Глава I
— Как тут сыро и зябко! Мне страшно, Скучун!
— Держись за меня. Не пугайся, Ксюн, сейчас мы доберемся до дома, а там решим, что делать…
— Бедный город. — Ксюн растерянно озиралась по сторонам. — После того, что я привыкла видеть на Земле, это просто ужас! Как же тут живут, без света и красок? Ох, несчастные…
— Ксюн, давай помолчим. Лучше пробраться в мой домик незаметно, чтобы никто нас не увидел и не услышал.
— А что? Подумаешь, увидят! Не съедят же…
— Не съедят, конечно. А вот помешать могут… Сюда. — Скучун вывел Ксюна на мощенный серым булыжником пригорок, ведущий к его дому. Кругом слышались какие-то шорохи. Света в каморках жителей не было видно. Только тускло мигали подслеповатые фонари.
— А-а-а-пчхи! Ну, наконец-то! Вот и ты, дружок, не зря я тут простудилась, тебя поджидая… — проскрипел гнусавый голос.
Букара, наша старая знакомая, сидела на самом крылечке домика Скучуна, расстелив передник и разложив начнем содержимое своей бездонной авоськи. Конечно, это было съестное. Она только что покончила с квашеной капустой ошметок капусты унылой гирляндой свисал с мордочки — и теперь набивала рот масляным печеньем. — Ага, кого-го привел! Апчхи! Это что же за фрукт такой, да с косичками? Кажется, не из наших… Кто такая? Похоже… Точно! Из Верхнего города! Ну, дождались! А-а-а-пчхи! Своих тут мало шмыгает, так еще верхние повадились. А все Скучун! Тащит кого ни попадя… — Проговаривая свою тираду, она громко чавкала. — Ну да ничего-о-о-хрм! — Букара поперхнулась, закашлялась — брызги и крошки печенья веером разлетелись от нее во все стороны. — Кха-кха, р-р-рехха! Поесть не дадут спокойно! — Она откашлялась, деловито собрала в передник остатки еды и запихала их в авоську. — Ну, пошли. Вот ужо я вас водворю куда следует, чтобы не шлялись тут всякие посторонние и не вынюхивали чего им знать не положено! Там-то уж с вами разберутся. У нас теперь новая власть — во как! — И она схватила Ксюна за руку, пытаясь одновременно подавить приступ чиха. Но не выдержала и расчихалась, приседая, охая и запрокидывая голову.
Тут-то Скучун и куснул Букару за руку, а та, взвизгнув, выпустила Ксюна. И наши герои прошмыгнули поскорее в домик мимо нее, тотчас заперев дверь изнутри. Укушенная заголосила вовсю. Визг и причитания Букары гулко разносились под сводами Нижнего города. Они скатывались по склону мощеного переулочка и тупо ударялись в земляной вал укреплений Большой Стены.
— Ой-ой-ой! Жомби-и-ки-и-и! Сюда, сю-ю-да-а-а! Он здесь, Скучу-у-ун! Он привел девчонку-у-у-укусил меня-а-а-а…
— Вот уж беда так беда! Только жомбиков нам и не хватало… Постой, раз Букара их зовет, значит, они здесь, в городе… Она еще каркнула про какую-то новую власть… Что-то случилось, пока меня тут не было! А вдруг жомбики захватили наш город? — Скучун, страшно расстроенный, в раздумье шевелил ушками, и от волнения начал почесывать хвост.
— Слушай, а ты, оказывается, кусачий! — Ксюн была в восторге. — Как ты ее: хап! — и я на свободе! Хотя, конечно, кусаться нехорошо… Какая же она препротивная, эта Букара! Она кто такая?
— Букара обыкновенная. Прыгает, мечется и собирает сплетни. Обо всем доносит жомбикам, перевирая половину, и все время что-то перепродает, меняет, торгует и прячет. Очень энергичная особа.
— Скучун, объясни мне наконец толком, кто это такие — жомбики?
— Их тут целое племя. Живут они не в самом городе, а за укрепленями Большой Стены, на острове Жомбуль посреди озера Грунтовых Вод. Здесь неподалеку течет речка Сивец, которая, как и Неглинка, заключена в трубу. И только по ней можно добраться до берега, где расселилось это мерзкое племя. Жомбики ужасно воинственные. Они стремятся захватить всю Подземную страну, Нижний город и даже, представь себе, вашу Москву! Нижний город не раз выдерживал их осаду. Мы оборонялись с трудом и наверняка давно бы сдались, если бы жомбики не грызлись между собой. Они настолько агрессивны и мелочны, что между ними на каждом шагу вспыхивают ссоры по пустякам. Они просто тонут в собственной злобе. Упреки, раздоры и раздражение — такая вот у них жизнь. Представляешь, как уныло они живут? Все время одно и то же: нытье и драки, драки и нытье…
— А из-за чего весь сыр-бор? Чего они хотят?
— Каждый хочет доказать другому, что он лучше и умнее, а тот во всем виноват!
— В чем виноват?
— Да во всем… Что нету Солнца, что сыро, а в жилищах надо постоянно топить, что кончились спички, вода невкусная и так далее, до бесконечности… Они так раздражены друг другом и так тоскливо живут, что жажда иной жизни оборачивается у них стремлением расширить территорию своих владений. Жомбики надеются, что в другом месте будет лучше — все изменится само собой… Вот представь себе: в твоем доме злоба и раздражение подчинили себе всех и тебя в том числе… Как ты поступишь?
— Не думала… Наверно, я постараюсь это победить сначала в себе, а потом во всех, кто живет рядом. Мы перестанем замечать свое раздражение, и оно исчезнет… Не так?
— Я тоже так думаю. А жомбики хотят раздвинуть стену своего дома до бесконечности, будто от этого злоба бесследно рассеется… Нет, мне кажется, она способна захватить любое пространство… Я много думал об этом. Мне даже жалко этих жомбиков. Уж очень они убогие — совсем не знают радости… И воюют, и воюют, словно больше нечем заняться!
— Ты, Скучун, зря такой благодушный по отношению к этим «беднягам»! Того и гляди, они захватят ваш город, а может, уже захватили. Тогда все затопит раздражение. И выползет наружу, в Москву, — и до нашей дачи доберется… А там, знаешь, как хорошо? Там все становятся ужасно добрыми, веселыми и ласковыми, — даже злющий пес моей подружки Дины… Она вместе со своим псом его зовут Бриша — приезжает ко мне погостить денька на два… Ты тоже обязательно приедешь ко мне! И вообще, Скучун, почему бы тебе у нас не поселиться?
— Ксюн, ты очень странная. Ну, сама посуди, разве о том надо сейчас беспокоиться? Какая-то Дина, собака, — это все осталось совсем в другой жизни… Вокруг нас опасность, вот-вот появятся жомбики… Что-то надо делать, скорее, я чувствую, что мы сидим тут, как на пороховой бочке!
