Много удовольствия доставили мне в свое время новеллы господина Готфрида, добротно, как и положено литературным произведениям второй половины XIX века, скроенные, умело слаженные, этакие точные, крепкие, но предполагающие изящество и отнюдь этого изящества не лишенные. Новеллы, словно часы. И, разумеется, швейцарские часы, ведь господин Готфрид швейцарцем и был.

Одна из этих новелл, действие которой он отнес к семидесятым годам XV века, к войне императора Сигизмунда с бургундским герцогом Карлом Смелым, начинается неким происшествием в швейцарском (конечно, действие разворачивается в Швейцарии) городе Р. Мальчик-сирота, воспитанник судьи, был послан за уксусом. Случайно встретился ему на окраине еврей с мешком и предложил мальчику выменять фляжку, предназначенную для уксуса, на отличный самострел. Мальчик согласился. Перед совершением этого выгодного обмена еврей «тайком», как уверяет господин Готфрид, «царапнул крепким ногтем» шероховатую поверхность давно не чищенной фляжки; и ноготь подтвердил впечатление, полученное глазами, — фляжка была из прекрасного, высшей пробы, старого серебра. Но мальчику еврей об этом не сказал.

Очень нравится мне сей крепкий еврейский ноготь. Это уже характер. Впрочем, к нему (к ногтю, ага!) прибавлены господином Готфридом трусость и льстивость, непременные (от блаженной памяти вальтерскоттовского «Айвенго») скучные компоненты. Однако пойдем далее. Еврей был схвачен (вместе со своим мешком, а то как же!), и в мешке, то есть обыскивая задержанного, судья обнаружил собственную уксусницу. Схваченный еврей сознался, что фляжка досталась ему в обмен на самострел, который он очень хвалил. Вскоре отыскался и новый владелец замечательного оружия — мальчик, выйдя за городские ворота, упражнялся, пуская стрелы в осыпающиеся кирпичи полуразрушенной старинной башни. Здесь господин Готфрид перестает интересоваться личностью еврея с крепким ногтем, и что сталось с этим евреем, мы уже от господина Готфрида не узнаем. Что же касается мальчика, то он был приговорен к смертной казни (за кражу фляжки), но счастливая случайность спасла ему жизнь. Как раз в тот самый вечер в городе Р. находилась депутация из соседнего города 3. Маленькая дочь лесничего, одного из посланцев города 3., увидела, что казненный жив (хотя он подвергся повешению). Мальчик был уведен в 3., воспитан в семье лесничего, сделался, когда вырос, наемным солдатом и даже, кажется, чем-то вроде полководца или, во всяком случае, предводителя отряда, и в итоге женился на дочери лесничего. Господин Готфрид называет, естественно, и имя своего героя — Дитеген.

Но любопытство мое было возбуждено, когда, принявшись наконец-то за «Достопамятные истории» Рудольфа Шлеттштадтского, я натолкнулся на эпизод с уксусницей, евреем, мальчиком и самострелом из еврейского мешка. Рудольф Шлеттштадтский называет мальчика Дитером (вероятно, производное от «Дитрих»), но ставши взрослым, мальчик этот был известен (и даже вполне можно сказать, что печально известен) под другим именем, вернее даже прозвищем. Но об этом я расскажу позднее, не сейчас.

Несмотря на все то уважение, что я питаю, и заслуженно, к литературному таланту господина Готфрида, я вынужден признать, что его (естественный, разумеется) швейцарский патриотизм заставил его значительно погрешить против истины. Хотя, конечно, стоит ли задаваться бессмысленным вопросом, что есть истина. И ведь в качестве новеллиста господин Готфрид имел полное право на вымысел. И я ведь сочинитель, и я имею то же самое право, и намерен им воспользоваться в полной мере. Поэтому я не буду называть город, в стенах коего в свое время развернулись события, рассказанные мною с теми элементами собственной моей фантазии, какие показались мне крайне, насущно необходимыми.

Но «Достопамятные истории» Рудольфа Шлеттштадтского, сочинение небезызвестного Цезария Гейстербахского и «Франконские хроники» Гирша Раббани окончательно убедили меня в том, что настоящее имя мальчика было Дитер, а начиналась и продолжалась его история отнюдь не в Швейцарии, но во Франконии на германских землях, и не в семидесятых годах XV столетия, но двумя веками ранее — то есть в самом конце столетия тринадцатого.

То есть, все было несколько иначе, то есть совсем иначе. Все было не так. А как же? Я готов рассказать вам и надеюсь горячо на ваше доверительное внимание.

* * *

Для начала вернемся мы в самое начало пятидесятых годов вышеназванного столетия тринадцатого. В то время еврейский квартал в одном из больших франконских городов (называть город, как я уже говорил, я не буду) еще не был обнесен глухой стеной, не существовало даже распоряжений имперских или городских властей о ношении иудеями особой одежды. Жители города, невзирая на вероисповедание, постоянно вступали друг с другом в общение, которое выражалось в торговых сделках, в заказах ремесленникам, в хождении в гости и даже в любовных связях. Перемена вероисповедания также не вызывала особого ужаса, случаи обращения иудеев в христианство были часты, но любопытно то, что нередко случалось и наоборот, и много примеров подобного «наоборот» находим мы на страницах «Хроник» Раббани.

Город делился на несколько обширных кварталов, и каждому кварталу полагался свой суд. И в тот теплый летний вечер в суде приречного квартала как раз и разбиралось дело о самостреле и серебряной фляжке.

Дело это имело некоторые особенности. Во-первых, безродный сирота Дитер воспитывался в семье судьи; впрочем, судьи не этого, а одного из окраинных кварталов, расположенного у самых городских ворот и прославленного тем, что населяли его бедняки, пришлые поденщики, спившиеся подмастерья и прочая, что называется, голь перекатная. В этом-то квартале Дитер появился на свет и осиротел. В семье своего покровителя судьи был он не столько воспитанником, сколько слугой, мальчиком на побегушках. Но сакраментальное «во-вторых» заключалось в том, что именно судья обвинял подростка в краже уксусницы. Таким образом, судья, разбиравший дело, так или иначе должен был сообразоваться с тем, что серебряный предмет украден (или не украден) у судьи другого квартала. И здесь-то возникает и подстерегает нас это самое «в-третьих». Разбиравший дело судья был сам по себе личностью небезынтересной.

Было ему уже под пятьдесят, но выглядел он еще достаточно бодрым и крепким. Звался он Элиасом Франком и родился и вырос в семье богатого торговца и менялы Леона Франка. Привлекательного внешне и темпераментного юношу не привлекала карьера торговца. Однако волей-неволей ему приходилось подчиняться отцу, который располагал мощным средством принуждения — он грозился в случае малейшего неповиновения не давать сыну денег на развлечения. Но в лавке отца младший брат Шимон всячески потворствовал лености Элиаса и охотно брал на себя его обязанности. Шимон (и в сущности, справедливо) полагал, что когда придет время, он, Шимон, и сам сумеет справиться с отцовской торговлей. Отец не мог не заметить подобной «расстановки сил» в собственной лавке, где велась продажа не чего-нибудь, а изделий из серебра и золота. Итак, Леон Франк оставил Шимона под началом у себя, а Элиаса пристроил чем-то вроде приказчика в лавку своего коллеги, чистокровного германца-христианина, также продававшего горожанам изделия из драгоценных металлов. Можно было ожидать, что результаты трудов Элиаса в торговом предприятии германца-христианина окажутся именно такими, какими они и оказались. Но и для германца и для господина Леона Франка эти результаты почему-то явились в достаточной степени неожиданными. Дело в том, что у германца была шестнадцатилетняя дочь… И когда восемнадцатилетний Элиас… Короче, когда выяснилось, что девушка ждет ребенка, то есть, когда окончательно выяснилось, что дочь коллеги-христианина перестала быть девушкой… Еще короче, Элиас нашел решение сам, перейдя в христианство и женившись на… ну допустим, такая формулировка: на соблазненной им девице. Но этот брачный союз прочным не оказался. Вскоре после рождения дочери Элиас примкнул к вооруженному отряду, во главе которого стоял некий знатный рыцарь, и на довольно длительное время пропал из города. Вернулся он почему-то правоверным иудеем и направился прямиком к младшему брату. Отец братьев к этому моменту уже скончался. Шимон выделил блудному старшему брату какую-то (неизвестно, какую) долю имущества. Молодая жена Элиаса уже была замужем за другим человеком, а маленькая дочь жила с ней. Элиас же вскоре влюбился в красивую девушку, дочь кантора — синагогального певца, и вступил с ней в брак с соблюдением иудейских обычаев, то есть молодые стояли на синагогальном дворе под балдахином, жених пил вино из хрустальной склянки и разбил склянку о землю, и был заключен брачный контракт. И от этого своего брака Элиас имел дочь. Но миновало не так уж много времени, как ему снова захотелось изменить свою жизнь. Раввинский суд согласился развести Элиаса с женой, однако согласно условиям брачного контракта-«кетубы», благоразумно оговоренным при заключении брака отцом невесты, большая часть не такого уж значительного имущества Элиаса отошла его разведенной супруге и дочери. Далее Элиас объявился вновь в христианской части города. Он принес торжественное покаяние и вернулся в лоно церкви. Затем он снова покинул город для участия в каком-то военном походе, вернулся с деньгами, завел было торговлю, но как-то постепенно выяснилось, что он недурно владеет латынью, успел где-то изучить за время своих странствий известный Юстинианов «Кодекс», и вообще — лучшего на должность судьи не подыскать. Поначалу сплетничали, что должность эта доставлена Элиасу Франку интригами попов. Они, мол, полагали, что крещеный иудей будет покладистым и будет решать в их пользу тяжбы их с городскими торговцами и ремесленниками и с окрестными крестьянами — мелкими землевладельцами. Но Элиас Франк снискал себе славу справедливого судьи и человека умного. Обе его дочери были уже замужем. Старшая обратилась в иудейство и стала женой золотых дел мастера Михаэля, очень искусного в отливке красивой дорогой посуды. Младшая также удачно вышла замуж. Элиас Франк был уже дедом. Но внуком, внучкой и вообще семейной жизнью дочерей он интересовался мало. И в еврейском квартале, где они жили, навещал их нечасто. Тем не менее, они, пожалуй, по-своему были к нему привязаны. Все признавали, что он человек, обладающий определенным обаянием. Должность судьи позволила ему бросить торговлю, в которой ему не очень-то везло. На жалованье, выплачиваемое магистратом, можно было жить совсем неплохо. Элиас Франк жил в небольшом доме, также определенном ему под жилье магистратом. Можно было сказать, что на тот период своей жизни он был жизнью доволен. А в тот теплый летний вечер сидел он в довольно душном помещении суда и разбирал пресловутое дело о самостреле и серебряной фляжке.

Элиас Франк помещался в жестком деревянном кресле с высокой спинкой. Согнутые в локтях руки он растопырил на темной столешнице длинного стола и в некоторой задумчивости поигрывал пальцами, то скрещивая их, то поднося сложенные щепотью пальцы правой руки близко к глазам. Перед ним лежали на столе шлифованные стеклышки, округлые, оправленные в серебро и укрепленные на серебряной же тонкой палочке. Время от времени Элиас Франк брался за эту палочку и подносил стеклышки также к глазам, он был близорук. Сбоку за тем же столом служитель суда записывал ход ведения дела, эти записи полагалось представлять каждые полгода в магистрат. У плотно прикрытых дверей скучали два стражника. Элиас заметил, что они сдвинули почти на затылки свои круглые шлемы и отставили копья. Но Элиас не стал пенять им за такое вольное поведение. И не только потому что понимал, как неприятно почти весь летний день простоять в душном помещении, почти в полном вооружении. Особенно должно быть неприятно вечером, когда так хочется в трактир — выпить кружку — другую крепкого пива. Но не только вследствие подобного понимания Элиас Франк не делал стражникам замечаний. Были и еще кое-какие обстоятельства.

Прямо напротив длинного стола, за которым расположились Франк и служитель суда, стояли три скамьи. И на скамьях этих сидели судья из окраинного квартала, подросток Дитер и еврей с мешком. Впрочем, мешок уже фигурировал в качестве вещественного доказательства и стоял, раскрытый, между передней скамьей и столом.

Поднявшись, судья из окраинного квартала скучно и многословно изложил суть своего обвинения. Рассказал о том, как прекрасно он и его супруга обращаются с Дитером, и какой черной неблагодарностью отличается последний, и как они доверили ему ценнейшую серебряную фляжку и послали за уксусом, а он фляжку украл и выменял на самострел у… Окраинный судья хотел сказать: «у презренного еврея», но не сказал, и по вполне понятной причине — коллегу Франка обижать не хотел. Потому сказал так: «у этого подозрительного человека».

Подозрительный человек-еврей, в свою очередь, поднялся и, горбясь несколько нарочито, голосом почти жалобным начал утверждать, что и вправду предложил мальчику, которого случайно встретил у городских ворот, когда сам возвращался в город, обменять фляжку на отличнейший самострел. При этом оба они, конечно, думали, что фляжка оловянная.

Франк задумчиво поднес к глазам свои стеклышки, отчего его темные большие глаза сделались еще больше, и велел мальчику встать и изложить свою версию происшедшего. Мальчик решительно поднялся со скамьи и заговорил. Франк быстро и внимательно посмотрел на него, затем опустил свои стеклышки на стол и скрестил пальцы.

Мальчик говорил смело и в голосе его ощущались какие-то странные бесшабашность и презрение. Он был сильный, рослый для своих неполных десяти лет, черты его лица отличались правильностью, глаза у него были голубые, взгляд недетски холодный. Поднявшись, он отвел со лба растрепанные светлые волосы и решительно пригладил их. Заговорил он громко и отчетливо. Окраинный судья поглядывал на своего воспитанника-слугу с досадой и какой-то странной боязливостью, которую пытался маскировать напускной сердитостью.

И только подозрительный человек-еврей, казалось, был равнодушен ко всем несколько необычным свойствам этого мальчика.

Юный Дитер рассказал, что ни он сам, ни окраинный судья и супруга окраинного судьи не подозревали, что давно нечищенная уксусница, оказывается, сделана из серебра высокой пробы. Далее мальчик признался, что когда еврей предложил ему обменять фляжку на самострел, он, Дитер, конечно, не должен был соглашаться, но ему уж очень хотелось пострелять.

— Это у нас, должно быть, в роду, — добавил мальчик с некоторой спокойной, сдержанной горделивостью. — Мой отец служил в войске господина фон Гогенлоэ Старшего, покойная мать мне рассказывала.

Окраинный судья, услышав это, сморщил лицо и хотел было заметить, что на самом-то деле никто сроду не слыхал, чтобы у Дитера был хоть какой-то отец, пусть даже и не храбрый вояка из войска Гогенлоэ, а самый никчемный бродяга. Но нет! Впрочем, многие пьянчуги окраинного квартала могли претендовать в случае Дитера на отцовство. Однако судья ничего не сказал и походя издеваться над мальчишкой не стал. Что-то сдерживало его, и отнюдь не чрезмерная доброта.

— А как ты полагаешь, — спросил мальчика Франк, — этот человек, который предложил тебе обменять фляжку на самострел, он-то знал, что фляжка — из серебра?

Франк доброжелательно посмотрел на Дитера.

— Еврей что ли? — начал тот решительно и независимо. — Еврей, конечно, знал. Я заметил, как он украдкой ногтем царапал фляжку. Знал он!

— Знал, — повторил Франк, и быстро, почти резко, словно сбрасывая какое-то наваждение, словно бы даже мгновенно наслаждаясь победой — и это было странно — бросил мальчику, — Стало быть, и ты знал, ведь ты заметил, как он царапал ногтем.

Окраинный судья хмыкнул удовлетворенно. Человек-еврей устало и равнодушно глядел в стену. До него все эти психологические тонкости явно не доходили.

Мальчик молчал. И в молчании его было презрение.

Франк снова скрестил пальцы и подумал. Затем сделал знак служителю. Тот обмакнул в чернильницу гусиное, остро заточенное перо.

— Это дело я предполагаю решить следующим образом, — заговорил Франк. — Поскольку серебряная уксусница налицо и будет возвращена владельцу, обвинение в краже с мальчика Дитера снимается. Еврей Вольф приговаривается к уплате штрафа за то, что ввел мальчика в заблуждение и воспользовался его ребяческим невежеством. — Франк посмотрел на судью из окраинного квартала. — Я попросил бы вас не наказывать мальчика за его совершенно детскую провинность. — Когда Франк произнес это, на лице его быстро промелькнула тень недовольства собой.

Окраинный судья взял пресловутую уксусницу и велел Дитеру следовать за ним. Едва они вышли, Элиас Франк отпустил стражников. Еврей подался вперед и смотрел на свой мешок, набитый какой-то одеждой, посудой, оловянной и погнутой, и прочим хламом.

— Можешь забрать это, — Элиас кивком указал ему на мешок.

Тот поднялся было, но снова сел и закашлялся. Кашлял он некрасиво, с натугой, изо рта вылетали брызги темной, дурно пахнувшей слюны. Но не этот приступ кашля был причиной его промедления. Он почувствовал, что судья хочет ему что-то сказать, и понял, что это «что-то» не будет таким уж неприятным.

Судья повернулся к служителю.

— Собери бумаги. Дверь я запру сам.

Служитель начал собирать бумаги. Еврей Вольф торопливо поднялся, взял мешок, вскинул на спину и направился к двери. Судья поколебался и, кажется, хотел его окликнуть, но вдруг словно бы что-то понял и окликать Вольфа не стал.

* * *

Элиас Франк в своем темно-золотистом новом плаще и в мягкой черной шляпе с небольшими округлыми полями и чуть приподнятой тульей запер дверь суда и обернулся. Из-под шляпы выбивались его очень темные вьющиеся волосы. Он выглядел моложе своих лет. Казалось, он кого-то искал, но не хотел, чтобы это было заметно. Впрочем, искал он Вольфа и тот об этом знал и даже этого ждал.

Вольф стоял, привалившись к стене дома, у поворота, где гористая улочка резко уходила вниз. Одной рукой он придерживал мешок, другой опирался о стену. Элиас Франк прошел мимо и едва приметно кивнул. Вольф снова вскинул на спину мешок, двинулся следом за Франком и наконец с ним поравнялся. Внезапно налетевший легкий ветерок слегка колыхнул темно-золотистый плащ Элиаса. Лучи все еще яркого закатного солнца заставили отлично выделанную ткань радостно вспыхнуть. Вольф скосил глаза на это внезапное радостное сверкание и чуть прижмурился.

— Наконец-то стало прохладнее! А то целый день вздохнуть нельзя было. Раскроешь рот — и казалось, вдыхаешь жар раскаленного очага. — Элиас Франк дружелюбно обратился к Вольфу и повернул к нему голову. Он говорил таким тоном, будто никакого суда не было и в помине, будто и не присудил он Вольфа к уплате штрафа. А вот просто они случайно встретились и теперь не без приятности поболтают.

— Да, страшно жарко было весь день, — подхватил Вольф, охотно перенимая интонации Франка.

Рядом с нарядным и крепким Элиасом Вольф выглядел состарившимся, изнуренным, больным. Его серый шерстяной плащ так свалялся и измызгался, что шерсть напоминала скорее грязный войлок. Маленькая бурая шапка была плотно нахлобучена на голову и ясно было, что под шапкой не волосы, а плешь. В отличие от смуглолицего, темноволосого и темноглазого Элиаса, Вольф был бледнокожим, светлые глаза глубоко западали и глядели с невольной угрюмостью, растрепанная бородка и длинные растрепанные бачки вовсе не украшали его худое лицо. И лицо это было вытянутое какое-то, морщинистое — все в сетке мелких острых морщин — с запавшими щеками и бледными губами. Не так уж трудно было понять, что этот человек болен, а короткие приступы кашля, которые он и не пытался сдерживать, заставляли предполагать болезнь легких.

Судя по его языческому имени — «Волк», напоминавшему о тех уже далеких временах, когда местные жители поклонялись диким зверям, полагая их умнее и уж во всяком случае сильнее людей, Вольф являлся потомком тех германцев, что где-то в пятом веке под влиянием проповедников с Востока обратились в иудейство. О его германском происхождении свидетельствовали и его светлые глаза и светлая кожа.

Элиас знал Вольфа с детства. Маленькими мальчиками они изучали в школе одного из раввинов основы иудейского вероучения. Оба запомнили холодные зимние дни, когда маленькие ученики стремились подобраться поближе к жарко натопленной печи, непонятные буквы и слова древнееврейского языка, так не похожего на родной франконский германский диалект, и кнутик сурового учителя, частенько опускавшийся на их детские худенькие ручки.

Не то чтобы Элиас часто думал о Вольфе, нет, пути их рано разошлись. Но, бывая изредка в еврейском квартале, что-то он такое слышал о том, что Вольф был дважды женат, овдовел, трое его детей умерли во время эпидемии какой-то детской горловой болезни. Но главное, неясно было, отчего сейчас Вольф выглядит таким измученным и обносившимся. Да, понятно, что он болен, но ведь кое-что должен был он скопить… Ведь он с юности овладел доходным умением — водил корабли по Верхнему Рейну. Первые навыки лоцманского дела преподал ему еще дед — опытный лоцман, добиравшийся далеко на Восток, до полноводной реки Идыл, и дальше — до арабских царств. Конечно, Вольф так далеко не заплывал, к путешествиям охоты не имел, но все же хорошо жил и считался человеком состоятельным. И что же с ним сталось?

Некоторое время они шли молча, очень несходные друг с другом. В сущности, Вольф следовал за Элиасом, не спрашивая, куда они идут.

— Я дам тебе денег — внесешь в магистрат, — первым заговорил Элиас.

Вольф ощутил его дружелюбие и со вздохом поблагодарил. Чувствовалось, что он уже расслабился, успокоился и понимает, что все дурное на сегодняшний день миновало, и не будет никаких насмешек и не станет Элиас спрашивать, как это вышло, что он, Вольф, так явно бедствует. И вот, почувствовав, что Элиас сам спрашивать не станет, чтобы не обидеть Вольфа, Вольф сам вдруг захотел с ним поделиться, посетовать на свои несчастья.

— Видишь, не очень-то мне везет, — начал Вольф осторожно.

— Бывает, — дипломатично заметил Элиас.

Вольф сумбурно принялся признаваться, что болезнь лишила его возможности заниматься лоцманским ремеслом, и вот приходится теперь шататься по окрестным деревням, скупать у крестьян по дешевке разное старье и затем сбывать его горожанам победнее; одним словом, изворачиваться приходится. Элиас и сам успел догадаться, что в жизни Вольфа происходит нечто подобное, и потому слушал вполуха. Пожалуй, здесь другое было интересно: неужели Вольф так ничего и не сумел прикопить на черный день? Или какие-то обстоятельства лишили Вольфа денег? Но не то чтобы Элиас Франк так уж сосредоточивался на этих соображениях, в конце концов у него была своя жизнь, Вольф никогда не был ему близким другом и не таким уж сильным было теперешнее любопытство Элиаса.

Между тем, Вольф вполне оживился и даже позволил себе некоторую откровенность.

— Сначала, когда ты присудил меня к штрафу, я, пожалуй, разозлился, подумал, что ты сделался порядочной скотиной.

— По тебе незаметно было, — произнес Элиас по-прежнему дружелюбно.

— Мне, бедному иудею, волей-неволей приходится быть сдержанным, смиренным.

— А я, по-твоему, богатый иудей? — Элиас улыбнулся.

— Ты! — Вольф теперь говорил совсем свободно и даже почти возбужденно. — Ты христианин, ты крещеный, тебе все позволено!

— Ты понимаешь христианство или вседозволенность? — Элиас опустил глаза, в голосе его прозвучало лукавство.

Но Вольф не был настолько образован, чтобы разбираться в подобных утонченностях. Да и сам Элиас Франк прекрасно понимал, что именно имеет в виду его собеседник. Всего-навсего несколько большую степень свободности в обыденной жизни.

— Но когда ты обещал мне дать денег на уплату штрафа, я совсем перестал тебя понимать, — продолжил Вольф, и тотчас, в сущности, противореча самому себе, добавил, — Разумеется, ты присудил меня к штрафу для того, чтобы не подумали, будто ты, крещеный еврей, покровительствуешь нам, беднякам из еврейского квартала.

— Но разве ты поступил верно и справедливо, обманув этого парнишку?

— А как я должен был поступить, по-твоему? — Возбужденно возразил Вольф. — Сказать ему: «Дорогой мальчик, эта твоя вонючая посудина на самом деле из чистейшего серебра, обменяй-ка ты ее на грошовый самострел!»

Оба невольно расхохотались. Это еще более ободрило и возбудило Вольфа.

— И ведь парень и сам сразу смекнул, что уксусница непростая. Этакий плут!

— Он не плут, — задумчиво проговорил Элиас, — он гораздо хуже…

Элиас замолчал.

Эта недоговоренная фраза вдруг пробудила в его собеседнике любопытство. Человек неглупый, он почувствовал, что здесь что-то кроется.

— Хуже, чем плут? — спросил он. — Или хуже… Погоди! Хуже для кого?..

На этот раз не договорил Вольф.

— Думаю, ты догадался, — спокойно продолжил Элиас. — Да, именно хуже для кого… Но ты ведь догадался, для кого. Для нас с тобой.

— Ну, себя ты припутываешь просто для компании…

— Послушай, Вольф, только не разводи снова эту канитель о бедных иудеях и христианах, которым все позволено!

— А что, правда колет глаза? Когда ты так почтительно сказал обо мне… как у тебя там вышло? «Этот человек»… Или «тот человек», уж не помню… А маленький мерзавец уточнил с презрением: «еврей». И уж как он смотрел на тебя, как пялил свои холодные рыбьи гляделки!..

Элиас отмалчивался. Он догадывался, что сейчас последует. И последовало именно то, о чем он догадывался.

— А ведь ты его испугался! — почти воскликнул, и даже с некоторым торжеством почти воскликнул Вольф. — Крещеный, а испугался! Испугался!

Элиас понимал, что Вольфом сейчас движет неосознанное желание отомстить хоть как-то за свое унижение на суде, за все те унижения, которым он частенько подвергался в качестве иудея. Но все же Элиасу сделалось не по себе.

— Судья Гюнтер, у которого этот парнишка живет, тоже, как мне показалось, побаивается его, — сдержанно заметил Франк.

— Но ты побаиваешься вовсе не так, как судья Гюнтер, ты боишься, потому что ты еврей!

— Боже! — Элиасу уже не нравился этот разговор, — Ну да, в парнишке чувствуется что-то такое беспощадное…

— Ха! Беспощадное! Сказал! Этот парень, погоди, подрастет еще немного и будет вспарывать женщинам животы и детям разбивать головы о стены, и глазом не моргнет. И ты это чувствуешь. Да что я говорю! Ты это понимаешь. И ты боишься его. Ты боишься придушить гадину, пока она мала и еще не пришла ей пора жалить. Ты готов заискивать перед ним и ему подобными. Как ты называешь его «парнишкой», небрежно этак, прикрывая этой небрежностью свой нутряной, утробный страх!

Вольф почти кричал в полный голос. Элиасу было неприятно, как бывает неприятно здоровому говорить с больным, человеку в здравом рассудке — с безумцем. Но вместе с тем, Элиас Франк невольно, как завороженный, соглашался с Вольфом, и эта бессознательная неизбывная необходимость соглашаться наводила на судью Элиаса безысходное уныние. А Вольф уже не мог остановиться.

— Ты вывел этого мерзавца на чистую воду и это позволило тебе хотя бы немного избавиться от страха, от такого удушливого, унизительного страха. Но тотчас же ты принялся заискивать, к штрафу меня присудил. Трус! «Я прошу вас не наказывать мальчика за его детскую шалость», — гнусаво передразнил Вольф. — Жид! Трусливый жид!

Элиас намеревался было обидеться и выбранить своего возбужденного собеседника, но тут ему кое-что пришло на мысль, и он спросил почти примирительно:

— А ты-то не боишься? Ну допустим, я и вправду боюсь, или даже лучше сказать опасаюсь…

— Боишься, трусишь, — угрюмо перебил Вольф.

— Ну хорошо, ну, боюсь, пусть так. А ты, ты сам?

— Я?! Не сравнивай. Да, я боюсь, но боюсь честно и открыто, как боится ядовитой свирепой гадины слабый человек, лишенный возможности защищаться. И от этой честности и открытости мой страх почти уже не мучителен мне, я не загоняю этот страх трусливо вовнутрь своей души, как нечто нечистое. А ты ощущаешь свой страх нечистым, ты пытаешься гадину оправдать, пытаешься обосновать, даже понять, почему она жалит людей…

«Нет, это наваждение, наваждение! — лихорадочно думал Элиас Франк. — Надо это стряхнуть, надо очнуться…»

— Опомнись, Вольф! Что я, по-твоему, должен был приговорить его к смертной казни? Что бы там ни было, но ведь это еще ребенок, мальчик!

— Надо раздавить гадину, пока она еще не жалит! — упрямо замкнулся в своем гневе, наконец-то прорвавшемся, Вольф.

— Да ты и сам никогда бы на это не решился!

— Да, и я бы не решился. Потому что и я трус, трусливый жид!

— А тебе не кажется, что мы оба сейчас как будто сошли с ума? Что это? «Гадина, гадина! Раздавить гадину!» Что, в сущности, произошло? Мальчика обманул ты. Ну да, он понял, что фляжка серебряная, но обменял ее на самострел, поддавшись ребяческому желанию. А ты просто воспользовался тем, что он не сумел со своим желанием совладать. Только и всего! И мое решение по этому делу, что бы ты ни говорил, совершенно правильное решение. Но я вижу, что у тебя сейчас — полоса неудач, и я дам тебе денег. И правильно то, что я попросил Гюнтера не наказывать мальчика. Незачем излишне озлоблять сироту! И не утверждай, будто я заискиваю перед ядовитой гадиной!

Элиас смутился своей внезапной горячности и замолчал.

— А ты, значит, готов утверждать, что всего того, о чем я говорил, не существует вовсе? — глухим голосом спросил Вольф.

— Нет, я не стану лгать. Существует и то, о чем ты говорил. Но если я буду исходить из того, о чем ты говорил, я не должен быть судьей.

— Ах, ну, разумеется, если уж еврей заделался судьей, он должен, он просто обязан быть самым справедливым, самым беспристрастным судьей. Ведь ему надо ежеминутно доказывать христианам, что он ничем не хуже, а в чем-то даже и лучше их!

— Вольф! Это уже скучно становится!

— Да вовсе тебе не скучно, а не можешь ты мне возразить, не солгав при этом…

— Ненависть — это не путь. Я вижу, ты готов ненавидеть меня, потому что я тебе пока позволяю… Ты и моего Андреаса можешь возненавидеть, потому что…

— Этого парня, твоего помощника, — перебил Вольф. — К чему ненавидеть его? Он простая душа, ему внушено с детства, и он знает, что к иноверцам следует всегда относиться с подозрением, хотя и среди них бывают честные люди. И я воспитан в таких же правилах, и потому мы понимаем друг друга. Это ты и тебе подобные все пытаются внушать людям, будто их чувства и мысли могут быть сходными, несмотря на разницу вероисповедания…

— Моего помощника не зовут Андреасом. — Элиас Франк улыбнулся.

— А кто этот Андреас?

Вольф действительно не догадывался. Собственные рассуждения, внезапно открывшаяся возможность многое высказать открыто, настолько возбудили его, что он теперь не смог бы догадаться о самом простом…

— Андреас — это мой сын. Через пять месяцев ему два года минет.

Вольф рассмеялся, в глубине души порадовавшись возможности прервать неприятный разговор. Тем более, он уже выговорился и ощущал усталость. Тут на него и кашель напал, и сквозь кашель он проговорил:

— Не сумасшедший я, чтобы ненавидеть двухлетних детей. Это все твои Гюнтеры да Дитеры ненавидят наших младенцев! — Вольф подосадовал на себя — ведь хотел перестать…

— Ну да! А ты ненавидишь только тех, кому уже минуло десять! — На этот раз рассмеялся Элиас.

— Брось! — Вольф махнул рукой. — Брось это неуклюжее притворство. Не притворяйся, будто не понял ничего из того, о чем мы только что говорили.

— Ну понял я, все понял. И больше всего на свете хочу перестать наконец говорить о том, о чем мы все это время говорили. Вон мой дом. Видишь? Красная черепичная крыша и башенка. И ты даже не спросил, на ком я женат.

— Думаю, ты женат на женщине. — Вольф наконец прокашлялся.

Выслушав этот серьезный ответ, Элиас с готовностью расхохотался. Вольф последовал его примеру. И потопив в этом взаимном смехе досаду, заговорили они о своих семейных делах и обстоятельствах.

* * *

Оказалось, оба они женаты по третьему разу и на молодых женщинах. Жена Вольфа была моложе своего мужа на десять лет, жена Элиаса — на шестнадцать. У обоих подрастали дети. У Элиаса — маленький сын, у Вольфа — четырехлетняя дочь. Впрочем, Вольф мало успел рассказать о своем браке, потому что на этот раз почти все время говорил один Элиас.

Третьей его женой стала молодая прядильщица по имени Елена. Родители ее держали крохотную лавчонку, где отец продавал сладости, которые изготовляла мать. Сначала умер отец, после — мать. Старшая сестра девушки еще при жизни родителей отдана была замуж в крестьянскую семью и жила далеко за городом. Когда родители умерли, Мария взяла юную Елену к себе. Девушку не попрекали куском хлеба, но все же зависимое существование было ей тяжело. В девятнадцать лет она вернулась в город и поступила в мастерскую Гудруны, где трудилось более тридцати мастериц — прядильщиц и ткачих. Как-то раз судья Франк надумал заказать себе новый плащ для холодной погоды. Ему посоветовали купить хорошую шерсть и отнести в мастерскую Гудруны. Слуга его отнес шерсть, но так вышло, что за пряжей Элиас зашел сам. Плащ еще не был готов, а он уже обвенчался с Еленой. О ней ничего дурного не говорили, она была честная девушка, и очень сильно он в нее влюбился. Дочь, их первенец, умерла, не прожив и года, но мальчик, родившийся после смерти сестры, благополучно рос и родители радовались ему.

Тут Вольф и Элиас Франк подошли к дому Элиаса. В одной из комнат на втором этаже окно было распахнуто. Молодая женщина — крепкие щеки, как яблоки, — катала выстиранное белье и громко распевала песенку о девице, вынужденной весь день напролет нянчить ребенка своего брата, а злая сноха даже на танцы не отпускает ее. По одежде Вольф понял, что это служанка, однако ему захотелось подразнить Франка и спросить, не его ли это жена. И все же Вольф сдержался. Нет, это будет неудачная шутка, и они уже довольно наговорили друг другу неприятного.

Элиас постучал дверным бронзовым молоточком, слуга отворил, покосившись на еврея, согнувшегося под тяжестью мешка сомнительной чистоты. Элиас велел Вольфу оставить мешок в просторной прихожей. Служанка проворно сбежала вниз.

— Дома ли госпожа? — справился хозяин.

— Она в церковь ушла с ребенком, но скоро обещала вернуться.

— Что ж, мы подождем. Предупреди ее, что у нас гость.

Вольф выглядел смущенным. Настороженное любопытство слуг заставляло его внутренне напрягаться, нервничать.

Элиас провел гостя в большую комнату на первом этаже своего дома. Большой деревянный стол с резными ножками был застлан красивой, затканной нарядным узором скатертью, но к ужину еще не было накрыто. Мебель — буфеты и ларь — была отличная, красного дерева.

Элиас, конечно, заметил, что его гостю не по себе. Впервые за целый день Элиас почувствовал себя усталым. Это чувство, в свою очередь, вызвало чувство тревожного недовольства. С тех пор, как Элиас Франк женился на совсем молодой женщине, его стали пугать малейшие признаки старости. Он даже сделался мнительным; даже легкая усталость после целого дня в суде казалась ему грозным предзнаменованием беспощадно надвигающегося старческого бессилия. Он всегда старался прогнать неприятные ощущения, не сосредоточиваться на них. Возможно, в другое время разговор с гостем отвлек бы его, но сейчас он почти невольно досадовал на Вольфа. После всего того неприятного и тяжелого, о чем они говорили, как-то трудно было начать легкую беседу о чем-нибудь обыденном. Вольф тоже молчал. Элиас подумал, что ведь они уже было начали говорить о женах и детях. В конце концов можно продолжить… Вольф, в сущности, еще не рассказал ему о своей женитьбе… Но почему-то Элиас не мог легко начать разговор, какое-то странное смущение охватило его, он не знал, с чего начать, возможные фразы казались фальшивыми. Но молчание Вольфа было спокойным. И Элиасу стало легче, он уже не ощущал неловкости, он даже прикрыл глаза.

Вскоре раздались легкие женские шаги и звонкий детский голосок. Затем заговорили женские голоса. Громко говорила крепкая девица-служанка, второй женский голос мягко и почти неслышно отвечал. Дверь отворилась. Элиас и его гость уже почувствовали себя бодрее. Элиас улыбался. Он все еще был влюблен в свою молодую жену и тосковал, когда принужден был разлучаться с ней. Прежних своих жен он любил иначе, но ведь тогда он был молод, а теперь научился по-настоящему ценить женское очарование, свежесть чувств и телесную прелесть юной женщины. Вольфу было любопытно взглянуть на жену Элиаса. Вольф знал, что первая и вторая жены Элиаса Франка отличались яркой, броской красотой, — высокие, темноволосые, с огнем в глазах, с чувственными яркими лицами. Но красота молодой женщины, которая вошла в комнату, была совсем иной. Стройная, тонкая, с маленькими изящными руками, совсем невысокая, она все же не казалась болезненно хрупкой, но выглядела только легкой и изящной. Когда она легко ступала по навощенному полу, подол зеленого бархатного платья чуть колебался, на миг показывались острые носки нарядных кожаных туфелек и видно было, что ножки у нее стройные, а ступни — маленькие. Одетая нарядно, по самой последней городской моде, она совсем не казалась щеголихой. Из-под широко ниспадавших рукавов верхнего платья виднелись узкие голубые рукава нижнего; мода требовала, чтобы нарядная женщина одновременно выглядела стройной и тонкой в кости, и в то же время как бы ждущей ребенка, с чуть выступающим животом. Плавно струящиеся вниз, легкие линии зеленого платья Елены и делали ее такой, женственно манящей, матерински нежной и девически тонкой. Держалась она очень деликатно и мягко, говорила нараспев и очень тихо, но ощущались в ней определенная уверенность в себе и чувство достоинства. Ярко-белая, ослепительно чистая, легкая головная повязка мягкими складками спускалась на плечи, легкие золотистые пряди выбивались ненавязчивыми локонами. Приглядевшись к лицу Елены, можно было оценить его неброскую красоту и своеобразие — темные, но не черные ресницы и брови, серые глаза с этим легким нежно-зеленоватым отливом колеблющейся на солнечном свете весенней листвы смотрят с этой мягкой нежной веселостью, брови чуть скошены навстречу друг дружке и приподняты над глазами чуть выше, чем это обычно бывает, что и придает юному женскому лицу особенную прелесть. На руках она несла маленького мальчика в светлой рубашечке и длинном синем камзольчике из тисненого бархата. Ребенок своими очень темными бровками и почти черными, с длинными ресничками глазами, очаровательно серьезными на округлом детском личике, походил на отца, но кончик носика у него был не отцовский заостренный, а закругленный и чуть расширенный, как у матери, это стало заметно, когда мальчик улыбнулся, показывая маленькие белые зубки. Волосы у него были мягкие, кудрявые и золотистые, но, конечно, в будущем должны были сделаться жесткими и почти черными, как у отца. Мальчик был худенький, но уже чувствовалось, что он вырастет сильным и стройным; пальчики, уже сейчас длинные, обещали стать сильными пальцами музыканта и воина. Ребенок тотчас заметил гостя, нисколько не испугался, улыбнулся всем личиком — и сияющими глазками и розовыми щечками; потянулся к незнакомцу и что-то лепеча на своем детском языке, протянул ему обеими ручками порывисто-доверчиво игрушку — деревянного, пестро раскрашенного петуха. Гость тоже улыбнулся и принял игрушку, повертел и хотел было поставить на стол, но мальчик громко и звонко заговорил, замахал ручками.

— Андреас дарит это вам, хочет, чтобы вы этого петуха оставили у себя, — с мягкой улыбкой произнесла молодая мать и чуть приподняла ребенка, поудобнее пристраивая его на руках и словно бы показывая его обоим мужчинам. Она смотрела на сына с материнской нежной гордостью, но видно было, что она сдерживает эту свою гордость и в силу природной деликатности и словно бы опасаясь сглазить своего такого красивого и умного мальчика. Родители прекрасно понимали смысл звонкого лепета. Когда Вольф сунул подаренную игрушку за пазуху, Элиас вынул из суконного, вышитого мешочка, привешенного к поясу, свои стеклышки в серебряной оправе, и поднес к глазам. Маленький Андреас тотчас потянулся к ним, схватил, зажал в кулачке и, звонко смеясь, поднял ручку. Отец тоже весело смеялся.

— Спасибо тебе, Андреас, — Вольф протянул мальчику свою большую руку. — Эту драгоценную птицу я отдам своей дочери Алибе и скажу, что это подарок молодого красивого господина.

Мальчик внимательно, с широко раскрытыми сияющими глазами слушал говорящего. Затем со смехом разжал кулачок и выпустил стеклышки в серебре. Но отец был начеку и успел вовремя подхватить сверкнувшую книзу вещицу.

Пока играли с ребенком и радовались ему, Элиас как-то почти неприметно и для себя и для остальных успел представить гостя своей жене. Она со своей деликатной и мягкой веселостью сказала Вольфу что-то незначительное, из тех слов, что не могут запомниться, но оставляют приятное милое впечатление. Отец взял мальчика у матери. Хозяйка тихо отдала нужные распоряжения служанке. Та быстро и охотно принялась накрывать на стол. Появились на скатерти белые фаянсовые тарелки и чашки, разрисованные тонким голубым узором, серебряные бокалы, фляги и блюда. Свежие салатные листья, политые горячим уксусом, пахли остро и приятно. Элиас и Вольф осознали, как сильно успели проголодаться. Вольф подумал было, что ему следует поспешить домой, но не хотелось уходить из этой уютной нарядной комнаты, такой же милой и красивой, как молодая хозяйка этого дома. Солнце уже заходило, но еще было по-летнему светло, в раскрытые окна заглядывала диковато-ароматная листва молодых лип. Хозяева и гость разместились за столом. Мальчик сидел на коленях у отца. Для маленького принесли вареное яйцо, вкусный творог и чашку молока. Отец начал кормить его маленькой серебряной ложечкой, ребенок то пытался отнять ложечку у отца, то, выпячивая губки, серьезно выдувал воздух из ротика, то звонко говорил, лепетал, обращаясь ко всем сразу. Наконец мать взяла его к себе и стала кормить сама, одновременно ухитряясь набирать на ложку кушанье и для себя со своей тарелки, ловко и легко, как это умеют женщины.

Взрослые ели треску в масле, копченую жирную сельдь и вареную говядину, приправленную квашеной капустой. Все было вкусно приготовлено. Затем служанка подала круглые спелые яблоки на серебряном узорном блюде и легкое белое вино в голубом кувшине. Посреди стола поставлены были серебряные приборы в виде маленьких кораблей, в них насыпаны были соль, перец и корица; каждый мог по собственному вкусу приправить кушанье или вино. Сладковато-острый запах пряностей, сам вид изящных серебряных корабликов, вероятно, невольно пробудили в душе гостя какую-то мечтательность. Он задумался и словно бы на какие-то мгновения ушел в себя, почти не замечал, где он и кто с ним. Но из сидящих за столом только маленький мальчик почувствовал внезапное настроение гостя. Андреас решительно потянулся к Вольфу, тот улыбнулся почти машинально и взял мальчика на колени. Андреас пытливо, чутко и серьезно касался пальчиками его впалых одряблевших щек и вдруг быстро подавшись вперед всем своим легким худеньким тельцем и повернув головку, указывал вытянутым пальчиком на серебряные кораблики, и тотчас снова гладил колкие щеки гостя. Огромные черные глаза ребенка глядели пристально и ласково-тревожно, словно он понимал, что этот человек нуждается в утешении и сочувствии, и спешил подать ему искренне эти утешение и сочувствие. Больной усталый гость был тронут и несколько изумлен. Сначала он молчал, отвечая мальчику, словно равному, лишь благодарным взглядом. Затем бережно и нежно-нежно поцеловал детские пальчики и произнес смущенно, из одной лишь потребности хоть что-то сказать:

— Бархатные ручки…

Отец и мать смотрели молча. Они были достаточно умны, чтобы понимать, что эта способность тонко чувствовать, так рано раскрывшаяся, быть может, драгоценнее ума и красоты. Они и радовались и тревожились, сознавая, что именно это богатство чувств сделает их мальчика, одаренного и умом и красотой, особенно хрупким. Поэтому оба молчали. Но вот мать быстро взяла маленького к себе, поцеловала щечки и прижала ребенка к груди.

* * *

Элиас сказал, что велит слуге проводить Вольфа и донести его мешок. Но Вольф отказался поспешно и решительно. Элиас глянул на него и согласился с ним. Гость простился с любезной хозяйкой и посмотрел с невольной грустью на уснувшего у нее на руках мальчика.

— Погоди, я сам немного провожу тебя. — Элиас вышел в прихожую, где Вольф уже взвалил на плечи свой мешок и снова сделался мрачным, замкнутым и угрюмым.

— Проводи, — ответил он с хмурым равнодушием.

Они пошли рядом. Вольф думал о том, что Элиас Франк так и не дал ему обещанных денег для уплаты штрафа. Эта мысль колола душу, будто железная булавка, и заставляла видеть жизнь в черном цвете и полагать людей плохими, черствыми, бесчестными, злыми. Конечно, у Вольфа и прежде было достаточно поводов дурно думать о людях, но именно эта мелочь сейчас предельно усугубляла его чувства, он ощущал себя обиженным и беззащитным; кажется, с самого детства привык он подавлять подобные свои ощущения, желая чувствовать себя сильным и правым в отношениях с людьми. И вот теперь он вдруг казался себе таким беспомощным. Он вспомнил свою маленькую дочь, потом вдруг — сынишку-первенца, рано умершего, и слезы уже готовы были навернуться на глаза…

«Это все из-за мальчика…» — смутно подумалось.

Да, это маленькое хрупкое существо, такое чистое, чуткое и нежное, такое беззащитное, остро напомнило о несовершенстве жизни, о том, что и он, Вольф, несовершенен, дурен… Нет, нельзя ни в чем упрекать себя, надо всегда ощущать свою правоту в этом мире, иначе невозможно будет жить в нем и защищать себя…

— Ты, разумеется, в чем-то прав, — голос Элиаса заставил Вольфа чуть вздрогнуть.

Вольф понял, что Элиас решил вернуться к их недавнему разговору. Сейчас это возвращение не было Вольфу тягостно, наоборот, он сознавал, что это отвлечет его от неприятных мыслей. Он снова готов был противоречить Элиасу, противоречить задиристо и ворчливо, желая отомстить за это мелочное предательство — ни к чему обещать деньги, если не собираешься исполнить свое обещание!

— В чем же я прав?

Это уж, конечно, был вопрос самый риторический. Вольф прекрасно понимал, в чем именно Элиас полагает его правым. Но Элиас, казалось, не замечал ворчливых и задиристых интонаций Вольфа. Между тем, тот решительно преобразил свою риторику в сугубую конкретику:

— Я прав, когда утверждаю, что евреев преследуют, и что ты трус и заискиваешь перед мерзавцами!

Элиас скривил губы и покачал головой.

— Ну не будем вступать на старую тропу, мы уж порядком ее потоптали.

— А ты что! — Вольф пытался разогнуться, но тяжелый мешок не давал ему сделать это. — Ты что, снова начнешь толочь воду в ступе, рассуждать о справедливости и понимании?

— Оставь! Я только хотел признать, что ты в определенной степени прав…

— Я прав без всяких степеней!

— Повторяю: в определенной степени. Я не делал замечаний стражникам и я все равно вынес бы именно то решение, которое вынес. Но я учитывал некоторые обстоятельства…

Элиас замолчал. Вольф фыркнул и кашлянул, сплюнул. Он вдруг подумал, что в доме Элиаса, рядом с мальчиком, приступов кашля не было. Но сейчас эта мысль мешала спорить, и он поспешил прогнать ее.

— Обстоятельства! — Вольф глухо усмехнулся. — Знаю я эти твои обстоятельства. В том самом квартале возле городских ворот, где полным-полно всей этой пьяни, где судьей трус Гюнтер, и откуда родом этот маленький мерзавец Дитер; так вот, в том самом квартале к дверям церкви святого Иоанна приколотили пергамент, и на пергаменте этом нарисованы три иудея в остроконечных шапках, а рядом с ними — помост, и на том помосте — голый ребенок, весь исколотый, и девять ножей рядом нарисованы, и написано корявыми буквами: «Смерть ругателям Христа». Вот и все твои обстоятельства, из-за которых ты так перетрусил.

— Я боюсь не за себя. Мне-то ничего не грозит.

— Не за себя, как же! Я не говорю о твоих дочерях и внуках в еврейском квартале, все знают, ты по-своему к ним привязан и помнишь о них. Но боишься ты прежде всего за себя. Ты ведь будешь испытывать странное чувство гадливости, если начнут убивать иудеев. И в то же время тебе захочется, да, захочется, тобой овладеет желание, чтобы и тебя убили!

Вольф не стал возражать, но спросил осторожно:

— А какие желания овладеют тобой? И почему ты называешь эти обстоятельства моими? Разве они и не твои также?

— Нет, не мои. Я знаю, что преследования — это неизбежно, не строю никаких иллюзий, знаю, что мир четко делится на «мы» и «они», и знаю, что представляет собой мое «мы». Это ты все мечешься, ищешь путей взаимного примирения, возводишь воздушные замки и выдумываешь Бог весть какие выдумки. Ты не иудей и не христианин; я не знаю, что ты такое, какой-то отступник, еретик не от мира сего…

— Да, мне хочется быть человеком, не скованным цепями многих канонов и законов…

— Бредишь наяву!

— Ну хорошо, хотя бы немного нескованным, — Элиас рассмеялся.

Оба, пока говорили, испытывали странное желание как-то связать разговор с маленьким сыном Элиаса, заговорить о мальчике. Но оба чувствовали, что это будет больно. Элиас даже боялся, что Вольф все же заговорит нарочно, чтобы причинить ему боль. Вольф знал, что Элиас боится, и знал о себе, что такую боль он никогда не причинит Элиасу. Это знание вдруг возвысило Вольфа в собственных глазах, заставило его немного даже гордиться собой, ему хотелось быть великодушным.

— А, впрочем, ничего не будет, — вдруг проговорил он с видимой беспечностью. — Люди устали, они утомлены этими постоянными войнами и бесчисленными мелкими стычками последнего десятилетия, у них сейчас просто нет сил претворить свою ненависть и неприязнь в погромы и буйные преследования, — но Вольф все же не смог удержаться и добавил, — подождем, пока подрастут такие, как этот гаденыш Дитер.

Вольф и в самом деле так думал. Элиас был благодарен Вольфу за то, что тот не говорил о маленьком Андреасе. Поэтому Элиас подтвердил свое согласие с Вольфом короткой фразой, и некоторое время они шли молча. Быстро темнело. Со стороны реки задувал холодный легкий ветер. Они почти добрались до еврейского квартала.

— Пора мне возвращаться, — сказал Элиас Франк.

Голос его теперь звучал обыденно, а еще совсем недавно звучал иначе. Эта обыденность снова напомнила Вольфу о деньгах, обещанных Элиасом. Вольф ничего не говорил, но Элиасу стал ясен смысл этого нарочитого молчания. Сначала Элиас хотел просто отдать деньги, он и не собирался не исполнять своего обещания. Но при жене деньги отдавать не хотел. Не потому что она стала бы ему перечить; нет, не стала бы; но пришлось бы говорить с ней о суде, о мальчике Дитере, о еврейском квартале, а Элиасу не хотелось; пусть дома все будет так, как будто всех этих неприятных вопросов нет. Пока возможно, пусть все будет так. И допустим, кто-то способен обвинить Элиаса Франка в том, что он прячется от жизни. Но пусть тогда обвиняют и человека, который на грязной улице старается ступать по сухому, а не лезет напрямик в грязь.

Что-то в их начавшихся с Вольфом отношениях располагало к откровенности.

— Возьми деньги, — Элиас отвязал от пояса кошель, высыпал монеты на ладонь и протянул Вольфу. — Я понимаю, ты мог подумать, будто я уже не хочу исполнять свое обещание. Но вот деньги. Возьми.

Удерживая мешок одной рукой, Вольф взял деньги.

— Я и вправду подумал такое, — ответил он откровенностью на откровенность, — Прости.

— Я тебя понимаю. Жизнь нелегка.

— Не хочешь зайти ко мне? Я приглашаю искренне.

— Сегодня никак!

— А если завтра? Что-то мне неможется, пару дней побуду дома, никуда не двинусь. Зайди, очень прошу тебя.

Искренний просительный тон тронул Элиаса Франка.

— Хорошо. Завтра вечером зайду. Надеюсь, мне не придется так долго торчать в суде. Зайду еще засветло.

На этом обещании Элиаса они расстались. Пройдя немного, Элиас оглянулся и посмотрел вслед Вольфу. Тот натужно ступал, удерживая мешок, но старался идти быстро, уже смутно видимый в сумеречном свете позднего вечера.

* * *

Элиас мог прийти к Вольфу вместе с женой. Но ему не хотелось. Элиас любил свою жену и доверял ей, но вообще к женщинам относился несколько презрительно. Он даже боялся, что общение с другими женщинами может испортить характер его Елены, притупить или вовсе уничтожить то милое и славное, что он в ней видел. В то же время он совсем не ревновал ее, был уверен в ее верности и охотно приглашал к себе в дом своих приятелей, одних, без жен. Ему нравилось, когда они восхищались красотой и милым нравом его жены.

Вот и к Вольфу Элиас пошел без жены; не хотел, чтобы его жена встречалась с женой Вольфа, о которой Элиас к тому же ничего не знал.

Элиас Франк в тот день действительно засветло ушел из суда и успел в еврейском квартале заглянуть к обеим своим дочерям. Он поиграл с внуками, побеседовал с зятьями, дочери передали ему маленькие подарки для его жены и своего младшего брата, они были знакомы с Еленой и ее сыном. Словно бы мимоходом, Элиас упомянул о том, что идет к Вольфу, и спросил старшую дочь о жене Вольфа. Но ничего особо интересного узнать не удалось. Вольф привез жену из своего последнего лоцманского плавания по Верхнему Рейну; кажется, она чужестранка, принявшая иудейство, откуда-то с Востока она, там, на большой реке, много разных купцов с торговых кораблей. Она хорошо говорит и понимает язык городских женщин, но на людях бывает мало. Младшая дочь Элиаса прибавила, что жена Вольфа явно сторонится и словно бы даже опасается сапожника Гирша Раббани. Может быть, тому что-то дурное известно и ее прошлом? Но что дурное может случиться с женщиной? Будет неверна мужу или станет торговать собой. И неужели Вольф мог жениться на такой? Первые его жены были женщинами порядочными.

От этих женских суждений Элиасу сделалось скучно и душновато. Заинтересовало его лишь то, что жена Вольфа была чужестранкой откуда-то с Востока; далекие, кажущиеся сказочными земли все еще, как в юности, манили его, хотя он уже давно осознал, что путешествовать ему уже не доведется. Элиас подумал также и о Гирше Раббани, сапожнике, которого в городе знали. Но знали не потому что он был сапожником, и сапожником он был очень обыкновенным, даже не таким уж хорошим, разве что брал дешевле. Нет, знали, что Гирш Раббани странный человек. В иудейском квартале знали, что он с молодости пишет летопись событий, случившихся при нем, на его памяти; знали, что у него хороший голос; когда надо было работать не с молотком и гвоздями, а с иглой и шилом, он громко пел то протяжные песнопения иудеев, то веселые франконские песни, и было приятно слушать его. Знали также, что он иногда говорит умно и интересно. Знали также, что в молодости он был отчаянным парнем, ни одна драка не обходилась без него, на пальцах носил он железные кольца, чтобы ударять сильнее. Теперь было ему уже лет тридцать, и уже не было в нем той прежней молодой отчаянности. В христианской же части города говорили, будто Гиршу Раббани известны какие-то тайны колдовства, но какому христианину еврей, а особенно еврей со странностями, не кажется чернокнижником…

Элиас пошел к дому Вольфа и по дороге как раз проходил мимо мастерской Гирша Раббани. Тот жил бедно, к помещению тесной мастерской были у него пристроены две каморки. Сейчас дверь была широко отворена, а темные, давно не беленые и не штукатуренные стены обвиты весело топырившимися листьями плюща, стены были глухие, без окошек, окна выходили в тесный внутренний дворик, где едва умещались крохотный огород, в котором Кейла, жена Раббани, выращивала репу и салат, да одно стройное деревце с продолговатыми листочками и тонким стволом. Раббани сидел у самой двери и на этот раз не пел, потому что стучал молотком по каблуку башмака, насаженного на какую-то железяку. Но заметив приближающегося Элиаса Франка, Гирш Раббани отложил молоток и поднялся. Был он худой и довольно высокий, в короткой кожаной куртке и длинных, на восточный лад, широких штанах, на голову намотал он темно-пестрый кусок легкой ткани; темные глаза поглядывали зорко, будто привыкли глядеть далеко вдаль. Еще в ранней молодости Гиршу Раббани изуродовали лицо в какой-то драке, и теперь оно виделось даже страшноватым, с этим бесформенным щербатым большим ртом, расплющенным носом и свороченной скулой. Но смуглота, сильная и темная, черные усы и умное пытливое выражение лица скрадывали это уродство.

Гирш Раббани остановился в дверном проеме. Жена его, сидевшая подальше от двери и вощившая нитки, быстро встала и ушла за занавеску, была она маленькая и худенькая.

Раббани оперся обеими ладонями о резные планки, окаймлявшие дверной проем.

— Эй! — гортанно окликнул он, — Эй, друг-судья, как живется твоему сыну, здоров ли он?

Элиас уже заметил, что все, кому доводилось видеть его мальчика, восхищались ребенком. Но этот Раббани откуда мог знать об Андреасе, Вольф что ли сказал? И когда? Во всяком случае, как-то забавно выходило. Элиас улыбнулся и ответил:

— Благодарю. Думаю, сыну моему живется неплохо, и он здоров.

— Вот и хорошо. Пусть Бог сохранит его для нас! А подарок в конце концов достанется женщине достойной.

Элиас кивнул, снова улыбнулся, пожал плечами и пошел дальше. Но пройдя немного, подумал о последней фразе сапожника. Что за намек? О каком подарке идет речь? Уж не о той ли серебряной сахарнице и паре надушенных перчаток, что его дочери передали для Елены? Но как может сапожник об этом знать? И что же он хочет сказать? Елена — недостойная женщина? Нет, глупо задумываться над словами чудака, исполненными ложной многозначительности. Глупо. Что же теперь, бежать назад и спрашивать, что он имел в виду? И в ответ получить еще кучу пустых слов, неясно о чем говорящих? Элиас усмехнулся.

* * *

Вольф все еще жил в своем большом доме, но жилище его было порядком запущено. В сущности, жилым оставался лишь второй этаж, на первом окна и комнаты были заколочены, и темная винтовая лестница вела на второй этаж мимо этих заколоченных дверей и окон.

Вольф обрадовался гостю. Лежал Вольф в своей комнате на низкой широкой кровати. Видно было, что он недомогает, то и дело он кашлял. Рядом с постелью стояла оловянная миска, куда он сплевывал мокроту. В комнате тяжело пахло больным телом.

Элиас присел рядом с кроватью на маленький круглый стул. Слуга, отворивший ему дверь, пошел звать хозяйку. Из этой грустной комнаты больного хотелось поскорее уйти. Ясно было, что Вольф — человек слишком желчный, и потому любые утешения воспримет как нарочитые и даже издевательские. Элиас также догадался, что в этом доме его не накормят ужином; и даже не из скаредности или бедности, а просто чувствовалась какая-то странная замкнутость, затворенность.

Элиас, пытаясь отвлечь и развлечь больного, принялся рассказывать о нескольких тяжбах торговцев, которые ему пришлось сегодня разбирать. Вольф действительно отвлекся от своих болезненных ощущений; когда Элиас вот так спокойно рассказывал ему самые обыденные происшествия, это словно бы возвращало Вольфа к жизни. Теперь даже самое обыденное и скучное казалось ему ценным, ведь это все же была жизнь, а он чувствовал, как болезнь медленно и неотвратимо выталкивает его из жизни. Хотелось вцепиться в отчаянии ногтями и не уходить, не уходить! Но не было ясно, во что же вцепиться…

Дверь быстро открылась и в комнату вбежала четырехлетняя девочка, дочь Вольфа. Она выглядела бойкой и даже красивой, но совсем в ином роде, нежели маленький Андреас. В каждом жесте, в смелом взгляде красивых ярких глаз уже чувствовалась женщина со всеми свойственными женщинам уловками и хитростями, с кокетством и лукавством. Элиасу это не понравилось, с возрастом он начал ценить в женской натуре именно редко встречающиеся чистоту и наивность. Эти свойства пленяли его и в детях.

— Вот моя Алиба, — глухим от кашля голосом выговорил Вольф.

Элиас хотел сказать отцу приятное о дочери, но при этом не хотел лгать, и потому сказал:

— Умница, совсем как большая.

Это было, конечно, правдой; девочка явно была умна женским умом и была и вправду «совсем как большая» взрослая женщина.

Она подбежала к постели отца и остановилась, чуть склонив голову, словно бы оценивая обстановку, поглядывая искоса и почти непроизвольно-кокетливо. Одета она была в розовое платьице из тонкой материи, густые каштановые волосы заплетены в одну толстую косичку.

— Это господин Элиас, — сказал ей отец. — Господин Элиас — судья. Если ты будешь себя плохо вести, не будешь слушаться, господин Элиас отведет тебя в суд и заставит платить штраф.

Кажется, отец, поглощенный своей болезнью, совсем не понимал рано сложившегося характера маленькой дочери, и говорил с ней, как с ребенком.

— Здравствуйте, господин Элиас! — смело и громко произнесла девочка, посмотрев на гостя с открытым кокетством. — Только я не смогу заплатить вам, у меня нет денег.

— А разве ты плохо ведешь себя? — спросил Элиас Франк, невольно поддаваясь очарованию юной женской дерзости, уже исходившему от этой малышки.

— Нет, я веду себя хорошо! — она едва сдерживала смех.

Элиасу показалось, будто она знает, что означает применительно к женщинам выражение «вести себя», будь-то хорошо или дурно. Такая маленькая девочка, может ли это быть? Однако Элиасу сделалось неловко.

— Ну, если ты ведешь себя хорошо, стало быть, тебе и не придется платить штраф, — отвечал он с этим чувством неловкости.

Девочка резко повернулась и уставилась прямо ему в лицо своими дерзкими глазами, какими-то ярко искрящимися и пестрыми, с крапинками на зрачках. Элиас невольно отвел взгляд.

— Господин Элиас не только судья, он еще и отец Андреаса, — сказал Вольф.

— Ах, знаю, знаю!.. Петух!.. — девочка расхохоталась.

В этом взрыве смеха Элиасу почудилось что-то неприятное и обидное. Но почему? Впрочем он не стал задумываться.

Вольф снова закашлялся и сплюнул мокроту в миску. Девочка метнула на него серьезный и тревожный взгляд. Этот взгляд как-то примирил Элиаса с ее дерзостью.

— Ну, ступай, — обратился Вольф к дочери совсем уж изнуренным голосом. — Позови маму.

Маленькая Алиба убежала.

— Умница, — снова сказал гость, чтобы сказать больному что-нибудь приятное. Но сам чувствовал, что говорит как-то неуверенно.

— Да, — откликнулся Вольф, глухо, с некоторым отчуждением.

Казалось, и его самого что-то смущало в этой маленькой девочке, но говорить он об этом не хотел. Особенно теперь, когда изнурительная болезнь выталкивала, выталкивала его из жизни, и хотелось вцепиться, вцепиться ногтями, и держаться, удержаться… Но как?.. Нет… Нет спасения… Он снова закашлялся.

Вошла его жена с подносом.

— Это моя госпожа Амина, — Вольф усмехнулся, голос его на какое-то мгновение потеплел.

Женщина в длинном свободном платье и кисейном с блестками покрывале на волосах наклонила голову, молча поставила поднос на маленький низкий столик и вышла. Она принесла два серебряных бокала, графин подогретого вина с пряностями и серебряное блюдо миндальных печений, обсыпанных сахаром и корицей. Вольф посмотрел, протянул худую сморщенную кисть и взяв печенье, с наслаждением прикусил.

— Вот такие пекут в городах на Верхнем Рейне, — проговорил он почти мечтательно. — Этому, должно быть, научили местных жительниц те женщины, что пришли давно с первыми иудеями-проповедниками, — он захрустел печеньем.

Элиас тоже взял печенье, печенье и вправду было вкусным, такие и его мать пекла когда-то. Он подумал о жене Вольфа. Она вовсе не показалась ему красивой. Лицо у нее, впрочем, было чистое, то есть кожа была чистая, светло-смуглая; щеки какие-то выпуклые, глаза вытянутые, взгляд какой-то животный, «коровий взгляд» говорят, когда женщина так смотрит. Кажется, она была стройная, но свободное широкое платье мешало разглядеть, какое у нее тело и ноги. И она была похожа на свою дочь, то есть дочь была похожа на мать, хотя, в сущности, они были совсем разные. Но почему она не произнесла ни слова? Почему не осталась, а сразу ушла? Какая-то тревожность ощущалась в ней. Но Вольф не заводил обо всем этом разговора, и Элиас решил не спрашивать. В конце концов, какое ему дело, не надо беспокоить больного, да и женщина вовсе не понравилась ему, так уж лучше молчать, а то еще придется лгать, говорить что-то приятное о ее внешности…

Они выпили теплого вина с пряностями и еще немного поговорили о городских делах. Элиас чувствовал, что и Вольфа тяготит этот темный дом, эта комната, которой, видимо, суждено остаться его последним пристанищем при жизни, и даже эти странные женщина и девочка — его жена и дочь. Элиасу тоже хотелось поскорее уйти, но он нарочно медлил, чтобы не обидеть больного, чтобы тому не показалось, будто им пренебрегают из-за его болезни. Наконец Элиас решил, что достаточно побыл здесь и стал прощаться.

— Ёси! — срывающимся хриплым голосом Вольф позвал слугу. — Проводи господина.

Слуга, должно быть, находился где-то поблизости, потому что явился быстро.

— Приходи еще, — Вольф обернулся к своему гостю и проговорил искренне. — Если тебе не тягостно сидеть с умирающим… Приходи…

— Что ты, что ты! — невольно воскликнул Элиас. — Ты скоро поправишься…

Вольф отмахнулся почти досадливо, но тотчас снова посмотрел на Элиаса с откровенной мольбой.

— Приходи…

— Да, я приду. Непременно приду…

Спускаясь по темной лестнице следом за слугой, который даже не догадался зажечь свечу, Элиас подумал о том, что ни женщина, ни девочка не явились проститься с гостем.

— Давно ты у господина Вольфа? — спросил он слугу, рослого парня.

— У господина Вольфа? — Ёси переспросил иронически. И то, какой уж он там «господин», бедный старьевщик… — Нет, у господина Вольфа я недавно.

— А что, много работы дает тебе госпожа Амина?

На этот раз в голосе Ёси зазвучали страх и едва сдерживаемая неуверенность.

— Да… Да почти что никакой работы не дает.

— А нижний этаж давно нежилой?

— Почему нежилой? В этих комнатах — госпожа и ее маленькая дочь…

Жену Вольфа слуга именовал «госпожой» охотно и с каким-то пугливым почтением.

— А выглядит все нежилым…

— У госпожи ключи… — невпопад ответил Ёси.

— А господин Вольф — наверху?

— Да. И я там же, в каморке. Теперь ведь за ним присмотр нужен…

Элиас Франк задумчиво кивнул.

На улице он с удовольствием вдохнул посвежевший вечерний воздух. Ему вдруг показалось, будто он вырвался из какого-то странного заточения.

* * *

Элиас Франк еще несколько раз приходил к Вольфу. Больному становилось все хуже. В сущности, он уже был вытолкнут беспощадной своей болезнью из окружающей его реальности и всматривался в нее лишь изредка, помутневшим взглядом, и как бы со стороны. И, казалось, то, что он видел, как бы пугало его, но он не сосредоточивался на этом страхе, потому что чувствовал, что он уходит, уходит, что он уже почти не здесь…

Девочка больше не появлялась в его комнате. Во всяком случае, посещая больного, Элиас не видел ее. Но это не могло его удивлять; он понимал нежелание матери пускать ребенка к постели больного, пусть даже и отца. Но и сама Амина в присутствии Элиаса почти не показывалась. Он даже так и не успел толком разглядеть ее. Но он не очень-то об этом задумывался. Ему было жаль беднягу Вольфа. Никогда прежде они не дружили, но теперь так уж вышло, что судьба свела их в тяжелые, последние для Вольфа дни. Кажется, впервые в своей жизни Элиас мог наблюдать, как умирает, уходит, теснимый смертельной болезнью человек. Конечно, люди и прежде умирали на его глазах, но умирали как-то быстро, от ран, от болезней быстротекущих. А теперь, глядя на Вольфа, Элиас Франк невольно задумывался о том, каким же будет его собственный конец, ведь и он уже совсем не молод…

В тот вечер Элиас только кончил пересказывать больному очередную городскую сплетню о взяточничестве чиновников магистрата. Когда Элиас замолчал, он услышал, как тяжело дышит лежащий перед ним человек.

— Тебе нехорошо? — невольно вырвалось у Элиаса. — Позвать Ёси? Сказать, чтобы он принес воды?

— Нет… — отказался больной громким прерывистым шепотом. — Нет…

О лекаре Элиас уже и не заговаривал. Уже во второе свое посещение предложил он позвать лекаря, обещал сам заплатить ему, но больной не хотел. Элиас хотел было поговорить о лекаре с женой Вольфа, можно ведь пригласить лекаря и вопреки воле больного. Однако госпожа Амина появлялась и исчезала так быстро, что нечего было и думать о том, чтобы поговорить с ней. Да, честно говоря, Элиас и сам не знал, как бы он заговорил с ней. Он вовсе не был робок с женщинами, но с этой он, кажется, не знал, как надо говорить…

— Позови… — зашептал Вольф…

Он увидел, как Элиас приподнялся, и понял, что тот намеревается позвать слугу.

— Нет!.. — голос больного сорвался в мучительный хрип, — Не его… Нет!.. Позови… — он медленно вскинул исхудалую руку и потянулся к Элиасу.

Тот невольно чуть отпрянул. Эта костлявая кисть тянулась к нему, словно рука самой Смерти. Но тотчас же Элиас устыдился своего страха и низко склонился над лицом больного.

Пахнуло гнилостью умирающего человеческого тела. Но Элиас усилием воли принудил себя не отшатываться и даже склонился еще ниже.

На лице больного возникла слабая, искривленная какая-то улыбка. Он был доволен тем, что его друг наклонился к нему. Теперь можно было говорить не так громко, не надрываться, не тратить последние силы. Но не только поэтому обрадовался Вольф; он явно боялся, что его могут услышать… Да, не опасался, а именно боялся, панически, почти безумно боялся, это видно было. Он боялся, что его услышат. Но кто? Жена, дочь? Кажется, они внизу, на первом этаже… Или где-то здесь… прячутся, подслушивают?.. Или больной боится, что его подслушает слуга? Но тот ведь совсем простой парень… Впрочем, если кто-то его подкупит, заплатит ему… Если кому-то нужно… Амина!.. Элиас почти убежден в этом… Но вот ему и самому делается страшно… Он гонит от себя, выгоняет из своего сознания это свое убеждение… Да нет, его страх — естественный, обычный страх… Здесь какое-то темное дело и зачем ему впутываться?.. Да, ему жаль умирающего, но никаких тайных поручений и приказаний или просьб он никому передавать не будет… Все это его никак не касается…

— Позови… — шептал больной в самое ухо ему, — Позови… — удушливо пахло гниющим телом, — Позови Гирша Раббани!..

Выговорив это имя, больной на миг закрыл глаза, удовлетворенный и обессиленный собственной смелостью. А душу Элиаса снова охватил неприятный порыв, почти припадок страха, почти ужаса. Он заставил себя распрямиться и встать.

Ага, Раббани! Но для чего же так распускать себя и безумно пугаться? Говорила ведь его дочь, будто жена Вольфа недолюбливает этого чудака Раббани. Должно быть, он что-то знает о ее прошлом. Но что здесь может скрываться? Ну была она в прошлом продажной женщиной в порту какого-нибудь города на Верхнем Рейне… Элиасу-то какое дело до этого?! Может быть, у Вольфа все же припрятаны деньги и он хочет утаить их от жены? И что же? Может быть, как раз у этого Раббани и хранятся деньги Вольфа? А что?! Гирш Раббани — честный человек, пусть чудак, но честный человек, это все знают. И дальше… Например, Вольф хочет, чтобы деньги не доставались жене, а достались дочери… Ну пусть, его дело… Но ничего дурного Элиас не совершит, если позовет к умирающему старьевщику Вольфу сапожника Гирша Раббани. И госпожа Амина ничего не узнает…

Ничего не узнает? А как это — ничего не узнает? Послать слугу? Нет, ему не стоит доверяться. Ведь и сам Вольф не доверяет ему. Слуга может проговориться, его (опять же) можно подкупить…

Элиас невольно посмотрел на лицо Вольфа, бледное и влажное от болезненного пота. Вольф напряженно ждал.

А ведь Элиас может сейчас просто уйти из этого дома. Просто уйти, как уходил прежде. И никого он не собирается звать, никакого Раббани…

А умирающий смотрит и как будто все понимает. Но что, что понимает? Нет, не будет Элиас звать Раббани…

Ну да, не будет, не собирается. Но почему, зачем так настойчиво, почти навязчиво убеждать себя в этом? Ну не будет — и не будет.

Элиас вдруг, почти помимо своей воли, резко повернулся и вышел из комнаты больного, ничего не сказав, даже не простившись. Больной, оставшись в одиночестве, лежал спокойно, ждал.

Элиас выскочил на темную лестницу, опрометью полетел по ступенькам. Он уже задыхался; было такое ощущение, будто ему грозит страшная опасность. Он бежал, не чуя ног под собой. И последнее ужасное предположение, мгновенное, заставившее его облиться холодным потом: а если входная дверь заперта?..

Но нет, отперта, слава Богу!

Вот он и на улице. Нет, он положительно сошел с ума! Без плаща, но в шляпе; он знал, что в еврейском квартале мужчине нельзя появляться с непокрытой головой… Но вот теперь… Откуда теперь это странное ощущение, будто кто-то охранял его, пока он бежал, летел по лестнице, кто-то боролся с его… да, врагом… боролся, и лишил этого врага его таинственной силы…

Но нет, нельзя так думать, нельзя позволять себе так думать. Иначе можно и в самом деле сойти с ума.

Элиас глубоко вздохнул, успокаиваясь, и пошел по улице. Хорошо, он сейчас позовет Гирша Раббани. Умирающий просил его об этом. Грех — не исполнить последнюю просьбу умирающего. И христиане, и иудеи осудят того, кто решился отказать умирающему в исполнении последнего, да к тому же еще такого легко исполнимого желания.

Незаметно для себя Элиас Франк оказался уже у мастерской Гирша Раббани. Как обычно дверь была распахнута настежь. Сапожник сидел один на обтянутом кожей табурете. Но на этот раз он не стучал молотком, а сноровисто склоняясь и распрямляясь, втыкал большую иглу в мягкую подошву, и темная толстая нить то взмывала легко кверху, то плавно опадала, ползла понизу. В какие-то мгновения, пока Элиас подходил к распахнутой двери, ему бросилась в глаза маленькая стеклянная трубочка, прикрепленная к дверному косяку. Это была мезуза — священный предмет. В трубочку вложен лоскуток пергамента, на нем написаны слова Торы — Священного Писания иудеев. Элиас вспомнил, почти наяву увидел приподнятую руку отца, и как отец касался мезузы. Положено было касаться, когда входишь в дом. Почему-то почувствовалось, что рука отца — молодая мужская рука. На миг пришло детское, давнее ощущение зависимости-защищенности, когда многое (быть может, слишком многое) за тебя решают взрослые, но зато у тебя еще есть свобода раздумывать об играх в пуговицы или в деревянные маленькие шарики. Ты можешь присесть на корточки и со всей своей внимательностью следить за ползущим муравьем, машинально откликаясь на оклик деда: «Сейчас… иду… сейчас…» И вот все эти ощущения воскресли так быстро, сильно и ярко. Они даже чуть продлились, потому что сапожник не сразу заметил Элиаса. Сосредоточившись на своей чуть даже слепяще мерцающей игле, сапожник пел. Он пел очень старую и странную песню, Элиас слышал ее еще в детстве. Отец еще считал эту песню непристойной и не разрешал сыновьям петь ее. Слова на франконском диалекте могли показаться смешными, но такими не казались, потому что пелись на грустную какой-то непонятной грустью, даже заунывную восточную мелодию. И почти шуточная песенка превращалась в тоскливую жалобу сердца.

— А-а… — пел сапожник самозабвенно. — А-а… а-а… А-а… А-а… Господи, Господи, перемени мою судьбу…

Пошли мне, Господи, кубок золотой…

Это было что-то вроде молитвы вора. Но опять же странно воспринималось, как жалоба сердца, тоскующего, печалящегося…

Элиас еще приблизился и тут сапожник резко вскинул голову. Глаза у него были такие зоркие. Но ничего неприятного в этой зоркости не было; вовсе не казалось, будто этот человек может, способен разглядеть, разгадать твои тайны и присущие тебе плохие свойства. Нет, это была зоркость ребяческого любопытства, когда человек замечает многое занятное и получает от этого удовольствие.

Чувство какой-то неловкости (Элиас все же испытывал такое чувство, пока шел к Раббани) сразу исчезло. Оно было, потому что Элиасу казалось, что сапожник, увидев его, станет чудачиться и озорно насмешничать. Но нет, этого сейчас не могло быть. И Элиас смог легко заговорить передать просьбу Вольфа.

— Я думаю, надо поспешить, — добавил Элиас, — Больному плохо.

Гирш Раббани внимательно выслушал Элиаса, отложил работу в сторону, поднялся, ничего не сказав, и вот они уже шли к дому Вольфа. Сапожник быстро глянул на заколоченные окна и сделал Элиасу знак остаться, подождать на улице. Элиасу и самому, в сущности, не хотелось возвращаться в этот дом. Сапожник хотел войти, но дверь была уже заперта. Элиаса это встревожило, а тревога — раздосадовала. Ему была неприятна эта его тревога. Зачем она? Разве есть для нее основания? Почему дверь должна быть отперта?

Сапожник постучал кулаком. Не отперли. Он отошел от двери. Посмотрел внимательно на заколоченные окна. Элиас тоже посмотрел, но ничего кроме заколоченных окон не увидел. А Гирш Раббани, должно быть, увидел, потому что быстрыми охотничьими шагами, словно подкрадывался к зверю, подошел к одному из окон и костяшками пальцев правой руки легонько, ненастойчиво и невраждебно постучал по косо прибитой темной деревянной доске. И почти тотчас послышались шумные шаги Ёси. Не спрашивая, кто пришел, слуга торопился отпереть дверь. А когда отпер, Элиас успел заметить, что вид у парня какой-то встрепанный, растерянный. Сапожник вошел, словно забыв об Элиасе, не сделав ему больше никаких знаков. Элиас остался на улице.

Он успокоился. Осталось только легкое любопытство: что же сейчас говорит Вольф сапожнику?.. Потом сделалось немного стыдно: человек умирает, а он, Элиас, словно бы забыл об этом. Впрочем, быть может, Вольф еще не умрет…

Элиас принялся ходить взад и вперед по улочке, мерил ее шагами. Еще одна странность — почему-то он сразу не заметил, что дом Вольфа построен в тупике. Здесь не было других домов, в которых бы жили, были только длинные невысокие постройки без окон, какие-то склады для товаров, что ли… Да, склады…

Элиас Франк вдруг почувствовал, как далека эта жизнь больного, странная какая-то жизнь в странном доме, с какими-то странными женщиной и девочкой, от его, Элиаса, открытой, светлой жизни, в уюте и радости, рядом с любимой женой и чудесным сыном… И ведь он ничем не может помочь Вольфу, и потому так тягостно…

Элиас остановился. Тупик не был вымощен, но сейчас земля была по-летнему твердой, хотя и неровной. А весной и осенью здесь, конечно, очень грязно, мокро, обувь увязает в жидкой грязи…

Но как же все это странно! Когда он в тот вечер после суда вел Вольфа к себе домой, и они спорили, ну да, почти спорили, спорили, да… И Вольф словно бы нарочно, всеми своими словами, всем ходом своих суждений, подчеркивал свою принадлежность к этому миру всего обыденного, заурядного, присущего многим и многим. Настаивал на том, что вот, он думает и поступает, как почти все думают и поступают, а Элиас — нет, Элиас не такой. Интересно, Вольф это нарочно так? Или лишь бессознательно ощущает свою странность и бессознательно же противится этой своей странности, горячо настаивая на том, что и он похож на других, на многих… Но как странно он живет в своем доме. Да, пожалуй, его жизнь похожа на него самого. Он иудей, и ему ведомы все писанные и не писанные правила и каноны, которым подчиняется бытие иудея. И в то же время в жизни Вольфа есть что-то от его имени — языческий волк, уже таинственный и странный, потому что столько веков миновало с тех пор, как ему поклонялись…

Ёси не ведомо как вырос прямо перед Элиасом. Тот вдруг понял, что отошел от дома Вольфа довольно далеко, ближе к выходу из тупика, и стоял к дому спиной. Ёси запыхался.

— Идемте! — как-то встревоженно и испуганно позвал он Элиаса. — Зовут… Господин Вольф…

На этот раз он произнес это «господин Вольф» без иронии.

Элиас быстро двинулся за ним. Ёси шел большими шагами, пригибаясь и вытягивая шею, как встревоженный, нахохленный петух. В другое время это даже насмешило бы Элиаса, но теперь вызвало какое-то странное чувство испуга.

Быстро поднялись по лестнице, вошли в комнату Вольфа. Гирш Раббани сидел у его постели. Увидев Элиаса, Раббани встал. Вольф устремил на него тревожный просительный взгляд. Сапожник кивнул больному с жалостью и пониманием.

— Он хочет что-то сказать тебе один на один, — сказал сапожник Элиасу.

Тому почему-то бросилось в глаза встревоженное испуганное лицо Ёси. Казалось, парень переводит дыхание после быстрого бега. Но это было не так, он просто приоткрыл рот от этого своего тревожного страха. Зубы у него были большие, желтые и кривые.

Кто-то притворил дверь. Наверное, все же сапожник. Как-то спокойно она прикрылась, слуга не мог бы так сейчас.

Элиас Франк остался наедине с больным.

Все было с больным, как и должно было быть — осунувшееся, влажное от пота, чем-то напоминавшее опавшее сырое тесто, лицо; запавшие губы, выпученные в напряжении бледные глаза.

Элиас наклонился к больному.

Тот собирался с силами. Элиас невольно начал волноваться. Чувство жалости и гадливости было неприятно.

Вольф глубоко вздохнул, вдохнул воздух. На этот раз воздух свободно прошел в грудь, это приободрило больного. Элиас оперся правой рукой о тюфяк.

— Не женись на моей вдове, — глухо и отчетливо произнес Вольф.

Для Элиаса эти слова прозвучали нелепой неожиданностью, бредом. Своей несообразностью они напрочь разбили его тягостное ощущение таинственной тревоги, владевшей всем существом Элиаса Франка еще минуту назад. Словно сошло наваждение. Разом не осталось ничего таинственного. Лишь несчастный больной человек, у которого рассудок помутился от болезни…

— Не женись на моей вдове и… — силы внезапно оставили Вольфа. Тень страха и боли мелькнула в его чертах, но тотчас же сменилась усталым безразличием изнуренного болезнью человека. Вольф закрыл глаза. Элиас испугался: не смерть ли это? Хотел было уже позвать людей. Все равно кого: слугу, жену Вольфа… Здесь ведь и сапожник, даже его можно позвать… Но больной дышал спокойно. Он еще не умирал, он просто утомился и ему было все равно, уже все равно.

Элиас еще поглядел на него, словно исполнял какой-то тягостный долг. Затем тихо отошел от постели.

Вдруг с новой силой вернулся прежний страх. Кто там, за дверью? Что доверил Вольф сапожнику? Впрочем, если это были такие же бредовые слова… На мгновение Элиас даже позабыл их смысл. Но быстро вспомнил. Вольф говорил, что он, Элиас, не должен жениться на вдове Вольфа, и… и еще что-то… Это бред был. Скучный бред. Перестало быть страшно. Элиас осторожно, чтобы не потревожить лежащего, подошел к двери. Но все же так решительно подошел и с самым легким колебанием приоткрыл дверь.

Слуга и сапожник ждали.

— Он бредит, — сказал Элиас, обращаясь к сапожнику.

Гирш Раббани как-то странно осклабился. Впрочем, нельзя было в точности понять, определить, что же выразилось на его лице, оно было сильно изуродовано, и потому не всегда было понятно, сердится он, смеется или издевается.

И снова Элиас покинул дом Вольфа с чувством облегчения. Сапожник еще остался.

Элиас Франк хотел заставить себя забыть безумные слова Вольфа. Но, может быть, именно потому что он сосредоточился на том, чтобы забыть эти слова напрочь, слова эти не забывались. Они раздражали, вызывали чувство униженности, они никогда не могли сбыться. Но они и смущали. Возникало недоумение: зачем так отчаянно и торопливо спешит сложиться мысль о том, что слова эти не могут сбыться? Разве где-то в глубине души Элиас полагает, что…

Элиас даже перестал жалеть Вольфа. Он устал от собственной жалости к этому человеку, такой бесплодной, никчемной и, в сущности, приведшей к такой нелепости бредовой…

С чувством облегчения решился Элиас больше не навещать больного. Разве эти бредовые слова — не достаточное основание для такого решения?..

На следующий день, ближе к вечеру, кто-то в суде сказал Элиасу мимоходом, что в еврейском квартале какой-то парень-слуга то ли выбросился из окна, то ли выпал случайно…

Сердце болезненно ударилось о ребра. Элиас не сомневался, что речь идет о Ёси. Но почему-то появилось неотвязное желание узнать, так ли это, Ёси ли это, или все же кто-то другой… Хотя Элиас знал, что это не может быть другой…

С нетерпением разбирал он последнее дело, складывал бумаги руками, почти дрожащими.

Быстро шел к еврейскому кварталу. Лихорадочно металось в мозгу: как узнать? И опять же: разве по сути это не был нелепый вопрос? Узнать-то было проще простого. Но нет!.. Подойти к дому Вольфа было мучительно, об этом и речи быть не могло. Не хотелось видеть и сапожника Раббани. Даже спрашивать в семьях своих дочерей о случившемся Элиас боялся. Ведь они знали, что он навещал Вольфа. Но что страшного было во всем этом, кроме самого несчастья со слугой? Что пугало Элиаса? В конце концов он сам для себя решил, что боится пустословия всех этих обычных разговоров о несчастном случае.

Прохожая женщина оглянулась на него и прикрыла лицо концом головного платка. В быстром ее взгляде Элиас уловил опаску, так смотрят на сумасшедших, лихорадочно мечущихся по улицам. Неужели он так выглядит?

А ведь и вправду какое-то лихорадочное чувство он ощущает. Хочется двигаться быстро, быстро идти, даже бежать. Но надо покончить с этим.

Он повернул в переулок, к большой синагоге. Это было деревянное строение, какое-то все круглое, темное, но Элиас знал, что внутри нарядно, красиво и светло — висят ковры с вытканными изображениями оленей и львов; за занавеской из голубого бархата стоит ковчег, в котором хранится свиток Торы — Священного Писания, и на занавеске выткана золотыми и серебряными нитями императорская корона.

Было уже поздно. Однако у синагоги еще стояло человек десять мужчин. Они уже собирались расходиться и напоследок разговаривали о своих делах. В сумерках одежда их казалась совсем темной — темные плащи и шапки. Элиас вдруг подумал, что это, конечно, покажется странным, то, что он пришел вечером в еврейский квартал, и все, все поймут, что он пришел нарочно, чтобы спросить о несчастном случае, с кем это случилось…

Это желание узнать точно, спросить, неотвязное такое, уже начинало утомлять, изнурять Элиаса. Да ведь он и так знает, что несчастье случилось с Ёси. Но вот почему-то нужно непременно услышать от кого-нибудь подтверждение, чтобы кто-нибудь вслух сказал, что да, это Ёси… выпал из окна?.. Нет… Нет, бреду поддаваться не надо.

Что же можно придумать? Наконец Элиас заметил среди разговаривающих своего младшего брата Шимона. Элиас обрадовался, хотя обычно встречался с братом крайне редко и совершенно равнодушно. Но теперь…

Элиас подошел к Шимону, улыбнулся и поздоровался. Элиас изо всех сил заставлял себя быть спокойным. Но Шимона удивила эта странная радостность Элиаса. Шимон не сразу ответил на приветствие старшего брата, глянул подозрительно.

«Вот и еще один, живущий, подобно многим, в скучных косных канонах и предрассудках», — подумал Элиас о брате. Эта мысль успокаивала. Тотчас подумалось о том, есть ли у Шимона какая-нибудь таинственность, необычность в жизни, как у Вольфа, например. Это даже показалось забавным, такое предположение. Элиас не сомневался, что ничего таинственного в жизни Шимона нет.

— Ты какими судьбами здесь? — спросил Шимон.

Элиас почувствовал нервическую внутреннюю дрожь в пальцах рук и странное окоченение в ступнях.

Неужели придется еще выслушивать ничего не значащие слова, какими обычно полнится такого рода разговор, когда говорить вроде бы не о чем. То есть это Шимону — не о чем. А Элиас знает, о чем…

И внезапно, радостное, как озноб, с которым не приходит, а наоборот, уходит внезапная лихорадка, пришло решение, такое простое.

— Я недавно разбирал дело Вольфа, так, пустое, но ты, должно быть, слыхал?

Шимон молча кивнул. Выражение лица у него было скрытное и выжидательное.

Элиас сказал, что, видя, как плохо и болезненно выглядит Вольф, он дал ему денег на уплату штрафа и накормил обедом. Элиас старался говорить непринужденно, однако молчание Шимона смущало, заставляло робеть, словно бы спотыкаться на том или другом слове. Неужели он, Элиас, выглядит безумным? И Шимон, заурядный здоровый человек, это почувствовал? Да что почувствовал? Что, в самом деле? Да, Элиас не такой, как многие, он всегда это знал, и Шимон это знает… И хватит об этом!..

Спокойно и уверенно Элиас рассказал, как стал навещать больного Вольфа. Но, конечно, — никаких подробностей, ничего — об их первом разговоре, ни о странном впечатлении, что производят жена и дочь Вольфа. Но, может быть, лишь на Элиаса они производят такое впечатление?..

— Сегодня кто-то в суде говорил, будто в доме Вольфа несчастье. Я вот решил узнать… Но он жив?

— Жив.

Шимон сказал только это «жив», не стал дальше распространяться, не пролился обыденный поток наскакивающих друг на дружку слов и фраз недовершенных. Это смутило Элиаса вновь. Конечно, Шимон ничего не имеет в виду… А что он может иметь в виду? Ведь и не знает ничего из того, что знает Элиас. А что знает Элиас? Можно ли сказать, что Элиас что-то знает? Единственная реальность — это ощущение странности и… страха…

— Хорошо, что жив. А что же случилось с его слугой? Я видел этого парня. Вроде что-то с ним случилось…

— Из окна вывалился.

Шимон произнес эту короткую фразу как-то странно-равнодушно. И в этом равнодушии Элиасу вдруг почудилось что-то издевательское для него, для Элиаса… Как-то странно все шло. И странность эта сбивала с привычной колеи обыденного общения. Теперь Элиасу хотелось просто повернуться и уйти. Но вроде бы так не принято, это заставит Шимона подумать о нем… А что подумать? Подумать, что Элиас…

Но откуда у него это ощущение, будто он, Элиас, в чем-то странном и недоказуемо-скверном замешан? И никто не поймет, в чем именно он замешан, и Шимон прежде всего не поймет. А подумают что-то очень плохое для Элиаса. Но что? Не то чтобы он совсем не представлял себе, что именно подумают. Но представлял как-то смутно. Настолько смутно, что не было ни мыслей, пусть даже нечетких, не представлялось ничего в картинах, эпизодах. Нет. Одни лишь смутные, неотвязные и тягостные ощущения…

Но вдруг пришел совершенно логичный и естественный в данном случае вопрос. И Элиас обрадовался этой внезапной логичности и простоте, хотя сам вопрос был вовсе не радостный.

— Насмерть? — спросил Элиас.

И, чувствуя, что ему необходим если не поток слов, то по крайней мере не краткие фразы… Нужно, да, нужно…

И переспросил:

— Неужели насмерть? Неужели? Бедняга! И как раз когда Вольф так болен…

Но Элиас не ощутил в своем собеседнике обыденного отклика на свои обыденные слова.

— Насмерть, — все так же коротко отвечал Шимон.

И снова почудилось Элиасу, будто брат за ним наблюдает, и наблюдает как-то издевательски, будто давно уличил Элиаса в обмане, и теперь осталось лишь одно — насмешливо, с издевкой наблюдать за попытками Элиаса хоть как-то держаться… Но уже стало мучительно для Элиаса все это. Нет, он все оборвет решительно…

— Жаль, — бросил Элиас так же коротко, как говорил Шимон, — Но поздно уже, мне пора. Прощай.

— Прощай, заглядывай к нам, — простился Шимон с братом.

На этот раз обыденность восторжествовала, и Элиас подумал, а не почудилось ли ему все недавнее прежнее — эта издевательская наблюдательность Шимона. Затем Элиас вдруг подумал, что это «поздно уже, мне пора» звучит как-то двусмысленно.

* * *

На следующий день Элиас услышал о смерти Вольфа…

* * *

На последнем этаже в одной из комнат четырехэтажного дома сидели у стола молодой человек и мальчик лет пяти. Был канун Рождества. И ожидание праздника, предпраздничные хлопоты были веселы и приятны. Всеми овладело легкое хорошее настроение и радостное предвкушение веселых, сытых и занятных праздничных дней. Снег давно выпал, но холодно не было, а когда солнце начинало ярко светить, вспыхивал радужно снег ровный на деревянных, каменных и черепичных крышах, поблескивала неровным блеском вымощенная обледенелыми каменными плитами неширокая улица. Дома здесь стояли высокие, словно бы вытянутые в длину, многие остроконечные крыши венчались причудливой формы флюгерами. Овальные окна украшались плотными занавесями разных цветов: красными, зелеными, голубыми. Занавеси были из плотной материи, иные — бархатные. На изгибах и шишечках резных металлических балконных решеток и домовых оград легкими кучками налип снег. Были на этой улице и деревянные заборы, а за ними суетились люди на обширных дворах, готовясь к большому празднику. Утренняя служба уже отошла. Широкие двери церкви из розоватого камня были распахнуты. Мужчины выходили, перекинув для тепла шерстяные плащи через плечо или набросив их на голову поверх меховой шапки; женщины прятали руки в широкие, отороченные мехом рукава накидок. Большая розетка выдавалась над стрельчатой церковной дверью, словно каменный розовый цветок.

Видно было, что молодой человек ждет кого-то, хотя он и сдерживал свое нетерпение, не хотел его проявлять. Но с мальчиком он разговаривал искренне и ласково, а не для того лишь, чтобы просто занять себя во время ожидания.

В небольшой комнате было чисто, но совсем небогато. Приятное веселое тепло шло от изразцовой — голубоватыми светлыми плитками — красивой печи. На полках низкого буфета сияла чистотой скромная оловянная посуда. Стол покрыт был вышитой бахромчатой скатертью. Широкая постель застлана была гладко — без единой складки — зеленым покрывалом, две удлиненные подушки строго были сложены одна на другую, глядя на эту кровать, не думалось вовсе о веселых жарких ночах наслаждения. Чувствовалось, что и молодого человека эта строгая постель как-то смущает. Но он не хотел задумываться над этим своим смущением. Лицо у него было открытое, доброе, хотя черты и не отличались красотой: нос чуть бесформенный с немного рыхловатым кончиком, большой рот, бледноватая жесткая кожа худых щек, с которых даже зимой не сходили веснушки. Но глядел он так скромно и по-доброму. И с мальчиком говорил не снисходительно, как обычно говорят с детьми, а серьезно и внимательно.

Сегодня молодой человек принарядился. На столе, ближе к самому краю, положил он зеленую шляпу из плотного бархата, украшенную сбоку маленькой золотой розеткой. Значит, был он в этой комнате лишь гостем, пришел и поджидал кого-то; видно, хозяев, беседуя с ребенком. На подбородке темнела подживающая царапина, щеки и подбородок чисто выбриты. Кончики соломенных, прямых от природы волос подвиты старательно и опускаются на вышитый посеребреными нитями, чуть приподнятый суконный воротник. Голубая суконная куртка сверху расстегнута и видна чистая рубаха тонкого полотна. Сильные длинные ноги в высоких кожаных сапогах вытянуты к теплу изразцовой печи и скрещены легко. Откинувшись на темную спинку деревянного стула, молодой человек неспешно перебирал струны, туго натянутые поверх деревянного округлого корпуса, покрытого тонкой резьбой. В еврейском квартале называли этот инструмент арабским словом «уд» — «дерево», наезжавшие в город торговцы из итальянских земель говорили: «китара» или же «лютня». Звуки струн были приятные, воркующие. Уже многие молодые выучились играть, хотя ни священники, ни раввины этого не одобряли.

Молодой человек наигрывал нежную мелодию медленного танца. Рядом с нарядной шапкой стоял у края стола маленький металлический ларчик с откинутой крышечкой, полный засахаренными ореховыми ядрышками; должно быть, очень вкусными, потому что мальчик, не сводя с гостя, играющего на лютне, пристального взгляда очень живых, очень больших и темных миндалевидных глаз, чуть затененных пушистыми темными ресничками, сам того не замечая, то дело протягивал тонкую кисть худенькой руки и совал в рот сладкие ядрышки.

Пятилетний мальчик в короткой голубой рубашечке из легкой шерсти, в туго натянутых коричневых чулочках, стоял коленками на стуле, одной рукой уцепившись за край стола. Трудно было не улыбнуться радостно красоте этого милого живого детского лица с такими огромными, прелестными быстрым умом и сияющей живостью озорного и чуть лукавого по-детски взгляда, милыми миндалевидными глазами. Темные, почти черные волосы были подстрижены совсем коротко, с челочкой, но все равно видно было, какие они густые.

Мальчик проглотил несколько засахаренных ядрышек, легко спрыгнул со стула на чисто навощенный пол, и положив доверчиво длинные, уже сильные пальчики обеих ручек на руку гостя, теребящую струны, прервал его игру.

— Теперь я! Можно?

Конечно, такого мальчика наверняка все любили и, как могли, баловали, и он мог не сомневаться, что и гость исполнит его желание.

— Можно, — разумеется, согласился молодой человек, — Только садись так, чтобы удобнее было держать…

Мальчик снова вскарабкался на стул и аккуратно уселся, свесив ножки в чулочках. Он уже нетерпеливо протянул худенькие ручки в голубых рукавчиках. Гость, чуть привстав, подвинул свой стул поближе, вложил в руки мальчика инструмент, сам, внимательно склонившись к ребенку, согнул его ручки; правильно, как надо, пристроил инструмент и наложил гибкие детские пальчики на струны.

— Дай мне еще… — мальчик сидел прямо, не поворачивая головку.

