебы Михаилу предложили на выбор воинские части в Лепеле или Слониме. Михаил выбрал Слоним. Как и в Печах, находил и приобщал к театральному искусству «бритоголовые» юные таланты. Вел концерты воинской самодеятельности, пел куплеты, играл в ансамбле на аккордеоне. Три года пролетели, как один день. И вот бравый командир танка уже дома. День на фабрике, а вечерами занят в спектаклях народного театра. В промежутках — готовится поступать в Белорусский театрально-художественный институт. Он по-мужицки рассудил: сначала надо поучиться в Минске, только потом ехать в Москву во ВГИК, куда поступал его друг Слава Киселев, иначе кто его, деревенского хлопца, возьмет в серьезный ВУЗ со знаниями какой-то провинциальной вечерней средней школы.

С такими мыслями Миша Ковальчик летом 1966 года появился в районе сельхозпоселка Минска на улице Базисной у порога частного дома, где крохотную комнатку снимала семья его друга Славы Киселева. Слава после института уже был режиссером в Театре юного зрителя и даже успел поставить пьесу норвежского писателя Турбьёрна Эгнера «Люди и разбойники Кардамона».

Женился на красивой и скромной девушке из Ленинграда, которая во время войны пережила с семьей блокаду. Полюбили они друг друга еще в Барановичах. Женю после института направили конструктором-модельером на швейную фабрику. А когда она стала петь в хоре Дома культуры, там их дорожки и пересеклись. Теперь в Минске молодожены жили в ожидании первенца. Слава все пять студенческих лет был старостой курса и ходил в любимчиках у легендарного педагога Веры Павловны Редлих, которая училась театральному мастерству у самого Станиславского. И после окончания института начинающий режиссер часто забегал к своему педагогу посоветоваться, похвалиться, «поплакаться в жилетку», да и просто лишний раз повидаться с умным, интеллигентным, много знающим человеком. Она для Славы была заботливой и терпеливой «мамой» не только в профессии, но и в жизни. И конечно, он не только шепнул на ушко, но и прожужжал ей все уши о способном и трудолюбивом земляке — Мише Ковальчике, мечтающем о режиссуре.

Миша появился за две недели до начала экзаменов, чтобы вместе со Славой лучше подготовиться. Сначала долго «кумекали», как всем разместиться в клетушке около девяти квадратных метров, где и двоим трудно разминуться. Когда на ночь раздвигали диван, легкий столик приходилось разворачивать и прислонять к стенке. Углы заняли узенький платяной шкаф, этажерка с книгами, швейная машинка и магнитола. Свободное место оставалось только под столом. Там и пришлось разместить Мишу. Ему обычно стелили на полу матрас поперек комнаты и по ночам старались не выходить к удобствам во дворе, опасаясь наступить на гостя. Как раз в это время к Киселевым заглянул на постой еще один их земляк — Слава Майоров. Ему в комнатушке-клетушке места не хватило. Поэтому спать ему пришлось тоже на матрасе, но уже на холодной веранде.

А по утрам творческий люд из тесных и душных «хором» выползал на воздух репетировать. Облюбовали в сарае широкий деревянный входной порожек в качестве подмостков, где Миша упорно отшлифовывал к экзамену стихи, монологи, репетировал этюды. Слава Киселев садился напротив, забрасывал ногу на ногу, подпирал кулаком подбородок и молча слушал. Миша любил фронтового поэта и журналиста «Правды», «Известий», Совинформ- бюро Иосифа Уткина, который погиб в ноябре 1944 года в авиакатастрофе под Москвой. В момент гибели в его руках был томик стихов Лермонтова, с которым он не расставался ни на фронтовых дорогах, ни в госпиталях. Так вот из его последней карманного формата книжицы «О родине, о дружбе, о любви» Миша выбрал стихотворение «Затишье», где поэт показал хищный оскал войны даже в момент покоя и тишины между боями.

После этого начинался «разбор полетов»: поиск точной интонации, расставлялись логические паузы и акценты. И стихотворение читалось снова и снова. Это все сопровождалось непрерывным восторгом постоянных зрителей в сарае на насестах, которые не скрывали своего куриного присутствия громким «кудахтаньем». Потом Слава и Миша садились на крылечко и обсуждали содержание этюдов. Слава говорит: «Представь, ты солдат. Стоишь на посту, и у тебя загорелись охраняемые боксы для танков. Твои актерские действия на сцене?» И они пытались найти точные движения рук и тела, выражение лица, показать внутреннее состояние и поведение человека в такой экстремальной ситуации. Репетировали. В этом коротком этюде что-то поправляли, что-то совсем убирали, что-то добавляли, пытаясь добиться достоверности и убедительности. А вот для парного этюда взяли кусочек сценария, который написали Владик Леонов, Слава Киселев и Миша Ковальчик еще в Барановичах для так и не снятого ими короткометражного фильма. Гуляет по парку счастливая молодая пара. Девушка с цветами. У фонтана парень хочет ее поцеловать. Она стесняется прохожих и убегает за плотный кустарник. А там, на короткой аллее, воинский обелиск. Их настроение меняется. Они подходят к памятнику и подаренные парнем цветы кладут к подножью. На экзаменах партнершей Миша выбрал Аллу Полухину.

А потом засиживались до полуночи. И Слава размышлял: «Важно не что ты читаешь на творческом экзамене — басню, стихотворение, монолог, а как ты это делаешь. Тут у тебя есть возможность проявить свой актерский талант: речь, интонацию, мимику, жесты, эмоции, образное мышление. Творческое испытание — это проверка дефектов речи, умение размышлять, уверенно говорить и излагать свои мысли в красивой и грамотной форме, импровизировать, двигаться, музицировать. Уверен, что уже после первого тура многих как пить дать турнут. Ведь жизнь, как лестницы каприз: кто-то вверх, а кто-то вниз. А ты, если сумеешь зацепить приемную комиссию, поднимешься еще на одну ступеньку к своей мечте».

Миша внимательно слушал, а про себя подумал: «Как туго пришлось бы в жизни без этого доброго и заботливого человека. Это же редкий подарок судьбы — иметь настоящего друга». Сначала их сблизили обычная человеческая симпатия и общность интересов. Потом — духовная преданность театру и искусству. Теперь это стало взаимной привязанностью, искренними и бескорыстными отношениями, построенными на доверии, уважении и братстве. Слава — открытая настежь душа. Возле такого человека всегда тепло, уютно, спокойно, можно отогреться и опереться на его плечо.

Когда Миша Ковальчик вошел в аудиторию, у него дух перехватило: за экзаменационным столом одна профессура, что ни имя, то известная в театральном мире знаменитость, за плечами которой выдающиеся роли, режиссерские постановки и народное признание. А в центре — Вера Павловна Редлих, набирающая для себя новый курс.

Испытание началось с определения замысла автора. Получив какую-то пьесу, Михаил определил ее жанровую особенность, затем начал анализировать факты, события, время, место действия.

И во второй тур прошел.

Во втором туре Миша рассказал о себе: деревенское детство в многодетной семье, ранняя безотцовщина, музыкальная школа и аккордеон, роли на сцене народного театра, режиссерский дебют с армейским коллективом в Печах. Прочитал стихи Иосифа Уткина, показал подготовленные этюды. А когда попросили спеть, он а капелла начал: «Я встретил вас — и все былое…», обращаясь персонально к Вере Павловне, которая сидела и улыбалась. Спел — с настроением и улыбкой, задушевно, артистично, «чистенько».

В конце Вера Павловна сказала: «Спасибо. Ждем вас в следующем туре, где вы, очень на это надеемся, покажете такие же прочные знания и по языку, и по литературе».

А в начале августа из института пришло извещение: «Вы зачислены студентом на актерский факультет, отделение режиссура драмы на I курс, с предоставлением общежития».

В Барановичах первым на это событие откликнулся Владик Леонов:

 

Студенчество — это маленькая жизнь

В этом году Вера Павловна впервые в Белоруссии набрала экспериментальный актерско-режиссерский курс, то есть режиссеры и актеры учились вместе по одной программе, а специализация начиналась на последнем этапе учебы. Двумя годами раньше подобный курс в Ленинграде набирал Георгий Александрович Товстоногов. И эта новинка пришлась по душе белорусскому театральному педагогу. Ей понравилось, что будущие режиссеры, с одной стороны, годика на три облачаются в «актерскую тогу» и вместе с ними вкушают «актерский хлеб», а с другой, займутся «пробой пера» — будут сами ставить с актерами по курсу этюды, отрывки, одноактовки. Она на своем опыте уверовала, что режиссер без практического знания актерского мастерства, как самолет с одним крылом, — и не взлетит, и актерам судьбу поломает.

Вера Павловна рано увлеклась театром. Талантливую девочку-гимназист- ку из села Николаевка Сумского уезда, что под Харьковом, в Сумах всегда звали на театральные вечера: она прекрасно читала стихи, монологи из различных пьес, занята была в спектаклях. А после окончания гимназии уезжает в Москву на высшие женские курсы, где общение с М. Волошиным, М. Цветаевой, С. Эфросом, О. Мандельштамом, В. Ходасевичем наполняет ее личный багаж новыми знаниями и впечатлениями. Через год ее принимают в частную школу драматического искусства, которая вскоре преобразуется во Вторую студию Московского Художественного театра им. М. Горького. Корни ее там и остались навечно. Мхатовские «старики» научили ее добиваться глубокой и тонкой характеристики образов, правдивого раскрытия психологии сценических героев, их мыслей и чувств, поэтичности спектаклей, но главное, вере в благородство человеческой души. Эту мудрую науку она пронесла через всю свою актерскую, режиссерскую и педагогическую жизнь, а судьба ей отмерила без двух лет целый век бытия.

В 1960 году народная артистка РСФСР Вера Павловна Редлих с семьей переезжает в Минск и возглавляет творческий коллектив Государственного русского драматического театра имени М. Горького, а через несколько лет становится профессором кафедры актерского мастерства Белорусского театрального института, где передает своим воспитанникам давно сформулированное ею кредо для театра — поэзия плюс психология.

В этот раз Вера Павловна отобрала для себя только шесть человек на режиссерское отделение, а остальных студентов — на актерское. Каждое утро она входила в аудиторию с обворожительной улыбкой, нарядная, в хорошем расположении духа, как будто перед дверью стряхнула с себя груз прожитых лет и личных проблем.

Удобно располагалась в кресле. Курс замирал в ожидании не какой-то там назидательной лекции старого профессора, а настоящего спектакля одного актера, где она говорила о величии театра, о знаменитых мастерах сцены, о своем учителе — К. С. Станиславском, который предложил универсальную методику обучения искусству актера и режиссуры. Эта «система Станиславского» стала обязательной школой отечественного театра.

Станиславский считал, что без такого понятия, как «действие», не может быть спектакля. Действие — это язык театрального искусства. Он постоянно говорил, что театр — это не сама жизнь, а только слепок жизни, отображенный в системе художественных образов. В музыке такое отображение реализуется с помощью мелодии и гармонии музыкальных тонов, в скульптуре — с помощью пластического расположения в пространстве, в живописи — через плоскостную композицию и сочетание цветов, а вот в театре — только через «действие». Постижение этих азбучных истин театрального ремесла обычно начинается с простейших упражнений и этюдов. Этюд сначала надо «построить»: определить экспозицию, то есть предметы для изображения, и завязку действия, потом — найти суть самого действия, кульминацию и развязку, что должно быть главным событием любого этюда. Такая «черновая» работа учит будущего актера «выкручиваться» из самых неожиданных ситуаций. Например, если на сцене партнер забыл текст или ошибочно появился не тот реквизит, он мгновенно должен словом или действием найти такой выход, который бы остался незамеченным зрителями.

Вера Павловна старалась развивать актерское внимание своих воспитанников не только на занятиях, но и в повседневной жизни. Она предлагала наблюдать за людьми и различными ситуациями везде, где бы они ни находились, и вести творческий дневник. А на занятиях разворачивала свое кресло к импровизированной сцене и по записям следила, как будущий актер передает образ — его походку, жесты, мимику, поведение. Иногда «герою» создавала нестандартную ситуацию, которой у него и не было, чтобы понять, как начинающий актер вжился в образ и как он поведет себя в тупиковых обстоятельствах. И когда что-то не получалось, Вера Павловна подсказывала, поправляла, советовала, детально разбирала ситуацию и доводила ее до совершенства.

Михаил Ковальчик с головой окунулся в это учебное пиршество. Он не только осваивал актерское ремесло — сам показывал этюды и много раз удачно ставил их своим однокурсникам. А вот когда поставил пьесу Уильяма Сарояна «В горах мое сердце», получил за это «тройку» и вдобавок бурный поток справедливых нареканий и упреков от своего педагога. Вера Павловна назвала его режиссерскую работу «мейерхольдовщиной» за формальный путь воплощения драматургии. Она сокрушалась: «Это только Мейерхольд позволял себе от Гоголя или Грибоедова оставлять одни «рожки да ножки», против чего всегда восставал Константин Сергеевич. Да и я не учила вас, Миша, так вольно и небрежно обращаться с литературным материалом».

Не на шутку струхнул он тогда. Если бы к «тройке» был приставлен «минус», то массивная входная дверь института могла громко захлопнуться за его спиной досрочно, как за неуспевающим студентом. Выручил Владимир Андреевич Маланкин, заведующий кафедрой мастерства актера и режиссуры, который в то время был на пике своей педагогической славы. Он, как говорил потом Михаил Ковальчик, не побоялся пригласить чуть ли не «двоечника» поставить на его актерском курсе водевиль Николая Некрасова «Петербургский ростовщик», где начинающий режиссер полностью реабилитировался и получил твердую «пятерку». Здесь он уже педантично следовал советам Станиславского: прочитал пьесу, определил художественный образ спектакля, стал выискивать основные факты и их последовательность, и только потом стал оценивать отобранные для спектакля факты, то есть находить в них скрытый смысл, степень значения и воздействия на зрителя. Понял, что только от образа спектакля зависят образы действующих лиц пьесы, которыми были тогда безусые еще первокурсники, а впоследствии выдающиеся актеры белорусских театров, пополнившие «золотой фонд» национальной культуры. И спектакль получился содержательным, веселым, поучительным. Его показывали не только на институтской сцене, но и на подмостках подшефных предприятий. В то время шефство было не только популярным, но и обязательным.

После очередного шефского концерта в Институте иностранных языков группа Михаила Ковальчика заглянула в кафе «Березка» перекусить. Кто-то предложил удачное выступление отметить. Появилась бутылка портвейна, а бесплатный хлеб уже лежал на столе и манил своим ароматом проголодавшихся участников застолья. Шумно обсуждали режиссерски хорошо скроенную программу концерта, благодарную молодежную публику, будущие свои выступления. У каждого — радостное, улыбающееся лицо, а в глазах жажда немедленной деятельности. И тут Мила Морозова почувствовала недомогание: очевидно, капля спиртного вызвала отравление организма. Миша сразу же предложил ей свой дружеский эскорт до общежития, которое находилось на территории студенческого городка Политехнического института. По дороге силы Милу совсем стали покидать. Миша побежал за лекарствами и едой. Пробыл у нее допоздна. На следующий день пришел Милу проведать. Заботам его не было границ и в последующие дни — старался накормить, обеспечить лекарствами, поддержать дружеским словом. Маленькая искра взаимной симпатии вдруг воспламенилась: любое прикосновение друг к другу вызывало бурю эмоций, разговоры вечно затягивались. Как-то внезапно они попали в плен могущественной богини Венеры. Так в любви и согласии пребывают уже более полувека.

Эмилия Морозова села на институтскую скамью сразу же после гастролей Витебского драматического театра им. Якуба Коласа, где она за три года служения сцене уже отыграла немало главных ролей. Кроме того, работала на местном телевидении. И даже вместе с Володей Кулешовым снялась в фильме «Осенние воспоминания». Он всегда говорил: «Милка, ты же талантище, но его пора водрузить на институтский фундамент, иначе тебя сначала затуркают, а потом и вовсе спишут в архив». И Мила поехала в Минск искать Веру Павловну Редлих. Нашла ее в Театральном доме отдыха в Острошицком городке и сказала: «Я хочу у вас учиться». Показала фильм, репертуар театра, свои роли в спектаклях. После чего Вера Павловна сказала:

— Вы мне понравились. Я вас обязательно возьму, вы ведь уже готовая актриса.

— Нет, Вера Павловна, я еще только студентка и хочу начать все с нуля.

И этой девушке с сильным характером во время учебы действительно никто и никогда не делал никаких скидок. Она наравне с не нюхавшими еще сценического пороху усердно «грызла» театральную науку. Этот упрямый и строптивый характер она унаследовала от родителей по женской линии.

Ее бабушка Марина Ивановна была из рода графа Воронова: получила хорошее образование и воспитание. До двадцати лет она отказывалась выходить замуж за человека из своего круга, потому что полюбила молодого красавца Михаила, который присматривал за огромной графской конюшней. Отец рассерчал так сильно, что выгнал из дома и дочь без всякого приданого, и своего лучшего конюха, как сегодня говорят, без «выходного пособия». Молодые поселились сначала в какой-то бане, потом просто мытарствовали, часто меняя жилье. Бывало, что и голодали. Ради любви все стерпела графская дочка, но на коленях не поползла с повинной, как предрекал граф. Но после революции семья Морозовых влилась в ряды пролетариата, а вот многочисленным потомкам графа пришлось похоронить свое прошлое и навсегда сбросить, как змеиную кожу, потомственный «роговой покров» Вороновых и облачиться в «шкуру» Ивановых.

Мама у Милы была тоже строптивой. После войны они со своим однополчанином старшим лейтенантом Михаилом служили в Приморске в саперных войсках и жили в гражданском браке. Когда Рая забеременела, ее сразу же комиссовали, а Михаилу надо было еще служить. Но не стала она ждать отпуска мужа, собрала нехитрые свои солдатские пожитки и уехала в деревню Логово Смоленской области, где жили Милины дедушка и бабушка. Там родила своего первенца и через пять месяцев по призыву комсомола поехала искать свою судьбу на стройку целлюлозного завода Карельского города Пит- кяранта, который означает буквально «длинный берег», так как он вытянут узкой полосой вдоль северного берега Ладожского озера. Вышла замуж, родила Миле братика и сестренку, но жизнь с пьющим мужем так и не сложилась. Пришлось уехать в Витебск.

А Мила осталась в деревенском уютном доме. От бабушки Марины Ивановны Мила вдоволь наслушалась разных историй о любви, семье, чести, преданности. А дедушка Михаил Федосович терпеливо прививал девочке трудолюбие и умение преодолевать жизненные трудности. Когда пришло время идти в школу, Раиса Михайловна забрала ее в Витебск. А там — школа, спорт, телевидение. Редактор детской студии Витебского областного телевидения посоветовала способной девочке поступить в студию при Театре имени Якуба Коласа. Там как раз главный режиссер Браганцев Борис Михайлович набирал курс молодых театральных дарований, чтобы учить их по программе МХАТа. И Мила Морозова прошла конкурс. Уже в конце года в отчетных отрывках она играет Варюху-горюху из «Поднятой целины» М. А. Шолохова. И так эмоционально и убедительно, что режиссер театра взял ее в свой спектакль «Гордячка», где ей пришлось играть роль детдомовской девчонки на стройке.

Милу Морозову отметили даже критики «Советской Белоруссии» в газетной рецензии на спектакль. После этого ее приняли в штат театра.

На втором курсе Мила попросила Михаила поставить им с партнерами отрывок по рассказу Джека Лондона «Однодневная стоянка», где главный герой Джон Месснер топит в проруби деньги, полученные им как откупные от нового мужа своей бывшей жены. Автор считал, что это — верх человеческого благородства, которому и надлежало получить сценическое воплощение. И это ребятам удалось показать. После чего молодые уже не расставались: вместе появлялись на занятиях, вместе уходили из института. Михаил всегда готов был защитить Милу, да и ухаживал за любимой девушкой красиво, деликатно, по-рыцарски достойно, хотя у него катастрофически не хватало на это времени. О чем Михаил Станиславович сожалеет и сегодня, потому что Эмилия Михайловна, как он утверждает, была достойна большего. Сохранилось фото, где влюбленные, страшно тощие, но веселые и довольные, с сумками в руках, на ходу жуют «пустые» булки, торопясь на занятия. Некоторые почему-то думают, что студенческая жизнь — сплошная тусовка. Но только не в театральном институте. Там у каждого отрывки, роли, а у Миши еще и режиссерская нагрузка. Кроме того, надо учить новые роли, читать пьесы, следить за новинками драматургической литературы, посещать театры, выступления приезжих мэтров сцены, встречаться с белорусскими актерами и режиссерами, заниматься бытом. За всем этим иногда забывали даже перекусить, а на сон оставались считанные часы. Но они были счастливы. Знали уже друг о друге если не все, то почти все. Мила дала понять Мише, что для нее главное в жизни — это семья, и частенько приводила чьи-то мудрые слова: «Карьера не ждет тебя дома, деньги не вытрут слезы, а слава не обнимет ночью». И он ей как-то неожиданно предложил: «Поедем в Барановичи к моей маме».

Мария Казимировна от неожиданности даже изменилась в лице, когда вдруг на пороге появилась молодая пара: Миша так и не успел заранее предупредить мать. Она суетилась в кухне, накрывала на стол в комнате и причитала: «Ой, Матка Боска Ченстоховска… Ой, Езус Мария. Ой, Матка Боска Остробрамска. Да как же так случилось.» Хотя сама не раз Мише выговаривала: «Когда же ты, наконец, женишься?» А уже перед сном в ночной рубашке долго ходила по комнате и наконец спросила:

— Так как вам стелить, вместе или отдельно?

— Конечно вместе.

— А вы зарегистрировали свой брак?

— Пока нет.

— Чтобы завтра же пошли и зарегистрировались!

В Минске молодые сразу же зарегистрировали свой брак, и второкурсница Мила Морозова стала Эмилией Михайловной Ковальчик.

А уже к исходу сентября она родила сына Сережу. Долгое время никто и не замечал в Миле каких-то изменений. И только в конце третьего курса пришлось показать свой животик, когда в отрывке сыграла беременную дочь короля нищих Полли из «Трехгрошовой оперы» Бертольда Брехта. Все подумали, что это обычная театральная подкладка, но Вера Павловна сразу все поняла и долго охала: «Детка ты моя. Что же теперь будет?..» Мила заверила своего педагога, что на учебе ее беременность не отразится. На летних каникулах попала в заботливые руки обеих мам — то в Витебске, то в Барановичах, не сводила счастливых глаз с первенца, а в октябре с ним появилась в расположении институтского корпуса для «прохождения дальнейшей студенческой службы». Но жизнь молодой семьи резко изменилась: заботы почему-то наваливались со скоростью образования барханов в пустыне. Михаил больше месяца вставал чуть свет и до занятий стучался в разные двери, однако на постой с маленьким ребенком их никто не хотел пускать. Когда все-таки удалось обустроить комнату в доме на бывшей улице Горького, напротив магазина «Несцерка», к ним приехала присматривать за Сережей Милина бабушка Марина Ивановна. Они с правнуком устроились за матерчатой перегородкой. Сначала молодые родители от каждого всхлипа малыша вскакивали, бабушка всякий раз их останавливала: «Да успокойтесь вы, наконец, отдыхайте, у вас же завтра целый день занятия. А мы с Сереженькой как-нибудь договоримся». И она садилась к его кроватке, что-то шептала, напевала, приговаривала. А у Милы наворачивались на глаза слезы от воспоминаний о своем счастливом детстве рядом с этим щедрой души, самым близким и родным, уже пожилым, но жизнелюбивым и преданным человеком.

