БРУБЕРГ

Прямо напротив университета на улице Эфре-Слотсгатан расположен квартал Кампхаве. Дома там старые, высокие, солидные, правда, немного унылые и по-пуритански чопорные. Я прожил там несколько лет и полюбил его. Там царила какая-то удивительно уютная атмосфера.

Окна моей квартиры выходили на восток, на Эфре-Слотсгатан. Досталась она мне совершенно случайно в тот год, когда я стал доцентом. Я читал тот раздел гражданского права, который почти целиком посвящен недвижимости. Стоило перейти улицу, и я уже был в университете. Немного дальше, за домом архиепископа и деканатом, находится юридический факультет, или Юридикум. Всеми своими окнами он развернут на кафедральный собор. Всего в двух кварталах к югу — университетская библиотека. А если пойти не на юг, а на север, то через два квартала будет духовная семинария, где моя жена Биргит преподает латынь и греческий. Сразу за нашим кварталом начинается кладбище. Словом, все под рукой. Удобнее места во всем городе не найти.

Январским вторником я без толку слонялся взад-вперед. Работать не хотелось. Я то и дело останавливался у окна и разглядывал часы на колокольне собора. Стрелки медленно приближались к двенадцати. Ровно в полдень станут известны результаты конкурса на должность профессора гражданского права. Претендентов было пятеро. Если честно, на это место я вряд ли мог рассчитывать. Но интересно, как оценят члены ученого совета мою работу? Наверное, мне не стоило так волноваться.

Золоченые цифры под куполом Густавианума сверкали на солнце. Погода была ясная, но не слишком холодная, чуть ниже нуля. Снега той зимой почти не было, газоны только слегка подернулись инеем. Такими и должны быть зимы. Я не любитель снега и морозов.

Когда на часах было без пяти двенадцать, я не выдержал, накинул пальто и скатился по лестнице. Потом поспешно перешел улицу, направляясь к университету. Идти было недалеко. Вдруг я увидел, что мне навстречу несется на мопеде рассыльный в кожаной куртке — типичный представитель моторизованной шведской молодежи. В седле он сидел боком, отвернув голову, чтобы ветер не дул в лицо, и на пешеходов — ноль внимания. Летел он прямо на меня, так что я едва успел отскочить в сторону — прямо в лужу, затянутую тонкой корочкой льда.

Видимо, я не сдержался и выругался, не помню, но услышал громкий смех. На лестнице, ведущей к университету, стояли двое мужчиин, ставших свидетелями моего приключения. Один — рослый, крупный, с некрасивым костлявым лицом и седыми волосами, торчавшими из-под шапки. Другой, поменьше ростом напоминал процветающего торговца. У него было румяное лицо и острый взгляд. Смеялся рослый — профессор гражданского права Юхан Рамселиус, мой почтенный шеф. Другим был профессор Отто Левинсон, самый строгий экзаменатор факультета.

Я поздоровался, не имея ни малейшего желания вступать в разговор. Левинсон ответил столь же сдержанно, но это была его обычная манера. Зато шеф мой был в наилучшем расположении духа и явно хотел поговорить. К счастью, я уже добрался до дверей и взялся за ручку.

— Что, любопытство одолело? — ехидно спросил Рамселиус и снова расхохотался.

Я попытался было его разубедить, но он только добавил:

— Вас ждет сюрприз!

Я быстро поднялся по лестнице в вестибюль. У самых дверей навстречу мне попался высокий сутуловатый студент. Щеки его покрывала рыжая щетина, одно плечо было выше другого. Казалось, его одолевают мрачные мысли. Потом я миновал несколько дверей. Почти у самой лестницы внизу, в кафе «Альма», стояла вешалка. Я разделся, свернул направо и пошел в канцелярию. Часы пробили сначала четыре четверти, потом двенадцать раз. С последним ударом я вошел и сразу повернул направо.

Там были две комнаты с окнами по фасаду, то есть на юг. В дальней комнате сидел секретарь деканата юрфака Хилдинг Улин. У коренастого крепыша лет тридцати пяти были мощные челюсти и крупный массивный лоб. Темные волнистые волосы он зачесывал назад. Виски его местами белели сединой. Вид у Хилдинга был довольно измученный. Впрочем, это было в порядке вещей. Такие не спешат приниматься за дело — ведь всегда кажется, что времени еще полно. А потом все наваливаются сразу. Не знаю почему, но так получается всегда.

Он устало посмотрел на меня и виновато улыбнулся.

— Полагаю, вы — доцент Бруберг?

— Полагаю, что вы знаете, зачем я пришел?

— К сожалению, копии решения ученого совета еще не готовы. А оригинал у машинисток. Но если вы спуститесь в «Альму» и подождете немного, я все принесу туда.

Хилдинг никогда и ничего не успевал вовремя. Так что пришлось отправиться в кафе в подвале.

Я взял чаю с бутербродом и поискал глазами, где бы присесть. За ближайшим столом пил кофе студент Урбан Турин. Этого молодого человека я знал только в лицо. Ответив на его поклон, я направился к большому столу, за которым уже восседали супруги Хофштедтер. Они заметили меня, и отступать было поздно. Нет, они мне нравились, но сегодня я предпочел бы побыть один.

Доцент Герман Хофштедтер преподавал гражданское право и тоже претендовал на место профессора. Ни ростом, ни телосложением он не выделялся, но был жилистым и крепким — в юности ему пришлось немало поработать. Темная грива волос все время падала на низкий лоб. Прежде всего бросались в глаза крепко сжатые челюсти. Рот был маленький, с немного растянутыми уголками губ. Левый уголок заслуживал самого пристального внимания собеседника. Именно он красноречиво говорил, о чем думает в данный момент Герман, правда, лишь до тех пор, пока его темперамент не брал верх над рассудком. Улыбка его очень красила, но улыбался он редко, предпочитая агрессивно поглядывать на окружающий мир из-под густых насупленных бровей. Герман Хофштедтер действовал по принципу: наступление — лучшая оборона.

Зато Марта Хофштедтер была очаровательна. Может быть, и не красавица, хотя с правильным мягким округлым лицом. Но покоряло шедшее откуда-то изнутри сияние, и прежде всего сияли ее глаза. Марта любила смеяться. Но даже когда она не смеялась, ее зеленые глаза лучились улыбкой. Нетрудно было понять, почему Герман в нее влюбился. Я и сам мог бы в нее влюбиться. Она была ассистентом кафедры на факультете филологии.

Брак их не был особо счастливым — они оказались слишком разными людьми. Герман укрощал жизнь своей железной волей, стараясь переделать ее на свой лад. А Марта наслаждалась всем, чего нельзя было заранее предвидеть или предугадать, любила экспромты и неожиданности, ей казалось, что это делает жизнь ярче и интереснее. Герман не верил в будущее и вечно был настороже, готовый отразить атаку неведомых врагов. Марта, напротив, смотрела в будущее с радостным ожиданием. Когда я сел рядом, она мило улыбнулась. Герман только кивнул, хотя настроение у него было неплохое. В голубых глазах и в левом уголке губ затаилась улыбка.

— Ну как, прочел? — спросил Герман.

Он имел в виду решение ученого совета. Я объяснил ему обстановку.

— Ничего другого от _Хилдинга не дождешься, — буркнул он.

Потом появился Манфред Лундберг, который тоже читал гражданское право. Он участвовал в конкурсе и был наиболее вероятным претендентом на вакантную должность. Лундберг всегда одевался с иголочки, ходил в жилете и носил карманные часы на тонкой золотой цепочке. Здороваясь, он каждому пожал руку, возможно, бессознательно подчеркивая, что между нами уже есть определенная дистанция.

Усевшись за стол, Лундберг вынул бумажник и карандаш, достал маленькую записную книжечку и аккуратно записал в графу расходов стоимость кофе и бутерброда с сыром. Манфред Лундберг был не из тех, кто сорит деньгами. Обычно мы подтрунивали над его склонностью к бухгалтерии, отпустили несколько шуточек и на этот раз. Но Лундберг, как обычно, лишь снисходительно улыбнулся.

Марта помахала кому-то рукой. У стойки появился Поста Петерсен. Казалось, ему не очень хочется садиться за наш стол. Петерсен по виду был типичным шведским крестьянином: крупный, неуклюжий, склонный к полноте, не любивший сидячей жизни. У него были белокурые волосы и румяные щеки, а лицо казалось добродушным и настороженным одновременно. Серо-голубая фланелевая куртка и бабочка вместо галстука заметно его выделяли. Остальные предпочитали строгие темные костюмы. Йоста Петерсен читал гражданское право в Лунде, а здесь, в Упсале, временно занимал вакантное место профессора. На эту должность мы и претендовали.

Вскоре у нас развязались языки. Пятый претендент казался моложе нас всех. Впрочем, мы с Эриком Бергреном были почти ровесники. Но он выглядел моложе своих лет, во-первых, из-за стройной спортивной фигуры, а во-вторых, из-за манеры одеваться, как студент. На нем была замшевая куртка с вечно расстегнутой молнией, светлая клетчатая рубашка и серый галстук. Он тоже был блондин, как и Петерсен, только немного потемнее. У него были резкие черты лица и водянисто-голубые глаза. Он знал об этом и никогда не смотрел в глаза собеседнику. Может быть, поэтому взгляд его постоянно блуждал и никак не мог остановиться на одной точке. И вид у него всегда был несколько удрученный.

Прошло не меньше получаса» пока явился Хилдинг Улин с перепечатанными под копирку мнениями членов ученого совета о наших работах. Каждый получил свой экземпляр. Мы тотчас же набросились на них и стали читать: Герман — страстно, Манфред — внимательно, Йоста — добродушно, Эрик — нерешительно, а я — холодея от волнения. Я даже не заметил, как Хилдинг уселся за наш стол. Мне не терпелось узнать, что за сюрприз имел в виду мой шеф. И вдруг я понял.

Оказывается, он поставил меня первым в списке кандидатов на профессорскую должность. Это было просто непостижимо. Впрочем, ведь я был его учеником и в своей работе как-никак использовал его методику. Два других члена ученого совета, Нурдин и Булиндер, поставили первым Манфреда, а вторым — Йосту. У Рамселиуса вторым был Манфред, а Йоста — третьим. Я шел третьим у Нурдина и четвертым у Булиндера, тогда как Эрик был третьим у Булиндера и четвертым у Нурдина. Германа все члены совета поставили на последнее место. Но, во всяком случае он был признан вполне компетентным в своей области права.

Потом я пробежал отзывы членов ученого совета на конкурсные работы. Два моих труда о разделе недвижимого имущества и праве наследования получили в общем благосклонную оценку, если не считать замечаний Булиндера. Трактат Манфреда о комиссионном вознаграждении был назван «подлинно научным исследованием». Подавляющее большинство выводов, которые он сделал, были признаны вполне обоснованными. Книгу о компенсации за понесенные убытки, написанную Йостой, Нурдин и Булиндер назвали «чрезвычайно интересной», тогда как Рамселиус охарактеризовал ее как «весьма примечательную в связи с давно устаревшим методом анализа, примененным херром Петерсеном». Об Эрике было сказано, что в своей работе, посвященной проблеме тождества в гражданском праве, он нашел новый и важный подход, который может иметь немалое практическое значение. Следовательно, Эрика считали многообещающим молодым ученым. Что же касается Германа, который писал лишь о трудовом праве, то его можно было сбросить со счетов. Он был мне не опасен.

Читая этот своеобразный документ, Йоста Петерсен только чертыхался, явно в адрес Рамселиуса. Потом повернулся к Манфреду, чтобы пожаловаться на несправедливость. Но тот был занят разговором с Эриком, они даже пересели на другой конец стола. Пришлось Йосте довольствоваться Германом. Поскольку его выпады против Рамселиуса косвенно задевали и меня, мне пришлось встать на защиту шефа. Герман сидел, словно в рот воды набрал. Марта явно отчаянно скучала, от нечего делать рассматривая непрерывный поток входивших и выходивших людей. Хилдинг задумчиво попыхтел сигарой и вскоре исчез.

Неожиданно Марта засмеялась и толкнула меня локтем. Я обернулся. За спиной Манфреда и Эрика появился Юхан Рамселиус и, прищурившись, наблюдал за нами.

— Ну как? — спросил он. — Мыслители довольны?

— Довольны? — возмутился Йоста. — Если вы не дадите место мне, я буду жаловаться!

— Это не поможет, — спокойно парировал Юхан.

— Почему? — удивился Йоста.

— Потому что в любом случае Манфред получит кафедру раньше вас. Вы хороший специалист, но в работе много недостатков. Нужна новая и современная методика. Прочтите мои «Основные подходы…».

— Прочел, — перебил Йоста. — И ничего революционного в них не нашел. — Он нервно пытался раскурить сигару.

— Внешность обманчива, — рассмеялся Юхан. — Вы не настолько проницательны, как я думал. И я был явно прав, когда поставил Манфреда вперед.

— Не уверен, что вы правильно оценили мою работу, — сухо буркнул Манфред, косясь на Рамселиуса.

— А мне кажется, я был весьма великодушен, — ухмыльнулся Юхан. — Разве я не отметил у вас дотошного внимания к деталям? А за решение кардинальных проблем вы просто не беретесь.

Манфред Лундберг машинально поправил очки в золотой оправе.

— Второстепенные проблемы тоже нужно решать.

— Разумеется, — кивнул Рамселиус. — Но утешьтесь: профессорская кафедра ваша! Уж я-то знаю наш милый факультет!

Как только Йоста понял, что кафедры мне не видать, настроение у него сразу поднялось. Мы перестали препираться и заключили мир. Юхан и чета Хофштедтер уже поднялись. Йоста забрал свой экземпляр решения ученого совета и ушел.

Прошло всего несколько минут, и я вспомнил, что пора ехать к декану нашего факультета Авроре фон Левензан. Я хотел обсудить с ней содержание лекции, которую мне предстояло прочитать. Она жила неподалеку от виллы на Норландсгатан, которую Йоста снимал у вдовы священника. Если Йоста еще не уехал, он подвезет меня на своей машине. Я быстро свернул бумаги и вскочил.

— До свидания, — сказал я Манфреду и Эрику.

— Всего доброго, — ответил Манфред.

Эрик кивнул, и взгляд его неуверенно скользнул из стороны в сторону. Я бросился в вестибюль, надел галоши, схватил шляпу и выбежал на улицу. Мне повезло: Йоста как раз заводил машину и охотно согласился меня подвезти.

ТУРИН

Когда Манфред Лундберг вошел в аудиторию, ему оставалось жить не больше двадцати минут. А много ли успеешь сделать, если всего через двадцать минут тебе предстоит шагнуть в вечность? Впрочем, это зависит от обстоятельств. Немалую роль здесь играют темперамент и целеустремленность. Но самое главное — знать, что тебя ожидает. Манфред Лундберг не знал, мы — тоже. Поэтому последние двадцать минут жизни Манфреда Лундберга оказались весьма обычными и, я бы даже сказал, заурядными.

На юридическом факультете семинары проходили в большой светлой аудитории на втором этаже. Три высоких окна выходили на запад, на Эфре-Слотсгатан. Вдоль стен тянулись книжные полки, на них — старые парламентские акты и ежегодники «Нового юридического архива» в черных переплетах.

Столы стояли в три ряда по всей длине аудитории. Средний ряд был самый длинный, а два других — покороче. При необходимости там могли разместиться 70 — 80 студентов. Спинки стульев украшали резные дубовые и лавровые листья. Меж окон стояла черная доска. Руководитель семинара обычно сидел за длинным столом спиной к окну. Ему предназначался специальный стул, чуть побольше и поизящнее остальных. Однако Манфред Лундберг сел почему-то за стол у стены. Он вошел в аудиторию, когда часы показывали четверть второго. Лундберг был воплощением пунктуальности.

Случилось это во вторник, в середине января. Мы собрались на первый семинар по гражданскому праву. Над крышами домов на противоположной стороне Эфре-Слотсгатан висело бледное зимнее солнце. Я сидел спиной к окну и болтал со своим старым знакомым. Вернее, болтал он. У этого парня были огненно-рыжие волосы и свежий загар, Рождество он встречал на Мальорке, и теперь его просто распирало желание поделиться впечатлениями. Не умолкая ни на миг, он живописал средиземноморское солнце, пальмы и полуголых островитянок. Скоро я был сыт по горло. Хотелось достать носовой платок и заткнуть ему рот. Около полусотни студентов сгрудились вокруг столов и тоже болтали. Монотонный гул голосов временами прерывали взрывы смеха.

Все было как обычно. Сначала расселись, потом в дверях появился Манфред Лундберг. Мы поднялись и стали ждать, когда он подойдет к своему стулу и поздоровается с нами, лишь после этого нам снова можно будет сесть.

Есть целый ряд шаблонных представлений о занудах. Даже если они абсолютно не соответствуют истине, они все-таки существуют и будут существовать, потому что в нас живет великая страсть к шаблонам и обобщениям. То, что я говорю сейчас, тоже обобщение. Во всяком случае девять человек из десяти, едва взглянув на Лундберга, тотчас сказали бы, что он зануда. Лундберг обладал всеми признаками подобных людей. Он был длинный, тощий, в очках в золотой оправе. Редкие волосы расчесывал на пробор. На нем был коричневый костюм-тройка в полоску, под мышкой кипа каких-то бумаг. Глядя на Лундберга, никто бы не подумал, что жить ему осталось только двадцать минут.

— Разрешите представиться, — начал он, подойдя к столу. — Меня зовут Манфред Лундберг. Надеюсь, наши занятия доставят удовольствие и вам, и мне.

Растянув губы в бледной улыбке, он сел, мы — тоже. Лундберг положил бумаги на стол и снял очки. Держа их большим и указательным пальцами, он достал из внутреннего кармана пиджака носовой платок и стал протирать стекла. Потом снова водрузил очки на нос, сунул платок обратно в карман и посмотрел на нас.

— Как вы уже знаете, на наших семинарах мы будем рассматривать различные проблемы, связанные с гражданским правом. Начнем с вопроса о взаимных обязательствах сторон. В следующий раз займемся торговым правом, а точнее — статьями двадцать третьей и двадцать четвертой. Я попрошу всех участников семинара изучить описанный в задании случай с доставкой южных фруктов. Каждый из вас получит экземпляр задания…— Лундберг постучал пальцами по кипе бумаг, лежавшей на столе. — Случай этот гипотетический, тем не менее он весьма поучителен. Потом мы разберем еще несколько случаев, иллюстрирующих различные положения торгового права, и перейдем к долговым обязательствам. В этой связи мы коснемся и некоторых более общих проблем, вытекающих из коммерческих договоров и соглашений.

Он сделал короткую паузу. Голос Лундберга прекрасно соответствовал его физиономии и всему облику. Он звучал внятно и монотонно, немного в нос. Манера говорить у него была почти такая же, как и манера ходить, а ходил он ровными, большими шагами.

— Но сначала нужно решить несколько организационных вопросов, — продолжал Манфред Лундберг. — Мы разделимся на две группы. Я пущу сейчас по рядам два листка бумаги. На них будет указано время занятий для каждой группы. Вы можете выбрать ту группу, какая вас больше устраивает. Но если одна группа окажется гораздо многочисленнее другой, от принципа добровольности при формировании групп придется отказаться. Вопросы есть?

Он замолчал, взгляд его скользнул по столам, с одного студента на другого. Впрочем, Лундберг никогда не смотрел в одну точку.

Вопросов не было. Два листка бумаги он пустил по рядам направо и два — налево. Я сидел спиной к окну, падавший из него солнечный луч озарял поверхность стола слева от Манфреда Лундберга.

— С самого начала я прошу вас как можно глубже разобраться в изучаемых нами проблемах, проявлять активность, принимать участие в дискуссиях и задавать вопросы, если вас что-нибудь смущает. Это пойдет на пользу и каждому из вас, и всему семинару в целом.

Внезапно Манфред Лундберг замолчал, достал из внутреннего кармана пиджака носовой платок, закрыл им лицо и дважды громко чихнул. Потом вытер нос и снова спрятал платок. В эту минуту он совсем не походил на умирающего.

Листы с расписанием семинаров медленно ползли по рядам направо и налево, от середины к краям. Студенты тщательно изучали их и вписывали свои фамилии. Наконец один из листков лег на стол, за которым сидел я. Расписание этой группы было составлено таким образом, что попавшим в нее студентам пришлось бы вставать по понедельникам ни свет ни заря. Для меня это было неприемлемо. Я написал свое имя на другом листке и передал его соседу с огненно-рыжей шевелюрой. Похоже, заниматься утром по понедельникам мало кто был готов. Значит, от принципа добровольности придется отказаться. И ничего не оставалось, как положиться на удачу.

Манфред Лундберг говорил о книгах, которые понадобятся нам при подготовке к семинарам. Но я уже перестал уделять ему внимание, которого он, несомненно, заслуживал. Я говорю не о том внимании, которое приковывает к себе человек, готовый через какие-нибудь четверть часа уйти в небытие, а о внимании хорошего ученика, запоминающего каждое слово своего учителя. Но я никогда не был хорошим учеником. И особой активности на семинарах тоже не проявлял.

Зато я внимательно следил, как солнечный зайчик медленно полз по столу к Манфреду Лундбергу. Он двигался незаметно и неумолимо, слева направо, постепенно подбираясь к Манфреду. Это был первый солнечный день за всю зиму, если вообще это можно назвать зимой. Она была мягкая и пасмурная, как осень, и солнца ей не хватало так же, как и снега. Но теперь ударит мороз. Вчера об этом писали вечерние газеты. В конце февраля, когда начнутся зимние каникулы, мы с Ульрикой поедем в горы кататься на лыжах. Это моя давняя мечта. Много-много солнечных дней и огромные сугробы, а я только загораю и катаюсь на лыжах, и больше ни до чего на свете мне нет дела. Вот о чем я мечтал.

Потом вспомнил, что нахожусь не в горах, а в университетской аудитории, и снова услышал Манфреда Лундберга. Он говорил все так же внятно и монотонно.

— Всем участникам семинара я раздам задания,— продолжал Лундберг, поправляя очки. — Разумеется, в ваших интересах получить их как можно скорее.

В этом мы нисколько не сомневались. Листы с расписанием семинарских занятий медленно завершали путь по столам. Через какие-нибудь две-три минуты они вернутся к Манфреду Лундбергу, и он сможет убедиться, что участники его семинара не желают рано вставать по понедельникам.

Настенные часы бесшумно отсчитывали время. Один раз в минуту большая стрелка делала свой обычный скачок. Солнечный зайчик уже почти добрался до Манфреда Лундберга. Все было в медленном, но неуклонном движении. Двигался солнечный зайчик по столу Манфреда Лундберга, двигались по столам листы с расписанием семинаров, шло время. Ничто не стояло на месте. И ничего нельзя было остановить, ибо движение заложено в самой природе вещей. Оно столь же неумолимо, как статья закона. И оно совершалось так медленно и уныло, как это только возможно на самом унылом из семинаров по гражданскому праву.

Справа от меня, возле стола Лундберга, сидела девушка, которую я раньше не видел. Я стал смотреть на нее, потому что надо было хоть чем-нибудь заняться, а смотреть больше было не на кого. Она была удивительно хороша. Темные волосы обрамляли бледное скуластое лицо. Она была красива какой-то чувственной, почти животной красотой, при одном взгляде на нее возникали весьма недвусмысленные желания. Она сидела, плотно сжав губы, и непрерывно что-то записывала. Ее пальцы судорожно сжимали шариковую ручку, а ногти полыхали темно-красным лаком. Изредка она прикладывала ручку к губам и устремляла взгляд на Манфреда, даже не подозревавшего, какая ему уготована участь. Я попытался перехватить ее взгляд, но она смотрела только на Манфреда. А я тем временем старался представить себе ее ноги.

Списки обеих семинарских групп обошли аудиторию и вернулись наконец к Манфреду Лундбергу. Он закончил очередную тираду и взглянул на списки.

— Одна из групп почему-то показалась вам гораздо привлекательнее другой. Значит, нам придется предпринять некоторые принудительные перемещения, чтобы примерно уравнять их численность.

Это были его последние слова. Едва он успел закончить свою мысль о принудительных перемещениях, как сам был вынужден скоропостижно переместиться в вечность. Правой рукой он вдруг схватился за сердце, широко разинул рот и попытался привстать. Левая его рука так сжала край стола, что побелели пальцы.

— Мне плохо, — сказал он изменившимся голосом.

Лицо его смертельно побледнело, глаза за стеклами очков расширились от ужаса. Он хватал ртом воздух, словно рыба, выброшенная на берег. Это продолжалось только миг, потом он упал на стол. Его рвало, на губах выступила пена. Голова ударилась о стол — и все было кончено.

На несколько секунд в аудитории повисла тишина. Потом закричала та самая девушка. Она кричала громко и пронзительно, словно ее ткнули иголкой. А Манфред Лундберг лежал, уронив голову на стол. Солнце уже добралось до него и освещало облысевшую макушку.

— Он заболел? — спросил кто-то.

Парень, сидевший слева от него, встал, осторожно и как-то неуверенно коснулся Лундберга, словно хотел разбудить. Тогда я вскочил и взял Манфреда за руку, пытаясь нащупать пульс. Но бесполезно.

— Пульс есть? — спросил парень.

Я покачал головой. Тогда темноволосая девица снова закричала, только теперь отчаянно и жалобно. Я пристально посмотрел на нее и снова повернулся к парню.

— Сбегай к начальству и вызови «скорую помощь»! Попроси их срочно подняться сюда!

Парень мгновенно исчез, довольный, что может убраться отсюда. Лицо у него было еще бледнее, чем у Манфреда. Я сказал девице, чтобы она перестала выть. Но она выла все громче и громче. Явно началась истерика. Ее вопли действовали мне на нервы. Возле истеричной девицы сидел какой-то невзрачный парень. Он пытался ее успокоить, но тщетно. Тогда я подошел и что было силы стукнул кулаком по столу.

— Кончай орать! Того и гляди, стены рухнут от твоего воя!

Она сразу умолкла и только изумленно таращила на меня огромные блестящие глаза.

— Замечательно, — кивнул я. — Тут всем невесело, но если мы все вдруг завоем, легче не будет.

Я снова подошел к Манфреду и осторожно приподнял его голову. Его темные расширенные зрачки были устремлены прямо на меня, и я осторожно опустил эту мертвую голову на стол. Во всяком случае на ближайшие ночи кошмары мне были обеспечены.

— Похоже, он мертв, — сказал я.

Сам не знаю, к кому я тогда обращался. Я стоял возле трупа Манфреда, и студенты тупо таращились на меня.

БРУБЕРГ

— Не понимаю, Эрнст, как ты сумел стать доцентом гражданского права! Ты слишком туго соображаешь. Повторяю: нет никаких причин подозревать убийство.

Харалд уже терял привычное спокойствие.

— Но убийство было бы весьма кстати для молодого и честолюбивого помощника прокурора, — ответил я язвительно. — Братец Харалд, признайся, что ты всю жизнь мечтал именно о такой ситуации: окружной прокурор в отпуске, при таинственных обстоятельствах умирает человек. Харалд Бруберг, исполняющий обязанности прокурора, энергично берется за дело, быстро распутывает его и с помощью гениальных умозаключений изобличает убийцу.

Мы только что пообедали и теперь в гостиной за маленьким круглым столом у окна пили кофе и ели трубочки, которые испекла Биргит.

— Какой ты циник, Эрнст!

Я повернул голову и встретил укоризненный взгляд Биргит.

— Как тебе не стыдно, ведь умер Манфред!

— Разве смерть становится трагичнее от того, что умирает человек, которого мы знаем? — спросил я. — Почему мы оплакиваем покойного друга и никак не реагируем на смерть незнакомого человека? Разве это справедливо? Вот в чем вопрос, Биргит! Почитай некрологи в газетах и поразмысли, почему так получается.

— Нельзя собрать в одном сердце все печали мира, — ответила она спокойно. — Но наших родных, близких и друзей мы должны оплакивать. Ведь, кроме нас, больше некому…

— Харалд, ты узнаешь, откуда это?

— Минутку… Ну конечно, тетя Ида!

— Совершенно верно,— кивнул я.— Тот, над чьей могилой не льется слез, никогда не обретет вечного блаженства. Таким образом живые обеспечивают усопших, пропусками на небо.

— Памятуя о несовершенстве человеческой натуры, я бы сказал, что это довольно рискованное предприятие.

— Никогда бы не подумал, что прокурор будет цитировать мисс Марпл!

— Два сапога пара, — грустно вздохнула Биргит. — Почему обязательно надо верить в самое худшее?

— Потому что, как полагает мисс Марпл, чем хуже мы думаем о людях, тем ближе к истине наши ожидания.

— А следователь всегда должен ожидать самого худшего, — добавил Харалд. — Это его обязанность.

— Да здравствует наше викторианское воспитание!

Я наполнил чашку и поднял ее к висевшему на стене портрету председателя уездного суда Фредерика Бруберга.

— Все знают, что у Манфреда было больное сердце, — сказала Биргит. — Теперь я пойду проверять письменные работы, а вы можете выдумывать все, что вам взбредет в голову.

Она встала, улыбнулась Харалду и, выходя из комнаты, оторвала лепесток от последней увядшей грозди пеларгонии.

— Конечно, у Манфреда было слабое сердце, — начал я. — Но кто бы мог подумать, что дело обстоит так скверно? Нет, по-моему, главный аргумент против версии убийства — то, что его просто некому было убивать. Он никому не мешал. Правда, он не располагал к себе людей. Я неплохо к нему относился, но особенно нежных чувств никогда не питал. Как, впрочем, и все, за исключением, может быть, одной лишь его жены Анны Лизы.

Я взял пачку «Джона Сильвера» и вытряхнул сигарету.

— Манфред был педант и зануда, — продолжал я. — От одного его вида начинало сосать под ложечкой. Светочем науки его тоже не назовешь. Зато он был невероятно трудолюбив и добросовестен, как говорил отец, честен до мозга костей. Манфред был не столько ученым, сколько бухгалтером от науки. Он собрал невероятное количество фактов, аккуратно разложил их по полочкам и проверял, согласуются они друг с другом или не согласуются. Ну посуди сам, кому могла прийти в голову бредовая мысль убивать такого типа?

Харалд молча посасывал трубку. В ней что-то шипело и клокотало, как в старом котле.

— Слишком честные люди иногда бывают обременительны, — сказал он. — Они могут мешать нечестным. Особенно когда их интересы сталкиваются. — Харалд протянул руку за футляром со щеточками для чистки трубки и продолжал: — Кроме того, мотив убийства далеко не всегда следует искать в характере убитого. Разве можно объяснить, скажем, убийство Дездемоны только на основании анализа ее личности? Нет, человека убивают не только вследствие каких-то особенностей его натуры или его поступков, но и просто потому, допустим, что он занимает чье-то место. И мешает тому, кто сам на него метит.

— В данном случае речь идет о кафедре гражданского права, — сказал я. — Но ведь это невероятно! Неужели ты полагаешь, что кто-то из претендентов на место прикончил Манфреда, чтобы самому занять кафедру? Может быть, ты и меня подозреваешь?

— Когда имеешь дело с учеными, никогда нельзя быть уверенным до конца. — Харалд усмехнулся. — Никогда не знаешь заранее, что они могут выкинуть. Возьми хотя бы результаты конкурса. Да, кстати, я забыл поздравить тебя с первым местом!

— Спасибо! Но одно первое место, одно третье и одно четвертое едва ли дают мне право рассчитывать на профессуру. Тем более что первое место я получил от Рамселиуса.

— Ну и что? — удивился Харалд. — Насколько я знаю, к Рамселиусу все относятся с величайшим уважением и считают его самой яркой звездой на факультетском небосклоне.

— Я забыл, что ты изучал право в Стокгольме и еще не разобрался в созвездиях Упсалы.

Я стряхнул пепел с сигареты и предложил Харалду еще кофе.

— Рамселиус отдал мне предпочтение просто потому, что я его ученик и в своей работе использовал разработанный им метод, который он, разумеется, считает самым эффективным.

— А это не так? — язвительно поинтересовался Харалд.

— Мне лично кажется, что метод весьма разумный, иначе я не стал бы его применять. Но я вовсе не думаю, что это единственный путь к достижению истины. Не менее важных результатов можно добиться и с помощью иных методов. Несомненно, Рамселиус полагает, что если бы Манфред и Йоста Петерсен применили его метод, они достигли бы большего. Однако он считает, что их работы отличаются глубиной и — во всяком случае работа Петерсена — представляют немалый научный интерес.

— Итак, смерть Лундберга означает, что место профессора получит Петерсен?

— Да, теперь в этом можно не сомневаться. Почти все были убеждены, что кафедру возглавит Манфред. Он пользовался репутацией человека надежного и в высшей степени положительного. И ничего нет удивительного в том, что наиболее вероятной после Манфреда была кандидатура Петер-сена. У обоих самый большой педагогический стаж, и они успели опубликовать гораздо больше печатных работ, чем мы. А Петерсен к тому же отнюдь не бездарен.

— Ну а остальные претенденты?

— Мы идем, так сказать, сомкнутым строем. Шансы мои и Эрика Бергрена абсолютно равны. Германа Хофштедтера все члены ученого совета поставили последним в списке претендентов. Он писал лишь о трудовом праве, причем излагал этот предмет чрезвычайно узко и односторонне. Кроме того, у него меньше, чем у нас, печатных работ. Он начал изучать право, когда ему было уже двадцать пять. Но это необыкновенно энергичный человек. Поставив перед собой определенную цель, он может работать по четырнадцать часов в сутки. В общем, все это очень сложно и как-то перемешалось…

Харалд посмотрел на потолок. Все это время он чистил щеточкой свою старую прокуренную трубку.

— Тогда, насколько я понимаю, затруднения у него главным образом материального порядка?

— Ну я бы не сказал, что главным образом… Ведь Герман — человек идеи, но с деньгами у него всегда было туго. Он как-то рассказывал мне о себе. Это было в «Стад-отеле». В этот вечер мы изрядно выпили, но для меня было полной неожиданностью, когда Герман вдруг начал исповедоваться. Ведь он не из тех, кто любит взывать к сочувствию или вообще о чем-нибудь просить. Обычно к нему не подступишься, колючий, как еж. Но после этого вечера я стал думать о нем гораздо лучше, чем раньше.

— Итак?

— Итак, еще в школьные годы он порвал со своим отцом, всеми уважаемым переплетчиком из Гётеборга, но большим самодуром. Герман полностью отказался от родительской помощи. После занятий в школе он выполнял всякую случайную работу, и таким образом ему удавалось кое-как сводить концы с концами. Но когда его отец умер, оказалось, что он был совершенный банкрот. Герман уже в то время стал убежденным приверженцем марксистской идеологии, и можно было предполагать, что он откажется от уплаты долгов, оставив буржуев с носом. Но Герман заявил, что ни он, ни его отец не взяли бы ни гроша у проклятых капиталистов и им будет выплачена вся сумма долга.

Харалд рассмеялся.

— Он говорит, что выплатил все до последнего эре, — продолжал я. — И я верю ему. Очевидно, ему приходилось вести довольно спартанскую жизнь, и единственное, что он мог себе позволить,— это членский билет клуба «Кларте». Он до сих пор наведывается туда, и его немного побаиваются более респектабельные члены клуба, которые судят о людях по их годовому доходу и в случае необходимости умеют не краснеть.

Харалд по-прежнему вертел в руках щеточку для трубки. Она была похожа на тощего, согбенного годами старца. Ему хотелось, чтобы старец стоял. Но тот не хотел стоять и все время падал, ударяясь головой о стол.

— Этот Герман худой, как палка, и у него голодные глаза, — сказал Харалд. — Такие люди обычно бывают опасны.

— Конечно, Герман для тебя самый идеальный объект для всевозможных подозрений, — сказал я. — А ты пока что ищешь как раз такой объект…

— Пока что у меня нет никаких оснований сомневаться в том, что Лундберг умер естественной смертью, — ответил Харалд. — Сколько раз мне нужно повторять это! Но поскольку ты уже начал просвещать меня на этот счет, расскажи мне немного о Петерсене и доценте Бергрене.

— Пожалуйста, если тебя это интересует.

Я взял со стола пачку сигарет и вытряхнул из нее еще одного «Джона Сильвера».

— Я мало знаю Петерсена, — начал я. — Он приехал сюда из Лунда, чтобы на время заменить профессора Бринкмана. Все мы были так поглощены своими конкурсными работами, что никто не хотел брать на себя такую обузу. А Манфред, заместитель Бринкмана, сам был в это время болен. Ты знаешь — сердце…

— А почему Бринкман совсем забросил кафедру? Меня удивляет, что он даже не участвовал в работе ученого совета, который должен найти ему преемника.

— Осенью Бринкману удалили камни из желчного пузыря. Вероятно, на своем веку он съел слишком много вкусного. По-моему, Старый обжора уже давным-давно поправился, но он постоянно ноет, что ему все еще нездоровится. На самом же деле ему просто неохота возиться ни с лекциями, ни с нашими конкурсными работами.

— По-твоему, Петерсен энергичнее?

— Во всяком случае энергичнее Бринкмана. Это, в общем, нетрудно. Но Петерсен принимает жизнь такой, как она есть, и не хнычет понапрасну. Полагаю, что он любит преподавательскую работу и не считает ее, как Бринкман, наказанием за грехи. По-моему, Йоста — человек милый и добродушный, и житейские мелочи никогда не выводят его из равновесия. К тому же у него отличная деловая хватка, и, за что бы ни брался, он все делает хорошо.

— Остается Бергрен. Тебя мы уже знаем.

— Бергрен… Право же, не знаю, что можно о нем сказать. Трубка, спорт, только собаки не хватает! У него спортивная машина, по-моему, «порше». Он немного нервный. Иногда мне кажется, что у Эрика нечто вроде мании преследования. И я бы не удивился, если бы так оно и было на самом деле. Его отец — лауреат Нобелевской премии Элиас Бергрен. Перечисление всех его почетных титулов и званий занимает целые полстраницы в академическом каталоге деятелей науки. Очевидно, в семье может возникнуть довольно напряженная ситуация, когда твой отец — всемирно известный врач, а тебе самому делается дурно от одного вида крови. Однажды я встретился с Элиасом на званом обеде. Это настоящий аристократ духа, высокомерный и неприступный. Я никогда не видел их вместе. Подозреваю, что старик Элиас считает сына просто неудачником и, наверное, не раз говорил ему об этом. Мать рано умерла. Эрик, несомненно, человек умный и одаренный, но…

Откуда-то издалека донесся звонок телефона. Почти тотчас на пороге появилась Биргит.

— Тебя к телефону, Харалд. Какой-то доктор Лонгхорн.

Харалд встал, поблагодарил и вышел из комнаты, но через несколько секунд вернулся. Он не сел, а молча подошел к окну и стал смотреть на улицу. Пошел снег. В воздухе кружились мелкие снежинки — предвестники метели.

Потом повернулся и посмотрел на меня.

— Звонил врач, — сказал он. — Нужно ехать в больницу. Если хочешь, поехали вместе. Потом нам все равно понадобится твоя помощь.

— Да, конечно, — пробормотал я. — Когда тебе будет угодно, Харалд.

ТУРИН

Профессор Филипп Бринкман покачал головой.

— Какая жалость! Именно Манфред. Лучше бы уж кто-нибудь другой…

Слова, произнесенные скрипучим голосом, на мгновение повисли в воздухе.

За большим обеденным столом нас было четверо: профессор, его супруга Эллен и мы с Ульрикой. С дочкой профессора Бринкмана я познакомился несколько месяцев назад, и с тех пор меня приглашали к Бринкманам на семейные обеды. Сейчас Ульрика сидела напротив меня.

— А почему воооще кому-то надо умирать? — спросила она и пожала плечами.

Еще вчера я сообщил им горестную весть о скоропостижной смерти Манфреда Лундберга. Она вызвала весьма оживленный обмен мнениями, который все еще продолжался. Старик относился ко мне весьма благосклонно, ибо получал таким образом исчерпывающую информацию обо всем, что происходит в окружающем мире.

Обед шел к концу, и мы приступили к десерту — черносливу со взбитыми сливками. Через несколько минут мы встанем из-за стола и перейдем в библиотеку, где будем пить кофе. Старик, как всегда, предложит мне сигару, а я с благодарностью возьму и непременно поинтересуюсь, что это за сорт.

— На Манфреда всегда можно было положиться, — сказал Бринкман. — Он был человек рассудительный. Остальные ему в подметки не годятся. Взять хотя бы Германа Хофштедтера, он просто экстремист!

Последние слова старик словно выплюнул вместе с косточкой и тут же сунул в рот еще одну черносливину. С наслаждением ее обсасывая, он обвел взглядом стол — от меня к жене и затем к Ульрике.

— Извините, но позволю себе с вами не согласиться, — решился я. — Ведь отсюда вовсе не следует, что он плохой юрист.

— Ах, у папы такие старомодные взгляды! — вздохнула Ульрика. — Не обращай внимания.

Она посмотрела на меня и улыбнулась, блеснув великолепными белыми зубами. Я не замедлил улыбнуться в ответ.

— Это только означает, что парню не хватает здравого смысла, — заявил старик. — А на людей, которым не хватает здравого смысла, нельзя полагаться ни в коем случае!

— Ты слишком категоричен, — вздохнула фру Эллен.

— Слышал, слышал, — отмахнулся старик.

Ульрика все еще сверкала своей белозубой улыбкой и снова пожаЛа плечами.

— Опять начинаете?

Сунув в рот очередную черносливину, старик внимательно посмотрел на дочь и фыркнул:

— А тебе нужно быть снисходительнее к старикам родителям!

Это была его любимая шутка, но, поскольку он говорил с полным ртом, иронии в его голосе не было слышно. Он сосал чернослив и косился на дочь. Когда он наконец проглотил ягоду, кадык на миг исчез под воротником и снова вернулся на место. Старик довольно облизнулся и опустил густые брови, прикрыв ими чуть ли не пол-лица.

— Господь понял, что я имел в виду, — сказал Бринкман.

Он полез было ложкой в тарелку, чтобы подцепить еще одну черносливину, но они уже кончились. Старик окончательно расстроился, отложил ложку и вытер рот салфеткой. Все встали из-за стола.

У хозяина была типично профессорская фигура в форме спелой груши — он слишком много ел и слишком мало двигался. Говорят, в свое время он подавал большие надежды как ученый, но, став профессором, быстро покончил с научной работой и впал в чревоугодие. Он вел почти растительный образ жизни и, судя по всему, был вполне доволен судьбой. Теперь его ничто не интересовало, кроме вкусной еды, крепких напитков и университетских сплетен.

Голова у него по форме тоже была похожа на грушу, вернее, стала похожа. В библиотеке висел его юношеский портрет, на котором был запечатлен совершенно другой Филипп Бринкман, тот самый, которому много лет назад фру Эллен отдала свою руку и сердце. Глядя на портрет, можно было предположить, что с годами голова профессора претерпевала немалые изменения. Нижняя часть лица расширилась и стала чрезвычайно массивной за счет верхней части черепа, которая все усыхала в объеме. Происходило явное смещение центра тяжести. В этом не могло быть никаких сомнений.

Когда мы стояли в библиотеке возле красивого курительного столика и я любовался юношеским портретом профессора, он вдруг подошел ко мне вплотную и сказал, склонив голову набок:

— Герман Хофштедтер пишет только о трудовом праве, а это далеко не самая интересная проблема в юриспруденции. Кроме того, он законченный догматик и доктринер. Эрнст Бруберг не умеет работать самостоятельно: его совершенно испортил Рамселиус со своим дурацким методом.

Бринкман растопырил пальцы левой руки и указательным пальцем правой загибал их один за другим.

— Эрик Бергрен — одаренный малый, но он еще мало что успел, а Петерсен не здешний.

Он говорил со мной очень доверительно, но это была та самая Доверительность «с позиции силы», которая не терпит никаких возражений. Закончив последнюю тираду, он вопросительно посмотрел на меня.

— Конечно, вам виднее, — уклончиво ответил я.

Его левая рука вдруг опустилась на стоявший на столе сигарный ящик. Надо сказать, что в этот момент у меня появилось чувство, будто меня подкупают.

— Попробуй-ка эти сигары, — предложил Филипп Бринкман.

Как пай-девочка, Ульрика налила всем кофе. Старик с женой устроились на софе по другую сторону длинного стола, а я со всеми удобствами расположился в глубоком кресле. В одной руке я держал сигару, в другой — чашку кофе и наслаждался комфортом. Изредка я потягивал сигару. Да, старик разбирался в таких вещах.

— Ты сейчас совсем как папа в молодости, — сказала Ульрика.

В ее голосе звучал еле сдерживаемый смех. Она стояла возле окна на фоне бледных зимних сумерек. Я видел только ее силуэт. Старик мгновенно пришел мне на помощь.

— Не обращай внимания. — Он помахал сигарой. — Нам она так же дерзит! Ничего, привыкнешь. Да и она с годами угомонится.

Я тоже махнул в ответ толстенной сигарой и с достоинством ответил:

— А меня это нисколько не волнует. Я даже не обращаю внимания. Она для меня как воздух.

Я снова взглянул на Ульрику. Я чувствовал, что где-то там, в темноте, она улыбается сейчас своей широкой ослепительной улыбкой. Она стояла так, что я не видел ее лица, и, очевидно, знала об этом.

У Ульрики Бринкман высокая грудь и полная, чтобы не сказать пышная, фигура. Однако благодаря высокому росту она все-таки кажется стройной. У нее крупное, но удивительно красивое лицо, большие голубые глаза и розовые щеки. От нее веет какой-то благоуханной свежестью. Когда я впервые увидел ее, мне показалось, что она похожа на свежеиспеченную булочку. Эта прекрасная женская плоть вызывает невероятное желание, которое пронизывает меня с головы до пят. У нее красивые длинные ноги, и вся она, такая мягкая, красивая и желанная, охотно идет мне навстречу, порой даже слишком охотно. У нее длинные светлые волосы, и вообще она олицетворяет собой тот тип белокурой красавицы, от которого сходят с ума люди с юга. Ульрика похожа и на отца, и на мать в дни их юности, а ведь когда-то они были очень красивой парой.