Гость понял, что маленькому хочется еще сладостей, взял несколько ядрышек и осторожно вложил в раскрытый ротик. Ларчик со сладостями был подарком гостя. Живые огромные темные глаза ребенка просияли улыбкой, затем стали глядеть серьезно. Он даже не проглотил ядрышки, держал их за щекой, потому щечка чуть оттопырилась; это сочетание таких серьезных глазок и оттопыренной щечки виделось таким мило-смешным.

Недолгое время мальчик не решался теребить струны. Он сидел, распрямившись, торжественный, с этой милой детской важностью, и наслаждался тем, что сидит с инструментом, как взрослый.

— Дай я покажу тебе, как надо играть, — дружески предложил гость.

Длинные детские пальчики и длинные пальцы взрослого мужчины смешались, переплетались на струнах. Инструмент зазвучал. Звонко, но пока нестройно. Мальчик быстро проглотил орешки, опустил глаза и, остро охватывая каждое движение умелых пальцев своего учителя, попытался подражать ему.

— О, больно! — раздался детский возглас.

Мальчик не сердился, не жаловался и не просил помощи, он просто изумился тому, что звуки музыки выходят из струн с болью для пальцев.

Гость встревожился, его водянистые светлые глаза от этого на миг сделались чуть более яркими.

— Лучше не играй…

— Но ведь ты играешь! А тебе не больно? — голосок у ребенка был такой чистый, отчетливый и звонкий.

— Больно бывает подушечкам пальцев, пока они не загрубеют и не привыкнут к струнам. А мои пальцы уже привыкли.

— А что надо делать, чтобы мои пальцы тоже скорее привыкли?

— Надо почаще играть, — молодой человек улыбнулся. В улыбке его была застенчивость; в сущности, придававшая его некрасивому лицу очарование.

Прошло еще совсем немного времени, и детские пальцы уже начали извлекать из струн что-то похожее на мелодию. На лице гостя мелькнуло выражение удивленной серьезности; он понял, что это не простая обычная детская забава, но настоящее серьезное учение.

Учитель и маленький ученик, сидя близко друг к другу, склоняя головы, переплетая пальцы на струнах, обмениваясь короткими фразами, так увлеклись звучанием инструмента, что и не заметили, как дверь тихо отворилась и в комнату вошла молодая женщина.

Это была Елена в длинном ярко-голубом верхнем платье на пуговицах и в головной повязке, отороченной дешевым мехом. На руке у нее висела большая, крепко-плетеная круглая корзина; видно было, что в корзине свежие яйца, кувшин со сливками, с плотно привинченной крышкой; круглый, приятно пахнущий теплом свежий хлеб, связка небольших колбасок. После утренней службы Елена уже успела побывать на рынке. Она мало изменилась за эти три с половиной года, на лице ее по-прежнему иногда возникало тихое девичье и даже доверчивое детское выражение. Войдя, она собиралась уже откинуть с головы повязку, но увидев гостя, не стала этого делать, но остановилась в чуть скованной позе. Должно быть, молодой человек явился без приглашения, хотя, судя по всему, и не был совсем чужим в этой комнате. Он смутился, поспешно поднялся и взял обеими руками свою нарядную шапку.

Женщина мило и деликатно улыбнулась. Но тотчас ее черты озарились нежной лаской и умилением. Мальчик, обняв обеими ручками большой для него инструмент, спрыгнул со стула и кинулся навстречу матери.

Ему хотелось обнять ее, прижаться, но и большую лютню не хотелось выпускать из рук. Припрыгивая, он громко звонко закричал:

— Мама! Мама! Я играю! Я играл сейчас… Я уже умею!..

Мать приблизилась, наклонилась и поцеловала его в маковку.

— Верни мастеру его лютню, — мягко сказала она, отводя взгляд, хотя гость смотрел прямо на нее.

— Нет, мама, нет! Ганс мне оставит и я буду еще играть. Пока у меня пальцы не привыкнут.

— Но это не твой инструмент, я куплю тебе другой, а этот верни, — мать говорила по-прежнему мягко, но с некоторой строгостью.

Мальчик повернулся к молодому человеку и протянул ему лютню, по-прежнему удерживая ее обеими руками. Лицо ребенка сделалось погрустневшим.

— Пусть Андреас оставит себе эту лютню, я могу купить себе другую. Итальянец их продает, у него сейчас много…

— Нет, — деликатно, но твердо сказала женщина, — Андреас не будет выпрашивать подарки, мы с ним сами купим ему… — голос ее заметно потеплел.

Мальчик был доволен тем, что будет покупать вместе с матерью, как равный, и улыбнулся, глаза его снова просияли добрым озорством.

— А Ганс мне принес подарок. Вот! — Андреас показал на ларчик с откинутой крышечкой. — Ведь это можно, правда?

Мать мягко кивнула, но поторопилась добавить:

— Только больше не ешь. Сейчас будем полдничать. Вы, наверное, тоже проголодались? — кажется, она впервые обратилась к гостю.

Молодой человек смущенно заметил, что, пожалуй, сейчас пойдет.

— Нет, зачем же. Мы поедим. Погодите, я сейчас все приготовлю.

Она разговаривала с гостем мягко, но в этой мягкости он чувствовал выдержку и какое-то решение, уже принятое и, кажется, неколебимое. Однако он снова опустился на стул, отложил шапку, на этот раз на полку у печи; понимая, что стол понадобится для еды.

Женщина наконец-то откинула на плечи головную повязку. Волосы ее русые были уложены витым узлом на затылке. Она быстро вышла — отнести корзину на кухню. Обширная кухня с большим очагом находилась в самом конце широкого и длинного коридора. Здесь готовили себе кушанье все жившие в разных комнатах на этаже. Елена быстро вернулась, зашла за пеструю ширму, там висели на деревянных вешалках ее платья и стоял сундук с одежками ребенка. Когда она вышла из-за ширмы, волосы ее были покрыты белым полотняным платком и поверх простого платья повязан был серый передник. Она попросила сына и гостя не скучать и направилась снова на кухню — готовить еду. На кухне помещалось несколько столиков и поставцов. Еще две женщины, наклонившись над своими столиками, тоже повязанные передниками, разделывали мясо и тесто на деревянных разделочных досках. Они заговорили с Еленой. Она принялась за приготовление полдника.

Когда все было готово и она вернулась с подносом в комнату, молодой человек по имени Ганс и маленький Андреас прервали оживленный разговор. Она принесла нарезанные круглыми кусочками поджаренные колбаски, нарезанный ломтями хлеб и вареные яйца.

— О, как вкусно, как вкусно будет! — весело воскликнул мальчик, подбежал к матери и схватил с подноса кусочек колбасы.

— Что ты, Андреас! — укорила мать строго. — Разве ты забыл, как следует себя вести? Особенно при госте!

Молодому человеку немного грустно было слышать это «при госте». Хотя… А как она должна его называть?..

— Пиво! — спохватилась хозяйка. — Забыла! Сейчас принесу.

— И мне пиво? — видно, мальчик нетерпеливо ждал, когда же ему позволят пить этот напиток для взрослых. Может быть, сейчас, ради гостя, ради праздника, мама разрешит?

Но она не разрешила.

— Нет, Андреас, нет. Тебе — твое теплое питье с медом.

Мальчик чуть надул губки.

— Ну, хочешь, я насыплю в бокал корицы? — ей стало жаль сына.

— Да, хочу, хочу! — маленький Андреас снова заулыбался.

Когда Елена вышла, ребенок приложил палец к губам и лукаво глянул на гостя. И тот не мог не улыбнуться. Почти неслышно, в одних чулочках, мальчик подкрался к двери. Легкие шаги матери затерялись в глубине коридора.

— Ты посиди тихо, а я сейчас приду, — скороговоркой попросил гостя Андреас.

Молодой человек покорно замер, сидя на стуле, бросив руки на колени.

Мальчик схватил с подноса еще один лакомый кусочек и выбежал проворно за дверь.

Он успел с наслаждением пробежать два раза по такому длинному коридору, туда и обратно. Но когда он бежал в третий раз, мать выглянула из кухни.

— Разве можно так быстро? Ты расшибешься. И гостя оставил одного! Иди-ка в комнату. Развлекай его, а я скоро вернусь.

Андреас побежал в комнату.

Ганс по-прежнему сидел у стола.

— Мама сказала, чтобы я тебя развлекал! — мальчик озорно и лукаво улыбался.

Гость приободрился. Значит, она все же хоть немного думает о нем!

— Что ж, развлекай…

Мальчик быстро подошел к ларчику с откинутой крышечкой.

— Э-э! Это нет, это после еды! — гость захлопнул крышечку и поставил ларчик на полку буфета.

— Но я же только тебя хотел угостить, — мальчик склонил голову набок.

— Я тоже не буду перед едой.

Оба посмотрели друг на друга и рассмеялись.

* * *

Скромная трапеза была веселой. И хозяйка, и ее маленький сын, и гость то и дело непринужденно смеялись, говорили что-то милое и веселое, и все были довольны. Но когда уже кончали есть, заметно стало, что мальчиком постепенно овладевает беспокойство. Своими блестящими большими темными глазами он поглядывал то на мать, то на гостя. Что-то тревожило мальчика, и трудно было сказать, насколько он осознает причины своего беспокойства.

— Мама, — он обернулся к матери, отнимая от нежных, детски розовых губ небольшой оловянный бокал. — Я пойду поиграю во дворе?

— Да. Но на улицу не убегай.

— А ты побудешь немного со мной во дворе?

— Нет, солнышко, мне надо готовить обед. И тесто хочу поставить, завтра буду печь пироги.

— О, с яблоками и с корицей?

— Обязательно. И с капустой и с мясом.

Мальчик сделался насторожен, отвернулся от стола, поглядел в стену, обшитую темной панелью. Затем быстро обернулся к гостю:

— Пойдем со мной сейчас, будем в снежки играть.

Он проговорил это быстро и не глядя на молодого человека, как говорят обычно очень правдивые маленькие дети, когда что-то, чего они сами для себя не могут определить, вынуждает их быть неискренними.

Прежде, чем ответить (конечно, согласием), гость бросил быстрый испытующий взгляд на хозяйку. Но Елена не глядела на него, переставляла на столе посуду, на посуду смотрела, хотя вид у нее был как всегда приветливый и деликатный. Она не вмешивалась в разговор, который ее сын завел с гостем.

— Пойдешь? — спросил Андреас уже смелее. — Будем в снежки играть. Возле дровяного сарая, там совсем хороший, чистый снег, хорошо будет лепить снежки. Пойдем!

Мальчик просил таким тоном, будто сам хотел в чем-то убедить себя. Наверно, в том, что ему только одно и нужно от гостя: чтобы гость поиграл с ним в снежки, пусть другие мальчишки во дворе видят, как взрослый человек, мастер, играет с ним в снежки. Но было и еще одно, в чем Андреас не хотел, не мог себе признаться. Да, он искренне хотел, чтобы гость поиграл с ним в снежки, но было и еще одно, чего мальчик не хотел, из-за чего он, в сущности, и звал гостя с собой во двор. Но ведь он же все равно по-своему любил Ганса. Только не хотел… Но разве один Андреас не хотел?.. Но много думать обо всем этом тоже не хотелось.

— Хорошо, пойду, — решился гость. В голосе его прослышалась едва приметная обиженность.

Доброму мальчику сделалось жаль его.

— А потом вернешься со мной и будем все вместе обедать, — великодушно предложил маленький Андреас.

Ганс снова посмотрел на Елену, несомненно ища подтверждения, ожидая кивка или короткой утвердительной фразы. Но молодая женщина продолжала спокойно и приветливо молчать, сметая проворно беличьей сухой лапкой, которую держала в своей изящной маленькой ручке, крошки со скатерти на подставленную тарелку. Разговор словно бы и не касался ее.

— Ну, пойдем, — Ганс невольно и тихо вздохнул.

— Мама, я иду во двор! — звонко воскликнул мальчик с чувством облегчения.

Мать словно внезапно очнулась, быстро отложила на стол беличью лапку и оловянную тарелку.

— Надень теплую курточку, Андреас, и шапку, — озабоченно заговорила она. Теперь она, кажется, совсем позабыла о госте, сосредоточившись на своем маленьком сыне.

— Но, мама! Во дворе совсем тепло!

— Какое тепло, когда снег! Быстро одевайся.

— Шапку не надену. Тепло!

— И еще одну пару чулок!

Мать держала теплую меховую курточку, пока маленький Андреас засовывал руки в рукава. Ему пришлось надеть и меховую шапочку, светлую с бурыми прожилками, и натянуть еще одну пару чулок.

— А сапоги? Смотри, Ганс, какие у меня новые сапоги! — голос мальчика снова был задорным и беспечным.

Сапожки из темной кожи и вправду хороши были, доставали до колен. Андреас потопал по навощенным половицам.

— Тише! — испугалась мать. — Жильцы внизу услышат и станут бранить нас.

Мальчик засмеялся, составил ножки носками вместе и приложил палец к губам.

Ганс, уже в шапке и накинув плащ, ждал своего маленького товарища у двери.

Андреас снова с удовольствием посмотрел на свои новые сапожки, и вдруг, глянув на них, что-то вспомнил.

— Мама, а волчок? Где мой волчок? Он не потерялся?

— Конечно, нет. Вон он, за ширмой, в твоем ящике, вместе с деревяшками, из которых ты города строишь.

Ребенок побежал за ширму и тотчас вернулся.

— А где мои орехи? — он огляделся, быстро-быстро подвинул стул, влез на него с ногами, взял с полки ларчик, подбежал к молодому человеку…

— Ганс, пусть тебе половина! — Андреас высыпал половину содержимого ларчика в ладонь Ганса, которую тому пришлось подставить.

Уже в дверях мальчик снова обернулся к матери:

— А когда приду, буду с моим волчком играть! Буду его на полу пускать.

— Будешь, будешь. Сам ты волчок, ни минуты спокойно не посидишь, — мать подошла к сыну, наклонилась и быстро поцеловала кругленький кончик носика.

* * *

Ганс, перекинув плащ через плечо, с лютней под мышкой, спускался по лестнице. Елена простилась с ним как-то быстро, почти незаметно для него самого и, наверное, и для самой себя, занятая сыном. Простилась приветливо. Впрочем, она всегда бывала ровна и приветлива. Ганс принялся обдумывать что-то свое. То есть ничего таинственного в его мыслях не было. Очень они были обыденные, естественные, и по сути добрые.

Маленький Андреас бежал в новых сапожках впереди, то припрыгивая на каждой ступеньке, то перескакивая через ступеньку.

— Осторожней! — остерегал его молодой человек.

Тогда мальчик начинал спускаться медленнее, но тотчас забывался и вот уже снова прыгал по каменным сбитым ступеням.

В памяти ребенка проносились картины того, как заказывали и шили ему новую обувь. Это было, в своем роде, целое приключение. Мать повела его в еврейский квартал к сапожнику. Мальчик не знал, что это потому что сапожник брал дешевле других мастеров. Маленький Андреас думал, что ему будут делать сапожки в еврейском квартале, потому что там живут его старшие сестры и племянник и племянница, которые были одного с ним возраста; Андреас немного был знаком с ними, они все вместе играли, когда его приводили в гости к сестрам. Но на этот раз мать повела его в один маленький домик. Сапожник был в такой темной одежде и пальцы у него были темные. У него было страшное некрасивое лицо, но улыбался он ласково и как будто хотел и мог защитить. И глаза у него были такие странные, смотрели будто далеко-далеко и видели в этой далекой дали что-то очень занятное. Так смотрели эти глаза, что Андреасу захотелось спросить, что же сапожник там видит. Но мальчик в первый раз видел этого человека и потому стеснялся.

Мать поздоровалась с сапожником и они о чем-то поговорили. Потом она велела Андреасу сесть на маленький табурет. Сапожник раскрыл створку какого-то темного шкафчика, вынул жестянку, взял оттуда какой-то светлый, желтоватый и почти прозрачный камешек и протянул Андреасу на своей темной ладони.

— Это что такое? — спросил мальчик с любопытством и открыто улыбнулся, уверенный, что его никто не захочет обидеть.

— Это такой сахар, — таинственным густым голосом ответил сапожник. — Возьми в рот и соси потихоньку. Будет очень вкусно.

Андреас так и сделал, и вправду стало вкусно во рту.

Мать опустилась на колени и сняла с его маленьких ног старые башмачки.

Мальчик приподнял ножки в одних чулках и снова опустил на пол. Он сосал желтый твердый сахар и смотрел на сапожника.

— Меня зовут Гирш Раббани, — сказал сапожник, наклонился, взял правую ножку и начал снимать мерку. — А тебя, я знаю, зовут Андреас Франк.

— Да, — быстро, тихо и настороженно откликнулся мальчик.

Он боялся, что сейчас с ним заговорят об отце; он не любил таких разговоров, расспросов, когда от него словно бы хотели узнать что-то, а он и сам ничего не знал, и было неприятно. Но так выспрашивали чаще женщины. Мужчины — реже. А сейчас Андреас посмотрел на сапожника и понял, что уж этот человек не станет выспрашивать его так.

Тут сапожник закончил снимать мерку и мать снова заговорила с ним.

Андреас сидел без башмачков. Табурет был слишком низкий, и болтать ногами не получалось. Мальчик оглядывался по сторонам, разглядывал подошвы, обрезки кожи, сапожные инструменты, и невольно думал, что со всем этим можно было бы интересно поиграть.

Вдруг занавеска, делившая комнату надвое, слабо колыхнулась снизу.

— Мама! — невольно вскрикнул мальчик.

Он не был боязливым ребенком, но сейчас почувствовал какой-то странный испуг, ему самому непонятный, словно бы он вдруг испугался чего-то такого странного, чего-то такого, что ему сейчас и не могло быть понятно.

Мать обернулась к нему, тоже испуганно.

— Что, солнышко? Что с тобой? — она быстро подошла и, наклонившись, обняла его за плечики.

— Там кто-то есть! — мальчик указал на занавеску. — Там колышется.

Мать вопросительно глянула на сапожника. Тот усмехнулся бесформенным ртом. Мать поняла, что никакая опасность ее мальчику не угрожает.

— Это, наверное, кошка, Андреас, маленький, — мать снова обернулась к хозяину. — Это кошка у вас?

За занавеской еще пошевелились.

— Нет, — Гирш Раббани снова усмехнулся. — Это не кошка. Это… мышь! Такая мышка!

— Заколдованная? — мальчик готов был поверить в сказку.

— Да, — сапожник пристально посмотрел на него своими дальнозоркими глазами. — Наверное, немного заколдованная. Думаю, немного заколдованная.

— А почему вы не расколдуете ее? — мальчик уже почти верил в сказку и сам придумывал ее.

— Нет, я не буду расколдовывать ее. Лучше ты это сделаешь.

— Сейчас?

— Нет, когда-нибудь.

— Когда вырасту, тогда? Когда вырасту?

— Да, когда вырастешь.

— А кто заколдовал ее? Какая-нибудь злая волшебница, да?

— Наверное.

— А на самом деле она принцесса?

— Думаю, да, — серьезно отвечал сапожник.

Мать, улыбаясь, следила за этим диалогом.

Занавеска перестала колыхаться.

Мать надела сыну старые башмачки. Мать и сын простились с сапожником и пошли домой.

— Мама, а почему здесь всюду на дверях такие маленькие трубочки? Что в них?

— Не знаю, сыночек, это, наверное, просто для красоты.

Кажется, они приходили еще раз — примерить новую обувь. Но Андреас хорошо запомнил, когда мать привела его, чтобы забрать готовые сапожки.

Сапожник снова угостил его желтым твердым сахаром, который Андреас перекатывал во рту, словно круглый камешек. Потом сапожник надел мальчику новые сапожки, велел ему встать и походить по комнате. В сапожках было тепло и удобно. Еще не наступили холода и не время было носить их, но маленький Андреас ни за что не хотел их снимать и надевать старые ношеные башмачки. Мать не стала с ним спорить и он был очень доволен тем, что пойдет домой в новых сапожках.

— А где ваша заколдованная мышь? — спросил он сапожника, наполовину серьезно, наполовину чуть нарочито, как спрашивает ребенок, когда хочет затеять игру.

Сапожник выпятил большие губы своего бесформенного рта и тихо свистнул. В ответ что-то зацарапалось за занавеской и занавеска снова колыхнулась.

Андреас в новых сапожках подбежал поближе. Сапожник приподнял руку, словно хотел предостеречь… но кого?..

Внезапно мальчик приостановился. В прорехе мелькнули и тотчас исчезли…

— Глаза! Мои глаза! Это мои глаза там! Они отражаются, как в воде, когда темно и свечка! Почему они там? Это колдовство такое, да?!

Мать и сапожник переглянулись. Мать улыбнулась восторженному изумлению ребенка. Она уже что-то знала и хотела объяснить ему, но сапожник приложил свой большой темный палец к бесформенным губам, дальнозоркие его глаза усмехались.

— А почему там были мои глаза? Ну почему? — не отставал Андреас.

— Да, это такое колдовство, — тихо сказал Гирш Раббани, наклоняясь к ребенку. — Только никому не говори. Когда-нибудь ты все узнаешь. И если… — тут голос его дрогнул, он замолчал…

Дома Елена иногда наливала воду чистую в глубокую оловянную тарелку, уже было темно, она зажигала свечу. Мальчик, стоя коленками на стуле, наклонял лицо над водой, и навстречу ему выплывали, всходили, словно маленькие солнца или луны, его большие-большие темные-темные глаза…

Но теперь он увидел так быстро-быстро. И нет, это не было как отражение, они были живые, его глаза…

Он, как зачарованный, слушал говорившего тихо Раббани. Глаза мальчика, широко раскрытые, не мигающие в длинных, тонко-пушистых ресничках, виделись чудесными. Андреас смотрел серьезно, губки чуть приоткрылись…

Когда они прощались с сапожником, тот протянул мальчику маленький деревянный волчок, пестро расписанный сложным восточным узором.

— Возьми, Андреас, этот волчок. Скоро еврейский праздник Ханнука, а мальчики тогда должны запускать волчки.

Мальчик взял игрушку и стал смотреть на нее. Мать смутилась.

— Но ведь Андреас — христианин, — произнесла она неуверенно, потому что не хотела обидеть сапожника. Голос у нее был задумчивый и напевный.

— Это ничего, — Гирш Раббани уверенно махнул рукой. — Играть можно всем детям. Он будет играть с этим волчком как христианин. Это ничего!

Мальчик поблагодарил за подарок.

Но все же Елена не позволяла сыну выносить занятную игрушку во двор, а тем более — на улицу. Андреас играл со своим волчком только в комнате…

* * *

Ганс и мальчик вышли во двор. Запрокинув головку, Андреас посмотрел на крышу дома. Из кирпичных красноватых труб серо стелился по светло-голубому зимнему небу темный дым. Солнце казалось бледным, круглым и очень высоким. По обе стороны у забора, теснились хозяйственные постройки. Никого не было.

— Поставь лютню вон там, — мальчик указал молодому человеку на сложенную поленницу мелко наколотых дров. Она была уложена низко.

— Поставь, — повторил Андреас, — и будем играть в снежки. Видишь какой чистый снег у сарая?

Ганс послушался, поставил лютню на низкую поленницу и они побежали играть в снежки. Молодой человек старался бросать круглые снежные комки осторожно, чтобы случайно не поранить мальчика. Андреас даже сердился.

— Почему ты так тихо кидаешь? Так скучно! Ты кидай сильно! — и он с размаху бросал снежок в своего взрослого приятеля.

Оба раскраснелись и уже немного запыхались. Они даже немного поспорили из-за того, что Андреас хотел расстегнуть верхние пуговицы на курточке, но Ганс не давал ему.

— Нет, нет, нет, ты простудишься!..

Ганс относился к мальчику с самого начала с самой искренней нежной заботливостью. Хотя он и был влюблен в мать маленького Андреаса, но никогда ему в голову не приходило сердиться на мальчика за то, что мать явно предпочитает сына поклоннику своих добродетелей. И ведь если бы не Андреас, быть может, Ганс так и не познакомился бы с его молодой матерью.

Все началось с того, что Ганс получил заказ на украшение капителей большого собора, который сам должен был стать украшением города. О молодом мастере уже хорошо отзывались и заказов у него было немало. Он был искусный резчик по камню, и в ранней юности учился в Италии у тамошних мастеров. Там он приохотился и к разным красивым танцам, к пению и игре на лютне.

День выдался жаркий. Ганс работал на деревянных мостках-лесах, пристукивал молотком по долоту, повязав рот мокрой полотняной тряпкой, чтобы каменная пыль не попала в горло и после не разъела бы легкие. Вдруг раздался звонкий детский голос:

— Мама, шахматы, смотри!

Ганс невольно оторвался от работы и наклонился книзу.

Молодая женщина остановилась внизу и держала на руках кудрявого мальчика лет трех. Это у него был такой звонкий голосок.

Маленький детский палец указывал прямо на каменные фигурки волка и медведя, забавно усевшихся за шахматной доской. Это было то, что Ганс уже успел закончить. Но мальчика вовсе не удивило то, что звери играют в шахматы; внимание его привлекли именно сами шахматы. Молодая женщина приподняла ребенка повыше, чтобы ему было лучше видно. Мастер увидел ее милое лицо с чуть приподнятыми и словно бы скошенными навстречу друг дружке бровями над ее серыми с легкой зеленью глазами. Смутная улыбка озаряла бледное лицо. Русые волосы выбились из-под головного платка. Эта молодая женщина сразу очаровала мастера. Он поспешил спуститься вниз, подошел к ней и учтиво поздоровался. Она деликатно ответила, и этим очаровала его еще более. Мастер принялся ласково расспрашивать мальчика, что такое шахматы. Мальчик уже хорошо говорил и отвечал бойко и разумно. Он сказал, что его зовут Андреасом, что шахматы — это такие маленькие куклы, которые надо двигать по клетчатой доске, и что у него нет шахмат. Мастер немедленно пообещал ему выточить шахматы и подарить. И очень скоро сдержал свое обещание, принес в подарок маленькому Андреасу красивые шахматные фигурки из камня и в придачу к ним — деревянную доску. А через полтора года Андреас уже на равных играл со своим взрослым другом и даже иногда обыгрывал его.

Молодой человек не имел никаких дурных намерений относительно матери мальчика. Он честно желал бы на ней жениться, и к этому не было бы никаких препятствий, если бы она дала согласие, но она не соглашалась, и не отвечала взаимностью на любовь резчика, хотя не отказывала ему от дома, учтиво беседовала, и охотно позволяла мальчику общаться с ним.

В конце концов мастер женился на дочери одного богатого крестьянина, жившего недалеко от города. Он прожил долгую жизнь, имел много сыновей, которые унаследовали его ремесло. Каменные скульптуры и рельефы, исполненные им, его сыновьями и внуками, и до сих украшают многие здания. Но в том городе, где происходит действие нашего повествования, в том самом соборе, и сейчас еще можно видеть каменную статую Богоматери с Младенцем. Время, неумолимое, что-то выщербило, что-то сгладило, статуя видится такой хрупкой и словно бы усталой. Молодая женщина — брови чуть приподняты над смутно улыбающимися глазами, волосы ненавязчивыми локонами выбиваются из-под головного тонкоскладчатого покрывала — держит на руках мальчика, чуть приподнимая и словно бы показывая всем. Кудрявенький мальчик смотрит серьезно, пытливо и с неизбывной мягкостью…

Тогда все в городе знали, с кого сделана эта статуя. Но Елена была такой тихой и деликатной женщиной, а ее сына в городе любили. И никому бы не пришло на ум, что им оказана незаслуженная честь. И сейчас, если постоять и поглядеть подольше, можно почувствовать высокую нежность неразделенной любви, что мучила и возносила мастера, когда он высекал статую из камня…

* * *

Между тем, мальчик набегался, приустал и присел на поленце, лежавшее в стороне от низко сложенной поленницы. Резчик Ганс взял свою лютню.

— Ты уходишь? — спросил мальчик. — Может быть, лучше тебе не уходить? Скоро мама позовет меня, и ты пойдешь со мной. Все вместе будем обедать. И тебе, наверное, уже хочется есть.

— А ты проголодался? — молодой человек сунул руку под плащ и вынул из кармана безрукавной куртки горсть засахаренных ореховых ядрышек. Он высыпал их в карман, когда Андреас угостил его, и теперь сам угощал мальчика.

Андреас взял угощение, но часть его все равно отдал своему старшему приятелю. Они немного поели.

— Мама скоро позовет, а ты голодный, я знаю, — теперь мальчик искренне сочувствовал молодому человеку. — А ты знаешь, Ганс, иногда я не люблю, если ты приходишь. Это когда мама дома. Но ведь это нехорошо, что тогда я не люблю, если ты приходишь. Ведь ты хороший, добрый человек, и никогда не сделаешь ничего плохого…

Смущенный этой горячей речью, мастер Ганс легонько похлопал мальчика по плечу.

— Конечно, Андреас, я человек незлой, хотя и у меня есть свои дурные свойства. Но ни тебе, ни твоей матери я никогда не сделаю ничего дурного, и вы всегда можете рассчитывать на мою защиту.

Раскрасневшаяся детская щечка припала к руке взрослого.

— Но теперь, — продолжал молодой человек, — теперь я и вправду должен идти. Скоро ведь Рождество, приедут мои родные из деревни, мать, брат с семьей. Надо прибраться в доме, прикупить съестных припасов.

Мастер, кажется, сумел даже убедить и самого себя. Тем более, что его родные и впрямь собирались к нему в город на Рождество. Но ничего он не собирался прикупать; наоборот, это мать и брат должны были привезти ему свежей деревенской колбасы, окорок, топленое сало. Он даже хотел принести многое из деревенских гостинцев в подарок Елене и мальчику. Ведь ее единственная сестра редко наезжала в город.

— Но ты скоро придешь к нам? — настойчиво спрашивал Андреас. — Прошу тебя, приходи скорее.

— Да, — отвечал мастер уже с легким сердцем, — я скоро приду. Приду и принесу тебе подарки. Ты ведь любишь подарки?

Мальчик кивнул и рассмеялся. Он и вправду любил подарки, особенно когда ему дарили игрушки.

Так, со смехом, они в тот день расстались, и оба полагали, что не так уж надолго. Но вышло все иначе.

Хлопнула калитка, мастер ушел на улицу.

Маленький Андреас еще посидел на своем поленце. После встал, запрокинул головку, поглядел на окна. Хотел было снять шапку, но подумал, что мать может выглянуть, увидеть, и будет на него сердиться. И шапку не снял.

Но когда же она позовет его обедать? Конечно, он мог бы и без ее зова подняться, но не хотелось самому уходить со двора. А вдруг еще что-нибудь интересное будет?

Между тем, из дома вышли какие-то люди. В этом большом доме комнаты сдавались внаем. Жили здесь по большей части одинокие люди или супружеские молодые пары. Почти все жильцы работали в нескольких больших — мастерских — кузнечной, прядильной, деревообделочной. Детей здесь было немного и потому Андреас и был общим любимцем и баловнем. Все, особенно женщины, старались сказать ему что-нибудь ласковое, погладить по головке, потрепать по щечке, дать монетку, пирожное или игрушку.

Вот и сейчас так было. Но самого важного они почему-то никак не замечали. Может быть, потому что заняты были, суетились в канун Рождества.

Женщина в розовом платье и черной меховой безрукавке, с лицом, сморщенном, как печеное яблоко, и волосами, туго забранными под платок, собирала в передник мелко наколотые поленья. Подошел рослый мужчина в темно-зеленой шерстяной рубахе и берестяной обуви, надетой на красные чулки. Рубаха была короткая и перепоясана кожаным узким ремнем. Мужчина принялся раскалывать поленья покрупнее, высоко вскидывая топор. Прилетело несколько черных ворон и сорок со светлыми грудками. Птицы принялись похаживать вокруг людей кругами, с самым что ни на есть умным любопытствующим видом. Еще одна женщина потащила к помойке в самом углу двора жестяной таз, до краев наполненный грязной водой. Серые капли выплескивались на снег, пробивая в нем ямки-проталинки. Птицы подлетали поближе и с любопытством тыкались клювами.

Андреас осторожно обошел женщину с помойной посудиной и остановился так, чтобы во всем дворе его могли видеть. Но они все равно не замечали. Тогда он опустил головку, посмотрел вниз, и быстро снова вскинул головку. После опять опустил, и снова вскинул.

Наконец-то заметили!

— О, какие новые башмачки у нашего Андреаса! — воскликнула, распрямившись и подержавшись одной рукой за поясницу, женщина, собиравшая поленца.

— Какие ж это башмачки? — возразила другая, выплеснув грязную воду в помойку. — Это сапожки. И такие красивые сапожки!

— Не сапожки это, — подытожил мужчина, — а настоящие мужские сапоги. Ну, Андреас, ты теперь совсем взрослый мужик. Скоро, должно быть, и работать станешь, мать прокормишь…

— Нет, — серьезно и смущенно ответил мальчик. — Я сначала выучусь грамоте, писать и считать. А уж после мать прокормлю.

— Молодец! Вырастешь умником, в отца!..

Женщина с поленцами сделала предостерегающий жест. Мужчина ничего больше не стал говорить об отце мальчика. Но и мальчик заметил этот предостерегающий жест женщины.

Но полузапретное слово «отец» уже было произнесено вслух. Оно как бы ожило и должно было потянуть, привести за собой какие-то другие слова и вопросы, какие не надо бы говорить и задавать. И предостерегающий жест женщины с поленцами в переднике тут уже и не мог помочь. Ее и саму как-то завлекало, околдовывало ожившее слово…

— А что, Андреас, эти сапожки тебе отец купил? — спросила женщина с помойной посудиной. Теперь ей было легко держать пустой таз, и она не спешила уходить в дом, в свою тесную каморку, остановилась и дышала свежим нехолодным воздухом.

— Мой отец — судья, — произнес мальчик с той кажущейся детской непоследовательностью, когда ребенок вроде бы невпопад что-то говорит, а на самом деле очень чутко уловил суть каверзного, нехорошего для него вопроса, и не желая отвечать, в то же время хочет как-то защитить себя. Потому что ощущает для себя какую-то опасность.

— Мой отец — судья, — тихо и упрямо повторил маленький Андреас.

— Да нет! — женщина с помойной посудиной передернула плечами. — Не прежний твой отец, а новый, который скоро будет…

Андреас молча замер посреди двора. Щечки не побледнели, не покраснели сильно. Он так и стоял, опустив ручки, не вскинул ручки, не прижал невольно ладошки к груди. Не ощутил, чтобы сердечко вдруг забилось очень сильно. Пожалуй, только было: как выбежать со двора — быстрее, быстрее… и чтобы не говорили вслед, чтобы не говорили о нем… Нет, просто резко повернуться и побежать — нельзя. Мальчик с видимым равнодушием, за которым внимательный к этому ребенку человек мог бы заметить почти мучительное душевное напряжение, повернул головку и стал смотреть на птиц, словно показывая, что отвлекся уже от разговора взрослых. Напряжение было такое, что почувствовал на миг боль в ребрышках и словно бы сильное болезненное окаменение сердечка в груди. Мальчик отошел, после ускорил шажки, заставляя себя не бежать. Он знал, что ему, маленькому, это можно — вдруг уйти от разговора, не ответить, не откликнуться, таким еще маленьким детям это можно.

Все его маленькое существо теперь было — тревога и нетерпение. Казалось, эти тревога и нетерпение обрели вдруг и некое звучание, неуловимое какое-то, странное, но оно было, оно слышалось как бы внутри головы и заглушало слова взрослых людей во дворе.

Теперь Андреас легонько отбежал в сторону, еще в сторону. Он не притворялся, будто бы следит за этими большими темными птицами, нет, он и в самом деле глядел на них, не отрываясь, с какой-то машинальной неотвязностью. И словно бы оттеснял, отталкивал на самую глубину души четкое осознание того, что он должен сделать, того, что он сейчас сделает. Он четко, твердо осознавал, знал.

Наконец он почувствовал, что уже можно, уже не смотрят на него, не обращают внимания, уже отговорили свое о нем и полагают вполне естественным, что маленький мальчик вдруг отвлекся от разговора взрослых, ему такое можно, он маленький еще.

Сердце быстро заколотилось. Вот сейчас он вырвется. Коротко перебегая по утоптанному уже снегу, он совсем приблизился к неплотно прикрытой калитке. Он подбежал совсем близко. Последний момент напряжения. Внезапный короткий и острый приступ страха: вдруг помешают, остановят… Он почти не ощутил, как обе его ладошки нервически-быстро толкнулись о шершавые доски. И уже вдохнув воздух улицы, другой, чем во дворе, какой-то сиротский и опасный воздух, мальчик с полуосознанной осторожностью прикрыл калитку, чтобы не сильно хлопнула.

* * *

И теперь он чувствовал сердце, сильно бьющееся в груди. Но теперь можно было бежать. И он побежал быстро, мгновенно увлеченный быстрым движением, не видя, не разбирая дороги. Прежде, когда мать видела, что он бежит так быстро, она пугалась, вдруг он упадет, расшибется, и тревожно окликая, останавливала его, или догоняла и подхватывала тревожно на руки.

Но теперь он был совсем один. Прежде так никогда не было; не было так, чтобы он был совсем один и сам бы мог быстро решать, что ему надо делать. А теперь вдруг стало так, и это было немножко страшно и тревожно. Впервые он был на улице совсем один. Сначала он бежал, чтобы побыстрее оказаться подальше от дома, от двора. После он даже и не заметил, не увидел, а почувствовал, что его дом остался позади. Сделалась новая тревожность. Андреас знал, что сейчас он решится на запретное. Мать никогда не говорила ему, что это делать нельзя. Кажется, мать и вовсе ничего не говорила об этом. Но он все разно знал, что то, что он сейчас делает, сделает, это запретное, и даже он может этим обидеть мать; получится так, что из-за него о ней станут плохо говорить; быть может, станут смеяться над ней или даже станут сердиться… Кто?.. Нет, не…

От этих мыслей, сначала быстрых и совсем хаотических, затем все более определявшихся, мальчик побежал медленнее. Но он не хотел, не мог вернуться. Теперь он бежал медленнее и поворачивал головку, смотрел по сторонам. Он знал, что именно он ищет, что ему хочется увидеть. Лицо его чуть раскраснелось, в больших темных глазах выражались детски открытые тревожность и боль.

Было странно и запретно. А ведь он знал, что прежде он жил в том доме. Он даже смутно помнил. И от этого знания, от этой смутной памяти было еще страннее и запретнее. И как-то делалось странно: щекотно под сердцем. Вдруг делался такой короткий смешок, будто всхлип.

Он бежал к своему прежнему дому, к тому дому, где он родился и первые два года жизни прожил.

* * *

Почему он знал тот дом? Когда ему сказала мать? Как это сделалось? Он не помнил. А, может быть, просто делалась яркой смутная детская память о прежнем?

Он бежал к дому. Потому что в его детском сознании дом прежний и отец были единством. Но вдруг мальчик резко остановился. Прохожих было мало. В такое время дня все дома, за обедом, едят, не спеша… Вдруг пришло с ужасом, что ведь отца может и не быть в доме. А там она… Кажется, он никогда и не видел ее. Но даже смутная мысль о ней вызывала чувства ужаса и отвращения. Ему были противны эти чувства, он был добрый, а эти чувства — он знал — были злые, и потому он их не хотел. И оттого что она как бы заставляла его испытывать злые чувства, становиться злым, он не любил ее. Но не любить кого бы то ни было, это было нехорошо, он тоже знал. И он говорил себе, что ее как будто и нет, и не было никогда, и ведь нельзя злиться на того, кого никогда и не было… Но и сам понимал, что нет, не так… А как же? И это он знал. Надо было и ее любить. Но не мог. Что-то страшное, неодолимое мешало, не пускало любить, не давало любить. Наверное, это она и называлась «враг». Но надо и врагов любить. Но пока не получалось… Он мотнул головкой. На личике появилось выражение озабоченности. Лучше не думать обо всем этом…

Вдруг возникла уверенность, что отец дома. Снова бежал мальчик по мостовой, по холодным камешкам, пригнанным друг к дружке. Снег на мостовой не держался. Небо, почти непрозрачное, светло-серое, опустилось между острыми концами крыш.

Он знал, что его прежний дом — с башенкой. Знал, что не заблудится.

Но когда он — и это получилось вдруг — увидел эту башенку так наяву, такую всю «на самом деле», вещную, даже давящую его маленькое, детское еще сознание этой своей вещностью, реальностью, тем, что была она такая настоящая и нельзя было от нее убежать. Ведь если убежать, она все равно останется, будет. И если закрыть глаза, она все равно будет. И значит, бежать или закрывать глаза — сильно-сильно, чтобы веки едва проглядывали тонко, остро, кончиками… значит, бежать или закрывать глаза — это только обманывать себя. Все равно останется, будет…

На окне, овальном и чуть стрельчато вытянутом, складчато присобрана бордовая бархатная занавеска. Она как-то коварно и враждебно и гибко изгибалась, замерев в этом изгибе. У нее как будто были такие красивые вишневые глаза, большие, и она ими смотрела, вроде бы и не зло, просто показывая, какая она красивая. Но было ощущение, что она беспощадная, она страшнее сказочной ведьмы, старухи с большими редкими зубами и торчащими из-под платка грязными дыбящимися космами седыми. Занавеска не шевелилась, но как будто живая была, как будто это была…

Он стоял, беззащитный, некуда было спрятаться, дому он был открыт. Он на миг зажмурил глаза, сильно-сильно. Это на миг дало хотя бы малое ощущение скрытости своей, защищенности. И это ощущение успокоило.

Вдруг уже не пугало что-то неясное и потому еще более страшное. Ушло совсем. Теперь мальчик только чувствовал, знал, зачем же он прибежал сюда.

К отцу! Было детское отчаяние после обыденных взрослых слов. Нет, нет, не надо! Пусть не будет! Чтобы не было так! Не будет! Чтобы не было нового отца. Не будет. Не будет! И это могли говорить и думать только о Гансе. Мальчику показалось, что мать и Ганса и его самого хотят испачкать, грязнить словами и предположениями. Но даже не это было самое противное. Мальчику страшно было подумать, но шевелилась, будто бесформенное еще насекомое выкарабкивается из кокона, шевелилась мысль: а если, а вдруг это… это правда?.. Нет! Нет! Потому что тогда он уже будет как будто бы и не он; и он убежит, уйдет от матери, из города, совсем, просто будет идти, идти… И будет мучительно и страшно-безысходно, потому что это будет уже и не он… А кто? Совсем непонятно. Только ему будет страшно и безысходно, потому что это будет не он. От него в нем останутся только этот страх и безысходность, все остальное в душе — это будет не он… Так не может быть. Нет! Неправда!..

Надо было сейчас же увидеть отца. Один вид живого, настоящего отца сразу бы уничтожил, смял, будто мертвые крылышки насекомых, бледно-хрупкие, смял бы все то… Теперь Андреас знал, что живого, настоящего отца надо поставить рядом с матерью, тоже настоящей и живой. И тогда ничего грязного, никаких плохих чужих слов и мыслей уже не будет, они просто потеряют свою силу, и потому их не будет, они будут мертвыми, как будто бледно-хрупкие крылышки мертвых насекомых…

Надо было войти в дом. Андреас чувствовал отчетливо, что его отец — в доме. Но так не хотелось идти в дом. И был страх, вдруг слуги не пустят его… Или она… увидит и прикажет не пустить…

Мальчик решил дождаться отца на ступеньках. Не было сомнения, что отец выйдет, и даже скоро. И не потому что отец должен куда-нибудь идти, а просто потому что отец почувствует: маленький сын ждет его.

Андреас хотел было сесть на каменную ступеньку крыльца, но подумал, что от этого можно простудиться, и остался стоять. Он набегался и стоял, согретый недавним быстрым движением, холодно ему не было. А когда он не присел, это он не о себе забеспокоился, но о матери. Она всегда так боится, что он простудится, или упадет и ушибется, когда бежит. Он почувствовал нежную жалость к матери. Она такая беззащитная перед всеми этими словами и предположениями чужих людей. Ему стало стыдно. Ведь и он, даже он, почти готов был предать ее, почти готов был поверить… Нет, нет, нет!..

Он резко мотнул головкой, сердясь на себя. Ему послышалось, будто повернулся ключ в замке внутри, в доме. Он быстро спрыгнул со ступеньки. Напряженно замер, глядя на большую дверь по-детски просительно, чуть приоткрыв губки. Дверь не открывалась. Мальчик отошел от крыльца и остановился сбоку. Он не сомневался, что дождется отца.

* * *

В это время Элиас Франк вышел в прихожую. В столовой служанка накрывала на стол. Он не понимал, почему внезапно возникло ощущение, будто он заперт, ему тесно, душно, он словно в тюрьме. Ощущение было совсем телесным, он решил, что ему нездоровится. Показалось даже, что сердце не то чтобы заболело, но как-то сжалось, стеснилось в груди. В сущности, можно было выйти на небольшой балкон и, опершись о завитки чугунной ограды, вздохнуть свежий воздух. Он так и хотел поступить. Но почему-то пошел в прихожую. Там вдруг словно бы очнулся. Даже немного удивился: зачем он вышел в прихожую? Но тут ему пришло в голову, что теперь он совсем близко от свежего, полезного для дыхания воздуха, стоит только отворить дверь. И он отворил дверь и сделал несколько нешироких шагов. Теперь он видел часть каменного крыльца. Снаружи дохнуло ветром. Он плотнее запахнул домашний бархатный халат, отороченный мехом. Он был в тонких чулках, туфли были мягкие домашние. Он и не собирался выходить. И было прохладно. Дуло. Но он почему-то еще шагнул и выглянул. Пасмурно было и серо. Но он почему-то вышел на крыльцо.

Мальчика он увидел спустя какое-то мгновение. А мальчик, казалось, еще не успел заметить его. А он мальчика не узнал. Только чувство смутного беспокойства. Заворочались было смутные какие-то мысли — ребенок, один, холодно на улице, зачем он, маленький такой, здесь… Но уже когда подумалось: «маленький такой», это было предощущение узнавания. Мальчик узнал первый. В огромных темных глазах вспыхнувшая радость готова была переплавиться в эти детские тихие слезы отчаяния и одиночества. Но и отец узнал сына. Сначала было изумление — какой это красивый мальчик, что за умное лицо. И вот словно невидимая пелена прорвалась, которая была, а он, Элиас Франк, жил, существовал в ней и не замечал ее. Но вот вдруг прорвалась… Такую нежность он почувствовал к этому мальчику, такое горделивое осознание, что это его сын.

Глаза мальчика просияли. Он вспрыгнул на ступеньку, отец кинулся к нему, подхватил, прижал нежно к груди, еще приподнял, поцеловал упругую розовую щечку.

Ничего не надо было говорить. Это был его отец, от него пахло чернилами, бумагами, глаза его были похожи на глаза сына. И то, что отец держал его, живой, уже само по себе уничтожало все чужие слова и вымыслы, делало их слабыми, мертвыми. Снова представились мертвые, совсем неживые крылышки мертвых насекомых. Он прижался к отцу. Он даже и не помнил, когда он видел отца, но это не было важно. Пусть он отца не видел, не встречал, отец все равно был, его единственный отец. И рядом с отцом должна была быть мать.

— Мама… — тихо и невольно вырвалось у мальчика.

И отец вдруг все понял, почувствовал; слезы навернулись на его глаза. Он снова поцеловал мальчика в щеку, тотчас — в другую. И внес в дом.

* * *

В просторной прихожей мальчика на мгновение охватил страх и какое-то ощущение духоты быстро возникло и неприятно было. Он невольно поднес ручки к шейке. Отец чутко перехватил одну ручку и поцеловал. Мальчик спрятал лицо у него на груди. Было мягко и тепло от мягкого бархата широкого халата. Вновь сильно забилось сердечко. Ведь это же теперь ее дом. Она в нем — хозяйка. Сможет ли отец защитить его? Но, кажется, отец не боится. Сам Андреас, кажется, никогда ее не видел. И мать ничего о ней не говорила. Но мальчик боялся. Хотя и все меньше и меньше. Он уже верил, что отец защитит его.

Но тут вдруг оказалось, что никакой защиты и не нужно. Исчезло ощущение духоты. Мальчик заметил, что в прихожей чисто и светло. К стене прикреплен был большой подсвечник с несколькими свечами. А сама стена обита была темно-красным чем-то, с тисненым золотым узором, красивая какая-то плотная ткань. И три другие стены тоже были такие.

Неожиданно в прихожей появилась женщина. Андреас еще не успел подготовиться к встрече с ней. Он даже не понял, она ли это. Может, и не она. Кажется, он представлял ее совсем иной. Но разве он представлял ее себе в человеческом облике? Пожалуй, нет. Она просто была что-то страшное, она могла видеть, и быть хитрой, и передвигаться, и пугать, но у нее не было ни ног, ни рук, ни глаз, как бывает у людей. Она была страшная, она не была и все-таки она была на свете. Вот такая она была.

А эта женщина была совсем живая, человеческая. Глаза ее на очень короткий миг показались мальчику странными. Когда летом мать привезла его в деревню, в гости к тете, там были такие глаза, нечеловеческие, корова так смотрела в хлеву, когда он пошел в хлев — поглядеть на домашних животных. Но корова не была страшная, тетя сидела на деревянной скамеечке и доила ее. Потом дала Андреасу большую кружку парного, теплого молока. Правда, молоко ему не понравилось. И это, конечно, странно, когда человек смотрит немножко как животное. Это страшно. Но как следует испугаться он не успел, потому что бросил на эту женщину еще один быстрый взгляд из-под своих длинных пушистых ресниц, и увидел, что глаза у нее, пожалуй, обыкновенные. Она была высокая, стройная, вся какая-то вытянутая немного, но совсем не потому она виделась вытянутой, что была худая; нет, худая она не была.

Одежда у нее была очень красивая. Кажется, маленький Андреас прежде не видел так близко такую красивую женскую одежду; там, где он жил, женщины не одевались так красиво. Она была в светло-синем платье, расшитом золотым нитяным узором в виде переплетенных листьев остроконечных, белые манжеты отделялись от рукавов витыми золотыми шнурками, широкий четырехугольный вырез платья обшит был яркими красными бусами, на белую шею надеты были два ряда блестящих белых бус и золотой крестик на цепочке; на белых гладких пальцах блестели золото и красные камешки колец; длинные блестящие подвески серег свешивались с ушей. Но всего интереснее была ее шапка — большая, почти круглая и на верхушке разделенная надвое, получались как будто два закругленных рога, а сама шапка была плотная, обтянута голубым шелком и разузорена серебряной нитью. Светлая повязка обтягивала лицо под подбородком, и от этого лицо виделось полным и гладким; покрывало, почти прозрачное, спадало ниже плеч. Губы покрашены были красной яркой краской, а щеки чуть прикрашены розовой.

Андреасу было интересно разглядывать эту женщину. Его всегда занимало все яркое, красивое, узорное. Мать часто брала его с собой в мастерскую и он узнал названия тканей, узоров и ниток.

Женщина вдруг показалась мальчику занятной, как большая красивая игрушка. Он улыбнулся открыто и с мягким озорством. И вдруг она ответила ему веселой женской улыбкой. Ему захотелось протянуть руки и потрогать ее одежду и лицо, и особенно шапку. Но она улыбнулась ему, как женщины улыбаются взрослым мужчинам. Это показалось ему смешно и он рассмеялся. И тотчас смутился и спрятал снова лицо на груди у отца.

— Вот какой у нас неожиданный гость, госпожа Амина, — сказал отец с доброй насмешливостью.

Андреас знал, как ее зовут. Значит, это все-таки она. Он почему-то знал, что надо ее бояться. Но бояться почему-то не хотелось, не было никакого желания. Это тоже было странно. Но все вместе было смешно и занятно. Он поднял голову и тихонько поглядывал на женщину. Он подумал, что следовало бы поздороваться, ведь она взрослая, а он как будто в гости пришел. Но вдруг ему почувствовалось, что если он поздоровается, это будет как-то унизительно для него. И он здороваться не стал. Он боялся, что отец напомнит ему, что он забыл поздороваться. Но отец, видно, понимал и потому ничего такого не говорил. Мальчик обнял его за шею обеими ручками и благодарно потерся нежной щечкой о жесткую, выбритую мужскую щеку. Женщина наблюдала с доброжелательной улыбкой.

Они все еще стояли в прихожей.

— Обед готов, — сказала женщина. — Я позову Барбару, она поможет нашему гостю раздеться.

Теперь Андреас не знал, хочет ли он подольше побыть в этом доме. Он сразу вспомнил мать. Она ищет его! Он ей ничего не говорил, да и не мог сказать. Надо скорее сказать отцу, что сейчас он пойдет домой, что мама ждет… Но очень вдруг захотелось посмотреть, а что же в комнатах в этом красивом доме. Ничего страшного не будет, если он быстро посмотрит, а после сразу побежит домой.

Но отец ничего не спрашивает о матери, не думает, что она хватилась Андреаса, ищет… Наверное, отец думает, что мать отпустила его. А вдруг он думает, что мать сама послала Андреаса сюда, за какими-нибудь подарками… Как это было бы унизительно для мамы, если бы отец так подумал… Но почему-то не хочется, Чтобы какая-то служанка помогала раздеваться…

— Я сам… — тихо произнес мальчик.

— Нет, нет, возразил отец, — я помогу тебе.

— Ну, обед будет ждать, — сказала женщина громко и дружелюбно, и вышла из прихожей.

Отец уже хотел опустить Андреаса на пол, когда мальчик прошептал ему на ухо:

— Мама не посылала меня, я сам…

— Я знаю, — тоже шепотом отозвался отец, и то, что он все понял, было приятно мальчику. — Мама говорит с тобой обо мне? — спросил отец, поколебавшись немного.

— Кажется, нет… Не помню… Но ничего плохого не говорит, — мальчик ответил быстро, но с легкими запинками.

Кажется, мать и вправду ничего не говорила ему об отце. Или все же говорила? Ведь он об отце знал. Но ничего плохого никогда не говорила!

Андреас снял шапку, отец помог ему снять курточку и сапожки.

— Сапоги у меня новые, — сказал Андреас, немного закидывая головку, чтобы лучше видеть глаза своего высокого отца.

— Хорошие, — на этот раз отец отозвался немного рассеянно.

— Мне их сапожник сделал, — продолжал мальчик. Ему захотелось рассказать, как сапожник давал ему твердый сахар и подарил волчок, и как в мастерской за занавеской мелькнули какие-то глаза, как будто глаза самого Андреаса. Но мальчик чувствовал, что что-то его удерживает от этого беспечного рассказа. Чуткий Андреас ощутил, какое странное напряжение охватило душу его отца при этом самом простом слове «сапожник». Андреас почувствовал, что больше говорить не надо, и замолчал. Тут совсем кстати отец взял его за руку:

— Пойдем поедим, ты, должно быть, очень проголодался…

— Дома мама приготовила… — пробормотал мальчик.

Ему не хотелось, ни в коем случае нельзя было, чтобы отец думал, будто Андреасу голодно дома, да это и было неправдой, мать всегда готовила вкусное кушанье. С этим тревожным чувством вины Андреас снова подумал о матери. Конечно, она ищет его… Но ничего, он скоро вернется…

Столовая показалась мальчику еще наряднее и новее, чем прихожая. Здесь все было в зеленых тонах, серебряная посуда матово блестела. Вокруг стола было четыре стула. Отец и сын присели.

Но вот наконец начался обед. Андреас и вправду проголодался. Служанка принесла оловянный таз, кувшин с водой, и когда все вымыли руки, подала каждому тонкое льняное полотенце. Хозяйка налила, зачерпывая серебряным половником, суп из большой миски в тарелки. Суп оказался очень вкусный, густой, с какими-то вкусными кореньями. Затем служанка подала большую рыбину, нафаршированную тоже кореньями.

Отец спросил Андреаса, дают ли ему дома легкое вино. Андреас заметил, что отец не сказал: «дает ли тебе мама вино?», а спросил «дают ли…», как будто у Андреаса дома много людей. При этой женщине отец не хочет говорить о маме. Андреас снова испытал приступ острой жалости к матери, тревогу за нее… Надо скорее идти домой… В другой раз мальчик ответил бы, что да, вино ему дают, чтобы и отец сейчас дал ему вина, но эта тревога за мать и жалость к ней помешали солгать.

— Нет, — тихо отвечал мальчик, — Мне питье с корицей дают…

— Я велю приготовить… — встрепенулась хозяйка.

— Не надо, — быстро откликнулся Андреас, не глядя на нее, — я сейчас не хочу. Я просто воды попью…

Ему налили чистой воды в серебряный бокал.

Впрочем, во время этой трапезы кое-что привлекало особенное внимание мальчика. Сразу после того, как отец сказал ему: «А это наша Алиба!», Андреас то и дело взглядывал на стул, поставленный рядышком со стулом хозяйки. Видно было, как она заботливо наклоняется, доливает суп, нарезает рыбу… Андреас смотрел с любопытством и удивлением.

— Ты не будешь сердиться, господин Андреас, — шутливо обратился к нему отец, — если я буду любить Алибу немного больше, чем тебя? Ведь она все же девочка и больше нуждается в любви…

Мальчик поднял на отца огромные изумленные глаза и улыбнулся, как будто ему предлагали поиграть в какую-то новую занятную игру. Казалось, он хочет о чем-то спросить отца, но не решается. Внезапно хозяйка перехватила взгляд мальчика. Он тотчас отвлекся, но черты ее красивого лица выразили какую-то странную и страшную, почти животную тревожность. Видимо, пытаясь скрыть свое состояние, она снова склонилась над стулом дочери, но было на этот раз в ее позе что-то неестественное.

Между тем, внимание Андреаса привлекли серебряные кораблики — солонка и перечница — они были сделаны так изящно — со снастями, с маленьким флагом на мачте. Мальчик ярко вспомнил эти кораблики, они были из другой, прежней его жизни, когда он был еще совсем маленьким и жил в этом доме. И невольно он воскликнул:

— Наши кораблики!

И этот звонкий детский возглас заставил хозяйку приметно вздрогнуть.

Но затем мальчик забыл о корабликах и с улыбкой смотрел на стул возле стула хозяйки:

* * *

Елена приготовила обед и накрыла на стол. Ей не хотелось, чтобы резчик обедал с ними. И повинуясь своему желанию (или вернее, нежеланию), она не стала ставить для него тарелку и бокал. Она надеялась, что незваный гость совсем ушел, и потому обрадовалась, когда выглянула в окно и не увидела его во дворе. Но надо было звать мальчика обедать.

— Андреас! — крикнула мать в окно, — Идем обедать, миленький.

Но мальчик не отзывался, не появлялся. Она подумала, что он играет поодаль, за хозяйственными постройками, и позвала громче, высунувшись из окна. Но мальчик и на этот раз не отозвался. Мать встревожилась и окликнула одну из соседок, стоявшую во дворе:

— Мария, ты не видела Андреаса?

— Да он здесь во дворе играл, — живо повернулась Мария.

Еще один мужчина и одна женщина во дворе стали громко звать мальчика. Мужчина быстро отошел к хозяйственным постройкам, но и там не было маленького сына Елены. Никто не понимал, когда мальчик успел убежать со двора. Ведь, казалось, он все время играл у них на глазах. Никто во дворе не придал значения короткому разговору о сапожках, так незаметно перешедшему в разговор о отце мальчика. Никто не запомнил. Это было для них такой мелочью, вот и не запомнили. И теперь не понимали, когда и почему Андреас мог уйти со двора.

Мать быстро накинула верхнюю одежду и побежала во двор. Она сама встревоженно обошла двор, заглядывая во все уголки и закоулки, и звала мальчика. Но его нигде не было. Тогда она, охваченная пугающей тревогой, кинулась на улицу, не вслушиваясь в советы и сетования соседей.

Сначала она шла скорыми шагами, затем побежала невольно. Но вдруг остановилась.

Сначала было ощущение, что чем быстрее она будет бежать, идти, спешить на поиски, тем скорее она отыщет сына, неведомо куда и неведомо почему исчезнувшего в большом городе, полном опасностей для такого маленького мальчика. Но вот она остановилась. Ведь ее Андреас всегда был умным, и если он вот так, неожиданно, ушел со двора, значит, что-то важное для него произошло. Что же? Ганс? Нет, резчик никогда не увел бы мальчика, не сказавшись и оставив ее тревожиться. Чужой кто-то? Но вроде бы никто во двор не заходил, соседи заметили бы и запомнили. Что же тогда, что же?..

Она стояла, опустив руки, чуть подавшись вперед. Начал падать легкий снег — маленькие пушистые снежинки, они казались сухими, словно тонкие шерстинки…

Почему-то все более и более она уверялась, что мальчик пошел к отцу. Она не могла объяснить, почему она в этом уверена, даже сама не могла понять, каким образом это предположение пришло ей на ум. Какие-то звенья в логической цепочке ее мыслей и чувств оставались невидимыми, неведомыми ей самой, и потому — необъяснимыми. Но она снова пошла вперед, теперь она шла, как человек, который хорошо знает, куда ему идти.

Она давно не ходила к дому с башенкой, где провела самое счастливое время своей жизни, даже мимо не хотела проходить. И теперь ей казалось, что за те три года, пока она не бывала здесь, все — сама улица, дома — все переменилось к худшему, сделалось каким-то мертвым, заброшенным, неживым, нечеловеческим. Это вызывало раздражение и печаль. Но тотчас она укорила себя: как может она думать о таких пустяках, как ее счастье, ее недолгая супружеская жизнь, в то время, как ее сыну, ее сокровищу, грозит, быть может, опасность. Ведь она все же не знает, куда пошел мальчик, сам ли пошел или его увели. И какие ужасы могут подстерегать его в этом большом городе, ведь здесь есть такие страшные кварталы на окраинах. И соседки говорили в кухне о каком-то страшном разбойнике, который стучится в дома, переодетый в одежду паломника, в шляпе с нашитой раковинкой, с посохом, и просит воды. А если видит, что в доме никого нет, кроме слабых женщин и детей, убивает их и грабит имущество…

Она уже подошла прямо к ступенькам крыльца. Надо постучать. Но она не могла заставить себя сделать это. Ей представилось живо, как та выходит из двери и гонит ее, или просто высылает служанку, пусть служанка прогонит нежеланную гостью.

И снова она принялась укорять себя. Как можно!.. Она должна войти в дом и побыстрее узнать, здесь ли Андреас. И если нет… Вдруг раскрылась бездна в душе… Если нет!.. Она совсем одна. Страшное одиночество. Некому помочь, некому поддержать ее. Мальчик ее в опасности. И она сама не в силах помочь ему… Вдруг ей почудилось, что это уже было, но как-то странно, как-то давно было, и почему-то ощущение странное, что это было давно; да, было давно и когда ее маленький Андреас был взрослым!.. Но так не могло быть… такое невероятно…

Нет, она должна побыстрее стряхнуть, отбросить все эти странные ощущения свои. Не надо, не должна она бояться унижения. Она готова вытерпеть любые мучения, любые самые мучительные унижения ради своего мальчика.

— Ведь это мое существо и я его люблю, — вполголоса произнесла она. — Мой человечек, — проговорила она мягко и улыбнулась тепло и нежно, как улыбалась каменная Богоматерь, сделанная резчиком.

Молодая женщина решительно взошла на крыльцо и взяла бронзовый дверной молоточек.

* * *

Они еще не кончили обедать и доедали рыбу с кореньями, когда из прихожей донесся стук в дверь. Значит, стучали громко.

Андреас, сам того не сознавая, догадался мгновенно. Тотчас соскочил со стула и побежал в прихожую с возгласом:

— Мама!..

Хозяйка, не вставая со стула, вопросительно посмотрела на Элиаса. Он усмехнулся ей ободряюще, потянулся к стулу рядом с ее стулом, чтобы погладить девочку по голове. Затем быстро произнес, опустив глаза:

— Я провожу его…

Женщина понимающе кивнула.

Элиас Франк вышел в прихожую. Служанка молча смотрела как мальчик поспешно натягивал сапожки. Дверь на улицу была приоткрыта. Элиас догадался (это нетрудно было), что мать мальчика не хочет входить и стоит у двери. Мальчик то и дело вскидывал головку и глядел на приоткрытую дверь, словно мог увидеть мать. От помощи служанки он отказался.

— Дай-ка я помогу тебе одеться, — нерешительно предложил отец.

— Не надо, — не враждебно, но уже отчужденно отвечал маленький Андреас. Он торопился и ему казалось, что он все делает медленно.

Там, снаружи, у двери, мать ждала его терпеливо. Он почувствовал ее сдержанность и терпеливость, и сам немного успокоился. И Элиас Франк почувствовал (и уже знал), что она там, стоит, ждет сына, когда мальчик выйдет к ней. Элиас чувствовал, что на него, на отца ее ребенка, на человека, с которым она была счастлива (он был уверен — была, и сам ведь он был с ней счастлив), на него она не держит зла. Он почувствовал, как сильно и он любит своего мальчика, и гордится его умом и красотой. Но к этой любви, к этой гордости примешивались почему-то болезненная тоска, мучительная жалость. Он вдруг с некоторым изумлением осознал, что он не испытывает к Елене никаких враждебных чувств, он хотел бы увидеть ее лицо, держать ее за руку. Он хотел бы, чтобы она и ребенок снова принадлежали ему; хотел бы заботиться о них ласково, вместе с ней смотреть на мальчика, замечать какие-то милые занятные черточки в его поведении и внешности, указывать ей ласково и весело на эти черточки, и чтобы она тоже замечала и указывала бы ему на все милое и занятное в характере их сына. А мальчик весь такой милый и занятный, все в нем такое очаровательное, прелестное. Но почему Элиас думает сейчас обо всем этом с такой тоской? Почему он не может быть со своим сыном, с женщиной, которую ведь любит? Казалось, не было никаких видимых, ясно ощутимых запретов. Но было нельзя. Почему? Не было понятно. Только тоска…

Мальчик уже оделся и бросился к приоткрытой двери. Отец едва успел задержать его, ухватив за рукав теплой курточки.

— Погоди, Андреас. Я тоже выйду с тобой… — он хотел было произнести «к твоей маме», но запнулся, не смог…

Елена стояла на крыльце у двери. Когда она постучалась, служанка отворила ей спокойно. Елена в обычной своей тихой и деликатной манере спросила, не здесь ли мальчик, описала его, и скромно сказала, кем он приходится хозяину дома. Служанка не грубила, а ответила, что мальчик здесь и обедает вместе с хозяевами. Тогда Елена сказала, что подождет; она не хотела мешать мальчику, пусть он побудет с отцом. Но Андреас уже выбежал в прихожую. Ей не хотелось входить в этот дом. Она испугалась, что мальчик выбежит без верхней одежды к ней за дверь и может простудиться. Она громко сказала ему своим мягким напевным голосом, чтобы он спокойно оделся, она подождет. Тотчас она подумала, что, может быть, ему хотелось бы еще побыть с отцом. Но нет, чувствовалось, что мальчик уже захотел уйти к ней. Как только она узнала, что Андреас здесь и никакая опасность не угрожает ее мальчику, она успокоилась. Уже не было больно, оттого что она стояла, как нищенка, на каменном крыльце дома, где прежде была хозяйкой. Это все теперь было все равно. Был бы только здоров Андреас, было бы ему хорошо…

Когда ее мальчик выбежал на крыльцо, она быстро склонилась к нему и обняла; даже не сразу почувствовала, сосредоточенная на ребенке, что и его отец вышел к ней.

Элиас остановился, чувствуя неловкость. Она не держала на него зла, не была настроена враждебно, но она не могла говорить с ним, как говорят с близким человеком. И он сам вдруг мучился в тоскливом тягостном непонимании — почему он не может вновь соединиться с ней, со своим ребенком? Что оно было, это мешающее, препятствующее, что? Не мог понять. Не мог определить. Но оно было. И от всей этой бессмысленности и безысходности такая тоска делалась…

— Андреас, — сказал отец, — я хочу подарить тебе что-нибудь. Подожди, я принесу…

Он уже хотел идти. Но Елена быстро распрямилась, одной рукой привлекая мальчика к себе, другой — оправляя головной платок.

— Не надо, — быстро и без враждебности отозвалась она.

Но мальчик любил, когда ему делали подарки. Ему стало интересно, когда отец захотел ему что-то подарить, он опять почувствовал себя близким отцу.

— Мама! — воскликнул мальчик просительно. И чувствовалось, он был уверен, что мать уступит ему.

И мать уступила.

— Хорошо, — тихо и коротко произнесла она.

Быстро темнело, и серая сумеречность уже перетекала, переливаясь медленно в темноту. Серая сумеречность дня становилась темнотой вечера…

Элиас вернулся скоро. Он подал Андреасу маленький серебряный кораблик. Теперь в кораблике не было ни соли, ни перца, кораблик стал просто игрушкой, такой красивой игрушкой. Мальчик обрадовался, большие темные глаза просияли радостно. Тут Элиас обратился к Елене, не смея взглянуть на нее:

— Я дам фонарь, стемнело рано… — он говорил неуверенно.

— Не надо, мы дойдем, — ответила она со своей обычной мягкостью, но совсем отчужденно.

И у него вдруг возникло острое желание, чтобы этой отчужденности не было, не стало; чтобы ее мягкость и ласковость снова принадлежали бы ему!..

Элиас погладил мальчика по щеке. Андреас не отстранился, охотно принял ласку отца.

— Я так давно ничего не дарил ему, — тихо проговорил Элиас, обращаясь к Елене, но по-прежнему не смея взглянуть на нее. — С тех пор, как мы не живем вместе, — тихо прибавил он.

Но она ничего не ответила. Подхватила мальчика на руки проворно и легко, повернулась… Элиас не заметил, как она сошла с крыльца, спустилась по ступенькам, но вот она быстро пошла. Уже смутные очертания единства женщины с маленьким мальчиком на руках различались. Иглистой блесткой сверкнул серебряный кораблик в сжатых пальчиках маленькой руки, заведенной за шею матери…

Элиас еще постоял на холодном каменном крыльце. Он стоял в домашних туфлях, в распахнувшемся темном халате, отороченном мехом. Под халатом распахнувшимся виднелись штаны и длинная рубаха из светлого полотна. В сочетании с темными с проседью волосами, темными большими глазами и смуглым от природы цветом лица эта одежда придавала человеку, стоявшему в унынии и тоскливой потерянности на крыльце, какой-то совсем восточный вид. И казался он каким-то странным, странной темной фигурой в сером воздухе каменного холодного города…

* * *

Но когда Элиас вернулся в комнаты, его окружила нарядная, почти праздничная обыденность. Жена не встретила его с видом уныло-озабоченным и всячески выражающим сочувствием. Подобное сочувствие лишь продлевает твое страдание. Но в то же время она и не делала вид, будто ничего не произошло, это тоже было бы неприятно Элиасу. Но нет, она вся выглядела такой понимающей, нарядной и необходимой ему, что женщина с мальчиком на руках словно бы погрузилась в туман серый почти небытия, пропала в нем… Элиас подумал, что, пожалуй, Елена никогда не понимала его так хорошо, как Амина. А мальчик… Что в нем необычайного? Какой особенный ум? А эти большие темные глаза и темные волосы — что ж, таких мальчиков много в еврейском квартале. Мелькнула мысль, что следовало бы, пожалуй, давать его матери хотя бы раз в месяц небольшую сумму денег на содержание ребенка. Но почти тотчас же эта мысль сделалась маленькой, как муха, случайно очнувшаяся от зимнего забытья в теплой комнате, пожужжала докучно и затихла, неведомо где…

* * *

Темнело быстро. Елена торопилась домой. Она прижимала маленького Андреаса к груди. Ей не было тяжело нести ребенка. Напротив, было легче идти, когда она несла его на руках. Когда она ощущала это детское тело живое у себя на руках, на своей груди, и эти ручки, обвившие ее шею, эту головку на своем плече, тогда она шла легко и уверенно. Ей легко было идти вперед.

Андреас было задремал, но скоро проснулся и поднял головку. Мать посмотрела с любовью в эти огромные темные глаза, такие милые, чуть растерянно глядящие, и таинственные после смутного легкого сна, и сказала нежно:

— Мое солнышко!..

Супружеская пара в темных меховых плащах шла совсем близко от нее. Мужчина нес фонарь, освещая дорогу.

— Кто же это здесь солнышко? — шутливо спросила женщина, оборачиваясь.

В зыбком свете фонаря нежно озарилось лицо мальчика, глаза…

— И вправду солнышко, — женщина улыбнулась приятно…

Какое-то время они все шли рядом, но молчали, потому что мальчик снова склонил головку на плечо матери и задремал. Но вот они дошли до дома, где жила Елена. Она поблагодарила своих нечаянных попутчиков и прошла во двор.

Во дворе и на лестнице было темно и холодно. После она прошла по коридору, прижимая к груди спящего ребенка. В темной комнате она уложила его на постель, но пока не стала раздевать. Трутницу она обычно клала на полку у печи, и сейчас легко нашла трутницу и зажгла осторожно свечу, прикрывая огонек ладонью, чтобы свет не разбудил мальчика. Изразцовая печь остыла. Она снова растопила печь углями и щепой, вынимая растопку и угли из оловянного ведерка. Затем тихонько сняла верхнюю одежду. В задумчивости постояла над мальчиком. Надо было и его раздеть, но матери жаль было будить его. В пальчиках правой ручки он все сжимал серебряный кораблик. Надо бы снять с него сапожки… Но он может проснуться… Нет, пусть сам проснется, она не будет будить его. Это еще не сон, а только легкая дремота, он скоро проснется.

Она приготовила на ужин вареные яйца, молочный суп, слегка поджарила две круглые белые булки, вскипятила сладкое питье с корицей. Вкусные густые запахи разбудили мальчика. Он сел на постели, увидел, что он одет и обут, и рассмеялся, совсем проснувшись. Мать подошла к нему с улыбкой и помогла раздеться. Снова он остался в шерстяной рубашечке, в коротких штанишках и длинных чулочках.

Оба проголодались и ели молча. Но маленький Андреас опять начал думать о словах соседки, о резчике; ведь это, конечно, резчика Ганса прочила соседка ему в новые отцы. Снова сжалось сердечко и сделалось мальчику тревожно. Но он никак не решался заговорить об этом с матерью прямо. Когда он был рядом с отцом, казалось, что все чужие слова — это вздор. Но теперь Андреас вновь тревожился. Он посмотрел на мать и она увиделась ему очень милой и красивой. Но он не хотел отдавать ее чужому человеку. Только отец мог быть рядом с ней.

После ужина мальчик взбодрился, ему не хотелось спать. Хотя тревога и не оставляла его, он уже хотел поиграть в свои игрушки.

— Кораблик! — вспомнил он.

Но маленький серебряный кораблик лежал спокойно на постели, будто плыл по зеленому покрывалу. Мальчик подбежал к постели и остановился, склонил головку чуть набок, посмотрел на кораблик. Появились у него разные мысли, как играть. Он принес из-за ширмы пестро раскрашенные деревянные брусочки, из которых строил дома и башни, принес и волчок — подарок сапожника.

Андреас придвинул к большой кровати стул и принялся на его гладком сиденье возводить замок с высокой башней. Такой замок он видел, когда вместе с матерью навещал ее сестру в деревне. Они ходили в лес за ежевикой, много прошли, и видели издали замок. Серебряный кораблик плыл по зеленому морю. А навстречу ему плыл другой, совсем волшебный кораблик, этот волшебный кораблик был волчок…

Елена убрала со стола и смотрела на мальчика, увлеченного игрой. Он мог показаться веселым и довольным. Он хорошо поел, она даже отдала ему половину приготовленной для себя поджаренной булки, увидев, что он еще не насытился. Но все же она чувствовала, что его тревожит что-то. Она взяла прялку и села работать. Мальчик то становился на коленки у кровати, то присаживался на постель, то останавливался чуть поодаль, заложив ручки за спину. Играя, он тихонько приговаривал разные словечки и фразы.

Но что может его тревожить? А мать чувствовала, что он все еще встревожен, хотя вроде бы и увлечен игрой.

Может быть, он чувствует себя виноватым? Ведь он ушел со двора, не спросившись. Пожалуй, она должна показать ему, что он поступил дурно. Ведь рядом с ним нет строгого отца, и она обязана сдерживаться и не баловать мальчика чрезмерно. Но как трудно его не баловать, такого славного, милого…

И все же она заговорила, стараясь, чтобы ее мягкий голос звучал укорительно:

— Может быть, это какого-то чужого мальчика я привела домой? Разве мой Андреас мог бы так поступить: уйти со двора, не спросив у меня разрешения, и после даже не попросить у меня прощения!.. Нет, это, должно быть, какой-то чужой мальчик…

Пальцы ее проворно сучили нить, она говорила будто бы сама с собой и тихонько поглядывала на маленького сына. Казалось, мальчик отдался игре и не слышал, что говорила мать. Но внезапно он подбежал к ней, потянулся, обхватил ручками за шею, нагнул к себе и заговорил быстро и возбужденно:

— Мама! Это же я! Я не могу быть другим, чужим мальчиком! Посмотри, видишь, у меня родинка там, сзади, на шее, — он быстро повернулся спиной и тотчас же снова тянулся к матери, — У тебя ведь тоже такая. Это я! Как же ты не видишь!..

Мать почувствовала себя виноватой. Он совсем еще маленький ребенок.

— Да, Андреас, конечно же это ты! Ну, прости меня. Это ты, я знаю. Я говорила просто в шутку. Не сердись на меня…

Андреас отстранился и внимательно на нее посмотрел. Личико его сделалось совсем серьезным, детское возбуждение ушло.

Он вдруг решился, и легко выговорилось все, о чем он еще совсем недавно не знал, как заговорить с матерью.

Он быстро, но не сбиваясь и не возбужденно уже, рассказал ей слова соседки, и как он тогда побежал к отцу, потому что не мог, очень тяжело было… Мальчик говорил, рассказывал, но ни о чем не спрашивал, не просил мать. Она поняла, почувствовала, как много пережил он за этот день, и ей стало больно.

— Прости меня, Андреас, прости меня, сыночек, сынонька миленький!.. Я никогда ни за кого не выйду замуж, никогда не оставлю тебя! Я любила твоего отца, а теперь только тебя одного люблю. И резчик никогда больше не придет к нам!..

Андреас задумался и молчал. Затем сказал тихо:

— Но он хороший человек…

— Но он больше не придет к нам, больше не станет тревожить тебя. И я, я не хочу, чтобы он приходил. Мне этого не хочется!..

Мальчик перевел дыхание. Мать оставила прялку, обняла его крепко, прижала к себе…

Теперь все прояснилось, и стало совсем легко и весело разговаривать. Мальчик описал матери прихожую и столовую — то, что он увидел в доме отца. Она вспомнила, что было при ней, и с любопытством, но спокойно, сравнивала. Мальчик почувствовал, что можно теперь говорить и о жене отца, об этой госпоже Амине, мать не обидится, не обеспокоится. Но он презрительно называл госпожу Амину «эта тетка». Однако подробно описал ее одежду и повадки. Мать слушала, спокойно улыбалась, и гордилась его наблюдательностью.

— И знаешь, что еще я там видел?

— Не знаю, — мать ласково улыбнулась ему.

— Но если я скажу, ты мне все равно ведь не поверишь!

— А ты скажи. Вдруг и поверю.

— Нет, не поверишь. Но я все равно скажу.

И он сказал. На лице матери выразилось непритворное изумление. Но она сдержалась и даже не воскликнула, что это не может быть правдой, что просто и не может быть такого. Она боялась показать свое недоверие, мальчик мог обидеться. Но ведь это не ложь и даже чувствуется, что он это не придумал, не вообразил. Он не играет, не фантазирует, он говорит правду. Но ведь не может быть!.. Нет, это, конечно, его богатое воображение…

— Да, это очень странно, — сказала мать.

— Но ты мне веришь? — мальчик поглядел испытующе.

— Стараюсь поверить, хотя мне очень трудно. Уж очень это странно. И ты лучше не говори, не рассказывай об этом никому.

— Я и сам не хочу говорить. Подумают, что я просто выдумщик, или еще того хуже — обманщик. Никому не буду говорить, только тебе сказал.

Он сидел на постели. Мать уже снова принялась за свою работу. Они засмеялись и стали дальше мило и доверительно беседовать.

Но вот уже и ночь.

Мать оставила прялку и встала со стула.

— Будем спать, Андреас?

И ему уже хотелось лечь, вытянуться в теплой постели, но как многие маленькие дети, он не любил сам этот момент, когда пора укладываться, и потому капризно протянул:

— Не-е!.. Еще рано…

Но мать понимала, что он противится лишь для виду.

— Пора, маленький, пора ложиться…

Она велела ему пойти за ширму — справить малую нужду в ночной горшок. После умыла мальчика перед сном, умылась и сама. Вдвоем они быстро прибрали игрушки. Мать сняла с постели и аккуратно сложила на стуле покрывало, откинула шерстяное одеяло. Теперь она ушла за ширму, разделась там и надела ночную длинную сорочку из плотного светлого полотна. Мальчик стоял у печи, поближе к свече, и смотрел на мать. Она заплела свои русые светлые волосы на ночь в одну косу — до пояса. Затем она и мальчика переодела в длинную белую рубашечку, взяла его на руки и уложила на постель. Погасила свечку, сильно дунув на маленькое пламя, и сама легла рядом с сыном.

Мальчик привычно провел мохнатенькими кисточками, бахромкой одеяла, по губкам своим, потянув одеяло на лицо.

— Спи, Андреас. Покойной тебе ночи.

— А сказка? — голосок его вдруг сделался бодрым, совсем не сонный стал.

— Ах, пора спать, Андреас…

— Нет, сказка! Ты обещала, что будешь мне перед Рождеством каждый вечер одну сказку рассказывать!..

Она не могла нарушить данное сыну обещание, особенно сегодня, когда он пережил такой тяжелый, трудный день, так перемучилось его маленькое сердечко…

— Хорошо, я расскажу тебе сказку.

Радостно предвкушая удовольствие от интересной сказки, мальчик поерзал головкой на зеленой длинной подушке.

— Скорее! Скорее начинай рассказывать!..

Мать перекинула косу на грудь и, лежа навзничь, начала говорить присказку. Эту присказку она помнила еще с детства своего; и слова этой присказки прилагала невольно почти, прикладывала к маленькому сыну. Делалось ей тепло и нежно, но и тревожно немного…

Мать напевно и чуть дрожащим голосом выговаривала слова старой присказки. Певуче говорила и мягко. Маленький Андреас — сияющие глаза — поводил головой по зеленой подушке — предвкушение — о Мальчике с пальчике любил сказку, и о Грете и Гансе — немножко страшные… Прижимался к матери — и было защищенно и тепло…

* * *

— Жила маленькая девочка. Матери у нее не было. А отец ее был волшебник. Жили они в башне высокого дворца. В темном лесу на большой-большой поляне стоял дворец и никто никогда не появлялся там…

— А почему?

— Потому что давно-давно отец девочки поссорился с одной злой колдуньей и пригрозила, что страшно заколдует его дочь. Но это волшебник знал, что когда девочке исполнится пятнадцать лет, колдунья уже не сможет заколдовать ее, злое колдовство потеряет силу…

— А тоже — почему?

— Девочка не знала этого, и я не знаю…

— И отец ей не говорил?

— Думаю, нет…

— И потому и ты не знаешь?

— Да.

— Тогда рассказывай…

— Тогда слушай, что же было дальше…

В башне, где жила девочка, были две маленькие комнатки и один большой зал. Весной и летом ставни узких стрельчатых окошек бывали распахнуты и в комнатах всегда пахло молодыми древесными листьями, дикими шиповниковыми цветами, а после — ягодами лесными сладкими. А осенью и зимой ставни затворялись, зажигались свечи из воска лесных пчел, и за окнами проливались дожди и падал, падал снег большой лесной.

А в большой зал девочке не позволяли ходить. И никаких занятий не было у девочки, не учили ее ни прясть, ни ткать, ни шить. Отец жил в нижнем этаже дворца и редко навещал дочь. Вниз, на лесную поляну, девочку не пускали…

Но кто же это не пускал ее, спросишь ты. А не пускала девочку и сторожила нянька и кормилица, волшебная коза. Эта коза носила человеческую, женскую одежду, платье и плащ, но из головного платка у нее выглядывали два острых кривых рога, и было у нее длинное козлиное лицо, и острая козлиная борода. А глаза у нее были большие…

— Она была зверь и как будто человек?

— Да. Но она была добрая и волшебная.

— А бывают и злые звери, которые как будто люди?

— Думаю, бывают.

— А та…

— Что ты?

— Нет, ничего…

— Ты… о ком-то?

— Нет, рассказывай дальше…

Сказка еще только началась, а уже будто заколдовывала и женщину-рассказчицу и маленького мальчика, который ее слушал; будто сказка заставляла их думать, чувствовать и говорить не так, по-иному, чем они обычно, обыденно думали, чувствовали и говорили. И теперь все было ритмически как-то, и не было изумления самым странным странностям, предчувствиям и догадкам. Как во сне…

Мать рассказывала дальше…

— Коза приносила в башню еду и рассказывала девочке разные сказки. Вечерами девочка слушала сказки, а днем глядела в окно и видела внизу лес. Летний лес был, весь из самых разных красок, оттенков зеленого; и светлый зеленый весенний. Желто-красный осенний. И зимний, радужно-сверкающий снегами белыми. Такой был за окном, далеко внизу этот лес. А коза тоже никогда не шила, не ткала, не пряла. И, может быть, и не умела.

Одежда девочки очень простая была. Одна только длинная белая рубашка. Девочка ходила босая, и волосы не заплетала в косы, волосы падали ниже плеч. Она была худенькая…

— А рубашка откуда бралась? — спросил мальчик, как обычно спрашивают дети, — что-то вроде бы совсем маловажное и даже ненужное для взрослых, но для детской логики почему-то нужное и важное.

— Рубашку тоже приносила коза, — ответила мать. — Когда одна рубашка изнашивалась, коза приносила девочке другую…

— А откуда приносила?

— Девочка не знала.

— И потому и ты не знаешь? — мальчик уже принимал эти вопросы и ответы как игру.

— Да. Потому и я не знаю.

— Тогда рассказывай дальше.

— Тогда слушай…

Однажды девочка смотрела вниз, на лес, из окна смотрела, и увидела мальчика. Одежда на нем была рваная и грязная, и лицо и волосы грязные, кожа темная от летнего солнца жаркого. Кто он был, конечно, не знала девочка. Но когда рядом с ней выглянула в окно коза, он не испугался, а рассмеялся только. После девочка и коза отошли от окна, а когда девочка снова подошла, уже не было мальчика. Она рассказала отцу, когда отец поднялся в башню — навестить свою дочь.

— Этот мальчик — безумный, — сказал отец. — Потому этот мальчик бродит, где хочет, и на нем грязная одежда, и он темный от солнца. И потому он не испугался козы…

— А разве ее надо бояться? Разве она страшная? — спросила девочка.

— Она — необычная для людей. Любой небезумный человек испугается ее.

Но девочка не могла поверить.

— Не верю!.. Не могу поверить, — смеялась она.

Тогда отец сказал, что сделает так, чтобы какой-нибудь небезумный человек заблудился бы в лесу и вышел бы к этой башне. И тогда девочка увидит, как этот человек испугается, пусть только покажется коза.

— А как ты сделаешь, чтобы какой-нибудь небезумный человек пришел сюда? — спросила девочка.

— Я сделаю так, чтобы он видел перед собой деревья, кусты и поляны, которых на самом деле нет. Так он и будет бродить, блуждать среди настоящего леса и леса, который ему только будет казаться. Пока не заблудится…

— А какой отец был у девочки? — спросил Андреас.

— Об этом я чуть после расскажу…

— Хорошо. Тогда сейчас рассказывай дальше.

— Тогда слушай…

Отец исполнил свое обещание. И через три дня появился на поляне всадник в железных золоченых доспехах. Он откинул забрало шлема и стало видно лицо. Это было совсем обычное лицо, но ничего дурного не было в нем. Но когда этот человек увидел козу, его лицо исказилось от страха. Его конь тоже испугался, вскинулся на дыбы и громко заржал. Всадник осадил коня, резко поворотил, и быстро скрылся в лесу. Тогда уж девочка поверила всему, что говорил отец. Но скоро забыла она о безумии и небезумии. Она ждала, когда же ей исполнится пятнадцать лет. Ведь после этого злая колдунья уже не сможет сделать ей ничего плохого, и девочка будет жить совсем иначе, не так, как она живет теперь в лесной башне. Девочка представляла себе, что у нее будет другая одежда, красивая, и она будет жить в красивых покоях. И что-то еще будет, красивое тоже и занятное. Но что же это будет — девочка не знала…

Между тем, все приближался день, когда ей должно было исполниться пятнадцать лет. Ночами она подолгу не спала, но засыпала радостно, видела во сне что-то веселое, сверкающее, доброе, и утром радостная просыпалась. Наконец настал долгожданный день. Девочка знала (ей отец говорил), что родилась она вечером, когда солнце зашло. Значит, сегодня вечером, как только зайдет солнце, ей исполнится пятнадцать лет, и жизнь ее изменится радостно.

Время долгожданного дня прошло в ожидании. Вдруг делалось тоскливо и сердце сжималось от болезненного нетерпения. И так же внезапно становилось легко и хотелось кружиться, привстав на цыпочки и раскинув тонкие руки с опущенными плавно книзу длинными растопыренными пальцами. Девочка подходила к этому стрельчатому окну, вновь отходила, перекидывала волосы на грудь и приподнимала одной рукой, удерживая на весу.

Была самая середина лета. Вот медленно-медленно начала спадать летняя жара. Девочка почувствовала. И вот уже скоро совсем свежо станет в воздухе, и дневные насекомые смолкнут, и запоют тихо таинственные ночные. Вот уже и небо чуть-чуть порозовело. Скоро закатится солнце. Тогда она родилась, пятнадцать лет назад, и злое колдовство больше не будет властно над ней.

Совсем еще немного осталось подождать. Но не было сил просто недвижимо стоять, или сесть на стул, бросив на колени руки. Хотелось двигаться, идти легкими шагами, браться легкими пальцами за ручки дверей…

Девочка сделала несколько шагов по комнате, в которой жила. Как тоскливо здесь! У нее нет больше сил оставаться здесь… Здесь все ее существо превращается в одно томительное болезненное нетерпение…

И тут девочка заметила (совсем вдруг), что маленькая дверь, ведущая в большой зал, незаперта и чуть приоткрыта. И тотчас девочке показалось, что ее смутные мечты уже начали сбываться. Не помня себя, в предвкушении радостном, она подбежала к приотворенной двери. И вошла…

В зале чуть поблескивал темно-светлый пол, весь из таких маленьких гладких деревянных прямоугольничков сложенный. Окна были стрельчатые тоже и высокие. И ставни были раскрыты, и видно было, как тепло и нежно розовеет вечернее небо. А в самом дальнем, далеком от окон, уголке сидела на маленьком табурете коза. Девочка даже не сразу ее заметила, а когда заметила, обрадовалась. Коза сидела; сучила, скручивала нить, и наматывала на какой-то деревянный, продолговатый и округлый, пестро выкрашенный предмет…

Тут мальчик снова прервал мать.

— Значит, она умела прясть! А это было веретено! — воскликнул он. — И у тебя ведь есть веретено; я знаю, какое оно бывает… И знаю, что будет дальше. Девочка захотела попробовать прясть, взяла веретено, укололась и заснула. Она долго-долго спала в лесу, после пришел прекрасный принц и разбудил ее. Такую сказку ты мне уже рассказывала…

— Да, такую сказку я тебе уже рассказывала. Но это совсем другая сказка. Хочешь ее послушать?

— Хочу!

— Тогда буду рассказывать дальше.

— Тогда рассказывай!

— Слушай…

Девочка радостно подошла к своей кормилице.

— Вот где ты спряталась! — сказала девочка. — А я весь день одна!..

Но ей вовсе не было скучно в этот день, последний день ее прежней жизни, вовсе не хотелось видеть козу или отца, и никого не хотелось видеть. А даже хотелось быть одной, пока все быстрее шла к концу одна жизнь, и вот-вот должна была начаться совсем другая… И девочка сама не знала, зачем она так заговорила с козой.

А коза молчала. Ничего не говорила. Смотрела на девочку своими какими-то смутными, странными, большими продолговатыми глазами на шерстистом вытянутом лице, и странно молчала. Девочка посмотрела на острые рога, выдававшиеся из белой складчатой головной повязки, и вдруг они увиделись ей какими-то опасными. На мгновение девочке показалось, будто коза, которую она знала, должно быть, с самого своего рождения, совсем ей чужая и страшная. На одно мгновение девочке стало страшно и жутко. Но быстро прошло.

Девочка смотрела, как быстро и сноровисто коза сучит нить. У козы были не пальцы, а копыта; но как-то так ловко она приноровилась работать, неведомо как; и нить, такая темная, так и летала в воздухе.

Сначала девочка смотрела, но не подходила близко. После все-таки подошла. Уже не было страшно, хотя коза все так же молчала и глядела, будто сквозь подошедшую, странно и смутно. Девочка протянула руку и тронула пальцем нить, летящую в воздухе. Нить летела упруго и наматывалась на веретено. Только девочка не знала, что это веретено. Девочка снова тронула эту летящую нить, и упругая нить подалась немного, и чуть потеряла свою упругость, немного провисла. Девочка снова тронула ее, уже сильнее. И, сама не зная зачем, стала трогать нить и то накручивать ее на пальцы, то отпускать; и почему-то все это заняло ее, она даже забыла о том, о чем думала неотступно весь день — сегодня ей исполняется пятнадцать лет, сегодня начнет изменяться ее жизнь… И вот она забыла об этом, внезапно и непонятно увлеченная странной и ненужной игрой с этой летящей в воздухе темной нитью…

И солнце зашло.

— Солнце зашло, — хриплым голосом произнесла коза.

И девочка сразу все вспомнила!

Солнце зашло! Значит, ей уже исполнилось ровно пятнадцать лет. И сейчас, сейчас же должна начать изменяться ее жизнь! Вот сейчас, сейчас…

Но ничего не происходило. Коза молчала. И нить, спутанная тонкими длинными пальцами, повисла в воздухе мертво.

Но если само по себе ничего не произошло, значит, надо самой что-то делать, сделать. Девочка лихорадочно огляделась. Вот увидела дверь, которая вела обратно в ее комнату, где она прожила всю жизнь, всю свою, теперь уже прошлую, прежнюю, давнюю жизнь… О нет! Нет. Не туда только. Не туда! Только не возвращаться… Но вот в другом углу большого зала еще одна маленькая дверца. Что там, за ней? А не все ли равно! Лишь бы не возвращаться обратно!..

И девочка побежала к маленькой темной стрельчатой дверце, быстро открыла ее и быстро прикрыла за собой. Дверца была незаперта.

По винтовой узкой лесенке с темными железными ступеньками девочка побежала вниз. Быстрая возникла мысль, что ведь там, внизу, какие-то комнаты, и, быть может, что-то таящие; там, должно быть, идет таинственная жизнь ее отца…

Но внизу было только темно. Сначала девочка совсем ничего не могла различить в темноте. Но решила хоть что-то найти, хоть какой-то выход, куда-то. И решительно принялась искать. Шла решительно, касалась пальцами стен. И вскоре поняла, что здесь все двери накрепко заперты, и можно только блуждать бесцельно по лабиринту коридоров, извилистых и темных.

Но вот смутное свечение. Это путь к винтовой лесенке с темными железными ступеньками, это дорога обратно, путь назад. Но для нее нет ничего страшнее возвращения. Нет. Лучше пусть этот безысходный лабиринт, эти запертые двери, эта темнота! И девочка побежала прочь от смутного свечения. И скоро погасло, поблекло свечение.

Девочка металась по извилистым темным коридорам. Вдруг делался припадок удушья от этой безысходности, от этой темноты. Тогда она останавливалась, задыхаясь; хваталась обеими руками за шею, вскрикивала громко, но никто не слышал ее, никого не было. И вдруг ей начинало казаться, будто в безысходной темноте за ней кто-то (или, что еще страшнее, что-то) гонится, хочет коснуться, овладеть ею; она не знала, как это, но знала, что это страшно для нее, когда будут владеть ее телом или душой, когда будет несвобода. И она шла быстрее, бежала, кричала и плакала от страха. Но никого не было. Была только темная пустота, путанность извилистого безысходного пути, и она сама, одинокая и не понимающая, не знающая себя саму.

И сколько прошло времени, она не знала, не могла бы определить, да и не думала она об этом. Но вдруг снова забрезжил слабый свет. Но это был другой свет, не сулил он ей страшное для нее возвращение назад, но какой-то неведомый путь вперед. И она кинулась вперед, протянув руки навстречу слабому свету.

Запахло давно забытыми, словно из другой (да так и было: из другой, из прежней, из прошлой жизни), да, из другой жизни потянуло давно забытыми запахами разогревшейся на летнем солнце, светлой, разных оттенков зеленого, древесной и кустарниковой листвы. Девочка словно бы очнулась. Значит, она не так уж долго пробыла в темноте. Наверное, всего лишь одну ночь. И вот сейчас день, летний теплый день. Ей только вчера исполнилось пятнадцать лет. Но за ночь она устала, ноги и руки ноют, немного болит голова, и глазам все время хочется щуриться от яркого солнца.

И была еще одна отпертая дверь. И девочка вышла из нее. Увидела солнце, свет и зелень, деревья и траву. И дикие пчелы жужжали в цветах шиповника.

Она немного прошла вперед и остановилась. После обернулась и посмотрела назад. Но ничего там не было. И, может быть, и никогда не было. Не было ни дворца, ни высокой башни, и отца ее не было, и кормилицы козы не было. А, может быть, не было и ее пятнадцатилетия, и совсем не было ничего такого, что зовется этим словом: «время». И она теперь будет всегда. В этом светлом летнем лесу ей будет хорошо. Ей больше ничего не нужно.

И она стала медлительно бродить, вдыхая чистый сладкий воздух, рассматривая дикие лесные цветы, летящих и ползущих лесных насекомых, и стелющиеся и тянущиеся вверх травинки…

Но вот ей показалось, что и здесь, среди светлого теплого дня, подстерегают ее, хотят погнаться, хотят овладеть ею… Но кто? Или (что еще страшнее) — что? Что за силы?..

Ей показалось, что уже и погнались, уже спасаться ей надо. И опять она побежала, заметалась.

И будто увидела того всадника в железных золоченых доспехах. И он будто хотел причинить ей какое-то зло. И она бросилась бежать, а он тогда исчез.

И теперь уже и никто не гнался за ней. Но она очень устала. Руки дрожали и ноги подгибались. Она села на траву.

Вокруг был все тот же, будто бесконечный, теплый и светлый день летний. Она сидела на траве, отдыхала, и ей полегчало. Она вспомнила всадника, но уже больше не боялась; она знала, что он не вернется. После вспомнила, как давно когда-то, в прошлой давней ее жизни, почти незапамятной, этот всадник испугался козы. Это все так давно было, и было нестрашно совсем. Не хотелось туда возвращаться, да теперь и невозможно было вернуться туда. И, пожалуй, и вспоминать ей особенно и не хотелось. Но было нестрашно вспоминать. И она засмеялась.

И вдруг смутно вспомнилось какое-то ощущение теплоты. Мягкое такое ощущение, такое хорошее. Было ли оно прежде? Когда она это ощущение испытала? Почему? Или ей сейчас лишь чудится, будто это ощущение было испытано ею? Но она не могла определить, узнать. Встала и пошла дальше.

Опять шла долго. И стало темнеть. И она вспомнила, с каким радостным нетерпением ждала, когда же закатится солнце. Ведь ей должно было исполниться пятнадцать лет, и жизнь ее должна была измениться. И ведь жизнь изменилась. Разве нет? Разве это прежняя жизнь? А почему кажется, что нет, жизнь еще не изменилась. Да, это не прежняя жизнь, но нет, жизнь еще только должна измениться…

Небо краснеет. Солнце скоро должно закатиться…

Она все шла и шла. И вот наконец закатилось солнце. И еще быстрее стало темнеть. Но ей не стало страшно. И она все шла и шла…

Уже совсем стемнело. Она шла по темному лесу. Были в этой лесной темноте ночные огоньки. Может быть, болото было там, и от болота они появлялись, но ей не было страшно. Ей только удобно было идти, потому что ночные лесные огоньки освещали ей дорогу. Путались лесные тропы, но она легко переходила с одной тропы на другую, и не было страха, что она может заблудиться.