— Ты знаешь, а я почему-то совсем не боюсь… Когда мы очутились здесь, в Нижнем городе, я жутко испугалась. Кругом мрак, каменные стены того и гляди обрушатся. Здесь даже дышать тяжело, а смеяться вовсе не хочется… Мне кажется, Скучун, что черный и коричневый — это цвета болезни. Я вдруг поняла, что каждый цвет и оттенок что-нибудь обозначает. Какое-то чувство. Или мысль. Ведь только побывав здесь, можно понять, какая радость — многоцветье! Как хорошо живется среди зелени на воздухе… Я потому и заговорила про дачу — ты уже это понял, наверное. Я ведь очень веселая и счастливая, а это оттого, что до сих пор у меня была самая настоящая разноцветная жизнь!
Скучун ничего не ответил. Он сидел за столом и сосредоточенно водил пальцем по вышитым на скатерти лотосам. После слов Ксюна о разноцветной жизни он взглянул на нее полными слез глазами и улыбнулся грустно-грустно, отчего одна слезинка не удержалась и капнула ему на нос. Он прерывисто вздохнул и сник, положив голову на скатерть.
Ксюн вскочила и уселась за стол напротив.
— Ну вот, ты совсем расстроился. Это я виновата — расхвасталась, ты и горюешь…
— Я просто задумался. И представил себе, что пока мы тут будем разыскивать Личинку, на земле кончится лето. И я не увижу твоей разноцветной жизни, а мои мечты о летнем Солнце, траве и звездах, наверное, никогда не сбудутся… Знаешь, Ксюн, я тоже понял, почему я вырос такой задумчивый и невеселый… Потому что я рос без цветов и звуков радости! Видишь, свой домик я украсил как смог. Но это все не настоящее. Это мой театр. А ведь прожить всю жизнь среди декораций невозможно… Я устал, Ксюн, я очень устал! Я наконец увидел, как прекрасен мир… Лишиться его теперь и оказаться здесь вновь — о, это жестоко…
— Перестань ныть, Скучун, ты что, забыл о Личинке? Ты же можешь превратить это подземелье в цветок небывалой красоты… Или в изумительный замок! Ты можешь все — только найди ее! А он тут бормочет об усталости… Не хочешь — не надо, я сама разыщу ее и притащу сюда, чтобы ты больше не распускал нюни…
Скучун даже отпрянул от такой резкости.
— Ну зачем ты, Ксюн, ты же не такая…
— Скучун, Скучушечка, миленький, не обижайся, ну прости меня, я просто хочу, чтобы ты не мучался так. Я все понимаю… начала понимать. Ну не я же виновата, что жила под Солнцем, а ты здесь… А твоему прозябанию в этой безысходности пришел конец. Ты же уйдешь со мной наверх, правда?
— Как ты не понимаешь? Только если мы сумеем спасти ее, Красоту…
— А если нет?..
— Тогда я останусь здесь. Я не смогу радоваться звездам, потому что душа моя угаснет…
— Не говорив так! Что за глупости! С чего это ей угасать? Ты невозможный пессимист, Скучун, и тебе нужно с собой что-то делать… Ты вянешь поминутно, как черемуха без воды, а что мы обещали твоему дедушке? Что ты преодолеешь свой характер и начнешь действовать, а не рохлиться… И где же все наши обещания?
— Но ведь самое сложное — это когда непонятно, что делать… Неизвестность меня обессиливает. Если бы хоть что-то прояснилось: что делать и куда идти…
— А ты помнишь, как в сказке: «Пойди туда — не знаю куда… Найди то — не знаю что…» Вот и мы теперь в таком же положении…
— Но мы же не в сказке, Ксюн. Мы-то в жизни!
— Вот и хорошо! Вот и давай попробуем… Подумай, что нам может помочь? В сказке герою дарили волшебный клубочек, который вел прямо…
Вдруг домик вздрогнул и будто заплясал на каменной насыпи — так сотрясались его стены. Грохот рассыпался по крыше, рвался в дверь. К нему прибавились визгливые выкрики: «Сдавайтесь! Вы окружены. Вылезайте на крыльцо поскорее, не то вам конец!»
— Это жомбики! Что делать, Ксюн?
— Сейчас… О чем я думала? Ах, да: кто может нам помочь? Ну, конечно! Ведь она еще не кончилась!
— Кто?
— Да Ночь же! Ночь Полнолуния! Помнишь, твой дед предупредил, что она велела силам природы помогать нам, пока длится ее время. А оно?..
— …пока еще есть. Да, но как позвать ее? М-м-м… Давай зажжем свечу. Вот. — Скучун снял с полочки над диваном старинный бронзовый подсвечник в виде рыбы, изогнувшей хвост, поставил его на стол и зажег свечу.
— А почему ты думаешь, что нужна свеча?
— Эй вы! — Грохот усилился. — Мы знаем, что вы там!
— Они там, они там! — Букара прыгала вокруг крыльца, приседала, чихала и мотала головой, тыча пальцем в дверь. Ясно, что это она привела сюда жомбиков.
— Почему свеча? Не знаю… Я чувствую, что тут нужен живой огонь…
— Ой, дверь поддается! А если Ночь не услышит нас? Скучун, я боюсь. Мама!
— Тихонько, Ксюшечка… Смотри на пламя и думай о Ночи изо всех сил. Зови ее мысленно, зови всей душой… И я буду тоже…
— Ш-ш-ш-хр-р-ом-м-м… — огромные напольные часы будто шевельнулись, трижды сдавленно прохрипев. Качнулись на цепях тяжелые гири… Заметался, зароптал огонек свечи, рванулся ввысь и угас… Кончилась ночная власть, оборвалась. И застыли двое в маленькой беззащитной комнате с летящими под потолком ткаными облаками… Они застыли и ждали.
И поддалась дверь, и оборвались засовы. С визгом и воем обрушились на них жомбики. И, не помнящие себя, оглушенные, немые, они покатились в бездну, где нет уже памяти и страха…
Таким пришло Утро. И наступил плен.
Глава II
— Синьк-синьк-синьк — тон-н-н-тон-н-н… — унылые падали капли. Падали в воду с округлого свода трубы. В каменной той трубе когда-то давным-давно заперли речку Сивец, и, покорная, неспешно плелась она теперь московским подземельем. Тоскливо тут и боязно было. Река не говорила — молчала, лишь попискивали изредка крысы, а вода пахла гнилью и еще чем-то, наводящим ужас, и горло судорогой противилось вдыхать этот смрад. Тяжелая, мертвая была эта вода.
Лодка, в которой везли пленников, освещалась багровыми всполохами факела. Его тревожного света едва хватало, чтобы разглядеть осклизлые стены туннеля. А что там впереди, позади — того уж не видно было…
В отсветах факельного огня плыла лодка и в ней плененные пассажиры, с головы до ног опутанные сырой тухлой сетью. Замерли они, закоченели от привкуса беды, запекшейся на губах. И только-только очнулись от беспамятства, потирая саднящие ушибы и озираясь по сторонам с отчаянной безнадежностью.
Вот факел наклонили пониже, и свет его настиг другую лодку, шедшую впереди. Она полна была жомбиков. И в той, где сидели наши герои, были жомбики, целых трое. Они сопели, глядели хмуро, — худо глядели, исподлобья, молчали. Только веслами вскапывали покорную речушку да слушали монотонное: тон-н-н — тон-н-н — тон-н-н — синьк-синьк…
Долго ли плыли они — не знали. Спертый воздух и горькая сеть, пахнущая рыбой, отнимали силы, волю и мысли. Мертвенный холод — был их путь. Путь по гибельной, умершей реке.