В начале третьего курса Михаил протянул Вере Павловне журнал «Полымя» и сказал: «Я думаю, именно этот материал подойдет для преддипломного спектакля нашему курсу». А в нем была опубликована новая повесть Василя Быкова «Круглянский мост». Читатели давно заметили его талант, а вот в идеологический климат он не вписывался: власть и ветераны войны раздражались, обвиняя автора в очернительстве. Ему даже приклеили пренебрежительный ярлык «окопного летописца». За повесть «Мертвым не больно» он стал опальным, и те, кто обращался к его работам, попадали в ряды подозрительных. Михаилу новая повесть пришлась по душе: он разглядел в ней авторское бунтарство. Там персонажи «без грима» и поставлены в обстоятельства, когда надо самостоятельно делать нравственный выбор. Там — беспощадный реализм войны, без всякой лакировки, набор таких ярких людских характеров, что режиссерское чутье уже видело их на сцене. Главное, события этой партизанской истории были просты: четыре подрывника должны взорвать деревянный мост возле деревни Кругляны. Но автор углубился в далеко не товарищеские отношения людей в момент опасности. Чтобы выжить, старшие откровенно хитрят, уклоняются от опасности, пытаются выполнить задание руками подростков, посылая их в самое пекло событий, явно на смерть. «Война — это риск людьми. Кто больше рискует, тот и побеждает», — рассуждает старший группы, разжалованный за что-то бывший комбат, привыкший воевать не уменьем, а числом. Поэтому из повести легко было выхватить сердцевину и сделать яркие «вытяжки» для учебного спектакля минут на пятьдесят, что не превышало требуемый формат показа в театральном ВУЗе. И Михаил решил встретиться с Василием Владимировичем. Позвонил в «Гродненскую правду», где работал писатель. «Я пока еще студент, но хочу показать вам инсценировку по вашей повести, проконсультироваться», — сильно волнуясь, говорил Михаил. И автор согласился.

Быков из Гродно приехал в Минск на какую-то литературную встречу. Встретились в Академии наук. Михаилу показалось, что Василий Владимирович суровый и нелюдимый человек: взгляд исподлобья, немногословен, в голосе настороженность. А Быков на самом деле был просто скромным человеком, отзывчивым, приятным в общении и довольно добрым.

Он не захотел пойти в холл, а тут же устроился на подоконнике и спрашивает: «Ну, хлопец, давай выкладывай». Михаил протягивает ему стопку напечатанных на машинке листков: «Вот я тут написал. Почитайте». Но Василий Владимирович не стал брать инсценировку: «Нет, не буду я это читать. Ты делай что хочешь. Но не связывайся со мной. Ничего, кроме неприятностей, тебе не светит». — «А я уверен, что на этом трагическом материале спектакль получится эмоциональным и запоминающимся», — горячился Михаил.

И спектакль действительно получился. Саша Мороз хорошо сыграл командира партизанского отряда, а Коля Тихон — юного Степку Толкача. На кафедре решили, что высокие оценки за эту постановку могут пойти выпускникам в зачет государственного экзамена по актерскому мастерству, но ректор Владимир Захаров, бывший полковник, оказался чересчур осторожным и от греха подальше собственноручно исключил дольно громкий студенческий спектакль из экзаменационного зачета. Михаилу при встрече говорил: «Не надо нам неприятностей. И тебе тоже. Сделал свою работу отлично, ну и на здоровье». Пришлось на курсе делать еще один преддипломный спектакль.

В те времена многие студенты Театрально-художественного института на каникулах ездили в Москву и Ленинград набираться ума-разума в столичных театрах. Михаил впервые ступил на московскую землю уже летом 1967 года. На улице Земляной Вал нашел ту знаменитую «Таганку», театральное эхо о которой дошло и до белорусского края. Как появилось такое название? Таган — холм, вершина горы. Очевидно, Таганский холм и есть одна из семи легендарных московских возвышенностей. А еще таганами называли подставки для котлов, которые выделывали ремесленники местной слободы со времен татарского владычества. В драматическом Театре на Таганке — театре Юрия Любимова, он посмотрел все спектакли, которые шли в короткие дни его пребывания, — «Жизнь Галилея» Брехта, «Г амлет» Шекспира, «Пугачев» Есенина, «Послушайте!» Маяковского. Помечал себе все интересные мизансцены, детали оформления, образные сцены и даже странное поведение Любимова, который иногда во время спектакля сидел в зале, а иногда ходил по балкону и трехцветным фонариком подавал знаки артистам: делал какие- то подсказки актерам и поддерживал ритм и динамику их действий на сцене. А уже в Минске пришло осознание, что Любимов обладает высоким чувством композиции, умеет статику поэтического эпизода перевести в настоящее действие, причем даже там, где это действие и не просматривается, так лихо и мастерски сталкивает на сцене контрасты и, словно одаренный музыкант, слышит эмоциональное состояние зрителя.

После Театра на Таганке он обычно спешил то на Театральную площадь в Центральный детский театр, то в Театр на Малой Бронной, чтобы посмотреть спектакли нового реформатора сценического действия Анатолия Эфроса, убежденного сторонника К. С. Станиславского. В его наследии Анатолий Васильевич считал наиболее актуальной для современности «линию интуиции и чувства». Он тогда смело ввязался в неравный бой за честь и достоинство своего кумира с непререкаемыми в то время корифеями сцены Николаем Охлопковым и Борисом Равенских, которые попытались его наследие забросить на дальнюю полку кладовки театральной истории, как устаревшее и немодное. Эфрос не только опубликовал разгромную статью, где вывернул наизнанку «фальшивую театральщину» этих мэтров с их помпезным, липовым, мертвым искусством, но и в считанные годы сумел превратить забытый зрителями ЦДТ в один из самых интересных и популярных театров столицы. В его театре начал свою карьеру выпускник Школы-студии МХАТ Олег Ефремов. С его театра еще до прихода Товстоногова в БДТ и создания «Современника» началось возрождение российского театра. Поэтому начинающим белорусским режиссерам у Анатолия Эфроса было чему поучиться.

В очередные летние каникулы белорусские студенты сперва почтили вниманием театр «Современник», а потом Театр имени Владимира Маяковского. «Современник» был интересен тем, что там работал его создатель и творческий вдохновитель Олег Ефремов, возрождавший традиции «театра Станиславского» с художественными и, главное, этическими идеалами. Родился театр, как утверждал известный театровед Сергей Владимиров, словно «умный, талантливый, интересный, много знающий и понимающий собеседник». А вот Театр на Большой Никитской притягивал яркими спектаклями с энергичной режиссурой Андрея Гончарова, в которых были и масштабность замысла, и публицистический темперамент, и высокая постановочная культура. Андрей Александрович умело обострял житейские конфликты, обнажал скрытые пружины драматического действия, стремился раскрыть характер человека через его поступки и сугубо духовное начало. Он сформулировал первое правило театра: «Театр начинается с воспаленной зоны в зрительном зале». Через три десятилетия судьба снова сведет Михаила Ковальчика с Андреем Александровичем, когда тот будет возглавлять секцию драматических театров Союза театральных деятелей России, а Михаил станет членом секции музыкальных театров в этом Союзе. «Умение работать с человеком, с артистом — самое важное для режиссера, первый урок этому я получил на репетиции Станиславского», — говорил он. Но в конце шестидесятых именно актеры изведали настоящую тиранию своего талантливого мэтра. Его непростой характер не раз заставлял проливать горькие слезы обиды и любимую жену — Веру Николаевну Жуковскую, которую любил до конца своей жизни. В театральной среде до сих пор помнят не только его смешные алогизмы: «Это не театр, а пожар в бардаке во время наводнения!», «Ваш спектакль скучен, как музей в понедельник!», «Я болтаюсь один, как волос в супе!», но и его природный дар образного мышления, редкий режиссерский талант.

В 1968 году режиссерам-старшекурсникам впервые разрешили стажироваться в Москве, и птенцы гнезда Веры Павловны Редлих стали собираться — кто во МХАТ, кто в «Современник», кто на Сретенку в «Маяковку». А Михаил замыслил — к Г. А. Товстоногову, там шли его спектакли «Мещане» и «Варвары» М. Горького, «Горе от ума» А. Грибоедова, эзоповский «Лиса и виноград». Не было главного — разрешения. Его секретарь была неумолима. Пришлось в телефонную трубку «расплакаться», всякими виртуальным несчастьями подтапливать ее вышколенное строгой дисциплиной ледяное сердечко, и она не выдержала: «Учтите, я вам этого не говорила.» Он поехал в Тбилиси через Киев. На два дня остановился в гостинице «Украина». Администратор гостиницы бросила на ходу: «Георгий Александрович сейчас в банкетном зале». Оказывается, грузинские друзья привезли ему барашка и вина. И Михаил, словно казанская сирота, приютившись в уголке на стульчике, ждал его выхода часов двенадцать, до глубокой ночи. Официантки приносили ему бутерброды и порывались вызвать Товстоногова, но Михаил решительно отказывался: боялся вызвать гнев своего кумира. Откуда ему тогда было знать, что для грузинского застолья нет такого понятия, как время. Когда они садились за стол, стрелки часов останавливались, считалось, что общение с друзьями в счет времени не идет. Наконец одно девичье сердце дрогнуло. Она подошла к Товстоногову и возмутилась: «Ну, хватит же, наконец! Пожалейте парня». Георгия Александровича смутило, огорчило, что он заставил этого парня долго ждать. Он пригласил Михаила в номер и, широко улыбаясь, как давнишнему знакомому, спросил: «Ну-с, чего вам все- таки от меня надо, молодой человек?» Михаил что-то мямлил, злился на себя и чувствовал, что увертюра к основной просьбе затянулась, но стоп-кран не срабатывал. А Георгий Александрович, иронично улыбаясь, терпеливо ждал. И когда услышал фразу «Можно к вам на стажировку?», поспешил ответить: «Нет проблем!» Сел за стол, подвинул ближе стопку бумаги для оперативной записи с логотипом театра и фамилией художественного руководителя, стал что-то писать. Михаилу важна была только последняя фраза: «Не возражаю в БДТ под моим руководством». Этот заветный фирменный листок он оставил на кафедре института — для согласования с театром условий и сроков выезда на желанную практику.

Владимир Андреевич Маланкин встретил Михаила доброй улыбкой: «Ну, Михаил, пакуйте свой чемоданчик. Вас Георгий Александрович Товстоногов ждет у себя 20 декабря». Михаил был просто «пригвожден» к полу этим известием. Владимир Андреевич пристально смотрел на Михаила и по-актерски «держал паузу», как это он здорово делал на сцене Русского драматического театра имени М. Горького в Минске после окончания Белорусского театрально-художественного института у народного артиста БССР Д. А. Орлова. Потом он закончил Государственный институт искусств в Москве у народного артиста СССР А. А. Попова по специальности режиссер драматического театра, был главным режиссером ведущих театров Риги и Минска, одновременно преподавал в Театрально-художественном институте. Михаил вспомнил, как однажды этот талантливый педагог, заслуженный деятель искусств Беларуси на занятиях говорил: «Вы думаете, что пауза на сцене — это тишина, остановка в тексте? Да она бывает громче любых слов! Актер раскрывается именно в паузах. В этом его способность доносить до зрителя изнанку своего образа. Умением держать паузу определяется наивысший профессионализм актера». Но Михаилу показалось, что пауза у заведующего кафедрой актерского мастерства и режиссуры несколько затянулась. Он, затаив дыхание, ждал. А Владимир Андреевич просто вручил письмо на имя директора БДТ Л. Н. Нарицына и сказал: «Ваша производственная практика продлится минимум полгода. Объясните семье, что вам придется работать над спектаклем в качестве второго режиссера».

Мила прочитала письмо и даже растерялась.

— Да разве такое может быть, чтобы студент четвертого курса ставил спектакль вместе с признанным мэтром советской театральной сцены?.. Нет, надо ехать, чего тут сомневаться.

Мила чувствовала, что Миша на распутье. С одной стороны, он давно мечтал увидеть работы Георгия Александровича и даже собирался очередные каникулы провести в Ленинграде. Часто педагоги на занятиях цитировали высказывания Товстоногова, ссылались на его замыслы спектаклей по литературным источникам, ставили в пример его классические мизансцены и его виртуозное умение работать и ладить с актерами, поэтому в юной творческой душе просто засвербело. Михаилу очень захотелось все это, как говорится, «пощупать своими руками». У него с детства была неистребимая жажда познания, а сейчас появился настоящий профессиональный голод, который необходимо было утолить. Конечно, это свойственно только одаренным и постоянно ищущим людям. Вот почему было бы грешно ставить барьер счастливому случаю — поработать со своим кумиром и пройти начинающему режиссеру школу мудрого театрального аксакала. А с другой стороны — ему не хотелось на такой срок оставлять семью. Пришлось Миле Мишу успокоить, дескать — справится, да и бабушка, Марина Ивановна, поможет, а уж потом с улыбкой напомнила, что именно так было заведено с древнейших времен: муж — глава, воин и добытчик, а жена — хранительница домашнего очага и всегда — за мужем. Правда, творческому человеку, да еще характерной актрисе, нелегко смириться с ролью «второго плана», но этот тяжкий женский крест она добровольно согласилась нести до конца своей жизни, потому что хорошо знала режиссерский кочевой образ жизни. Режиссеры, как и армейские офицеры, вечно сидят на собранных чемоданах и по первому зову готовы мчаться в любую Тмутаракань, где востребован их творческий потенциал.

С Георгием Александровичем они сразу поладили. Миша Ковальчик с первых же дней подтвердил свои серьезные режиссерские намерения. Он каждый день приходил в театр раньше других, участвовал в самом зарождении нового спектакля, видел все репетиции за спиной главного режиссера, делал подробные записи указаний и предложений постановщика, а рядом помечал свое особое мнение, чтобы потом озвучить его по ходу будущей сценической «застройки». Товстоногову такой творческий подход молодого белорусского дарования нравился. И он часто его внимательно слушал: с чем-то соглашался, с чем-то спорил, что-то с ходу отвергал. Для Михаила эта «театральная глыба» была всегда доступна. На вопрос мог отвечать подробно и увлеченно, пока секретарь не напомнит, что у него запланирована еще одна встреча. Георгию Александровичу было приятно, что рядом не по годам мыслящий и неравнодушный единомышленник, с которым всегда можно обсудить и сверить все свои режиссерские замыслы и задумки, поспорить и посоветоваться. Вечером практикант всегда смотрел спектакли, а ночью записывал в толстой тетрадке свои впечатления об интересных мизансценах, игре актеров и их костюмах, оформлении сцены, музыкальном сопровождении. Но главное, ему важно было понять, как в сценические рамки вписывается литературный материал. Чтобы это сопоставить, Михаил прочитал в оригинале некоторые драматургические исходники. Казалось, о театре он уже знал все. И когда ему Георгий Александрович предложил подежурить на спектакле, согласился, хотя и не представлял, в каком щекотливом положении он мог оказаться.

Дежурный режиссер обычно следит, чтобы в спектакле не было сбоев, то есть «накладок»: выполнялись отрепетированные мизансцены, вовремя менялись выгородки для сценических эпизодов, появлялись световые эффекты и музыкальное сопровождение, в нужный момент подсвечивались декорации, чтобы актеры выходили вовремя, как говорят в театре, на «планшет» и точно произносили тексты. Бывает, позабыв слова своего героя, актер пытается импровизировать, придумывать текст. И тут появляются новые имена героев и ситуации, которых в пьесе и вовсе нет, что вызывает справедливое возмущение дотошных и всезнающих театралов. Дежурный режиссер не просто острый глаз или «локаторное ухо», своего рода сборщик «мусора» на сцене. Ему важно подметить в режиссерском воплощении не только точные и удачные находки, но и шероховатости, недомолвки, промахи, которые позже поправляются на репетициях. Выслушав Мишу Ковальчика после нескольких таких дежурств, Георгий Александрович коротко сказал: «Выплесни-ка ты, Михаил, эти свои наблюдения на художественном совете, невзирая на лица и ранги. Пусть наши знаменитости знают, что зрительское око не дремлет». Зафиксировать сценические огрехи легко. Можно запросто указать на ляпы осветителям, работникам сцены, звукорежиссерам, а вот сказать народному артисту СССР, лауреату Сталинской и Государственной премии СССР, да еще родственнику Товстоногова Евгению Лебедеву, что он задержал свой выход, народному артисту РСФСР, земляку из белорусского городка Речица Ефиму Копеляну, что он нарушил мизансцену, или уже живой легенде театра и кино Кириллу Лаврову, что тот забыл слова роли, — все равно что броситься в ущелье с горы. Это же тогда были киношные кумиры огромного Союза: дед Ничипор из «Свадьбы в Малиновке», которого просто блестяще сыграл Евгений Лебедев, атаман Бурнаш Ефима Копеляна в «Неуловимых мстителях», военный корреспондент Иван Синцов Кирилла Лаврова в фильме «Живые и мертвые». Практикант все-таки собрался с духом и деликатно разложил по полочкам свои замечания. Думал: «Все, пора паковать чемодан.» Но знаменитости легко признались в своих «грехах».

Дина Морисовна Шварц — легендарный завлит театра, которая почти всю свою жизнь прошагала рядом с Товстоноговым, как-то обмолвилась, что Георгий Александрович задумал на малой сцене поставить только что появившуюся пьесу Александра Володина «С любимыми не расставайтесь». Она была опубликована в первых номерах нового литературно-художественного журнала Ленинграда «Аврора». Михаил с трудом в каком-то отдаленном киоске нашел журнал и за ночь не только прочитал пьесу, но и успел наскоро, пока только схематично набросать сценический вариант. Потом стал искать информацию о драматурге: оказалось, что Александр Володин — земляк-минчанин, воевал, закончил ВГИК и по распределению оказался в Ленинграде. Через пару дней у него созрел режиссерский замысел, сложилась своя трактовка пьесы. Он попытался перевести пьесу на сценический язык. Осталось задумки выложить Товстоногову. После одной из репетиций он обратился к Георгию Александровичу: «Вы задумали ставить Володина?» Товстоногов подтвердил: «Да, повесть у него интересная, современная». И тут практикант хлопнул рукой по стопке листков в папке: «А у меня есть режиссерское решение». Товстоногов удивленно посмотрел на студента: «Ну что ж, давайте рассказывайте». Михаил минут двадцать излагал свое видение. Георгий Александрович слушал, а потом задумался и спросил: «Что надо сделать, чтобы вы у нас остались еще?» У Михаила сердце застучало чаще: «Скорее всего, достаточно вашего письма». Товстоногов пригласил Дину Морисовну и поручил: «Дина, сочините письмо, чтобы оставить этого молодого человека у нас еще на полгода». А Михаила попросил: «Продолжайте дальше.» Товстоногов слушал внимательно и, очевидно, почувствовал, что перед ним не просто способный будущий режиссер, но и настоящий фанат театра. Практикантов из Союза у него перебывало много, а вот такого увлеченного, дерзкого и уверенного в себе еще не было. Пока они беседовали, Дина Морисовна успела напечатать письмо. Георгий Александрович его концовку зачитал вслух: «В связи с поступившей от студента-практиканта режиссерской разработкой пьесы Александра Володина «С любимыми не расставайтесь» и его желанием работать над спектаклем под моим руководством прошу освободить Ковальчика Михаила Станиславовича от занятий на 4-м курсе. Его занятия будут продолжаться в стенах театра». Он подписал письмо, протянул его Михаилу, пожал руку и добавил: «Поезжайте в Минск и привезите ответ. Не задерживайтесь… У нас с вами времени мало».

Владимир Андреевич Маланкин был просто шокирован и так растерялся, что не знал, как поступить. Но не устоял перед авторитетом театрального гения и махнул рукой: «Ладно, пусть товстоноговские университеты окажутся для вас козырной картой в жизни». И скоро в БДТ висел приказ об утверждении постановочной группы и распределении ролей спектакля. Постановщиком назначен Г. А. Товстоногов, режиссером — студент 4-го курса Минского театрально-художественного института Михаил Ковальчик.

Пьеса оказалась «многонаселенной» — Катя и Митя Лавровы, народный судья, судебные заседатели, фотограф, несколько разводящихся пар и дам бальзаковского возраста, эпизодические персонажи. Поэтому в репетиционной собралось более тридцати актеров. Михаил заметно волновался: это был его первый выход к актерам в качестве режиссера. Он собирался на этот раз просто отсидеться за спиной Товстоногова, который намеревался задержаться до конца читки текста. Но вдруг преподнес сюрприз. Обращаясь к собравшимся, был краток: «Сегодня мы начинаем работу над новым спектаклем. Прошу любить и жаловать — режиссер из Минска Михаил Станиславович Коваль- чик, мой помощник. Не смотрите, что он еще совсем юный, он — довольно талантливый. Вот, пожалуй, и все. Желаю творческих успехов!» Встал и ушел. В абсолютной тишине с особым любопытством Михаила «просвечивали» десятки глаз молодых, но уже известных стране актеров — Валентины Ковель, Натальи Теняковой, Геннадия Богачева, Георгия Штиля, Леонида Неведомско- го, Светланы Головиной, чьи имена красовались на всех театральных афишах и в титрах художественных фильмов. Михаил спросил: «Вам роли уже дали?.. Тогда давайте по ролям и почитаем». А сам облегченно выдохнул, успокоился и стал слушать. С этого момента он навсегда преодолел страх и волнение первой встречи с новой труппой. После читки, как всегда, началось бурное обсуждение. Потом стали разбирать пьесу по сценам.

Михаил не раз встречался с драматургом, который дотошно расспрашивал о Минске, откуда его увезли в Москву в пятилетнем возрасте, высказал мнение, на что обратить особое внимание в спектакле, одному из первых дал почитать новые сценарии-пьесы «Дульсинея Тобосская» и «Мать Иисуса», которые Михаил переписывал от руки по ночам, потому что не было денег заплатить машинистке. Он досконально изучил содержание пьесы. Сам побывал в здании суда, на заводе и даже в сумасшедшем доме — там, где происходили реальные события этой истории. У него создалось ощущение, что он уже пережил судьбу каждого героя, и был убежден — это же должны прочувствовать и актеры. И они послушно усаживались в автобус, терпеливо мотались по местам пребывания своих персонажей. Михаилу казалось, что он «учит их жизненной правде». А они совсем беззлобно и за глаза называли его «сумасшедшим реалистом из Белоруссии». Они ему многое прощали за искренний порыв, за азарт «бесовских чертиков» в глазах, за еще юношескую наивность. Все понимали, что поспешность в выводах и бескомпромиссность, отсутствие гибкости в общении и жизненного опыта скоро пройдут, а безграничная влюбленность в театр и преданность сцене у этого подающего надежды молодого режиссера останутся на всю жизнь.

Когда начались репетиции, Михаил почувствовал уважительное отношение этих молодых, но уже больших мастеров сцены. Они, конечно же, видели в каких-то моментах беспомощность, горячность, неуверенность еще совсем зеленого режиссера, но терпеливо выслушивали его и очень деликатно, с чувством такта дополняли его предложения своим актерским талантом, умением, опытом, что в конце концов становилось художественной ценностью. Именно тогда для себя Михаил на всю жизнь усвоил, что такт — редкий талант недоговаривать истину, чтобы помочь человеку самому понять свою промашку.

Три месяца общими усилиями конструировали и формировали спектакль: ставили, спорили, переделывали, шлифовали. А Товстоногов пришел, посмотрел и спокойно сказал: «Так вот, с завтрашнего дня начинаем репетиции». Он не высказывал претензий, не возмущался, не делал замечаний, а Михаил все равно каким-то шестым чувством ощутил, что ему многое не понравилось. Но не расстроился. Знал, что заложил основу, фундамент спектакля, сделал постановщику «рыбу», как говорят в театре, «размял материал», то есть сделал то, чем занимались все его штатные режиссеры-помощники. Репетировали еще месяц. Михаил с завидным восхищением наблюдал, как Георгий Александрович мастерски переделывал его сцены, дополнял их, корректировал диалоги. Прямо на глазах рождалось нечто удивительное, до чего сам студент-режиссер тогда не мог еще додуматься. Это была не просто школа режиссуры, а высший пилотаж театральной университетской науки на практике, которая не прописана ни в одном учебнике по искусству, настоящий мастер-класс режиссуры.

Под руководством мэтра практикант Михаил Ковальчик спектакль закончил, написал и согласовал с руководителем практики свой отчет и с лестной характеристикой народного артиста СССР, лауреата Ленинской и Государственной премий Георгия Александровича Товстоногова отбыл в Минск. Это была первая в его жизни характеристика: «Вдумчивое, серьезное отношение стажера ко всему, что делалось в театре, добросовестное отношение к своим обязанностям (в частности, к дежурствам на спектаклях текущего репертуара) позволили руководству театра поручить М. С. Ковальчику работу с актерской молодежью театра над пьесой А. Володина. Таким образом, в отличие от большинства стажеров, его практика была творчески активной. М. С. Ковальчик тяготеет к серьезной аналитической работе. Об этом свидетельствуют его записи всех спектаклей, над которыми шла работа в театре в течение сезона («Два театра», «Беспокойная старость», «Вечерние игры», «Защитник Ульянов»). Обстоятельства позволили М. С. Ковальчику пройти максимально полный курс стажерства.»