Но вот совсем рядом с ней вдруг раздались шаги. И снова она не испугалась. Она знала, что это мужские шаги; знала, что мужских шагов надо бояться, они сулят несвободу; но этих шагов (она знала) бояться не надо было.

Она повернула голову и посмотрела на идущего рядом с ней. Он был в шерстяной серой одежде. Пожалуй, и его можно было бояться. Всех мужчин можно было и надо было бояться, и всех женщин, и всех их детей, и всех людей. Но в этом человеке она ощущала какую-то близость к ней, и она его не боялась. Она не видела его лица, и не пыталась разглядеть, и не хотела разглядывать, и не боялась его.

Но ей захотелось заговорить с ним. И она с ним заговорила.

Она почему-то знала, как надо говорить, и заговорила, как надо. Или ей только чудилось, казалось, будто она говорит, как надо?..

— Кто вы? — спросила она.

— Я близкий тебе, — ответил он мягко.

Ей понравился его голос. Но в этом слове «близкий» она почувствовала что-то пугающее; что-то ее пугало в этом слове, что-то грозило ей из этого слова.

— Я и сама не знаю, хочу ли я иметь близких, — задумчиво сказала она. — Мне вдруг показалось, что в близких есть нечто страшное. Близкие — ведь это несвобода… — она не договорила, и было неясно, хотела она спросить, или же хотела утвердить свою высказанную мысль.

— Да, близкие могут быть несвободой, — согласился он. — Но только не я для тебя.

— О! — ей стало радостно. И тотчас она вспомнила, что уже испытывала подобное радостное чувство. Тогда, в тот день, когда ей должно было исполниться пятнадцать лет. Радостное чувство жажды и предвкушения перемен… Но почему кажется сейчас, будто это было совсем давно? Ведь прошло всего… Да, одна ночь и один день. И наступила еще одна ночь. И пятнадцать лет ей тогда исполнилось. И вот жизнь ее начинает изменяться… — О! — воскликнула она. — Я счастлива. Наконец-то моя жизнь начнет изменяться. Прошло всего… Да, одна ночь и один день. И наступила еще одна ночь… Совсем немного… Но я была так нетерпелива. И я так устала от этого своего нетерпения. И мне теперь почти все равно. Я так устала. Мне даже кажется, будто все пришло слишком поздно. Я так устала… Но нет, все равно я счастлива. И я благодарна вам… Ведь это благодаря вам переменяется моя жизнь…

Она почувствовала, что он слушает ее внимательно. Тогда собственные слова показались ей несвязными, и она смутилась. Но ей легко говорить с ним.

— Простите меня, я чувствую, что говорю несвязно. Мне легко с вами, потому я легко признаюсь вам в этом. Но мне так не хочется, чтобы вы подумали, будто я глупа…

— Я не думаю так. Я знаю, как сильно ты устала…

— Благодарю вас…

— Ты хотела бы отдохнуть?

Голос его оставался мягким и добрым, но почему-то ей сделалось страшно. Однако она по-прежнему могла свободно и легко говорить с ним.

— Мне почему-то стало страшно, когда вы это сказали. Я не знаю, хочется ли мне отдохнуть. Даже если и хочется, то еще больше мне хочется прогнать это желание отдыха. Нет, нет, не надо. Я еще не хочу, мне еще рано отдыхать. Еще прошло только… Да, один день и одна ночь… И вот идет еще одна ночь…

Он молчал. Она почувствовала в его молчании, что он жалеет ее. Ей захотелось заплакать, стало жаль себя. Она заплакала. И сказала сквозь слезы:

— Я чувствую, вы что-то знаете обо мне. Это страшное для меня знание. Но я прошу вас, скажите мне, откройте мне хоть немного. Я прошу вас! Я чувствую, что я все равно это узнаю. Но лучше будет, если вы скажете мне это…

— Я скажу, если ты просишь, но подумай прежде, не лучше ли тебе согласиться и отдохнуть. И тогда ты не узнаешь ничего такого страшного. Только отдых будет, будет хорошо. Я клянусь тебе, что будет хорошо. Лучше согласись. Будет хорошо… — он внезапно смолк. Она почувствовала, что он в темноте смотрит на нее, но она почему-то понимала, что ей не надо видеть его, и она не смотрела на его лицо. — Я понял, что ты не согласишься, — грустно сказал он, — а, значит, и не надо тебе пока соглашаться.

— Да, — она всхлипнула. — Я тоже знаю, что пока не надо мне соглашаться. Не надо. Но тогда скажите мне все то страшное…

Она вдруг почувствовала, что не испугается, что заранее готова, ей даже интересно… Слезы пересохли…

— Ты говоришь, — начал он, — что прошло всего лишь…

— Да, — подхватила она. — Один день и одна ночь. И еще один день идет… Но… — она вдруг поняла, но не хотела сама говорить и осеклась. И как это она давно уже не смогла понять все это! Ведь все так понятно.

Он молчал, будто испытывая ее.

— Ты… — снова начал он.

— Нет, нет, — она поспешно перебила. — Я не хочу говорить. Говорите вы. Даже если я о чем-то и догадалась, то вы все равно знаете все лучше и скажете правильнее. Говорите вы.

Она почувствовала, как напряглось все ее существо, почувствовала свое тело. Вот сердце бьется, и это больно…

— Говорите, — почти прошептала она.

— Ты уже все поняла. Да, прошло гораздо больше времени для тебя. Почти вся твоя жизнь прошла. А ты…

Она почему-то не выдержала и перебила его, как ребенок, который хорошо выучил слова урока, пусть даже и враждебного для него, и спешит с гордостью повторить, сказать эти слова справедливому учителю…

— А я еще и не жила, еще и не начинала жить. Ведь так? Ведь это хотели вы сказать мне? Видите, я не боюсь!

И она почувствовала себя такой легкой и сильной, и бесстрашной. И такой юной. Именно теперь, когда она узнала, что жизнь ее почти прошла, она вдруг поняла, что бывает юность и почувствовала себя совсем юной…

— И вы хотели бы, чтобы я умерла, — торопилась она. — Вы думали, что для меня будет лучше умереть. Этого вы хотели для меня, когда предлагали мне отдохнуть?

Она говорила совсем радостно. И ждала радостно его ответа. Она увидела в темноте, как наклонил он голову, он кивнул утвердительно.

— Но посмотрите на меня! — она почувствовала, как радостно и звонко и легко звучит ее голос. — Я ничего не боюсь! Я все узнала и я ничего не боюсь. Не испугалась. Видите! Я хочу жить дальше. Нет, я не стара, не прозябание ждет меня, а жизнь. Посмотрите на меня!

Она вдруг почувствовала, что она красива. Теперь, когда она узнала, что жизнь ее почти прошла, она почувствовала, что она молода и красива.

Должно быть, он посмотрел на нее. Но она не почувствовала его взгляда. Только что она попросила, чтобы он посмотрел на нее. Но поняла, что на самом деле ей все равно, посмотрит он на нее или нет. Но почему ей все равно? Она поняла. Потому что для нее важно вовсе не то, что он увидит, а то, как думает о себе она сама, как она сама видит себя внутренним своим взором.

Но он, кажется, задумался немного. Затем сказал спокойно, мягко:

— Я хотел бы показать тебе тебя. Если ты согласна, если ты хочешь…

Она сразу поняла, что это будет плохое зрелище. Но возникло какое-то странное состояние, как будто она хотела причинить себе эту боль.

— Да, ответила она. — Я согласна. Я хочу увидеть себя. Покажите мне меня.

Они пошли дальше и все была ночь. После в темноте матово засиял темный гладкий пруд. Она увидела деревянные мостки. Ее спутник остановился. Она знала, что она должна подойти к воде. Она прошла по мосткам, подошла к самому краешку, встала на колени, и сквозь подол рубашки ее колени ощутили шершавость досок. Она вцепилась в доски пальцами обеих рук, потому что вдруг ей стало страшно упасть. И с этим страхом она наклонила голову. Она просто вдруг испугалась, что упадет, и не потому упадет, что увидит страшную себя.

В темной воде появилась она. Как бы вдруг беззвучно вынырнула и с какой-то страшной гримасой смеха подалась она в воде к ней на мостках. И вправду стало страшно и тотчас стало невозможно смотреть. У той, в воде, были растрепанные посекшиеся седые волосы — космы, глаза глядели с какой-то бессмысленной, почти шутовской и отчаянной тоскливой печалью, были большие губы и все лицо какое-то вытянутое и тяжелое.

Она знала, что там, в воде, это она. Это нельзя было изменить, это, наверное, и было то, что принято называть неоспоримой правдой. Она отразилась в гладкой воде, иначе быть не могло, никого кроме нее там не было.

Но она просто быстро и резко, толчком, словно она сама себя толкнула, откинулась назад. Она не захотела видеть дальше такую себя. Ведь если она не будет видеть такую себя, значит, ее такой как будто и нет.

Она поднялась и пошла к нему навстречу. Он все стоял поодаль.

— Я видела, — тихо сказала она и вздохнула. — И я знаю, что это такая правда. Но ее как будто и нет для меня. И пусть будет так…

Она не могла разглядеть в темноте, но почувствовала, что он улыбнулся. Она была спокойна. Подошла к нему.

— Теперь, — сказала она, — скажите мне, кто вы, и почему такое случилось со мной. Я знаю, что старость должна прийти, но ко мне старость пришла как-то неправильно, она пришла прежде жизни, прежде, чем пришла ко мне жизнь. Почему?

Ей было совсем спокойно и хотелось послушать его объяснения, интересно было.

Они остановились чуть подальше от пруда и пока не шли дальше.

— Ты запутала нить своей судьбы, — спокойно и чуть иронически произнес он, и продолжил тотчас. — Но тебя нельзя винить за то, что у тебя возникло такое желание. Ведь это желание прикоснуться к нити судьбы говорит о твоей одаренности…

— Но я не знала, что это нить моей судьбы, — она все же сумела перебить его. Ей было интересно и нетревожно.

— Ты не знала. Но я знал и хотел уберечь тебя. А мне помешали. Я не предусмотрел всего. Я многое понял, когда уже поздно стало…

— Вы знали, вы хотели уберечь. Кто вы?

— Ты не догадываешься?

— Нет, — она и вправду не могла догадаться, хотя чувствовала, что разгадка совсем проста.

— Я — твой отец. А ты не узнала меня. Ты забыла меня…

— Мне жаль. Но что в этом удивительного? Дети всегда забывают отцов и матерей, это так естественно, что следует возводить в добродетель незабывание… Но теперь я рада, — она и вправду обрадовалась.

Он молчал. Это вдруг удивило ее. Ей казалось, он должен был сразу что-то сказать. Он не сказал, и потому ей уже казалось, что он молчит слишком долго. И эта протяженность кажущаяся времени уже испугала ее. Она хотела задать простой вопрос: «Почему вы молчите?», попросить: «Скажите что-нибудь». Но вдруг все ее существо стало охвачено ощущением чуждости и страшности для нее этого человека. И она не могла заговорить. Она не могла двинуться, не могла посмотреть на него. Но она знала, что надо сделать это, одолеть себя. Сделала над всем своим существом мучительное усилие и заставила себя посмотреть на него.

Он не двинулся с места, но как будто отдалился от нее, потому что сделался каким-то зыбким, начал терять четкие очертания. Руки вытягивались книзу, ноги как-то странно подогнулись, укоротились и мгновенно вытянулись. Вытянулось лицо и с мгновенной резкостью выдалась, выбросилась вперед нижняя челюсть, приоткрылся рот — зубы страшно сверкнули — длинные. Туловище как-то странно, пружинисто присело. И серая шерстяная одежда стала настоящей живой звериной шерстью. Это волк был.

И сразу она поняла, что это не волшебный, наделенный человеческим сознанием зверь, но зверь настоящий, у которого нечеловеческие чувства и желания. Она ощутила ужас и мучительную беззащитность. Она знала, что единственная попытка спастись — это бежать. Но не могла двинуться. Но вдруг ей показалось, что он сделал резкое, нечеловеческое движение. Ужас тотчас прихлынул, подступил к горлу, и чтобы не умереть в страшной муке удушья, она побежала. Но одного бега мало было всему ее существу, этот ужас еще как-то должен был выплеснуться. И она начала кричать, так отчаянно и громко — А-а!.. А-а-а!.. А-а!.. А-а-а!.. От крика засаднило в горле.

Но она не могла спастись от зверя. Было страшно, потому что он был зверь, не человек, и его звериное существо никак не соотносилось с ее — человеческим. Его нельзя было просить о пощаде, он был зверь.

И вот он догнал ее. Был один шаг… Она знала, что сейчас почувствует больно эти когти, раздирающие ее тело, эти сильные шерстистые лапы, это сильное — крупными мышцами — движение утробы зверя под его кожей, покрытой шерстью… на ее теле движение… Она кричала, вся превратилась в один хриплый, срывающийся крик…

Но в самый последний момент все же пришло спасение. Вспыхнул — но тотчас она поняла, что это не враждебно, — яркий солнечный день. Она легко и мягко упала на траву. Зверь подбежал, но не был такой страшный, потому что жил сам по себе, не хотел терзать ее тело, она вовсе не нужна была ему, он даже хотел уйти от незнакомого существа, и он ушел, бежал легко и сильно. Но это был другой зверь, красивый, сильный. И оттого что она не нужна была ему, он казался ей добрым. Не волк это был — олень.

И сразу же он вышел из леса — человек в шерстяной одежде. И она сразу все поняла; ей показалось, что она поняла все, что случилось.

— Зачем ты это сделал? — спросила она. И сама удивилась, как быстро прошел страх, и все мучения забылись, и было светло от солнечного дня, и тепло и мягко на траве. Ей казалось, что она знает, зачем он это сделал, но все же она спросила его. Зачем? Зачем спросила — пожалуй, и не знала. Зачем он это сделал? Наверное, хотел испытать ее. И теперь она, должно быть, выдержала испытание, и все теперь будет хорошо для нее…

Она спокойно сидела, он подошел и сел рядом. Теперь она его узнала, вспомнила, что это ее отец, таким он был…

— Я не могу объяснить, зачем это сделалось, — сказал он. — Существует одно обычное объяснение, что каждый из людей — немного звериного имеет в себе, а иные полагают, что и много. Но ведь это не объяснение. Ты не должна была видеть нить своей судьбы. Но ты ее увидела. Я не смог уберечь тебя. Я думал, что опасность грозит извне, от злого колдовства. Опасность же была рядом с тобой. Колдунья преобразилась в твою кормилицу, в козу…

— Моя кормилица, значит, лгала? Всегда притворялась?

— О нет! Преобразившись, колдунья утратила знание о своей злой сути, осталась лишь искренняя подательница пищи. Она не понимала, зачем она стала прясть так близко от тебя, зачем пустила тебя так близко к этой нити твоей судьбы. Неодаренный человек не тронул бы нить. Но ты не такова. А я ничего не мог сделать.

— Человек не знает о зверином в своей сути, не может определить это, не может почувствовать в себе волка или оленя, или козу или корову, пока он человек… Или вдруг чувствует в себе только звериное и тогда совсем не знает о человеческом, злом или добром, в себе. И это вся тайна? А ведь это просто… Нет, это не вся тайна.

— Да, — он улыбнулся. — Это совсем не вся тайна. Всю тайну узнать невозможно.

— Но ведь это из тех обычных слов, которые стерты почти до невидимости, оттого что люди слишком много говорили их. Я знаю, есть еще хорошее. Я хочу узнать; хочу жить, хочу жить, чтобы испытать это хорошее.

— Но будет очень больно, — сказал он с жалостью.

— Но я ведь все равно не могу представить себе этой боли, какой она будет. И мне кажется, я смогу перенести ее. Наверное, я не права. Но я все равно не могу сейчас воспринять твои слова. Я хочу испытать то, хорошее. Я знаю, от него тепло, и свет хороший такой, чистая радость. Но я не могу вспомнить… Но я хочу испытать это! — и вдруг она поняла сразу, что он может помочь ей. Не словами, не утешениями, а может сделать так, что все случится… — Помоги мне, — попросила она. — Только не говори опять, что мне будет больно, плохо. Просто помоги мне. И не отказывай мне. Я знаю, ты можешь помочь.

— Идем тогда, — сказал он просто. Больше не уговаривал, не советовал ничего, не отговаривал, не объяснял.

И она, радостная, легкая, пошла рядом с ним.

Они шли все дальше, все глубже в сказочный лес. Она перестала чувствовать своего спутника рядом с собой и увидела, что его нет. Но не удивилась и не заметила, когда же он исчез. Но он никуда не отходил, не обгонял ее, не отставал, не то чтобы растворился вдруг в воздухе. Но вот его нет. И она даже обрадовалась, теперь ей хорошо было идти одной. Тропинка словно тянула, влекла, увлекала вперед извилисто. Ноги легко, радостно бежали почти.

Снова стемнело. И она вышла на поляну. Посреди поляны она увидела колодец, он был почти вровень с землей устроен, но она знала, что это колодец. Слабо светилось вокруг. Может быть, гнилушки какие-то. Увидев колодец, она сразу вспомнила ярко тот пруд, в котором видела свое отражение. Ей не хотелось бы снова такое увидеть, она уже для себя решила, какая она, и отражения ей не нужны. Сам вид колодца, это напоминание о воде, в которой можно увидеть свое отражение, стали ей неприятны. Но у колодца, на траве темной, лежал человек. Она сразу почувствовала, поняла, что это человек лежит, а не зверь. Она почему-то заволновалась радостно и тревожно, хотя еще не разглядела его.

Она вдруг заторопилась, быстро подошла к нему и стала смотреть на него. Смотреть на него — это был такой восторг, такая радость. Юноша, почти мальчик, он лежал на траве и спал. Лицо его было с такими красивыми чертами, но измученное, одет он был совсем бедно, в лохмотья. Она узнала его. Это он когда-то, целую ее жизнь тому назад, не испугался козы и засмеялся. Она удивилась, как же она тогда не захотела найти его; нет, как же это она не захотела сразу выбежать из башни и пойти за ним… И почему она не думала о нем, не искала его? Как могло такое быть? Она чуть склонилась и тронула подушечкой пальца его губы. Такая нежность в них была, и холод. Ему холодно! Стало так жаль его, так больно… Как же согреть его? Чем укрыть?

И она не удивилась, когда снова увидела рядом с собой своего отца.

— Вот, — сказала она, — то самое. Но ему холодно. Как помочь ему? Как согреть? Скорее!..

— Нет, не торопись, — ответил отец. — Я тебе все скажу, но ты не торопись.

— Я помню, ты его безумным назвал. Ты не обидишь его? Не относишься к нему плохо?

— Нет, я никогда не обижу его. Но его не согреть нужно, а оживить. Он мертвый.

— Но ведь это не навсегда! — вскрикнула она. — Он оживет. Я знаю. Скажи мне, что я должна сделать для этого. Мне уже было больно из-за него, это сладкая боль. Всякая боль от него, из-за него, такая боль мне будет сладка. Скажи, что делать.

— Посмотри, он все еще молод, а ты стара…

— Нет, это неправда, ему столько лет, сколько мне. Он даже чуть старше меня, так было тогда, когда он рассмеялся.

— И его жизнь прошла, прежде, чем началась.

— Но теперь все это не имеет никакой важности. Пусть он увидит и отвергнет меня, лишь бы он жил! Скажи, что надо сделать.

— Надо подойти к этому колодцу, зачерпнуть воды и напоить его. Но подожди, я хочу доставить тебе хотя бы немного радости. Старайся не глядеть на свое отражение в воде, чтобы не огорчаться; а когда он пригубит воду, но еще не откроет глаза, быстро напои его, дай мне руку и беги со мной. Я постараюсь сделать что-нибудь, чтобы ты испытала радость.

Она подошла к колодцу, даже не думая о том, что если она увидит свое отражение в воде, ей станет больно. Наклонилась, мельком увидела себя, такую страшную, стало больно, но это не было важно, потому что надо было скорее набрать воды и напоить его. В воде темной и гладкой плавала медленными кругами маленькая золотая чашка из такого разузоренного золота. Чашка мешала отражению виднеться ясно. Она присела на корточки, обтянув колени рубашкой, и протянула руку. Рука легко дотянулась до воды. Она легко взяла чашку и зачерпнула воду. Это от золотой чашки шло такое свечение, чашка была теплая на ощупь.

Она встала возле него на колени и поднесла чашку к его холодным губам. Очень обрадовалась, когда почувствовала, что он начал пить.

Уже исходило от его лица такое живое нежное тепло. Показалось, длинные ресницы чуть дрогнули, губы шевелились, приоткрывались, чтобы пить. Надо было быстро напоить его, пока он еще не открыл глаза. Вот чашку уже совсем легко удерживать в пальцах, сейчас последнее… Она почувствовала, что чашка опустела. Тогда она быстро-быстро отняла чашку от его уже теплых живых губ, поставила быстро в траву. После вскочила легко, протянула руку отцу, не глядя, но отец сразу взял ее руку. И они вдвоем побежали быстро.

Вдруг стало светать и они выбежали еще на одну лесную сказочную поляну. Какие-то смутные очертания вставали высокие. Вдруг закружилась у нее голова, но страшно не сделалось. Как-то подхватило ее, как будто сильный и бережный ветер, легко несло вверх. Глаза вдруг закрылись, она словно уснула быстро, и все летела вверх во сне.

А проснулась на большой красивой постели. Странное какое-то было ощущение, будто знакомое что-то, что уже было прежде. Она еще лежала, не вставала, и вспомнила: башня! это она в башне. И сразу сделался страх. Неужели в той башне, в которой она жила когда-то? Ведь она так не хотела возвращаться! И не хочет, не хочет!.. Она приподняла голову. Нет, это была другая комната, совсем незнакомая. Но тоже в башне, потому и показалось, будто знакомое что-то, ведь это тоже была башня, как тогда, только другая совсем.

Она опустила ноги с постели. Комната была такая красивая, стены высокие и обтянуты зеленой с золотом и мягко поблескивающей тканью. Стояли у стен красивые стулья, темные и тоже золоченые. Было просторно. Светло-коричневый — прямоугольничками — пол блестел, как вода чистая под ярким солнцем. Стол прямоугольный стоял посреди комнаты. Скатерть была светлая и бахрома тоже золоченая. На столе — золотая, серебряная и еще — из прозрачного тонкого узорного стекла посуда. Пахло вкусными кушаньями и сладким вином. Было солнечно, а все же казалось, что снаружи — зима.

Она встала с постели. Кровать была широкая, с пологом, и полог — с красивыми кистями серебряными. Одеяла и подушки — из красивой гладко-сияющей материи. Она почувствовала, что на ней не прежняя рубашка, и посмотрела вниз. После — чуть вверх. Платье из блестящей, серебряной и золотой ткани. На ногах — чулки светлые и туфельки золотые. Волосы, как всегда, ниже плеч. Она посмотрела на постель. И правильно посмотрела, потому что увидела витой золоченый шнурок, взяла и подвязала волосы на затылке.

Она хотела поесть, но и не могла есть, потому что думала, где он, что с ним, не больно ли ему, не холодно ли… После вдруг пришла мысль, что надо его ждать, он должен явиться сюда, к ней. Это было очень радостно. Она поела за столом и вымыла руки и лицо в золотой миске с приятно пахнущей водой. Потом встала и пошла посмотреть, что здесь еще…

Дверь из комнаты была отперта. Она вышла, немного прошла по коридору, тоже такому светлому, хотя окон не было, и через другую, высокую стрельчатую дверь вошла в большой зал. Там было необыкновенно красиво. Так все сверкало и блестело, и сияло разными светлыми красками, изгибами изящными красивых украшений. И в противоположной стене, если пройти от той, где она вошла и стояла, была еще дверь, тоже открытая. Она пошла быстро к этой двери и вошла еще в один зал. И там была дверь, и дальше еще один зал, и еще коридоры, комнаты, залы, двери. И всюду — блеск и сверкание, красивые предметы, украшения, картины и статуи.

Она долго бродила, напитываясь всем этим радостным, сверкающим. Но вот устала. Она знала, что не заблудится. Пошла назад и легко находила дорогу.

В комнате, где стояла постель, уже снова был накрыт стол. Она еще поела и легла отдыхать, не сняв платье.

Проснулась уже поздно вечером. Уже стемнело. На столе уже не было посуды, но горела одна свеча в золотом подсвечнике. Холодно не было, но почему-то казалось, что снаружи, за стенами, холодно.

Она встала с постели и стояла у окна. На окне был занавес, тяжелый, бархатный, зеленый. Она зашла за этот занавес и встала у стекла. Там, за окном, было открытое большое пространство и снег летел, летел сильно.

Сначала она подумала, где он сейчас, и снова — не холодно ли ему? Но вдруг поняла, что она ждет его и знает, что он будет здесь. Он к ней едет. Сразу стало радостно. Ей уже не хотелось спать. Она не отходила от окна. Темнело все сильнее снаружи. Но она не боялась. Было так радостно ждать. Она вглядывалась в темноту, пронизанную сильным кружением снега.

Вот показались вдали смутные очертания какого-то движения. Что-то большое и тянулось в пространстве темное с этим кружением снега. После она увидела — это всадники. Разглядела среди них людей в доспехах и испугалась: вдруг и тот, который испугался козы, едет… Увидела и женщин в изящных меховых плащах. Все, и мужчины, и женщины, так медленно ехали. И легко — сквозь снежную пелену. И словно бы просвечивало сквозь них и сквозь их коней. Она поняла, что не надо бояться. Но что-то в них во всех было странное. Вот они приблизились к стенам. Ворота. Она сначала не заметила, что здесь ворота. Они стали въезжать в ворота раскрытые. Медленно и как-то бесшумно. Не слышно было конского ржания, не ударялись о заледенелую землю копыта, не звенели украшения на конях, и люди молчали.

Она прижалась к стеклу. Стекло чуть холодило сквозь нарядную ткань платья. То, что она разглядела, не испугало, а даже рассмешило ее. Это и не были люди, они все были сделаны из тканей и украшений. Они были словно большие куклы. У иных даже лица не были нарисованы, просто проглядывала светлая материя. У других нарисованы были красивые лица с неподвижными чертами, с глазами и бровями. Но все они были торжественные и доброжелательные. Кони тоже были ненастоящие, а сделанные из темного дерева и разных плотных тканей, и украшенные золотом и серебром. Они медленно въезжали в арку ворот.

Она вдруг поняла, хотя еще недавно совсем ничего не знала, а теперь вдруг поняла: они едут к ней на свадьбу, на свадьбу его и ее. Как весело и радостно ей сделалось!

Но что же надо делать? Встретить их? Но как это делается? И если они едут, значит… он скоро приедет!..

Тут она вгляделась уже не в них, а дальше за ними. Там, еще совсем далеко, виден был всадник. И она уже знала, что это он, и конь его живой, настоящий. Она быстро пригладила волосы, и увидела, что шнурок упал и лежит на постели. И вдруг она поняла, что этот шнурок ей не нужен больше. И платье на ней сделалось другое, еще красивее, чем прежнее; красное, с золотом, такое сделалось платье. И новые чулки и туфли сделались, красно-золотые. А волосы как-то сами собой расчесались, незаметно, и уложились и украсились золотым украшением, как будто золотой цветок на волосах, такой, с красивыми пышными лепестками. И веселая и радостная, она быстро вышла из комнаты. И быстро прошла по коридору в зал.

А в зале уже был накрыт большой, длинный стол. Прикрепленные к стенам золотые подсвечники лучились яркими свечами. И только она вошла, как открылось еще двое дверей, и начали входить гости. Они входили, кто парами — мужчина и женщина, кто — поодиночке. Все они были такие нарядные, пестрые и сверкающие. Но они были не люди, некоторые были даже так сделаны из таких скрученных тканей, так что туловище было даже мало похоже на человеческую фигуру. Но лица у всех были такие торжественные и доброжелательные. И даже те, у кого и не были нарисованы лица, а просто гладкий шелк или бархат, все равно видна была какая-то торжественность, и доброжелательность чувствовалась. Они входили, не наклоняя голов, потому что головы были приделаны к туловищам, эти головы не могли наклоняться. И эти люди сделанные не кланялись, потому то их туловища не сгибались. Но входили они очень торжественно и доброжелательно. Она стояла у стола, а они торжественно и доброжелательно подходили к ней. Некоторые всадники были с конями, потому что их туловища были приделаны к туловищам коней, и они не могли слезть с коней. Все они были в пестрых шапках, пышных и высоких, а у женщин спускались с верхушек шапок покрывала. Они становились вокруг стола. Сидеть они не могли. Но все равно это было красивое зрелище. Она смотрела и любовалась.

Вот уже они все стояли за столом. И тут она вспомнила, а странно ведь, что могла она это забыть. Да нет, не забыла, а просто как-то скрыто помнила… Ведь он едет! Он сейчас будет здесь. Как же она стоит здесь, ведь она должна бежать встречать его…

Она кинулась к одной из отворенных дверей… А он уже входил. Он был живой, улыбался ей. Но если улыбается, значит, она красива… У него было прелестное, милое лицо. Чистое, смуглое, живое, с большими темными глазами, и ресницы темные длинные. Он улыбался ей мило, доверчиво и радостно. Теперь он не был безумен. Он был нарядно одет, чулки были красивые, черные, а еще одежда из темно-вишневого бархата, и оторочена темным нежным мехом.

Он сразу увидел ее. Он ускорил шаг. Она бежала к нему. Он раскинул руки и обнял ее, она прижалась к нему, обхватив его за пояс. От него пахло нарядной новой одеждой и чистым живым человеческим телом. Он взял ее за руку и повел к столу.

Гости все стояли вокруг стола. Они не могли сесть. И говорить не могли. Вдруг она увидела отца. Он тоже был в нарядной темной одежде. Тоже молчал. Он улыбнулся и стоял с золотым бокалом в руке. Он приподнял бокал и выпил. Тогда они вдвоем сели рядом торжественно во главе стола. Она подумала, как же она забыла об отце. А вот ведь отец все сделал для нее. Она посмотрела прямо на отца и улыбалась ему. Они трое стали есть и пить. Остальные просто стояли. Все было очень вкусно и сладко. Он и она смотрели друг на друга и улыбались. Иногда брались за руки.

Отец снова встал, поднял золотой бокал. Тогда и он поднялся. Он повернулся к ней, обнял и нежно коснулся губами ее губ. Отец выпил вино и снова сел.

Вдруг вошла коза, ее старая кормилица, из белой складчатой повязки на голове торчали кривые острые рога. Коза хотела подойти к ним. Она посмотрела на свою кормилицу. У козы был такой вид, будто все, что здесь сейчас делалось, было неправильно, и будто коза хотела помешать, что-то такое сказать… Но отец взмахнул рукой, и коза, как слепая, ушла, цепляясь руками в широких рукавах за стены. На руках у нее были копыта.

Ей хотелось спросить у отца, что такое хотела сказать коза, почему хотела им помешать. Но не хотелось нарушать веселое и торжественное молчание. Да и не было это важно. Он был с ней и никто не мог бы помешать им. Они никогда не расстанутся.

После она вдруг мельком увидела в полированном золотом блюде, в просветах между яблоками, твердыми красными, себя, свое отражение. Было страшно, страшное печально-шутовское лицо старухи. Но зачем смотреть, если она сама решила, какая она, и никакие отражения не нужны ей.

Но рядом с собой разглядела, мельком тоже, его. И он в отражении был не такой, другой. Смуглота делалась почти лиловой, какие-то сине-зеленоватые пятна расходились по лицу от ссохшейся ссадины на его округлом лбу, а на шее было что-то кровавое — наверное, сухожилия виднелись. В отражении лицо его было неживым, неподвижным, глаза прикрыты плотными большими веками.

«Ах, он мертвый, в отражении он мертвый», — догадалась она.

Но не испугалась. Ведь это только в отражении. Они сами не видят друг друга такими. Но на всякий случай подтолкнула блюдо подальше; не хотела, чтобы он увидел себя. Ведь он мог бы обеспокоиться, даже, быть может, испугаться. Она тревожилась за него, хотела, чтобы он оставался милым и веселым.

Они еще поели и попили. Затем он встал и протянул ей руку. Она вдруг почувствовала, что их ждет долгий путь, они поедут далеко. Ей захотелось перед этим долгим путем быть ласковой со всеми, кто ее окружал сейчас. Она даже к своей кормилице обратилась бы с такими ласковыми словами, но козы не было. Они поднялись и вышли из-за стола. Держась за руки, они обошли всех гостей. Он кивал мило и учтиво. Она мило наклоняла голову, улыбалась и снова наклоняла голову. Они подошли к отцу. Радостная и благодарная, она склонилась к нему, сидящему, и поцеловала в щеку. Отец им обоим улыбнулся. Они подошли к двери. Тогда она впервые нарушила веселое и торжественное молчание.

— Благодарю вас всех за то, что вы пришли на наш праздник! — произнесла она. И чувствовала, как нежно и звонко ее голос прозвучал.

Они прошли вдвоем, держась за руки, по коридорам, ярко озаренным праздничными свечами в золотых сверкающих подсвечниках, прикрепленных к стенам. Стали спускаться по лестнице. Стало прохладно.

Потемнело. Они вышли в большой коридор с темными стенами. Здесь горела всего одна, но большая свеча, и подсвечник был железный. Стало совсем холодно. Он обнял ее и они шли, прижавшись друг к другу.

После они вышли во двор. Жестом он показал ей, чтобы она оставалась под навесом. Она стояла, обхватив плечи скрещенными руками. Снег больше не падал. Ночь была черная. Черное небо, звезд не было. Белый снег лежал на земле.

Он привел своего коня, сел сам и помог ей сесть перед ним. Он укутал ее своим темным с темной меховой оторочкой плащом, прижал к своей груди. Она почувствовала на своем лице его теплое милое дыхание. Он поцеловал ее нежно в губы.

После тронул коня. Она прижималась к нему и не смотрела на дорогу и вокруг. Она знала, что они выехали из ворот, со двора, потому что ветер стал сильнее, холоднее в открытом пространстве. Но она только прижималась к нему, с ним было тепло.

Конь сначала шел медленно, после — быстрее. После — еще быстрее. После понесся страшно быстро. Но ей не было страшно. Было хорошо. Только никогда не расставаться с ним! А так пусть хоть целую бесконечную вечность несет их этот быстрый конь… Только не расставаться!.. Она поняла, почувствовала, что и он так чувствует, думает. От этого стало совсем радостно. Только не расставаться!..

Вот прерывается дыхание… Она невольно приоткрывает рот… Не хватает воздуха… Но и это нестрашно… Только не расставаться!..

Закрываются глаза, наступает забытье… Но и это нестрашно, нестрашно… Только не расставаться!..

— А зачем ты мне рассказываешь эту сказку? — вдруг спросил мальчик.

Он спросил серьезно, и будто хотел что-то понять. Но Елена и сама не знала, зачем она рассказывает сыну эту сказку. Она только что говорила, произносила вслух разные слова, но не знала, почему, зачем… Как во сне, хотя не спали они…

— Не знаю, — тихо сказала мать, — сейчас она закончится.

Мать вдруг замолчала. Она не знала, как сделать хороший конец. Она не хотела рассказывать мальчику сказку с плохим концом. Но почему-то — она не знала, почему, — должна была рассказать сказку до конца. И снова заговорила.

— Так все кончилось…

— Они умерли? — прервал мальчик чуть тревожно.

— Да, — коротко сказала мать.

Но тотчас повернулась лицом к маленькому сыну и обняла его.

— Люди больше не могли их видеть, но душа соединилась с любимой душой, и они всегда оставались счастливы.

— Это хороший конец? — спросил мальчик с прежней серьезностью.

— Да, — по-прежнему коротко отвечала мать. И порывисто поцеловала щеки мальчика.

— Теперь спи, Андреас, спи. И прости меня. Сама не знаю…

И они закрыли глаза и уснули в спокойном тепле.

* * *

Резчик больше никогда не приходил к Елене и не видался ни с ней, ни с ее сыном. Вскоре и женился резчик.

* * *

А что такое была женитьба Элиаса Франка на вдове иудея Вольфа, все же было не совсем ясно. То есть, пожалуй, в первый черед неясно было, почему никто не изумляется этой женитьбе. Ведь она, кажется, подавала довольно поводов для удивления, недоумения даже. Ведь Элиас любил свою жену Елену и никогда никому на нее не жаловался; более того, всем хвалил ее и гордился ее обаянием, учтивостью и деликатностью. От нее он имел сына, такого чудесного мальчика, а о сыне он всегда мечтал и с его появлением на свет, казалось, был совсем счастлив. И вдруг, после новой женитьбы, перестал совсем заботиться о мальчике, не скучал о нем и не тревожился, даже и видеть его не стремился, словно это был чужой мальчик, а не его сын, так похожий на него. Конечно, бывает и такое, но странно было, что никто, совсем никто не удивляется хотя бы немного.

И сам Элиас не мог бы сказать, как же это все случилось. Он и не ссорился с Еленой. Моментами ему вдруг хотелось напрячь память и вспомнить, как же они расстались. Но не вспоминалось. А ведь это не могло сделаться так вдруг, чтобы она с маленьким ребенком вдруг ушла из его дома. Неужели он прогнал ее, заставил уйти? Разве он способен на такую несправедливость, жестокость? И если он это сделал, почему же его не мучит теперь чувство вины? Нет чувства вины, а есть ощущение, будто он в каком-то странном дурманном забытье, и не в силах думать и чувствовать полно и сильно. Все в городе знали его как справедливого и честного судью, он таким и оставался, но как-то тягостно было ему теперь в суде, какая-то тоска придавливала. И почему никто не осуждал его, когда он внезапно женился на госпоже Амине? Дом Вольфа она продала и перебралась вместе с дочерью в дом судьи Франка, а его жена Елена вернулась в мастерскую, где прежде работала, и стала жить в доме, где комнаты сдавались внаем… Вдруг он как-то тупо и странно думал — до тупой головной боли — почему никто не осуждает его? Как это так сделалось, что все будто в каком-то забытье, и все воспринимают, как во сне, когда может происходить что-то странное и невозможно что-то сделать сознательно, какое-то оцепенение. Двигаешься, действуешь, живешь, но в каком-то оцепенении…

Были и еще странные несоответствия, нелогичности. Например, временами он вспоминал, в каком запустении он видел дом Вольфа, а теперь его собственный дом, в котором хозяйничала госпожа Амина, казался ему уютным и нарядным. Но ведь и другим так виделось… И в конце концов этому возможно было найти простое объяснение: например, то, что Вольф обеднел, у него денег не было. Но почему Элиас не помнил своего первого впечатления о ней? Только смутно-смутно тлело зыбким огоньком на самом дне памяти, что она ему вовсе не понравилась. И как же так сделалось, что она стала его женой? Не мог вспомнить. Хотелось тереть виски пальцами, сжимать. Но не вспоминалось. Казалось нелепым, бессмысленным спрашивать об этом других. Но ведь никто никогда не заговаривал с ним об этом, никто ни разу не припомнил никаких подробностей, как он ухаживал за ней, как собрался на ней жениться… Он теперь был очень привязан к дочери госпожи Амины и покойного Вольфа, к Алибе, но все равно смутно, очень смутно помнил, что когда-то, в самый первый раз, девочка произвела на него странное впечатление. А вот теперь он с какой-то даже страстью заботился о ней, она казалась ему такой умной и красивой. И все в каком-то оцепенении. И сквозь это оцепенение билась, словно маленькое крылатое насекомое о стекло, чувство-мысль о том, что эту свою заботу, эту любовь он должен отдавать не этой девочке, а совсем другому ребенку. И здесь-то не было никакой загадки, никакой тайны. Она знал, что своему сыну он должен это все отдавать. Но знал умом. Сердце молчало, будто закаменело, и ни искорки живого чувства к мальчику. И еще было странное: все хвалили маленького Андреаса, восхищались его красотой и детским милым умом; но почему-то никто не осуждал его отца за то, что тот не заботится о сыне. Словно бы эта сторона существования Элиаса Франка окружилась невидимой, но плотной стеной, и все молчали, как зачарованные; ничему не удивлялись, не могли за эту стену проникнуть и не пытались.

Элиас порою ощущал это странное свое оцепенение, забытье, но ощущал как некую данность безысходности, как то, от чего нельзя, невозможно освободиться. А другие совсем ничего не ощущали и не задумывались, почему не ощущают; им довольно было вникать в свои дела, в свое собственное существование… Но это все как-то просто, упрощенно все… А ведь все было сложнее… Но как все было? Какое оно было во всей своей сложности? Не представлялось…

И Елена… Что думала и чувствовала она? Она могла бы возбудить к нему людскую ненависть. Наверное, любая женщина так и поступала бы совершенно безоглядно на ее месте. Почему она так не поступала? Что было причиной? Свойственные ей благородные чувства, не позволявшие низко мстить? Или тонкость материнского чувства подсказывала ей, что подобная месть, стоит лишь ее раскрутить, скажется не только на отце, но и на сыне? Или она просто все еще любила Элиаса?.. Все это проносилось в его сознании так быстро, скомканно, словно случайно прорвав эту невидимую плотную стену; прорвав силой быстроты; и от этой же быстроты, от этого усилия, с которым приходилось прорываться, оно утрачивало ясность, отчетливость, делалось рыхлым каким-то, зыбким, растекалось в исчезновении… В сущности, он и не думал о Елене, не мог…

* * *

Андреас все вырастал. Когда он был маленьким, мать возила его летом в деревню, где жила ее сестра. Но когда ему исполнилось семь лет, она стала бояться, что грубые сельские нравы повредят ему. Она вовсе не боялась, что он может воспринять что-то дурное, дурное не приставало к нему; она боялась, что его, такого чувствительного, может ранить открытое сильное проявление грубости, может причинить ему боль. Поэтому она перестала возить его к деревенским родным.

С шести до одиннадцати лет Андреас учился в монастырской школе. Мать его умела читать и писать, и еще до начала учения показала ему, как пишутся буквы, и научила складывать слоги и слова. В первый год она сама водила его до ворот монастыря. Утром рано вставала, кормила его завтраком, собирала, и шла вместе с ним. Но в семь лет он однажды сказал ей мило и ненавязчиво:

— Мама, посмотри, все ходят сами. Давай и я теперь буду ходить сам…

Она поняла, что он смущен тем, что его, одного из всех, провожает мать. Она больше не стала провожать его, хотя по-прежнему тревожилась о нем, и, работая в мастерской или дома, насильно заставляла себя не думать постоянно о том, не грозит ли ему какая опасность. Она старалась отвлекать себя мыслями о вкусном обеде, который она приготовит для сына, о лакомствах, которые она для него купит. Маленьким он очень любил, когда ему дарили игрушки, часто клал подарок под подушку на ночь, и так и засыпал, сунув под подушку маленькую свою ручку. Когда он подрос, он полюбил шумные подвижные игры, бегал с другими мальчиками, они бегали наперегонки, сражались деревянными мечами, кидали деревянные и тряпичные шарики, прыгали через канавы и пускали в воде самодельные кораблики. Все это с прерывистыми громкими звонкими криками, быстрым перебеганием, взрывами звонкого смеха, мгновенно вспыхивающими обидами и быстрыми примирениями. Однажды, когда к вечеру мать возвращалась из мастерской, она увидела, как лошади, запряженные в нагруженную крестьянскую повозку, едва не сшибли с ног ее мальчика, потому что Андреас как раз перебегал улицу, догоняя других ребят. Она очень испугалась, но понимала, что ей уже нельзя так оберегать сына, как это было, когда ему было совсем мало лет.

Но несмотря на всю ее тревогу за него, он доставлял ей много радости. Такой он был добрый, такой умный и способный, и все видели это и любили его.

Очень любил он качели*. Из еврейского квартала эта забава распространилась по всему городу. Большие качели установили и в одном тупике, неподалеку от улицы, где жили Елена и Андреас. По воскресеньям и праздничным дням дети не могли пробраться и покачаться, потому что на качелях качались взрослые девушки и парни. Но в обычные дни прибегали в тупик дети, взбирались на качели и качались подолгу. Андреас любил, когда ему удавалось высоко-высоко лететь. Он крепко держался за веревки обеими руками, и лицо его принимало выражение экстатически-восторженной чистой веселости.

Еще любил Андреас катать легкий деревянный обруч, подгоняя его прутиком. Мальчики всегда играли отдельно от девочек, которых и реже выпускали из дома на улицу. Поэтому мальчики и девочки часто стеснялись друг друга, сторонились. Но в то же время и осторожно дразнили друг друга, друг к другу приглядывались. Не одна девочка пленялась огромными темными сияющими глазами Андреаса, его открытой доброй веселостью. Но он ни одной не оказал предпочтения. Казалось, это состояние детской влюбленности, так свойственное детям, вовсе не было ему знакомо. Он со всеми своими приятелями, и с девочками тоже, был доброжелательным и ровно-веселым.

Мужской монастырь святого Николая, куда Андреас вместе с другими мальчиками ходил учиться, отстоял немного от города. Утром Андреас выбегал на улицу, через плечо мать вешала ему маленькую кожаную сумку с приготовленным завтраком, обычно она клала булку, ветчину и яблоки. Андреас бежал по мостовой; она всегда удивлялась, как быстро он бежит, словно непременно надо было торопиться. Он встречал на уговоренном месте кого-нибудь из приятелей и дальше они шли вдвоем. После присоединялись еще мальчики. Были у них свои дела, о которых следовало то звонко, то почти шепотом переговорить, — невыученный урок, потерянный мяч, замеченное в лесу на высокой ветке птичье гнездо, странные следы на лесной земле — уж не волк ли это; ссоры и примирения. Часть своего завтрака мальчик по пути к городским воротам успевал покрошить собакам и кошкам, воронам и воробышкам, которые уже знали своего кормильца, слетались и бежали к нему. Эти существа были под его покровительством. Другие дети не обижали их. Андреас никогда никого не обижал, но любил иногда острить и бывал озорным. Другие дети чувствовали в нем какую-то теплую силу доброты, и не стали бы обижать ни его, ни животных, ведь он видел животных беззащитными и опекал их.

Вот уже ватага мальчиков бежала наперегонки по дороге, вырвавшись из городских ворот, где обязательно кто-нибудь уже успел попенять им на их шумливую веселость, то ворчливый стражник, мечтавший о хорошем глотке пива крепкого и поэтому в досаде искавший повода, к кому бы придраться; то старуха-крестьянка, тащившая на рынок плетеную корзину с яйцами и досадовавшая на все на свете, а больше всего на то, что молодость куда как давно прошла. Но стоило им случайно бросить взгляд на лицо Андреаса, и глаза их сердитые встречались с его широко раскрытыми в длинных ресницах темными сияющими глазами, и почти тотчас они смолкали, улыбались смущенно, и больше им не хотелось бессмысленно бранить детей. И долго после того, как мальчик убежал за ворота, им все казалось, что существует все же такая бескорыстная человеческая прелесть, от которой теплее на душе; и пусть душа измучена, измочалена, оплевана, а ничего не надо, только пусть просияют мгновенно эти глаза, и уже ничего не надо, уже есть свет и тепло в этой жизни, и можно выносить ее дальше и не мучить других, не мстить слабым за те мучения, которые причинили тебе сильные…

В те годы Андреас носил шерстяную рубашку, подпоясанную ремешком, в холодные дни — меховую курточку, длинные чулки-штанишки из толстой шерсти обтягивали тонкие ноги. Башмачки ему делал все тот же Гирш Раббани, он дешево брал, а «своему постоянному клиенту», как звал он Андреаса, иногда и вовсе делал обувь без всякой платы. Андреас не любил надевать шапку и чаще бегал с непокрытой головой. Теперь уже мать не стригла его дома сама, а водила к цирюльнику, который стриг ему волосы совсем коротко и оставлял маленькую челку, даже и не видно было, что у мальчика волосы кудрявые.

Впрочем, и другие мальчики выглядели так же, и если бы не живость мальчика, не эти удивительные сияющие глаза, он бы затерялся среди сверстников.

До монастыря надо было идти лесом. В последний год, когда ему уже должно было исполниться одиннадцать лет, Андреас часто отставал от остальных, сворачивал с проторенной к монастырю тропы и шел в лес напрямик. Окруженный лесной древесной свежестью, растительными запахами, шорохами лесных зверей, ровным жужжанием насекомых, он то шел тихо, то убыстрял шаги, почти бежал вприпрыжку. И вдруг, заслышав звонкую иволгу, отчетливую кукушку, он приостанавливался, запрокидывал голову, слушал, с восторгом смотрел на чистые краски птичьего оперения и древесной листвы. Под корнями одного старого дерева, выступившими из земли и словно бы закаменевшими, нашел он родник с такой чистой свежей водой. Он рассказал об этом роднике матери.

— Но ты никому не говори. Пусть люди сами находят его. Это такой родник, он сам приведет к себе тех людей, которые должны из него пить; тех, кого сам захочет…

Так он просил мать. Еще попросил, чтобы она дала ему оловянную чашку. Эту чашку он оставил у родника, чтобы родник мог лучше напоить тех, кто ему угоден. Но сам Андреас пил из горстей. Чистой водой он запивал то, что еще оставалось ему от завтрака, данного матерью; и в монастырь приходил уже с пустой сумкой. Но это не было бедой, всегда кто-нибудь из приятелей угощал его, если ему случалось проголодаться; а то и вовсе делали складчину, уж тогда над ним подшучивали, ведь он большую часть своего завтрака отдал в городе птицам городским, кошкам и собакам, а меньшую съел сам, и то часть искрошил в корм лесным существам — птицам, насекомым, маленьким зверям. Андреас и сам над собой смеялся, и на шутки отвечал шутками. При нем не хотелось шутить грубо и непристойно…

С тех дней прошло семь столетий, да, пожалуй, семь, идет восьмое. Легко себе представить, сколько перемен произошло. И леса того уже нет. Но родник существует, вытекает из каменной плиты. Сохранилась и часовня, но эта часовня не та, что была поставлена в тринадцатом веке, та была разрушена во времена некоторых событий. Но и эта часовня достаточной старости, век ее постановки — пятнадцатый, но кое-что в ней сохранилось еще от той, первой часовни. В частности, оловянная чашка, она несомненно тринадцатого века; и еще — рельефное изображение в камне юноши с перекрещенными руками, прижатыми к груди. Руки эти, вероятно, символизируют крест, на котором по церковному преданию распят был в городе под названием Патры апостол Андрей. Внизу высечена довольно подробная надпись, в которой называется Андреас Франк и подтверждается его участие в определенных событиях, то есть то, о чем говорится и у Цезария Гейстербахского, Рудольфа Шлеттштадтского и Гирша Раббани. Готические буквы четкие, их и сегодня можно разобрать. А рельеф работы того же мастера, что сделал статую Мадонны с Младенцем, о которой говорилось выше. Имя этого мастера известно, дошло до нас; а мальчик на руках у пресвятой Девы и юноша в часовне имеют несомненное портретное сходство. Значит, резчику пришлось делать и изображение взрослого Андреаса. Странно, что в честь Андреаса Франка поставлена была украшенная его изображением часовня; то есть странно, если подумать о самом конце его жизни. Но хорошо, что современники его оказались понимающими людьми. Они поняли, что смерть его была смертью мученика, и сохранили для нас память об этом несомненно замечательном человеке…

И странно, неужели эту простую оловянную серую чашку держали тонкие смуглые и теплые пальцы десятилетнего мальчика… вот уже семь столетий… пошло восьмое… Кажется, так…

Андреас входил во двор монастыря, уже зная, что его приятели поспели вовремя, а он опоздал. Он бежал по утоптанной земле. Занимались мальчики в просторной пристройке. Андреас распахивал дверь. Остальные мальчики оглядывались на него, сидя на длинных и узких деревянных скамьях. Монах-учитель всякий раз намеревался сделать ему замечание, но таким светом сияли глаза Андреаса, что никаких укорительных слов не следовало после его позднего появления. Монах молчаливым взмахом руки указывал ему на скамью. Андреас пристраивался на свободном месте. Слоги, фразы и числа мальчики повторяли хором вслед за учителем. За пять лет Андреас изучил латинскую грамматику и научился также читать и писать на родном немецком диалекте; он узнал четыре действия арифметики и кое-что из геометрии. Читать учился он по собранию псалмов. Но вовсе не все его соученики оказались такими способными. Многие едва выучились читать. Иных родители взяли из школы спустя год-два после начала обучения, чтобы определить им другой путь — обучение ремеслу у какого-нибудь сведущего мастера. Андреас проучился пять лет.

Когда ему минуло одиннадцать, курс обучения завершился. Когда его мать вносила в последний раз плату за обучение, к ней вышел сам настоятель, заговорил о необыкновенных способностях и одаренности ее сына, и предложил ей оставить мальчика в монастыре, он пройдет послушание, примет пострижение, и, вероятно, многого добьется на церковном поприще. Настоятель говорил, что грамотных, образованных монахов не так уж много, и жаль ему, если способности Андреаса пропадут понапрасну. Мать поклонилась и отвечала, что она подумает, достоин ли ее сын такого пути.

Пять лет она из своего скудного заработка прядильщицы, трудясь усердно и утром, и днем, и вечерами, оплачивала обучение любимого единственного сына. Ей хотелось, чтобы он стал таким же образованным, как его отец. Она понимала, что монастырь — это путь, и, может быть, один из лучших путей, но все же ей не хотелось расставаться с мальчиком, и, хотя он был еще маленьким, в глубине души она мечтала о мирском счастье для него, о свадьбе, о красивой и доброй жене, о богатом хорошем доме, где он жил бы со своей семьей тепло и радостно. Сам Андреас еще никаких своих желаний о будущих своих занятиях не объявил ей… Ах, если бы отец вспомнил о сыне, помог бы, подал бы нужный совет, направил бы на какой-то нужный путь. Денег от него ни ей, ни мальчику не нужно. Только доброта и внимание… Но отец о сыне и не вспоминал. Она никогда не говорила мальчику об отце ничего плохого. Но теперь он первым не пошел бы к отцу, как тогда, когда он был совсем маленьким; теперь в душе его проснулась горделивость подростка. Мать заметила, да и нельзя было этого не заметить, что мальчик ее, вырастая, делается ранимым, иногда он теперь отвечал дерзостями на ее обычную о нем заботливость. Должно быть, он теперь не все о себе мог сказать ей. Она понимала, что ему нужны мужские слова заботы, нужен старший друг. Но как помочь? Вспомнила она и о резчике. Тот был давно женат, имел уже детей. Прежде он так по-доброму относился к маленькому Андреасу. Но ведь это потому что Ганс был неравнодушен к ней. Но не поговорить ли с ним, не возьмет ли он Андреаса в ученики? Наверное, и мальчик согласился бы, ведь у Ганса ремесло интересное и непростое. Но нет, резчик может неправильно истолковать ее обращение к нему, а она дорожила своей славой честной женщины. Так месяц прошел после того, как Андреас окончил свое учение в монастыре. Стало чувствоваться, что и он тревожится. Уже все его приятели начали учиться каким-то ремеслам, не были уже мальчиками, но считались почти юношами. А он еще ни за что не взялся, ничему не решился обучаться. Андреас сделался резким, нервным, часто вовсе не отвечал на участливые вопросы матери; и она понимала, что он молчит, потому что не хочет быть дерзким с ней.

Лето выдалось совсем теплое. Зацвели сладким цветом липы. Но в комнате, где жили Елена и ее сын, было пасмурно, тревожно. Андреас остановился у окна и видел красную закатную полосу на небе. Солнце садилось чисто, ярко. И эти небесные чистота и яркость еще усиливали плохое настроение мальчика; так чисто, ясно и красиво было перед его глазами на небе, и так тяжело и тоскливо у него на душе. Он услышал, как вошла мать. Прежде он, зная, что она по пути из мастерской непременно завернет на рынок, уже пустеющий к вечеру, и купит что-нибудь вкусное для него, спешил, когда она входила, помочь ей, брал у нее корзину. Но теперь он даже и не обернулся. Ему были неприятны заботы матери о нем, он считал себя недостойным таких бережных попечений.

Он слышал, как мать подходит к столу, ставит корзину.

— Я успела купить куриные потроха, очень хорошие, — сказала она.

Зачем она говорит таким голосом, будто ничего не происходит плохого в жизни Андреаса? О, конечно, она понимает, она боится огорчить его, обидеть. Но лучше бы она бранила его, попрекала бездельем. Пусть это покажется странным, но тогда ему было бы легче. А так…

Он резко повернулся от окна, красно озаренного вечерним солнцем, и, не глядя на мать, быстро прошел к постели, бросился ничком, перекатился на бок и лежал лицом к стене.

— Андреас, — позвала мать нерешительно. — Ты поешь? Я сейчас приготовлю ужин…

Когда он вот так бросился на постель, у нее сердце заболело, таким он виделся ей хрупким, беззащитным, страдающим. И она не знала, как же успокоить это его страдание, и хотела, если уж не знает она, как утешить его душу, хотя бы напитать его пищей для тела. Но вышло так, что она лишь усугубила его страдание.

— Оставь меня! — едва сдерживая детский отчаянный гнев, проговорил он.

Матери так хотелось обнять его хрупкие плечики, поцеловать родинку сзади на шейке, совсем такую же, как у нее… Но она боялась, что этой своей нежностью обидит его еще сильнее. Молча принялась она готовить ужин, то суетилась у стола, то шла на кухню…

В комнате запахло вкусным куриным супом. Елена накрыла на стол. Теперь надо позвать мальчика. Но как это сделать? Неужели он не проголодался? А вдруг он захворал? Вдруг он лежит и не хочет есть, потому что ему больно? Этого предположения она не могла выдержать.

— Андреас, — она подошла к постели. — Надо поесть. Тебе нехорошо? Что с тобой?

— Хорошо мне! — он резко вскочил и, насупившись, боком подошел к столу.

Но у матери тревога уменьшилась. Нет, он не выглядел больным, он, конечно, сейчас поест. Слава Богу!..

Они ели молча. Андреас не хотел говорить, а мать боялась первой заговорить с ним. Перебирала все, что можно было бы сказать ему, чтобы хоть как-то его развлечь… Какие-то мелочи, вроде того, что на рынке у одной торговки птицей вырвался петух, еле поймали его… Но сейчас такими мелочами Андреаса не развлечешь, только обидишь…

Андреас поел быстро, разделся за ширмой и переоделся в ночную рубашку, быстро откинул одеяло, лег, почти прижавшись лицом к стене. Елена с горечью подумала, что такому большому мальчику уже нужна своя кровать, ему неловко спать на одной постели с матерью. Хотя кровать широкая, и когда они ложатся, далеко отодвинувшись друг от друга, остается между ними неровная полоса. Но все равно… И сама она не знает, когда же она сможет купить для него кровать, ведь они бедны. Она бы ложилась на полу, но он не дает, жалеет ее. Он сам хотел было спать на полу, но тут она воспротивилась, ведь на полу холодно, из щелей дует… Она в горьком раздумье сидела у стола. Она не хотела ложиться, пусть мальчик спокойно поспит, отдохнет. Надо бы ей пока поработать, но она чувствовала такую усталость, что и не могла взяться за прялку…

Очнулась она, от того что солнце светило прямо в глаза. Голова болела. Она так и проспала всю ночь, головой на столешнице. Подняла голову, разогнулась, в глазах плеснули болезненно-радужные искорки. Надо скорее умыться холодной водой. И ведь она опоздала в мастерскую, она там работает много лет, можно сказать, что всю свою жизнь, но опаздывает она так редко; она гордится тем, что ее почитают за усердную, трудолюбивую работницу… Есть она сейчас не будет. Но надо накормить Андреаса, приготовить ему… В глаза ей бросилась пустая постель. Она выбежала в коридор… Но она уже чувствовала, что мальчик ушел. Голодный. И ей надо бежать в мастерскую. Но теперь она все будет думать, как там ее Андреас, поел он… Как хорошо было, когда он был маленьким, она брала его с собой и он играл рядом с ней обрезками тканей, спутанными нитками; все любили его, старались побаловать, кто лакомством, кто игрушкой незатейливой… Он был послушный мальчик, слушался ее… А теперь он почти юноша, ему уже одиннадцать… И что делать, что же делать? Как помочь ему? И не забудет ли он поесть, разогреет ли куриный суп? А хлеб? С вечера не осталось. Если бы он догадался купить… А то без хлеба станет есть… Вот, она оставит ему деньги… вот здесь, на скатерти, на самой середине стола, чтобы он сразу увидел… Но ей надо бежать… Она еще никогда за все годы не опаздывала так…

Пока мать быстрыми шагами спешила по утренней улице, Андреас уже был за городскими воротами. На лето занятия в монастыре прекращались, многие ученики помогали своим родным на полевых работах, а те, кто победнее, нанимались за плату. Андреас подумал, что ведь и он и его мать бедны. А ведь она никогда не хотела, чтобы он батрачил летом. Даже и мысли такой у нее не бывало. Как мучительны ему сейчас ее заботы… Как будто он еще маленький, или больной, так она усердно, бережно заботится о нем. Но ему не нужно, не нужно этого! Он уже взрослый, он сам должен позаботиться о ней…

Андреас повернул с этой протоптанной тропы, давно исхоженной, и пошел в глубину леса. И эта дорога была ему привычна. Он выйдет к своему роднику. Среди зеленой летней листвы разносился птичий щебет, нежный и отчетливый. Ему показалось на мгновение, что он даже может различить отдельные звуки. Захотелось и самому насвистеть эти звуки птичьи… Вспомнилось, как один из его приятелей сделал дудочку-манок. Так хорошо было свистеть в нее. Но ловить птиц Андреас не хотел. И все это — детские забавы. А его приятели сейчас уже за работой, скоро сделаются молодыми подмастерьями. И только он бездельничает, как больной. Может быть, стоило остаться в монастыре? И почему мать не захотела этого! Теперь он готов был винить ее… И почему она все решила за него? А, может быть, ему даже хочется стать монахом! Он сможет много читать, он будет обращаться к Богу не так совсем, как обращаются миряне, загрязненные своей земной телесной жизнью; а он будет говорить с Богом почти слыша ответ… Может быть, он и сам сделается настоятелем… Эта мечта показалась ему дерзкой. Он опустил голову и пошаркал подошвой башмака по темной земле, маленьким холмиком выступившей из травы… И почему это мать не позволила ему остаться в монастыре? Теперь ему уже казалось, что он всегда хотел остаться, а мать не позволила… То, что монахи не женятся, вот что ей не нравится. Ну и пусть! Он никогда и не хотел жениться! И не собирается он грязнить свое тело. Он знает, что женщина есть сосуд греха. «Mulier» называется она по-латыни. И это есть имя порчи и природы. Он хорошо учился и знает. A «virgo» — «дева» — это имя славы. «Женщина» — имя порчи и природы, а «дева» — имя славы. Только черти называют Богоматерь «женщиной», потому что боятся назвать ее по имени, не смеют… Он будет подвижником, будет и чужие грехи замаливать. И мать не сможет помешать ему…

Вдруг ему пришло в голову, что он ведь может прямо сейчас пойти в монастырь. Зачем спрашивать позволения у матери? Она не понимает его. Он уже взрослый, и не будет он спрашивать позволения!..

Да, он пойдет в монастырь и останется там… Но все эти ершистые мысли были как бы на поверхности его сознания, словно пена бывает на поверхности воды. А в глубине души он продолжал любить свою мать и даже не знал, решится ли он, сможет ли просто пойти сейчас в монастырь, не говоря уже о том, чтобы там остаться без ее позволения. Он не решался вовсе не потому, что боялся ее, нет, она никогда его не наказывала, ни разу не ударила. Но он любил ее и не хотел огорчать ее, потому и чувствовал, что, наверное, так и не решится даже просто пойти сегодня в монастырь…

Он отложил это решение и пока решил пойти к своему роднику. Он немного успокоился и шел беспечно, чуть пригибаясь и сутулясь немного иногда, как многие мальчики его возраста. Как многие из них, он сильно размахивал тонкими руками, резко выбрасывал при ходьбе тонкие ноги с круглыми коленками. И по всему этому виделся неловким и беззащитным.

Уже совсем близко подойдя к роднику под большим деревом, он внезапно замер. На миг сделалось ему страшно. Он ясно расслышал громкие шорохи, и кто-то пил… Зверь? Дикий лесной зверь? Большой… Он все же не настолько был увлечен своим страхом, и прислушался. Нет, кто-то пил, как человек, такими громкими глотками. Как человек, который устал и наслаждается чистой свежей водой.

«Может быть из моей чашки пьет», — подумал Андреас. Но это предположение вовсе не возмутило его, ему только стало интересно, любопытно.

Это детское любопытство вытесняло досаду и обиду. Но еще немного хотелось чувствовать себя обиженным. И он нарочно подумал страшное — «А вдруг это разбойник?» Мать всегда боялась разбойников, но не за себя, за него боялась; боялась, что его самого вдруг возьмут и украдут, или обокрадут их бедную комнату… Он почувствовал такую жалость к матери… Зачем он думал о ней разные оскорбительные глупости, будто она его не понимает, хочет помешать ему… Ведь он так любит ее!.. Он уже сознавал, что когда он думает, а не разбойник ли это пьет из его чашки, это он просто как бы играет в такую игру… Страшно не было на самом деле… Стало совсем интересно… Он вдруг еще подумал, что разбойник не стал бы так громко пить и громко так шуршать… Стало совсем интересно, захотелось посмотреть, захотелось чего-то нового в своей жизни… Вот он сейчас заговорит с этим человеком…

Андреас быстро пошел к дереву. Теперь он ясно видел, что это не зверь, а, конечно же, человек. Но разглядеть его внимательно Андреас не смог. Человек резко повернулся, и быстрыми-быстрыми, сторожкими движениями отбросил чашку и выхватил откуда-то из складок пояса нож. Было светло и лезвие блеснуло на солнце, быстро соотнесясь в сознании мальчика с блеском легко плещущей воды…

Почему-то именно в это мгновение, казалось бы, вовсе не подходящее для подобных мыслей, Андреас вспомнил то, что сам и придумал сказочно то, что его родник напоит лишь тех, кто угоден роднику, а значит, только хороших людей. Андреас знал, что, в сущности, сам придумал это, но и сам в это верил, особенно почему-то теперь, когда человек замахнулся на него ножом. Андреасу именно теперь, в эти мгновения пришло в голову, что, может быть, он это о роднике и не придумывал, а просто это ему далось такое знание об этом свойстве родника, а кажется, будто придумалось… А это не придумалось, это далось… Андреас сам для себя мыслил Бога не нарисованным или из камня, как в церкви, но даже и не существом, а свойством доброты, разлитым повсюду, все пронизывающим. Но об этом своем ощущении Бога он не говорил даже матери. Он чувствовал, что в этом его ощущении что-то не так, как у всех окружающих. И потому его мать стала бы еще больше тревожиться о нем, если бы узнала все это; хотя она сама поняла бы его. Может быть, потому что сама наделена была чувствами и умом; а, может быть, просто потому что была его матерью. Здесь была еще одна его тайна, которой он ни с кем не делился; когда он смотрел на каменную статую Богоматери с Младенцем, он не мог отвлечься от своего знания о том, что эта статуя сделана с его матери и с него самого. Он всегда это знал, и потому чувствовал, что вот есть эта статуя, и это как-то приподымает его и его мать, возвышает, возносит куда-то в светлую чистоту…

И в одни и те же мгновения Андреас успел примерно рассмотреть незнакомца, настолько, чтобы уже и представлять его себе; и успел услышать его голос, возглас…

Человек был в коричневом длинном кафтане, шапка темная остроконечная с маленькими круглыми твердыми полями. Черезплечная темная сумка на ремне брошена была в траву. Сам человек был худой, светло-рыжеволосый, видно было; и с такой мелко вьющейся светло-рыжей бородой. Глаза у него были голубые и смотрели сумрачно. Такой формы бороды и такие сумрачные, исподлобья, взгляды Андреас уже видал в еврейском квартале. Он подумал, что этот человек — иудей. Андреас знал, что и его, Андреаса, отец — крещеный иудей. Но это было простое знание, о котором он мало думал, и не видел в том, о чем знал, ничего противоречивого, и ничего пугающего не видел… Но эта мгновенная мысль об отце вызвала мучительный приступ такой болезненной тоски, такой обиды и беспомощности. Андреас чувствовал, что обижен отцом, но не мог понять, за что обижен. И чувствовал, что обижен несправедливо. И от этого делалось ему так тоскливо и больно… Вот и сейчас все его существо готово было к тому, чтобы не воспринимать происходящее, забыться и горько заплакать. Андреас едва сдерживал себя… Неловко ему было заплакать перед чужим человеком… Никакой опасности для себя Андреас даже и не успел почувствовать…

Человек тотчас понял, что замахнулся ножом всего лишь на мальчика; и если и есть какая-то опасность, то это опасность убить или ранить этого мальчика. Но чувствовался определенный навык — человек не отшвырнул свой нож, как чужую оловянную чашку, но быстро нож исчез как-то в поясе. Андреас даже не отскочил, не отпрянул; а словно бы ему стало интересно, занятно от этого блеска лезвия, соотнесенного мгновенно с быстрым легким плеском светлой воды. Лезвие было направлено на него, на то, чтобы ударить его, в его тело было направлено. Но он этого не почувствовал.

— А-а! Малхамувес! — воскликнул человек угрюмо и с какой-то злой усталостью. — Так бы я заколол тебя…

Андреас улыбнулся, услышав слово протяжное, чуть гортанное и какое-то придыхающее. Так улыбаются дети, когда слышат громко произносимые взрослыми, но для детей запретные, непристойные или бранные слова.

— «Малхамувес» — это «дьявол», — мальчик снова быстро улыбнулся. Он не мог отказать себе в удовольствии произнесения запретного слова. Он слышал, так ругались в еврейском квартале. Но тотчас лицо его сделалось серьезным, он быстро перекрестился.

Человек глянул на него хмурым, пытливым и цепким взглядом.

Но мальчик, с этой внезапной своей, вдруг ясно и открыто проявляющейся чуткостью, уже знал, что это человек нестрашный и не такой, каким хочет казаться, а, в сущности, добрый, чувствительный и занятный. Андреас шагнул вперед, поднял свою откатившуюся в траве чашку и бережно поставил ее между большими, выступившими из темной земли корнями большого дерева.

— Я нашел этот родник. И чашку принес, чтобы пили, — коротко и дружелюбно сказал мальчик, но не гордясь, а просто как бы объясняя, почему он и сейчас позаботился о чашке.

— Заколол бы я тебя, — пробурчал человек, растягивая слова, будто говорил наизусть какой-то стих. — Заколол бы, не дай Бог, и меня обвинили бы в убийстве христианского младенца… Ха!.. — и он иронически прихрипнул…

И говоря эти слова, он наклонился, ухватил свою сумку за ремень, подтянул к себе, открыл, вынул белую лепешку с творогом и протянул Андреасу.

Только сейчас, увидев перед собой еду, Андреас почувствовал, что голоден. Ведь он рано-рано утром ушел натощак. Он взял лепешку, откусил, сказал:

— Благодарю вас.

И снова откусил.

И по-детски быстро жуя, спросил:

— Почему?

Было просто понять, и незнакомец понял, что мальчик спрашивает, почему обвинили бы в убийстве.

— Потому! — незнакомец сел на траву, подняв колени под полами кафтана. — Потому что иудеев обвиняют в подобных делах. Любят обвинять. Особенно, когда пограбить надо, так сразу и обвиняют… И ты не слыхал таких обвинений?

— Нет, — искренне отвечал Андреас. Он и вправду не слыхал.

— Странно! — угрюмо-насмешливо сказал незнакомец. — С такой мордой и не слыхал…

Но мальчик не обиделся на эту грубость. Он уже ясно ощутил незащищенность своего случайного собеседника, и то, что от этой незащищенности, чтобы почти неосознанно прикрывать ее, были и жесткость и ирония. Андреасу уже хотелось успокоить его…

— Мой отец — иудей… был иудеем… — быстро, с легкими запинками произнес Андреас.

Произнесение слов об отце снова причинило, вызвало боль.

Собеседник мальчика чуть расслабился, настолько, чтобы не стыдиться своих чувств добрых.

— Лицо у тебя… — это прозвучало глухо и серьезно. Он не договорил и повел ладонью мимо своих глаз. Ведь это перед ним была не морда зверя, но удивительной красоты человеческое лицо с прекрасными темными живыми и сияющими глубиной миндалевидными огромными глазами. И нельзя было оскорблять это лицо грубым прозванием звериной морды. Но человек и стеснялся сказать словами о красоте этого лица, будто после произнесенных вслух восторженных слов красота эта сделалась бы совсем беззащитной…

— Меня зовут Элеазар из Бамберга, — снова с хмурой ворчливостью сказал человек.

Андреас стоял перед ним и ел лепешку. Андреас мило и открыто поторопился ответить на вопрос, который Элеазар из какого-то странного смущения медлил задать.

— Я — Андреас Франк. Я там живу, — мальчик вскинул тонкую руку и указал в сторону города.

— Франк! — Элеазар заинтересовался. — Я слышал… Ты не родственник Элиасу Франку?

По интонациям собеседника Андреас понял, что о его отце тот слышал и думает хорошее. Это тоже было больно. Если бы об отце говорили дурное, Андреас жертвенно и радостно признавал бы себя его сыном, вставал бы на его защиту. Но об отце говорили хорошо. И было как-то неловко признавать себя сыном такого человека, было в этом какое-то самозванство, ведь отец покинул Андреаса; и не то чтобы открыто не признавал, но это равнодушное небрежение было мучительнее открытого злого непризнания. Но все равно сейчас незачем было, и не нужно, скрывать правду.

— Это мой отец, — Андреас сказал быстро, но пока говорил, все равно нахлынула на него вся эта мука, и он больно чувствовал себя самозванцем и скверным лжецом.

Он тоже настолько расслабился, что не мог больше сдерживать слезы, быстро повернулся, и припав лбом к стволу дерева, опираясь ладонями опущенных рук о шершавую кору, крупно-извилистую, заплакал горестно и беззащитно.

Элеазар быстро поднялся на ноги, схватил мальчика за плечи, оторвал от дерева, повернул к себе и прижал сильными руками его голову к своему жесткому суконному кафтану. Он хотел было сказать немного насмешливо, как ему было свойственно, что уж лучше реветь, уткнувшись в кафтан, чем в ствол дерева, по крайней мере не так жестко; но понял, что может обидеть такого ранимого мальчика, и не говорил ничего.

Андреас прижимался к человеку, который искренне и неунизительно пожалел его, прижимался и говорил сквозь всхлипывания бессвязно:

— Лучше бы он умер!.. Что я говорю, что?.. Я грешник… всегда… так плохо!..

Элеазар начал его успокаивать обычно, гладить по голове. Они опустились рядом на траву, сидели. Андреас говорил быстро об отце, о матери, о роднике, о своем ощущении Бога, о монастыре… Элеазар понял, что это незаурядный, одаренный мальчик; понял и об отце, и про себя осудил такого отца, но вслух ничего не сказал, понимая, что этим обидел бы мальчика. И продолжал его успокаивать, проводя крепкой, корявой и тяжелой ладонью по черному ежику на выпуклом детском затылке. Затем он понял, что пришло время развлечь мальчика, отвлечь интересным каким-то рассказом; уже довольно мальчик наплакался, не надо больше изнуряться слезами; пора и вправду почувствовать, что бурный плач принес облегчение, и успокоиться.

— А что же ты не спрашиваешь, кто я? — сам спросил Элеазар теплым голосом.

— Кто вы? — послушно спросил мальчик, и голосок его уже начал очищаться от хрипоты рыданий.

— Я далеко-далеко иду… Если бы ты знал!..

В те времена, и раньше, и позднее, дальнее путешествие и было путем наугад. Предпринималось это для торговли или для паломничества, все равно это было путем наугад, почти куда глаза глядят, в предугадании, предвкушении совсем неведомых земель, даже если цель и была определена.

Элеазар шел в Иерусалим, в святые места, где некогда Господь невидимый являл себя Моисею и Аврааму. Об этом своем желании увидеть эти святые места, вдохнуть их воздух, испытать чувство вознесения, возвышения; об этом своем желании Элеазар из Бамберга, пожалуй, не стал, не мог бы никому рассказать, не хотел никому показываться восторженным и наивным. Но этому ребенку можно было это рассказывать…

Зазвучали звучные имена земель и неведомых стран — Туле, острова Эбудийские, Смирна, Родос, Напата, Сиена, Мероэ, залив Адулитский, Тапробана… И светлый сердцу паломника-иудея Иерусалим с его чудесами святыми…

И, конечно, случилось то, что должно было случиться, но увлеченный своими красивыми словами, Элеазар совсем забыл, что именно это и должно было случиться…

— Возьмите меня с собой! — горячо попросил Андреас. — Все равно… — жалость к матери, уже смутная, не дала договорить. Но возникла, вспыхнула такая насущная необходимость, потребность всего его существа уйти, уйти, уйти… Далеко…

Элеазар словно бы вернулся с небес на землю. Он знал, что не может взять с собой этого мальчика, у которого живы отец и мать. Дорога опасная и долгая, и нельзя подвергать ребенка таким опасностям, хотя лучшего спутника трудно пожелать себе. Но вместо того, чтобы просто указать мальчику на его долг: не покидать одинокую мать, Элеазар, и сам не знал, почему, сказал:

— Но как же это мы пойдем вместе? Я иудей, а ты христианин. Я не стану обращаться в христианство, и ты, вряд ли решишься стать иудеем.

Андреас даже немного побледнел, побледнели его смуглые от природы щеки. Все его существо, напряженное в этом отчаянном желании уйти, уйти далеко, не могло принять, воспринять отказ. Он почти не задумывался над своим ответом, и ответил быстро, едва справляясь с этой внутренней дрожью, не давая ей переплеснуться, выбиться в эту внешнюю телесную больную дрожь, дрожание пальцев, и рук, и всего тела; и ответил:

— А если вы пойдете как иудей, и я пойду как христианин; разве мы не можем идти вместе по одним дорогам к одному…

Это был даже и не вопрос, а почти утверждение. И разве оно не было верным? Но Элеазар уже давно знал, что многие верные высокие истины и суждения совсем не верны в низменном обыденном людском существовании. Но он не стал переубеждать Андреаса, и уже быстро знал про себя, что нужно делать. Но Андреасу сказал, что нельзя так быстро принять такое важное решение; должен он, Элеазар, хотя бы немного подумать.

А мальчик всем своим существом сейчас на одно был направлен: уйти, уйти далеко… И не почувствовал, что решение о нем Элеазар из Бамберга уже и принял… Хотя было просто догадаться; и мальчик попроще, наверное, догадался бы…

— Пока нам надо отдохнуть, — сказал Элеазар.

Это «нам» совсем обрадовало Андреаса. Он почти успокоился, почувствовал, что снова голоден. Элеазар и сам проголодался и понимал, что и мальчик хочет есть.

— Перекусим и ляжем поспать, — сказал Элеазар.

Андреас еще порадовался этим словам; он как бы уже начинал жить жизнью паломника-путешественника, Элеазар как бы уже начал приобщать его к этой своей жизни.

— Жаль, ничего у нас и нет, кроме этого, — Элеазар снова взял из сумки немного уже черствые лепешки из белой муки с творогом.

И снова «у нас». Андреас радовался. Лепешки ему казались очень вкусными.

— Пить захотелось… — он улыбнулся. — Вы пейте из чашки, а я так…

— И лицо вымой, — напомнил Элеазар, как человек, уже имеющий право приказывать Андреасу.

Мальчик напился из горстей, вымыл лицо, утерся низом рубашки и засмеялся…

После они легли спать в тени широкой листвы. Андреас думал, что не сможет заснуть, он давно уже не спал днем. Но сейчас уснул даже прежде, чем начал похрапывать Элеазар…

Но проснулся Элеазар первым. Открыл глаза. Увидел над головой, прямо над своими глазами, зеленую, разных оттенков и разного солнечного свечения листву. Она казалась недвижной. Солнце еще грело ярко, но все равно чувствовалось, что оно пошло на закат. Было совсем тихо. На один короткий миг Элеазару встреча и разговоры с этим странным мальчиком почудились просто сном. Но нет, это явь была. Но так тихо сейчас. Может быть, мальчик ушел? Элеазару и хотелось этого, и как-то обидно сделалось… Он быстро приподнялся и оперся на локоть. Мальчик лежал совсем близко, и спал так тихо-тихо, совсем беззвучно, дыхания не было слышно, даже если склонишься над ним. Элеазар посмотрел на его лицо, во сне такое нежное, с этим выражением углубленности и безмерной святой чистоты. Трудно было оторвать взгляд от этого нежно-смуглого лица, чуть продолговатого, от этих еще по-детски пухлых губ, едва-едва приоткрывшихся, от этих нежно и четко вылепленных век и темных ресниц. Но и глядеть на это было слишком больно от этого горестного чувства беззащитности и обреченности всего редкостного и чистого в этом мире…

Элеазар вздохнул, снова опустился, лег на траву, и незаметно для себя уснул быстро…

На этот раз первым проснулся мальчик. Открывший глаза Элеазар сразу увидел над собой его лицо. Теперь лицо это, словно бы озаренное веселым огоньком доброго озорства, уже не казалось, не воспринималось таким трагическим. Мальчик сидел, скрестив ноги, подперев щеку ладошкой, и немного подавшись вперед. Он с веселым любопытством разглядывал спящего взрослого, такого забавного во сне, так смешно всхрапывающего…

Увидев, что Элеазар проснулся, Андреас проворно вскочил на ноги, готовый быть послушным, исполнять повеления. Элеазар понял, что мальчик не изменил своего решения. Да и не мог изменить. Значит, теперь Элеазар должен был делать все, чтобы его маленький собеседник не догадался, какое решение было принято Элеазаром.

Взрослый спокойно поднялся и потянулся широко раскинутыми руками.

— Хорошо поспали… — Элеазар зевнул…

Они снова поели, запили черствые лепешки свежей водой. Элеазар спокойно сказал, что идет в город, переночует в еврейском квартале и утром продолжит путь. На этот раз он не говорил «мы», говорил «я». Андреас немного встревожился, но все же воспринял слова Элеазара не как запрещение, но скорее как желание дать Андреасу возможность самому принять решение. А, может быть, Элеазар так испытывает его? Может быть, это такое послушание, как в монастыре, когда надо покорно и радостно делать, и даже хотеть делать то, чего, казалось бы, и вовсе не хочется делать…

Андреас ничего не сказал и последовал за Элеазаром из Бамберга. Чем ближе они подходили к городским воротам, тем тревожнее было Андреасу. Так не хотелось, так не хотелось возвращаться. Вдруг совсем невтерпеж делалось и хотелось начать горячо просить Элеазара не идти в город, не идти; чтобы Андреас не возвращался… Но Андреас боялся противоречить этому человеку, ведь он мог так много дать Андреасу…

* * *

Елена вернулась к вечеру из мастерской; по пути домой, как обычно завернула на рынок, и купила разных припасов свежих. Но в комнате не было Андреаса. Она поставила тяжелую корзину на стол. Ей и в голову не приходило начать что-то готовить для себя. Сколько часов не было сына? Она чувствовала, что он не приходил с самого утра, не возвращался. Не так много времени прошло, но уже казалось, чувствовалось ею какое-то мертвящее запустение в комнате. Вечер наступил, стемнело. Но ей казалось, что в комнате потемнело не оттого что солнце заходит, а оттого что нет Андреаса. Оттого темнота запустения и дыхание страшное затхлости и мучительно тянущегося конца…

Она понимала ясно: это не было убегание из дома маленького мальчика, когда можно и необходимо бежать на поиски, искать, спасать, приводить обратно домой… Нет. Теперь это взрослый, выросший человек ушел из дома, от нее ушел. По своей собственной воле.

Она заплакала. Подошла к ведру с водой в углу на низкой скамье, ладонь мочила и прикладывала к своим плачущим глазам.

* * *

Элеазар и мальчик вошли в еврейский квартал. По улице мужчины шли в синагогу. Элеазар уверенно пошел следом. Андреас шел за ним. Все тревожнее делалось Андреасу. Но он не думал о матери, а только о том, что вдруг, вдруг придется вернуться насовсем, и снова жить в городе этом…

Элеазар не хотел отводить мальчика прямо к матери. В сущности, он опасался, что как-то так может случиться, повернуться, что его обвинят в чем-нибудь вроде попытки похищения христианского ребенка…

— Есть у твоего отца родные здесь?

От этого вопроса Андреасу сделалось почти страшно.

— Да, есть, только прошу вас!.. — голос мальчика сделался таким горячо-просительным.

Но Элеазар из Бамберга уже совсем твердо принял свое решение и не собирался его менять, и не собирался объяснять мальчику свое решение. И, как всякий взрослый, не стыдился обмануть ребенка, полагая, что это для блага ребенка.

— Оставь! — спокойно и ворчливо произнес Элеазар. — Я тебе ничего плохого не сделаю…

— Но прошу вас!.. Давайте не будем ночевать там, где они!.. — голосок сделался тонким.

— Не будем, не будем. Какие родные здесь у твоего отца? Ты их знаешь?

Андреас уже все понял. Понял взрослую ложь. Обидно и больно стало. Но не хотелось объясняться, спорить. Мальчик рванулся было, чтобы убежать. Но Элеазар крепко ухватил его за руку повыше локтя, проговорив резко:

— Э-э! Это ты брось!..

Пальцы у взрослого оказались цепкие и твердо-жесткие; такие, наверное, клещи бывают. Не вырваться. Тогда Андреас решил молчать. Он был оскорблен и молчал замкнуто и оскорбленно.

Но и взрослый больше не обращался к нему. Крепко держа мальчика за руку, Элеазар, поглядывая по сторонам, шел к синагоге.

— Андреас! — окликнули вдруг.

Мальчик дернулся. Взрослый крепче сжал его руку. Андреасу стало совсем досадно и оскорбительно это. Ведь это ему совсем чужой человек, и не смеет этот человек держать его руку и тащить его…

— Пустите! — оскорбленно выкрикнул Андреас. — Пустите меня!..

Тот, кто окликнул мальчика, подошел и, протянув быстро руку, сердито о чем-то спросил Элеазара на древнем книжном языке иудеев, на котором, впрочем, можно было и говорить, мешая древние восточные, гортанные и придыхающие слова с быстрыми фразами родного франконского диалекта.

Андреас тотчас узнал подошедшего. Это был черно-кудрявый Михаэль, ювелир, муж его старшей сестры. Андреас еще раньше понял, что все пропало, и ему теперь стало все равно. Элеазар что-то ответил Михаэлю. Андреас не понимал. Но вот Михаэль наклонился к нему и ласково заглянул в глаза, и сказал, как говорят маленьким детям:

— Что ты, Андреас? Что это ты придумываешь? Зачем такое? Ну-ка пойдем с нами… — он позвал остановившегося неподалеку парнишку. — Эй, Бэр! Сбегай быстро к Елене-прядильщице, знаешь ведь, это мать нашего Андреаса. Ты скажи ей, что сын ее никуда не делся, пусть она идет сюда; только не домой ко мне, там женщины сейчас поднимут шум и кудахтанье и гоношенье. Я его в мастерскую отведу. Пусть она идет в мастерскую.

— А что, молиться мы сегодня не будем? — спросил парнишка с некоторым ехидством.

Андреасу показалось, что это над ним Бэр насмехается, но было уже все равно. Оскорблением больше, оскорблением меньше — уже все равно…

— Дома помолишься, усердный молитвенник! — Михаэль хмыкнул иронически. — Это тебе зачтется богоугодное дело: возвращение сына одинокой матери!..

Насмешки, издевательства… Все равно!..

Бэр побежал.

— Я уж догадался, что он ушел, не спросившись у матери, — Михаэль дружески обратился к Элеазару уже на понятном Андреасу языке.

Теперь Элеазар отпустил мальчика. Но Михаэль взял его за руку. Михаэль держал мягко и спокойно, да и Андреас уже не собирался убегать. Зачем? Втроем они пошли в мастерскую Михаэля. Андреас уже начал успокаиваться. Вдруг он вспомнил, что в мастерской Михаэля еще не бывал, и ему сделалось интересно, что же там…

* * *

В мастерской оставались еще один ученик Михаэля и старый Зевул, гранильщик драгоценных камней.

Скоро завязался разговор. Андреасу показалась интересной мастерская и потому к разговору он прислушивался невнимательно.

Элеазар говорил о преследованиях и гонениях на иудеев, давно, когда еще были крестовые походы. Об этих крестовых походах что-то говорил в деревне муж Марии, старшей сестры матери Андреаса… Михаэль тоже сказал сейчас, что настоящие крестовые походы были уже давно… Элеазар сказал о каких-то местах, «где могли бы мы обрести надежное пристанище». Зевул поддержал его: мол, об этом ведь говорил еще Вениамин из Туделы. Михаэль вспомнил еще какого-то Петахию из Регенсбурга…

Андреас почти совсем перестал слушать, увлекшись разглядыванием мастерской. Впрочем, пока изделия, готовые и еще недовершенные, были ему интереснее инструментов, которые служили для их изготовления. Андреас уже не думал о своем недавнем желании уйти далеко; мастерская так заняла его, что он готов был даже примириться со своим оскорбителем Элеазаром.

Понравились ему какие-то штуки, вроде таких шишечек или коронок, небольшие. Андреас жил среди бедных людей и редко видел много золота и серебра. Он потрогал одну серебряную шишечку, по ней вырезаны были такие выпуклые, как лепесточки, полукружья; и на каждом лепестке вырезан был контур совсем маленького трилистника. Другая серебряная резная шишечка украшена была на самой верхушке маленькой серебряной розой. Еще на другой были подвешены маленькие серебряные колокольчики. Андреас легонько качнул их и они зазвенели. Мальчик оглянулся на взрослых. Но те разговаривали и не обращали на него внимания. А парнишка-ученик, постарше его, старательно тер какой-то темной тряпицей какую-то плоскую золотую разузоренную вещицу, и тоже не смотрел на Андреаса…

Вот еще одна шишечка, тоже с колокольцами и с цветками. И еще с колокольцами. И одна почти круглая узорная золотая…

Андреасу захотелось спросить, что это за штуки. И показывая Элеазару, что не сердится больше на него, Андреас у него спросил, подойдя близко и указывая пальцем на шишечки:

— Что это такое?

— Это римоним, — ответил Элеазар. Но не успел продолжить, потому что Михаэль заговорил оживленно и явно теперь желая развлекать Андреаса:

— «Римоним» — означает «гранатовые яблоки». Они здесь не растут, а только далеко…

— Где Иерусалим? — полувопросительно перебил Андреас.

— Да, — Михаэль кивнул и кинул быстрый взгляд на Элеазара. — Там, где Иерусалим, и еще в других землях, где тепло. Такими золотыми и серебряными «римоним» украшают футляр, в котором лежит свиток Торы — иудейского Священного писания…

Андреас повернул голову и в глаза ему бросились золотые цепочки и кольца золотые с красными и желтыми камешками.

— Это все ты делаешь? — обратился мальчик с некоторой задумчивостью к Михаэлю.

— Я! — Михаэль усмехнулся. — А Маркус, — он указал на парнишку постарше Андреаса, — и тот Бэр, который побежал привести твою мать, помогают мне. Старик Зевул гранит камни. Есть у меня еще двое мастеров, только они уже ушли сегодня.

Мальчик ничего не говорил и, казалось, что-то обдумывал серьезно.

В это время как раз вошла, запыхавшись, Елена. Она замерла в дверях. Бэр потому не мог пройти и остановился, переминаясь с ног на ногу, позади нее. Наконец Елена сделала несколько шагов. Воспользовавшись этим, подросток скользнул в мастерскую.

Елена смотрела на сына, словно бы не могла поверить, что вновь увидела его, живого и невредимого. На лице ее застыло странное какое-то выражение деликатной замкнутости, казалось бы, совершенно неуместное сейчас. Андреас смотрел на нее даже как будто с испугом.

Но Михаэль, сам отец сына, понял, кажется, ее потрясение.

— Я мог бы сам отвести его к тебе, Елена, — обратился он к женщине, — но вот решил, что здесь, у меня, он быстрее опомнится. Вот, возвращаю его тебе, спокойного и тихого, как треножник, с которого сняли кипящий котел.

Никто не засмеялся.

Андреас решительно подошел к матери близко и остановился, чуть запрокинув голову, глядя на нее внимательно и почти уже с отчаянием. Елена вдруг увидела этот взгляд сына…

Никто не заметил, так быстро это сделалось, но вот уже мать и сын стояли, крепко обнявшись. Она прижала его милую голову к своей груди, он обхватил ее за пояс и вдыхал ее родной запах — какой-то сухой и сладкий — дыхание ее тела…

Всем в мастерской полегче стало.

Андреас увидел и почувствовал, что мать снова прежняя. Он быстро заговорил, показывая ей на золотые украшения. Она коротко отвечала.

— А это римоним, — сказал Андреас, скрывая своей возбужденностью чувство вины перед матерью. Это чувство уже мучило его…

И вдруг он быстро спросил:

— Мама, а можно я буду учиться у Михаэля? — спрашивал мягко, словно послушный ребенок, который доверчиво ждет награды за свое послушание. И тотчас обернулся к Михаэлю, — Ты возьмешь меня учиться?

Это было неожиданным и для матери и для Михаэля. Но тотчас они подумали, а почему им самим не подумалось такое. Ведь и вправду Андреас может учиться у Михаэля. И почти вместе:

— Да, конечно! Я рад буду!.. — немного смущенный Михаэль — быстро подумав, а вдруг Елена полагает, что он сам такого не предлагал, потому что не так хорошо относится к ней и к ее мальчику…

— Если Михаэль позволит… — деликатно — Елена…

Всем даже стало весело.

— Не бойтесь, госпожа, — обернулся к Елене Элеазар, — уберегут вам ваш драгоценный камешек.

— Настоящий творец драгоценности камня — гранильщик, — с важностью сказал хрипловатым голосом старый Зевул.

Он принялся говорить, что неограненный драгоценный камень — это еще совсем и не драгоценный камень, и только огранка может сделать камень истинно драгоценным…

— Гранильщик может ведь и испортить камень…

— Эй, Зевул! — Михаэль посмотрел насмешливо. — Ты еще успеешь рассказать ему все это. У нас будет довольно времени и для разговоров и для работы!..

Андреасу казалось (было такое ощущение), будто он и вправду вернулся из далекого путешествия; и теперь все, к чему вернулся, ощущает через пережитое в пути — дороже, милее. Так чувствовал он и мать — эту обновленную тревогу за нее, радость, когда увидел ее, любовь к ней… И мать это почувствовала; обрадовалась. Улыбка расцвела на ее лице светом (а обычно такая сдержанная) — это снова ее милый Андреас…

Теперь ему так хотелось научиться делать все эти красивые, прочные и такие тонкие вещицы, хотелось оживлять самому драгоценные камни. Уже казалось, что он всегда этого хотел. Он вдруг подумал о путешествии и решил тотчас, что непременно совершит путешествие, но когда станет совсем взрослым и сильным. Многие будут знать его и оказывать ему гостеприимство, показывать все разное и красивое. Он поедет на коне… Всадников в богатой красивой одежде он видел в городе, но прежде и не мечтал даже о том, чтобы таким стать. А теперь он почувствовал, что мечты его стали смелее; это потому что они обрели опору — его будущее ремесло-искусство… Теперь он совсем не сердился на Элеазара. Он просто думал: как странно это все и занятно — вот он встретил Элеазара и захотел получить от него то, что Элеазар мог бы ему дать; но Элеазар не захотел дать ему это; казалось бы, очень плохо для Андреаса, а вот получилось хорошо — ведь благодаря Элеазару он пришел в мастерскую Михаэля и теперь знает, чего ему хочется на самом деле; теперь ему правильно хочется. А прежде было — неправильно. Но едва все это выстроилось так соразмерно в его сознании, как начали исподволь возникать совсем другие мысли, поначалу смутные, затем все более определявшиеся и смущавшие его. Да, теперь ему кажется, что все теперь, как надо. Но если бы Элеазар все-таки взял бы его с собой, тогда было бы другое «как надо», и оно тоже, конечно, казалось бы Андреасу правильным. Значит, существует ли некая предопределенность, правильная последовательность событий, приводящая к правильному, «как надо» результату?.. И ведь разве уже конец? Разве Андреас знает, куда, к чему приведет его то, что он научится гранить драгоценные камни и работать по золоту и серебру? И значит, все открыто, разомкнуто; и нет последовательности, нет никакого конца, а просто это люди сами себе придумывают в своей жизни все это: последовательность, концы разные, и разное такое — «как надо» и эту самую правильность…

— Андреас, ты сердишься на меня? — как раз, будто подслушав его мысли, подошел к нему Элеазар из Бамберга.

— Нет, — мальчик поднял на него глаза и отвечал серьезно, искренне, и как-то прозрачно.

— Завтра я уйду, хотел бы проститься с тобой.

Андреас чувствовал, что этот человек испытывает искреннюю приязнь к нему, сердце мальчика тотчас отозвалось искренне.

— Когда-нибудь вы сможете вернуться? — спросил он участливо.

— Не знаю, захочу ли я возвращаться.

— Я не хочу, чтобы вам было плохо…

Разговор велся тихо и доверительно. Мальчик сидел, чуть пригнувшись вперед, пристроился на краешке скамьи; взрослый мужчина в длинном кафтане и остроконечной шапке склонился к нему, опершись крепкой ладонью полусогнутой в локте руки о столешницу…

Михаэль в это время вполголоса беседовал с Еленой. Она опасалась, нет ли в ремесле ювелира чего-нибудь такого, что могло бы повредить здоровью. Михаэль успокаивал ее, что-то объяснял, брал в руки и показывал какие-то небольшие инструменты. К нему подошли подростки Маркус и Бэр, и спросили, можно ли им идти. Он отпустил их и продолжал говорить с Еленой. Старый Зевул, неразборчиво ворча, взял со стола золотую вещицу, с которой возился Маркус, и принялся вертеть ее в пальцах придирчиво, подносить близко к своим глубоко запавшим глазам, чуть ли не нюхать; и все не переставал ворчать…

Между тем, Элеазар закончил свой разговор с мальчиком и подошел к Михаэлю и Елене, которые тоже, кажется, заканчивали свою беседу. Елена посмотрела озабоченно на Андреаса; она думала о том, что он очень устал и надо поскорее накормить его и уложить. Она отошла от мужчин, заговоривших о чем-то своем, и подойдя к мальчику, протянула к нему руки. Он с улыбкой протянул руки ей навстречу. Мать бережно взяла руки сына в свои и спросила тихонько, ласково:

— Пойдем домой, сынонька? Пойдем, солнышко? Поздно уже… Ты еще не ел ничего…

— Сейчас пойдем, — отвечал он открыто и мило — ее прежний Андреас.

Он подбежал к Элеазару и быстро сказал ему, что придет утром в мастерскую Михаэля, чтобы проститься… Элеазар быстро положил ладонь ему на плечо. Затем обратился к Михаэлю и Зевулу:

— Успею ли я сегодня повидаться с вашим Гиршем Раббани?

Михаэль и Зевул заговорили разом, примешивая к своей быстрой речи множество древнеиудейских слов. Но тут Михаэль вспомнил, что еще не все сказал Елене и, оставив Зевула и Элеазара, подошел к ней.

— Уже завтра я могу начать у тебя учиться? — спросил Андреас.

— Приходи завтра, — ответил Михаэль.