* * *
Вот и озеро Грунтовых Вод. Коричневое, вялое. Даже тины не видать не озеро и не болото — вязкая жижа бездонная, отрава. Колышется, булькает кое-где. А уж смердит…
Ксюн поскорей зажала нос и глаза зажмурила, будто и глазами — нюхать… Скучун передернул плечом, попробовал пошевелиться — не вышло, сеть крепко вцепилась в них, прижавшихся друг к другу.
Жомбики всё молчали.
Неожиданно лодку обхватили громадные чугунные крючья, спустившиеся сверху на лебедке. Лодка оторвалась от воды и, поднявшись метра на три, двинулась над озером.
Впереди завиднелось что-то, напоминавшее забетонированный холмик.
— Скучун! Ты видишь? Это, наверное, остров Жомбуль…
— Точно, это он.
— А почему лодка плывет не по озеру, а над ним, по канатной дороге?
— Это озеро как зыбучий песок — бездонное и гнилое. Все, что ни попадает в него, — тонет сразу. А остров держится вот уже сотни лет. Но и он может ухнуть в пучину — так сказано в древней летописи… Жомбики потому еще такие отчаянные, что эта их земля — предательская и неверная. Сейчас она терпит их, а завтра — возьмет да и опрокинет в зыбучее озеро…
— А как же мы? Как страшно, Скучун, что же будет с нами?
— Поглядим, Ксюшечка, помнишь, как в сказке: «Двум смертям не бывать…»
— Кр-р-рех-х-х! — Лодка, подпрыгнув, опустилась в специальное гнездо на колесиках и дальше покатилась по рельсам. Она въехала в бетонный туннель, зиявший раскрытой пастью посреди серого куполообразного бункера, и, подергиваясь, с лязгом и скрипом, вползла в кромешную тьму.
— Эй вы, пригнитесь! — Жомбики слегка пристукнули своих пленников по головам.
Лодка вдруг выкатилась в огромный зал, выложенный кафельной плиткой, в котором висели заржавленные цепи, сходящиеся в центре к просторной стальной клетке.
Пузатые коротышки вытащили из лодки свою добычу и повлекли к скрежещущей на цепях клетке. Они все скопом набились в нее, огрызаясь и шипя друг на друга. Ксюн и Скучун, притиснутые изнутри к ледяным стальным прутьям, едва дышали, когда клеть начала сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее вращаться. Скоро все поплыло перед глазами, тошнота заволокла сознание бесцветной паклей…
Когда узники очнулись — странной клетки уже не было. Лишь где-то неподалеку слышался лязг цепей.
Ярко освещенный узкий коридор то и дело петлял как в лабиринте. Вдруг чудовищный сноп света будто клинком пронзил мозг, и все остановились как вкопанные, невольно прикрыв глаза от боли.
В голом квадратном бункере с чугунными стенами, под пологом, напоминающим стальную паутину, на глыбе застывшей черной смолы им померещилась громадная коричневая бородавка, бесформенная и плотоядная. Из-за головы страшилища бил, ослепляя, необузданный луч неживого, дикого света…
То был Большой Жомб и его святилище.
— Несчастные! — бубнил он в медный рупор отрывистым контрабасом. — Куда полезли вы, жалкие, слабейшие созданья! Личинка вам не по зубам! Сидели бы тихо по своим норкам еще много-много лет… Ан, подавай им саму Красоту! Несчастные… Теперь крышка!
Рупор утробно квакал, и неестественно гулкий голос бултыхался в невысоких стенах, подобный одинокому огрызку гнилого яблока на дне ведерка…
— Личинка у меня, но ни одна живая душа ее не сыщет… И в назначенный час она исполнит мое — только мое — заветное желание. Красота моя — красота великого Большого Жомба — затопит все: и Нижний город, и Верхний, и соседние земли, и даже небо… А какова моя красота — взлелеянная, хе-хе, обмусоленная в мечтах — этого никто не знает! И не узнаете, вы… — Жомб привскочил с места на неожиданно волосатых хилых ножках и потряс кулаком над головами, распростертых ниц соплеменников. — Не для того я приказал выкрасть Личинку, чтобы доходяга-Скучун с московской девчонкой вернули ей свободу… Кальденпупер! — крикнул Большой Жомб, и тотчас откуда-то сверху шмякнулась огромная сороконожка, размером чуть больше таксы… Она топотала задними тридцатью ногами, приподняв переднюю часть туловища и раскачиваясь, словно кобра.
— В узилище их, в узилище, тащи их, Кальденпупер! — Жомб тыкал пальцем в сторону связанных друзей, потрясая безволосой головой без шеи… если только можно было назвать головой бугристую студенистую кучку бородавок с двумя пуговками красных глаз…
— Стоять, Кальденпупер! — Жомб приостановил жуткий спектакль и, обернувшись, нажал какую-то потайную кнопку.
— А теперь все — вон!
Тотчас тугие ледяные струи воздуха смели жомбиков в угол, где их поглотил замаскированный люк. Живым градом просыпались они куда-то вниз и исчезли…
Наши окоченевшие герои избежали этой участи и, одинокие, стояли теперь перед разъяренным Жомбом, опутанные омерзительной сетью…
* * *
— Ну что вы, детишки… — Жомб неожиданно сполз со своего возвышения, наступив на голову послушно сдохшему Кальденпуперу. — Не надо меня пугаться. Я ведь нежнейшее существо — вы сами убедитесь. А это все, знаете ли, так маскарад! Он наклонился, придерживая то место, где обычно бывает поясница и, кряхтя, извлек из-за глыбы вара серые велюровые тапочки. Затем, шаркая задниками без пятки, прошлепал к остолбеневшим своим узникам и принялся не спеша распутывать сеть. — Я вот что вам хочу сказать: уж очень у меня бессердечный народ. Жомбики мои — это просто ужас, что за жомбики! Боюсь я их — да, боюсь, и не буду перед вами прикидываться властелином. Ты, Ксюн, небось по вечерам телевизор смотришь? Так вот я этот телевизор люблю до крайности! У меня тут небольшая антенночка московская сверху проведена, — тайком, конечно, — и надо вам сказать: прилипаю… Все смотрю подряд, особенно мультики! Вот уж там повелители: леший — так леший, водяной — так водяной, а я так себе… ни рыба, ни мясо, а просто жомбик какой-то…
Шлепая вокруг Ксюна и Скучуна и тараторя без умолку, он постепенно освободил их от пут и, присев на корточки, довольно и преглупо улыбаясь, с умиленным видом поглаживал по головкам… Жомбова ладонь была липкая и назойливая, как муха.