А в Минске на курсе правила бал необычно нервозная суета: уже дипломированные актеры сидели на чемоданах — собирались на свою первую профессиональную работу в Бобруйск, где Вера Павловна Редлих задумала создать первый в республике экспериментальный молодежный театр. С одной стороны, захлестывала радостная эйфория, ведь их любимый педагог предполагала сделать недалеко от Минска новый белорусский «Современник» — новаторский театр смелого творческого поиска. А с другой — в душе каждого засела тревога: как сложится его актерская судьба в провинциальном театре. Известно же, что не всегда желания мирно сожительствуют с возможностями. Пока Миша Ковальчик практиковался в Ленинграде, могучая режиссерская кучка курса разлетелась по тепленьким местечкам — Юра Мироненко уехал в Киев, Коля Приемко приглашен режиссером в Гродно, Галя Ляндрес заняла преподавательское кресло в консерватории, Валерий Жигалко уже делал кино на телевидении. А сам Миша остался пока без места: вдали от Минска не успел подстраховаться. Пришлось ехать с семьей в Бобруйск и там ставить свой дипломный спектакль.

Вот так скоротечно, чуть ли не молнией, сверкнула и вдруг улетучилась эта маленькая, довольно богатая новыми и яркими событиями студенческая жизнь деревенского паренька Миши Ковальчика, которая в обмен на юность выдала ему режиссерский диплом.

 

Наше скромное величество…

В Бобруйске наземный «тихоход» под названием «Кубань» затормозил у театра, и из него, как из коробки, разминая онемевшие от сидения ноги, высыпало уставшее от длительной поездки молодое пополнение актеров. Еще до поездки кто-то съязвил: «Судя по заплаткам, это передвижное средство в прошлой жизни брало Берлин». Действительно, повидавший на своем веку разное, латаный-перелатаный, потрепанный старичок-автобус в пути еле-еле передвигался. Отчего поездка в полторы сотни километров показалась вечностью. Но радужный прием руководства театра как-то смягчил обиду. Конечно, не было ни ковровых дорожек, ни торжественного митинга, ни восторгов театральной общественности, зато всех обеспечили квартирами, оформили на службу, ознакомили с репертуаром ближайших постановок. Таким образом, актерский десант Веры Павловны Редлих заполнил опустевшую нишу вновь созданного Могилевского областного театра драмы и комедии, который стал преемником областного театра музыкальной комедии, чуть ранее переехавшего почти в полном составе в Минск.

Бобруйским театральным корням аж за три столетия. Тогда при храме бывшего иезуитского костела открылись библиотека, школа и первый театр. А потом в основание этого здания бросил свой камень и Винцент Дунин-Мар- цинкевич. Он со Станиславом Монюшко создал первое белорусское оперно-драматическое произведение «Сялянка». Премьера состоялась на минской сцене, где сам автор блистал в роли хитрого крестьянина Наума, который «не лез за словом в карман». Властей покоробила запрещенная в то время «мужыцкая беларуская мова», и спектакль тут же прикрыли. Тогда «настырный Винцент» нелегально стал сам ездить к крестьянам бобруйщины со своим детищем.

Позже актер Павел Орленев в своих воспоминаниях напишет: «Бобруйск — город маленький, но театральный. Здесь было много военных с семьями, которые почти всегда посещали наш деревянный, нескладный театр». Но не только офицеры бобруйского гарнизона заполняли не очень-то уютный в то время зрительный зал, но и местные заводчики, купцы, лесопромышленники, достаточно многочисленная еврейская часть города. В начале прошлого века здесь возник частный еврейский театр, постоянно гастролировала труппа известного кумира российской сцены Владимира Кумельского, который после революции в Белоруссии основал первый русский театр, а в здании городской пожарной охраны Бобруйска «Депо-театр» дебютировала богиня русской сцены Мария Савина, о которой известный адвокат А. Ф. Кони писал: «Савина — это имя собирательное, представляющее собой соединение лучших традиций, приемов и преданий с талантом и умом».

В Бобруйске было несколько театров, и как ни странно, они не пустовали. Один — в двухэтажном деревянном доме на пересечении улиц Шоссейной и Котельной (ныне Бахарова и Октябрьская), в саду которого были аллеи, скамейки, беседки. В этом «Зеленом театре» гастролировала труппа украинского актера, режиссера, драматурга и писателя Марка Кропивницкого. Второй — размещался в Пожарном переулке и принадлежал городскому голове купцу Зарубо. Театр Драпкина притаился в саду с фруктовыми деревьями на улице Пушкина. Правда, удобства там были не шибко привлекательные, но партер с сидениями, верхним ярусом и оркестром удовлетворял лучшие еврейские заезжие труппы. А вот театр бывшего антрепренера Фридлянда находился в очень высоком деревянном здании, где хозяин предусмотрел сразу три зрительских яруса. Именно здесь долгое время лицедействовала местная любительская группа служителей Мельпомены, которая и стала первым профессиональным еврейским театром. Ну, а в 1960-е годы прошлого столетия город на Березине был, пожалуй, наиболее театральным райцентром не только Беларуси, но и необъятного Советского Союза: работали Русский драматический театр и Театр музыкальной комедии с балетом, хором, оркестром, что для провинциального городка считалось непозволительной роскошью. Может быть, поэтому его и «забрали» в столицу.

Вере Павловне Редлих нравилось, что в Бобруйске сохранились вековые театральные традиции, что у местных интеллектуалов чуть ли не «наркотическое» любопытство к сценическому зрелищу, что лицедеи просто завораживают заядлых театралов своим искусством перевоплощения. Вот почему она и согласилась своих талантливых питомцев первого экспериментального курса сюда направить. Она мечтала Бобруйск сделать настоящей театральной Меккой, центром притяжения сценического мира страны. Ее опыт подсказывал, что у этих мальчишек и девчонок внутри зарыт еще не поднятый на-гора пласт творческих идей, что они еще удивят своим смелым и неудержимым полетом фантазии, что молодежный театр станет и республиканской лабораторией театрального искусства, и учебной базой для будущего студенческого поколения. Ах, мечты, мечты…

К сожалению, не суждено было сбыться этим утопическим надеждам: актеры пришли совсем молодые, а постановщики остались прежние, и их взгляды на театр сразу же резко разошлись. Главный режиссер Виктор Федорович Королько пренебрежительно стал отзываться о новом пополнении: «Ох уж мне эти актери — никакой культури». А те увидели в нем просто занудливого, сварливого дядьку, который из-за большой разницы в возрасте так и не смог наладить контакты с молодыми актерами. Так заискрился фитиль сначала недоверия, потом разлада и даже противостояния. Молодежь стала рассыпаться по просторам бескрайнего Союза. Один Леня Кучко почему-то зацепился за «местную корягу». Через несколько лет этот местный конфликт вспыхнул таким пламенем, что собкору газеты «Советская культура» Т. Абакумовской пришлось сор из белорусской избы вынести на весь Советский Союз. Вот когда чувствительно «клюнул петух», чиновники министерства культуры зачесали свои «патылицы» и стали спешно зачищать руководящие кадры театра. А ведь такой «ход конем» можно было сделать и тогда: зачислить в штат не только молодых актеров, но и режиссеров курса Веры Павловны — Юру Мироненко, Галю Ляндрес и Мишу Ковальчика. Создать своеобразную режиссерскую коллегию, как это сделали в свое время в Московском драматическом театре имени К. С. Станиславского. Тогда бы Молодежный театр в Бобруйске состоялся. Но не стали рисковать, а то вдруг эти еще зеленые, и главное, беспартийные постановщики не потянут серьезно застрявший в бобруйском болоте театральный воз, и тогда им не уберечь на плечах свои не очень-то прозорливые головы.

Андрею Алексеевичу Попову, народному артисту СССР, лауреату Сталинской премии, педагогу, предложили стать главным режиссером явно «захромавшего» на обе ноги Театра имени К. С. Станиславского, но он сперва отказался. Тогда-то выпускники ГИТИСа предложили ему создать именно режиссерскую коллегию. Довод был железный: «Вы отчитаетесь в выполнении постановления ЦК КПСС о работе с творческой молодежью, а нам дадите возможность ставить спектакли, о которых мы мечтаем». Попову пошли навстречу, и он пригласил в театр своих бывших лучших учеников Анатолия Васильева, Бориса Морозова и Иосифа Райхельгауза. Анатолий Васильев поставил первый вариант «Вассы Железновой» Максима Горького и «Взрослую дочь молодого человека» Виктора Славкина, Борис Морозов просто гениально рассказал на сцене полную драматизма и любви историю литовского драматурга Саулюса Шальтяниса «Брысь, костлявая, брысь!», потом успешно завершил постановку «Сирано де Бержерак» Эдмона Ростана, а Иосиф Райхельгауз сделал свой лучший спектакль «Автопортрет» по первой пьесе молодого драматурга Александра Ремеза. Эта троица вывела театр из кризиса, все основатели этой экспериментальной коллегии нахватали кучу званий и премий, стали знаменитыми и востребованными режиссерами. Борис Морозов позже напишет, что эти годы были «удивительным временем, когда все получалось».

А вот отечественной молодежи пришлось проходить через бюрократические тернии и свою состоятельность доказывать где угодно, только не дома. Талант этих мальчишек на лбу не высветился, поэтому министерские умы доморощенным «скороспелкам» не доверяли и, от греха подальше, рыскали по необъятной стране в поисках театральных наемников.

Михаилу Ковальчику немного повезло. Виктор Королько позволил ему поставить дипломный спектакль «А зори здесь тихие.». Повесть Бориса Васильева в октябре 1969 года опубликовал журнал «Юность». Еще запах типографской краски не выветрился со страниц, а на сцене Ленинградского театра юного зрителя и в Московском театре драмы и комедии на Таганке по этой повести уже с аншлагом шли спектакли. Но у молодого белорусского режиссера было свое прочтение этой трогательной истории. И он засел за инсценировку. Сначала стал искать, как любил говорить Немирович-Данченко, зерно пьесы, из которого могли вырасти все элементы плана постановки будущего спектакля. Ему показалось, что кульминацией человеческих отношений на войне была встреча Васкова с Осяниной и Комельковой после короткой разлуки, когда они на радостях со слезами на глазах обнимают его, грязного, потного, небритого. А он им растроганно говорит: «Да какой я вам «товарищ старшина», сестренки? Я теперь вроде как брат. Вот так Федотом и зовите. Или просто Федей, как маманя звала.» Это была идейная сторона замысла. Сюжетная — сохранение всего богатства авторского текста, выраженного театральным языком.

Распределить роли было несложно. За четыре года в одной учебной обойме он наизусть знал возможности своих сокурсников. Роль командира отделения Риты Осяниной сыграет только Мила Ковальчик. Она, как и ее героиня, познала большую любовь и радость материнства, да и в жизни была серьезной и сдержанной. Женя Комелькова — это общительная и озорная, певунья и просто красавица Алла Полухина. А вот роль круглой отличницы и в школе, и в институте, минчанки Сони Гурвич надо поручить Гале Илюшовой: такая же скромная, незаметная, ответственная, любит поэзию. Помкомвзвода Кирьянову сыграет только Надя Мороз. У нее и голос командный, и в характере есть что-то мужское. Федота Евграфыча Васкова лучше Коли Глушакова никто не сыграет. Характер у хмурого старшины неоднозначный. С одной стороны, как говорила о нем Рита Осянина, это «пенек замшелый: в запасе у которого двадцать слов, да и те из устава». А с другой, глубоко в душе у него притаились какая-то искренняя доброта, сочувствие, нежность любящего старшего брата к этим совсем не приспособленным к войне девчатам, которые толком и стрелять-то не умели. Он их перед выходом на задание минут сорок учил портянки наматывать и «крякать» в лесу, заставил почистить свои винтовки образца 1891 года, поесть плотно, взять сухой паек, патроны. Девчата хихикали, но старшина грозно обронил: «Немцев, до зубов вооруженных, идем ловить — не рыбу». Показать внутреннюю тревогу, заботу и беспокойство героя за судьбу девчат не каждому по силам. А вот Николай сможет: на курсе он лучший мастер перевоплощения. И это будет его первый большой дебют в театре. На роли Гали Четвертак и Лизы Бричкиной подойдут уже опытные актрисы театра Лена Шульга и Ольга Величко.

Главному художнику театра Чумакову идея спектакля режиссера-диплом- ника пришлась по душе. В ней — острый конфликт, трагизм и жизненные принципы, которые в то время были близки зрителю и давали ему обильную пищу для размышлений после спектакля. В. Маяковский по этому поводу когда-то метко сказал: «С идеями не носятся по сцене — с идеями уходят из зала». В инсценировке сразу же почувствовалась рука не школяра-недоучки, а опытного мастера со своим индивидуальным режиссерским почерком. Были четко прописаны событийный ряд и действия персонажей, эмоциональная и волевая сверхзадача, которые не только возбуждают, но и притягивают к себе всю душевную и физическую сущность зрителя.

Иван Васильевич охотно взялся выполнять режиссерский замысел: формировать образ спектакля, среду обитания героев, атмосферу, внешний облик представления, эскизы декораций, техническое оснащение сцены, детали основных мизансцен. На одном берегу озера, где находились девушки-зенитчицы, иллюзию возвышенности создавали специальные станки, оббитые брезентом, раскрашенные в зеленый цвет. Лесной массив на противоположном берегу — с помощью тюлевой занавески, разрисованной деревьями, кустарником, травой. Эффект раннего утреннего тумана предлагалось сделать легкой дымовой завесой. И когда архитектоника сцены в общих чертах прояснилась, в работу включились декораторы, бутафоры, костюмеры, осветители, парикмахеры, гримеры — соавторы художника-сценографа.

Еще с первого курса Михаил Ковальчик усвоил, что музыкальные мелодии в драматическом спектакле воссоздают тончайшие оттенки эмоциональных состояний. У А. Луначарского есть прекрасные строки: «Слово и действие становятся высокозначительными, когда музыка берет их на свои крылья». Удачное использование музыки в спектакле зависит только от музыкальной культуры режиссера. А Михаил с детства рука об руку шел с музыкой: музыкальная семья, уроки игры на аккордеоне у профессионального музыканта Йогана де Клерка, эстрадный оркестр Дома культуры. И со слухом, и с музыкальной памятью у Михаила был полный порядок, он умел мыслить музыкальными образами. Это и определило, что для спектакля «А зори здесь тихие.» музыкальное сопровождение должно быть написано профессиональным композитором.

Кто-то из однокурсников надоумил Михаила Ковальчика поискать студента в композиторском отделении консерватории: там профессор Анатолий Богатырев как раз выпускает несколько своих учеников. Посоветовали найти способного и уже работающего на радио Леонида Захлевного. По телефону договорились встретиться в общежитии. Когда познакомились, расположились на кроватях напротив друг друга, приготовились к долгой беседе. Михаил изложил суть предложения и добавил: «Ты такой же выпускник-дипломник, как и я, давай объединимся». Леонид с удовольствием взялся за эту идею. Он был в восторге от повести Васильева, так как и его семью задела война. Договорились, что в спектакле музыка будет и оригинальная, и из подбора, но объединена единой композиторской мыслью. Известно, что для спектакля композитор не просто пишет музыку, а создает ее для конкретного текста пьесы, где он должен абсолютно точно уловить тональность отдельных сцен и монологов, чувствовать характер спектакля и режиссерский замысел. И Леонид зачастил в Бобруйск — то на репетиции с готовыми музыкальными этюдами и для определения момента их включения, хронометража, совпадения с ритмикой актерской игры, то для проверки технических музыкальных средств, то с целью поиска лейтмотива, который бы выразил образ спектакля, трагизм войны.

Когда режиссер Михаил Ковальчик после исправления и доработки принял от композитора Леонида Захлевного музыкальное оформление всего спектакля, а тот расписал партитуру для исполнения отдельными инструментами, дипломники показались на очи директору театра Георгию Ивановичу Вавуло со сметой расхода, чтобы привлечь профессиональных музыкантов и записаться в лучшей студии Белорусского Дома радио. Георгий Иванович сразу же подписал все документы и тепло заметил: «Спасибо, Леонид Константинович, просто потрясающую музыку нам подарили». После этого Леонид собрал нужных ему музыкантов. Записывались исключительно ночью. Сначала долго репетировали. Особенно тщательно добивались звучания кларнета, которому в некоторых сценах предстояло солировать. И только потом оригинальную музыку композитора и музыку из подбора стали монтировать в единое целое для всего спектакля. А утром усталые, но счастливые молодые соавторы спектакля уже дремали в автобусе, который через пару часов примчал их в Бобруйск. Спешили доставить музыкальную аудиокассету на генеральную репетицию, потому что в городе уже был широко афиширован новый спектакль «А зори здесь тихие.» в постановке еще неизвестных для бобруйчан режиссера Михаила Ковальчика и композитора Леонида Захлевного.

Спектакль проходил накануне Дня Победы. Народу было хоть отбавляй. Всем желающим мест не хватило даже с приставными стульями. На первом ряду — легендарный ректор Школы-студии МХАТ Вениамин Захарович Радо- мысленский, который возглавлял Государственную экзаменационную комиссию, педагог Вера Павловна Редлих, педагоги кафедры актерского мастерства и режиссуры, представители Министерства культуры, горкома партии, ветеранской организации участников войны. И когда открылся занавес, обычный гомон разноголосой публики, беспорядочный гам вдруг «испарился», и наступила напряженная тишина ожидания чего-то совсем необычного, долгожданного, такая тишина, когда даже муха не пролетит незамеченной.

С первых же слов ведущего спектакля возникла загадка: такое тихое и мирное место как-то не ассоциировалось с войной. Ну, иногда над разъездом кружили немецкие разведчики, стояли две зенитные счетверенки — автоматические пушки. Было спокойно, даже дремотно, как в парной. Только вот, как напоминание о военном времени, перед старшиной Васковым на сцене в две шеренги стояли в гимнастерках и пилотках девчата из зенитно-пулеметного батальона, прибывшие для охраны объекта. Так действие спектакля постепенно стало втягивать зрителей во внутреннюю жизнь гарнизона. У всех на глазах сооружались нары для солдатской казармы. Девчата трещали как сороки, но охотно помогали старшине. А потом тот объявил банный день.

И здесь молодой режиссер впервые, может, даже в Советском Союзе, смело показал настоящую эротическую сцену. Сделал он ее не по годам так мастерски, красиво, деликатно, что это вызвало только восхищение и продолжительный всплеск оваций зрителей. Юрий Любимов в Московском театре на Таганке скрыл всю женскую красоту за деревянными бортами грузовика ЗИС-5, из-под которых видны были только головы, ноги и в воздухе изредка веники. А Михаил Ковальчик одел актрис в телесного цвета облегающее трико, в глубине сцены перекрыл тюлевым прозрачным материалом выгородку. Поэтому зрители стали соучастниками всего банного процесса, где девушки свободно и лихо не только пользовались своими банными атрибутами — тазиками, мочалками, но и весело плескались водой, хлестали друг друга вениками, громко разговаривали. Чтобы создать видимость пара, запускали дымовую завесу. А банную выгородку «прострелили» с двух сторон лучами света, отчего создавалось впечатление, что девушки совершенно обнаженные: четко просматривались покатые плечи и точеные ноги, длинные шеи и распущенные волосы, округлые груди, их стройные и грациозные фигуры. На виду оказались все женские прелести. Это было сказочно поэтично. И когда в бане появилась Женя Комелькова, все ахнули, глядели как на чудо:

— Женька, ты же русалка! Да с тебя только скульптуру лепить.

— Женька, у тебя кожа прозрачная.

— Ой, Женька, тебя в музей нужно! И только под стекло на черном бархате.

— Ну, просто чертовски красивая!..

А ведь эту вечную женскую красоту фашистский сапог вскоре безжалостно растопчет и уничтожит: в схватке с диверсантами все эти чудо-создания погибнут. И здесь Михаил Ковальчик четко выражает свою режиссерскую мысль, что у войны, действительно, не женское лицо. Война — это страх, боль, смерть. Это трудное, кровавое, жестокое занятие. Это разрушение и уничтожение. Не женское лицо у войны потому, что женщина — сила созидающая: она жизнь дает, а не отнимает. Молодого режиссера коллеги всячески отговаривали ставить эту сцену. Но он был убежден, что публика в момент гибели девушек обязательно припомнит сцену природного женского очарования. Варварство обязательно породит естественный гнев и возмущение присутствующих. Да и принимающие спектакль разные идеологические службы города и области согласились, что это смело, неожиданно, тонко.

Итак, на сцене пятеро бойцов-девушек, с винтовками и вещмешками, во главе со старшиной идут остановить диверсантов. Они еще не знали, что уходят в бессмертие. Некоторые шли на это задание, как на обычную прогулку с шуточками-прибауточками. А вот старшина нутром чувствовал, что схватка с вооруженными до зубов и обученными лазутчиками будет смертельной. Поэтому режиссер спектакля вложил в его уста все тревожные реплики типа — «немцы — вояки злые, это только на карикатурах их пачками бьют». И заставил своих героев преодолевать массу трудностей. Сначала они пробирались через болото, где девчата орудовали в трясине специальными слегами — длинными и прочными жердями нащупывали тропу и шли след в след за старшиной, поскольку слева-справа «жижа, что овсяный кисель: и ногу не держит, и поплыть не дает», затянет — маму позвать не успеешь. Галя Четвертак не только сапог, но и портянку болоту подарила: вышла в одном чулке. Пришлось старшине ей чуню сооружать: обмотал ногу запасной портянкой, натянул два своих шерстяных носка, свернул из свежей бересты кузовок для ступни и все это прикрутил бинтом.

Но драматизм их похода начался после того, как они насчитали шестнадцать серо-зеленых немецких фигур, которые медленно, озираясь, прошли с автоматами наизготове по сцене за задником, разрисованным под лесной массив. Тут-то девушки и почувствовали смертельную опасность: в глазах напряжение, в поведении нервозность и растерянность. Старшина старался спокойно, словно на полевом бригадном стане, говорить: «Плохо, девчата, дело. Шестнадцать автоматов — это сила. В лоб ее не остановишь. И не остановить тоже нельзя.» Так на сцене началась неравная схватка крохотного, практически безоружного девичьего отряда с фашистскими головорезами. Первой погибает Лиза Бричкина: торопилась позвать на помощь бойцов и соскочила с тропы, ее и засосала трясина. Соня Гурвич, читавшая вслух и нараспев блоковские стихи, даже не успела понять, что напоролась на немецкий нож. Это было настоящим потрясением для девчат. Старшина вытащил из ее гимнастерки документы и тихо сказал: «Соня могла бы еще и детишек нарожать, а те бы — внуков и правнуков, а теперь не будет этой ниточки, перерезанной вражеским ножом.» Галя Четвертак, самая молодая, по-детски радовалась, что ее взяли на ответственное задание, а потом просто психологически не справилась со своим страхом. А вот Женя Комелькова и Рита Ося- нина оказались посильнее духом, у них был свой счет к войне. Они пришли мстить за родных и искалеченную свою жизнь. Погибли они в бою. Пытались сражаться даже тогда, когда патроны кончились. А старшина пленил горстку живых фашистов. Слезы текли по его грязному, небритому лицу. Его трясло в ознобе, и он надрывно кричал: «Что, взяли?… Пять девчат, пять девчонок было всего! А ведь не прошли вы никуда и все сдохнете здесь.»

И когда опустился занавес, зрители еще оставались в оцепенении: в ушах эхом звучала насыщенная безысходной скорбью и глубоким драматизмом музыка заключительной сцены, клокотали чувства сострадания и сопереживания, которые просто приковали их к театральным креслам. На мгновение в зале воцарилась мертвая тишина. А потом — продолжительный шквал аплодисментов. Все были потрясены и даже позабыли, что спектакль поставлен начинающим режиссером-дипломником. Так мастерски он был «сколочен», что смотрелся на одном дыхании, и каждый сидевший в зале ощущал себя чуть ли не соучастником событий на сцене. События в спектакле развивались довольно динамично, и в драматической канве не оставалось места для пустот, которыми иногда грешат и более маститые режиссеры. Все в этом спектакле было обнажено, каждый нерв, как натянутая скрипичная струна. И соло кларнета заставляло с тревогой биться сердце в ожидании опасности. Этот волшебный инструмент как будто предупреждал зрителя, что вот-вот не станет еще одной жизни. Отчего душу просто выворачивало наизнанку, а слезы застилали глаза. И конечно, удивительная, просто феерическая игра молодых актеров, для которых это был первый выход на профессиональную сцену.