Тогда Елена отвела его в сторону и стала тихо и сдержанно спрашивать, какую плату он назначит за обучение ее сына. Михаэль, сильно разводя руками, говорил, что никакой платы брать не станет. Он даже невольно повысил немного голос, и Елена чуть приподняла ладонь правой руки, словно бы останавливая его; она не хотела, чтобы остальные слышали их разговор. Наконец Михаэлю все же удалось убедить ее, что не будет он брать плату за обучение Андреаса. Ей не было приятно; она не хотела, чтобы ей и ее сыну оказывали подобные благодеяния; это словно бы равняло ее с нищими, попрошайками, а ей всего страшнее было пасть так низко, пусть она была бедна, но она честно зарабатывала на хлеб себе и сыну и больше всего на свете боялась унизиться до просьб о милостыне. Но она уже поняла, что не переспорит Михаэля, и все же ведь он был не чужим Андреасу, а мужем его родной по отцу сестры…

Андреас поглощен был своими мыслями и оба разговора — Зевула с Элеазаром и матери с Михаэлем — неясно касались его слуха. Но постепенно он начал уставать, утомляться от этих своих мыслей; слух его как бы отворился. Он ясно расслышал произнесенное имя: «Гирш Раббани». Оно было хорошо знакомо мальчику и потому он хорошо расслышал это имя.

— Я знаю Раббани! — вдруг воскликнул Андреас звонко и совсем по-детски. — Он мне башмаки делает!

Голос был такой чистый и звонкий, что все невольно улыбнулись…

* * *

Елена и Андреас шли радостно по вечерним улицам. Он был в предвкушении своей новой жизни. Она, уже узнала, что значит потерять его, и радовалась тому, что обрела его вновь.

Дома она быстро принялась готовить ужин. Мать и сын оживленно разговаривали. И снова Андреасу показалось, что в эту ночь он не заснет, не сможет одолеть радостное возбуждение предощущения. Но он заснул быстро. И открыл глаза, бодрый и освеженный крепким сном, уже на самом рассвете…

* * *

Андреас прибежал в мастерскую Михаэля рано. Однако работа уже началась там. В помещении, выходившем широкой распахнутой дверью во двор, красно и жарко светились угли в горне. В большой комнате пахло металлически и горячо, прокаливали что-то на специальной жаровне.

— Ну, — сказал Михаэль Андреасу, — прощайся с господином Элеазаром, а после я дам тебе твою первую работу.

Тут только Андреас заметил Элеазара, а думал, что Элеазара еще нет в мастерской. Элеазар сидел у самой двери на улицу на низком табурете, опустив голову. Андреас увидел, что сумка черезплечная положена рядом, Элеазар готов был в путь, но ждал Андреаса. Когда Андреас это понял (быстро), совсем добрые чувства к Элеазару прихлынули в его душу. Он подошел к сидящему и тихо тронул его руку. Элеазар поднял голову и улыбнулся мальчику грустно.

— Прощай, Андреас, — сказал Элеазар. — Старайся быть счастливым.

Андреасу показалось, что эти слова он уже где-то слышал или прочел; быть может в монастыре…

— Стараться самому, или просто ждать, когда Бог пошлет мне такие обстоятельства, что я стану счастливым? — быстро и чуть испытующе спросил мальчик.

— Мудрец! — улыбнулся Элеазар из Бамберга, и обратился к Михаэлю, — Береги его, мастер! — затем — снова к мальчику. — Мне уже столько лет, Андреас, что я могу не стыдиться и спокойно отвечать на многие вопросы: не знаю. И, значит, не знаю. Но искренне хотел бы, чтобы ты чувствовал себя счастливым. Поверь.

— Я верю, — мальчик открыто улыбнулся.

— Прощай тогда…

Но, кажется, что-то мешало этому человеку до конца проститься с мальчиком и уйти; что-то, что не надо было высказывать, но высказать хотелось. И высказал все же.

— Лучше было бы ему уйти со мной, — Элеазар повернулся к Михаэлю, отвернувшись от мальчика; и говорил глухо и ни на кого не глядя. — Лучше было бы ему уйти со мной, — повторил Элеазар.

Мальчик посмотрел на него расширившимися от пытливого изумления глазами. Михаэль и остальные молчали.

— Но не уйдешь от судьбы, и значит, от смерти, — глухо произнес Элеазар.

Это слово — «смерть» — прозвучало вдруг как-то страшно и тяжело. Все смутились и сам Элеазар смутился. Он тотчас подумал, что мог напугать мальчика, а не хотелось этого. Он привлек мальчика к себе и, держа за руки обеими своими руками, стал глухо говорить. Один из мастеров, постукивавший молоточком по серебру, перестал это делать, опустив работу на стол. Все тихо слушали и молчали, но понимали, что Элеазар рассказывает для мальчика эту свою сказку…

— Один знатный и одаренный многими способностями юноша, — говорил Элеазар, — однажды узнал, что в городе живет гадальщик, способный угадывать будущее. Юноша пошел к нему. Тот спросил юношу; зачем тебе знать будущее, ведь будущее это всегда смерть. На что юноша отвечал, что знает он о смерти, а хочет узнать не смерть, а совсем другое, земное свое будущее.

Но вот именно земного будущего у него не оказалось. Гадальщик предсказал ему скорую смерть. «Ты умрешь сегодня вечером», — предсказал гадальщик. Но когда делается такое предсказание, становится сразу страшно, и не у многих достанет сил забыть о таком предсказании или даже посмеяться над ним. Юноша впал в такое отчаяние, что гадальщик, должно быть, пожалел его. «Выйдя от меня, — сказал ему гадальщик еще, — ты иди к базару. Там встретишь свою смерть прежде, чем она убьет тебя. Попробуй спастись».

Юноша выбежал из дома гадальщика. Теперь была хотя бы малая надежда. Юноша побежал к базару. Уже в воротах он столкнулся с каким-то человеком, которого даже и не успел толком рассмотреть. Юноша хотел бежать дальше, но рука этого случайного человека тяжело опустилась на его плечо.

— Я — твоя смерть, — страшно и спокойно произнес человек. — Если можешь и желаешь, спасайся.

Юноша, почти не сознавая, что делает, бросился к коновязи, мгновенно отвязал первого коня, который бросился ему в глаза; вскочил в седло и поскакал прочь из этого города, от своей смерти…

Все слушали, замерев…

— К вечеру прискакал он к воротам другого города, — продолжал Элеазар. — Но едва въехал в ворота, как схватили его стражники.

— Вот он! Вот он! — кричали они.

Сбежались еще люди. Из их сбивчивых криков и возгласов юноша понял, что его принимают за одного знаменитого своей ловкостью разбойника. Похитив в этом городе коня у одного знатного человека, разбойник скрылся. Но вот юноша въехал в ворота города и конь был тотчас узнан.

Напрасно юноша громко и несвязно пытался оправдаться. Его стащили с седла, поволокли к судье и вскоре произнесен был приговор. И вот уже юношу в присутствии множества народа возвели на эшафот. Солнце клонилось к закату, вечер близился. Юноша беспомощно и отчаянно оглядывался по сторонам. Внезапно сквозь толпу пробрался к самому эшафоту человек, и юноша в ужасе узнал того самого человека, что назвал себя его смертью. Теперь спасения не было.

Человек уверенно поднялся по ступенькам и громко закричал:

— Этот юноша ни в чем не повинен! Я — тот самый разбойник и я готов понести наказание, я не хочу, чтобы вместо меня казнили невинного! Здесь стоят люди, знающие меня в лицо, они могут подтвердить мои слова.

Он замахал руками, начал выкрикивать какие-то имена, вызвал из толпы несколько человек и они и вправду подтвердили его слова. И все люди на площади были тронуты его поступком. Все начали кричать, настаивая, чтобы отпустили на свободу и разбойника и юношу.

И городские власти приняли доброе решение отпустить обоих. И отпустили, поставив единственное условие, чтобы те немедленно покинули город.

Вечер уже совсем вступил в свои права, когда они вышли за ворота и дошли до тихой рощицы высоких пальмовых деревьев. До того они шли молча. Юноша был взволнован и предвкушал еще какие-то дальнейшие приключения, которые могут, должны произойти от его знакомства с этим странным человеком.

— Кто ты? — наконец решился спросить юноша. — Почему ты сначала назвал себя моей смертью?

— Потому что я и есть твоя смерть. Я, а не кто-то или что-то другое. И от меня ты умрешь…

Элеазар замолчал.

— Дальше! — попросил как-то встревоженно мальчик.

— Дальше нет ничего, — глухо сказал Элеазар, — здесь конец.

— Но ведь на самом деле никакого конца здесь нет! — вдруг стал горячо настаивать Андреас. — Ведь не произошло никакого убийства. И, может быть, они еще подружились вопреки всем предсказаниям. И все приключения случились. И они жили долго…

— Но вот всем кажется, да и принято полагать, что это конец, что юноша умер, — осторожно вступил Михаэль. Он вовсе не хотел обижать мальчика, но ему показалось, что некоторая детская смелость и необычность мыслей Андреаса может быть для мальчика опасна; и теперь он осторожно хотел ввести мысли ребенка в обыденное русло.

— Но я не верю, я хочу полагать по-своему! — упорствовал Андреас.

Элеазар молчал.

— Полагать такое, с чем не согласен никто, означает полагаться на ложь, — громко сказал старый Зевул.

Андреас не ответил, притих. Но видно было по его взволнованному упрямому выражению лица, что он по-прежнему не согласен. Он только почувствовал бесполезность спора, но переубедить его не смогли.

— Прощай, мудрец! — Элеазар неожиданно и быстро поднялся, поцеловал мальчика в левый — ближе к сердцу — висок; и вот уже быстро шел по улице.

Андреас подбежал к раскрытой двери и жадно смотрел ему вслед.

Элеазар шел быстро, чуть пригибаясь; черезплечная сумка висела на ремне. Теперь он шел, держа набалдашник посоха, немного пристукивая по мостовой и резко выбрасывая посох вперед.

Мальчик подумал, что этот дубовый посох Элеазару из Бамберга кто-нибудь подарил здесь, в еврейском квартале; может быть, даже и Гирш Раббани…

* * *

— Ну, Андреас, — оживленно заговорил Михаэль, желая разогнать впечатление чего-то странного, смутного и тревожного, произведенное рассказом Элеазара, и вернуть всех, а в особенности этого мальчика, к заботам и занятиям обыденной действительности. И заговорил. — Ну, Андреас, вот тебе твоя первая работа.

И с этими словами он указал Андреасу место за большим длинным дощатым столом. Андреас с готовностью, уже не думая почти об Элеазаре и прощании с ним, уселся на скамью, с краю. Михаэль поставил перед ним плошку с какой-то светлой жидкостью, положил черную тряпицу, дал Андреасу почернелую серебряную фляжку и велел оттереть начисто.

Андреас принялся радостно за работу. Он не ждал, что ему сразу, с первого дня, поручат что-нибудь сложное или интересное, но ему была здесь интересна любая, даже самая простая работа.

Пока Андреас старательно работал, радуясь проворству своих длинных пальцев; Зевул вытянул морщинистую шею и поглядел на фляжку.

— Это что же, та уксусница, что ты купил вчера у Шолома? — обратился старик с любопытством к Михаэлю. — И разве не прав я был, ведь самой высшей пробы серебро…

— Та самая и прав, — коротко ответил Михаэль, не желая отвлекаться на длинную беседу со стариком.

— Откуда взялась она у Шолома? — спросил один из мастеров.

— Как всегда, — коротко ответил Михаэль, и Андреас уже понял, что хозяин мастерской не хочет многословных бесед за работой. — Как всегда, — отдали в заклад и не выкупили.

— Кто отдал-то? — полюбопытствовал второй мастер. — Не судья ли Гюнтер? Говорят он запил после смерти жены и вконец разорился.

— Да, это Гюнтер, — Михаэль подтвердил свои слова кивком.

— И что же ты теперь будешь делать с этой фляжкой, Михаэль? — спросил Зевул тоном старика, который может себе позволить фамильярность с хозяином. — Выставишь на продажу?

— Нет, — Михаэль склонился над золотой шишечкой и что-то процарапывал острым стерженьком, накалив его на огне маленькой жаровни. — Вчера приходил заказчик за серьгами, он увидел эту уксусницу и хочет купить. Скоро он должен прийти. Надеюсь, Андреас закончит свою работу к его приходу.

Андреас встревожился, ему очень хотелось показать себя усердным, сноровистым и быстрым. Михаэль почувствовал тревогу мальчика, поднялся и подошел к нему.

— О, молодец Андреас! Прекрасная работа, еще немного вот здесь… — он ненавязчиво указал мальчику, где еще следует потереть.

Дальше работали в молчании. Поскрипывали и постукивали инструменты, соприкасаясь с благородными металлами. Пахло по-прежнему горячо и металлически.

Андреас оглядел серебряную фляжку и решил, что, пожалуй, его работа закончена. Ему хотелось объявить об этом громко и радостно, но он сдержался, тихонько встал из-за стола, подошел к Михаэлю и тихо, даже робко сказал:

— Кажется, закончил…

Михаэль взял у него фляжку и повертел в руках, стукнул легонько молоточком.

— Молодец, Андреас, отлично!

Глаза мальчика просияли.

— А теперь что делать?

— Немного отдохни, а то устанешь. Скоро привыкнешь, и будешь работать подолгу, а пока отдохни. Вот сейчас придет заказчик; посмотришь, как ему понравится твоя работа.

Михаэль говорил совсем серьезно. Андреас верил, что хорошо исполнил порученное, но все же чуть боялся, вдруг не понравится заказчику. Снова присев на скамью, мальчик рассеянно следил за работой остальных. Он с нетерпением ожидал прихода заказчика. Сейчас оценят его первую работу. А после Михаэль даст ему новую, и хорошо бы посложнее прежней…

Андреас как-то упустил этот момент, и вот покупатель серебряной уксусницы уже стоял в мастерской. Это был высокий, худощавый, но видно, что довольно сильный и крепкий парень. Смотрел он прямо и жестоко. Голова его была непокрыта, длинные светлые волосы связаны золоченым шнуром на затылке, падают конским хвостом чуть ниже плеч. Одет он был пестро и щегольски, в золоченом панцире; штаны поверх ярких чулок — пышные пестрые и короткие, и такие же рукава. К поясу, украшенному серебряными пряжками-кольцами, привешен был красивый кожаный с пестрыми нашивками кошель. И, кажется, еще никогда прежде Андреас не видел на человеке столько оружия — кинжал в ножнах, и самострел и колчан за плечом…

Этот человек не сказал, кажется, ничего грубого, но Андреас чутко уловил, что начало происходить со всеми в мастерской. Все как-то насторожились, будто ежи, прячущие свои колючки, потому что выставлять эти колючки наружу почему-то нельзя. Вся присогнутая над столешницей фигура старого Зевула дышала странной угрюмой ненавистью. И подросткам, Бэру и Маркусу, это состояние взрослых передалось, чувствовалось; хотя они, должно быть, и сами не осознавали четко, почему восприняли это состояние. Андреас чувствовал, что и ему самому это общее состояние как-то передается, хотя в то же время ощущал, что он здесь вроде бы и ни при чем. Андреас быстро глянул на Михаэля и увидел, что хозяин мастерской изо всех сил старается не поддаться этому общему состоянию затаенного панического страха и жгучей ненависти. Андреас невольно потянулся к нему, ища защиты в его сдержанности.

— Готово? — сухо бросил парень.

— Вот, — Михаэль спокойно выложил на стол золотые серьги кольцами.

Заказчик слегка подкинул их на ладони.

— И вот это, — Михаэль поставил перед ним серебряную уксусницу.

Парень чуть оживился, пугающее в нем как бы чуть стушевалось.

— О-о! — протянул он баском. — Блестит, как солнце!

— Его работа, — Михаэль сдержанно кивнул на Андреаса.

Парень посмотрел на Андреаса и улыбнулся. Улыбка не была злой, но в ней было какое-то оскорбительное презрение. Андреас почувствовал, что и его самого начинает сильно охватывать этот острый страх, перемешанный с неприязнью. Это было неприятно, хотелось это стряхнуть с себя, но оно было словно опутывающее и липкое…

Парень расплатился с Михаэлем золотыми монетами, открыто и дерзко вытряхнув их из кошеля. Затем снова бросил взгляд на Андреаса. Казалось, он что-то пытается связать с этим мальчиком, но сразу не получается, а много думать об этом — неохота. Парень быстро опустил пальцы в еще раскрытый кошель, вынул золотую монету и кинул на стол прямо перед мальчиком. Андреас и сам удивился, почему не радуется, почему не решается сразу взять монету; только низко опустил голову.

— Это его первая работа, — сказал Михаэль.

И спокойные доброжелательные слова почему-то прозвучали, как заискивание какое-то.

— Доволен, Дитер? — теперь Михаэль стоял перед заказчиком. Они остановились друг против друга. Чувствовалось: хозяину мастерской хочется, чтобы этот человек поскорее ушел. Уже едва сдерживается, пытаясь не поддаться панической ненависти и столь же яростному паническому страху…

И вдруг Андреас мгновенным проблеском понял ясно, что еще мгновение — и Дитер все поймет! И тогда останется здесь издевательски — подольше; и его презрительная ненависть вооруженного будет пострашнее бессильной озлобленности безоружных.

Андреас невольно посмотрел ему прямо в лицо. Теперь Андреас чувствовал, что он, Андреас Франк, не такой, как все остальные в этой мастерской. И следа не осталось от этой липучей нитяной смеси страха и неприязненной злобы…

— Прощайте! — резко и как-то странно почти дружески произнес Дитер.

И вышел, резко повернувшись, так и держа в руке серьги и серебряную фляжку.

Все в мастерской будто медленно начали расслабляться. Явилась потребность говорить.

— Видали, каких бандитов набирает Гогенлоэ! — злобно и задиристо начал старик Зевул.

Но Михаэль не хотел и этого разговора.

— Да, господа Гогенлоэ всегда набирали наемников, — сказал он, всем своим тоном показывая, что не следует никому продолжать говорить на эту тему, даже старому Зевулу.

Тот понял и хмуро замолк.

— Вот и первый твой заработок, Андреас, — спокойно и мягко сказал Михаэль. — Что же, купишь себе что-нибудь или матери отдашь?

Андреас взял монету и сунул в складку за поясок.

— Матери отдам, — он пожал плечами. Какие тут могли быть сомнения? Как мог он утаить заработанные деньги от матери? Впрочем, он сам не считал эту монету настоящим заработком, то, что он сделал, не стоило так дорого, эта монета была — за другое… Но вдумываться не хотелось, почему-то казалось даже опасным. Не хотелось вдумываться; казалось, что эти мысли, развернувшись, развившись, могут довести его, Андреаса, до какого-то душевного состояния, неприятного ему и мучительного…

Знатных господ Гогенлоэ Андреас знал; вернее, слышал о них, но, кажется, даже и не видел. Замок только видел, когда с матерью был в лесу. И замок был далеко. И эти Гогенлоэ были далеко от жизни Андреаса, он даже и не стал о них думать…

Михаэль подозвал его, усадил рядом с собой.

— Смотри, что я буду делать, — велел Михаэль.

Перед ним на прокладке из чего-то белого лежал тонкий узор из серебряных проволочек.

— Дай-ка мне вон ту бутыль…

Андреас быстро принес бутыль.

— Теперь налей в чашку. Это отвар мыльного корня.

Андреас налил, напряженно следя, чтобы не пролилось ни капли.

— А теперь твое уж привычное дело: бери тряпицу и смачивай серебро.

Мальчик старательно и осторожно смачивал тонкий серебряный узор, понимая, что эти тонкие проволочки нельзя тереть сильно, как тер он уксусницу.

Михаэль подвинул ему коробочку с каким-то темным порошком.

— Теперь посыпь бурой… чуть-чуть… немного совсем.

— А что это чуть-чуть блестит как будто? — шепотом спросил мальчик, чувствуя какую-то почтительность перед этим процессом работы, в котором уже и сам участвовал.

— Это припой блестит, Маркус его напилил мелко… — Михаэль улыбнулся настроению мальчика.

Андреас, сильно сжав губы от напряжения, осторожно-осторожно посыпал серебряный узор.

Михаэль начал внимательно нагревать узор металлической небольшой трубкой, из которой выходило маленькое сильное пламя ровным язычком…

* * *

В мастерской Михаэля, кроме старого Зевула и учеников — Маркуса и Бэра — работали еще два мастера. Ари, сын Михаэля и сестры Андреаса, не учился ремеслу. Он ходил в школу при большой синагоге и должен был сделаться толкователем иудейских вероучительных книг. Он был еще совсем небольшой мальчик, и сильно его занимали свойства разных чисел и чертежи переплетенных линий. Андреас иногда с ним разговаривал и даже, случалось, играл, но особой дружбы между ними не было. Они разные были. Андреас был гораздо поживее и влекло его к яркой живой красоте вещного мира.

Этот Ари после уехал в один из иберийских городов и принял там крещение. О свойствах линий и чисел написал он книгу под названием «Спрямляющий кривое». Книга эта известна и до сих пор…

* * *

Андреас учился в мастерской Михаэля быстро и хорошо. Когда Михаэль впервые заплатил ему несколько мелких монет за работу и Андреас принес эти деньги матери, та рассердилась. Она считала, что это подачки, проявление снисхождения, и унижает ее сына. Она взяла эти деньги и принесла их Михаэлю. Михаэль долго и горячо убеждал ее, и в конце концов уговорил даже не только брать небольшую плату за ту работу, которую Андреас уже научился исполнять, но и принять сумму побольше, ведь Андреас работает все лучше и все с большей сноровкой, и скоро сможет отработать эту сумму. Деньги эти Михаэль дал неспроста. Он совсем подружился с Андреасом, мальчик рассказывал ему о своей жизни дома, так Михаэль узнал, что у Андреаса нет кровати… И вправду на деньги, данные Михаэлем, Елена купила сыну кровать, и теперь он спал, как взрослый, на отдельной кровати. Комната, где они жили, сделалась от этого нового предмета мебели еще теснее, но как будто даже и уютнее и веселее, больше не витало по ней грустное детское недовольство…

Михаэль очень серьезно, старательно и тщательно учил Андреаса. В глубине души он мечтал учить своему ремеслу сына, хотя изучать и толковать вероучительные книги полагалось в еврейском квартале почетнее и почтеннее, нежели заниматься каким бы то ни было ремеслом. Мальчики — дядя и племянник — оба похожи были на Элиаса Франка — очень темноглазые и темноволосые. И когда Андреас сидел рядом со своим учителем, Михаэлю вдруг радостно казалось на мгновение, будто обучает он тайнам любимого ремесла своего родного сына. Михаэль стремился ничего не забыть, все открыть Андреасу, все самые сложные приемы мастерства. И приятно было наблюдать, как мальчик все усваивает, воспринимает легко, а то и новое уже начинает придумывать, находить. Иногда Михаэль даже удивлялся, как это ему самому не пришла на ум возможность того или иного способа ковки или чеканки, а вот Андреас так ясно это увидел и понял. И это было радостно обоим.

Огранке драгоценных камней Андреас учился у старого Зевула. Но Михаэль решил, что умение старика недостаточно, заплатил лучшему гранильщику еврейского квартала и тот учил Андреаса, но, конечно, ничего самого тайного не открывал ему, да такое и не входило в договор. Но Андреас уже умел многое увидеть и понять сам. И до многих таинств и тайн ювелирного ремесла-искусства доходил он своим умом, острым и быстрым.

Андреас много времени проводил в еврейском квартале. Любознательный, он о многом спрашивал, чаще всего обращаясь к своему учителю. Михаэлю часто заказывали маленькие серебряные указки, при помощи которых легче было читать пергаментные свитки с молитвами, называемые — «мегилат». Он показал Андреасу кетув раши и кетув меруба — две разновидности иудейских букв. Мальчик как-то сам выучился и читать и даже писать. Не было разговора у Михаэля с матерью Андреаса о том, что Михаэль не будет склонять ее сына к иудейской вере. Но это, в сущности, само собой подразумевалось. И никаких подобных склонностей Андреас и не проявлял. Потому, когда он из любопытства хотел войти вовнутрь синагоги, чтобы посмотреть, что же там внутри, Михаэль удержал его. Андреас хотел было спросить, почему Михаэль его удерживает, но вдруг сам для себя понял, и спрашивать не стал. Но он с интересом разглядывал широкий купол, весь в продольных закругленных полосах, поперечные чередующиеся полосы темного и светлого камня, и тонкий узор в каменных нишах вместо окон. Стоя во дворе синагоги, Андреас сказал Михаэлю, что снежно-белая, в золотистой вышивке, одежда иудейских вероучителей похожа на облачение христианских священников.

— А не наоборот? — лукаво спросил стоявший рядом бэр. — Разве иудеи не явились в мир раньше христиан?

— Разве тот, кто пришел раньше, не берет ничего у того, кто пришел позже? — быстро отозвался Андреас. — И разве это самое «позже» не означает, в сущности, и понятие «лучше»?

Михаэль кинул на Бэра строгий взгляд и чуть рубанул воздух ребром ладони, показывая, что спора не желает. Когда хотел, он умел быть строгим, даже суровым, его слушались.

— Помню, одну историйку рассказывал мне покойный Вольф, который бывал в дальних странах, — начал Михаэль, уводя своих учеников со двора синагоги. — Далеко-далеко от наших земель течет широкая река Идыл. Там, в землях болгар, в большом торговом городе слышал Вольф эту сказочку от купца из еще более далекой, сказочно далекой страны под названием Хинд. Вот что купец ему рассказал. Жила одна птица, и каждую весну, прилетая из дальних краев, где зимовала, свивала она свое гнездо на одном и том же дереве, на одной и той же ветке. И вот в одну весну прилетела она и видит: место занято; другая птица, молодая, сидит себе и вьет гнездо.

— Это мое место! — закричала старая птица.

— Нет, мое! — заспорила молодая.

Так они поспорили, подрались даже, и сами не заметили, как угодили в лапы дикой кошки, которая исподволь на них глядела, и тихонько подкрадывалась. Но в пылу спора и драки птицы не смогли понять, какая общая опасность грозит им, и решили, что именно этот большой в сравнении с ними и пушистый зверь их рассудит.

— Рассуди нас!

— Рассуди нас!

Наперебой закричали птицы.

— Хорошо, я согласна рассудить вас, — ответила кошка с важностью. — Излагайте суть вашего дела. Сначала ты, — она указала на старшую, более жирную птицу.

Но та решила, что кошка уважает ее старшинство и преисполнилась уверенности в том, что кошка рассудит справедливо. А младшая птица совсем смутилась от этого важного вида, который кошка-судья приняла на себя.

— Я каждый год, всю мою жизнь вью гнездо на этом дереве, на этой ветке, и вдруг прилетела вот она и заняла мое место…

— А кто в эту весну прилетел раньше? — с важностью спросила кошка.

— Я, я! — с быстрой готовностью отвечала младшая птица.

— Видишь! — кошка чуть сжала в когтях старшую, — она прилетела раньше и она права!

И произнеся это, кошка мгновенно пожрала старшую птицу.

«Сколь мудра и наклонна к справедливым решениям эта кошка! — с восторгом подумала младшая птица. — А я ведь и не надеялась на ее справедливость. Сколь несправедлива к ней была я!»

Но тут кошка, также чуть сжав ее в своих когтях, обратилась к ней:

— Ты моложе своей старшей товарки. Она прилетала на это место каждый год своей жизни и потому она права.

И тотчас младшая птица была пожрана.

После чего справедливая кошка спокойно спрыгнула с этой невысокой ветки, схожей с великим множеством других веток в этом лесу, и не спеша удалилась…

Мальчики оба пожали плечами, не глядя друг на друга. Каждый оставался при своем мнении. Изящно приготовленная и столь же изящно поданная мудрость не убедила их. Впрочем, их учитель и не ожидал ничего подобного.

Но в мастерской Михаэля все полюбили Андреаса. Бэр и Маркус нисколько не завидовали тому бережному вниманию, которым окружал Андреаса учитель. Все восхищались способностями мальчика. Андреас чувствовал себя в мастерской совсем свободно. Часто подолгу не смолкал его звонкий голосок. Андреасу нравилось говорить складно, рассуждать на разные темы.

— Мудрец! — ласково называл его Михаэль, повторяя невольно то, что сказал о мальчике уже забытый Элеазар из Бамберга.

— Ах ты, мой мудрец! — Михаэль похлопывал мальчика по плечу. — Ну, давай-ка немного поработаем молча, а то у твоего старика-учителя заболит его бедная голова, слишком умны твои речи! Давай помолчим немного, а после снова поговорим!

— Но разве ты старик? — тотчас выпаливал Андреас. — Это Зевул старик, а ты еще не старый!

Все смеялись, и Зевул смеялся. И Андреас смеялся тоже.

В час отдыха Михаэль или мастер Рувим усаживались с Андреасом за шахматную доску. Но обыграть его никогда не могли. Впрочем, и более искусные игроки в шахматы в еврейском квартале, да и в христианском городе, не могли обыграть Андреаса, которому еще не минуло тринадцати лет.

Однажды Михаэль, увидев, что Андреас развернул пергаментный свиток и углубился в него, осторожно спросил мальчика, что более всего его привлекает.

— Буква «шин», — с детской серьезностью ответил Андреас, — потому что она похожа на корабль…

Это соединение серьезности, удивительных способностей и детскости было в нем милее всего…

Радостный Андреас возвращался вечерами домой и не уставал рассказывать матери обо всем, чему он учился в мастерской. От литья и твердой чеканки переходил он к филиграни и канфарению, с жаром разбирал достоинства перегородчатой и выемчатой эмали; говорил о том, как чудесна прозрачная эмаль по серебру, когда серебро мягко отражает проникающий свет… Он уже умел золотить на огне, инкрустировать, покрывать украшения цветными лаками…

Однажды, прервав себя, он спросил возбужденно:

— Мама, что же ты не радуешься?

Мать поспешно, но едва удерживаясь от грустного вздоха, отозвалась:

— Радуюсь, я радуюсь, Андреас.

Но что-то ее тревожило, и она не знала — что…

Элиас Франк знал, что Андреас учится у Михаэля. Это учение сына совсем и не занимало отца. Да, хорошо было, что все так хорошо сложилось, и у Андреаса будет хорошее ремесло. Конечно, Элиас Франк понимал, что должен заботиться о сыне. Но вот все как-то само собой складывается, и хорошо… И только иногда вдруг высвечивалась в сознании цепочка: Андреас — мастерская Михаэля — еврейский квартал, куда Элиас Франк избегал заходить. Потому что завершалась эта мыслительная цепочка всегда одним и тем же: Гирш Раббани! И было это имя неотделимо от смутного ужаса, словно бы сковывающего все твое существо…

* * *

Андреасу минуло тринадцать лет. Этот возраст мальчика считается у иудеев возрастом совершеннолетия. Тринадцатилетнего мальчика уже можно женить. Конечно, это могут позволить себе только люди состоятельные, но все же можно. Бэр и Маркус, приятели Андреаса в мастерской Михаэля, были старше Андреаса, и уже несколько лет прикапливали деньги, которые при составлении брачного контракта полагалось внести в семью невесты как выкуп за нее. Но в христианском городе женились куда позднее, и Андреас о женитьбе совсем и не думал. Ко всем женщинам, кроме своей матери, которую любил и почитал, словно Богоматерь, относился он с презрением умного, но еще нечувствительного к женской телесной прелести мальчика. И хотя он и учился в еврейском квартале и даже выучился читать иудейские книги, но с возрастом на него все чаще находили состояния восторженного благочестия, когда он подолгу, стоя на коленях, молился дома или в церкви. И часто думал он о жизни безбрачной и проводимой в благочестивых подвигах монашества. Он думал о том, что нет ничего трудного, когда монахом делается человек увечный, слабый, старый. Но уйти в монастырь в самом цвете лет, будучи здоровым и красивым (а он ведь знал, что он красив)… И тотчас же он осознавал, что тщеславно представляет себе, как будут изумлены все… И, опомнившись, осуждал себя сердито за это свое тщеславие…

Когда скончалась супруга одного богатого торговца, заседавшего в магистрате, он пожертвовал большую сумму денег собору. На церковном совете решено было употребить пожертвование на украшение собора. Но золотых и серебряных дел мастера слишком дорого запрашивали. Андреас об этом знал. Он пришел в собор и сказал настоятелю, что желал бы исполнить работу по украшению собора без всякой платы, по обету. На церковном совете возникли некоторые сомнения. Один из священников вспомнил, что Андреас обучается своему ремеслу в еврейском квартале. Но не это смущало, ведь все знали, что мальчик — искренний и добрый христианин. Смущал слишком юный его возраст. Но о его умении уже говорили, он уже сам исполнял заказы, Михаэль доверял ему. И вот приняли решение поручить ему и церковную работу.

Андреас украсил серебром, тонкими узорами, одежды апостолов. Рельеф с изображением апостолов сделан был его давним знакомцем, резчиком Гансом, которого уже давно почтительно называли мастером Иоганном. Рельеф этот можно увидеть и сегодня, но серебряных узоров Андреаса уже нет. Серебро привлекает алчных сильнее, нежели камень строительный. Но сохранились записи, и в них говорится подробно и с восхищением, какими были серебряные украшения, сделанные Андреасом Франком, и как они были красивы. Они и вправду были удивительно красивы, серые каменные фигуры апостолов словно бы оживали от этих мягко лежащих на складках каменной ткани узоров, исполненных из благородного металла искусными руками искренне верившего мальчика…

В тринадцать лет для Андреаса уже давно не было тайной назначение всех инструментов, все было ему с руки — и маленькие весы, и тиски, и клещи, и щипцы, большие и маленькие, и разные стерженьки заостренные. Был он тогда худенький и уже сильно вытянулся. А черные его волосы были по-прежнему острижены ежиком, но челки уж не было. В мастерской работал он в одежде, какую носили многие мальчики в еврейском квартале, — пестрая войлочная маленькая круглая шапочка, штанишки короткие, так что летом голые тонкие ноги были открыты, и свободная недлинная пестрая рубашка из мягкой тонкой ткани — очертания тонко-мускулистого худенького тела просвечивали. У него открылся красивый звонкий голос. И случалось, что склонив смуглое продолговатое лицо над столом, так что и глаз не было видно, лишь темные длинные ресницы, Андреас набивал молоточком узор на серебре, подложив мешочек с песком, и вдруг запевал, и звонкий, сильный и от природы нежный его голос перекрывал постукивание молоточков и шарканье напильников. Остальным вдруг передавалось это желание петь, словно бы выплеснувшееся песней из этого юного здорового существа. И вот уже целый хор мужских голосов стройно выводил:

Покрытые круглыми шапками головы чуть покачивались в такт, и рукава легко взлетали широкие над столом и работой, открывая сильные руки…

И вдруг кто-нибудь прерывал песню:

— Поем, будто Гирш Раббани!..

И тотчас все начинали петь громче и звонче, будто желая перепеть Раббани, который не изменял своей давней привычке петь за работой…

Украшения для каменных одежд святых апостолов Андреас тоже исполнял в мастерской Михаэля. Михаэля даже порицали за это, но он отвечал своим хулителям, что не прикасался ни он, ни другие в его мастерской к этой работе, исполнял ее один Андреас Франк, а отказать ему и не дать работать в мастерской он, Михаэль, не вправе, потому что Андреас уже хорошо работает и многие заказы исполняет для мастерской…

Когда Элиас Франк увидел в соборе работу своего единственного сына, услышал, как восхищаются громко этой работой, он тоже почувствовал гордость, но все что-то мешало, препятствовало этой гордости проявиться, развиться, и ему не было ясно — что…

Как раз около того времени в окрестностях города случилась эпидемия какой-то болезни, вроде заразной лихорадки. Город спасся лишь тем, что ворота какое-то время были закрыты и чужих пускали с большим разбором. Ощутился недостаток в съестных припасах.

— Мама, это голод? — спросил Андреас.

Но мать отвечала, что нет, это еще не голод, еще ведь есть мука, пусть и черная, чтобы печь хлеб, и вяленое мясо, и пиво. Но она все опасалась за мальчика, что он мало ест. А ведь это было как раз тогда, когда он только стал есть хорошо и охотно, а то ведь, когда он был поменьше, приходилось иной раз чуть ли не насильно кормить его. И вот теперь он хочет есть, а еды мало. Пошли было слухи, что в еврейском квартале припрятана мука. Но тут эпидемия вроде бы прекратилась, городские ворота открылись, и слухи затихли сами собой. Была ли припрятана мука в еврейском квартале, Андреас не знал. В доме его сестры, жены Михаэля, пекли хлеб из черной муки. Обычно служанка и подросток-слуга приносили обед в мастерскую. Однажды парнишка заболел, очень боялись, вдруг, той самой болезнью, она заразная, может пойти болезнь из еврейского квартала по городу, и ничего хорошего не выйдет из этого. Служанка носила обед по-прежнему, Маркус или Бэр помогали ей. Наконец поняли, что это, слава Богу, не та, другая болезнь, незаразная. До этого Михаэль боялся посылать Андреаса в свой дом, а теперь попросил его помочь служанке. Андреас пошел к сестре. Пока увязывали в узлы посуду с едой, он вдруг почувствовал, что очень сильно захотел есть. Прошел на кухню, увидел черные лепешки, и сунул, отломив несколько кусков, под рубашку, прижав к груди одной рукой. В свободную руку взял он тоже лепешку и прикусил. Тут вошла сестра. Ему сделалось неловко. Он опустил руку с лепешкой и не смел еще откусить. Сестра встревоженно спросила, что с ним, неужели он так голоден. Он с неловкостью отвечал, что не так уж. Она посмотрела, как он рукой прижимает к груди под рубашкой хлеб. Он проследил ее взгляд. Было так, будто она что-то обдумывала. Она быстро вышла из кухни и тотчас вернулась и принесла чистую легкую ткань подрубленную. С некоторым смущением она предложила Андреасу увязать хлеб в этот широкий платок. Он отвернулся, вынул хлеб из-под рубашки и положил на расстеленный платок. Затем отвернулся от платка и чуть отошел. Сестра увязала хлеб в узелок и подала Андреасу. Как раз были готовы узлы с обедом. Служанка взяла два узла, сестра велела взять Андреасу еще один. Ему сделалось неловко, что молодая женщина будет нести два узла, а он — один. Он хотел взять у нее еще узел. Она усмехнулась и слегка отдалилась. Он увидел ее усмешку и еще более смутился, потому что ему вдруг показалось, что все это похоже на любовную игру, как по воскресным и праздничным дням заигрывали друг с дружкой парни и девушки в тупике с качелями. Сестра тоже заметила усмешку служанки и посмотрела на нее строго, и это еще увеличило смущение Андреаса.

— Ты не слуга и не носильщик, — строго сказала ему сестра.

Он взял один большой узел и свой маленький узелок с хлебом и пошел следом за служанкой. Она шла молча и не огладывалась. Он боялся случайно нагнать ее и следил за своими шагами, чтобы держаться строго за ней и не оказаться случайно рядом. В мастерской он, конечно, выложил хлеб из маленького узелка на стол, чтобы все ели. Но уже на другой день понял, что сестра мужу рассказала этот случай с хлебом. Михаэль стал давать ему хлеба и другой еды больше, чем остальным. Сначала это смутило Андреаса, но он вскоре заметил, что все в мастерской принимают это как должное и стал охотно есть, ему и вправду хотелось много есть; наверное потому что он сильно рос и много работал. Кроме того, в еврейском квартале не ели ни ветчины, ни сала, ни свиной колбасы, на эти кушанья был наложен запрет вероучением; а мальчик привык дома именно этими лакомствами насыщаться, и потому в мастерской ему надо было есть больше, чтобы почувствовать себя сытым. И еще — когда он после вспоминал этот случай с хлебом — вроде бы все логично было, но все же в этом логичном и доброжелательном поведении сестры и ее мужа он ощущал какое-то странное заискивание… Или ему казалось?.. И было как-то странно похоже на то, как Михаэль когда-то держал себя с этим Дитером, покупателем серебряной уксусницы, наемником Гогенлоэ. Вот оказывается, Андреасу это запомнилось, ведь тогда он получил золотую монету — что-то вроде первого своего заработка. Но об этой монетеон очень редко вспоминал… И еще одно — он подумал, что у служанки не было этого странного и тревожного заискивания, и он был даже благодарен ей за это, хотя кое-чем иным она его и смутила. Но то, иное, ощущалось легким пустяком в сравнении с этим, странным и тягостным…

Во время эпидемии заразной лихорадки умерли сестра Елены и муж сестры. У них не было детей. Никаких родных у мужа не осталось и, казалось бы, единственной наследницей могла считаться Елена. Тем не менее оказалось, что на землю, дом и имущество претендуют помимо нее один из отпущенных крепостных Гогенлоэ, а также монастырь. Претензии крестьянина основывались на том, что его покойная тетка была когда-то замужем за каким-то дальним родственником мужа сестры Елены. Настоятель же монастыря уверял, что муж сестры Елены при жизни своей дал обещание, что все его имущество, и дом, и земля отойдут монастырю после его смерти; и, мол, это обещание могут подтвердить монастырские свидетели. Казалось бы, при таких обстоятельствах Елена никогда ничего не получит. И ради себя она не стала бы ничего добиваться. Но ей жаль было обездоливать сына, ведь он на все это имел законное право, зачем же все это кому-то уступать… Но мальчику она ни о чем не говорила. А сама задумалась, что же делать… Решила пойти за советом к отцу мальчика. Ведь он судья, он все правила и законы знает. Сейчас она не испытывала неловкости, желая обратиться к нему, ведь это делается для сына, Андреас скоро станет совсем взрослым, ему нужны будут деньги, он захочет жениться… Но Андреасу она о своем желании обратиться за помощью к его отцу ничего не сказала. Одержимый горделивостью ранней юности, он, конечно, начал бы протестовать, противиться, сердиться… Потому она ничего ему не сказала…

Все же она волновалась, идя в суд; и сама не могла понять, почему; ведь память о давней любви давно похоронена и она может сказать, что ничего не помнит, ничего не чувствует. Может быть, и странно, но это волнение ее совершенно исчезло легко, когда она увидела его, судью. В сущности, она впервые в своей жизни видела его судьей, в суде. Идя сюда, она еще волновалась, потому что представляла себе, как трудно будет выговорить эти слова объяснения, что, вот, она пришла к нему ради сына, ради его сына… Так мучительно-унизительно будет эти слова говорить… Но когда она уже вошла в большую комнату с этим сводчатым потолком темным, и увидела его на стуле с высокой, прямой и жесткой спинкой, и рядом помощник наклонился над столом и что-то записывал; и она вдруг поняла с облегчением, когда он посмотрел на нее, поняла, что сейчас они чужие, и что не надо говорить ему о сыне, он и сам понимает, что она пришла ради сына, и не откажет…

Он приложил к глазам свои стеклышки в серебряной оправе, глаза его сразу увеличились. Она поспешно отвернулась; она боялась, что эти большие темные выпуклые глаза вдруг сделают его близким ей и будет ей больно. Стеклышки были те, прежние. Он как будто понял ее ощущение и отложил стеклышки на стол.

Он велел ей пройти в соседнюю небольшую комнату через раскрытую дверь, обитую черной гладкой кожей; поднялся сам из-за стола и вышел к ней. Но когда они остались наедине, у обоих еще укрепилось чувство этого спокойного взаимного отчуждения, и они оба совсем успокоились и даже тихо, спокойно обрадовались.

Елена изложила спокойно и ясно обстоятельства дела. Элиас Франк внимательно и умно слушал ее. Когда она замолчала, он сказал:

— Я рад оказать помощь своему сыну.

Голос его был спокойным и доброжелательно-отчужденным.

Разумеется, невозможно было Елене вести тяжбу с монастырем и с человеком, которому покровительствовал Гогенлоэ. Она еще подумала, что, наверное, настоятель помнит, как она, по сути, отказала, когда он предложил ей отдать Андреаса в монастырь. Может быть, сейчас воскресла прежняя обида, и настоятель как бы мстит ей? Но об этом она не стала рассказывать Элиасу Франку. Он подумал и поступил вот как: отправился к самому Гогенлоэ, решив воспользоваться двумя следующими обстоятельствами — первое заключалось в том, что у семейства Гогенлоэ давно уже были натянутые отношения с монастырем, по разным причинам периодически производилось межевание земли и в результате возникли спорные и довольно большие участки; второе же обстоятельство заключалось в том, что один из братьев Гогенлоэ однажды обращался к Элиасу Франку, когда хотел разъехаться с женой и надо было делить имущество, тогда Элиас Франк сумел помочь ему, теперь именно его отпущенник претендовал на наследство, оставшееся после смерти родных Елены.

Элиас Франк уже давно знал, что в некоторых случаях именно правда хороша, маленькая искренняя удобная правда. Кажется, это как раз был такой случай. Элиас Франк отправился к самому Гогенлоэ и честно рассказал, что наследство, которое желает получить Елена, фактически пойдет его, Элиаса Франка, сыну. Он также сумел удачно намекнуть на то, что ведя тяжбу с монастырем в защиту попранного права одинокой беззащитной женщины и ее сына-подростка, к тому же известных своим хорошим поведением, Гогенлоэ и сам будет выглядеть защитником обиженных и униженных, а подобная репутация всегда может пригодиться ему в дальнейшем, когда понадобится ему привлечь людей к себе для каких-то своих дел. Элиас Франк посоветовал Гогенлоэ и судью, своего знакомого, который мог бы разобрать эту тяжбу. Сам Элиас не мог открыто участвовать, все знали, что Елена была его женой, а Андреас приходится ему сыном. Элиас Франк знал, что его открытое участие в тяжбе в пользу сына люди расценили бы дурно. Гогенлоэ отстранил из этого дела своего отпущенника, затем с помощью судьи, знакомого Элиасу Франку, повел тяжбу с монастырем и выиграл ее. Имущество, земельный надел и дом были переданы Елене.

Тяжба продлилась не так уж долго, но даже за это недолгое время успели много пограбить из имущества покойных родных Елены. Это сделали их односельчане, уверенно пользуясь тем, что все это как бы никому не принадлежало. Не осталось ни скотины, ни гусей и уток, земля была не возделана, дом ветшал. Елена решила все это продать здесь же, в деревне, как только вступила в права владения. Сначала ей давали совсем мало денег, но она спокойно принялась торговаться и не уступала, пока не получила достаточную сумму. На эти деньги купила она для себя и для сына хорошее жилье из двух комнат с балконом и удобной кухней; жилье это помещалось в большом высоком доме на самом верхнем этаже, выше был только чердак. Андреасу нравилось, что этот дом не в каком-нибудь бедном окраинном квартале, но в центральной части города, неподалеку от собора, магистрата, домов богатых торговцев, и даже городской дом Гогенлоэ был недалеко. Все это были красивые здания, с красивыми, разной формы окнами и балконами, лепными карнизами, остроконечными высокими крышами. Мостовые содержались в порядке, из окна можно было видеть большую площадь, а с балкона — другую, поменьше, круглую, с фонтаном посредине. В этом фонтане была хорошая мягкая вода, и вечно толпились девушки и молодые женщины с кувшинами. Вечерами появлялись и парни, большей частью молодые подмастерья, и помогали девицам ставить кувшины с водой на тряпичные валики, которые прилаживались на голове. Обстоятельства тяжбы, конечно, стали известны Андреасу, но поскольку мать не говорила ему о них, особо, специально, не спрашивала у него советов, а все как бы шло само собой, независимо от него и даже от матери, то и ранняя его юношеская горделивость не была задета. А когда появились деньги и вместе с матерью (так она захотела) он ходил выбирать жилище, какое лучше купить; тогда и вовсе стало ему приятно и весело. Ему нравилось, возвращаясь вечером домой, подходить к этому своему дому и смотреть на водосточные трубы, сделанные в виде спускающихся книзу драконов, крупно-чешуйчатых и с раскрытыми пастями; нравилась его собственная комната, потому что теперь у него была собственная комната, где стояла и его кровать, и он уже начал обустраивать эту комнату по своему вкусу. Сам изготовлявший красивые дорогие, даже драгоценные предметы, он умел ценить эту вещную красоту, его влекло к ней. И он радовался, постепенно приобретая и заказывая красивое для своей комнаты — весь в мелковитой резьбе деревянный сундук для одежды, которую мать обкладывала маленькими полотняными мешочками с душистыми травами, чтобы приятно пахло; затем еще шкаф с красивыми посеребренными украшениями на дверцах — это для его книг, красивый стул и прямоугольный дубовый стол и вышитую льняную скатерть на него, и бархатное с золотым шитьем покрывало на постель. Но он пока зарабатывал еще не так много денег, и не все, что хотел, мог себе купить. Кроме того, он с большой радостью и охотой заботился и о матери, настоял, чтобы она поселилась в большой комнате, в первый черед эту комнату обставил, подарил матери красивую серебряную цепочку своей работы; то и дело просил ее, чтобы она заказала себе новую одежду — платья и накидки, хотя это последнее удавалось ему с большим трудом, она все говорила ему, что ей не нужно новой одежды, довольно с нее и старой, еще прочной, а украшений, так тем более не нужно, плохо на нее станут смотреть, если она разрядится в новые платья с красивыми цепочками и застежками. Но Андреас сказал, что будет обижен, если она не станет надевать цепочку его работы, за это ведь никто не посмотрит на нее плохо. И она носила эту цепочку и с гордостью говорила даже прежде, чем ее спрашивали, а что это у нее такое за красивое украшение, что это работа ее сына.

В дождь Андреас останавливался у окна и смотрел, как из водосточных труб, из драконьих пастей потоками извергается дождевая вода. Как-то это зрелище занимало его. Однажды он увидел на балконе большое голубиное яйцо. Он тотчас позвал мать и они пожалели, ведь на голом камне птенец не вылупится. Но Андреас все же просил мать не трогать яйцо, чтобы не спугнуть голубку. Каковы же были удивление и радость, когда птенец все же вылупился и они увидели его рядышком с его матерью. Затем он еще подрос, она стала учить его летать, и после они вместе улетели. Этот случай запомнился Андреасу, он порою этот случай вспоминал и улыбался.

В комнате матери помещалась изразцовая печь, почти такая же, как в их прежнем жилище, и нагревавшая обе комнаты, так что в холодную погоду и зимой было очень тепло, и можно было холодными вечерами запекать каштаны и готовить пиво с корицей и сахаром. Андреас все намеревался позвать мастера хорошего и переделать изразцы, ему хотелось новые, с другим, более изящным и красивым рисунком; но так и не довелось ему исполнить это свое желание.

Когда бывало холодно на улице, матери все казалось, что холодно в комнате сына, ведь печь была в ее комнате. Перед сном она приходила в его комнату и нагревала его постель медной грелкой с наложенными в нее углями. Она часто спрашивала его, не холодно ли ему ночью, и хотя он всегда отвечал, что нет, она будто и не помнила и спрашивала снова. Ночью она бесшумно как тень возникала в полутьме комнаты сына и укрывала его еще одним теплым одеялом. Утром он выходил к ней и говорил:

— Мама, зачем? Мне ведь не холодно…

Но она отвечала уже немного почти старчески ворчливо:

— Не холодно не холодно, а ноги у тебя совсем холодные были ночью!..

И тотчас напоминала ему, чтобы он не забыл надеть поверх теплых чулок носки из толстой шерсти.

Другому юноше эта материнская заботливость показалась бы, наверное, докучной; наверное, он принялся бы нетерпеливо и досадливо противоречить матери, как это обычно и бывает; и в результате оба чувствуют себя мелочно озлобленными, обиженными и издерганными, словно обоих их долго и бесцельно дергали, как дергают ребятишки деревянных кукол на ниточках. Но Андреас был не таков. Он способен был как бы чувствами своими проникнуть в душу матери, все понять, и потому всегда говорил с ней ласково и улыбался ей, исполнял ее просьбы, хотя и чаще всего исхитрялся потихоньку снять открыто надетые носки из толстой шерсти и уйти в чулках. Он никогда не грязнил свою чистую душу мелочными ссорами с матерью, а если даже и противоречил ей, случалось, то всегда с улыбкой добро-насмешливой и милой, и всегда уступал ей. Улыбка сразу делала его похожим на мать, сразу становилось ясно заметно, что у него такой же мягко закругленный кончик носа, как у нее…

* * *

Когда Элиас Франк пришел к Гогенлоэ по поводу дела Елены, тот спросил о его сыне, правда ли, что мальчик уже известен как хороший мастер. Элиас Франк скромно отвечал, что, пожалуй, это правда. Гогенлоэ тогда мимоходом сказал, что, вероятно, закажет Андреасу кое-какую работу. Но прошло не так уж мало времени, Андреасу исполнилось пятнадцать лет, и только тогда Гогенлоэ вспомнил о своем намерении.

Однажды вечером пришел из городского дома Гогенлоэ в скромное жилище Андреаса и его матери слуга в одежде традиционных цветов семейства Гогенлоэ, то есть в черно-красной, и передал, что его господин просит Андреаса Франка завтра явиться в городской дом Гогенлоэ. Понятно было, что, в сущности, это и не просьба, а приказ. Елена разволновалась и плохо спала ночью. Вроде бы никакая опасность не грозила ее сыну, но любая возможность, любая невольная нужда в общении с высшими, знатными и богатыми, всегда вызывала в ее душе волнение и страх. Андреас не боялся, старался успокоить мать, но чувствовал, что и ему сделалось как-то немного тревожно и не по себе. На следующий день он отправился в городской дом Гогенлоэ. Там его не хотел впускать привратник и даже замахнулся на него.

— Скажите, что пришел Андреас Франк, ювелир, скажите вашему господину, — спокойно сказал Андреас привратнику.

— Нет здесь моего господина и не стану я уходить со своего места ради мальчишки, который сам не знает, что говорит!

Андреас почувствовал досаду и хотел было уйти, но представил себе, как встревожится мать, когда ему придется рассказать ей, что привратник не пустил его и что он подосадовал и ушел. Андреас терпеливо повторил свою просьбу. Тогда привратник замахнулся на него и воскликнул (видно, был человек с больным, уязвленным самолюбием):

— Эти грязные христопродавцы так и лезут повсюду! — воскликнул привратник.

Андреас не сразу понял, о чем идет речь и за кого его принимают. Но быстро понял и не ощутил ни унылой растерянности, ни досады, ни злобы, а только ответил с достоинством:

— Я такой же христианин, как и ты. И поэтому пойди, добрый человек, и скажи о моем приходе. Я — Андреас Франк, ювелир, мне велено прийти сюда.

Андреас говорил с таким достоинством и в то же время так доброжелательно, что и привратник вдруг почувствовал себя и вправду тем, кого принято называть «добрым человеком», почувствовал себя человеком почтенным и уважаемым, которому и в голову не придет мучить других болезнью своего уязвленного самолюбия, потому что уязвленного самолюбия у него нет. Но какое-то давно уже неведомое чувство смущения все же помешало ему заговорить с этим юношей по-доброму.

— Жди здесь. Сейчас пойду скажу, — хмуро и смущенно и быстро произнес привратник.

Затем он ушел. Андреас остался ждать его и вдруг стал думать о том, не унижает ли косвенно его приятелей и родных из еврейского квартала то, что он сказал этому грубому человеку: «Я такой же христианин, как и ты», и еще и назвал его «добрым человеком»… Но ведь в глубине своей души самый отчаянный злодей чувствует себя добрым, пусть хотя бы по отношению к самому себе. И самая черная душа жаждет, хочет, чтобы озарил ее светлый свет доброго имени, и это важнее, чем даже хлеб. И, должно быть, потому Христос и сказал Марфе, что она печется о многом, а ему одно лишь нужно. Это одно — разве это не есть бескорыстная доброта не для телесных нужд, а для души? Разве это не есть преодоление в себе досады и злобы и признание достоинства и доброты в том, кто стоит напротив тебя?.. Тут Андреас подумал, что в еврейском квартале Михаэль сказал бы, например, очутившись в сходной ситуации: «Я такой же правоверный иудей, как и ты»… Но тогда… все то, что именуется христианством или иудейством, это… это, в сущности, лишь разделяет мелочно… А есть определенные стремления к добру и злу, определенные свойства, и все они одинаковы у всех людей, ведь и тела у всех людей, в сущности, сходны, и у каждого есть сердце… Но почему людям свойственно отделяться друг от друга множеством мелочных ограничений, законов и правил? Вот птицы собираются в стаи… Но у каждой породы птичьей одна птица сходна с другими птицами своей породы и не сходна с птицами иной породы телесно… Но люди все телесно сходны… А тоже собираются в стаи, и нужно им чувствовать, чтобы рядом, неподалеку жили еще другие людские стаи, и чтобы все эти стаи враждовали друг с другом, стая людская — с другой людской стаей, и человек — с человеком… Человеку, чтобы жить полно и сильно, нужна вражда; нужно, чтобы он чувствовал, что его ненавидят, и сам бы ненавидел…

Вдруг эти мысли показались Андреасу кощунственными. Он быстро дважды перекрестился и быстро прочел вполголоса «Pater noster». А когда привратник распахнул дверь и вышел давешний слуга, Андреас как раз дочитал молитву и успел вдруг подумать, что ему-то, Андреасу, не нужна вражда, ему хорошо было бы и в доброте всеобщей, она бы никогда ему не наскучила…

Слуга велел Андреасу идти в дом следом за ним. Они быстро прошли прихожую и вошли в небольшую комнату, где были только стол, один стул да широкий шкаф, дверцы которого были заперты на ключ, это было видно. На стене Андреас заметил ковер без ворса, на котором были вытканы сражающиеся рыцари, и еще рыцари, преследующие бегущего оленя. Но внимательно рассмотреть ковер Андреас не успел, потому что в комнату тотчас вошел управляющий городским имуществом Гогенлоэ. Это был человек пожилой и тоже одетый в цвета Гогенлоэ. Он заговорил с Андреасом высокомерно, но не враждебно. Он снял с кольца на поясе связку ключей и самым маленьким отпер шкаф. Из шкафа он взял небольшую деревянную шкатулку, гладкую, темного дерева. Поставил ее на стол, сам сел на стул и велел Андреасу открыть шкатулку, слугу же отослал взмахом руки.

Андреас наклонил голову, открыл шкатулку, откинув крышечку, и увидел внутри, на вишневом бархате, четыре золотых кольца. Они сразу сделались ему интересны, с первого взгляда на них. Однако он не взял их в руки, а поднял голову и вопросительно посмотрел на управляющего. Тот пристально смотрел на шкатулку и на руки Андреаса.

— Хорошо, мальчик, — сказал управляющий. — Ты или очень честен или искусный мошенник. И кажется мне, что скорее первое, нежели второе. В твоих пальцах я не подметил даже и тени того, что зовется дрожью алчности. Мой господин хотел бы заказать тебе переделать эти кольца…

— Могу я взять их в руки? — быстро и спокойно спросил Андреас.

— Можешь. Я вижу: твое нетерпение — нетерпение мастера, а не вора.

Андреас осторожно брал кольца и снова клал их в шкатулку.

— Это очень древняя восточная работа, — произнес он певуче и задумчиво. — Должно быть, они передаются из рода в род…

— Не так уж давно и передаются, — сказал управляющий и как-то странно усмехнулся. — Прадед нынешних Гогенлоэ привез их из своего последнего крестового похода… Это уж когда было… Теперь и рыцарей таких нет. И Королевство Иерусалимское перестало существовать…

Андреас посмотрел на него. Брови мальчика чуть сдвинулись напряженно на миг, и после стало на миг ясно заметно, что эти ровные темные дужки бровей соединены смутно на переносице едва различимой обычно полоской, смутной и изящно изогнутой. Управляющий покачал головой.

— И камни теплые… — тихонько, напевно говорил Андреас. — Альмандин… топаз… аметист… вот филигрань… узор такой тонкий… — И вдруг он, положив кольцо в шкатулку и посмотрев в последний раз, будто хотел увериться, что кольца уложены хорошо, произнес решительно. — Я не возьмусь переделывать эти кольца. И дурно поступит мастер, который за такое дело возьмется. Это слишком древняя работа, она ценна именно своей древностью. Так и скажите господину.

— Я передам ему твои слова, — управляющий снова посмотрел на Андреаса и улыбнулся странной улыбкой. — Я вижу: ты честен и хороший мастер. Я хочу тебе кое-что показать. Пойдем со мной.

Он поставил шкатулку в шкаф и запер шкаф на ключ. Андреас подумал, что, вероятно, Гогенлоэ очень доверяют этому человеку, он держится совсем как хозяин.

Следом за управляющим Андреас вышел из комнаты. Управляющий и комнату запер на ключ.

Они прошли по темному коридору, поднялись по узкой винтовой лесенке. Дверь не была заперта. К стене в комнате этой был прикреплен серебряный подсвечник, горели ярко две свечи; окно было плотно занавешено тяжелым занавесом. Пахло душно и душисто. Не было никакой мебели, только большой плотный ковер на полу и тут же брошенные вышитые плотные подушки. Андреасу сделалось немного не по себе. В сущности, еще никогда в жизни он не оказывался так во власти другого человека…

— Вот, посмотри сюда, — тихо сказал тот.

Андреас посмотрел, куда было велено, и увидел в стенной нише несколько расписных небольших досок. На них были изображены человеческие лица, все смуглые, с большими темными глазами. Глаза остановленно глядели на Андреаса.

— Вот сюда посмотри… — пальцы как-то липко коснулись его руки.

Андреас осторожно отвел свою руку.

Эту доску он сразу для себя заметил, она влекла его, она была что-то знакомое. Это лицо он прежде видел — в спокойной воде, налитой в круглую оловянную тарелку; в полированной поверхности металла. Это было его лицо. Всякий раз оно так резко выплывало, и поверхность вдруг представлялась глубокой. Он думал быстро, а точно ли это его лицо? Потому что оно было очень красиво. Такая красота сама по себе хотела, требовала остановленности, замкнутости в каком-либо плотном материале. А он был ведь живой, одержимый разными мыслями и чувствами. Он не мог быть таким красивым, как это мгновенно остановленное лицо. И вот оно остановлено навсегда, на этой деревянной доске. Правда, и в каменной статуе, сделанной Гансом, остановлено лицо Андреаса. Но там Андреас маленький, и важна там не красота, а доброта… А на этой доске важна красота. И потому на кудрях юноши надет венок, весь из мелких золотых листочков. И словно бы идет какой-то странный жар от этого лица, от этих глаз темных…

— Узнал? Видел ты когда-нибудь свое отражение?

— Да, это изображение немного похоже на меня…

— Оно недвижно, в нем потому нет всей этой силы твоего живого очарования, — с какой-то странной резкостью проговорил управляющий. — Я слышал, ты хороший мастер, но я не знал, что ты живое совершенство прелести…

— Могу я уйти? — Андреас чувствовал, что голос его звучит нерешительно.

— Древняя ли это работа, как ты полагаешь? — человек словно и не услышал вопроса Андреаса.

— Да. Я думаю, очень древняя, и тоже с Востока, — Андреас чувствовал напряжение в горле, это он старался говорить так, чтобы не ощущалась невольная дрожь в голосе.

— Все с Востока, — сказал человек. — Вот и ты с Востока. И неужели ты думаешь, я тебя привел сюда для того, чтобы ты сейчас ушел отсюда?

— Чего вы хотите? Убить меня? — выговаривая эти вопросы, Андреас уже тихо примеривался, как будет сопротивляться. Он моложе и сильнее, он это чувствует. Но если управляющий позовет кого-нибудь на подмогу…

— Нет, как можно убийством уничтожить такое живое сокровище! Я хочу дать тебе много денег, многое сделать для тебя. Неужели ты до сих пор не понял, чего я от тебя хочу? Ведь живешь ты, сокровище мое, среди людей…

Андреас прижался спиной к стене у самой двери.

— Я слыхал, как же, — грубовато и буднично ответил он. — Это мужеложством называется. Но я этого делать не буду. Позвольте мне уйти. — Теперь Андреас ощутил в своем голосе враждебность к этому человеку, что стоял так близко от него. Конечно, эта враждебность была естественна, но Андреасу совсем не хотелось никакой враждебности, даже такой естественной. — Отпустите меня, — он сделал над собой усилие почти мучительное, и заговорил спокойно и мягко. — Вы видите, я не хочу. Не надо насильно… — голос все же дрогнул…

Один миг, равный целому веку, длилось молчание. Затем человек спросил тоже спокойно:

— Будешь молчать обо мне?

— Об этом можете не спрашивать, — спокойно и участливо отвечал Андреас.

— Я знаю, да, ты будешь молчать, — в голосе человека послышалась горечь. — А если услышишь, как обо мне такое говорят?.. — он не успел договорить, а Андреас уже снова ответил мягко:

— Все равно буду молчать. Я бы сказал, что это неправда, но ведь если услышат, как я защищаю вас, подумают и о вас и обо мне дурное. И вам я тогда не помогу, и себя очерню.

Человек рассмеялся легко.

— Я хотел было просить тебя, чтобы ты иногда приходил ко мне беседовать, ведь с тобой так легко и радостно говорить, но я понял, что это лишь дало бы мне на какое-то время надежду, которая никогда бы не сбылась. И я не хочу мучить тебя. Иди за мной и больше не бойся.

— Я не боюсь, — Андреас отступил от двери. Он и вправду не боялся.

И снова он шел следом за управляющим. Они снова прошли прихожую и подошли к двери на улицу.

Управляющий молча открыл ее. Андреас поклонился, как надо кланяться знатным, и вышел на улицу.

Привратник стоял у двери снаружи. Он поджидал Андреаса дружелюбно и с любопытством.

— Ну что, заплатили тебе? — спросил привратник.

— А не за что, — Андреас приостановился и весело пожал плечами. Так хорошо ему показалось на улице, на свободе. — Не за что, я только посмотрел камни, а делать с ними ничего не буду, не возьмусь… — од хотел было сказать, что эти камни слишком дороги для того, чтобы с ними работал такой молодой мастер, как он, но решил, что эти слова, пожалуй, будут лишними.

Привратник смотрел на него.

— Смотрю я на тебя и думаю, что тебе, кажется, повезло.

— Почему повезло? Мне же не заплатили.

— Зато ты сам цел и невредим. Неужели не слыхал никогда о нашем господине?

— Я так и догадался, кто это, хотя он и назвался управляющим. Да, мне повезло.

— Повезло, повезло. Я же вижу, что дела такие не для тебя!..

После Андреас слыхал о противоестественных склонностях Гогенлоэ, даже сразу после случившегося немного побаивался, что Гогенлоэ снова позовет его, а то и преследовать станет. Но он знал, что надо отгонять подобные мысли, не надо бояться и ненавидеть…

Вскоре Гогенлоэ был убит на поединке. Иные говорили, что для него смерть явилась благодеянием. Старшим в семье остался его второй брат.

Андреасу исполнилось шестнадцать, после — семнадцать, восемнадцать лет. Кое-что менялось в его жизни, и он сам менялся, но не очень это замечал, поглощенный чудесными ощущениями роста и развития своего телесного естества.

Он глядел на жизнь радостно, готов был к радости и веселью. И, в сущности, жизнь его и была радостной и веселой. Ничто не заставляло его сердиться на людей, ничто в жизни не разочаровывало его.

О своем детском желании совершить путешествие он как-то давно и неприметно для себя забыл. Его уже не тяготил родной город, ему нравилось жить здесь. Он просыпался летом; листва ореховая, лучисто, солнечно колеблясь, глядела в его окно. И делалось так радостно, так предвкусительно!.. Как будто каждый его шаг по мостовой уже был целым приключением, преисполненным множества радостных оттенков… Он легко спускался по лестнице дома, где было его жилище; и на каждой ступеньке каменной подошва звонко ударяла, и правая рука в красивом рукаве чуть откидывалась назад, красиво, сильно, и изящно…

Обувь Андреасу по-прежнему делал Гирш Раббани. Молодой человек все еще не мог позволить себе сапожника подороже. Юношески рассеянный Андреас не замечал в мастерской Раббани ничего странного, ничего такого, что, кажется, было в первый раз, в детстве. А может быть и тогда ничего не было, просто воображение у Андреаса было детски причудливое, а взрослые просто шутили с мальчиком…

Андреас сделался стройным юношей. Он был сильный, но легкий и не широкий. Высокий, но никому не виделся худым. Плечи у него были немного узкие, но плотные. А лицо у него сделалось еще красивее. По-прежнему, как в детстве, глаза его огромные сияли, но теперь это удивительное неизбывное сияние смягчалось выражением осознанной доброты. Волосы у него были очень темные, почти черные; красиво, не мелко кудрявые, и открытый высокий ровный лоб, нежно-смуглое лицо — очень все было красиво. Он волосы отпустил почти до плеч и подравнивать их теперь ходил к цирюльнику умелому. Брился он сам, и очень ему нравилось, глядя в полированное серое металлическое зеркало, покрывать свой округлый, изящно и нежно вылепленный подбородок и щеки взбитой мыльной пеной, и осторожно, внимательно водить бритвой острой; и править, затачивать ее на кожаном ремне. И нравилось медленно смывать пену и открывать себе свое лицо, чисто выбритое.

Теперь он мылся не только дома, в деревянной бадье, но и ходил в баню. В городе, в одном из окраинных кварталов, была баня, куда приходили мужчины, чтобы пользоваться любовью женщин, торгующих собой. Но было и несколько бань, где можно было хорошо вымыться и напарить свое тело, что и нравилось Андреасу, так снова сказывалось восточное в нем.

Теперь он мог исполнить многие свои прежние желания. Он купил хорошую красивую лютню итальянской работы, струны звучали красиво и нежно. Вечерами он играл сам для себя и для матери. Появилось у него и много друзей, он и для них играл на лютне и пел, порою сам импровизируя красивые мелодии.

Вместе с другими юношами занимался он в фехтовальной школе воскресными и праздничными утрами, купил себе короткий модный меч с обоюдоострым клинком. Отправлялись молодые люди и в загородные походы недолгие, и на лужайках совершенствовались в фехтовании, учились колоть и рубить; бегали наперегонки и прыгали, радуясь молодой силе своих тел.

И после таких занятий, конечно, хотелось выпить горячительный напиток, повеселиться, развлечься с девушками. Андреас, случалось, ходил вместе с приятелями в трактир, но пил он очень мало, а с девицами только шутил учтиво. Если бы кто другой так поступал, непременно принялись бы поддразнивать такого парня, а, может быть и вовсе стали бы издеваться. Но Андреаса все любили, приятели даже гордились его мягкостью, учтивостью и воздержанностью; им словно бы нравилось, что в компании есть такой человек. В середине лета вечера погожие, трактирщик приказывал слугам выставлять столы на короткой траве под липами высокими. Являлись музыканты, смычки взлетали косо и легко, волынки певуче гудели, начинались танцы; мужские и женские разгоряченные тела припадали друг к дружке, ноги сильно топотали подошвами крепких башмаков. Но Андреас в этих трактирных простецких танцах участия не принимал. Однако музыку любил, и можно было видеть, как он сидит, закрыв глаза — только черные живые ресницы — тонкой густотой — и, чуть запрокинув милое лицо с этим улыбчивым выражением погруженности в эти быстрые ритмические звуки, слушает, как играют музыканты на волынках, разных ребеках и виолах. Можно было заглядеться на эту красивую темно-кудрявую голову и милое лицо.

В трактире Андреас иногда играл с приятелем в кости. Он интересовался этой азартной забавой с тех пор, как ему заказали несколько посеребренных стаканчиков для костяшек. Сначала он только следил с любопытством, как его приятели жадно и быстро склоняют головы — посмотреть, сколько очков выпало, и выкликают громко имена чисел, принятые у игроков: «Посол, Раб, Император, Король…» Затем Андреас и сам стал присаживаться за стол. Но его занимала не эта почти призрачная вероятность хорошего выигрыша и не само это настроение азарта; ему хотелось раскрыть какие-либо закономерности в этом падении костяшки той или иной гранью. Он даже беседовал об этом со своим племянником Ари, сыном Михаэля. Ари, еще подросток, уже обнаружил для себя немало закономерностей в этом странном бытии разных чисел и закономерно переплетенных начерченных линий. Но, кажется, никаких закономерностей при игре в кости ни Андреас, ни Ари так и не раскрыли. Впрочем, оба любили больше играть в шахматы, но уж в этом Андреасу не было равных в городе и окрестностях.

Однажды в один такой погожий вечер Андреас и его приятели расположились за трактирными столами под липами. В тот вечер не было музыкантов и не танцевали. Посетители трактира попивали пиво и вино и разговаривали. За столом, где сидел Андреас, несколько его приятелей играли в кости, изредка прикладываясь умеренно к пивным пенящимся кружкам. Андреас сам не играл, но следил за игрой с интересом; это как раз был период, когда он очень хотел уловить хоть какие-то закономерности при выпадении того или иного числа. И был он этим так занят, что и не обращал внимания больше ни на что.

Вдруг у одного из соседних столов раздались громкие, даже надсадные крики женщины и мужская грубая брань. Андреас очень не любил, когда бранились, это причиняло боль его душе. Но сейчас он не знал, имеет ли право просить этих кричащих, чтобы они успокоились; не будет ли это грубым вмешательством в их жизнь, навязчивостью с его стороны; ведь какая ни есть, а это их жизнь… Между тем, мужчина ударил женщину и она завопила совсем уж истошно. Приятели Андреаса обменялись какими-то словами досады, этот шум сделался помехой их игре. Андреас повернул голову и посмотрел. Он увидел мужчину, еще молодого, должно быть, но уже с одутловатым и озлобленным от разочарования в жизни лицом. Этот человек, одетый бедно и небрежно, слишком налился крепкой данцигской водкой, которую недаром зовут «золотою», и теперь толкал и ударял женщину. Женщина выглядела не лучше его, она тоже толкала его, ударяла по голове, тем самым, кажутся, еще больше раздражая его, и громко вопила, призывала на помощь. Но никто ей на помощь не спешил; только поглядывали грубо-насмешливо, так мужчины обычно глядят на доступных и опустившихся женщин. Андреас тоже видел, какая эта женщина, но все же ему было неприятно глядеть, как сильный мужчина бьет женщину, которая, конечно же, слабее его. И было еще одно обстоятельство, которое заставило Андреаса подняться из-за стола и подойти к дерущейся паре; это обстоятельство заключалось в том, что женщина — и это совсем видно было по ее фигуре — ждала ребенка. Никого, кроме Андреаса, это обстоятельство не смущало; и, может быть, и не стоило жалеть эту пропащую и ее будущего ребенка, из которого все равно выйдет бродяга, вор или злобный калека, а то и похуже — разбойник или убийца. Но Андреас полагал, что все равно его долг — вступиться за эту женщину. Он поморщился, предчувствуя, что дело его будет нелегкое, противное, а, может, и бессмысленное; но встал и подошел к мужчине и женщине. Увидев подошедшего юношу, растрепанная расцарапанная женщина еще сильнее завопила.

Андреасу было тогда девятнадцать лет; он уже хорошо знал, какой силой обладает произнесенное его устами «добрый человек». Знал, Что он это не просто произносит, но при этом напрягается все его существо, душа его; он тратит, расточает эти силы своей чистой души на то, чтобы человек хотя бы на мгновение ощутил себя «добрым» — честным, достойным. Может быть, и странно, но Андреасу никогда не приходило в голову беречь себя или, напротив, злоупотреблять этим своим странным талантом, выставляя его напоказ. Андреас положил свои ладони на плечи сидящего мужчины; тот как раз не удержался на ногах и тяжело плюхнулся на скамью. Человек этот знал, что имеет в этой жизни свои права на некое счастье, удачу и веселье; но эти его права были попраны с самого его рождения. В его мире всегда были те, кого следует полагать врагами, ненавидеть и бороться с ними, и яростно мстить им и всем их близким. И все его попытки вырвать у судьбы это его счастье, и веселье, и удачу, не завершились успехом; удача, веселье, счастье и даже некое богатство оказались призрачными и мгновенными. И теперь он был беден, зависим от многих, уже утомлен, и страшно озлоблен. Ему нужно было забываться в пьянстве, нужны были эти самые враги, которым можно было бы мстить за его такую жизнь, мстить ясно, грубо, телесно — грубыми, непристойными словами, кулаками, издевательствами. Сейчас таким его врагом здесь, в трактире, была его сожительница, которая хотела увести его домой, опасаясь, что он слишком напьется и пропьет все свои немногие деньги.

Человек почувствовал на своих плечах теплые сильные ладони, пальцы, сильные и гибкие от работы с ювелирными тонкими инструментами. Женщина отскочила и, ухватившись одной рукой, заведенной за спину, за край стола, смотрела уже молча. Как срезало — остановился ее крик.

— Добрый человек, — спокойно и напевно сказал Андреас, — лучше бы тебе увести домой свою жену.

Андреас обошел скамью и присел против него.

— Жена! — человек сдвинул со лба темную матерчатую грязную шапку, волосы у него были конопляные, поредевшие уже. — У меня таких жен!.. — он грязно выбранился.

После поднял лицо и посмотрел в глаза Андреасу. Взгляд этих огромных, четко очерченных темных глаз сделался неподвижен и выражал такое глубокое неизбывное в своей глубине сострадание и понимание. Это глубокое неизбывное сострадание, это понимание не могли принести никакой практической пользы; не могли вернуть или подать некое ощутимое телом счастье, нет. Но это были сострадание и понимание. На церковных расписанных стенах видел прежде этот человек такое выражение глаз у святых, но он редко бывал в церкви. И вот оказалось, ему нужно это выражение глубокого неизбывного сострадания и понимания…

Он быстро отвел глаза и словно бы сразу вдруг протрезвел. По-прежнему не глядя на Андреаса, он угрюмо перелез через скамью. Женщина все молчала, смотрела на своего сожителя во все глаза, и вдруг стала суетливо оправлять головную повязку, мятый и грязный свой платок. Он подошел к ней.

— Идем домой, — сказал он. И неожиданное сочувствие прозвучало в его грубом голосе.

И они пошли молча рядом; и смотреть, как они идут, было грустно и почему-то и как-то радостно. Хотя, может, это и была кощунственная радость. Казалось бы, нечему радоваться… А вот было…

Никто не увидел ничего чудесного в том, что, обменявшись с Андреасом парой фраз, драчун унялся и ушел. Кто не знает, какими странностями порою отличаются пьяные.

Андреас не сразу вернулся за свой стол, но подошел к сидевшим поближе к столу драчуна и спросил:

— Кто этот человек? Где-то я его видел…

Люди заговорили и оказалось, что имени этого человека никто не знает или не помнит; прозвание же его — Риндфлайш — Говядина; нанялся он не так давно на скотобойню в соседнем городишке — забивать быков, но он забияка, пропойца и плохой работник; да впрочем, там на скотобойне все такие, и городишко их весь такой. — И все шляются в наш пригородный трактир — пьянствовать! — А тот мужик, он вроде был в дружине Гогенлоэ, молодой тогда был; и после, когда у Гогенлоэ были счеты с герцогом; еще боялись тогда, что война начнется, но обошлось мелкими стычками…

— Да он здешний; я только не помню, как его зовут! — вдруг сказал один из горожан. — А так здешний он!..

Андреас не вспомнил, где же пришлось видеть незнакомца. Но ведь и тот вроде бы его не вспомнил и не узнал. Может, они и не виделись никогда…

* * *

Теперь Андреас частенько поздно возвращался по воскресным и праздничным дням с гулянья. Мать, переделав домашние дела и приготовив ему ужин, ложилась подремать; зато уж ночью не спала, чутко прислушиваясь к малейшему стуку, шороху. Вот поворачивается ключ в замке, у Андреаса был свой ключ.

— Андреас, это ты? — спрашивала она тихим голосом, и поворачивалась на спину, если лежала на боку.

— Я, мама, — тихо и ласково отвечал он.

Раздавался тихий стук, это он снимал башмаки в маленькой прихожей. Затем в одних чулках тихонько уходил в свою комнату, переодевался там в домашнюю одежду и шел на кухню. Тогда и мать вставала, быстро набрасывала платье поверх ночной сорочки и тоже выходила на кухню и разогревала ему ужин. А он садился к столу и рассказывал ей, как провел день. Ему нечего было таить.

Однажды зимой выдалось очень холодное время. Елена заболела и простудилась, и лежала в постели. Андреас вернулся поэтому пораньше, как обещал матери, чтобы она одна не оставалась. В тот вечер воскресный он вместе с несколькими приятелями отправился на пруд — покататься на деревянных коньках — узких полозьях, украшенных резными конскими головками. Пруд был за городом и в эту зиму хорошо замерз.

Андреас уже в прихожей увидел, что в комнате матери у постели зажжена свеча. Он снял башмаки и прошел к матери. Спросил, как она себя чувствует. Она отвечала, что ей полегче. Он спросил, пила ли она теплое питье, и она отвечала, что да, уже пила. Разговаривая с ней, он как-то все отворачивал лицо. Она напомнила ему, чтобы он сейчас подержал ноги в тазу с горячей водой, а после надел бы носки из толстой шерсти, ведь у него, наверно, ноги совсем замерзли. Она сказала, что сейчас встанет и нагреет воду. Но он стал просить ее не вставать; говорил, что она так еще разболеется совсем, и придется ему нанимать женщину, чтобы эта женщина присматривала за ней и ухаживала во время болезни. Матери, конечно, не хотелось тратить деньги на такое, и она послушалась сына. Андреас пошел на кухню, согрел воду, вылил в таз и какое-то время парил ноги. Затем вошел снова к матери, уже в чулках домашних и в шерстяных толстых носках. Он принес котелок с пивом, разгреб щипцами золу, поставил котелок на огонь. Но лицо отворачивал. Мать сказала, что испекла для него вкусный жирный пирог с салом и капустой, какой он любит. Он попенял ей за то, что она, больная, вставала и возилась на кухне, говорил с ней ласково. После принес из кухни противень с пирогом. Он отрезал себе и матери по куску большому и положил куски пирога на тарелки. Пиво в котелке уже закипело. Он снял котелок с огня и налил горячий, ароматный от пряностей напиток себе и матери в оловянные кружки. Тарелки и кружки расставил на маленьком столике, придвинутом к постели матери.

— Какая еще помощь нужна? — спросил он с улыбкой.

Но мать уже давно чувствовала тревогу, и все глядела на него внимательно. Конечно, ее насторожило то, что он отворачивал лицо. Она примечала все его жесты и движения. Он присел на край постели так, чтобы свеча не освещала его. Теперь он спокойно ел пирог, думая, что мать уже не сможет разглядеть его лицо. Но она, сидя в постели, вдруг легко и проворно потянулась к нему, схватила обеими руками за лицо снизу и повернула к свету свечи.

Она сразу увидела, как лицо его поморщилось от боли; и увидела, как синевато вспух висок и немного под глазом и скула немного — все слева.

— Ох! — слабо вырвалось у нее даже и не с болью, а с каким-то недоуменным изумлением.

Но он чутко уловил ее состояние и испугался за нее; она могла заплакать, потерять сознание; он это почувствовал.

— Мама, ничего страшного, — быстро заговорил он и, сделав над собой усилие, заулыбался. — Я поскользнулся на льду и упал. Ничего страшного…

Но она уже быстро и молча встала с постели и в одной сорочке прошла на кухню. Она держалась как-то странно-замкнуто; пощупала теплый бок большого медного кувшина с носиком — значит, вода еще есть теплая; налила воды в миску и всыпала в воду измельченные в порошок травы сухие. Так же быстро и молча принесла миску в комнату. Уложила Андреаса на правый бок, он не противился. Она положила зеленоватую теплую кашицу на опухоль и сверху осторожно прикрыла лоскутом чистого тонкого полотна. Затем она взяла кусок пирога, и поднося ко рту сына, принялась кормить его, как маленького. Андреас увидел и почувствовал, что теперь она немного успокоилась.

— Да мне и не больно… — он снова улыбнулся.

Она взяла его руку, поцеловала тыльную сторону ладони и прижала кисть к своей груди.

— Сынонька мой… упал миленький… — произнесла она серьезно.

После уже спокойно стала ему рассказывать, что было, когда ему не исполнилось еще и трех лет. Однажды она купала его в теплой комнате в деревянном корыте. Ей показалось, что вода в корыте совсем остыла и она решила долить горячей воды.

— Подожми ножки, — велела она Андреасу. Взяла кувшин с кипятком и стала лить воду в корыто.

Но маленький мальчик решил, что это такая игра, и снова вытянул ножки, чтобы они попали под струю. Он не понимал, насколько горяча вода.

Тотчас же ему страшно обожгло ступни и он с плачем закричал. Мать быстро поставила кувшин и выхватила голенького ребенка из корыта. Она после все бранила себя, как же она могла не понять, что такой маленький мальчик не исполнит ее указания. Она сначала смачивала маленькие, страшно покрасневшие ступни мочой, потом делала травяные примочки и наконец вымыла ножки чистой прохладной водой.

— Ножки беленькие стали… А то я боялась, ведь зима…

Андреас почувствовал, что этот ее рассказ ему успокаивает ее. Но сам он не помнил этого случая.

— И что же я, плакал? — спросил он с улыбкой.

— Нет, — серьезно и чуть удивленно отвечала она, немного подумав перед тем, как ответить сыну…

За час опухоль совсем спала. Андреас лег на свою кровать, но некоторое время не спал, размышляя.

Ведь он сказал матери неправду. Он вовсе и не поскользнулся на льду, и не падал. Просто он и Генрих, его приятель, подмастерье переписчика книг в монастырском скриптории, припозднились и катались одни, когда остальные уже ушли. Генрих рассказывал Андреасу о своем отце, книготорговце, который тоже собирался открыть скрипторий; тогда не надо будет закупать книги на стороне или в монастыре, и Генрих перейдет работать к отцу. Андреаса все это интересовало, он любил книги и собирал свою домашнюю библиотеку.

Юноши не заметили, как на берегу появились какие-то оборванцы без коньков. Это были парни из соседнего городка, там на скотобойне много таких работало. Сначала Генрих и Андреас не обратили на них никакого внимания, когда заметили их. Но те стали задираться, начали кидать в юношей снежки и мерзлые комки земли.

— Пойдем отсюда, — сказал Андреас приятелю.

Андреасу сделалось неловко; надо было давно собираться домой, ведь он обещал матери вернуться пораньше, она больна; а вот вспомнил о возвращении только сейчас, когда в него стали кидать снежки и мерзлую землю. Андреас прихмурился немного, но Генриху ничего о своих мыслях не сказал.

Они покатили к берегу, прикрывая лица плащами.

— Я сейчас коньки сниму и тебе, и себе, — предложил Андреас, — а ты пока последи за ними.

— Все равно они нас так не отпустят, — сказал Генрих. — Смотри, у них свинчатки в кулаках. Попробуем отбиваться коньками. Эх, жаль, нет наших мечей!

— Не жаль, — Андреас усмехнулся. — Не хватает нам только сделаться убийцами — меч против свинчатки!

Когда он произнес это: «Не хватает нам только сделаться убийцами…», что-то смутно шевельнулось в душе. Но быстро пропало, не до того было. Они выбрались на берег; Андреас начал снимать с правой ноги приятеля конек, но так вышло, что пришлось одновременно отбиваться сначала ногами, а после уж и коньками в руках от нападавших.

— Что вам нужно от нас? — крикнул Андреас.

И снова ему показалось, что он мог бы что-то такое сказать или сделать. Но это «что-то» ощущалось каким-то таким смутным, нереальным в сравнении с этой маленькой, но противной битвой.

Молодые оборванцы грубо и глумливо потребовали денег. Генрих и Андреас уже чувствовали себя разгоряченными, раздосадованными и оскорбленными. И вправду сделалась настоящая маленькая битва. Но силы были неравны. Генрих и Андреас недаром занимались в фехтовальной школе, и воскресными и праздничными днями недаром упражнялись в ловкости, в беге и прыжках, в искусстве нападать и отбиваться. Вскоре их противники, выкрикивая грубую брань, обратились в позорное бегство. Тут только Андреас и ощутил боль в виске. Было больно прикасаться. Генрих выглядел не лучше. Они набрали снегу в горсти и стали прикладывать к опухшим лицам, морщась и даже постанывая от резкой боли…

Вот что случилось сегодня. Андреас и сейчас помнил ясно, какими весело-разгоряченными возвращались они после этой, хотя и совсем небольшой, но все же своей победы. Какое веселое, сильное ощущение полноты жизни овладело всем существом Андреаса; как ликовал и молодо бесился дух в разгоряченном поединком теле, таком крепком и сильном. Вот чего прежде не было в его жизни! И он вдруг удивился, как мог он прежде жить без этого веселого, игристого, как молодое вино, как пенистое сусло, ощущения своей победы… И вдруг он словно бы со стороны услышал свой голос в своем сознании, как он произносил мягко и напевно: «добрый человек…» Эта мягкость, эта напевность, эти слова показались вдруг Андреасу противно-пресными, ханжескими, почти открыто притворными. Как бледно-немощны были эти слова, эта мягкая напевность в сравнении с этой его теперешней молодой, сильной и полной радостью победы, его победы…

Вспомнив обо всем этом ночью, Андреас осторожно, чтобы не заныл висок, повернулся набок, и продолжал размышлять.

Когда-то при встрече с Гогенлоэ, тот показался ему сильным, и Андреас одолевал свой страх. Ведь бояться позорно. Когда Андреас вступился за женщину, он пожалел ее, потому что она ждала ребенка. Были еще случаи, но и в них чаще всего суть заключалась в его жалости к кому-то. Но в своих противниках он видел людей, и побеждал он их этим самым «добрый человек», произнесенным мягко и напевно. А сегодня он презирал своих противников, он не увидел в них людей, не попытался пробудить в их заскорузлых душах искорку доброты. Более того, ему даже и сейчас казалось унизительным для него представить, как он обратился бы к ним с добрыми словами…

Что это? Он когда-то понял, что не следует ненавидеть. Л, стало быть, не следует и презирать… И что это было сегодня? Испытание, посланное ему? И он не выдержал этого испытания? Или он должен был почувствовать эту бешеную радость победы над презираемыми, должен был через это пройти, чтобы узнать, понять… чтобы познать… Вот теперь ему, кажется, уже легче представить, как он говорит им, и звучит сильно его мягкий напевный голос — «Добрые люди…»

Мать, бесшумная как тень, возникла в полутемноте комнаты. Он различил смутную улыбку на ее бледном лице; и будто она улыбалась и не ему, а как-то так странно — «в себя». Она почувствовала, что он не спит.

— Андреас, ты почему не спишь? — спросила она громким шепотом.

— Я сейчас засну-у! — протянул он смешливо и певуче и рассмеялся.

Она покачала головой. Что-то ее тревожило, въедливо и болезненно, как тревожат обычно женщин стареющих какие-то мелочи в хозяйстве.

— Андреас, — начала она нерешительно, — а ты кран закрыл? Ты куда его направил?

Он не сразу сообразил, о чем она говорит, но тотчас понял, что речь идет об их бочонке с пивом. Погреб был общий для всех жильцов дома, разделенный на клетушки такие; в этих клетушках держали съестные припасы, которым надлежало быть на холоде.

— Куда направил? — нерешительно повторила мать.

— В потолок, — отвечал Андреас легким голосом.

Мать невольно засмеялась и склонила голову. Тонкий месяц оказался против окна и слабое лунное свечение мягко озарило комнату. Андреас заметил седину в волосах матери. Волосы были заплетены в одну косу и подколоты на затылке, крохотный пучок волос остренько выдавался над маковкой, похоже было на птичий гребешок.

— Мама, иди ко мне, — позвал Андреас.

Она подошла и села на постели, рядом с ним.

— Петушок, — он потрогал кончиками пальцев пучочек волосков на маковке, и быстро сел на постели. — Мама, я ведь и не спускался в погреб сегодня. Пиво на кухне было в кувшине, там и теперь немного осталось…

Она снова тихонько засмеялась. Затем внезапно встала, пошла к себе и быстро вернулась с одеялом, которое держала за край обеими руками. Андреасу уже было тепло под одним одеялом, но он ничего не стал говорить матери. Она с тихой и упрямой озабоченностью укрыла его и еще немного постояла над ним все с какой-то нерешительностью. Он лежал, закрыв глаза, ему и вправду уже хотелось спать. Мать еще только выходила из его комнаты, а он уже заснул крепко…

* * *

У Елены была одна близкая приятельница по имени Елизавета, она работала прядильщицей в той же мастерской, что и Елена. Муж Елизаветы, в прошлом слуга в городском доме Гогенлоэ, долго болел перед смертью, они совсем обеднели, детей у них не было. После смерти мужа Елизавета сама о себе заботилась и содержала себя прядением. Она нанимала крохотную каморку под самой крышей в доме, где помещалась мастерская. Елизавета была старше Елены, но они охотно беседовали, ходили друг к дружке в гости, пили подогретое пиво и неспешно разговаривали о разных случаях и происшествиях в городе и в мастерской. Когда Андреас был помладше, Елена часто брала его с собой, отправляясь к своей приятельнице. Но однажды, ему уже было лет четырнадцать, и когда она сказала ему:

— Пойдем со мной, Андреас, к Елизавете.

Он отвечал ей таким милым и чуть скрытно шутливым тоном:

— Мама, пойдем со мной к Генриху!

Так мило давал он ей понять, что он уже совсем взрослый и живет своей жизнью, отдельной во многом от ее жизни.

Он стал просить ее, чтобы она ушла из мастерской. Сначала она отказывалась, говорила, что ей скучно будет целые дни сидеть дома. Напрасно Андреас убеждал ее, что так она сможет больше времени уделять домашним делам. Она говорила, что все равно успевает все сделать, и это было правдой. И только тогда она согласилась уйти из мастерской, когда он сказал, что о нем могут начать плохо говорить как это он, взрослый и зарабатывает хорошие деньги, а вот мать его трудится, словно какая-нибудь неимущая одинокая вдова…

Теперь в их жилище сделалось совсем чисто — ни пылинки, ни соринки; и в кушанье она всячески баловала и лакомила Андреаса; все выспрашивала, чего бы ему хотелось, и покупала самые свежие и вкусные припасы. В погожие вечера она шла с Елизаветой или одна за городские ворота и неспешно прогуливалась одна или с приятельницей; Говорили они мало, дышали свежим воздухом и глядели на зеленеющие деревья.

Так Андреас все взрослел, а мать менялась. Она располнела, но осталась маленькая. Только кругленькая стала. От нее приятно пахло сухостью и чистотой. Волосы сделались почти совсем седые и она закалывала на затылке косичку под платком-повязкой. Лицо у нее казалось круглым от чуть выступающих щек, и сделалось оно немного желтоватым. Зеленый оттенок — свет живой листвы — погас в ее глазах; глаза сделались серые и даже немного небольшие… Но оставалось в этих глазах что-то странное: какая-то медлительная странная замкнутость всего ее существа проглядывала в ее взгляде, будто это и не женщина смотрела обычная, а каменная статуя Богоматери, что сделал когда-то с Елены влюбленный в нее резчик…

Теперь она ощущала себя матерью взрослого мужчины, которая должна слушаться его, прислуживать ему; и ей было приятно это; приятно, что ее Андреас уже такой взрослый.

Очень она боялась, что город будет участвовать в какой-нибудь войне. Обычно солдат нанимали, но случалось, что воевали и молодые горожане; особенно, когда речь шла о защите их родных мест. Мать боялась, что вот, случится что-нибудь такое, и ее Андреасу тоже придется взяться за оружие, и его жизнь подвергнется опасности. Но к счастью, ничего такого не случалось.

Андреас все собирался заказать себе новый, красивый и дорогой, праздничный костюм и новые башмаки праздничные. Гирш Раббани, у которого он всегда заказывал обувь, совсем не считался хорошим сапожником, башмаки делал грубые и довольно неуклюжие, потому что в своем сапожном ремесле совсем не совершенствовался, оно у него было лишь для хлеба, а истинно занимало его писание хроники; да еще любил он петь в мастерской. Андреасу это все даже нравилось, но все же хотелось иметь красивую обувь на праздники. Он уже присмотрел хорошего портного и хорошего сапожника, но никак не мог скопить сколько нужно денег. И в этом виновна была его страсть к чтению и собиранию книг. Случалось, вернувшись из мастерской Михаэля, по-юношески радостно переживая то почтение, что оказывали ему как лучшему мастеру, Андреас, пока мать накрывала к ужину стол в кухне, садился в своей комнате за книгу и до того погружался, уходил в чтение, что матери надо было несколько раз громко позвать его, чтобы он откликнулся. Он любил ощущать пальцами эти плотные пергаментные листы, украшенные красивыми рисунками и заставками; любил иногда вслух прочитывать матери звучные латинские стихи и разные рассуждения. Были у него стихи Седулия и Аполлинария Сидония; красивый трактат Марциана Капеллы «Брак философии и Меркурия»; часто перечитывал Андреас «Об утешении философией» Боэция, и каждый раз испытывал горячую жалость к этому великому человеку, который принужден был излагать свои мудрые мысли, будучи заключенным в темницу. «Надо растить в своей душе терпение и мужество на случай возможных горестей и мучений», — думал юноша. Но горести и мучения выпали на его долю совсем не те, о каких он думал. Отвлекали Андреаса от грустных и философических размышлений живые описания природы в стихах Венанция Фортуната, хотя в этих стихах попадались галльские старинные слова, непонятные Андреасу. Мать с удовольствием слушала, когда он читал ей вслух поэмы и пьесы ученой монахини Гросвиты Гандерсгеймской, прославляющей целомудрие святых дев; очень смешно и забавно и незлобно описывались у Гросвиты распутники и разного рода нехорошие дурные люди. Перечитывал Андреас и поэмы «Побег пленника» и «Руодлиб», а также историю готов Иордана.

Все эти книги были написаны давно, но Андреас не относился к тем читателям и критикам, которые полагают, будто то, что написано совсем или относительно недавно, написано гораздо хуже того, что написано давно. Поэтому купил он у книготорговца, отца своего приятеля Генриха, большую книгу «О любви» Андрея Капеллана, в которой так изящно рассказывалось о разных любовных учтивостях и красивых словах любви. У того же книготорговца купил Андреас хорошо переписанное собрание любовных стихов немецких Генриха фон Фельдеке, Фридриха фон Хузена, Генриха фон Морунгена, Рейнмара фон Хагена и Вальтера фон дер Фогельвейде. Эти стихи можно было и петь, подыгрывая на лютне, и Андреас так и пел:

Были песенки и попроще, наводившие на мысли о простой телесной любви:

Пришло время юношеского расцвета и мыслей о том, что надо бы ублажить свое тело сладкой телесной любовью. Тогда любимой книгой Андреаса была длинная поэма Ульриха фон Лихтенштейна «Служение даме», в которой говорилось о рыцаре, любовно прослужившем даме тридцать лет; множество других рыцарей вызвал он на поединок, и триста семь копий сломал в честь своей госпожи. А историю горестной любви случайно выпивших любовный напиток, юных и прекрасных Тристана и Изольды, изложенную Готфридом из Страсбурга, Андреас просто не мог читать без этого чувства почти мучительной тревоги; и слезы катились по щекам из его миндалевидных темных глаз, когда он, подняв голову от страницы, смотрел прямо перед собой, и чувствовалось, что он видит не эту комнату свою, привычную уже, а какие-то радужно-прекрасные видения… Такое же впечатление оказывал на юношу и «Парсифаль» Вольфрама фон Эшенбаха… Андреас горячо давал себе слово любить только чистой и красивой любовью. Но он еще никого не полюбил, сердце его молчало. И порою после чтения такая тоска по любви, по неведомой красавице, нежной, умной и доброй, охватывала властно его душу… Он представлял себе, как говорит он красивые, нежные, изящные слова… Возникал перед его внутренним взором туманный облик трогательно-внимательного девического чистого лица… Вот и нежный ее голос отвечает ему нежно и учтиво… Андреас быстро откладывал книгу о любви и принимался за что-нибудь легкое, брал Вернера Садовника — «Крестьянин Гельмбрехт», или «Разумение» Фрейданка. И внезапно приходила насущная потребность быть очень серьезным, размышлять о Боге, об устройстве мироздания, о природе и свойствах человеческого знания. Тогда склонялся юноша светло-смуглым лицом и темными кудрями над суждениями и повествованиями Альберта Великого и «Суммой богословия» Фомы Аквината…

В еврейском квартале была своя книжная лавка переплетчика по имени Шемуль бен Йехиэль, там же продавалась и хорошая бумага. Эту бумагу привозили далеко с Востока, таинственного и сказочного, из города Багдада; потому она и называлась «рабтатайн кагид багдади»; что-то это значит вроде «багдадская бумага», или «есть у меня багдадская бумага» или еще другое что, но о бумаге речь… Писали в еврейском квартале не гусиным пером, а заостренной палочкой, но чернила были такие же, как те, что изготовлялись при монастырском скриптории, — темно-коричневые, из древесного угля. И в лавке Шемуля Андреас был усердным покупателем.