— Ну вот, детишки, значит, такой-то я и есть — Большой Жомб. Совсем ведь не страшный? Ни капельки?.. — Он поковырял носком тапка в щели между плитами пола, и оттуда выскочил стульчик, словно черт из табакерки. — Сяду — ослаб! Жомб утрамбовался в стул и продолжал:
— Потому я и напускаю кругом всяких ужасов, что побаиваюсь крепко болванов-то моих… Оттого и сам хожу страшилой эдаким, ору вот… А душа у меня тонкая, прозрачная даже душа! И очень я этою самою душой всякую красоту возлюбил. Много у меня тут красот и редкостей волшебных, так много, что голова кругом идет… Цепкая она, красота моя: увидишь раз — и ухнешь с головой, будто в омут! Хочется мне уж больно, чтобы поняли вы, что такое красота, и не гонялись впустую за несбыточным… А то все: Личинка да Личинка, — а ее и нету, Личинки-то… И у меня ее нет — обманул я вас давеча! Выдумки все это. Вы эту Личинку хоть однажды видали? То-то же! И никто ее не видывал. А вот сейчас-то что будет, у-у-х…
Жомб начал проворно перебирать ногами, стульчик кружился все быстрее и быстрей, Жомб поджал под себя ноги — тапки слетели и двумя серыми жабами плюхнулись по углам бункера… ан, бункера-то и нету!
Из четырех углов его с тихим шелестом змейкой извился желтенький дымок. Змейкой прополз к недвижно стоящим друзьям, обвил и закачался. И сладко так стало им, приторно и туманно… Разомлели, убаюканные тем туманом и песенкою дудочки какой-то странной, что пролилась откуда-то, мутно-жалобная, и вяжущая и золотистая…
…И вот растеклись дымком чугунные стены, канул в небытие черный трон, угас искусственный свет…
Шли втроем: и Жомб, и Скучун, и Ксюн. Шли по хрустящей тропинке средь порхающих звездами орхидей берегом изумрудного озера. Птицы беззастенчиво-синие трепетали над орхидеями, будто причесывая кружевные цветки своими крылышками, и что-то ласковое им нашептывали и шутливое…
А впереди, в солнечных брызгах мрамора, им улыбался розовощекий дворец!
Глава III
— Куда мы попали? Ты что-нибудь понимаешь?
Притихшая Ксюн обеими руками вцепилась в зеленую кисточку на хвостике Скучуна, шедшего впереди. Они будто плыли беззвучно, проваливаясь по щиколотку в шерстяной мох белоснежного ковра. Словно русло реки, он прокладывал путь между стен, задрапированных златотканным штофом. Потоки блестящей ткани водопадами изливались к полу и тихонько вздыхали, облитые терпкой амброй курящихся благовоний. Их головокружительный аромат колыхался в воздухе, вырастая из глубоких нефритовых чаш.
Вот стены коридора раздвинулись. И зала, просторная, будто степь, явилась взору. Ксюн не удержалась от восторженного: «Красота какая!» — и выбежала к высокой зеленоватой струе фонтана, постояла там, задрав голову, и запрыгала от восторга. А восторгаться было чему!
Малахитовые чаши замыкали кольцо вокруг фонтана. Терпкие жидкие смолы пофыркивали в них разноцветными родничками. Колонны из горного хрусталя поддерживали прозрачный свод, пропускающий неведомые лучи, которые, освещали двенадцать знаков Зодиака. Выложенный огненными бриллиантами, Зодиак ослепительно сиял, освещая всю залу вместо светильников.
Гирлянды живых цветов обвивали хрустальные колонны, и множество невиданных тропических растений теснилось в узорных вазах вдоль зеркальных стен. Залу пересекал выгнутый, словно арфа, ручей. Чистейшая вода просвечивала перламутром, ибо крупные раковины выстилали русло радужной чешуей. А по беззвучному течению ручья скользили фиалки.
Жомб провел своих маленьких не то пленников, не то гостей, зачарованных убранством залы, чуть подальше, в глубину перелеска колонн. Причудливый ряд редких образцов мебели разных эпох и стилей прятался в уголке за ширмами и праздновал там именины красного дерева.
Изысканный бронзовый канделябр с зажженными свечами на овальном столе освещал этот странный уголок.
Гигантский буфет, украшенный резными цветами и плодами, переполнявшими рог изобилия, был истинно королевский буфет! Выполненные из разноцветной прозрачной мозаики розовые бутоны украшали его створки. Они были подсвечены изнутри, и Скучун стоял завороженный, глядя, как перекликаются там, веселясь, звонкие рифмы граненой поэмы стекла…
Большой Жомб протопал мимо царствующего буфета к инкрустированному ореховому комоду, что стоял по соседству. Ксюн машинально ступала за ним след в след. Жомб приоткрыл нижний ящик, и оттуда вынырнула волна золотой парчи, шитой жемчугом. Ткань, улегшись на фигурном паркете живою грудою, пошевеливалась, шурша и подмигивая золотыми ресницами. Ксюн, ахнув, присела перед ней и осторожно прикоснулась к прохладе парчового островка.
Там, наверху, в ее пыльной Москве, она никогда не видала ничего подобного. И чудесное шитье, раскидавшееся жемчугами, ужалило стрелами золотых нитей ее память о Москве, и память эта погасла…
Большой Жомб, подхихикивая, открыл второй ящик, и тот вспыхнул сиянием драгоценных камней и украшений, насыпанных без счета. Ксюн наклонилась над россыпью самоцветов, беспорядочно переплетенных браслетов и ожерелий, жгучий их отблеск озарил зачарованное лицо, пролился в глаза… И глаза Ксюна, хранящие цвет маминых глаз, забыли о маме…
Тройным кольцом свилось на шее ожерелье из черного жемчуга. Жомб упрятал ее запястья в кандалы тяжелых золотых браслетов. Он увенчал ее голову диадемой из аметистов — и подогнулись безвольные колени, и закружилась, сникла головка, побежденная магической силою камней…
Как сомнамбулу, увлек Жомб Ксюна в кресло-качалку. Она откинулась, и мерное движение кресла — тик-так, тик-так, — будто ход часового механизма, отмеряло новое время — время наваждения…
Тогда Большой Жомб, расквасившись гнилой улыбкой, выдвинул третий, верхний ящик комода. Дремотной невесомостью ворса теплились там надушенные меха. Голубкою белой вспорхнул палантин горностаевый и укутал хрупкие ксюнские плечики. А чернобурая шубка лунно-серебряной тенью упала ей в ноги. И обняла…
В этот миг в скрюченной жомбовой лапе перед склоненной к плечу головкой Ксюна выросла росистая черно-пунцовая роза и выдохнула свои бархатистые чары прямо в ее дыханье…
Заскрипела, приоткрывшись на миг, зеркальная дверца платяного шкафа, и в ней Ксюн увидела прекрасную девушку, дремавшую в качалке. На коленях у нее лежал фолиант бордового цвета с золотыми застежками в форме морских раковин… Дверца тотчас захлопнулась.