— Иди сюда, — позвал я. — Совершенно незачем прятать такое красивое лицо.

Ульрика ничего не ответила, лениво отвернулась к окну и стала смотреть на улицу. Теперь я видел ее в профиль. Порой, в плохом настроении, в ее облике я тоже вдруг различал грушевидные формы. В такие минуты мне казалось, что ее тело состоит из двух половинок груши. Одна половинка перевернута и постепенно спускается к талии. Другая образует низ. При этом я пытался заглянуть в будущее и спрашивал себя: «Неужели она станет похожа на старика Бринкмана? Ведь это несправедливо». Но когда я по-настоящему злился на нее, мне начинало казаться, что вся она — это мешок груш, и в свое оправдание я мог лишь сказать, что она для меня самый надежный способ сделать карьеру на юридическом факультете. Это старый испытанный способ, как в сказке, получить принцессу и полцарства…

— Снег пошел, — сказала Ульрика, придвинула кресло и села рядом со мной.

— Что будем делать вечером?

— Посмотрим, — отмахнулся я. — Спешить некуда.

Я глубоко затянулся и выпустил дым ей в лицо.

— Это тебе за папу в молодости.

— Противный! — Она надула губки, и я почувствовал прилив желания.

Старики целиком погрузились в беседу. Речь шла о Манфреде Лундберге.

— Бедняжка Анна Лиза, — говорила фру Эллен. — Для нее это такой неожиданный удар!

— Вряд ли неожиданный, — возразил старик. — Все знали, что у Манфреда плохо с сердцем.

— Скажите, пожалуйста, профессор, кто будет вести семинар по гражданскому праву вместо Манфреда Лундберга? — вкрадчиво поинтересовался я.

— Наверное, Эрик Бергрен. Но, насколько мне известно, семинары начнутся только через несколько дней.

Пока мы пили кофе, разговор не клеился. За окном быстро сгущались сумерки. Поднялся ветер, и снег неистово хлестал по окнам. Фру Эллен включила настольную лампу.

— Хотела бы я знать, кто теперь займется ревизией в благотворительном обществе «Бернелиус»? — вдруг вспомнила она.— Ведь Манфред умер…

С годами фру Эллен все больше увлекалась общественной деятельностью. После члена муниципалитета фру Линд-стрем она была самым активным членом всяческих организаций в городе: правления общества «Швеция — Франция», общества Красного Креста и женского клуба партии хёйре. Правда, она ничего не понимала ни в политике, ни в медицине, а ее французский оставлял желать много лучшего. Кроме того, уже много лет она была бессменным секретарем благотворительного общества «Андреас Бернелиус», в котором пост председателя занимала Эбба Линдстрем.

— Тебе надо обсудить этот вопрос с фру Линдман, — сказал профессор.

— Линдстрем,— поправила его фру Эллен.— Но у нее столько дел! Она взяла на себя слишком много обязанностей.

— Не у нее одной есть обязанности! — проворчал старик.

Разговор, естественно, прервался. Секунду я наслаждался наступившей тишиной. Потом я же сам ее и нарушил.

— А кто такой этот Бернелиус? — спросил я, делая вид, что меня это страшно интересует.

— Андреас Бернелиус жил в XVIII веке в Упсале и был большим знатоком права, — пояснил старик. — Его брат получил дворянство, но поскольку его самого королевская милость обошла, а дочь вышла за простого торговца, он с горя завещал все немалое по тем временам состояние благотворительному обществу для оказания помощи незамужним дочерям профессоров права недворянского происхождения. Поскольку незамужними у нас, слава Богу, остается не так много дочерей, с годами в распоряжении общества оказались довольно солидные средства.

— Значит, Манфред Лундберг был там ревизором?

— Вот именно, — кивнул старик. — А секретарь факультета Хилдинг Улин — казначей.

— Да, я немного с ним знаком, — сказал я.

— Ревизия была просто необходима, — заметила фру Эллен.— Ваш Улин — довольно подозрительная личность. Я слышала, он замешан во всяких неблаговидных делишках.

Она поджала губы. Подобная мимика была чревата для ее внешности самыми опасными последствиями, ибо старость давным-давно стала для нее свершившимся фактом.

— Полагаю, что всей этой бесценной информацией тебя снабдила фру Линдквист? — спросил неугомонный старик.

— Линдстрем, — упрямо поправила его жена и сразу перешла в контрнаступление. — Это ни для кого не секрет, и меня удивляет, что ты ничего не слышал. Ведь теперь тебя ничто так не интересует, как сплетни.

Несколько секунд в комнате было совсем тихо, только снег шуршал по стеклам.

— Хилдинг ведет совершенно беспорядочный образ жизни, — продолжала фру Эллен. — Он живет в большой вилле в Кобу и тратит куда больше, чем зарабатывает. Я ничуть не удивлюсь, если в один прекрасный день разразится скандал. Ведь он разъезжает в роскошных машинах!

— Ничего нет удивительного в том, что иногда он не прочь пошалить. Но отсюда вовсе не следует, что он нечестный человек. Хилдинг такой приятный малый! Ты уже забыла тот великолепный обед, который он устроил в ноябре? И теперь я с нетерпением жду субботнюю вечеринку. — Старик причмокнул и стряхнул пепел с сигары.

— Думаю, после трагедии с Манфредом никакой вечеринки не будет, — заявила его жена.

— Возможно, он и приятный малый и к тому же устраивает великолепные обеды, но отсюда вовсе не следует, что он честный человек,— ехидно заметила Ульрика.

— Этого я тоже не утверждаю, — признал старик. — Но если я правильно информирован, он получил приличное наследство.

— Он бросает деньги на ветер, — не успокаивалась его жена.

— Незадолго до Рождества у него была какая-то история с Мартой Хофштедтер, — вдруг вспомнила Ульрика.

Услышав это, старик сразу оживился. Он весь подался вперед и с изумлением воззрился на дочь. Казалось, глаза его выскочат из орбит.

— Да что ты говоришь! — воскликнул он. — Что же ты раньше молчала? Я ничего об этом не знал. Хилдинг и Марта!

— Но это дело прошлое,— возразила Ульрика.— Во всяком случае насколько мне известно. Теперь она, кажется, с Гренбергом. Он филолог.

— Что ты говоришь! — снова повторил старик.

Марта Хофштедтер пользовалась репутацией женщины довольно легкомысленной. О ней рассказывали самые невероятные истории. О таких женщинах, как Марта Хофштедтер, всегда рассказывают самые невероятные истории. Как-то я встретил ее на одном званом обеде, и мы мило побеседовали о французской и итальянской комедии.

Кто-то позвонил в дверь, и Ульрика пошла открывать. Вернулась она с крупным здоровым парнем в спортивной куртке.

— Да это же Йоста! — вскричал старик. — Как хорошо, что ты пришел.

— Здравствуй, Йоста! — хозяйка улыбнулась. — Милости просим.

Йоста был круглолиц и розовощек. Не хватало только яблока во рту, чтобы из него получился настоящий рождественский поросенок. Он подошел ко мне и протянул руку. Я встал. Это было мощное рукопожатие.

— Это Турин, наш студент, — представил меня старик. — Изучает право. Когда-нибудь вам все равно пришлось бы познакомиться.

Йоста Петерсен опустился в кресло и вытер лицо большим красным носовым платком. Он пыхтел и сопел.

— Жуткая погода. — Он взял чашечку кофе и понемногу отошел. — Ужасно нелепая история вышла с Манфредом, — сказал он, покачав большой круглой головой. Вид у него был действительно расстроенный.

— Какая бы она ни была нелепая, но тебя сделала профессором, — заметил старик.

Эту шутку Йоста Петерсен не оценил. Зато он весьма высоко оценил заслуги Манфреда Лундберга перед наукой.

— За эти месяцы я довольно хорошо его узнал, — сказал Йоста печально. — И считаю, это был большой ученый. Что же касается профессуры, то у меня же есть кафедра в Лунде.

Последнее замечание было ответом на выпад старика. Но тот не собирался сдаваться.

— Ты хочешь получить кафедру здесь, в Упсале,— спокойно возразил он. — Ты сам говорил об этом. Разве не помнишь?

— Я не могу помнить все, что говорю, — отмахнулся Петерсен.

— А я все запоминаю, — упрямился старик.

После того как он воздал должное своей превосходной памяти, воцарилось тягостное молчание. Ни у кого не было особого желания развивать тему. Правда, фру Эллен попыталась завести разговор о погоде, но авторитетным в данном случае могло быть лишь суждение Петерсена, который только что был на улице, но он предпочитал говорить о своем покойном друге.

— Я и не знал, что у него так плохо с сердцем. Бедный Манфред, наверное, слишком много работал! А вид у него был вполне здоровый. Во всяком случае, мне так казалось.

Снова позвонили. Ульрика пошла открывать. Пришел Эрнст Бруберг, и Ульрика провела его в библиотеку. Я подумал, что скоро здесь соберется весь юридический факультет. Эрнст Бруберг остановился в дверях и слегка поклонился. Он довольно хилого телосложения, и, если не будет следить за собой, через несколько лет начнет сутулиться. В его внешности было что-то аристократическое — породистое бледное лицо, строгий костюм. Я слушал его лекции на подготовительном курсе, а потом познакомился с ним поближе на одной вечеринке, где он был чуть-чуть навеселе и даже перешел со мной на ты.

Лицо у него было мокрое от снега, и он вытирал его рукой.

— Так это же Эрнст! — сказал старик. — Как хорошо, что ты пришел.

— Здравствуй, Эрнст! — воскликнула хозяйка. — Милости просим.

Эрнст поздоровался, но садиться не стал.

— У меня есть для вас новость, — сказал он.

Его голос звучал как-то нервно и взвинченно. Старик сразу подался вперед.

— Манфреда Лундберга отравили!

БРУБЕРГ

Харалд, видимо, хорошо знал, куда нам идти. В больнице было много подъездов, но он, не колеблясь, вошел в один из них, и через обширный вестибюль мы направились к широкой каменной лестнице. Поднялись на второй этаж, потом на третий, миновали длинный коридор и вошли в кабинет за стеклянной дверью. Там нас встретила медсестра.

— Доктор сейчас придет. Можете немножко подождать? Врачей всегда приходится ждать.

В кабинет вошел доктор Лонгхорн. Еще относительно молодой человек принадлежал к тому типу людей, которые обрастают щетиной уже через два часа после бритья. У него были холодные синие глаза и лысая макушка. Он быстро окинул нас взглядом умелого диагноста и, не теряя даром времени, сразу перешел к существу дела.

— Постараюсь быть кратким. Лундберг давно был моим пациентом. У него коронарный склероз. Я лечил его антипротромбином, сокращенно АП, и за последние месяцы его состояние стало значительно лучше. Вчера утром он позвонил мне и сказал, что весь АП у него кончился, и попросил выписать новый рецепт. Я выписал ему новую порцию лекарства, которое он должен был получить в аптеке…

— В какой аптеке?

— В «Кроне».

Он подошел к окну и, повернувшись к нам спиной, стал смотреть на улицу.

— Когда сегодня я вскрыл его сердце, оказалось, что кровь не свернулась. Сначала я решил, что он принял слишком большую дозу лекарства. АП принадлежит к группе кумариновых соединений, которые затрудняют процесс свертывание крови. Я позвонил в аптеку, но мне сказали, что лекарство он не выкупил. Следовательно, дело было не в АП. Это меня несколько насторожило, и я решил провести более тщательный осмотр тела, исследовав содержимое желудка.

Он повернулся и пристально посмотрел на нас. Этот молодой человек явно любил драматические эффекты.

— В желудке мы нашли яд, — продолжал он. — Этот яд оказывает такое же действие, как и АП, — не дает крови свертываться. Мы тщательно исследовали содержимое желудка покойного и пришли к выводу, что он принял большую дозу яда харофина, который тоже принадлежит к группе кумариновых соединений.

Врач сделал многозначительную паузу и сунул руки в бездонные карманы белого халата.

— Если Манфред Лундберг сам принял харофин, это означает, что он решил покончить с собой. Предположение, что он принял яд по ошибке, представляется маловероятным. Если же он не знал, что принимает яд, значит, его отравили.

— Самоубийство, по-моему, исключено, — сказал я. — Я видел его за час до смерти. Значит, речь может идти только об убийстве.

Лонгхорн снисходительно улыбнулся.

— Случай этот ставит немало интересных правовых проблем, — сказал он. — Но это уже больше по вашей части.

Я вопросительно посмотрел на него.

— Фактической причиной смерти послужил инфаркт…

— А если бы он не умер от инфаркта? — спросил Харалд.

— Тогда наверняка умер бы от харофина, — ответил Лонгхорн.

— Если он умер не от яда,— продолжал Харалд,— то возникает вопрос: не мог ли яд… стимулировать инфаркт или еще каким-нибудь образом ускорить смерть?

— Я считаю эту возможность маловероятной, — ответил Лонгхорн. — Но категорически отрицать не могу.

— А теперь о самом яде, — продолжал Харалд. — Что представляет собой харофин?

— Это вещество без запаха и вкуса. Его применяют для борьбы с грызунами, например с крысами. Обычно несколько капель харофина растворяют в воде, но Лундберг принял, так сказать, концентрированную дозу — целую капсулу. Возможно, выпил вместе с кофе. В желудке мы нашли кофе.

— Харофин легко достать? — спросил я.

— Он появился совсем недавно, но уже продается почти во всех аптеках. Его отпускают без рецепта.

Харалд перелистал свою записную книжку.

— Последний вопрос: как вы полагаете, когда Лундберг принял яд?

— Об этом мне трудно судить, — ответил Лонгхорн. — Думаю, примерно за час до смерти. Или, скажем, за час с четвертью. В таких крупных дозах харофин убивает за полтора часа. Но Лундберг умер не от яда.

Харалд встал.

— Ваш осмотр трупа, видимо, нельзя рассматривать как судебно-медицинскую экспертизу?

— Очевидно, нет, — согласился Лонгхорн. — Это было чисто медицинское исследование, на которое дала согласие вдова покойного.

— Тогда я пришлю вам постановление о судебно-медицинской экспертизе. И попрошу сделать анализ рвоты.

После этого мы попрощались и вышли из кабинета. На крыльце больницы мы остановились. Я закурил и посмотрел на Харалда.

— Итак, две взаимоисключающие причины смерти, — заметил он.

— Это значит, что сам факт убийства исключен, но преступник должен быть наказан за покушение на убийство.

Харалд кивнул.

— Следовательно, у тебя еще есть шанс отличиться, — сказал я.

Мы подошли к машине. Он молча завел мотор, и мы поехали к Эфре-Слотсгатан.

— Ты был вчера в кафе «Альма», — сказал он. — Кто там был еще?

Я задумался. Постепенно картина событий прояснялась у меня в голове. Манфред Лундберг умер около половины второго. Как сказал Лонгхорн, он, по-видимому, принял яд примерно за час до смерти. Или, скажем, за час с четвертью. Отсюда следует, что яд подсыпали не раньше чем в двадцать минут первого. А к тому времени все мы собрались в «Альме» и сидели там как минимум уже десять минут.

— Мы все были в «Альме», — сказал я. — Марта и Герман Хофштедтеры, Эрик Бергрен, Йоста Петерсен, Улин. Даже Рамселиус явился туда:

— Улин? — спросил Харалд. — Кто это? Я о нем никогда не слышал.

— Хилдинг Улин — Секретарь юридического факультета, — пояснил я.

— Что он собой представляет?

— Компанейский парень. Любимец женщин, ну сам понимаешь: тронутые сединой виски и тому подобное. Он полноват, но ни в коем случае не толст. Скорее крепкого телосложения. У него большая вилла в Кобу, где он обычно веселится. Обеды, которые дает Хилдинг, пользуются всеобщим признанием. После работы его почти наверняка можно встретить в баре отеля «Упсала».

— Женат?

— Развелся года три-четыре назад… Несколько раз я встречал его жену. Она живет в Салабакаре, воспитывает детей, а в свободное время пишет трактат о Ксавье де Местре.

— Как получилось, что все вы вдруг собрались в «Альме»?'

— Просто нам не терпелось поскорее узнать, как члены ученого совета оценили наши конкурсные работы. Результаты нам должны были сообщить вчера в двенадцать дня.

— А участники конкурса всегда собираются вместе, чтобы ознакомиться с результатами? — поинтересовался Харалд.

— Далеко не всегда, — ответил я. — Собственно говоря, в данном случае мы все оказались в «Альме» из-за Улина. Официальные результаты конкурса к сроку не были отпечатаны. Улин, как обычно, опоздал. А поскольку мы уже пришли, он попросил нас подождать в «Альме».

— Следовательно, вы все собрались в «Альме» не по предварительной договоренности, а случайно?

— Во всяком случае, я оказался там случайно. А договорились ли о встрече остальные, не знаю.

— Где сидел Лундберг? — спросил Харалд.

— Между Германом Хофштедтером и Петерсеном. Но потом пересел к Эрику Бергрену, немного в стороне от остальных, но за тем же столом.

— Кто предложил пересесть?

Вопрос был задан со зловещей быстротой. Я задумался.

— Не помнишь?

— Нет, кажется, помню… Помню, потому что сначала я сидел возле Эрика Бергрена. Манфред наклонился над столом и сказал что-то Эрику о книге, которую он взял с собой. «Давай пересядем, там мы сможем спокойно поговорить», — сказал он.

— Кто это «он»? — спросил Харалд нетерпеливо.

— Манфред, — ответил я. — Конечно, я не помню точно его слов. Но смысл их был именно такой.

— Следовательно, это Лундберг предложил пересесть. Ты уверен?

— Уверен.

— Значит, сначала Бергрен сидел возле Лундберга?

— Нет, Эрик сидел между мной и Хилдингом Улином, наискосок от Манфреда.

— Какой ширины стол?

— Я не мастер на глаз определять размеры, но, по-моему, метра полтора. Овальный обеденный стол, довольно грубой работы.

— А где сидели Петерсен и супруги Хофштедтер? Кто-нибудь из них сидел рядом с Лундбергом?

— Манфред сел рядом с Германом Хофштедтером. Потом пришел Йоста и сел рядом с Манфредом.

— Далеко они сидели друг от друга?

— Нет, все трое совсем рядом. И, кстати, все мы сидели очень близко друг к другу.

— Ладно, — протянул Харалд. — Завтра вечером я постараюсь организовать следственный эксперимент. Восстановить картину того, что произошло в «Альме». Если я не заеду к тебе раньше, увидимся вечером. Я позвоню.

Я выбрался из машины и посмотрел на окна своей квартиры. Света не было, видимо, Биргит еще не пришла. Харалд рванул машину с места, и в коробке передач что-то взвизгнуло. Он был так поглощен своими мыслями, что явно забыл выжать сцепление.

У меня не было никакого желания подниматься в пустую квартиру. Мне нужно было с кем-нибудь поговорить. Поэтому я перешел Эфре-Слотсгатан и направился к дому, где жили Бринкманы.

ТУРИН

В ночь со среды на четверг в городе бушевала такая метель, что даже старожилы подобной не помнят. В четверг утром я проснулся очень рано оттого, что ветер отчаянно стучал в окна. Метель выла и стонала. В комнате было холодно. Я натянул одеяло до самых ушей и попытался снова уснуть, но тщетно. Тогда я включил радио и нарвался на передачу для детей. В ней расписывали лето, солнце и зеленую траву. У артистки, которая читала текст, был удивительно чистый и звонкий голос. Как приятно, наверное, слышать этот голос рядом с собой в постели, когда просыпаешься поутру!

Я встал, сунул ноги в ледяные тапки и запахнул покрепче халат. Снег набился через окно в кладовую и насыпал на верхней полке маленькие, словно игрушечные, сугробы. Снег хлестал по окнам кухни и гостиной, оставляя на стеклах маленькие круглые пятна. Он кружился огромным непроницаемым облаком. Дом на противоположной стороне улицы казался совершенно белым, сама улица была засыпана напрочь, сугробы уже выросли на метр над машинами. Градусник за окном показывал минус восемь.

Около полудня я пошел в студенческий клуб на улице Святого Ларса почитать газеты. На открытой со всех сторон площади возле университета ветер меня настиг и заставил отступить в Епископский переулок. Гейер, мерзший на постаменте в университетском парке, был весь залеплен снегом, но держался, как всегда, молодцом. Муза, присевшая у его ног, вся оделась в белое. Никаких дорожек в парке не было и следа. Какая-то машина пыталась пробиться через снежные заносы. Мотор ревел, из выхлопной трубы летели клубы дыма, колеса бешено крутились, но ни с места.

Прочитав газеты, которые, как всегда, нагоняли тоску, я спустился в комнату с телевизором. Там, в подвале, можно было получить солидную порцию последних известий и прочих новостей.

— В такое бедственное положение мы не попадали вот уже десять лет, — говорил представитель таксомоторного парка репортеру телевидения. — Мы пострадали больше, чем за все праздничные вечера перед Рождеством, Новым годом и Первым мая, вместе взятыми. Это был просто какой-то кошмар. Мы делали все, что могли. Но шоферы отказались выезжать за город, где могли в любой момент застрять в сугробах. Несколько часов движение такси было полностью парализовано. Автобусное сообщение тоже шло с большими перебоями. Положение усугублялось тем, что из-за плохой видимости три автобуса столкнулись и их пришлось снять с линии. Управление городского хозяйства работало с полной нагрузкой начиная с трех часов утра в четверг. Ветер срывал крыши домов и валил телеграфные столбы. Снег парализовал железнодорожное сообщение и вызвал хаос на шоссейных дорогах. Настоящее стихийное бедствие.

Машина «скорой помощи», которая везла женщину из Евле в Академическую больницу в Упсале, застряла из-за снежных заносов в Грючоме. Женщина была в тяжелом состоянии, но никому из врачей добраться до Грючома не удалось. Пришлось обратиться за помощью к авиации, но пока ни один вертолет на место происшествия не прибыл. Две огромные фуры застряли на дороге в Утре и блокировали все движение. Все утро бушевала метель и непрерывно шел снег. Произошло множество аварий: из-за метели водители не видели идущих впереди машин…

Уже после того как я ушел из студенческого клуба, метель стала постепенно затихать. Ветер немного ослабел, снег больше не валил такой сплошной стеной, как раньше. Я вышел на Йернбругатан и направился к Бринкманам. В дверях я столкнулся с фру Эллен, которая собиралась уходить. Пока я раздевался в прихожей, мы перекинулись парой фраз об ужасной метели. Потом я прокрался в комнату Ульрики. Она лежала в постели и читала. Увидев меня, она приподнялась. Ее белокурые волосы были распущены и спадали на плечи. Она не успела накраситься и была в клетчатых брюках и куртке в голубую, белую и синюю полоску.

Я сел возле нее на роскошную кровать и взял две сигареты с ночного столика. Раскурил обе и одну сунул ей в рот.

— Что читаешь?

— Рабле, — ответила она. — Точнее, рассуждения Панурга о браке.

— Это интересно?

— В конце января мне сдавать Ренессанс.

— Знаю. Но я спросил, нравится ли тебе Рабле.

— Нравится.

Но он уже ей явно разонравился. Она закрыла книгу и положила ее на ночной столик.

— И это все, что ты можешь сказать о Рабле? — ехидно спросил я. — Ведь ты будущий филолог!

— Но сейчас не семинар по истории литературы.

— А разве ты пытаешься думать только на семинарах?

Взяв книгу, я подошел к окну. Перелистал ее. Она была иллюстрирована рисунками Доре.

— С какой ноги ты сегодня встал? — спросила она, по-прежнему лежа в постели.

— Не помню. И во всем наверняка виновата эта проклятая метель.

Я отвел взгляд от книги и стал смотреть в окно на университетский парк. По полярному ландшафту, окружавшему Эрика Густава Гейера, ковыляла фру Эллен. А Гейер стоял, заложив руки за спину, прямой и невозмутимый, как всегда. Только на голове у него появилась белая шляпа.

— Иди садись, — сказала Ульрика. — Ты что, прирос к окну?

— Где старик? — спросил я.

Все пространство между университетом и Густавианумом превратилось в бескрайнюю белую пустыню. Среди этой бескрайней белой пустыни фру Эллен казалась маленькой черной точкой. Она двигалась в направлении на юго-восток. Еще несколько секунд — и она исчезнет.

— Я не люблю, когда ты называешь папу «стариком»!

— Ты сама так его называешь.

— Я — совсем другое дело.

Я положил книгу на ночной столик и сел рядом. Она прижалась ко мне и обняла меня за шею.

— Где старик? — упрямо спросил я.

— В Юридикуме, — ответила она и поцеловала меня. Я поцеловал ее. Она прижималась ко мне все сильнее.

— Он не вернется раньше полудня, — сказала она.

— Мне бы не хотелось, чтобы старик вдруг ввалился сюда, когда я лежу в постели с его дочерью, — сказал я. — В отличие от тебя я еще сохранил способность смущаться.

— Ты меня любишь? — спросила она.

— Неужели ты не слышишь, как нелепо это звучит? — возмутился я.

Но Ульрика была упряма.

— Я еще не уверен, — сказал я.

Но что проку в словах?

Прошло больше часа, пора было подумать и о желудке. Ульрика приготовила яичницу с ветчиной, поджарила хлеб и сварила большой кофейник крепкого черного кофе. Мы сидели в библиотеке, ели и слушали музыку. На проигрывателе медленно кружился диск Яначека.

— Старик, конечно, убежден, что Манфреда отравил Герман Хофштедтер, — сказала Ульрика, порхавшая по комнате в черно-белой пижаме. — Он все утро висел на телефоне. Болтал со стариком Юханом, и с Эриком Бергреном, и с тем парнем из Лунда… Как его зовут?

— Йоста Петерсен, — сказал я.

— Он просто ожил и воспрянул духом, — продолжала она. — Только притворяется, что ему жалко Манфреда. А на самом деле благодаря этой «ужасной истории» он помолодел на десять лет! Честное слово…

— А мама, разумеется, считает, что Манфреда убил Хилдинг Улин? — спросил я.

— Ты абсолютно прав. Кстати, всех тех, кто сидел вместе с Манфредом, когда его Отравили, сегодня собирают на какой-то следственный эксперимент в «Альму». И там же всех допросят.

— Я тоже был во вторник в «Альме». Где-то около полудня. Но не заметил ничего подозрительного. — Я отпил глоток кофе. — Кому могла понадобиться смерть Манфреда Лундберга?

— Кому-то, видимо, понадобилась, — фыркнула Ульрика. — И это может быть любой из них. Ведь все они метят на профессорскую кафедру.

— А как ты думаешь?

— Я вообще ничего не думаю. И ничего не могу думать, потому что ничего не знаю… Я знаю лишь, что на моих глазах Манфред переселился в лучший мир. Знаю, что я, как и все остальные, считал причиной его смерти больное сердце. И ни у кого не было никаких оснований сомневаться в этом. Ведь харофин вызывает паралич сердца или что-то в этом духе.

Я замолчал и сделал еще один глоток. Прекрасный крепкий кофе.

— А потом является Эрнст и заявляет, что Манфреда отравили и сделал это кто-то из коллег, с которыми он сидел во вторник за одним столом в «Альме» перед самым семинаром.

— Ты подозреваешь и старика Рамселиуса? — спросила она.

— Я подозреваю всех.

— Но не мог же Эрнст убить его! Ты только посмотри на его маленькие белые руки,— сказала она.

— У Марты Хофштедтер руки еще меньше, — возразил я.— Но вовсе не обязательно иметь большие руки, чтобы бросить в чашку с кофе капсулу харофина. Обязательно нужна только серьезная причина это сделать. И если человек угощает ближнего смертельной дозой яда, значит, такая серьезная причина действительно существует. А руки выполняют при этом лишь сугубо технические функции… И когда найдут мотив убийства, найдут и убийцу.

— Если Хилдинг Улин растратил деньги благотворительного общества, у него, возможно, был такой мотив, — прикинула Ульрика. — Ведь Манфред собирался нагрянуть туда с ревизией.

— Ты говоришь совсем как мать, — заметил я. — Нет никаких данных, что Хилдинг брал деньги из кассы.

Ульрика была явно разочарована моим ответом.

— А кроме того, я не верю, что Хилдинг вообще мог кого-нибудь убить, — добавил я.

— Откуда такая уверенность?

— Да нет у меня никакой уверенности, — отмахнулся я. — Просто я немного знаю Хилдинга. И чувствую, что он не убивал.

В комнате по-прежнему звучала музыка Яначека. Я встал и немного приглушил звук.

— Мне кажется, что и Улин, и Герман Хофштедтер могли бы совершить убийство, — сказала Ульрика. — И Марта тоже могла бы.

— Тебе виднее, ты же лучше их знаешь!

— Во всяком случае, лучше, чем ты, — парировала она.

— Естественно. Ты чуть ли не выросла вместе с ними. И, конечно, знаешь, что от каждого из них можно ожидать.

— Иногда ты бываешь чертовски забавен, — заметила она.

— Это получается само собой.

Некоторое время мы сидели молча.

— Если бы я воспользовался твоим методом расследования, то поставил бы на Эрнста Бруберга и Эрика Бергрена, — сказал я. — Я уверен, что ни Хилдинг, ни Герман Хофштедтер Манфреда не убивали. Но, может быть, Марта…

— Ты сам начал это дурацкое расследование, — возмутилась она. — И почему-то уверен, что Хилдинг не мог убить Манфреда!

— Все это чепуха и бессмыслица, — взорвался я. — Ну разве я, скажем, мог бы убить человека?

— Уверена, мог бы, — кивнула она.

БРУБЕРГ

Бушевала метель. Когда около шести вечера в четверг я отважился выйти на улицу, ветер немного стих. На Эфре-Слотсгатан, возле Кампхаве, сугробов не было, но едва я стал переходить улицу к университету, как чуть не утонул в снегу. Снег набился мне в галоши, в ботинки, за отвороты брюк.

На лестнице, ведущей к южному крылу, стоял Юхан Рамселиус и курил сигарету. Его черная каракулевая шапка была надвинута на самые уши. Рамселиус что-то весьма величественно втолковывал Эрику Бергрену, а тот время от времени вставлял реплики, причем держался одновременно и фамильярно, и почтительно. Речь шла об академическом курсе, который читал Манфред Лундберг.

— Привет, старый дружище! — закричал Рамселиус, увидев меня. — А я как раз объясняю Эрику, что, вероятнее всего, ему отдадут часы Манфреда.

— Распустите слух, что вы прочите на это место Германа, и Бринкман тут же поправится и начнет сам читать все курсы гражданского права.

— Недурная идея. Но Эрик стал доцентом раньше Германа. Впрочем, надо еще подумать… — Он замолчал и лукаво посмотрел на Эрика. — Надо еще подумать, может быть, Герман более многообещающий исследователь, чем Эрик.

Эрик Бергрен опустил глаза, вынул из кармана трубку и попытался ее раскурить.

— Ты бы сначала ее набил, — спокойно напомнил Рамселиус.

С давних пор Рамселиус любил поиграть с людьми в кошки-мышки. Причем сам Юхан всегда был кошкой. Нередко эта игра принимала довольно острый оборот, но у Рамселиуса никогда не было злого умысла. Юхану просто доставляло удовольствие смотреть, как очередная жертва реагирует на его шутки. Правда, он был довольно толстокож и не всегда отдавал себе отчет, что кошачьи когти могут причинять боль и даже ранить.

Я не стал ждать, чем кончится его эксперимент с Эриком, и вошел в подъезд.

В вестибюле я снял пальто и шляпу и повесил на вешалку напротив лестницы. По лестнице, которая вела в «Альму», сновали полицейские. Почти все они были в штатском. Харалд пока не появлялся. Перед зеркалом прихорашивалась Марта Хофштедтер. Наши взгляды встретились в зеркале, она улыбнулась и повернулась ко мне.

— Кажется, сегодня нас пригласят на чай?

— Сомневаюсь, — хмыкнул я.

— Но должны же нас как-то отблагодарить за сотрудничество?

— Вознаграждением будет сознание, что мы поможем разоблачить убийцу. Кроме того, подобные инциденты вносят хоть какое-то разнообразие в наши серые будни.

— Да вы настоящий садист, если считаете это вознаграждением! И ведь, как оказалось, он никого не убил.

— Кто «он»? — спросил я.

Марта рассмеялась, ее глаза заблестели.

— Надеюсь, вы не думаете, что это я?

— Нет, у меня и в мыслях ничего подобного не было. Но он пытался убить.

— Если провидение не допустило убийства и Манфред умер естественной смертью, разве это не указание свыше, что нужно как можно скорее предать этот случай забвению? Кто это сказал: не судите да не судимы будете? Не мешало бы вам, юристам, стать немножко милосерднее.

— Рассуждения о милосердии лучше оставим для богословов, — ответил я. — На одном милосердии далеко не уедешь. Кстати, у вас страшно примитивный взгляд на ту роль, которую играет наказание. Наказание — это вовсе не месть со стороны общества, сводящего счеты с преступником. Подумайте, ведь убийца может быть опасен и для других.

— В это я абсолютно не верю, — небрежно отмахнулась она. — Большинство убийств — первые и последние в жизни преступника. И даже если убийцу не посадят за решетку, он никогда больше никого не убьет.

Ее глаза искрились смехом. Может быть, она просто потешалась надо мной? На всякий случай я решил сделать вид, что принимаю ее слова за чистую монету.

— Вы рассуждаете так, словно не существует уголовного кодекса, — сказал я. — Неужели непонятно, что убийца может совершать все новые и новые убийства по той простой причине, что боится разоблачения?

Но Марта уже не слушала меня, она вела глазами безмолвный разговор с кем-то за моей спиной. Я невольно оглянулся. В дверях, ведущих в канцелярию факультета, стоял Хилдинг. Вид у него был рассерженный. Он резко развернулся и вошел в канцелярию.

Возобновить дискуссию не удалось. Через вестибюль к нам весьма целеустремленно направлялся Герман Хофштедтер. Он коротко кивнул мне, без всякой, впрочем, враждебности, снял пальто и галоши, а затем повернулся к жене.

— Марта, надо поговорить.

Намек был ясен. Я оставил супругов Хофштедтер наедине.

Докурив сигарету, Рамселиус шумно вошел в вестибюль. Когда он входил, Эрик Бергрен слегка придержал перед ним дверь. Они сбросили верхнюю одежду. Как только Рамселиус снял свою каракулевую шапку, его седые космы тут же рассыпались в разные стороны. Но Юхан даже не пытался их пригладить.

Университетские часы пробили сначала четыре четверти, а затем ударили шесть раз. На лестнице появился Харалд: он только что поднялся из «Альмы».

— Все пришли? — спросил он.

— Улин в канцелярии, — ответил я. — Все остальные здесь, кроме Петерсена, если я не ошибаюсь.

— Уже шесть часов, — раздраженно буркнул Харалд. — Мы не можем начать без него.

Мы ждали. Из канцелярии вышел Улин и подошел к нам. Харалд послал полицейского позвонить Петерсену домой. Тот вернулся и доложил, что никто не отвечает.

Тогда Харалд изменил свое решение.

— Начнем, — заявил он. — А комиссар Бюгден проинструктирует Петерсена, когда тот изволит явиться.

— Быть может, Йоста решил, что начало в четверть седьмого? — предположила Марта Хофштедтер.

Судя по лицу Харалда, он явно не учел такой возможности.

— Во всем городе, кроме вашего университета, шесть часов означает шесть часов. А здесь шесть часов означает, видите ли, четверть седьмого. Идиотизм!

Рамселиус спокойно улыбнулся.

Мы спустились по лестнице, повернули направо и вошли в кафе. Это было довольно большое помещение с белеными стенами. Благодаря сводчатому потолку и подпирающим его колоннам кафе казалось разделенным на три зала. В среднем находился буфет. У противоположной стены две перегородки образовали нечто вроде алькова. Здесь стоял овальный стол, за которым мы и сидели во вторник. Между столом и буфетом возле колонн стояли еще два небольших квадратных столика. Однако Харалд привел нас не в средний зал, а усадил за круглым столом в углу. Здесь он объяснил нам в двух словах цель следственного эксперимента. Ничего нового, впрочем, он нам не сказал. Рамселиус откинулся на спинку стула и, сложив руки на животе, закрыл глаза. Харалд заметил это и слегка закусил губы. Он не знал, что это обычная поза Юхана, когда тот собирался кого-нибудь слушать. Если не считать Юхана, все мы немного нервничали. Настроение было подавленное. В глубине души каждый опасался, что именно он сказал или сделал нечто такое, что теперь может быть истолковано ему во вред.

Внезапно на лестнице послышались шаги. Харалд замолчал и повернул голову. В кафе вошел плотный мужчина средних лет. Очевидно, это и был комиссар Бюгден. За ним следовал Йоста Петерсен.

— Мы должны были начать в шесть часов,— холодно заметил Харалд.

— Ведь ты думал, что начало — в четверть седьмого? — подсказала Марта.

— Конечно…

Йоста улыбнулся чуточку виновато, но видно было, что он не слишком удручен своим опозданием.

— Впрочем, это не совсем так. Дело в том, что моя машина не привыкла к такому собачьему холоду, как у вас здесь. Сначала она едет нормально, но стоит затормозить на перекрестке, как она тут же впадает в спячку. И разбудить ее потом очень трудно.

— А почему вы сначала, сказали, что думали, будто начало в четверть седьмого, а потом сослались на неполадки в машине? — спросил Харалд.

— Первое было просто удобной отговоркой, — добродушно ответил Йоста. — И мне ее подсказали. А потом я подумал, что лучше сказать, как было на самом деле.

— Надеюсь, в дальнейшем вы будете говорить только правду. И сразу.

Этот эпизод привел нас в еще более угнетенное состояние. Как-то разрядить атмосферу попытался Хилдинг Улин. Он приподнялся и перевернул картину, которая висела на стене возле него. От этого она не стала ни лучше, ни хуже. Все рассмеялись, правда, немного натянуто. Не смеялись только Эрик, Герман и Харалд. Возможно, они любили современное искусство.

Харалд немного повысил голос.

— А теперь начнем, — сказал он. — Попытаемся повторить все, что вы делали во вторник. Полицейский ассистент Вальграв сыграет роль Лундберга. Эрнст, встань там, чтобы я мог все время поддерживать с тобой контакт.

Он указал на ближайшую стенку алькова. Остальные посмотрели на меня исподлобья. В этот момент к нам подошел высокий мрачный полицейский. По-видимому, это и был Вальграв. Комиссар Бюгден сел за один из маленьких столиков. За другой сели сразу два полицейских, один из них был в форме. На большом овальном столе стоял магнитофон. От него к выключателю, укрепленному на столе Бюгдена, тянулся длинный шнур. Очевидно, включать и выключать этот магнитофон можно было на расстоянии.

— Итак, кто пришел первым? — спросил Харалд.

Герман с Мартой переглянулись.

— Первыми пришли мы, — сказал Герман. — Это я помню совершенно точно.

Они встали и вслед за Харалдом подошли к столу с магнитофоном. Тот был уже включен. Возле стола Харалд их остановил.

— Начнем с самого начала.

И все началось с начала. Они сообщили, как их зовут и чем они занимаются, а потом взяли возле буфета поднос. Марта села посередине стола, прямо напротив буфета, Герман — справа от нее. Как и тогда, он взял два бутерброда с паштетом (фирменное блюдо «Альмы») и налил в чай сливок. Марта пила чай без сахара и сливок, но зато взяла кусок шоколадного торта. Потом между супругами завязался спор, в результате которого выяснилось, что тогда они успели все съесть еще до нашего прихода.

— Потом пробило двенадцать, — сказал Герман. — Я подумал, что сейчас объявят результаты конкурса. Естественно, я не тешил себя никакими иллюзиями на этот счет. Потом пришел Эрнст и сказал, что результаты еще не перепечатаны.

Я заметил иронический блеск в глазах Харалда. Казалось, он сейчас скажет: «Оказывается, ты держался за ручку двери, пока часы били двенадцать…» Но я сделал, вид, что ничего не замечаю, обогнул колонну возле стола Бюгдена и подошел к буфету с левой стороны. Потом сообщил свое имя и должность, заказал чай с молоком, бутерброд с печеночным паштетом и сел за стол справа от Марты.

— Собственно говоря, у меня нет сейчас особого желания пить чай, — заметил я.

— Пей, ничего с тобой не случится, — сказал Харалд. — Кто был следующим?

— Манфред Лундберг, — ответила Марта. — Но перед тем, как он появился, прошло две-три минуты.

— В одиннадцать часов пятнадцать минут Лундберг начал читать лекцию в четвертой аудитории и закончил ее в двенадцать ноль-ноль, — сказал Харалд. — Сюда он пришел с портфелем?

Герман, Марта и я вопросительно переглянулись. Потом дружно покачали головами.

— Когда он подошел с подносом к столу, никакого портфеля у него не было, — сказала Марта.

— Когда примерно он пришел? — спросил Харалд.

Мы сошлись на том, что было примерно десять минут первого.

— Значит, у Лундберга тоже был поднос, — сказал Харалд и взглядом послал Вальграва к буфету.— А что было на подносе?

В соответствии с нашими указаниями Вальграв взял кофейник, сахар, сливки и бутерброд с сыром. Потом сел рядом с Германом.

— Я пришел вслед за Манфредом и сел возле него, — начал Йоста Петерсен. — У меня не было подноса, но в одной руке я держал большую чашку кофе, а в другой — тарелку со сладкой булочкой. Сел я не сразу. Сначала я поставил на стол чашку и тарелочку. Потом пошел к столу с газетами и взял «Сюдсвенскан».

— Лундберг выпил свой кофе, когда сидел здесь? — спросил Харалд.

Этого никто не помнил.

— Я только помню, что он ел бутерброд, — сказал я.

— Тогда он должен был выпить хотя бы чашку кофе, — сказал Харалд. — Попробуем, Вальграв, и посмотрим, что из этого получится.

Харалд повернулся к Йосте.

— Вы сразу выпили свой кофе?

— Не думаю, — протянул тот. — Я начал читать газету.

— Да, — подтвердила Марта. — Едва ты поздоровался со мной, как тотчас же уткнулся в свою газету. Я еще подумала, что это не слишком любезно.

— Верно, — согласился Йоста. — Но мне показалось, что все вы были не в настроении.

Йоста развернул газету. И пока держал ее, она закрывала добрую треть подноса Вальграва.

— А теперь — доцент Бергрен. Откуда вы пришли в «Альму»? — поинтересовался Харалд.

— Я ехал по городу на машине, — ответил Эрик. — Потом поставил ее возле кинотеатра «Фюрис» и прошел сюда через главный подъезд.

Он явно старался быть абсолютно точным в своих показаниях.

— Сколько было времени, когда вы пришли сюда?

— Около четверти первого, если я не ошибаюсь, — сказал Эрик и повернулся к нам, как бы ища подтверждения.

Мы решили, что примерно так и было. Эрик подошел к столу и сел возле меня. На его подносе стояли кофейник и сахарница.

— Ни сливок, ни хлеба? — уточнил Харалд.

— Я только начал пить кофе, как пришел Хилдинг с результатами конкурса, — ответил Эрик.

— Который был час в тот момент? — спросил Харалд.

Полицейский в форме подбежал к столу и быстро сменил ленту на магнитофоне. Хилдинг Улин, который уже давно ждал своей очереди, широко улыбнулся.

— Думаю,— сказал он,— что после четверти первого прошло не более двух минут. Значит, было шестнадцать-семнадцать минут первого.

— А мне показалось, мы ждали гораздо дольше, — весьма агрессивно заметил Герман. — Когда ты наконец явился, было по крайней мере двадцать минут первого.

Хилдинг Улин подошел к Вальграву и символически вручил ему и Петерсену по листу бумаги. Затем он обошел Вальграва и такой же лист бумаги дал Герману. Потом перегнулся через стол и протянул листы мне и Эрику.

— После этого я подошел к буфету и заказал кофе, — сказал Хилдинг.

— Когда явился Хилдинг, я, разумеется, сложил газету, — вмешался Йоста. — И только тогда вспомнил о кофе. Мне кажется, что результаты конкурса и кофе я переваривал почти одновременно. И если мне не изменяет память, результаты конкурса были вкуснее.

Никто даже не улыбнулся. Между тем Хилдинг вернулся и сел рядом с Эриком.

— Теперь все были поглощены чтением, — сказал Хил: динг. — Марта и Герман читали вместе. А поскольку меня оставили наконец в покое, я пил кофе и курил. Но сначала съел булочку…

На его подносе были кофейник, сахар и сливки. Булочку он перевернул в знак того, что она уже съедена. Потом достал элегантный портсигар змеиной кожи, вытащил толстую светлую сигару, снял с нее поясок, обрезал сигару и потянулся за спичкой. Целый ритуал!

— Но мы кое-что уже пропустили, — вдруг вмешался Харалд. — О чем вы беседовали перед тем, как пришел секретарь факультета? Херр Петерсен, если я правильно его понял, в этой беседе участия не принимал?

Йоста кивнул.

— То, о чем шла речь, не показалось мне особенно интересным.

— Манфред сказал, что Левинсон осенью берет отпуск и предлагает мне временно выполнять обязанности профессора третьей кафедры, — начал Герман.— Не скрою, я был польщен. Я постарался выжать из Манфреда все, что сказал Левинсон. Потом мы заговорили о профессоре фон Левензан, поскольку она наш декан. Оказывается, она уже дала свое благословение. Затем мы стали прикидывать, пройдет ли это предложение через ученый совет факультета. Манфред обещал поддержать мою кандидатуру.