Дипломная работа молодого режиссера Михаила Ковальчика оказалась настолько убедительной и посещаемой зрителями, что стала репертуарным спектаклем Бобруйского театра драмы и комедии на долгие годы. Его не раз показывали и сельчанам. Как-то приехали в колхоз, выбрали поляну для сцены, установили осветительную аппаратуру, и уже в сумерках актеры вышли на «сцену». Народ дружненько группами подтягивался из соседних деревень. Пригорок, словно амфитеатр, заполнился зрителями. И тут пошел затяжной дождь. Прожектора спешно закрыли целлофаном, плащовками. А молодые актрисы, мокрые, озябшие, играли вдохновенно. Сама погода внесла в спектакль потрясающую достоверность, особенно когда в болоте погибала Лиза Бричкина. Люди терпеливо досмотрели его до конца, долго аплодировали, завалили редких для села гостей цветами, расходиться не спешили. Такие спектакли по своему эмоциональному накалу сразу не отпускают человека. Ну, а председатель колхоза «исключительно для сугрева» пожертвовал ящик горячительного напитка.

Потом «А зори здесь тихие.» показали на гастролях в Полоцке. Сотрудник местной газеты «Сцяг камунізма» Наум Гальперович заметил, что, несмотря на трагическую концовку, молодым актерам все-таки удалось пронести через весь спектакль свет гуманизма, человечности, любви к жизни и людям. Он был в восторге от музыкального и светового оформления, которое хорошо отвечало режиссерскому замыслу. Тогда же в интервью молодой постановщик, пока еще дипломник, Михаил Ковальчик сказал: «Не знаю, как сложится распределение, но я надеюсь, что мое большое желание работать в этом театре осуществится.» Он мечтал остаться в Бобруйске: здесь его однокурсники, здесь его семья, здесь его первый режиссерский успешный дебют. Но мечты оставили только горький осадок разочарования.

Реальность оказалась совсем иной: в театре режиссерского места не было, а в Министерстве культуры не удосужились официально «распределить» молодого специалиста. Пришлось Михаилу на Бобруйскую сцену выходить актером. Ему бы напомнить о себе, но Михаил Ковальчик оказался хорошо воспитанным и на редкость скромным молодым человеком. В его скромности просматривалась скорее скрытая гордость, чем застенчивость или нерешительность, как предполагали однокашники. Он верил, что свет в его творческом тоннеле вот-вот покажется и без унизительного стояния на коленях. Так оно и вышло.

Через несколько месяцев уважаемый в театральном мире эксперт Министерства культуры, которая курировала молодых специалистов и была в восторге от спектакля «А зори здесь тихие.», написала личное поручительство в Брестский русский драматический театр имени Ленинского комсомола Беларуси: «Податель сего письма выпускник нашего института (режиссер) Ковальчик Михаил Станиславович. Это очень способный режиссер, скромный человек. Очень прошу помочь ему устроиться в театр. За эту рекомендацию краснеть не придется. С уважением А. Г. Герштейн.

Р S. Т. Ковальчик — ученик В. П. Редлих.»

С этой рекомендацией Анны Григорьевны Михаил появился пред очи главного режиссера Георгия Андреевича Волкова. Тот дружески улыбнулся и как-то буднично сказал: «Ну что ж, наше скромное величество, прохлаждаться времени у нас уже нет. Есть тут у театра должок перед школьниками. Обещали поставить сказку «Золотое ухо», да все руки не доходят. Вот тебе и карты в руки, дерзай.» Так молодая пара оказалась в Бресте. И для нее планка творческого полета резко поднялась: молодой режиссер получил свободу для личностного роста и вскоре в такой атмосфере «заговорил» каким-то особым театральным языком, а молодая актриса Эмилия Ковальчик в своих премьерных спектаклях сразу же заблистала в главных характерных ролях, и как говорили коллеги, играла самозабвенно — на «разрыв аорты».

 

Две дороги, два пути…

Скорый поезд мчал Михаила Ковальчика в Ленинград. Это был очередной приезд молодого белорусского режиссера в Академический Большой драматический театр имени М. Горького. На этот раз ему предстояло провести бок о бок с Г. А. Товстоноговым два года стажировки.

В то время имя Товстоногова в гримерке любого провинциального театра произносили с придыханием, а Михаил просто боготворил Георгия Александровича. Он уже знал по прошлой своей практике, что в каждом его спектакле есть привкус какого-то риска и даже опасности для постановщика, есть азарт, что у него особые сценические стиль и язык, что он не работает по наитию — все, что делает этот мастер, обдумано, то есть, семь раз отмеряется, один — отрезается. Он не топчется на месте, а каждый раз преподносит какое- то оригинальное сценическое блюдо. И Михаилу тоже хотелось научиться так работать.

Спектакли многих известных режиссеров всегда узнаваемы: у Любимова свой почерк, а у Эфроса — его постоянная специфическая выразительность. Товстоногова же не так просто узнать. Его манера переменчива и мобильна. Но это не «эклектика», как считали некоторые критики, а синтез театральных идей Станиславского и Мейерхольда, образность в духе Немировича-Данченко, изящество рисунка Таирова, праздничность Вахтангова. Товстоногов, по мнению критика Б. Зингермана, «умеет солидную академическую приверженность традиции в меру приправить перцем новаторства». Поэтому его манера ставить спектакли не только уводит далеко в сторону от великих своих учителей, но и — от самых прославленных современников тоже. В нем, как в одном флаконе, сосредоточилось почему-то все сразу: и напористая сила мысли, и солидный багаж знаний истории литературы, живописи, музыки, архитектуры, и чаще всего язвительная ирония, и снисходительный юмор, и властные, жесткие манеры театрального диктатора. Вспомнились Михаилу резкие и хлесткие фразы мэтра на репетициях: «О каких чувствах может идти разговор, когда в действиях нет логики?», «Ничего не объясняйте зрителю, действуйте», «Надо все доводить до конфликта. Не рассуждайте, а злите партнера, уничтожайте, оскорбляйте». Да, это чуть грубовато, но именно этот театральный гений с несносным характером создал театр корифеев, погода в котором тридцать лет зависела только от него. Позже этот период назовут «золотой эпохой», а сам театр «эстетическим оазисом».

Михаил Ковальчик, конечно же, хотел овладеть секретами мастера режиссерской кухни и покопаться в методологических тайниках своего «крестного» театрального отца.

А чтобы вникнуть в эти тонкости, надо их подсмотреть, почувствовать, изучить. И еще понять логику мышления и тонкую науку действий Товстоногова. Лучше постигается все это, когда находишься рядом в процессе создания спектакля.

С другой стороны, Михаил Ковальчик как-то неожиданно прервал свою успешную режиссерскую карьеру в Бресте прямо на взлете. На первый поставленный им спектакль-сказку Г. Сапгира и Г. Цыферова «Золотое ухо» вдруг целыми классами, как на урок по эстетике и нравственности, зачастили ходоки в пионерских галстуках. А областная газета «Заря» еще и подлила масла в огонь зрительского интереса: «Спектакль поставлен с пониманием законов жанра, с веселой выдумкой и хорошим вкусом… Звучит современно, а яркая зрелищность в нем дружит с динамикой». Другой спектакль по А. Н. Островскому «На бойком месте» газета сравнила с выдержанным «серьезным экзаменом» молодого режиссера. Потом у Михаила Ковальчика яркими сценическими красками засверкали трагедия башкирского драматурга Мустая Карима «Ночь лунного затмения», рассказ для юношества Анатолия Алексина «Звоните и приезжайте», сатирическая пьеса Владимира Маяковского «Баня», где он деликатно, тактично, образно, но по молодости уж очень зло отхлестал еще сохранившиеся с тридцатых годов уродливые пороки нынешнего общества — карьеризм, бюрократизм, пустословие, приспособленчество, коммунистическое чванство. Как из рога изобилия посыпались спектакли белорусских авторов Андрея Макаёнка «Таблетку под язык», про современную деревню, и Евгения Шабана «Предъявите пропуск», сюжет которого подсмотрен на Могилевском комбинате синтетического волокна. А вместе со своим другом композитором Леонидом Захлевным они инсценировали трагедию Фридриха Шиллера «Коварство и любовь».

Как-то быстро Михаил Ковальчик в театре стал «своим парнем». Конечно, интеллект и доброта у него прямо на лице написаны, что вызывало уважение. На репетициях редко давал волю негативным эмоциям, чаще терпеливо, но настойчиво по несколько часов мог отрабатывать с актером монологи, фразы, даже реплики. Казалось, у него избыток энергии: он театр представлял везде — и в поездках на село, и на смотре-конкурсе молодых артистов, и на гастролях: его работоспособность не знала границ. Ну, а чувства юмора было с избытком. Он сразу принял порядки, обычаи и традиции коллектива, не очень-то задирал свой режиссерский нос.

Запомнились последние гастроли театра в Барановичах. На каждом углу города афиша, где крупно выделено имя — «режиссер Михаил Ковальчик», которого местные театралы еще не забыли и вечерами битком заполняли зрительный зал Дома культуры, чтобы лицезреть, чем же удивит на этот раз в прошлом артист их народного театра и эстрады. Но больше всех радовались работники электроцеха швейной фабрики, где когда-то числился у них в штате этот режиссер. Старожилы помнили, как они частенько с иронией упрекали ученика электромонтера Мишу Ковальчика: «Артист, когда же ты придешь в цех работать?» Потом радовались его поступлению в театрально-художественный институт, даже накрыли скромную «поляну» прямо в цехе и говорили: «Вот видишь, не зря же мы тебя с работы отпускали». А сейчас просто восторгались: «Этот режиссер наш человек — фабричный!»

Директор театра Леонид Волчецкий был краток: «Вот тебе, на мой взгляд, интересная и довольно забавная комедия для нашей сцены. Посмотри. Понравится — ставь». Оказывается, Михаил держал в руках новую пьесу Андрея Макаёнка «Таблетку под язык». Она ему сразу же показалась довольно свежей по замыслу и интересной по содержанию. Это был уже новый уровень драматургии, где синтезированы многие художественные приемы — и психологический способ раскрытия характеров, и открытые публицистические споры, и острый сатирический накал, и поэтический пафос финала. Это комедия- репортаж из кабинета председателя колхоза в течение одного рабочего дня. А за этот день в жизни хозяйства происходят столько событий, что его руководителю есть отчего класть таблетку валидола под язык. Его головная боль — бегство молодежи из села в город и судьба «неперспективных» деревушек, где бабули и дедули оставались доживать свой век одинокими. Он тут же разглядел в этом персонаже народного артиста А. Логинова. А вот деда Цыбульку, колхозника-пенсионера, этакого мудреца-хитреца, никто лучше заслуженного артиста С. Юркевича не сыграет. Роль внука деда, шофера Юрки — и советника, и адъютанта председателя — подойдет артисту Ю. Газиеву, а библиотекарь — это Э. Ковальчик. Уже в момент чтения пьесы Михаил попытался «раздать» роли актерам труппы, где могло быть занято и старшее, и молодое поколение театра. Когда об этом сказал директору, тот отправил Михаила в Минск, к драматургу.

Андрей Егорович встретил молодого режиссера приветливо и восторженно стал рассказывать о прототипе главного героя. Это была реальная, конкретная личность — Владимир Леонтьевич Бедуля, председатель колхоза «Советская Белоруссия» Каменецкого района, Герой Социалистического Труда. Это человек-легенда: новатор, самобытный талант организатора, потомственный хлебороб. Он как родился в крестьянской семье местной деревни Падомша, так и прикипел, глубоко врос корнями в свою родную землю навсегда. Потом Андрей Егорович вдруг поменял тему разговора: «Знаешь, в Московском театре Сатиры премьера по моей пьесе. Я позвоню Волчецкому, пусть он тебя туда командирует, а после мы и поговорим о твоей постановке». В вагоне Михаил твердо решил, что после спектакля тут же вечерним поездом отправится в Брест. В кассе театра ему дали забронированное автором место. Зрелище, конечно, было захватывающее, прошло на одном дыхании. Публика приняла его восторженно. Когда стихли бурные аплодисменты, Михаил пошел за кулисы поблагодарить Андрея Егоровича. А тот: «Я живу в гостинице «Москва». Приходи, там и найдем пару минут, а заодно и отметим премьеру». Михаил на встречу чуть-чуть припоздал, в гостиной люксовского номера застолье уже было в разгаре. Как всегда щедрость Макаёнка не знала границ, поэтому стол был богатым, а за ним — добрая половина труппы театра. Такого «звездного» актерского состава, что называется, вживую молодой белорусский режиссер даже во сне бы не увидел — Георгий Менглет, Анатолий Папанов, Наталья Селезнева, Александр Ширвиндт, Вера Васильева, Александр Воеводин. По соседству с Андреем Егоровичем — народный артист СССР, главный режиссер и постановщик спектакля Валентин Николаевич Плучек. Виновник торжества как-то тепло, уважительно представил гостям своего молодого земляка и посадил его рядом с собой. После очередного тоста Андрей Егорович пригласил Михаила на диванчик, и разговор незаметно пошел о будущем спектакле на сцене Брестского драматического театра. Ну, а потом долгое ночное общение со знаменитыми московскими коллегами по театральному цеху. Утром, переполненный впечатлениями, уставший после бессонной ночи, Михаил дремал на полке плацкартного вагона с детской улыбкой на лице, как будто после пребывания в сказочной стране чудес с волшебниками сцены.

Удивительно творчески насыщенным был трехлетний период режиссерского становления Михаила Ковальчика в Бресте: работалось легко, свободно, успешно. Казалось, шагай себе не только к горизонту, но и даже за его пределы: все условия здесь были созданы для этого. А вот депеша из министерства культуры спутала все карты. Его еще раз направляли к Товстоногову на стажировку. Перед молодым человеком, как в той песне, сразу открылись «две дороги, два пути.» — выбирай любую. А выбор — это всегда сомнения, колебания, страхи. Да, это риск. Но Михаил был всегда осторожным человеком и скороспелых решений не принимал. Конечно, жалко было покидать театр, преследовали грустные думы: «Куда после Ленинграда возвращаться?» Однако его тянуло к Товстоногову. Это режиссер космического мышления, режиссер для эстетов, избалованных театральных гурманов. Театр-школа с взрывной энергетикой и совершенно иным существованием актеров на сцене. Михаил чувствовал, что он еще во время студенческой практики в этом театре недоучился. И это перевесило решение в пользу поездки на практическую учебу.

Два года пролетели, как один день. На этот раз Михаил Ковальчик в БДТ тоже ставил спектакли и изучал тонкости товстоноговской науки «удивлять зрителя», знакомился с культурным наследием северной столицы страны, посещал театры, музеи, выставки, не пропускал встречи с творческой элитой города. Но хорошее, как сон, всегда кончается на самом интересном месте.

И Михаил не совсем понял момент, когда надо было прощаться со своим театральным кумиром. Георгий Александрович наговорил Михаилу много добрых слов, пожелал удачи в профессии. Потом стал глазами что-то искать по кабинету. Подошел к полке, взял какую-то книгу, подписал ее и вручил Михаилу. Называлась она «Круг мыслей», где были статьи, режиссерские комментарии, записи репетиций Товстоногова — настоящее учебное пособие по режиссуре, которое в те далекие семидесятые годы просто взорвало весь театральный мир. Она и сегодня — настольная книга театральной семьи Михаила Станиславовича Ковальчика.

Вечером за стажером захлопнулась массивная входная дверь Большого драматического театра в Ленинграде, а на следующий день перед молодым режиссером широко распахнулась такая же дверь Государственного драматического театра имени М. Горького в Минске. Главный режиссер Борис Иванович Луценко понял, что Михаил Ковальчик уже созрел для ведущего театра республики, и директор Михаил Арсентьевич Неронский тут же подписал с ним пока годичный договор с редкой на то время уважительной формулировкой: «Театр приглашает на работу в качестве режиссера-постановщика». Сроки этого «приглашения» растянулись аж на шесть лет: талантливый молодой режиссер и тут пришелся ко двору. Для Михаила Ковальчика это были незабываемые, интересные, творчески плодотворные и просто счастливые годы. Здесь он учился у еще одного неординарного мастера сцены — Бориса Ивановича Луценко, у которого было свое особое режиссерское видение, личный богатый арсенал постановочных приемов. Здесь он поставил несколько знаковых спектаклей, которые были гордостью театра. Здесь ему выпала честь создавать свои зрелища с патриархами белорусской сцены — народными и заслуженными артистами СССР и БССР Александрой Климовой, Юрием Сидоровым, Юрием Ступаковым, Анатолием Кашкером, Зоей Осмоловской, Ольгой Клебанович. Эти обласканные славой театральные звезды не каждому раскрывали свои легко ранимые души, а тут как-то запросто доверились новому режиссеру: они сразу же почувствовали в нем единомышленника, глубоко знающего, с тонким вкусом профессионала. И потом — подкупили его особая манера работы с актерами без излишней суеты, нервозности, категоричности, его дисциплина, чуть ли не врожденные тактичность и воспитанность. А как говорил В. Немирович-Данченко, воспитание — это когда другим хорошо. И им с новым режиссером было хорошо, легко, комфортно. Поэтому они всегда были не только исполнителями, но и соавторами его замыслов. Здесь Михаила Ковальчика судьба свела с выдающими писателями и драматургами, режиссерами театров и композиторами Советского Союза — Валентином Распутиным, Василем Быковым, Алесем Адамовичем, Эмилем Брагинским, Эдуардом Ханком, Валентиной Гаевой. Здесь его семье впервые в жизни предоставили двухкомнатную квартиру в столице на улице Одоевского, пытаясь «приворожить» к театру способного и перспективного режиссера белорусской школы.

Прочитав в журнале «Театр» пьесу американского драматурга Теннесси Уильямса «Сладкоголосая птица юности», Михаил тут же примчался к Борису Ивановичу: «Вот что нам обязательно надо ставить! А главная героиня — только Александра Ивановна Климова». Тогда у нас в стране этого драматурга считали «американским Чеховым». Во всех его ярких произведениях выписаны блистательные женские образы: они в чем-то странные и ни на кого не похожие, хотят дарить счастье, а дарить-то его, оказывается, некому. И «Птица» Уильямса тоже разлетелась по миру молниеносно. Как залетит в какой-либо театр, то обязательно принесет ему если не славу, то успех. Казалось, сюжет там до простого банальный. Немолодая актриса и юный спутник рядом. Но для драматурга — это Мужчина и Женщина, случайно сошлись два мира — один приземленный, карабкающийся любыми способами наверх, другой велик и прекрасен, как космос. Стареющая, да еще и выпивающая кинозвезда Александра дель Лаго под псевдонимом Принцесса Космонополис, скрывается от позора после провала последней картины в провинциальной глуши у своего юного жиголо Чанса Уэйна, который пытается с ее помощью распахнуть двери Голливуда. Она переполнена чувством любви. В ней — порыв, страсть, боль, отчаяние. Он молод, здоров, хорош собой и далек от душевных страданий. И эти два непохожих существа на каком-то коротком жизненном отрезке сталкиваются друг с другом и вступают в загадочный поединок. Но оба перерождаются. Она находит мужество расправить крылья и подняться с колен, а у ее ног зачем-то ползает еще «какой-то пляжный мальчик» — униженный, разбитый, слабый, опустившийся до самого дна этой жизни. Уильямс считает, что они оба — чудовища, но с большой разницей: одно — священное, другое — падшее.

В театре это была самая громкая премьера сезона. Особенно радовалась этому Александра Ивановна. До этого она была актрисой только героического плана — играла комиссаров, цариц, королев, а тут — стареющая ее коллега. И это стало еще одним открытием безграничных возможностей актрисы, которые разглядел в ней молодой режиссер Михаил Ковальчик. Потом они сделали еще один прекрасный спектакль «Вишневый сад» А. П. Чехова, где Александра Ивановна блистала в роли Раневской. Критик Борис Бурьян в газете «Советская Белоруссия» заметил, что «партитура спектакля разработана режиссером М. Ковальчиком так, что лишь от излучения актерского темперамента и вкуса А. Климовой зависит впечатление зрителя об этом сложнейшем и все еще «загадочном» произведении А. Чехова». Позже, когда состоится творческий вечер народной артистки СССР Александры Климовой, в знак уважения и благодарности на программке она напишет: «Дорогому Михаилу Станиславовичу — Мишеньке! От его актрисы Александры Климовой — Раневской — Принцессы и пр. 1981 год».

Это было в 1977 году. Алесь Адамович долго не соглашался: «Нет, нет и нет. «Хатынская повесть» — не для театральных подмостков. Это только воспоминания чудом выжившего человека, чтобы сберечь невыносимую температуру человеческой боли, недоумения, гнева. Не понимаю, как все это можно совместить и показать на сцене?» А Борис Луценко возражал: «Ваш персонаж будет не только вспоминать, но и разговаривать с давным-давно погибшими свидетелями этого хатынского ужаса. Есть у нас такой театральный прием, когда вдруг «воскресшие» действующие лица воссоздают картину события. Кроме того, для обобщения можно использовать факты из повести «Я из огненной деревни». Борис Иванович всегда считал, что спектакль может идти даже без декораций, но с живыми эмоциями, чувствами, с болью живого сердца.

Поначалу посетители оказались в замешательстве. В центре зрительного зала вместо привычных театральных кресел возвышался внушительных размеров импровизированный сцениче- С Вячеславом Киселевым в театре. ский помост, где время от времени появлялись разные выгородки — памятника, улицы, внутреннего вида деревенской хаты, сарая, в котором живьем сожгли людей, а кресла от первого до десятого ряда перекочевали на сцену. Это была задумка заслуженного деятеля искусств БССР, художника-сценографа Юрия Тура. Он полагал, что кошмар обыкновенного убийства безоружных стариков, женщин, детей, кровавые руки нелюдей с бесчувственными сердцами должен видеть каждый зритель из любой точки театра: партера, ложи, бельэтажа, балкона.

Когда на сцену вышел в темных очках Ростислав Янковский и белой тросточкой стал звонко постукивать перед собой, как бы прощупывая дорогу впереди, показалось, что зал затаил дыхание, предчувствуя беду. Его персонаж — Флориан Петрович Гайшун ослеп от ран и болезней уже после войны. А тогда семнадцатилетний Флёра с винтовкой пришел в партизанский отряд Косача. Смело воевал, пережил смерть матери и двух семилетних сестер-близ- нецов, попал в руки карателей, вместе с сельчанами горел в амбаре, но чудом выжил — выполз в какую-то щель. Сейчас он вместе с партизанами отряда прибыл сюда на открытие памятника сгоревшей деревне, и давняя картина всплыла в его памяти.

Зрители замерли в ожидании страшных событий прошлой войны. А Флориан Петрович вдруг заговорил с женщиной. Женщина Александры Климовой стоит — прямая, несломленная — и тихим голосом рассказывает про немца, который пришел в ее избу.

— Повечерял. Детям повидла дал. Во столечко, но дал. А раненько — я возле печи завозилась — поднялся с кровати. Оделся. Умылся. «Гут морген» свой сказал. Помылся и зубы почистил. А потом… Сначала меня убил, потом пошел к деткам…

В немом ужасе слушает притихший зал ровные, сказанные без всякого выражения слова Женщины. И каждый сердцем чувствует трагедию Матери, трагедию мирного белорусского села. Трагедию страны, перенесшей варварское, бесчеловечное нашествие…

— А ты городской?

— Нет. Бауэр — по-вашему колхозник. Из деревни я. У нас кирпич, черепица, а у вас — дерево, солома. Фук-фук-фук. Все горит. Матка, а где твоя хатка?

Женщина разводит руками:

— Да вот тут была. Такая была хатка! Печку только-только переложили. Жить бы да жить. А они пришли. Ах, такая была хатка.