— Ты видела, ты видела! Вот твоя красота, больше тебе искать нечего! Жомб, гримасничая, прыгал вокруг качалки и, потирая руки, думал: «Ну вот она и попалась! Что может быть дороже для девчонки, чем в мгновение ока стать взрослой, да еще писаной красавицей… А мои меха и драгоценности? Да они кого хочешь сведут с ума, полонят навеки! И пути к душе своей чистой, к детским своим мечтам никто уж не сыщет… Ксюн теперь моя! Ни о Личинке, ни о Скучуне не вспомнить ей, не вспомнить ни за что! Одурманенная моими приманками, околдованная их властью, она теперь исполнит то, для чего нужна мне, и прочтет заветный текст из „Радости мира“. Никто больше не знает здесь человеческого языка… А прочтет она книгу тогда, когда для упрятанной мною Личинки настанет заветный срок преображения…» Жомб скакал обезумевшей лягушкой, пританцовывая и торжествуя. А Ксюн в блаженстве бездумного покоя, слегка покачиваясь, тик-так, тик-так, — вздохнула: «Так вот какая я буду, когда стану большая… Нет, почему буду, — уже стала! Я выросла и навсегда, навсегда… Детство прошло. А грезы… все мои смутные грезы о взрослости — они исполнились! Они воплотились вмиг. Так вот что мерещилось часто во сне, — я не помнила этих снов, а теперь их узнала… Я стала большой, взрослой, совсем как мама, даже еще лучше мамы, красивей…
Правда, это только одна мечта, а были еще и другие… Да, были, кажется… Но их не нужно теперь! Не хочу больше ничего, хочу быть взрослой и прекрасной, и чтобы так было всегда! А иной красоты мне не нужно, иной не бывает. Не бывает, нет… Ах, как ты хороша стала, Ксюшечка! Нет, не Ксюшечка, К-с-е-н-и-я! А ты, Ксюн, глупая малышка, прощай навсегда… Мне не жаль тебя… Такой редкой красавице, как я, не может быть жаль ничего…» И душа ее впала в беспамятство. Потерялась душа.
* * *
А что же Скучун? Он бродил в перелесках мебельных джунглей и звал: «Ксюн, где ты?» Он искал ее и каждый раз снова и снова натыкался на огромный королевский буфет, что вставал перед ним как привидение.
Чары Жомба разъединили друзей. И Ксюн уже поддалась наваждению, когда Жомб подскочил к Скучуну. Теперь оставалось погасить и его душу, лишить воли и сил, и тогда ничто не смогло бы помешать Большому Жомбу завладеть тайной Личинки…
— Сейчас ты забудешь об всем, забудешь… — Жомб, прищурив красные глазки, бородавчатой квашней выглядывал из-за двери буфета. Сняв с полки бокал густой коричневой жидкости, он поднес его Скучуну. Королевский буфет, будто грозный шаман, вдруг качнулся, заскрипев, и распахнул свои створки. Хрустальный мир, заключенный в нем, зазвенел чудесными курантами, и свет бесчисленных его граней ослепил Скучуна. Он заморгал и глянул вперед, в раскрытое чрево буфета. То был уже не буфет, а межзвездный корабль с кормой из красного дерева. Корабль отплывал, он звал, он ждал, шагни на корму, и кажется — полетишь к звездам на поиски высшей Красоты.
— Ну что же ты, пей скорей — и все твои заветные мечты сразу исполнятся… — Жомб в нетерпении барабанил пальцем по хрустальной мозаике.
Будто в полусне Скучун протянул ладонь и принял бокал из лап Жомба.
— Да… Мечты… Исполнятся… Все сразу? А потом? Что я буду делать потом, когда все исполнится? Скучать?! Нет, нет, не надо. Все сразу — это так скучно… Я сам! Я хочу все сам. И ты… а где Ксюн? Где я?
Скучун, будто проснувшись, рассеянно озирался по сторонам, расплескивая бурую жидкость в бокале. Он топтался на месте, переступая несмелыми лапками, и, ойкнув, налетел спиной на бронзовое жало канделябра… Бокал, выпрыгнув из рук, разбился о сверкавший паркет. Жидкость зашипела, вспенилась и стала всасываться в фигурные ромбы паркета. Мокрое маслянистое пятно источало удушливый запах — то гибель была Скучуна… Испарения поднялись, протанцевав бурым облачком, и растворились в воздухе, лишь слегка задурманив голову…
— Ах ты, гадкая лягушка! — Скучун, протирая глаза и встряхиваясь, сбросил последние чары наваждения. — Говори, куда спрятал Ксюна!
— Так я тебе и сказал! А найдешь — и не узнаешь ее!
Большой Жомб, сбросив маску добродушия и свирепея на глазах, с пеной у рта наступал на Скучуна, сжав лапы в цепкие кулаки. Перед Скучуном тряслась от гнева распухшая, шипящая, студенистая бородавка.
— Мерзкая слизь! — Скучун напружинился и распушил свою зеленую кисточку. Его хвостик метался и стучал по полу, словно боевой барабан. Прыжок! И Скучун — мангустой на змею — бросился на Большого Жомба. Он опрокинул его прямо в распахнутую пасть буфета, и звон бьющегося хрусталя сопроводил падение жирного тела. Скучун, задыхаясь, захлопнул створки и привалился к ним всем телом. Хруст, звяканье и стук слышались изнутри.
— Ключ! Где-то должен быть ключ! А, вот он! — Ключ от буфета лежал на овальном столике за канделябром, что так чувствительно напомнил о себе…
Скучун запер дверцы буфета, сотрясаемого возней и ударами изнутри, и кинулся прочь. Он скакал по мебельным закоулкам, проворный, точно белка, торопясь поскорее найти Ксюна. И чудилось, что кресла на гнутых ножках и горбатые диваны, оскалившись, неслись за ним вскачь…
Скучун выбежал в залу, ослепившую его фейерверком бриллиантов Зодиака, побежал, закружился, заплутал меж колоннами и, обессилевший, бухнулся у радужного ручья.
— Ксюн! Где ты? Почему тебя нигде нет? Как найти тебя?
— Иди за нами… Следи за нами… Тише… Тише… Молчи. Не произноси ни слова… Слова здесь гибнут… Здесь все мертво, все ложно. Одни мы живы. Мы живые и движемся по воде, защищаясь водой от времени наваждений… Тише, Скучун… Иди…
Скучун услышал прозрачный лепет. Лепетали лиловые лепестки. То фиалки, в молчании плывущие по ручью, прожурчали для него тихим шелестом. Печальные, плыли они. Печальные и таинственные. Многое знали, о многом молчали. Исполненный надежды, Скучун двинулся вслед за ними по течению ручья.
Глава IV
Ручей путешествовал, петляя по зеркальным залам дворца. Скучун семенил вдоль берега, и загадочные перламутровые отблески прозрачной воды заглядывали ему в лицо. Вот еще поворот, еще — и огромный дубовый шкаф, как будто грот, возвышавшийся над ручьем, преградил дорогу… Его дверца была чуть приоткрыта, и в зеркале Скучун увидал прелестную девушку, дремавшую в кресле-качалке.
— Кто это? — Скучун замер от странного предчувствия. — Нет, не может быть! Она ведь совсем другая…
— Тихо, Скучун, — прошелестели фиалки, — ты не ошибся. Это твоя подруга. Только не ходи туда, к ней, за створку… Окликни ее отсюда.
— Ксюн! Ксюшечка! Это я, Скучун! Что с тобой? Ты была не такая, ты не можешь быть такой… ты ведь совсем еще маленькая… Очнись, Ксюн! Нам надо бежать. Я запер Жомба, но он обязательно выберется. Очнись скорей, не бросай меня одного… пожалуйста!
Тик-так… тик-так… — качалось гибкое кресло. Дрема и тяжесть жемчугов… Дрема в меховом уюте… Дрема наваждения!