— Я слушала этот разговор в пол-уха, — сказала Марта. — Мы с Эрнстом сплетничали об Авроре фон Левензан. Эрнст рассказал мне, как она принимала министра иностранных дел Сирии и беседовала с ним на великолепном арабском. Бедняга был настолько очарован нашей Авророй, что вручил ей орден, который, между прочим, предназначался ректору.

Йоста Петерсен расхохотался. Очевидно, он впервые услышал эту историю. Но все, что рассказала Марта, соответствовало действительности. Аврора фон Левензан свободно говорила на восьми языках, включая и латынь. Она была из семьи дипломата и не терялась даже в самой сложной ситуации. Благодаря этим своим талантам, а также великолепному умению держаться Аврора стала превосходным деканом, который достойно представлял свой факультет. Она была профессором на кафедре гражданского процесса. Однако шведское право было для нее пройденным этапом. Теперь она исследовала законы вавилонского царя Хаммурапи, хеттское право и другие правовые институты, одинаково отдаленные от нас и во времени, и в пространстве. В этой области Аврора фон Левензан была одним из крупнейших мировых авторитетов.

— Сколько времени вы изучали результаты конкурса? — спросил Харалд, возвращая нас к действительности.

Никто не мог ответить точно.

— По-моему, минут пятнадцать или что-то около того, — предположил я. — А потом мы начали обмениваться впечатлениями.

— Мнение Рамселиуса о моей работе, откровенно говоря, меня возмутило, — фыркнул Йоста.

Мы услышали, как кто-то радостно хмыкнул.

— Поскольку Манфред сидел рядом со мной, — продолжал Йоста, — и я считал, что в какой-то мере мы единомышленники, я хотел, чтобы он высказался по этому вопросу. Но он почти не слушал меня, отвечал коротко и уклончиво, а потом повернулся к Эрику Бергрену. Они пересели вон туда, — Йоста указал на другой конец стола, — и начали какой-то сугубо личный разговор. Тогда я пересел на место Манфреда и завел беседу с Германом.

— А теперь разберем все по пунктам, — сказал Харалд. — О чем говорил Лундберг с доцентом Бергреном?

Эрик сглотнул. Мертвую тишину нарушало только монотонное жужжание магнитофона.

— Манфред хотел поговорить о книге немецкого юриста Шауна «Долговое право», — сказал Эрик. — Он нашел в этой работе несколько положений, которые, как ему казалось, должны были меня заинтересовать. Речь шла о проблеме, которой я как раз сейчас занимаюсь. И Манфред предложил мне пересесть, чтобы нам никто не мешал разговаривать. Он считал, что перебрасываться словами через стол не очень удобно.

— Так, — сказал Харалд. — А вы взяли с собой кофейник?

— Конечно, — кивнул Эрик. — Я успел выпить всего одну чашку, и в кофейнике оставалось еще много кофе.

— Вы уже пили сейчас кофе? — спросил Харалд.

— Нет.

— Тогда выпейте одну чашку.

Эрик выпил кофе, встал, сунул под мышку лист бумаги, который заменял отпечатанные на машинке результаты конкурса, в правую руку взял кофейник, а в левую — чашку. Потом подошел к дальнему концу стола и сел напротив Марты.

— Я забыл сахар, — сказал он.

— К этому мы еще вернемся, — ответил Харалд. — А что взял с собой Лундберг?

Все молчали. Наконец тишину нарушил Хилдинг Улин. У него был чрезвычайно довольный вид.

— Должно быть, он взял с собой чашку, так как Эрик предложил ему потом налить еще кофе, — заметил Хилдинг.

— Да, вероятнее всего, так и было, — согласился Эрик. — Свой собственный кофейник он, кажется, оставил на старом месте.

Вальграв взял свою чашку в правую руку и сел рядом с Эриком, прямо напротив меня.

— А как стояли чашки по отношению друг к другу? — спросил Харалд.

Мы затаили дыхание. Вопрос был с подковыркой.

— Боюсь, этого я не помню, — ответил Эрик. — Нельзя же запомнить все детали.

— Согласен, — кивнул Харалд. — А вы не помните, кому налили кофе первому?

— Помню. Сначала я налил кофе себе и заметил, что в кофейнике еще остался. Тогда я спросил Манфреда, не хочет ли он еще чашку. Он поблагодарил меня, и я налил ему тоже.

— Вы предложили ему и сахар, и сливки?

— Эрнст дал ему сахар, — сказал Эрик, — а о сливках пусть расскажет Хилдинг.

— С удовольствием, — отозвался Хилдинг, который по-прежнему был настроен очень благодушно.— Вероятно, мы с Манфредом были единственные за этим столом, кто любит сливки. Манфред спросил, не осталось ли у меня немного сливок. В моем сливочнике еще были сливки, а его оказался пустым. Время было уже около часа, и мне пора было идти. Поэтому я отдал Манфреду свой сливочник и отправился в канцелярию. Но если вы действительно думаете, что я подсыпал в сливки яд, то вы ошибаетесь. Откуда мне было знать, что Манфред попросит у меня сливки? — Я не выдвигаю никаких обвинений,— заявил Харалд. — Даже сейчас, когда утверждаю, что если вы берете сливочник и, следовательно, держите над его горлышком руку, то нетрудно бросить что-нибудь в сливки. Это прекрасно могло произойти уже после того, как Лундберг попросил сливки. Но это, конечно, просто гипотеза.

Хилдинг Улин наклонил голову и посмотрел на свою правую руку.

— Я не фокусник, — заметил он холодно. — Теперь мне можно уйти?

— Пожалуйста, — кивнул Харалд. — Не думаю, что вы нам сегодня еще понадобитесь.

Наконец, те же и Юхан Рамселиус. Он остановился возле стола и, прищурившись, стал смотреть на нас, как смотрел во вторник. Он немного сутулился, однако, несмотря на шестьдесят два года, первое, что бросалось в глаза, были его могучие плечи и крупная массивная голова.

— Я встретил Улина в вестибюле, — начал Рамселиус. — Он проговорился, что все вы сидите в кафе. И я спустился в «Альму» взглянуть на вас. Я встал примерно здесь, между Манфредом и Эриком, и некоторое время о чем-то разглагольствовал. А потом совершил поступок не только предосудительный, но и весьма подозрительный.

Рамселиус наклонился над столом, достал кусок сахару из сахарницы Эрика, сунул его в рот и стал сосать.

— Сладкое — моя слабость, — объяснил он. — А теперь я предлагаю вам следующий эксперимент, следите внимательно.

Харалд явно был взволнован словами Рамселиуса, но молчал. Между тем Рамселиус взял еще один кусок сахару, зажал его в пальцах и выпрямился. Потом снова наклонился и протянул руку. Ни слова не говоря, он разжал пальцы, и кусок сахару упал прямо в чашку к Вальграву. Во все стороны полетели брызги. Этого нельзя было не заметить.

— Извините за брызги, — довольно хмыкнул он.

— Пожалуйста, — отозвался Герман, который ничуть не боялся Рамселиуса. — Но если вы действительно бросили что-то в чашку Манфреда, в чем я сильно сомневаюсь, то следовало действовать аккуратнее.

— Спасибо за совет, — кивнул Юхан. — Ты хочешь сказать, сахар нужно было держать над самой чашкой?

Герман утвердительно кивнул. Рамселиус взял еще один кусок сахару, наклонился гораздо ниже, чем в первый раз, и опустил руку к самой чашке. При этом очень выразительно посмотрел на нас. Разумеется, он был прав: все это выглядело очень неестественно. Затем он разжал пальцы. Брызг почти не было, но вокруг того места, куда упал сахар, кофе стал пениться.

— Вас не затруднит припомнить, в котором часу вы пришли и в котором ушли? — спросил Харалд.

— Право же, не помню, — ответил Рамселиус. — Вообще-то с чувством времени у меня плохо. Но пробыл я здесь не больше нескольких минут. Полагаю, когда я уходил, еще не пробило час.

— И куда вы направились отсюда?

— Я оделся в преподавательской комнате, рядом с четвертой аудиторией. На вешалке в вестибюле теперь ничего нельзя оставлять. Студенты все тянут. Да… так вот, я пошел домой. Прямо домой.

— Если вам нечего больше сказать, мы вас не задерживаем, — сказал Харалд.

Юхан пожелал нам удачной охоты и удалился.

— Что было потом? — спросил Харалд.

— Время шло, — вздохнул Герман. — Как только пробил час, я сразу ушел.

— И я, — подхватила Марта. — В час у меня начиналась лекция. Вернее, в час пятнадцать. Но мне надо было написать на доске несколько цитат. Так что я прошла в аудиторию, и, пока возилась, пришло время лекции.

— А что делал в это время доцент Хофштедтер?

— Мы с Мартой перекинулись парой слов в вестибюле, — ответил Герман. — И оттуда я пошел прямо в свой кабинет в Юридикуме.

— За ними ушел и я, — сказал Йоста. — Мне пора было домой.

— После ухода Йосты я остался в кафе, — подключился я. — Но потом подумал, что он может меня подвезти. Мне нужно было поговорить с Авророй фон Левензан, а она живет совсем рядом с Петерсеном. Я помчался вниз и, к счастью, еще успел. Йоста как раз садился в машину.

Йоста кивнул, подтверждая мои слова.

— Мы ушли отсюда вместе с Манфредом, — сказал Эрик. — Ведь Манфред торопился на семинар. Расстались в вестибюле. Я видел, как он направился в четвертую аудиторию. У него был самый обычный вид. Я вышел на улицу, сел в машину и поехал домой, чтобы поразмыслить над результатами конкурса.

Харалд посмотрел на часы. Было около восьми. Он поблагодарил нас за содействие и дал понять, что мы свободны. Йоста, Эрик и Марта с Германом тотчас встали. Я подождал, пока они не поднялись по лестнице в вестибюль, и повернулся к Харалду.

— Хочешь выпить?

— Да, пожалуй, — кивнул Харалд. — Только позднее.

Полицейские начали собирать аппаратуру.

— Почему ты спросил про портфель Манфреда? — поинтересовался я.

— Потому что в нем лежали уже отпечатанные результаты конкурса. Следовательно, он либо спустился сюда с портфелем, либо зашел за ним потом в преподавательскую.

— Скорее последнее, — решил я. — Ведь Эрик видел, как он направился в четвертую аудиторию, рядом с которой преподавательская. Ему нужно было забрать материалы к семинару.

— Ты прав. В аудитории, где проходил семинар, лежали распечатанные задания, списки присутствующих, авторучка и очки. К счастью, аудитория была опечатана.

— Но едва ли эти находки вызвали сенсацию, — заметил я.

— Конечно, нет, — согласился Харалд. — Не вызвало сенсации и содержимое портфеля. Только результаты конкурса, конспект лекций, просьба с юридического факультета прочитать лекцию да счет на четыре кроны восемьдесят пять эре из магазина красок.

В это время к нам подошел комиссар Бюгден.

— А вы знаете, прокурор, что профессор Рамселиус разгуливает в галошах, помеченных инициалами М. Л.? — спросил он. — Я обратил на это внимание, когда ждал Петерсена и от нечего делать слонялся по вестибюлю.

— М. Л.? — повторил Харалд.— М. Л. означает Манфред Лундберг. Ну погоди, старый мошенник… А вы не ошиблись, комиссар?

— Они стояли прямо под пальто Рамселиуса, — ответил Бюгден. — А сверху висела его шапка. Эту шапку я ни с чем не спутаю.

— Теперь я вспоминаю, что в преподавательской не осталось ни одной пары галош, — задумчиво протянул Харалд. — Только пальто Лундберга, его шарф и шапка. А ведь на нем были легкие ботинки. Он наверняка пришел сюда в галошах.

— Я тоже об этом подумал, — согласился Бюгден. — Может быть, спросим у жены?

— Да, пожалуй, — решил Харалд.— Но если Рамселиус надел галоши Лундберга, кто мог забрать галоши Рамселиуса? А может, Рамселиус пришел в университет без галош?

— Абсолютно исключено, — возразил я. — Зимой Юхан всегда ходит в галошах.

— Едва ли это наведет на след, но мне хотелось бы услышать, как объяснит свою ошибку сам Рамселиус, — сказал Харалд.

— Вечерами он обычно сидит в «Каролине», — заметил я. — Из «Альмы» он, конечно, пошел туда. Поехали?

Мы поехали в полицейской машине, Бюгден за рулем. Поднявшись по лестнице, мы вошли в вестибюль и тут же услышали голоса.

— Успокойся, — доносился из гардероба голос Рамселиуса. — Истерика не пойдет на пользу твоему давлению.

— Какая наглость! — кричал кто-то. — Все вы, юристы, такие! Вывернуться любой ценой! Если бы ты сразу признал свою вину, я, может, и простил бы. Тогда это была бы ошибка, а не злой умысел. Но попытаться отрицать очевидные факты! Стыдись, воспитатель молодежи!

Мы вошли в гардероб и остановились у дверей. Перед Рамселиусом полный седовласый мужчина потрясал в воздухе парой галош. Это был Абрам Карландер, профессор истории литературы. Юхан держался спокойно и насмешливо взглянул на нас.

— А вот и стражи закона, — сказал он. — Разрешите представить: прокурор, доцент Бруберг, комиссар уголовной полиции…

— Бюгден, — подсказал Бюгден.

Весь пыл Карландера сразу испарился.

— Мне и в голову не приходило вызывать полицию,— начал оправдываться он.

Юхан объяснил, что произошло.

— Дело в том, что, когда я пришел сюда, на мне были галоши Карландера. И как раз когда я снимал их, он вошел в гардероб и стал их искать.

— Я поймал тебя на месте преступления, — рассмеялся Карландер, к которому снова вернулось хорошее настроение.

— Когда вы пришли сюда? — спросил Харалд.

— Я сижу здесь с четырех, — ответил Карландер. — И прекрасно знаю, что пришел сюда в своих собственных галошах.

— Самое непонятное во всей этой истории то, что сегодня я здесь еще не был и пришел как раз перед вами, — сказал Рамселиус. — По логике вещей, я должен был бы надеть галоши Карландера, когда выходил из университета несколько минут назад. Но дело в том, что…

Вид у него был смущенный.

— Дело в том, что, со вторника я ходил в галошах Манфреда Лундберга. Видимо, надел их по ошибке в преподавательской. Что поделаешь, рассеянность… А мои галоши стоят здесь как ни в чем не бывало. — Рамселиус указал на пару галош возле стойки для зонтов. — Не могли же они сами прийти сюда из преподавательской, — закончил Рамселиус свою мысль.

Наклонившись, комиссар Бюгден взял эти галоши и сравнил их с галошами Карландера.

— Тот же фасон и тот же размер. Меток нет ни на той, ни на другой паре. Тем не менее каждый из вас легко узнает свои?

Профессора единодушно подтвердили. Рамселиус показал заветную царапину, Карландер — пятно на подкладке. Оба носили сорок второй размер. Карландер надел свои галоши и довольный отправился домой.

— Почему вы не сказали, профессор, что ходите в галошах Лундберга? — спросил Харалд.

— Я думал, это не имеет значения, — удивился Юхан. — Разве не так?

— Не знаю. Странно, однако, что ваши собственные галоши оказались здесь. На них нет никакой метки. И можно предположить, что кто-то принял их за галоши Лундберга, зная, что Лундбергу они больше не понадобятся…

— Вполне возможно, — согласился Рамселиус. — Но тогда убийца назло нам пришел в «Альму» без галош!

— Все это мы расследуем, — сказал Харалд. — Но вы уверены, что пришли сюда в своих собственных галошах?

— Не мог же я забыть их здесь! — возмутился Рамселиус. — Когда я пришел, они были на мне.

Мы пожелали Рамселиусу спокойной ночи и поехали ко мне. Я пригласил и Бюгдена. Потом мы обзвонили всех, кто мог иметь хоть какое-нибудь отношение к этому вопросу. Ни Марты с Германом, ни Эрика, ни Йосты дома не было. Ответил только Улин. Сказал, что носит сапоги. И во вторник был в университете тоже в сапогах. А вообще у него тоже сорок второй размер.

Больше мы его не расспрашивали. Галоши Манфреда куда-то бесследно исчезли.

ТУРИН

Вечером мы пошли в кино. Фильм с Мэрилин Монро и Джеком Леммоном про Америку времен сухого закона. Джек Леммон и еще один парень переодеваются в женщин. Старый трюк, но фильм смотрится прекрасно и даже захватывает. После кино мы посидели с часок в погребке «Вермланд», выпили по кружке пива с бутербродами. Потом решили пройтись. Погода немного разгулялась, и, хотя по-прежнему шел снег, ветер почти стих. Мы шли по Осгрэнд мимо собора Святой Троицы. В окнах факультетской канцелярии горел свет.

— Кто это работает так поздно? — спросила Ульрика.

— Наверное, уборщица, — предположил я.

Мы перешли Эфре-Слотсгатан и пошли дальше. По дороге мы говорили о Марте Хофштедтер. Мне показалось, Ульрика ее недолюбливает.

— Ее семинары слишком легковесны, — сказала она. — Она любит порассуждать о том о сем, но у нее никогда нет плана занятий. Преподает без всякой системы, и получается какая-то каша. Ты понимаешь, что я имею в виду.

— Понимаю.

— Она не выделяет никаких направлений, не делает обзоров, — продолжала Ульрика. — Зато у нее в запасе множество историй из личной жизни писателей.

Дойдя до Кладбищенской улицы, мы свернули к Английскому парку.

— Ее собственная личная жизнь тоже не лишена пикантных подробностей, — заметил я.

— Она хочет, чтобы ее считали особой эмансипированной, это для нее дело чести.

— Эмансипированной? — удивился я.

— Называй это как угодно, — раздраженно фыркнула Ульрика. — Она спит с каждым встречным и поперечным. И скоро совсем доконает беднягу Германа. Каждый раз, как я его вижу, он выглядит все хуже. Всего несколько лет назад он был совершенно другой.

— Давно они женаты?

— Четыре года. Поженились, когда я была на первом курсе.

Мы остановились и попытались закурить. Чтобы прикрыть огонек от ветра, пришлось тесно прижаться друг к другу. Двинувшись дальше, мы вдруг заметили человека, бежавшего между деревьями Английского парка. Он выскочил из-за «Каролины». Сначала мне показалось, что человек бежит к нам, но он повернул к химфаку.

— Здорово торопится, — заметила Ульрика.

— Какой-нибудь псих-спортсмен тренируется,— решил я. — Никто, кроме спортсмена, не побежит как угорелый в такую погоду.

Мы прошли полпути до Английского парка, потом повернули обратно на Гропгрэнд и остановились возле моего дома.

— Зайдешь? — спросил я.

— Мне пора домой, надо дочитать Рабле.

— У меня найдется бутылка винца.

— Полежит до завтра.

— Не уверен.

Снег перестал. Дул слабый ветерок.

— Ты не собираешься меня проводить? — спросила Ульрика.

— До твоего дома рукой подать. Как-нибудь сама найдешь дорогу.

Я поднялся к себе, устроился в кресле и взял раскрытую на середине книгу — «Уловку-22» Джозефа Хеллера.

БРУБЕРГ

Мы с Харалдом выпили по стакану грога. Бюгдену нужно было вести машину, поэтому он ограничился пивом. Кроме того, он был принципиальным противником грога.

— За обедом могу выпить рюмку водки, — признался он. — А вообще спиртного не употребляю.

Скоро мы с ним перешли на ты. Его звали Густав.

Поскольку Харалд с Густавом в конце концов пришли к выводу, что у меня вряд ли была возможность отравить Манфреда, мы начали игру в Шерлока Холмса и доктора Ватсона. Сначала исключили из списка потенциальных убийц Марту, а потом, после некоторого колебания, и Рамселиуса.

— Никогда нельзя быть уверенным на все сто процентов, — сказал Густав, и вид у него был такой, словно это относилось и ко мне. — Но мотивов убийства я в данном случае найти не могу.

— Это верно, — согласился я. — Трудно поверить, что Юхан начнет истреблять всех неверных, проповедуя огнем и мечом свою методику.

Я предложил исключить из числа подозреваемых и Германа. Насколько мне было известно, у него тоже не было причин убивать Манфреда. Однако Харалд с Бюгденом стали протестовать.

— Пусть мы не знаем причин, которые могли побудить его совершить убийство, — сказал Густав. — Но он явно имел возможность убить Манфреда. Ведь Хофштедтер дольше всех сидел рядом с Лундбергом.

Я сказал, что это не слишком убедительно.

— Допустим, Хофштедтер и Лундберг беседуют, — продолжал Густав. — Обсуждают чрезвычайно интересный для Хофштедтера вопрос. Он много курит. Я заметил, что пепельницы в «Альме» стоят почти на середине стола. Предположим, Хофштедтер протягивает руку к пепельнице через поднос Лундберга, а Лундберг в это время говорит о чем-то таком, что Хофштедтер слушает с величайшим интересом.

Бюгден сделал многозначительную паузу и пыхнул трубкой.

— Хороший следователь всегда заметит то, на что остальные не обратят внимания, — с оттенком превосходства заявил он. — Такова профессия. Я часто наблюдал, как у людей, захваченных какой-нибудь идеей, рука, начавшая движение, вдруг повисает в воздухе. Это известно каждому, хотя никто не раздумывает над этим специально. Поэтому такое незаконченное движение руки не покажется подозрительным. Это воспринимается как нечто совершенно естественное.

— Да, разумеется, — согласился я, — но…

— Густав хочет сказать, — вмешался Харалд, — что, не вызывая никаких подозрений, любой злоумышленник может, потянувшись, скажем, к пепельнице, задержать руку в любой удобной для себя позе.

Бюгден кивнул.

— По-моему, тут сильная натяжка,— возразил я.— Ну посудите сами: смерть Манфреда может расстроить все планы Германа. Ведь Манфред должен был замолвить за Германа словечко на факультете, чтобы ему разрешили исполнять обязанности профессора вместо Левинсона.

— Это Хофштедтер утверждает, что Манфред должен был замолвить за него словечко, — заявил Бюгден. — Никогда нельзя верить на слово. А мы еще не проверили показаний Хофштедтера.

— Едва ли он решился бы, — возразил я. — А как насчет Хилдинга Улина? Вы верите, что в тот день он был в сапогах?

— Пока это ничем не подтверждается, — вздохнул Харалд. — Улин всегда оставляет одежду в своем кабинете.

— Все остальные были в галошах,— сказал Бюгден.— Однако с метками были только галоши Рамселиуса, то есть лундберговские, и галоши Эрнста. Мы ничего не знаем о том, как все это произошло во вторник. И нам многое придется уточнить и проверить. Начнем завтра же утром. Кстати, какой размер ты носишь?

Я чуть не поперхнулся.

— Я? Сорок первый. А что?

Бюгден расхохотался.

— Ничего. Просто спросил.

Густав Бюгден не был полуночником. Он поблагодарил и откланялся. Харалд последовал его примеру. Он жил в старом районе на Бломгатан. Я решил его немного проводить и тотчас раскаялся. Едва мы вышли на улицу, снова повалил снег, подул сильный холодный ветер. Возле инфекционной больницы я понял, что дальше идти не рискну. Харалд пожелал мне доброй ночи и пересек продуваемую ветром Рекарберге. Я зашагал назад вдоль кладбищенской стены, а потом повернул направо. Вдруг на кладбище кто-то заорал дурным голосом. Мне стало жутко, но тут же я сообразил, что это сова.

Дойдя, до Йернбругатан, я опять остановился. Передо мной высились крыши Кампхаве. Я был почти дома, но нерешительно топтался посреди улицы. Биргит давно ушла к себе и легла спать. Она не любила поздних гулянок и наверняка была в дурном настроении. Между тем ветер немного стих, видимо, уже выдохся. Снег тоже почти перестал. Часы на семинарии пробили без четверти десять, за ними стали бить часы на кафедральном соборе. Я решил немного пройтись и направился по аллее к Английскому парку.

Вдали я увидел две фигуры. Они шли мне навстречу. Похоже, какой-то студент со своей девушкой. Они шли не под руку. Кажется, он обнимал ее за плечи, а она его — за талию. Впрочем, было темно, и я с трудом различал их силуэты. Они свернули на Гропгрэнд. Почему-то мне показалось, что я их знаю.

Не торопясь, я гулял по парку, по аллее, которая, если ее продолжить, уперлась бы в заднюю стену «Каролины». Вдруг я увидел, как на Тунбергсвейен по тротуару идет мужчина. Он шел очень быстро и легко. Я сразу его узнал. Это было как раз то, что мне нужно, — знакомый, который сможет пригласить меня на стакан грога.

— Эрик! — закричал я.

Остановившись, Эрик посмотрел в мою сторону. Снег, который сыпался мне на спину, хлестал его по лицу. Очевидно, до того момента, как я его окликнул, он меня не видел. Я подошел.

— А, это ты, Эрнст? — смущенно протянул он. — Сначала мне показалось, что это отец.

— Неужели ты гуляешь в такую погоду? — спросил я.

— Как видишь.

— Ты домой?

— Еще не знаю, — уклончиво ответил он и беспокойно осмотрелся.

— Если ты ничего не имеешь против, я составлю тебе компанию, — предложил я. — Я собирался пройтись вокруг «Каролины» и идти домой.

— Конечно, я ничего не имею против, — ответил он. — И буду только рад.

Мы зашагали по Тунбергсвейен в сторону Стокгольмсвейен. Внезапно он улыбнулся, как улыбается школьник, застигнутый с сигаретой в зубах.

— Видишь ли, — начал он, — у меня свидание с одной дамой…

— Прости, пожалуйста, — вырвалось у меня. — Я просто не подумал. Не обращай на меня внимания…

Мы дошли до Стокгольмсвейен. Возле «Каролины» было пусто, если не считать легковой машины, небрежно поставленной у тротуара. Это была белая «Джульетта». Мимо нас прогромыхал автобус и стал взбираться на Каролинабакен. Эрик по-прежнему шел рядом со мной к подъезду, ведущему в «Каролину».

— Теперь это уже не имеет значения, — сказал он.

— Почему?

— Она не пришла.

Мы молча сделали еще несколько шагов. Вдруг он остановился, показал на белую «Джульетту» и выругался:

— Черт побери! Ведь это машина Йосты!

— Конечно, — подтвердил я. — Он меня подвозил на ней во вторник. Раньше у него был «сааб», но перед самым Рождеством он его продал.

— Интересно, что он делает в «Каролине» так поздно? — сказал Эрик. Его взгляд беспокойно перескакивал с меня на машину.

— Библиотека закрывается в девять, — заметил я.

— Да, в девять, — согласился Эрик.

— Может быть, он наверху, в кабинете Рамселиуса? — предположил я. — Там горит свет. А может, у него опять забарахлил мотор, он бросил машину и отправился своим ходом?

— Ты веришь в его россказни о моторе?

— А ты разве не веришь? — удивился я.

Огромный грузовик с прицепом медленно вполз на Эфре-Слотсгатан с Каролинабакен. При этом ему удалось не свалить сигнальный столбик, стоящий посреди улицы.

— Видно, ты не разбираешься в машинах, — сказал Эрик.— А «альфа ромео» — отличная модель. И поверь мне, она отлично ходит в любую погоду.

Он снова посмотрел на машину. Теперь в воздухе кружились лишь отдельные снежинки. Отсюда все было отлично видно до самой площади. Эрик притопывал ногами, стараясь согреться.

— Как только остановишься, мороз пробирает до костей, — заметил он.

— Пожалуй, я пойду, — неуверенно протянул я.

— Нет, пожалуйста, не уходи! Может, зайдем ко мне выпьем по стакану грога? Нам обоим нужно согревающее.

— Прекрасная мысль! — воскликнул я.

— Ты замерз?

— Ни капли. А что?

— Понимаешь, я подумал… если ты не возражаешь… обойдем филфак вокруг еще раз. Понимаешь, мы договорились там встретиться…

Он явно с трудом подбирал слова.

— Вдруг она опоздала… хотя я прождал добрых четверть часа… хочется проверить еще раз… чтобы уж наверняка.

Пришлось соврать:

— Конечно, я не против.

Похоже, грог мне еще может перепасть. Мы быстро пошли назад. Эрик опять смущенно улыбнулся.

— Ты, конечно, уже догадался, кто это? — спросил он. — О нас, наверное, уже болтают?

— Нет, я что-то не припомню, — ответил я, лихорадочно пытаясь сообразить, что к чему.— Филфак? Ах да… ты имеешь в виду…

— Конечно, Марта, — кивнул Эрик.

Я никак не мог сообразить, как реагировать, и наконец спросил:

— И давно это у вас?

— Не очень, — вздохнул Эрик.

Мимо нас медленно проехало «пежо» и свернуло на Тунбергсвейен. Возле стены Ботанического сада надуло огромные сугробы.

— Так вот что, — протянул я. — Теперь до меня дошло, почему в тот вечер в «Альме» она просто светилась от счастья. Но я думал, это из-за Хилдинга.

— Нет, Хилдинг уже в прошлом, — невозмутимо уточнил Эрик. — Он очень тяжело переживал разрыв, я знаю.

«От самой Марты, надо полагать»,— подумал я и сказал:

— Да, Хилдинг любит бросать сам и не любит, чтобы его бросали.

Эрик рассмеялся.

— Никто не любит, чтобы его бросали…

«А потом она бросит тебя», — подумал я.

Тем временем мы повернули на Виллагатан.

— А как же Герман? — спросил я.

— Я не уверен, что он знает, — пожал плечами Эрик. — Хотя может подозревать. Герман вообще человек подозрительный. И к тому же ужасно ревнив. Знаешь, он пытался за ней следить!

— Что ты говоришь!

Про себя я подумал, что для ревности у Германа были серьезные поводы.

— Он подкрадывался к вилле Хилдинга и подсматривал в окно. Часто заходил на филфак, проверяя, там ли она. И нынче, когда я собрался на встречу с Мартой, чуть не попался ему возле «Каролины». Пришлось сделать солидный крюк, из-за чего я опоздал. Мы договаривались встретиться в половине десятого. — Он помолчал, потом задумчиво протянул: — Для них обоих лучше было бы расстаться.

Мы подошли к зданию филфака. Там все было погружено во тьму. Лишь в нижнем этаже слабо светилось несколько окон. Я показал на них Эрику, и надежда на грог в душе моей почти угасла.

— Черт возьми! — вырвалось у него.

В тот же миг свет потух. Дверь медленно открылась. Кто-то осторожно вышел на лестницу, прикрыл за собой дверь и медленно направился к нам. Приглядевшись, я узнал Абрама Карландера.

— Добрый вечер, — поздоровался я.

Он удивленно посмотрел на нас и коротко кивнул, не узнавая.

— Простите, — сказал Эрик. — Вы не знаете, фру Хофштедтер еще на факультете?

— Хофштедтер? — переспросил Карландер. — Это из библиотеки? Там все закрыто.

— Фру Хофштедтер — ассистент кафедры,— объяснил Эрик.

— Ассистент? — презрительно хмыкнул Карландер. — Теперь у нас столько никому не нужных ассистентов, что их всех знать просто невозможно.

И он ушел.

— Ну и ну! — вздохнул Эрик.

Чтобы не возвращаться той же дорогой, мы свернули за угол и пошли по Валенбергсвейен. Здесь было довольно оживленно. Когда мы вернулись к «Каролине», белой «Джульетты» уже не было.

— Видишь, — заметил Эрик, — чего стоят разговоры о неисправном моторе?

Эрик Бергрен жил в старом доме на Эстра-Огатан. Квартира была не слишком большая и не слишком современная. В гостиной Эрик развел огонь в большом камине. В приятной близости и к камину, и к чайному столику с батареей бутылок стояли два кресла. Над камином висело несколько репродукций с картин Модильяни. Одна — «Портрет девушки», другую я не знал. Больше в комнате никаких украшений не было. Ни единой фотографии. Возле камина лежали дрова. На дровах — толстая книга с вырванными страницами. Разжигая камин, Эрик вырвал еще несколько. Я бегло взглянул на корешок. Это был «Справочник по фармакологии» Элиаса Бергрена.

— Прекрасно горит, — сказал я.

— Как солома, — усмехнулся Эрик. — У нас с отцом не слишком сердечные отношения. Он предъявляет к людям слишком большие требования. Их трудно удовлетворить. Быть может, это удается только ему самому. А я отыгрываюсь на этой книге. Что будешь пить? Виски, коньяк?

— Виски с содовой.

— Надеюсь, фрекен Гердерлин не забыла принять снотворное, — пробормотал Эрик. Фрекен Гердерлин жила в соседней квартире. Дочь пастора так и не вышла замуж, теперь ей было уже за пятьдесят. Она едва сводила концы с концами, работая в канцелярии муниципалитета.

— Если бы ты только знал, как она действует мне на нервы! Чуть не каждую ночь она не может заснуть, а принимать снотворное боится. При малейшем шуме вскакивает с постели, начинает подслушивать и высматривать, что делается у меня.

— Да, это, должно быть, не слишком приятно, — с деланным сочувствием заметил я.

— Еще бы! — воскликнул Эрик.— Здесь мы не можем встречаться из-за фрекен Гердерлин. В городе вечно рискуем наткнуться на Германа. И вот результат: Марта как-то отдалилась от меня, стала холоднее. К тому же…

Эрик не закончил, но я уже заинтересовался.

— Что к тому же?

— Марта любит новое. Где гарантия, что на мне она остановится? Ей всегда хочется кого-нибудь еще.

— Ты подозреваешь, она уже кого-то завела?

— Не знаю. Есть только два объяснения, что она не пришла. Первое — ее кто-нибудь задержал, скажем, Герман. Ведь если она хоть немного опоздала, то легко могла наткнуться на него.

— Разве Марта отправилась туда не сразу после следственного эксперимента? — спросил я. — Во всяком случае, в «Альме» она говорила, что пойдет прямо на факультет.

— Да, ты прав. В таком случае первое объяснение отпадает.

— Но остается второе?

— Второе означает, что она встретила кого-то другого, — горько вздохнул Эрик. — Но в любом случае она должна была сказать мне, что не придет…

Я вспомнил немой разговор, который Марта с Хилдингом вели одними глазами в вестибюле перед началом следственного эксперимента.

— А может быть, она снова закрутила роман с Хилдингом? — спросил я и рассказал Эрику о том, что видел.

Он крепко закусил трубку и долго сидел молча. Тем временем я налил себе еще виски.

— Об этом я не подумал, — сказал он наконец. — Хилдинг! Какого черта он не оставит нас в покое?

— Но мы еще не знаем точно, он это или не он, — возразил я.

— Нет, это не он, — решил Эрик. — Это кто-то другой. Наверняка кто-то другой.

Мы болтали о всякой всячине. Я выпил уже четвертую порцию виски и пришел в блаженное состояние духа. Потом я выдвинул версию, что новым увлечением Марты стал студент юрфака Урбан Турин. Эрику моя версия не понравилась.

— Неужели ты не помнишь, что они весь вечер танцевали вместе на обеде у Хилдинга? — упорно доказывал я.

Нельзя не признать, что после моих слов у Эрика был довольно несчастный вид.

— Не помню, — буркнул он.

— А я помню, — радостно сказал я. — А потом они долго сидели в углу, о чем-то болтали и явно нашли общий язык.

Я просидел у Эрика почти до трех ночи. Несколько раз я порывался встать, но он удерживал меня. Вдруг Эрик стал сентиментален. Он проникновенно рассказывал о том, какая она прелесть, какая утонченная, как она остроумна и с каким вкусом одевается. Его страсть отнюдь нельзя было назвать просто плотским вожделением. Марта затронула в нем и более высокие чувства. «А с другой стороны, — подумал я, — эти высокие чувства всегда пробуждаются, когда ты боишься, Что уже потерял ее…»

Без четверти три в дверь позвонили. Эрик удивленно посмотрел на меня. В квартире фрекен Гердерлин заскрипела кровать. Я допил оставшееся виски.

— Мне пора.

Я пошел за Эриком в переднюю. Казалось, он все еще сомневался, стоит ли открывать. Снова зазвенел звонок. Тогда Эрик открыл.

На пороге стоял Герман Хофштедтер. Он явно был чем-то взволнован.

— Это ты, Эрнст?— сказал он, не здороваясь с Эриком. — Я увидел свет в окнах и подумал, что Марта может быть здесь.

— Ее здесь нет, — удивился Эрик. — Что тебе взбрело в голову?

Герман устало посмотрел на него.

— Заходи, — пригласил Эрик.

— Нет, спасибо, — холодно ответил Герман. — Я хожу по улицам и ищу Марту. Она до сих пор не вернулась. Еще не было случая, чтобы она не ночевала дома.

— После следственного эксперимента я ее не видел, — сказал я.

Эрик ее тоже не видел. Герман только кивнул.

— Извините за беспокойство, — сказал он и ушел.

— Пожалуйста, — пробормотал Эрик, закрыл дверь и взглянул на меня.

— Каким образом он, черт побери, вошел в подъезд?

Ответа я не знал, потому поблагодарил и откланялся. Дверь на улицу была заперта. Снаружи ее можно было открыть только ключом. Герман Хофштедтер уже исчез. Неужели у него был ключ, с помощью которого он мог в любое время дня и ночи войти в дом Эрика Бергрена?

ТУРИН

Мы остались вдвоем — Джозеф Хеллер и я. И виноват в этом был Хеллер. Он написал изумительную книгу, всю построенную на парадоксах. С огромным наслаждением я читал ее до самого вечера. Около одиннадцати я отложил наконец книгу, надел пальто и вышел на улицу. Сначала я даже не понимал, куда меня несет. Потом понял. Я двинулся но Гропгрэнд, перешел Эфре-Слотсгатан и вышел к Епископскому переулку. Снег совсем перестал, небо очистилось. Сейчас оно было усыпано звездами, которые сверкали и переливались. Ветер стих, и я почти не чувствовал холода. Но температура, возможно, упала еще на несколько градусов. Я миновал Густавианум и кафедральный собор. Дойдя до площади Фюристорг, повернул за угол и вошел в бар. Тощий старый гардеробщик читал газету. Заметив меня, он встал, сложил газету и положил ее на стул.

— Добрый вечер. — Он слегка поклонился и принял у меня пальто.

— В баре много народу? — спросил я.

— Не очень, — ответил он, подавая мне номерок. — Свободных мест хватает.

Бар был наполовину пуст. Я остановился у дверей и скользнул взглядом по залу. Знакомых не было. У стойки сидели четверо. Я занял крайний табурет. Посетителей обслуживал новый, незнакомый мне бармен. До Рождества здесь работал другой. Впрочем, того я тоже не знал. После Рождества я пришел сюда впервые.

— Виски со льдом, — заказал я.

Новый бармен был небольшого роста, узкоплечий, темноволосый. Волосы он смазывал бриолином и зачесывал назад. Глядя на него, я решил, что он с юга. У него было красивое, почти женственное лицо. На белой куртке темнело большое свежее пятно, на месте сердца, только с правой стороны.

Бармен поставил передо мной виски, и я стал прихлебывать его небольшими глотками. Время от времени я поглядывал на экран телевизора, стоявшего на полке за стойкой. Передавали хоккейный матч. Игра была скучная и суматошная. К тому же изображение искажали помехи.

— Нельзя ли как-нибудь настроить телевизор? — спросил я бармена.

— Дело не в настройке, а в погоде, — ответил бармен. — Ничего не поделаешь…

Это произошло перед самым закрытием бара. Уже началась уборка. Я как раз допил свое виски и собирался уходить, когда в дверях появился Хилдинг Улин. Он окинул взглядом зал, сразу заметил меня, кивнул и подошел.

— Привет! Можно присесть рядом?

Хилдингу Улину было лет тридцать. Крепкий, коренастый, невысокого роста, он был красив: широкое лицо, волнистые, зачесанные назад темные волосы и седые виски. Двигался он легко и свободно. На мизинце носил кольцо с печаткой, и в любое время дня и ночи от него исходил легкий запах одеколона. Я познакомился с ним всего полгода назад. Он играл в студенческом театре и писал сатирические стихи. Его куплеты пользовались успехом, хотя свое последнее ревю он написал уже несколько лет назад.

— Поспешите, — сказал я. — Они собираются закрывать.

Он сделал знак бармену, и тот кивнул в ответ.

— Я вижу, твой стакан уже пуст, — сказал Хилдинг. — Разреши угостить тебя чем-нибудь повкуснее.

— Если вы настаиваете…

— Будешь пить то же, что и я, — решил он.

Хилдинг показал бармену два пальца, и тот снова кивнул. Потом он достал портсигар из чего-то вроде змеиной кожи и протянул мне.

— Спасибо, я предпочитаю сигареты.

Я достал свою пачку. Между тем Хилдинг вытащил толстую светлую сигару, осторожно снял поясок и обрезал кончик. Обрезал не одним движением, а сделал два косых надреза. Потом он вынул из кармана красивую позолоченную зажигалку, и не успел я оглянуться, как моя сигарета уже горела. Спрятав зажигалку, он чиркнул спичкой, дал ей как следует разгореться и лишь после этого раскурил сигару. Это был целый ритуал, настоящий маленький спектакль. У него был чрезвычайно довольный вид, когда сигара наконец разгорелась. Он с наслаждением ее потягивал, время от времени пуская клубы дыма.

Бармен поставил наши стаканы, и Хилдинг тут же расплатился. В стаканах был коктейль, лимонный сок придавал ему бледный золотисто-зеленый оттенок. Я попробовал: напиток был мягкий и крепкий одновременно.

— Гимлит? — удивился я. — Какой приятный сюрприз!

— Здесь никто не знает, как надо смешивать настоящий гимлит, — сказал Хилдинг. — То, что они называют гимлитом, — это просто лимонный сок с джином и сахаром и несколькими каплями ангостуры. Настоящий гимлит — это полстакана джина на полстакана лимонного сока и ничего больше. Это не «мартини».

— Я не большой знаток спиртных напитков, — ответил я. — Но мне кажется, это немного смахивает на «мартини».

— Это кажется не только тебе, — рассмеялся Хилдинг, обнажив ровные белые зубы. — Кстати, не думай, что к гимлиту меня приохотил Терри Леннокс. Не Терри Леннокс, а Марта Хофштедтер. — Он умолк на секунду, затянулся сигарой и заметил: — Как мало здесь сегодня народу.

— Да, могло быть и больше, — сказал я.

Мы снова замолчали. Я взял из блюда, стоявшего на столе, немного орешков.

— Как прошел сегодня следственный эксперимент? — спросил я, прожевав.

— Следственный эксперимент? — переспросил Хилдинг. — Ах да, этот милый спектакль! Ну что ж, все это было весьма любопытно. Забавный народ эти сыщики. Они все делают очень основательно и с такой трогательной серьезностью. Но в конце концов начинают действовать на нервы.

— Никаких результатов?

— Никаких,— подтвердил он.— Но, надо полагать, их никто и не ожидал. Кроме брата Эрнста, наверное.

— У него есть брат? — удивился я.

— Харалд Бруберг — прокурор. Он ведет это расследование.

Хилдинг вдруг рассмеялся.

— Вечером я провожал Марту, — объяснил он, — от филологического факультета до «Каролины». Она сказала, что Харалд Бруберг похож на тапира. Неплохо подмечено. Ведь он действительно похож. Черт меня побери, если я хоть раз в жизни видел человека, похожего на тапира!

Он наслаждался сигарой с бесконечно довольным видом.

— Лично я не думаю, чтобы Манфреда кто-нибудь отравил, — сказал он. — Уверен, он сам наложил на себя руки.

Он усмехнулся. Не успел я решить, уместна или неуместна была в данном случае его шутка в адрес Бруберга, как он снова заговорил. И на этот раз совершенно серьезно.

— Жизнь Манфреда была невероятно скучна и уныла. И в один прекрасный день ему это надоело. Ведь Анна Лиза тоже может нагнать тоску. Я бы не выдержал так долго. Но Манфред был человек долга. И он боролся до конца.

— Ну а если…— сказал я.— Кто мог его отравить?

.— Не знаю, — хмыкнул Хилдинг.— Для меня это совершенно непостижимо. — Он затянулся, посмотрел на меня сквозь маленькое голубоватое облачко дыма и добавил: — А кроме того, мне это совершенно неинтересно.

Сделав последний глоток, он допил свою порцию. Но у меня еще оставалось.

— А был ли повод для убийства?

— Насколько мне известно, не было, — ответил Хилдинг.

— Ошибаетесь, — заявил я.

Он удивился.

— Что ты имеешь в виду?

Потом стряхнул пепел с сигары.

— Ведь он был ревизором в благотворительном обществе «Бернелиуса», — осторожно напомнил я и пристально посмотрел на него. Похоже, слова мои впечатления не произвели. Он только прищурил глаза под густыми бровями и мельком покосился на меня. Но не двинул и пальцем. И ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Я полагаю, это не намек? — спокойно спросил он.

— Отнюдь, — заверил я.

— Я совсем забыл, что ты бываешь у Бринкманов. А старуха уверена, что я последний негодяй. Но неужели она обвиняет меня в хищении денег?

Я понял, что сморозил глупость. Надо же быть таким идиотом!

— Спросите у нее, — сердито буркнул я.

— Непременно спрошу, — заверил он.

— Но старик относится к тебе с большой симпатией. Ведь у него сердце находится в желудке. И он до сих пор никак не может забыть про обед, на который ты пригласил его в ноябре. При одной мысли о том обеде у него текут слюнки.

Хилдинг расхохотался.

— Старик — прелесть. Он свалял большого дурака, женившись на этой старой карге. — Он выпустил облачко дыма и поднял брови. — А что собой представляет дочь?

— Хорошая девушка, — ответил я.

— Настоящая валькирия, — заметил он.

Теперь Хилдинг испытующе посмотрел на меня. Но на меня это тоже не произвело большого впечатления. Никаких причин смущаться у меня не было.

— Не берите меня на пушку, — посоветовал я Хилдингу.

Некоторое время мы снова сидели молча. Я взял еще пригоршню орешков и все жевал и жевал..