Книги иудеев открывали ему какой-то совсем странный мир, где жили, поступали и думали совсем как-то непривычно, узорно как-то. И ему, привычному уже к измышлению разных тонких узоров по золоту и серебру, этот мир был привлекателен.

Любил Андреас книгу «Тахкемони» — «Умудри меня» — повествования-макамы, написанные аль-Харизи и занятно излагающие приключения неких Хавера Кенита и Гемана Эзрахита; какое-то странное узорное успокоение навевали повести о правителе-калифе аль-Валиде и Салме, и о войне птиц и зверей.

В доме богатого раввина Элиаса Минца была большая библиотека старинных свитков, рукописей и книг. В дом Элиаса Минца был вхож Ари, племянник Андреаса, сын Михаэля. Раввин привечал одаренного юношу. Но, конечно, Андреаса в этот дом никогда бы не пригласили. Андреас очень сожалел о том, что эта интересная и богатая библиотека недоступна ему; и часто расспрашивал Ари о книгах и свитках, хранившихся там. Впрочем, по распоряжению нового настоятеля, перестали допускать сторонних людей и в монастырскую библиотеку, чтобы книги не портились. И этот запрет огорчил Андреаса.

Поля страниц многих иудейских книг украшались красивыми сложными узорами, иные элементы этих узоров Андреас применял и в своей работе. В свитках Торы — Священного Писания — можно было для украшения ставить только — «тагин» — коронку над некоторыми буквами. Была и книга о тагине — «Сефер-ха-тагин», в ней рассказывалось, как надо вырисовывать эти коронки. Такие коронки Андреас стал вплетать в узоры на больших золотых серьгах — грушами — которые как раз вошли в моду в христианском городе. Но это свое нововведение Андреас держал в большой тайне от Михаэля и других мастеров из его мастерской, чтобы не обидеть их. На большом серебряном чеканном блюде для хлеба Андреас также сделал изображения, взятые из одной иудейской книги: по краю — замкнутая круглая рамка из переплетенных ромбов, и в каждом ромбе — гранатовый цветок; а в середине блюда — гранатовые деревца, увешанные плодами, и мимо этих деревьев гранатовых собаки гонятся за оленем, красивым, с ветвистыми рогами. Это блюдо, а также несколько пар серег тогдашней работы Андреаса сохранились до нашего времени. О них упоминает Штайншнайдер в своей работе, посвященной иудейским рукописным книгам в Германии. А его ученик и последователь Гольберг прямо связывает узоры на этих изделиях с именем Андреаса Франка…

Но вот Андреас напитается книжными словами, и уже ощутит усталость, легкое чувство пресыщения. Тогда он ложится на постель, заложив руки, согнутые в локтях, за голову. Теперь ему не хочется думать ни о высокой любви, ни о философии. Он улыбается и вдруг вспоминает, как видел возвращение сына второго Гогенлоэ с охоты. Юноша, почти мальчик, одетый в зеленое, ехал на ярко-белом коне статном, в голубом седле. Псари вели на поводках собак, вытянутых каких-то, охотничьих. Перекинув через седла, везли на конях убитых оленей, и рога концами касались земли… Однажды Андреас видел сокольничих; на больших рукавицах сидели охотничьи птицы и головы их были прикрыты колпачками… Андреас невольно начинал думать о том, как хорошо было бы вот так поохотиться, скакать на красивом коне… Но это дозволено одним лишь знатным… Андреас вздыхал, представляя себе все эти многочисленные ощущения, радостные для молодого здорового человека… Никогда он их не испытает… Но от охоты мысли переходили к другим живым существам… Ведь он по-прежнему, как в детстве, любил городских кошек, собак, птиц; кормил их… Да, эти существа нуждались в помощи, но были и люди, которые также в ней нуждались. Он вспомнил нищих у церквей. Периодически власти изгоняли их из города, но нищие появлялись вновь, те самые, которых изгнали, или уже другие. Многие из них были больны и показывали страшные гадкие язвы, чтобы вызвать жалость к себе. Андреас всегда подавал милостыню, стараясь никого не пропустить, и каждого оделить не только деньгами, но и напевным, серьезным, искренним своим обращением — «добрый человек»… И еще Андреас старался так раздавать подаяние, чтобы его приятели и другие люди, знавшие его, не видели, как он это делает. Он полагал, что добрые дела следует творить в большой тайне. Он искренне смущался и даже огорчался, когда его хвалили за милосердие. Но слишком многие знали его; слава его как прекрасного мастера все росла; стали говорить и о его доброте. Здесь одно утешало Андреаса, то, что мать слушала все эти похвалы ему и тихо радовалась… И если бы не эти траты на книги и на милостыню, Андреас уже давно смог бы заказать себе праздничную богатую одежду и красивые башмаки из дорогой прочной кожи. Но от этих трат на книги и на милостыню он ни за что не пожелал бы отказаться.

* * *

Впрочем, в характере Андреаса было с детства такое доброе озорство, он любил добрый смех и доброе же веселье; и однажды его даже обидели из-за этого.

В городе еще соблюдался обычай, согласно которому ночью в канун дней особо почитаемых святых молодежь устраивала танцы на кладбище и в церкви. Новый настоятель монастыря (тот самый, из-за которого Андреас теперь не мог читать книги в монастырской библиотеке) прочел в соборе проповедь и в этой проповеди сурово заклеймил подобное веселье. Но молодые люди, конечно, не были довольны этим запретом. Андреас несколько раз принимал участие в таких танцах. Он даже сделал себе и своему близкому приятелю Генриху деревянные палки с насаженными на них медными конскими головами. Такие палки, только с конскими головами более грубой работы, были и у других юношей. Удерживая такие палки между ногами, юноши изображали всадников. Они влетали с громкими возгласами в церковь и принимались танцевать и всячески беситься; размахивали деревянными мечами, играли в рыцарей и в охотников, пели песни и танцевали.

И на этот раз они не захотели отказаться от этой забавы. И были в их числе и Андреас и Генрих. Андреас сказал друзьям, что не находит ничего дурного и оскорбительного для церкви в подобном веселье.

В ночь на святого Андрея (30 ноября), в самое начало зимы, когда девушки гадали о будущих женихах, юноши весело и шумно двинулись по улицам к собору. Они были одеты ярко и пестро, поднимали вверх смоляные яркие факелы, били в барабаны, гремели бубнами. Андреас отдал своего деревянного с медной головкой конька одному из приятелей, а сам нес лютню. В соборе, когда начались танцы, Андреас заиграл на лютне и стал петь красивые песни о любви. Его любимую — «Девушку и сокола легко приручить» — пришлось повторить два раза, а еще одну, простую совсем, но милую песенку, даже целых три раза.

Пока Андреас так пел, Генрих и еще один их приятель, Вольфганг, подмастерье литейщика, принялись изображать влюбленную пару. Генрих весело и смешно кривлялся, изображая преувеличенную стыдливость девицы, а Вольфганг с комической пылкостью гонялся за ним. Все смеялись и Андреас улыбался. Потом он запел одну песенку, которую слыхал в еврейском квартале в самых разных вариантах. Он пропел тот, который ему нравился больше других:

В этой песенке было и несколько древних иудейских слов.

Так молодые люди повеселились и разошлись по домам. Было весело, зима началась, а вместе с ней и рождественские и новогодние праздники.

Но уже на другой день вечером Генрих зашел домой к Андреасу и передал, что настоятель сердится и говорит, будто это Андреас подбил парней осквернить собор, и еще и осмелился петь в соборе богопротивные еврейские песни; и надо, мол, проследить, не оскверняет ли Андреас втихомолку изображения Богоматери; не оплевывает ли он святое причастие; и чего иного можно ожидать от человека, который не гнушается работать в еврейском квартале, и сам, должно быть, тайком исповедует иудейство. Обо всем этом Генрих рассказал Андреасу и прибавил, что в городе никто не даст Андреаса в обиду; и если настоятель станет об Андреасе такое говорить, придется настоятелю убраться из их монастыря куда-нибудь в другое место.

Андреас больно почувствовал обиду и сказал с юношеским невольным и запальчивым бахвальством:

— Пусть подумает хорошенько о своих скверных словах! Или не видел он в соборе статую Богоматери с Младенцем, которая сделана с меня и моей матери? Или не я украсил одежды апостолов серебром? Мать моя — добрая христианка, и много ли в этом городе таких достойных женщин, как она? И отец мой — добрый христианин и справедливый судья. И я не потерплю, чтобы меня позорили и чернили!..

Тут Андреас вдруг услышал как бы со стороны свой запальчивый голос и невольно коротко рассмеялся.

Когда Генрих ушел, Андреас уже немного остыл. Сначала он подумал, что кто-то из приятелей, должно быть, донес на него настоятелю. Иначе откуда последнему сделалось известно, что Андреас пел песенку с иудейскими словами? Но на этих мыслях Андреас не стал задерживаться; он не рассердился, не почувствовал себя разочарованным в людях; не начал додумываться, кто бы это мог на него донести. «Человек — слабое существо», — подумал он, улыбнулся и не стал больше думать об этом предательстве. Другие мысли заняли его. Давно уже не думал об отце. А теперь вдруг подумал, что ведь, сделавшись супругой его отца, вдова иудея Вольфа госпожа Амина тоже сделалась доброй христианкой. И ее и ее дочь видят часто в церкви. Но Андреас не видел их и не испытывает ни малейшего желания видеть их… И давно он не думал об отце… Но, конечно, если бы отец нуждался в помощи, Андреас непременно пришел бы ему на помощь… А дочь госпожи Амины… Вот о чем следовало бы сказать священнику на исповеди… Но Андреас даже и думать не хочет о том, что видел тогда, когда маленьким прибежал в дом отца… О том, что видел?.. А вернее… Нет, нет, он об этом не будет думать. Этого как будто и не было… И отец ни при чем… И не было, не было этого…

Но в городе и вправду не простили настоятелю то, что он оскорбил Андреаса. На проповеди его не приходили, стороной обходили монастырь, не пускали детей в монастырскую школу. В конце концов настоятель объявил, что смиренно попросит прощения у незаслуженно обиженного им юноши. В тот день в соборе было множество народа. Настоятель прочел проповедь о смирении и громко попросил прощения у Андреаса Франка. Все обернулись к Андреасу. Но тот не стал упиваться местью; тихо склонил голову и подошел под благословение…

* * *

Приближалось Рождество. И совсем другие, пусть и суетные, но естественные в молодости заботы одолевали и тревожили Андреаса.

Ему было уже двадцать лет. В тот год городские власти устроили в большом зале ратуши на второй день Рождества большой пир для самых уважаемых городских ремесленников, для их семей и подмастерьев по их выбору. Андреас об этом знал (известно было заранее), но не думал, что его пригласят, ведь он работал в еврейском квартале. Однако он получил приглашение и это была радостная неожиданность.

Но вот здесь-то и подстерегало Андреаса большое огорчение. У него не было нарядной новой праздничной одежды и красивых башмаков. Не прийти по приглашению на пир было бы оскорбительно для его устроителей. Андреас собирался прийти, но никакого для себя удовольствия не ожидал. Конечно, он принарядится, но такой одежды, какая подобает такому пиру, у него не будет. И не будет ему весело и радостно.

В таком печальном настроении работал Андреас в мастерской Михаэля. Был канун иудейского зимнего праздника, называемого Ханнука. Михаэль пораньше отпустил всех и запер мастерскую. Было пасмурно, быстро темнело. Андреас проходил мимо синагоги. Он увидел нищих иудеев, которые пришли за подаянием, как приходили нищие христиане к церквам. Андреас почувствовал неловкость: почему он прежде не замечал нищих еврейского квартала, не подавал им? Он поспешно отвязал от пояса кошелек и роздал все деньги, какие имел при себе, не забывая произнести на древнем иудейском наречии свое «добрый человек». Как всегда, он спешил раздать милостыню, чтобы никто из тех, кто его здесь знал, не заметил бы его. Он закончил раздачу денег и был доволен, потому что никто не заметил, никто не подошел к нему. Но на следующее утро прибежал в его жилище мальчик из еврейского квартала и почтительно передал, что господина Андреаса Франка покорнейше просят пожаловать в один дом в еврейском квартале.

— А куда меня приглашают? — спросил Андреас.

— Мне велено проводить вас, — ответил мальчик почтительно, однако уклончиво.

Андреас немного призадумался. Участвовать в иудейском празднике он вовсе не желал, но отказаться от такого церемонного приглашения было бы неучтиво. И он пошел с мальчиком.

В еврейском квартале мальчик направился прямо к большому дому раввина Элиаса Минца. Привратник впустил мальчика и Андреаса. В зале, где на стенах висели широкие — в самых разных оттенках алого — узорные ковры, уже собралось много мужчин с покрытыми головами. Одни были в шапках, отороченных мехом, другие — в круглых, шитых золотом, третьи — в фетровых с такими небольшими твердыми полями. Андреас заметил Михаэля с сыном, и Маркуса и Бэра, дружелюбно улыбнувшихся ему.

Элиас Минц, плотный светлобородый человек в бело-золотистом одеянии, вышел вперед и подошел к гостю. Андреас смутился.

— Скромное милосердие этого христианского юноши, — начал раввин, — может служить примером для многих молодых людей нашей общины. Он творит милостыню, не помышляя о вероисповедании, но думая лишь о нужде и нищете несчастных, которым он отдает свои последние деньги. Но и его цветущей юности не чужды простые человеческие радости. Мы знаем, что он приглашен на пир в ратуше, а у него нет достойной нарядной одежды. Это огорчает его, как и должно огорчать такого молодого человека, но все же он последние свои деньги отдал нищим у синагоги. Этот юноша, Андреас Франк, обучен ремеслу в нашем квартале почтенным Михаэлем. То, что этот юноша приглашен в ратушу вместе с лучшими, достойнейшими ремесленниками христианского города, — честь и для нас. Поэтому все мы просим его принять эти собранные нами для него деньги, чтобы он мог на эти деньги заказать себе нарядное платье.

Тут выступил из группы стоявших у двери Михаэль и подал раввину большой кожаный кошель. Раввин протянул кошель Андреасу.

Андреас был тронут. Эта праздничная комната, нарядные люди, умная добрая эта речь, — все вызывало слезы на его глазах. Он взял кошель левой рукой, а правой — рукавом — невольно отер глаза. И распрямившись, посмотрел на Элиаса Минца — глаза в глаза. Радостно прочел он в глазах раввина понимание, почему Андреас не может остаться и принять участие в иудейском празднике. Стало быть, и этот человек разделял мнение Андреаса, что христиане и иудеи не должны и не могут молиться вместе. Андреас низко поклонился — сначала — Элиасу, а затем — одним поклоном — остальным собравшимся. Раввин приблизился к юноше и положил ему ладони на плечи. Андреас увидел, что Элиас Минц залюбовался его красотой, и тотчас Андреас опустил глаза смущенно.

— Прежде, чем мы простимся с тобой, Андреас Франк, — сказал раввин, — позволь нам рассказать для тебя одну старинную притчу… — Раввин повел рукой и подошел к нему Ари в праздничной одежде. — Расскажи эту притчу, — сказал ему раввин.

Андреас увидел, что его племянник гордится возложенной на него ролью, и Андреасу было приятно.

— Однажды устроена была в синагоге большая праздничная трапеза, — так заговорил Ари. — И некий бедный, но одаренный большим разумом толкователь священного писания тоже был приглашен. В своей бедной одежде он пришел и смиренно пристроился с края. Перед ним даже и позабыли поставить кушанье. Посидел он, подумал, затем поднялся тихонько и вышел. Миновало совсем немного времени и вдруг увидели его, входящего с важным видом, одетого богато. Решили тотчас, что это, должно быть, неспроста. Усадили его с поклонами на лучшее место, поставили перед ним лучшие кушанья. А он, немного оттянув рукав своего нарядного платья, которое одолжил ему его близкий друг, торжественно произнес: «Кушай, моя нарядная одежда, кушай. Ведь это угощение предназначено вовсе не мне, а тебе».

— И что же это означает? — спросил раввин.

Ари, покраснев от радостного удовольствия, посмотрел на Андреаса и сказал:

— Это означает, что Андреас и сам по себе достоин всего самого лучшего, в какую бы одежду его ни одели!

Раввин удовлетворенно кивнул головой и ласково простился с Андреасом.

* * *

Андреас быстро шел по улицам еврейского квартала. Сначала мысли были какие-то радостно-слитные. Затем промелькнула мысль о том, откуда же узнали о его желании иметь праздничную одежду; но это было совсем понятно, ведь Андреас поделился со своим племянником Ари, как-то раз обмолвился, почти случайно, и сам позабыл… Но теперь надо было скорее все заказывать, времени-то оставалось совсем мало.

И Андреас сломя голову помчался к портному, а от портного — к башмачнику…

* * *

Много-много лет спустя еще жили в городе совсем уже дряхлые старики и старухи, которые, несмотря на свою дряхлость и уже слабую старческую память, помнили, до чего красив был Андреас Франк на пиру в большом зале ратуши, на второй день Рождества.

Тогда Андреасу было двадцать лет. Костюм его был сшит из белого с легкой голубизной плотного шелка. Короткая модная куртка с узкими рукавами перетянута была золоченым ремешком. Тонкая серебряная цепочка с подвеской в виде кораблика, сделанного из одной большой жемчужины и золотых тонких проволочек, обвивала смуглую шею и спускалась на яркий белый шелк одежды. Белые чулки обтягивали длинные стройные ноги. Чуть вился назади, когда Андреас шел, легко ступая, короткий пышный белый шелковый плащ, подбитый и опушенный тонко-пушистым темным дорогим мехом. Темные-темные, изящно подровненные кудри юноши украсились новой шляпой из белого фетра с голубым — сверху — выступом-колпачком из голубого бархата. Туфли были как раз для танцев — самые модные и щегольские — кожаные, с длинными загнутыми носками, и на высоких широких каблуках, в которые вделаны были маленькие колокольчики. И при этом при всем очаровательное светло-смуглое и чуть продолговатое лицо, и прелестные сияющие темные миндалевидные глаза и эти тонкие, почти черные густые ресницы…

Тот день был день святого Стефана, покровителя лошадей. Издавна повелось в городе и окрестностях, что в день святого Стефана батраки и слуги имели право уйти от одного хозяина к другому, переменить хозяина. До Нового года они были свободны и уж такой загул шел…

Андреас и его приятель Генрих направлялись в ратушу, когда навстречу им задалась шумная компания загулявших батраков. Должно быть, гуляли они со вчерашнего вечера, их уже сильно покачивало, они громко и нестройно пели. Тот, который шел посередке, едва удерживал обеими руками ковригу хлеба, от которой уже было порядком отщипнуто. Ковригу такую большую хозяин должен был подарить уходящему от него работнику. Юноши хотели было поскорее пройти мимо. Но один мужик из компании громко крикнул пьяным голосом:

— Стойте!

Непонятно было, к кому он обращается, то ли к молодым людям, то ли к своим приятелям. Но и те и другие остановились.

Человек отломил от ковриги в руках того, кто стоял посередке, большой неровный ломоть, и быстрым шагом, сильно покачиваясь, придвинулся к Андреасу. Тот не отстранился, хотя ведь его новый нарядный костюм мог испачкаться. Пьяный заметил, что Андреас не отстранился, и отстранился сам, еще сильнее при этом покачнулся и едва не упал. Он явно не хотел испачкать праздничное платье Андреаса.

— Вот возьми-ка! — он протянул Андреасу ломоть.

Андреас взял и тотчас прикусил, улыбнувшись, показывая искренне, что нимало не брезгует этим хлебом, поданным явно немытыми руками грубого человека.

— Пусть у тебя весь год зубы не болят, — пьяный взмахнул руками, словно пытался благословить Андреаса.

И Андреас и Генрих помнили поверье, по которому если съешь от такой ковриги, называемой «Laib», весь год зубы не будут болеть.

С улыбкой Андреас протянул кусочек Генриху и тот тоже съел.

— А что же ты не зовешь меня «добрым человеком»? — вдруг спросил давший хлеб; и в его вдруг загнусавившем голосе послышались глумливость и злоба.

Но Андреас не смутился и уж, конечно, не испугался.

— Прости, добрый человек, что не тотчас назвал тебя таковым. И благодарю тебя за хлеб, — спокойно, просто и с милой искренностью сказал Андреас.

— То-то! — грубо хмыкнул пьяный.

Но смотрел он на Андреаса, как на изображение святого в церкви, — с отчаянием каким-то и безудержным благоговением.

И вдруг резко отвернулся, крикнул своим приятелям:

— Пошли! — и они двинулись дальше.

— Кажется, этот пропойца знает тебя, — заметил Андреасу Генрих. — А, впрочем, кто тебя в этом городе не знает! — прибавил он. — Ты у нас личность известная…

Андреас легко пожал плечами и снова улыбнулся.

На самом деле он вспомнил этого человека. Год или два тому назад Андреас прекратил его драку с женой, которая ждала ребенка. Но теперь Андреас по своему всегдашнему обыкновению не хотел напоминать о своем добром поступке. Этот человек узнал его, но Андреас не мог вспомнить его имя…

* * *

В большом зале ратуши ярко горели огромные свечи в серебряных больших подсвечниках. Длинный стол застлан был белоснежной скатертью. Слуги вносили все новые блюда с вкусными кушаньями. За столом поместились самые искусные и состоятельные ремесленники города, их жены и дочери, их мастера и лучшие подмастерья. Все были нарядно, богато одеты, блестели золотые и серебряные украшения.

Когда завершился парадный ужин, начались танцы на гладком полу. Музыканты стройно, красиво играли. Юноши приглашали девушек. Но никто не мог пригласить девушку на танец так мило и учтиво, как это делал Андреас.

Он заметил для себя одну совсем юную, лет пятнадцати, красивую девушку в темно-алом бархатном верхнем платье, из широких пышных рукавов которого выказывались девически худощавые руки в золотистых нижних рукавах с белыми манжетами. В четырехугольном вырезе видна была нежная бело-розовая шейка, но не грудь. Изящный красно-белый чепец позволял видеть гладко, на прямой пробор, причесанные рыжеватые волосы цвета золотистого меда. Девушка скромно опускала глаза и видны были ее реснички, тоже рыжеватые и тоненькие. Ее богатый и красивый наряд странным образом еще более подчеркивал ее застенчивость. Андреас увидел, что в ее маленькие розово-просвечивающие ушки вдеты большие золотые серьги — грушами. Это были серьги его работы, из тех, в узор которых он вплел иудейские коронки над буквами в свитках Торы. Андреас улыбнулся.

В ответ на его учтивое приглашение к танцу, она ничего не сказала, только быстро от застенчивости кивнула.

Сначала они протанцевали медленный танец. Андреас вел девушку, едва прикасаясь кончиками своих сильных и гибких мужских пальцев к ее сложенным слабенькой щепотью, нежно-розовым девичьим пальчикам.

Затем заиграли музыканты быстрый танец. Андреас пошел быстрым шагом, выбрасывая вперед то одну, то другую стройную ногу в легких прыжках. Колокольчики, вделанные в каблуки, зазвенели. Он чуть сжал нежную кисть девичьей ручки. Ей тоже пришлось быстро ступать и припрыгивать. Она раскраснелась и с интересом подняла на него глаза. В тот же миг непритворное изумление расширило эти наивные золотистые глаза. Она поразилась красоте юноши, танцевавшего с ней.

И прежде эта девушка что-то слыхала об Андреасе, но мало и смутно как-то. Красота Андреаса была известна, пожалуй, всем женщинам в городе. Всем женщинам и девушкам случалось говорить о красоте Андреаса, но, в сущности, красота эта никого из них не волновала, как не может волновать простые женские чувства прекрасное изображение юного святого на стене собора. Так был красив Андреас, что нельзя было и помыслить о браке с такой красотой, о каких бы то ни было заигрываниях и развлечениях. В еврейском квартале, где принято было отдавать девочек замуж совсем маленькими, от восьми до двенадцати лет, женщины о каком-нибудь красивом украшении или прекрасной ткани говорили: «Это красивее даже, чем Андреас». А в христианском городе женщины и девушки подшучивали: «Ах, Андреас, если захочет, высушит посуше своего святого!» Конечно, имелась в виду поговорка «Святая Екатерина мочит, святой Андрей сушит», потому что как раз на святого Андрея обычно подмораживало и начиналась настоящая зима. Но никто бы не сказал всерьез, что Андреас девичьи сердца сушит. Не только его красота, но и добронравие его всем было известно. Все любили его, но, кажется, ни одна девушка не была в него влюблена.

А та девушка, с которой он сейчас танцевал на пиру, жила замкнуто в богатом доме своих родителей; они всячески оберегали ее, только в одной маленькой церкви бывала она, и то, конечно, всегда в сопровождении служанки; да изредка отпускали девушку к одной из ее немногочисленных подружек (и тоже непременно из богатых солидных домов состоятельных ремесленников); и девушка в гостях скромно склонялась над пяльцами, изредка клала в рот засахаренный орех, аккуратно приоткрыв губки; и прислушивалась рассеянно к общему девичьему разговору. Она почитала себя некрасивою, и подруги, конечно, разделяли охотно ее мнение, поскольку, к сожалению, многим девушкам свойственна склонность к интригам и легкой злости. И сейчас, подняв глаза на юношу, танцующего с ней, девушка еще более смутилась. Она сразу увидела его приветливую, чуть смешливую улыбку, от которой лицо его светло-смуглое и немного отчужденное и таинственное в своей удивительной красоте, сделалось как-то проще, и милое совсем сделалось, а закругленный кончик носа был таким мило-смешным, и хотелось тронуть кончиком пальца и тоже улыбнуться.

И девушка почувствовала смятение… Эта красота… и этот милый приветливый взгляд, обращенный к ней… Нет, это ошибка! Не может эта красота вдруг сделаться такой милой и приветливой ради нее, такой простенькой и некрасивой… Нет, нет!..

Когда закончился быстрый танец, Андреас проводил девушку к ее матери. А та, женщина зоркая и по-женски умная, посмотрела на их лица и кое-что для себя поняла.

Девушка впервые присутствовала в таком большом собрании людей, и мать опасалась, что в наивной душе ее дочери поселится жажда суетных удовольствий. Это отец настоял, чтобы дочь отправилась с ними в большой зал ратуши; ей, мол, скучно, целыми днями сидит за вышиванием, надо ее повеселить. Мать даже подосадовала на супруга, с которым обычно жила в согласии; вот он балует девочку, а справляться с тем, что может последовать из этого баловства, придется ей, матери…

Матери этой девушки Андреас был известен, как всем в городе. Умная женщина была наслышана о его добром нраве, о том, какой он искусный мастер, о красоте его и говорить нечего было — солнце в сундук не замкнешь!.. И сейчас, бросив зоркий взгляд на лица юноши и своей дочери, мать восприняла Андреаса уже совсем по-иному; и практическим своим умом оценила его недостатки: пристрастия к покупке книг и раздаче милостыни, и то, что он обучен был своему мастерству в еврейском квартале и до сих пор там работал. Но эти недостатки вдруг показались ей не такими уж значительными. Юношеские пристрастия исчезают бесследно, когда молодой человек вступает в законный брак и делается отцом семейства; а что касается работы, так ведь ее муж богат и охотно поможет Андреасу, чтобы тот обустроил собственную мастерскую; Андреас и теперь такой искусный мастер, столько заказывают ему, а когда у него будет своя мастерская в христианском городе, заказов станет еще больше и все расходы быстро окупятся…

К двадцати годам Андреас был настолько уже значительной самоценной личностью, что, говоря о нем, как-то и не вспоминали его отца и мать. И мать этой девушки, с которой он танцевал на пиру, не вспомнила о них, размышляя об Андреасе, конечно, как о возможном своем зяте…

* * *

Когда отец, мать и дочь вернулись из ратуши в свой дом, зоркая мать уже заметила кое-какие перемены в характере своей дочери. Девушка изо всех сил стремилась скрыть свое смятение; она всегда была молчалива, но прежнее ее молчание было молчанием застенчивой наивности, теперь же она замкнулась, будто бы таилась от матери. И в то же время девушка стала как-то смелее. Теперь, когда она шила или вышивала, сидя рядом с матерью, и мать спрашивала: «Что с тобой?» или «О чем ты задумалась?», девушка отвечала тихо: «Мне хорошо, благодарю вас, мама»; и в ее тихом мелодичном голоске слышалась твердость решимости, какая бывает, когда человек принял твердое решение таить свои чувства и никому не открывать их.

По ночам девушка подолгу не могла уснуть и рано просыпалась. Невольно представлялось ей это прекрасное юношеское лицо, такое милое от этой милой приветливой улыбки… И улыбка эта обращена к ней, к ней… Но прошел всего лишь один день и одна ночь миновала, и девушка уже поняла свои чувства: она была влюблена…

Ей хотелось напевать за шитьем и вышиванием, хотелось украшать свою одежду и волосы; хотелось, чтобы в комнатах было особенно чисто и красиво. Ей хотелось что-то делать, чтобы руки ее были заняты и творили по мере сил чистоту и красоту. Те немногие домашние обязанности, какие были на нее возложены, и прежде исполняемы были ею с полным равнодушием, теперь сделались для нее веселой радостью действования. Радостно поливала она цветы в горшках на окнах; радостно помогала кухарке на кухне. Что за радость, когда руки твои так и летают, пальцы проворно снуют, и все ты делаешь быстро, чисто, легко и красиво…

Сначала девушка словно бы невольно представляла себе Андреаса, затем начала с удовольствием думать о нем, а совсем недолгое время спустя уже создавала в своем девическом скромном воображении совместные прогулки и беседы с любимым. Она сама еще совсем недавно даже и не думала о замужестве. Послушная материнским речам, она почитала себя слишком юной для брака. Девичьи сплетни о юношах, заглядывающихся на девиц в церкви, о встречах на городских и загородных гуляньях тоже не занимали ее, она была от всего этого словно бы отделена, это не было и не могло быть ее жизнью.

Но теперь она вдруг начала все это примеривать на себя и Андреаса. И вот уже от любезных слов и прогулок совсем незаметно для себя самой перешла она к приятным картинам счастливой семейной жизни. Разумеется, телесная сторона любви была ей знакома чрезвычайно смутно. Поэтому она не только не представляла себя в постели с любимым, но даже поцелуя не могла себе представить. Чем-то запретным казался ей даже невинный поцелуй, хотя для нее поцелуй воплощался лишь в скромном соприкосновении губ, ничего иного она не могла себе вообразить. Но тем охотнее она представляла себе, как выходит с Андреасом нарядная на гулянье и гордится своим добрым и красивым супругом, как рядом с ним сидит за трапезой и он доверительно рассказывает ей, какие заказчики приходили в мастерскую, что заказали, как идет работа… И помогая с охотой кухарке на кухне, девушка вдруг представляла себе, что хлопочет, как бы повкуснее накормить Андреаса, который уже ее супруг… И щеки ее розовели от застенчивого румянца…

Она почему-то совершенно уверилась в том, что и Андреас полюбил ее. И теперь она радостно и нетерпеливо ожидала встречи с ним, но вовсе не какой-то случайной встречи; она почему-то знала, что он придет в ее дом — просить ее руки. Мгновениями она сама удивлялась этому своему знанию, ведь она двух слов не сказала с этим юношей и тем более ни о каком свидании не договаривалась с ним… Но вот была и все крепла радостная уверенность…

И тот, кто полагает, будто на все это ушло много времени, ошибается. Уже на четвертый день Андреас явился к вечеру в дом отца девушки…

Что же привлекло Андреаса в этой девочке? Прежде всего, нежные ее свежесть и чистота, то, что побуждает нас любоваться скромным розовым бутоном, предпочитая его изящную застенчивую замкнутость горделивой пышности распустившегося цветка. До сих пор Андреас не был знаком с такими скромными и юными, тихо и уединенно возрастающими в богатых домах под неусыпным материнским надзором, прелестными своей застенчивостью девушками. В этом сочетании свежести, чистоты и застенчивости он даже увидел некую разумность. Впрочем, многие мужчины в подобном сочетании ухитряются увидеть не только разумность, но даже и тонкость и глубину. Вдруг оставил Андреас горячие и смутные свои мечты о неизбывной чистой любви, о служении избраннице; очень захотелось ему, чтобы его уже не считали юношей, но взрослым, зрелым мужчиной; захотелось жить в своем доме с красивой молодой женой (Андреасу девушка виделась очаровательной); захотелось прогуливаться с ней, свободное от работы время проводить в покое и уюте, а ночами ласкать нежное юное тело, целовать тонкую кожу лица, впитывать юное ароматное дыхание и нежный лепет из маленьких ее губок.

Андреас поделился с Генрихом и тот вполне одобрил намерения приятеля. Генрих знал, что отец девушки — бочар, хороший мастер; в городе у него двухэтажный дом, а неподалеку от города — две усадьбы, ежегодно приносящие неплохой доход. У него всего одна дочь, больше детей нет, и после его смерти она будет богатой наследницей. В городском доме ведь все шкафы и кладовые до отказа набиты серебряной и золотой посудой, дорогами тканями, да говорят, и денег скоплено немало. Андреасу этот разговор вовсе не показался нехорошим. Богатство семьи девушки казалось ему таким же достоинством, как и ее скромность, свежесть и чистота.

Но теперь Андреас начал сомневаться в том, будет ли принято его предложение.

— Кто я, в сущности? — говорил он Генриху. — Безродный бедняк…

Теперь Андреасу показалось, что его увлеченность книгами и милосердными делами была чрезмерной и теперь вот он расплатится за эту чрезмерность. Все воспринятые из книг философические мысли и благородные возвышенные чувства вдруг показались ему неестественными, никак не соотносимыми с живой жизнью. И сам он, восхищенный книгами, оделяющий милостыней нищих у церкви, показался вдруг себе неестественным до такой степени, что сделалось стыдно… И это его «добрый человек»… Боже, как неестественно, как смешно и потому стыдно!..

— Ты себя не ценишь! — уверял Генрих приятеля. — Ты великолепный мастер, тебя весь город любит!..

Но именно в этой любви Андреас вдруг почувствовал опасность для себя. Любят его такого неестественного? Почему? Потому что он забавляет их? И, значит, они могут воспрепятствовать исполнению его желания зажить естественной жизнью?..

— Любят! — проговорил Андреас, и в голосе его прозвучала какая-то незнакомая ему прежде ироничность. — Безобидных чудаков любят всегда!..

Но Генрих не обратил внимания на эти слова, и убеждал Андреаса, говорил, что отец девушки поможет Андреасу устроить собственную мастерскую…

И в конце концов Генрих сумел убедить приятеля, ведь и тот, в сущности, желал быть убежденным…

И вот, чтобы прекратить разом все колебания и сомнения свои, Андреас явился в дом отца девушки.

Андреас тоже почему-то знал и верил, что девушка влюблена в него.

Мать ее уже успела за эти дни все рассмотреть и взвесить — все доводы «за» и «против» брака ее дочери с Андреасом Франком, и решила, что брак этот будет для ее дочери удачей. Тогда она высказала свои соображения отцу девушки, и тот согласился с женой, потому что за все годы их счастливого брака уже привык соглашаться с ней и всегда это выходило к лучшему…

И вот Андреас попросил у почтенных родителей руки их юной дочери и они ответили ему согласием. Затем позвали и саму девушку и объявили ей сватовство Андреаса. Она вошла с опущенными глазами, и все так же потупясь, едва слышно ответила, что согласна, поскольку не хочет перечить отцу и матери.

— Что ты все о нас! — отец приподнял мясистыми пальцами округлый маленький подбородок дочери. — Ты сама-то согласна выйти за этого красавца? — он хохотнул дружелюбно.

— Да, — совсем смущенно произнесла девушка и быстро подняла глаза на жениха.

В этих золотистых наивных глазах Андреас увидел самую живую и трепетную радость.

* * *

В соборе состоялось оглашение. Начали готовить приданое. Матери Андреаса пришлось принимать и угощать родителей богатой невесты в своем скромном жилище. Они обращались с ней очень почтительно, любезно и с восхищением говорили о всевозможных достоинствах ее сына. Она с удовольствием слушала и отвечала им короткими, деликатными и тоже любезными фразами. Невесту показали ей в церкви. Девушка учтиво и покорно приветствовала будущую свекровь, та отвечала ей все теми же любезными и деликатными, но краткими фразами. Затем будущую свекровь пригласили на обед и родители невесты. Они застелили дубовый стол самой лучшей скатертью, выставили самую дорогую посуду. Но Елену это не обидело, она понимала их естественное желание показать, сколько добра они дают за дочерью. Было уговорено, что пока у молодых не будет своего дома, отец отдает в их полное распоряжение весь второй этаж этого дома, где он прожил много лет в добром согласии со своей супругой, матерью девушки.

— Но я надеюсь, что скоро придется нам гулять у них на новоселье, — дородный бочар поднялся, держа в руке серебряный бокал с красным вином, и повернулся к Елене. — Такой мастер, как ваш сын, без собственного дома надолго не останется!

Елена кивнула учтиво и деликатно, но и с некоторой торжественной важностью.

И все же это решение Андреаса вступить в брак явилось для нее скорее неприятной неожиданностью. Он перечислил ей так разумно все выгоды будущего брачного союза. И пока он говорил, ей все казалось, что у нее отнимают ее драгоценное сокровище, ее чудесного мальчика, ее милый живой драгоценный камешек. И вместо него, как будто от злого тайного колдовства, появляется обыкновенный человек, мужчина, похожий на всех мужчин города. В сказках колдовские действия наделяли человека необыкновенной красотой или необыкновенным же уродством, или и вовсе превращали его в животное, растение или какой-нибудь предмет. А вот ей сейчас в ее обычной жизни казалось, что, наоборот, ее чудесный Андреас от колдовства превращается в обыкновенного человека… Но кто же отнимает его у нее? Конечно, она понимала умом, что никакого колдовства здесь нет, что все это очень обыкновенно, заурядно. Нет, она никогда не хотела для своего сына бурной, полной приключений и потому опасной жизни. Но вот… чтобы ее Андреас жил, как живут все горожане-ремесленники, и был бы женат на такой обыкновенной девушке… Какой-то смутный протест охватывал душу матери… Чего бы она хотела для сына? Нет, она и сама не знала. Но смотрела в соборе на каменную статую Богоматери, на милого своего маленького мальчика, изображенного резчиком в образе Божественного Младенца… И эта досада… эта обида… Но было и чувство попроще: ей просто неприятно было думать, что эта молодая женщина будет заботиться об Андреасе, следить за его платьем и башмаками, надзирать за приготовлением кушанья для него… А что же она, мать?.. и снова — чувство обиды… И было так больно чувствовать, что сын отдаляется от нее, от своей матери. Уже не с той прежней доверительностью он разговаривает с ней. А после свадьбы вся его доверительность будет доставаться молодой жене… Елена не корила Андреаса, ничего такого не говорила ему, со своими будущими родными держалась учтиво и деликатно… И вдруг возникали у нее странные невольные мысли — ах, если бы нашлось такое колдовство и вернуло бы ей ее чудесного Андреаса, вновь превратило бы его из этого заурядного обыкновенного человека в такое прекрасное изумительное чудо…

А в городе как будто и не понимали, что Андреас изменился. Когда узнали, что он скоро женится, все, казалось, порадовались за него. И сам Андреас, казалось, вовсе позабыл о своих прежних опасениях относительно горожан… Не замечал он и странного настроения матери; с него довольно было, что его будущие родные обращаются с ней почтительно…

Почти каждый вечер Андреас приходил в дом своей невесты и беседовал с ней в присутствии ее родителей или одной лишь матери. Девушка говорила с ним разумно, сдержанно и скромно. Она была очень наивна, но в своей естественной серьезности эта ее наивность была очаровательна. Отец и мать девушки настолько доверяли Андреасу, что в иные вечера отпускали свою дочь с женихом на площадь к фонтану. В эту зиму вода в фонтане не замерзла. Когда девушки из семей попроще и служанки расходились от фонтана со своими кувшинами, туда являлись девицы и юноши побогаче, и не спеша прогуливались парами, обмениваясь любезностями. Андреас обычно для таких прогулок надевал черные чулки и теплую красную куртку с пушистым меховым воротником. Его невеста одевалась в пристойное темно-синее теплое платье, поверх которого накидывала меховую накидку. Андреас говорил девушке приятные учтивые слова и радовался ее скромным ответам, в которых, несмотря на видимую сдержанность, чувствовалась искренняя любовь к нему. Девушка любила его мило и спокойно. Казалось, и он любил ее так же. Но порою у Андреаса вдруг возникало ощущение, что он вовсе и не способен на подобную любовь, и не сможет он жить такой жизнью; и все, что он совершил в эти дни, всего лишь притворство с его стороны. И лучше прекратить это, пока не поздно, и возвратиться к прежней жизни, попросив у этой девочки прощения за то, что смутил ее спокойную душу. Андреас в такие мгновения не сомневался, что и любовь к нему девушки легко пройдет, словно спадет какое-то наваждение… Но тотчас властно захватывали его сознание практические соображения: ведь уже состоялось оглашение, уже назначен день свадьбы… Нет, может, городские нищие и книготорговцы и порадуются, если Андреас вернется к своему прежнему чудаческому существованию, но он им такой радости не доставит!..

* * *

Как раз в это самое время Андреас твердо решил сменить башмачника. Но решил объявить об этом Гиршу Раббани, чтобы тот не обиделся, когда Андреас перестанет заказывать у него обувь. Андреас пришел в мастерскую Раббани в еврейском квартале, серьезный, но улыбчивый, с прелестными глазами. Андреас не помнил, как приходил сюда ребенком, молодые не живут воспоминаниями. Впервые Андреас ясно увидел, как темна, бедна и убога мастерская сапожника. И сам сапожник, уже начавший старчески горбиться, и с этим уродливым лицом, затененным накрученной на голову темной чалмой, высокий и хмурый, показался вдруг Андреасу таким тощим, несчастным и убогим, но странно — все равно виделся каким-то странно горделивым.

— О, мой постоянный заказчик! — Гирш Раббани улыбнулся своим щелистым щербатым ртом.

— Боюсь, что уже нет, — Андреас хотел смягчить жестокость своего отказа этим милым, чуть насмешливым дружелюбием, которое всегда было ему свойственно.

Андреас почувствовал, что сапожник сделался вдруг сразу таким печальным и замкнутым. Свой этот легкий юношеский эгоизм и юношеское же самодовольство Андреас искренне пытался смягчить добротой.

— Я скоро женюсь, — сказал Андреас с доброй улыбкой. Он немного выждал, но сапожник ни о чем не спрашивал. — Теперь я, наверное, буду заказывать башмаки у Готлиба с Большой Замковой улицы, — сказал Андреас. — Конечно, он берет дороже, чем вы, но зато он знает разные новомодные фасоны… Простите меня… — Андреас вновь улыбнулся.

— Да, в твои годы только щеголять, — хмуро произнес Гирш Раббани.

— Пожалуйста, не обижайтесь на меня, — дружески попросил Андреас. — Я помню все, что вы для меня сделали, и я благодарен вам. Вы всегда можете рассчитывать на мою помощь…

— Мне помощи не надо, — Гирш Раббани покосился на темную занавеску, за которой уже было жилое помещение.

— Прошу вас, не обижайтесь, — повторил Андреас.

— Да я не обижаюсь на тебя.

— Ну вот! Почему же вы тогда такой мрачный? — Андреас подошел поближе и улыбнулся совсем дружески.

— Потому что приближается, — хмуро произнес Гирш Раббани.

Андреас не понял этих слов, но не хотелось спрашивать, не хотелось погружаться в чужое чудачество после того, как он вынырнул из своего. Андреас мягко простился и ушел, полагая свой долг исполненным.

Другое занимало Андреаса. Он уже присмотрел одно помещение небольшое, для устройства своей мастерской, и можно было взять это помещение в аренду, отец невесты обещал помочь деньгами и Андреас радовался этому, хотя соглашался взять лишь очень небольшую сумму, и женился все же не ради денег, а по любви. На деньги, одолженные у будущего тестя, Андреас намеревался купить необходимые инструменты и нанять для начала одного хорошего подмастерья. Но оставалось еще то, что Андреас должен был сказать Михаэлю, что больше не будет работать в его мастерской. Андреас и прежде думал о том, чтобы уйти из мастерской в еврейском квартале; ведь не всякий заказчик из христианского города пойдет в еврейский квартал. Но как раз об этом Андреас Михаэлю не говорил, не хотел обижать его; говорил только, что хотел бы работать самостоятельно. А тут еще и эти слова настоятеля, что, мол, человек; работающий в еврейском квартале, способен и на осквернение храма… Но Михаэль ничего не понимал, только ворчал, что вот, желание Андреаса иметь свою мастерскую — пустое мальчишеское фанфаронство; работают ведь у Михаэля Маркус и Бэр, а они постарше Андреаса и давно женаты; и Андреасу еще рано обзаводится собственной мастерской. Михаэль и вправду так думал, а кроме того, жаль ему было терять такого искусного мастера, ведь после смерти Зевула Андреас остался единственным гранильщиком у Михаэля, и другие ювелиры признавали Андреаса лучшим гранильщиком, и лучшим не только в этом городе.

Но в конце концов Андреас все искренне объяснил Михаэлю с глазу на глаз, ничего не утаил, даже самое щекотливое вдруг легко сказалось. И Михаэль понял и отпустил Андреаса. Андреас устроил прощальное угощение в его мастерской, пили вино, пели много песен, Андреас ласково и дружески простился со всеми и сказал, что, конечно, они будут видеться. Все согласились и пожелали ему счастья.

Вскоре после этой прощальной пирушки вдруг явился в жилище Андреаса и Елены стражник из суда и позвал Андреаса к отцу. Андреас не стал отказываться — пошел. Конечно, все было просто: отец прослышал, что его единственный сын уже собирается жениться; вдруг удивился, что у него такой уже взрослый сын, и захотел наконец-то повидаться с ним. Они поговорили в комнате за судебной залой. Отец очень постарел в сравнении с тем, каким видел его Андреас в детстве, но был бодрым и веселым. Он хвалил Андреаса и даже восхищался им. Андреас говорил с отцом дружески и легко, это не затрудняло юношу, получалось как-то само собой. Отец пригласил Андреаса к себе домой не обед, сказал, что хочет ему сказать кое-что важное. Андреас согласился прийти, не хотел обидеть отца. Ни о госпоже Амине, ни о ее дочери Андреас даже и не подумал. Теперь они казались ему чем-то совсем ненужным в его жизни.

* * *

Мать знала, конечно; Андреас ей сказал, что отец пригласил его на обед. В тот день какое-то странное настроение постепенно овладевало ею. Она вдруг сделалась непоседливой, суетливой; быстро ходила из кухни то в свою комнату, то в комнату сына, мелкими движениями оправляла покрывало, скатерть, переставляла посуду… И словно бы этой полуосознанной непоседливостью она пыталась преодолеть внезапно ощутившуюся ею странную скованность всего ее существа… Было ощущение, что нет, не надо, чтобы Андреас шел к отцу; и в то же самое время волной накатывало убеждение, что надо, надо, надо!.. Все было так непонятно, недоступно пониманию…

И у Андреаса в тот день были такие же ощущения; то ли от матери передалось, то ли сам по себе ощущал такое — не надо, не надо, и в то же самое время: надо, надо, надо!.. И все твое существо, будто сковано; ты говоришь, двигаешься, думаешь и чувствуешь, а весь в этой скованности… И невозможно принимать никакие решения… И это — в твоей скованности — назойливое — не надо, не надо… и надо, надо, надо!.. И неясно, откуда это, кто управляет всем этим… Нет, впрочем, есть чувство, будто совсем никто… И от этого — легкое ощущение жути, будто в какую-то черную безбрежную темноту тебя кидает… или ты сам кидаешься?.. Или невозможно не кинуться?..

Андреас решил, что если еще останется дома, с ним сделается совершенное безумие. Он оделся, накинул теплый меховой плащ, велел матери прилечь отдохнуть и вышел из дома.

На улице хлопьями валил густой влажный снег. Пожалуй, к отцу еще рано было идти. Одолевая эту все длящуюся свою странную непоседливость, Андреас побродил по улицам, продрог, вошел в один трактир и выпил полстакана водки. Потом еще побродил по улицам, новогодние праздники еще не кончились, но было пусто на улицах, почти не было прохожих, никому не хотелось выходить под этот мокрый снегопад, в эту промозглость. И в трактире почти никого не было. Андреас еще продрог, промок, но, кажется, успокоился, и решил уже идти к отцу.

Старый дом с башенкой словно бы осел и уменьшился. Как давно Андреас не проходил мимо этого дома, а ведь он здесь родился…

Отец, должно быть, поджидал его, сразу вышел в прихожую и обнял сына…

— Да ты промок! Идем, погреешься у печи в столовой…

Андреас отдал плащ и шапку служанке.

— Высуши хорошенько, — приказал ей Элиас Франк.

— Послушай, — заговорил Андреас, ощущая свои дружески-доверительные и чуть возбужденные интонации, — Ведь этот молоток дверной и этот твой халат, они ведь те самые, что я видел тогда, в детстве, помнишь… И эти, для глаз, твои стеклышки в серебряной оправе…

Элиас засмеялся радостно и приложил стеклышки к глазам.

— Вот! Глаза тотчас делаются такие огромные! — Андреас тоже засмеялся. — Я в трактир заходил, — добавил он, все еще смеясь, — выпил водки натощак. Видишь, какой теперь!.. Ты не обращай внимания на все это, только накорми меня!

— Сейчас, сейчас накормлю! — Элиас улыбался и ласково похлопывал сына по плечу.

— Что мы, одни будем обедать? — спросил Андреас, когда они вошли в столовую, где уже был накрыт стол.

— Да, одни, женщины мои что-то прихворнули от этой погоды и будут обедать у себя.

Кажется, отец рад был, что побудет с сыном вдвоем.

— Иди, иди к печке, — отец легонько подтолкнул Андреаса в спину, тот сделал несколько шагов к большой изразцовой печи.

Приятным жаром веяло от голубоватых узорных изразцов. Андреас протянул руки.

— Хорошо! — проговорил Андреас. — Вот сейчас совсем согреюсь…

Отец отодвинул стул от стола, присел и смотрел на сына с восхищением и умилением.

Андреас почувствовал этот взгляд, повернул голову и, в свой черед, посмотрел через плечо на отца с улыбкой, доброй, дружеской и немного насмешливой. Андреасу вовсе не хотелось, чтобы отец так уж умилялся и восхищался им, это как-то смешно казалось Андреасу…

Но, увидев эту его улыбку, отец потер пальцами внезапно заслезившиеся глаза.

— Я так виноват перед тобой, — проговорил он дрожащим голосом.

— Не надо, не надо, прошу тебя, — остановил его Андреас ласково. — Все у нас хорошо, я здоров и счастлив, слава Богу, и люблю тебя. Вот и все! — Андреас еще улыбнулся.

Отец вздохнул. Он почувствовал, что сыну не хочется слушать эти запоздалые оправдания и просьбы о прощении. Хотелось просить прощения, хотелось покаяться, но еще больше хотелось угождать сыну, доставить ему хоть какую-то радость. И Элиас Франк смущенно замолчал, не зная, что говорить.

Андреасу сделалось жаль отца.

— А помнишь, ты мне подарил серебряный кораблик? Он у меня еще цел. Хорошая работа, красивая.

— Да, я знаю, ты умеешь отличить хорошую работу. В городе говорят, что такого мастера, как ты, нигде нет!

— Если ты меня будешь кормить одними похвалами, я умру от голода!

— Садись же, скорее садись за стол!..

* * *

Они весело пообедали. Андреасу даже стало приятно вот так вдвоем сидеть с отцом. Видеть жену отца и ее дочь Андреасу вовсе не хотелось.

После обеда они пересели к печке, щелкали орехи и запивали сладким вином. Отец сказал Андреасу, что кое-что скопил за все эти годы, и теперь хотел бы сделать сыну подарок на свадьбу.

— Какой подарок? Не надо мне ничего… — вяло возразил немного разомлевший от сытной еды и вина молодой человек.

Андреас сидел на стуле, чуть развалясь; одну руку, согнутую в локте, закинул на спинку стула, другой рукой небрежно катал по колену орех.

— Не обижай меня, — тихо попросил отец.

— Нет, нет, — Андреас постарался стряхнуть это уже давившее его оцепенение полусна. — Я не обижу тебя. Я приму подарок…

— Прекрасно! — отец радостно заулыбался. — Подожди, я сейчас вернусь…

Он и вправду вернулся быстро. И снова уселся рядом с сыном. Выглядел он очень довольным.

— Вот, — отец протянул сыну темный бархатный футляр, — это для твоей невесты.

Андреас понял, что отец дарит какие-то женские украшения. Юноше стало интересно, хорошо ли они сделаны, и как сделаны, какие они. Он осторожно дернул шнурок и вынул из футляра красивые серьги, начал рассматривать их. Серьги были большие, золотые, с эмалью, смарагдами, жемчугом и рубинами. Камни и золото показались Андреасу хороши, но саму работу он все же нашел грубоватой. Однако это был прекрасный дорогой подарок.

— Благодарю! — Андреас посмотрел на отца весело смеющимися глазами, чуть склонив набок темно-кудрявую голову.

— Конечно, это и рядом не лежало с твоей работой, но камни и золото, по-моему, хороши, — заговорил Элиас Франк оживленно.

Андреасу понравилось, что отец по достоинству ценит его работу.

— Ты позволяешь мне переделать их? — доверительно спросил он.

— Они твои! — продолжал отец все так же оживленно, довольный тем, что угодил сыну. — Думаю, если над этим золотом и над этими камнями поработают твои руки, цены всему этому не будет!

— Откуда у тебя эти серьги? — рассеянно спросил Андреас. — Это не наша работа. У нас в городе такую эмаль на скани делают гораздо тоньше.

— Я давно когда-то купил их, — отец мотнул головой. — Уже и не помню, где.

— Молодость у тебя веселая была, ты много видел, — заметил задумчиво Андреас. — Вот рассказал бы мне как-нибудь…

Впрочем, он не мог бы сказать, что испытывает такое уж сильное желание послушать рассказ отца о приключениях уже далекой молодости. Пожалуй, Андреас это сказал просто так, чтобы сказать что-нибудь, потому что хотелось что-нибудь сказать.

— Я другое тебе хотел сказать, — серьезно заговорил отец и наклонился к печи пониже, Андреас теперь не мог видеть его лицо. — Я на тебя переписал часть своего имущества, ну и деньги соответственно… Нет, не говори, что тебе ничего не нужно, — отец повел рукой в широком рукаве халата. — Ведь ты мой единственный сын, я люблю тебя. Сестры твои уже свою долю получили. Я об одном хотел тебя попросить: пригласи меня на свадьбу. Пусть у тебя на свадьбе, как положено, будут мать и отец. И позволь мне преподнести тебе на свадьбу дарственную на имущество и деньги. Пусть люди знают, что я не обездолил единственного сына. Ты вправе осуждать меня за суетность; если тебе неприятно то, о чем я прошу, тогда возьми дарственную сейчас. Я хочу искренне, чтобы твоя свадьба стала радостью для тебя; и если тебе неприятен будет мой приход, можешь откровенно сказать мне…

Андреас по-прежнему не мог видеть глаза своего отца. В сущности, Андреас не мог сказать, что ему очень хочется, чтобы отец являлся на его свадьбу и торжественно, при людях, наделял бы его имуществом и деньгами. Но в то же время Андреас не мог сказать, что ему совсем уж не хочется этого, что ему было бы это неприятно…

— Я ничего не имею против, — чуть растягивая слова, заговорил Андреас, — но мама… Ты уверен, что это не испортит ей праздник?

Произнеся «праздник», Андреас на мгновение понял и ощутил с беспощадной ясностью, что его свадьба вовсе не будет праздником для его матери. Но он не хотел об этом думать. Он знал, что подобные мысли погрузят его снова в эту глубину странностей и чудачеств, из которой он едва сумел вынырнуть; а, например, Гирш Раббани до конца своей жизни будет, наверное, барахтаться в этой глубине… Голос отца, громкий и оживленный, отвлек Андреаса. Андреас вздохнул с облегчением.

— Нет, нет! — горячо говорил отец. — Поверь, я знаю характер твоей матери; она порадуется тому, что у тебя на свадьбе будут присутствовать и мать и отец, и тому, что я не обездолил тебя!..

Снова промелькнула каверзная мысль о том, что мать прежде всего не порадуется самой свадьбе. Но Андреас отогнал эту мысль, резко мотнув головой. Он не хотел, чтобы мысль эта развилась и начала бы грызть, точить его сознание…

— Думаю, ты прав, — сказал Андреас. — Хорошо! Стало быть, я пригласил тебя на свадьбу и пусть все увидят, что ты не обездолил меня.

Довольный отец засмеялся и на мгновение сжал ладони.

— Еще увидишь, как я буду танцевать на твоей свадьбе!

— Увижу! — Андреас прыснул, и, щелкнув щипцами, расколол орех, бросил скорлупки на блюдо, а ядрышко отправил в рот.

Он представил себе отца и мать, сидящих рядом за свадебным столом и даже танцующих рядом, и ему сделалось как-то смешно, хотя ведь, по сути, ничего смешного во всем этом не было. Но тут Андреас подумал совсем о другом.

— Послушай, отец, — Андреас заговорил быстро и решительно. Он нарочно говорил так, чтобы не смутиться и не мямлить. — Послушай, отец, а твоя жена… — Андреас не хотел называть ее по имени, — твоя жена знает об этой дарственной? Я не хочу, чтобы ты ссорился со своей женой из-за меня…

Отец тихонько откинулся на спинку стула и смущенно посмотрел на сына. Заговорил отец не сразу, немного помолчав. Андреас понял, что в отличие от него отец не сможет одолеть смущения и сейчас начнет запинаться, растягивать слова и не договаривать фразы…

— Я бы не хотел говорить о ней с тобой, Андреас, — отец снова сжал ладони. — Мы с тобой вполне можем делать вид, будто ее и нет в наших отношениях. Я не хочу, чтобы ее присутствие, пусть даже только в моих словах, мучило бы и оскорбляло тебя. Еще меньше я хочу хвалить ее, но поверь мне, когда я сказал ей о дарственной, она меня тотчас поняла и одобрила… — отец не договорил, замолчал.

— Значит, сегодня она не была за столом вовсе не потому что она больна? — спросил Андреас даже с некоторой иронией. Он вдруг почувствовал, что не может до конца простить отцу ту обиду, которую отец нанес его, Андреаса, матери, изгнав, по сути, ее с ребенком из своего дома…

— Да… она тоже сочла, что нам будет лучше вдвоем, — смущенно сказал отец…

Андреас, уже раздраженный, подумал о дочери госпожи Амины… То, что он видел тогда, в детстве, давно… Или вернее, то, чего он не видел… Но отец видел… Отцу казалось, что вот, что-то есть… что-то такое… человеческое существо… И жена отца видела… Но ведь она поняла, что Андреас не видит!.. Нет, не хочет Андреас даже думать обо всем этом. Это безумие, затмение какое-то… Говорить об этом среди обыденной жизни — значит становиться безумным и пытаться сделать безумными других… Да, а жить в этом?.. Не видеть, а притворяться, будто видишь; притворяться, будто и нет ничего странного и злобно-таинственного в этом… Нет, нет, Андреас не будет об этом думать. Это было с ним очень-очень давно. И давно этого нет в его жизни, да и было-то какие-то мгновения… Нет!..

— Хорошо! — Андреас повернулся к отцу. — Не будем мучить друг друга. Мы обо всем договорились. Еще раз благодарю тебя за подарок и дарственную. И пусть все знают, что ты не обездолил меня, — Андреас улыбнулся.

Они еще немного посидели у теплой печи, поговорили о работе Андреаса, о его будущих родных, о судебных делах отца. Затем Андреас простился. Отец проводил его в прихожую. Служанка принесла уже сухие плащ и шапку. Андреас пожелал отцу доброй ночи и вышел на улицу.

* * *

Снег уже не шел, но воздух был холодно-влажный, промозглый. Вечер наступил рано, по-зимнему, и снова улицы были пусты. Пройдя немного, Андреас почувствовал озноб, сначала совсем легкий, после — сильнее. Начало мутить его. Лоб заныл. Андреас плотнее закутался в плащ и пониже надвинул теплую шапку. Наверное, он сегодня днем промок и продрог слишком, а за обедом переел и перепил немного. Надо быстрее дойти до дома и лечь спать. За ночь он прогреется и все пройдет. Он зашагал быстрее. Снова вдруг повалил снег и стало трудно идти. Жесткая пелена секла щеки, застилала глаза. Вдруг Андреасу сделалось страшно. Эта снежная жесткость уже душила его, дыхание пресекалось. Плотной душащей жесткостью окружил его снег и он не мог сделать ни шага. Уже охватывал его ужас, такой страшный, предсмертный, должно быть… Снег забивался в ноздри, слепил глаза… Андреас почти в агонии, все же боялся закричать, чувствовал, что тогда снег забьется в рот и удушит его… В каком-то странном забытье почти полета Андреас расслабился, почти утратил ощущение собственного тела, и бросился… но не мог осознать, куда его уносит — вниз или все же вверх…

* * *

Он твердо стоял на ногах. В первые мгновения он даже и не понял, где он. Понимал только, что в тепле, под крышей. Руки в шерстяных перчатках занемели. С шапки и с выбивающихся из-под нее волос мокрых так и текло мокро и холодно по лицу, заливая глаза. Плащ и сапоги тоже были совсем мокрые. Это снег таял от тепла. Хорошо, что сапоги не протекали и ноги не промокли…

Андреас снова хорошо ощущал свое тело. Голова уже не болела и озноба не было и не мутило. Рукава куртки все же не намокли под плащом. Андреас начал рукавом отирать мокрое лицо, чтобы глаза видели… Щекам стало жарко, но это не было неприятно…

Андреас опустил глаза и увидел, что с плаща и сапог натекло на чистый пол. И в тот же момент понял, где он. Это была прихожая в доме его отца. Но каким образом он снова сюда вернулся? Кто впустил его? Или дверь была незаперта? Но как возможно такое? Свеча в серебряном подсвечнике ярко горела. Но ощущалась какая-то ночная таинственная свободность от людского, человеческого начала. Нет, не пустота, а странная заполненность чем-то неясным, невидимым для человеческих глаз.

Или и вправду входная дверь была случайно незаперта и он, затянутый в эту страшную снежную сеть, сам не заметил, как вернулся в дом отца…

Наверное, все спят… Но как ему быть? Громко звать к себе — как-то неловко. Остаться в прихожей? Андреас кстати вспомнил, обернулся к двери и запер ее… Снова уйти в эту снежную ночь? Сил нет… Он пойдет в столовую и ляжет на ковре у печи… Господи, а как мать будет тревожиться о нем!.. Но нет у него сил идти домой… В конце концов, мать правильно подумает, что в такой снегопад Андреас остался ночевать в доме отца…

Андреас положил шапку и плащ на сундук, снял сапоги тихонько, и тихо ступая легкими ногами в черных теплых чулках и носках из толстой шерсти, осторожно обошел мокрое на полу…

Вот и дверь в столовую. Андреас шагнул… Подумал, что это будет, когда утром… Но нет, первой, конечно, придет служанка, он быстро ей все объяснит, оденется и уйдет. Как-то не хочется снова так быстро видеть отца, и совсем не хочется видеть его жену… Андреас еще что-то обыденное хотел подумать… Но тут его словно что-то подхватило; обняло, обвило вокруг пояса, и словно бы странно как-то уплотнившимся воздухом… И быстро повлекло… Он послушно и быстро переставлял ноги, боясь, что упадет от этой быстроты… Промелькнули какие-то темные комнаты — смутная плотность ковров на стенах и на полу; углы и поверхности мебели — темными — темнее пространства в комнате — плоскостями и выступами… Андреас боялся, что может от этого странного, невольно убыстренного своего движения упасть и ушибить лицо об пол. И этот простой страх обыденный вытеснил из его сознания страшный страх перед тем странным и таинственным, что сейчас с ним происходило…

И вот он вдруг остановился… Больше не влекло его… отпустило… Он понял, что уже свободен и хорошо держится на ногах… Для проверки переступил с ноги на ногу… И все это, кажется, не было враждебным, ничего дурного не причиняло ему, а было даже занятно…

В этой комнате не было свечей. Но всю ее заполнял какой-то почти тусклый свет, свечение… что-то предутреннее… Неужели уже рассвет?.. Как странно вдруг стало идти время! Кажется, совсем недавно он прощался с отцом, и был вечер…

В комнате ковры на стенах и на полу. И мебели никакой нет. Похоже на комнату, куда его водил Гогенлоэ, уже давно… Должно быть, это покои госпожи Амины, он догадался… Но ему не страшно… он давно подозревал смутно, что она… А что она?.. Что-то странное…

В этом предутреннем, или просто похожем на предутреннее, свечении все хорошо виделось… узоры на коврах… Но Андреасу вдруг показалось, что он видит эти узоры не так, как видит он; а так, как хочется этим узорам чтобы он их видел. В этих темных — краски не различались — узорах не было изображений, даже контурных, людей, животных, птиц или деревьев и трав; одни лишь переливы, переплетения темных линий, изгибы, извивы… Но они словно бы шевелились мерно и слабо; не имели глаз, а словно бы смотрели иронически; и виделись Андреасу такими, какими они хотели видеться ему…

Это зрелище, когда он вгляделся, заняло его, почти зачаровало. Но по-прежнему не было страшно…

И когда вдруг появилась в комнате, словно возникла из этих живых переливов ковровых и вдруг уплотнилась женщина, тоже еще не стало страшно.

Андреас догадался легко, что это госпожа Амина. У него мелькнула мысль, что обо всех этих ночных своих видениях он отцу не расскажет. В конце концов отец сам захотел связать свою судьбу с этой женщиной. И отец ведь жив до сих пор. Значит, опасность отцу не грозит…

— Да, да, Андреас, ничего не говори отцу, не смущай его напрасно, — произнесла она каким-то беззвучно-вкрадчивым, словно бы извилисто вползающим в его мозг, мягким голосом. Голос будто опутывал, обволакивал мозг плотной и мучительной, томительной пеленой… Но это ноющее томительное ощущение быстро прошло…

Андреас узнал ее. Она не постарела и не помолодела. Возможно, у нее не было возраста. Андреас узнал ее вытянутые глаза коровы с их странным ускользающим выражением. И вся она была такая вытянутая, будто собака борзая, поднятая на задние лапы. Длинная такая, но не худая, нет. Ее темные непокрытые волосы падали на плечи. В этой комнате, где предметы и вещества и элементы предметов показывали себя, как им самим того хотелось, Андреасу мгновениями чудилось, будто в густых волосах госпожи Амины он различает очертания звериных ушей… собачьи или коровьи уши… Одета она была в длинное платье из какой-то сетчатой темной ткани. Платье обтягивало ее стройный живот и округлые — чашами — груди, ноги тоже виделись длинными и стройными. Она была босиком и ступни у нее были большие, с такими плотно прижатыми пальцами. Платье было на таких лямках, плечи, шея и верхняя часть груди были открыты, и видно было, что у нее смуглая кожа, но лицо было странно белое, только губы ярко-красные и вытянутые глаза темные. Глаза животного… Коровьи глаза… Корова кормит, дает молоко, но все же корова — зверь!.. Да, корова или коза… Зверь-кормилица…

«Она теперь, наверное, настоящая; или ближе к себе настоящей, — подумалось вдруг Андреасу; и тотчас — еще — А мы ведь похожи чем-то. И у меня ноги длинные, и я смуглый…»

Но страшно не было… Почему-то Андреасу показалось, что в основе всех этих чудес лежат вполне обыденные скучные желания, стремления; заурядная жадность, например… Но ведь именно из такой бездушной заурядности могут родиться чудеса ужасные страшной жестокости…

— Чего вы хотите от меня? — спросил спокойно Андреас. — Полагаю, что правильно догадываюсь, и потому возвращаю вам вот это, — он вынул из кошеля, привешенного к поясу, бархатный футляр и подал ей.

На лице ее — в губах ярко-красных и в этих коровьих глазах — явилась какая-то жуткая звериная ухмылка. Она молча взяла футляр и отложила на маленький шкафчик резной, который Андреас только сейчас заметил.

— Проверьте, серьги там, — сказал он.

— Я знаю твою честность, — ответила она все тем же скользко вползающим голосом. Ухмылка исчезла с ее лица, теперь это лицо можно было бы даже назвать своеобразно привлекательным. — Тебе не знакомо убранство этой комнаты? — спросила она.

Андреас огляделся, не двигаясь с места.

— Это похоже на одну комнату, где я был несколько лет тому назад, — ответил он, не желая вдаваться в подробности.

— Да, это ковры из спальни моего покойного друга Готфрида фон Гогенлоэ. Так что напрасно ты меня не любишь, Андреас. Я могла бы быть знатной госпожой фон Гогенлоэ, а не сожительницей какого-то крещеного иудея! Но я, видишь, храню верность твоему отцу, — она засмеялась. В отличие от голоса смех ее был мелодичен. Но в этой мелодичности было что-то жуткое, словно внезапная мысль о нижнем переднем отверстии женском, темном, зачастую прикрытом спутанными жесткими волосками; дурно, остро и сладко пахучем…

— Если бы вы могли, вы были бы, — спокойно-иронически произнес Андреас. Он не собирался поддаваться этой манящей нечистоте. — Не преувеличивайте свои возможности. Я чувствую, вы многого не можете. — Она молчала и слушала его. — Скажите мне, где ваша дочь? — произнося этот вопрос с явственной беспечностью, Андреас испугался вдруг за себя. Этот его вопрос мог стать для него опасным.

— Я не всегда знаю, не всегда осознаю это, — ответила она почти обычным женским голосом, лишь чуть глуховатым. На этот раз она ответила с легкой запинкой.

Именно эта запинка как-то человечески приблизила ее к Андреасу, он почувствовал ее человеком, почти таким же, как он. Вспомнилось на миг, как он обычно раздавал милостыню, и каждому нищему говорил «добрый человек»; или женщине — «добрая женщина»… Но тотчас это воспоминание сделалось смутным, слабым, будто что-то неясное сдавило его, изгоняя из сознания юноши…

Ему захотелось уйти. Но еще одно он должен сказать ей.

— Вас, должно быть, тревожит дарственная, которую отец написал на мое имя, — спокойно заговорил Андреас. — Я не приму от него эту бумагу, я отказываюсь, мне от него ничего не нужно; а в особенности не нужно мне от него имущества и денег, которые вы полагаете своими. — Она молчала. — Но вы ведь знаете, как хочется ему показать людям, что он не обездолил единственного сына. Подумайте сами, как отвлечь его от этого его желания. Я уверен, вы преуспеете в этом. Когда-то вы преуспели в том, чтобы отдалить его от любимой жены и сына. Полагаю, за эти годы вы не утратили своей силы.

Эти последние фразы лучше было не произносить. Но Андреас уже не мог остановиться.

— Что это, Андреас, ты жалеешь о том, что тебе не достанутся имущество и деньги? — спросила она этим своим странным голосом, и глуховатое его звучание снова напомнило о женской потаенной нечистой телесности.

— Вы хорошо знаете, мне ничего не нужно от отца, — повторил Андреас.

— А от меня? — ее голос теперь зазвучал так нарочито-кокетливо-мелодично. — От меня тебе тоже ничего не нужно?

— От вас — тем более, — сухо отвечал Андреас. — Единственное, чего мне хочется сейчас, — покинуть этот дом. Укажите мне путь из вашей комнаты.

— А это? — она извернулась, будто огромная гибкая змея скользнула вертикально по стволу древесному. Раскрылась и мгновенно захлопнулась резная дверца шкафчика.

Теперь она повернулась к юноше и показывала ему небольшую доску с изображенным на ней портретом. Андреас узнал кудрявую голову и огромные глаза юноши в венке из мелких золотистых листочков. Это изображение было похоже на него. Но Андреас всегда глядел мягче, глаза у него были добрые.

— Откуда это у вас? Этот портрет ведь тоже принадлежал Гогенлоэ. Я видел этот портрет в его комнате. Он подарил вам это вместе с коврами? — невольная ирония послышалась в голосе молодого человека.

— Нет, — ответила женщина серьезно, — Я попросила твоего отца; он купил этот портрет и ковры, когда второй из братьев Гогенлоэ распродавал имущество, оставшееся после смерти старшего.

— Позовите служанку, пусть она проводит меня из этой комнаты.

— Я не хочу, чтобы ты уходил, — голос ее зазвучал переливами.

Теперь она почти просила, почти умоляла. Но это проявление ее слабости вызвало лишь Ответную жесткость юноши.

— Чего вы хотите от меня? Того же, чего хотелось и Гогенлоэ? Он ничего не получил, потому что я полагаю мужеложество пороком и грехом. Вы тоже ничего не получите, потому что не меньшим грехом полагаю я и блудное сожительство с мачехой.

— А свое сожительство с женой чем ты полагаешь? — спросила она с этой женской мелодичностью порочной.

— Я хочу уйти отсюда, я не хочу говорить с вами.

— А я не хочу, чтобы ты уходил!

Надвинулась на него, будто змея с приоткрытой красной пастью, готовая теснить, душить, удушать скользким, гибким и тяжелым телом…

— Я ненавижу вас, я не дам вам прикоснуться ко мне! — закричал Андреас.

Чуть отпрянула.

— Ах, Андреас, напрасно ты меня боишься…

— Я не боюсь! — он отвечал быстро, машинально, и вздрогнул.

Но она продолжала, будто и не слыша его слов.

— Этот юноша на портрете так похож на тебя! Когда-то, много столетий тому назад, я его знала…

Теперь она говорила нарочито, но с какой-то мелодической протяжностью, почти молящей…

Но Андреас приободрился. Разум его заработал быстро.

Этот юноша похож на него. Этот юноша — его предок. Она знала этого юношу. Они как-то связаны. Но нет, это не связь любовная… Но и не открытая или скрытая вражда, не противничество… Она хочет одолеть его… Если она одолеет его, она сделается сильнее… Если ей удастся вступить с ним в телесную связь, это и будет значить, что она одолела его. Это было и до этого юноши, тогда у них были, у него и у нее, другие обличья… Но не всякий потомок этого юноши имеет в себе его силу. Андреас имеет! И она искала и нашла его отца… И сейчас она хочет одолеть… Но она никогда не одолеет его… И вот еще одно простое…

Невольно Андреас заговорил вслух.

— Теперь я понял, почему вы не могли сделаться знатной госпожой фон Гогенлоэ. Вам нужен был мой отец. Ведь только будучи моей мачехой, вы, склонив меня к блудной связи, сделаете меня совсем грязным. Но этого не будет!..

Андреас вдруг замолчал, озаренный внезапно одним странным осознанием. Мгновенно углубленный в это свое осознание, он даже перестал видеть, замечать эту женщину…

Значит, он сопротивляется, не дается ей. Нет, он не борется с ней, не стремится победить, убить ее (а можно ли убить ее?). Но он ей сопротивляется, потому что не хочет, чтобы она вступила с ним в телесную связь. Когда-то он противился Гогенлоэ. Но противился иначе. Андреас почувствовал в нем человека и победил своей добротой дурное в нем. А эту женщину Андреас ненавидит. И не может одолеть свою ненависть. Но разве эта женщина — человеческое существо? Разве можно ей сказать: «добрая женщина»? Да, на какой-то миг что-то человеческое проблеснуло, когда она говорила, чуть запинаясь… Но нет, Андреас не может почувствовать в ней человеческое чистое существо… И ведь Андреас уже сколько дней не раздавал милостыню, не произносил, обращаясь к нищим: «Добрый человек», «добрая женщина»… Почему? Потому что вдруг захотел зажить не своей жизнью. И почему захотел? Соблазнился тем, что вот такой, не его жизнью живет много людей. Но ведь и его жизнь они почитали правильной, правильной для него, и они любили его… И вот совсем немного он отступился от себя, и уже стал слабый, и не может почувствовать доброе даже в этом существе. А мог бы! И тот юноша в золотом венке мог!.. Но все равно она его не одолеет. И когда он уйдет от нее, он покается в церкви, и у той девочки он попросит прощения за то, что смутил ее, он не пригоден для той любви, которая нужна ей, она еще встретит любовь, которая нужна ей; а он, Андреас Франк, станет прежним. И он вернется в мастерскую Михаэля, ведь это тоже часть его жизни; это его испытание; нужно, чтобы его за это обижали такие люди, как настоятель… Да, Андреас будет прежним Андреасом. И мать обрадуется… И снова он будет питать человеческие души добротой… И сейчас он выдержит… Ах, лишь бы выдержать сейчас… Может, и это, то, что сейчас, такое испытание… И молился ведь святой Андрей Константинопольский за тех, что его били, бранили, оскорбляли… И святой праведный Иосиф Прекрасный не поддался, когда соблазняла его жена Потифара… И святой апостол Андрей не бежал испытаний, и на кресте молил Господа, чтобы Господь не попустил ему быть снятым с креста, на коем святой апостол Андрей был распят во имя Господне…

Надо претерпеть все мучения терпеливо, терпеливо перенести все испытания…

Андреас начал громко читать молитвы на звучной латыни…

Между тем, женщина вдруг сделалась голой, словно бы выскользнула из своего платья, как ядовитая змея выскальзывает из своей чешуи, когда чешуя ветшает. Голая длинная женщина принялась бесстыдно расставлять и выгибать ноги, выставлять напоказ груди и ласкать пальцами бесстыдно свое женское место внизу. Она запела непристойную песню, в которой говорилось, что непристойное женское место летает само по себе в поисках годных для его жадной страсти мужских чресл; и женское место она называла грубым просторечным названием, которое даже простолюдины употребляют лишь когда бранятся или желают обидеть того, с кем говорят. И лишь на самых грубых простолюдных свадьбах пьяные женщины поют такие песни…

Но Андреасу даже и противно не сделалось. Он душою уже был далеко. Он громко молился. И вот слова песни стали непонятны ему, это уже был какой-то непонятный ему язык, тот, на котором она пела…

Андреас понял, что побеждает ее. На одно лишь мгновение он почувствовал гордость. Но даже эта мгновенная невольная гордость еще ослабила его… Он хотел перекреститься, но рука не слушалась. Он почувствовал, что голос его слабеет… Снова ощутилась боль головная. Лоб заныл, стало больно переносице и вискам… Вот голова закружилась, ноги подогнулись, холодно потемнело в глазах…

* * *

Андреас лежал на какой-то жесткой постели. Это была не его постель, а ему хотелось на свою, но ощущение скованности странной всего его существа даже и приподняться не давало. Женщина с коровьими глазами сидела на краю его постели и смотрела на него выпуклым, бессмысленным от углубленности, погруженности в свою телесную суть, женским взглядом кормилицы. Он все вспомнил. Он понимал, что он у нее в плену. Но она не победила его. И никогда не сможет победить!..

Господи! Но ведь она может искалечить его, даже убить… Но он даже не мог приподняться…

— Андреас! — заговорила она, повелительно на этот раз. — Андреас, это не бывает чисто. Но я полагаю это самым чистым! Лишь совокупление и размножение похвальны и чисты! О-о! Всегда у меня будут преданные жрецы! Я вечно буду царить на земле. Я вечно в людях, в их душах и телах. Я и есть Вечность великая…

Андреас по-прежнему не мог приподняться. Но теперь он смог заговорить.

— Зачем же вложено в душу человека стремление к чистоте, к жизни святой и безбрачной? — слабым голосом спросил он, понимая, что этот спор с ней бесполезен, и все же пытаясь спорить.

— Я не создательница противоестественных нелепостей! — отвечала она с яростной резкостью. — Не мною создано это губительное для человека стремление; и я полагаю это стремление лживым, притворным, ложным и ханжеским. И все мои жрецы и хвалители полагают и будут полагать так! И будут всяческими обидными суждениями и оскорбительными словами и смехом поносить и преследовать несчастных тех, коими владеет это стремление…

Андреас слушал ее открыто злобный голос и понимал, что она боится этого стремления в людях. Это ободрило его. Он сумел приподняться. Опирался на локти. Увидел свое тело, совсем голое, смуглое, только в одной набедренной повязке. И вдруг совсем безысходное отчаяние овладело им. Он понял, почувствовал, что он совсем в чужом месте, и сколько ему здесь предстоит мучиться, и не погибнет ли он здесь — на эти отчаянные вопросы нет ответа для него…

Она поднялась и молча ушла. Он остался лежать на жесткой постели, в убогом каком-то помещении, страдая от отчаяния, охватившего все его существо. Боль в висках и особенно в переносице сделалась какой-то постоянной, словно бы эта боль уже была неизбывной частицей его существа… Постель его была — колкий соломенный тюфяк на деревянной грубой кровати, подушки не было. Он повернулся лицом вниз и заплакал горестно… Господи, неужели не будет спасения?..

* * *

Андреас открыл глаза. После сна он чувствовал себя окрепшим. Тело снова сделалось сильным и легким, руки и ноги были готовы к движениям. Ему показалось, что и голова уже совсем не болит. Он приподнялся, оперся на локоть и рассмотрел помещение. Оно совсем небольшое оказалось, стены побелены и совсем пустое, ничего в нем не было, кроме постели Андреаса на какой-то грубо сделанной кровати. Окон тоже не было в этом помещении, но почему-то было светло, и даже какая-то яркость ощущалась. Андреас быстро понял, почему это. Свет шел снаружи в прямоугольное продольное отверстие, оно было — с обычную дверь, и дверь и заменяло. Андреас встал с постели. Он привычно протянул руку за одеждой. Но никакой одежды не было. Одна только набедренная повязка из такого плотного белого полотна. Эта повязка так и оставалась на нем, он и ночью в ней спал. Сейчас он немного ее поправил и подтянул. Затем решительно пошел наружу. Еще тлело в нем это ноющее ощущение безысходного отчаяния, но уже сложились и силы для терпения, и любопытство просыпалось.

Снаружи его в первый миг ослепили солнечная яркая жара и яркость древесной, растительной зелени. Он увидел, немного приглядевшись и привыкнув, сад перед собой. Растения, деревья были пышные и незнакомые ему. Только одни деревья Андреас знал из книг: высокие, с такими стройными стволами, с большими колышущимися на самой верхушке листьями; он знал, что это пальмы. На всех деревьях были плоды — округлые, продолговатые, большие, маленькие, по отдельности и гроздьями, и видно, что спелые, — желтые, красные, коричневые, тугие, твердые. Андреас понял, что земля здесь плодоносит легко. Он прошел немного и увидел за садом большой огород, весь в пучках низко стелющихся, больших, продолговатых и плотных зеленых листьев. Он прошел еще немного и обернулся к дому, откуда только что вышел. Дом был кирпичный, довольно большой. Андреас пошел вбок и увидел поодаль за домом пруд. Но Андреас спал ночью не в самом доме, а в маленькой пристройке. С другой стороны, почти напротив пруда, были какие-то строения. По своим воспоминаниям о деревне Андреас понял, что это амбар и хлев. Он подошел туда поближе. Ему вдруг захотелось к живым существам, пусть это будут всего лишь домашние животные, так даже лучше, ведь они проще. Ему хотелось увидеть простое живое существо, погладить корову, дать лошади сахар с ладони. Животные домашние вдруг показались ему хорошими, успокоительными для него существами.

Ближе к хлеву пахнуло теплом навозным и заслышалось, как животные переступают, громко дышат, сильно жуют… Он хотел было войти в хлев, но тут внезапно снова заныли слабо виски и переносица. От этого он мгновенно почувствовал тоску. Неужели теперь всегда будет эта ноющая боль? Он вдруг ощутил томительность солнечной яркой жары. Посмотрел вдруг на небо, оно было светлое, голубое. Андреас подумал, что ведь здесь еще совсем раннее утро, а днем, должно быть, станет жарче…

Андреас вернулся к дому, увидел каменную скамью и присел. Он все помнил, но воспоминания делались все более смутными. Все более смутно он помнил события своей прежней жизни. Ясно помнились только чувства и какие-то философические мысли этой его прежней жизни.

Вдруг сильно под ложечкой засосало, на мгновение схватило холодом виски, и перед глазами почернело. Сделался легкий страх потери сознания. Но тотчас же эта холодная чернота рассеялась, засосало под ложечкой. Это ему сильно захотелось есть.

Еще никогда в жизни ему не приходилось испытывать такое сильное чувство голода.

Он не знал, кто живет в этом доме. Знал только, что входить не надо, ему не велено. Кто-то не велел, кого он привык слушаться и любить. Но есть ему очень хотелось. Он встал слишком рано, совсем рано. Вдруг он понял, что обычно вставал позднее. Он всегда ведь жил здесь. В сознании закопошились какие-то неявственные, неуловимые воспоминания его о его жизни здесь. Они были в нем, эти воспоминания; он попытался уловить их резким напряжением сознания, но все равно не смог. Но они были. В сущности, у него было двойное прошлое: одно — прошлое этой его жизни здесь, и другое — прошлое его другой жизни. Эта другая его жизнь должна была быть после этой его жизни, но почему-то оказалась не после, а прежде. И все это создавало какую-то легкую спутанность в его сознании, но почти тотчас, как осознал эту спутанность, он уже к ней привык; вот так же он привык и к этому ноющему ощущению в висках и в переносице, и к этому странноватому ощущению внутренней скованности какой-то всего его существа.

Но очень хотелось есть.

Он снова пошел к хлеву.

Но вдруг передумал, будто о чем-то догадался. Он будто впервые заметил, что дом, сад и огород окружены каменной оградой. Весь участок был небольшой. Андреас увидел и ворота и подошел к ним. Он откинул задвижку и вышел, тихонько прикрыв за собой ворота.

И за воротами тотчас стало ему хорошо. Солнце уже и не казалось томительным, но милым и ласкающим. Прозрачная зелень ярко безбрежно раскрылась радостно ему навстречу. Так хорошо, так радостно стало от этого цветения и от этой всей прелести. Цветы расцветали и пчелы летели. Андреасу вдруг показалось, что лишь теперь он встал ото сна!.. Мягкая и светлая голубизна воздушная раскрылась над этой светлой зеленью лесной. Летали пчелы и цвели розы. И на ветках утренних рассветных зрели сладкие плоды. И на лугу фиалки и нарциссы расцветали, распускались весенне. И пчелы летали и приносили мед. И по земле теплой спокойной ходили, ступали копытцами козы; и с блеяньем легким горловым тянулись к низким зеленым веткам белыми шерстяными шеями и рожками, и раскрытыми ртами на длинных насмешливых бородатых лицах…

Андреас присел на корточки и сосал молоко прямо из вымени козы. Молоко было такое странное, тягучее на вкус… И сделались стыдность и тоска… И никому нельзя было сказать… Никто не мог понять… Молоко горчило… Ощущение голого соска во рту на деснах напоминало смутно о чем-то странном давнем… Ощущение страха нечистоты и обиды… Андреас поднял голову… Его рука еще опиралась о землю… Коза легонько ударила о камешек раздвоенную маленькую чашку своего копытца… Андреас улыбнулся. Он почувствовал, как эти капельки парного молока стекают с его губ на подбородок и каплют на грудь…

Он посмотрел прямо перед собой и вдруг увидел сразу много. В своей прежней жизни, которая должна была быть после этой его теперешней жизни, но почему-то оказалась прежде, он различал всего несколько деревьев и цветов, знал их названия, но даже свойства их знал не так уж хорошо. Но теперь он увидел и вспомнил сразу много. Таких деревьев не было в его прежней жизни, но теперь было такое знание, будто он узнал их в детстве этой своей теперешней жизни, и даже будто он знал их всегда… Будто глаза у него сейчас раскрылись истинно…

Фиговая пальма, и дум-пальма, и кокосовая пальма, что зовется еще «пальмой кукушек», и сикомора, и финиковая пальма, и ююба, называемая еще зизифой, и акация, ива, тамариск, гранатовое дерево, тис, персиковое дерево…

Андреас вдруг ощутил свою душу, все свое существо, будто глубокую, плавно текущую реку, почти бесконечную, полнящуюся живыми гармоническими этими познаниями об этом мире живой жизни. Все говорило с ним, все было прекрасно и дружественно; и сознание его полнилось плещущее речью птичьего пения и речью земли с ее соками, камнями, корнями; насекомыми, невольно рыхлящими ее, и семенами и телами, изменчиво для себя растущими и живущими в ней… Нет, он в своем человеческом сознании не переводил все эти плещущие речи на свой человеческий язык, один из многих человеческих языков; он просто и легко воспринимал эти речи и понимал эти речи такими, какими они и были, не соотнося их с этим человеческим пониманием…

* * *

Андреас почувствовал, что молоко насытило его. Надо было возвращаться к дому. Он подумал, не заперты ли ворота. Он дошел до ограды и вдруг понял, что дом этот вовсе и не богатый и мало всего в этом доме, в амбаре и в хлеву. Он вошел в ворота и сразу почувствовал, что уже и те, что спали в доме, проснулись. Еще никого из них он не увидел, но почувствовал, что они уже встали и что-то делают быстро. Что-то такое, какое-то быстрое торопливое человеческое делание уже чувствовалось во дворе и в самом виде этого дома.

Андреас знал, что ему в дом входить не велено; и знал смутно, что в той прежней своей жизни, которая была до этой жизни теперешней, хотя должна была быть после; он бы обиделся на такой запрет, даже оскорбился бы. В той жизни он был горделивым. Но в этой своей жизни он совсем не обижался, и повиновался простодушно всем запретам и приказам, потому что все они, в сущности, исходили от одного человека, которого Андреас искренне и простодушно любил… В этой жизни Андреас был совсем простодушен; не знал, что значит писать и читать; и, может быть, даже был мягче, добрее вследствие этого своего простодушия… Кажется, он мало знал теперь об этом устройстве человеческой жизни, о городах и прочих человеческих сообществах и объединениях; кажется, он и людей мало видел. И свое — из прежней жизни — ювелирное искусство-ремесло он позабыл; только помнил смутно, что оно было, что он им владел и занимался; но теперь не помнил, в чем же оно заключалось; и не стремился вспомнить…

Он прошел по двору, и с каждым шагом он шел все быстрее, и его уже охватывало это дыхание утреннего торопливого делания. Он знал, что и он должен что-то делать; то, что ему велят…

Он даже искал того человека, который должен был велеть ему делать что-то. Этот человек был его любимый человек, и Андреас тотчас обрадовался и заулыбался. Вдруг такое оказалось в его сознании чувство, будто он всегда знал, что этот человек — его отец. Он узнал отца, но теперь отец был намного моложе самого себя прежнего. И, может, и Андреас был моложе? Нет, не мальчиком был, а просто моложе… На отце тоже никакой одежды не было, только белая набедренная повязка до колен, как передник. Андреас узнал это смуглое, лицо, и глаза и волосы, похожие на его волосы и глаза, и заостренный кончик носа, не такой, как у него.

Андреас почувствовал легкий испуг, будто легко толкнулось что-то в его существо. В этой своей теперешней жизни он всегда немного побаивался отца, потому что отец мог рассердиться на него и даже побить. Но сейчас отец не сердился, только торопился очень.

— Упряжку я приготовил, — быстро заговорил отец. — У амбара — корзина с зерном, и полдник наш там же. Возьми все и ступай на поле.

И вдруг оказалось, что Андреас давно знает в этой своей жизни, как пашут на коровах, взрыхляя плугом мягкую землю и заваливая землей посеянное зерно. В пахоту коровы давали меньше молока, но у отца Андреаса были еще и козы. Андреас также знал, что в этой их жизни существует большая-большая река, и воды ее разливаются и долго-долго покрывают землю. Но когда схлынут воды большой реки и поля выйдут из-под разлива, тогда поля делаются пригодны и хороши для пахоты; и тогда надо спешить пахать, пока земля еще влажная и легкая плугу. И вчера вечером отец снова обо всем этом говорил, говорил Андреасу и своей жене. Потому что у отца была жена, это так должно было быть. Но если отца Андреас любил, то жена отца просто была, потому что должна была быть; она, хотя и реже, чем отец, но тоже приказывала Андреасу сделать то или другое, и он слушался ее и даже немного боялся, потому что она была женой его отца; и Андреас знал, что надо слушаться ее.

Он сразу понял слова отца, обращенные к нему. Но если бы Андреаса спросили, на каком языке теперь говорит отец, Андреас не понял бы такого вопроса. Это в прежней жизни были разные языки: франконский немецкий, на котором Андреас говорил и думал; и латинский для христианских молитв и книг; и древний иудейский, на котором молились и писали свои книги иудеи; и Андреас знал, что существуют и другие языки… Но в этой его жизни, которая должна была быть прежде той прежней жизни, но вот почему-то была после; а, может, просто прежняя та жизнь как бы разделилась, распалась на две половинки, и между этими половинками как бы вклинилась эта его теперешняя жизнь, которая должна была быть прежде… И в этой его теперешней жизни ему был ведом только один человеческий язык; и Андреас не знал, какой это язык, потому что память о многих языках человеческих казалась ему странной; ведь на самом деле он знал только один человеческий язык, и это был единственный язык, для всех не свете людей, сколько бы их ни было…

Андреас побежал к амбару и увидел возле запертого амбара большую удлиненную корзину с двумя ручками, наполненную зерном. Это зерно была — ячмень, Андреас знал. Рядом с большой корзиной была поставлена еще одна — поменьше, прикрытая плетеной крышкой. От этой корзины поменьше пахло едой. Андреасу снова захотелось есть. Он знал, что обычно ему утром не дают есть; он ест, полдничает, когда работает вместе с отцом; а то украдкой что-нибудь перехватывает, тихонько срывает плоды с деревьев, и вечером ему дают немного поесть. Но это даже не обижало его; это всегда так было; и он даже не думал, что может быть иначе, что он может или даже должен это изменить. И сейчас он почувствовал запах еды и, и чуть сдвинув крышку, посмотрел. В корзине были лепешки, огурцы, лук-порей, салат-латук и глиняная фляжка с пивом. Андреас мгновенно прикинул, что можно отсюда взять, чтобы отец не заметил, что Андреас что-то взял, и не рассердился бы на него. Андреас быстро взял один огурец и одну лепешку. И быстро-быстро, едва прожевывая, съел. Надо было спешить, отец ждал его на поле. И еще Андреас боялся, что жена отца увидит, как это Андреас взял из корзины еду, и тогда она скажет отцу, и отец накажет Андреаса.

* * *

Маленькую корзину Андреас поставил на большую, большую поставил на плечо и быстро пошел в поле. Отец ждал его, две коровы были запряжены в плуг. Отец увидел Андреаса, замахал рукой и закричал:

— Быстрее, быстрее иди!

Андреас послушно пошел быстрее. Он не удивился тому, что здесь его не называют по имени. Здесь у него как бы и не было имени. То есть он и не знал, было у него здесь имя или нет. И ни у кого здесь не было имен. Странно, что он помнил свое прежнее имя — Андреас. Но теперь ему казалось, что это и не имя, а просто какое-то обозначение его, Андреаса. Он — Андреас, и потому его зовут Андреасом. И ни в прежней, ни, тем более, в теперешней жизни Андреас не знал, что в подобном убеждении он, в сущности, дошел до истины. Его имя и означало по-гречески — «человек мужского пола». Но и греческого языка Андреас не знал; до падения Византийской империи во второй половине XV столетия греческий язык был мало известен на западе Европы…

Началась пахота. Андреас работал, и вдруг подумал, что, может быть, отец нарочно велит ему приносить корзину с полдником, чтобы Андреас мог что-нибудь съесть утром. Подумав об этом, Андреас улыбнулся. Отец добрый, но они бедные. И мачеха, наверное, не позволяет отцу хорошо кормить Андреаса. Андреасу и в голову не приходило осуждать мачеху; или осуждать отца за то, что отец женился на такой женщине, которая не позволяет хорошо кормить Андреаса, из-за которой отец приказал Андреасу не ходить в дом, и потому Андреас и спит в маленькой пристройке на колком соломенном тюфяке, положенном на грубо сделанную кровать. Нет, Андреас не осуждал ни отца, ни даже мачеху. Все это было, потому что было; и нельзя было изменить то, что было. Жизнь была неизменима.

И все чувства, и ситуации, и мысли в этой его теперешней жизни были как-то словно бы проще выстроены, и были яснее. И сам он для себя — понятный. И отчего это так было? Быть может, от этого солнечного тепла, разлитого повсюду здесь? На мгновение ощутилось четко, будто в прежней жизни, в холодном городе, было путанно и серо и сложно…

Андреас в пахоту делал самую трудную работу. Ухватившись за рукоятку плуга одной рукой, он щелкал кнутом, который удерживал в другой руке. Коровы двигались с места, он пригибался и изо всех сил налегал на плуг. Коров он подгонял и направлял криком. Рядом шел отец, подвесив большую корзину на веревку, перекинутую через шею, и разбрасывал зерна.

Андреас работал и все ярче делалась в его сознании память о всех его работах в этой его жизни. Здесь он работал много и просто. Собирал виноград, обрезая ножом гроздья, и после сбора винограда давил ягоды ногами в большом широком каменном корыте; таскал на коромысле в подвесных кувшинах воду из пруда и поливал сад и огород; большим пестом, быстро наклоняясь и распрямляясь, толок зерно в каменной ступе; выпасал коров и коз; в жатву целыми днями не разлучался с острым серпом; и мешки с зерном тяжелые таскал в амбар; и в молотьбу быков подгонял и колосья перетряхивал вилами. И много другой всякой работы…

* * *

Ближе к полудню отец заметил, что все же одной корзины зерна им сегодня не хватит. Когда зерно кончилось, отец сказал Андреасу, чтобы тот взял себе еды из маленькой корзины с полдником, взял большую корзину и побыстрее принес еще зерна. А поесть Андреас может и на ходу.

Андреас глотнул пива из фляжки, схватил два огурца, две лепешки и пару головок лука на длинных стеблях зеленых; прикусил лепешку, хрустнул огурцом, и вот уже бежал, размахивая большой пустой корзиной, которую удерживал за одну ручку.

Ворота днем не запирались. Андреас влетел во двор. Тут он подумал, что амбар-то, должно быть заперт. Надо было сказать жене отца, чтобы она отперла амбар, ключ оставался у нее.

Андреас побежал к дому — постучаться и позвать мачеху. Но вместо того, чтобы работать по хозяйству, делать домашние дела, она сидела под навесом в праздничном платье из полупрозрачной желтой ткани. Волосы она распустила по плечам, и большой костяной гребень с тонкими частыми зубцами положила перед собой на маленьком столике. Но она сейчас не причесывалась, а держа в левой руке бронзовое зеркало за его резную рукоятку, набирала из маленькой костяной баночки на расширяющийся книзу деревянный стерженек густую красную краску и красила губы.

Она сидела боком к Андреасу. Он видел ее длинные черные волосы, такие густые, словно покрывало; ее сильно выпуклые яркие губы; и один глаз, вытянутый, с большим круглым и очень темным зрачком.

Андреас усмехнулся. Он знал, что это дурно, то, что она вместо того, чтобы заниматься домашними делами, красится и наряжается. Но он не собирался рассказывать об этом отцу. Пусть они сами разбираются между собой, ссорятся и мирятся, как у них это бывает. Андреас уже давно заметил, что отец прощает своей жене ее лень и жадность и то, что она часто бывает злой. Андреас даже знал, почему отец прощает свою жену. Потому что отец получает от нее телесное наслаждение, которое дает женщина, это очень гадко, если из-за этого человек перестает различать, где добро, где зло, или даже просто потворствует злу…

— Эй! — Андреас громко окликнул женщину. — Открой амбар, отец послал меня взять еще зерна.

Она даже не обернулась. Только сказала:

— Открой сам. Ключ на крюке под навесом.

Она говорила небрежно и равнодушно. И эта равнодушная небрежность была бы в прежней жизни оскорбительна для Андреаса. Но сейчас ему было все равно.