— Кто там тревожит меня? Ступайте прочь Красота моя не терпит беспокойства. Ах, как хороша я! Хороша…
— Скучун, — затрепетали на воде фиалки, — она не узнает тебя. И не узнает теперь никого, даже маму… Она не помнит себя, потому что душа ее потерялась. Чары Большого Жомба приманили душу Ксюна, и та покинула ее. А ты должен спасти своего друга.
— Но я не умею… Как мне помочь Ксюну, подскажите, фиалки…
— Ах, этого мы не можем. От волнения мы теряем цвет, а цвет — это наша душа… Мы указали тебе путь, Скучун, и, быть может, укажем еще многим заплутавшим путникам. У каждого свое предназначение, ему нельзя изменять. Мы только выводим на дорогу, а идти по ней надо самому, без провожатых… Иди своим путем, Скучун, у тебя прекрасный путь… Прощай! — Фиалки, описав неслышный круг, погрузились в воду и исчезли.
Дверь шкафа с тяжелым скрежетом качнулась на петлях. Застывшее виденье в кресле чуть дрогнуло…
— Что же делать? Кто поможет? Какая она стала самовлюбленная и безжалостная!.. — Скучун закрыл глаза, сжался в комок, обхватив голову лапками. Он тихонько раскачивался из стороны в сторону и бормотал:
— Опять я один остался… Но я не верю, что Ксюн сама покинула меня. Она просто не сумела выстоять перед искушением — она ведь совсем еще маленькая девочка… Бедная Ксюн! Я не знаю, как вернуть тебя. Душа так болит от страха за тебя, что не хочется больше плакать. Вот и не буду! Не стану больше хныкать… Личинка, дорогая Личинка, похищенная радость, я связан с тобой какой-то невидимой нитью и чувствую, что ты где-то рядом. Услышь меня, я твой друг! Неужели ты оставишь нас с Ксюном без ответа? Откликнись…
Скучун сам не понимал, отчего в нем поднялась волна сил, горячая и светлая, и теперь ясно знал, что он на верном пути… Легкое дуновение коснулось его щеки. Потом еще и еще… Он открыл глаза, выпрямился. Словно ожившие орхидеи, порхали перед ним лазурно-синие бабочки!
— Бабочки, синие бабочки, спутницы Личинки! Ксюн, мы спасены, мы нашли ее, слышишь, она где-то рядом!..
Скучун ошалевший от радости, принялся скакать по берегу ручья, смеясь и плача одновременно. Он зачерпнул пригоршню свежей воды и погрузил в ладони мордочку, потом фыркнул, закашлялся, принялся пить жадно и ненасытно, будто первый раз в жизни! Он брызгался и плескался, словно крошечный зеленый слоненок, а бабочки резвились вокруг.
Но вот, не рассчитав, Скучун не удержал равновесия и с шумным всплеском ухнул в воду.
Целый водопад брызг пролился из ручья на дверцу шкафа и, оттолкнув ее, обрушился на спящую красавицу…
Вскрикнув, она вскочила, мокрая с ног до головы, теряя треснувшие нити жемчуга, аметисты, и меха, сползавшие к ногам облезлой тряпочкой!..
— Ксюн! Ксюн! — Скучун помчался к ней, переваливаясь по колено в воде, словно гадкий утенок. — Ты живая, ты настоящая, какая радость!
Ксюн, совершенно опешившая и сонная, молча отряхивалась, когда налетевший Скучун, сбив с ног, стал окунать ее в воду.
— Вот так! Промокни еще! Эта вода — спасение, я понял, понял, это она разметала чары, растворила туман. Эта вода — живая, добрая. Ксюн, Личинка где-то тут, с нами… Смотри, всюду синие бабочки!
— Ой, Скучун, миленький! Что-то случилось со мной! Голова чугунная и душа болит… А все тело ноет как-то странно, будто и не мое… Что же произошло со мною?
— Потом, Ксюн, потом! Надо поскорей выбираться отсюда. Обсохнем по дороге. Давай руку, идем!
И, помогая друг другу, маленькие друзья отправились вперед по течению ручья.
В этот миг запертые дверцы королевского буфета с треском лопнули, раскрошившись в щепки, и оттуда весь в мыле пулей вылетел Большой Жомб.
Глава V
Ручей становился все шире. Перламутровые раковины, выстилавшие дно, похрустывали под ногами. Стало холодно. Ксюна знобило, и очень хотелось есть.
— Интересно, что сейчас там, в Москве, утро или вечер? Бедные мои родители! Наверное, с ума сходят…
— Сходят, конечно. Но мы же ведь не нарочно… Так получилось Вот уж чего мы не хотели, так это… ой! Что это?
— Не что, а кто! Это я! — Толстая и унылая рыба, лежа на боку и безвольно шевеля плавниками, перегораживала ручей. Хвост она поджала, скрыв от посторонних глаз, потому что он был совершенно неприличного для рыбы ярко-розового цвета! Рыба лежала, грустная-грустная, а из-под желтоватых чешуек по бокам стыдливо выглядывали коротенькие мохнатые волоски…
— Ну нигде не отлежаться спокойно, просто ужас какой-то! Приходят, топают тут, разглядывают со всех сторон, да еще в носу ковыряют… Жуткая бесцеремонность!
Рыба засопела и, кряхтя и бултыхаясь, перевернулась на другой бок.
— Эй! — Ксюн тут же вынула палец из носа… — А ты кто?
— Кто, кто… Не видите — Рыба я. Рыба Рохля.
Рыба зачавкала, втягивая жабрами зарозовевшую воду и пережевывая ее обиженно надутыми губами.
— А что ты тут делаешь?
— Не видите — ем. Поесть не дадут спокойно…
— А что ты ешь?
— Все-то им расскажи… Пудру!
— Что-что?
— Пудру вот ем. «Рашель». Это у нее название такое — на коробочке было написано…
— Миленькая, да ее нельзя есть!
— Нельзя, а я что, не знаю? — Рыба заплакала. — Мне ее сыпят и сыпят, и говорят: «Жуй, волосатик!» Я и жую! Жую и все пухну, пухну… Ручей вот запрудила. Хвост уже совсем розовый стал, видите? Так стыдно… Ой, боюсь я этого всего безобразия, я так боюсь…
Рыба уже не плакала — она икала, сотрясаясь всем телом и мигая совершенно круглыми, испуганными, карими глазами.
— Слушай, Ксюн, мне ее так жалко! Давай заберем с собой, а?
— Конечно, заберем. Только вот поднимем ли? Она ведь не маленькая…
— Заберите, крошки, заберите меня, пожалуйста! — Рыба Рохля вытащила из-под себя хвост, и тот шмякнулся о берег ручья, словно щипаный гусь на прилавок. — Вы не пугайтесь, не такая уж я и тяжелая… А когда вся пудра во мне переварится — обязательно похудею!
Ксюн подхватила Рыбу под голову, а Скучун сунул ее хвост под мышку, и странная троица двинулась дальше.
* * *
— Хе-хе, эти чахлики думают, что смогут освободиться из-под власти Большого Жомба!