— В кассе благотворительного общества все деньги до последнего эре на месте, — сказал он. — Так что передавай привет фру Эллен.

Его голос звучал спокойно и сурово.

— Сами передавайте, — буркнул я. — Я вам не почтальон!

Наши стаканы наконец опустели. Мы встали и вышли из бара. Уже на площади Флюристорг, когда мы собирались разойтись в разные стороны, Хилдинг наклонился ко мне и сказал:

— Что, собственно, творится с прекрасными валькириями?

Он перешел улицу и направился к стоянке такси. Я некоторое время смотрел ему вслед. Вдали расплывалась коренастая фигура в пальто, узких брюках и ботинках на каучуковой подошве. У него было кольцо с печаткой на мизинце и ровные белые зубы, и от него в любое время дня и ночи исходил легкий запах одеколона.

ТУРИН

Стояла ясная погода, не слишком холодная, как раз в меру. Когда я вышел из дому, термометр показывал восемь градусов мороза. Такая температура как свежая вода в жаркий летний день: она не пробирает до костей, а только взбадривает. Солнце уже поднялось на синем небосклоне. Снег в Английском парке вспыхивал под ногами миллионами искр. Было минут десять одиннадцатого. Чудесное утро. Очутившись между главным зданием «Каролины» и выходящим в парк флигелем, я вдруг оказался в тени, которую отбрасывала библиотека. Мороз сразу стал резким и пронизывающим, и я пошел быстрее. Когда я возьму в университетской библиотеке заказанную книгу, надо будет позвонить Ульрике и вытащить ее на лыжную прогулку в Ворсэтра. Непременно нужно вытащить ее из дому, чтобы не трястись в душном автобусе. Если мне удастся ее уговорить, мы поедем вместе в машине старика. Но мне хотелось взять ее с собой не только ради машины. Все это время снега не было. И мы давно мечтали о том, что, когда наконец выпадет снег, поедем кататься на лыжах в Ворсэтра или куда-нибудь еще. Мы оба очень любили лыжи. И я давно ждал, когда наступит этот день.

В библиотеке я зашел в экспедицию и получил нужную книгу. Потом направился в главный читальный зал — надо было порыться в каталоге. В зале было сравнительно пусто. У западной стены за длинным столом сидело человек семь-восемь, не больше. Лучи солнца пробивались сквозь стеклянную крышу и освещали девиц, собравшихся у барьера. Сквозь высокие окна зала тоже лились потоки света. Некоторое время я рылся в карточках, но нужной книги так и не нашел, а потом мне приспичило в туалет. Он находился этажом ниже. Я спустился по винтовой лестнице, дернул на себя дверь в мужской туалет и застыл на месте. Я чувствовал, как весь похолодел при виде такого, чего никак не ожидал увидеть, во всяком случае в то утро. На полу сидела Марта Хофстедтер. И она была мертва.

Туалет состоял из двух комнат: внутренней — с унитазом и наружной, где стояли зеркало, умывальник и корзина. Марта сидела под умывальником, прислонившись к стене. Ноги ее, неестественно белые, были раскинуты. Голова запрокинулась назад и свешивалась на плечо. Глаза смотрели в одну точку. Рядом на полу лежала шляпа, пальто было распахнуто. Из-под него виднелся темно-зеленый джемпер.

Не знаю, сколько времени я стоял и тупо смотрел на нее. Не каждый день натыкаешься на трупы людей, и особенно на трупы женщин в мужских туалетах. Когда ко мне снова вернулась способность соображать, я отпустил дверь и помчался вверх по лестнице. Ворвавшись в главный читальный зал, я заметил девушку, которая стояла за барьером и жевала резинку. Я не бежал, а быстро шел, но так быстро, что читатели, сидевшие за столами, удивленно поглядывали в мою сторону. Когда эта девушка заметила меня, она перестала жевать, засунув резинку куда-то за щеку, улыбнулась и наклонилась над барьером. Я показал на телефон, стоявший возле нее, и сказал, чтобы она дала мне трубку. Секунду она колебалась, но выражение моего лица, очевидно, убедило ее, что речь идет о чем-то важном.

— Сначала вам ответит коммутатор, — сказала она, протягивая мне трубку. Она нажала на белую кнопку, и в трубке послышался женский голос.

— Полицию, — отрывисто бросил я.

Некоторое время в трубке царила мертвая тишина.

— Кто вам нужен? — спросила телефонистка через несколько секунд. Она неправильно меня поняла. Она решила, что я звоню из полиции.

— Соедините меня с полицией, — сказал я. — Я звоню отсюда, из библиотеки.

— Теперь понятно, — сказала телефонистка. — Назовите номер абонента.

Это был один из тех голосов, которые механически повторяют заученные фразы, даже не слушая, что им говорят. Возможно, телефонистка листала какой-то журнал-и одновременно говорила со мной. Тогда я решил принять более энергичные меры.

— Послушай, — заорал я в трубку, — соедини меня немедленно с полицией!

Трубка снова затихла. По-видимому, мой крик достиг цели. Девушка за барьером потрясенно уставилась на меня.

— У вас есть телефонный справочник? — спросил я.

— Телефонный справочник? — тупо повторила она.

— Да, такая толстая книга с номерами телефонов! — рявкнул я.

В тот же миг телефонная трубка ожила.

— Ну как? — спросил я. — Долго мне еще ждать?

— Я соединяю вас с полицией! — кричала телефонистка, чуть не плача.— Я здесь совсем недавно и…

Насколько я понял ее слова, ей надо было содержать мать и двоих детей.

— Мне нужна полиция, — прервал я телефонистку. — А об этом вы мне расскажете когда-нибудь в другой раз.

— Полиция… — повторила она.

В трубке что-то затрещало. У девушки, стоявшей за барьером, глаза полезли на лоб. Потом откуда-то из-за стеллажей появилась еще одна девушка. И у нее глаза тоже вылезли на лоб.

— Полиция… коммутатор… — слышалось в трубке.

— Уголовный розыск, — сказал я. — Скоро я добьюсь от вас толку?

— Уголовный розыск,— повторила телефонистка. В трубке снова затрещало.

— Да, здесь толку не добьешься, — сказал я девушкам, стоявшим за барьером.

— Уголовный розыск, — послышался в трубке мужской голос.

— Наконец-то, — сказал я. — Мне нужен комиссар Бруберг.

— Здесь нет никакого комиссара Бруберга, — ответил голос. — Может быть, вы имеете в виду прокурора Бруберга?

— Да, именно его.

Голос умолк.

— Алло! — закричал я.

— Он еще не вернулся. Чем могу быть полезен?

— Я нашел труп, — сказал я.

Девицы за барьером задохнулись от ужаса.

— Кто говорит?

— Меня зовут Турин. Урбан Турин.

— Адрес, — потребовал голос.

— Я звоню из «Каролины».

— Прошу точно назвать учреждение, — сказал голос уже строже.

— «Каролина Редивива». Университетская библиотека, если вам так больше нравится.

— Это другое дело. Мы сейчас приедем. Ничего не трогайте!

— Я не люблю покойников, — ответил я. — И ничего трогать не собираюсь. Счастливо. До встречи!

— Да… что такое? — спросил голос.

Человек на проводе явно растерялся. Возможно, он только сейчас догадался сложить газету и снять ноги со стола.

— Позвоните комиссару Брубергу, — посоветовал я. — Он как раз интересуется этим делом.

— Здесь нет никакого комиссара Бруберга. Может быть, вы имеете в виду прокурора Бруберга?

— А я думал, что об этом мы с вами уже договорились. Когда я говорю «комиссар Бруберг», я имею в виду прокурора Бруберга!

Мое терпение лопнуло.

— Да шевелитесь вы там, а то задница к стулу прирастет! — крикнул я напоследок и швырнул трубку на рычаг. Девушка с жевательной резинкой наконец обрела дар речи.

— Что случилось? — спросила она. — Кто умер?

— Брат губернатора, — пошутил я. — Но черт с ним. Иди к подъезду и жди там нашу обожаемую полицию. Когда они придут, проводи их в мужской туалет. Понятно? Пошевеливайся!

Девушка послушно улыбнулась. Я повернулся к другой.

— А ты пойдешь со мной.

Потом я повернулся к залу. Все читатели, сидевшие за длинными столами, смотрели только на меня, словно я был по меньшей мере Карлом XII. Высокая рыжеволосая девица со множеством веснушек вдруг встала и разинула рот.

— Брат губернатора? — спросила она.

У нее был такой вид, словно она вот-вот потеряет сознание. Наконец-то у нее будет что написать домой маме и папе, которые живут в каком-нибудь заштатном городишке. У меня не хватало духа разочаровать ее. Вместе со второй девушкой я быстро прошел через читальный зал и поставил ее на часах возле винтовой лестницы.

— Никого не пропускать!— приказал я.— Стой здесь, пока не приедет полиция.

Она молча кивнула и восторженно взглянула на меня. У меня не было никакой уверенности, что она хоть что-нибудь поняла. И я повторил все снова.

— И если нарушишь приказ, я тебя отшлепаю.

— Конечно, — просияла она и шагнула ко мне.

— В другой раз, — пообещал я и снова скатился по винтовой лестнице.

Марта сидела неподвижно. Как послушная девочка, она ждала там, куда ее посадили. После всей кутерьмы в читальном зале здесь мне было как-то очень спокойно. Марта была неподвижна и молчалива. Чтобы дверь не закрывалась, я сунул в щель книгу, которую все еще держал в руке. Потом сел на ступеньку и вытряхнул из пачки сигарету. На стене висела табличка, предупреждающая о том, что во всех помещениях библиотеки курить строго воспрещается. Но ведь бывают и исключения, как, например, сегодня… Я протянул Марте пачку сигарет.

— Закури, и пусть тебя ничто больше не волнует.

Она ничего не ответила, даже не повернула головы. Едва ли она могла оценить сейчас мой горький юмор. Она лишь смотрела своими стеклянными глазами на батарею на противоположной стене.

Полицейских пришлось ждать не меньше четверти часа. И все это время я сидел и смотрел на Марту. Она все еще была очень мила, хотя живая была гораздо красивее. Я танцевал с ней и разговаривал на обеде у Хилдинга. Я пытался вспомнить, как она выглядела в тот вечер, как склоняла голову мне на плечо, как мы с ней весело смеялись. Марта была удивительно смешлива. Она принадлежала к тем, кто смеется не только уголками губ. Она смеялась глазами. Но больше она никогда даже не улыбнется. Роговица глаз уже успела помутнеть. Глазные яблоки глубоко запали. Ведь она была так красива. А смерть особенно безжалостна именно к красивым людям. Куда безжалостнее, чем к нам, грешным.

Так я беседовал с Мартой, как с черепом бедного Йорика. Но только я не был Гамлетом.

Не Терри Леннокс, а именно она научила Хилдинга Улина любить гимлит. Когда-то у нее был роман с Хилдингом. И, конечно, с Германом. И со многими другими…

Докурив сигарету и потушив ее о каблук, я снова посмотрел на Марту. На ее красивых ногах уже появились маленькие синяки. Это были трупные пятна. На горле, справа и слева, тоже были пятна, но только синевато-красные. Ее задушили. В этом я был убежден, не прикасаясь к ней.

— Бедная Марта, — сказал я ей, — кто же так жестоко с тобой обошелся?

— С кем ты разговариваешь? — испуганно спросила девица, стоявшая наверху на лестнице, и спустилась на несколько ступенек.

— Во всяком случае, не с тобой! — отрезал я. — Займись своим делом.

И она тотчас послушно исчезла.

Я думал о том, сколько времени Марта здесь пролежала. Судя по ее виду, она умерла уже давно. Я перешагнул через Марту и прошел в кабинку туалета. Свет туда проникал через двойное окно. Окно помещалось в нише. Внешняя рама была по крайней мере вдвое больше. Обе рамы были распахнуты: внутренняя — настежь, а наружная — лишь наполовину. В нижней части внешней рамы торчал согнутый гвоздь. Очевидно, ее не полагалось открывать. В нише окна лежали дамские сапожки. Я взглянул на Марту. На ногах у нее ничего не было. На это я раньше не обратил внимания. Великолепный из меня выйдет следователь! Она, очевидно, пролезла в окно и оставила здесь сапожки. Я снова перешагнул через Марту. Едва я успел закурить вторую за день сигарету, как явилась полиция.

Широкоплечий здоровяк средних лет со светлыми, коротко подстриженными волосами осторожно спускался по винтовой лестнице. За ним шли еще двое. Один — длинный и тощий, с красноватым лицом. Все у него было длинное и узкое. Он шел, согнувшись, чтобы не удариться обо что-нибудь головой. Рукой он все время придерживал козырек своей фуражки. Другой был маленький и толстый. У него было широкое лицо, и он постоянно улыбался. Они остановились у двери, ведущей в мужской туалет, и уставились на Марту. Здоровяк нагнулся над трупом и буркнул:

— Задушена.

Долговязый встал на цыпочки и широкой дугой изогнулся над начальником. Толстый по-прежнему улыбался. Потом здоровяк выпрямился, крутнулся на месте и протянул мне руку.

— Комиссар Бюгден.

Рукопожатие было необыкновенно мощным, так что ответить тем же у меня не вышло.

— Турин.

— Это вы ее нашли?

— Я.

— Вы знаете, что с ней случилось?

— Нет, откуда?

— Здесь спрашиваю я.

— Да, похоже, — констатировал я. — Но я знаю, кто она. Ее зовут Марта Хофштедтер, и она преподает историю литературы.

— Преподавала,— поправил Бюгден.

Он начинал меня раздражать. Типичный полицейский — одни мускулы. Он наслаждался своим устрашающим видом и весь светился самодовольством.

— Вы никогда не слышали об употреблении настоящего времени в значении прошедшего? — спросил я.

Некоторое время он пристально смотрел на меня из-под лохматых светлых бровей. Я ему явно не нравился.

— Выбирайте выражения, молодой человек, — сказал он.

— Сами выбирайте выражения, я последую вашему примеру, — отрезал я.

Его дубленая полицейская физиономия стала медленно наливаться кровью. Два других полицейских стояли рядом и глазели на нас. Толстяк довольно ухмылялся.

Комиссар отвернулся и бросил долговязому:

— Ладно, поднимись и вызови ребят. Пусть возьмут с собой всю аппаратуру.

Долговязый стал пригнувшись подниматься по лестнице, по-прежнему придерживая фуражку за козырек. Комиссар шагал взад-вперед по туалету. У него явно не было желания со мной общаться. Пошагав немного, он вдруг повернулся ко мне.

— Вы тут ничего не трогали?

Я покачал головой. Он заходил снова. Толстяк следил за ним, лучась улыбкой.

— Вы позвонили прокурору Брубергу? — спросил я.

— Зачем?

— Думаю, это происшествие его заинтересует.

— Почему вы так думаете?

Он задавал вопросы быстро и отрывисто. Голос полностью соответствовал внешности — густой и рокочущий, словно гремела тяжелая артиллерия. Его наверняка до смерти боялись мелкие воришки и угонщики машин.

— Потому, что его интересует, кто отравил Манфреда Лундберга, — ответил я. — Меня не удивит, если эти убийства окажутся связанными между собой.

— Почему вы так думаете? — повторил он.

— Марта Хофштедтер сидела в «Альме» за тем самым столом, где отравили Манфреда Лундберга.

— Это все?

— По-моему, вполне достаточно, — хмыкнул я.

— До этого мы уже сами докопались. — Он постучал указательным пальцем по лбу.— Вчера я присутствовал на следственном эксперименте в «Альме».

— Какого черта вы тогда спрашиваете, кто она такая? — взорвался я.

— Полегче, — буркнул Бюгден. — Здесь спрашиваю я. Вы только отвечаете.

Он словно наслаждался тем, что он начальник.

— Может быть, вам лучше покончить с вопросами и хоть немного поработать? — спросил я.

Бюгден не обратил на мои слова ни малейшего внимания.

— Похоже, она проникла сюда через окно, — заметил я. — Обе рамы открыты.

— Это вы бросили здесь окурок? — спросил он, подтолкнув его ногой.

— А если его бросил убийца? — съязвил я. — Разве можно так обращаться с вещественными доказательствами?

— В таком случав вы и есть убийца, — с довольным видом заявил Бюгден. — Эта сигарета потухла всего несколько минут назад.

— Тем более я не могу быть убийцей, — возразил я. — С тех пор, как ее убили, прошла уже уйма времени.

— Откуда вы знаете? — окрысился он. — Кстати, из этого все равно не следует, что вы не убийца.

Наверное, так мы могли бы препираться бесконечно. Ему это явно доставляло удовольствие. Вероятно, он родился отъявленным спорщиком. Но мне эти препирательства до чертиков надоели.

— Послушайте, комиссар, вы далеко пойдете! — заметил я.

Взорвавшаяся бомба не произвела бы такого потрясающего эффекта, как мои слова. Здесь была его ахиллесова пята, и он замер на месте, свирепо уставившись на меня. Лицо и шея побагровели. Он подошел ко мне вплотную. Казалось, еще секунда — и он набросится на меня.

— Берегись, парень, — прошипел он. — Всякому терпению приходит конец.

— Насколько мне известно, мы не пили на ты, — отрезал я.

Комиссар стоял и дышал мне в лицо лакрицей, тяжело и шумно. Потом отошел на шаг, избавив меня заодно и от запаха лакрицы.

— Что вы здесь делали?

— А что вы здесь обычно делаете? — отпарировал я.

Он не сразу понял, что я имею в виду, и возмущенно заявил:

— Я никогда здесь раньше не был! — Но тут же спохватился.— Отвечайте на вопросы!

— Отвечаю, как умею, комиссар, — заверил я. — Но меня раздражают ваши вопли. Хватит меня запугивать. Что вы сами обычно делаете в туалете?

Он молчал, явно прикидывая, как со мной разделаться. От мыслительных усилий трещала его черепная коробка. Из-за его плеча выглядывал сияющий толстяк. Наконец он явно принял решение, и я даже испугался: комиссар Бюгден сжал свои громадные кулаки и прищурился так, что глаза превратились в маленькие желтые щелочки. Он уже шагнул вперед, чтобы задать мне хорошую трепку, но тут на лестнице появился Харалд Бруберг.

Харалд Бруберг тоже был крепкого телосложения, но до Бюгдена ему было далеко. На нем было черное драповое пальто, а в руке он держал черную шляпу. Марта оказалась права — он действительно походил на тапира. Похожий на хобот нос почти закрывал подбородок. Лучшего носа для сыщика и не придумаешь. Уши у него торчали почти под прямым углом, тоже на зависть всем сыщикам, потому что такие уши услышат любой звук. Он кивнул Бюгдену, который тут же вытянулся в струнку и показал на тело.

— Марту Хофштедтер задушили руками.

Харалд Бруберг нагнулся над телом Марты и быстро окинул его взглядом. Его хобот вдруг превратился в шланг пылесоса, который втягивал в себя все улики, и прямые, и косвенные. Потом Бруберг снова выпрямился.

— Умерла около десяти часов назад,— констатировал он. — Может, даже на пару часов раньше. Возможно, ее убили еще вчера вечером.

Бюгден с восхищением посмотрел на шефа, который задумчиво поглаживал огромный нос. На миг мне даже показалось, будто чья-то рука гладит морду лошади.

— Почему она без обуви? — задумчиво спросил Харалд.

— Сапожки лежат на подоконнике,— подсказал я.— Очевидно, она проникла сюда через окно.

Бруберг повернулся и посмотрел на меня.

— Ребят вызвали? — спросил он у Бюгдена.

— Вызвал, — кивнул Бюгден. — Сейчас будут.

Бруберг кивнул и повернулся к толстяку.

— Мне надо поговорить с кем-нибудь из местного начальства. Немедленно!

Толстяк тут же вскарабкался по винтовой лестнице. Бруберг снова смерил меня взглядом.

— Вы кто?

— Турин.

— Это он ее нашел,— сказал Бюгден.

— Вот как, — протянул Бруберг, все еще не сводя с меня глаз.

— Я пришел сюда в самом начале десятого, — поспешил пояснить я.

— Вы его допросили? — спросил он Бюгдена.

— Допросил. — Бюгден злобно покосился на меня.

— Мы с комиссаром очень мило побеседовали, — усмехнулся я.

— Отлично, — прервал меня Бруберг. — Мы вас больше не задерживаем.

— Но у нас возникли кое-какие проблемы с взаимопониманием,— продолжал я.— Мы говорили с комиссаром, так сказать, на разных языках. И поэтому мне хотелось бы сказать несколько слов вам лично.

Он не отрываясь смотрел на меня, будто здесь больше не было ничего интересного.

— Это важно?

— Возможно.

— Тогда подождите, — буркнул он. — И постарайтесь не мешать.

Я отошел в сторону. Толстяк спускался по лестнице с тощим лысым мужчиной — одним из библиотечных начальников. Харалд Бруберг подошел к нему, представился и пожал руку.

— Нам нужно где-то расположиться на несколько часов.

— Понимаю, — закивал лысый. — Для вас можно освободить зал периодики и машинописное бюро. Я лично прослежу, чтобы все сделали побыстрее. Если что-нибудь еще понадобится, я в полном вашем распоряжении.

Тут уже и долговязый скатился по лестнице, ведя за собой экспертов. Он по-прежнему придерживал фуражку за козырек.

Бруберг коротко дал ему какие-то указания и повернулся к Бюгдену.

— А ты присматривай за тем, что здесь творится. Я сейчас вернусь.

Он открыл дверь в зал периодики и повернулся ко мне.

— Пойдемте!

— Родных извещать? — спросил Бюгден.

— Как можно скорее!

Бруберг присел на один из столов и положил возле себя шляпу. Потом достал из кармана пальто трубку и табакерку.

— Что вы хотели мне сказать?

— Я как раз находился в аудитории, когда умер Манфред Лундберг, — начал я. — А перед семинаром завтракал в «Альме». Марта Хофштедтер сидела в «Альме» рядом с Лундбергом, когда его отравили…

Бруберг, казалось, весь был поглощен своей трубкой. И если бы не его уши, я бы никогда не поверил, что он меня слышит. Но такие уши ничего не пропустят.

— Полагаете, между этими убийствами есть связь?

— Во всяком случае, меня бы это не удивило.

— Почему вы так думаете?

— Вы только что сказали, что ее убили вчера вечером. Значит, через несколько часов после следственного эксперимента в «Альме». Может быть, она заметила что-то подозрительное, когда во вторник сидела за столом…

— Почему же тогда она ничего не сказала вчера?

— Люди далеко не всегда выкладывают все, что знают. Иногда они предпочитают промолчать.

Бруберг раскурил трубку и потушил спичку. Трубка шипела, как старый паровой котел.

— Совершенно верно, — кивнул он. — Я вижу, вы неплохо осведомлены.

— Я знаю многих преподавателей с юрфака, в том числе вашего брата.

— Эрнста? — Он пыхнул трубкой. — И обсуждали с ним убийство Манфреда Лундберга?

— Про убийство я говорил не с ним, хотя и встретил его вчера у Бринкманов.

Бруберг улыбнулся.

— Что еще вы могли бы сказать?

— Понимаете, вчера поздно вечером я встретил в баре Хилдинга Улина, секретаря факультета. Он сказал, что вечером видел Марту и даже проводил ее немного.

— Может быть, он имеет в виду встречу во время следственного эксперимента?

— У меня сложилось впечатление, что он провожал ее после. От здания филфака. Но, возможно, это просто случайное совпадение.

— Да, возможно. Во всяком случае, спасибо за информацию. Перед тем как уйдете, оставьте свой адрес Бюгдену. Может понадобится через пару дней поговорить подробнее.

Я направился к выходу, Бруберг за мной.

— Я позвоню Эрнсту и попрошу его сообщить Хофштедтеру обо всем, что случилось.

Мы остановились возле мужского туалета. Эксперты работали не покладая рук. Они расставили повсюду фотоаппараты и юпитеры и делали снимок за снимком. Марта все еще сидела под умывальником. Я оставил комиссару Бюгдену свою фамилию и адрес.

— Загляните как-нибудь ко мне, — предложил я. — Теперь вы знаете, где я живу. Выпьем, а заодно перейдем на ты.

В ответ раздалось глухое ворчание. Харалд Бруберг стал подниматься по лестнице. Я последовал за ним. В руке он держал черную шляпу. Трубка уже исчезла в кармане пальто.

— Вы с комиссаром Бюгденом, как видно, остались не слишком довольны друг другом? — заметил Бруберг.

В тот же миг его кто-то окликнул снизу. Долговязый полицейский впопыхах врезался во что-то головой и громко выругался, тут же смущенно покосившись на Харалда Бруберга.

— Под окном мы нашли пару галош, — сообщил он. — Их почти засыпало снегом. На них метка «М. Л.».

— Черт возьми! — воскликнул Бруберг и потеребил свой нос. Потом посмотрел на долговязого полицейского.— Пусть осмотрят место, где нашли галоши. Там могло произойти что угодно!

— Я ничего не понимаю,— сознался долговязый.

— М. Л. означает Манфред Лундберг, — подсказал я.

— Ладно, — решил Харалд Бруберг. — Сейчас я вернусь и взгляну.

Мы пошли в главный читальный зал.

— Полиции иногда тоже приходится думать, — вздохнул прокурор.

ТУРИН

Я немного постоял на крыльце, откуда открывался изумительный вид на город. Я смотрел на живописное нагромождение домов, словно никогда их раньше не видел. Справа грелся на солнце огромный красный дворец. Солнце отражалось в его высоких стрельчатых окнах. Немного левее сверкали инеем деревья в парке Одинслунд, церковь Святой Троицы, а за ней возносил в небо башни кафедральный собор. Впереди Дротнингсгатан опускалась к реке Фюрисон и, перепрыгнув через мост, бежала дальше к площади. По ту сторону площади она называлась уже Ваксалагатан. И вот она, прямая, как стрела, пересекала Кунгсгатан, потом Стурагатан и, наконец, где-то в районе Эрегрунсхолл окончательно исчезала…

Все было как обычно. На холме вокруг дворца ослепительно сверкал свежий снег. По склонам Каролинабакен с грохотом неслись вниз и тяжело карабкались вверх большие желтые автобусы. По улицам неведомо куда спешило множество людей. Солнце медленно катилось по небу. Теперь оно светило из-за моей спины. Тень «Каролины» напоминала гигантскую трапецию. В этой тени было холодно. Со стороны Стокгольмсвейен тянуло ледяным ветром. Пора было домой.

Я спустился с крыльца на солнце и зашагал по Эфре-Слотсгатан и Гропгрэнд. Вернувшись домой, снял трубку и набрал номер Бринкманов. Мне очень хотелось, чтобы ответила Ульрика — просто не было сил общаться со стариком или фру Эллен. К счастью, трубку сняла Ульрика.

— Здравствуй, ранняя пташка! — защебетала она.

— Сегодня я встал раньше, чем ты думаешь, — сухо сказал я.

Она промолчала. А когда снова заговорила, голос ее звучал жалобно. Это была очень чувствительная девушка.

— Что с тобой? Опять встал с левой ноги?

— Ничего особенного, — буркнул я. — Видела, какое сегодня солнце и какой снег?

— Видела…

— Ну и что ты об этом думаешь?

— Мне надо думать про экзамены.

— Постарайся не думать о них хоть сегодня!

Она молчала.

— Умерла Марта Хофштедтер, — сообщил я.

— Умерла? — повторила она. — Как? Каким образом?

— Что значит «как«? Умерла — значит, умерла…

Впрочем, люди действительно умирают по-разному. Можно умереть у себя дома в постели от старости, или от чахотки, или от воспаления легких, или от любой другой болезни. Человек может попасть под машину. Его могут задушить, как Марту Хофштедтер. Можно умереть легко и спокойно, а можно — впопыхах и даже весело. Можно умереть готовым к смерти, а можно совсем неожиданно. И один Бог знает, что лучше. Но когда человек мертв, для него сразу все теряет смысл. Умирают люди по-разному, однако мертвые они все одинаковые.

В нескольких словах я рассказал Ульрике, что произошло в «Каролине». Но она по-прежнему молчала.

— Ты меня слушаешь? — спросил я.

— Да-да, — отозвалась она, и голос у нее задрожал. — Но кто мог это сделать?! Какой ужас! Какое у нее лицо?

— Такое же, как всегда. Но она больше не улыбается. А нам будет не хватать ее улыбки…

— Бедная Марта,— вздохнула Ульрика.

— А мне казалось, ты ее не слишком любишь.

Я пообещал, что потом подробнее расскажу про убийство Марты, а сейчас ей нужно поскорее одеться, взять лыжи и выклянчить у старика машину. Мы поедем в Ворсэтра кататься на лыжах.

— Как ты можешь именно сегодня…

— Это единственное, чего мне сегодня хочется!

Я повесил трубку, пошел в ванную и долго плескал в лицо холодной водой. Нельзя сказать, чтобы после этой процедуры мысли мои хоть немного прояснились. У меня было чувство, словно я немного оглушен и мозги вышли из строя. В голове все время что-то жужжало и гудело. Периодически передо мной вдруг появлялась Марта Хофштедтер, сидевшая на полу под умывальником в мужском туалете, бледная, с остекленевшим взглядом. Отогнать это видение удавалось далеко не сразу. Потом передо мной вдруг возникал еще один призрак — Манфред Лундберг. Он бледный как смерть вставал со стула и говорил, что ему очень плохо. Потом хватался за сердце и падал. Голова его с глухим стуком ударялась о стол.

Конечно, можно было думать и о вещах повеселее, но я предчувствовал, что нескоро мне удастся избавиться от общества Марты и Манфреда. На этот счет у меня не было никаких иллюзий…

Первый раз в жизни Ульрика собралась вовремя. Она вывела из гаража и поставила у подъезда «крайслер виндзор» 1952 года, настоящее чудо на колесах. Когда я подошел, мотор работал, из выхлопной трубы вился дымок. Лыжи Ульрики лежали на заднем сиденье. Я открыл дверцу и бросил туда же свои. Ульрика сидела и курила. Сегодня она была еще красивее, чем обычно. Она надела темные очки, золотые волосы падали на плечи, щеки пылали, как розы. На ней были голубая лыжная куртка с капюшоном и брюки.

— Ну так что? — быстро спросила она, как только я сел рядом.

— А что такое? — отозвался я, включил сразу вторую скорость и повел машину по Йернбургатан.

— Рассказывай, — нетерпеливо потребовала она. Но я отмахнулся:

— Спешить некуда.

Я обогнул исторический факультет, проехал по Академической улице между кафедральным собором и Густавианумом, через Одинслунд, мимо оранжевого фасада «Каролины» и наконец оказался на Валленбергсвейен.

— Твой старик стал абсолютно невозможен, — сказал я Ульрике. — Он как угорелый побежал в «Каролину». Совсем рехнулся.

Я рассказал Ульрике все, что произошло в «Каролине». А когда рассказывать было больше нечего, включил радио.

— Когда, ты говоришь, это случилось? — вдруг спросила Ульрика.

— Бруберг сказал, что она пролежала там не меньше десяти часов. Значит, вчера вечером.

— В котором часу закончился следственный эксперимент?

— Что-то около восьми.

— Улин тебе сказал, что провожал ее от здания филфака?

— Да.

— В котором часу?

— Он не сказал.

— Но «Каролина» закрывается в девять часов. Если она направлялась в «Каролину», то явно после девяти, раз ей пришлось лезть в окно. Примерно между половиной десятого и половиной одиннадцатого. Ты ничего не помнишь?

— А что я должен помнить? Наш первый вечер, когда мы были вместе?

— Помнишь ненормального спортсмена, который бежал вчера по Английскому парку вскоре после половины десятого?

Она была права. Я про это начисто забыл.

— Черт возьми!

— Где находится туалет?

— С северной стороны здания. Окно между главным зданием библиотеки и флигелем.

— Оттуда он и бежал, — кивнула Ульрика.

Ее щеки пылали от возбуждения. Она лихорадочно нащупывала сигареты.

— Умница! — восхитился я. — Возможно, это был убийца. Но что это нам дает? Только позволяет уточнить время убийства.

— Когда мы выходили из «Вермланда», пробило половину десятого, — сказала Ульрика. — Потом мы пошли на Осгрэнд. Шли довольно медленно. Следовательно, было примерно без двадцати десять.

— Без двадцати десять, — повторил я. — Это уже что-то.

— Тебе надо спросить у Хилдинга Улина, в котором часу он провожал Марту от здания филфака, — предложила Ульрика.

Мы свернули с Ворсэтравейен на Левенгсвейен. Дорога там виляет, и я сбавил ход. Лыжный домик был залит солнцем — белая одноэтажная постройка с черными водостоками и черными дымовыми трубами. Водостоки чем-то напоминали мне траурную кайму. Двери и оконные рамы были выкрашены в серо-зеленый цвет. Джемпер на Марте был почти такого же цвета. Это сразу же бросилось в глаза — в тот день я был очень чувствителен к подобного рода совпадениям.

Клены и каштаны чернели голыми стволами. У забора стояло темно-красное «порше». Но людей не было. Я поставил наш «крайслер» рядом с «порше», и мы выбрались из машины.

— Лед на озере еще тонкий, — сказал я Ульрике. — Пройдем немного по дороге, а потом через поле к Скархольмену.

Она бросила сигарету в сугроб и кивнула. Я достал из машины лыжи, положил перед Ульрикой ее пару, надел свои и затянул крепления.

— Когда вернемся, выпьем шоколаду со взбитыми сливками. — Она улыбнулась, сверкнув ослепительными зубами белее окружающего нас снега.

— Отлично, — согласился я.

Некоторое время мы шли вдоль дороги по обочине.

— Сегодня ты прокладываешь лыжню, — сказал я.

— Здесь уже есть лыжня.

— Ладно, лентяйка, будем идти по ней, пока не надоест.

Ульрика шла метрах в десяти впереди меня широким пружинистым шагом, умело работая палками. Женщины и лыжи редко достигают столь трогательного взаимопонимания. Но в данном случае они словно выросли вместе.

Мы обошли рощу с голыми стволами, и справа открылось бескрайнее снежное поле, ослепительно сверкавшее на солнце. Даже через очки свет резал глаза. Между тем лыжня уходила через поле все дальше и дальше, пока не исчезла в густом подлеске.

Мы остановились.

— Думаю, пробьемся, — решил я. — Хотя я больше люблю холмы, где можно досыта накататься.

Ульрика тоже больше любила кататься с гор. Мы были словно созданы друг для друга.

— Отлично, — сказал я. — Идем по лыжне.

Ульрика пошла через поле и сразу же взяла хороший темп. Когда мы уже прошли полпути, вдали появился лыжник. Он шел нам навстречу так же быстро, как и мы, энергично работая палками. Когда он немного приблизился, я тотчас его узнал. Это был Эрик Бергрен!

Мы сошли с лыжни. Он остановился перед нами и поздоровался.

— Прекрасный день, верно?

— Великолепный!

Эрик был высоким и сильным блондином со светлыми, почти бесцветными голубыми глазами — настоящий викинг. На нем были замшевая куртка и лыжные брюки.

— Я был на Скархольмене и вкусно поел, — сообщил Эрик.— Там прекрасно кормят.

— С нас хватит шоколада со взбитыми сливками, — сказала Ульрика.

Эрик рассмеялся. Некоторое время мы молчали. Он смотрел на озеро. Глаза его беспокойно бегали.

— Скоро лед на Элькольне затвердеет, — заметил он.

— Вы часто тут бываете?

— Когда ложится хороший снег. Люблю ходить на лыжах. Когда я был маленький, в такие дни я даже удирал с уроков.

Эрик снова рассмеялся. Секунду он смотрел на меня, потом взгляд его скользнул куда-то вверх.

— Я слышал, вы будете вести семинар Манфреда Лундберга, — заметил я.

— Только до сессии.

— Вы были здесь все утро?

— С девяти часов. Надо выходить пораньше, до того, как солнце размягчит снег.

— Тогда вы, наверное, не знаете, что Марту Хофштедтер нашли мертвой, — сказал я.

Он выпрямился.

— Мертвой? Какой ужас! Где?

— В «Каролине». В мужском туалете.

— Чудовищно! Когда это случилось?

— Вчера вечером.

— Вчера вечером…

— Она влезла туда через окно, — объяснил я.

— Невероятно,— вздохнул он.— Мы расстались с ней всего за несколько часов до этого. Брат Эрнста собрал нас всех в «Альме» на следственный эксперимент. По поводу убийства Манфрегда Лундберга. И она была, как всегда, весела.

Мы немного помолчали.

— Ужасно, — снова повторил он. — Кто мог это сделать?

— Что на ней было надето вчера вечером? — спросил я.

— Во время следственного эксперимента?

Я кивнул. Он некоторое время раздумывал, стараясь припомнить, но сдался.

— Не помню. А какое это имеет значение?

— В общем, никакого. Я просто спросил. И все-таки во всей этой истории есть одна интересная деталь. Под окном нашли галоши Манфреда Лундберга!

— Не может быть!

— Да, история совершенно фантастическая, — согласился я. Мы снова помолчали.

— Пожалуй, самое лучшее — поскорее вернуться в город, — сказал он.

Мы попрощались, он пошел к домику для лыжников. А мы продолжали двигаться к Скархольмену.

Пить шоколад со взбитыми сливками было еще рано. День действительно выдался дивный. Но тупая, ноющая боль в голове никак не отпускала. И где-то в мозгу непрерывно жужжало и щелкало.

БРУБЕРГ

Когда позвонил Харалд, я уже не спал. Через полудрему было слышно, как по квартире ходит Биргит. Утром в пятницу у нее не было уроков. Гудение пылесоса, как и стиральной машины, оказывает двойное действие: оно и раздражает, и усыпляет одновременно. Должно быть, мне все-таки что-то снилось. Я сидел в семинарской аудитории юрфака и чувствовал себя очень неловко, потому что на мне, как это ни странно, была пижама. Манфред Лундберг что-то монотонно объяснял, не делая ни единой паузы между словами, даже чтобы перевести дух. Я долго не мог понять, как это у него получается. Вдруг часы пробили четыре четверти. Из Манфреда стал выходить воздух. Так вот оно что! Оказывается, все это время он набирал в легкие воздух, не выдыхая его. Теперь все встало на свое место. Он в своем полосатом костюме стремительно уменьшался в объеме. Скоро на стуле остался один костюм. «Манфред ушел», — сказал чей-то голос. Подошел Йоста Петерсен и сел на стул Манфреда. Никто не протестовал, потому что всем казалось, что так оно и должно быть. «Эрнст», — сказал Йоста. Все посмотрели на меня. Я хотел убежать, но не мог сдвинуться с места. Мои ноги застряли в огромных и страшно тяжелых галошах.

— Эрнст!

Теперь это был голос Биргит. Я открыл глаза. Биргит была чем-то очень встревожена.

— В чем дело? — проворчал я, пытаясь повернуться к ней спиной.

— Тебя к телефону. Харалд хочет с тобой поговорить. Случилось нечто ужасное.

Биргит всхлипнула. Я встал.

— Марта, — сказала она, — Марта Хофштедтер мертва.

Каким-то образом мне удалось добраться до телефона. Харалд деловито изложил мне основные факты. Я только слушал. Под конец он попросил меня сообщить все Герману. Сам он обещал зайти позднее. У меня не хватило сил сказать ему «нет».

Биргит хлопотала вокруг, стараясь предупредить малейшее мое желание. Сначала она налила большой стакан апельсинового сока. Пока я одевался, сварила кофе. Одновременно она надавала множество полезных советов, что говорить мужу, у которого убили жену. Недаром Биргит была дочерью пастора — в то утро она была неподражаема.

Когда я подошел к дому Хофштедтеров, все полезные советы вмиг испарились. В голове было совершенно пусто. Чтобы хоть как-то начать, я нажал кнопку звонка. Герман тотчас открыл. Похоже, он не спал всю ночь. Глаза были красные и мутные, лицо казалось серым. Он был небрит и без пиджака. Несвежая рубашка не застегнута. Галстук почти развязался, и его концы торчали в разные стороны. Возможно, я пожелал ему доброго утра или сказал что-нибудь столь же бессмысленное. Герман не реагировал. Он не спросил, что мне нужно, а просто повернулся и пошел в гостиную. Но это не означало, что он не хочет меня впускать. Я поплелся за ним, и, судя по всему, ничего другого он не ожидал.

В просторной и светлой гостиной мебель тоже была светлая и обита материей, которая в любой другой день казалась бы веселой и радостной. Но сегодня все навевало грусть. Возможно, потому, что шторы были спущены, а может, оттого, что в комнате плавали клубы табачного дыма.

Герман сел в кресло возле стола. Пепельницу доверху наполняли окурки. Рядом стояла бутылка голландского джина и пустой стакан. Бутылка была темная, и я не мог судить, сколько из нее уже выпито. Оставалось надеяться, что меня он угощать не станет. К счастью, надежды мои оправдались.

Я встал у окна, повернувшись к Герману спиной. Сквозь тонкие шторы все хорошо было видно. Комната выходила окнами во двор, обрамленный стриженой живой изгородью. По другую сторону виднелся такой же двор соседнего дома. На снегу возились двое малышей, один лупил другого игрушечной лопаткой. Неподалеку от них пожилая женщина развешивала белье. От удушливого дыма турецких сигарет, которые курил Герман, у меня вдруг возникло желание разбить окно.

— Мне так хотелось завести детей, — неожиданно сказал Герман. — Тогда все было бы иначе. А теперь, наверное, уже поздно.

— Да, — кивнул я, — теперь поздно.

Он ничего не сказал и не двинулся с места.

— Марта умерла, — сказал я.

Женщина, которая развешивала белье, забрала пластиковый таз и пошла к дому. Малыши начали бросать в нее снежки.

— Марта умерла,— повторил я.

— Понимаю, — ответил Герман.

Дети стали бросать снежки друг в друга. Герман шумно вздохнул. Это было похоже на всхлип.

— Вечером она всегда приходила домой,— наконец выдавил Герман.— Всегда. И я сразу понял, с ней что-то случилось.

— Да, случилось. Вчера вечером ее задушили в «Каролине».

— В «Каролине», — машинально повторил Герман.

— В мужском туалете, — уточнил я и тотчас пожалел о своих словах.

— Гады… Какие гады…

Это прозвучало почти как стон. Он произносил проклятия тонким срывающимся голосом, но очень тихо, будто размышляя про себя, что произошло. Я повернулся к нему. Герман уперся локтями в колени и сжал ладонями виски.

— Я ужасно огорчен, — сказал я. — Поверь, Герман, это не пустые слова.

Я вышел на кухню и сварил ему кофе. Когда я вернулся, он сидел все в той же позе. Мне удалось заставить его выпить две чашки. Потом он встал и прошел в ванную, умылся и вернулся в комнату. Теперь он встал у окна. Одну руку он держал в кармане брюк, а другой беспрестанно отбрасывал со лба волосы, которые снова падали.

— Сейчас придет Харалд, — сказал я. — Он должен задать тебе несколько вопросов… — Я замялся. — Ты в состоянии с ним поговорить?

— А какая теперь разница? Пусть приходит…

Потом мы долго молчали. На стене висели две картины. Одна была написана в барочном стиле и изображала резвящуюся юную пару в райских кущах. Возможно, это были Дафнис и Хлоя. Не будь картина подлинным произведением искусства, ее можно было причислить к порнографии. Но Эллен Бринкман все равно осудила бы ее, не делая никаких скидок на искусство. Другая картина была написана в старой реалистической манере и изображала бескрайнюю ледяную пустыню. Где-то далеко на заднем плане навстречу ветру тяжело шагали два путника…

В дверь позвонили. Герман обернулся. Я остановил его взглядом и пошел открывать. Как и следовало ожидать, это был Харалд, но не один, а с Вальгравом. Я провел их в гостиную. Коротко и официально Харалд выразил свои соболезнования. Герман поблагодарил. Вальграв сел на стул и приготовился вести протокол. Исподлобья он косился на Дафниса и Хлою.

— Я пойду,— сказал я.

— Нет, останься, — сказал Герман. — Я хочу, чтобы ты остался.

Я посмотрел на Харалда. Тот согласно кивнул. Я снова сел в кресло и закурил. Харалд извинился — пожалуй, слишком витиевато — за то, что, несмотря на весьма прискорбные обстоятельства, он вынужден задать несколько вопросов. Герман ничего не ответил.

— Фру Хофштедтер ушла вчера после следственного эксперимента из «Альмы» примерно в двадцать часов, — начал Харалд. — Вы ее провожали?

— Мы расстались возле университета, у южного входа,— ответил Герман. — С тех пор я больше ее не видел.

На несколько секунд в комнате воцарилась тишина.

— Больше не видел, — повторил Герман.

— Куда пошла фру Хофштедтер? — спросил Харалд.

— На филфак. Во всяком случае, так она сказала.

— У вас были основания подозревать, что она пошла не туда?

— Откуда я знаю, куда она пошла на самом деле?

— Могла она назначить кому-то свидание?

— Не знаю.

— У вас не было на этот счет каких-то подозрений?

Герман долго молча смотрел в окно, потом выдавил:

— Да, подозрения у меня были.

— С кем, по-вашему, у нее могло быть свидание?

— Я ничего не знаю наверняка. Она не рассказывала мне про своих поклонников. Мне казалось, что Хилдинг Улин — уже пройденный этап, но ведь чем черт не шутит! Иногда я был почти убежден, что это Эрик Бергрен. А иногда подозревал Эрнста. И даже Рамселиуса. — Он рассмеялся беззвучным презрительным смехом. — И почти всех филологов без исключения! И Гренберга, и Ларсона…

— Уже поздно ночью я пришел к Эрику Бергрену. У него сидел Эрнст. Но никто из них не видел Марты. И тогда я вспомнил… вспомнил…

Голос у него сорвался.

— Да? — спросил Харалд.