Ефрейтор Шульц вдруг засуетился: «Мне надо идти работать. У меня сегодня трудный день». Ему предстояло живьем сжечь людей деревни, потому что бесноватый фюрер заставлял их «закрыть души для жалости».

Лицо Женщины вдруг стало мрачным, скорбь и боль вырвались изнутри:

— Ты нас чуешь, Юстын? Всех запалили — и внуков твоих, и невестку, и ее мамку, всех. А ты выполз из огня, ты просил, чтобы добили, бежал за ними и просил, так тебе болело. Ты молил убить и тебя. Смеялись, они смеялись, Юстынко? Смеялись: «Живи, бандит!.. На расплод.»

Обгоревший, замученный, переживший смерть людей, Флёра, встретив отряд Косача, поспешил на «остров», где спасались от карателей Глаша, раненые партизаны, жители близлежащих деревень. Но не успел. Немцы добрались до него раньше. И каждому там была уготована своя страшная мука: одним — мучительная смерть, другим — концлагерь, третьим — каторжные работы в Германии.

«Возвращение в Хатынь» — спектакль о безумстве фашистских палачей и силе человеческого духа наших земляков, спектакль-предупреждение. Смотреть его без комка в горле и без слез невозможно. И не только потому, что эта горькая правда оставила в сердце каждого белорусского зрителя незаживающие раны, но и благодаря поразительно точной интонации, с которой актеры ведут откровенный разговор о тех многим еще памятных событиях. Когда Женщина рассказывает, как каратели стреляли в детей и бросали их в огонь, как после амбара загорелись хаты, как «вёску всю вдруг осветило», казалось, кровь стынет в жилах, и — чувства зрителей выплеснулись наружу. Даже Петр Миронович Машеров и Александр Михайлович Адамович, которые сидели рядом в третьем ряду партера, уже не сдерживали и не стыдились своих слез.

А после спектакля постановщика Луценко, режиссера Ковальчика и директора театра Неронского пригласили в правительственную ложу. Там был накрыт скромный стол. Петр Миронович был в восторге от спектакля, вспоминал свою партизанскую молодость, говорил, что фашисты недооценили нас, белорусов, считая «наиболее безобидными славянами», а наша гневная земля поглотила полумиллионную армию фашистских убийц, целые партизанские зоны крепко-накрепко «держались на замке» недоступными для оккупантов. Иначе говоря, в тылу врага фактически действовал «второй фронт». Чувствовалось, что спектакль участников встречи «зацепил». Казалось, собравшимся не хотелось расходиться. Вот так незаметно и проговорили больше трех часов. Разошлись уже далеко за полночь.

А в следующем году Михаила Ковальчика судьба свела еще раз с Василем Быковым. На этот раз театру предстояло поставить спектакль по его повести «Пойти и не вернуться». Надо было получить согласие автора. Василий Владимирович охотно принял приглашение и пришел в кабинет Бориса Ивановича Луценко. Ему предложили коньячок. Он как-то нерешительно: «Пожалуй, не надо. Ну, только если чуть-чуть.» Пил маленькими глоточками и долго смаковал конфетку. Потом сказал: «Я не очень люблю театр. Кино как-то правдивей показывает моих героев. Но вы делайте все что надо. Я посмотрю сценарий позже». И Михаил для начала сделал «болванку» инсценировки, а шлифовал ее — вносил правки в диалоги и добавлял постановочные эпизоды — уже Борис Иванович. Быков ее прочитал, одобрил и отнес на согласование в Министерство культуры. К тому времени от Василия Владимировича «отклеился» ярлык опального. Он много писал и издавался, по праву занял почетное место в шеренге известных прозаиков Советского Союза, стал лауреатом Государственной премии СССР, депутатом Верховного Совета БССР. Конечно, его повести власти не нравились, но их ценил не только творческий, но и обыкновенный простой люд. В них не было ни черных, ни белых красок. Быков писал про живых людей, которые могут быть в экстремальных обстоятельствах самыми разными: сильными, слабыми, сомневающимися. Чингиз Айтматов восхищался: «С виду эти повести — как солдаты, одетые в серые шинели. Но с какой потрясающей силой, с каким откровением, с какой недюжинной силой таланта описаны в них жизнь, судьбы людей. Судьба сберегла нам Василя Быкова, чтобы он жил и писал от имени целого поколения.»

Министерство не только дало добро на постановку, но и оценило эту работу самым высоким материальным вознаграждением — 3000 рублей. По тем временам это была большая сумма. Быков позвонил в театр и предложил встретиться. Снова в кабинете худрука театра сели за стол, где, как положено, стоял коньяк, а рядом — коробка конфет. Василий Владимирович был растроган: «Спасибо вам, ребята, за такую прекрасную пьесу по моей повести. Министерство ее одобрило. Поэтому я хочу с вами поделиться скромным гонораром». И тут же вручил каждому по конверту. Попытку отказаться от конвертов он решительно отклонил: «Пьесы писать я не мастак, а за такой кропотливый и специфический труд вам надо воздать должное. Мало того, я обратился в агентство по авторским правам, чтобы они защитили наше с вами авторство. Отныне этот спектакль везде будет значится так — по повести Быкова, а инсценировка Луценко и Ковальчика». Когда после ухода писателя режиссеры открыли конверты, то были просто ошарашены: Быков министерский дар распределил поровну. Это был жест неслыханной щедрости, на который авторы инсценировки и не рассчитывали.

Нелишними оказались и авторские права. Тогда хорошие пьесы были нарасхват в театрах всех союзных республик. Уже в 1980-м на подмостках Малой сцены Театра имени Владимира Маяковского режиссер В. Портнов с художником М. Карташовым соорудили «чащобы белорусского леса, бесконечные дороги, вязкое болото и лесные реки». Словом, все то, что окружало партизанскую разведчицу Зосю Нарейко и лейтенанта Антона Голубина в пути по заснеженному, полному тревог пространству. Как писала газета «Вечерняя Москва»: «О них рассказывает Василь Быков в повести «Пойти и не вернуться», перенесенной на сцену Б. Луценко и М. Ковальчиком». Упоминание в афишах авторов в то время было обязательным для любого театра, который ставил этот спектакль. Ну, а отчисления его создателям для семейного бюджета лишними не были. Как-то Михаил Ковальчик признался: «Помню, пошла полоса неудач. Пару дней сами сидели на воде и хлебе. Но вот, чтобы купить кашку маленькому сынишке, хоть ты иди собирай и сдавай бутылки — так прижало. И вдруг в почтовом ящике извещение на 670 рублей. И тут мы с благодарностью вспомнили дальновидность, человечность, доброту Василия Владимировича. Кто мы для него были? Просто пользователи его писатель- ского дара. А он не поскупился и поделился не только своим произведением, но и сначала гонораром, потом — авторскими правами. Согласитесь, на это способен не каждый».

Прошло некоторое время, и создатели инсценировки почувствовали, что надо чуть-чуть изменить и доработать концовку спектакля. Михаил звонит Быкову, а тот с ходу: «Ну, приходи ко мне домой». А он жил на улице Танковой в доме, который почему-то прозвали «Брестской крепостью». В квартире чисто, уютно, красиво. Стали угощать. Потом Василий Владимирович спрашивает: «Ну, говори, что тебе надо?» Михаил изложил новый вариант концовки спектакля. Быков тут же взял карандаш, что-то подправил, потом на отдельном листочке написал всего три-четыре предложения, подписался. Создателям инсценировки это понравилось, и они включили все авторские правки в спектакль. В таком виде пьеса по повести Василя Быкова «Пойти и не вернуться» живет и по сей день.

Еще в Бресте Михаил прочитал в журнале «Наш современник» новую повесть Валентина Распутина «Последний срок», и у него сразу екнуло сердце: «Так это же о моей родне». Решил инсценировать ее для сцены. Но как-то все было недосуг. И только почти через десять лет ему удалось осуществить свою идею, которую поддержал худрук театра Борис Иванович Луценко. Во МХАТе инсценировка уже была, но Михаил написал свою. Спектакль был включен в репертуарный план, и режиссер-постановщик Михаил Ковальчик полетел в Иркутск, чтобы встретиться с автором, получить его разрешение и собрать этнографические сведения, материал о быте жителей Сибири для пущей достоверности спектакля. В самолете готовился встретить этакого сноба: как же, ведь уже знаменитость, его запоем читал весь Советский Союз. А Михаила встретил на своей «Волге» — скромнейший, очень застенчивый человек с глазами как вишни, и поселил в гостинице «Ангара». На следующий день он пригласил гостя к себе домой. Михаил летел с матерчатым чемоданчиком, где были рукопись, традиционная соломенная кукла в подарок и наш знаменитый штоф с белорусским бальзамом. Но в дороге бутылка разбилась и все бумаги промокли. Валентин Григорьевич добродушно улыбнулся: «Ну, раз белорусский бальзам скрепил сибирскую пьесу, значит, получится что-то удивительно мощное». Потом они на барже по Байкалу переправились на другой берег: почти через то самое место, где утонул драматург, прозаик, сценарист иркутянин Александр Вампилов. Жили в маленькой таежной деревеньке, откуда родом почти все герои этой трогательной повести. Сколько было разговоров, впечатлений! Неделя пребывания в родных краях писателя — это просто сказка. Пришлось окунуться в совсем иной мир. Все было необычно — и уклад деревенской жизни, и традиции, и характеры людей. Удивил и сам Распутин. Он не любил писать ручкой: у него наготове всегда был карандаш с твердым грифелем. Тайно коллекционировал колокольчики и прятал их в закрытом шкафу. Сам умело делал тыквенный пирог. Он оказался на редкость гостеприимным хозяином и приятным собеседником. Инсценировку одобрил: «Да, это моя повесть, ничего лишнего здесь не вижу». Хотя Михаилу пришлось дописывать некоторые диалоги, переставлять местами сцены и подстраивать текст под реальные театральные возможности. Это была хорошая проза. Поэтому она не сковывала фантазию постановщика, не загоняла его в «прокрустово ложе». Он месил свое сценическое «тесто» на свой вкус, но с любовью к оригиналу писателя, полностью разделяя его жизненное кредо. Это и подкупило Валентина Распутина. Потом эти два творческих человека долго переписывались.

Спектакль получился жизненным. Председателем приемной комиссии был Андрей Макаёнок, который разволновался почти до слез. И все восхищался: «Ах, как зрело. Просто не по годам зрело». А потом объявил: «Сегодня у нас в Белоруссии родился интересный режиссер».

После восторженной премьеры Борис Бурьян в газете «Вечерний Минск» писал: «Частный случай вроде бы, и масштабы его не так велики: эка невидаль — смерть старухи. А задевает, трогает за живое спектакль. Скорее всего, М. Ковальчик. сосредоточился на цели — надоумить неназойливо зрителя, пробудить в нем прилив совести. Безразлично наблюдающих историю «из деревенской жизни» в театре нет. И это главное достоинство спектакля». А когда театр гастролировал по России, местные газеты взахлеб забрасывали их комплиментами, как зрители сцену после каждого спектакля цветами. В городе Горьком (ныне Нижний Новгород) газета «Волжская заря» заметила: «Обычно мы поругиваем авторов инсценировок за произвольность выбора текста для переноса на сцену. Но этого упрека не сделаешь театру, в недрах которого родилась сценическая редакция произведения. Она органична, естественна. Не видно ни «швов», ни «пробелов». Бесспорно, это еще и следствие точно направленной режиссуры М. С. Ковальчика. И без преувеличения — превосходного актерского исполнения».

Как-то неожиданно отозвался Эмиль Брагинский: «Дорогой Михаил Станиславович! Вы совсем исчезли. Быть может, заинтересует сообщение, что у меня появилась новая комедия по имени “Комната”, сугубо женская. В Москве ее репетирует Павел Хомский в театре Моссовета с Ириной Муравьевой в главной роли. Но звоните, независимо от “Комнаты”». Михаил постоянно следил за драматургическими новинками. Конечно, новая работа драматурга дух захватывала: обычный рабочий кабинет, а там страсти-морда- сти просто зашкаливали, да еще должны были звучать не только современные песни, но и песни тридцатых годов. Но режиссер уже готовил к сдаче спектакль Брагинского и Рязанова «Аморальная история», с участием народного артиста БССР Юрия Сидорова. Музыку к спектаклю написал композитор Эдуард Ханок, а танцы поставила Валентина Гаевая. Довольный драматург потом все спрашивал: «Как там «Аморальная.» живет? Гончаров в Москве только еще выпустит в конце апреля». И очень огорчился: «Жаль, конечно, что вам не пришлась по душе моя «Игра воображения». Я ее уже видел в Таллине и Владимире, идет хорошо. В Москве репетирует Ланской. Так потихоньку разбегается по стране. Играют уже Саратов, Горький и т. д. Видели ли вы «Гараж»?.. Искренне Ваш Эм. Брагинский». Вообще-то, не один Брагинский предлагал Михаилу пьесы. Приходили весточки из разных мест огромной страны. Главный режиссер Тбилисского государственного армянского драматического театра имени Г. С. Шаумяна Роман Чалтыкян в своем письме сначала вспомнил их дружескую московскую «одиссею» 80-го года, а потом предложил: «Дорогой Михаил Станиславович!.. Посылаю вам пьесу моего друга М. Берадзе. Я поставил ее у нас, и она пошла с большим успехом. Думаю, что вам она покажется интересной.»

А «Аморальная история» получилась веселым и удивительно занимательным зрелищем, где были использованы все средства сценической выразительности того времени. Театральные критики сразу же заметили, что события на сцене время от времени плавно переходят в интермедии — с танцами, зонгами, которые не просто развлекают, а четко оттеняют идейные конфликты спектакля. Они обратили внимание на остроумное оформление сцены художником-постановщиком Е. Г. Волковым: облака на втором ярусе декораций — седьмое небо влюбленных, куда они поднимаются по нарочито несуразной, но, оказывается, такой нужной для этого спектакля лестнице. А ситуация в общем-то самая заурядная. Женатый мужчина, уже немолодой, с «весом в обществе», влюбляется в молодую медсестру и потом уходит к ней. На языке обывателей — это и есть «аморалка». Как потом после гастролей театра в Куйбышеве (ныне Самара) газета «Волжская коммуна» напишет: «И по этому сценическому воплощению «легкой» комедии — яркому, умному и язвительному — можно сделать заключение о высокой сценической культуре, незаурядном мастерстве минского театра и о его определенной и активной нравственной позиции».

По давней традиции мы часто делаем зарубки на дверных косяках для наглядности взросления наших детей. Но чаще всего такие отметки у нас остаются в памяти, душе, сердце по какому-нибудь случаю. Для Михаила Ковальчика такой «зарубкой» остался спектакль «Фантазии Фарятьева» дебютантки в драматургии ленинградской актрисы Аллы Соколовой. Ведь такого зрительского интереса и внимания прессы у него еще не было. Сюжет истории прост. Провинциальный зубной врач Павел Фарятьев встретил и полюбил «как никто, никогда никого.» молодую женщину — Александру. Получив ее согласие на брак, он готов обнять и сделать счастливым весь мир. Но Саша любит Бедхудова, который много раз обещал ей устроить «семейное гнездышко» и как-то все это откладывал. И когда тот поманил ее в очередной раз, Александра с ним уходит. Казалось, где тут можно «заварить» интригу. Но судьбы всех героев так сплелись в один клубок довольно сложных психологических взаимоотношений, что ниточка каждого в этом клубке имеет только свою орбиту. Вот почему в точках соприкосновения этих совершенно разных орбит от взаимного непонимания летят во все стороны искры при столкновении характеров и взглядов на жизнь. А режиссер-постановщик Михаил Ковальчик посчитал, что любой герой спектакля может иметь свое личное мнение, и конечно, каждому герою выразил свои — и понимание, и симпатию, и уважение.

Тамара Борисова, кандидат искусствоведения, в газете «Советская Белоруссия» заметила, что режиссерски спектакль выстроен остро, на контрастах, со множеством психологических нюансов, что «М. Ковальчик проявил редкостное умение работы с актерами. Каждый характер многократно и тонко воплощен исполнителями. Мысли, чувства, действия персонажей ясны и доходчивы. Актеры точно знают свои задачи и с удовольствием, а порой и с наслаждением, ведут роли, создав сложнейший ансамбль», что «театр создал спектакль, в котором режиссура М. Ковальчика, сценография Т. Швеца, музыкальное оформление А. Ренанского, актерское мастерство А. Ткачёнка, Л. Бы- линской, И. Локштановой, О. Шах-Парон, Е. Пастревич и Т. Хвостиковой слились в гармонически целостное художественное произведение». Ричард Смольский в газете «Знамя юности» согласился с мнением Тамары Тимофеевны, что «в режиссуре М. Ковальчика отчетливо просматривается уважение к личности исполнителя, понимание главенства актера в театральном искусстве». Автор убежден: «Своих зрителей он (спектакль) найдет, потому что все слагаемые этой новой работы горьковцев — драматургия, актерская игра, сценография и музыкальное оформление — обладают эстетической совместимостью единомышленников, творческие усилия которых направлены на поиск ответов на вопрос: почему люди не всегда бывают счастливы в любви?» А Ричард Болеславович, между прочим, уже тогда был известным исследователем проблем режиссуры, актерского творчества, русской театральной культуры в Беларуси, — попал точно «в десятку». Спектакль, действительно, никого не оставил равнодушным — ни театралов, ни критиков.

Как-то неожиданно покинул свой пост Борис Иванович Луценко, и театр заштормило: кто станет у руля, примет ли новый кормчий старую команду и устоявшиеся в труппе традиции, каким будет его стиль работы, кому готовиться «на выход». Нет чтобы доверить творческую рубку управления своему доморощенному, ведь белорусская земля во все времена была сплошь усеяна самородками да талантами, так поди ж ты — стали искать варяга на стороне. И нашли- таки в Москве, за спиной у Юрия Любимова. Думается, Борис Александрович Глаголин не собирался засиживаться в кресле рулевого минского театра, да и опыта у него для этого не было, поэтому за неполные два года за штурвалом он только шапочно познакомился с верхушкой театрального айсберга, а то, что было ниже, так и осталось для него загадкой. Что-то заметное сделать не успел, а вот взбудоражить звездный коллектив удалось. К счастью, в театре «раскола» не произошло, но вот ряды молодых талантов поредели, «утечка мозгов» оказалась все-таки неизбежной. Выставлен был из своего директорского кабинета даже Михаил Афанасьевич Неронский, который чуть ли не с опахалом восторженно доставлял новую кадровую находку из Москвы и пел ему дифирамбы во время представления.

Михаилу Ковальчику «выход с вещами» не грозил. Его рекомендовали к избранию на новый пятилетний срок. В характеристике лестно отметили, что он «последователен в воплощении своего замысла, профессионален». Ему удалось даже поставить спектакль. Но раньше в театр он обычно шел, как на праздник. А вот сегодня ноги туда совсем не несли.

Министр культуры Юрий Михайлович Михневич как раз в это время предложил Михаилу поехать в Бобруйск главным режиссером театра драмы и комедии. Там проводили полную зачистку руководящего состава, который схватился в рукопашной на каком-то банкете. И опять перед ним замаячили «две дороги, два пути». Честно говоря, ему не хотелось уезжать из Минска: здесь квартира, устроена жена, учится музыке и приобщается к сцене сын. Но есть опасность засидеться за спинами мастеров и потерять возможность самостоятельно ставить спектакли, как это случилось со способными режиссерами — помощниками Товстоногова, которые превратились в рядовых исполнителей чужих замыслов. А Юрий Михайлович уже в который раз просто повторяет: «Тебе надо расти. Тебе нужна свобода действий, самостоятельность. А через годика три-четыре вернешься в хороший столичный театр на такую же должность». Да и Глаголин не выставлял из театра, но почему-то упорно настаивал: «Не раздумывай, иди и на своей шкуре отведай вкус этого самостоятельного хлеба.»

Дома верная спутница, как всегда с юмором, развеяла все его сомнения: «Знаешь, Миша, мы как вернулись из Бреста, так я еще и чемодан не разбирала. Прямо в воздухе витало скорое новое назначение. Поэтому можем ехать в Бобруйск хоть завтра». Уже в который раз ее женское предчувствие сбывалось. Не зря же эльзасская пословица гласит: «Мужчины всегда правы, а женщины никогда не ошибаются». Михаил постоянно всех уверял: «Мила — мое все: умный советник, верный друг, любимая». Природа Эмилию Михайловну наградила не только мудростью, но и талантом. Она — прекрасная актриса, человек эрудированный, с тонким чувством вкуса и стиля. На сцене — Богиня, всегда в главной роли. А вот в семье добровольно отвела себе роль второго плана и посвятила свою жизнь мужу, считая его творческую карьеру важнее своей. Ее кредо: «Я должна быть в тени и готова следовать за ним в любую минуту и в любое место, где нужен будет его талант. Даже если это будет «ссылка» в провинциальный театр».

 

Возмутитель спокойствия провинциального театра

В Днепродзержинск, где проходили гастроли Бобруйсколго театра драмы и комедии, Михаил Ковальчик прилетел «при параде» — в белой рубашечке и отутюженном костюмчике. А там — в воздухе кружит «черный снег» от доменных печей. Вот так, засыпанный копотью, и показался перед труппой. Тут его представили коллективу, который гастролировал в украинском городе уже несколько дней. Новый главный режиссер произнес программную речь и стал знакомиться с театром прямо на спектаклях. Были встречи с местными металлургами и сельчанами. Журналистам рассказал, что собирается ставить проблемную драматургию потому, что театр — это кафедра, с которой можно размышлять о самых потаенных сторонах жизни и человеческих отношений, что театр — это магия мыслей и эмоций, которые очищают, смягчают, питают души зрителей. А в планах — выявить музыкальные возможности театра: «Хотелось бы создавать музыкально-драматические спектакли. Бобруйск воспитан на оперетте, а традиции надо уважать. Для начала будем ставить музыкальную сказку для детей о том, как труд и талант человека делают мир прекрасным». Он был убежден, что музыка — нечто волшебное, она эмоционально воздействует на человека, придает философский смысл постановке и создает особое восприятие — то грусть и радость, то нежность и тревогу. Музыка не была бы видом искусства, если бы не умела передавать характеры, образы, настроения. Именно так Михаил Ковальчик в то жаркое лето 1982 года представлял направление деятельности Бобруйского театра драмы и комедии. Все годы в кресле главного режиссера он был последовательным, и это позволило театру подняться с колен и вернуть в зрительный зал своих поклонников. Михаил понимал, что на раскачку у него нет времени, поэтому уже в Днепродзержинске с художником Виктором Козловским стал детально продумывать сценографию своего дебютного в Бобруйске спектакля по пьесе Александра Галина «Наваждение».

Давным-давно Гераклит из Эфеса заметил, что «в одну воду нельзя войти дважды». А вот по поводу, можно ли войти дважды в один и тот же город, ответа у мудрого философа в архивах не сохранилось. Зато эту возможность подтвердил Михаил Ковальчик. Первый раз в Бобруйске ему даже места в режиссерской обойме театра не нашлось. Но через десяток лет он въехал сюда прямо-таки на белом коне. С тех пор, конечно, много воды утекло, что дало возможность местным острословам пошутить: «Где-то еще стучат в дверь, а дверь Бобруйска уже открыта». Сейчас Михаил увидел настоящий европейский городок — тихий, спокойный, уютный, где рядом с высотками соседствовали на старинных кривых улочках и купеческие усадьбы, и скромные, доживающие свой век домики мещан. А за внешними атрибутами почувствовал настоящий европейский дух города. Бобруйск — это новая Одесса, и всегда считался городом «шахтеров», где можно было достать все хоть из-под земли.