Он взял ключ, пошел к амбару, отпер, и наполнил корзину зерном. Затем, оставив корзину, запер амбар снова и отнес ключ на прежнее место. После этого Андреас, удерживая на плече большую корзину с зерном, пошел быстро к воротам.

— Эй, парень! — окликнула его неожиданно мачеха. Теперь в голосе ее сквозь прежнюю равнодушную небрежность пробивалось какое-то странное любопытство.

Андреас приостановился и повернул к ней голову. Ему и самому сделалось любопытно, что это с ней.

Теперь он видел все ее лицо. Ее выпуклые приоткрытые губы казались истомленными, будто она очень хотела пить; ее длинные глаза с большими круглыми, очень темными зрачками смотрели на него, будто делая его совсем крохотным, как фигурка глиняная, ушебти, которого кладут в гробницу, чтобы он в царстве мертвых служил человеку; и ее глаза будто хотели втянуть этого уменьшенного, крохотного и оцепенелого Андреаса вовнутрь ее существа. Взгляд этих глаз был такой густой какой-то и углубленный в себя, взгляд молочной коровы или козы…

Видел ли Андреас эту женщину в прежней своей жизни? Он не помнил совсем. Но в то же время ему казалось, что она была всегда, и не только в его жизни, а просто была, как бывает густая пыль стелется в воздухе, забивается в глаза, в нос и в рот; и берется неведомо откуда, и докучна, и раздражает, и как-то странно почему-то нужна…

Сквозь полупрозрачную ткань просвечивал ее плотный, немного выступающий живот с большой пупочной впадиной…

— Ты сколько зерна взял? — спросила она.

В голосе ее не было никакой злобы, только то самое любопытство. Но вопрос ее все же был вопросом жены хозяина дома. И Андреас быстро ответил.

— Отец велел набрать полную корзину.

— Ну и сколько там всего? Да ты на бойся… — теперь она говорила чуть ли не с ласковостью в голосе.

— Я не боюсь, — Андреас чуть дернул свободным плечом. — В корзине три меры пшеницы и две меры ячменя. Всего — пять.

Она медленно поднялась. Тело у нее было длинное, но не худое. Она странно как-то вильнула мускулистым животом и немного приподняла обе груди руками. Ткань платья совсем обтянула груди.

Андреас знал, что то, что она делает, непристойно. Нет, он об этом не скажет отцу. Но ему сделалось тревожно как-то, захотелось уйти скорее. Он быстро пошел. Но ее голос настиг его, такой громкий и властный.

— Подожди!

Он снова остановился. Но нет, он не будет глядеть на нее. Он лучше уйдет из дома своего отца, куда глаза глядят. Ведь существуют какие-то люди, какая-то жизнь, за пределами этой его жизни…

Но все же о самой возможности такого своего ухода он подумал со страхом. Ему было страшно покинуть отца и все привычное…

«Ах, если бы не было вовсе этой женщины!..» — впервые ясно подумал он…

— Посмотри на меня! — приказала она противным порочным голосом. — У тебя такая светлая смуглая кожа, такое чистое тело. И весь ты — легкий такой и сильный…

Он молчал и словно окаменел, спиной к ней, с тяжелой корзиной на плече…

— Идем ко мне! — в голосе ее запела нарочитая истомность. — Полежим вместе. Это пойдет тебе на пользу. А после я сотку тебе праздничную одежду из тонкого полотна; и отцу твоему скажу, чтобы он купил тебе наконец-то сандалии… — она рассмеялась.

И тут, впервые в этой своей жизни Андреас почувствовал себя оскорбленным; оскобленной всей этой нечистотой. Он резко повернулся к ней.

— Как же это? — он говорил громко и гневно, и не скрывал своего гнева. — Ведь ты же жена моего отца. Какие мерзкие слова ты говоришь. Больше никогда не говори так! Замкни свой рот и не говори. И я никому не скажу; я буду молчать, чтобы никто не знал, какую грязную женщину взял в жены мой отец!..

Никогда еще в этой своей жизни он не говорил так много, и громко так, и гневно, и открыто… И закончив свою речь, он сам смутился, словно его самого же и оглушил громкий и гневный его голос…

И вдруг он взглянул на нее. И поразился этой плотской злобности ее взгляда. Она смотрела, словно собака, у которой хотят отнять щенят. И вдруг он с ужасом ощутил, что эта женщина — не человек, а зверь. И будто волосы ее уже вздыбливались, словно шерсть озлобленного зверя. И такой ужас охватил его, будто когти чудовища с лицом женщины уже вонзились в его тело…

Андреас бросился за ворота и бежал, насколько возможно было быстро бежать с тяжелой корзиной.

* * *

Андреас работал с отцом до вечера. Замкнутый и встревоженный и подавленный сделался Андреас. Но отец, не привыкший приглядываться к сыну, ничего не замечал.

Когда они посеяли все зерно, отец велел Андреасу пригнать с пастбища коз, а сам отправился домой. Он перекусил, пока Андреас ходил за зерном, но это уже давно было, он успел проголодаться и хотел плотно поужинать.

Но во дворе не встретила его жена. Он громко позвал ее, она не откликнулась. Он сначала рассердился, затем забеспокоился.

Он вошел в дом и снова позвал ее. В ответ послышался горький плач.

Он пошел в спальню. Жена его лежала на супружеской постели вниз лицом, в разорванном домашнем платье, волосы ее были растрепанны. Но даже в таком виде она была соблазнительна для него. Он пощупал ее крепкое тугое плечо, ему захотелось лечь с ней. Но при этом крепком мужском прикосновении его пальцев она громко зарыдала. Он почувствовал досаду и беспокойство его усилилось. Ему нетерпеливо хотелось устранить любые препятствия, отделявшие его от вкусного заслуженного ужина и плотского наслаждения с женщиной.

— Что случилось? — спросил он.

То и дело прерывая себя рыданиями, она рассказала ему. Особенно из-за этих рыданий, ее рассказ мог показаться несвязным. И таким показался мужчине, не размышлявшему особенно над ее поведением. Будь он повнимательнее с ней, он бы заметил, что этот, казалось бы, несвязный рассказ взволнованной, оскорбленной женщины построен весьма искусно. Во всяком случае, он прекрасно понял, что его сын сегодня попытался изнасиловать ее; и что сын и прежде поглядывал на нее нехорошо, но, видно, боялся отца; и вот сегодня, когда отец был далеко…

При мысли о том, что на женщину, от которой он получал плотское наслаждение, мог посягнуть другой мужчина, он ощутил бешенство. И она хорошо, по-женски, знала, что так и будет. Ослепленный своей плотской привязанностью к ней, он не мог усомниться в ее рассказе. Он не почувствовал ничего страшного и дурного в том, что она обвиняет его сына, и в том, что он гневается на собственного сына…

Охваченный гневом, он молча схватил нож и наточил, направил его на кожаном ремне. Теперь она почувствовала, насколько силен и безогляден его гнев, вызванный, возбужденный искусно ею. И рядом с обнаженной силой этого мужского безоглядного гнева она вся с этой своей искусно сплетенной сетью женских козней вдруг показалась себе маленькой и беззащитной. Теперь она вдруг стала бояться его, как может бояться женщина разгневанного открытого и безоглядного мужчину; когда она знает, что уже не остановить его ни хитростями женскими, ни плотским соблазном… И ведь чаще всего сама женщина и разжигает искусными кознями этот мужской гнев; при этом она уверена, что гнев этот поразит не ее, и не тех, кто дорог ей, а лишь тех, кого она хочет, чтобы этот гнев поразил…

И вот она испугалась и не выходила из спальни. А отец твердо решил убить сына.

* * *

Андреас, между тем, возвращался домой. Окриками он подгонял коз, А на плечах тащил большую вязанку свежей травы, чтобы положить ее на ночь козам и коровам. Пока он собирал коз, которые за день порядком поразбрелись, он как-то успокоился. Козы блеяли, их тяготило наполненное молоком вымя. Голодный, он отсосал понемногу молоко у каждой; так он облегчил их, и мачеха ничего не должна была заметить, когда начнет доить; и сам он немного утолил свой голод.

Он подумал о мачехе, но так устал за день, что даже бояться и ужасаться не имел сил. Он только решил, что вот теперь он еще более отдалиться от нее, будет жить совсем отдельной жизнью. Отца он жалеет, но он ничего не скажет отцу; потому что сказать — значит дать отцу почувствовать позор. А это мучительно — чувствовать свой позор. И он не хочет для отца такого мучения…

Только приказания отца он будет исполнять с этого дня. А мачеха, конечно, не посмеет приказывать… Она, конечно, теперь даже не будет разговаривать с Андреасом… Она умна и поймет, что Андреас теперь совсем отдалится от нее… Но почему это, когда о женщине говорят: «она умна», подразумевают, в сущности, что она хитра и даже зла? Неужели женщина не может быть умна по-доброму?..

Но ответа на этот вопрос Андреас не знал.

Он принялся собирать траву. Теперь он понял, что существует некая закономерность, по которой он должен вечером положить козам и коровам свежей травы. Эта закономерность была закручена и слажена крепко и решительно, словно колесо повозки. Она была неизменима и, в сущности, ненарушима. И он это знал.

Но его сердце болью откликнулось на боль травинки, срываемой его быстрыми сильными пальцами. Бывали мгновения, когда эта множественная боль предсмертная, выражаемая множеством голосов, — и он все их воспринимал — была его сердцу едва выносима. Вдруг одно лишь ощущалось мучительно — что все вокруг убивает пожирает друг друга. Все питается всем. И он сам — не вне этого, он в этом замкнутом круге. Он одна из спиц этого страшного колеса…

Приостанавливался тогда… глядел большими глазами страдальчески… И только говорил вполголоса:

— Простите, простите все!.. И меня так же убьют… и меня… и меня…

Но все равно был мучителен ему этот ощущаемый, воспринимаемый им предсмертный ужас тоскливый каждой травинки, каждой птицы, каждого жука. И, значит, в эту страшную закономерность входил составной частицей и этот ужас, и эти мучения души и тела одного живого существа в эти мгновения единственной неповторимой смерти этого живого существа… Травинка переживает конец своего единственного неповторимого бытия, а пастух просто и спокойно несет на плечах вязанку травы, и думает о еде и отдыхе. Но и смерть пастуха ничего не будет значить для полководца, который движется вперед с войсками…

Опечаленный и тоскующий Андреас присел на собранную им траву, привлек к себе одну из коз и тихонько почесывал ее голову между рожками. Кажется, животному было приятно. Андреас подумал, что настоящее простое животное не таит в себе ничего страшного, ничего таинственного. Страшно и таинственно лишь звериное, животное начало в человеке… в каком-либо ином существе, которое и человек и зверь, и в то же время — нечто такое… такое… Андреас чувствовал, но не мог определить словами. Он отпустил козу, поднялся и начал скликать остальных коз. Поднял траву на плечи и пошел к дому. Простой животный, густой и резко-плотский козий дух и диковато-приятный аромат сильной травы как-то успокоили его теперь. Он уже не воспринимал живые голоса, он просто был усталым пастухом и возвращался домой.

Но когда он уже подходил к воротам, в сознание его снова хлынули плещущим неровным потоком… он снова услышал то, что ему хотели сказать… Да, они говорили ему!.. Кажется, прежде так никогда не было. Прежде он просто слышал их, потому что мог слышать. А теперь они говорили ему… Он ощутил страх коз перед ножом; они знали, что такое нож; и они одолевали свой страх, чтобы говорить ему об опасности, грозящей не им, а ему… И умирающие травяные стебли не держали на него зла, испытывали к нему жалость; благодарили его за то, что он способен испытывать жалость к ним, и говорили о смерти, грозящей ему, ему…

На миг помутилось в глазах. Ему почудилось, будто он грубо гонит вперед толпу растерянных, панически перепуганных людей; будто на плечи он грубо взвалил мертвое тело поруганной девушки. И вот такой, носитель смерти, ведущий на смерть и сам приговоренный к смерти, он идет…

Андреас постоял, закрыв глаза. Вокруг блеяли козы. Травяные стебли так диковато и странно-нежно пахли. Но если они все и говорили, он уже не понимал…

Он толкнул ворота плечом. Незапертые ворота открылись. Он впустил коз и вошел следом.

И снова — никого не было во дворе. Андреас вновь чувствовал сильную усталость, это чувство усталости не давало ему тревожиться. Андреас подумал, что отец и мачеха ужинают в доме. Потом он подумал, что и ему надо попросить есть. Но сначала исполнил привычное, загнал коз в хлев, коровы уже стояли в стойлах. Он положил траву в кормушки. Козы блеяли. Мачехи не было. Андреас осуждающе подумал, как может женщина быть такой жестокой с животными… Ведь природа предназначила ее для деторождения, для вскармливания детенышей. Но, должно быть, лишь свое потомство и себя саму способна жалеть женщина, а к чужим детям и другим матерям она жестока…

Андреас взял подойник и сам подоил коз и коров. Молоко налил он в пузатые глиняные кувшины, и горлышки кувшинов заткнул пучками травы, чтобы насекомые не налезли. Кувшины стояли в молочной кладовой. Она была устроена, как погреб, уходила в землю. В кладовой хранились и масло, творог, сливки. Но Андреас на этот раз не посмел ничего взять себе.

Усталый, он сидел, подогнув ноги, на полу кладовой, привалившись к прохладной стене, и вдыхал сильные, сырые какие-то запахи масла и творога. Затем со вздохом поднялся.

Снаружи постепенно темнело. Деревья, травы и цветы уже начали посылать в ночь яркие нежные ароматы. Ночные птицы уже пробовали голоса. То бесшумно, то гудяще-тихо-певуче уже носились ночные жуки и бабочки.

Андреас пошел к своей пристройке. Если там ему не оставили еду, он пойдет в сад, сорвет гранаты или финики, и прямо там, под деревьями, поест; и будет чувствовать, как липкий сладкий сок течет по подбородку на шею, на грудь… Потом он искупается в темноте в прохладной воде пруда… И колкий соломенный тюфяк на грубой кровати покажется мягким его освеженному и утомленному за день живому телу…

* * *

Но когда Андреас уже подходил к пристройке, чья-то сильная рука грубо и жестко схватила его за плечо. В первое мгновение Андреас испугался. Ему показалось, что это кто-то неведомый. Андреас не сразу понял, что это отец. Отец и прежде, случалось, наказывал его, даже бил, но никогда не бывало столько злости в его руке.

Андреас дернулся, невольно попытавшись высвободиться. Но отец больно тряхнул его и толкнул его так сильно, что Андреас не удержался на ногах и упал на землю. Он больно ударился боком и коротко вскрикнул невольно. Он увидел над собой страшное злобное лицо отца и нож в его руке…

Острое, быстрое чувство сохранения себя пробудилось мгновенно; заставило Андреаса быстро вскочить, кинуться в сторону и припасть спиной к стене пристройки. Он был безоружен; и, пытаясь защитить себя, прижал скрещенные руки к груди. Он остро чувствовал смерть. Она приближалась беспощадная, в ноже отца. Андреас был травяным стеблем; но его не просто срезали для кормления коз, даже и не подозревая в нем живой мучающейся души; его хотели убить нарочно, со злобой; чтобы он не жил больше, не был живым…

— Не надо! — закричал Андреас. — Я ничего не сделал!.. Умоляю!.. За что это?.. Я ничего не сделал!..

Голос не пропал, Андреас кричал громко. Лезвие ножа приближалось. Отец шумно дышал. Андреас замолчал и судорожно охватил руками шею. Он видел, как закалывают козлят и ягнят, когда голову запрокидывают, и лезвие — в шею, в горло… и кровь…

Андреас резко пригнулся, проскочил под лезвием и кинулся бежать. Он не успел сообразить и побежал не к воротам, а наугад. Отец бежал за ним. Андреас понял, что бежит к дому. Он пытался петлять, бросаться в разные стороны. Страх гнал его. Он не чувствовал ног. Отец догонял.

Не сознавая, что делает, Андреас бежал по деревянным ступенькам. Это была крутая лесенка на террасу. Андреас уже слышал за собой шумное злобное дыхание отца…

Там, сзади, — лезвие ножа…

Андреас перекинулся через шаткие деревянные перила и спрыгнул вниз. Ему показалось, шатнулся весь дом. Подошвы босых ног больно ударились о землю. Он невольно на какую-то малую долю мгновения опустил глаза, словно бы откликаясь на эту мгновенную боль; и увидел у самых своих ног что-то смутно светлеющее на темной земле…

Отец, вскочивший на зашатавшуюся лестницу, упал, снова поднялся и уже бежал к Андреасу… Андреас мгновенно нагнулся, быстро протянул руку и поднял это смутное светлеющее с темной земли. Сжал в кулаке и уже бежал прочь… не зная, куда… от отца…

Оно — в кулаке — было — ощущалось — чуть колкое множественно и гладкое… Он вдруг понял, что это гребень. Быстро перед глазами прошло — мачеха сидит, распустила волосы, и на столике перед ней — костяной гребень… Значит, обронила…

Отец нагонял… Андреас хотел бежать к воротам, но никак не выходило, словно бы он вдруг забыл, где, в какой стороне ворота… Уже усталость одолевала, наводила отупение. Было страшно слышать за собой отца, уже так близко; знать, что за спиной — лезвие ножа…

Андреас резко обернулся и едва не столкнулся с отцом. Так, лицом к опасности, было меньше страшно. Андреас отскочил и вдруг швырнул в отца гребень мачехи. В сущности, этому его резкому движению было три причины. Первое было то, что возникла потребность хоть как-то защититься. Второе было то, что даже в эти мгновения Андреас сознавал, что костяной гребень — безопасное оружие; а он даже сейчас не хотел ранить отца. И было еще третье — как только Андреас понял, что держит в руке вещь, принадлежащую мачехе, ему сделалось противно, хотелось освободиться от этой вещи… И вот все эти три обоснования, более или менее смутно и четко сознаваемые им, слились, сплавились резко в одно действие — бросок…

Тотчас же щеки Андреаса холодно коснулась мгновенно рукоять ножа… Отец метнул в него нож и чудом не попал в горло. Холодная рукоять даже не ударила Андреаса, а лишь коснулась… Он услышал чутко глухой удар ножа о землю…

И в тот же самый миг, сверкающая блестками странной светящейся воды и легкими остриями находящих одна на другую быстрых небольших и плавных волн, разлилась ирреально и огромно и быстро и текуче, странная светящаяся сверканием река…

Андреас оказался на одном ее берегу. И за спиной была ароматная темнота дружественного леса. А на другом берегу стоял отец. Андреас теперь ясно видел его, но словно бы издали; словно бы этот берег Андреаса был приподнят, и Андреас глядел на отца сверху вниз, и видел отца во дворе, и дом, и прикрытые ворота; но все было теперь какое-то отдаленное и от этого уменьшенное…

Какое-то время они оба изумленно смотрели даже с каким-то любованием на эту зыбко-текучую сверкающую реку. Забыв обо всем, Андреас улыбнулся…

«Это от гребня возникла такая река или от ножа?» — подумал он с детским любопытством.

И еще он подумал, что ведь и гребень мачехи и нож отца, в сущности, были враждебны ему. Но вот, он спасен благодаря одному из этих предметов…

И вдруг отец закричал:

— Я все равно убью тебя!

Андреас хорошо слышал все слова его крика. Слышно было, как будто голос прозвучал совсем рядом. И это тоже показалось Андреасу занятным. Теперь он был в безопасности. Он не сердился на отца, совсем теперь не боялся его, но не понимал, почему отец так сердится, почему грозит ему смертью. Андреас вдруг подумал, что надо спросить у отца, и тогда все станет понятно. И теперь ведь и можно спросить; ведь теперь не надо убегать от отца, и теперь не страшно…

— Почему ты хочешь убить меня? — голос Андреаса прозвучал открыто и звонко.

И вдруг отец начал кричать горячо, возбужденно и путанно. Андреас послушал и понял, что отец думает, будто Андреас напал на мачеху, когда приходил за зерном; это мачеха так рассказала отцу…

Теперь Андреас почувствовал себя оскорбленным. О нем говорили нечистое, такое, чего никогда не могло быть, и этим оскорбляли его. Обида был такая, что горло сдавило. А отец, между тем, продолжал говорить… Вдруг Андреас услышал, как отец пересказывает ему еще одну ложь мачехи. Это уж была совсем мелкая, маленькая ложь, но она-то и стала для Андреаса, что называется, каплей, переполнившей чашу.

— Ты говоришь, у нее домашнее платье было разорвано! — громко заговорил Андреас. — Но когда я приходил за зерном, она сидела в красивом желтом платье и красилась. Не в домашнем платье сидела, а в том красивом желтом, что ты ей привез из города. И стала говорить мне грязное, сам знаешь, что! Хотела, чтобы я сделал с ней грязное, и за это обещала соткать мне праздничную одежду, и сказала, что скажет тебе, чтобы ты купил мне сандалии. А мне стало противно слушать; я сказал ей, чтобы она такое не говорила. И еще сказал, что я тебе ничего не скажу, и что никто не должен знать, потому что все это позорно… И я быстро ушел. А она, видишь, спрятала хорошее платье, надела старое домашнее и порвала его нарочно. Хорошее красивое пожалела!.. Ты несправедлив ко мне. Я ни в чем не виноват. Ты не веришь моей правде, а веришь лжи этой женщины. Я больше не хочу жить в твоем доме. Видишь, волшебная река разделила нас. Я буду жить в том волшебном лесу. Но если когда-нибудь ты будешь пить воду, и вдруг холодная вода вспенится-закипит; значит, мне нужна твоя помощь и ты должен меня найти…

Андреас повернулся и пошел в лес. И вскоре отец уже не видел его. Отцу сделалось тоскливо. Это впервые затосковал он о сыне и почувствовал себя виноватым перед ним. Он вспомнил, каким послушным, простодушным и добрым был его сын; и вдруг понял, как обижал он своего сына, и стало так стыдно и горько. Каким терпеливым был его сын! И ради кого он обижал и мучил своего сына, и даже — страшно выговорить! — хотел убить… Ради плотского наслаждения с этой злой женщиной… И тут гнев его обратился на нее…

* * *

Она сидела в спальне. Услышала его шаги по лестнице и сразу поняла все.

Случилось. Гнев ее мужчины, ею же возбужденный гнев, который должен был обрушиться на того, кого она возненавидела, почитая себя униженной им; этот гнев теперь обрушиться на нее.

Она заметалась по комнате…

Ужас…

Все существо ее словно бы распадалось, пропадало в пространстве… Но она вдруг перестала страшиться. Она знала, что она неуничтожимая.

Когда отец вошел в спальню, женщины там не было. И нигде в доме не было ее. И он почувствовал, будто он сразу сделался старше, исчезли плотские желания и с ними исчезло многое нечистое. В доме и во дворе как-то стало чисто и просто.

Отец стал жить один. Нелегко было одному работать, но ведь он сам лишил себя сына. И он не нанимал работника и не покупал раба, а терпеливо работал один, и ждал, не вернется ли сын, не подаст ли вести о себе.

* * *

А Андреас пришел в лес.

Здесь все молчало дружественно, и это успокаивало его. Он тихо шел по тропе, все вперед и вперед. И было тихо и успокоительно для его души. Кротость такая делалась в душе и тишина легко одевала душу.

Андреас дошел до высокого кедрового дерева, остановился и смотрел на высокую продолговатую зеленую крону, различая в ней взглядом плоды-шишечки. Спокойно уходило вверх дерево, к небу уходило, высоко. И вдруг слезами обиды защипало глаза.

«Зачем нет мне покоя? — подумал с отчаянием Андреас. — Зачем вся эта грязь и обиды и горечь жизни? Зачем даже здесь вдруг пробудилась память об этом в моей успокоенной было душе, когда я увидел это дерево? Как я хочу покоя!..»

И он поднес пальцы обеих рук к своей груди; и грудь раскрылась и отпустила сердце. И сердце он взял в свои ладони. И вдруг он вспомнил, что в какой-то иной своей жизни был он гранильщиком драгоценных камней…

Сердце было меленькое, чуть округлое, нежно-алой множественностью изящества граней сияло оно; и было доброе и твердое; было как цветок алой розы, и как птица невидимая, поющая, изливающая душу над этим цветком…

А грудь закрылась, загладилась смуглая кожа…

Андреас бережно спрятал сердце в складки своей набедренной повязки и стал взбираться на дерево, крепко обхватывая ствол руками, подтягиваясь ногами.

И взобрался на самую верхушку. Там нашел самый высоко растущий плод-шишечку; и шишечка раскрылась, и Андреас одной рукой вынул сердце из складок набедренной повязки и вложил сердце в кедровую шишечку; и шишечка тотчас закрылась…

И стало Андреасу легко и совсем спокойно. Сделал он себе шалаш из трав и веток, и жил в этом шалаше. Он больше не мог воспринимать эти голоса живого, но по-прежнему оставался добрым, и лес был дружественным к нему. Андреас ел плоды лесных деревьев и трав, и пил воду из чистых лесных ручьев.

* * *

Однажды спокойно бродил Андреас по лесу, глядел на волнение лиственное под легким ветром, углядывал в листве быстрых птиц; бережно обходил муравьиные тропки, чтобы не вредить ничему живому. И вдруг почувствовал, как влетело в листву и понизу пролетело дуновение легкое водной широты. Андреас слышал о море, но никогда не видел его.

«Нет, это не речное, это морское дуновение, — подумал он. — Но неужели здесь близко — море? Как бы я хотел увидеть его!»

Дуновение, казалось, неслось, летело легко вперед. И Андреас пошел следом. Оно не исчезало, не растворялось в листве древесной, вело его за собой…

И уже началась песчаная почва и сделалось открытое пространство. Уже дышало море открыто и пело шумливо. Но еще не было видимо.

И вдруг Андреас увидел девушку. Откуда она появилась? Должно быть, из леса тоже, с другой стороны… И легко-легко она шла к морю. Такая тоненькая и легкая. Тонкое желтое платье обтягивало эту легкую тоненькую фигурку, но это не было стыдно. И волосы длинные черные, заплетенные в много косичек, задорно и нежно спадали до самых подколенок. И было в том, как она, вот такая, шла к морю, что-то изящно-потаенное. И невольно. Андреас пошел за ней тихо, приблизился и шел за ней. Но, кажется, она и не почувствовала этого. А он и не заметил, как вдруг открылось море. Внезапно открылось оно. И волны шумливо-певуче влеклись к песчаному берегу. Море голубое было и синим переливалось. Девушка убегала от волн и смеялась нежно. Андреас отошел совсем в сторону и она не видела его…

Кто она? Он не произносил этого вопроса вслух. Он не задавал этот вопрос самому себе и никого он не спрашивал, ни к кому не обращался. И едва-едва, смутно-смутно почувствовал он в своем сознании этот вопрос. И тотчас ясно, почти словесно ощутил ответ. И если бы выразить этот ответ совсем словами, он был бы таким:

— Она пришла. Она появилась и она твоя, потому что она дана тебе…

Этот ответ, почти выразимый словами, не был вымыслом его сознания, он на самом деле почувствовал этот ответ не свой невысказанный вопрос. Это было правдой, он верил…

Прежде, когда было в его груди то странное сердце, ему и не нужно было ничего такого… а теперь вот…

Как она красива! Может ли красота сама по себе быть чем-то духовным? Кажется, что такая чистая, нежная, тонкая красота что-то таит… Как природа?.. А таит ли? Неужели он будет с ней ночью? Свободно будет. По праву… От этой мысли сделалось приятно…

А девушка наигралась уже с морскими волнами и пошла прочь от моря. Она все еще не видела Андреаса и он пошел за ней следом. Лицо ее он видел мельком, но видел, какое это чистое лицо, с такими чистыми нежными большими глазами. И в этой нежности и чистоте он чувствовал некую углубленность, нечто более глубокое, нежели обычный человеческий разум…

Девушка легко и смело вошла в лес. И Андреас изумился и обрадовался; он понял, что она идет прямо к его лесному жилищу; прямо к тому высокому кедровому дереву, под которым устроил Андреас свой шалаш из веток и лесных трав.

Она шла быстро. И вдруг легко вскрикнула. Тотчас Андреас рванулся ей на помощь. И она не удивилась, увидев его рядом с собой. Только улыбнулась дружественно и легко. И он увидел, как она высвобождает легкими длинными пальцами одну из своих черных лоснистых косичек, волосы зацепились за ветку, нависшую над лесным ручьем.

Девушка высвободила косичку, легко откинула ее за спину и легко засмеялась. Андреас не чувствовал робости. Он верил. Он посмотрел на нее и понял, что и она знает, что дана ему. Но она нисколько не боялась, не была настроена на торжественный лад, была мило-веселой и легкой.

Они пошли рядом и дошли до высокого кедрового дерева, где на самой верхушке было скрыто сердце Андреаса. Под этим деревом Андреас сделал себе жилище. Пока Они шли, он все же стеснялся говорить. Но она так легко и мило-весело шла рядом с ним, будто они уже много говорили, и будто теперь даже и не надо им говорить, они понимают друг друга без слов.

Они подошли к шалашу. Она остановилась и вынула из-за пазухи маленькое гранатовое яблоко, быстро начала удлиненными ногтями срывать кожуру коричневатую. Показались ало-сияющие зернышки. Она с улыбкой чистых белых зубов прикусила. Зубы у нее были большие.

— Возьми, — прозвучал ее нежный-нежный голос. — Чтобы ты лучше любил меня…

Она рассмеялась чисто и нежно.

Но было в ее голосе нежном и в улыбке ее белых больших зубов, и в ее смехе — и все в этой полутьме лесной, озаряемой лишь странным свечением светляков и гнилушек — было нечто жуткое и таинственно-страшное, и хотелось от этого обратиться в бегство и бежать…

Но вот она качнула головкой, снова откидывая косичку, случайно закинувшуюся на грудь; и ничего страшного в ней не было. Она была совсем еще юная; «отроковица» говорят; совсем девочка… Андреас взял из ее руки гранатовое яблоко и наполнил рот нежной терпкой сладостью…

Они прикусывали поочередно, передавая друг другу маленький плод. После стали целоваться липкими юными сладкими губами. После обнялись и вошли в шалаш и сели там на охапку травы.

— Я виновата перед тобой, — шептала она. — Я дурною, плохою показывалась тебе…

Тревожная мысль на мгновение вспыхнула и опалила больно его сознание…

Она была прежде? Она показывалась ему? Он видел ее прежде? Когда она была?

Но миновало тревожное больное мгновение; и он уже сомлевал под ее ласками… ее тела, рук и губ… чистыми казались…

* * *

Между тем, случилось вот что. Ароматная тонкая прядка черных лоснистых волос, легкий локон сорвался легко в этот плеск лесного ручья, с этой ветки невысокой древесной. И ручей мгновенно унес локон в большую реку, а река влилась в море.

Корабли фараона с этими туго натянувшимися красными и желтыми парусами плыли по морю. Фараон вышел на палубу, смуглый, высокий и сильный, с широкими плечами, и в золотой короне с полосами продольными серебряными и змейкой из лазурита, а глаза ее были рубиновые.

Фараон почувствовал, как поднимается легко от морских волн благоухание нежное. И увидел, как плывет, легко держась на волнах, легкий локон, прядка черных лоснистых волос.

И, следуя приказу фараона, корабли двинулись следом.

И вошли в большую реку.

А после воины и слуги двинулись вдоль течения ручья лесного, и расчищали дорогу колеснице фараона.

И добрались они до высокого кедрового дерева. И под деревом был шалаш бедный, сделанный из веток древесных и лесных трав.

И управляющий имуществом и дворцами фараона приказал громким голосом, чтобы показались те, что были в этом бедном жилище. Но никто на его приказ не отозвался. И снова он громко приказал, и снова молчали и не показались. И на третий раз — то же.

Тогда фараон приказал разметать лесной шалаш.

И увидели прекраснейшую девушку в объятиях юноши. И она протянула к фараону свои нежные тонкие руки и воскликнула:

— Спаси меня! Этот человек силой привел меня сюда в свое жилище…

И фараон взял ее из объятий юноши.

— Кончено ли было его дело с тобой? — фараон спросил.

— Нет, — ответила девушка, — я воспротивилась ему.

А юноша и вправду лежал в оцепенении беспамятства, пораженный болью недовершенного соития и наслаждения недовершенного.

— Пойдешь ли ты со мной? — спросил фараон девушку. — Этот человек, я вижу, молод и красив. Такой красоты и юности у меня нет.

— Зрелая мужская красота прекраснее незрелой прелести юношеской, — ответила девушка. — К тому же этот человек злой и жестокий.

— Его лицо и весь его вид говорят об ином, — задумчиво сказал фараон.

Но девушка была удивительно прекрасна и он повелел своим слугам и воинам:

— Оставим этого человека и двинемся к нашим кораблям.

— Нет, нет! — воскликнула девушка, припадая к груди фараона. — Этого человека надо убить. Он злой и жестокий. Если ты оставишь его в живых, я буду бояться его мести…

— Я не могу убить беззащитного, — сказал фараон.

— Но тогда и я не смогу уйти с тобой… — девушка не договорила и чуть отстранилась.

— Я все сделаю для тебя, — сказал фараон, однако не привлек ее вновь к своей груди. — Я все сделаю для тебя, но убивать этого беззащитного юношу я не стану.

Мгновение смотрела юная красавица на фараона, затем, опустив головку, тихо произнесла:

— Хорошо. Тогда исполни лишь одно мое скромное желание: пусть слуги твои повалят это кедровое дерево.

Фараон хотел было сказать, что и это желание дурно, и дурно лишать лес такого прекрасного дерева; но ему уже хотелось обнимать и целовать и любовно ласкать эту девушку; и он не сказал ничего против ее дурного желания, лишь нетерпеливо махнул рукой слугам, чтобы они исполнили это желание.

И топоры острые сокрушили могучее кедровое дерево. Рухнуло оно на землю и лишь чудом не убило несчастного лежащего. Он по-прежнему был в беспамятстве, лишь слабо вздрогнул и застонал.

А девушка легкими быстрыми шажками пробежала к верхушке упавшего дерева и сорвала маленькую шишечку, и тотчас положила ее себе за пазуху, между круглыми красивыми грудями.

* * *

И двинулись к оставленным кораблям. Взошли на корабли и поплыли.

Нежно и мило улыбаясь, девушка приблизилась к фараону.

— Посмотри! — и нежными своими пальчиками с ногтями удлиненными она вынула из-за пазухи кедровую шишечку. — Мне рассказывали, — заговорила она ласково, — будто в таких вот кедровых плодах, вырастающих на верхушках старых деревьев, порою зарождаются удивительные драгоценные камни. Потому я и попросила, чтобы ты приказал срубить этот кедр. — Она протянула фараону шишечку. — Ты чувствуешь? — спросила она.

— Да, словно бы тепло и слабое биение, — ответил фараон и вернул ей кедровый плод. Ему было как-то не по себе держать это в руках, словно бы живое человеческое сердце, вырванное из груди, слабо забилось на его ладони.

Девушка начала отковыривать чешуйки проворными пальцами с длинными ногтями. И вот уже она протянула фараону прекрасный алый рубин.

Фараон взял камень.

— Удивительно! — воскликнул он, поднеся камень поближе к глазам. — Чудо! Над этим камнем работал искуснейший гранильщик. Но как возможно такое? — И фараон внезапно смолк, ощутив ладонью нежное тепло камня.

— Этот камень по праву должен принадлежать тебе, — сказала девушка, снова склоняя голову почтительно. — Но я бы хотела, чтобы ты подарил его мне в награду за мою будущую любовь к тебе…

Фараон вдруг почувствовал, что ему не хочется возвращать девушке драгоценный камень, но молча протянул ей драгоценность.

Девушка приняла камень и поцеловала ладонь фараона.

— Моя будущая любовь к тебе, — сказала она, — будет еще сильнее той, что я питаю к тебе сейчас.

И они вошли в шатер на палубе и уединились там.

* * *

Алым разлилась вечерняя заря над волнами. Корабли скоро должны были приплыть в большой порт, в столицу фараона.

Юная красавица вышла из шатра, положила драгоценный камень на ладонь и смотрела, как переливается он легкими алыми огоньками на вечернем заревом свете.

И внезапно камешек, словно живой, будто скользнул нарочно по ее гладкой ладони, и легко сверкнув, пролетев по воздуху, упал в море.

Отчаянно зарыдала красавица. Вышел из шатра и фараон и спросил, что с ней. Она горько жаловалась на потерю драгоценности.

— Но я сделаю тебе много других подарков! Мои сокровищницы полны прекрасными камнями. В моих мастерских работают искусные гранильщики… У тебя будет точно такой камень…

— Но мне нужно истинное, мне ни к чему подобие истинного, лишенное его сути! — воскликнула красавица.

— Но ведь невозможно отыскать в безбрежном море такой маленький камень! — возразил фараон.

Гневно сдвинулись брови девушки. И вдруг распалась толща морских вод и обнажилось дно морское. И множество пестрых морских рыб и других странных, ползающих и вьющихся морских существ засновало взад и вперед, и то зарывались они в песок морского дна, то всплывали.

И на палубы кораблей высыпали воины и слуги фараона и смотрели на чудо.

И напряженно смотрела девушка, сдвинув брови гневно.

И наконец снова сомкнулись воды. Не отыскался драгоценный камень. Девушка закрыла лицо нежными ладонями и заплакала тихо и горестно.

— Кто ты? — спросил пораженный фараон. — Ты морская царевна? Почему обнажилось морское дно? Почему обитатели моря искали потерянное тобой?

— О, я женщина и более ничего, — отвечала девушка нежным голосом. — Но, должно быть, нам, женщинам, покровительствует природа. Мы ведь близки ей, мы — матери, и природа — мать…

И приплыли корабли в столицу фараона. И все больше любил он свою новую наложницу, и дал ей много богатств…

* * *

Отец Андреаса поднес к губам чашу с водой. И вдруг закипела-запенилась холодная вода. И задрожал старик. Он понял, что с его сыном случилось несчастье.

Обулся он в сандалии, взял посох, вырезанный из кедрового дерева, и вышел из дома во двор.

И тотчас увидел перед собой зыбкую сверкающую множественными гребешками волн, легко струящуюся реку. Смело шагнул на воду и пошел, словно посуху. Перешел реку и увидел вдали большой лес. И пошел туда.

В лесу попал сразу на хорошую тропу и, по ней идя, вышел к поваленному кедру.

Там увидел сына своего, тот лежал на разметанной травяной подстилке. Отбросил старик посох, кинулся к Андреасу, и, упав на колени, принялся обнимать и целовать мертвое тело. Как живой, лежал юноша, не утратил свою милую дивную красоту, но был мертв. И плакал отец, держа его голову на коленях, и оплакивал сына, который жил так мало, так недолго. Но не мог он понять, что же причинило юноше смерть. Лежал Андреас, не тронутый тлением, как живой был, но сердце не билось.

Утомленный слезами, отец захотел пить. Пошел к ручью и стал пить, зачерпывая воду горстями. И вдруг алое нежное сверкнуло в чистом плеске воды. И поднял отец драгоценный камешек. Подумал старик, что если бы сын его остался живым, он бы сыну подарил этот камешек, пусть бы сын порадовался, ведь отец никогда ничего не дарил ему. Но мертв его мальчик и никакие подарки более не нужны ему. И пусть бы достался этот драгоценный камень кому другому, более удачливому в этой жизни. И отец хотел снова бросить камешек в воду. Но таким нежным и теплым сделался в его ладони этот камешек, что старик решил внезапно:

«Я никогда не дарил моему сыну подарков. Пусть же эта драгоценность будет моим подарком ему, первым и последним подарком».

И он принес камешек этот к мертвому телу и положил на грудь мертвецу.

И вдруг на глазах убитого горем отца произошло чудо. На миг раскрылась грудь мертвого юноши и, приняв алый камень драгоценный, закрылось вновь. И тотчас юноша ожил.

Он сел, опираясь на руки, и улыбнулся отцу. Отец со слезами обнял его крепко и прижал к своей груди.

После заговорили они и говорили долго. Андреас не помнил, что же с ним произошло. Помнил только обиду, что нанесла ему мачеха, и как расстался он с отцом. И помнил, как спрятал сердце свое в кедровый плод. И ничего иного, случившегося с ним, не помнил.

— Должно быть, это дровосеки срубили дерево, шишечка раскололась и камень-сердце соскользнул в лесной ручей, — говорил Андреас отцу. — А, может, это сильный ветер повалил дерево. Но мне жаль это дерево. Теперь мое сердце снова бьется в моей груди. И я слышу эти голоса всего живого, и у меня есть силы, чтобы слышать их…

Отец начал просить его вернуться домой.

— Я стар, я совсем один, — говорил отец. — Будем жить вдвоем. Будем заботиться друг о друге. Козы и коровы заждались тебя. Поле наше тоскует без тебя. Деревья в саду печалятся о тебе…

Андреас посмотрел на отца и увидел, какой тот сделался старый. Неужели прошло так много времени? Андреас подошел к ручью и глянул в воду. Смутно отразила его плещущая вода. Но все же он смог разглядеть, что остался прежним. Значит, это только отец переменился. Но теперь Андреас даже еще больше любил его. И отец теперь сильно любил своего сына.

Вышли они из волшебного леса и, пройдя по воде волшебной реки, как посуху, возвратились домой.

Дома они стали жить хорошо, заботились друг о друге, о домашних животных, о садовых и полевых растениях, и были сыты трудами рук своих.

* * *

Однажды отец сказал Андреасу:

— Хочу я порадовать тебя занимательным зрелищем. Давай-ка поедем в город, в столицу фараона. Как раз в это самое время, весной, там справляется торжественно праздник в честь богов и богинь. Бывают красивые процессии. Увидишь ты прекрасные храмовые строения. Когда я был молод, я ездил на эти праздники в город. Надо мне и тебя порадовать.

Андреасу не хотелось ехать в город, не хотелось видеть множество толпящегося народа и какие-то большие постройки. Но не хотелось и огорчать отца, который так искренне желал порадовать сына. И Андреас согласился.

— Хорошо, поедем, — сказал он.

Наняли они на недолгое время работника, чтобы присматривал за их домашними животными и поливал бы сад и огород; и сами поехали в город на повозке, запряженной быками. Отец надел праздничную одежду. И сыну дал новую одежду и сандалии.

Уже когда они приближались к столице, много людей спешило туда же. Но все давали их повозке дорогу и восхищались красотой Андреаса.

— Что за красивый юноша! — слышалось.

— Это боги одарили его.

— Видно, что красота его — добрая и чистая…

Отец с гордостью поглядывал по сторонам. А Андреас покраснел и опустил глаза. Видя его смущение, отец усмехнулся и сам стал править быками. А Андреас теперь сидел на повозке, опустив глаза, и слушая похвалы своей красоте. Он полагал искренне, что не заслуживает подобных похвал.

Вот они въехали в город. Медленно продвигалась повозка. Андреас по-прежнему не поднимал глаз и мельком видел какие-то высокие строения и множество людей в пестрых нарядных одеждах.

— Процессия!..

— Процессия!.. — вдруг раздалось.

Андреас почувствовал любопытство и поднял глаза.

Но он не мог ничего воспринять, кроме этого ощущения многоцветного и даже драгоценного великолепия, которое сочеталось почему-то с этим томительным, мучительным жаром. Слепило глаза этими странными разноцветными искрами. И вот возникло ощущение боли в голове — в висках, в затылке, в переносице… Такая боль уже была… когда-то… и в этой и в прежней его жизни… И, значит, у него была какая-то еще прежняя жизнь… И что-то еще было…

Но это великолепие движущейся процессии давило его сознанием шумным своим жаром и он не мог сосредоточиться…

И вдруг явилось ослепительное зрелище колесницы, сверкающей золотом, и на колеснице — фараон, стройный и смуглый, широкоплечий, в ослепительно белом переднике, с этим сверкающим на шее ожерельем из золотых пластин; и на голове золотая корона с этими продольными серебряными полосами, украшенная змейкой из лазурита, и глаза у этой змейки — рубиновые…

Оглушительные приветственные клики раздались… Все усиливалось ощущение жара…

Фараон положил руку на плечо женщины, что стояла рядом с ним на колеснице. И эта женщина вся была в золоте и драгоценных камнях, и черные волосы ее лоснистые сияли, и лицо и глаза сверкали разными красками; черным для век и бровей и ресниц, и белилами и румянами для щек и гладкого лба, и золотой пыльцой на веках… И блистали золотые цветы и звезды ожерелий ее и подвесок…

И люди начали приветствовать ее, называя ее «великой достойнейшей».

— Почему эту женщину так называют? — тихо спросил Андреас, наклонившись к отцу.

— Потому, что она — любимая наложница фараона, — так же тихо ответил отец.

* * *

На следующий день должно было совершиться великое и торжественное жертвоприношение. В большом храме должны были принести в жертву священного быка. Долго искали его по всему царству фараона. Ведь на нем должны были быть ясно обозначены священные знаки: шкура у него должна была быть гладкая, черная; на лбу — одно белоснежное пятнышко, словно звездочка; на хвосте — две прядки — черная и белая; и под языком — еще одно пятнышко, наподобие скарабея, священного жука.

Андреас и его отец заночевали на окраине города в одной бедной гостинице. Они заплатили за комнату и лежали тихо на кроватях, прикрывшись легкими одеялами. Ночь была жаркая и потому не спалось. Внезапно Андреас очнулся встревоженно от легкой дремоты, которая уже начала было одолевать его…

«Но ведь священного быка нельзя убивать, нельзя приносить в жертву! — вдруг подумал Андреас. — Почему же все говорят о торжественном жертвоприношении? Что это все значит? И откуда у меня это мучительное и тревожное чувство, будто это мне грозит опасность… Ах, если бы отец утешил меня!.. Но я ничего не буду говорить ему, не хочу тревожить старика…»

Андреас снова лег и вдруг почувствовал ясно, что у него была какая-то прежняя жизнь. Она была прежняя, но должна была быть будущей. Но почему-то была прежней. Или она просто распалась, разошлась на две половины и вместила между ними эту его теперешнюю жизнь?.. Он не понимал… И в той жизни важен для него был не отец… А кто же?.. Он вдруг ясно осознал: мать!.. Но он не помнил, совсем не помнил, какая она была. Только смутно припоминал, что с ней было связано каменное изображение девственной богини… Что это было?.. Или она сама была богиней, а он, Андреас, в детстве той своей жизни был богом?.. Но вдруг подобные мысли показались ему кощунством… После начало все путаться, мешаться, заплетаться в его сознании… Он уснул…

* * *

Проснулся он, потому что отец осторожно тряс его за плечо. Андреас раскрыл глаза и увидел наклонившееся над ним растерянное лицо старика.

— Вставай, вставай, — говорил отец. И голос у него был какой-то испуганный.

— Что случилось? — спросил Андреас. — Ты боишься чего-то?

А, между тем, сам уже чувствовал, как его охватывает мучительный, томительный страх. Ему казалось, что вот таким бывает предсмертный ужас. Вот так пугались козы, которых должны были заколоть; и трава, которую он срывал на корм козам и коровам, пугалась так…

— За тобой пришли, — отец говорил растерянно и смущенно. Казалось, будто случилось что-то такое, чему отец должен был бы радоваться. Но отец не радовался; и сам смущался этой своей нерадостности…

Андреас вдруг легко понял, что отец не хочет отпускать его, но не отпустить нельзя; отец боится противиться кому-то, сильному своей властью…

Но Андреас уже знал, кто посылает за ним. Он не мог бы сказать в точности, что же произойдет; но ощутил вдруг остро и как то странно восторженно свою обреченность; охватила его какая-то восторженная возбужденность безысходности. Бездна обреченности и отчаяния раскрылась и была прекрасна, как всякая бездна.

Андреас сидел на постели.

— Посланные ждут, — шептал отец, низко наклоняясь к нему, отец уже немного успокоился. И Андреас казался отцу спокойным. — Посланные ждут за дверью, внизу, — сказал отец. — Видно, вчера тебя приметил… — отец на миг поднял глаза к потолочным балкам, не решаясь назвать фараона. — Поведут тебя на торжественное жертвоприношение священного быка. Ты будешь там, в большом храме…

Андреас быстро поднялся, отец подал ему воду в глиняной миске — умыться. Быстро умылся и оделся Андреас. Вместе с отцом спустился вниз.

Молчаливые рослые посланцы ждали на улице перед дверью. Андреас знал, кем они посланы. Смуглые тела их, смазанные обильно оливковым маслом, блестели разлитым сверканием рассеянных по гладкой коже ломких искр. Наконечники длинных копий сверкали открытым ужасом торжествующей смерти. Андреас обнял отца и быстро подошел к посланцам со словами:

— Я готов!

Они разом повернулись, окружили его прямоугольно. И он пошел вперед легко, а они шли, прямые копьеносцы, окружая его. Быстро уходила тень утренней прохлады и уже делалось жарко. Сначала они все шли, ступая по земле; затем спутники Андреаса ускорили шаг, и Андреас пошел быстрее. Улицы были пусты. Ступни Андреаса легко оторвались от земли твердой утоптанной, и шел он теперь легко по воздуху чуть над землей; и спутники его шли так же, и ноги их, большие, сильные и смуглые, вытягивались, сгибались и разгибались, словно были ногами деревянных больших движущихся фигур.

Так прошли они все огромную площадь пустую и вступили на каменную террасу, замощенную огромными плитами. Свистящий ветер задувал дико и горделиво. Спутники Андреаса внезапно исчезли, словно их и вовсе не было. Но он словно бы и не удивился этому. Он пошел дальше один. Шел легко и решительно, теперь ступая крепко ступнями на камни.

Огромное чудовище лежало на каменном ложе. Андреас увидел лицо чудовища — длинные глаза с этими круглыми зрачками и выпуклые губы, медленно разомкнутые в окаменении жадности. Ему тоскливо почудилось, будто он знает это лицо всегда; оно всегда мучило его уже одним тем, что оно существовало; уже этим одним оно было враждебно ему; оно хотело подчинить его каким-то своим законам и закономерностям, согнуть, сломать его оно хотело; оно презирало его и топтало его, и торжествовало победу в этой грубой, вещной и плотской жизни, где оно объявило его непокорность достойной презрения чудаческой причудой…

И у этой женской головы было туловище пса и вытянутые с этой спокойной беспощадностью вперед огромные львиные лапы…

И за спиной огромного каменного чудовища высились огромные, высокие, плотно-округлые каменные колонны храма, будто замерли каменно и навеки встали огромные слоны, более не желая ступать.

«Здесь поклоняются животным. Животные здесь — божества», подумал Андреас.

Он увидел огромный портал и арки — все ярко-синее, отороченное оранжево-белыми узорными гирляндами, изображающими переплетения цветов на стеблях, и хищно направленных вперед в этой резкой веренице, проворно вытянувших лапы желтых львов с этими разверстыми хищно пастями.

Андреас прошел под аркой и вступил в зал. И здесь было тихо и пусто. Но казалось тесно от стенной росписи. Глядели с белых стен многие желто-коричневые фигуры сидящих и стройно-вытянуто стоящих женщин, четко были очерчены желто-коричневые круги; многие изогнутые знаки испещряли белизну; черно-коричневые большие змеи с раздутыми шеями застыли в продольных извивах крупных под потолком; и птицы хищные распростирали над проемами дверными широкие узорные крупно-перистые изогнутые крылья.

Андреас прошел через этот зал бесстрашно. Он ничего не боялся, потому что ждал всего самого страшного. В конце перехода увиделось жаркое яркое сине-голубое небо. Он вышел снова на каменную площадку, уже другую. Там она стояла страшная своей красотой хищной и открытой, открыто разукрашенной золотом и серебром и драгоценными камнями и притираниями и красками и тканями легкими, почти обнажающими ее хищное женское тело. Но голова ее вдруг сделалась плотской, тупой, упорно глядящей головой молочного животного. Женщина-корова — одна — в двойном теле; божество людей, плотски утоляющих себя и множащихся; божество людей, женщина-корова — небо — земля — Млечный путь — женщина с младенцем от мужчины. Жрица богини. Богиня… «Великая достойнейшая»… НАЛОЖНИЦА ФАРАОНА!..

Она занесла над головой Андреаса; прямо стоя, вскинула обеими руками, острый, сверкающий, золоченый топор-секиру. Было страшно жарко. Кровь билась в висках юноши, билось в затылке больно и остро, переносица горела плавящимся огнем. И тело преображалось, каким-то мощным делалось и в этой мощи своей делалось неуклюжим, неуклюже-мощно направленным лишь вперед. И голова вытягивалась. И мучительно недоставало… недоставало… Глаза глядели прямо… Рук, рук не было у него теперь! Он закричал. Но это был мощный животный голос…

Он был священным быком и пришел на жертвоприношение…

И ему не было спасения, потому что этот мир был ее. Это все было ее бытие.

И можно было спастись, только вырвавшись из ее бытия, из ее мира. И Андреас отчаянно воззвал, напрягая живые еще частицы своего человеческого существа; к Большому Богу воззвал, к Богу без телесного начала. Бог этот был — жестокость. Но не жестокость женщины и зверя, а жестокость человеческой бестелесности. А Дева-мать с жертвенным Младенцем, которого она, чуть приподымая на руках, доверчиво протягивала миру, была жалость. Там путь Андреаса был отказ от плоти, от всего того, что тело…

И топор-секира, острый, сверкающий, золоченный, очутился в его поднятых руках. Он снова был человеком, каждую частицу своего человеческого существа ощущал ясно, явственно, почти с наслаждением. Она упала на колени, словно огромная красивая змея изогнулась внезапно. Лицо она пригнула низко в ладони; и волосы закинулись черной гривой; и шея открылась сзади, такая внезапно нежная и беззащитная.

И Андреас отрубил ей голову.

Радость чресл радостной судорогой охватила все его существо, снизу вскинулась и охватила… Всего его охватила… И вспомнилось четко и смутно: вот чего она лишила его, неведомо когда… вот этого — мужской радости чресл от завершенного наслаждения телесного с женщиной…

Она была девочка, тоненькая, в легком узком желтом платье, «отроковица» говорят… И сейчас она выбежала неведомо откуда легкими шажками босых ступней из-под этого желтого тонкого подола… И черные косички — много — частью закинулись на грудь. И глаза детски смеялись. А тело женщины лежало на скрещении каменных плит, обезглавленное. Но она, девочка, она и была эта женщина. И голову женщины красивую она несла на золотом блюде чеканном, вытянув вперед свои тонкие, детские еще, и нежные руки. Это было странное жестокое зрелище, но оно было красивое, даже зачаровывало как-то. И Андреас невольно смотрел и даже чуть подался вперед. А топор-секира упал из его рук звонко на камни, но Андреас как бы и не заметил этого. И вдруг он увидел, что голова на блюде — его. Нет, она не переменилась, он просто вгляделся и увидел. Не было текущей крови, это была его голова, его черты. Но лицо было мертвое, тяжелые плотные веки прикрыли глаза и смутная зеленоватая гнилость боковым пятнышком проступила на округлом его лбу. И он ужаснулся смутно и прижал ладони к лицу. И тотчас засмеялся, и это было странно. Но он теперь знал, что он вправе совершать странное. Он смеялся и ему было радостно, ведь он не был обезглавлен. И он снова бросил взгляд на блюдо. Нет, это была ее голова. Красивая женская голова. Но лицо побледнело. И девочка протягивала эту голову ему на блюде и смеялась диковато-озорно-женски. И он вдруг не мог отвести глаз от этой головы. А голова медленно-округло приоткрыла бледные губы и проговорила тихим, чуть с присвистом глухим и таинственным, слабым посмертным голосом; проговорила:

— Тебе… моя месть…

И глаза ее были открыты. Устремленные в свою телесную сущность, женские глаза коровы-матери, козы-матери…

И вдруг Андреас узнал ее, эти глаза, это лицо. И девочка тоже была она, нет, не ее дочь, а она сама… Но почему дочь?.. Это у его мачехи есть дочь. Но, кажется, он эту дочь никогда и не видел… Это его мачеха, жена его отца. Ее зовут госпожа Амина. А его зовут Андреас Франк!..

* * *

Госпожа Амина лежала на чистом полу в обыкновенной комнате. Занавеска на окне была чуть отдернута. Маленький комод красного дерева стоял сбоку. И у кровати с пологом белел на столике глазурованный умывальный кувшин…

А женщина лежала на полу навощенном в одной полотняной ночной сорочке. Ее босые ступни как-то торчали пальцами вверх, ноги под сорочкой чуть раздвинулись. Волосы растрепались и неровно прикрывали ее лицо. Нательный крестик на закинувшемся набок петелькой шнурке блестел тонко и золотом на гладком дереве светлой половицы. Женщина была уже немолода, руки и груди под сорочкой, видно было, что уже одряблели; но еще все же могли называться красивыми, пышными. Пальцы с этими удлиненными ногтями, окрашенными красным, судорожно сжались, вонзаясь в ладони. Открытая полная шея женщины была искромсана каким-то острым лезвием; все было залито кровью; красновато-кроваво-розовое телесное в лохмотьях перерубленных сухожилий. А голова криво-неестественно завалилась набок; словно бы желала отдельно от тела немного подвигаться и увидеть свою спальню в неожиданном ракурсе; да так и замерла.

Андреас прямо стоял над лежащей женщиной, в ногах у нее. Смотрел на кровь на полу, на раскромсанную шею и на торчащие вверх пальцы ног. В правой, прямо опущенной руке он держал — лезвием вниз — маленький топорик; такими топориками женщины дома на кухне разделывают мясо. Он не мог сейчас вспомнить, был ли у них, у него и у его матери, дома на кухне такой топорик. Во всяком случае, не следует оставлять его здесь.

И вдруг тоскливо озарилось в сознании: ведь это он совершил убийство. Вот и кровь на его одежде. Он убил мачеху. Он вспомнил, как пришел к отцу, они поужинали, о чем-то говорили, но о чем, Андреас не мог вспомнить. И зачем он пошел к отцу? Зачем отец пригласил его? Что-то было… какие-то хлопоты… Суета какая-то в жизни Андреаса… На полу, прямо как-то напротив носа неестественно повернутой головы, почти отделенной от тела, валялся раскрытый бархатный футляр, видны были серьги. Андреас немного нагнулся. Нет, это не его работы серьги.

Но, Боже, какая все вокруг была неизменимая тяжеловесная реальность! И в этой реальности было тошнотворное убийство. Ему не было жаль эту женщину, она была ему противна; но было ужасно и тошнотворно то, что он убил ее…

Но как это могло случиться? За окном — бледный зимний рассвет. Почему Андреас здесь, в комнате этой женщины? Ведь он вечером ушел домой. Вчера вечером…

И неужели теперь эта тяжеловесная реальность жизни сделается еще тяжелее? Неужели навалится на его душу, на его сознание такими грубыми тяжелыми своей остроугольностью кирпичами, как суд, тюрьма; дни, часы, мгновения предсмертные перед казнью… И не будет никакого просвета… Придавленное страшной тяжестью, обессиленное сознание никогда уже не найдет выхода, не прорвется в иную какую-то реальность, в иное бытие, в другой мир… И ничего больше не будет. Одни только страшные его мучения в этой остроугольной тяжеловесности; и это, страшное, предсмертное, которое в этой реальности страшнее всех остальных мучений…

Андреас повернулся резко и выбежал в открытую дверь. Дверь выходила в короткий коридор; вдруг Андреас подумал, что этот дом совсем не такой уж большой. А, значит, казался большим? Когда?.. На мгновение ярко ощутилась эта занятная и тревожная множественность реальностей; ощущения, возникшие и сложившиеся в этих разных реальностях, порою внезапно перекрещивались в его сознании… Но теперь не надо было над этим задумываться. Андреас торопился. Он даже не думал, что одежда его залита кровью, что в руке он держит этот топорик; не думал, что может сейчас случайно столкнуться, встретиться с отцом, или служанка вдруг выйдет… Все существо Андреаса рвалось вперед — вырваться из этого дома, который за своей видимой тяжеловесной реальной реальностью затаил глухо и душно какие-то реальности ирреальные…

В прихожей никого не было. На сундуке Андреас увидел свой плащ, рядом брошена была шапка. Он мгновенно обрадовался. Под плащом не видно будет, что одежда его в крови, что в руке у него топорик.

Андреас быстро — сердце вздрогнуло радостью — прикрыл за собой дверь и пошел быстро, чуть пригибаясь вперед, словно от ветра, и запахиваясь в плащ; пошел по улицам в зимнем сером городском утре…

Вокруг не было ни одного человека…

* * *

В тот день, когда отец пригласил Андреаса к себе, мать проводила сына до двери; и все что-то говорила ему, что он одет не так тепло, как надо бы. Перед уходом он сказал ей, чтобы она легла отдохнуть. Когда он ушел, мать стоя у двери, уже запертой, чутко прислушивалась к его шагам, как он спускался по лестнице. В этот день ей было так беспокойно. Когда шаги сына совсем затихли, уже не было слышно их, он уже шел на улице; тогда она решила послушаться его и прилечь. Она прилегла в своей комнате, но это тревожное беспокойство не давало ей лежать. Она встала и пошла в комнату Андреаса. Там ей показалось неприбрано и она принялась непоседливо оправлять покрывало на кровати, переставлять с места на место какие-то вещицы, ощупывать ладонью скатерть на столе и подоконник — нет ли пыли… После пошла на кухню, но вдруг вспомнила, что Андреас сегодня обедает у отца. Она задумалась, будет ли сын ужинать, когда вернется; начать ли готовить ему ужин сейчас, или позже… Вдруг оказалось, что она не может ни на что решиться; так и не было ясно: готовить сейчас ужин или подождать; будет ли ужинать Андреас, когда вернется от отца; или его там так сытно накормят, что ему уже и не будет хотеться есть… И эта странная вязкая неразрешимость вроде бы простых вопросов еще более усиливала это ее настроение тревожно-непоседливое… Она остановилась в кухне у двери и не решалась уйти в комнату, в свою комнату или в комнату Андреаса; не решалась пройти в кухню и хотя бы присесть на табурет… Стояла неподвижно у двери и наконец на этом успокоилась; решив, что вот так и постоит; и ничего другого делать ей не надо. Это решение принесло облегчение. Она постояла некоторое время; затем, не думая, надо ли это делать, прошла вперед и села на табурет у стола. Было теперь даже и приятно вот так сидеть и знать, что ничего не надо делать, ни на что не надо решаться…

* * *

Елена открыла глаза. Было больно шее, рука затекла. Она так и задремала на табурете у стола, положив голову правым ухом на руку, согнутую в локте, так что ладонь свесилась. Теперь Елена подняла голову, опустила руку и пошевелила ладонью. Уху тоже было больно. Несколько мгновений ее занимали эти болезненные ощущения; из острых они постепенно преобразились в тупо ноющие, а после и совсем исчезли. Тотчас она вдруг поняла, увидела, что в кухне совсем темно и в окно глядит зимняя темнота. Уже совсем поздно. В ее сознании эта темнота позднего зимнего вечера соединилась с внезапной тревогой за сына. Она быстро поднялась и быстро пошла из кухни, и громко звала:

— Андреас! Андреас!..

Она вошла в его комнату и позвала тревожно:

— Андреас!..

Нет, не откликнулся.

Его еще не было дома.

Но ей тревожно показалось, что уже совсем поздно, что он еще никогда не приходил так поздно. Обычно она боялась вечером отворять дверь, боялась грабителей и разбойников, хотя в городе редко случались какие-нибудь страшные происшествия. У Андреаса был ключ, и когда он поздно возвращался, он отпирал дверь своим ключом.

Но вот сейчас нерассуждающая отчаянная тревога погнала ее к двери. Досадуя на свои пальцы, которые вдруг стали дрожать, и на ключ, который туго поворачивался; она наконец справилась с замком, нетерпеливо откинула щеколду и выбежала на темную лестницу. Теперь она бежала по ступенькам, как будто уже знала… Бежала без страха, оставив за собой распахнутую дверь, даже не прикрыла ее.

Андреас лежал внизу, в самом начале лестницы, голова у первой снизу ступеньки. Крови не было. Теплый плащ и шапка смягчили удар. Он не расшибся, когда упал. Было холодно, ветер задувал сюда, снег на шапке и плаще не растаял. Все это мать могла смутно различить в темноте. Она теперь не звала, не окликала его. Еще несколько оставшихся до него ступенек она словно бы и не пробежала, а пролетела, в темноте белыми ветровитыми лоскутами взвились и опали передник и откинувшийся на плечи головной платок. Она уже была на коленях близко к сыну. Прижалась крепко головой к его груди под одеждой, откинув плащ. Уловила биение сердца. Обеими ладонями ощупала его лицо, охватывая колкие юношеские щеки и округлый лоб — шапку сдвинула…

Ей показалось, что не слышно дыхания. Но горячо коснулось ее пальцев, приближавшихся к его губам. Он дышал слабо и дыхание было горячее. И лицо его горело… А глаза были закрыты, плотные выпуклые веки больным теплом затеплили пальцы матери.

Она быстро распрямилась и решительно подбежала к двери большого жилища, помещавшегося на первом этаже. В этом доме она мало говорила с соседями, и всегда она была тихой и деликатной. А сейчас она громко стучала в чужую дверь обоими кулаками, стучала, подняв руки, и быстро и нетерпеливо.

Соседский слуга отворил дверь со свечой в руке. За ним виднелись и сам сосед и его жена. Они были одеты, не выглядели сонными, значит, еще не было так уж поздно.

Сделались быстрые прерывистые расспросы; и она, казалось, и не слышала, о чем ее спрашивают, и что она отвечает; и не запомнила ничего. Но все она сказала быстро и как надо. Сосед со своим слугой, и жена соседа, и служанка, все подошли быстро к Андреасу. И вот уже подняли его и понесли наверх. Мать осторожно придерживала его голову и следила, чтобы руки не свешивались совсем вниз, не ударились бы о ступеньки.

Молодой слуга предположил вполголоса, что кто-то напал на Андреаса для того, чтобы ограбить. О ранении каким-нибудь оружием не могло быть и речи, крови не было совсем. Но не было на ощупь ни синяков, ни ссадин; не похоже было, чтобы Андреаса ударяли…

— Какое напали! — сосед презрительно хмыкнул на предположение своего слуги. — Вон кошель цел на поясе! А ты — напали!..

Теперь Елена тревожилась не то чтобы меньше, но у ее тревоги как бы появилась определенная цель — надо было подать помощь Андреасу — раздеть, уложить, напоить теплым питьем, настоянным на целебных травах. Эту целенаправленную тревогу переносить было легче, нежели то непоседливое неопределенное беспокойство, что мучило ее днем. Услышав, что сосед углядел в темноте кошель на поясе (плащ откинулся, пока поднимали Андреаса), Елена даже улыбнулась тихонько. Вот ведь каждому свое; скупому глаза выколи, все равно деньги углядит…

Уже подходили к дверям ее жилища. Огонек маленькой свечи, которую теперь несла служанка, смутно освещал ступени лестницы перед идущими.

— Какое — напали! — продолжал сосед. — Горячка у него, сразу видно. Может, еще с утра занялось, а походил по холоду и свалился к вечеру без памяти. Может, еще и выпил чуть лишнего…

Елена различила, как сосед покосился в ее сторону — не обиделась ли она, что он такое говорит о ее сыне… Но ей было все равно. Между тем, сосед продолжил:

— Не хватало нам только, чтобы это оказалась заразная горячка!..

Тут все, кроме Елены, начали вспоминать большие и малые эпидемии заразной горячки, о которых слыхали или пережили сами. Елена молчала, бережно придерживая голову сына. В голосе соседа она услышала опаску. Он вполне логично и справедливо боялся за себя и свою семью. Но Елена испугалась, что все они не захотят внести Андреаса в его комнату и положить на кровать. Тогда ей придется тащить его волоком, а от этого ему может стать больно; а поднять его на руки у нее нет сил. И она вдруг пожалела грустно о том, что он уже такой взрослый. Как хорошо, как легко было носить его на руках, оберегать его, когда он был маленьким. Или это теперь так казалось?..

Дверь в ее жилище так и оставалась раскрыта. И Елена теперь испугалась этого. Как же она могла не запереть дверь? Она вдруг забыла отчаянную тревогу, гнавшую ее вниз по крутой лестнице — к сыну…

Они внесли Андреаса в его комнату и уложили на постель. Теперь они хотели скорее уйти, боялись заразиться. И Елена хотела остаться наедине с сыном; она чувствовала, что так ей будет легче, спокойнее ухаживать за ним. Но все же сосед желал иметь уверенность, что горячка Андреаса — незаразная. Поэтому он велел своему слуге сбегать за лекарем и после пересказать, что лекарь скажет. Елена поблагодарила соседей. Она уже успела зажечь большую свечу и стояла у двери, провожая их.

— Я уверена, что это незаразная горячка, — сказала она спокойно и деликатно.

Она и вправду была в этом уверена. И соседи почувствовали эту ее уверенность и тоже немного успокоились. А ее успокаивало то, что Андреас не ранен, не терял кровь. А жар она сгонит…

Соседи пошли к себе, а их слуга — за лекарем. Елена вернулась к Андреасу.

Он лежал, не открывая глаз, дышал тихо, не стонал, не бредил. Она принялась осторожно, а порою и с трудом, поворачивать его; вытянула из-под него верхнее покрывало; раздела его догола и невольно прошептала:

— Сынонька!..

Такой он был красивый без одежды и такой беззащитный.

Она прикрыла его одеялом; перед этим пощупала ноги, ноги были холодные. Она быстро пошла на кухню, вынула из шкафчика мешочек с сушеной кошачьей мятой и заварила ее в масле; отдельно смешала толченую сухую кошачью мяту с теплой медовой водой. Летом она собрала за городскими воротами и в ближнем лесу у монастыря много трав полезных.

Пока мята настаивалась и заваривалась, Елена, браня себя тихонько за такую забывчивость, пошла в комнату Андреаса и принялась медной грелкой нагревать постель. Андреас по-прежнему лежал тихо и не приходил в себя.

Раздался стук в дверь. Елена поставила грелку на пол, подошла к двери и настороженно спросила:

— Кто это?

Но даже в ее настороженности ощущалась деликатность.

— Это я, тетушка Елена! — крикнул из-за двери соседский слуга. — Я привел лекаря для вашего сына.

Елена вдруг быстро подумала, что лекарю надо заплатить. С тех пор, как она ушла из мастерской, Андреас держал деньги у себя, а ей выдавал на хозяйство и на покупки. Это было естественно, ведь он был мужчиной, он зарабатывал деньги. И, конечно, он ни в чем не ограничивал мать. Но сейчас предстояли ему и расходы на свадьбу… При мысли о свадьбе сына лицо матери приняло изумленное выражение, почти детского изумления. Она удивилась тому, что эта грядущая скоро свадьба вдруг показалась ей какой-то совершенно невероятной, будто никогда и речи между ними не было ни о какой свадьбе Андреаса; и сама эта ее мысль сейчас о возможности его свадьбы, все равно что внезапное воспоминание о какой-нибудь сказке странной… Нет никакой свадьбы, ее драгоценный мальчик принадлежит лишь ей одной…

— Сейчас открою, — сказала Елена в дверь.

Молодой слуга пропустил лекаря вперед. Тот был средних лет, в темном, опушенном темным мехом кафтане, на голову был надет немного набок темный суконный берет. Одежда была добротная… Елена почтительно поздоровалась… Теперь она быстро решила, что к деньгам Андреаса (она знала, где сын держит их, — в комоде) она не прикоснется, заплатит лекарю из тех денег, что Андреас вчера дал ей на покупку свежей провизии на рынке.

Она провела лекаря к больному. Слуга пошел следом и остановился в дверях. Елена приблизилась к постели Андреаса первой. И вдруг радостно встретила милый взгляд его больших красивых глаз. Он посмотрел прямо на нее и улыбнулся так, будто нашел вдруг объяснение чему-то. Ее обычная сдержанность на миг исчезла, она бросилась к сыну, припала к нему, целовала нежно шею, щеки и лоб, словно бы стремясь снять жар губами. И несколько раз проговорила:

— Миленький… миленький… Сынонька миленький…

Затем смущенно обернулась к лекарю и выражение ее лица сделалось невольно-жалостным, и голову она чуть склонила набок.

Лекарь пощупал у больного пульс и нашел, что пока серьезной опасности нет, но, как видно, болезнь еще в самом своем начале.

— Но вы не думаете, что это заразная горячка? — спросил слуга от двери.

Елена настороженно посмотрела на лекаря. Он слыхал об Андреасе Франке; знал, что у молодого мастера дела сейчас пошли хорошо; слышал даже, что Андреас собирается жениться на богатой невесте. Ясно, что здесь заплатят хорошо. В сущности, лекарь не мог сейчас определить, от какой горячки страдает больной, от заразной или же от незаразной. Пожалуй, он даже смог бы определить степень заразительности этой горячки лишь в том случае, если бы кто-нибудь из окружавших Андреаса заразился. Но такой важный признак, как отсутствие сыпи, все же указывал на возможность развития именно незаразной горячки. Должно быть, Андреас сильно простудился и ничего более. Врач снова пощупал пульс; пульс был слабый, но ровный. Врач спросил, не случилось ли Андреасу недавно долго быть на холоде.

— Да я вам говорил, — словоохотливо начал слуга, — он внизу лежал у лестницы. Может, час или и того больше пролежал без памяти…

Врач прервал его взмахом руки.

Елена сказала осторожно, что сегодня Андреас был в гостях, а возвращаться, конечно, пришлось как раз, когда уже снег шел…

— Да сегодня почти весь день шел снег, и мокрый такой, — ввернул слуга и скрестил руки на груди, опираясь спиной о дверной косяк, — уже и перестанет, и вдруг снова так и валит. А к вечеру, помните? Так мело!..

Врач снова остановил его.

— У кого же вы были в гостях? — вдруг спросил врач, обращаясь к больному. — Не у невесты ли своей?

— Нет, не у невесты, — тихо и глуховато ответил Андреас.

Это мать впервые услышала его голос; после того, как он ушел к отцу, и она так тревожилась, а после нашла его лежащим без памяти… Кажется, прошло сто лет с тех пор, как она слышала голос Андреаса… И теперь она вздрогнула; сердцем она восприняла это голос и почувствовала, что болезнь сына серьезна.

Врач спросил, не болит ли у Андреаса голова.

— Да, болит, — тихо и с надрывающейся материнское сердце слабостью отвечал больной, — болит, особенно виски и переносица. И затылок… ноет…

Врач приложил ладонь ко лбу Андреаса и тотчас убрал.

Он понимал, что Елена не хочет, чтобы он говорил при соседском слуге о вероятности заразной горячки у ее сына.

— Полагаю с уверенностью, — начал врач, — что опасности заразиться здесь нет. Это обыкновенная простудная горячка…

Слуга хотел было бежать, скорее сказать хозяину мнение лекаря, но Елена остановила его.

— Ты уж проводи господина по лестнице, — деликатно сказал она.

Слуга поерзал спиной о косяк двери.

— Провожу, чего там…

Елена сказала лекарю, что хочет сейчас дать Андреасу теплое медовое питье с настоенной в нем сухой кошачьей мятой и растереть больного тою же мятой, заваренной в масле. Врач ответил, что это хорошо и сухая мята будет полезна при такой простудной горячке. При этом он прибавил, что лекари зовут кошачью мяту греческим словом «каламента». Андреас посмотрел на него с интересом и даже, кажется, хотел о чем-то спросить, но слабость и жар были слишком велики, и Андреас снова закрыл глаза.

Лекарь обещал зайти на следующий день. Елена приблизилась к нему и тихо сказала, что завтра пусть он скажет ей, сколько она должна заплатить ему за лечение ее сына. Лекарь кивнул.

Слуга повел его вниз по лестнице. Некоторое время Елена светила большой свечой, стоя у двери в свое жилище. Затем, когда сочла; что огонь ее свечи уже не виден им, вернулась и заперла дверь.

Она принесла из кухни на подносе два котелка и оловянный стаканчик. Налила в стаканчик питье и, немного приподняв голову Андреаса, начала поить его.

— Погоди, я сам… — он едва говорил. Попытался протянуть руку, но сил не было.

— Ничего, миленький, ничего… — спокойно приговаривала она, внимательно следя за каждым его глотком.

— Ох!.. Больно в затылке… отпусти!.. — он застонал.

— Все, милый мой, все! — мать поспешно и бережно опустила его голову на подушку.

Он закрыл глаза и замолк. Она выжидала, не решаясь тотчас же начать растирать его. Вдруг он словно бы начал задыхаться. Она поняла и быстро и бережно наклонила его голову книзу, придерживая ладонью лоб. Его вырвало. Мать почувствовала, что его лоб, еще недавно такой горячий, теперь под ее ладонью покрылся испариной.

«Может это и к лучшему», — подумала она.

Она осторожно уложила его. Еще подождала. Он лежал с закрытыми глазами. Кончиком простыни она вытерла ему испарину со лба. Нет, все же лоб еще горячий, да и не может сильный такой жар пройти так скоро. Она откинула одеяло и принялась осторожно растирать сына. Ноги были совсем холодные. Тело чуть вздрогнуло в ознобе. Она ощутила как бы всем своим существом — до боли в своем теле — его страдания, и на глаза ее навернулись слезы. Но она не дала себе заплакать. Она не имела право тратить свои силы на слезы, она должна была выходить сына. Кончив растирание, она надела на него ночную сорочку, укутала его потеплее. Затем вытерла пол мокрой тряпкой, то место, куда попала рвота. Она подумала, что приляжет лишь тогда, когда увидит, что жар хотя бы немного спал. Она села на стул у постели сына.

Андреас снова открыл глаза. Кажется, он хотел что-то сказать; взгляд у него сделался замкнутый какой-то, хмурый, тревожный.

— Не надо, ничего не говори сейчас, — мать раскинула нежно свои ладони над его лицом. — После скажешь, когда тебе полегче станет…

Андреас все же попытался говорить, но только застонал. Затем снова закрыл глаза и лежал в сонном забытье. Вскоре усилился жар. Мать сделала ему на лоб прохладную примочку, напитав уксусом, разведенным в воде, чистое полотно. Через некоторое время примочка нагрелась и тогда она положила новую. Так она меняла примочки почти всю ночь. Несколько раз она приносила горшок, когда ей казалось, что он хочет справить малую нужду, и ни разу не ошиблась. Один раз была большая нужда — понос, после этого мать обмыла его. Рвоты больше не было. Еще один раз она поила его медовой водой с кошачьей мятой. Ближе к утру жар начал уменьшаться. Тогда она постелила себе на полу у его кровати, чтобы сразу услышать, если он позовет, застонет или пошевелится.

Но проснулась она раньше его. Пощупала лоб — жара почти не было. Больной спал; и видно было, что он очень ослабел. Она вдруг заметила, что на ночь не укрыла его вторым одеялом, и тотчас рассердилась на себя. Воздух в комнате был душный и неприятный. Она потеплее укутала сына, подоткнула одеяло, сверху укрыла еще двумя одеялами. Затем приоткрыла окно и проветрила комнату. Быстро умылась на кухне и поела колбасы с хлебом. Ей показалось, что сын зовет ее. Она быстро пошла в его комнату. Он как раз открыл глаза. Окно уже было закрыто.

— Мама… — тихо и неопределенно проговорил Андреас.

Он снова смотрел как-то хмуро, настороженно и тревожно. Она снова пощупала лоб — жара почти не было. Сунула руку под одеяло, пощупала ноги. Ноги были теплые, хорошие.

— Скушаешь яйцо, Андреас? — спросила она.

Он согласился.

— Тогда отдохни пока, а я приготовлю.

Ее спокойный голос успокаивал его. Он закрыл глаза и немного подремал.

Мать принесла питье, яйцо всмятку и подогретый хлеб с маслом. Он хотел есть сам, но не имел сил удержать ложку. Мать покормила его. Теперь она очень опасалась, не будет ли опять рвоты и поноса. Но, конечно, не стала высказывать сыну свои опасения. После еды он снова уснул. На обед ему она решила приготовить легкий суп. Но до этого было еще много времени. Она села на стул у его кровати и стала прясть. Она иногда пряла пряжу на заказ для женщин, которые знали ее как хорошую прядильщицу еще когда она работала в мастерской. Андреас немного сердился на нее за это и говорил, что он зарабатывает достаточно для того, чтобы она могла не работать. Но она оправдывалась тем, что ей без работы скучно, и улыбалась ему.

Сейчас, сидя с прялкой у постели больного сына, она вспоминала эти свои разговоры с ним, и почувствовала вдруг тягостную, гнетущую тоску. Слезы так и полились из глаз. Она подумала, как это она прежде не расплакалась, и слез почти не было, будто она и не понимала, как тяжело болен Андреас. Но сейчас слезы принесли облегчение. Она пошла на кухню, вымыла лицо, после снова взялась за прялку. Теперь она думала о том, как заплатит лекарю из тех денег, что Андреас дал ей на провизию. Но если денег будет не хватать, придется взять из тех, что он держит в своей комнате. Она его попросит… И ведь у них совсем не припасено денег на черный день, все тратили, Андреас так любил покупать все красивое… Тут она испугалась и сдавила сердце эта тягостная тоска. Но как же это, почему она так думает о сыне, будто все в прошлом? Что же это?.. Она посмотрела на его уже измученное болезнью лицо. Но ведь жара почти уже нет. Ему ведь легче…

— Прости меня, миленький, — прошептала она.

Тут вдруг подумала, что ближе к вечеру, когда больной помочится, надо будет немного мочи отлить в склянку, чтобы лекарь мог посмотреть. Затем пришла мысль, что пора приготовить суп и покормить Андреаса. Будет ему полдник. А на обед не сварить ли ему куриное мясо на пару?.. И поноса и рвоты больше нет, это хорошо…

Она уже хотела встать и идти на кухню, но тут ей показалось, что сын сейчас откроет глаза, и она решила подождать. И правильно поступила. Прошло совсем немного времени и он очнулся от своей дремоты. Открыл глаза и снова посмотрел хмуро, замкнуто и тревожно.

— Голова не болит? — спросила она.

— Нет… — он говорил медленно и глухо. — Только слабость…

— Сейчас опять покормлю тебя, — она уже хотела снова идти на кухню, но сын остановил ее.

— Подожди… — он помолчал. Мать ждала, понимая, что ему, слабому, больному, трудно сосредоточиться.

Он снова заговорил.

— Топорик… — произнес он. — Мама… Помнишь?.. У нас есть… мясо разделывают… Я принес?..

Она не могла понять.

— Что, Андреас? Какое мясо? Я купила, вчера утром…

— Нет! — в голосе его слышалась капризность больного, измученного слабостью. — Нет!.. Топорик я принес?.. теперь… сейчас… принес?..

Она решила, что он бредит, мысли у него мешаются. Присела на край постели. Как же успокоить его?.. Между тем, у него и вправду мысли мешались. Он случайно взглянул на скатанную в углу постель, на которой мать спала ночью у его кровати.

— Это что?.. — заговорил он все так же прерывисто. — Не было…

Теперь она начала понимать, как он говорит. Нет, слава Богу, он не бредит.

— Это я ночью здесь спала, Андреас, чтобы возле тебя быть. Ты не сердишься?

— Нет… — он устало прикрыл глаза. — Тебе жестко… на полу… жесткий…

— Нет, нет, солнышко! Я плотный тюфяк взяла и одеяло толстое. Мне жестко не было. А когда я здесь, рядом с тобой, мне спокойнее. Ты уж не сердись на меня.

— Я не сержусь… — он не открывал глаза.

— Тебе ничего не нужно? — спросила она.

— Погоди… Топорик… Я принес топорик?.. Сегодня… я принес?

— Нет, Андреас, — отвечала она серьезно, пытаясь понять его. — Нет, Андреас, миленький, ты не приносил никакого топорика вчера…

— Сегодня утром… — нетерпеливо произнес он.

— Сегодня утром ты не вставал, не выходил никуда.

— Я вернулся утром…

— Нет! Вчера вечером… Без памяти упал у лестницы… Я тебя нашла; так забеспокоилась вдруг, вышла, а ты лежишь…

Она вздрогнула. Вчера она не испугалась, потому что спешила помочь сыну. И вот она как бы пережила этот непережитый страх сейчас; и сама удивлялась, как она могла вчера не дрожать, не плакать…

— Ты заболел, простудился сильно, — продолжала она. — Не надо было тебе идти к отцу в такой холод…

— Сегодня… утром… — изнуренно пробормотал он.

— Нет, нет, Андреас, клянусь тебе! — она поняла, что для него это почему-то важно. — Клянусь тебе, ты вчера вечером вернулся. Днем пошел к отцу, вечером вернулся. Упал у лестницы. И никакого топорика не приносил…

— А есть у нас такой топорик — мясо рубить?

— Есть, — мать закивала.

— Тогда… иди, посмотри, на месте ли он… Покажи мне…

Она побежала на кухню. Ей передалась тревога сына. А вдруг нет на месте этого топорика? А для Андреаса это зачем-то важно. И Андреас болен, его нельзя тревожить… Вдруг нет этого топорика? Что она скажет сыну?..

От волнения она даже и вправду сначала не могла найти этот топорик для рубки мяса. Быстрыми шагами ходила по кухне, переставляла посуду, тревожилась все сильнее… Ведь Андреас ждет!.. Наконец увидела топорик, она сама недавно вычистила его… Кинулась к сыну…

— Андреас, вот!.. Этот, Андреас?..

Он посмотрел внимательно. Она приподняла топорик, чтобы он лучше мог видеть.

— Но когда ты нашла меня… у лестницы… не было со мной?..

— Нет, Андреас, нет! Не было топорика. И ушел ты днем без топорика. Я клянусь!.. Хоть спасением души своей поклянусь!..

— Не надо… — он, пока говорил, вроде бы как-то даже окреп, голос зазвучал потверже. — Не клянись… Ты скажи лучше, крови не было?.. На моей одежде…

— Нет, Андреас, это правда! Я, когда увидела тебя, позвала на помощь Клаппера, того, что внизу живет. Он пришел, и его жена, и слуга… Ни капельки крови, ни царапины, слава Богу!.. Уже думали, что на тебя напали, ограбить хотели, слуга Клаппера думал так… Но вот ведь ни капельки крови… И кошель на поясе цел… — она невольно рассмеялась нервически. — Это Клаппер сразу углядел кошель… И ни капельки крови, Андреас, ни царапины!.. И топорик, видишь?.. — она еще повыше приподняла топорик. Теперь она поняла, что ее сын почему-то думает о себе что-то плохое; и ей даже и не хотелось знать, что же это; потому что она знала, что это неправда. И Андреас должен убедиться в том, что это неправда, то плохое, что он подумал о себе. Это неправда. И сейчас нужно одно: успокоить Андреаса!..

А он вдруг тоже рассмеялся и попытался приподнять руку. Мать поняла, что он хочет указать на нее, что это в ней сейчас есть что-то смешное. Но поднять руку у него еще не хватило сил. Она с готовностью улыбнулась. Ведь если он смеется, значит, его тревога меньше. И она готова смешить его.

— Мама… — он проговорил это «мама» почти прежним своим голосом. — Ты с топором стоишь, как стражник… Руку подняла… — он снова засмеялся тихонько и дробно… — Настоящая Юдифь с мечом… еще голову мне отрубишь… — пока он произносил это, голос его посерьезнел.

— Не говори такое, сынонька! Зачем ты такое страшное говоришь? — она быстро опустила руку.

— Ну-у! Не сердись, я шучу… — он снова закрыл глаза, и руку спрятал под одеяло.

— Давай я покормлю тебя, а после еще отдохнешь. Надо тебе полдник приготовить…

— Полдник? Сейчас день?

Она поняла, что этот, казалось бы, странный вопрос имеет отношение к тому страшному, плохому, что Андреас думает о себе. И она поспешила ответить.

— Да, миленький, сейчас день. Время полдничать…

— А я вернулся… когда?

Она снова заговорила внятно и терпеливо и спокойно:

— Ты вчера днем пошел к отцу. Вечером я вдруг стала тревожиться. Вышла, а ты у лестницы лежишь без памяти… Я позвала на помощь Клаппера и его слугу, перенесли тебя в домой. Лекаря позвали. И сегодня он снова придет… Вот и лекарь вчера видел тебя…

— Зачем я пошел к отцу?

— Не знаю, сынонька. Он, кажется, пригласил тебя… — она полагала, что приглашение было связано с предстоящей свадьбой, но сейчас покривила душой и ничего об этом не сказала Андреасу. Он ни слова не говорил о свадьбе, о невесте. И у нее вдруг возникла какая-то детская надежда, что он совсем раздумал. Свадьбы никакой не будет, они снова будут вдвоем — он и она. Как она будет беречь его! Пылинке не даст на него упасть!..

— Не помню, о чем я говорил с отцом…

— А хоть что-нибудь помнишь? — осторожно спросила мать.

— Да. Мы обедали… кажется, он что-то хотел мне подарить… я не брал… Нет, вроде больше ничего…

Елена почувствовала, что он чего-то не договаривает. Она не хотела выспрашивать. Наверное, за обедом была эта его мачеха со своей дочерью… Тоже, может быть, они что-то сказали Андреасу, обидели его…

— Знаешь что, мама, — по голосу его чувствовалось, что он решился на что-то, что совсем недавно еще пугало его. — Надо послать кого-нибудь в дом отца, узнать, все ли там в порядке…

На какой-то миг Елена засомневалась. А вдруг и вправду что-то случилось? Вдруг не следует делать то, о чем сейчас просит Андреас? Вдруг это плохо будет для Андреаса?..

— Кого я пошлю? — неуверенно сказала она.

— Да хотя бы слугу Клаппера попроси… Или нет, пойди сама! — он не мог не заметить ее протестующий жест. — Сделай это для меня, мама!..

Она поколебалась мгновение. Она понимала, что должна исполнить его просьбу.

— Я пойду. Но мне очень беспокойно оставлять тебя.

— Да я знаю, ты, как ветер, помчишься, и скоро будешь назад, — он улыбнулся.

Надо было исполнить его желание. Это успокоит его.

— А если лекарь придет?

— Думаю, рано еще. Ну а придет один раз, так придет и снова…

— Я сначала накормлю тебя.

— Нет, сначала пойди, прошу тебя!

— Но ты же голодный, ослабнешь совсем… Ты давно ел…

— Не ослабну, мне уже лучше. И жара больше нет. Я посплю пока. А ты скоро вернешься.

Елена отнесла топорик на кухню, накинула плащ и пошла в дом отца Андреаса. Дверь своего жилища она заперла на ключ.

* * *

С тех пор, как маленький Андреас прибежал в дом отца, и ей пришлось идти за ним, она больше в этом доме не была. Но заметила, что сейчас не так уж и тревожится. Конечно, дверь ей откроет служанка; она скажет служанке, что сын прислал ее узнать, здоров ли отец… Никаких унижений она не боится, сейчас ее единственная тревога — здоровье Андреаса.

Она шла быстро, почти бежала. Было холодно, но снегопада не было. Еще продолжались праздники и сейчас, днем, на улицах было мало народа, все ели и развлекались по домам. Она подошла к дому отца Андреаса и взялась за дверной молоточек. И вправду дверь открыла служанка. Елена сразу сказала, что ее послал сын господина Франка — справиться о здоровье отца…

То, что сказала ей служанка, было обыденно и странно. Но, конечно, Андреас здесь ни при чем. Служанка знала, конечно, что он вчера приходил к отцу, что отец приглашал его; но служанка и не думала полагать, что Андреас как-то причастен к происшедшему… Елену служанка в лицо не знала. И Елена не стала ей ничего говорить о себе.

Обратно Елена шла еще быстрее. Она торопилась к Андреасу. Что же касается происшедшего, то она твердо решила пока ничего не говорить Андреасу. При этом она рассуждала следующим образом: ведь важно то, что Андреас ни к чему плохому не причастен, а в этом как раз никаких сомнений нет; и потому незачем понапрасну тревожить Андреаса рассказом о том, что же произошло. Пусть пока не знает. Он ведь такой добрый, такой чувствительный; и сейчас он болен и слаб; он станет обвинять себя понапрасну; говорить, что в чем-то и он виноват, потому что… Станет придумывать разные обвинения для себя… Нет, пока он болен, он не должен знать…

* * *

Она быстро поднялась по лестнице, отперла дверь. Хотела было громко позвать:

— Андреас!..

Но тотчас подумала, что он, может быть, спит… Как хорошо, что она сдержалась, так бы и разбудила его.

Осторожно ступая, она заглянула в его комнату. Он и вправду дремал. Нет, как хорошо, что она не разбудила его.

Она пошла в кухню и приготовила легкий суп, какой и хотела приготовить. Приготовила и питье с медом и настоем кошачьей мяты. Почувствовала, что Андреас проснулся, и пошла к нему.

Она посмотрела на него и снова больно стало сердцу. Она снова почувствовала, что болезнь его серьезна, и что у него снова начинается жар.

Андреас сразу спросил, была ли она у его отца. Она спокойно отвечала, что да, была, и что ничего плохого там не случилось. Андреас вздохнул с облегчением. Затем призадумался. Она накормила его. Он еще немного подремал; после попросил, чтобы мать почитала ему. Она спросила, какую книгу он хочет послушать. Он велел ей взять историю Тристана и Изольды. Она села на стул у его кровати и начала читать. Читала она медленно и сосредоточивалась более на самом процессе чтения, нежели на смысле прочитываемого. Кроме того, теперь ее настолько тревожила болезнь Андреаса, что все несчастья героев книги она воспринимала как легкие и нестрашные. Но вдруг она почувствовала изменившееся состояние сына и посмотрела на него. По щекам его текли слезы. Она быстро отложила книгу, наклонилась к нему и поцеловала увлажнившуюся от слез щеку.

— Не надо читать эту печальную книгу, — сказала она. — Ты совсем ослабеешь от слез.

Он кротко согласился с матерью. Некоторое время она молча сидела рядом с ним. Она хотела было взяться за прялку, но он тихо попросил ее не делать этого.

— Просто посиди со мной…

Она послушалась.

Побыли так молча. Затем Андреас сказал:

— Могла бы ты побрить меня? У меня щеки совсем заросли.

Он не брился со вчерашнего утра, а привык бриться почти ежедневно.

Мать послушно принесла бритвенный прибор, взбила мыльную пену в чашке и осторожно водила бритвой по намыленным щекам сына. Она очень боялась, что нечаянно порежет его. Когда все было кончено, и она отерла его щеки влажным полотенцем, видно было, что он утомлен. Вскоре он задремал. Затем снова проснулся и мать напоила его теплым питьем. Они немного поговорили. Она боялась, что он заговорит о предстоящей свадьбе, но он об этом молчал, словно бы и вовсе не помнил об этом, или словно этого и не было никогда. И это его молчание о свадьбе, о невесте было матери приятно. Говорили они о каких-то совсем малозначительных домашних делах. Андреас давал матери советы. Она улыбалась и соглашалась. Он и прежде иной раз начинал говорить с ней о домашних делах и давал много советов, которые вовсе не были неразумными; но мать все равно никогда не исполняла их, как всякая женщина, привыкшая вести хозяйство по-своему, по-женски, не исполняет советов мужчины, даже самых разумных.

Андреас еще немного поспал. Ближе к вечеру явственно начал ощущаться жар, появились боли в висках и переносице. Мать снова положила ему на лоб уксусную примочку.

Пришел лекарь. Он посмотрел мочу больного, отлитую в склянку. Цвет и запах не понравились ему. Не понравилось и то, что у больного снова усилился жар и появились головные боли. Хорошо было только то, что не было сыпи. Это значило, что наверняка болезнь незаразная, и, стало быть, легче будет вылечить больного. От заразных болезней люди умирали быстро и добиться излечения было труднее. Кроме того, и самому было бы страшно лечить заразного больного; и не хотелось бы, чтобы зараза пошла по городу. Но у Андреаса Франка явно незаразная болезнь. Врач сказал матери больного, чтобы она пока продолжала применять питье, примочки и на ночь растирание. Если все это не окажет своего действия, он через два дня приготовит средства более сильные.

Ночь для больного прошла в тяжелом жару. Он стонал от головных болей. Только утром уснул и снова проснулся таким ослабевшим, что не мог ни шевелить руками, ни произносить слова.

Еще через день врач начал применять свои средства. Только на кровопускание Елена решительно не соглашалась. Ее ужасала мысль о том, что будут сделаны надрезы на коже у мальчика, и будет течь его драгоценная кровь… Нет, это невозможно…

Врач продолжал лечение, применяя все новые и новые снадобья. Это стоило денег. Кроме того, Андреаса надо было кормить свежей и легкой пищей. Вскоре денег осталось совсем мало. Елена собрала кое-какие ценные, по ее мнению, вещицы; в том числе и цепочку, что сделал для нее сын; она решила все это продать. В городе не нашлось бы ювелира, который не знал бы Андреаса. Но Елена пошла к городским воротам, отыскала какого-то заезжего торговца, из тех, что вели мелкую торговлю пряностями, и все, что хотела продать, продала потихоньку ему; и, конечно, ниже настоящей цены. В городе у Андреаса было полно друзей. И отец его невесты, и Михаэль, и муж второй сестры Андреаса прослышали о его болезни, приходили узнать, как он, предлагали и даже приносили с собой деньги. Но Елена упрямо никого не допускала к своему сыну. Она деликатно и твердо объясняла, что не пускает никого, потому что опасается, как бы эта болезнь все-таки не оказалась заразной; а денег ей не нужно, у Андреаса есть деньги. Но для себя у нее было другое объяснение: ведь кто-то может случайно проговориться о том, что случилось в доме отца Андреаса, и это расстроит больного, такого болезненно чувствительного. Но на самом деле у матери просто была некоторая потребность самой, почти один на один, без сострадания и участливости близких, бороться с болезнью сына. Исключение она сделала лишь для своей приятельницы Елизаветы, очень молчаливой женщины, которую обо всем предупредила. Предупредила она и лекаря о том, чтобы он случайно не проговорился Андреасу, не рассказал бы, что же произошло в доме отца. Впрочем, она не оставляла врача наедине с больным.

Из дома отца так и не прислали спросить о здоровье Андреаса. Впрочем, ничего удивительного в этом не было, если помнить, что там произошло, и знать, что произошло дальше. О том, что отец переписал на Андреаса часть денег и имущества, не говорил никто и никогда. Андреас об этом, должно быть, совершенно забыл; а, может, просто не хотел вспоминать. А отец или тоже забыл; или (и это скорее всего) вследствие определенных причин и вспоминать не решался.

Андреас болел долго и тяжело. В те времена, в сущности, любая болезнь, сопровождавшаяся сильным жаром называлась «горячкой». Что за болезнью болел Андреас? Может, это была какая-то разновидность менингита, или что-то нервическое; по сохранившемуся описанию трудно определить; особенно если учесть мою не такую уж большую образованность в области медицины…

* * *

Однажды, когда Андреас уже начал поправляться, он осторожно спросил своего врача, бывает ли такое болезненное состояние, когда человек, пребывая в беспамятстве, ощущает, будто совершает некие действия, встречается с какими-то людьми, одних он знает, другие совершенно ему неведомы, третьи выглядят совершенно иными, нежели в действительной жизни; и все это происходит как бы совершенно наяву… И вот бывает ли такое?..

Лекарь ответил, что если у человека горячка, то ничего удивительного в подобных ощущениях нет. Затем спросил Андреаса уже с лекарским любопытством, испытывал ли Андреас нечто подобное. Андреас все так же осторожно отвечал, что да, пожалуй, нечто подобное испытал; но все его эти ощущения уже успели сделаться такими смутными, что он даже и не мог бы теперь связно пересказать…

* * *

Прошло более двадцати лет.