— И тогда я вспомнил, что во время следственного эксперимента Марта упрекала Йосту за невнимание к ней. Больше у меня сомнений не оставалось. Значит, он ее интересовал. Он часто приходил к нам. Гораздо чаще, чем я бывал у него. И когда Марты не было дома, оставался недолго. А при ней просиживал до самой ночи.

— У Йоста в Лунде осталась семья, — возразил я. — Здесь ему, конечно, одиноко. И нет ничего удивительного, что он любит ходить в гости. У нас он тоже часто бывает.

— Ты не видел их вместе, — ответил Герман. — И не знаешь, о чем они говорят. Он никогда не показывал, что она ему нравится, и уже одно это делает его поведение подозрительным. Кстати, несколько раз они даже приезжали сюда вместе. До такой наглости Хилдинг, во всяком случае, не доходил.

— Следовательно, вы подозреваете свою жену в том, что она находилась с Петерсеном в отношениях, которые несовместимы с ее положением замужней женщины? — спросил Харалд.

Герман повернулся и в упор посмотрел на Харалда. Потом последовал ответ, в котором звучало отчаяние:

— А на черта вам мои подозрения!

Харалд спокойно посмотрел Герману в глаза.

— Возвратимся к тому, что делала ваша жена вечером в день убийства. Я хотел бы узнать, не говорила ли она, когда собирается вернуться домой.

— Нет, — отмахнулся Герман. — Она никогда этого не говорила. Как правило, она возвращалась домой не позднее одиннадцати; несколько раз приходила в половине двенадцатого, самое позднее — в двенадцать. Я не помню случая, чтобы она пришла после двенадцати.

Герман стиснул челюсти, быстро подошел к столу, схватил пачку, достал сигарету и глубоко затянулся. Харалд молча перелистывал записную книжку. Вальграв внимательно рассматривал свои ботинки и лишь временами косился на Дафниса и Хлою. Герман сделал еще несколько затяжек, опустил голову на грудь и закрыл глаза. Потом смял сигарету, не глядя бросил ее в пепельницу и сел в кресло. Он тяжело дышал. Харалд оторвался от своей книжки и поднял на него глаза.

— Что вы сами делали вчера вечером? — спросил он.

— Я? — переспросил Герман. — Работал.

— Дома?

— Конечно.

Казалось, Герман утратил всякий интерес к тому, что происходило вокруг.

— Мы звонили вам в двадцать двадцать, — сказал Харалд, — но никто не ответил.

Герман молчал, наклонившись вперед и глядя в пол.

— Где вы были в это время? — не отставал Харалд.

Герман поднял голову.

— Что вы сказали? В двадцать двадцать? То есть в половине девятого? Я был в Юридикуме.

— Но вы только что сказали, что сидели дома и работали!

— Да. — Герман отбросил волосы со лба. — Простите. Я хотел сказать, что сначала был в Юридикуме. Отправился туда после следственного эксперимента. А потом пошел домой.

— Когда вы ушли из Юридикума?

— Не помню. Я пробыл там недолго. Только забрал материалы, нужные для работы дома. Должно быть, я ушел оттуда еще до девяти.

— Вы пошли прямо домой?

— Да, прямо домой:

— А потом выходили из дому?

— Около двух ночи, — мрачно буркнул Герман. — Я искал Марту. Вечером она всегда возвращалась домой. Всегда. Я боялся, что с ней что-то случилось.

Харалд хотел что-то сказать. Но я сделал ему знак помолчать.

— Послушай, Герман,— начал я.— Эрик Бергрен утверждает, что видел тебя возле «Каролины» вчера вечером примерно в половине десятого.

Герман выпрямился и взглянул на меня отсутствующим взглядом.

— То есть когда убили Марту?

— Ну, мы еще точно не знаем, когда ее убили, — заметил Харалд. — Но, во всяком случае, это не исключено.

Глаза Германа превратились в маленькие щелочки. Он исподлобья взглянул на Харалда.

— А что Эрик делал так поздно возле х«Каролины«?

— Эрик утверждает, что якобы договорился встретиться с Мартой в половине десятого возле филфака. Но она не пришла.

— Вот оно что! — воскликнул Герман. — Значит, все-таки Эрик!

— Вы видели вчера вечером возле «Каролины» машину Петерсена? — неожиданно спросил Харалд.

Это была грубая ловушка. И Герман в нее не попался.

— Я не был вчера вечером возле «Каролины«! Вы сами говорите, что там стояла машина Йосты!

— Почему Эрик утверждает, что видел тебя возле «Каролины», если тебя там не было? — спросил я.

Герман зашагал по комнате.

— Он не мог видеть меня возле «Каролины». И не мог встретить Марту возле филфака!

Харалд быстро взглянул на меня и незаметно сделал знак, чтобы я молчал.

— Почему же доцент Бергрен не мог встретить вашу жену возле филологического факультета?

— Потому что в половине десятого… — начал Герман. — Потому что…

Окурок обжег ему пальцы. Он бросил его в керамическую вазу.

— Так почему же? — спросил Харалд.

Герман сел в кресло.

— Потому что в половине десятого я сам искал Марту на филфаке. И ее там не было.

Теперь Герман рассказал все, что с ним случилось в тот злополучный вечер. Из Юридикума он действительно пошел домой, а когда пришел, оказалось, что Марты нет. Тогда он и заподозрил недоброе. Убедив себя в том, что подозрения не безосновательны, он выбежал на улицу, вскочил в автобус, пересел в. другой и вышел на остановке возле Валленбергсвейен, прямо напротив филологического факультета. Воспользовавшись своим ключом, он открыл двери и вошел, но Марты нигде не было. Тогда он отправился домой пешком в надежде, что она уже вернулась. Однако пошел не по Тунбергсвейен через Английский парк мимо «Каролины», а по Виллавейен прямо к Энчепингсвейен. Избрав такой маршрут, он мог довольно долго наблюдать всю улицу возле филфака. Правда, никого из знакомых он не встретил.

Харалд, казалось, был вполне удовлетворен тем, что услышал от Германа, и перешел к совершенно другим вопросам.

— Что вы знаете о харофине? — спросил он.

— О харофине? — переспросил Герман. — Что это такое?

— Вот об этом я вас и спрашиваю, — спокойно заметил Харалд.

— Это не тот ли крысиный яд, которым отравили Манфреда?

Харалд кивнул.

— Больше я ничего о нем не знаю, — заверил Герман.

— В чем вы были, когда пришли в «Альму» во вторник утром?

Герман попытался вспомнить.

— В пальто… Я повесил его в вестибюле.

— И все? — спросил Харалд.

— Я почти никогда не ношу шляпу.

— Галоши?

— Ну конечно. Галоши.

— Они у вас здесь? — спросил Харалд.

— Разумеется, а где же им еще быть? Стоят в прихожей.

Вальграв принес галоши. Совершенно обычные, без всяких меток, на сорок второй размер.

— Вы уверены, что это именно ваши галоши и вы ни с кем не поменялись?

Герман внимательно осмотрел галоши.

— По-моему, мои, — сказал он. — Но когда речь заходит о галошах, всегда возникают сомнения.

— Ладно, — протянул Харалд. — Сколько сейчас времени на ваших часах? Только точно.

Герман недоуменно посмотрел на него и пожал плечами.

— Одиннадцать двадцать четыре и… тридцать секунд.

— Ваши часы отстают на пять минут, — сказал Харалд. — Вы проверяли их вчера?

Этого Герман вспомнить не мог. Напоследок Харалд спросил его, не рассказывала ли Марта чего-нибудь такого, о чем предпочла умолчать во время следственного эксперимента. Герман сказал, что ничего особенного она не рассказывала. И сам ничего не мог прибавить к тому, что уже было известно.

Как и всегда, немного витиевато Харалд поблагодарил Германа за помощь следствию. Потом выразил сожаление, что допрос оказался слишком длинным, и удалился в сопровождении Вальграва. Тот обернулся в дверях и бросил последний взгляд на Дафниса и Хлою. Герман снова опустился в кресло, откинулся на спинку и закрыл глаза. Я молча смотрел на него.

— Каким образом у тебя оказался ключ от подъезда, где живет Эрик Бергрен? — спросил я.

— Очень просто, — вздохнул он. — Сначала я не знал, откуда этот ключ. Я нашел его в вещах Марты вчера вечером. И решил попробовать при первом же случае. Оказалось, что он подходит к дверям дома, где живет Эрик Бергрен. И тогда я, конечно, подумал, что она у Эрика. Потому что у него горел свет… Послушай, ты тоже думаешь, что я убил Марту?

— Я? Ну что ты… как ты мог подумать…

— А твой брат думает, что убийца я. Я видел это по его лицу.

Я попытался протестовать, но Герман перебил меня.

— Я ее не убивал,— прошептал он.— Как я мог ее убить? Ведь я любил ее.

Я долго молчал, потом все же спросил:

— Чем я могу тебе помочь?

— Ничем. Иди домой. Спасибо, что зашел. А я буду работать.

Я удивленно взглянул на него.

— Я должен работать!

Он встал и проводил меня до дверей.

БРУБЕРГ

Когда Биргит вернулась домой после занятий, она сказала:

— Сегодня тебе придется обедать одному, Эрнст. А я пойду к Анне Лизе.

— В таком случае я пойду в ресторан!

— Не наешься какой-нибудь дряни и не пей слишком много!

— У меня нет никакого желания пить! По крайней мере сегодня!

О том, что Биргит пойдет к Анне Лизе Лундберг, они договорились заранее. Биргит сама предложила ей помощь, так как перед похоронами всегда нужно успеть сделать массу всяких неотложных дел. Вечером она сошьет для Анны Лизы траурное платье. Биргит любит шить. Как правило, она шьет себе платья сама, а нередко обшивает и подруг. И, надо сказать, весьма успешно.

Жили Лундберги в новом доме на Лутхагсэспланаден между Сюсломансгатан и Валленгатан. Анна Лиза была дома одна. Детей она отправила к родителям. У нее был измученный вид, но держалась она хорошо. Анна Лиза Лундберг была не из тех, кто любит поговорить о своем горе. Она настояла, чтобы я остался и выпил кофе. Биргит помогла ей накрыть на стол. Тем временем я зашел в кабинет Манфреда. Вдоль стен тянулись книжные полки, книги главным образом по юриспруденции. Ведь Анна Лиза тоже получила юридическое образование. На огромном письменном столе царил идеальный порядок. По обе стороны лежали аккуратные кипы бумаг, примерно одинаковой высоты. На одной из них я заметил папку с надписью «Благотворительное общество "Андреас Бернелиус". Отчет о результатах ревизии». Нарушал этот образцовый порядок только толстый том в роскошном синем переплете. Его положили как-то небрежно, наискосок, и он никак не вписывался в общую идеальную картину. На переплете было написано: «Долговое право. Исследование профессора Хайнца Вернера Шауна». Именно об этой книге Манфред говорил с Эриком в кафе «Альма».

В дверях появилась Анна Лиза и сказала, что кофе готов. Я сообщил ей о том, что поведал мне Эрик. Вдруг на письменном столе Манфреда зазвонил телефон. Анна Лиза сняла трубку. Разговор был совсем короткий.

— Это комиссар Бюгден, — сказала она. — Он хочет задать мне несколько вопросов. Пусть приходит, конечно. Я только не представляю себе, что еще ему могло понадобиться.

— Галоши,— вспомнил я и рассказал ей все, что было связано с галошами Манфреда Лундберга.

Мы сели за стол. Анна Лиза подтвердила, что, когда Манфред ушел из дому во вторник, на нем были галоши. Больше мы на эту тему не говорили. Анна Лиза стала рассуждать вслух. Сказала, что Манфред был крайне озабочен состоянием отчетности в благотворительном обществе Бернелиуса. В данном вопросе, как и во многих других, Манфред всегда мог рассчитывать на помощь и содействие жены. Она сама видела подчистки в бухгалтерских книгах. А кроме того, не хватало многих документов, подтверждающих расходы. Правда, Улин говорил Манфреду, что подчистки были результатом описок, а документы с подтверждением расходов обещал разыскать. Но у Манфреда все-таки оставались сомнения. Недостачи в кассе общества, видимо, не было, и все же Манфред попросил прислать опытного ревизора, чтобы проверить всю отчетность за десять лет.

— Смерть Манфреда для Улина очень кстати,— горько вздохнула Анна Лиза. Она явно недолюбливала Хилдинга Улина.

— Но если недостачи нет, Хилдингу нечего бояться, — заметила Биргит.

— Растрата есть растрата, — заявила Анна Лиза. — Нельзя избавиться от наказания, если ты украл, а потом вернул.

— Я посоветую Эллен Бринкман назначить тебя ревизором вместо Манфреда, — сказал я Анне Лизе.

Она поблагодарила. Ей очень хотелось внести ясность в это дело и завершить работу, начатую Манфредом.

Они взялись за шитье, а я откланялся и ушел. На лестнице я встретил Бюгдена и еще одного полицейского.

Вернувшись домой, я попытался работать. Но в отличие от Германа Хофштедтера я не умею сосредоточиться именно в тот момент, когда это необходимо. Когда примерно через полчаса в дверь позвонили, я с облегчением отложил ручку и пошел открывать. Пришел Йоста Петерсен.

— Можно к тебе? — спросил он. — Я как раз проезжал мимо.

Я объяснил, что кофе недавно выпил, и предложил ему виски. Но от виски Йоста отказался. Он был за рулем. Тогда я выпил один. Мы заговорили о событиях последней недели, и Йоста сразу изложил суть дела, которое привело его ко мне.

— Сегодня меня допрашивал комиссар Бюгден.

Я признался, что уже знаком с комиссаром Бюгденом, и предложил Йосте сигарету. Но он предпочитал свои сигары.

— Ты не помнишь случайно,— спросил он, выпуская кольцо дыма,— какие на мне были во вторник ботинки? Бюгден меня спрашивал.

Я пытался вспомнить, но не смог.

— А как насчет этих? — спросил он, показывая ботинки. — Вспомни, пожалуйста, Эрнст! Может, я был в них?

Он с надеждой поглядел на меня. Ботинки были на толстой каучуковой подошве. На такие не налезли бы никакие галоши. И я ничуть не сомневался, куда клонит Йоста.

— Нет, не помню.

— Жаль, — вздохнул Йоста, снова выпуская кольцо дыма.— Я думал, ты сможешь подтвердить мои показания. Ну ладно, потом, может быть, все прояснится.

— Прости за любопытство, — начал я, — но о чем тебя спрашивал Бюгден?

Йоста прищурился.

— Пожалуйста! Бюгден спрашивал, что я знаю о мортофине… или как там называется тот крысиный яд. Конечно, я сказал, что ничего, и, кроме того, я член общества защиты животных и принципиальный противник всяких ядов.

— А у тебя есть алиби на вчерашний вечер?

— Надеюсь, — добродушно буркнул он. — После следственного эксперимента я поехал к Левинсону.

У профессора Левинсона была вилла в Кобу.

— А ты не подвозил Марту? — спросил я. — Ведь ей надо было в ту же сторону.

Йоста поджал губы и выразительно посмотрел на меня. И все добродушие как рукой сняло.

— Ты говорил об этом с Бюгденом? — холодно поинтересовался он.

— Нет, меня просто вдруг осенило, — заверил я.

— Правда? — ухмыльнулся он.— Блестящая интуиция.

— Значит, Марта ехала с тобой? — допытывался я.

— Со мной, — кивнул Йоста. — От Осгрэнд до филфака. Погода все еще была неважная. Возле здания факультета мы расстались. К сожалению, ее угораздило забыть в машине перчатку. Я ее не заметил, но Бюгден сразу все разнюхал. Под тем предлогом, что хочет помочь мне починить карбюратор, он облазил всю машину и, конечно, нашел эту несчастную перчатку! — Йоста свирепо ткнул сигару в пепельницу.

— Надеюсь, никому не кажется подозрительным, что ты довез Марту до филологического факультета? — спросил я.

Йоста снова поджал губы.

— Само по себе это не может показаться подозрительным. К сожалению, я забыл об этом сказать до того, как Бюгден нашел перчатку.

— Значит, сначала ты сказал ему, что ехал в машине один?

Йоста изобразил улыбку.

— Вот именно. Решил, что не стоит рассказывать все, как было. Ведь это могло дойти до Германа. А он ужасно ревнив. О том, что я подвозил Марту, никто не знал. А мы ведь даем показания не под присягой. Вот я и влип.

— Но если у тебя есть твердое алиби, тебе нечего беспокоиться.

— Абсолютно твердым я бы его не назвал, — вздохнул Йоста. — И Бюгден не успокоится, пока не разнесет его в пух и прах.

— Не понимаю.

— Я просидел у Левинсона примерно до половины десятого. Потом он дал понять, что мне пора. Я сел в машину и уехал.

Зазвонил телефон. Я встал и снял трубку. Харалд собирался прийти к нам обедать. Я объяснил ему обстановку, и мы договорились около восьми встретиться в баре «Гилле».

— Извини,— сказал я, вернувшись к Йосте.— Значит, ты сел в машину и поехал.

— Да, но проехал не больше двух кварталов. У меня с собой было предложение о пересмотре порядка сдачи экзаменов. Этот вопрос сейчас рассматривается на факультете, и я решил передать бумаги Улину. Я долго звонил у ворот его виллы, но в окнах света не было, и мне так никто и не открыл. Пришлось возвращаться домой.

— А почему ты не оставил бумаги в почтовом ящике?

— Да потому, что пакет довольно толстый! И в узенькую щель он не пролез.

— В котором это было часу?

— Думаю, примерно без двадцати десять. Я сел в машину и поехал домой. Возле «Каролины» пришлось резко затормозить, чтобы не переехать одного типа на мопеде, который повернул в Английский парк. И тут это произошло.

— Что именно?

— Заглох мотор. Сколько я ни пытался его завести, ничего не получалось. Я застрял на самой середине улицы, но потом кое-как подкатил машину к «Каролине». К счастью, там был небольшой уклон. Потом я еще несколько минут возился с мотором, но все напрасно.

— А ведь это были как раз те самые роковые минуты, — заметил я.

— Да, возможно, именно тогда Марту и убили, — сказал Йоста. — И похоже, я видел убийцу!

Я недоуменно уставился на него.

— Как это?

— По-моему, да! Понимаешь, мне пришлось бросить машину и пешком тащиться по Эфре-Слотсгатан. И вот тогда-то я его увидел.

— На улице?

— Нет, возле «Каролины», с северной стороны. Только не у самой библиотеки, а там, где читальный зал. Он шел вдоль стены.

— Ты разглядел, кто это?

Йоста рассмеялся.

— Нет, было слишком темно. Я только видел, что это мужчина. И, естественно, решил, что судьба послала мне ночного сторожа.

— Может быть, это действительно был ночной сторож?

— Нет, вряд ли. Я попытался его окликнуть. Понимаешь, надо было оставить машину на всю ночь и хотелось, чтобы за ней кто-нибудь присмотрел. Кроме того, я подумал, вдруг он разбирается в моторах. Он явно услышал, вздрогнул и припустил во всю прыть через парк.

— Ну а ты?

— Понимаешь, вчера я не знал про убийство. Так что я только пожал плечами, какие странные люди бывают на свете. Потом отправился на бензоколонку возле… Гропгрэнд — по-моему, так называется переулок.

— Да, но она закрывается на ночь!

— В этом я скоро убедился и пошел на стоянку такси на Бругатан. Не хотелось тащиться домой пешком. Пришлось прождать довольно долго, прежде чем появилась машина. Шофер оказался человеком отзывчивым и сказал, что охотно посмотрит, что у меня с машиной. Так что я снова подъехал к «Каролине», на этот раз в такси. И представляешь? Едва шофер нажал стартер, как мотор заработал. Он от души надо мной посмеялся, и, конечно, пришлось раскошеливаться… Потом я уже без проблем доехал домой.

— Ты не представляешь, кто это мог быть? — спросил я.

— Нет, — задумчиво протянул Йоста. — Бежал он очень быстро, так что еще не старик. А вообще это мог быть кто угодно.

Йоста прикусил губу, склонил голову набок и испытующе посмотрел на меня.

— Даже ты,— добавил он и недобро рассмеялся.

Скоро он уехал домой. Около восьми часов я вошел в бар. Харалд был уже там и занял столик у стены. Но его тотчас же атаковали журналисты.

— Обратитесь к комиссару Бюгдену, — раздраженно отбивался Харалд.

— Можно ли отсюда сделать вывод, — спросил один из газетчиков, — что следствие пока не располагает достаточно серьезными уликами против какого-то конкретного лица?

Харалд милостиво кивнул, словно учитель, неожиданно услышавший правильный ответ от двоечника.

— Безусловно. Но комиссар Бюгден продолжает расследование.

Журналисты удалились. Я сел, Харалд придвинул ко мне меню.

— Я бы заказал морской язык а-ля Валевска.

— Здесь тебе не «Хенриксберг», — хмыкнул я. — Так ты говоришь, что сейчас расследованием не занимаешься?

— До тех пор пока нет серьезных улик против конкретного лица, расследование ведет полиция. Убийство, конечно, исключительный случай, но я передал Бюгдену право принимать любые нужные решения. Другое дело, что обычно он предварительно советуется со мной.

— Но ведь ты носишься по всему городу, разыскивая убийцу!

— Я никогда не был формалистом, — ответил Харалд. — И если мне удастся помочь Бюгдену, наше общее дело только выиграет. А кроме того, для меня чрезвычайно важно пораньше заполучить вещественные доказательства. Разумеется, любые свои действия я согласовываю с Бюгденом. У нас с ним полное взаимопонимание. И вообще с ним удивительно легко работать. А кроме того, мы оба хотим распутать это дело поскорее.

Мы заказали филе из судака и по бокалу «амстела». Официантка приняла его с таким глубокомысленным видом, будто вычисляла биржевой курс.

— Итак, что ты успел за сегодняшний день? — спросил я.

— Мы с Бюгденом решили разделить всех, кого надо было допросить, на две группы. Себе я взял Хофштедтера, Улина и Рамселиуса, а Бюгден — Петерсена, Бергрена и Анну Лизу Лундберг.

— Что сказал Улин?

— Не так много. Он утверждает, что сразу после следственного эксперимента отправился домой ужинать. Дома просидел до десяти минут одиннадцатого, после чего по привычке пришел сюда, в бар «Гилле».

— Вообще-то Хилдинг не слишком любит сидеть по вечерам дома, — заметил я.

— Это я знаю, — кивнул Харалд. — И его показания не согласуются со словами Йосты Петерсена, что в половине десятого Улина не было дома. Но мы его на этом еще поймаем.

— Он ушел один?

— Да, уехал домой на своем «мерседесе». Ты помнишь, Улин раньше всех ушел со следственного эксперимента. Но есть еще одно обстоятельство, которое не согласуется с его показаниями. И обстоятельство это серьезное.

— Что же это такое?

— Понимаешь, — начал Харалд, — есть один студент, фамилия его Турин…

— Я его знаю, — перебил я. — Он ходит к дочке Бринкмана.

— Совершенно верно. Он, кстати, тоже вспоминал тебя. Так вот, этот самый Турин, который нашел тело фру Хофштедтер в «Каролине», утверждает, что вчера вечером около половины двенадцатого встретил Улина в этом баре.

— Это совпадает с тем, что говорил сам Улин, — возразил я.

— Дело не в этом. Турин утверждает, что Улин сказал, будто вчера вечером провожал Марту Хофштедтер от здания филфака. Улин же заявляет, что Турин был навеселе и неправильно его понял. Он якобы сказал только, что встретил Марту вчера во время следственного эксперимента.

— Но если Турин не ошибается, то Улин был последним, кто видел Марту до убийства? — спросил я.

— Насколько нам известно, это так, — задумчиво подтвердил Харалд. — Но это еще не все. Когда Бюгден возвращался от тебя вчера вечером, он видел, что в канцелярии Улина горит свет. Разумеется, это его заинтересовало. Густав свернул и поставил машину в переулке Осгрэнд, а сам вылез и стал наблюдать. С южной стороны здания, на крыльце, он увидел совсем свежие следы на снегу.

— Но если там прошла уборщица?

— Следы были мужские, — возразил Харалд, — с характерным рисунком подошвы. Похоже, в левую воткнулась кнопка.

— Тогда ни о какой уборщице не может быть и речи!

Харалд кивнул.

— Кстати, они убирают чаще всего утром.

— Улин признает, что дома у него был харофин, — продолжал Харалд, понизив голос. — Но при этом утверждает, что попросил Бергрена посоветовать ему какой-нибудь яд против крыс и тот рекомендовал именно харофин.

— Это уже интересно. А что говорит Эрик?

— По словам Бюгдена, он все подтверждает. А ты можешь подтвердить показания Бергрена?

— Да, кажется, могу. Но я не знаю, что он делал до встречи со мной.

— Судя по его словам, ничего особенного. Вернулся домой и немного выпил. Дома пробыл до двадцати минут десятого. Почему он разжигает камин книгами отца?

— Бюгден обратил внимание и на это? — спросил я.

— Бюгден — превосходный следователь, — ответил Харалд. — Он всегда смотрит в оба. Итак?

— В какой-то мере Эрик все еще пребывает в переходном возрасте. Чисто детское упрямство, болезненное самолюбие и тому подобное. Отец предъявлял к нему слишком высокие требования. Очевидно, старый Элиас полагал, что сын станет по крайней мере Генеральным секретарем ООН. А как насчет галош?

— Бергрен говорит, что пришел во вторник в галошах и не расставался с ними ни на час. Он показал их Бюгдену. Он носит сорок первый размер. Так что Бюгден все еще ломает голову.

— Меня немного удивляет, почему вы придаете такое значение истории с галошами, — заметил я. — Рамселиус надел галоши Манфреда. Если галоши Рамселиуса надел убийца, то он заходил в преподавательскую. Что ему было там делать?

— Мы об этом уже думали, — ответил Харалд.

— А таксист, который довез Йосту до «Каролины»?

— Бюгден его ищет.

— А что рассказал Юхан?

— Немногое. Он просидел в своем кабинете до часу ночи. Ничего не видел и ничего не слышал. Ночной сторож тоже ничего не видел. Зато к нам пришла уборщица и рассказала, что по утрам в «Каролине» она видела на полу следы босых ног.

— Неужели Марта устраивала там любовные свидания? — удивился я.

— Полагаю, при желании она могла найти пристанище удобнее и чище, — возразил Харалд.

Я рассмеялся и поднял голову. В дверях стоял высокий блондин лет двадцати двух. Осмотрев зал, он не колеблясь направился к нашему столику.

— Ну вот, у нас гости, — сказал я Харалду.

Студент-юрист Урбан Турин подошел к нашему столику и небрежно поздоровался. Он был крепкий и мускулистый, но еще по-юношески стройный и тонкий в талии. Такие мускулы, как у него, формирует не физическая работа, а теннис и легкая атлетика. Если бы он не следил за собой, то через несколько лет стал бы похож на откормленного, как поросенок, американца. У него было широкое лицо с прямым носом и упрямым подбородком и светлые маленькие усики, которые поначалу казались глупыми и пижонскими. Он посмотрел на нас холодными серыми глазами.

— Как идет расследование? — спросил Турин, протянул руку и придвинул стул от соседнего столика. Потом ловко развернул его и сел, не дожидаясь приглашения.

— Спасибо, нормально, — сухо ответил Харалд.

Некоторое время Турин возился с пачкой сигарет. Похоже, он уже изрядно выпил.

— Вы все топчетесь на месте и без толку,— заявил он нетвердым голосом.— Я бы на вашем месте вызвал экспертов из Стокгольма. А Блюгдена отправил в монастырь.

Он явно был очень доволен своей шуткой. Говорил он совсем другим тоном, нежели у Бринкманов.

— Не Блюгден, а Бюгден, — поправил его Харалд.

Пока Турин прикуривал, мы молчали.

— Вы хотите сообщить нам что-то важное? — холодно спросил Харалд.

Турин ухмыльнулся.

— Разумеется. Я забыл сказать об этом нынче утром. Кажется, я видел убийцу.

— Да-а? — удивился Харалд. — Когда, где и как?

— Когда? Примерно без двадцати десять вчера вечером. Где? В Английском парке, он бежал от «Каролины». Как? Своими собственными глазами.

Язык у него слегка заплетался, голос звучал хрипло и невнятно. Появилась официантка.

— Что вам еще принести?

— Мне чистого виски,— сказал Турин.— Но я тороплюсь. Надо до половины двенадцатого успеть в бар.

— Вы могли бы описать человека, которого видели? — спросил Харалд.

— Я видел только, что это мужчина и бежал он очень быстро, — сказал Турин. — В это время все еще шел сильный снег. Сначала он бежал прямо на нас, а потом свернул к химическому факультету. Мы о нем быстро забыли.

— Мы?

— Да, там была еще одна пара глаз! Ульрика Бринкман может подтвердить. Мы немного погуляли по Английскому парку, а потом повернули назад и отправились ко мне.

— Где вы живете? — спросил Харалд.

— Прокурору следует иногда перечитывать протоколы допросов, — хмыкнул Турин. — Это освежает память. Я уже дважды сообщал полиции свой адрес. Я живу в переулке Гропгрэнд.

— Ах так, — сказал я. — Значит, мы почти соседи. Уж не вас ли я встретил в тот вечер, когда вы свернули в Гропгрэнд? Вы шли в обнимку?

— Вполне возможно, — кивнул Турин. — Но точно не помню.

— Вы никого не видели в Гропгрэнде?

— Нет. А кого я должен был увидеть?

Харалд не ответил. Зато я сморозил глупость.

— Похоже, это совпадает с рассказом Йосты Петерсена.

Турин посмотрел на меня совершенно ясными глазами. Харалд глазами же выразил мне свое неудовольство. Турин усмехнулся.

— Йоста Петерсен тоже видел парня, который бежал по Английскому парку?

— Н-да, — ответил я уклончиво.— Похоже на то…

— Так, может, он сам и бежал? — предположил Турин, небрежно откинувшись на спинку стула.

— Есть ли у вас какие-нибудь основания считать, что человеком, бежавшим по парку, был Петерсен? — строго спросил Харалд.

— У меня? — рассмеялся Турин, изобразив удивление. — Нет, таких оснований у меня нет.

— Но вы намекнули, что это мог быть он!

— Это был просто добрый совет! Ведь в наше время никогда не знаешь, чего от человека можно ждать.

Парень явно наглел. Он поправил свой белый галстук. У него была черная рубашка и белый галстук.

— Еще один вопрос, — сказал Харалд. — Вы уверены, что секретарь факультета Улин сказал вам вчера вечером, будто провожал фру Хофштедтер от здания филологического факультета?

— Конечно, а как же иначе? — удивился Турин. — Или он утверждает, что все было не так?

Харалд уже не мог справиться с постепенно нараставшим раздражением.

— Улин утверждает, будто он сказал вам, что встретил фру Хофштедтер во время следственного эксперимента. Но вы были немного навеселе и потому, возможно, неправильно его поняли.

Турин был оскорблен до глубины души.

— Неужели Хилдинг мог так заявить? Нет, настолько пьян я не был.

— Значит, вы настаиваете на своих показаниях по поводу разговора с Улином?

— Я подумаю… — смутился Турин.

ТУРИН

Мы выпили шоколаду со взбитыми сливками, однако моего настроения это не поправило. Потом мы вернулись в город и положили ключ от машины на место. Потом посмотрели новый фильм в «Фюрисе» и съели филе по-провансальски в ресторане «Форум». После этого я снова пришел в хорошее расположение духа. И тогда мы посмотрели еще один фильм.

Мы сидели у меня на третьем этаже в переулке Гропгрэнд, пили портвейн и играли в шахматы. Мы были никудышные шахматисты, но порой любили сыграть партию очень элементарно, без всяких претензий на класс. Правда, не всегда у нас хватало терпения доиграть до конца. Честно говоря, шахматы оставались вне круга наших главных интересов.

Мы валялись на тахте посредине комнаты. Ульрика руками подпирала подбородок. Она закусила нижнюю губу и не сводила глаз с шахматной доски, думала над очередным ходом. На ней был мой халат, а под халатом — одна из моих пижам. Халат был распахнут и открывал грудь. Это была изумительная, несравненная грудь. Своей красотой она могла соперничать с самыми прекрасными вещами на свете. Я с трудом оторвал взгляд от роскошной груди и перевел его на доску.

— Твой ход, — напомнил я Ульрике.

— Знаю, — раздраженно отмахнулась она.

Каждый проигрыш она принимала близко к сердцу. И порою приходила в ярость, ее синие глаза метали молнии. Для нее это был вопрос чести. И ради этого она могла даже сжульничать, только бы выиграть. Однако жульничала она не слишком искусно. И поймать ее ничего не стоило. Иногда я изобличал ее, а чаще делал вид, что ничего не замечаю. Но она ничуть не смущалась, когда я ловил ее на месте преступления, словно считала это неотъемлемой частью шахматного мастерства. Она жульничала в каждой партии. За шахматной доской она превращалась в совершенно другого человека. Вообще-то она была довольно честная девушка.

На этот раз мы играли еще более невнимательно и рассеянно, чем обычно. Ульрика была явно не в форме, играла небрежно и жертвовала пешку за пешкой, не получая взамен никакого преимущества. А у меня с головой опять творилось что-то неладное. Ни лыжи, ни вино не помогли.

— Налей мне, пожалуйста, — попросила Ульрика.

На полу возле тахты стояла бутылка портвейна. Я перевернулся на бок и поднял бутылку. В ней оставалось совсем немного; впрочем, пользы от нее было еще меньше. Я наполнил стаканы, которые мы поставили на доску. В случае надобности мы их передвигали так, чтобы они не мешали играть. Потом я снова перекатился на бок, поставил бутылку на пол, вытряхнул из пачки сигарету. Но когда взглянул на доску, оказалось, что у Ульрики опять два слона. Совсем недавно у нее оставался только один. Другого я съел. Столь неожиданно воскресший слон теперь угрожал моей ладье.

— Твой ход, — с надеждой сказала Ульрика и отхлебнула из стакана.

— Откуда взялся этот слон?

— Какой именно?

— Ты прекрасно знаешь какой.

— Нет, ты скажи, какой?

Просто удивительно, до чего невинный был у нее вид. Я пристально посмотрел на Ульрику. На носу у нее выступило несколько веснушек — результат прогулки в Ворсэтра.

Но Ульрика не сдавалась. Я вдруг почувствовал, что все это мне до смерти надоело.

— Тот самый, что угрожает моей ладье.

— Ну что ж, пусть будет по-твоему! — И она убрала слона с доски.

Но что-то уж очень легко она сдалась. Это меня насторожило. Я посмотрел на доску. И обнаружил, что Ульрика не только воскресила слона, но и сделала два хода сразу. Она пошла конем, а потом переставила пешку на более удобную позицию. И вообще, пока я возился с бутылкой, она успела существенно изменить дислокацию своих фигур. Впрочем, теперь это уже не имело значения. И я решил во что бы то ни стало доказать ей, что партию ей не спасти.

Я сделал вид, что больше ничего не заметил. Это не очень педагогично: нельзя поощрять людей, которые ведут нечестную игру. Жульничество легко может войти в привычку. Но у нее это уже вошло в привычку, и перевоспитывать ее было поздно.

Я сделал ход. Настроение у нее заметно улучшилось. Она снова сумела сосредоточиться и некоторое время играла просто великолепно. Но игра была уже проиграна. Ей удалось продержаться еще несколько ходов. Я гонял ее бедного короля по всей доске. Мы даже убрали стаканы, и я заставлял ее жертвовать пешки одну за другой. Потом я предложил ей ничью, но она холодно поблагодарила и отказалась. Настроение у нее упало до точки замерзания. Она чуть не плакала. Через несколько ходов я вынудил ее сдаться. Вечер был испорчен. Весь день был испорчен. И во всем виновата Марта Хофштедтер.

Портвейн мы наконец допили. Я пошел на кухню и принес бутылку вермута. Она была последняя. Мы пили вермут, не говоря друг другу ни слова. Ульрика немного опьянела, но ее настроение нисколько не улучшилось. И мое тоже. В голове по-прежнему жужжало. Этакое монотонное, унылое жужжание. Порой оно чем-то напоминало мне музыку Моцарта. Я чувствовал, что становлюсь сентиментальным и меланхоличным. Я все лежал и ждал, когда же прекратится это жужжание. Но оно не прекращалось. Чтобы как-то отвлечься от невеселых мыслей, я сунул руку под халат и погладил Ульрику по мягкому заду. Казалось, она этого даже не заметила. Моей руке под халатом было совсем неплохо, но жужжание в голове от этого не прекратилось. Нужно было что-то предпринять, чтобы не сойти с ума. Нужно было заглушить это проклятое жужжание. Я встал, поставил пластинку старика Фрэнка Синатры и предложил Ульрике потанцевать.

Она не отреагировала.

Я снова лег на тахту и растянулся во весь рост. Это была старая заигранная пластинка, пробуждавшая множество воспоминаний о тех временах, когда мне жилось гораздо легче и веселее. Я понял, что становлюсь по-настоящему сентиментальным.

Просто я начинаю стареть. Мне уже двадцать два, скоро будет двадцать три, с этим ничего не поделаешь. Через каких-нибудь семь лет мне исполнится тридцать, и тогда все останется позади. Я потянулся за бутылкой вермута, наполнил свой стакан и сделал основательный глоток. Вермут был сладковат на вкус и напоминал сироп. Я грустил о том, что моя юность проходит не в сороковые годы. Я слишком поздно родился, чтобы быть молодым в сороковые годы. В сороковые годы я был еще ребенком. Годы с сорок пятого по сорок восьмой всегда казались мне самыми заманчивыми. Я смотрел все фильмы, снятые тогда. Смотрел и не мог насмотреться. А музыка, а машины, а женщины! А какие платья и прически! Густо накрашенные губы и разочарованные глаза! Таких женщин больше нет и никогда не будет.

— По-моему, он очень милый, — пробормотала Ульрика.

— Кто милый? — спросил я, снова возвращаясь в шестидесятые годы.

— Эрик Бергрен,— сказала Ульрика.— Правда, он немного застенчив. Но от этого он еще милее.

Эрик Бергрен в сороковые годы был молод. И Марта с Германом тоже. Вдруг передо мной появилась Марта под умывальником и улыбнулась, но я тотчас же прогнал ее. Какой она была очаровательной, настоящей женщиной сороковых годов! Эрнст Бруберг, Хилдинг Улин и Вероника Лейн тоже были молоды в сороковые. Их немало. И я вдруг почувствовал, как во мне рождается черная зависть.

— Ты так думаешь? — спросил я. — А по-моему, он весьма заурядная личность.

— В нем что-то есть, — возразила Ульрика.

— Вполне возможно.

Она встала и подошла к окну. Походка у нее, пожалуй, стала немного нетвердой. Она открыла дверь на балкон и вернулась обратно.

— Здесь так накурено, дым щиплет глаза.

Она стояла у тахты, а я лежал и смотрел на нее снизу вверх. У нее были красивые ноги, и вся она была красивая, статная и цветущая. Но все-таки чего-то не хватало. Все-таки она не была женщиной сороковых годов.

— Ложись ко мне, — сказал я Ульрике. Она послушно легла рядом. — А теперь попытайся вспомнить, с кем и при каких обстоятельствах ты видела Марту Хофштедтер. Меня интересует то, что имеет отношение к ее встречам с Германом, Хилдингом, Эриком Бергреном, Петерсеном, Эрнстом Брубергом и, возможно, также со стариком Юханом.

Ульрика погрузилась в воспоминания. Это продолжалось довольно долго. Оказалось, что о Марте Хофштедтер можно было немало порассказать. Наконец речь зашла о белой машине.

— Что за белая машина? — спросил я.

— Это было на второй или третий день после Нового года, — пояснила Ульрика. — Я увидела ее в белой машине между автобусной остановкой на площади Фюристорг и баром «Гилле».

— Она была одна?

— Не знаю. Не видела.

— Как ты ее заметила?

— Когда я проходила мимо, она как раз прикуривала сигарету. И ее лицо было освещено.

— Какой марки была машина? Ты сказала только, что она белая.

— Не знаю.

Я встал, прошел в другую комнату и принес календари с изображением машин.

— Давай посмотрим вместе. Если это одна из последних моделей, она тут наверняка есть.

— У нее был очень современный вид. — Сказала Ульрика. — Роскошная машина.

Она лихорадочно листала один календарь за другим и вдруг негромко вскрикнула:

— Вот она!

Я заглянул в календарь. Это была «альфа ромео-джульетта спринт».

— Ты уверена?

— Почти.

— Конечно, это не совсем обычная машина, но она мало что дает. Ни у Германа, ни у Эрнста Бруберга машины нет. У Хилдинга — черный «мерседес». У Йосты Петерсена — «сааб спорт», а красное «порше», которое мы видели в Ворсэтра, очевидно, принадлежит Эрику Бергрену. На чем ездит старик Юхан?

— На «амазоне», — ответила Ульрика. — Это одна из немногих моделей, которые я знаю. Но я уже несколько раз видела эту машину. Ее ставят у здания университета.

— В таком случае нетрудно будет узнать, кто ее владелец! Завтра мы это выясним.

Наконец с вермутом тоже было покончено. Мы ненадолго отвлеклись. Было поздно, около одиннадцати. Ульрика заснула, положив голову мне на плечо, и даже немного похрапывала. Сегодня она слишком много выпила.

Но я не мог заснуть. В голове что-то беспрестанно жужжало. Я чувствовал себя неважно. Кроме того, страшно хотелось пить. Я неотступно думал, кому может принадлежать белая «Джульетта». Потом появилась Марта и снова стала смотреть на меня. Я уже стал привыкать к ее обществу. Бледное лицо с остекленевшими глазами наклонилось прямо надо мной. Нужно было срочно что-то делать, чтобы не сойти с ума. Я осторожно приподнял голову Ульрики и положил ее на подушку. Она шевельнулась и что-то пробормотала. Я вылез из постели, стараясь не разбудить Ульрику, вышел в прихожую и там оделся. Потом написал записку и прилепил ее к зеркалу. Написал, что пошел прогуляться и вернусь через час. И направился прямо в «Гилле».

ТУРИН

В зале оказались братья Бруберги, оба сразу. Вот подходящий случай немного отвлечься! Я подошел и сел за их столик.

— Как идет расследование?

— Спасибо, нормально, — довольно сухо ответил Харалд Бруберг.

Видимо, его не слишком обрадовало мое появление. Я достал пачку сигарет и тут же уронил ее на стол. По-моему, Эрнст Бруберг решил, что я пьян.

— А вы все топчетесь на месте без толку, — сказал я.— Я бы на вашем месте вызвал экспертов из Стокгольма. А Блюгдена отправил в монастырь.

— Не Блюгден, а Бюгден, — сказал Харалд Бруберг.

Я ему действовал на нервы. И он не стал бы меня задерживать, если бы я вдруг решил уйти.

— Вы хотите сообщить нам нечто важное? — холодно спросил он.

— Разумеется, — сказал я. — Я забыл сказать об этом нынче утром. Похоже, я видел убийцу.

Это его сразу заинтересовало.

— Да-а? — удивился он. — Когда, где и как?

— Когда? Примерно без двадцати десять вчера вечером. Где? В Английском парке; он бежал от «Каролины». Как? Своими собственными глазами.

Появилась официантка и прервала нас. Мне хотелось выпить.

— Что вам принести?

— Мне — виски, — сказал я. — Только я спешу. До половины двенадцатого надо успеть в бар.

Официантка ушла.

— Вы могли бы описать человека, которого видели? — спросил Харалд Бруберг.

— Я видел только, что это мужчина и он очень быстро бежал, — сказал я. — В это время все еще шел сильный снег. Сначала он бежал прямо на нас, а потом свернул— к химфаку. Мы о нем быстро забыли.

— Мы? — спросил Харалд Бруберг.

— Да, там была еще одна пара глаз, — ответил я. — Ульрика Бринкман может все подтвердить. Мы немного прошлись по Английскому парку, а потом повернули назад и отправились ко мне.

— Где вы живете?

— Прокурору следует иногда перечитывать полицейские протоколы, — сказал я, снова наглея. — Это освежает память. Я уже дважды сообщал полиции свой адрес. Я живу в переулке Гропгрэнд.

— Ах так, — сказал Эрнст Бруберг. — Значит, мы почти соседи. Уж не вас ли встретил я в тот вечер? Вы шли в обнимку.

— Вполне возможно, — ответил я, — но точно не помню.

— Вы никого не видели в Гропгрэнде? — спросил Харалд Бруберг.

— Нет, — ответил я. — А кого я должен был увидеть?

Он не ответил, только потер свой длинный нос. Мне хотелось достать кусок сахару и дать ему.

— По-видимому, это совпадает с рассказом Йосты Петерсена, — сказал Эрнст Бруберг.

Прокурор так нахмурил брови, что они сошлись на самой переносице. Вид у негр был крайне недовольный.

— Йоста Петерсен тоже видел парня, который бежал по Английскому парку? — спросил я.

— Н-да, — ответил Эрнст уклончиво и покосился на брата. — Похоже на то.

— Так, может быть, он сам и бежал? — предположил я.

Харалд Бруберг устремил на меня свой взгляд. Он говорил очень сдержанно и явно не склонен был шутить.

— Есть ли у вас какие-нибудь основания считать, что человеком, бежавшим по парку, был Петерсен?

— У меня? — переспросил я. — Нет, таких оснований у меня нет.

— Но вы намекнули, что это мог быть он?

— Это был просто совет, — ответил я. — Ведь в наше время никогда не знаешь, чего ждать от ближнего.

Теперь он даже не пытался скрыть, что не питает ко мне особой симпатии. Его лицо выражало презрение или еще что-то в этом роде. Я посмотрел на него и поправил галстук.

— Еще один вопрос, — сказал он. — Вы уверены, что секретарь факультета Улин сказал вам вчера вечером, будто провожал фру Хофштедтер от здания филологического факультета?