Раньше театральное здание находилось в самом сердце города, но было полудеревянное, неказистое, с примитивной внутренней начинкой периода зарождения театра — выделялась только механическая сцена, построенная в Белоруссии еще в 1932 году, когда в Бобруйск перевели из Могилева труппу Владимира Кумельского и преобразовали в Государственный русский театр БССР. Это была площадка гастролирующая, прокатная: считалось, если актер прошел Бобруйский театр, значит, это уже хороший актер. А у самого театра история советского периода, словно американские горки, — то взлеты, то падения. Его — то создавали, то переводили в другие города, то бесконечно меняли формат, то переименовывали. Еще шла война, а худрук драматического театра Казимир Стецкий уже ставит спектакли Н. Погодина, А. Островского, П. Кальдерона, Ф. Шиллера. Буквально через пару лет у штурвала театра встал другой известный режиссер — Николай Ковязин, но ему пришлось с труппой менять прописку и перебраться в Гродно — здание театра на десятилетие опустело, как после Мамая. Бобруйск изредка принимал гастролирующие театры, а так в здании периодически проводились вечера отдыха, концерты, городские торжественные собрания. И только в 1956 году там разместился вновь созданный передвижной колхозно-совхозный драматический театр, который через шесть лет сперва стал музыкально-драматическим, а уж потом — театром музыкальной комедии. И этому театру не суждено было работать в Бобруйске: его перевели в Минск. А старое здание театра начали капитально перестраивать. Труппа нового областного драматического театра драмы и комедии почти семь лет «бомжевала» то в городском Доме культуры, то где-то на случайных «съемных квартирах». Только в начале 1977 года театральный сезон открылся в новом здании спектаклем Винцента Дунина-Мар- цинкевича «Пинская шляхта», а в конце года театр стали уже величать именем своего земляка из фольварка Панюшковичи Бобруйского повета — основателя национальной драматургии, театра, белорусской литературы, о котором его почитатель из соседнего фольварка Смольгово, «лирник деревенский» Владислав Сырокомля уважительно говорил: «Пан Марцінкевіч мае цудоўны дар вобразна маляваць народ. калі паэт заглядае ў сэрца герояў, ёсць у яго малюнках і жыццё, і праўда».

Театр, конечно, отгрохали — просто чудо. В нем — душа самого архитектора Виктора Крамаренко. Величавое, отделанное серо-розовым туфом из Армении, здание с этаким гордо задранным залихватским «чубом» на трехъярусных витражах главного фасада стоит в сквере у перекрестка двух центральных улиц — Социалистической и Карла Либкнехта почти под ручку с кафедральным Никольским собором. Его козырек прикрывает две широкие массивные входные двери. А перед ними, как обычно, для ног оригинально сотканный «коврик» из разноцветного гранита. Поражали не только внешние масштабы, но и внутреннее оформление. Один из холлов — Гобеленовый зал: там на всю стену гобелен, изготовленный на одном из белорусских художественных комбинатов. Потолок фойе украшает огромная люстра. Это белорусский эксклюзив — цветочки на ней не простые, а стилизованные по спецзаказу под нашу родную бульбочку на стеклозаводе «Неман». Театр сделан в духе и стиле советской эпохи с невиданной для провинциальных подмостков роскошью — мобильным кругом в центре сцены для постановок масштабных спектаклей. А это для нереализованных еще задумок и фантазий режиссера- постановщика Михаила Ковальчика была уже воплощенная мечта. Красивое новое здание — гордость города, и его посещение включили в экскурсионный маршрут. В выходные дни до спектакля лестницы, фойе, сцена, холлы театра обычно заполнялись экскурсантами, дотошность которых ублажали не экскурсоводы, а сами актеры.

Премьера дебютного спектакля нового главного режиссера была необычной. Со сцены звучит музыка — на танцевальной площадке бобруйский вокально-инструментальный ансамбль Романа Гольдмана. Поют солисты. Танцующие — молодые актеры театра, а к ним по боковым ступенькам из зрительного зала поднимаются ребята в военной форме из местной воинской части, у которых сегодня культпоход в театр. Потом на сцену выбегают и другие осмелевшие зрители. Их радушно встречают актеры. Световые эффекты, разноцветье костюмов оркестрантов, актеров и публики создают атмосферу праздника. Танцы возобновились и в антракте. У Михаила Ковальчика музыканты стали действующим лицом спектакля. Этот замысел принес неожиданный успех: прямо в театре произошло настоящее братание актеров со зрителями, которые почувствовали себя участниками зрелища. Спектакль взорвал атмосферу в Бобруйске. Город был взбудоражен, и любопытных оказалось больше, чем мог вместить театр. Если на первых показах в зале были редкие “проплешины”, то уже перед четвертым показом спектакля билетов в кассах города просто не было, и дирекцию завалили не только коллективными заявками, но и «блатными» телефонными звонками. Постановка вдруг стала популярной и «кассовой». Тележурналист и тонкий знаток театра Майя Горецкая в своей программе «У святле рампы» на Белорусском телевидении заметила: «В Бобруйске на спектакль «Наваждение» билеты раскупаются, как на какой- то модный кинодетектив. Люди ходят смотреть спектакль по несколько раз».

Александр Галин написал пьесу о высокой любви и не только. Статистика подсказала ему открытые язвы общества — разводы, безотцовщина, одиночество женщин, пьянство. Вот он и пригласил зрителей в такой маленький городок, где все знают друг о друге почти всё и где можно встретить подобные проблемы. В парке вертится аттракцион «колесо обозрения», каждый день на танцплощадке гремит доморощенный вокально-инструментальный ансамбль «Три аккорда», а рядом с парком в маленьком частном домике трагедия: из последних сил борется за свою любовь проводница Зинаида. Любит она в прошлом большого человека — начальника гаража Федора Белякова. Он всегда был на виду — в распоряжении сотня машин, а машины, как известно, всем нужны. С купеческим размахом вдруг зажил Федор Петрович — «первым стал пыжиковую шапку носить», женщины, охота, рыбалка, частые выпивки на халяву. Вот так и занесло его, как альпиниста со скалы в трещину, на самое дно жизни: лишился должности, жена выгнала из дома, отвернулись бывшие дружбаны. А Зинаида когда-то тайно и безнадежно влюбилась в своего женатого начальника. Из-за него пришлось ей уйти на железную дорогу. Она неудачно вышла замуж и развелась, у нее остался сын Иван, но в своей душе бережно, как хрустальное стекло, несет все годы романтическую верность первой любви. И вот теперь, только в сорок лет, этот Федор достался Зинаиде — пьяным, грязным, оборванным, голодным, больным воспалением легких, валявшимся под забором на вокзале. Она его выходила, вернула к нормальной жизни и готова на любые жертвы: покинуть свой дом, сына и бежать с любимым хоть на край света. Но для избранника это далековато. Вместо того чтобы поспешить с Зинаидой на скорый поезд, как на спасительную широкую дорогу, Федор трусливо сворачивает в свой прежний узенький переулочек. И это его тупик, из которого ему уже не выбраться никогда. Об этом позаботилась его пошлая, крикливая жена, которая то выгонит его, то снова приманит блудного мужа бутылкой, «дефицитами» на столе, нагретой баней, горой пуховых подушек на кровати. И пусть Федор уходит от Зинаиды. Пусть не так понимают ее соседи и родные. Но у нее в памяти остались счастливые минуты, когда она была любима и ее величали «лебедем» за лебединую верность, красоту, гордость и доброту. Светлый, легкий и сильный духом она человек, но не легкомысленный. А вот Федор — человек слабый и безвольный. Алкоголь ему так затуманил разум, что он перестал не только думать и видеть, но и утратил все человеческие чувства.

А ведь надо еще найти театральные приемы, чтобы все это выразить выпукло, образно, доходчиво. Мало того, надо дать зрителю пищу для размышления. А началось все с обычной программки, где разъяснялось название пьесы. Наваждение по народным поверьям — это сродни соблазну, призраку, обманчивому видению. Тут же объяснялся смысл спектакля: «Любовь для героини. единственное достойное человеческое существование. именно отсутствие любви и есть «наваждение». И цветом, и освещением украшены музыкальные сцены, а также танцы в антракте, с помощью приобретенной для спектакля дорогой аппаратуры фирмы «Vermona» из ГДР. Здесь же комментирует действие той или иной сцены музыкальный коллаж — песни юности Зинаиды и современные ритмы. А площадка в глубине сцены, где в перерывах между действиями спектакля танцует молодежь, создает образ проходящей мимо героев совсем иной жизни. Еще один образ — это контраст интерьеров: квартирки-каморки Зинаиды и богатых хором Федора. Режиссер-постановщик создал два варианта спектакля для двух актерских составов. Одна актриса проживает жизнь своей Зинаиды мощно, страстно, пылко, достигая такой глубины драматизма, которую даже сам автор не имел в виду. Она — человек эмоциональный и пластичный, добрый и нежный. А образ Федора актер трактует так, словно в нем живет тоска, грусть, печаль по любви и человеческому достоинству. Зинаида другой актрисы знает себе цену и упрямо отстаивает право на Федора и с его женой, и с будущей невесткой, и с сыном. Все время протестует против вмешательства в ее личную жизнь. Федор второго актера — человек сдержанный, с чувством собственной вины: «Святая, святая, я не стою твоей любви.» Известный театральный критик, журналист Татьяна Орлова в газете «Звязда» точно подметила, что для театра в Бобруйске постановка пьесы А. Галина «Наваждение» стала «плодотворной попыткой вырваться из замкнутого круга. Элементы мелодрамы и эффектное музыкальное оформление соединились в спектакле с глубокой правдивостью жизненного материала, прекрасной игрой ведущих актеров. и тонкой режиссурой».

А ведь долгое время считалось, что Бобруйск город не театральный. Будто здешний зритель еще не готов к серьезному репертуару, потому что воспитан на оперетте и эстраде. Другие считали, что у театра «серые» спектакли: ни режиссерских новаций, ни актерских открытий. И совсем запамятовали, что лет десять назад театр гремел на всю страну, когда сюда в полном составе прибыл выпускной курс профессора театрально-художественного института Веры Павловны Редлих. Молодой энтузиазм и задор, творческие находки и смелые сценические изыски взбудоражили этот маленький провинциальный городок. В театр охотно шли, хотя он не имел, как сейчас, такого шикарного современного здания. Причину точно подметила газета «Звязда»: «Тогда пацаны и пацанки оголяли свои актерские нервы, работали на пределе человеческих возможностей, выползали из своей шкуры, чтобы эмоционально и выразительно донести до зрителя образную правду о своих героях. Они были смелыми, изобретательными, горазды на выдумку. Поэтому зритель валом валил в театр. Они спешили на праздник». Значит, дело было совсем не в провинциализме театра, а в содержании самого искусства и отношении к нему театра. И то, что провинциальность театра не зависит от географического положения его подмостков, доказал Юозас Мельтинис, снискавший репутацию «неудобного» режиссера. В его театр крохотного литовского Паневежиса, который вдвое меньше Бобруйска, ломилась даже хронически пресыщенная московская публика. Он всегда театр ставил выше кино и говорил: «Кино подобно консервной банке с великолепной этикеткой, прекрасным мясом внутри, а в театре видишь, как жарят шашлык, как дым идет в зрительный зал». Вот почему театралы-старожилы Бобруйска с ностальгией вспоминают «золотые времена» своего театра.

Конечно, за провинциальным театром, как белый шлейф за самолетом, постоянно тянутся проблемы: не хватает средств, актеров, режиссеров, внимания публики, достойного репертуара, конкуренции. Провинциальный театр — это хронический дефицит всего, кроме энтузиазма. Этот храм Мельпомены — беззащитен. Его чаще могут больно «лягнуть» критики. С него и спрос у чиновников строже за убыточность. Если в столице десять показов спектакля еще считается премьерой, здесь такой можно уже списывать «в утильсырье». Но, как известно, столицу питает именно провинция. Бобруйский театр всегда был стартовой площадкой для многих талантливых белорусских режиссеров, актеров, сценографов. Зато и конфликтов в этом театре накопилось в избытке. Было время, когда началась чехарда в стане руководящих кадров: бесконечные смены директоров, главных режиссеров, артистов. Стиль работы временщиков напоминал «лебедя, рака и щуку». Они не только тянули театральный воз в разные стороны, но и раздробили коллектив на племена со своими карликовыми вождями и предводителями, для которых искусство и интересы зрителей были липовой ширмой. Поэтому они и растеряли талантливых молодых режиссеров и актеров, своего зрителя, завзятых местных театралов, критиков. Интерес к театру в Бобруйске погас, как догоревшая свеча. Потребовалась смена руководства, которому суждено было или спасти театр, или погубить.

В 1982 году главным режиссером труппы стал Михаил Станиславович Ковальчик — уже не юный, но еще молодой театральный революционер, склонный экспериментировать и даже шокировать. А вот директором в спешке назначили почему-то еще летающего военного летчика, подполковника Владимира Ивановича Веклича, для которого театр оказался обычной партийной нагрузкой. Его всегда пугали не только встречи с острым на язык творческим людом, но и совсем далекие специфические театральные проблемы. Поэтому на аэродроме он проводил времени больше, чем в театре. Бывало, второпях закончит редкое совещание и бросит: «Ну, ребята, тренируйтесь, а я к маршалу. ой, то есть к министру культуры». А иногда актеров отправит не по гримеркам, а. «по кабинам». Владимиру Ивановичу сидеть на двух креслах оказалось совсем не уютно, и вскоре он с облегчением занял свое привычное кресло в штабе авиаполка.

Понятно, что основная тяжесть забот театра легла на плечи Михаила Станиславовича Ковальчика. Засучив рукава, он без особой раскачки с завидным энтузиазмом и со знанием дела занял место у театрального станка и первым же спектаклем заявил для театра главную творческую тему — жизнь человека с его проблемами морального и духовного характера, с его гражданской и мировоззренческой позицией. Буквально через год после своей разгромной статьи «После банкета», когда творческий коллектив был на грани развала, Тамара Абакумовская в газете «Советская культура» удивлялась, что снова «зрительный зал бобруйского театра полон..», что «ощущается высокий градус зрительского внимания, подлинный контакт сцены с залом», что «премьеры следуют одна за другой», что «театр с завидным упорством ищет своих авторов». И Татьяна Орлова в газете «Звязда» подтвердила, что есть «желание главного режиссера Михаила Ковальчика очертить собственное направление и творческое лицо.», что на сцене театра уже «в основном идут пьесы, которые не увидишь в наших городах республики», что «подкупает не тиражирование, а индивидуальный заказ и индивидуальное исполнение».

Бобруйская сцена, действительно, дала путевку в жизнь многим неизвестным авторам. По заказу театра написал пьесу «Комедиант» о В. Дунине-Мар- цинкевиче молодой драматург Алесь Асташонок после того, как здесь с успехом уже прошла премьера его первого спектакля «Искры в ночи» про юность Якуба Коласа. На этот раз спектакль имел необычный жанр — колядный фарс: лицедейство, в котором артисты на сцене в масках, с бородами из мочалок или просто из рушников, как это исторически сложилось на белорусских игрищах, в преданиях, легендах, обрядах. Но чтобы создать конфликт, у драматурга — с одной стороны, герой и персонажи из народа, а с другой — представитель власти, пристав. Сюжет нехитрый — высмеять чванство, бюрократизм, взяточничество. Театровед Г. Вавула в бобруйской газете «Коммунист» тогда подметил: «Автор хотел зрителю все разжевать и в рот положить, лишить его возможности думать, размышлять, анализировать, а просто созерцать. Но постановщик М. Ковальчик был иного мнения. Он заставлял зрителя активно участвовать в процессе действия, сопереживать, сострадать и т. д.». А в финале зазвучал голос белорусского пемняра: «Мы боремся за величие и чистоту нашего народа, которому мы еще построим дворец-театр — удивительный, чудесный дворец на фундаменте его удивительной души». Еще не утихли аплодисменты зрителей, а драматург Асташонок дописывал последние страницы новой пьесы о Максиме Богдановиче. Бобруйский театр планировал создать трилогию о выдающихся белорусских деятелях культуры.

На сцене — премьера спектакля «Зловещее эхо» по пьесе Александра Петрашкевича: идет суд партизанского трибунала. Звучат обвинительные слова судьи — партизана Кузьмы Чернявского: «Именем советской власти. и деревни нашей. именем погибших земляков и тех, кто погиб и в Польше, и в Столбцах, и в Клецке, и в Барановичах, и в лагере пленных… людоеда Гитлера и его пособников генерала Вальтера Крюгера, его жену Берту Крюгерову, душегуба Клауса Крюгера и перевертыша Дмитрия-Дитриха приговорить к высшей мере наказания.» Актер подходит к рампе и обращается к зрителям: «Люди, люди, кто за то, чтобы утвердить приговор?..» И лес рук в едином порыве поднимается и в зрительном зале, и на сцене. Актеры — женщины, старики, раненые военнопленные объединились с переполненным зрительным залом. А потом — гром аплодисментов.

Думается, в режиссерскую профессию входит умение угадать пьесу: найти в ней какой-то схороненный автором житейский смысл, напоминание, почувствовать в теме социальную изюминку. Драма «Зловещее эхо» написана драматургом на местном белорусском материале, а у многих бобруйчан тогда еще не загоились рубцы на сердце от потерь родных и близких во время войны. Михаил Станиславович знал, что у горожан еще жива память о трагедии трехлетней оккупации своего города — массовых расстрелах в лагерях военнопленных, еврейском гетто и мирных жителей за связь с партизанами и подпольщиками, а память так просто ластиком не сотрешь, у нее нет срока давности. На примере деревенской семьи, ставшей жертвой оккупантов, и семьи фашистского генерала режиссер-постановщик спектакля Михаил Ковальчик дает возможность зрителям задуматься над вопросами философского звучания: что есть человеческое мужество, стойкость, верность идеалам, своей земле. Для постановщика символ свободной Беларуси — купальский венок. А когда он опутан колючей проволокой, значит — это уже «терновый венок», символ мучений и страданий целого народа. И этот венок рефреном проходит через весь спектакль, как элемент метафорично-смыслового конфликта. В одном случае он передает духовный мир и свободолюбие героев, в другом — закабаление в виде проволоки концентрационных лагерей, которая опутывает группу сельчан-заложников. Сердце зрителя замирает в тревоге, когда на сцене из черной проволоки этого венка, теряя последние силы, пытается вырваться партизанская связная Василина, и напрасно она умоляет своего брата-предателя Дмитрия-Дитриха, ефрейтора СС, спасти ее от смерти. Тот просто оказался «глухим» и бездушным мерзавцем: поведет сестру в сарай для сена, закроет за ней двери и будет ожидать пьяных офицеров, которые должны устроить партизанке коллективный «допрос». Девушка погибает. Драматург и режиссер-постановщик в спектакле показывает не только злодеяния оккупантов, а прежде всего истоки советского патриотизма. У них едины художественные позиции: режиссер не пытается самовыразиться, а строго следует за авторской задумкой. И это подметила после премьеры газета «Звязда»: «М. Ковальчик вдумчиво относится к авторскому мировосприятию, стремится к не стереотипному олицетворению произведения национальной драматургии.»

Конечно, в выборе репертуара требуется особое чутье, как говорил Олег Табаков — чуйка, особый нюх, который приходит к режиссеру с годами, опытом, мудростью. Не каждому дано в своем Отечестве разглядеть белорусскую оригинальную, злободневную пьесу. Поэтому сценические премьеры наших драматургов чаще всего афишируются далеко за пределами Беларуси. Как-то Михаил Станиславович рассказывал, что Анатолию Кудрявцеву поздно вечером позвонила завлит Ленинградского БДТ имени М. Горького и спрашивает: «Что вы там такое написали, что Товстоногов заставляет меня срочно лететь к вам и забрать пьесу?» Оказывается, Георгий Александрович где-то случайно услышал, что автор пьесы «Иван и мадонна», талантливый белорусский драматург, написал новое произведение, и тут же потребовал доставить его в театр. Вот такой оперативности тогда еще не хватало художественным руководителям театров республики, поэтому многие театральные белорусские изюминки-шедевры запросто ускользали из рук местных режиссеров. А Михаил Ковальчик перенял этот дар у Товстоногова, и в его бытность театр Бобруйска своей режиссерской группой поставил добрый десяток спектаклей по пьесам белорусских авторов: «Золотая медаль» И. Шамякина, «Персона нон грата» Н. Мисюка и В. Яковенко, «Операция “Сабина”» С. Свиридова. На малой сцене, которую создал на третьем этаже театра Ковальчик, около года исполняя обязанности директора, режиссер Виталий Барковский поставил спектакль Евгения Шабана «Шрамы на сердце», который потом перенесли и в школьную, и в студенческую аудиторию, так как его можно было играть в непосредственной близости от зрителя и даже в контакте с ним. Это все потому, что у театра просто не было больших постановочных средств и приходилось опираться на энтузиазм исполнителей. А в портфеле театра хранились готовые к постановке пьесы «Марьин обелиск» А. Кудрявцева, «Аукцион» А. Делендика, «Мой друг великий человек» А. Петрашкевича. Но ставить спектакли по пьесам местных авторов было довольно хлопотно.

Выступая на очередном семинаре режиссеров и драматургов Белорусского театрального общества, Михаил Станиславович сетовал: «Несмотря на художественную незавершенность, я ставил в репертуар пьесу белорусского автора, когда видел в ней созвучную моим мыслям и настроениям острую злободневную проблему. Мне казалось, что художественные качества мы восполним гражданской страстностью и последующей доработкой совместно с актерами. К сожалению, это не всегда удавалось. Я все больше и больше убеждаюсь, что в репертуар театра надо брать уже полноценное в художественном отношении драматургическое произведение». Театральный критик Татьяна Орлова в печати делает вывод: «Такой путь связан с заботами, риском, неудачами, но всегда вызывает уважение. И в первую очередь идейные и художественные склонности театра проверяются на выборе пьес белорусских авторов». Этот крест всегда тяжелым бременем ложится в основном на плечи художественного руководителя театра.

Буквально через два года после назначения Михаила Станиславовича на должность выездная сессия Белорусского театрального общества устроила молодому главному режиссеру в Бобруйске восемь сценических просмотров с пристрастием. Опытные театральные деятели не ожидали таких резких и репертуарных, и творческих, и организационных перемен в местном театре. После этого по Белорусскому телевидению демонстрировались два спектакля бобруйчан — «Искры в ночи» А. Асташонка и «Наваждение» А. Галина. Итоги очередной сессии бурно освещались в республиканской печати. Как отметила газета «Звязда», в театре «.преобладает жанр психологической драмы с явным уклоном в камерное бытописание. Но есть и другие инсценировки. «Лестница в небо» М. Слуцкиса — это социальная драма. А вот «Талант любви» Н. Думбадзе — имеет философскую направленность. «Печка на колесах» Н. Семеновой — это лирическая комедия. Режиссура М. Ковальчика — конкретная психологизация характеров. Через художественные образы он идет до утверждения главной мысли». Новому главному режиссеру все-таки удалось взбудоражить труппу своей творческой и организаторской страстью. Михаил Станиславович с ходу стал ставить перед труппой космические цели, хотя и понимал, что она пока летает только на «кукурузнике». Это была попытка ломать психологию, как говорится, через колено. Он стал настоящим возмутителем спокойствия провинциального театра и из «тихого омута» вытащил на-гора золотой запас мастеров сцены, света и музыки, сценографии, заставил их поверить в свои силы, возможности и засверкать на сцене, как самородки после кропотливой огранки умельца. А судьба самого «ссыльного» в провинциальный театр главного режиссера одарила воистину «золотым» периодом театральной карьеры, несмотря на то, что он тогда работал без устали — на износ.

Гастрольные туры театра — особые зарубки на «дверном косяке» молодого главного режиссера. Первый выезд в город Тулу отметился переполохом: железнодорожники вагон с декорациями и театральным реквизитом на время потеряли: загнали не в тот тупик. Пришлось понервничать и открывать гастроли не спектаклем «Лестница в небо» по роману Миколаса Слуцкиса, а показать «Энергичные люди» Василия Шукшина. Журналист местной газеты «Зенит» после этого написал: «Автору этих строк довелось видеть «Энергичные люди» в постановке театров Минска и Тулы, Краснодара и Куйбышева. Но вот театр из Бобруйска предложил свое новое оригинальное прочтение известной пьесы. Спектакль у могилевцев получился злой, поучительный, дающий много пищи для размышлений, словом, по-шукшински». Потом труппа выходила на сцены Тольятти, Сызрани, Ровно, Ужгорода, Черновцов, Кировограда, Хмельницка. Во Львове в свободное от спектаклей время встречались со зрителями керамико-скульптурной фабрики и автобусного завода, с журналистами местной газеты «Вільна Украіна» и воинами Самаро-Ульянов- ской железнодорожной дивизии. Как заметила «Львовская правда», актеры идут в коллективы, чтобы «.не только поближе познакомить со своим творчеством, а и поговорить о важных проблемах современности.». Успешными были гастроли в Витебске, Гомеле, Барановичах. В марте 1986 года театр из Бобруйска впервые за пятнадцать лет удостоился чести выступить с отчетными гастролями на сцене Минского окружного Дома офицеров. И открылись они исторической драмой по пьесе драматурга-новичка Виктора Бобровича «Правила чести», которая за несколько лет ее сценического воплощения в театре произвела такой громкий резонанс, что эхо еще долго гуляло в театральных и исторических кругах не только республики, но даже Союза.