Жомб корчился от гнева. Ему хотелось скрыть свой гнев даже от себя самого, но это чувство оказалось сильнее его…
— О-о-о! — Жомб сновал кругами, заложив руки за спину. — Меня, властелина, запихнуть в мою же тайную ловушку!.. Презреть мой дворец, с его убранством, этот фантом, призрак, который я вызываю к жизни при помощи чудодейственного газа, чтобы сбивать с верного пути всех, кто ищет подлинную Красоту… Но я отомщу! Я жестоко отомщу… Хватит, побродили по ручейку, поплескались в водичке — пора бы и честь знать!
И Жомб нажал известную лишь ему тайную кнопочку. И вновь извился тающими кольцами желтенький сладковатый дымок.
И где-то вдали почудилась мелодия песенки — какая-то странная, мутно-жалобная, и вяжущая, и золотистая… Дымок рассеялся, обнажив бункер с чугунными стенами, где на глыбе черного вара восседал Большой Жомб. Перед ним в луче дикого искусственного света стояли насквозь промокшие Скучун и Ксюн, еле удерживая неуклюжую Рыбу Рохлю. А вокруг них непринужденно и весело порхали синие бабочки!
— Ну, путешественнички, потопали — и хватит! Настал час погибели! Ах ты, гаденыш! — Квакающий контрабас Жомба охрип от ярости при виде мокрого худенького Скучуна. — Мало того, что ты каким-то непостижимым образом сумел противостоять искушению и не поддался моим чарам, — но еще и девчонку спас от соблазна! И это в тот миг, когда она, безвольная, уже готова была открыть заветную книгу, которую я ей подсунул… Вы и Рохлю мою прихватили, которая одна в этой фантасмагории была не ложный призрак. Она, да еще фиалки в ручье. Напоследок, перед смертью вашей открою: ручей, по которому шли вы, — живой, он течет здесь, под полом. — Жомб постучал чугунным жезлом по плитам пола. Ручей вытекает из недр намного глубже озера Грунтовых Вод. Озеро гнилое, мертвое, а ручей, поднырнув под ним, пробивается наружу где-то там, в Москве, под древней горою. И не спохватись я вовремя — выбрались бы вы наружу. Да еще прихватили бы с собой… но этого вам лучше не знать, даже перед смертью! И покуда ты, Скучун, будешь помирать в страшных мучениях, — я отправлюсь в свой призрачный дворец и буду наслаждаться его красотой, пока мои верные жомбики не выжмут из Ксюна по капле все до единого тайные слова из «Радости мира»… Я заставлю тебя, паршивая девчонка, прочесть текст не соблазном, так силой! Ну а с Рохлей мы разберемся позднее…
Жомб вытащил из-за своего бесформенного трона чудную книгу с золотым обрезом и золотыми застежками и швырнул ее прямо в Ксюна. Девочка умудрилась поймать ее на лету и крепко прижала книгу к груди.
Большой Жомб шесть раз стукнул по полу своим тяжелым жезлом. Стукнул изо всех сил, так, что даже чугунные стены дрогнули.
— Жо-о-о-мбики! Сюда, ко мне! — От его рева сотрясалась глыба вара. И что-то гигантское и невидимое вдруг утробно заурчало где-то вдали в ответ… Так жутко, что мороз пробежал по коже самого Жомба.
— Властелин, беда, беда! — Пузатые пучеглазые жомбики посыпались в дверь горохом. — Наш остров тонет! Спасайтесь, бегите, сбылось древнее пророчество! Гнилая пучина больше не держит его на плаву…
— Нет, нет, неправда, вы лжете, жалкий народец! — Жомб плюхнулся с трона, распластавшись по полу толстой лепешкой, и пополз к дверям. Но тут стены со страшным скрежетом стали крениться набок, дверь перекосило и заклинило. Большой Жомб с тупым остервенением бился в дверь. Он ничего не видел и не слышал вокруг. Желание вырваться наружу ослепило его — о пленниках своих он позабыл…
— Скорее, крошки, скорее, забирайтесь под мои широкие плавники, закряхтела Рохля. Она выскользнула из рук своих новых друзей, шлепнулась на пол и поползла, переваливаясь с боку на бок и помогая себе хвостом, к тому месту, где минуту назад стоял черный трон Жомба, а теперь зияла дыра. Наклонившись над ней, наши герои увидели призывно мерцавший прозрачный ручей. — Не раздумывайте, лезьте сюда, прячьтесь скорее, под моими плавниками вы сможете дышать, пока я не выплыву по ручью наверх, в Верхний город.
Помещение содрогалось и стонало, как тонущий корабль. Жомбики, как слепые котята, с визгом и воплями кидались и карабкались на гибнущие стены. Большой Жомб лежал, придавленный стальной балкой. Ритмичное могучее дыхание взбунтовавшегося озера казалось погребальным пением неведомого живого существа…
Ксюн, крепко обхватив руками «Радость мира», забилась под просторный рыбий плавник. Скучун забрался с другой стороны, и Рохля, булькнув, соскользнула в дыру под троном, словно в лунку рыболова.
В этот миг рухнули стены серого бункера, а секунду спустя не стало и острова Жомбуль. Он сгинул в бездонной пучине озера Грунтовых Вод…
Глава VI
В сырой предутренний московский туман вынырнула Рыба, в знобящий, сиреневатый туман. Ручей-спаситель, пронизав недра земли, вздыхал тут свободно, расплескивая свою водичку серебристым шепотком родника в лесистом овражке у подножия Коломенского холма.
Коломенское гористым куполом вздымалось над чудесным источником, и чуткие деревья веками впитывали с его живой водой все тайны подземелья…
Рыба Рохля, протиснувшись в отверстие родничка, заохала и в изнеможении распласталась на мелководье.
— Вылезайте, приехали! — Она слегка шлепнула по бокам, плавниками, едва не оглушив своих пассажиров…
Чихая и протирая глаза после полной темноты, наши герои выбрались на бережок. Из-за тумана не было видно почти ничего вокруг, кроме смутных громадных деревьев и крутого холма с ползущей по нему наверх деревянной лестницей.
— Рохля, а где мы?
— В Москве, Ксюн, в твоей Москве, правда, довольно далеко от центра…
— Какая радость, Скучун, мы дома, мы на свободе, ура!
Ксюн подпрыгнула и, точно ошалевший от весеннего половодья щенок, начала носиться в овражке по пояс в тумане, кружась, приплясывая и перескакивая через ручей…
Скучун молча присел на бревнышко у края родника, рядом с Рохлей, печальной улыбкой поглядывая на ксюнские дурачества. Наконец Ксюн притомилась и, запыхавшись, уселась на корточки у ручья, утопив в воде тонкие кисти.
— Скучун, ты что, совсем не рад?
— Ну что ты, рад, конечно. Только… — Скучун прерывисто вздохнул. Только вот ты забыла о Личинке. Она ведь погибла вместе с островом Жомбуль…
— И правда, я как-то на радостях… — Ксюн помрачнела и насупилась. Личинка… Слушай, а может, ее и правда не существует, может, это просто древняя легенда, сказка, а, Скучун? Рохля, ты как считаешь?
Рыба заерзала на песке и, почесывая спину изогнутым хвостом, собралась было ответить, как вдруг из-под ее волосатой чешуи выпорхнула стайка синих бабочек!