— Конечно, — подтвердил я. — А как же иначе? Или теперь он утверждает, что все было не так?

Харалд Бруберг с трудом подавлял раздражение.

— Улин утверждает, будто он сказал вам, что встретил фру Хофштедтер во время следственного эксперимента. Но вы были немного выпивши и потому неверно его поняли.

Он с особым удовольствием повторил слова Улина о том, что я был выпивши. Официантка принесла мне виски. На это у нее ушло немало времени. Харалд Бруберг, которому явно надоело мое общество, попросил счет. Но официантка, кажется, все предусмотрела и подала его немедленно. Они встали. Я взял свой стакан и тоже поднялся.

— Иду в бар, — сказал я.

Оба промолчали. Я последовал за ними. Когда идешь рядом с представителями полиции, всегда чувствуешь, что ты в надежных руках. Тут я вспомнил, что всю жизнь мечтал прокатиться в полицейской машине. Я уже хотел попросить об этом Харалда Бруберга, как вдруг он повернулся ко мне и спросил:

— Значит, вы настаиваете на своих показаниях по поводу разговора с Улином вчера вечером?

— Я подумаю, — ответил я.

Я сидел в баре наедине со своим виски и проклятым жужжанием в голове и думал о братьях Брубергах. Разговор с ними оставил у меня неприятный осадок. Это все чепуха, будто я неправильно понял Хилдинга. Он сказал четко и ясно, что провожал Марту от филфака. И произошло это наверняка после следственного эксперимента, так как по дороге они говорили о Харалде Бруберге, а до следственного эксперимента они его никогда не видели. В котором это было часу? Примерно от восьми до половины десятого. Но почему Улин соврал Брубергу? Неужели он просто проговорился мне вчера вечером?

Я стал раздумывать, не выпить ли мне еще, прежде чем тут закроют. Было около половины двенадцатого. Скоро в бар перестанут пускать. Я выловил пару кусочков льда из стоявшего передо мной стакана. Немного поодаль, через два-три стола, сидела небольшая компания болельщиков. Они спорили, какая команда возьмет первенство Швеции по хоккею. Когда я поднял голову, в дверях стоял Хилдинг Улин.

Он появился, как тролль, о котором только что думали и говорили, и спокойно обвел взглядом зал, точно так же, как вчера. Он явился, будто за ним послали, и был пунктуален, как Кант, по которому можно было проверять часы. Когда Хилдинг, словно злой дух, возник на пороге, было без трех минут половина двенадцатого. Увидев меня, он кивнул и подошел к моему столику. Но сегодня он был не совсем таким, каким я видел его вчера. Лицо, пожалуй, стало куда бледнее.

— А ты настоящий гуляка, — сказал Улин.

— И вы не хуже, — хмыкнул я. — Спасибо на добром слове.

— Можно присесть? — спросил он.

Я сделал приглашающий жест.

— Устраивайтесь поудобнее. Я как раз вас и ждал. И весь вечер берег это самое место.

Хилдинг сел. Кажется, он еще не решил, как реагировать на мои слова.

— Какое ужасное несчастье! — вздохнул он. — Бедная Марта… Потом растер лицо, чтобы поскорее согреться, и добавил: — Непостижимо. Еще вчера она была жива.

— А сегодня мертва,— добавил я.— Не теряйте даром времени и скорее заказывайте. А то они уже убирают бутылки.

Хилдинг сделал знак бармену, и тот кивком дал понять, что видит. Все было как обычно. Необычным было только жужжание у меня в голове. Но я уже привык не обращать на него внимания. Главное было то, что на земле прошли еще сутки, а за это время многое успело случиться.

— Я вижу, у тебя пустой стакан, — заметил Хильдииг. — Может, угостить?

— Сегодня угощаю я. Я закажу гимлит, и пусть все будет как вчера.

Он поспешно улыбнулся, и улыбка застыла в уголках его губ. Потом поднял два пальца. Бармен крайне раздражал меня тем, что делал вид, будто только и ждал этого знака. Он тотчас же кивнул в ответ. Между тем Хилдинг вытащил портсигар и протянул его мне, а я по обыкновению поблагодарил и сказал, что предпочитаю сигареты. Далее он снова совершил привычный ритуал с сигарой — снимал с нее поясок, обрезал конец и ждал, пока спичка как следует разгорится. Весь этот спектакль я видел только вчера. Кажется, я начал понимать, что собой представляет Улин. Возможно, у меня не было оснований думать о нем плохо, но думать иначе я не мог.

Бармен принес стаканы с гимлитом. Я расплатился, и он снова, крадучись, ушел за стойку.

— Несколько минут назад здесь были братья Бруберги, — сказал я.

Улин спокойно потягивал гимлит, потом сказал:

— Мне тоже сегодня пришлось побеседовать с прокурором. Чертовски нудный тип! Я слышал, это ты нашел Марту?

— Я.

Она вдруг выглянула из-под умывальника и посмотрела на меня. Но я тут же загнал ее обратно, надеясь, что сегодня она больше не отважится досаждать мне своим присутствием.

— Мы о ней говорили, — вздохнул Улин, — но так ничего и не выяснили.

— Мы тоже ничего не выяснили, — ответил я.

Он прищурил глаза и быстро взглянул на меня. Я тут же перешел в наступление.

— Вы сказали Брубергу, что вчера вечером Марту не встречали? — спросил я.

— Да, сказал. — Он очаровательно улыбнулся. — Он хотел поймать меня на этом, а потом оказалось, что это исходит от тебя. Ты, видимо, неправильно меня понял. Об этом я сказал Брубергу. Мы встретились с Мартой после следственного эксперимента.

— Кроме того, вы ему сказали, что я был пьян. Как не стыдно! Зачем это?

— Не помню, чтобы я это говорил, — ответил Хилдинг. — Во всяком случае, слова «пьян» я, по-моему, не произносил. Я только сказал, что мы сидели в баре, беседовали и пили гимлит.

— Но от гимлита не опьянеешь, — буркнул я и сделал глоток. Гимлит был кисловатый и по вкусу напоминал недозрелый крыжовник.

— Значит, вы провожали Марту не от филфака, а до? — уточнил я. — И она отправилась туда после следственного эксперимента?

Он немного подумал, посасывая свою большую светлокоричневую сигару, а потом кивнул.

— Вы уверены, что я неправильно вас понял?

Он долго и подозрительно смотрел на меня. Потом он снова расплылся в улыбке. Однако меня уже начинало тошнить от этого оскала белых зубов. Интересно, зубы у него свои? Для своих они слишком красивы.

— Что ты хочешь сказать? — спросил он.

Его ложь уже перестала быть правдоподобной, хотя сам он, похоже, этого и не замечал.

— Я хочу сказать то, что сказал, не больше и не меньше. И, по-моему, выражаюсь достаточно ясно.

— Другими словами, ты обвиняешь меня во лжи? — до: гадался Хилдинг. Судя по виду, он вовсе не был оскорблен, а только посмотрел на меня из-под густых бровей, затянулся и выпустил маленькое колечко дыма. До поры я решил не накалять обстановку.

— Ну, от этого я далек. Вероятно, вам нужно верить. Возможно, я просто ошибся.

Теперь я лгал столь же неправдоподобно, как и Хилдинг. Он по-прежнему косился подозрительно и сухо бросил:

— Да, ошибся.

Потом снова улыбнулся своей надоевшей мне улыбкой и сказал уже спокойнее:

— Память — вещь ненадежная, спутать ничего не стоит.

Я подумал, что спутать «от» и «до» не так легко. Но чтобы как следует прижать его, мне надо было еще кое-что узнать. Выяснить, что делала Марта вчера после следственного эксперимента. Я извинился, вышел и позвонил Эрнсту Брубергу.

— Алло, это опять я. Извините, что я звоню так поздно, но мне могут понадобиться некоторые данные. Мне нужно знать, что делала Марта Хофштедтер после следственного эксперимента.

Некоторое время Бруберг молчал. Потом спросил, где гарантия, что я не продам эти сведения какому-нибудь газетчику. Однако мне удалось убедить его, что я никак не связан с газетами, и меньше чем за десять минут он рассказал мне все, что следовало из показаний Германа Хофштедтера, Петерсена и Бергрена.

— А что вы сами делали вчера около половины десятого? — нахально спросил я.

— Провожал прокурора, — ответил он. — И примерно в это время мы находились возле инфекционной больницы. Лучшего алиби не придумаешь.

Я согласился, поблагодарил его, пожелал доброй ночи и вернулся к Хилдингу.

Потом мы стояли на Фюристорге. Было холодно, сыро и мерзко.

— Может быть, поедем ко мне и чего-нибудь выпьем? — предложил Хилдинг.

— Спасибо, неплохая идея.

— Возьмем такси.

Мы направились через площадь к стоянке такси. Вдруг со стороны площади Святого Эрика появилась машина. Она неслась на огромной скорости, и мы метнулись на тротуар, чтобы не попасть под колеса. Это была белая «Джульетта спринт».

— Гоняет, как сумасшедший, — буркнул Хилдинг.

— Вы его знаете? — спросил я.

— Еще бы! Это Йоста Петерсен.

ТУРИН

Хилдинг жил в огромной старой вилле — жутковатой постройке из камня и дерева, ровеснице века. Она стояла в самой глубине запущенного сада, со всех сторон обнесенного живой изгородью. Изгородь с годами становилась все гуще. Теперь сад был бережно окутан зимним мраком и погребен под снегом. Снег здесь никто не убирал. И лишь узенькая тропинка бежала от ограды до крыльца.

— Вы живете здесь в полном одиночестве, — заметил я.

Мы стояли в темной узкой прихожей и снимали верхнюю одежду. На одной из стен было зеркало до потолка. Стекло было мутное и грязное. У зеркала стоял низкий столик, а на нем — давно не мытая пепельница и телефон. На второй этаж вела широкая деревянная лестница. Кроме входных дверей я заметил еще по одной с каждой стороны. Воздух в прихожей был спертый и затхлый.

— Тут просторно, — заметил я.

— Да, места хватает, — кивнул хозяин. — Ты знаешь, наверное, что я был женат. Моя бывшая жена и дети живут сейчас в Салабакаре.

Он взял мое пальто и повесил на вешалку. Я поправил перед зеркалом галстук.

— Этот дом мне достался от родителей, — продолжал Хилдинг. — Так сказать, родовое гнездо, я даже не представляю, как мог бы жить где-нибудь еще.

Он провел меня в гостиную. Собственно говоря, эту комнату уже нельзя было назвать гостиной в обычном смысле слова. Здесь удивительно смешивались самые разные стили: старая массивная высокая мебель, а рядом — абсолютно современная и легкая. Большой камин был облицован красным кирпичом, а на каминной полке зеленого мрамора стояли два подсвечника и несколько фарфоровых статуэток. Колпак над камином, сужающийся к потолку, был выкрашен в белый цвет. В одном углу стояло старое бюро, в другом — покрытый пылью телевизор и великолепная радиола. На стенах висели картины неведомых мне художников в тяжелых золоченых рамах. Меж двух окон в свинцовых переплетах стоял большой книжный шкаф. Над ним висели старинные часы. Под потолком сияла огромная люстра, которая никак не гармонировала с мебелью. Двери на балкон прикрывали тяжелые шторы из бордового бархата.

У стены стоял современный мягкий гарнитур: диван, два кресла и журнальный столик. Там мы и расположились. Из маленького холодильника на кухне Хилдинг достал жареного цыпленка и бутылку красного вина.

— Ей надо было давно уйти от Германа, — начал он. — Они совершенно не подходили друг другу. Сколько раз я ей говорил, но она меня не слушала. И я ничего не мог поделать.

— Да, теперь уж наверняка ничего не поделаешь, — кивнул я.

— Что ты хочешь сказать?

— Вы слишком много об этом говорите. А говорить уже не о чем. Пустая трата слов.

— Ты прав, — мрачно вздохнул он. — Теперь все кончено.

Сунув в рот кусок цыпленка, он стал машинально жевать. Потом отхлебнул из бокала.

— Думаю, это все-таки Герман.

— Что — Герман? — спросил я.

— Думаю, это Герман ее убил. — Он в упор посмотрел на меня.

— Почему вы так думаете?

Хилдинг откинулся назад и положил руку на спинку дивана.

— Герман чертовски ревнив. Он шпионил за Мартой. Ходил за ней по пятам.

Хилдинг сделал паузу, наклонился и отхлебнул из бокала. Потом снова откинулся на спинку дивана.

— Помню, это было осенью, в конце сентября,— продолжал он. — Мы с Мартой сидели в этой комнате. И вдруг я увидел в окне Германа. — Он показал на одно из окон. — Он смотрел на нас, прижавшись к самому стеклу. Лицо у него было белое, как снег. Заметив, что я его вижу, он тотчас исчез. Это было чертовски неприятно. У него был совершенно безумный вид. Я никогда не видел его таким.

— А что сказала Марта?

— Я ничего ей не сказал. Но, должно быть, она что-то заметила. Во всяком случае, спросила, что со мной.

Я вытряхнул сигарету из лежавшей на столе пачки. Хилдинг тихо рассмеялся, как бы про себя, и покачал головой.

— Ночевать она непременно желала дома. Могла прийти ко мне днем и пробыть здесь до самого вечера. Но как только время шло к одиннадцати, ее начинало тянуть домой, к Герману.— Он покачал головой и недоуменно развел руками.

— Долго вы встречались? — спросил я.

— Это началось в марте прошлого года. Летом они с Германом уехали на пару месяцев в Италию. Потом все возобновилось и продолжалось всю осень до начала декабря, когда в один прекрасный день все кончилось. Она сказала, что больше не может со мной встречаться. У нее появился кто-то другой. И она приняла внезапное решение. — Он криво улыбнулся.

— А кто был тот другой? — спросил я.

— Это начинает походить на допрос, — заметил Хилдинг.

— Ну и что? Мне интересно.

— Ладно, — продолжал он. — Сначала это был филолог Гренберг или что-то в этом духе. Он писал работу по литературе средневековья. Это не продлилось дольше месяца. Примерно между Рождеством и Новым годом он получил отставку. Мы беседовали с ним на одной вечеринке и выяснили все интересующие нас вопросы. Потом, как мне кажется, был Эрик Бергрен.

— После начала декабря вы больше не встречались?

— Всего несколько раз.

— А где вы обычно встречались?

— Сначала у меня дома. Всю весну и начало осени. Потом на моей даче — в октябре и в начале ноября. Потом там стало слишком холодно. Несколько раз мы находили пристанище на филфаке — в экспедиции или в библиотеке. Потом Герман вдруг раздобыл где-то ключ от факультета и однажды чуть не застал нас врасплох. В другой раз мы нарвались на старика Карландера. Он сидит там по ночам, как филин.

— Да, жизнь, полная опасностей и приключений!

— Еще бы!

Мы разделались с цыпленком и допили вино. Теперь можно было попробовать что-нибудь покрепче.

— Доволен? — спросил он.

— Вполне, — кивнул я. — Но давай сделаем перерыв. Надо отдохнуть.

Хилдинг встал.

— Что будешь пить? Виски? Коньяк? К сожалению, у меня нет джина.

— Я буду виски.

Он направился к двери.

— Еще один вопрос, прежде чем мы объявим перерыв, — сказал я. — Когда Йоста купил новую машину?

— На Рождество, когда ездил домой в Лунд, — сказал Хилдинг. — А что?

— Да ничего особенного. Просто мы видели его новую «джульетту», и мне захотелось узнать, когда он ее купил.

Хилдинг вышел на кухню и через минуту вернулся с подносом, на котором стояли бутылки и высокие стаканы для грога. Он был превосходный хозяин.

— Летом надо будет всерьез заняться домом,— сказал он, словно эта мысль пришла ему в голову, когда он был на кухне. — Обычно я нанимаю садовника. Но этим летом ездил за границу, и сад совсем зарос. А сад отличный.

— А где вы были летом?

— В Италии. А что?

Он склонился над столом и все внимание сосредоточил на приготовлении грога.

— За то, чтобы тебе здесь понравилось, — сказал он, наливая мой стакан.

— Спасибо, мне здесь очень нравится.

Хилдинг поставил стакан передо мной. Потом сел, придерживая свой. Я молчал. Он исподлобья посмотрел на меня.

— Я думал, что объявлен перерыв.

— Вы встретили Марту и Германа в Италии! — вдруг догадался я.

— Да, встретил, — согласился он. — Мы столкнулись в Неаполе.

Он наморщил лоб, но получилось у него это не очень естественно.

— Столкнулись? — повторил я.

— Ну ладно, — вздохнул Хилдинг. — В Риме я узнал, что они отправились в Неаполь, и тоже поехал туда.

— Пока Герман не увидел вас, он, наверное, был загорелый и счастливый, — сказал я.

— Загорелым он никогда не был и не будет. И один Бог знает, может ли он вообще быть счастлив. Разве если бы они с Мартой вдруг оказались на необитаемом острове. И весь сад вокруг дома был бы заминирован. Но и в этом случае он бы шнырял по кустам и вынюхивал соперников. — Он сделал основательный глоток. — Есть люди, которые никогда не бывают счастливы,— глубокомысленно заметил Хилдинг.— И Герман — один из них. Он вечно чем-то недоволен. Иногда у меня создается впечатление, что он просто упивается своими несчастьями. Иначе постарался бы изменить свое отношение к жизни.

Я с любопытством наблюдал за Хилдингом, который изо всех сил пытался свалить вину с больной головы на здоровую.

— А точнее? — спросил я.

Он промолчал. Тогда я сделал следующий ход.

— А что вы сделали, чтобы он изменил свое отношение к жизни? Не могли оставить его в покое даже в Италии!

Удар попал в цель. И сразил его наповал. Он сидел совершенно неподвижно, вертел стакан. Вдруг я почувствовал усталость. И зачем я лезу не в свое дело? Хилдинг пригласил меня к себе на стакан грога, хотел, чтобы мы посидели и поболтали, был гостеприимным хозяином. И у меня нет никакого права обижать его. Быть может, он любил ее не меньше, чем Герман. Даже поехал за ней в Неаполь. Да и Герман — человек сложный и со странностями. Я думал о всей той боли, которую может причинить людям такая женщина, как Марта. Думал о не менее соблазнительных существах, с которыми сталкивала меня судьба и которые тоже причиняли боль, думал о парнях, которые кружились вокруг них, как мухи вокруг меда. И ведь иногда дело принимало очень серьезный оборот.

Он поднял голову и посмотрел на меня горьким пронизывающим взглядом.

— Хватит, мне это надоело. Поговорим о чем-нибудь другом.

Он отставил стакан и достал из кармана портсигар. Потом вытащил из него толстую сигару и совершил обычный ритуал. Это смахивало на психотерапию. Когда он снова взглянул на меня, это был уже другой человек. Он улыбнулся, обнажив идеально ровный ряд безупречно белых зубов.

— А теперь послушаем пластинки.

Хилдинг собрал множество старых пластинок, выпущенных еще в тридцатые годы. В основном большие оркестры в стиле свинг. Он ставил одну пластинку за другой, и мы слушали. Здесь были и Бенни Гудман, и Конт Бейси, и Дюк Эллингтон, и Флетчер Гендерсон, и Рой Элдридж, и многие другие старые короли джаза. Старинные часы пробили час, потом два. И все это время мы пили. Впрочем, Хилдинг пил больше, я был немного осторожнее. Он спросил, как мне нравятся Тедди Вильсон, Лайонел Хэмптон и Грехел Эванс. Я сказал, что ничего против них не имею. Он сказал, что очень любит Тедди Вильсона, и мы слушали его раз пятнадцать подряд. И каждый раз Хилдинг приходил в неземной восторг, и на лице его проступало блаженство. Пластинка была старая, вся в царапинах и звучала очень неважно. Возможно, Тедди Вильсон вызывал у него какие-то ассоциации с Мартой Хофштедтер. Потом он поставил эту пластинку еще раз. Он был весь в тридцатых годах. И даже горько пожалел, что его юность пришлась не на тридцатые годы. Я сказал, что ему не следует принимать это так близко к сердцу. Ведь как-никак он был молод в сороковые.

— А каково мне? — горестно спросил я. — Моя юность — это уже пятидесятые.

Но Хилдинг меня не слушал. Он был слишком поглощен самим собой. Марта тоже любила тридцатые годы. И они много раз говорили о своей любви к тридцатым. И она тоже любила Тедди Вильсона.

Хилдинг приготовил себе еще порцию грога и вконец расчувствовался. Он снял пиджак и расхаживал по комнате в одной жилетке. Я заметил, что у него уже появился животик. Пока на нем был пиджак, живот не был виден, а теперь он сразу бросился в глаза. Хилдинг сказал, что ничего не хочет от меня скрывать. Он имел в виду обстоятельства, связанные не с животом, а с Мартой. Далее он произнес очень много красивых слов на эту тему. Такие люди, как Марта, преображают весь окружающий мир. И для того, кто видел ее хоть единственный раз, все остальные женщины сразу блекнут. Марта была настолько яркой и блистательной личностью, что затмевала всех.

— Она была необыкновенно одаренная натура, — продолжал Хилдинг. — Стоило поговорить с ней каких-нибудь пять минут, и уже начинало казаться, что остальные собеседники несут унылую чепуху. В ее присутствии никому и никогда не было скучно!

— Мне только раз довелось с ней побеседовать, — сказан я. — Это было на званом обеде.

— Да, именно!… Когда я смотрел на вас обоих, меня вдруг охватило беспокойство, — сказал он с очень серьезной миной. — Понимаешь, мне показалось, что она увлеклась тобой. О чем вы тогда говорили? Ведь вы довольно долго просидели в углу на диване, и вид у вас обоих был чертовски довольный.

— Она так и не сказала, о чем мы говорили?

— У нее всегда были маленькие тайны. Ей нравилось иметь свои собственные. Чаще всего такая тайна в конечном счете оказывалась сущей безделицей.

— Мы говорили о французской и итальянской комедии. Лабиш, Фейдо и прочие старики… Я прочитал в свое время их немало, чтобы подготовить пародию, которую мы собирались ставить. Марта тоже их читала. Вот об этом мы и говорили.

— Знаешь, что я тебе скажу? — начал он тяжело и доверительно, усаживаясь рядом со мной на диван. — В тот самый вечер я впервые в жизни вдруг почувствовал себя старым, по-настоящему старым. Я видел, что вы сидите рядом на диване, все время смеетесь и вам чертовски хорошо. Я видел, что она смотрит на тебя, или мне казалось, что она смотрит на тебя совершенно определенным образом. Я видел в ее взгляде эту странную неуловимую определенность. И подумал, что теперь ее влечет молодость. Бедная Марта!

Прежде чем встать, он судорожно сжал мое плечо.

— Если бы ты знал, как я ненавидел тебя в тот вечер,— сказал он. — Я ненавидел тебя за то, что тебе всего двадцать, а мне — тридцать пять.

— Тридцать пять — еще не возраст.

Он снова встал. На него начал действовать алкоголь. Он уже очень много выпил. Взгляд осовел, лицо покраснело.

— Ну и как же вы меня ненавидели? — спросил я. — Так сильно, что убили бы меня или ее, если бы между нами что-то было?

Он остановился и пристально посмотрел на меня из-под нависших бровей.

— Ведь не убил же я Гренберга.

— Не знаю, — отмахнулся я. — Я не знаю Гренберга. Не знаю, жив он или умер. И для меня это неважно. Его можно было не принимать всерьез. Через каких-нибудь две-три недели она рассталась с ним. Но есть вещи похуже.

— Ты все начинаешь сначала?

— Да, — отрезал я и предъявил свой главный козырь. — Вчера вечером вы мне сказали, что провожали Марту от здания филфака. Тогда-то она и сравнила Харалда Бруберга с тапиром. Отлично сказано! Очевидно, разговор этот происходил уже после следственного эксперимента: допустим, около половины девятого. Почему вы солгали прокурору и полицейским?

— Я не лгал…— устало буркнул Хилдинг.— Я думал, что мы с этим уже покончили.

Настроение снова испортилось. Мне ничего больше не оставалось, как продолжать допрос. Я откинулся на спинку дивана.

— Послушайте, Хилдинг, одно дело — врать полицейскому, другое — мне.

— Ладно, — согласился он, немного помолчав. — Я солгал Брубергу, когда сказал, что не видел Марту после следственного эксперимента. Но ты понял меня неправильно. Я провожал Марту до филфака сразу после следственного эксперимента.

— А если ее провожал туда кто-то другой?

Хилдинг закусил губу. Все его увертки были шиты белыми нитками. Но он по-прежнему думал, что ведет тонкую игру.

— Ее провожал туда я, — упорствовал Хилдинг. — Я догнал ее в Английском парке.

— Вздор, — отмахнулся я. — Петерсен утверждает, что подвез ее к самому факультету в своей машине.

Хилдинг посмотрел на меня.

— Значит, он лжет.

— Вы сами лжете!— крикнул я, но тут же взял себя в руки.— Разве можно так глупо и нелепо врать на каждом шагу? Вы же первый ушли из «Альмы» во время следственного эксперимента. И сами же заявили Брубергу, что немедленно уехали домой на своем «мерседесе». Перед тем как мы вышли из «Гилле», я позвонил Эрнсту Брубергу и все проверил.

Хилдинг молчал.

— Вы не хуже меня знаете, что все время лжете, — продолжал я.— Почему вы так боитесь признаться, что вчера вечером не были дома, если Марту убили не вы?

— Марту убил не я, — поспешно заявил Хилдинг.

— Что вы делали между половиной десятого, когда встретили Марту возле филфака и пошли ее провожать, и половиной двенадцатого, когда появились в баре «Гилле»? Куда вы шли вчера в половине десятого, когда встретили Марту?

— Это мое дело, куда я шел, — прошипел Хилдинг. — И тебя это не касается!

— Это было бы ваше дело, если бы примерно в половине десятого с Мартой не произошла небольшая неприятность, — спокойно заметил я. — А теперь это уже дело не только ваше, но и полиции! И Харалд Бруберг проявляет к нему вполне законный интерес.

Реакция Хилдинга на мои слова была странной и неожиданной.

— Ну и черт с ним! — сказал он и бросил в стенку стакан с недопитым грогом.

К счастью, стакан угодил как раз между двумя картинами, не повредив их, и разбился, осколки посыпались на пол. После этого Хилдинг вдруг как-то обмяк.

— Сейчас я помогу вам вспомнить, что было вчера вечером, — сказал я.— Вы встретили Марту у филологического факультета в половине десятого. Йоста Петерсен звонил сюда в половине десятого, но вас не было дома.

— Я был в…

— Не прерывайте меня. Мне надоела ваша ложь. Видимо, вы собирались куда-то идти. Я не знаю, куда именно. Вы с Мартой шли по Виллавейен, Тунбергсвейен и Английскому парку. Вспоминаете? Шли прямо к «Каролине».

Он стоял совершенно неподвижно, как статуя. И мрачно смотрел на меня. Его глаза превратились в узенькие желтые щелочки, из которых, казалось, вот-вот брызнет яд. На лбу выступили капли пота.

— Что было потом? — заорал я и встал.

Хилдинг кинулся на меня. Левой он двинул мне в диафрагму, и я полетел на диван. Удар правой, на которой было кольцо с печаткой, лишь слегка скользнул по скуле. Когда он хотел снова броситься на меня, я так лягнул его в живот, что он сложился пополам и опрокинулся на стол. При этом он повалил мой стакан и несколько пустых бутылок. В тот же миг мы снова были на ногах. Он опять бросился на меня. Я спокойно отступал, уходил от его ударов справа и слева и парировал их. Потом я заметил брешь в его обороне и нанес ему сильнейший удар правой по носу. Он отступил на шаг и закрыл лицо руками. Тогда я нанес ему два удара в живот, и он тяжело осел на пол. С него было достаточно. Я взял его за шиворот, дотащил до дивана и уложил. Он все еще закрывал руками нос. И тихо стонал. Я сел в кресло по другую сторону стола и посмотрел на него.

— Кровь идет, — пожаловался он.

— Вижу.

Я перегнулся через стол, достал из пачки сигарету и закурил. Потом откинулся на спинку кресла и снова посмотрел на него. Он прижал к лицу носовой платок.

— Не я начал, — сердито буркнул я.

— Я ее не убивал,— жалобно отозвался он.

— А я и не говорил, что вы.

— Но думаешь, что это я.

— Я ничего не думаю. Я просто удивляюсь, почему вы все время врете.

Он ничего не ответил. Я встал, прошел через маленькую переднюю на кухню и нашел там два пустых стакана. Когда я вернулся, Хилдинг лежал на диване все в той же позе, прижимая к носу платок. И одновременно следил за мной. Я взял бутылку и налил виски ему и себе.

— Выпейте, — сказал я, протягивая стакан.

Он взял стакан и залпом осушил его. Потом снова лег. Я сделал лишь маленький глоток и поставил стакан на стол.

— Ну что, будем говорить правду? — спросил я.

— Мне надо было привести в порядок кое-какие бумаги, — сказал он. — Поэтому пришлось пойти в канцелярию. Вчера вечером я и закончил.

— Какие бумаги?

— Благотворительного общества «Бернелиус».

— А раньше вы не удосужились? Скоропостижная смерть Манфреда оказалась очень кстати.

— Что правда, то правда, — вздохнул Хилдинг. — Но отравил его не я.

— А я и не говорю, что вы,— спокойно возразил я.

— Но думаешь, — упрямо настаивал Хилдинг.

— Вас не касается, что я думаю. Сколько раз надо повторять! И потом, кто еще, кроме вас, мог отравить Манфреда?

— Думаю, Герман.

— Если вас послушать, все преступления на свете совершил Герман.

— Я не люблю его, — признался Хилдинг. — И это уже мое дело, любить мне Германа или нет.

— Да, это ваше дело. А мне он начинает нравиться все больше.

На это мое замечание Хилдинг ничего не ответил.

— А что за махинации с бумагами? — спросил я.

— Да никакие это не махинации, — буркнул Хилдинг. — Просто время от времени я брал из кассы общества взаймы. У меня было туго с деньгами. Сам понимаешь: надо содержать жену и детей, и на это уходит масса денег.

— На многие другие вещи тоже уходит масса денег, — заметил я. — Например, на поездку в Италию.

Хилдинг молчал.

— Как вам это удавалось?

— Любой менее дотошный ревизор, чем Манфред Лундберг, для меня не проблема. Но с Манфредом пришлось нелегко. Он ведь цепляется за всякую мелочь. Он даже предложил проверить отчетность общества за десять лет. И на этой ревизии я бы погорел.

Он немного помолчал.

— Но я брал небольшие суммы.

— И тем не менее это карается законом, — напомнил я. — Но меня это не волнует. Плевать я хотел на ваше дурацкое общество, оно меня нисколько не заботит. Меня интересует, когда вы встретили Марту и что случилось потом.

Он приподнялся и сел. Потом схватил бутылку и хотел налить себе в стакан виски. Но я оказался проворнее: отнял у него, бутылку и поставил на край стола.

— Сначала рассказ, потом виски.

После следственного эксперимента он поехал прямо домой. И потому не видел, как Марта садилась в белую «Джульетту» Петерсена в переулке Осгрэнд. Дома он пообедал на скорую руку, забрал свои бумаги и поехал в университет.

— В город я ехал по Виллавейен, — сказал он.— И не хотелось, чтобы мой «мерседес» мозолил всем глаза возле университета. Переходя Валленбергсвейен, я увидел Марту, которая вышла из здания филфака. Я ее тотчас догнал.

— В котором это было часу?

— Примерно, как ты сказал, около половины десятого.

— Как она реагировала, когда увидела вас?

— Да никак. Как обычно. Мы поболтали о том о сем. Главным образом, о следственном эксперименте. Дошли до «Каролины». Марта сказала, что пойдет вниз по Дротнинггатан, а мне надо было идти по Эфре-Слотсгатан к университету. Мы попрощались. Дойдя до ограды парка, где стоит памятник Гейеру, я оглянулся. Но Марты уже не было.

— А почему вы оглянулись?

— Мне надо было перейти улицу.

— Не показалось странным, что она как в воду канула?

— Нет, не показалось. Я подумал, что она забыла что-нибудь на факультете и пошла обратно через Английский парк.

— Больше вы ничего не заметили?

— Что именно я должен был заметить?

— Ну вообще.

— Нет, ничего такого.

— По пути вы никого не встретили?

— Никого.

Я протянул ему бутылку. Больше не было никаких оснований лишать его выпивки. Он налил себе и залпом выпил.

— Вот и все. Теперь ты мне веришь?

— Я никому не верю, — ответил я. — Никому и ничему. И вообще, какое это имеет значение? Ведь раньше вы врали? Откуда я знаю, может быть, и сейчас врете.

Я говорил совершенно искренне. Мне вдруг все стало безразлично. Потому что я безумно устал. И какое мне было до всего этого дело? Никакого! Меня угораздило найти Марту Хофштедтер. И больше ничего. До того дня я двадцать два года прожил без забот и хлопот. Мне приходилось видеть трупы, но никто не умирал у меня на глазах, как умер Манфред Лундберг. Никто не умирал в аудиториях юрфака, где студенты меньше всего ожидают каких-то сюрпризов. А потом я нашел в мужском туалете задушенную женщину. Женщинам, как задушенным, так и незадушенным, подобает пребывать в дамских туалетах. И все это произошло со мной за какие-то трое суток. А ведь и меньшие потрясения никогда не проходят бесследно!

— Впрочем, может быть, и не врете, — сказал я. — Как раз около половины десятого мы с Ульрикой Бринкман проходили мимо университета. И обратили внимание, что в окнах канцелярии горел свет.

— В таком случае нам незачем больше драться, — облегченно вздохнул Хилдинг. — У меня и так уже расквашен нос.

Он приподнял носовой платок и грустно усмехнулся. Некоторое время мы сидели молча.

— Какой смысл врать прокурору и полицейским? — спросил я.

— Это могло избавить меня от многих неприятностей, — ответил он.— Мне не хотелось, чтобы они пронюхали, что я делал в четверг вечером. А кроме того, не так уж приятно быть последним, кто видел Марту Хофштедтер.

— Видимо, вы были не самым последним, — напомнил я Хилдингу. — Судя по вашим словам, кто-то наверняка видел ее уже после вас.

— Разумеется, — поспешно ответил он. — И поскольку я не убивал ее, мне казалось, что совсем не обязательно говорить в данном случае правду. Ведь мы даем показания не под присягой.

— Вы неплохо разбираетесь в юриспруденции.

— Должен я извлечь хоть какую-то пользу из своей кандидатской степени.

— И все-таки врать полицейским не следует, — наставительно сказал я. — В любом случае они рано или поздно докопаются до истины. Это их работа. А тем, кто пытается сбить следствие со следа, придется несладко.

Хилдинг все еще прижимал к носу свой платок.

— Я пойду умоюсь,— сказал он.

Хилдинг вышел из комнаты, а я тем временем допил виски. Потом я встал, подошел к балконной двери и раздвинул шторы. Некоторое время я стоял и вглядывался в непроницаемую тьму, сомкнувшуюся вокруг дома. Внезапно из-за угла вынырнула машина и пронзила изгородь ярким светом фар. Сначала я подумал, что ошибся. Но тут же понял, что ни о какой ошибке не может быть и речи. Возле самой ограды мелькнула чья-то тень. Я снова задернул шторы и как ни в чем не бывало вернулся на место. Между тем Хилдинг уже спустился по лестнице и вошел в комнату. Лицо у него было чистое.

— Не хочется поздно тащиться домой, — вздохнул я. — Можно у вас переночевать?

— Конечно, — кивнул он.

Он хотел уложить меня в комнате для гостей на втором этаже, но я сказал, что предпочитаю спать на диване в гостиной. Пока он ходил за одеялом и стелил мне, я поставил у окна ширму. Теперь меня никто не увидит.

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Ничего. Просто меня раздражают любители подглядывать в чужие окна.

Я снял ботинки и пиджак.

— Найдется что-нибудь почитать?

Он принес мне книгу одного итальянца, какого-то Маккарелло. Ее перевела Марта. На титульном листе была дарственная надпись.

— Это все, что у меня от нее осталось, — вздохнул Хилдинг.

— И кое-какие воспоминания, надо полагать, — заметил я. — У человека редко остается что-либо, кроме воспоминаний. Только маленькая горстка воспоминаний. Но их зато никто не может отнять. В этом-то и заключается их прелесть.

Да, в этот вечер я нес совершенно невероятный вздор. Он пожелал мне доброй ночи и поднялся по лестнице наверх. Я слышал, как он прошел по комнате и лег в постель. Прочитав несколько страниц, я закрыл книгу. Переведена она была неплохо, и только. Я лежал и думал о Марте, которая сидела под умывальником и смотрела на меня. Я попытался хотя бы мысленно ее унизить. Ведь она была всего-навсего безалаберной легкомысленной бабой, которой каждый месяц был нужен новый мужик! Университетская шлюха! Но только весь ее облик почему-то противоречил моим словам. Я уснул уже под утро, так и не погасив свет.

ТУРИН

Проспал я несколько часов, потом проснулся от холода. Одеяло я сбросил еще ночью, и оно горкой лежало на полу. Сначала я никак не мог сообразить, куда меня занесло, потому лежал и смотрел на люстру. Потом вдруг вспомнил, что я у Хилдинга. Часы между окнами показывали четверть десятого.

Я встал и потушил настольную лампу, которая горела всю ночь. Начал искать сигареты, но не нашел. Порывшись в пепельнице, извлек оттуда окурок, уселся в кресло и закурил. Было холодно и противно. Голова раскалывалась от боли. Я чувствовал себя совершенно разбитым. Ночь медленно отступала, и сквозь ширму уже проникал серый утренний свет. Докурив окурок до конца, я надел ботинки и пиджак, застегнул рубашку и затянул галстук.

Когда я стоял в передней и надевал пальто, на лестнице появился Улин.

— Ты уже встал? — спросил он таким тоном, словно я был его женой и мы прожили вместе по меньшей мере лет десять.

На нем был шелковый халат и туфли, волосы торчали дыбом, а лицо розовое, как у девушки. Нос немного припух.

— Как видите.

Он спустился еще на несколько ступенек. Потом остановился, опираясь на перила, и широко зевнул.

— У меня сегодня будет небольшая вечеринка.

— Я слышал. Все только о ней и говорят.

— Ну их к черту!

Некоторое время он молча смотрел на меня, потом торжественно объявил:

— Я посвящаю ее памяти Марты.

Меня удивило, что после всех событий минувшей ночи он был как огурчик. Конечно, он производил впечатление не вполне нормального человека.

— Почему бы вам не помянуть ее наедине с собой? — спросил я. — Зажечь свечу, открыть бутылку вина и посидеть себе спокойно.

И я снова почувствовал безумную усталость, уже не знаю в который раз за эти сутки.

— Жду тебя вечером,— гнул свое Хилдинг.— Где-нибудь около восьми.

— Вам не кажется, что мы уже достаточно повеселились? — спросил и направился к выходу.

— Если надумаешь, можешь прихватить свою валькирию,— предложил он.

Я не ответил и закрыл за собой дверь.

Стояло промозглое серое утро. Небо висело совсем низко, едва не касаясь верхушек деревьев. Ветер был северный, злой и сырой. Я обошел дом и пробрался к изгороди. Землю покрывал толстый снежный ковер, и скоро мои ботинки и галоши были полны снега. Сад занимал довольно обширную территорию. В левом углу, если встать лицом к дому, рос густой кустарник. Я подошел к изгороди позади кустарника. Ночью выпало совсем немного снега, и я сразу заметил чьи-то следы. Они начинались возле просвета в углу изгороди и шли к тому самому месту, где я увидел кого-то в свете автомобильных фар. Теперь не оставалось никаких сомнений: ночью здесь кто-то был.

Я сел в автобус. Он был битком набит свежевыбритыми, пахнущими мылом нормальными людьми, которые вчера легли, как только потухли экраны их телевизоров, а сегодня встали около восьми и плотно позавтракали. И все они казались свежими и отдохнувшими.

Из автобуса я вышел у Йернбругатан, перешел Эфре-Слотсгатан и повернул в Гронгрэнд. Потом поднялся по лестнице, открыл дверь и вошел в прихожую. К зеркалу была по-прежнему прикреплена записка, которую я оставил уходя. В ней было написано, что я выйду прогуляться и вернусь через час. Я скомкал записку и бросил ее в пепельницу на телефонном столике.

Ульрика все еще спала. Некоторое время я стоял и смотрел на нее. Тут она проснулась и увидела меня.

Она была в чудесном настроении и непременно хотела поцелуй, и она его получила. А потом захотела кое-чего еще, но больше ничего не получила. Она прижалась ко мне и стала ласкать, но я сказал, чтобы она встала и сварила кофе. Уж если мне не дали поспать, то пусть мне хотя бы дадут кофе. Напившись кофе, мы еще немного полежали, а потом приняли ванну, и я почувствовал, как ко мне снова возвращается тепло и жажда жизни. Но продолжалось это недолго. Когда я снова вошел в комнату, голая Ульрика занималась гимнастикой. При этом она распахнула настежь балконную дверь. Я бросился ее закрывать, осведомившись, не хочет ли она получить воспаление легких. Закрывая балконную дверь, я увидел старика в окне на противоположной стороне улицы. Этот мерзавец стоял и смотрел на Ульрику. Когда старик увидел меня и понял, что праздник кончился, он тут же нырнул за штору. Однако Ульрика нисколько не смутилась.

Я закурил и погрузился в чтение газеты.

Прочитав всю газету с начала до конца, я не стал от этого ни умнее, ни счастливее. Там писали о смерти Марты Хофштедтер и поместили ее фотографию, которая была так же мало похожа на живую Марту, как и ее мертвое лицо под умывальником. В газете упоминали и про меня. Там было написано, что мне двадцать четыре года, а не двадцать два, как на самом деле. Далее сообщалось, что расследование ведет комиссар Бюгден. Бюгден несколько туманно высказался насчет того, что они еще не напали пока на след, который позволил бы вести расследование в каком-нибудь определенном направлении, но они полны оптимизма, поскольку располагают важными вещественными доказательствами, найденными на месте преступления. Видимо, речь шла о галошах Манфреда Лундберга. В заключение Бюгден сказал, что у них есть весьма обоснованные подозрения, но говорить о чьем-либо аресте пока рано. А в общем все это было враньем от первого до последнего слова.

Потом я принялся за рубрику, посвященную проблемам культуры. Дискуссию об «открытом искусстве» воспринимать в такую рань было просто невозможно. Далее я просмотрел новости со всего света, новости театральные и новости спорта с отчетом о хоккейном матче, а также радио— и телевизионные программы. На это ушло целых полчаса. Потом я встал и принес утреннюю почту — несколько бандеролей и журналов и еще открытку от мамы с каким-то пейзажем. Она отдыхала на Канарских островах и упивалась солнцем. Сияло солнце, синело небо, и даже в тени было немыслимо выше нуля. Маме жилось чудесно, и она спрашивала, как живется мне.

Я унес на кухню чашки, вымыл их и поставил в посудный шкаф. Потом вынес пустые бутылки и выбросил окурки из пепельницы. Покончив со всем этим, я выглянул в окно и убедился, что небо по-прежнему висит над самой землей и ничего не остается, как лечь спать. Уснул я почти моментально и проспал до самого вечера.

БРУБЕРГ

В субботу Харалд появился около шести вечера. У него был немного усталый вид, но садиться он не стал.

— Ну как дела? — спросил я.

— Грех жаловаться. Кое-что мы уже знаем, кое-что нужно узнать.

— Что же вы знаете?

— Что в четверг вечером, в двадцать один тридцать, доцент Хофштедтер действительно сел в седьмой автобус и доехал до здания филологического факультета.

— Неужели водитель его запомнил?

— Нет, конечно, не запомнил, но он сказал нам, что в автобусе ехала одна девушка, его знакомая. Она обратила внимание на Хофштедтера и запомнила его!

— От площади до филологического факультета всего несколько минут езды, — сказал я. — А оттуда можно за несколько минут дойти до «Каролины». Так что алиби Германа еще не доказано.

Харалд кивнул.

— Я хочу дать тебе одно важное задание.

Я почувствовал себя польщенным и нетерпеливо смотрел на Харалда, пока он расстегивал свой большой портфель и доставал из него тонкую книжицу в невзрачном коричневом коленкоровом переплете. На ней стоял штамп королевской библиотеки — три короны.

— Прочти,— сказал он, протягивая мне книгу.

— И только? — разочарованно вздохнул я.

Я взглянул на титульный лист. Это был старый немецкий трактат «Учение о причинной связи в гражданском праве» доктора Эбенгарда Винцлера, изданный в Тюбингене в 1916 году.

— Ничего не понимаю…

— Тем более тебе надо вникнуть в содержание.

— Допустим, я как-нибудь ее осилю, — сказал я, — но откуда я знаю, на что надо обратить внимание? Ты ожидаешь, что я сделаю потом какие-то выводы. Но тогда я должен знать хотя бы, в каком-свете мне следует ее изучать.

— Ничего я не ожидаю, — буркнул Харалд. — Эта книга может стать одной из нитей, которая рано или поздно приведет нас к преступнику. Далеко не всегда эти нити ведут в одном направлении. Но, может быть, ты прав, и тебе надо иметь кое-какие предварительные данные. Она должна была стоять на одной из полок в библиотеке Манфреда Лундберга, но ее там не оказалось. Между тем он купил ее совсем недавно у одного немецкого букиниста.

— Но может быть, он сам дал ее кому-нибудь почитать? — предположил я.

— Вполне возможно, но фру Лундберг ничего об этом не знает.

— Ладно, — покорно согласился я. — Придется сегодня же вечером залезть в эти дебри.

— Только не сегодня, — попросил Харалд. — Думаю, что сегодня тебе будет полезнее принять приглашение Улина.