В последние несколько лет в городе стали появляться все чаще странствующие монахи с проповедями вполне определенного рода. Они говорили не в церквах, но на площадях и у городских ворот. Простолюдины в темных шапках, в коротких куртках, из-под которых виднелись грубые шерстяные чулки; пожилые женщины в темных накидках, зеленых и лиловых, накинутых на белые головные платки; окружали подобного проповедника так плотно, что со стороны можно было увидеть только выбритую его макушку да размахивание рук в широких рукавах темно-коричневой рясы; а слушали его истово, поднимая к нему лица и порою молитвенно складывая ладони. Некоторым было известно, что из еврейского квартала в магистрат недавно явилась депутация с прошением о запрещении таких проповедей. Но городские власти на это прошение ничего не ответили…

Несколько раз она закутывалась в темный плотный плащ и нарочно шла в город — послушать что-нибудь такое. Низко опустив лицо или прижавшись к стене ближайшего дома, она замирала среди других женщин, сложив, как они, ладони. Чувства ее при этом были несколько странные. Казалось бы, она должна была испытывать неприязнь к тем, которые говорили, и к тем, которые их слушали. Но ей было досадно лишь на то, что ее, единственную, причисляют, в сущности, к некоему множеству, которое ненавидят. Это вызывало у нее гневливую досаду. То есть ненавидят друг друга, естественно, все. Но пожалуй, было бы занятнее присоединиться к этим ненавидящим иудеев, нежели к ненавидящим иудеям, в последних было нечто мелочное… Впрочем, она ничего не делала и в церковь не шла. И в церкви, вероятно, все та же мелочность. Хотя поклонение Девственной Матери с Божественным Младенцем на руках привлекало ее. Она слышала о той статуе в соборе и очень хотела бы ее увидеть, но пойти в собор, конечно, не решалась. Когда говорили о нем, о том человеке, часто говорили о той статуе…

Отцу она ничего не говорила. Но, отец, наверное, и сам знал все ее мысли; и это ее не пугало и не тяготило. Отец был ее другом. Порою ей казалось, что та нищая убогая жизнь, которую они ведут, на самом деле всего лишь испытание; и ее отец знает, что эта жизнь — всего лишь испытание; но испытание кончится, и тогда они будут жить совсем иною жизнью, свободной и яркой, но она не могла представить себе ясно, какая будет иная жизнь…

Сегодня она купила нитки и возвращалась домой. В самом начале первой улицы еврейского квартала была полуразрушенная каменная лестница. Когда-то здесь был и большой дом, но от дома и вовсе ничего не осталось, камень разнесли на другие постройки. А лестница еще оставалась. И сейчас вокруг теснились люди; впрочем не так уж много и все больше мужчины. Одни из еврейского квартала, другие с ближних улиц христианского города. Она увидела человека, стоявшего на верхней ступеньке и говорившего. Для того, чтобы разглядеть его, ей надо было подойти поближе. Но она уже и так знала, что это он. От волнения она не сразу могла понять, что же он говорит, слышала только звучание его голоса. Затем все же она решилась, подошла поближе, совсем узнала его и вслушалась. Первые его слова, которые она услышала, вызвали у нее легкое недоумение. Но тотчас она поняла, увидев, как он размахивает руками, что он просто изображает комически площадного проповедника. И в голосе было нарочитое воодушевление; и то, что он говорил, в сочетании с этим его голосом и с этими взмахами рук, было, пожалуй, даже и забавно, даже смешно. Но она вдруг так больно почувствовала его таким одиноким. Его одиночество было одиночество безумного в толпе людей, каждый из которых на свой лад разумен. И это одиночество было ей сродни, она это одиночество понимала. Но она боялась, что кто-нибудь грубо скажет ему о его безумии и тем обидит его. Хотя ведь она знала, что все его любят и обижать не станут. Для всех его безумие давно стало обыденным. И никто, наверное, не мог бы обидеть его. Только она сама. Потому что она так остро и больно чувствовала его безумие и возможность обиды; и она могла сказать ему, что он безумен, болен, и потому, должен беречь себя; и вот этим самым она бы и обидела его…

Она подошла ближе и, кутаясь в покрывало, встала рядом с какой-то женщиной, сбоку у лестницы. Сердце сильно билось.

Он, между тем, продолжал говорить.

— Мое существо как бы поделено на две части, на христианскую и иудейскую. Но поскольку ложкой дегтя можно испортить бочку меда, то половиной бочки другую половину тем более. Следовательно, для большей простоты можно полагать меня иудеем. Какова же моя вина перед христианами? Христиане верят, а я верю христианам, что иудей — это плохо, страшно, ужасно. Поэтому я виноват. И вина моя никогда не будет прощена, потому что нельзя ведь изменить иудея, который плох сам по себе.

Есть и другие подтверждения плохости иудеев. Посмотрите, например, на их лица. Это или кривой нос, — говоривший быстро указал пальцем на одного из стоявших поближе к нему; тот невольно дернулся назад, и многие рассмеялись. — … или кривой нос, или черные, да еще вьющиеся волосы и неприятное выражение лица, — теперь говоривший провел ладонью легко по своим волосам и состроил смешную гримасу; затем заговорил дальше. — А ведь некоторые так картавят! И во всех иудеях чувствуем мы некую инородность по отношению к христианам. Дух у них другой. У нас чистый, а у них грязный… — он как-то по-детски потер согнутым пальцем под носом и всем снова сделалось смешно… — Но мы люди добрые, пусть живут. Но не делайте нам плохо!

Еще один вопрос — заговор иудеев против христиан. Ох, и болит сердце от этого вопроса! Но убивать их нельзя, пока вина не доказана. Впрочем, не все так полагают. Иные полагают, что иудеи хорошие люди, а живут здесь Бог знает почему. Ну, вот и все. Правда, интересно, а что думают другие?.. — Он еще стоял на ступеньке. Все смеялись, говорили. Но ничего обидного для него не было.

Он увидел ее. Пока говорил, он был увлечен своими этими словами, и тем, как он размахивал руками и строил комические гримасы; и тем, как, и с какими выражениями на лицах и с какими словами слушали его. Но вот он замолчал и сразу увидел ее, будто глаза у него открылись. Он уже видел ее прежде? Или никогда не видел? Нет, видел. Как будто отражение в воде. И ему сейчас захотелось смотреть на нее. Он не сводил с нее глаз. Хотя если и можно было так смотреть на нее, то не из-за красоты; красоты не было; а из-за какого-то странного уродства. Она немного отпустила покрывало и стали видны ее растрепанные посекшиеся темные с множеством путанных серебряных нитей волосы — космы. Глаза ее глядели с какой-то бессмысленной, почти шутовской, и отчаянной тоскливой печалью. Губы у нее были большие и запекшиеся. И щеки впалые, и все лицо какое-то вытянутое и тяжелое…

Он прежде видел ее. И что-то другое он видел, что было ее противоположностью, и потому было странно похоже на нее. Было противоположностью и потому и было похоже…

Он видел ее прежде. Он даже знал, кто она; и почему-то сейчас позабыл. И не мог сейчас определить, откуда она. Хотя он знал, откуда она. Просто у нее никогда не было такого покрывала с блестками и маленького золотого колечка в ноздре, как многие женщины в еврейском квартале ходили…

Почудилось ему, что видел ее прежде. То есть да, конечно, видел; но никогда не смотрел на нее так внимательно, как теперь смотрел. Она была небольшая, худая довольно…

Понял, что она видит себя хрупкой беззащитной девочкой старой с голосом нежным. И вдруг ему показалось, что вот то, как он увидел ее сначала, исчезло; и он теперь видит ее такою, какою и она сама видит себя; даже он первый увидел ее такою и это передалось ей…

— С каждым человеком можно договориться, — сказал он всем. — Каждому человеку можно доказать его доброту. Надо сказать «добрый человек»… каждому человеку…

Вдруг он понял, что ей нельзя просто сказать «добрая»; она его не послушает и не поверит ему. На это «добрая», «добрый» он тратит много сил своей души, но она все равно не послушает и не поверит. Она поверит только если он будет любить ее. Но он согласен любить ее. Потому что если он будет любить ее, она будет добрая. А если она будет добрая, она позволит ему тратить силы души на других людей. А если он не будет любить ее, тогда ее злое одиночество будет сковывать его душу…

Она уже почувствовала, что он ее любит. Но она не верила и потому вдруг заговорила со всеми, громко и раздосадовано. Но она говорила интересно и он стал слушать ее. И другие стали слушать…

— Однажды в один город пришел один торговец странный, — говорила она. — В этом городе было много крыс и мышей, и они много вреда доставляли людям. И торговец вышел на площадь и стал громко кричать, что он спасет город от крыс и мышей, потому что он готов продать людям удивительный порошок. Любую мышь, любую самую назойливую крысу этот порошок уничтожит мгновенно. И под эти его зазывания собралась огромная толпа. И люди принялись покупать чудодейственный порошок. Все свои запасы порошка торговец распродал и ушел из города. Спустя год несколько жителей этого города оказались по своим делам в другом городе. И там, на площади, вдруг встретили торговца порошком. На этот раз, впрочем, он порошком не торговал, а куда-то шел с важным видом и хорошо одетый. Но жители того первого города, купившие в свое время у него порошок, тотчас узнали его и кинулись к нему. Однако он убегать от них не стал, хотя им бы именно это показалось естественным; а, подняв скругленные руки, спросил даже с некоторой торжественностью:

— Что вам нужно от меня?

И они принялись, перебивая друг друга, рассказывать, как пытались они воспользоваться чудодейственным порошком, и жаловались теперь на то малозначимое для торговца обстоятельство, что его порошок ни малейшего влияния не оказал ни на крыс, ни на мышей. Торговец внимательно выслушал все жалобы и даже угрозы. Затем серьезно сказал следующее:

— Вы, почтенные, допустили одну лишь неточность. Для того, чтобы мой чудодейственный порошок мог уничтожить мышь или крысу (а он, несомненно, это может), следует вам сначала поймать означенное животное, и обратившись к нему: «Добрая крыса…» (или, соответственно, «Добрая мышь…»), разжать ему со всей возможной деликатностью зубки и всыпать горсть порошка. И тогда, клянусь вам, порошок подействует прекрасно!

На эти замечательные слова, конечно, возразить было нечем. И торговец спокойно ушел. Ну, а незадачливые покупатели порошка также принуждены были отправиться по своим делам. Вот какая сказка!..

Пока она говорила, он заметил, что у нее протяжный и необычайно выразительно-нежный голос. Хотя говорила она язвительно и, казалось бы, издевалась над его словами, но она делала это не так, как обычно делает это женщина, желающая захватить власть над мужчиной. Она обидела его и он почувствовал обиду; но она будто хотела, чтобы он сердился на нее, чтобы он даже не любил ее. Он понял вдруг ее мысли. Она думала, что если он совсем не будет любить ее, если она не оставит себе совсем никакой надежды, тогда ей легче будет переносить свою любовь к нему. Он подумал об этих ее мыслях и улыбнулся; но не потому, что считал ее мысли смешными или неумными, а потому что себя не считал таким жестоким к ней…

После того, как она кончила рассказывать, все заговорили с ней и друг с другом, перебивая друг друга, и она перебивала других. Отвечала она другим в основном запальчивыми резкими выражениями. Он спустился на одну ступеньку ниже, молчал и улыбался. Она говорила с другими; и быстро, как-то искоса оглядывала его.

Она и прежде видела его. Но никогда она не могла хорошо рассмотреть его. Если она знала, что он ее не видит, и что никто не видит, как она будет рассматривать его, она все равно не могла внимательно смотреть на него; сразу делалась какая-то боль разлитая, боль отчаяния и безысходности во всем ее существе, и она не могла смотреть на него. Если же, как сейчас, вокруг были люди, тогда она просто боялась, что могут заметить, как она внимательно смотрит на него, и тогда поймут, что она любит его. Она знала, сколько ему лет, давно знала, еще с того, самого первого раза. И теперь ему было сорок четыре года, всего лишь на два года больше, чем ей. Теперь стали бы смеяться над ней; говорить, что она старая для того, чтобы влюбляться. Люди для нее ничего не значили, но их насмешки были ей неприятны. Хотя она догадывалась, что любовь для них — это всегда что-то нечистое; иначе бы они не смеялись ни над какой любовью. И ведь прежде она была совсем девочка, а после была молода… Но он был совсем другой; в нем не было того, что появилось… Особенно сейчас она это чувствовала; и он делался такой близкий, родной; и странное чувство возникало, будто у него такого можно искать защиты, и можно многое ему рассказывать, почти все можно ему рассказывать… Но она знала, что он безумный; и боялась, что над ней будут смеяться, будут говорить, что она с безумным разговаривает и спорит, как будто он разумен. И она знала, что эта ее боязнь — стыдная, и она уже виновата перед ним… Он не должен любить ее, и она сама себе противна… Но она так любила его, что спрятала, укрыла бы его от всех, защитила; и никому бы не отдала его!..

И сейчас она могла смотреть на него только быстро и искоса. Она говорила с другими людьми громко и запальчиво, и это мешало ей сосредоточиться для того, чтобы хорошо видеть его. Она боялась поверить своим чувствам, но ей показалось вдруг, будто он все понимает, что с ней происходит, и нарочно спустился на одну ступеньку ниже, приблизился к ней, чтобы она могла лучше видеть его. Нет, этого не могло быть!.. Но ей все равно казалось…

На ногах у него были черные плотные шерстяные чулки и темные грубоватые башмаки. Эти башмаки она знала, а на чулках вдруг сейчас различила, быстро опустив глаза, увидела несколько бугорков штопки суровой ниткой. Одежда на нем была небрежная, и вся как-то неловко, словно бы сдвинута неловко на его теле вся. Ворот светлой рубашки был расстегнут; и темно-коричневый, без всяких застежек, вился до колен жилет из вытершегося бархата, отороченный темным облезлым, когда-то тонким мехом.

Но по-прежнему он был стройный, красивый; голова непокрыта — красивые кудрявые, очень темные волосы. И губы красивые, и светлое смуглое лицо, чуть округленный лоб, и нос красивый с этим мило-закругленным кончиком, от которого при улыбке лицо делалось такое милое. И прекрасные темные большие глаза и брови и ресницы… По-прежнему его красота вызывала представление о прелестной яркой птице, нежно поющей; и о душистом, раскрывшем яркие лепестки, цветке… чудесное, яркое, красивое… Но было видно, что очень незащищенный, беззащитный…

Уже давно вступил он в странные отношения с той категорией бытийной, которая называется: «Время». И трудно было определить со стороны, во всем ли по своей воле, или по воле Времени, или еще по чьей-то странной, категориальной, воле. Кажется, он и сам не мог бы точно определить, а, возможно, и не задумывался особо… Но все остальные старели телесно, потому что жили все старше; а он после двадцати лет все оставался милым юношей, пытливым и занятным; философические суждения, музыка и пение занимали его.

Он был моложе себя самого; ему будто навсегда оставалось чуть больше двадцати лет. Но что-то уже застылое, уплотнившееся в его облике… На самом деле, по обычному для людей линейному временному счету, ему было уже много лет, но всегда оставалось чуть больше двадцати. И эти его юные — чуть больше двадцати — годы только с каждым годом обычного линейного времени человеческого как бы уплотнялись, как бы сгущались; но не проходили…

Кто-то в разговоре произнес слово «правда»; и быстро проговорили о том, правду ли сказала она, и кто еще сказал правду или неправду… Она ухватилась за это слово и заговорила, возразила с горячностью; и чувствовала, что он близко от нее, он слушает ее; от него такая неожиданная родная теплота, такую теплоту даже отец не мог дать ей; и при ощущении такой теплоты уже и не надо было говорить… Но она не могла поверить и говорила…

— Правда — это ужасно, — говорила она. — Это то, что под пытками, из-под ногтей; то, что вымучивают, выпытывают, когда в застенках иголки под ногти загоняют. Свободный человек ненавидит правду и все, что зовется этим словом; все, что желает называться правдой. Потому что все это — то, что на самом деле можем обозреть, увидеть; не напрягая воображение, не напрягая силы души; и это ужасно! И пусть не призывают меня к этому ненапряжению; я не хочу видеть то, что на самом деле!..

Она не полагала, что так уж умно говорит, но почувствовала и быстро увидела, что он, ссутулившись немного, не сводит с нее огромных глаз, — казались очень большие, совсем черно-глубокие, и какие-то в них упорство и остановленность; и страшное, тоскливое для нее, — сразу — ощущение его (и ее) безумия…

Но она горячо говорила дальше…

— Правда — не в том, чтобы увидеть в человеке дурное, и поспешить сказать ему о том, что ты увидел. Правда — искренне суметь увидеть в человеке хорошее, доброе; и искренне суметь открыть ему это…

Она вдруг подумала, что он ведь как раз это и утверждает… И замолчала…

Еще говорили, но уже начали расходиться. Надо было и ей идти домой, но она еще не уходила. Она и вправду не понимала, почему она колеблется и чего она хочет. Она чувствовала, что он смотрит на нее. Ей вдруг показалось, что если она сейчас быстро уйдет, она обидит его. Но не может она стоять здесь…

В несколько широких легких шагов он оказался рядом с ней и поклонился ей учтиво. Так приятно ей стало.

— Как вы хорошо сказали, — он произнес задумчиво и серьезно, — какая верная интересная мысль…

Он заговорил легко и даже с некоторой важностью. Но она почувствовала, что это странное притворство: вовсе ему и не хочется говорить, а хочется погрузиться в молчание. Но он боится этого притягательного молчания. Боится, что будет скован, как в параличе; молчание затянет его, он увязнет в этом вязком своем молчании… И он, в сущности, робок; и в глубине души не верит, что слова и действия его могут иметь какое-то значение, как-то важны могут быть…

— …Воспринимают все слишком серьезно, — говорил он. — Я хотел бы посмешить людей, чтобы они не воспринимали все так серьезно…

Она хотела было возразить ему быстро; она обычно противоречила собеседникам, часто даже не давая им высказать до конца то, что они хотели бы сказать… Но вдруг она подумала, что, пожалуй, мысль его глубока. Выспренность, чрезмерная серьезность и напыщенность молитв, славословий, государственных клятв и речей — вот что и приводит к большим кровопролитиям… Она вспомнила одну проповедь, которую слышала на площади. В сущности, то, что говорил монах, было ужасно; и он призывал к убийствам; и ничего, кроме страшной смерти несчастных женщин и детей, не могло произойти от его слов. Но ее охватывало страстное желание соглашаться с его словами… Она, конечно, не хотела смерти женщин и детей; впрочем, они были для нее ничем; к детям она была равнодушна с некоторой долей брезгливости, а женщин презирала горделиво. Но ей хотелось уничтожения, сметения с земли затхлого еврейского квартала, где насаждалась косная уверенность в некоей истине, и полагалось во имя этой истины быть готовыми к претерпению обид и поношений. Но в христианских храмах провозглашали с той же истовостью, с той же самой косностью иную истину. И если уже предлагались две истины (а, вероятно, их и больше было), если можно было проникнуться верой искренне в ту или иную истину; значит, никакой одной-единственной истины и не было вовсе. И женщины еврейского квартала, говорящие о детях, о еде, и зажигающие свечи перед наступлением субботнего дня, были ей противны… И если ее причисляют к этим женщинам, это все равно что чувствовать, будто бы ты грязное насекомое… Но, конечно, она кривила душой, когда (для равновесия, для трусливого соблюдения некоей ложной справедливости; справедливости, которая на самом деле никакой справедливостью и не была; и не нужна ей справедливость мелочных весов, на которых скупой жид взвешивает мелкие монетки, подталкивая их ногтем указательного пальца!)… И она кривила душой, когда уверяла себя, что и в христианском городе найдет все ту же затхлость и косность; особенно у женщин, разумеется… Нет, на самом деле она знала: именно из христианского мира может открыться простор, где нет никаких обрядностей; нет истин, которые следует истово и косно утверждать, и во имя утверждения которых полагается мучить и быть мучимыми; ничего этого нет, а есть свободная красота мышления и чувствования, свободность… И это не значит, что нет противоречий, но такой вот косной страшной вражды нет…

Эти свои мысли она бы рассказала ему, и он бы нашел слова понимания глубинного и утешения. А, может, и ничего бы не сказал в ответ, но все равно было бы ясно, прозрачно, увидела бы она, почувствовала, что он все понял и, значит, уже утешил ее… Но она не скажет ему сейчас… И, может, после все скажется легко и почти неприметно, и таким уж значимым не будет больше… Он и сейчас предлагает помощь: смех… Она ведь тоже слишком серьезно и выспренне воспринимает то, к чему, возможно, и не следует относиться так серьезно…

— Мое имя — Андреас Франк; возможно, вы слышали обо мне, — представился он с каким-то странным, почти детским самодовольством. — А как ваше имя? — спросил он мягко.

— Я — дочь Гирша Раббани…

Конечно, он слышал о ней, и даже, кажется, видел ее мельком… Он и сейчас не приглядывается, а она все время опускает голову и прикрывает лицо краем головного покрывала…

— Мой отец — сапожник, сказала она. — Много лет он тачает для вас башмаки. Вот и эти ваши башмаки — его работы, — она улыбнулась, потому что знала, что обувь, сделанная ее отцом, вовсе нехороша, и эти башмаки тоже были некрасивые, неуклюжие. Но и ее отец и она сама даже гордились подобной неискусностью; эта неискустность как бы доказывала, что призвание ее отца — вовсе не сапожное ремесло. Она знала, что ее отец — особенный человек; он даже не соблюдал субботние дни, и мужчины с этим мирились. Но женщины, всегда более косные во всем, что касается соблюдения внешней обрядности, чуждались ее, не разговаривали с ней, потому что она не зажигала свечи перед наступлением субботнего дня, и много еще чего не делала, то есть, в сущности, совсем никаких обрядов не исполняла. Хотя было у нее одно свое ремесло, имевшее отношение к обрядам, и при исполнении которого она говорила много, но ни к кому в отдельности не обращалась, разве что к одному лицу, которое, по всей вероятности, не могло услышать ее голос… — Меня зовут Сафия, — сказала она. И добавила, — это означает «чистая», «прозрачная»…

«Но зачем я это сказала? Чтобы привлечь его внимание ко мне?»…

— Я знаю, — сказал он.

Голос такой красивый и мягкий этой особенной мужской мягкостью…

И вдруг она, будто противилась чему-то, стала думать сильно и быстро, что этот человек болен безумием; и почувствовала досаду на себя за то, что сейчас говорила с ним. Но хотела еще говорить…

Но он обиделся. Она еще ничего не сказала, только подумала; но он воспринял, ему стало больно, он был обижен, он не мог сдержаться. Голос его задрожал беззащитно.

— Я даже помнил, как вас зовут. Но забыл сейчас. У меня что-то с головой… — теперь он словно бы нарочно подчеркивал свою болезнь…

— Вы поняли меня, — проговорила она едва слышно, и совсем низко опустила голову…

В сущности, она вдруг поняла, что хотела сказать другое — «Вы не поняли меня»… Но он не может не понять ее. Он понимает, что она его любит больше всего на свете. Отец не в счет, отец всегда был, как солнце и луна. А этот человек — сокровище; он — то, что в жизни обретаешь как подарок драгоценный, который она, вдруг милосердная, отдает тебе с улыбкой…

Он понял…

— Я слышал об уме дочери сапожника, — сказал он с прежней мягкостью и с этим своим странным легким детским самодовольством. — Я знаю, это не практический женский ум, а занятный, для бесед увлекательных… Позвольте мне проводить вас…

Она кивнула быстро; быстро повернулась и пошла по улочке. Но ей показалось, что она пошла слишком быстро; он мог подумать, что она не хочет идти рядом с ним, и снова мог обидеться… Она совсем смутилась и остановилась, снова опустив низко голову и прикрывая лицо краем покрывала. Но он тоже остановился и вдруг улыбнулся ей. Они медленно пошли рядом. Он заговорил о музыке и книгах. Она вдруг поняла, что говорит он один, а она молчит и слушает. Конечно, могли ему сказать, что она умна. Когда на какой-нибудь улице, на скрещении христианского города и еврейского квартала, собирались люди для того, что Андреас назвал «увлекательной беседой», она часто и много, и даже интересно говорила. Но она знала, что мало прислушивается к словам собеседников, что чаще всего их слова кажутся ей слишком обычными, заурядными…

— Вам… интересно? — вдруг он спросил беззащитным, дрогнувшим и чуть капризным голосом ребенка, который так хочет, чтобы то, что он говорит, было интересно!..

— Да. Иначе бы я вас не слушала, — она подумала, что отвечает слишком коротко и резко. И почувствовала себя совсем беспомощной. Почему она никак не может показать ему свою любовь?..

— Вы понимаете меня… — снова проговорила она беспомощно и тихо.

И он улыбнулся ей с этой своей мужской мягкостью, понимающе. И стал говорить дальше…

Он читал необыкновенно много, и тонко чувствовал пение и игру на разных инструментах. Слушать, как он говорит обо всем этом, было очень интересно…

* * *

После болезни Андреас очень переменился. Как? Многие черты его характера сделались ярче, другие как бы искривились, но все равно остались узнаваемыми. Но еще какие-то черты исчезли совсем.

Вначале безусловно казалось, что он словно бы очнулся другим, не прежним юношей. О девушке, о своей невесте, и не думал больше (мы еще о ней узнаем); работать не стал, объяснил, что не хочет, но все как-то быстро поняли, что не может.

Все поняли, что его разум помутился, и ничего от него не хотели. И мать, забыв о всех своих прежних надеждах, любила его по-прежнему горячо, и еще больше прежнего трепетала, дрожала над ним.

Что же с ним произошло? Какие могли быть объяснения?

Как раз, когда он, во многом переломив себя, захотел зажить обыденной жизнью; вдруг он вывернут был в какой-то странный хаос, в гущу необычайного… И не перенес…

Он словно бы увидел (поневоле втянуло, как в водоворот) не только простое и практическое и то поэтическое в жизни, но и странное, необъяснимое, что, быть может, лучше не замечать, не пытаться объяснить, не предаваться ему; иначе — безумие… Он не выдержал…

Но можно ли подобные рассуждения считать объяснениями?..

Когда Андреас уже начал вставать с постели и после настолько окреп, что уже смог ходить, мать заметила, что он порою, словно во сне, бродит по комнате. Когда она выводила его на балкон или на улицу возле дома, чтобы он подышал свежим воздухом, он тоже внезапно впадал в какое-то забытье, смотрел прямо перед собой остановившимся взглядом, что-то бормотал невнятно.

Какое-то время у него болела голова. Мать заметила, что волосы немного истончились и посеклись; но по-прежнему оставались густыми и красивыми; люди не приглядывались и потому только мать видела, что волосы Андреаса изменились. Его прежний цирюльник подстригал ему волосы и брил его, не беря никакой платы. Теперь мать не давала Андреасу бриться самому; боялась, что он порежется острой бритвой; а как мать брила его, ему не нравилось. И вот почти каждое утро можно было видеть Андреаса в цирюльне. Старый знакомый цирюльник в круглой меховой шапке густо намыливал ему щеки; а Андреас, сидя за столом, уставленным чашками, склянками, бритвами и ножницами, поглядывал, как молодой помощник цирюльника снимает пластырь с ноги кузнеца, пока внук цирюльника хлопотал над приготовлением свежего пластыря. Андреас подавал разные умные советы и задавал разумные вопросы. Но человек небезумный ни о чем подобном не стал бы говорить, просто в голову бы не пришло. Иногда Андреас делался возбужденным и многословным. Цирюльник осторожно похлопывал его по плечу и тихо просил не шевелиться, иначе цирюльник может нечаянно порезать ему щеку. На темной, давно побеленной стене висела лютня. И ручной филин сидел на полочке, привязанный тонкой цепочкой за лапку…

Теперь Андреас доставлял матери много таких хлопот, каких она прежде с ним не знала. Порою он не хотел переодеваться и занашивал одежду до дыр. В баню он ходить совсем перестал; говорил, что там непременно заразишься дурной болезнью. Но был чистоплотен; и почти каждый день мылся в большой бадье, мать грела воду в луженом котелке и поливала ему. Он стеснялся ее, но она говорила, что всегда отворачивается, и вправду отворачивалась. Но иной раз он так привязывался к какой-нибудь своей старой куртке, что никак, ни за что не желал сменить ее. И только когда мать говорила ему осторожно, что уже пахнет под мышками, он соглашался переодеться. Ноги у него, конечно, уже давно не росли, ступни не увеличивались; и Гирш Раббани задаром тачал ему башмаки по старой мерке. Ночью мать убирала негодные башмаки и тихонько ставила у его постели новые. При этом он всегда немного сердился, потому что не любил, когда мать выбрасывала старые вещи, хотя ни для чего их не употреблял. Но всегда говорил, что старые вещи могут еще пригодиться. Сам он к сапожнику не ходил. На портного денег не было, одежду для Андреаса шила мать. Он не давал ей прибираться в его комнате, но иногда прибирался сам и переставлял вещи…

Прежние друзья его выросли, стали взрослыми зрелыми мужчинами, женились и имели детей; ушли дальше по дороге прямоидущего человеческого времени. А Андреас — нет; он юношей остался и сохранил интерес к искусству и разного рода рассуждениям. Прежде любимый его приятель Генрих потолстел и оплешивел немного, унаследовал отцовскую книготорговлю, и Андреас часто захаживал в его лавку, как прежде когда-то захаживал в лавку его отца; и вел теперь беседы с молодым сыном Генриха, так же, как прежде беседовал с самим Генрихом. Но теперь у Андреаса не было денег на покупку книг. Однако Генрих охотно давал ему книги домой — почитать, зная, что Андреас вернет их чистыми и неиспорченными. Толстая жена Генриха угощала Андреаса обедом или просто чем-нибудь вкусным; и когда он, учтиво поблагодарив ее, уходил; она сожалеюще покачивала головой и вспоминала, каким прекрасным юношей был Андреас, и как она сама на него заглядывалась. Ее дочь, девочка лет двенадцати, с любопытством смотрела на мать. Андреас и теперь был прекрасным, хотя и безумным юношей, но совершенно невозможно было представить себе толстую добродушную мать юной девушкой… А четырехлетняя девочка, самый младший ребенок Генриха, была в Андреаса просто влюблена. Однажды она сгребла в охапку свои игрушки, принесла их в большую комнату, положила перед гостем со словами:

— Это тебе!.. — и убежала смущенная, с раскрасневшимся личиком. Андреас поднялся в детскую комнату, отнес игрушки обратно, и поблагодарил малышку учтиво, как взрослую девицу, что доставило ей большое удовольствие.

Дети любили Андреаса. Никому бы в голову не пришло дразнить, мучить его. Да и все в городе любили его; говорили, что это «ребенок», «большой ребенок». Не по уму, конечно, считали его ребенком, не по его познаниям, которые оставались обширными; но по детскому открытому интересу к миру, к людям, к предметам и явлениям; по этим его попыткам осмыслить то, что было вокруг, и то, о чем он читал; а читал он по-прежнему много, и все придумывал объяснения… Оставалось в нем то, что другие люди после детства теряют…

Очень тревожился Андреас, когда у него делались головные боли, ныли виски и переносица. Тогда он не мог читать и это его мучило. Мать успокаивала его, говорила, что боли скоро пройдут, укладывала в постель и клала ему на лоб уксусные примочки. Когда ему становилось полегче, он садился на постели, спустив ноги, брал лютню, играл и пел. Иногда шел в один трактир, где любил бывать. Хозяину уже давно было известно, какое угощение нравится Андреасу. Он ставил Андреасу на стол кружку некрепкого пива и на закуску — колбасу без перца и белую булку. Если день был праздничный или воскресный, в этот трактир захаживали и прежние приятели Андреаса, теперь уже давно солидные горожане-ремесленники. Они надеялись встретить Андреаса и радовались, если как раз заставали его в трактире. Наперебой стремились сказать ему что-нибудь доброе, совали ему деньги. Но Андреас не хотел брать деньги и никогда не брал, отказывался учтиво. Он садился у стола и начинал играть на своей лютне и петь разные красивые песни. Его слушали и вспоминали свою молодость. Вот их молодость ушла безвозвратно, а молодость Андреаса осталась с ним, но пришлось ему за это заплатить безумием… Но кому заплатить? И заплатить ли? И что она была, эта молодость Андреаса? Все же она походила на какой-то странный подарок; на то, что зовется: «дар судьбы». А за подарки не платят…

По будним дням в трактире почти никого не было. Тогда слушали Андреаса случайные захожие люди, сам хозяин и слуги.

Почему-то с каждым годом голос у Андреаса делался все лучше, все красивее. Это был мягкий и трагический голос. Особенно красиво пел Андреас восточные песни, выражая голосом необычайную тоску и бьющееся тревожно уныние.

Эти песни он пел в еврейском квартале, присев на табурет в мастерской. Сюда он часто приходил, не взяв с собой лютню; и тогда особенно беззащитно и тревожно переливался нежно и взвивался почти отчаянно вверх его красивый голос.

Михаэль уже умер. Его сын Ари, племянник Андреаса, уехал в далекие края, куда-то в Иберию, и взял с собой мать, старшую сестру Андреаса. Мастерскую отца Ари продал Бэру, тому самому парнишке, чуть постарше Андреаса, с которым Андреас когда-то учился своему ремеслу в мастерской Михаэля. Только Бэр давно уже не был тем бойким и даже немного язвительным парнишкой; давно уже стал Бэр неразговорчивым сумрачным иудеем, занимали его заботы о доме, о том, чтобы выдать замуж дочерей и женить сыновей; он усердно молился и соблюдал строго все, какие полагалось, обряды и обычаи. Он не любил, когда в мастерской шумно разговаривали, а петь и вовсе не позволял. Но для Андреаса он делал исключение. Когда приходил Андреас, Бэр смягчался, говорил с Андреасом мягко. А когда Андреас пел, и кто-нибудь из подмастерьев и учеников позволял себе оставить работу и слушать, Бэр не сердился, только приподымал руку и смотрел, показывая, что все замечает, и прикладывал палец к губам, чтобы никто не заговорил и не помешал бы Андреасу петь. Порою Андреас затевал с Бэром или с кем-нибудь из мастеров постарше, или с каким-нибудь заказчиком, длинные беседы об иудейских священных книгах, обычаях и обрядах. Кому-нибудь другому, кого бы они не боялись, они отвечали бы высокомерно, злобно и кратко. Андреаса они, конечно, не боялись нисколько, но с ним охотно пускались в объяснения и рассуждения, а он слушал с внимательным интересом пытливого умного ребенка. Впрочем, они полагали, что он все равно не понимает. Понимание для них, и для других ревностных иудеев и христиан, означало безоговорочную веру в то, что они почитали и провозглашали истиной. Бэр не любил воспоминаний никаких, но когда Андреас вдруг спрашивал грустно, помнит ли Бэр то или иное происшествие, Бэр вспоминал и мягко говорил об этом с Андреасом. Однажды Андреас спросил, помнит ли Бэр того человека, паломника, благодаря которому Андреас и попал в мастерскую Михаэля; имя Андреас забыл, но помнил, как тот человек рассказывал какую-то сказку о смерти… Бэр помнил смутно того человека, а сказку и вовсе не помнил, но вдруг почувствовал, что и для Андреаса течение времени существует, и Андреас может ощутить, что детство и юность остались далеко позади и не такой он молодой… Бэру становилось жаль Андреаса, он мягко клал свою шершавую ладонь мастера Андреасу на плечо…

— Помнишь эту сказку? Не помнишь? И я не помню… — говорил Андреас так грустно и беззащитно.

И тогда вдруг возникали у Бэра мрачные мысли о том, зачем жизнь, для чего это нужно — жить, и жить в такой тоске, в такой тесноте… Он резко покачивал головой, чтобы прогнать эти сумрачные мысли. Он давно уже решил, что будет просто жить, а не размышлять о жизни… А когда Андреас уходил, Бэр задумчиво говорил, словно бы самому себе, какой Андреас был великолепный мастер, и такой гранильщик, лучший на свете!..

Никто не видел, чтобы мать Андреаса плакала на людях, и никто не слышал, чтобы она жаловалась. Она вернулась на работу в мастерскую, где прежде работала; с тех пор там сменились хозяева не один раз, но ее взяли на работу снова, потому что знали как хорошую старательную прядильщицу. Она сделалась совсем неразговорчивая и замкнутая. Ее приятельница Елизавета давно умерла, а других приятельниц не было. Ей уже трудно было работать и она зарабатывала мало денег. Андреас страдал; его мучило то, что мать вынуждена работать; но он не имел сил для того, чтобы сидеть, как прежде, в мастерской и работать самому; когда он после болезни попытался, оказалось, что он не может сосредоточиться, забывает самые простые действия и их последовательность, в голове мешается, перед глазами мутится. Работать он не мог. Но все же решил делать простую работу, для которой не нужно сосредоточенности и особого умения. Нанимался мести улицы, чистить выгребные ямы и городскую свалку. Но это все была грязная работа, и мать не хотела, чтобы он такую работу делал. Она теперь, словно в забытье какое-то, ушла, погрузилась во все эти мелочи ухода за ним и скромного их домашнего хозяйства. Стирка белья и приготовление обеда и шитье рубашки для Андреаса занимали ее. Но все эти мелочи теперь нерадостны были. Она не вдавалась в мысли о его болезни. Но иногда, когда она возвращалась вечером из мастерской, а его не было дома, она принималась тихо плакать, мочила лицо и глаза холодной водой из кухонного ведра, и тихо повторяла:

— Прости меня, Андреас, прости…

Как это и должно быть у хорошей матери, у нее было ощущение своей вины…

Она была уже старая; выйдя из мастерской, шла на рынок и покупала свежую провизию. Утром она собиралась в мастерскую суетливо и вдруг забывала, куда же она положила кошелек с деньгами. Нарочно клала на видное место, чтобы не забыть, и забывала. Тогда она звала суетливо:

— Андреас!.. Андреас…

Он приходил из своей комнаты и тотчас же указывал на кошелек, а кошелек лежал посредине стола. Андреас ласково посмеивался над забывчивостью и суетливостью матери. Она тоже улыбалась и говорила, что сама не понимает, как это вышло.

Андреас провожал мать до двери, наклонялся и с улыбкой утыкался по-детски носом в ее уже старческую щеку, а она целовала его в шею сбоку…

* * *

В тот день, когда Андреас, больной, попросил мать пойти в дом его отца, чтобы она узнала, не случилось ли чего; служанка сказала ей что ночью умерла госпожа Амина. Лекарь был, но не тот, который лечил Андреаса, а другой; и сказал, что, по всей видимости, у госпожи Амины случился очень сильный прилив крови в голове, такое бывает, и приводит к внезапной смерти. Служанка еще упомянула, что госпожа Амина и вчера плохо себя чувствовала, дочь оставалась с ней, и обе они даже не вышли к обеду, когда пришел сын господина Франка, ювелир; так что мужчины обедали одни…

Это последнее совсем успокоило Елену; значит, Андреас даже и не встречался ни с госпожой Аминой, ни с ее дочерью, и никакого неприятного разговора у них быть не могло. Но она еще раз подумала о чувствительности Андреаса; конечно, он знал о недомогании мачехи; отец, конечно, сказал ему… Но как Андреас почувствовал, что в доме отца что-то случилось… Мать решила, что будет лучше, если Андреас, пока не окрепнет, ничего не будет знать о смерти жены отца… Мать боялась, что Андреас, такой чувствительный, совсем растревожиться, и ему станет хуже…

Когда он поправился, уже встал и ходил, она осторожно сказала ему, что госпожа Амина умерла. Андреас слушал с таким видом, будто настроился на долгий рассказ, и будто что-то такое понял в мироустройстве, но делиться этим своим новым пониманием не собирался. Но мать сказала коротко и сразу замолчала; она все же боялась, что Андреас встревожится. Андреас также помолчал задумчиво; и вдруг сказал с каким-то странным упрямством и странно спокойно:

— Это я убил ее, отрубил ей голову.

Сначала мать невольно едва не рассмеялась; но тотчас поняла, что Андреас вовсе не шутит, и стала успокаивать его:

— Сынонька!.. Этого никак не может быть… Видели, как она в гробу лежала…

— Плохо смотрели, — сухо и затаенно упрямо бросил Андреас…

Сначала мать боялась, что он повсюду начнет высказывать эту свою нелепую мысль, будто он убил госпожу Амину, да еще и голову ей отрубил… Конечно, никто никогда не поверит в такую явную нелепость, но невольно следуя принципу «дыма без огня не бывает», станут потихоньку поговаривать и бог знает до чего договорятся… Но Андреас будто забыл. Никогда больше не говорил ни о чем таком… Может, и вправду забыл… А мать поняла, что это болезнь, что сын ее бредит. Но какая это странная болезнь; нет ни жара, ни лихорадки, Андреас говорит спокойно; но он такое несусветное, страшное, невероятное говорит; и он верит так спокойно в свои слова. И это и есть болезнь…

Но было в обыденной жизни что-то такое, что должно было бы показаться странным. Но почему-то никому не казалось странным. Должны были бы сплетничать, говорить об этом, но почему-то воспринимали как должное… После смерти госпожи Амины Элиас Франк женился на ее дочери Алибе. Это было странно и нестранно, обычно и необычно. В сущности, ничего непристойного или недостойного в этом не было. Алиба была дочерью Вольфа, а не Элиаса Франка. Да, Элиас Франк вырастил Алибу, как заботливый отец. Но когда умерла ее мать, Алиба уже была красивой двадцатидвухлетней девушкой. Конечно, Элиас Франк был намного старше ее и был вместо отца, но и такие браки случаются. Но все-таки странно, что совсем никто ничего не говорил… Например, сам Элиас Франк мог бы рассказать одно странное, как после похорон Амины он лежал вечером в спальне, и вдруг ему сделалось как-то не по себе, словно что-то страшное, сверхъестественное и враждебное, невидимое, но могущее свести с ума чем-то странно-издевательским, неслышимым, невидимым, но существующим… и невидимые руки могли злобно-издевательски задушить… и уже охватывало шею удушьем от невидимого… И хотелось вскочить и бежать… и ты словно бы срываешься с постели, вскакиваешь и бросаешься к двери в паническом ужасе… но в то же время твое тело, словно скованное, лежит на постели и ты не можешь двинуться, не можешь пошевелиться, и будто уносит тебя в забытье какое-то… Дверь приоткрылась и захотелось закричать от ужаса… Но губы не повиновались, не могли раскрыться… И в тот же миг все сделалось почти обыденным, почти привычным. Но каждый предмет в комнате словно бы готов был зыбко изменить свои привычные очертания; как бывает, что спокойно лежащий пушистый и привычный домашний кот чутко готов к внезапному резкому, хищно изогнутому прыжку, и вдруг человек ясно чувствует эту внутреннюю бессознательную готовность животного…

Вошла Алиба со свечой. В комнате уже горели две свечи в серебряном подсвечнике; но маленький огонек, внесенный девушкой, придал, казалось, внезапную яркость вспыхнувшую спокойному горению этих свечей. Элиас Франк подумал, что следует приподняться. Да, полагалось приподняться. Он это знал, но не приподнимался, тело отказывалось; но это не была страшная бездвижность паралича, а просто нежелание тела… Но, лежа на спине, он все же видел вошедшую девушку. Ее лицо, глаза, то, как она шла к его постели, даже свеча в ее руке, все выражало какую-то сильно и властно благоухающую телесную свежесть, и ту бойкость девочки-женщины, которая отличала уже и четырехлетнюю Алибу. И пока она шла к нему, он успел подумать, как были дружны мать и дочь; последнее время они казались ему скорее подругами-сестрами, нежели матерью и дочерью; и Амина совсем не заботилась о замужестве дочери, не пыталась подыскивать женихов, как это обычно водится у матерей; но Элиас не вмешивался… Девушка подошла совсем близко к его постели. Кажется, он собирался пошутить насчет того, что ей пора замуж… Но почему пошутить, скорее следовало бы утешать ее, ведь она потеряла мать… Но глаза Алибы смеялись чуть бессмысленно, с этой безоглядной юной женской бойкостью и озорством девчонки. И никогда еще рядом с ним не оказывалось такое свежее расцветшее юное женское существо… Никогда прежде она не была такой… не была настолько такой… Он ничего не сказал… А она вдруг задула свечу, гибко и мгновенно завела руку назад и кинула свечу на пол… До этой ночи ему казалось, что он знает женщин и много наслаждений испытал в своей жизни… Но такого озорного, безоглядного, юного бесстыдства никогда не было…

А, впрочем, что удивительного было в ночном приходе юной падчерицы к овдовевшему отчиму? И ничего удивительного в их браке; и в том, что Алибу приглашали на пиры в дом Гогенлоэ, в городской их большой дом, и люди об этом иногда говорили, но как-то мало, редко, с каким-то странным нежеланием… Вот, пожалуй, в этом-то и заключалось удивительное: почему не сплетничали о том, о чем, казалось бы, естественно было сплетничать?.. А иначе все было очень заурядно. После женитьбы на падчерице Элиас Франк начал быстро дряхлеть. Кажется, она даже дурно обращалась с ним, но об этом тоже говорили мало и неохотно как-то. Знали, что Алиба говорит об Андреасе с презрением. Кажется, она, единственная в городе, относилась к нему дурно, называла «сумасшедшим». Но и к этому относились с каким-то странным и даже опасливым равнодушием. А когда Андреас пытался жаловаться на отношение к нему новой мачехи, его прерывали как-то поспешно и смущенно; и чтобы он не обиделся, похлопывали ласково по плечу. Матери Андреас не жаловался никогда; он понимал, что ей было бы тяжело выслушивать такие его жалобы…

Один случай, казалось бы, должен был вызвать много разговоров, но нет, было все то же странное какое-то малоговорение. Этот случай заключался в следующем: к дому Элиаса Франка была пристроена конюшня, и Алиба получила в подарок от семейства Гогенлоэ прекрасную вороную лошадь. Это было уж совсем странно; женщина незнатного происхождения, она не имела права ездить верхом. Но она ездила в компании с Гогенлоэ по городу и все почему-то воспринимали это как должное. Новое поколение Гогенлоэ составляли люди энергичные, сильные, они жаждали власти и победоносных военных походов, но, должно быть, время для этого еще не пришло; и пока они много охотились, устраивали турниры и пиры. Однажды Алиба ехала через площадь с фонтаном, рядом с ней ехал один из Гогенлоэ, а позади них — его оруженосец. Вдруг Андреас, присевший на каменную оградку вокруг фонтана, быстро поднялся и вышел прямо наперерез вороной лошади. Лошадь заржала, Алиба резко натянула поводья. Андреас пристально посмотрел на Алибу и во взгляде его было детское упрямство. А черты ее красивого лица выразили гнев. И несколько человек, бывших в то время на площади, слышали, как она проговорила злобно:

— Я тебя проучу!..

Андреас отошел задумчиво и спокойно, отрешенно как-то. Но какой-то сковывающий испуг вызвала у свидетелей эта странная сцена. Однако матери Андреаса ничего не рассказали, только кто-то посоветовал ей однажды приглядывать за сыном. Но она и так, что называется, тряслась над ним. Андреас об этом случае ничего матери не говорил…

Когда отец его совсем одряхлел и было ясно, что старик заброшен и несчастен, Андреас стал навещать его. С отцом Андреас был терпелив и ласков; отец не видел, не замечал, что сын болен. Теперь отец не был хозяином в своем доме и зависел от небрежной и грубой служанки, которая порою даже не давала труда себе накормить старика. Несмотря на дряхлость, Элиас мог рассуждать разумно, но с этим эгоизмом, свойственным часто старикам и старухам, полагал, что ничем в своей жизни не заслужил подобного несправедливого обращения. Он не спрашивал, как живется сыну, не обращал внимания не его одежду, и, занятый лишь своими горестями, только без конца жаловался Андреасу. Тот слушал терпеливо и ласково, и потому казался отцу прекрасным собеседником. В один день случилось так, что старый Элиас Франк, поднося к глазам свои стеклышки в серебряной оправе, уронил их, и они бы разбились, если бы Андреас не подхватил их. Андреас подал стеклышки отцу.

— Я у тебя один, — проговорил отец старчески-глуховатым голосом.

— А мама? — спросил Андреас по-детски и улыбнулся.

Элиас капризно и словно даже обиженно махнул рукой.

Он давно уже не был судьей, но в городе все еще вспоминали его судейство и каким он был разумным, уравновешенным и справедливым. Андреасу нравилось, когда люди вспоминали о судействе его отца, он улыбался с гордостью, и после пересказывал отцу; отец же в ответ пускался в собственные, длинные и путаные воспоминания о своих судейских делах…

Однажды дома Андреас сказал матери, что отец просто расцветает, когда видит его и говорит с ним. И в голосе Андреаса звучало спокойное и странное довольство безумца, знающего тайну мироустройства и гордящегося этим знанием.

Но в последние пять лет Андреас не мог бывать у отца и очень огорчался. Отец и сын беседовали обычно в отсутствии Алибы, но громко, не таясь; и доверенной служанке Алибы легко было подслушать их. Отец жаловался на то, что Алиба совершенно пренебрегает им и даже дурно с ним обращается. Иногда Андреас громко жалел отца и осуждал Алибу. В конце концов она запретила слугам пускать сына к отцу. Несколько дней Андреас громко жаловался почти всем, кто его знал; но в ответ получал одни лишь уклончивые утешения; его ласково уговаривали успокоиться, но помогать никто не брался.

После болезни Андреаса о свадьбе, конечно, не было и речи, все расстроилось. Девушка горевала, но как-то и умнее и яснее ей стало в жизни, в этом мире, где она жила. В сущности, в глубине души она всегда сознавала, что это невозможно: она и Андреас. Да, в глубине души она все понимала. Вскоре она вышла замуж за хорошего почтенного человека, старше ее десятью годами, и тоже ювелира (и последнее, наверно, не было случайностью). Она дожила до глубокой старости. Тогда еще часто вспоминали Андреаса; люди, знавшие его мальчиком и юношей, еще живы были. И она вспоминала Андреаса — какой он был добрый, кроткий, и какой чудесной красоты, и даже ни разу не решился поцеловать ее; и она смущенно говорила о его честных намерениях, о том, что он собирался жениться на ней; и как ей было тогда пятнадцать лет, и она танцевала с ним в большом зале ратуши, сначала медленный, а потом быстрый танец… Люди намного моложе ее слушали ее почтительно, умиленно и чуть бессознательно недоверчиво; как слушают визионерок, девушек и женщин, которые рассказывают о том, как во время своих видений беседуют со святыми и даже с самой Богоматерью, и даже держат на руках Божественного Младенца…

В одном жизнеописании Андреаса, написанном через сто лет после всех происшедших событий, анонимный его биограф сообщает, что Андреас в юности намеревался жениться, но отступился от этого неверного для него пути, правильно избрав предназначенные ему свыше безбрачие и мученичество. Имя девушки, которая недолгое время была невестой Андреаса, нигде не упоминается, и, пожалуй, и не стоит придумывать для нее какое-то имя. Впрочем, Цезарий Гейстербахский и Рудольф Шлеттштадтский упоминают ее отца и мужа. Гирш Раббани вовсе не упоминает о ней, он пишет только о своей дочери.

Бывшая невеста Андреаса была в замужестве весьма уважаемой матерью восьми детей. Один из ее сыновей сделался художником и родоначальником нескольких поколений мастеров, игравших на протяжении почти двух столетий значительную роль в германской живописи. Возможно, что юноша учился у так называемого Мастера из N., исполнившего изображения его отца и матери, братьев и сестер, и его самого в одной из церквей города. Это алтарная роспись, сделанная по заказу. Известно, что заказчиком — донатором — явился супруг бывшей невесты Андреаса, состоятельный горожанин, много лет заседавший в магистрате. Роспись эту историки живописи называют «Семейством донатора», она часто воспроизводится в альбомах репродукций. Сюжет, естественно, традиционный: большая семья поклоняется Богоматери. Фигуры и лица напоминают позднейшие церковные росписи XV–XVI веков; средневековая скованность как бы уже переходит в эту очаровательную скромную пластичность будущего германского Ренессанса. Мать семейства стоит на коленях рядом со своим мужем-донатором. Во всем ее облике — материнская спокойная доброта и благородство; и даже двойной подбородок не портит ее лицо, а лишь придает всему ее облику величественную пышность. Чуть позади супружеской четы — дети: три сына-подростка, серьезных, с волосами светлыми, подстриженными в кружок; и пять дочерей, очень милых и трогательных девочек в светлых, белых, отороченных кружевом чепчиках-косынках… Девочке Алисе в Стране Чудес Кэролла вкус волшебного напитка напоминал все вместе взятые классические лакомства: и вишневый пирог, и сливочную помадку, и горячие гренки с маслом. Так и у меня, когда я смотрю на «Семейство донатора», тотчас всплывают из памяти ранние фламандцы, и Рогир ван дер Вейден, и Ян ван Эйк; и непременно — Альбрехт Дюрер, и Лукас Кранах Старший, и Ганс Гольбейн Младший… И потому все это чудесно и трогательно…

* * *

О том, что Андреас все же не чуждался женщин, упоминает в своем описании происшедших событий только Гирш Раббани; он не находит в этом ничего дурного и позорящего Андреаса и пишет просто и с таким мягким пониманием.

Что же можно понять, прочитав Раббани?

Андреас и после болезни сохранил доброе сердце и склонность к возвышенному. Такого рода люди, конечно, беззащитны перед женщинами и женщины жестоко мучают их. Андреас уже не считался полноправным среди людей, которых правильно называют порядочными и нормальными; он больше не влюблялся ни в одну девушку из хорошей семьи; но у него было желание любви, и не только духовной, но и телесной. Несколько раз он сходился с женщинами дурного поведения; они доставляли ему телесное удовольствие и он преисполнялся искренней благодарности и влюблялся в них искренне. Они не стоили его любви и не понимали его благородства. Он искренне пытался увидеть в этих женщинах какую-то духовность, но никакой духовности не было. В отчаянии он пытался эту духовность придумать, но его воображению не хватало сил. Тогда он всем сердцем, искренне, желал простить развращенность, но они не нуждались в его прощении. Напрасно он призывал их к верности ему и его любви, они могли только жестоко смеяться над ним. Никто бы не усомнился в том, что они иными быть не могут, а только развратными, корыстолюбивыми и жестокими. Но Андреас искренне и тяжело страдал. У него болели глаза, головная боль мучила его. Ему представлялись развратные женщины, летящие по небу, словно живая издевательская насмешка над самой идеей бытия ангелов. Душа у него оставалась чистой и доверчивой; и когда он обращался к распутнице, сравнивая ее с ясным солнцем и розовой веткой, мужчины жалели его и не смеялись; смеялась только она сама, и ей подобные женщины смеялись над ним.

Одна такая корыстная распутница сделала попытку женить его на себе, но быстро отступилась, поняв, что он беден, много с него не возьмешь, да и мать не даст его в обиду, никому не отдаст сына…

Впрочем, в последние годы у Андреаса не было женщин. В своих отношениях с этой человеческой бытийной категорией, называемой «Время», он словно бы миновал затянувшийся период юности, и перешел далее не к зрелости, как все остальные, но словно бы вновь повторял отрочество, и оно теперь было в нем обаятельнее и четче, нежели прежде. Стали проявляться в его облике, в его словах, жестах и движениях черты подростка; и это увеличивало обаяние Андреаса и ощущение его чистоты…

* * *

После болезни Андреас очень сожалел о том, что не может по-прежнему щедро раздавать милостыню. Но мать старалась, чтобы у него на это было хотя бы немного денег. По-прежнему он беседовал со всеми одинаково учтиво, мягко и любезно. И его обращение «добрый человек» по-прежнему не утратило своей магической какой-то и нежной мягкой силы…

Андреас любил кошек. Однажды, возвращаясь поздно вечером домой, он увидел на лестнице одинокого кота, печально мяукавшего. Андреас понял, что животное голодно, и взял кота на руки. Тот потянулся и тотчас оцарапал своему доброжелателю шею, но Андреас лишь улыбнулся на это. Он давно хотел завести котенка, но мать не хотела, а он не хотел огорчать мать. Этот кот был совсем взрослый, Андреас намеревался покормить его молоком и отпустить. Мать, конечно, не рассердится. Андреас уже подходил к своей двери, когда вдруг раздались снизу торопливые шаги. Андреас не испугался и приостановился, удерживая на руках кота, который принялся мяукать еще громче. Андреас подумал, что это хозяин кота, возможно, разыскивает свою пропажу. К нему поднялся бедно одетый пожилой человек, в одной руке он держал небольшую плетеную корзину. Конечно, это и был хозяин кота. Андреасу человек показался усталым, одиноким и несчастливым. Когда человек скромно попросил отдать ему кота и стал уверять, что это действительно его кот, Андреас охотно отдал ему животное и пригласил в свое жилище.

— Простите, но мне кажется, вы голодны, и, может быть, вам даже негде переночевать, — Андреас улыбнулся мило и дружески.

Человек посмотрел на него испытующе и вошел вслед за ним. Кот уже лежал в плетенке.

— Андреас, это ты? — слабо окликнула мать.

— Я, мама, — вполголоса отозвался Андреас, и обернувшись к своему внезапному гостю, приложил палец к губам, показывая, что тот должен вести себя тихо.

Кот снова громко замяукал.

— Андреас, ты принес кошку? — спросила из своей комнаты мать.

Андреас быстро прошел в ее комнату. Там он уговорил ее не подниматься с постели и спокойно спать. Он сказал ей, что случайно встретил в городе одного своего давнего знакомого, монастырского слугу; тот ушел из монастыря, теперь ищет места, и сегодня ему негде переночевать вместе с котом.

— Мама, это добрый человек, он побудет в моей комнате. И кот у него такой славный…

Мать махнула рукой, вздохнула и согласилась.

— Ты только не вставай, мама; я сам согрею ужин…

Андреас вернулся в прихожую, провел гостя в свою комнату, согрел ужин и принес. Они поужинали, кот налакался молока и заснул. Гость откинулся на стуле и пристально посмотрел на Андреаса. Андреасу вдруг пришло в голову, что это сильный человек, который мог бы рассказать о себе немало интересного; но Андреас не стал спрашивать, потому что почувствовал, что человеку этому не хочется сейчас рассказывать о себе.

— Мне кажется, вы не хотите спать, — сказал Андреас. — Умеете ли вы играть в шахматы? Или вам не до игры, вас что-то тревожит?

— Благодарю вас за то, что вы так по-доброму обошлись со мной и с моим бедным единственным приятелем, — человек указал на плетенку, где спокойно свернулся клубком спящий кот. — Мне и вправду не до игры и кое-что тревожит меня. Смотрите, уже светает. Скоро откроют городские ворота. Могли бы вы вывести меня из города? С вами меня никто не остановит…

Андреас посмотрел на него своими большими глазами и серьезно по-детски кивнул.

Совсем рассвело. Человек взял плетенку с котом. Тихо, чтобы не разбудить Елену, Андреас и его гость вышли на лестницу.

На улицах было еще мало людей. Но у ворот уже появились крестьянские повозки, нагруженные овощами. Нахлобучив шапки на уши, кутаясь под утренним холодом в грубые плащи, крестьяне ждали, когда откроют ворота. Андреас и его спутник как раз подошли, когда ворота наконец открыли. Повозки начали въезжать. Андреас отвел своего спутника в сторону — переждать, пока повозки проедут. Один из стражников у ворот заметил в плетенке кота.

— Ты что, Андреас, — дружелюбно спросил стражник, — покупаешь эту животину?

— Нет, — просто отвечал Андреас. — Я провожаю моего приятеля, ему нужно в монастырь.

Стражник подошел поближе, поглядел на кота, что-то сказал о нем, Андреас и его спутник что-то ответили. Тут как раз путь сделался свободен и они пошли из ворот.

Андреас проводил своего гостя до лесного ручья, показал ему оловянную чашку.

— Это мой ручей, — Андреас улыбнулся. — Вы пейте из чашки, а я — просто из горстей.

Они напились и присели на землю. Солнце уже пошло по небу и земля немного согрелась.

— Знаете вы, кто я? — спросил человек.

— Не знаю, — Андреас все улыбался, — но догадываюсь, что вы что-то запретное. Однако вы не злой человек, я это чувствую. Вы добрый человек.

Ночной гость Андреаса засмеялся.

— Я — Золотой Кристоф, контрабандист, — сказал он. — А Золотым меня прозвали, потому что откуда бы ни запретили вывозить и выносить золото и драгоценные камни, я все равно сумею нарушить запрет. Вот у этой плетеной корзины, где так спокойно спит мой приятель, двойное дно, и сегодня утром я кое-что унес из города…

— Значит, такая судьба, — Андреас улыбнулся безмятежно. — Я невольно помог вам, но мы все же никого не убили…

Золотой Кристоф расхохотался.

— Я хочу кое-что тебе подарить в благодарность за услугу. Этот камешек попал ко мне очень-очень кружным путем, но я думаю, ты окажешься более достойным его владельцем, нежели моя милость!

И он протянул Андреасу маленький алый драгоценный камень. Андреас узнал этот рубин, он когда-то давно делал огранку… Держа камешек на раскрытой ладони, Андреас посмотрел на своего ночного гостя. И понял, что тому известно прежнее ремесло-искусство Андреаса; но он молчит об этом, потому что не хочет причинять Андреасу боль, напоминая, хотя бы и косвенно, о том, что Андреас уже не может работать.

Андреас спрятал рубин в пустой кошелек, привешенный к поясу, и простился со своим ночным гостем. После этого совесть часто мучила Андреаса: ведь он даже матери не показал камень. А можно было бы этот камень продать и отдать ей деньги или раздать эти деньги нищим. Но Андреас никак не мог расстаться с этим алым камешком, носил его с собой, и, оставшись один в своей комнате, часто любовался чудесной огранкой. Так тонко, красиво было сделано. И странно было: неужели это он сделал? Каким же он был тогда, когда такое мог?..

А разговоры с бродягами и нищими были постоянным занятием Андреаса. Он, такой чистоплотный, не брезговал садиться рядом с ними на каменную скамью у церкви. Его не пугали грязные язвы на заскорузлых бурых ногах и лохмотья, от которых густо исходил дурной запах. И можно было видеть Андреаса, расположившегося беспечно и мило на скамье, а по обе стороны от него — оборванный пропойца с кошкой на коленях и согнутая старуха, голова ее уже чуть трясется, и обеими узловатыми ладонями она охватила верх своей темной клюки. Оборванец поглаживает кошку. В ногах Андреаса свернулась бродячая собака, словно хочет отогреть его ступни в этих черных чулках и грубых открытых башмаках. Андреас учтиво и скромно ведет занимательную беседу о свойствах драгоценных металлов, о способах огранки драгоценных камней… Он никогда не подделывался под эту простонародную грубость, не говорил грубыми злыми словами. Он как бы и не сомневался в том, что и эти люди смогут понять, воспринять его любезные и занимательные рассуждения. И его слушали и любили, такого беззлобного, чистого, любезного и доброго…

* * *

В сущности, Андреас знал, что у сапожника есть дочь. Когда он это узнал, кто сказал ему, Андреас не помнил. Дочь — это не было интересно. Вот сын Гирша Раббани наверняка занимал бы всех. Но у Раббани не было сына. А женщины еврейского квартала не были интересны Андреасу, были какие-то совсем чужие. Здесь очень рано отдавали замуж девочек, не давали им порадоваться девичеству. Женщины здесь прикрывали лица и выглядели некрасивыми и неумными. Они жили своей женской жизнью, со своими праздниками, мужчины и женщины не появлялись на улицах вместе. Впрочем, дочь сапожника замужем не была. То ли никто не захотел с ним породниться, то ли он сам никому не отдавал дочь. Это было не по обычаю и его за это осуждали. Не выдать дочь замуж считалось большим грехом. Но осуждали больше женщины, нежели мужчины. Женщины и рабы всегда и повсюду строго следят за соблюдением обычаев, в сущности, унижающих их самих. Мужчин в еврейском квартале не так уж и занимало то, что Гирш Раббани не выдает свою дочь замуж и тем самым нарушает обычай. На него привыкли смотреть, как на такого признанного нарушителя обычаев и правил. Вероятно, в любом человеческом сообществе должно быть одно такое лицо…

Андреас даже видел дочь сапожника прежде, она показалась ему совсем некрасивой, но кто-то говорил о ее уме. А после Андреас забыл напрочь о ней.

Она после той их беседы стала о нем думать. Теперь ей казалось, что тогда, увлеченная своими словами, тем, как она говорила, она не узнавала его. В сущности, она тогда, пожалуй, впервые увидела его. Когда он приходил когда-то, давно, к ее отцу заказывать обувь, она убегала в свою комнату и кидалась лицом в подушку. И, значит, почти и не видела того, кого любила… А она любила его с того самого дня (в сущности, только тогда она и видела его), когда его, маленького, пятилетнего мальчика, мать привела в мастерскую ее отца. Сколько лет ей тогда было? Наверное, немногим больше трех лет. И она смотрела на него в щель занавески, отделявшей мастерскую от жилой комнаты. На ней было длинное пестрое платьице, и две косички, и серьги маленькие с желтыми камешками — память о матери, рано умершей. Эти серьги она после смерти матери никогда не снимала, и сейчас эти серьги вдеты были в мочки ее маленьких ушей. Она знала, что уши у нее красивые; помнила еще, как мать старательно повязывала ей голову платком, прижимала ушки, чтобы не оттопыривались… Тогда, в тот первый раз, она еще не знала того смятения, которое не давало ей подолгу смотреть на него после, в другие разы, когда он приходил. А тогда, в тот первый раз, она смотрела на него с таким радостным наслаждением, не отрываясь… Видела его сияющие глаза… Но узнала его… теперь… И очень больно…

Сколько раз она могла бы показаться ему, заговорить с ним, но она этого не делала, не хотела…

Отец любил ее, а не какую-то «дочь». Ему не нужно было, чтобы она была такой, какой должна быть женщина, которая называется «дочь». Он любил ее саму и принимал и понимал все ее свойства. Он понимал, когда не надо ни о чем спрашивать, и молчал. Он давал ей читать свои записи о происходящих событиях, и она любила эти записи и потому понимала их. И она любила отца. Мать умерла молодой; и она помнила смутно, что мать была худенькая и улыбалась; и такой нежный душистый запах и нежные касания рук, теплых пальцев, когда мать держала ее на коленях… Она была похожа на мать.

Но никого чужого она не любила, только отца и того… она никогда не сказала бы: «мальчика», «юношу», «мужчину»; потому что он никогда на самом деле не был ничем таким; а даже когда она его не видела, он все равно был частицей ее существа, как ее чувства и мысли… Она мало знала о телесной стороне любви, не влюблялась (потому что ее любовь к отцу и к нему — это не было влюбление); не представляла, каким может быть любимый человек (потому что он ведь не был тем, что зовется «любимый человек», он был частицей ее существа); не испытывала одиночества и зависти. У нее никогда не было подруг; она с детства была робкой, но эта робость видимая скрывала презрение к другим девочкам и отчаянное чувство превосходства. И они это, конечно, чувствовали и не любили ее. Она любила отца, он мало говорил, но она чувствовала, что он очень любит ее. Она не восприняла от отца страсти к пению и работала молча. Она была ткачиха и еще у нее было одно ремесло, о котором будет позднее сказано. Ей нравилось ткать; нравилось, когда цветовые поля из шерсти и шелка выходили из-под ее пальцев.

* * *

Андреас пришел в дом Гирша Раббани; тот как раз не работал и не пел, потому что сидел с дочерью за едой. Дверь в мастерскую не была заперта, как всегда. В мастерской сильно пахло кожей. Никого не было. Андреас постоял. Вдруг ему показалось, что ничего здесь не изменилось с того дня, как мать привела сюда маленького Андреаса. И если здесь все осталось прежним, значит, и Андреас совсем недавно был маленьким, и будто даже и сейчас еще маленький. Наверное, сапожник услышал шаги в мастерской, вышел из-за занавески, подошел к Андреасу. Старчески сморщенные губы сапожника были влажны и чуть лоснились; Андреас понял, что попал к обеду и смутился. Но сапожник, видно было, что обрадовался ему, и пригласил за стол. Андреас пошел за ним следом.

В старости Гирш Раббани сгорбился и казался меньше ростом; смуглое лицо совсем сморщенное стало, рот совсем щербатый; глаза сильно впали, но с тою же зоркостью пытливого ребенка он словно бы всегда смотрел вдаль.

Никогда прежде Андреас не видел, как живет Гирш Раббани; и сейчас тихо удивился, в какой бедности живет сапожник. Стены были шероховатые и серые какие-то, давно их не белили. Сапожник и его дочь ели оловянными ложками из простых оловянных тарелок бобовый суп без мяса. Голова у нее была раскрыта и видно было, что волосы заплетены в недлинную и тонкую косицу. Платье было из какой-то коричневой материи и, Андреас успел заметить, что не очень чистое. Но он и сам не понимал, почему для него все это все равно сейчас. Когда он разговаривал с бродягами и нищими, ему тоже не были неприятны их некрасивые лица и плохая одежда; но то, что сейчас, то было другое совсем…

Отец сдержанно велел дочери взять еще одну тарелку и налить Андреасу суп из котелка. Она, отворачивая от гостя лицо, подошла к полкам, прибитым к стене, и взяла тарелку. Андреас невольно последовал за ней взглядом и снова тихо удивился — так мало посуды было на этих полках. Сафия поставила перед ним тарелку с супом и положила оловянную ложку, истончившуюся от времени. Можно было подумать, что она недовольна, почти раздражена приходом Андреаса. Отец будто не замечал, что с ней происходит, и не смотрел на нее. Андреас понял, что отец не хочет смущать ее какими бы то ни было словами. Сейчас ее смутили бы любые слова. И еще Андреас понял, что она боится; она думает, что вот Андреас увидел ее сейчас такую и больше не придет… Как ее успокоить, Андреас не знал. Они поели молча и ему приятно было молчать; ведь обычно он говорил много, у него был страх собственного молчания; но за этой бедной трапезой молчать было хорошо. Андреас вдруг подумал, что, пожалуй, она немного успокоится, если узнает, что у него будет повод прийти сюда еще раз. Он обратился к сапожнику и спросил, не может ли тот ему сделать пару новых башмаков. И тотчас Андреас подумал о деньгах, у него не было денег и он не знал, что сапожник давно уже тачает ему башмаки без всякой платы. Но произнесенных слов уже нельзя было вернуть, и Андреас просто решил, что дело как-нибудь уладится. Он почувствовал, что деньги здесь не так уж важны. (И вправду, когда башмаки были готовы, Гирш Раббани просто сказал, что давно уже не берет с матери Андреаса деньги, и с него не будет брать. И Андреас, который с другим человеком заспорил бы, стал бы говорить, что непременно заплатит, с отцом Сафии вдруг легко согласился.) Сапожник сдержанно обрадовался заказу Андреаса и сказал, что заодно снимет и новую мерку. Затем он суховато и даже мрачно велел дочери вымыть посуду. Но Андреас понимал, что эта сухость и мрачность в голосе отца сейчас действуют на нее успокоительно. Сапожник предложил Андреасу идти в мастерскую и сказал, что скоро выйдет к нему. За дверью помещался узкий, вымощенный битым кирпичом, коридор, из которого можно было выйти во внутренний дворик; а по обеим сторонам коридора были еще две комнаты; в одной, побольше, жила Сафия, там был ее станок и все принадлежности для работы; в другой, темной и узкой комнатке, сапожник спал и писал свои хроники.

Когда Гирш Раббани пошел к себе, Андреас понял, что Сафия боится остаться с ним наедине и быстро, чтобы не смущать ее, вернулся в мастерскую. Андреас подумал, что сейчас она выйдет к нему, но она не вышла. Скоро пришел ее отец. Андреас сел на низкий табурет, разулся, и сапожник начал снимать мерку.

Сафия вышла из-за занавески и остановилась, прижавшись боком к стене и охватив длинными пальцами скрещенных рук свои, видно было под платьем, что худые, плечи. Андреасу вдруг показалось, что все это уже как-то странно было в его жизни. Он это забыл, а теперь вспомнил. Вспомнил даже подробности…

— Помните, когда мать в первый раз привела меня сюда, и вы дали мне кусочек сахара, такого твердого, вкусного… — он не договорил, вдруг почти ощутив тот давний забытый вкус во рту…

— Сейчас у меня нет, — сапожник усмехнулся щербатым ртом.

Андреас вспомнил ярко, как сидел маленький на табурете, как поднял обе вытянутые ножки и опустил. Тогда у него, как у всех здоровых детей, была сильная потребность двигаться, шевелиться… Вдруг и сейчас ему захотелось поднять обе вытянутые ноги, он едва удержался от этого движения… Андреас сидел, наклонив голову, и чувствовал, что она смотрит на него, а сам он смотрел на темные пальцы сапожника… Вдруг Андреасу захотелось перехватить ее взгляд, посмотреть в ее глаза. Это было очень сильное желание. Он знал, что если он сейчас поднимет голову, она быстро отвернется или опустит глаза. Но он вскинул голову резко и неожиданно и успел перехватить ее взгляд…

— Мои глаза!.. — невольно проговорил он.

Она быстро отвернула лицо. Сапожник ничего не сказал…

Сразу все вспомнилось Андреасу. Как эти глаза глядели на него неотрывно в щелку, в прореху… И он вскочил… и сапожник что-то говорил… что это заколдованная мышь такая… шутил с ним, как обычно с ребенком шутят… И прежде он видел эти глаза… тогда… в тарелке с водой… кажется… они выплывали, прояснялись на гладкой поверхности… Но это не мышь была сказочная, а всего только маленькая девочка за занавеской… Он тогда узнал свои глаза, потому что она смотрела тогда на него… неотрывно… И сейчас он узнал… Глаза у них были одинаковые… Надо было посмотреть ей прямо в глаза, и сразу было видно, что глаза у них были одинаковые… И вдруг он подумал о ней. Значит, и она тогда, давно, смотрелась в его глаза, как в отражение своих глаз… И теперь…

Сапожник молча ушел за занавеску. Она осталась, стояла по-прежнему, не меняя позы… Вдруг Андреасу стало легко заговорить с ней.

— Я узнал ваши глаза, — сказал он дружески. — А вы узнали мои?

— Да, — отвечала она робко и коротко, и снова опустила голову.

— Это удивительное сходство!.. Как будто отражение… Чудесно, правда?

— Правда, — отвечала она грустно и не подняла головы.

— А моя мама тогда… — он оставался на табурете разутый, в чулках, — моя мама тогда знала? Знала, наверное…

Она нерешительно подняла голову.

— Да, отец ей сказал, что это просто маленькая девочка за занавеской, его дочь смотрит на вас. Она разве не сказала вам после?

Теперь Сафия говорила с ним так мягко.

— Нет, не сказала. Наверное, забыла. Или просто догадалась, что мне лучше будет, если все останется таинственным…

Они помолчали.

— Никогда не видела такой красоты, — просто сказала Сафия. — Вы очень красивы.

Он улыбнулся милым лицом. Удивительно было, он будто и не знал о своей красоте.

Вошел сапожник, и Андреас быстро обулся… Затем простился быстро и ушел из дома Раббани.

* * *

На следующий день Андреас пришел снова. Она привела его в комнату свою, обтерла каким-то лоскутом кожаное сидение низкого табурета, такого же, как в мастерской, и попросила Андреаса сесть. Сама она села на пол возле своего станка, поджав под себя ноги. Она дома ходила разутая, в одних чулках. Сапожник работал в мастерской и пел тихонько и заунывно. Он молча кивнул в ответ на учтивое приветствие Андреаса и больше ничего не говорил. Сафия сразу вышла в мастерскую. Андреас подумал, что, должно быть, она прислушивается со вчерашнего дня к шагам и голосам в мастерской и глядит потихоньку из-за занавески — не он ли это пришел. Ему вдруг сделалось приятно и он улыбнулся с каким-то ребяческим самодовольством…

Когда они сели в ее комнате, ей вдруг захотелось быть хрупкой и беззащитной; и она такой и почувствовала себя. И стала жаловаться Андреасу нежным певучим голосом на то, что ей приходится много работать, потому что отец часто болеет и еще он занят писанием своей хроники, описывает все происходящие события… А когда заработаешь немного больше денег, хочется купить хорошие нитки, шерсть и шелк для работы… Андреас в ответ тоже поделился с ней своей печалью, рассказал, что мачеха не пускает его к отцу. Она послушала, и возмутилась, и горячо сочувствовала Андреасу… Затем она снова заговорила о своем отце; и Андреас понял, что она хочет отвлечь его от печальных мыслей. Она сказала мило и горячо, что Андреас непременно должен попросить ее отца, чтобы тот дал ему прочесть хотя бы немного из того, что пишет. Андреас с увлечением согласился. Они вдвоем вышли в мастерскую и Андреас сказал сапожнику свою просьбу. Тот пошел к себе. Андреас и Сафия ненадолго остались одни. Ничего не говорили, но молчание было приятно обоим. Гирш Раббани принес одну из своих тетрадей в переплете, должно быть, самодельном. Андреас сел на табурет в мастерской и стал читать. Было интересно. Сапожник работал и тихо пел. Сафия ушла к себе и тоже, наверное, принялась за свою работу. Потом сапожник разогнулся, чуть раскинул руки, потягиваясь; и предложил Андреасу остаться пообедать. О том, какого мнения Андреас о его писаниях, Гирш Раббани не спросил. Непринужденно вышла из-за занавески Сафия, улыбнулась Андреасу и кивнула.

— Интересно! — сказал ей Андреас, чуть приподнимая тетрадь, которую держал на коленях.

Она обрадовалась и снова улыбнулась. Но обедать у сапожника Андреас учтиво отказался, отговорившись тем, что мать ждет его к обеду дома. Сегодня мать и вправду должна была вернуться пораньше. Но на самом деле Андреасу просто неловко было оставаться обедать у таких бедных людей, как сапожник и его дочь; и словно бы объедать их. Они ели совсем мало.

Но прощаясь, Андреас сказал, что придет завтра. И сам удивился немного, как просто и легко он это сказал.

И дома он рассказал матери о своем знакомстве с Сафией. Мать что-то спросила о здоровье сапожника, затем перевела разговор на что-то другое.

На третий день Андреас снова был в доме Гирша Раббани. На этот раз Сафия рассказывала Андреасу, как ее учила ткать бабушка, мать ее матери; она была из Иберии, а тамошние иудейские женщины славятся своим умением ткать изящные тонкие льняные и шелковые ленты, голубые, пурпурные и красные, с вкраплениями-вплетениями блестящих тончайших золотых и серебряных нитей; после эти ленты расшивали пышными сложными узорами. Люди благородного и знатного происхождения во многих странах украшали этими лентами свои волосы и одежду. Но Сафии больше нравилось ткать ковры. Еще она рассказала Андреасу об одном сне, который видела давно, еще тогда, наверно, когда впервые увидела Андреаса… Ей снилось, будто она в пустыне — жарко и жаркий песок, она маленькая девочка (она такою и была тогда) с красными шелковыми лентами в косичках; и какая-то стоит незнакомая старуха в белом платье…

На четвертый день Сафия снова хотела говорить с Андреасом о своей работе. Но он прервал ее неожиданно и милым каким-то летящим голосом:

— Нет, будем говорить, как маленькие дети…

Он стал рассказывать какой-то смешной случай из своего детства, когда он ходил в монастырскую школу. Она почти тотчас позабыла, что же он рассказывал… Он говорил, а она тотчас забывала… оставался только милый голос… Она сидела на полу близко к нему. Он сидел на прежнем табурете. Она стала смеяться и вдруг быстро положила голову на его колени — хотела спрятать смеющееся лицо… И тотчас же смутилась, откинулась чуть назад и прикрыла лицо ладонями. Но он своими милыми пальцами отнял ее ладони от ее лица и тоже смеялся… Когда смеялся, не оставалось и тени безумия — милое умное и доброе лицо…

* * *

Андреас теперь часто бывал в доме Гирша Раббани…

* * *

Однажды Сафия попросила, чтобы Андреас подал ей моток ниток для вышивания. Мотки лежали кучкой на полке. Андреас заметил игрушку — пестро раскрашенного деревянного петуха. Эта игрушка показалась ему странно знакомой, но он не помнил, где он мог видеть ее; у него, кажется, не было в детстве такой игрушки. Он подал Сафии моток, какой она просила; взял в руку петуха и, показывая ей, посмотрел на нее вопросительно.

— Это моя детская игрушка, — сказала она и вдруг засмеялась. Теперь она часто смеялась и чувствовала свой смех легким и свободным.

— Где-то я видел эту игрушку, — задумчиво сказал Андреас.

Она совсем оживилась и стала рассказывать ему, как отец принес эту игрушку домой; петух был облезлый, грязный; отец нашел его в куче мусора, увидел. Денег у отца было мало и он обычно игрушек ей не покупал, она играла обрезками кожи и пряжками для башмаков. Она обрадовалась настоящей игрушке и отец был рад; он все повторял, что это подарок, подарок. Он сам вымыл и заново раскрасил деревянного петуха. Сафия долго играла с этой игрушкой, и сейчас еще любит смотреть на нее…

— Где-то я видел эту игрушку, — снова повторил Андреас. — Вдруг мне начинает казаться, что она была моей… Но нет, у меня такой игрушки не было… Петух — веститель зари, — произнес он снова задумчиво.

— Давайте я подарю вам эту игрушку, — сказала Сафия, чуть приподымаясь. — Мне так приятно будет подарить вам что-то, что мило мне…

— Нет, не надо, — быстро и как-то отчужденно выговорил он и поставил игрушку на полку…

Андреас был тогда слишком мал и не смог запомнить, как подарил Вольфу деревянного петуха; и Вольф взял игрушку, чтобы отдать своей дочери Алибе. Но Алиба не любила игрушек, она бросила деревянного петуха, и в конце концов он оказался в той самой мусорной куче, где его и углядел Гирш Раббани…

Андреас не садился, стоял. Сафия почувствовала, что настроение его как-то переменилось, почувствовала это внезапное отчуждение. Она не знала, что сказать, и сказала тихо:

— Эту игрушку отец нашел где-то вскоре после того, как я увидела вас, я помню…

Андреас молчал.

— Вы даже еще не рассмотрели, как надо, мои ковры, — сказала она. И подумала, что не надо было сейчас такое говорить.

Он едва взглянул на два готовых маленьких ковра, лежавших в стороне, чуть поодаль от станка.

— Вы всегда смотрели на тех, кто приходил к вашему отцу заказывать обувь? — спросил он вдруг строго и повелительно.

— Я смотрела на вас, — отвечала она тихо.

— Вы хотели выйти замуж? Вам нравились мальчики, юноши? — спрашивал он все так же повелительно.

— Нет…

— Погодите, не отвечайте; я знаю, что нравились…

— Нет…

— Почему вы не подошли ко мне, когда я был молод и здоров? Не хотели? — жестко спрашивал он. — А теперь почему вы любите меня? Потому что я заговорил с вами? Но я так заговариваю со всеми. Внутренняя тревога подгоняет меня много говорить, чтобы не замкнуться в молчании своего безумия…

— Вы не безумны, — быстро перебила она, не думая, что за слова говорит ему. — И даже если вы и безумны, я все равно люблю вас!..

Но его охватил внезапный тоскливый страх. Неужели это она и есть? И это с ней он будет до самого конца своей жизни? Но она так некрасива, и немолода, почти стара… Но он уже знал, что с ней он будет до самого конца… она последняя и единственная… И он уже сам не понимал, противится он еще, или уже ищет повода для согласия, и даже радуется…

Ему захотелось уйти от нее сейчас.

Он быстро вышел в мастерскую. Но, должно быть, сапожник куда-то ушел из дома, в мастерской никого не было. Она быстро вышла вслед за ним. Он вдруг понял, как она боится, что он уйдет. Он почувствовал ее боль и пожалел ее. Подвинул табурет и сел у очага. Она стояла перед занавеской, неловко бросив тонкие в темных узких рукавах руки вдоль тела…

— Я больше не хочу видеться и говорить с вами, — сказал он, глядя не на нее, а на огонь.

— Я неопытна; не знаю женских способов, как привлечь вас… — она сжала пальцы обеих рук и заговорила быстро, лихорадочно и уже со слезами в голосе. — Я люблю вас не для того, чтобы выйти за вас замуж, или как-то по-иному стеснить вашу свободу. Я хочу, чтобы от моей любви вы были даже свободнее, чем прежде, когда меня не было… Я хочу, чтобы вам было хорошо, хочу помогать вам, когда вы почувствуете, что вам нужна помощь…

— Я очень устаю, — не глядя на нее, говорил Андреас. — У меня что-то с головой… — теперь он словно бы нарочно подчеркивал свою болезнь. — Я не могу приходить к вам. Давайте как-нибудь увидимся в городе…

— Не могу без вас! — она заплакала и вдруг почувствовала, что он тронут ее отчаянием. И снова быстро заговорила. — Моя любовь — только для того, чтобы вам было хорошо и спокойно. Когда вам станет плохо, придите ко мне… У меня сердце разрывается! Какие несчастья должны случиться со мной, чтобы я забыла вас?!..

— Вы любите меня, но я не могу вас любить, — отвечал он тихо и уже почти мягко, но все еще не глядя на нее.

— Но я не прошу вас об этом, — она произнесла это быстро и почти радостно. Она радовалась тому, что он не уходил, говорил с ней.

— О чем же вы просите?..

Такую нежную жалость она испытывала к нему. Она вдруг поняла, что любовь для него всегда была только испытанием для его тела; он всегда боялся, удастся ли ему соитие; и когда удавалось, привязывался к женщине благодарно. Она ничего такого не умела, не знала; и, наверное, не сумела бы доставить ему такое наслаждение. И она сказала, что ее любовь — это защищать его, видеть, смотреть на него…

* * *

Андреас продолжал приходить в дом Раббани…

* * *

Она теперь себе удивлялась, не понимала себя.

Ведь она знала и прежде, что он болен безумием. Отчего же она прежде не стремилась увидеть его?

Ведь он болен, ведь он нуждается в помощи и защите…

Она подумала и решила так: прежде она боялась, что он не ответит ей взаимностью; он был щеголь, хороший мастер, а после и невеста у него появилась… Да, но тогда он был здоров, а после ведь он болен стал… Она еще подумала… Ведь она не верила, что даже больной он ответит ей взаимностью… И она почувствовала стыд. Ведь втайне, не признаваясь себе открыто, она надеялась, что больной и бедный он все же ответит на ее любовь… Но теперь все равно… Теперь он с ней…

Она думала о его странной иронии; об этой его странной общительности, скрывающей столь же странную замкнутость. Все время вспоминала это совсем открыто детское в его голосе; он говорил, как очень умный, но, конечно, лишенный взрослой практичности ребенок… И она все время вспоминала тот самый первый разговор с ним, когда она (кажется, так?) сразу решила, что он безумен и что она напрасно говорит с ним, тягостно стало говорить… Или не так было?.. Она вспоминала его глаза, черные, огромные; и чуть ссутуленные плечи, и то, как он не сводил с нее взгляда…

Но только бы не потерять его!..

Она сидела у станка, поджав под себя ноги, оставив работу…

Она вспоминала, как разумно он говорил вчера, как точно и тонко все подмечал в узоре ковра — композицию, все цвета, элементы… Она то и дело искренне им восхищалась и это радовало его, так радовало… он искренне был готов отдать эту свою тонкость — ей…

Однажды он спросил ее, что она думает об одном человеке, портном из еврейского квартала. Она полагала, что этот человек тоже болен безумием и потому общение с ним может быть вредно для Андреаса.

— Я не хотела бы, чтобы вы с ним говорили, — сказала она смущенно.

— Почему? — жестко спросил Андреас.

— Вы, такой, каким я вас определяю… — начала она, замирая.

Но он уже понял. Он всегда легко доходил до сути.

— Благодарю вас за то, что вы заботитесь обо мне, — сказал он мягко и горестно. — Но не надо оберегать меня от жизни. Ведь жизнь сама не бережет меня, только бьет…

Иногда они спорили и она так противоречила ему, что он даже сердился и переставал понимать ее…

— Если вы так любите меня…

Но тут уже она быстро поняла его.

— Я противоречу вам, чтобы не унижать вас. Мне хочется все время соглашаться с вами, даже не слушая ваши слова, едва услышу звучание вашего голоса, такого мягкого и доброго, и такое очарование вашей доброты и беззащитности в этом голосе… Но это было бы унизительно для вас, если бы я все время соглашалась с вами… Для меня все в вас так умилительно и чудесно… Помните, как вы спросили, где отхожее место и пошли… А я все думала, не больно ли вам, как это у вас… мне и это в вас умилительно… а прежде мне и думать было противно, что у людей такое… Господи, что я говорю?.. И как вы моете руки, и едите… И все в вас, все… — он внимательно слушал ее и казался смущенным. — И мысли ваши чудесные, — быстро продолжала она…

— Мысли, они летают, носятся в пространстве, и сами находят человека, нужного им, — певуче проговорил он. — Вот послушайте, какая у меня сейчас возникла мысль… Послушайте… Я святой… я слепой…

— Чудесно! — воскликнула она с искренним восхищением…

Они еще долго говорили и порою он спрашивал:

— Интересно?.. Вам интересно?..

И она отвечала с восторгом и нежностью:

— Да, да, говорите!..

Он стал ее советчиком и направлял ее в ее ремесле. В его прежнем ювелирном деле было одно общее с ткачеством — узоры. Он еще многое помнил из своего ремесла-искусства. Мать его много лет была прядильщицей и он умело определял доброту тканей и ниток. Было так чудесно ощущать его влияние на себе, поддаваться его очарованию, обаянию. Хотелось слушать и слушать звучание его голоса. Но теперь она изумлялась не только красоте его лица, но и красоте его ума…

Кроме ткачества, у нее было еще одно ремесло, она причитала после похорон и ей за это платили. Покойника полагалось оплакивать семь дней, сидя на полу, разорвав ворот одежды. Но не всякая женщина могла причитать, одни просто не умели говорить складно, другим мешали слезы и отчаяние. Поэтому приглашалась женщина нарочно для хорошего оплакивания. Такая женщина называлась «зугерун», то есть даже и не «причитальщица», а «говорщица»; потому что ей надо было не плакать и причитать, а складно говорить… Этому умению Сафия тоже научилась от своей бабки; та умерла, когда девочке было десять лет, и с тех пор Сафию приглашали одну; считалось, что она лучше всех это умеет — говорить о покойном…

Она начала было рассказывать Андреасу, как это интересно. Мертвого легко любить, легко испытывать к нему добрые чувства. Мертвый такой таинственный и хороший. И такое возбуждение и увлечение, когда говоришь… Она предложила Андреасу пойти послушать ее. Но он не захотел, не проникся, только произнес настойчиво:

— Переменим тему…

Она тотчас испугалась, что чем-то обидела его, но он уже улыбался. И больше она об этом своем ремесле не говорила с ним…

* * *

Когда ей уже было четырнадцать лет, свахи стали особенно настойчиво приходить в дом отца. После она поняла, что не была такой уж плохой невестой, ведь ее ремесла могли быть доходными, если бы кто-нибудь следил, чтобы ей хорошо, как надо, платили. Иногда приходили и сами матери сыновей-женихов. Отец не заставлял ее выходить к этим женщинам. Она слушала из-за занавески, поглядывала. Тупое самодовольство этих женщин, спесивая гордость своей семьей, своим родом вызывали у нее отвращение…

«Нет, убегу, — думала она. — Не хочу жить в доме у такой… Не хочу спать в одной постели с чужим человеком. Не хочу иметь детей, это мне противно…»

И сердцу делалось так больно от ужаса и отвращения.

Но отец обычно даже и не говорил со свахами, отвечал коротко: «Нет». Так они и уходили. Только одной женщине, которая говорила спокойно и доброжелательно, он сказал о своей дочери:

— Пусть ткет. Ей еще многому надо учиться.

— Учиться — не учиться, — устало усмехнулась женщина. — Думаете, выучится — легче замуж будет отдать? — И ушла.

Девочка робко вышла из-за занавески и подошла к отцу.

— Не бойся, — сказал он, — я тебя не отдам. — Помолчал. — И то, что могу, сделаю для тебя.

Она прижалась к отцу, лицом к его груди. В мастерской был густой, какой-то дегтярный что ли запах. Так пахли толстые кожаные подошвы, и одежда отца так пахла. Когда она была маленькая, она сидела возле ведра с водой и играла обрезками кожи мелкими. Они были как будто люди, а вода в ведре — как будто их море.

В том же году, когда ей было четырнадцать лет, к отцу пришел человек и заказал спрятать в каблук драгоценный камень. Драгоценности не выпускали из города, надо было платить пошлину. Кто-то направил этого человека к сапожнику Раббани; заплатить даже самую большую плату сапожнику за такую услугу было все равно дешевле, чем платить даже самую малую пошлину. Отец тихо поговорил с этим заказчиком и сказал, что сейчас все сделает. Человек подошел к его табурету и встал так, чтобы следить за работой сапожника. Сафия смотрела тихонько, за занавеской ее нельзя было увидеть, да человек и не глядел на занавеску.

— Если я захочу, — сказал отец заказчику, — я прямо у тебя на глазах возьму себе этот камень, ты и заметить не успеешь!

Человек засмеялся и быстро стал говорить, что верит, доверяет сапожнику, тот молчал.

— Да не хотел я вас обидеть! — воскликнул заказчик и сел на другой табурет, нарочно отодвинув его подальше.

Гирш Раббани, должно быть, знал, что Сафия за занавеской. Он взял камень на ладонь и подошел поближе, совсем близко…

— Чудо — огранка! — восхитился он. — Это не Андреаса Франка работа?

У Сафии сердце больно дрогнуло в груди.

Человек отвечал, что да, это работа Андреаса, и что он хотел бы уговорить Андреаса гранить краденые камни, но тот, конечно, не согласится.

— Не согласится, — отец кивнул, сел на свой табурет и насадил башмак заказчика на особый железный стержень с широким наконечником. — Не согласится, он такой честный парнишка, так искренне верит в Бога, — в голосе отца послышалась эта странная тонкая насмешливость, смысл которой Сафия не всегда для себя уясняла…

Она видела этот драгоценный камень. Он был живой; словно маленький цветок розы, словно сердце… Он, казалось, излучал нежную теплоту… Хотелось взять его, унести и не отдавать… Но она знала, что для нее это — сердце, Его сердце; а есть и другие, и для них это — драгоценный камень, пробуждающий людское вожделение. И если бы она взяла себе этот алый свет, эту нежную теплоту, другие назвали бы ее простой воровкой, укравшей драгоценный камень из простой жадности…

За обедом отец молчал, потом вдруг сказал:

— А жаль, могли бы оставить себе… Но ничего, мы свое получим! — надул губы так, что она засмеялась невольно, и сам засмеялся…

Сафия теперь рассказала Андреасу этот случай. Он молча вынул из кошелька драгоценный камень и показал ей на ладони. Сафия сразу узнала камень. Андреас рассказал ей о Золотом Кристофе и спросил, был ли похож на Кристофа человек, что тогда приходил к ее отцу; но Сафия не запомнила того человека.

— Я дарю вам этот камень, — сказал ей Андреас как-то торжественно и беззащитно, с детской решительностью в голосе.

У нее сделалось такое необычайно радостное ощущение, будто этим подарком он торжественно как-то скрепляет их отношения, и теперь они будут вместе уже словно бы с полным правом… Она подумала, что, должно быть, каждой женщине хочется такого торжественного скрепления отношений, будь то свадебный подарок, брачный договор, венчание; хочется обрести эту иллюзию полного права… Но ведь она обещала, что не будет стеснять свободу Андреаса, никак не будет…

— Нет, Андреас, лучше продайте этот камень; часть денег отдайте матери на хозяйство, а все остальное раздайте нищим, тем, у кого ничего нет. Я теперь не хочу, чтобы ваше сердце для меня заключалось в какой-то вещице, пусть самой драгоценной. Ваше сердце — это то, что для меня делает радостным все…

Андреас молча спрятал камень, затянул шнурок кошелька. На мгновение она испугалась. Может быть, она обидела его, огорчила, рассердила? Но тотчас поняла, что нет, это другое… Андреас опустился на табурет, наклонил голову и приложил ко лбу ладонь.

— Больно? — спросила с тревогой Сафия, быстро подходя к нему.

— Нет, нет… — он опустил руку и посмотрел на Сафию так нежно, будто все в ней понимал, и потому все прощал и любил. — Но почему любовь — так страшно и губительно?.. А вы — судьба…

— Нет, Андреас, нет! Судьба страшная и губительная, а я хочу защитить вас…

— Каждая женщина — судьба для кого-нибудь, — сказал Андреас с этой мужской печалью знания. Иногда ей чувствовалось, что он как мужчина знает что-то такое печальное и неизбывное в бытии; что-то такое, чего она узнать не может…

Но с камнем он так и поступил, как она сказала. Отнес Бэру; и тот сразу узнал работу Андреаса и хорошо, как надо, за нее заплатил. Часть денег Андреас отдал матери, остальные раздал…

* * *

Часто на нее находило смятение… Так неожиданно все, так странно… с трудом привыкала к тому, что из ее мечты он превращался в живого человека из плоти и крови… И она была с ним и говорила с ним… Странно и даже немного мучительно…

Андреасу стала интересна ее работа. В христианском городе он видел ткацкие станки, за которыми работали сидя. Но у Сафии станок был совсем другой. В сущности, это было что-то вроде простой деревянной рамы, на две параллельные планки натянуты были продольно нити основы, навой был узкий. Ковры получались совсем небольшие. Станок был совсем низкий. Сафия иногда работала, поджав под себя ноги, но чаще всего — на коленях. Андреас смотрел, как она пригибается, вытягивает вперед руки. Сам он сидел на табурете, опершись ладонями о колени и чуть подаваясь к ней, чтобы лучше видеть; а полы своего темного жилета отводил назад — так ему удобнее было…

Однажды он сказал ей задумчиво:

— Вы похожи на насекомое…

— На какое? — быстро спросила она.

Она не прерывала своей работы, так можно было не поднимать голову, не видеть его лицо. Больно было видеть его лицо.

— Вы похожи на красивое насекомое, — говорил он все с тою же задумчивостью странной; и она не понимала, что это — он так странно уверен, что говорит ей приятное, или он так утонченно и мучительно для нее издевается над ней?.. — Вы похожи на паука…

Она молчала и чувствовала обиду и свою незащищенность в своей любви к нему.

— Я вас обижаю? — вдруг произнес он этим своим мужским голосом, таким отчетливо-напевным и нежно-тревожным. Это был голос близкого; не ближнего, а близкого.

— Нет, ответила она искренне. — Вы не можете обидеть меня, я знаю.

Такая теплота сделалась у нее на сердце, оттого что он тревожился о ней.

— Вы ни на кого не можете быть похожи. Вы — единственная, — сказал он. — И тотчас — Я скажу вам, на кого вы похожи…

Она работала, не поднимая головы.

— Единственная и все-таки на кого-то похожа, — быстро проговорила она. Было как-то странно-весело и тревожно противоречить ему.

— Но вы послушайте… — в голосе его тоже появилось веселье, и еще — детская повелительность. Но вдруг он прервал себя. — Как мне нравится видеть мои глаза отдельно от моего лица, — чуть приподняв руку, он протянул свою ладонь к лицу Сафии. — Пожалуйста, поднимите голову, — он просил. — Покажите мне мои глаза…

Она послушно подняла голову и чувствовала, что краснеет, щекам стало жарко, и это было хорошо; ей показалось вдруг, что она красива…

— Вы напоминаете мне Арахну, древнюю ткачиху, — сказал он.

Она не знала, что это за Арахна; и это ее незнание было ей обидно. Но эта обида была ничто, развеялась легко, потому что расцвела ее веселая гордость знаниями Андреаса…

— Я читал одну такую большую поэму, незавершенную, латинскую, — задумчиво начал он…

Она поняла, что он будет говорить долго, и оставила свою работу; молча сидела, распрямившись и поджав под себя ноги. Было так приятно слушать его. А прежде она никогда не любила слушать, любила говорить сама…

— … незавершенную, латинскую, одного древнего поэта — Овидия. Эта поэма называется: «Метаморфозы», что означает — «Превращения». Люди превращаются в цветы, в потоки речные, в мраморные статуи… Это далеко отсюда, за морями. И море там теплое, небо яркое, и растения нежные… Там жила Арахна, она была ткачиха, а отец ее был красильщик. Овидий особенно выделяет то, что Арахна была незнатного происхождения. Художники, те, кому ремеслом служит искусство, — это совсем особое что-то, поверьте мне, я знаю!..