 

Скандальная история одного спектакля

Виктор Бобрович принес в театр свою первую пьесу еще в конце 1982 года. Журналиста, искусствоведа, директора творческой студии «Фото и жизнь» Союза журналистов БССР вдруг потянуло в историю давно минувших дней. Его заинтриговала судьба декабриста Михаила Ивановича Пущина, сорок лет жизни которого были связаны с Бобруйском. Так родилась историческая драма «Комендант Бобруйской крепости», которую актеры на первом авторском чтении слушали затаив дыхание. Если декабрист Иван Иванович Пущин был известен по учебникам любому школьнику, то о его младшем брате молодому драматургу пришлось в архивах страны «копать» сведения глубоко и долго. После декабрьского выступления на Сенатской площади Михаила Ивановича лишили чинов и дворянства. Разжалованный в рядовые, он полгода просидел в Петропавловской крепости, а потом был сослан в Сибирь — в Красноярский гарнизонный батальон. Его военный опыт скоро понадобился на Кавказе в русско-турецкой войне. В солдатской шинели Михаил Пущин смело принимал на себя генеральские обязанности, когда это было необходимо. Рядом с ним волонтерами воевали еще два бобруйчанина — врач Петр Барташевич и инженер Генрих Богданович. Первый стал главным врачом армии, второй — начальником инженеров Кавказского корпуса. Наследники этих прославленных генералов и сейчас живут в Бобруйске. После тяжелого ранения М. И. Пущину дозволено было проживать либо в Пскове, либо в Бобруйске. Михаил Иванович выбрал город, где в молодости командовал лейб-гвардии конно-пионерным эскадроном. В Бобруйске сначала он работал опекуном народных школ и ходатаем по крестьянским делам. Потом военное ведомство переводит его из «действительного статского советника» в генерал- майоры и назначает комендантом Бобруйской крепости. Похоронен Михаил Иванович Пущин в Паричах, где семейству Пущиных принадлежало подаренное еще Павлом I имение. Именно ему, Михаилу Пущину, суждено стать первым почетным гражданином этого города.

Виктор Бобрович перед труппой приоткрыл свой творческий портфель, и у театра загорелись глаза создать историко-революционную трилогию о знаменитых земляках. Героем следующего спектакля должен был стать воспитанник Михаила Пущина народник Игнатий Гриневицкий из фольварка Басин Бобруйского уезда, который убил царя Александра II. А для третьего спектакля драматургом готовилась пьеса о соратнике В. И. Ленина, большевике, советском дипломате из местечка Паричи тогда Бобруйского уезда Григории Шкловском. В феврале 1983 года местная газета «Коммунист» анонсировала, что первый спектакль по пьесе дебютанта в драматургии Виктора Бобровича под названием «Правила чести. Комендант Бобруйской крепости», который ставит главный режиссер театра Михаил Ковальчик, увидит свет рампы уже в мае. Но этот свет забрезжил только через три года.

Еще в марте 1983 года главный режиссер театра и драматург с редактором репертуарно-редакционной коллегии Министерства культуры БССР А. Н. Асташонком пришли к согласию, что один экземпляр пьесы надо направить в Институт истории Академии наук БССР, второй — ученому и писателю С. Х. Александровичу, хорошо знающему эту тему. Но Александр Николаевич рецензировать поручил почему-то не историкам, а своему другу филологу С. В. Букчину, у которого до этого о декабристах вышла книга для юношества «К мечам рванулись наши руки». В конце апреля рецензент свои громы и молнии о «фактах фальсификации, лжи и безграмотности» отправил не в репертком, который, между прочим, заказывал рецензию, а сразу в последнюю инстанцию — ЦК КПБ и в газету «Советская культура». Когда Виктор Данилович узнал об этом, то просто опешил. В мае заведующему отделом культуры ЦК КПБ Ивану Ивановичу Антоновичу он так и написал: «Оскорбительный тон рецензии настолько нетерпим в наших официальных бумагах, что выходит за пределы выражений старой казармы, максимально приближен к уголовной хронике времен Ф. Н. Плевако». Просил направить пьесу на более обстоятельное рецензирование. А кандидат филологических наук С. В. Букчин, как упрямый спутник Насреддина, стоял на своем даже после рецензии доктора исторических наук, заслуженного работника Высшей школы БССР Александра Федоровича Хацкевича и утверждал, что «цель Бобровича как фальсификатора ясна — напустить побольше туману», что «действия Пущина носят антидекабристский характер», что «Пущин — антигерой», что «М. Пущин, став комендантом Бобруйской крепости, превратился в тюремщика». Здесь рецензент явно «выстрелил» себе же в ногу и в пылу нескрываемой ярости попытался уронить грязную кляксу на светлые страницы нашей славной истории. Ведь свое повествование о декабристах С. В. Букчин открывает очерком про Михаила Пущина. Как же «тюремщик» и «антидекабрист» мог тогда удостоиться такой чести автора книги? На отдельной странице его фотография помещена рядом с активными декабристами — генера- лом Сергеем Григорьевичем Волконским, полковником Павлом Ивановичем Пестелем, подпоручиком Иваном Ивановичем Горбачевским, среди которых были и казненные, и до конца жизни сосланные на каторжные работы. Значит, рецензентом «кукловодили» не здравый смысл, а какая-то скрытая неприязнь к личности драматурга. Заглянув в историю и уличив рецензента в подлоге, Министерство культуры принесло Виктору Даниловичу извинения и направило пьесу на новое рецензирование. После этого конфликт принял затяжной характер, стал распространяться со скоростью лесного пожара в жаркое пекло и перекинулся даже за пределы республики. Круг рецензентов расширялся.

Доктор исторических наук, профессор, заместитель директора Института истории АН СССР по Ленинградскому отделению В. А. Шишкин сообщил в Министерство культуры БССР, что «в пьесе В. Д. Бобровича «Правила чести» освещение участия, роли и места М. И. Пущина в декабрьском движении дается в соответствии с исторической действительностью». Такого же мнения и доктор исторических наук из этого института А. Н. Цамутали: «Участие М. И. Пущина в декабрьских событиях 1825 г. в той мере, в какой о ней идет речь в пьесе, изложено автором в общих чертах и не вызывает возражения». А ученый секретарь Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР В. К. Петухов и заведующий группой пушкиноведения Я. Л. Левкович считают, что «М. И. Пущин и И. Г. Бурцев могут быть героями современной пьесы. даже главными героями», и лично Виктору Даниловичу Бобровичу пожелали «скорейшей постановки пьесы на сцене Бобруйского театра». Так в коллекции драматурга и театра увидели свет семь детально разложенных по историческим полочкам содержательных рецензий союзных и республиканских ученых на пьесу «Правила чести», что позволило труппе принять к постановке совместно с драматургом исправленный и доработанный шестой вариант, в котором от самого первого остались, как говорится, рожки да ножки. А рецензент все не унимался: даже пригрозил, что найдет управу и на Министерство, если пьеса пойдет. Пока кипели страсти бумажной и словесной «бури в стакане», театральный «караван» шел себе своей дорогой и готовился к премьере спектакля.

Для подстраховки руководство театра попросило высказать мнение о пьесе В. И. Нефёда, театроведа, драматурга, доктора искусствоведения, члена-корреспондента Академии наук БССР, который окончил Московский институт истории, философии и литературы и с историей декабристского движения был знаком не понаслышке. И Владимира Ивановича пьеса заинтересовала. Он почувствовал, что автор хорошо владеет не только историческим материалом, но и ориентируется в законах драматургии, сцены. Больше всего его привлекло то, что в центре событий духовно здоровые, красивые люди, для которых законы правды и чести, интересы народа превыше всего. Но главное достижение пьесы — образ М. И. Пущина, «который выписан достаточно полно, всесторонне». Его мнение: «Пьеса «Правила чести» вполне для сцены, и главное здесь то, что она несет сильный заряд воспитательного воздействия на зрителя». В конце письма заметил, что это не историческая справка, поэтому «данная пьеса хотя и основывается на исторических событиях — художественное произведение. А следовательно, в ней вполне закономерен авторский домысел, когда идет речь и о героях, и о событиях давно минувших лет».

У Владимира Ивановича было еще одно суждение, чтобы поддержать начинающего драматурга Виктора Бобровича. Театралы со стажем хорошо помнили пьесу Андрея Макаёнка «На досвітку», поставленную купаловцами в 1952 году. Пьеса была довольно слабая, и театр мог просто отказаться от нее. Но критики и театроведы заметили в ней «золотое зернышко», яркую искорку таланта, и добивались ее сценической постановки. Поддержал тогда новичка-драматурга Владимир Нефёд, который в то время возглавлял сектор театра и кино Института литературы и искусства АН БССР. Поверил в молодое дарование и опытный режиссер Константин Николаевич Санников. Он вместе с актерами прямо на репетициях дорабатывал пьесу. И автор многому научился, поверил в себя. Иначе неизвестно, как бы сложилась судьба в искусстве драматурга Макаёнка.

Так целых три года скрипела постановочная «телега» бобруйского театра, доводя до ума и актерское исполнение, и архитектонику сцены, и музыкальное оформление, прямо до самого заседания Государственной комиссии по приему спектакля «Правила чести», которая посчитала его уже готовым для публичного показа. Т. Е. Горобченко из Института искусствоведения, этнографии и фольклора АН БССР писала рецензию на первый вариант пьесы и считала, что сейчас из нее «ушла декларативность». Она уверена: «В спектакле найдена точно форма, режиссерский прием и его ход к материалу. удивительно найдены контрапункты (то есть противопоставления нескольких сюжетных линий). Найден точно режиссером и художником образ времени и эпохи. Оформление рождает ассоциацию и дворца, и камеры». Театральный критик А. Лобович заметил: «С художественной точки зрения очень много сделано режиссером, чтобы придать материалу пьесы театральность. Режиссер нашел дополнительные средства выразительности. Прием зонга (то есть злободневная сатирическая песенка) хорошо найден. Он вписывается в спектакль. Оформление хорошее, образ спектакля интересный». По мнению Т. А. Абакумовской: «Симпатичен публицистический прием, которым открывает режиссер пьесу, спектакль». Собкор газеты «Советская культура» по Белоруссии отметила, что этот «спектакль достойная страница в истории театра».

Казалось бы, этим самым поставлена авторитетная точка в такой неожиданно скандальной истории важного для бобруйчан спектакля. Только в Бобруйске за полгода «Правила чести» выдержал свыше тридцати показов. С успехом прошла эта самобытная, оригинальная, увлекательная постановка и в других белорусских городах. Научный сотрудник одного из Московских НИИ Беляковекова написала главному режиссеру театра М. С. Ковальчику: «В ваш театр мы попали впервые, т. к. приехали в Бобруйск навестить отца. Но первый спектакль «Правила чести» нас так захватил, что мы пришли сегодня в пятый раз. Вы добились самого главного — момента соучастия, сопереживания с Вашими героями, что не всегда испытываешь даже в столичных театрах масштабных режиссеров. Ваша постановка любого спектакля отличается большим профессионализмом, простотой, доходчивостью, вкусом.» Приятные отзывы множились, как бабочки после брачных игр. Пресса была единодушна: «пьеса пригодная к постановке, она сценичная». И только первый рецензент — еще «упирался». В газете «Знамя юности» в адрес драматурга он позволил себе явную нетактичность: «Невежество — вот на что сделан главный расчет Бобровича». А потом унизил и всех других известных ученых-декабристоведов, с чьим мнением не согласен: «Но неужто и рецензенты рукописи пьесы оказались под стать историческому и эстетическому «уровню» В. Бобровича и поклонников его дарования?..» Статьей в журнале «Помнік гісторыі і культуры Беларусі» и раздражительным выступлением на заседании Президиума правления Союза писателей БССР воинствующий рецензент решил тогда показать, «кто и что мешает перестройке», дескать, он решительно возражал, а спектакль по пьесе В. Д. Бобровича про лжедекабри- ста в Бобруйском театре драмы и комедии все-таки идет. Пришлось этот «гордиев узел» решительно разрубить газете «Літаратура і мастацтва» и охладить буйную голову упрямого рецензента. Ему на ярких примерах показали, что его нападки на драматурга и театр за какую-то «местную привязку», мол, они «за уши притянули» героя к Бобруйску, за декорации художника, получившего за эту работу одну из первых премий Белорусского фестиваля в Витебске, за цвет мундиров, стихи и музыку в спектакле, которые якобы не стыкуются с историческими фактами, ни больше ни меньше — плод надуманных фантазий человека, далекого от драматургии и театрального искусства. Просто все это — обычное творчество постановщиков сценического произведения. И к слову, творчество высокого полета.

 

Я оставляю сердце вам в залог…

На прощание труппа театра из Бобруйска еще раз показала минчанам понравившийся спектакль «Правила чести (Комендант Бобруйской крепости)» и стала паковать чемоданы. Но перед самым ее отъездом творческую группу пригласил к себе заведующий отделом культуры ЦК КПБ И. И. Антонович. Не каждый гастролирующий театральный коллектив удостаивался такой чести. И это было настоящим признанием. В кои веки какой-то неизвестный широкому кругу театр из провинции своим блестящим репертуаром, особой режиссерской манерой подачи драматургической основы, искрометной игрой актеров каждый вечер собирал аншлаги. В центре скромно накрытого стола Иван Иванович не скрывал удовлетворения: «За двенадцать гастрольных дней на сценическом пятачке Дома офицеров вы покорили театралов столицы. Не скрою, приглашая вас на столичные подмостки, тревожились. Рад, что не ошиблись. Это стало событием культурной жизни не только Минска, но и республики». Казалось, радоваться бы, а у Михаила Станиславовича на душе кошки скребли: близкие к руководству источники тут же на ушко шепнули, что подготовленные документы на присвоение ему звания «Заслуженный деятель культуры БССР» отложили в дальний ящик чиновничьего стола. Режиссер театра Николай Говядинов с группой актеров были разгневаны тем, что главный режиссер не включил в гастрольный тур три спектакля с их участием, и на бумаге не стеснялись в выражениях. Ну, а чиновники не стали в этой ситуации искать правых и виноватых, просто от греха подальше решили дождаться лучшего бесконфликтного времени — пусть все «перемелется», забудется. Тогда никому и в голову не пришло, что эта душевная травма талантливому белорусскому режиссеру Михаилу Ковальчику перевернет всю жизнь наизнанку.

Сначала он просто летал в театр, а потом — шел туда, как на Голгофу. Его и раньше не покидало ощущение, что он засиделся в Бобруйском театре и исчерпал свои возможности драматического режиссера, а что-то изменить, реформировать, перевернуть местное застоявшееся театральное болото вверх дном и использовать запас богатого творческого потенциала у него не было никаких прав: его по рукам и ногам связали министерские директивы. Огромный зал, механическая сцена, шикарные гобелены — это еще не театр. Михаил Станиславович мечтал работать в жанрах музыкального театра: ставить мюзиклы и водевили. Его драматические спектакли всегда украшала красивая и мелодичная оригинальная музыка, авторами которой зачастую были известные белорусские композиторы Леонид Захлевный, Эдуард Ханок, Виктор Войтик, Виктор Помозов. Ему хотелось разворошить драматический жанр, оживить его диалоги и монологи музыкой. Ему хотелось живого оркестра, хора, балета, хорошо поющих актеров. Еще бывшему министру культуры Юрию Михневичу он пытался доказать, что бобруйский зритель традиционно воспитан на музыкальной комедии и логично было бы сформировать состав театра так, чтобы исполнялись и драматические, и музыкальные спектакли. В своем письме утверждал, что «надо вернуться к завещанию дядьки Буй- ницкого, к актеру-универсалу». Кстати, Юрий Михайлович обещал через три-четыре года вернуть Михаила Станиславовича в столицу. Но потом министры часто менялись, и никто из них даже не вспомнил о бедном «ссыльном» талантливом режиссере. Через шесть лет уже новому министру он предложил организовать в Бобруйске экспериментальный музыкально-драматический театр. Просил в штат хотя бы по человек десять оркестрантов, хористов, танцоров. Ссылался на белорусскую актерскую школу, где тон задавали «синтетические лицедеи» — певец, танцор, декламатор. Но даже в долг денег не дали. И не разрешили. Вот так раз за разом безжалостно наносились этому творчески неугомонному, скромному и неконфликтному человеку душевные раны, шрамы от которых нет-нет да и дают о себе знать еще и сегодня. Ему стало ясно, что от него безвозвратно отвернулась романтика. И если в семейной жизни это еще можно как-то терпеть, то в творчестве — нет. Тогда-то этот театральный Дон Кихот в конце концов понял, что плетью обуха не перешибешь, и у довольно успешного белорусского режиссера от бессилия созрело решение поискать творческого счастья за пределами отечества.

Выручил снова Михаил Арсентьевич Неронский, который еще в Минском русском драматическом театре БССР имени М. Горького души не чаял в способном молодом режиссере. Он пригласил Михаила Станиславовича в Красноярский драматический театр имени А. С. Пушкина, где занимал директорское кресло, поставить пьесу Виктора Астафьева «Черемуха». Спектакль поставить не удалось, а вот творческая дружба с Виктором Петровичем, потомственным красноярцем, потом продолжалась долгие годы. Драматург очень любил оперетту и премьеры никогда не пропускал. Однажды у него сломалась машина, а в театре впервые показывали «Летучую мышь» И. Штрауса. Ковальчик сел в служебную «Волгу» и из Академгородка, где жил тогда Астафьев, привез Виктора Петровича на премьеру. Но это будет позже. А пока, в самолете, Михаил Ковальчик готовился к встрече с одним директором, а в местном аэропорту его встретили сразу два. Спутник Неронского оказался человеком высокой культуры, стройный, как кипарис: в прошлом солист ансамбля танца Сибири, который, как и ансамбль Игоря Моисеева, покорял мировые сценические площадки. Принципиальный Леонид Самойлов из своего Театра музыкальной комедии за крепкую дружбу с «зеленым змием» решительно изгнал главного режиссера и долгое время не мог найти замену: некому было ставить новые спектакли, а это для театра «не есть хорошо». Зная любовь Михаила к музыке и его способности наполнять драматические спектакли содержательной музыкальной начинкой, Михаил Арсентьевич прямо у трапа, как ловкая Ханума, мигом сосватал того своему коллеге.

— А что ставить?.. — растерялся Михаил Станиславович.

— А что хотите. — улыбнулся Леонид Семенович.

— Хочу «Сильву».

— Ох уж эта «Королева чардаша»!.. Ну ладно, «Сильву» так «Сильву».

В театре новый постановщик встретился со штампами и плохим вкусом.

Люди открытые и талантливые, а актеры — однобокие: имея специальное музыкальное образование, только хорошо поют, но вот драматической подготовки — никакой. И Михаил Станиславович стал охотно делиться с ними секретами создания на сцене художественного образа и расширять их палитру актерской техники по системе К. С. Станиславского. Он добивался от актеров не просто бытовой и житейской достоверной точности, а точности образной и смысловой. Пусть это были всего лишь азы актерского мастерства, но они все-таки чуточку приподняли драматическую культуру актеров и добавили немало доверительных бонусов в режиссерскую копилку, с которыми легче стало ставить «Сильву» в своей интерпретации. Долгие годы эта классическая оперетта почему-то соседствовала с неглубоким, далеким от авторской правды либретто, которое от зрителя прикрывалось гениальной музыкой Имре Кальмана. И никто не хотел отступать от традиции: зачем изобретать велосипед, когда можно воспользоваться и старой колымагой. А вот Михаилу Ковальчику показалось, что в первой своей постановке музыкальной оперетты он просто обязан что-то переосмыслить, переписать, расставить другие акценты, чтобы поискать какую-то свежую «опереточную» правду и живые человеческие характеры.

Михаилу Станиславовичу пришлось чуть глубже других заглянуть в творчество Кальмана, тогда-то и обнаружилось, что первый авторский вариант «Сильвы» состоял только из двух актов и заканчивался разрывом отношений между аристократом Эдвином и звездой варьете «Орфеум» в Будапеште Сильвой Вареску. Но от композитора потребовали счастливого финала: «Это же веселый жанр, и здесь зрителям не нужны страдания и слезы Сильвы». Кальману пришлось дописать еще один, кому-то «нужный» акт. Михаил Станиславович предложил неожиданную трактовку этой оперетты: в двух первых актах главных героев играют одни актеры, а в третьем — другие. Так появился далекий от стандарта, необычный режиссерский ход. В третьем акте уже постаревшие Эдвин и княгиня Стасси, ставшие мужем и женой, приходят в театр оперетты посмотреть счастливый финал своей неудавшейся любви. И только тогда понимают, что стали жертвой интриг своих родных. Была даже мизансцена, когда Эдвин и Сильва порываются друг к другу. Но тут же на сцену выходил актер, игравший помощника режиссера, отправлял их в ложи и извинялся за «нервных зрителей», не умеющих вести себя в театре. Теперь спектакль весело подходил к счастливой развязке, но уже совсем с другими героями.

Конечно, оперетта — самый консервативный театральный жанр. Таким он стал почему-то по воле самих создателей: мол, незачем мудрить и утяжелять его лишними «изюминками», если и без того в нем все так легко, просто и понятно, а всякие там аляповатости, прижившиеся шаблоны либретто можно просто скрыть за музыкальной ширмой. На самом деле этот легкий, простой и доступный жанр таит в себе массу содержательных загадок и постановочных сложностей, разрешение которых ложится на плечи дружной команды единомышленников — режиссера, дирижера, художника, балетмейстера, хормейстера. Только после кропотливого творческого поиска создателей музыкального спектакля могут неожиданно всплыть какие-то свежие прочтения и новые открытия в душе «седовласой сеньоры оперетты», как это произошло с новорожденным первенцем «Сильвой» в постановке Михаила Станиславовича Ковальчика в Красноярском театре музыкальной комедии. Правда, театральные критики разделились во мнении: одни — восторгались, другие — считали, что «Ковальчик убил «Сильву», третьи — призывали не трогать «нашу оперетту и не сметь нарушать традиции». А вот публика валом валила, и не только на премьерные спектакли.

И месяца не прошло, еще далеко было до премьеры спектакля, а Михаил Станиславович уже пришелся театру «ко двору»: как-то сразу полюбился, стал «своим в доску», и у труппы даже стерлось из памяти чувство, что он совсем недавно для них был чужаком, обычным «пришельцем» за тридевять земель. Творческие идеи у него фонтанировали, как из скважины сибирская нефть. Работал он страстно, в охотку, у него вечно руки чесались что-то делать. Ну, и Леонид Семенович сделал ему предложение — занять кресло главного режиссера театра. Это стало для Михаила Ковальчика неожиданностью. Дома в бесконечных письмах без ответов он просил у Министерства культуры хоть несколько музыкантов, хористов, танцоров, а тут — вот тебе почти шестьдесят оркестрантов, тридцать человек балета, сорок человек хора, великолепные солисты. Да еще вдобавок просторная квартира в центре Красноярска на проспекте Газеты «Красный рабочий». Творческому человеку от такого отказаться — равносильно самоубийству. Правда, он сразу не ответил, а поехал известить семью, что увозит ее от дома «на край света». Красноярск его просто покорил. Это современный, построенный на Енисее с большим размахом город, а рядом — Саянские горы, могучая тайга. Сибиряки — люди особые. Суровая природа заставляет их быть строже к себе и по-доброму, с особым вниманием относиться к другим. Они мыслят крупно, масштабно, не мелочатся, не хитрят. Михаила поражали их лица, излучающие душевный свет и тепло.

В Минске бывший начальник управления и только что назначенный заместитель министра культуры Владимир Рылатко, в ящиках огромного стола которого пылились письма «ссыльного» главного режиссера о реформировании Бобруйского театра, попытался удержать в своем ведомстве Михаила Станиславовича и предложил ему пойти «главным» в ТЮЗ.