— Ни в ком случае, — возмутился я. — Со стороны Улина просто бестактно устраивать сегодня вечеринку. Ведь за одну неделю мы потеряли двух наших товарищей. Вечеринка будет не из веселых. Биргит категорически отказалась туда ехать. Она была у Эллен Бринкман, и та заявила, что ни она, ни Стина Рамселиус не примут приглашения.

— Но если ты не пойдешь, то и мне не удастся туда попасть, — усмехнулся Харалд. — А мне очень нужно побывать у Улина.

— Значит, мне придется принести себя в жертву правосудию, — вздохнул я.

Мы взяли такси и подъехали к вилле Улина ровно в восемь часов. Въезд Хилдинг привел в порядок, расчистил дорогу от ворот к дому и к гаражу. На лестнице встречал гостей сам хозяин. Он широко улыбался и сердечно приветствовал нас, но на нас не смотрел. Взгляд его был устремлен в сад. Потом он вдруг почувствовал, что мешает нам пройти, и попятился. Мы поднялись по лестнице и вошли в прихожую. Он взял вешалку, чтобы повесить пальто Харалда, и сбросил на пол две другие. Громко рассмеявшись, нагнулся и принялся их поднимать. Нам показалось, он уже немного выпил. В это время позвонили. Он уронил вешалку, которую держал в руках, и пошел открывать. На лестнице стоял Юхан Рамселиус. Хилдинг приветствовал его точно теми же словами, что и нас. Юхан усмехнулся и подошел к нам. А Хилдинг все еще стоял в дверях и смотрел в сад. Возможно, он кого-то ждал.

— И вы здесь? — спросил я Рамселиуса.

Это прозвучало не слишком любезно. Дело в том, что я не ожидал увидеть его здесь сегодня. Я надеялся, что он проявит такт и так же, как его жена, не примет приглашения Хилдинга. Прищурившись, Рамселиус иронически посмотрел на меня.

— Другого такого случая может и не представиться, — негромко заметил он.— Значит, его ни в коем случае нельзя упускать. Кого я вижу? Прокурор!

Гость, который пришел следом за Рамеелиусом, уже стоял в передней спиной к нам и терпеливо слушал разглагольствования Хилдинга. Это был Эрик Бергрен. Рамселиус повернулся, поднял руку и похлопал Эрика по спине.

— Привет, старая галоша!

Эрик даже подпрыгнул от неожиданности, поморгал и уголками рта изобразил нечто похожее на улыбку.

— На вашем месте я не стал бы распространяться насчет галош, — сказал он.

Юхан выразительно надул губы и искоса взглянул на него.

— Пока еще ты не на моем месте,— сказал он.— И едва ли когда-нибудь его получишь.

— Кто знает, — весьма агрессивно заявил Эрик.

— Вот именно. — Рамселиус рассмеялся.

Нас было уже пятеро, и все толпились в узкой маленькой прихожей. Я посмотрел, где Харалд. Он стоял у высокого стенного зеркала и дольше обычного поправлял галстук. За всем происходящим он, видимо, наблюдал в зеркало.

Юхан направился в гостиную. Мы последовали за ним, а Хилдинг долго еще собирал разбросанные по полу вешалки.

В тщательно прибранной гостиной уже сидел Филипп Бринкман и терпеливо ждал начала трапезы. Его дочь и Урбан Турин разговаривали с Йостой Петерсеном. Рамселиус налил себе аперитив. Мы поздоровались и обменялись дежурными приветствиями. Герман Хофштедтер оказался достаточно благоразумен, чтобы отклонить приглашение Хилдинга.

Как и следовало ожидать, вечеринка получилась не из веселых. Беседа шла туго. Каждый старался нащупать безопасную тему, и это слишком бросалось в глаза. К тому же Хилдинг вдруг произнес прочувствованную и проникнутую пафосом речь в память о Марте. Даже у Юхана настроение явно испортилось. Один лишь Филипп Бринкман был совершенно невозмутим и жадно поглядывал на еду. Вероятно, за долгую жизнь он уже привык к любым застольям и не обращал внимания на разговоры.

Мы сидели в гостиной, пили кофе и коньяк. Я не заметил, с чего это началось, но когда я стал прислушиваться, разговор об убийстве был в полном разгаре. Кто-то из присутствующих — кажется, Ульрика Бринкман — попросила Харалда объяснить таинственную историю с галошами.

— Право, не знаю… — нерешительно замялся Харалд.

Однако Филипп Бринкман и Рамселиус стали упрашивать его, и он согласился. Хилдинг предложил Харалду сигару, сам обрезал ее и зажег спичку…

БРУБЕРГ

— Вот как обстоят дела, — начал Харалд, задумчиво попыхивая сигарой.— Лундберг пришел во вторник в университет в своих галошах с меткой «М. Л.». Профессор Рамселиус, доценты Бергрен, Хофштедтер и мой брат утверждают, что тоже пришли в галошах. Лундберг и Рамселиус оставили галоши в преподавательской, возле четвертой аудитории, остальные — в вестибюле…

Харалд сделал небольшую паузу, открыл спичечную коробку и достал из нее пять спичек.

— Каждая спичка — это пара галош, — продолжал он, положив три спички перед собой и две — немного в стороне. — Петерсен утверждает, что он был в ботинках на каучуковой подошве. На такие ботинки невозможно надеть галоши. Если верить нашему хозяину, он пришел в университет в сапогах. Кстати, едва ли имеет смысл лишний раз подчеркивать, что и все остальные показания еще нуждаются в подтверждении.

— Это верно, — ухмыльнулся Филипп Бринкман.

— Когда профессор Рамселиус уходил из кафе «Альма», он по рассеянности надел галоши Лундберга.

Харалд взял одну из спичек и зажал ее между указательным и средним пальцами левой руки.

— В этих галошах он и пришел на следственный эксперимент, что засвидетельствовал комиссар Бюгден. — Харалд снова задумчиво запыхал сигарой. — После следственного эксперимента профессор опять ошибся и по рассеянности надел не галоши Лундберга, в которых пришел в «Альму», а другую пару, стоявшую рядом. Как оказалось впоследствии, эта пара принадлежала профессору Карландеру и исчезла из «Каролины» в этот же день около четырех часов. Что же касается собственных галош профессора Рамселиуса, то они нашлись в четверг вечером в «Каролине». Следовательно, теперь речь должна идти вот об этих галошах.

Он показал на одинокую спичку, которая обозначала галоши, оставшиеся в преподавательской.

— Вернемся к четвертому, — сказал Харалд. — Мой брат, доценты Бергрен и Хофштедтер утверждают, что из «Альмы» каждый из них ушел в собственных галошах.

Харалд взял три спички и зажал их между средним и безымянным пальцами. Теперь с левой стороны у него лежали четыре спички.

— Вы заметили, что об одной паре галош мы все еще ничего не знаем? — продолжал Харалд. — Я имею в виду галоши профессора Рамселиуса.

— Их мог надеть любой, кто зашел в преподавательскую, а потом пойти в них в «Каролину»,— заметил Йоста Петерсен.

— Такой возможности я не исключаю, — кивнул Харалд. — Но это маловероятно. Я хотел бы обратить внимание еще на два важных обстоятельства. Во-первых, пока вы сидели в «Альме», температура воздуха поднялась на несколько градусов. Значит, на улицах прибавилось грязи и слякоти. — Он выпустил клуб дыма.

— А во-вторых?— нетерпеливо спросил Турин.

— А во-вторых, полицейская машина подъехала к университету почти одновременно со «скорой помощью», которая увезла труп Манфреда. Полицейские действовали настолько осмотрительно, что немедленно опечатали аудиторию и составили опись всех вещей, принадлежавших Лундбергу. Но никаких галош не было.

— Это вовсе не исключает того, о чем говорил Йоста, — заметил Эрик.

— А я и не говорю, что исключает, — ответил Харалд. — Но предлагаю рассмотреть другую версию. Ведь кто-то пришел на следственный эксперимент в галошах Карландера, прихватив их в тот же день из «Каролины». Перед закрытием библиотеки в гардеробе не осталось ни одной пары невостребованных галош, если не считать нескольких, забытых раньше. Наверное, можно предположить, что кто-то из вас пришел в «Каролину» без галош и там ему приглянулись галоши Карландера. Но мне представляется гораздо более вероятным, что один из вас надел во вторник галоши Рамселиуса, спутав их с галошами Лундберга. Очевидно, он знал, что Лундбергу они больше не понадобятся.

В комнате воцарилась мертвая тишина. Ее нарушил лишь голос Харалда, чуть торжественный, как у проповедника.

— А когда было установлено, что Лундберга пытались отравить, он оставил их в «Каролине» и, надев галоши Карландера, отправился на следственный эксперимент.

— Явиться в «Альму» в моих галошах для него было бы слишком рискованно, — задумчиво сказал Рамселиус.

— Разумеется, — согласился Харалд. — Ведь преступник считал, что это галоши Лундберга. И мог предполагать, что на следственный эксперимент, возможно, пригласили фру Лундберг. Или кто-нибудь из присутствующих вдруг опознает галоши Манфреда Лундберга. Или что полиция уже начала разыскивать пропавшие галоши… А если он знал, что разгуливает в галошах профессора Рамселиуса, то мог опасаться разоблачения со стороны профессора. Самое надежное было избавиться от них.

— Я не был в четверг в «Каролине», — поспешно заявил Петерсен. — Если вы посмотрите в регистрационной книге, то моей фамилии не найдете.

— И моей, — заявил Эрик.

Юхан Рамселиус сказал то же, а я промолчал.

— Я никогда не хожу в «Каролину», — заявил Хилдинг.

— Положим, я видел тебя несколько раз в зале периодики, — ехидно заметил Филипп Бринкман.

— Возможно, — смутился Хилдинг. — Я забегаю туда два-три раза в год. Но в последний раз я был там прошлой осенью.

— Даже если преступник не работал в «Каролине» постоянно, он мог зайти туда один-единственный раз, — сказал Харалд. — Ведь он знал, что там стоит множество галош и он сможет выбрать любую пару, какая ему приглянется. Что же касается регистрационной книги, то, насколько мне известно, на нее нельзя слишком полагаться. Там не следят за тем, чтобы каждый посетитель библиотеки непременно записывался. И многие проходят прямо в читальный зал. Затем в бюро заказов они заполняют требование на книгу и уходят.

— Значит, ни в регистрационной книге, ни в требованиях вы не нашли ни одной фамилии? — спросил Турин.

Харалд усмехнулся, стряхнул в пепельницу длинный столбик пепла и снова затянулся.

— Нашел. Одну!

Никто не показал виду, что это сообщение хоть немного его взволновало. Турин обвел взглядом присутствующих и сказал:

— Тогда это, видимо, Герман Хофштедтер.

Харалд молча попыхивал сигарой. В комнате стало тихо. Хилдинг принес еще кофе и разлил по рюмкам коньяк. Турин снова взял инициативу в свои руки.

— Если допустить, что галоши Манфреда Лундберга забрал убийца, то получается, что убийца явился в университет без галош. Едва ли он вышел из вестибюля с галошами в руках.

Он взял со стола последнюю спичку и выразительно помахал ею. Потом сломал ее пополам и бросил в пепельницу.

— Думаю, это весьма логичный вывод, — заметил Харалд.

Петерсен беспокойно заерзал на стуле.

— Без галош пришел я. Но, уверяю вас, я не брал галош Манфреда и ничего не сыпал ему в кофе.

— Мы все можем уверять кого угодно и в чем угодно, — возразил Хилдинг. — Но это ничего не меняет.

— Ты слишком много говоришь о своей невиновности и слишком мало о сливках, которые отдал Манфреду, — сердито заметил Йоста и залпом допил коньяк.

— Я могу рассказать о сливках, — язвительно хмыкнул Хилдинг. — И от этого мои показания не станут менее правдивыми. Но к ним относятся с недоверием.

— Потому что у тебя весьма странное представление о правде, — заметил Йоста.

— Что ты хочешь сказать? — сухо осведомился Хилдинг.

— Говорят, что ты утверждаешь, будто в четверг вечером до одиннадцати часов сидел дома.

— Ну и что? — буркнул Хилдинг.

Даже он теперь понял, что вечеринка не удалась.

— А то, что я был здесь в половине десятого и названивал вовсю, — заявил Йоста. — Но тебя не было дома.

Хилдинг совершил очередной ритуал с сигарой. Раскурив ее, он выпустил облако дыма и посмотрел на Йосту.

— Откуда ты знаешь, что меня не было дома? Возможно, я как раз спустился в погреб. Мне захотелось выпить, и нужно было принести пару бутылок.

— Звучит очень правдоподобно, — фыркнул Йоста. — Но тебе это не поможет. Во всех окнах было темно.

— Я смотрел телевизор, — ответил Хилдинг. — Мне не нужен свет, когда я сижу у телевизора.

— Одну минуточку, — вмешался Харалд. — А что передавали в четверг вечером?

Хилдинг растерянно смотрел прямо перед собой. Турин явно наслаждался этой сценой. А Йоста откинулся назад и многозначительно посматривал на присутствующих.

— Я… я не помню, — ответил наконец Хилдинг. — Я уже забыл. Телевизор был включен, но я почти не смотрел на экран. Возможно, я задремал…

Рамселиус с довольным видом повернулся к Йосте.

— Послушай, возле тебя стоит корзина для газет,— сказал он. — Поищи какую-нибудь за четверг.

Йоста с готовностью выполнил просьбу Юхана. Он перегнулся через спинку кресла и, порывшись в корзине, почти сразу выудил из нее «Упсала Ню Тидниг».

— Посмотрим, — протянул Рамселиус. — Он наклонился над столом и развернул газету. Потом перелистал несколько полос. — Нашел!

Все молча смотрели на него.

— В двадцать один тридцать — новая программа, — продолжал он. — Карло Менотти, «Консул», опера в трех актах. Оказывается, ты любишь оперу, Хилдинг?

— Нельзя сказать, чтобы «Консул» успокаивал нервы,— насмешливо заметил Йоста. — Под такую музыку не заснешь.

Юхан сложил газету и передал Йосте, а тот сунул обратно в корзину. Все смотрели на Хилдинга. Но Хилдинг молчал, только попыхивал сигарой. Настроение у всех было подавленное. Йоста торжествующе потянулся за своей чашкой. И вдруг рука его неподвижно повисла в воздухе. Лицо побагровело.

— Черт возьми!

Все посмотрели сначала на него, потом на его руку и, наконец, на чашку. В чашке плавала спичка. Йоста медленно повернул голову и взглянул на ухмыляющегося Рамселиуса. Потом встал и, не говоря ни слова, направился в прихожую. Рамселиус вскочил и поспешил за ним.

— Не сердитесь, это только небольшой эксперимент! Нужно было проверить мою догадку. И я вовсе не хотел обвинить вас в том, что вы что-то подбросили в чашку Манфреда.

Мы долго уговаривали Йосту сменить гнев на милость. В конце концов пришлось вмешаться Харалду и авторитетно заявить, что Петерсен вызывает не больше подозрений, чем все остальные. Лишь после этого нам удалось усадить Йосту за стол. Выглядел он при этом довольно хмуро.

А мы снова набросились на Хилдинга. Он, по крайней мере, не мог уйти домой. Филипп Бринкман лукаво ухмылялся — видно, приберег что-то про запас.

— Послушай, Хилдинг, — сказал он, — Эллен звонила тебе вчера без четверти десять. И ей никто не ответил. Я знаю это наверняка, потому что она спросила, удобно ли звонить так поздно. «Хилдингу — удобно», — сказал я. — Немного помолчав, он добавил: — Речь шла об обществе «Бернелиуса».

Хилдинг устало посмотрел на него, как бы вспоминая, что еще произошло в тот злополучный вечер.

— Странно, не мог же я так долго пробыть в погребе. Должно быть, я был еще где-нибудь. Возможно, в туалете… Или… Может быть, Эллен так спешила, что неправильно набрала номер? Такие вещи случаются.

Он уцепился за эту возможность, как утопающий за соломинку.

— Студент Турин нам сказал, — вмешался Харалд, — что секретарь факультета встречался в тот вечер с фру Хофштедтер. Очевидно, после следственного эксперимента.

Хилдинг быстро взглянул на Турина. Турин и бровью не повел.

— Об этом я уже говорил раньше, — коротко ответил Хилдинг.

Но Харалд как ни в чем не бывало продолжал:

— По словам Петерсена, после следственного эксперимента он довез фру Хофштедтер до здания филологического факультета. У нас есть данные, подтверждающие этот факт. Кроме того, мы беседовали с профессором Карландером. Он сказал, что пришел на факультет около девяти, точнее — в двадцать один десять. В гардеробе он увидел дамскую шляпу и дамское пальто. Профессор обратил на это внимание по двум причинам. Во-первых, он собирался поработать в факультетской библиотеке, полагая, что будет там один, и был весьма раздосадован присутствием еще кого-то. А во-вторых, пальто висело на вешалке, которую профессор по многим соображениям считал исключительно своей. Потом он перевесил дамское пальто на другую вешалку, а на первую повесил свое пальто. Он специально постарался запомнить, как выглядит это пальто, чтобы при первом же удобном случае дать понять его хозяйке, что не стоит посягать на его вешалку. Профессор Карландер опознал это пальто: оно принадлежало фру Хофштедтер.

— Ну и что с того?

— Если Турин говорит правду, — продолжал Харалд, — секретарь факультета действительно провожал вчера вечером фру Хофштедтер. Во всяком случае от здания филфака после двадцати одного десяти. Марту Хофштедтер убили в «Каролине» между двадцатью одним тридцатью и двадцатью одним сорока. В результате вскрытия нам удалось установить момент смерти с большой точностью, и, вероятно, именно эти десять минут были роковыми. Два человека независимо друг от друга утверждают, что вас не было дома примерно между двадцатью одним тридцатью и двадцатью одним сорока пятью. Вы по-прежнему утверждаете, что в указанное время были дома?

Хилдинг вдруг резко переменил тон. Он очень твердо посмотрел Харалду в глаза, улыбнулся и сказал:

— По-моему, прокурор забыл, что здесь не полицейский участок. И у нас не допрос, а вечер, посвященный памяти Марты. И прокурору пора отведать грога. Равно как и прочим гостям…

Обстановка немного разрядилась, гости столпились вокруг стола, где был приготовлен грог. Я решил не торопиться, Эрик Бергрен тоже остался на месте.

— Почему ты ничего не пьешь? — спросил я.

— Мне нельзя, — ответил Эрик, — я на машине. Кроме того, я сегодня не в форме. Что-то неважно себя чувствую.

— Желудок?

Он кивнул. Действительно он был какой-то вялый.

— Мне все здесь не по душе, — раздраженно буркнул Эрик. — Даже поговорить не о чем.

— Выпей все же немного, — посоветовал я. — Иногда помогает.

— Вряд ли… Мне просто не надо было приходить.

— Не один ты так думаешь, — заметил я.

Бринкман и Рамселиус со стаканами вернулись к нашему столу. Тогда я тоже направился за выпивкой. Себе я налил виски с содовой. В углу стояли Петерсен и Харалд. Я подошел поближе.

— С какой просьбой вы обращалиеь к фру Хофштедтер? — спросил Харалд. Он ни на секунду не забывал о работе.

— С какой просьбой? — повторил Йоста. — Я что-то не понимаю…

— В записной книжке фру Хофштедтер множество всяких пометок. Большая их часть не имеет для нас никакого значения. Это всякие там мелочи: купить молока и тому подобное. Но есть и такая запись: «Не забыть о просьбе Йосты!»

— О какой просьбе? — подумал вслух Йоста.— Что это могло быть?

Он замолчал и задумчиво потягивал грог.

— Возможно, речь идет об Италии — это единственное, что мне приходит в голову, — сказал он после долгого раздумья. — Я попросил Марту дать мне адреса нескольких отелей, хороших и недорогих. Конечно, она не могла их все держать в памяти. Но это было давным-давно. У этой записи есть какая-то дата?

Харалд покачал головой.

— Даты нет, но она была сделана всего несколько дней назад, — сказал он.

Йоста вдруг перешел в контратаку.

— А вы допросили собственного братца? Ведь он тоже оказался возле «Каролины» в самые критические минуты.

— Меня уже допрашивали,— сказал я. — С протоколом и прочими формальностями. Но меня допрашивал Вальграв. Я хотя бы сразу рассказал без утайки все, что знаю.

— Ну, это еще неизвестно, — пробурчал Йоста.

— Расследование ведется совершенно объективно, без всякой предвзятости, — сухо сказал Харалд.

Неподалеку от нас началась перепалка между Эриком Бергреном и Урбаном Турином. Эрик сидел на диване, а Турин стоял перед ним с сигарой в одной руке и со стаканом грога в другой.

— Вы не говорили, что именно вы нашли труп Марты, — заметил Эрик.

— А вы не сказали, что именно с вами у нее было назначено свидание в четверг вечером, — в тон ему ответил Турин, прихлебывая из стакана.

— Я полагал, что вам нет до этого никакого дела,— фыркнул Эрик.

— Мне тоже казалось, что вас не может интересовать, кто ее нашел, — возразил Турин.

Мы с Харалдом подошли к ним и сели рядом с Эриком. Эрик взял стакан с минеральной водой, который стоял перед ним на столе.

— Можно задать один вопрос? — спросил Харалд.

— Пожалуйста, — немного натянуто ответил Эрик.

— Лундберг читал ту книгу Шауна, о которой вы говорили?

— Да-а, — несколько неуверенно протянул Эрик. — Я не знаю, прочитал ли он всего Шауна. Но во всяком случае он прочитал главу о праве давности, которую мы с ним обсуждали. Как раз сейчас я об этом пишу. И Манфред знал, что меня в данном случае может заинтересовать.

— Самое удивительное то,— сказал Харалд,— что у Лундберга этой книги никогда не было. Очевидно, он все-таки заказал ее, но из магазина книгу прислали только в четверг. И ее получила фру Лундберг.

Эрик отхлебнул воды.

— Он мог прочитать какой-нибудь другой экземпляр, — сказал он. — Возможно, эта книга есть в библиотеке юрфака.

— Вы знаете, что такая книга там есть?— спросил Харалд.

— Нет, не знаю,— сознался Эрик.— Но у меня есть свой экземпляр.

Эрик был очень бледен и казался совсем больным.

— Извините, — сказал он, — я пойду в туалет.

Я наклонился к Харалду.

— Эта книга есть в нашей библиотеке? — спросил я, понизив голос.

— Тише, — цыкнул Харалд и продолжал почти шепотом: — Там есть один экземпляр — у библиотекаря, он нужен ему для каталогизации. А экземпляр, принадлежащий «Каролине», с самого начала был выдан Герману Хофштедтеру.

— На дом или для пользования в читальном зале?

— В читальном зале.

— Тогда все ясно,— сказал я.— Манфред мог сесть за стол Германа в «Каролине» и прочитать книгу.

— У Хофштедтера нет своего стола в «Каролине». Он держит свои книги на полке. Эта книга и сейчас там.

— И все равно Манфред мог взять ее там, — настаивал я.

К нам подошел Юхан Рамселиус со стаканом в руке.

— Я вижу, здесь затевается маленький заговор, — пошутил он. Потом сел рядом со мной, заглянул в свой стакан и сделал основательный глоток.

— Совершенно верно, — отозвался Харалд. — Мы обсуждаем следующий ход.

Харалд запрокинул голову и стал смотреть в потолок. Над ним висела старинная люстра из богемского хрусталя. Ее покрывал толстый слой пыли.

— Доцент Хофштедтер подозревает профессора Рамселиуса в том, что он был в близких отношениях с его женой, — сказал Харалд.

Рамселиус отставил стакан.

— Весьма польщен, — сухо ответил он. — Но у Марты не было ни малейшего пристрастия к старикам. Она всегда отдавала предпочтение молодежи. И пусть прокурор обратит внимание на следующий факт: когда я пришел в «Каролину», в четверг вечером, на мне были галоши Карландера. Если бы я прихватил еще и галоши Манфреда, мне пришлось бы нести их в руках, о чем уже говорил молодой Турин. А ведь именно галоши Манфреда вы нашли под окном туалета.

— Но вы могли пойти на хитрость, — сказал я, — и взять галоши Манфреда, чтобы надеть их вечером и тем самым направить полицию по ложному следу. Вы раньше всех ушли из «Альмы», и, кроме вас, в вестибюле больше не было никого. И вовсе не обязательно было держать галоши в руках, можно было спрятать их под пальто.

— Разве кто-нибудь жаловался, что остался без галош? — резонно спросил Рамселиус. — Если бы я обворовал кого-нибудь, пострадавший непременно заявил бы во всеуслышание о своей беде.

Я должен был признать, что после следственного эксперимента никто не жаловался на пропажу галош.

— Твое здоровье, Эрнст! — сказал Юхан. — И надеюсь, что в следующий раз тебе больше повезет.

Он поднял стакан, я протянул руку, взял свой стакан и тоже поднял его.

— Я хочу обратить внимание прокурора на то, что его брат взял мой стакан, — ехидно заметил Рамселиус.

Я тупо уставился на виски. Юхан с видом заговорщика подмигнул Харалду и улыбнулся.

— Еще один маленький эксперимент, — сказал он, очень довольный. — Эрнст пьет одну минеральную воду, так что с ним экспериментировать неинтересно. Поставь стакан туда, где взял!

Я поставил стакан на прежнее место.

— Так вот, это мой стакан, и мне ничего не стоило положить в него яд, — сказал Рамселиус, радуясь, как ребенок.

Первый раз в жизни я посмотрел на виски с отвращением. Юхан поставил на стол стакан, который держал в руке. Поставил его прямо передо мной. А сам взял другой.

— Представим себе прямую линию, которая берет начало в точке, где сидишь ты, проходит через стакан и по столу, — сказал Рамселиус. — Если я хочу незаметно для посторонних глаз поменяться с тобой стаканами, мне нужно поставить свой стакан за твоим почти на одной с ним линии или даже перед ним, если он стоит примерно посередине. В этом случае я могу без особого риска взять твой стакан вместо своего.

У Харалда был такой вид, будто он уже думал об этом.

— Если я поставлю свой стакан или чашку между твоим стаканом и собой, — продолжал Юхан, — под большим углом к нашей воображаемой прямой линии, то, желая взять твою чашку, я протяну руку совсем не в ту сторону, где стоит моя. А это будет выглядеть неестественно и привлечет внимание присутствующих.

— А вы не подумали о еще одной возможности? — спросил знакомый голос.

За нами стоял Эрик Бергрен и внимательно следил за экспериментом Рамселиуса.

— О какой? — с интересом спросил Рамселиус.

— Если вы взяли кофейник, — подумав, сказал Эрик мрачно, — то вам ничего не стоит бросить в него что-нибудь в тот самый момент, когда вы приподнимаете крышку как бы для того, чтобы узнать, есть ли там еще кофе и хватит ли его еще на одну чашку, которую вы хотите налить кому-нибудь другому.

— Это вполне возможный вариант, — спокойно согласился Харалд. — Вы так и сделали?

— Нет, этого я не делал, — ответил Эрик.

Он взял свою минеральную воду и стал пить ее маленькими глотками. Потом снова сел рядом с Харалдом. Мы долго молчали.

Остальные говорили в это время о Германе. Турин страстно защищал его и даже привлек на свою сторону Ульрику Бринкман.

— Зачем было Герману убивать Марту именно в «Каролине»? — спрашивала она.

— Может быть, он застал ее там врасплох, когда она пришла на свидание? — предположил Филипп Бринкман, сладострастно чмокая губами. — И, возможно, она даже призналась? Тогда он впал в неистовство…

Юхан немедленно ввязался в этот спор.

— Герман всегда ходит без шляпы, — сказал он. — Вы не помните, тот парень, что бежал из «Каролины», был в шляпе или без?

Йоста Петерсен нахмурил брови и стал вспоминать. Ульрика Бринкман устремила на Турина свои синие глаза.

— Конечно, он был в шляпе.

— Да, — согласился Турин, — он был в шляпе. Но это ничего не значит. Тот, кто никогда не ходит в шляпе, может надеть ее специально, чтобы его не узнали.

Он замолчал, допил грог и стал смотреть в камин. Там пылало искусственное электрическое пламя с настоящими багрово-красными отблесками. Но искусственные дрова производили неприятное впечатление. Я повернул голову. Харалда в комнате не было. Очевидно, он вышел в туалет. Поджидая его, я выпил еще стакан грога. Он стал очень крепким. Я давно уже заметил, что чем ближе к ночи, тем крепче становится грог.

У всех вдруг пропало желание говорить про убийство. Запальчивость уступила место усталости и безразличию. Юхан первым понял, что делать ему здесь больше нечего. Он встал, поблагодарил хозяина за гостеприимство и откланялся. Филипп Бринкман решил, что хватит уже предаваться возлияниям. К Тому же он смертельно устал. Его дочь и Турин должны были уехать вместе с ним в такси. Внезапно снова появился Харалд и подозвал меня к окну.

— Тебя долго не было, — заметил я.

Он лукаво улыбнулся.

— Я смотрел, в каком состоянии обувь и галоши хозяина, — ответил он.

— Что-нибудь удалось выяснить?

— Кое-что, — ответил он и продолжал шепотом: — Я нашел тот самый узор на подошве и кнопку. А теперь я пойду. Ты можешь остаться и следить за тем, что здесь произойдет…

Он нашел Хилдинга в передней. Я слышал, как Бринкман приглашал Харалда к ним в такси. Входная дверь захлопнулась, и Хилдинг вернулся к нам. Мы снова уселись у камина.

В общем мы сваляли дурака, оставшись. Разговор не клеился. Но мы настолько устали, что не могли подняться и уйти. Силы покинули нас. Мы просто сидели и изредка перекидывались фразами.

Хилдинг поставил несколько старых пластинок.

— У тебя есть Бах? — спросил я. — Мне хотелось бы послушать «Музыкальную жертву».

У него не было Баха. Только джаз. Хилдинг не мог похвастаться тонким музыкальным вкусом.

Наконец Йоста встал и откланялся. Было уже около половины третьего ночи. Его примеру последовал Эрик. Он предложил Йосте подвезти его в своей машине. Но Йоста хотел немного пройтись. Хилдинг проводил их до дверей. Я стоял у балконных дверей и смотрел на темный замерзший сад. Из темноты вынырнула машина с желтыми фарами. Онa свернула за угол и пронеслась мимо виллы Хилдинга. По саду полоснули ярко-желтые длинные лучи света. На мгновение ожили тени — черные, белые и желтые. И все снова окутал непроницаемый мрак.

ТУРИН

Когда я вернулся на виллу Хилдинга, было уже начало третьего. Я остановился на тротуаре возле изгороди и стал смотреть на дом. В гостиной горел свет, но в передней было темно.

Я проскользнул в ворота, быстро дошел до крыльца, повернул налево и прокрался вдоль стены за угол. Я занял позицию у окна, возможно, того самого, через которое Герман Хофштедтер смотрел в конце сентября на Хилдинга и Марту. В гостиной были четверо. На диване сидели Эрнст Бруберг и Йоста Петерсен, а в креслах — Хилдинг и Эрик Бергрен. Говорил Хилдинг и при этом размахивал толстой сигарой. Бергрен пил небольшими глотками минеральную воду. Петерсен сидел, подавшись вперед, и созерцал не то Хилдинга, не то какой-то предмет у него за спиной. Эрнст, откинувшись на спинку дивана, смотрел в потолок. У него был такой вид, словно мысли его витают где-то очень далеко.

Затем я снова двинулся вперед и подошел к задней стене дома. Шторы на балконной двери были задернуты, но между ними остался довольно широкий просвет. Отойдя к живой изгороди, я спрятался за кустами и стал наблюдать за тем, что происходит в гостиной. Я стоял так, что видел спины Хилдинга и Бергрена, а между ними на диване — Петерсена. Теперь мне оставалось только ждать.

Ночь была тихая-претихая. В воздухе отчетливо слышался каждый звук. Небо по-прежнему затягивали облака, тьма была кромешная. Немного потеплело, и из-за туманной мглы стало хуже видно. Я различал лишь предметы, которые находились не дальше нескольких метров от меня. Белел снег. Было градусов пять мороза, но когда стоишь неподвижно, и этого вполне хватает, чтобы окоченеть. Прежде чем вернуться сюда, я успел забежать домой и надеть шерстяной свитер. Чтобы хоть как-то согреться, пришлось делать приседания.

Время тянулось бесконечно. Наконец минут через пятнадцать гости начали подниматься. На прощание они пожали друг другу руки. Хилдинг вышел в переднюю вместе с Петерсеном и Бергреном, а Эрнст остался и стал ходить взад-вперед по комнате. Потом он подошел к балкону, отодвинул штору и посмотрел во двор. Он стоял на том же месте, где прошлой ночью стоял я. Вдруг я услышал, как за угол поворачивает машина, и в тот же миг плашмя упал на снег. Свет автомобильных фар прорезал изгородь у меня над головой, полоснул по стене дома и снова погас. Машина помчалась дальше.

Я поднял голову. Эрнст все еще стоял возле балконной двери и смотрел во двор. Меня он не заметил. Он постоял еще немного, а потом повернулся, подошел к дивану и сел. Просвет между шторами стал шире. Теперь я видел всю комнату до самой прихожей. Можно было снова подняться. Входная дверь отворилась, и до меня донеслись голоса Хилдинга, Петерсена и Бергрена. Потом дверь захлопнулась, и я услышал, как Петерсен и Бергрен направляются к воротам. Они о чем-то говорили, но слов разобрать я не мог. Потом хлопнула дверца автомобиля и заработал мотор. Видимо, это было «порше» Бергрена, оно стояло у ворот. Затем я услышал, как кто-то заворачивает за угол и идет по тротуару. Я осторожно подобрался к самой изгороди, чтобы лучше видеть улицу. Йоста Петерсен прошел мимо меня и исчез из виду. Я вернулся на прежнее место и снова посмотрел на дом. В просвет между шторами я увидел Эрнста Бруберга, сидящего на диване, и спину Хилдинга в кресле. Больше ничего не оставалось, как только ждать. Прошло еще полчаса.

А потом началось. Хилдинг пошел в прихожую и исчез за дверью. Эрнст остался на диване. Прошла пара минут, как вдруг у меня появилось неприятное ощущение, будто в этой кромешной тьме я больше не один. Возможно, слух мой уловил какие-то звуки, в которых я еще не разобрался. Я попытался рассмотреть хоть что-нибудь в окружающей меня мгле, но не увидел ничего. С таким же успехом можно ночью в погребе искать иголку. Я затаил дыхание. Царила мертвая тишина, не было слышно ни звука. Потом где-то неподалеку открылось окно, и во мраке загрохотала музыка. Это продолжалось от силы полминуты. Музыку приглушили, и окно снова закрылось. Было совершенно тихо, только снег поскрипывал у кого-то под ногами. Неизвестный осторожно двигался в моем направлении наискосок через двор. Все ближе и ближе подходил он к моему убежищу. Я медленно опустился на корточки и начал вглядываться в тьму. Снова, стало совсем тихо, не было слышно ни звука, даже снег больше не скрипел. Я быстро взглянул на балконную дверь. В комнате ничего не переменилось. Эрнст по-прежнему сидел один. Тогда я посмотрел в другую сторону, но ничего не увидел.

Я медленно поднялся во весь рост. Через несколько секунд я услышал, что неизвестный снова начал приближаться ко мне. Насколько я мог судить по звуку, он шел прямо на кустарник. Если я ничего не сумею предпринять, тогда окажусь между ним и балконной дверью и он меня сразу увидит. Снег тихо поскрипывал у него под ногами. Он уже был в каких-нибудь шести-семи метрах от меня. Я слышал его дыхание, но пока еще не мог определить, где он находится. Через несколько секунд мы увидим друг друга. Надо было соображать и действовать быстро.

Преимущество моего положения заключалось в том, что я стоял неподвижно и меня не было слышно. Между тем он все время двигался и не знал, что я нахожусь в двух шагах от него. Я сжал кулаки и весь напрягся, как пружина. И вдруг за угол снова повернула машина. Либо она подъехала совершенно бесшумно, либо я был слишком поглощен происходящим, чтобы прислушиваться к посторонним звукам. Неожиданно свет автомобильных фар пронзил изгородь и скользнул по моему лицу. На фоне кустарника возник черный силуэт неизвестного. Я успел только заметить шляпу, низко надвинутую на лоб, и бросился на него. Я почувствовал, что мой удар достиг цели. Очевидно, он попал ему по лицу. И тут же последовал встречный удар. Меня ослепил свет фар, и лишь по чистой случайности мне удалось закрыться от этого удара левой рукой. Потом я нырнул, чтобы уйти от следующего удара, но было уже поздно. Это был мощный сокрушительный крюк, нанесенный с близкого расстояния, и он попал мне по шее как раз в тот момент, когда я пригибался.

Перед глазами у меня засверкали молнии, и я упал навзничь. Неизвестный сел на меня, уперся коленом в пах и нанес короткий сильный удар в подбородок. Мне показалось, что кто-то забил мне в череп раскаленный гвоздь…

Когда я снова пришел в себя, оказалось, что я лежу, уткнувшись лицом в снег. В голове гремело так, будто тысячи органов вдруг заиграли в унисон, а с левой стороны шеи меня словно били молотом. Я пощупал это место и застонал от боли. Здесь уже вырос небольшой желвак. Больше я к нему не прикасался.

Меня вдруг охватило беспокойство. Сколько времени я так пролежал? Может быть, секунды, а может быть, и несколько минут. Пора было подниматься. Сначала я встал на четвереньки, а потом мне кое-как удалось принять вертикальное положение. Я попытался приглушить как-нибудь тысячеголосое пение органов, и мне это тоже удалось. Органы замолкли, и остался лишь глухой шум в ушах, который скоро превратился в легкий свист. Это уже было не так страшно. Я почувствовал себя почти нормально. Зато с ногами дело обстояло неважно. Они были как желе. Я сделал несколько приседаний, было больно, но я почувствовал, что снова могу ходить.

Я бросил взгляд на балконную дверь. Шторы были полностью задернуты, не осталось ни щелочки. Зато теперь горела лампа над черным входом. Раньше там было темно.

Слегка пошатываясь, я направился к дому, как вдруг опять услышал шаги на другом конце сада. Теперь мой противник шел, не соблюдая никаких мер предосторожности. Он, видимо, полагал, что я надолго потерял сознание и проваляюсь в снегу всю ночь, а сад теперь в полном его распоряжении. Я почувствовал, как во мне закипает ярость. Теперь настала моя очередь. Судя по шуму его шагов, он двинулся от черного хода к изгороди. Возможно, он уже побывал в доме, сделал то, что ему было нужно, и собирался преспокойно уйти. Что там произошло? Сколько же времени я пролежал в беспамятстве? Надо было действовать как можно быстрее.

Отбросив всякую осторожность, я помчался по снегу и отрезал ему путь, ведущий к проходу в изгороди. Если мне удастся сделать так, чтобы он очутился между мной и довольно мощной лампой над черным ходом, то я увижу очень четкий силуэт с освещением на заднем плане.

Я стоял на дорожке, которую Хилдинг расчистил между черным ходом и изгородью.

Шляпа у неизвестного была все еще надвинута на лоб. Почти наткнувшись на меня, он вздрогнул и недоуменно остановился. Но я не стал ждать, пока он извинится, что так основательно меня отделал. Я сильно врезал ему справа в челюсть. Мой противник был очень удобной мишенью. Он покачнулся и толкнул меня в грудь, будто желая удержать на расстоянии. Но это был не удар. Я его даже не почувствовал. Оттолкнув его руку, я провел серию ударов справа и слева в живот, после чего он согнулся пополам. Бой я закончил коротким ударом справа в лицо. Он застонал, рухнул на снег и теперь лежал, раскинув руки. Вероятно, я ошеломил его своим неожиданным нападением. Он совсем не оказал сопротивления.

Я наклонился, взял его за шиворот, подтащил к черному ходу и с любопытством заглянул ему в лицо. Но увидел совсем не того, кого ожидал. Передо мной лежал Эрнст Бруберг.

Из носа у него текла кровь. Лицо походило на кровавый бифштекс. Шляпа свалилась. Я снова пошел к месту схватки, нашел шляпу, вернулся и нахлобучил ему на голову. Чувствовал я себя неважно. Взяв Бруберга под мышки, я дотащил его до черного хода. Дверь на кухню была открыта, и я потащил его через столовую и маленькую переднюю в гостиную. Здесь я поднял его и положил на диван. Он застонал, но глаз не открывал. Я снял с него шляпу и бросил на стол. Потом достал из кармана носовой платок и вытер ему лицо и рубашку. Виной всему была моя проклятая несдержанность.

«Здорово я его отделал», — думал я, уныло глядя на свою жертву. Взяв бутылку с виски, я стал искать стакан, из которого Бруберг пил раньше. Это было знаком внимания с моей стороны. Я уже догадался, что Эрнст был не из тех, кто пьет из чужих стаканов, хотя бы и виски. Я поднял ему голову и влил в рот немного жидкости. Он снова застонал, открыл глаза и посмотрел на меня. Нельзя сказать, чтобы лицо его при этом озарилось радостью. Потом он вновь закрыл глаза. Очевидно, ему не доставляло особого удовольствия меня видеть.

Я взял со стола стакан и налил себе немного виски. Мне казалось, я его заслужил. Я сел в кресло, выпил виски и посмотрел на Бруберга. Живительная влага слегка обожгла горло и наполнила желудок сладостным теплом. Я начал постепенно оттаивать. Между тем Бруберг снова открыл глаза.

— Что случилось?— простонал он.

— Рухнул потолок, — ответил я.

Он устало взглянул на меня и опять закрыл глаза. У него был такой вид, будто он смежил их навеки. Я вытер салфеткой лопаточку для пирожных и посмотрелся в нее, как в зеркало. Желвак на шее был большой и красный. Подбородок приобрел красновато-синий цвет. Зрелище не из приятных. Когда-то я был немного красивее.

Отложив лопаточку, я попытался собраться с мыслями. Но это было не так просто. В голове у меня свистел ветер со скоростью двадцать метров в секунду, а по желваку на шее бил тяжелый железный молот. Я уже начал догадываться, что, видимо, обознался и в темноте набросился совсем не на того, кто меня так разукрасил. Ведь когда меня самого били в саду, Эрнст сидел в комнате. Но какого черта ему понадобилось выходить в сад? И куда девался Хилдинг?

— Где Хилдинг?— спросил я Бруберга.

Он даже не попытался ответить, только тяжело дышал и изредка постанывал. Я подошел к нему, приподнял его голову и влил в рот немного виски.

— Куда исчез Хилдинг?

Но он уже не имел представления, кто такой Хилдинг. Это было слишком очевидно.

— Что тут произошло? — спросил кто-то.

Я выпрямился. В дверях стоял Хилдинг с бутылкой в руке. Он подошел к дивану и посмотрел на Эрнста. Потом поднял брови и перевел взгляд на меня.

— Вы подрались?

Он стоял совершенно неподвижно с бутылкой в руке и удивленно глядел на Эрнста.

— Куда вы, черт возьми, запропастились? — спросил я.

— Я? — переспросил Хилдинг, словно пытаясь проникнуть в тайный смысл моих слов. — Я ходил в погреб вот за этим…

И он помахал в воздухе бутылкой, которую все еще держал в руке. Потом несколько неуверенно взглянул на меня.

— Что он делал во дворе? — спросил я, показывая на Эрнста.

— Не знаю. Когда я пошел в погреб за бутылкой, он еще был здесь. Наверное, захотел подышать свежим воздухом.

— Вполне возможно, — согласился я.

— За что ты его изувечил? — спросил Хилдинг.

— Здесь спрашиваю я. (Этому я научился у полицейских.) Откуда вход в погреб?

Хилдинг подозрительно посмотрел на меня.

— Из кухни. Дверь рядом с кладовой.

— Эрнст вышел черным ходом, — сказал я. — Вы ничего не слышали?

— Погреб большой и глубокий, — ответил Хилдинг.

Он снова взглянул на Эрнста. Я бы не сказал, что в его взгляде совсем не было злорадства.

— А ведь тебе может влететь, — заметил Хилдинг. — Ты его просто изувечил.

— Вы это уже говорили, — вспылил я. — Не болтайте чепуху. Лучше подумаем, как ему помочь!

— А за что ты его так отделал?

Я в двух словах рассказал, что случилось во дворе. Показал огромный желвак на шее и живописный кровоподтек на подбородке.

— Что делал этот негодяй в моем саду? — вдруг возмутился Хилдинг.

Я рассказал ему о том, что видел прошлой ночью, когда фары машины на миг осветили изгородь. И высказал мнение, что, очевидно, этому человеку что-то нужно от хозяина виллы.

— Кто бы это мог быть? — Хилдинг задумался.

— У меня есть на этот счет свои соображения, — ответил я. Этой фразе я тоже выучился у полицейских.

— Это Герман! — закричал Хилдинг. — Он думает, что я убил Марту. И хочет мне отомстить.

— Это его право, — возразил я.

Хилдинг принес аптечку и принялся хлопотать вокруг Эрнста Бруберга. Я сказал, что теперь он может угостить меня одной из тех толстых сигар, которыми так любит хвастаться. Взяв сигару, я сел наконец у телефона, хотя должен был это сделать гораздо раньше. Прошло минут двадцать-тридцать, и я, конечно, опоздал. Но почему не попытаться?

Я снял трубку и позвонил Эрику Бергрену, Йосте Петерсену и Герману Хофштедтеру. Услышав ответ, я сразу клал трубку на рычаг. Всех троих это порядком взбесило. И больше всех— Германа. Он кричал, ругался и проклинал бездельников, которые названивают ему среди ночи. Потом обозвал меня хулиганом. Поскольку он все равно никогда бы не узнал меня по голосу, я послал его к черту и бросил трубку. Теперь ничего больше не оставалось, как ждать утра.