— Ксюн, Ксюн, смотри, бабочки! Они живы, они выбрались сюда вместе с нами! Значит, и Личинка жива, и она где-то здесь, рядом со своими лазурными вестницами… Рохля, дорогая, ты настоящая спасительница! Ты чудесная, чудесная Рыба, ты самая удивительная, ты просто ангел, а не рыба — вот ты кто!
Рохля от гордости надулась, распушила мохнатые волоски и, довольно прикрыв глаза, забубнила:
— Вот и хорошо, вот и бабочки спаслись, пускай себе летают, скоро лето… А Личинка… Я уж не знаю, про что вы там с Ксюном толкуете, но какую-то штуку Большой Жомб запихнул мне в рот вместе с розовой пудрой. Эта пудра, сказал он, защитит ее от рохлиного желудка! И я, знаете ли, так икала от этой гадости, что до сих пор горло болит…
Скучун, как ужаленный, вскочил на ноги и набросился на Рохлю. Обхватив ее руками за жабры и глядя ей в самые глаза, он завопил:
— Это Личинка, это Личинка! Рохля, пожалуйста, поскорее, надо как-то достать ее оттуда… Выплюни ее, рыбонька, выплюни, сделай что-нибудь! — Он принялся трясти Рыбу за плавники, позабыв о правилах хорошего тона…
Ксюн подскочила мигом и умоляюще запричитала:
— Ой, рыбка, ты даже не представляешь, что у тебя внутри… Там тайна, невероятная тайна: вот, вот, посмотри сюда! — Ксюн раскрыла книгу перед носом Рохли. — Тут все сказано, все описано… Личинка превращается… а общем, это сама Красота будущего, которая явится на Землю в назначенный срок и преобразит eel Так сказал нам дедушка Скучуна…
— Кто там у вас должен преобразиться, ничего не понимаю… Ой-ой-ой, не трясите меня так! Совсем задергали… Лежала себе в ручье тихо-спокойно, жевала пудру — мерзость, конечно, но ничего, бывает и хуже… А тут налетели! Отойдите от меня! Тьфу! — Рохля выплюнула довольно большой комок пластилина, потом несколько ключей, мыльницу, солдатский ремень и небольшой китайский термос. — Бандитская жаба Жомб кормил меня вчера этакой дрянью и, запихивая в рот термос, с идиотским смехом заявил, что чай горячий! Ой! — Рохля вдруг замолкла, потому что вокруг началось нечто необычное…
Внезапный порыв ветра разогнал туман, и несказанное, безмерное небо во весь рост распрямилось над оврагом, над лесистым холмом с церквями, над всею весенней Москвой… Прозрачно-лиловое, предрассветное, оно голубело на глазах, будто улыбалось чуть-чуть, одними губами… Совершенно беззвучный дождик соскользнул с этой голубизны в овраг, — и над ручьем перегнулась невесомая радуга!
Скучун замер, затаив дыхание, он ведь никогда не видел ничего подобного… Розовый плотный туман сгустился на бережке, где прямо под радугой лежала Рыба. Туман трепетал живым облачком синих крыльев. Мириады бабочек, которых появилось вдруг видимо-невидимо, образовали плотный пульсирующий клубок.
— Мои маленькие друзья! — в оцепенении рассветной тишины прозвучал певучий и нежный голос. — Вы избавили Землю от страшной опасности. Ведь если бы в час преображения я оказалась в руках Большого Жомба — весь мир был бы обречен видеть Красоту будущего лишь такой, какой представлял ее себе Большой Жомб… Благодаря вам я свободна. Я принадлежу всем и никому. Я — частица единого Космоса, как и вы. Мы все принадлежим этому единству, мы связаны в одно целое, все и вся… Не забывайте об этом! Вам многое приоткрылось теперь, в начале пути. Постарайтесь не отступить от него. Постижение Красоты — это тайна, которая поможет преобразиться и вам самим, если вы останетесь верными ей на всю жизнь. Ты, Скучун, преодолел все искушения и соблазны, поборол свою робость и спас Ксюна. Ты вырос, малыш, душа твоя окрепла. Я рада за тебя. Но жизнь на этом не останавливается… И если ты не успокоишься на достигнутом, то будешь расти еще многие годы и станешь совсем большим! Это не значит, что вырастешь физически, нет. Тело — только оболочка, скрывающая то, что незримо в обыденном… Это помог вам узнать Аргаман. И живет в нас именно это незримое, способное дорасти до звезды… Таким большим стал твой дедушка. Может быть, вы еще встретитесь. Вообще, все может быть! И прежде всего то, во что веришь… Я верю в тебя, Скучун! И в тебя, Ксения! Тайны мира ждут вас… А я возвращаюсь в Подземную страну — Рыба доставит меня обратно в Нижний город, а новым Хранителем моим станет Старый Урч. И «Радость мира» — книга земных откровений — отныне воссоединится со мной навсегда. Прощайте!
Трепетанье бесчисленных синих крыльев вмиг погасло, и звучный всплеск рыбьего хвоста в роднике сверкнул напоследок серебристым аккордом…
В молчании лежал овраг. Исчезла радуга. И будто не было ничего: ни голоса, ни бабочек, ни чудаковатой Рыбы…
Притихшие стояли Ксюн и Скучун, взявшись за руки, и впервые в жизни встречали весенний майский рассвет. Они вдруг отчетливо увидели, как распускаются ландыши, разворачивая упруго-зеленый глянец листов и лелея своих белоснежно-фарфоровых цветочных младенцев… Ручей вновь журчал приветливо и спокойно, качнулись под несмелым ветерком заспанные деревья, и в отдалении блеснула гладь Москвы-реки.
Плакать им или смеяться — друзья не знали… Личинка исчезла, так и не поведав о том, какою будет преображенная Красота грядущих дней… Но теперь они знали: Личинка существует! Именно с их помощью будущая Красота обрела сейчас свободу!
Невыразимые, неясные и новые чувства переполняли их. Сердце Ксюна сжалось от тоски перед унылой будничностью предстоящих дней, лишенных чудесной прелести только что пережитого…
— Неужели наша настоящая, самая интересная жизнь уже позади, а, Скучун? По щекам Ксюна текли слезы. — Я не смогу теперь без этого мира, где, оказывается, все живое: и Ночь, и Пруд, и Луна…
— Мне кажется, Ксюн, она, эта жизнь, только начинается… Взгляни!
Они подняли головы и прямо над собою увидели Утреннюю Звезду. Она подмигнула им и улыбнулась — только им двоим в целом свете…
И тогда они поняли, что никогда не будут одиноки, что о них помнят, за ними наблюдают повсюду и, наверное, не оставят в беде, как не оставила их прошедшая Ночь Полнолуния. Теперь-то она была уже далеко, эта Ночь, приоткрывшая им глаза на мир, который отныне навеки приворожил их своею безмерностью и красотой.
Все еще только начиналось. И наши маленькие герои даже не подозревали, какое множество удивительных событий ждет их впереди…
Ночь задремала в уюте непостижимой для нас Галактики и, мерцая покоем, подумала: «Какие они все же славные, эти земляне… Один мой любимец Скучун чего стоит! Только вот ужасно наивные и, конечно, еще маленькие… Но это ничего, они же растут!»
Она сладко потянулась и забыла о Времени. А Время заботливо укрыло ее одеялом. Пускай спит! Ведь наступило Утро!