— Благодарю вас, Владимир Петрович, но не тюзовский я режиссер. А об условиях, которые мне предложили в Красноярске, я долгие годы даже и мечтать не мог. Поэтому, к сожалению, вынужден только свое сердце оставить вам в залог и огромное желание служить Отечеству, если оно меня еще позовет когда-нибудь.

Многие крутили пальцем у виска: «Ты сошел с ума, Миша. Из центра Европы просто так не уезжают в какую-то таежную глухомань». Не мог тогда этот на редкость деликатный человек выплеснуть наружу глубоко засевшую душевную обиду за унижение его профессионального достоинства, которое он всегда старался демонстрировать на подмостках разных театров родной Беларуси успешными и запоминающимися спектаклями. И только через десять лет в интервью газете «Літаратура і мастацтва» свои прошлые чувства он скупо обнажил: «Куда бы я ни поехал, меня бы через какое-то время, через несколько лет сняли с формулировкой «профессиональное несоответствие, бездарность, недотепа». Доходило до того, что мне открыто говорили: «Да разве ты режиссер? Тем более — главный».

Восемь лет жизни в Красноярске перевернули его судьбу. Ему показалось, что он начал свою жизнь с чистого листа и совершенно по другому сценарию: резко поменял театральное амплуа — стал режиссером музыкальных спектаклей. Михаил Станиславович вдруг почувствовал себя независимо и раскрепощенно: доверие расширило размах его крыльев, и он стремительно стал набирать высоту своего творческого полета. Здесь от главного режиссера почему-то никто не требовал бумажные отчеты по зрителям, обслуживанию села, шефству и другим подобным показателям деятельности театра, поэтому он сосредоточился только на постановках новых спектаклей. Ему никто не мешал менять привычную эстетику театра оперетты, не задавал дурацких вопросов типа: для чего в драме надо много петь, а в оперетте — использовать законы драмы? Он рассуждал так: «Театр — это всегда область недоверия, где надо постоянно доказывать право выходить на сцену, значит, нужна длинная актерская «скамейка» запасных, чтобы у опытных старичков театра по-хорошему «пятки горели», на которые вот-вот наступят талантливые резервисты- юниоры». Вот почему он поспешил при Красноярском училище искусств впервые набрать курс актеров музыкального театра и начать педагогическую деятельность. О его необычно смелых новаторских спектаклях взахлеб писала местная пресса. А на телевидении он был любимчиком за то, что хорошо смотрелся и интересно говорил, в кадре был непосредственным и откровенным. Здесь он удостоился чести быть членом президентского совета Российской режиссерской ассоциации по Сибири, которую в Москве возглавлял Марк Захаров.

Так не хотелось покидать Красноярск, но огромная страна раскололась на кусочки, как скованная морозами река по весне. Шел 1991-й, и ситуация в стране напоминала период НЭПа: нэпманы жировали, а творческий люд перебивался с хлеба на квас. Господа демократы экономической удавкой в одночасье прервали необходимую связь с Минском, Москвой, Ленинградом: стоимость билетов на самолет в три раза стала больше зарплаты даже главного режиссера. А в театре, между прочим, деньги «лопатой не гребут»: там еще никто в богачи не выбился. Театр — это призвание, и в нем не работают — ему служат. В советское время Ковальчикам в Беларусь, где остались сын, внуки, брат, сестра, мама, можно было летать хоть каждый месяц. Поэтому их вынудили искать место ближе к родному краю за Уральским хребтом.

В Пятигорск Михаил Станиславович летел по настоятельной просьбе директора театра Олега Иванова, с которым когда-то вместе работали в Красноярске, чтобы поставить хотя бы один спектакль — оперетту Жака Оффенбаха «Прекрасная Елена» и вывести труппу из ахового тупика. В то смутное время этот театр изрядно лихорадило: режиссеры менялись, как часовые на посту, а последние четыре года не было вообще никого, часто разные спектакли играли в одних и тех же декорациях, актеры разобщились на мелкие кланы и группки. Когда гостю показали «Цыганского барона», он совершенно не узнал музыки своего любимого Иоганна Штрауса. Дирижер тут же стал оправдываться: «В оркестре нет пяти музыкантов, а солист не берет высокие ноты». Из театра народ разбегался, как крысы с тонущего корабля: на курортах стало меньше отдыхающих, а без зрителей и инвестиций в театральном портмоне не бренчали даже монетки. Но творческий потенциал здесь еще не совсем угас. Поэтому «Прекрасная Елена» режиссеру-постановщику Михаилу Ковальчику удалась: долгожданная, одна из самых драматургически сложных и музыкально строгих оперетт в округе произвела настоящий публичный фурор. За постановку этой оперетты и раньше весьма неохотно брались коллективы музыкальных театров бывшего СССР, а теперь этот яркий, блестящий, искрящийся остроумием спектакль и вовсе можно смело занести в некую музыкальную «Красную книгу». Приунывшие было театралы вдруг ожили в шумном восторге, и в их сердцах затеплилась надежда на возобновление былой славы некогда гремевшего, как всенародный колокол, своего Ставропольского краевого театра. И Олег Иванов все-таки «дожал» Михаила Станиславовича, уговорил его стать художественным руководителем своего коллектива. Ну, а тот с ходу поставил спектакль «Мистер Икс» по оперетте Имре Кальмана «Принцесса цирка», который оказался общепризнанной удачей.

Путь нового худрука в Пятигорске не был усыпан «сахарным песком». Костяк маститых старичков театра почему-то с упорством сопротивлялся «методу Ковальчика», который всегда был основан на системе действенного анализа Станиславского. Давным-давно никто от них не требовал индивидуально готовиться к спектаклю, и они быстро отвыкли от этой непреложной актерской обязанности, а неподготовленный артист просто не имеет морального права выходить на сцену. Средний возраст труппы превышал 55 лет. О втором составе тогда — только мечталось, поэтому из-за болезни какого- либо солиста заменялись спектакли, а иногда просто отменялись. Пришлось спешно и резко омолаживать театр. Для этого Михаилу Станиславовичу при Минераловодском музыкальном училище имени В. И. Сафонова, правда, с трудом, но удалось открыть отделение «Актерское искусство». На конкурсной основе появлялись новички в оркестре, балете, хоре, поэтому в репертуаре Пятигорской оперетты и прописалась в основном классика — засветились редкие спектакли, которых не было на сценах других музыкальных театров России: «Прекрасная Елена» и «Перикола» Жака Оффенбаха, «Летучая мышь» и «Венские встречи» Иоганна Штрауса, «Мистер Икс» и «Голлан- дочка» Имре Кальмана. Практически все эти постановки шли в сценической редакции самого театра под пристальным оком художественного руководителя. Постановщики и актеры, как правило, становились активными соавторами либретто — многие репризы рождались прямо по ходу репетиций.

Итак, шаг за шагом гордость старинного города — здание на склоне горы Горячей с театральным залом на 800 мест, прекрасной акустикой и современной сценой, по замыслу архитектора напоминающее средневековый замок, избавлялось от затянувшейся «спячки», оживало, как говорится, не по дням, а по часам, и каждый вечер заполнялось гомоном разнообразной по составу и культуре курортной публики. Оперетта Ковальчика помолодела, приобрела озорство, яркий блеск. Она стала более мудрой, зрелой, острой и злободневной. И это всего-то за пять лет работы нового художественного руководителя. Московский журнал «Музыкальная жизнь» № 10 за 2000 год попытался приоткрыть секрет такого явления: «За Ковальчиком и в сопредельной Белоруссии, и в далекой Сибири закрепилась устойчивая слава экспериментатора, который может во внешне традиционной форме добиваться неожиданных ходов и современного звучания. Михаил Ковальчик предельно внимателен к актерской индивидуальности и, ставя исполнителей в рамки замысла, предлагает им свободу обживания этого пространства. Репетиции в театре всегда насыщены атмосферой импровизации, здесь рождаются удачные актерские находки, которые потом органично входят в спектакли». Конечно, после этого каждый чувствовал себя причастным к авторству лицедейства, а сделанное своими руками «кушанье» подавать к столу абы как уважающему себя творцу не пристало. Труппа театра на своей очередной сходке единогласно решила, что худрук за многочисленные профессионально поставленные спектакли, театрализованные представления и бенефисы актеров, праздничные концерты и гастрольные выезды достоин почетного звания «Заслуженный деятель искусств Российской Федерации». И после этого его личность на предмет наличия «затемнения» в биографии стали «просвечивать» аппараты разного уровня: правление Ставропольского отделения Союза театральных деятелей, министры культуры края и России, губернатор края, полномочный представитель Президента в крае. И когда внушительная стопка документов с приложениями, подписями, печатями — наградной лист с характеристикой и фотографией, выписки из протоколов, отклики общественности и средств массовой информации, все виды поощрений, и даже справки из налоговой о выплате зарплаты работникам, легли на стол Владимиру Владимировичу Путину, он подписал Указ.

У Михаила Ковальчика и в мыслях не было оставаться в Волгограде. Пригласили в музыкальный театр на разовую постановку, а задержался на двенадцать лет. Там выбрали не очень-то известную, но интересную по содержанию оперетту Иоганна Штрауса «Венские встречи», где блистательные сольные партии, слаженные разноголосые ансамбли, яркий балет и завораживающая музыка. Композитор написал более пятнадцати оперетт о любви и прекрасной Вене, а вот эта оперетта именно в тот период была созвучна духу времени в России: она о жесткой конкурентной борьбе двух респектабельных салонов мод, непростых отношениях героев и больших чувствах. Все премьерные спектакли прошли с аншлагом, и Михаилу Станиславовичу предложили сначала стать главным режиссером, а потом — художественным руководителем старейшего театра на Волге — Волгоградского музыкального театра, Театра «Царицынская опера». Он как-то незаметно влюбился в красивый город- герой, в волжские просторы, в труппу, где оказалось немало лучистых, колоритных актерских индивидуальностей, с которыми работать легко, интересно, приятно, так как они всегда были активными и понимающими меру своего соавторства, а не пешками-исполнителями. Поэтому предложение принял с благодарностью. Его привлекла возможность ставить не только оперетты, но и оперы — жанр, который он любил всегда. И главное, это еще на какой-то шажок приблизило Михаила Станиславовича к родной Беларуси. У поэта-зем- ляка Анатолия Аврутина есть такие строчки: «Всю жизнь выходит на Отчизну оконце узкое мое». Думается, это про Михаила Ковальчика, у которого тоска по родному краю всегда отзывалась щемящей болью. Еще в 1992 году из Красноярска, где ему работать было свободно и комфортно, в письме к заместителю министра культуры В. П. Рылатко он предложил свои услуги Театру музыкальной комедии. Ответ был таков: «Директор театра Костин С. Г. готов к знакомству с Вами через постановку спектакля на сцене театра. Предлагается вступить в прямые переговоры.» Михаил Станиславович ежегодно любыми способами порывался вступить в эти самые «прямые контакты». А Сергей Григорьевич оказался не готов ни к знакомству, ни к переговорам. Он просто открыто избегал встречи. Однажды Михаил Станиславович пришел с фруктами проведать его в палате лечкомиссии, постучал, открыл дверь и услышал: «Нет, нет, ко мне нельзя. У меня сегодня не приемный день». Этот высший пилотаж чиновничьего полета страшно развеселил посетителя и дал ему повод поставить крест на хождении по мукам в поисках места в искусстве под солнцем своего отечества. Прошло несколько лет, и Михаил Станиславович в газете «Літаратура і мастацтва» признается: «Стараюсь обратить на себя внимание господина Костина. Видать, у него плотная творческая программа: мне никак не удается в нее ущемиться».

И все-таки возвращение на родину состоялось: не зря же он здесь оставлял когда-то свое сердце в залог, как гарантию. Ректор Белорусской государственной академии искусств Ричард Смольский решил возобновить курс для музыкального театра. Лет восемь этот курс не набирался: не находилось достойной замены Борису Петровичу Второву. Борис Второв и Алла Шагиде- вич курс актеров для театра музыкальной комедии создали впервые в далеком 1996 году и готовили молодых ребят для мюзиклов, которыми Второв просто «горел». Как вспоминали его ученики, он страстно хотел, чтобы «взрослые и циничные дядьки и тетки хохотали от души, утопая в бархате театральных кресел, и тайком роняли маленькие хрусталики слез на видавший виды паркет». Помогала этим смелым подвижникам удивительная команда талантливых педагогов по вокалу и танцу — Наталья Гайда, Валентина Петлицкая, Владимир Иванов. Выпускнику «Щуки» в жизни оказалось мало одного актерского образования, лет этак через десять режиссерской науке он выучился в Белорусском театрально-художественном институте, а чуть позже — на Высших курсах в Москве. Почти тридцать лет режиссер-постановщик Второв посвятил Минскому музыкальному театру, и все эти годы доцент Второв в Академии искусств отучал актерскую смену от «опереточных штампов». Он заражал вирусом творчества так, что излечиться было уже невозможно. Учил любить успех и обожал удачи: после плохих репетиций этот немолодой уже мастер мрачнел и хватался за валидол. Второв считал, что трагикомедия — это самый высокий жанр: хохочет зритель и тут же осознает, что над собой хохочет, ведь так часто бывает — смешное и трагическое идут по жизни рука об руку. Считалось, одни из лучших спектаклей театра Борисом Петровичем были сделаны «кнутом и пряником». После его последнего инфаркта Татьяна Сулимова припомнила такой эпизод: пришел на репетицию, сел и заговорил: «Артисты это. — Тут Второв сделал паузу, закурил сигарету «Космос», долго кашлял и, прокашлявшись, хрипло продолжал: — Сукины дети — вот они кто! Но как они иногда играют! Сукины дети! Все нервы режиссеру вымотают, но могут же такое показать, что просто мурашки по коже! С ними только кнутом можно управиться, — хитро улыбался, вспоминая что-то хорошее. — Только кнутом, но иногда очень редко, — поднял указательный палец кверху и сделал паузу, а потом продолжал очень смачно: — пряником». Этот интеллигентный, талантливый, умный, образованный режиссер и педагог любил артистов и своих студентов.

В августе самого-самого начала века Ричард Смольский и Михаил Коваль- чик пересеклись в театре. Когда-то Ричард Болеславович не раз писал обстоятельные отзывы на спектакли молодого режиссера-постановщика Русского драматического театра им. М. Горького, а тут узнал, что Михаил Станиславович более двадцати лет не только у творческого руля музыкальных театров России, но и все эти годы вместе со своей женой, актрисой Эмилией Ковальчик, готовит для оперетты молодую смену — в Красноярском училище искусств, Минераловодском музыкальном училище Пятигорска имени В. И. Сафонова, Волгоградском институте культуры и искусств имени П. А. Серебрякова, где заведует кафедрой актерского мастерства. Наметанным профессорским глазом он сразу же разглядел в своем собеседнике кладезь богатого педагогического багажа. Поэтому и предложил ему «продолжить начатые Второвым славные традиции академии — воспитывать молодое поколение для музыкального театра». Михаил Станиславович засомневался: «У меня же еще работа, а из Волгограда в Минск — не ближний свет». Но опытный руководитель почувствовал, что зацепил слабое место, и стал на него давить: «Ну, во-первых, курс набирать будем только в следующем году, во-вторых, до этого мы уже успеем выработать тактику учебного процесса, в-третьих, помогу создать группу опытных и надежных педагогов, для которой достаточно будет вашего приезда два-три раза в год на какие-то основные узловые моменты — принимать экзамены, зачеты, спектакли, консультировать». И Ковальчик не устоял. С Эмилией Михайловной они набрали курс и несколько лет регулярно по очереди вояжили по маршруту Волгоград — Минск и обратно. Смольский в шутку называл супругов спонсорами академии, потому что их зарплата была меньше, чем стоимость билета до Волгограда. А Ковальчики тогда вдруг почувствовали щемящую ностальгию по родному дому, которая связывала их с ранними этапами жизни, с корнями, моральными ценностями прошлого. И хотя они работали, как говорится, задарма, зато их душа в кругу семьи успокаивалась и излечивалась от вечной тоски и грусти. Ну а потом они окончательно перебрались в Минск и занялись только педагогической деятельностью в Академии искусств, потому что услуги опытного и способного режиссера Музыкальному театру просто не понадобились.

В 2012 году Музыкальный театр Минска впервые приглашал под свои своды на улице Мясникова любителей оперетты окунуться в атмосферу недельного фестиваля музыкального искусства. Творческий проект «Наталья Гайда приглашает.» собрал на сцене самых известных в бывшем Союзе артистов России, Азербайджана и Казахстана, лауреатов международных конкурсов, ведущих дирижеров, которые согласились выступить бесплатно, чтобы как-то возродить традицию общения актеров разных театров. Раньше творческие труппы месяца два в году гастролировали по великой стране: перенимали сценический опыт других и делились своим. А сегодня молодое поколение актеров «варится в собственном соку» в тесных покоях местных театров и даже не помышляет о том, чтобы подсмотреть лучшее у соседей. Да и не каждому театру по карману такие гастроли. Этот фестиваль сами актеры посчитали для себя «положительным стрессом» и потом соглашались участвовать в нем ежегодно. Их привлекала артистка удивительного таланта, обаяния и трудолюбия Наталья Гайда, постоянные аншлаги минских поклонников оперетты, белорусское гостеприимство, красота и величие нашей столицы.

Пять дней фестиваля — это фейерверк подарков театра любителям оперетты и мюзикла. На минской сцене шли спектакли с участием приглашенных исполнителей, дирижеров разных театров и самой Натальи Гайды, а в гала- концерте прозвучали отрывки из известных оперетт, дуэты, арии, любимые номера из мюзиклов. А потом — восторженные обсуждения и детальный разбор сцен, сольных и парных исполнений на занятиях, в кулуарах, как будто после изучения только что вышедшего в свет практикума по театральному искусству. В один из дней Наталья Гайда до фестивального концерта пригласила будущих служителей сцены на встречу в репетиционную. Тут Михаил Станиславович повстречался с художественным руководителем театра Адамом Мурзичем, с которым у них раньше было только шапочное знакомство. До обстоятельного разговора дело не дошло. Адам Османович одобрительно отозвался о молодых актерах первого выпуска курса Ковальчика, которые уже работали в театре, и захотел встретиться в другой обстановке. А Михаил Станиславович пригласил его на экзамены присмотреть для театра перспективную молодую смену. На этом и расстались. И вдруг звонок Мурзича: «Не могли бы вы прийти в театр? Тут Кондрусевич написал одну любопытную вещицу — белорусский мюзикл. Надо его послушать и высказать свое мнение». Владимир Петрович показал свой новый мюзикл «Софья Гольшанская». Михаилу Станиславовичу он очень понравился. Однако сказал: «Основа спектакля есть, но с драматургической точки зрения материал требует серьезной доработки». На что Адам Османович ответил: «Вот беритесь и дорабатывайте». Это было неожиданное приглашение в театр на разовую постановку спектакля. Режиссер-постановщик и композитор дорабатывали его весь год. Премьерный показ первого национального мюзикла «Софья Гольшанская» состоялся в начале ноября 2013 года и сразу же «потянул» на две престижные театральные премии Беларуси — «Лучший спектакль музыкального театра» и «Лучший режиссер спектакля музыкального театра». После чего Михаила Станиславовича Ковальчика зачислили в театр очередным режиссером и поручили поставить еще один мюзикл — «Шолом-Алейхем! Мир вам, люди!» по повести Шолом-Алейхема «Тевье-молочник», музыку к которому написал американский композитор еврейского происхождения Джерри Бок, а талантливый белорусский композитор Олег Ходоско сделал аранжировку для спектакля.

Постановщик засел писать литературную композицию и вскоре выдал свое ноу-хау. В далекие 60-е годы прошлого столетия на Бродвее появился мюзикл Джерри Бока на либретто Джозефа Стайна «Скрипач на крыше», а уж потом — спектакль Марка Захарова по пьесе Григория Горина «Поминальная молитва». Михаил Ковальчик сумел соединить музыку американца и драматургию россиянина и вдохнуть в спектакль собственное осмысление трагизма еврейского народа, зажатого строгими границами «черты оседлости». А там. Там человека по пятам преследуют бедность, горе, гонения, невежество, разрушение патриархальных традиций, порожденные социальным и национальным гнетом. Но эти простодушные, бесхитростные люди как могут выживают и находят утешение в остром словечке, шутке, у них «что на уме, то и на языке»: смех служит «веселым беднякам» самозащитой. Именно это подметил автор композиции и свою постановку мюзикла обогатил духом современности. Три премьерные дня прошли с аншлагом. Дотошные журналисты подсчитали, что на каждом спектакле в зале присутствовало более ста лишних зрителей. А соцсети переполнились отзывами. «Замечательный спектакль (артисты, музыка — бесподобны, оркестру — браво! — одно удовольствие слушать), мюзикл смотрелся на одном дыхании.». «Это мой любимый спектакль, я считаю, что очень хороший в нем заложен смысл, есть над чем задуматься.». «Весьма впечатлила сцена с молитвой Голды, зрители в зале еще минут 10 “унимали” слезы. После этой сцены захотелось крепко-крепко обнять своих родителей». «После молитвы Голды. по телу побежали мурашки, наворачивались слезы».

Премьера спектакля состоялась в начале декабря 2014 года, а уже в конце директор Александр Евгеньевич Петрович подписал приказ о назначении Ковальчика Михаила Станиславовича главным режиссером Белорусского государственного академического музыкального театра. Как-то невольно вспомнилась фраза Евгения Евтушенко: «Справедливость — это поезд, который всегда опаздывает».

* * *

У Эмилии Михайловны как-то спросили: «А у Михаила Станиславовича есть хобби?» Она улыбнулась: «Есть… Театр». Театр — его любимое дело, его слабость и увлечение. Ох, как точно подметил один мудрец: «Найди себе заня-тие по душе, и в твоей жизни не будет будней». Театр ревнив и требует, чтобы человек принадлежал ему весь целиком. Возможность уйти на телевидение или в кино у Ковальчика была всегда. Однажды в фильме «Зеленые фрегаты» он даже сыграл крошечную роль ученого-лесовода. Но безумно манил театр, который для Михаила Станиславовича стал настоящей галерой, приковавшей к себе намертво. Театр для него всегда и трибуна, и кафедра. Его имя внесено в Энциклопедию литературы и искусства Беларуси: «Творчество Ковальчика отличает реалистическое раскрытие сценических характеров, яркая выразительность и метафоричность формы. Постановки Ковальчика отличаются поиском новых средств современной режиссуры». Это признали еще тридцать лет тому назад, когда его режиссерская карьера только-только стартовала и он был еще бутоном нераспустившегося цветка. А как говорят, в бутонах цветы похожи всего лишь на мечты. Сегодня этот «толкователь» драматургических и музыкальных произведений заматерел, стал опытнее и мудрее. Ему уже подвластно расшифровывать давным-давно забытые музыкальные сокровища, которые на архивных полках покрылись толстым слоем пыли и к которым не решается прикасаться рука более маститых постановщиков опереточного жанра. Его коллеги шутят: «Он такой режиссер, что у него и метелка в углу может сыграть». Сам Михаил Станиславович не считает, что уже схватил Бога за бороду, и уверен, что режиссер — вечный ученик. Если не дали чего- то школа или институт, он должен сам всю жизнь этому учиться. Однажды у него сорвалось с языка: «В моем таком почтенном возрасте я только начинаю что-то понимать в режиссуре». Чуточку лукавит Михаил Станиславович. Помните, у Ларисы Рубальской: «Ты меня о возрасте не спрашивай, не совпал он с состоянием души.» Так вот сейчас его «состояние души» как раз на взлете, потому что он для искусства никогда не щадил своего сердца. И всегда считал, что «не раненое сердце» — всего лишь мешок мускулов, который гоняет никому не нужную кровь. И пусть его виски покрыты сединой, и пусть морщинки легли под глазами, но этот окрыленный мечтами человек — еще в пути, еще в дороге.

Думается, с божьей искоркой творчество Михаила Станиславовича Ковальчика сегодня в самом центре авансцены театрального искусства Беларуси. Главный режиссер Белорусского государственного академического музыкального театра Ковальчик готовит постановку нового спектакля, где мы обязательно встретимся с его собственными и еще невиданными доселе интересными театральными «изысками». А доцент Белорусской государственной академии искусств Михаил Ковальчик готовится выпустить для музыкальных театров новое молодое пополнение.

Так что восхождение талантливого белорусского режиссера на театральный Эверест пока продолжается.