ТУРИН

Она сидела в постели и терла глаза, прогоняя сон. У нее были по-утреннему розовые щеки, на плечи спадала грива белокурых волос. Я поднял шторы и настежь распахнул окно. Несколько секунд я стоял и смотрел на Эрика Густава Гейера, на Густавианум и кафедральный собор. Небо очистилось от облаков, стало морозно и сухо. Солнце висело прямо над университетской крышей и заливало комнату ярким светом. Казалось, будто оно специально целится своими лучами в этот дом. Потом я снова закрыл окно и наполовину опустил гардины, сел спиной к окну, чтобы солнце согревало мне затылок.

— Все-таки я здорово его отделал!

— Но он, похоже, поработал еще лучше,— заметила Ульрика.

— Меня ослепили эти проклятые фары!

Я осторожно потер кровоподтек на подбородке, но к желваку на шее прикоснуться не рискнул.

— По-моему, ты немного злорадствуешь?

— Не без этого, — хмыкнула Ульрика. — Тебя бы следовало почаще учить уму-разуму.

— Теперь я сам его научу, — пообещал я.

— Ты же сказал, что не видел, кто это, — заметила Ульрика.

— Не видел,— согласился я,— но знаю…

Она уже окончательно протерла красивые синие глаза и устремила их на меня.

— Так кто же?

Я промолчал. Увидев, что я не собираюсь отвечать, она с деланным безразличием спросила:

— А что ты вообще делал в саду?

— Ждал его, — ответил я. — Я видел его там в ночь с пятницы на субботу. И сразу понял, что он еще вернется. Вероятно, Марта ему сказала, что Хилдинг провожал ее до «Каролины». И он, наверное, испугался: а вдруг Марта сообщила Хилдингу, кто ждал ее в «Каролине».

Я достал сигарету и закурил.

— Проклятые фары!

— Но кто же это?

— Не спеши! Давай попробуем пошевелить мозгами. Сколько у нас кандидатов на роль убийцы?

Она задумалась. Я стряхнул пепел в пепельницу и уселся поудобнее.

— Пять,— наконец сказала Ульрика.— Хилдинг Улин, Герман Хофштедтер, Йоста Петерсен, Эрик Бергрен и Эрнст Бруберг.

— Начнем с того, что вычеркнем Эрнста. В тот вечер он провожал брата. Через пару минут после половины десятого находился возле инфекционной больницы. Значит, к Английскому парку он подошел не раньше, чем без четверти десять.

— Откуда у тебя эти сведения? — спросила Ульрика.

— Он сам сказал. Вряд ли он стал бы врать, когда речь идет об убийстве.

Я помолчал, собираясь с мыслями.

— Кроме того, можно вычеркнуть Хилдинга, — продолжал я. — Ты помнишь, когда мы шли с тобой по Осгрэнд во вторник вечером, в университетской канцелярии горел свет? Так вот, там работал Хилдинг. Я прижал его немного в ночь с пятницы на субботу и, как он ни юлил, все же заставил его выложить правду. А Харалду Брубергу вчера вечером он по-прежнему лгал.

— Почему? — спросила Ульрика.

— Об этом надо спросить его!

— А откуда ты знаешь, что он не солгал тебе?

— Об этом я пока помолчу. И потом, если Хилдинг видел из окна канцелярии, как мы проходили мимо университета, не мог же он всего через несколько минут бежать по Английскому парку.

— Он мог зажечь свет и уйти! — возразила Ульрика.

— Есть еще одно обстоятельство, которое снимает с него подозрение. Когда он пришел в бар «Гилле», перед самым закрытием, на нем были ботинки на толстой каучуковой подошве. Так что при всем желании он не мог надеть галоши Манфреда.

— Абсолютно убедительным этот довод не назовешь, — упрямо заявила Ульрика. — Он мог съездить домой и сменить ботинки.

— Абсолютно убедительных доводов нет вообще, — возразил я. — Зато есть факты, которые, если их обобщить, приводят к определенным выводам. Эти факты и говорят о невиновности Хилдинга. Вспомни хотя бы о человеке в саду!

— Это мог быть Герман Хофштедтер, о чем говорил сам Хилдинг!

— Мне до черта надоели ваши нападки на Германа!

— Ну ладно. Вычеркнем Хилдинга. Теперь остаются трое.

— Давай начнем с самого начала, — сказал я. — Герман говорит, что приехал автобусом с площади к зданию филфака, чтобы проверить, там ли Марта. Он открывает дверь своим ключом и поднимается. Ее там нет, за несколько минут до этого она ушла и теперь направляется вместе с Хилдингом к «Каролине». Она влезает через окно в мужской туалет, где ее дожидается любовник, который отогнул гвоздь, запирающий оконную раму. Между тем Герман, не найдя Марты на филфаке, идет по Виллавейен к Ракарберге и возвращается домой. Так, по крайней мере, утверждает сам Герман Хофштедтер. Мы же знаем наверняка лишь то, что он подошел к зданию филфака через пару минут после половины десятого. А теперь — что говорит Петерсен?

Ульрика немного подумала и ответила:

— Что его машина остановилась перед «Каролиной» примерно без двадцати десять. Что несколько минут он возился с мотором, а потом пошел по Эфре-Слотсгатан и у северной стены «Каролины» вдруг заметил человека, которого окликнул, но человек этот бросился в Английский парк, где мы тоже видели, как он бежал.

— К химическому факультету, — подсказал я. — И, возможно, добежал до самой Виллавейен. Этот человек явно не отличается твердостью духа и хладнокровием. В панике он бросил галоши Манфреда Лундберга под окном и бежал, объятый ужасом. А когда немного успокоился, вернулся забрать галоши.

— А что если Йоста Петерсен лжет? — возразила Ульрика. — Если это он сам бежал по парку?

— Зачем ему было бегать по парку? Ведь его машина стояла у «Каролины». И если бы он убил Марту, ему следовало поскорее сесть в машину и давить на газ.

— Но его мог кто-нибудь окликнуть, — заметила Ульрика.— Точно так же, как, по его же словам, он окликнул незнакомца у стены «Каролины».

— В этом-то вся загвоздка, — согласился я. — Но перейдем к Эрику Бергрену. Он утверждает, что шел к филфаку на свидание с Мартой, но едва не наткнулся на Германа Хофштедтера, поэтому был вынужден сделать крюк и немного опоздал. К филологическому факультету он подошел лишь через несколько минут после половины десятого и ждал около четверти часа, но Марта так и не пришла. И в этом нет ничего удивительного, поскольку в это время она, вероятно, уже лежала мертвая в «Каролине». Потом он встретил Эрнста Бруберга на Тунбергсвейен…

Я потушил сигарету.

— Напряги мозги! Вспомни, кто был ближе всего к месту убийства в момент убийства, сопоставь их показания, определи, какие из них соответствуют действительности, а какие нет. И тогда останется решить, кто из них лжет.

Ульрика так напряженно думала, что на лбу у нее выступили капельки пота.

— Я знаю, что абсолютно убедительных доводов нет, — продолжал я. — Любой можно попытаться опровергнуть, что ты и делаешь с огромным удовольствием. Но если сопоставить все факты и еще вспомнить, что у него должен сиять здоровенный фонарь под глазом, то мы все-таки сможем вести поиски в каком-то определенном направлении. Во всяком случае это наша единственная надежда на успех.

— Понимаю,— протянула Ульрика, села на постели и задумчиво уставилась перед собой.

— Перед тем как идти сюда, я позвонил ему,— сказал я. — Мне никто не ответил. Но я все равно знаю, где его искать.

— Сегодня чудесное утро! — заметила Ульрика.

— Вот именно. Так что же ты копаешься?

Ульрика недоуменно посмотрела на меня.

— Ключи от машины! — приказал я.— Ты же понимаешь, зачем я туда еду!

Она накинула халат, вышла из комнаты и вернулась с ключами. Я встал и взглянул на Эрика Густава Гейера. Озаренный солнцем, он стоял спокойно и невозмутимо, заложив руки за спину.

— Будь осторожен, — вздохнула она, передавая мне ключи. Я промолчал. — Ты должен навестить Эрнста и попросить у него прощения,— добавила она.

— Думаю, мой визит не доставит ему особой радости, — ответил я. — Но по возвращении я непременно зайду.

Когда я уходил, Ульрика попыталась обнять меня, но при этом нарвалась на мой желвак. Я взревел от боли и слегка ее отшлепал. Потом бросился вниз но лестнице.

БРУБЕРГ

Я лежал и фантазировал. Ничем другим я теперь заниматься не мог. Стены комнаты были белые, и она казалась почти пустой. Ночной столик, стул и аптечка того безликого цвета, который я ненавидел. Потом кресло, обтянутое зеленой тканью. И, конечно, кровать. Она была главным предметом в этой комнате. Впрочем, иначе и быть не могло. Ибо единственное, без чего не обойтись в больнице, — это кровать.

Итак, я лежал и фантазировал. В данный момент я принимал экзамен у студента юридического факультета Урбана Турина. Сначала я задал ему несколько простых вопросов, связанных с недвижимым имуществом. Он отвечал довольно гладко. Потом я перешел к земельному праву. Наши студенты относятся к нему легкомысленно. Турин начал запинаться. Я расставил ряд ловушек, и он тут же в них попал. Он весь вспотел, покраснел и стал заикаться. От удовольствия я даже мурлыкал, как кот.

— К сожалению, я не могу поставить вам удовлетворительную оценку, — сказал я.

Я вздохнул и отогнал от себя эти упоительные мысли. Увы, я никогда не смогу экзаменовать Урбана Турина. Потому что я к нему небеспристрастен. А мне не хотелось, чтобы кто-нибудь мог поставить под сомнение мою непредвзятость.

Доктор Лонгхорн совершал свой обычный обход. Как и в прошлый раз, он казался давно небритым.

— Доброе утро, доцент Бруберг. По-моему, мы с вами уже встречались?

— Доцент поступил к нам сегодня ночью, — сказала сестра.

— Легкое сотрясение мозга, перебитая переносица… так-так. Боли есть?

— Только когда смеюсь, доктор.

Он даже не улыбнулся. Возможно, неверно истолковал мою реплику.

— С сотрясением мозга лучше не шутить, — сказал он. — Постарайтесь не двигаться без крайней надобности.

Легкое сотрясение мозга. Этого мне еще недоставало! Когда нормального человека избивают до потери сознания, у него, естественно, происходит сотрясение мозга. Только янки ухитряются после такой взбучки как еще не бывало лакать виски.

Вернулась Биргит. Она выполнила мою просьбу.

— Вот эта книга, Эрнст, — сказала она, протягивая мне книгу Винцлера. — Но тебе ни в коем случае не следует переутомляться и читать подолгу. Больше спи.

Пообещав чаще отдыхать, я попросил Биргит вернуться домой и лечь. У нее был очень усталый вид. Когда я очнулся, она сидела возле меня. Возможно, она просидела так всю ночь. Мне удалось убедить ее в том, что сейчас в ее присутствии нет необходимости. Выходя из комнаты, она послала мне воздушный поцелуй. Этого не случалось с ней давно. Я ответил тем же и принялся штудировать Винцлера. Сначала читать его было необыкновенно скучно, но он поражал своей железной логикой. Интересно, почему доктор Винцлер больше ничего не создал, кроме этой книги? Под вступлением стояла дата: 1916 год. Он писал ее на фронте. И, возможно, домой не вернулся.

Я немного вздремнул. А когда проснулся, голова раскалывалась от боли. Я снова взялся за Винцлера.

Все началось со страницы восемьдесят шестой. С этой страницы я читал книгу с огромным интересом. И смысл прочитанного становился все яснее и яснее. На странице сто двенадцатой я был уже настолько убежден в своей правоте, что мог не заглядывать в шведский текст. Идеи, развиваемые немецким и шведским авторами, были абсолютно идентичны. И то, что мы в Упсале считали оригинальным и интересным исследованием в области права, было написано в Тюбингене еще в 1916 году. Но потом интересы Германии сосредоточились совсем на иных вопросах. И маленькую книжку, вышедшую к тому же небольшим тиражом, быстро забыли. Тем более что автор ее не трубил на каждом перекрестке о своих гениальных достижениях.

Я отложил книгу и закрыл глаза. Нерешенным оставался только один вопрос: прочитал он Винцлера или самостоятельно пришел к таким же выводам? Гадать об этом не имело смысла. И я снова задремал.

Одиннадцать часов. Время посещения больных. Вошел Харалд.

— Как дела? — спросил я.

— Теперь следствие буду вести я сам, — сказал Харалд.

— Это означает, что теперь вы подозреваете в убийстве кого-то определенного? — констатировал я.

— Да, — кивнул Харалд. — Теперь он попался. Сегодня ночью мы с Бюгденом пришли к одинаковым выводам. И у нас есть вещественные доказательства.

— Какие именно?

— Прежде всего отпечаток его каблука на подоконнике в «Каролине». Мы изо всех сил разыскивали этот каблук. И нам чертовски повезло. Правда, он малый не промах. Он, должно быть, сообразил, что разгуливать в тех ботинках для него небезопасно. А что делает человек с ботинками, от которых хочет избавиться? Бросает их в мусоропровод. И Бюгден предложил проверить все мусорные баки.

— И вы что-нибудь нашли? — спросил я без особого энтузиазма. Для меня все это потеряло всякий смысл. Возможно, так же, как для Марты Хофштедтер. Ведь она-то знала, кто ее убил.

— Нет, — ответил Харалд. — Мусорные ящики опорожняют в пятницу днем. И он, вероятно, об этом знал. Но нам повезло. Машина для вывозки мусора вернулась на станцию перед самым концом рабочего дня. Все мусорные ящики из этого квартала остались в кузове. Ребята Бюгдена проделали адскую работу, но нашли, что искали. Оказалось, на эти ботинки недавно были поставлены набойки. Бюгден, разумеется, нашел сапожника. И тот сразу сказал, кому они принадлежат.

— Да, теперь у тебя весьма веские доказательства, — заметил я.

— Думаю, да, — согласился Харалд. — Кроме того, под ногтями у Марты остались крошечные кусочки ткани. Впрочем, к одним и тем же результатам можно прийти, изучая и сопоставляя самые различные данные. К сожалению, нам так и не удалось полностью раскрыть тайну галош.

— Вы его взяли? — спросил я.

— Нет. Бюгден его ищет. Но его нет дома. И мы не знаем, где он.

— Я прочитал Винцлера, — сказал я.

— Да что ты! — воскликнул он. — Тебе не надо было утомляться. Теперь это не имеет особого значения.

— Не имеет? — грустно переспросил я.

Харалд не успел ответить. Дверь распахнулась настежь, и на пороге появилась дама в огромной шляпе, похожей на мельничное колесо. Впрочем, она могла бы надеть и колесо без всякого для себя ущерба. Это была Аврора фон Левензан собственной персоной. Я сразу оценил, как это мило с ее стороны — навестить меня в больнице. В руках она держала огромный букет цветов. Но цветы не пахли, ибо это могло повредить моей голове. Она и об этом подумала!

— Дорогой Эрнст! — воскликнула она. — Какой ужас! Тебе очень больно?

Я заверил ее, что не очень. Она вызвала медсестру и передала ей букет. Я представил Авроре Харалда. Потом она снова повернулась ко мне, сокрушаясь и рассыпаясь в соболезнованиях.

— Не понимаю нынешних студентов, — негодовала она. — Напасть на своего преподавателя! Неслыханно! По дороге я встретила Левинсона. Он чрезвычайно возмущен. Сказал, что факультет так этого не оставит.

— Но Турин напал на меня по ошибке, — сказал я. — Он просто обознался.

— Это не оправдание,— заявила Аврора фон Левензан. — И тем более для студента, желающего стать ученым. Это нарушение самых элементарных методов научного исследования!

И ее ясные интеллигентные глаза, выглядывающие из-под огромной шляпы, засверкали гневом.

— Мы учим наших студентов критически относиться к фактам и не делать скороспелых выводов до того, как будут тщательно проверены все предпосылки. Между тем этот прохвост переходит в нападение, не оценив тщательно обстановку. Это не научные, а чисто военные методы, как метко охарактеризовал их Левинсон!

Харалд незаметно усмехнулся.

— Военные методы тоже иногда бывают весьма эффективны.

— Разумеется, — согласилась Аврора фон Левензан. — Но только на войне. В мире науки они совершенно непригодны. А мне всегда казалось, что люди, раскрывающие преступления, должны применять научную методику. Не правда ли, прокурор?

Харалд ответил, что она безусловно права. Она пробыла здесь еще какие-нибудь две-три минуты, я даже не успел устать. Потом пожелала мне скорейшего выздоровления. И кажется, совершенно искренне. В дверях она снова остановилась.

— Совсем забыла, Эрнст,— сказала она.— Если ты не знаешь, где твои галоши, то они стоят у меня дома. Ты забыл их, когда заходил ко мне во вторник. Я скажу Биргит, чтобы при случае она их забрала.

От удивления я даже приподнялся на постели. Харалд с глубоким интересом созерцал Аврору фон Левензан.

— Мои галоши? — повторил я, заикаясь. — Но это невозможно. Я только вчера надевал их.

— Бедный Эрнст, — грустно сказала Аврора. — Ничего удивительного, что у тебя возникают провалы в памяти. Не ломай голову. Это, безусловно, твои галоши. На них стоят твои инициалы.

Я снова откинулся на подушку. Аврора фон Левензан сочувственно улыбнулась и уплыла. В голове моей шумело и жужжало.

— Во вторник…— пробормотал я. И внезапно все вспомнил.— Ведь во вторник я вышел из дому без галош. В полдень погода была чудесная, а мне надо было только перейти улицу. У вешалки под моим пальто стояли чьи-то галоши. Поскольку мне не хотелось упустить Йосту, я летел как сумасшедший и в спешке напялил чужие галоши.

— Ведь на них даже стояли твои инициалы, и ты, видимо, решил, что это твои галоши, — заметил Харалд. — И обувь вы тоже носите одного размера.

— А после я, очевидно, забыл их у Авроры, — продолжал размышлять я. — Ведь от нее я уехал в такси. И, возможно, перед самым уходом вдруг вспомнил, что из дому вышел без галош.

— Это мы еще проверим, — усмехнулся Харалд. — Людям никогда нельзя верить на слово. Даже когда показания дает собственный брат.

— Значит, это не убийца пришел в университет без галош, — простонал я. — Без галош пришел я сам.

В палату вошла сестра и поставила на столик вазу с цветами. В тот же миг в дверях появился Бюгден. Мне показалось, он смотрит на меня с насмешкой.

— Мне бы выскочить на минутку купить сигарет, — пробурчал я.

— Понятно, — ответил он и ухмыльнулся. Потом повернулся к Харалду. — По-моему, я знаю, где они.

И оба тотчас вышли из палаты. Мне показалось, что они куда-то торопились.

— Они, — пробормотал я. — Кто они?

— Попытайтесь заснуть, — сказала сестра.

Я попытался, и мне это удалось. Это был единственный способ не думать о том, что произошло.

ТУРИН

Ехал я не слишком быстро. Как в любой другой день, когда, немного недоспав, выбирался из дома, чтобы покататься на лыжах. Сегодня был прекрасный день, словно специально для лыжных прогулок. Сияло солнце, синело небо, и слегка поскрипывал снег. Озеро Экольн, наверное, уже успело замерзнуть. Ребята на пару лет моложе меня в такие дни всегда удирают из школы. Я вспомнил о том времени, когда тоже удирал из школы и либо играл в футбол, либо ходил на лыжах.

Голова была тяжелая, желвак на шее побаливал. Я достал сигарету и включил радио.

У забора стояло темно-красное «порше», модель 1959 года. Солнце рассыпало искры по покрытому лаком металлу. Издали оно казалось кровавым пятном в бескрайней снежной пустыне. Вокруг не видно ни души. Я остановил свой «крайслер» возле «порше» и вышел из машины. Потом достал лыжи, положил их на плечо и подошел к крыльцу. Там уже стояла пара лыж, прислоненная к стене. Я поставил рядом свою пару и поднялся на крыльцо. В доме никого не было. Я вернулся в комнату отдыха, которая выходила окнами на юг. Там стояло несколько диванов, кресел и столов. Мебель была низкая и удобная. У стены я увидел камин, выкрашенный в белый цвет. Но побелка уже немного загрязнилась. На каминной полке стоял аквариум, в одном углу — старый приемник, который, видимо, не работал, а в другом — старое пыльное пианино. Комнату заливали солнечные лучи, в ней было тепло и уютно. Я подошел к окну и выглянул во двор. Он сидел в кресле спиной ко мне. Несколько секунд я смотрел на него, потом вышел из комнаты.

Он сидел, откинувшись на спинку кресла, широко расставив ноги. Как и в прошлый раз, он был в замшевой куртке и серых лыжных брюках. Шея была небрежно повязана шарфом. Я сразу увидел, куда пришелся мой удар. Его левая бровь основательно вспухла. Я взял из комнаты кресло и поставил рядом. Он поднял голову.

— Это ты?

Потом он закрыл глаза и снова откинулся на спинку кресла. Да, кому же еще быть, как не мне? Мое появление не особенно его удивило. К тому же он назвал меня на ты, как старого приятеля. Я сел в кресло, откинулся на спинку и вытянул ноги. Мне ничего больше не оставалось, как сидеть и ждать. Должен же он наконец заговорить!

Солнце палило немилосердно, и у меня снова разболелась голова. «Пожалуй, мне удастся загореть, пока я здесь»,— подумал я. Мы сидели молча минут пять.

— Чудесный день, — сказал он наконец.

Мы снова помолчали. Сегодня он был не слишком разговорчив.

— Ты уже ходил сегодня?

— Еще нет, — ответил я. — Я только что приехал.

— С Ульрикой?

— Нет, один.

Я сделал короткую паузу.

— Я приехал встретиться с вами.

— Правда?

И это тоже его не удивило. Мои слова поразили его так же мало, как и мое внезапное появление. Казалось, нет ничего особенного в том, что я приехал в Ворсэтра только для того, чтобы встретиться с ним. Он не спрашивал, зачем мне нужно с ним встретиться. Возможно, предчувствовал, что будет дальше.

— Здесь дышится удивительно легко и свободно, — сказал он.— Только надо приезжать сюда до того, как солнце растопит снег и понаедут лыжники. Тогда весь этот простор словно принадлежит тебе одному.

— Не слишком ли много для одного?

Но он меня не слушал.

— Ты бывал в горах?

— Случалось.

— Самое потрясающее там — это воздух и безмолвие. Сотни километров воздуха и никем не нарушаемое безмолвие. Великое безмолвие.

Воцарилась тишина.

— Там я счастлив, — сказал он, немного помолчав.

— А с Мартой Хофштедтер вы были счастливы? — немедленно спросил я.

Он помолчал и не спеша ответил:

— Человек бывает счастлив по-разному. В горах — это одно счастье, с Мартой — совершенно другое.

— Но счастье в горах, пожалуй, надежнее!

Он ничего не ответил.

— Ибо это счастье вечно! — с вызовом добавил я.

Мы снова замолчали. По-прежнему сияло солнце. Перед нами расстилалось бескрайнее белое поле. Чуть дальше темнела роща, между голыми стволами виднелось озеро. Его уже сковало льдом. Лишь на самой середине чернели полыньи.

Потом он опять заговорил. Говорил медленно, делая большие паузы между словами, но держался более свободно и непринужденно, чем когда-либо раньше. Теперь он был тверд и спокоен, и глаза его больше не бегали, ища точку опоры. Как ни странно, он переменился к лучшему. Такая перемена обычно происходит с людьми, у которых все позади и уж ничто не может облегчить их судьбу. Я сидел и слушал, а в голове у меня что-то все время стучало. Он долго рассказывал о своем отце, лауреате Нобелевской премии. И хотя отзывался о старике не слишком хорошо, тем не менее чувствовалось, что он им гордится. Смысл его слов сводился к тому, что его отец, жестокий и холодный человек, предъявляет ко всем такие же суровые требования, как и к себе самому. И ужиться с ним нелегко. Он просто невыносим. У меня даже сложилось впечатление, будто он пытается свалить всю вину на отца. Потом он замолчал так же неожиданно, как и заговорил.

Снова стало тихо. Он достал трубку из кармана куртки и тщательно ее набил. Я достал сигарету. Он разжег трубку и задумчиво выпустил облако дыма.

— Ты слышал что-нибудь об Эбергарде Винцлере? — спросил он.

Я покачал головой. Он спрашивал меня, но разговаривал с самим собой. Я был ему совершенно не нужен.

— Я тоже о нем ничего не слышал, — продолжал он. — Беднягу Эбергарда Винцлера все давным-давно забыли,— Он немного помолчал.— В Тюбингене жил человек по имени Эбергард Винцлер, — продолжал он. — В годы Первой мировой войны он написал книгу, которая трактует вопросы причинной связи.

— Ну и при чем тут Винцлер?

— Он пришел к тем же самым выводам, к каким пришел недавно я. Мое обычное невезение.

Он криво усмехнулся. Теперь я начал понимать смысл всей этой истории. Оказывается, надо было просто вспомнить, что дважды два — четыре. Итак, загадка была разгадана, пасьянс вышел.

Манфред заскрипел стулом и возник перед моими глазами, бледный, как мертвец. Потом он схватился за сердце и с глухим стуком упал на стол в семинарской аудитории университета. Этого я никогда не забуду. И буду помнить до гробовой доски.

Он встал и выбил из трубки табак.

— Составишь компанию?

Он не ждал моего ответа. Он вообще ничего не ждал. Все, что происходило вокруг, ему было абсолютно безразлично. Он спокойно прошел мимо меня к лыжам. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним. Он остановился и стряхнул снег с ботинок. Я тоже очистил ботинки от снега. Пусть он немного прогуляется. Следующий шанс будет очень нескоро.

— Экольн покрылся льдом,— сказал он, стоя ко мне спиной и надевая лыжи.

— Вижу, — ответил я. — Но лед еще слишком тонкий.

— Ничего, выдержит.

И снова он не стал дожидаться, что я отвечу. Оттолкнувшись палками, он ринулся вниз, к озеру. Я двинул следом. Мы вышли на лед. Он сразу взял очень высокий темп, и мне пришлось поднатужиться, чтобы не отстать. Я шел примерно в десяти метрах позади. Мы быстро приближались к середине озера по льду, и скоро лыжный павильон исчез из виду. Снег вспыхивал на солнце миллионами искр. Свет был такой яркий, что у меня стало рябить в глазах, а виски пронзила острая боль. Пришлось остановиться и надеть защитные очки. А он продолжал идти вперед, ни разу не обернувшись. И когда я снова двинулся в путь, нас уже разделяло метров восемьдесят. Вдали чернели широкие полыньи. Приближаться к ним было небезопасно. Когда мы дошли до бухты Сван, он остановился и посмотрел в сторону Скархольмена. Между голыми стволами деревьев виднелось желтое здание с огромной черной трубой.

Пока он стоял, я успел пройти метров сорок. Он повернул голову и несколько секунд глядел на меня, а потом снова помчался к середине озера. И вдруг я понял, куда он бежит!… Целью этой отчаянной гонки были широкие зияющие полыньи, которые мрачно чернели на фоне ослепительной снежной белизны в нескольких сотнях метров от нас. Я весь похолодел, язык превратился в комок наждачной бумаги, воздух застрял в горле. У меня уже не было времени фиксировать реакции своего организма. Я прибавил ходу и постепенно стал его догонять. Окликать его не было смысла. Услышав мой голос, он побежал бы еще быстрее. А я чувствовал, что еще немного — и я его схвачу.

Я догнал его, когда до первой большой полыньи оставалось метров пятьдесят. Я бросился на него, сбил его с ног, и мы покатились по снегу. Его охватило бешенство, он изо всех сил огрел меня палкой по спине и ударил кулаком в лицо. Я ответил на это не менее сильным ударом, который пришелся ему прямо по носу. Он привстал на колени и приготовился к нападению. Но я увернулся и обрушил на него град ударов. Я колотил его до тех пор, пока не почувствовал, что у меня онемели руки, а костяшки пальцев разбиты в кровь. С ним было покончено.

Я поднялся и долго смотрел на него, жадно хватая ртом воздух. Все лицо его было залито кровью. Там, где он лежал, снег стал красным и липким. Я постепенно успокоился. Наклонившись над ним, я увидел, что изувечил его до неузнаваемости. Губы были разбиты. Один глаз заплыл. Он лежал неподвижно, а из носа текла струйка крови. Я расстегнул крепления на его ботинках, уложил его на лыжи и потащил обратно в Ворсэтра.

Голова раскалывалась от боли, снег искрился и сверкал на солнце, обжигая глаза. Я уже знал, что сделаю после того, как отвезу его в город. Я приеду домой, разденусь, приму теплый душ, надену халат, сварю себе несколько яиц всмятку и напьюсь виски. Потом приму снотворное, лягу и засну лет на сто.

Но возле лыжного павильона меня поджидали полицейские. Их собралась целая уйма. Они стояли и смотрели, как я подхожу. Впереди стоял Харалд Бруберг. Он озабоченно поглаживал пальцами нос. Рядом монументально возвышался Бюгден. Вид грозной черной толпы на ослепительно белом снегу ничего хорошего не предвещал.

БРУБЕРГ

Харалд вернулся около часу дня. Я вопросительно посмотрел на него. Он выпятил нижнюю губу, слегка опустил уголки губ и кивнул. Нельзя сказать, чтобы Харалд был в приподнятом настроении. Он подошел к окну, заложил руки за спину и посмотрел на улицу.

— Он признался?

— В общем, да. Мы еще не успели допросить его как следует. Турин его основательно отделал. Он лежит в соседней палате.

— Бедный Эрик, — вздохнул я.

Мы оба замолчали. Я думал об Эрике Бергрене. Теперь все кончено. Не будет больше уютно потрескивающего огня в камине на Эстра-Огатан. Не будет лыжных прогулок в окрестностях Ворсэтра морозным зимним утром. Не будет головокружительных виражей на маленьком темно-красном «порше». Не будет ничего.

— Теперь он сломлен. Сломлен навсегда.

— Надо было раньше думать о последствиях, — глубокомысленно изрек Харалд.

— Едва ли он действовал по заранее обдуманному плану.

— Он утверждает то же самое. Но тогда почему он носил в кармане яд?

Я закрыл глаза и почувствовал, что мне безумно хочется курить.

— Возможно, он сам хотел отравиться. А потом вдруг решил, что гораздо разумнее отравить Манфреда Лундберга.

— Возможно, ты прав, — согласился он. — Марту Хофштедтер он, видимо, задушил в приступе паники.

— Она заметила что-то подозрительное?

— Да, как он обменялся с Лундбергом чашками, — подтвердил Харалд. — Яд он положил в свою, но кофе налил сначала Лундбергу, а потом взял его чашку себе. Лундберг же взял чашку Бергрена с ядом. Фру Хофштедтер, наверное, подумала, что это типичная профессорская рассеянность.

Марта кое-что знала. Манфред кое-что знал. Говорят, знание — сила. Но тут знание стало причиной их гибели. Знать или жить? Можно ли осуждать знание? Нет, осуждать можно только злоупотребление знанием. А ни Марта, ни Манфред никогда не употребляли свои знания во зло людям.

— Фру Хофштедтер, — продолжал Харалд, — сидела напротив Бергрена. Остальные в это время обсуждали вопросы методологии. Едва ли ей было это особенно интересно. И ей ничего не оставалось, как наблюдать за тем, что происходит. А на кого ей было приятнее всего смотреть? Разумеется, на своего нового возлюбленного, который сидел напротив.

— Но Эрик намекал, что она уже нашла кого-то другого!

— Да, намекал, — угрюмо согласился Харалд. — Потому что ему это было выгодно. Но у нас нет ни единого факта, который подтверждал бы эту версию. Доцент Хофштедтер настолько ревнив, что подозревал каждого встречного по малейшему поводу и совсем без повода. Вероятнее всего, Бергрен и фру Хофштедтер до последнего дня оставались в близких отношениях.

— Когда ты впервые заподозрил Эрика? — спросил я.

Он задумался и потер нос.

— В общем, после разговора с тобой.

— Со мной?

— Да. Ты сказал, что Лундберг хотел поговорить с Эриком о книге, которая у Лундберга была с собой. Но в портфеле Лундберга не было никакой книги. Не осталось книг и в семинарской аудитории. В «Альму» Лундберг спустился без портфеля. Если же у него все-таки была какая-нибудь книга, либо он сам ее отдал, то либо ее забрали из портфеля. И первое и второе могло произойти только в преподавательской, где оставался портфель. А книга — это работа Винцлера о понятии причинности. Ведь Бергрен посвятил свою работу той же проблеме.

Он замолчал, и на губах его мелькнула ироническая усмешка.

— Не думай, что я совсем не разбираюсь в терминологии цивилистики. Когда юрист пишет о проблеме тождества, значит, речь идет не столько о тождестве, сколько о причинности. Кстати, вопросы причинной связи в неменьшей степени интересуют и нас, криминалистов.

Харалд снова заходил по палате.

— А теперь история с галошами, — продолжил он. — Галоши связали воедино покушение на убийство Лундберга и убийство фру Хофштедтер. Убийцу, очевидно, следовало искать среди тех, кто присутствовал на следственном эксперименте. Ибо это единственное место, где он мог надеть галоши Лундберга.

Харалд немного помолчал и взглянул на меня.

— Разгадать тайну галош мне тоже помог ты.

Я сделал все, чтобы не покраснеть.

— Во вторник ты пришел в «Альму» без галош, но впопыхах, когда уходил, надел галоши Бергрена. Так, Бергрен остался без галош, а на улице была слякоть. И тогда он решил надеть галоши Лундберга, хотя они были на номер больше.

Харалд вытащил трубку и сунул ее в рот. Но зажигать не стал.

— Если исходить из предположения, что убийца решил надеть галоши Манфреда, значит, ему нужно было зачем-то войти в преподавательскую, где они стояли. Вряд ли он пошел бы в преподавательскую только за галошами, слишком велик был риск, что его увидят. Значит, в преподавательскую его привело какое-то важное дело. Такое дело могло быть только у Бергрена и Улина. Возможно, в портфеле Лундберга лежали какие-то материалы, связанные с благотворительным обществом «Бернелиус», и он мог сказать об этом Улину. Петерсен просто не успел бы зайти в преподавательскую и тут же очутиться внизу: ведь ты его поймал, когда он уже садился в машину. Я скорее подумал бы на Хофштедтера. Но у Бергрена в преподавательской явно было дело крайней важности: ему надо было изъять книгу Винцлера.

Харалд встал у окна, сунул трубку в карман и снова заложил руки за спину.

— Я отнюдь не уверен,— задумчиво рассуждал он,— что нам удалось бы изобличить его в покушении на Лундберга, если бы он не убил еще и Марту Хофштедтер. Прямых улик против него не было.

Он даже хлопнул в ладоши с досады.

— Теперь мы подошли к убийству фру Хофштедтер. Ты, наверное, помнишь, что Рамселиус и Бергрен вошли в университет вместе. И вполне естественно, что они повесили свои пальто одно возле другого. Их галоши тоже оказались рядом. Но когда Рамселиус уходил, он по рассеянности оставил галоши Лундберга Бергрену.

— Ирония судьбы, — пробурчал я.

— Вот именно, — кивнул Харалд. — Возможно, Бергрен даже не заметил, что надел совсем не те галоши, в которых пришел на следственный эксперимент. Ведь в вестибюле довольно темно.

Он прошелся по комнате и продолжал:

— Перед следственным экспериментом Бергрен заходил в «Каролину». Ему надо было отогнуть гвоздь в окне туалета, чтобы вечером беспрепятственно туда влезть. В «Каролине» он по ошибке надел галоши Карландера.

— Он уже тогда задумал убить Марту?

— Не думаю. Убийство было совершено в приступе паники. И в результате он допустил ряд ошибок.

— Например?

— Например, он приводил множество фактов, которые при проверке не подтвердились. Сначала смело признался в том, что должен был встретиться с фру Хофштедтер. Это было опасное признание, но откровенность всегда располагает к доверию. Бергрен вел себя как человек, которому нечего скрывать. Разумеется, ему не хотелось связывать эту встречу с «Каролиной», где она состоялась на самом деле, и он перенес ее в здание филологического факультета. Ведь он знал, что раньше фру Хофштедтер встречалась там с Улином. Но уже здесь у него вышла осечка.

— Хилдинг? — спросил я.

Харалд кивнул.

— Правда, Улин еще ни в чем не признался. Пока не признался. И, конечно, мы все равно узнаем, что он пытается скрыть. Но он не убийца. Данные Бюгдена снимают с него все подозрения в убийстве.

— То есть?

— Бюгден возвращался от тебя в четверг в половине десятого вечера, — ответил Харалд. — В кабинете Улина в это время горел свет. Бюгден увидел свежие следы со специфическим узором на подошве и воткнувшейся в нее кнопкой. Они вели к подъезду, а не из подъезда. На ботинках Улина как раз такие подошвы. Он ведь не мог одновременно сидеть в канцелярии университета и убивать фру Хофштедтер в «Каролине».

Харалд приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Очевидно, от кого-то, стоявшего за дверью, он получил отрицательный ответ.

— Итак, на чем я остановился? — спросил он. — Ах да… Улин как раз перед убийством пришел в университет, может быть, за одну-две минуты до половины десятого. Возможно, он действительно проводил Марту от здания филфака. Улин рассказал об этом Турину до того, как узнал про убийство. И, возможно, они расстались возле «Каролины», где фру Хофштедтер должна была встретиться с Бергреном.

— Значит, показания Эрика противоречат в данном случае показаниям Хилдинга?

— Да, но это еще не так страшно. Хуже, что он старается подвести под подозрение Германа Хофштедтера. Он утверждает, что чуть не наткнулся на Хофштедтера возле «Каролины» за несколько минут до половины десятого. А мы знаем совершенно точно, что Хофштедтер подошел к филологическому факультету через несколько минут после половины десятого. В тот самый момент, о котором говорит Бергрен, Хофштедтер еще сидел в автобусе или только садился в него на площади.

— Но Эрик мог просто ошибиться на несколько минут! — предположил я.

— Нет, тут не ошибка, — возразил Харалд. — Он утверждает, что из-за встречи с Хофштедтером он чуть было не опоздал на свидание, так как ему пришлось кружить по парку. Тем самым он хочет подчеркнуть, что в действительности подошел к филфаку вовремя, то есть в половине десятого. Там, по его словам, он прождал около четверти часа, что совершенно исключается. В этом случае его непременно поймал бы ревнивый Хофштедтер, который все время был начеку.

— Но, возможно, Герман тоже лжет? — возразил я.

— Ты забываешь, что показания Германа о поездке в автобусе были подтверждены пассажиром, запомнившим его.

Харалд помолчал, рассеянно тыча пальцем в букет Авроры фон Левензан.

— Итак, Бергрен лжет в обоих случаях: и когда указывает время встречи с Хофштедтером, и когда утверждает, что прождал возле филологического факультета около пятнадцати минут. И, конечно, лжет, заявляя, что должен был встретиться с фру Хофштедтер возле филологического факультета. Но в одном пункте он не лжет, и это очень важно.

Я вопросительно посмотрел на Харалда.

— Бергрен утверждает, что он в тот вечер действительно видел Хофштедтера, — объяснил Харалд. — И он даже выразился еще яснее: чуть было не попал к нему в лапы.

— Почему же ты думаешь, что тут он говорит правду?

— Очень просто, дорогой Эрнст, — хмыкнул Харалд. — Предположим, Бергрен не видел Хофштедтера, но утверждает обратное. В этом случае он идет на большой риск, ведь Хофштедтер может доказать свое алиби. Совсем не исключено, что Хофштедтер провел этот вечер у кого-нибудь в гостях.

Пришлось признать, что доводы Харалда меня убедили.

— На самом деле, — продолжал он, — Бергрен увидел Хофштедтера только после убийства, когда в панике бежал по Английскому парку мимо химфака к Виллавейен. Вот тогда-то он едва не попал в лапы к Хофштедтеру. Подозревая жену в неверности, Хофштедтер, естественно, обшарил комнату за комнатой весь филфак. На это ушло немало времени. И хотя в большинстве комнат было темно, это вовсе не означало, что там никого нет. Хофштедтер искал влюбленную парочку, а они прекрасно обходились и без света.

— Значит, по парку бежал Эрик?

Харалд остановился и стал медленно раскачиваться взад-вперед. Потом он улыбнулся.

— Это самый простой и логичный вывод, — сказал он. — Дело это и без того слишком запутанное, чтобы запутывать его еще больше. Из вас всех Бергрен самый сильный и самый тренированный. И ему ничего не стоило пробежаться по глубокому рыхлому снегу.

— А Йоста Петерсен? — спросил я.— Он мужик сильный и крепкий.

— Это не мог быть Йоста Петерсен, — возразил Харалд. — Человек этот бежал по Английскому парку от «Каролины». Глубокий снег — это все-таки не шоссе. И если человек бежит по снегу, не разбирая дороги, значит, его кто-то испугал, в данном случае Йоста Петерсен, который его окликнул.

— О том, что его окликнули, мы знаем только от Йосты, — возразил я.

— Правильно, — согласился он. — Но Петерсену не имело смысла бежать по парку от «Каролины». Ведь у библиотеки стояла его роскошная машина и всем своим необычным видом говорила о том, что Петерсен находится где-то поблизости. Если он убил фру Хофштедтер, ему следовало как можно скорее убрать оттуда машину.

— А вдруг его напугал ночной сторож, который неожиданно его окликнул? — упорствовал я.

Харалд дал понять, что мои доводы не выдерживают критики.

— Ночной сторож ничего не видел,— сказал он.— Это мы уже установили. А посторонним нет никакого дела до тех, кто вечером бродит вокруг «Каролины». Это может быть ночной сторож или еще кто-нибудь, кого им абсолютно незачем окликать. Возьми хотя бы Урбана Турина и Ульрику Бринкман. Им и в голову не пришло заподозрить в чем-то человека, который бежал по парку.

Я попытался высморкаться. Но теперь это было не так просто. И скоро я оставил бесплодные попытки прочистить бедный нос.

— И еще одно твое сообщение представляло несомненный интерес, — продолжал Харалд. — Собственно говоря, ты рассказал об этом не мне, а Вальграву, который весьма основательно тебя допросил. Протокол допроса я читал, как роман. В частности, ты показал, что, вернувшись домой, Бергрен сбросил совершенно мокрые ботинки.

Я с удовольствием потянулся.

— Я действительно обратил на это внимание. И подумал, что это может представлять для вас известный интерес.

— Он оставил галоши под окном, когда лез в мужской туалет, вероятно, не хотел оставлять следов в библиотеке. После убийства он в панике бежал. И, вполне естественно, забыл галоши под окном. А когда вернулся, чтобы забрать, неожиданно встретил тебя.

— И поскольку совесть у него была нечиста, в первый момент он принял меня за своего отца? — догадался я.

— Весьма возможно, — ответил Харалд.

— Но почему он не дал мне сразу уйти? Тогда он смог бы забрать галоши. Я вовсе не хотел быть навязчивым.

— Тем не менее ты почему-то сразу не ушел, — хмыкнул Харалд. — И пока вы болтали, произошло нечто чрезвычайно важное. Перестал идти снег. Метель кончилась. А немного погодя и небо прояснилось. Он понимал, что за галошами ему теперь идти рискованно. На снегу остались бы следы.

«И он пригласил меня к себе, потому что боялся остаться один, — думал я. — Интересно, что может чувствовать человек, который только что убил другого человека? Да еще того, кого любил? Наверное, больше всего он боится одиночества? Боится увидеть нечто такое, чего другие не видят? И это нечто возникает перед ним, как только он закрывает глаза? И чтобы заснуть, ему приходится глушить себя алкоголем? Но какие видения посещают убийцу во сне?»

Ход моих мыслей был прерван скрипом открывающейся двери. В комнату вошел Густав Бюгден. Харалд вопросительно посмотрел на него. Бюгден почти незаметно покачал головой. Потом повернулся ко мне.

— Пришел Турин, он хотел бы с тобой поговорить.

Я оцепенел, потом взорвался: — Поговорить? Он хочет завершить удачно начатое дело? — Я почувствовал, как меня затрясло от страха. А рука сама потянулась к графину на столике. — Не пускайте ко мне этого психа!

Бюгден усмехнулся, решительно развернулся на каблуках и вышел в коридор. Прежде чем дверь закрылась, я услышал, как он говорит кому-то:

— Доцент сегодня не принимает!

Харалд тоже направился к выходу.

— Я выйду в коридор, немного покурю. И прослежу, чтобы тебя не беспокоили.

— Выкури сигаретку и за меня. — Я грустно вздохнул.

Лишь через несколько часов я отважился выйти в коридор. У меня кружилась голова, приходилось держаться за стену, чтобы не упасть. Конечно, глупо вставать с постели, когда еле стоишь на ногах. Но мне приходилось выполнять очередное поручение, которое Харалд по обыкновению взвалил на меня. Я подошел к телефону и набрал номер.

— Элиас Бергрен?

— Да.

— Говорит доцент Бруберг, друг Эрика.

— Да?

— Случилось несчастье…

— Ну и что? — равнодушно отозвался голос.

Меня это взбесило.

— Эрик арестован по обвинению в убийстве Марты Хофштедтер. Он признал свою вину.

— Ну и что?

Его словарный запас был предельно ограничен. Некоторое время он молчал. Потом спросил:

— Почему вы звоните именно мне?

Тут я вышел из себя.

— Я думал… — Я заикался от злости. — Мне казалось… Он сильно избит… и лежит в Академической больнице. Я подумал… что ему кто-то должен помочь… подыскать хорошего адвоката…

— Я полагал, — хмыкнул голос в трубке, — суд обязан предоставить обвиняемому защитника. Или я не прав?

— Вы правы.

— Еще есть вопросы?

— Нет. Извините за беспокойство.

— Пожалуйста.

Послышались короткие гудки.