Это «… поверьте мне, я знаю!..» вырвалось у него с такой болью… И она с болью подумала о том, что болезнь лишила его этого счастья — жить любимым ремеслом-искусством…

Но Андреас пересилил эту свою боль и продолжал:

— Художник не может быть знатного происхождения, это давило бы на него. Его знатность, богатство, счастье, красота, все!.. вся жизнь его — в его искусстве… Это хотел сказать Овидий, я знаю. И Арахна была, конечно, счастлива. Более того, — теперь Андреас говорил чуть возбужденно, говорил громко и уверенно; но в его больших темных глазах была беззащитность; он смотрел на Сафию, искал опоры… — более того, я знаю, что Арахна была совершенно счастлива! Овидий это понимал. Но боюсь, мало кто еще сможет это понять. Потому что нам внушено, что высшее счастье для человека — это совокупление и зачатие себе подобных. Но почему считается каким-то запретным, едва ли не постыдным счастье творения чудесного, когда человек трудится душой, сердцем, сознанием, руками; позабыв, кто он — мужчина, женщина, ребенок, старик. Почему это мы должны быть счастливы, как обезьяны похотливы? Почему не можем быть счастливы, как пчелы и муравьи, творящие существа?.. — Она снова опустила голову. Но он искал опоры в ее глазах, она знала, и снова стала смотреть на него. — Почему не можем быть счастливы, как Боги, творящие Боги? — произнес он громко. — Арахна была счастлива Божественно, а не животно; ее счастье было равно счастью Божественной девственницы, богини всех ремесел Афины. И Афина не могла этого вынести; она восприняла как оскорбление то, что человек может быть счастлив, как Бог. Она увидела, что вытканная Арахной ткань красивее ее, Афининой ткани. И Афина разорвала ткань Арахны; а когда Арахна в отчаянии хотела уйти из жизни, потому, что это страшно — ненависть Божества; тогда Афина вынула ее из петли и превратила в паука. И среди многих пауков есть один вечно живущий; этот паук не совокупляется, у него не бывает потомства, он питается растительной пищей и нити его не служат ему для пленения других насекомых; и он все ткет и ткет бесполезную ткань паутины, которую осень ветром уносит, разрывая… А он все ткет и ткет… Этот паук — Арахна… И это поразительно, не так ли? Другие женщины, и в книгах о них, и в жизни, только совокупляются и рожают детей, или же стремятся к совокуплению и деторождению; и только в этом — их счастье и страдание. Одна Арахна творила искусство, и за это ее наказали так страшно! Какая несправедливость мучительная, какая боль… — голос его прервался на мгновение, и он сказал почти тихо, — Вы напоминаете мне Арахну… — она хотела было что-то сказать, но он остановил ее повелительным взмахом руки, и голос его снова окреп. — Это не все!.. Погодите, не прерывайте меня… Арахна была восточная ткачиха; и станок ее был такой, как ваш; и когда она работала, вот так, как вы, она и вправду походила немного на паука. Но это красиво, теперь я вижу. А в древности греческие и римские станки были такие большие, ткачиха должна была ходить вдоль… И в христианском городе за ткацкими станками работают, сидя; эти станки тоже довольно высокие и устроены сложнее вашего. И на них можно больше наткать… Но ваша работа лучше… И это, наверное, вечная борьба. Борьба между «больше» и «лучше», борьба Запада с Востоком, борьба Афины с Арахной… — он вдруг замолчал.

— Можем ли мы думать, что Арахна победила? — спросила Сафия.

— Конечно, победила, — Андреас снова оживился. — Она победила, но Афина разорвала ткань, сотканную Арахной, а саму ткачиху превратила в паука. Вы согласны побеждать так? — он посмотрел на Сафию и улыбнулся доверчиво.

— Я согласна, а вы?

— Я тоже, — он тихонько, доверчиво засмеялся.

И вдруг она как-то сразу оценила всю тонкость его рассуждений и догадок; и эта радость охватила ее; радость, оттого что он такой, так может…

Он вдруг поднялся. И в тот же миг она легко вскочила и обняла его.

— Я страшно люблю вас… — она почти прошептала, касаясь губами его теплой щеки.

Он разомкнул ее руки, взял ее руки в свои, держал теплыми пальцами.

— …страшно… — повторил он грустно и покорно.

И она поняла вдруг тяжесть этого слова, этого «страшно»…

* * *

Она показывала ему ковры, которые ткала на заказ. Темный синий, почти черный, с узором серебряным цветочных вытянутых чаш вокруг тонкой звезды с шестью концами — щита древнего иудейского царя Давида. И неровно красный, теплый своей краснотой, с золотыми узорными львами, голубями и гранатовыми деревьями. И лиловый, с большой серебряной короной и светлыми венками никогда не бывших на свете цветов. И белый, затканный весь витыми светло-фиалковыми колоннами, перевитыми красно-голубыми цветочными гирляндами. И темно-голубой — в золотых звездочках и странных изящных переплетениях напевно-изогнутых линий. И совсем почти черный — с белыми арками стрельчатыми, с красивой тонкой золотой короной и серебристым венком вокруг нее. И переливчатый бордовый — снова с узорными львами золотыми и тонким щитом царским, который звезда с шестью концами…

Какое это было радостное наслаждение — видеть восхищение в этих чертах его прелестного лица, в его глазах, губах…

Его удивило, что поверхность шерстяного ковра такая игристая, отблескивающая, будто шелковая. Она сказала, что в этом ковре совсем немного шелковых нитей, а бывает, что она прибавляет и льняные. Но самое обычное, что служит ей для работы — шерсть, овечья или козья. И важно, как эта шерсть окрашена…

— У нашего красильщика Бени чаны большие и он кладет сразу много шерсти. А я крашу понемногу; во дворе, на солнышке сушу. И видите, какие разные тона получаются у одной и той же краски. Вот вам снова это ваше «больше» или «лучше»… — они вместе рассмеялись.

Она стала называть ему красильные материалы: кермес, марена, вайда, размолотая дубовая кора, шафран, сафлор, селитра и уксус… Иберийские иудейские ткачи ковров назывались «мантерос». Ткани изготовляли «драперос»… Она с удовольствием повторяла ему красивые певучие названия иудейских иберийских тканей — «алкимия», «турпинас», «арминатинас», «шубраман», «керазис», «паньо де куэнта»…

— Но здесь у нас теперь женщина ткет на себя и на свою семью; и работает за таким же станком, как в, христианском городе, — честно призналась Сафия. — И ткани здесь такие же, как у христиан…

— «Больше» или «лучше»… — Андреас снова легонько засмеялся.

Он спросил ее, сколько ковровых узелков она может завязать за день. Ему нравилось смотреть, как быстро шевелятся ее присогнутые немного пальцы. «Как такие красивые быстрые пауки», — говорил он. И она смеялась.

— Я могу завязать в день четыре тысячи узелков, а, может, даже и пять, — сказала она. — Но это не так уж много. Ткачи, которые сидят за станком, завязывают больше.

— Но не лучше, — сказал Андреас лукаво и с детским удовольствием.

— Хотите, моя мать спрядет для вас шерстяные нитки? — однажды предложил он. — Моя мать очень хорошая прядильщица.

Конечно, он вовсе не имел в виду, чтобы его мать стала ей как бы свекровью; он имел в виду только то, что он сказал. Но Сафией овладело смущение, она быстро пробормотала:

— Нет, не надо… после… — и тотчас, — Не сердитесь… — умоляющим голосом.

Кажется, он понял, или просто почувствовал; но больше об этом речь не заводил.

Но Сафия стала думать о его матери. Она видела его мать, несколько раз, когда он еще был ребенком и мать приходила с ним в мастерскую сапожника…

— Я видела вашу мать, я немного помню ее, — сказала Сафия. — Она маленькая…

— Не сказал бы…

Это прозвучало так по-детски. И Сафия поняла, что он, как ребенок, воспринимает мать каким-то большим существом; у него бессознательное ощущение, будто мать больше, чем он… Сафия со своим женским чутьем уже не воспринимала так свою мать, а помнила ее отдельно от себя, как отдельное существо; и помнила маленькой и хрупкой. Мать умерла молодой, и Сафия давно уже сделалась старше ее…

С увлечением юношеским Андреас восхищался умом Сафии.

— Какие у вас прекрасные мысли, как прекрасно вы говорите!..

— Нет, это ваши слова и мысли прекрасны, — искренне отвечала она.

И он повторял, что это не его мысли, что мысли свободно летают; и приходят, к кому сами захотят. И повторял: «Я слепой… я святой…»

Она придумала к этим словам еще другие слова и стала тихонько напевать за работой:

— Ваши слова глубже моих, — сказал он.

— Мои слова не стоят ничего в сравнении с вашими, — горячо возразила она.

Она видела, знала, что он болен безумием; но болезнь его стала для нее привычной, как боль может стать привычной, ноет привычно. Она не знала, как его лечить. Ночами она думала, что же делать, как лечить его; как сделать, чтобы он снова мог жить своим ремеслом-искусством. А днем, когда говорила с ним, она часто и не думала о его болезни. Особенно, когда он что-нибудь рассказывал, пусть даже какой-нибудь совсем простой случай из своего детства. Он так рассказывал — связно, легко, плавно, красиво, — как будто читал по книге.

Иногда он делался как-то затаенно, внутренне тревожен. Она чувствовала. Это была его болезнь. И Сафии тоже делалось тревожно и как-то страшно. Однажды он был в таком состоянии и рассказал ей про то, как с ним случился очень тяжелый приступ кашля. Она работала, он сидел на табурете, подавшись к ней, и рассказывал, как этот приступ кашля мучил его и не отпускал, это было ночью, и Андреас боролся с этим болезненным приступом и не мог одолеть.

— Тогда я собрался с силами и полюбил эту болезнь, из последних сил полюбил ее. И она ослабла от моей любви. И я с такой радостью чресл задушил ее…

Сафии было мучительно и жалостно любое его страдание. Она подумала, что ей даже хочется спросить его, дает ли она ему эту радость его чресл. Но такое было стыдно спрашивать. А для нее все в нем было радостно; даже когда больно, тревожно, мучительно, обидно; все равно было радостно… Она сильно сплела пальцы рук и посмотрела прямо на него. И он сразу все понял, одолел себя, перестал быть болезненно-тревожным; улыбнулся тепло, как старший, добрый и заботливый; совсем наклонился к ней и поцеловал ее в висок.

Наконец она решила поговорить с отцом о болезни Андреаса. Отец все равно все знал и понимал, и не сердился на нее, не осуждал. Но вышел какой-то странный разговор. Она спросила отца, как он полагает, в чем причина болезни Андреаса.

— На человека напала сущность, — отвечал Гирш Раббани. — На одного человека. Чаще бывает так, что несколько сущностей, соединившись в некую простую общность, нападают на многих людей сразу. Люди делаются одержимы сущностями множественно. А здесь такое странное — сущность напала на одного человека. И не победила его. А если ты спрашиваешь, как надо лечить его, то я пока не знаю, как лечить его здесь и сейчас. Уберечь его от его жизни ты не сможешь. Если бы у меня были нужные снадобья, то и не надо было бы оберегать его от жизни; я поил бы его этими снадобьями и он легко переносил бы жизнь. Но у меня этих снадобий нет; и для того, чтобы их иметь, надо жить не здесь и не сейчас.

— Значит буду помогать ему, как будет получаться, — сказала Сафия. — Я люблю его.

— Ты веришь, ты уверена, что твоя любовь, она вне этих общих сущностей…

— Мне ведь немало лет, — сказала Сафия мягко, — я уже не могу верить в единственность именно моей любви. Но все же люблю его.

Отец помолчал.

* * *

Она купила шерсть и шелк, и ночами, при свече, выткала новый ковер. Быстро закончила его и взяла работу на заказ. Андреас сидел и смотрел, как она работает, поджав под себя ноги; вытягивает из клубков нити, вяжет узелки, и каждый ряд узелков припускает еще тремя рядами утка и прибивает их деревянным гребнем, чтобы ткань вышла плотная и прочная. Иногда она разгибалась, распрямлялась, опирала ладони о колени; так сидела, и они разговаривали.

— Я устала, хочу отдохнуть немного, — сказала Сафия. — Мне хочется показать вам один ковер, я его сделала для отца. Вы посмотрите?

Андреас очень охотно согласился и сказал искренне, что ему всегда интересна ее работа.

— Пойдемте, — пригласила Сафия, и встала.

Андреас вошел вслед за ней в маленькую комнату ее отца. Здесь были деревянные полки, на которых громоздились переплетенные тетради и сложенные листы бумаги — писания Раббани, его хроники. Был еще маленький шкаф, в нем, должно быть, держал Раббани письменные принадлежности. Не было ни стульев, ни кровати, постель была свернута в углу. Столик был совсем низкий; Раббани должен был сидеть перед ним, как Сафия у станка — с поджатыми ногами…

— Ваш отец не рассердится на нас за то, что мы вошли в его комнату? — вдруг тихо спросил Андреас.

— Нет, — тихо и мягко отвечала Сафия, — мы ведь ничего не станем трогать, только посмотрим ковер…

Слышно было, как сапожник поет в мастерской…

Ковер бы положен возле столика. Андреас стал смотреть.

— Ковер всегда постелен здесь, на этом месте, или вы его так положили, чтобы мне сейчас лучше было видно? — спросил Андреас.

— Нет, он всегда здесь, — коротко ответила Сафия.

Андреас немного наклонился.

Ковер был разных оттенков зеленого, и был выткан контуром бегущий олень; контур этот был коричневый, зеленое переплеталось словно лес; но все это было совсем не такое, как в жизни, а совсем узорное. Это не было изображение оленя в лесу, и даже не было изображение некоей сущности оленя в лесу. Андреас понял, что это был такой узорный портрет души Раббани, как Сафия его чувствовала и понимала. «Гирш» — имя Раббани — и означало «олень». Сафия смотрела на Андреаса и видела, что он проникается смыслом ее работы. Видеть такое в нем — уже стало для нее привычной радостью. Он распрямился, посмотрел на нее, и им не надо было ничего говорить об этом ковре…

— Теперь пойдемте во двор, — сказала Сафия. — Там новая моя работа. Я ее уже вымыла, вычистила, и растянула для сушки. Сейчас так жарко, солнечно…

В маленьком внутреннем дворе Раббани Андреас увидел ее новый ковер. Здесь все было, на этом совсем небольшом пространстве, — круглились голубые и синие волны; сложно, странно и плавно переплетались ветви; расцветали цветы и повисали плоды; поднимались стволы, взлетали голуби и звезды; маленькое красное было драгоценным камнем, цветком розы и живым сердцем нежным… И все стремилось, устремлялось к самой середине, к сердцевине… Там замер на голубой синей выгнутой легко волне серебряный кораблик легким контуром. Как будто и плыл и не плыл. И над корабликом — в голубом воздушном маленьком просвете — маленький мальчик — фигурка в короткой красной рубашечке, в коричневых чулочках — головка без черт лица, черноволосая, с челкой. Он поднял вверх распрямленные по-детски ручки, раскрытыми ладошками — вверх. И пестро выкрашенный, большой игрушечный петух бережно замер над этими детскими раскрытыми ладошками — предвестник светлой розовой зари и детски веселого солнца… Андреас узнал себя маленького, такого, каким он когда-то в первый раз пришел в дом Раббани. Это был портрет души.

Долго Андреас молчал. Затем спросил настороженно и беззащитно:

— Откуда вы знаете о моем кораблике? Отец мне его подарил; он серебряный, для пряностей, но я просто играл с ним, как с игрушкой…

— Я не знала, клянусь вам! — она заволновалась.

— Я верю, — сказал он тихо. — Не клянитесь.

И снова стал молча глядеть на ковер.

Она почувствовала, что какие-то сомнения, колебания смущают Андреаса; и стала, тоже смущенная, взволнованно говорить, пояснять…

— Это все означает, что жизнь устроена с видимой сложностью; а на самом деле — просто, но красиво и трудно. Вы одиноки, но вы в самой сердцевине бытия; все сходится, стремится к вам… — Андреас ничего не говорил. — Я хотела бы показать эту работу людям, — сказала она, — мне кажется, они поймут…

— Вы свободны и можете сделать, как вам захочется, — сказал он очень мягко.

И вдруг она поняла, что он не хочет, чтобы она показывала людям этот ковер…

— Если свободна, значит, нет, — сказала она, радуясь тому, что может исполнить его желание. — Я больше не хочу, я никому не покажу этот ковер…

— Благодарю вас, — произнес он этим отчетливо-напевным и мягким мужским голосом…

Ах, как он был прав; не надо было, чтобы люди видели его чистую светлую душу такой совсем открытой…

* * *

В дни иудейского праздника Пурим Андреас приходил в дом Раббани в оба праздничных дня, как настоящий гость. Он надел новую рубашку, которую мать недавно сшила ему, и безрукавную куртку, которую обычно редко надевал.

Пурим — праздник чудесного спасения. Положено читать мегилат Эстир — пергаментный свиток с изложением легенды о чудесном спасении иудеев от гнева Амана, советника древнего персидского царя Ахашвероша. По указанию своего родственника, мудреца Мордехая, царская наложница Эстир решилась войти к Ахашверошу и рассказать ему о кознях Амана против иудеев.

Но Раббани воспринимал праздник просто как возможность вкусно поесть и быть веселым как бы с полным правом… И Андреас таким восприятием проникся и тоже развеселился.

Сафия обычно не любила домашних дел. Но на этот раз она готовила еду, мыла и прибирала в доме с удовольствием. Как молодой девушке, ей хотелось принять любимого дорогого гостя в красиво прибранных чистых комнатах и вкусно угостить его. Она думала, что в ее возрасте все это, пожалуй, смешно. Смеялась тихонько и все равно тихонько пела: «Расчесывала косу девушка у окна», и радовалась своим внезапно проворным движениям. Она приготовила все вкусное, но не как принято было здесь, а как готовили к праздникам в Иберии, на родине ее бабки. Подала на стол рыбу, яйца с луком, сладкие печенья — «дезаюнос»; ореховые ядрышки с медом, сладкие булочки с ореховой начинкой.

Она надела красивое голубое платье, распустила волосы и заколола у висков красивыми позолоченными заколками.

Андреас, приодетый, шел к дому сапожника. Мальчишки колотили в деревянные колотушки и трещали деревянными трещотками. Мужчины прикрывали лица бородатыми и длинноволосыми масками из пестрых тканей. Женщины были в желтом и красном, и украшения золотые и серебряные на них ярко блестели. Все было — вспышка разноцветного шума в сером воздухе города…

После еды Андреас и Сафия сели играть в шахматы. За едой мужчины пили вино. В Пурим надо было пить и веселиться.

— Теперь я выиграю, — сказала Сафия, легко смеясь, — я ведь не пила.

Они уже играли прежде, но всегда выигрывал Андреас. И на этот раз он ее легко обыграл, потому что она сильно любила его и не могла хорошо обдумывать ходы, играя с ним; и еще потому что он лучше играл, чем она.

Раббани сел за столом так, чтобы видеть, как они играют. Он сидел, ощерив большие редкие темные зубы, и смотрел то на Андреаса, то на дочь, а больше — на шахматную доску, этим своим мальчишески острым взглядом. Сафия засмеялась и сказала, что больше не хочет играть. Андреас тоже смеялся. Как-то было легко и весело. Но тут Раббани предложил Андреасу сыграть с ним. Андреас согласился. В чертах Раббани сильно обозначились резкость и сосредоточенность. Он знал, что Андреас играет очень хорошо, прежде ему не случалось играть с Андреасом. Они сели и началась у них серьезная игра. Сафии хотелось бы поговорить с Андреасом о чем-нибудь легком и веселом, и теперь она даже намного подосадовала на отца. Но постепенно увлеклась и внимательно следила за их игрой. Андреас подолгу обдумывал ходы; Гирш ставил фигуры деревянные легко, быстро переставлял, словно заранее все обдумал и решил. Андреас не смог выиграть, получилась ничья. Андреас сразу предложил сыграть еще. На этот раз он проиграл. Видно было, что это его огорчило, но он пытался скрыть свое огорчение. Раббани выглядел спокойным и замкнутым. Они втроем повели разговор о пустяках. Но Андреасу было тяжело; он пожаловался на головную боль и ушел.

Сафия сама не понимала, почему она не сердится на отца, ведь это из-за него так огорчился Андреас. Но почему-то на отца она не сердилась. Всю ночь она не спала от тоски и тревоги. Она боялась, не станет ли Андреасу хуже от этой головной боли. Вдруг ему уже сейчас плохо? И некому помочь, только старая мать с ним. Она готова была утром идти к нему; она знала, где он живет. Но она боялась, что его мать дурно истолкует ее приход; а она уже любила его мать; так трепетно думала о ней, ведь он от нее родился.

Но на второй день праздника Андреас пришел уже утром. Сафия только-только успела одеться. Поставила еду на стол. Андреас ел быстро и сразу сказал Гиршу Раббани, что снова хочет с ним играть. Сапожник кивнул. Они сели и закончили игру только к обеду. Андреас выиграл. Он откинулся на спинку простого деревянного, расшатанного за многие годы стула и пытался изо всех сил, как-то по-детски, не показать свою радость. Но у него не получалось. Вдруг обрадовались все. Сафия радостно заметила, что и отец рад. Пообедали очень весело. Потом пошли на улицу и гуляли среди празднично одетых, веселых людей. Никто не удивлялся тому, что они вышли втроем, никто ни о чем плохом не спрашивал. Так хорошо провели праздник.

* * *

Сафия привыкла надевать к приходу Андреаса свое красивое голубое платье и распускала волосы.

Теперь много молчали или пели. Прежде она если пела, то очень тихо. Но Андреас находил, что у нее хороший голос, хвалил ее голос, и она стала петь громко. Иногда она пела за работой, и пальцы совсем легко вязали узелки, и было радостно работать.

Пели разные протяжные и ритмические песни. Его голос был теплый, чистый, все слова звучали удивительно отчетливо; но когда пел, он напрягался, и даже было порою мучительно видеть его напряженное лицо. У нее голос был женственный, мягкий, но не тонкий. Пели: «В золотую дверь стучусь…», и «Видела я тебя…», и «Солнце мое!..» Пели, как люди, для которых время уже не существует; и потому они всегда дети, подростки, юные. Раббани иногда пел какие-то совсем древние песни. Даже те, кто очень хорошо знали древний иудейский книжный язык, не все понимали. Сафия сама не знала, как понимала, но почему-то понимала. А Андреас все понимал. Раббани начинал, Андреас уверенно подхватывал. И они пели вместе и поочередно, с восторгом, воодушевлением и отчаянием. Андреас тогда пел без малейшего напряжения; пел, как дышал, — совсем легко, будто это всегда была его суть и наконец мог он излить душу вольно и свободно, ясными словами и протяжной и звонкой мелодией души…

Раббани начинал:

Андреас подхватывал с силой звонкой, Раббани легко смолкал и Андреас пел один:

Так пел часами…

А когда его песня кончалась, вступала Сафия:

Сафия пела и пела; увлекалась и пела громко, чувствуя дрожь и переливы своего голоса, почти неподвластные ей. Это были ее чувства, и в этих песнях они были яснее, чем в жизни, и от этого было легко…

Теперь люди слышали самозабвенное пение, приостанавливались и покачивали головами. Но не осуждали, не хвалили; молчали; словно ждали, что дальше будет…

Она знала, что люди не любят ее. Она была непредусмотрительна, многое говорила опрометчиво, и потому была беззащитна. И вдруг стало казаться, что они могут полюбить ее, и она — их; ради Андреаса…

Держала его ладонь, теплую и плотную… чуть даже щекотно… к своей щеке приложила… почувствовала щеку мягкой… как это — так любить… так больно и хорошо… и он согреется весь… его ладонь, губы, глаза, брови…

* * *

К некоторым действиям, событиям и словам люди продолжали относиться очень серьезно; смеяться никто не намеревался; и напрасно Андреас говорил, что надо засмеяться. Уже стало такое, о чем скучно говорить. Хотя некоторые полагают, что если кроваво, то уже интересно и потому говорить стоит. Но я полагаю, что всякое кроваво — скучно. Впрочем, скучно — не означает, что не кроваво.

Вскоре стало слишком много людей, которых мучили, убивали и грабили; настолько много, что уже все признавали однозначность происходящего.

Однако все подготовлялось постепенно. Однажды город покинули Гогенлоэ. В сущности, ничего такого удивительного в этом не было; несколько городов подлежали юрисдикции Гогенлоэ и они могли жить в любом из этих городов. Как раз город, из которого они уехали, не подлежал их юрисдикции; не совсем ясно было, то ли он подлежит герцогской юрисдикции, то ли короля Альбрехта Габсбурга; то ли речь идет о городском самоуправлении, к последнему горожане особенно склонялись.

Вместе с Гогенлоэ ехала на своем вороном коне Алиба, жена бывшего судьи, старика Элиаса Франка. И вслед за Гогенлоэ, их вооруженными отрядами, спутниками и слугами, город покинули разного рода люди; среди них было много бродяг, неимущих, были и молодые сильные мужчины и юноши с оружием; были и женщины, одни из числа тех, что всегда следуют за войском или бандой, другие шли рядом с мужьями; а когда в окрестностях к ним ко всем начали присоединяться вооруженные чем попало крестьяне, крепостные Гогенлоэ, и крестьянские жены на повозках; стало ясно, что предстоят большие грабежи.

Но Андреас на этот раз не обдумывал происходящие события. Он очень обрадовался отъезду госпожи Алибы и в тот же день пошел к отцу. Старик остался только с одним, доброжелательным к нему слугой, остальные уехали вместе с Алибой.

— Я найму повозку и помогу тебе перебраться к нам, в наше жилище; мама не будет против, — предложил Андреас отцу.

Дряхлый больной старик задумался, затем покачал головой, отказываясь. Когда Андреас вечером рассказал об этом матери, задумалась и она; и, подумав, сказала, что нет, конечно, не была бы против, но понимает, почему отец отказался. Андреас и Сафии рассказал, что теперь может свободно навещать отца, и пообещал привести ее в гости к своему отцу, отец знает много интересного, ей будет интересно говорить с ним. Ей и вправду, пожалуй, было бы интересно, хотя ей больше хотелось увидеть мать Андреаса и поговорить с ней о его детстве, о его привычках, и самое важное — о его болезни и как помогать ему. Но о таком своем желании Сафия Андреасу не сказала; только сказала, что охотно повидается с его отцом.

Алиба увезла из дома все деньги и все, что было в доме ценного. Андреас пошел в мастерскую Бэра и попросил денег; тот дал и сказал, что отдавать не надо. Андреас бы отдал, но дальнейшие события помешали ему, потому что совершенно переменили его жизнь. А пока из этих денег Андреас заплатил слуге, чтобы тот хорошо ухаживал за его отцом, и купил отцу на рынке свежих припасов. Андреас заметил, что овощи и парное мясо подорожали. Андреас спросил одного крестьянина и тот ответил, что это потому что часть крестьян ушла следом за Гогенлоэ, и в город привезено не так много овощей, молока и мяса, как привозилось обычно. Но и над этим Андреас теперь не стал долго раздумывать. Он проводил целые дни у постели отца, развлекал его занимательными рассказами, пересказывая почерпнутое из книг и с увлечением рассуждая на разные темы. Отцу Андреаса было почти девяносто лет. Однажды Андреас спросил, хотелось ли бы ему дожить до ста лет.

— Нет, — отвечал отец, — не хочу. Тепла нет в моей жизни.

Андреас искренне пожалел отца и даже не стал думать о том, что его отец, в сущности, сам лишил себя тепла, удалив от себя жену с маленьким сыном. Андреас никогда бы ни в чем не упрекнул отца.

— Я снова прошу тебя перебраться к нам, — сказал Андреас. — Я и мама, мы дадим тебе тепло.

Отец снова покачал головой.

— Я так радовался твоим успехам, — произнес отец внезапно. — Ты ничего не говоришь мне о своих делах…

Андреас потупился и потер ладонью край одеяла, которым был укрыт отец.

Неужели отец не знает?.. Или забыл от старости, дряхлости?.. Что же сказать?.. Андреас не хотел тревожить и мучить отца рассказом о своей болезни; довольно и того, что мать мучается… И как это горько, то, что нельзя избавить ее от этих мучений…

Отец полулежал на приподнятых подушках, одеяло было теплое, в красных и белых узорных квадратиках.

Но о делах Андреаса отец уже забыл, и заговорил хриплым срывающимся голосом о матери Андреаса.

— Я так любил ее… у нее гребень был в волосах… я просил, чтобы она вынула… хотел погладить ее по волосам… у нее были такие легкие золотистые волосы… и голос такой тихий, певучий и деликатный… я просил, чтобы она дала мне руку… хотел согреть… у нее была такая холодная, нежная, маленькая рука… я просил, чтобы она не смотрела на меня так недоверчиво… такая холодная, нежная, маленькая рука…

Андреас слушал, как слушал всегда, когда его что-то очень занимало; слушал, сгорбив вперед плечи, глаза — совсем черные, огромные, и взгляд — странно упорный и словно бы остановленный странно…

Вдруг отец перестал говорить. Его старческие, слезящиеся под нависающими сморщенными веками глаза вдруг широко раскрылись. Он с ужасом и мучительной жалостью смотрел, не отрываясь, на человека, сидевшего на краю постели. Это был его единственный сын. И он вдруг увидел ясно болезнь своего сына; почувствовал, что это за болезнь; понял всю неизбывность, неотвратимость…

И он почувствовал, что времени остается совсем мало. Он не знал, что делать; не в силах был сдерживаться, да и не хотел, не надо было сдерживаться…

— Мальчик мой!.. — выговорил он хрипло, громко и отчаянно.

Это прозвучало криком, и он рванулся к сыну протянутыми беспомощно руками… Но последнее, что он увидел, было не это лицо безумного, не эти глаза; но черты, выражавшие такую искреннюю тревогу, такую доброту, такое желание помочь… И этот мгновенно переменившийся облик сына, это было последнее, что увидел отец…

Так Андреас и не исполнил своего обещания, не повел Сафию в гости к своему отцу. Он тяжело переживал смерть отца, был очень удручен.

Когда Андреас целые дни проводил у постели своего отца, Сафия очень скучала без Андреаса. Она пыталась убедить себя в том, что это прекрасно, то, что Андреас так любит своего отца, заботится о нем; ведь и она любила своего отца. Но ее отец всегда был рядом с ней, вырастил ее. А ведь отец Андреаса никогда не заботился о сыне… И она начинала досадовать на этого человека, на отца Андреаса; она начинала так тосковать отчаянно, что не могла работать, вставала, ходила по комнате; ей хотелось бежать к Андреасу, увидеть его во что бы то ни стало; сказать ему, чтобы он пришел, чтобы он говорил с ней… Она едва успокаивала себя… Но вот Андреас появлялся в доме Раббани, и Сафия только участливо расспрашивала его об отце и говорила, что разумеется, Андреас должен быть рядом с отцом… Узнав о смерти отца Андреаса, она не испытала облегчения, но почувствовала себя виноватой перед Андреасом. Несколько дней после похорон он оставался в своей комнате, не выходил, отказывался от еды, мать боялась оставить его одного. Сафия ничего об этом не знала, но чувствовала, что ему плохо, тревожилась о нем; и каждый день говорила себе, что если и завтра он не придет, она сама решится наконец пойти к нему… Но так и не решилась; боялась, что ее такой внезапный приход рассердит, раздосадует его… Она каждый день ждала, но когда он пришел, это было неожиданно… Она увидела, как он похудел, какие тревожные стали у него глаза. Смерть отца, тяжело пережитая, обострила болезнь Андреаса; он чаще жаловался на боль в висках и в переносице, о чем-то затаенно тревожился, плохо ел и мало спал. Иногда вовсе не хотел дома садиться за стол. Мать приносила еду к нему в комнату; он съедал что-нибудь машинально, словно и не понимал, углубленный в свои какие-то мысли, зачем он это делает…

Сафия мучилась и не знала, как помочь ему. Но постепенно эта острота болезненных переживаний как-то сама прошла у Андреаса. Видно, еще нашлись в его организме силы, вступившие в борьбу с болезнью. Ему стало легче, он снова стал есть и спать. Но полностью оправиться не мог, оставался похудевшим и тревожным…

* * *

Гогенлоэ перебрались в один из городов, подлежавших их юрисдикции. Вскоре там произошел один случай; и было бы странно, если бы не произошел, поскольку именно к такому ходу событий все и подготовлялось уже не первый год. Речи бродячих монахов-проповедников пересказывались в народе, и вот уже многим людям начинало казаться, будто они рассказывают друг другу действительные события, и даже они едва ли не свидетели этих событий…

В том городе господин Крафт фон Гогенлоэ должен был ростовщикам из еврейского квартала столько денег, что расплатиться никак не мог, то есть совсем не хотел платить. Еще до приезда Гогенлоэ стали по городу ходить слухи, будто иудеи ночами пробираются в церкви и разрезают гостии ножами и протыкают иголками. А ведь гостия — тело Христово, и при таком истязании, как уверяли, из нее идет кровь.

Одним утром город был взбудоражен известием о том, что в соборе схвачено несколько иудеев. Быстро начали распространяться подробности. Иудеи якобы забрались по своему обыкновению ночью в собор, и подвергли гостии истязаниям прямо на алтаре. И тут мраморная фигура Христа на кресте громко возгласила: «Боже! Мой Боже! Зачем ты оставил меня?» Жившие рядом с собором добропорядочные христиане якобы услышали этот громкий возглас, бросились в собор и увидели своими глазами поругание Бога. Тут-то преступники и были схвачены и посажены в тюрьму.

Уже днем у тюрьмы собралась толпа народа, криками требовавшая немедленной и самой жестокой казни преступников. Те, естественно, отрицали свою вину и пытались уверить тюремщиков, будто все слухи о поругании иудеями гостий — одни лишь пустые россказни тех, кто желает зла иудеям. Разумеется, такого рода логическим оправданиям никто не верил. В этом городе еврейский квартал был окружен стеной с воротами. Ворота с утра были заперты и еще одна возбужденная толпа кричала возле этих ворот и швыряла камни.

На площади появился верхом господин Крафт фон Гогенлоэ в окружении ближних слуг. Он направлялся к епископу, который и должен был решить, как поступить в подобном случае.

Прошло два часа. Толпы еще увеличились и возбуждение их выросло. Можно легко представить себе, в каком состоянии находились иудеи, содержавшиеся в тюрьме, и те, что оставались в еврейском квартале.

Во всей истории в целом, и даже в этом неоплатном долге никто не находил ничего комического, смеяться никто не собирался. И следовательно, никто не собирался логически связывать то обстоятельство, что Гогенлоэ должен деньги в еврейском квартале, с этим совершенно внезапным случаем поимки нескольких иудеев в соборе. Мышление людей как бы заострилось предельно; и мир сделался еще проще, нежели был до сих пор; в этом совсем простом мире были враги, явные враги; и их нужно было уничтожать; но самое теперь важное — их можно было уничтожать. Иудеи были обречены.

Вскоре уже все знали, какие слова епископ сказал Гогенлоэ. Он сказал, что даже и не знает такой кары, какую следовало бы обрушить на тех, кто, по сути, повторно распял Господа. И сказав это, епископ добавил, что христиане не должны навлекать на себя божье проклятие. Господин Гогенлоэ отдал приказ — сжечь всех иудеев города.

Ворота тюрьмы были разбиты вмиг бушующей толпой, стена вокруг еврейского квартала была разрушена.

Из уст в уста передавался возбужденный сбивчивый рассказ о происшествии в деревне неподалеку от города. Там некий крестьянин услышал голос, возвещавший о поругании гостий в доме одного иудея. Крестьянин побежал к священнику и тот, собрав прихожан, повел их в дом означенного иудея. Иудей принялся отпираться. Сначала в доме ничего не находили, но затем все тот же голос указал священнику, где спрятаны поруганные гостии. В доме нашли целых пять гостий, проткнутых иголками и нанизанных на веревку. Семьдесят шесть иудеев, живших в окрестностях деревни, были заперты в этом доме и сожжены.

Погромы пошли по всей Франконии.

Но совсем немного времени прошло и Гогенлоэ могли уже и пожалеть о том, что не расплатились с иудеями; вернуть долг было бы дешевле и проще, чем остановить тот пожар, что запылал с отчаянной силой и уже грозил имуществу и жизни самих Гогенлоэ, да и не одни Гогенлоэ оказались в опасности.

Человек по прозванию Риндфлайш собрал, как пишет Рудольф Шлеттштадтский, «несметное число бедняков» и встал во главе этого войска. Они брали штурмом один город за другим.

Первоначально Гогенлоэ пытались с этим Риндфлайшем и его ближайшими соратниками заигрывать. Когда-то в молодости Риндфлайш был на службе у одного из Гогенлоэ в одном из его вооруженных отрядов. И эта служба, в сущности, заключалась в беспрерывных стычках и в последующих грабежах в случае удачи. Тогда еще Риндфлайш назывался своим именем — Дитер; Риндфлайшем-Говядиной его прозвали, когда он работал на бойне, быков забивал. У Дитера был независимый и несколько невротический нрав. Во всяком случае, с Гогенлоэ он не поладил и вынужден был уйти… Конечно, это давнишнее обстоятельство немного мешало теперешнему налаживанию отношений. Но все вроде бы шло неплохо: Гогенлоэ и Риндфлайш как-то поладили. С помощью войска Риндфлайша Гогенлоэ рассчитывали свергнуть герцогскую и королевскую власть в одних городах, уничтожить самоуправление в других, и попросту захватить власть над всем краем.

Но внезапно Риндфлайш заартачился. Он вдруг сделался очень чувствителен и ревниво следил за тем, чтобы Гогенлоэ обращались с ним, как принято было обращаться с полководцами благородного происхождения. В характере его снова вспыхнула юношеская заносчивость, прежде подавленная годами бедности и зависимости его от многих людей. Теперь наконец-то многие зависели от него. Но Риндфлайш отличался определенной справедливостью по отношению к тем, которые пришли к нему, поверили в его силу и признавали его власть. Более того, Риндфлайш даже был слишком справедлив и горяч, и потому не мог бы стать долговременным вождем и мыслим был только как вожак растрепанного множества, желавшего для себя даже и не свободной, а вольной жизни. Теперь Гогенлоэ принуждены были приглашать на пиры не только Риндфлайша, но и его приятелей, людей простого звания. Риндфлайш теперь и сам устраивал пиры, настаивал на непременном присутствии Гогенлоэ и держался хозяином. Однажды на одном из таких пиров один из Гогенлоэ, совсем еще молодой вспыльчивый человек, увидел рядом с Риндфлайшем своего крепостного. Юноша громко и резко заявил, что не желает сидеть за одним столом со своим крепостным. Риндфлайш ответил дерзкой речью, в которой путал прямо противоположные понятия, но это не смущало ни его, ни его соратников. С одной стороны, он заявлял, что в его войске все равны; с другой — утверждал, что сам он благородного происхождения и потому с полным правом посвящает своих сподвижников в рыцари и раздает им титулы. Речь эта сопровождалась шумными возгласами и стуком бокалов и крепких кулаков по столешнице. Пожалуй, в словах Риндфлайша и не заключалось особого противоречия. В сущности, он вовсе и не восставал против существовавшего порядка вещей. Разумеется, он должен был утверждать всеобщее равенство; подобное утверждение как бы позволяло ему вступать в открытую борьбу с такими, как Гогенлоэ. Но если бы он победил в этой борьбе, он просто занял бы место Гогенлоэ; а поскольку благородным происхождением он все же не обладал, то его ближайшее окружение начало бы внушать людям, что он самый мудрый, непогрешимый, боговдохновленный, и потому имеет все права занимать место Гогенлоэ и даже быть выше… Но такого рода вождем Риндфлайш не мог стать; для этого, как уже было сказано, он был слишком справедлив и слишком горяч.

На том пиру в конце концов засверкали мечи, пролилась кровь. Оскорбленные Гогенлоэ покинули пир. Старшие из них даже не сетовали на вспыльчивость младшего; поскольку и без того ясно было, что противостояние неизбежно.

Однако открытая борьба с Риндфлайшем оказалась нелегкой. На его сторону перешла часть воинов Гогенлоэ. Бешеное растрепанное войско Риндфлайша затопило край, подобно бурному половодью. Риндфлайш и сам уже, в сущности, не управлял своими людьми; кажется, оставалась лишь видимость власти; и трудно было бы сказать, чего хочет, чего добивается Риндфлайш. Люди его убивали и грабили; и награбленное не было им дорого — портили, ломали, пропивали; одни лишь женщины, более холодные и практичные, нежели мужчины, пытались что-то скопить, припрятать, но при такой бродяжьей вольной жизни им это плохо удавалось.

Страшная жестокость разнузданных толп обрушилась уже не на одних только иудеев. Перед лицом подобной опасности Гогенлоэ и герцог признали свою вассальную зависимость от короля Альбрехта Габсбурга. Но священники публично объявили королевский указ о защите иудеев противоречащим Христу и христианской вере. Посланец Альбрехта, прибывший в город Вюрцбург, был убит.

Непонятно было, как все это утихнет и прекратится…

* * *

Тот самый дом с башенкой, где родился Андреас, и где отец его прожил многие годы, принадлежал магистрату. После смерти Элиаса Франка было предложено передать этот дом в собственность Андреасу и его матери. Это предложение внес почтенный ювелир, супруг бывшей невесты Андреаса. Но Андреас и его мать отказались от такого подарка. Андреас сказал, что хорошо было бы никому не отдавать этот дом, а устроить в нем приют для бездомных. Впоследствии так и было сделано. А еще через какое-то время приют превратился в одну из первых не только в Германии, но и во всей Западной Европе больниц. Несколько столетий подряд эту больницу обслуживали монахи загородного монастыря; таково было наложенное ими на себя покаяние за то, что они в свое время, как написано в монастырской хронике, «содействовали дурному и немилосердному делу». Несколько раз дом перестраивался, но всегда за ним сохранялось название «Дом святого Андрея». Начиная с периода Реформации, в больнице работали платные лекари и санитары, содержалась она по-прежнему за счет города. Где-то с тридцатых годов XIX столетия и по сей день в «Доме святого Андрея» размещается философский факультет городского университета. В просторном вестибюле можно видеть каменную скульптуру, изображающую юношу со сложенными на груди так называемым «андреевским крестом» руками. Это изображение не похоже ни на одно из канонических изображений апостола Андрея; скорее оно напоминает кудрявого Христа — Доброго пастыря IV века из музея в Ватикане. На самом деле скульптура в «Доме святого Андрея» является вариантом рельефного изображения юноши в часовне, о которой говорилось выше, это работа одного мастера, того самого Иоганна, который изваял и уже известную нам Богоматерь с Младенцем. Кудрявый юноша стоит, наклонив голову, опустив глаза; и словно бы вслушивается вдумчиво в этот таинственный и странный ход времени; весь облик его преисполнен кротости, гармоничной печали и неизбывной терпеливости…

* * *

Войско Риндфлайша осадило город. Как повествует все тот же Рудольф Шлеттштадтский, городские власти «желали защитить своих иудеев» и потому заперли городские ворота, выставили вооруженную охрану; и горожане, взобравшись на стены, ограждавшие город, бросали камни в осаждавших. Со стен было видно море голов. Бывшие крепостные шли простоволосые, косматые, вскидывая дубины. Бывшие ратники Гогенлоэ были в шлемах и вооружены мечами и копьями, иные даже были на конях; они привычно размахивали черно-красными штандартами Гогенлоэ, хотя было хорошо известно, что Гогенлоэ уже приняли сторону короля Альбрехта. Мелькали над головами, клонясь и колыхаясь, и белые церковные хоругви с изображениями святых. Огромное деревянное распятие то приподымалось неровно, то словно бы ныряло в толпу; его тащили вперед, оно служило осаждавшим как бы знаменем.

Внезапно большой камень, брошенный со стены, отбил руку Христа на распятии и поранил голову одному из несших распятие. Тотчас же усилились внизу нестройные вопли; несшие распятие кричали, что это тело Распятого истекает кровью. Толпа рванулась бешено к воротам. Но со стен полетели стрелы из арбалетов и осаждавшие вынуждены были отступить. Однако они не ушли совсем. Началась осада. Воины Риндфлайша расположились, кто в палатках, кто в крестьянских домах. Резиденцией самого Риндфлайша и его ближайших сподвижников стал с согласия настоятеля и монахов загородный монастырь. У монастырских насельников оказалась долгая память даже на булавочные уколы. Они помнили все свои столкновения с Гогенлоэ и с городским самоуправлением; и даже ту давнюю историю, когда монастырю не удалось присвоить скромное наследство, оставшееся после смерти родственников Елены, они помнили. Войско Риндфлайша сметало все на своем пути, словно смерч, победоносность которого заключается в уничтожении всего и вся. И было непонятно, как это можно остановить и чем это завершится. В монастыре, конечно, знали о действиях и указах короля Альбрехта и его вассалов. Но Риндфлайш выглядел очень сильным; и на всякий случай в монастыре решили оказать ему поддержку. Риндфлайш сделал монастырю богатые пожертвования…

* * *

Мать просила Андреаса остаться дома, но и сама понимала, что эти ее просьбы бесполезны. Он был мужчиной; на стены поднялись, вооружившись арбалетами, новыми и старинными луками, друзья его детства и юности и их сыновья. Он не хотел, не мог оставаться в стороне. Из оружия у Андреаса был только меч, который сейчас не годился. Меч этот Андреас купил давно, когда еще был совсем молодым. Но на городской стене сейчас нечего было делать с мечом. Андреас попросил у соседа, старика Клаппера, его старый лук и стрелы. Но когда Андреас, уже с луком и стрелами, поднялся на стену, встретили его неприветливо. Может, его бы и не заметили, и он бы начал стрелять, как другие; но на стене расстановкой стрелков распоряжался почему-то Гирш Раббани. Он тотчас заметил Андреаса и принялся гнать его даже с какой-то яростью. Андреас не успел и слова сказать, а уже и другие кинулись прогонять его. И нечего было и думать о том, чтобы перейти на какой-нибудь другой участок стены; сердито проследили за тем, чтобы Андреас спустился. Конечно, о нем заботились, оберегали, но в этом чувствовалась какая-то непонятная яростность. Огорченный и растерянный Андреас спустился в город. Ему было стыдно. А возвратиться сейчас к матери или пойти к Сафии казалось совсем уж постыдным. Невозможно ему оставаться с женщинами, когда другие мужчины сражаются. Он бесцельно прошел несколько улиц. Затем решительно вошел в собор, опустился на колени перед статуей Богоматери с Младенцем, той самой, и стал тихо молиться. Простыми неканоническими словами он просил Бога о милосердии для людей, об успокоении людской злобы. Для себя он ничего не просил. Бог представлялся ему беспредельным Милосердием, даже не облеченным в человекоподобный облик…

Прошло какое-то время. Осада не была снята, только ужесточилась. Войско Риндфлайша увеличивалось. Гирш Раббани явился в магистрат и сказал, что он знает, каким образом осада может быть снята, а войско Риндфлайша — рассеяно.

В городе уже сделалась прозрачность неба и душ людских. Исчезло деление на «мы» и «другие», на «врагов» и «друзей», на «чужих» и «своих». Исчезло все, что прежде определяло жизнь, делало каждого правым. Теперь не было жесткой правоты, была добрая свободность. И все было готово к тому, чтобы Чудотворец и Безумец стали первыми в городе…

* * *

Ночью Дитер Риндфлайш проснулся. Он лежал на узкой деревянной кровати в келье. Над головой его темнел сводчатый потолок. Луна ярко светила, в келье не было темно. Почему-то он мгновенно сел на постели, будто это так нужно было, чтобы он сейчас проснулся; будто он проснулся специально для того, чтобы что-то важное увидеть или по какому-то важному делу быстро пойти…

И было такое ощущение теперь, когда он проснулся, будто он еще знает, что проснулся для того, чтобы как-то спешить; но вот почему надо спешить, зачем, этого он уже и не помнит…

Он сидел на постели, все его существо было настроено на то, чтобы спешить. Но он не знал, куда и зачем надо спешить. Он сидел нервный и досадующий…

Внезапно в узкое стрельчатое оконце, выходившее в монастырский двор, донеслось ржание. В тишине лунной ночи это ржание вдруг ощутилось Риндфлайшу каким-то странным, глухим, неживым. Он почувствовал страх. Обычно он ничего не боялся. Многие простолюдины суеверны и вечно опасаются козней мертвецов и разного рода темных сил. Дитер не был суеверен. И сейчас собственный внезапный страх показался ему странным. Он соскочил с постели в одних чулках и в нижней рубашке, схватил лежавший тут же на скамье короткий меч и бросился к окну. В зарешеченное оконце виден был в лунном свете красивый вороной конь. Конь стоял посреди двора, непривязанный стоял, но стоял как вкопанный, недвижно. В тот же миг Риндфлайш почувствовал, что в келье, кроме него, вдруг появился еще кто-то. Но этот «кто-то» не был существом из плоти и крови. Этот «кто-то» существовал иначе, нежели существа из плоти и крови. Риндфлайш быстро обернулся, держа меч перед собой клинком вперед. У двери, которая была с вечера заперта, и никто не отпирал ее, ни изнутри, ни снаружи, остановилась женщина в черном. Сначала Риндфлайшу бросилось в глаза то, что она молода, красива, изящна и самоуверенна. Однажды, еще в юности, Дитеру случилось насиловать такую женщину; знатность делала ее спесивой и презирающей его, Дитера. А в его сознании, должно быть, крепко угнездилось чувство, будто он, каким бы он ни был храбрым и сильным, все равно ниже всех этих знатных господ. Он не смог овладеть ею, плоть не возбуждалась, не подымалась. Ему показалось, что лежащая под ним, с непристойно задранным платьем, она все равно готова над ним издеваться… Он быстро заколол ее — охотничьим ножом в горло…

Но женщина, появившаяся сейчас, это была другая женщина. И она не была человек. Но теперь он не боялся.

Он понял, что надо оставаться у окна, не приближаться к ней. Черты ее красивого холеного лица были зыбкими; то улыбались маняще, то плавно как-то, странно плавно, перетекали в череп с оскаленными зубами. Но теперь он не боялся.

Она заговорила. Он не слышал звуков ее голоса, но каким-то странным образом слова ее беззвучные оказывались в его сознании…

— Хотел бы ты Дитер ездить со мной вдвоем, на моем вечном бессмертном вороном коне? — спросила она.

Он не раскрывал рта, но в его сознании произнеслось беззвучное: «Да».

Почему оно так быстро, бездумно возникло, это беззвучное «Да»? Разве он и вправду хотел этого, мчаться с ней вдвоем, на ее коне?

— Это будет адски великолепная ночь, Дитер. Наша с тобой ночь…

«Да» — повторилось в мозгу.

— Я буду твоей, Дитер. Ты будешь богат. Все будут говорить о твоей знатности и ты сам поверишь в свое благородное происхождение. Это будет чудо, но такие чудеса случались и прежде, вознаграждая храбрость и силу воли. Я буду твоей, только выдержи, не поддайся!.. Не поддайся!..

Это последнее «Не поддайся!» прозвучало в его словно бы оцепеневшем сознании каким-то мрачным шипением; каким-то ее, женщины, изнеможением прозвучало.

И тотчас она исчезла, будто и не было ее. И за окном снова раздалось прежнее, глухое ржание. Он быстро повернулся к маленькому окну… Она летела на вороном коне по небу, и яркий свет луны делал ночное небо сумрачно-голубым…

Несколько дней Дитер помнил это ее «Не поддайся!». Он почти уже понимал, чему именно он не должен будет поддаться. Но вдруг забыл напрочь, совершенно забыл… И сейчас будет рассказано, почему стало возможным такое, почему он вдруг забыл и уже не смог вспомнить…

* * *

Осажденный город вдруг преобразился в город волшебный. Сказочная справедливость воцарилась в этом городе.

Гирш Раббани пришел на главную площадь. Собралось много людей. Было уже холодно. Все кутались в меховые плащи и накидки, прятали волосы под теплые платки и шапки. Раббани начал говорить.

Он говорил свободно. Он знал, что то, что сейчас происходит, не изменит его жизнь. Он не имел никаких надежд на перемены. Он уже давно был равнодушен к таким надеждам. Но то, что он мог говорить свободно, и то, что его слушали, доставляло ему удовольствие. Он говорил с удовольствием.

Прямо у ног сапожника стоял потемнелый, уже давний гроб. Еще утром сапожник велел, чтобы раскопали на городском кладбище могилу госпожи Амины, а гроб принесли на площадь.

— Откройте гроб, — приказал он, подозвав взмахом руки двух юношей из толпы.

Они молча подошли и начали сбивать крышку. Чувствовалось, что они пытаются скрыть свой страх.

— Не бойтесь, — сказал Раббани. — Ничего страшного вы не увидите.

Крышку сняли с гроба. Молчаливая толпа колыхнулась поближе. Голос Раббани звучал свободно, легко и был слышен каждому на площади.

— Я говорил вам, что ничего страшного не будет, — сказал Раббани.

В гробу никого не было, пусто, совсем никого. Не так, как бывает, когда тело совсем сгнило, рассыпалось, нет. А было так, будто в этот гроб никогда никого и не клали.

Толпа молчала, уже не было страха; все ждали, что будет дальше.

— Ее здесь нет, — сказал Раббани, — но сейчас я могу приказать ей явиться.

Он не стал размахивать руками, не произнес никаких непонятных колдовских слов или заклинаний. Но вдруг на кровле ближнего дома явилась женщина.

Дом был высок ровно настолько, чтобы все на площади могли ясно видеть ее. Но не сразу все заметили, что она выше обычного человеческого роста. Она даже и не казалась живым человеком, но как бы видением, внезапно уплотнившимся, но все равно легким, и готовым в любое мгновение исчезнуть легко. Она вовсе не выглядела враждебной, казалась погруженной в себя. На ней было длинное просторное складчатое платье, какое-то светлое, коричневатое; глаза у нее были вытянутые, и это странное выражение кормящего животного — коровы, козы; большие круглые зрачки, чуть приоткрытые пышные губы. На голове она носила какой-то странный, плотный, из множества плотно сплетенных, переплетенных локонов парик, спускавшийся до плеч, парик был темно-коричневый.

Те, что еще помнили госпожу Амину, казалось, теперь узнали ее. Но тем, кто был помоложе, казалось, что это ее дочь Алиба. В сущности, никто и не мог бы теперь сказать, чем различались мать и дочь. Кажется, у дочери взгляд был бойчее…

Видение замерло с опущенными руками в широких рукавах, налетал легкий ветер и чуть колыхал платье.

— Я знаю ее, — сказал Раббани. — Только не спрашивайте, как это вышло. Мертвых забывают, и, возможно, уже мало кто помнит покойного Вольфа; а если и помнят его, то наверняка жалким старьевщиком. Но я-то помню его иначе. Я помню его сильным и умным человеком, хорошим лоцманом; он далеко провожал корабли. Вольф знал, кто я. Но вы не спрашивайте.

Однажды я был в далеком большом портовом городе, который называется Бальсора. Не спрашивайте, как и почему я там был, и в каком обличье, и в обличье ли… Бальсора… Это на Востоке. Там тепло и море светлое. Там все есть в порту — жемчуг, рубины, дорогое малабарское дерево, камфора, шелковые ткани, тростниковый сахар, металлы, амбра, слоновая кость, шкуры леопардов и рабы… Однажды жарким днем в порту я услышал крики: «Сафина! Сафина!» Слово это на тамошнем языке означает «корабль». Я удивился. Кораблей много. Почему кричат? И вдруг я увидел ее. Никто не понимал, что это она; может быть, никто ее и не видел; но все были охвачены каким-то странным волнением и не понимали причины своего внезапного волнения. Все кричали: «Корабль! Корабль!», как будто никогда не видели кораблей. Но этот корабль был и вправду необычный, этот корабль привез ее. Она сошла по мосткам и исчезла в городе; и город был охвачен необычным затаенным страхом.

Даже я потерял ее; не мог понять, где она, не мог найти ее. Я углублялся в самые отдаленные кварталы; блуждал по узким темным и грязным улочкам, где жили воры, нищие, несчастные женщины, продававшие свое тело за одну большую лепешку или за пару мелких монет. Я чувствовал, что она где-то здесь, и что я смогу увидеть ее в самом грязном ее обличье. Не надо только думать, будто самое грязное обличье и есть истинное обличье. В грязном темном тупике, где скверно пахло отбросами, я увидел ее. Она лежала на темной твердой земле. Два большеголовых карлика с короткими руками и ногами ласкали ее тело и лицо. С третьим таким же карликом она совокуплялась. Она была худая и темнокожая, как цыганка; в грязном рваном платье, волосы жесткие и коротко, как у преступницы, остриженные. Тогда, в тот день, ей было тринадцать лет. На другой день, быть может, двадцать; на третий, быть может, снова тринадцать, или тридцать… Она почувствовала мое приближение… И тотчас и она сама и карлики мгновенно; даже я не успел заметить, как это сделалось, превратились в грязных уличных поджарых собак; пронеслись мимо меня и с громким лаем скрылись в лабиринте улиц.

Я ничего не мог изменить.

На другой день я снова был в порту. Я увидел Вольфа, но я не мог подойти к нему и предупредить. Не спрашивайте, почему. Я увидел мужчину, который вел закутанную в темное покрывало женщину. Ее протянутые вперед руки были связаны и он тащил ее за веревку. Было видно, что она молода, в самом расцвете женских сил. Наивный и прямодушный пожалел бы ее. Но я видел, что на самом деле это она вела в порт мужчину, чтобы он там продал ее. И она знала, кому он должен продать ее. Я знал, что Вольф должен много денег. Он сильно потратился на лечение своих детей, но они все равно умерли. Однако теперь у него были деньги. Он мог вернуть долг и у него бы еще много осталось… Но все свои деньги он отдал за нее… — Раббани помолчал, затем заговорил снова. — Я сейчас слишком много говорю об этом. Об этом обычно не говорят вовсе, или говорят мало, и намеками, загадками…

Но уже никто не удивлялся рассказу Раббани. Его только спросили дружелюбно, кто он.

— Я — это я, — ответил он, — но я — это и другой кто-то. Не все мне ясно, — он снова помолчал, затем продолжил. — Мы с ней во вражде. Но есть и другие силы; и с ней, и против нее, и куда более враждебные ей, чем я… Я не мог ничего сказать Вольфу. Но болезнь его усиливалась и чувства его обострялись. Он уже почти понимал, что я имею какое-то важное для него знание. Впрочем, мое знание тогда было в чем-то смутное. Я не знаю и сейчас, зачем она показала свою силу бедняге Ёси, слуге Вольфа. Что он такого сумел увидеть, о чем мог проговориться, я не знаю. Она сама не властна над своей силой и вдруг может показать свою силу какому-нибудь совсем простому разумом человеку. Я видел, как лицо Ёси, совсем простецкое, озарилось восторгом. Он вскочил на окно, ударил в ладоши и бросился вниз. Я не знаю, что он увидел; каждый видит свое. Рассказать никто не может и не всякий может выдержать и остаться в живых. — Раббани поискал глазами Андреаса и указал на него рукой. — Вот он увидел сущность, одну из многих сущностей. Плохо ему, он болен. Но от этой болезни так чудесен и спасет нас. Она не знает себя. Зло течет бессознательно, неосознанно. То, что вы видите сейчас, это не сущность. Видение порождает стремление к полету. Но у человека уже нет сознания, что это — полет вниз!.. — Раббани уставил вниз темный палец, твердый и сильный. Андреас молчал и, казалось, размышлял напряженно.

— Я не знаю, что такое она, — сказал Раббани. — Она — сама обыденность жизни, а обыденность жизни — это и благо и зло, и зло и благо. — Раббани снова указал на Андреаса. — Он — необычность, в него трудно поверить, в нее поверить легко. Но верьте в него сейчас, верьте! Примите его. — Все смотрели на Андреаса. Но он не казался смущенным, только серьезным, очень задумчивым, сосредоточенным. — Она — одно, — продолжил Раббани, — но у нас возникает иллюзия, будто их — две. Даже у меня иногда возникала такая иллюзия. Но он, — Раббани снова указал на Андреаса, сделав несколько шагов к нему, — он в детстве один раз обрел способность видеть. И он увидел, что она — это одно. Скажи коротко, что ты видел, Андреас?

— Вернее было бы сказать, что я не видел ничего, — заговорил Андреас. — Он говорил негромко, но почему-то все на площади слышали его голос. — Я был маленьким и пришел в дом отца. Я видел и слышал, как отец и его жена говорили с пустотой и о пустоте. И они говорили так, будто пустота — это была маленькая девочка, дочь жены отца… Но я не могу понять… Отец был обманут?

На лице Раббани ярче проступило это выражение мальчишеской пытливости, почти детского открытого любопытства.

— Нет, — сказал Раббани. — Она и сама не всегда сознавала, что, в сущности, не существует ее дочери. Она и сама жила как во сне. Она словно бы снилась людям. И в этом сне она ощущала себя обычной женщиной и совершала обычные мелочные женские поступки. Но сама того не сознавая, она совершала эти поступки с необычной силой. И вдруг пробуждалась и тогда защищала себя…

— От меня? — спросил Андреас беззащитно.

— Да. Ты был ее невольным врагом. Вот ее знак, — Раббани повел в воздухе высоко вскинутым указательным пальцем и все поняли, что он начертил знак креста с загнутыми под углом концами. — Это страшный знак, — сказал Раббани, — знак страшной животности в человеке; знак страшного женского начала, которое непрерывно само себя порождает и жаждет в этой своей животности властвовать и торжествовать. Это знак-оберег родильной нечистоты, знак жизни для себя и смерти для других. Есть и богиня такая и ей поклоняются. И в далеких-далеких индийских странах этот знак называют: «свастика», от слова «свасти» — «благо». Но это страшное благо, когда уничтожается духовное и торжествует животность в человеке. Я и еще те, кто подобен мне, а я подобен им, мы зовем этот знак: «Часы Ветра»… — от этого странного сочетания слов — «Часы Ветра» — на площади и вправду словно бы замерло странное, холодное и таинственное дуновение. Видение женщины на кровле чуть заколебалось зыбко. Раббани продолжил говорить. — Ее знак, — он обратился к Андреасу, — ее знак — вбирающая в себя разомкнутость, разверстая пасть, пещера, поглощение; злой и нечистый знак. Твои знаки — добрые и чистые — замкнутая звезда, сердце замкнутое, замкнутый корабль плывущий; петух, зовущий зарю…

— Смысл — в победе добра над злом? — Андреас спросил едва слышно и с каким-то унынием в голосе. На этот раз его слышал один лишь Раббани.

— Смысл — в гармонии, — тихо отвечал Раббани, — в гармонии, которая, вероятно, невозможна, и даже идеал ее непредставим… — Раббани усмехнулся.

Улыбнулся и Андреас.

— Довольно и того, что смысл — не в борьбе и не в победе, — сказал он. И легко, с облегчением вздохнул.

Видение женщины сделалось недвижно.

— Но если она сама себя не понимает, — сказал Андреас, — значит, она не виновата, а всего лишь такова, какова она есть. Зачем карать ее? Я ей прощаю мои мучения. И моя мать простит ее, как простила моего отца…

Теперь все снова слышали и слова Андреаса и слова Раббани.

— Она — не человек, — ответил Раббани Андреасу, — не человек, а некое явление; как дождь, или жар, или полный зверей лес. Ее не надо прощать или не прощать. Но она мешает здесь, сейчас; и я могу изгнать ее и изгоняю…

И опять же он не стал простирать кверху руки и произносить какие-то заклинания. Но все увидели безмолвные корчи зыбкой женщины на кровле и ее телесные превращения… вот женщина… старуха… девочка… труп с болотно позеленелым лицом… череп в причудливом парике… снова девочка… Превращения стали зыбкими совсем, очертательными какими-то… И все исчезло… Только легкий, холодный, морозный пар взвился и рассеялся. И сильно соединило всех то, что они все вместе увидели чудо.

* * *

Сафия тоже была на площади, но она стояла далеко от отца и от Андреаса, они даже и не видели ее. Ей казалось, что это будет какое-то некрасивое тщеславие — подчеркивать сейчас свою близость к ним. И даже когда все уже случилось и закончилось, она так и не подошла к ним, вернулась домой одна.

Дома она села на маленький, постеленный у ее станка ковер, поджала ноги под себя, как обычно делала, и стала размышлять.

Сначала она почему-то подумала о Вольфе, который был мужем госпожи Амины. Кажется, он не любил путешествий и в далеких странах не бывал. А что говорили о его жене, о ее происхождении, о том, откуда она взялась? Сафия не помнила, а, может, и не слышала никогда. Наверное, говорили и думали совсем не так, как было на самом деле. А Вольф помнил то свое путешествие в далекий город, который назывался Бальсора; помнил, как привез оттуда женщину? Или не помнил? И когда могло произойти такое путешествие? Какое это было «на самом деле»? «На самом деле» воображения и души, или «на самом деле» тела и телесного сознания?..

После Сафия стала думать об этой Амине-Алибе; о том, как эта женщина жила, когда ощущала себя обычной, но невольно применяла для достижения обычных целей необычную силу…

И вдруг Сафию поразила одна мысль: наверное, столько страшного совершила Амина-Алиба; а хотела добиться мелочного и низменного, хотела, чтобы отец Андреаса не давал ему денег. Столько страшного и таинственного ради такого мелочно-низменного…

«Как странно, что так волшебно исчезло это сосредоточение женской обыденной сути», — подумала Сафия.

Но отцу и Андреасу об этих своих размышлениях Сафия говорить не стала.

* * *

Андреас спросил мать, не сохранила ли она случайно, несмотря на всю их нужду, ту праздничную одежду, что он заказал себе когда-то для пира в большом зале ратуши. И оказалось, что эта его одежда из белого с легкой голубизной плотного шелка цела. И куртка с узкими рукавами, и к ней — золоченый ремешок; и белые чулки; и короткий пышный белый шелковый плащ, подбитый и опушенный тонко-пушистым темным дорогим мехом. Мать переложила одежду в сундуке сухими травяными снадобьями и потому все было, как новое, и мех остался цел. Мать повесила одежду эту на вешалку, чтобы отвиселось, распрямилось. И туфли нашлись — те, праздничные, нарядные, из хорошей дорогой кожи сделанные, с длинными загнутыми носками и на высоких широких каблуках, а в каблуки вделаны были маленькие колокольчики. Только фетровая шляпа оказалась попорченной какими-то домовыми насекомыми. И одевшись, Андреас остался с непокрытой головой. Зато мать сберегла его тонкую серебряную цепочку с подвеской в виде кораблика из одной большой жемчужины и золотых тонких проволочек. И теперь эта цепочка, как прежде когда-то, обвила смуглую шею и спустилась на яркий белый шелк одежды. Андреас был таким стройным, как тогда, в двадцать лет, и та, прежняя, одежда пришлась по нему.

Когда он пошел по улицам, люди высовывались в окна и выходили из домов. Сверстники его любовались на него с восторженным умилением, как на чудо своей ожившей молодости. Молодые невольно проникались настроением старших и тоже смотрели на медленно ступающего, улыбчивого, наряженного с этим уже старинным щегольством человека, проходящего перед ними, как на чудо.

* * *

Андреас пришел проститься с Сафией.

Она надела красное платье, такого теплого красного цвета; а рукава были сплошь затканы золочеными нитями, уже немного потемнелыми от времени. Вырез платья был маленький, треугольный; и нитка жемчуга, чуть пожелтелого, от которого вдруг стало тепло бледной смуглой коже тонкой, обняла шею. Сафия в первый раз вынула из ушей свои маленькие серьги с желтыми камешками и вдела другие — с жемчужными подвесками. Волосы собрала узлом на затылке, приподняв золочеными заколками ближе к маковке, и перевила двумя тонкими нитками жемчуга. На левом запястье у нее был жемчужный браслет; запястье было узкое и браслет чуть скользил. Все это был свадебный наряд ее матери; и Андреас, когда увидел Сафию в таком наряде, изумился радостно, улыбнулся, и глаза его темные будто стали еще больше.

Сафия отступила несколько шагов назад и тоже радостно любовалась им. Потом взяла его за руку и провела за занавеску, где был накрыт стол. Скатерть и еда были праздничные. Сафия после не могла припомнить, когда же в то утро ушел отец. Но когда пришел Андреас, она уже была одна; или даже раньше, когда оделась.

Они сели за стол, стали есть молча, торжественно и с удовольствием, и стали пить вино. И улыбались друг другу.

Так улыбаясь, Андреас спросил ее, что она думает относительно того, что следовало бы возлюбить ближнего своего, как самого себя.

— Нет, нет, не как себя, — ответила она нежно и чуть возбужденно, — не как себя, а как того, кого ты любишь. Теперь чувствую, как можно любить того, кого любишь. Такая теплота и теплое и нежное очарование у любимого человека.

— Но любовь к другому человеку, — возразил Андреас, — очень тревожное и даже капризное чувство. Себя любишь спокойнее, ровнее; от себя нельзя уйти, пока живешь, а, может, и после смерти…

— И от меня, — Сафия улыбнулась, — и от меня уйти нельзя, никогда. Любимый человек — озаренный, — сказала она.

— Да, я люблю вас, — кротко сказал Андреас. — Вы не похожи ни на одну женщину в мире, вы ни на кого не похожи, вы единственная, и потому я люблю вас.

— Скажите мне еще раз эти слова, — попросила Сафия, — и расскажите мне снова, почему вы любите меня. Это очень простые слова и многие люди должны говорить их друг другу, и вы мне уже говорили прежде… Но скажите мне снова; мне так хорошо, приятно слушать вас…

Он наклонил голову в знак согласия и заговорил:

— Вы не похожи ни на одну женщину из тех… — он чуть запнулся, — из того, что я знал, — твердо проговорил, будто говорил не о тех, в сущности, немногих женщинах, которых знал, а о каком-то женском начале, о какой-то сути, почему-то ведомой ему, ведомой смутно и ярко… — И потому я люблю вас, сказал он, — И это наше любовное объяснение, — он улыбнулся и чуть склонил голову набок. — И у меня от этого ум за разум заходит! — он засмеялся.

— А у вас есть и то и другое? — спросила она, тоже улыбаясь, и с таким неожиданным веселым лукавством.

Он в ответ снова засмеялся.

Она вдруг совершенно уверилась в его любви и стала говорить с такой веселой легкостью.

— А почему я не похожа на других женщин? — спросила она.

И он заговорил с увлечением, так, как говорил ей об этом прежде.

— Другие женщины любят себя в любви мужчины, или в своей любви к мужчине или ребенку, или просто в своей любви к себе; а вы любите себя в любви вот к этому… — он указал рукой туда, где была ее комната; он знал, что там станок с ковром, сотканным до половины. И она поняла его жест. — Вы жизнь творите не из человеческой плоти, как другие женщины, — говорил он дальше, — а вот из этого, — он повторил свой жест, — из нитей, и красок, и станка, и своего воображения. И потому ваша жизнь — творение искусства… А теперь — давайте петь…

Он немного отодвинулся на своем стуле — половицы старые скрипнули — от стола с этой простой оловянной посудой; взял в руки лютню, лежавшую на краю стола, он принес ее с собой; заиграл и запел.

Сейчас у него был такой прелестный голос, мягкий, звонкий и сильный. Голос этот выражал красивую чувственность, и способность безоглядно возвышать воображением предмет своей любви, и способность страдать…

Он сыграл медленный танец. После заиграл и запел итальянскую песню «О, Пречистая!..» Один заезжий итальянский лютнист принес эту песню в город, Андреас ее выучил, и Сафия тоже знала эту песню и знала, о чем эта песня… Хотелось говорить о своей любви к нему, но не своей матери и не его матери, а другой, все понимающей. Но эту другую она все равно любила сейчас, как его мать; не как христианскую Богоматерь, а как его мать, — маленькую, как изюминка, и с косичкой светлой серебряной, подколотой на затылке… Прежде Сафия знала, что люди другие, не такие, как она, Сафия, и потому она никогда не будет счастлива их счастьем; но у нее не было зависти… Она тоже запела. Голос у нее сделался нежный и легко лился. Она чувствовала себя худенькой и легкой, девочкой; и ведь и вправду она была девочка, ничего не знала… Сейчас ей верилось, что она будет счастлива так, как она не должна была быть счастлива… он рядом с ней, он останется рядом с ней… она будет смотреть, как он ест и пьет, она покажет ему свою работу, они лягут рядом… Она замолчала. Его смутил ее взгляд. Он положил лютню снова на стол. Лицо его приняло мягкое выражение осмысленной жалости. Он поднялся, подошел к ней и наклонился к ней, приложив свои ладони к ее плечам сзади. Плечи у нее были покатые и худые. Он стоял за ее стулом и наклонив свое лицо над ее лицом, целовал ее. Губы у него были теплые и было сладко…

Она встала и быстро отошла к стене.

— Скоро… — прошептала она и как будто задыхалась.

Он снова сел на стул и сидел задумчиво, как-то приопустив плечи.

— Твой отец мог бы рассердиться, — задумчиво произнес он. — Мы пели о Богоматери…

— Мой отец никогда бы не рассердился, — с горячностью возразила она. — Он любит, когда поют…

И тотчас она вспомнила, как подошла с отцом к синагоге; но почему-то под открытым небом, и там был плющ и зеленые деревья. От них тянуло водяной влажной вечерней свежестью; наверное, их кто-то полил недавно. Она увидела дощатый настил. Было по-летнему тепло. Горели свечи. Мужчины в длинной одежде и высоких шапках пели. Она подняла голову и увидела бледное высокое глубокое голубое небо и много маленьких бледных звезд. Звезды как будто чуть-чуть дрожали, кололись бледными маленькими лучами-иголками. Отец повел ее дальше. Потом взял на руки и понес. Он шел по улице. Она видела еще открытые дворы и в них дощатые настилы с горящими свечами и поющими людьми. Все это были синагоги и ей казалось, что их много. Все темнее и темнее становилось и стало совсем темно и небо стало совсем темное, и только от синагог шел свет… Отец останавливался и слушал, как поют. У него делалось веселое сосредоточенное лицо. Глаза веселые. Большой рот приоткрылся. На миг отец всем телом подавался вперед… Но она не была уверена в достоверности, в правильности этого воспоминания. Что это было? Прошлое или будущее, или такой сон, или все вместе… Она еще вспомнила, как отец вел ее, маленькую, за руку. Они шли по какой-то большой длинной дороге за городом. Плющ вился густо и зелено по какой-то высокой каменной ограде. Отец приподнял ее на руки и указал ей на яблоки в зелени плюща. Она уже знала, что так не бывает, не должно быть. Но она не спросила, почему все же так… Отец засмеялся и сказал ей, что там, за оградой, яблоня протянула свои ветки, потому и кажется, будто это плющ плодоносит яблоками…

Однажды отец танцевал вместе с другими мужчинами на какой-то свадьбе… Да, это свадьба была… Сафия была маленькая девочка, и мать была жива, стояла с другими женщинами, белый шелковый платок, затканный тонкими красными листьями, был у нее на голове. Но Сафия тогда не стояла совсем рядом с матерью, а чуть поодаль… Мать умерла уже очень-очень давно, и сейчас она не могла вспомнить лицо матери. Но она вспомнила, что когда матери уже не было, маленькая девочка лежала в постели, и на стене, прямо перед ее глазами, была ковровая дорожка. На желтом пушистом — узор — очертания — круги, квадраты, неровные полукружья — контуры… Она лежала и представляла себе, что это дворец с комнатами и залами… и будто она бродит по комнатам и залам… убранство себе представляла смутно… а стены в залах высокие, расписанные цветочными, светлыми и просторными узорами…

Сейчас она подумала, что надо рассказать об этом Андреасу. Но ведь еще только начинается; она ему расскажет, когда будут лежать рядом; будет гладить его плечо и рассказывать… без одежды под одеялом и не будет стыдно…

Андреас был задумчивый; сидел, молчал.

Она позвала его в свою комнату и постелила там на ковре мягкую пуховую постель с белыми чистыми полотняными простынями…

* * *

Утром, когда они оделись, она сказала, что хочет подарить ему игрушку, того самого петуха деревянного.

— Ведь это ваш знак. И вам кажется, будто у вас уже была в детстве такая игрушка. Это как будто был подарок мне от вас. И я вам его возвращаю. Возьмите, прошу вас.

Андреас поблагодарил мягко, взял игрушку и спрятал за пазуху.

Она посмотрела на него и спросила нежно и доверчиво, как маленькая девочка:

— Вы пойдете к тому человеку в этой одежде?

И он отвечал ласково, как должен отвечать мужчина, который знает о жизни больше, чем женщина, но не гордится, не кичится этим знанием:

— Нет, я пойду в своей обычной одежде.

Они пошли в маленький внутренний дворик, в котором росло одно дерево. Когда жива была мать Сафии, во дворике был огород; но Сафия даже и не помнила этого, так давно это было. Сафия и ее отец огородом не занимались, и давно уже ничего не росло во дворике, только одно дерево.

Андреас был в своей белой одежде, она — в красном свадебном платье своей матери.

Он снова целовал ее. На ветках дерева уже не было листьев. Было холодно и ветки даже немного заледенели.

Так хорошо было; но она чувствовала себя такой беззащитной, и боялась, что он больше не захочет целовать ее.

— Вы не будете обижать меня? — спросила она.

— Я вас обижаю? — снова спросил он, как прежде спрашивал.

— Нет…

— Мне так жаль вас, мне очень жаль вас, — говорил он с такой необыкновенной мягкостью. — Я никогда не обижу вас…

Она знала, куда, к кому он пойдет на следующий день. В лице его были такие мягкость и доброта, что ей больно было и едва сдерживала слезы. Но его доброта не была беззащитна, потому что как бы его не мучили, какое бы дурное в людях ни показывалось ему, он все равно остался бы добрым, не разочаровался бы в людях.

Она хотела идти с ним, она не побоялась бы никаких трудностей пути. Но вдруг ощутила такие твердость и силу в этой его доброте. И возникло, выросло такое желание отпустить его; и расцвела такая гордость радостная, она им гордилась; и вдруг мгновенно ясно поняла, что унизила бы его, пойдя с ним…

Они вышли на порог дома ее отца. В руке опущенной Андреас держал лютню. К дверному косяку прикреплена была деревянная трубочка, и в ней — лоскуток пергаментный с древними иудейскими священными словами. Вдруг Андреас попытался вспомнить, видел он такую трубочку здесь прежде, и если она и вправду была здесь, то какая она была, деревянная, золотая, серебряная… или совсем не было ее…

— Иди, иди… — сказала Сафия, как будто задыхалась.

Он понимал, что она не гонит его, а отпускает идти.

Он пошел. Она тихо, едва шевеля губами, проговорила:

— Возвратись…

Пошел снег медленно крутящимися в воздухе снежинками. Воздух все равно был прозрачный. И вдруг словно небо заплакало тихо; влажно стало в воздухе, и было полное ощущение, что небо плачет… Снежинки летели на платье, на красный шелк и золотые рукава; и она почти не чувствовала холода… После она вернулась в дом, переоделась, вымыла посуду и прибрала в комнатах. Села за работу. Слышала, как пришел отец. Отец не пошел к ней, ничего ей не говорил, и это было хорошо. Он тоже сел за работу в мастерской; она слышала, как он стучит молотком. Она быстро завязывала узелки и думала не об опасностях, что будут грозить Андреасу, а о том, каково его отношение к ней, и будут ли они вместе. Вдруг ей захотелось свадьбу, чтобы они сидели рядом за столом, смотрели бы тихонько друг на друга, и держались бы за руки. Она подумала, что ее такие мысли означают то, что все опасности минуют его…

Была тоска, но легкая. И было смирение.

Когда она села за работу, все стало просто — лишь бы он возвратился…

* * *

Андреас тоже пришел в свое жилище и мать ни о чем не спрашивала его. Она постелила ему постель, он лег и поспал. Потом поел и снова ушел из дома. Он пошел в собор и смотрел на статую Богоматери с Младенцем. Он смотрел нежно и печально, потому что его детство, такое раннее, что он уже и не мог помнить, было сейчас так далеко и так близко, и это было странно. Но это было просто. Он смотрел на себя маленького в камне. Это был он, и будто и не весь он, а самое чистое и возвышенное в нем. Потому было просто.

Он вспомнил ту давнюю эпидемию, когда в городе было мало еды, и он, мальчик, спрашивал мать, голод ли это. И она отвечала тогда, что еще не голод. И теперь еще не было голода. Но собаки и кошки уже дичали. Он взял с собой из дома немного еды. Он подумал, что Сафия сделала для него праздничную трапезу; но остались ли в доме ее отца съестные припасы, хватит ли до того, как осада будет снята… И сумеет ли Андреас… Но дальше он не стал думать… Часть еды, взятой с собой, отдал подбежавшим голодным собакам, остальное — нищим у собора. Она бы тоже похвалила его за это. Он бы хотел вот так пройти по городу, по всем его кварталам, и раздать еду. Но это невозможно. Хотелось, чтобы это людское множество не терпело недостатка в еде; хотелось спасти их всех, не потому что они все были хорошие (хотя ведь не обижали Андреаса), а потому что их было много…

Андреас обошел еще несколько церквей. Ему сейчас хотелось молиться не дома, а в храме. Он знал, что дома он молился бы, напрягая мучительно свою душу; говорил бы с болью свои, а не канонические слова; он сидел бы в комнате один, мучительно сосредоточенный на своих чувствах… А в церкви были еще люди, он не был один; он сосредотачивался на произнесении положенных слов и это успокаивало его. Он молился тихо и склоняя кротко свою кудрявую красивую голову и светло-смуглое лицо.

Дома он еще поел; мать согрела воду, положила в бадью душистые травы и он чисто вымылся, мать сама вымыла ему спину. В кухне было тепло, хорошо; две свечи ярко и уютно горели в медном подсвечнике. Он стеснялся, когда мать мыла ему спину, и сидел, зажмурив глаза от смущения. Она наклонилась и поцеловала родинку сзади на шее. Ему стало щекотно, он повел плечами и тихонько хихикнул, как маленький ребенок. Она почувствовала такое страстное желание прижать его исступленно к груди, схватить на руки, никому не отдавать, никуда не отпускать… Но она понимала, что этого нельзя, это невозможно; если он почувствует такое ее настроение, это будет лишнее мучение для него. Сдержанно, тихо, стараясь всем своим видом выражать ровное легкое спокойствие, она подала ему большое полотенце и отвернулась, чтобы не смущать его. Он встал в бадье и вытирался… Только что ему, вероятно, как-то все же передалось настроение матери; на мгновение и его охватило странно-тягостное желание резко оборвать уже наметившуюся четкую линию его жизни. Сделать над собой одно резкое усилие для того, чтобы просто лечь на постель, закрыть глаза и совсем отрешиться от этой жизни, погрузиться в блаженство бесконечного сладкого полусна без всяких видений, без мечтаний, без мыслей, с одним только блаженным ощущением бесконечного упокоения… Но он знал, что он этого не сделает…

Ночь он проспал спокойно. Завтрак был веселый; Андреас шутил с матерью, оба то и дело подмечали друг в друге что-нибудь смешное; и весело, легко смеялись.

Андреас оделся в свою обычную одежду; и снова она была какая-то небрежная, и словно бы вся сдвинута неловко на его теле. И ворот светлой рубашки был, как всегда, расстегнут; и темно-коричневый, без всяких застежек, спускался до колен жилет из вытершегося бархата, отороченный темным облезлым, когда-то тонким мехом. Андреас натянул на ноги чулки, черные плотные, много раз уже заштопанные матерью; надел простые темные башмаки, которые ему стачал Раббани. После завтрака Андреас поцеловал мать, нежно простился с ней, ласково попросил, чтобы она его не провожала, она согласилась; он сказал, что вернется скоро. И ушел.

* * *

Он вышел на улицу и, приостановившись, тихонько потрогал темный кошель, привешенный к поясу. Кошель тоже был давно уже не новый, кожа вытерлась. В этот кашель он положил деревянного петуха и серебряный кораблик.

Андреас шел по городу и словно бы впервые ощущал город, в котором родился, большим. Высокие дома неровно поднимались к небу шпилями башен. И от этого зрелища башенных шпилей, взлетающих вверх, небо казалось тоже совсем высоким; оно было пасмурным, тревожным и мрачным. Андреас вышел на площадь и удивился, какая она большая. Он остановился посреди площади и, подняв голову, смотрел на эти ступенчатые кровли домов, окружавших площадь и нестройными рядами уходивших от площади в улицы. Собор летел вверх стрельчатыми окнами и множественными треугольниками кровельными и башенными. К городским воротам Андреас шел по улочке гористой, легко шел вниз в своих крепких башмаках. Маленький дом с темно-зеленой, тоже треугольной крышей и двумя кирпичными трубами на ней, из которых вился дымок легкий, выглядел таким уютным и теплым. Высокое дерево с голыми ветками жалось молча к нему. И снова — на миг захотелось постучать — и обязательно впустят, и можно будет посидеть в чистой кухне у теплой печи, выпить горячего сладкого молока или подогретого пива с пряностями, еще отсрочить свой уход из города… Но этого было нельзя. И это было лишь на миг… Андреас пошел быстрее; и ему не было холодно, потому что он быстро шел.

* * *

Но на самом деле было холодно. Утро было пасмурное. Гирш Раббани сказал, что не надо, чтобы много людей провожало Андреаса у ворот городских. Но люди пришли. Собрались молчаливые, в темных зимних одеждах. Вчерашний снег оказался нестойким и уже растаял. Но мостовая немного обледенела. Андреас сразу увидел Раббани, легко одетого, в темных шароварах и ватной, чуть выше колен темной куртке; на голову сапожник накрутил, как обычно, что-то темное, и опирался одной рукой на темного дерева старую трость с широким набалдашником. И еще Андреас увидел многих людей… Вот мастер Иоганн с семьей. Вот прежняя невеста Андреаса, ее муж, ее дети и внуки… И друзья детства и юности Андреаса были здесь, те, с кем он играл и бегал, и сидел на одной скамье в монастырской школе, и качался на качелях, и катался на коньках на льду замерзшего пруда, и ходил в фехтовальную школу, и танцевал и пел в праздничные дни… Они пришли проводить его, и вместе с ними пришли их жены и взрослые дети… И Маркус и Бэр стояли здесь в своих войлочных шапках с оторочкой меховой, в длинных зимних кафтанах; окруженные взрослыми сыновьями и зятьями. И еще друзья и знакомые Андреаса из еврейского квартала; и его старшая сестра, и ее муж, ее дочери и зятья… Андреас и узнавал и словно бы не узнавал всех этих людей. Одни сильно переменились; другие пришли в прежний юный возраст тех, что переменились. Он один не менялся уже давно. И он остался один.

Он вглядывался молча в лица и еще узнавал… Вот женщины из мастерской, где работает его мать. Вот нищие старики и старухи из окраинных кварталов, а рядом с ними — несчастные женщины, которым приходиться дешево продавать свое тело и на эти гроши кормиться самим и кормить детей; и это несправедливо, потому что другие женщины, более удачливые или даже более умные, получают за такую торговлю гораздо больше и даже делаются законными женами; но дети маленькие ведь не виноваты… Взгляд Андреаса задумчиво переходил с одного лица на другое… Старуха в белой с желтизной гладкой головной повязке приложила к груди пальцы правой руки, сложенные щепотью. Лицо ее было землистым и выбившиеся прядки казались серыми и пепельно-легкими. Она глянула на Андреаса, чуть скосив глаза, настороженно, недоверчиво и горестно. И еще мелькнули мужчина и женщина — он в темном и в черной шляпе, она в красной накидке, розоволицая, с капризно поджатым ртом и небольшими изящного разреза глазами… Еще другая семья: отец в круглой шляпе с широкими полями, закутанный в коричневый плащ, грубоватое щекастое лицо и острая бородка; рано состарившаяся мать в белом высоком чепце под темным платком; мальчик-подросток, такой же круглощекий, как отец; и тоненькая девочка, прячущая зябко руки в рукава, и словно бы углубленная в какие-то свои странные тихие мысли… Еще женщина — в желтом — смотрела пристально и будто оценивала Андреаса, удастся ли ему то, на что он решился. А, наверное, совсем еще недавно она со своим практическим умом просто не поверила бы, что возможно такое. Рядом усталая мать держала на руках маленького ребенка; мальчик с темно-русыми, подстриженными в кружок волосами, одетый в темно-зеленое, чуть закинув голову, смотрел то на мать, то на Андреаса, и взгляд его выражал серьезную доверительность. Старуха с лицом, совсем изборожденным морщинами, подняла темные глаза и посмотрела на Андреаса беспомощно. Молодой иудей, сдерживая невольную живость жеста, коснулся своей черной бородки. Две молодые женщины посмотрели не Андреаса, одна — зорко, другая — недоверчиво, но по-доброму. Мужчина-простолюдин в зеленой безрукавке, в красной шапке с перышком, глядел себе под ноги и Андреас не мог поймать его взгляд. Еще женщина в простой одежде обнимала двоих детей в шапочках и глянула на Андреаса так, будто дети могли уйти вслед за ним; а оба маленьких мальчика смотрели с любопытством на него. Жена богатого горожанина бросила на Андреаса быстрый печально-недоверчивый взгляд и быстро опустила голову, насколько позволял ей широкий красивый воротник.

Подошел сын Генриха, старого приятеля Андреаса. Это был молодой еще человек, черты лица его были очерчены четко; густые каштановые волосы и бородка были кругло подстрижены; шляпа и куртка и сейчас производили впечатление сдержанного щегольства, глаза смотрели умно и жестковато. За руку он вел свою старшую дочь, девочку лет шести, в теплом темно-красном платьице, отделанном коричневым шнуром. Одной ручкой девочка старательно, как взрослая женщина, придерживала белую с красным головную повязку, другой тихонько размахивала по-детски. Лицо у нее было круглое и обычно готовое к смеху, но сейчас она смотрела серьезно и как-то рассеянно-недоумевающе.

Генрих отпустил бороду; растрепанная и седоватая, она делала его старше, чем на самом деле. Жена его держалась позади мужа и вытирала маленьким белым платком носовым слезы, катившиеся по щекам. Генрих обнял Андреаса. Лицо Генриха сморщилось жалостно; и странно было видеть это мужское лицо немолодого человека, так странно кривящееся в детски открытом отчаянии, с такими зажмуренными крепко по-детски, чтобы удержать слезы, глазами…

Ворота охранял вооруженный отряд. В городском ополчении было слишком мало людей для того, чтобы справиться с войском Риндфлайша. Войско это было, в сущности, разрозненным и недисциплинированным (какую-то видимость дисциплины и субординации пытались поддерживать лишь бывшие наемники Гогенлоэ), но очень уж многочисленным и беспощадным. В городе решили, что ранним утром быстро приоткроют ворота, Андреас быстро выйдет из города, и ворота, тщательно охраняемые, тотчас будут снова заперты.

Андреас теперь стоял совсем близко к воротам.

Резчик, мастер Иоганн, который когда-то влюблен был в Елену, подарил маленькому Андреасу шахматы и научил его играть на лютне; теперь вдруг на какие-то мгновения ощутил себя молодым, и будто прежние чувства молодости вернулись на эти мгновения; и потому взгляд его, устремленный на Андреаса, выражал горячую искреннюю благодарность. Когда Андреас после того чуда, что показал горожанам Раббани; решил, что пойдет; мастер Иоганн хотел идти вместе с ним, приготовил два крепких посоха из дубового дерева и велел жене собрать в дорогу припасы. Многие горожане хотели дать Андреасу еду, теплую одежду, оружие. Многие молодые и даже не очень молодые люди хотели сопровождать его и охранять его в его пути, облегчать его путь. Но Раббани сказал с такой твердостью, что Андреасу не надо ни одежды, ни оружия, ни съестных припасов, ни посоха дорожного, ни спутников. И люди чувствовали себя беспомощными от этой невозможности хоть чем-то содействовать Андреасу, хоть как-то помочь ему, поддержать…

Вдруг люди стали расступаться. Это шла мать Андреаса. Она обещала ему, что не придет провожать его к воротам, и она хотела исполнить свое обещание. Когда он ушел, она принялась ходить из комнаты в комнату с тихой суетливостью; и вот, словно бы вспомнив что-то, вышла на лестницу, поднялась на чердак, где сушилось обычно белье и проветривалась верхняя одежда, взяла плащ теплый, заперла дверь своего жилища и пошла к воротам. И теперь она не плакала и шла молча, с выражением тихого изумления задумчивого на лице; и обеими руками крепко держала края расправленного плаща, как держала обычно одеяло, когда входила к сыну, чтобы укрыть его. Мать подошла к Андреасу и протянула ему обеими руками теплый плащ. Но Андреас отступил совсем близко к воротам и ласковым жестом протянул вперед руку, словно хотел отстранить мать, но все же не отстранял. Он не взял плащ. Мать не настаивала. Она перекинула плащ через руку и держала его теперь так. Андреас нагнул голову. Мать молча обняла его и поцеловала в шею сбоку, а он потерся кончиком носа о ее старческую мягкую щеку. Мать отвернулась и быстро пошла прочь от ворот.

Тогда к Андреасу подошел в своей темно-красной ватной куртке и в темной чалме на голове Гирш Раббани.

— Иди, спасай город и людей, — сказал Раббани резко и мрачно, и отступил в сторону.

Ворота приоткрылись и Андреас пошел из города как был — без плаща, в открытых башмаках, и полы темного старого жилета, отороченного облезлым, когда-то тонким мехом, вились у колен, обтянутых черными плотными чулками, много раз уже заштопанными матерью для сына. И ничего не взял с собой, только серебряный кораблик и маленького деревянного, пестро раскрашенного петуха…

Люди, которые провожали Андреаса, сгрудились у ворот, уже снова накрепко запертых, и какое-то время не расходились.

* * *

Мать сидела в комнате сына, накинув на сгорбившиеся плечи его плащ. Уже стемнело, но она не зажигала огня. Андреас давно не позволял прибирать в своей комнате, но она и теперь, когда он ушел, не вытерла пыль и ничего не трогала. Смутно громоздились в темноте вечерней книги; очерчивались на постели контуры старинного иудейского волчка, подаренного когда-то Андреасу маленькому сапожником Раббани; в углу поблескивали тонко струны лютни; шахматные фигурки были расставлены на квадратиках доски… Маленькая оловянная тарелка с недоеденным зимним яблоком замерла по-детски на крышке сундука… Мать ждала Андреаса…

* * *

Андреас шел. Это был его давний путь, этим путем он бегал когда-то в монастырь, в школу. Но теперь Андреас вырос, и этот путь казался таким длинным, долгим, почти бесконечным. Андреас даже не говорил в городе о коне для себя; и Гирш Раббани сказал бы, что Андреасу не надо коня; и в осажденном городе уже начали есть конину. Андреас шел пешком.

Он увидел много палаток, но воины Риндфлайша еще спали. И непонятно было, проснутся ли они тотчас, или будут спать, как заколдованные. Но если бы на них двинулись отряды из города и начали бы их убивать сонных, они все равно в конце концов опомнились бы и поглотили бы эти отряды горожан своим бесчисленным и беспощадным множеством.

Андреас шел, легко вдыхая холодный воздух. Он ясно все видел перед собой и вокруг. Голова была ясная. Не было мечтаний, не было потусторонних видений. Было стремление к цели.

Андреас перешел высокий речной мост. С берега он видел стройные арки под каменным мостом, а с моста различал вдали на островке неровно острящиеся коричневые башни замка, одинокую лодку на воде; и совсем далеко — уже заснеженную полосу лесов и смутные очертания гор.

Андреас шел легко, как юноша. Был холод, снег. Река быстрая не замерзла, но потемнела вода и стала такая свинцовая. Лебеди белые вдруг взлетели с воды так красиво. Немного пролетели, раскинув крылья с этими закругленными перьями. Снова опустились на воду и плыли. Белый снег. Андреас шел с непокрытой головой — темные волосы.

Он шел совсем один. Пошел через деревню. Было тихо и снежно. Но в одном дворе ворота были распахнуты. Андреас увидел крестьянина в красной шапке, тот нес на плече, удерживая обеими руками, длинную доску с накладенными на нее, неиспеченными еще хлебами. Другой крестьянин вывел во двор свинью, повалил на землю и с силой вонзил нож. Из раскрытой, с оскаленными зубами, пасти животного вырвался отчаянный предсмертный визг. Женщина в белом переднике, нагнувшись, подставила под кровь глубокую посудину с длинной ручкой.

Крестьяне выглядели настороженными и сумрачными. Эту деревню тоже заняли люди Риндфлайша. Возможно, и хлеба пекли и свинью резали для них. Андреас вспомнил, что уже видел разные картины сельской жизни, он бывал в деревне вместе с матерью у ее родных. Но тогда он был совсем маленький и теперь все помнил смутно.

Он прошел деревню. Вдали завиднелись длинные темные и прямоугольные, казавшиеся издали тонкими, крылья ветряной мельницы. Небо затянулось густыми тучами, было совсем тихо, ни души живой снова не было вокруг.

Андреас вышел на большую дорогу. Вдоль дороги много домов было разрушено, было много палаток людей Риндфлайша.

Андреас увидел плотного человека с жестоким и тупым лицом, одетого в светло-коричневую кожаную куртку. Человек ехал на сильной рослой лошади; позади, свесив по-женски ноги, обутые в неуклюжие высокие башмаки, сидела, держась за его пояс, женщина, укутанная с головой в шерстяную темную накидку. Женщина первая заметила Андреаса и стала дергать мужчину за плечо и что-то говорить. Тот повернул голову, тоже увидел Андреаса, поворотил свою лошадь и направил ее прямо на Андреаса. Андреас остановился.

В сущности, у Андреаса не было страха. Все более овладевали всем его существом готовность к смерти и даже спокойное чувство обреченности. Впрочем, один страх у него был — страх не успеть сделать то, что он должен был сделать. Он знал, что он должен это сделать; он для этого ушел из города.

Лошадь с двумя седоками наезжала прямо на него. Андреас отступил назад.

— Жид! Жид! — завизжала женщина.

— Да, я иудей, — отвечал Андреас кротко. — Что дурного сделал я вам, что злого учинил, и что имеете вы против меня, добрые люди?

Внезапно человек в кожаной куртке осадил свою лошадь. Женщина вдруг замолчала.

— Против тебя ничего не имеем, — проговорил всадник растерянно как-то, — но разве ты и твои единоверцы не распяли истинного Бога и Господа нашего Иисуса Христа, Сына Марии; разве не причинили они ему страшные оскорбления?

— Без причины не убивали бы вас, — женщина поддержала своего спутника, однако с неуверенностью в голосе.

— Если вы желаете причинить оскорбления и поношения мне, распять меня и убить, — сказал по-прежнему с кротостью Андреас, — вы можете это сделать и я соглашаюсь на это добровольно, лишь бы вы не убивали и не мучили других людей.

Мужчина снова натянул поводья. Лошадь пошла мимо Андреаса в противоположную сторону. Мужчина и женщина ехали молча. Андреас посмотрел им вслед и, легко ступая, зашагал дальше вперед.

Он подумал, что не нужно ему пока тратить свои силы. Прежде он должен поговорить с тем человеком, который предводительствует всеми этими людьми. Андреас сошел с большой дороги и пошел мелколесьем.

Но спустя совсем немного времени Андреаса встревожил сильный и четкий топот конских копыт… Он понял, что этот всадник гонится за ним. И еще никто, никогда в жизни не гнался за Андреасом с такой отчетливо ощущаемой беспощадной и непреклонной злобой…

Андреасу стало страшно.

Это чувство ужаса и жути, когда ощущаешь, будто нападающий на тебя — не такой же человек, как и ты, а страшное и ужасное существо, безоглядно жестокое; и потому ты обречен, и единственная возможность спастись — бежать стремглав. И это твое чувство передается нападающему на тебя; он уже ощущает себя таким, каким его ощущаешь ты. И он мчится стремглав за тобой, за своей жертвой, злобный и непобедимый.

Подобные ощущения заполоняют людские души во время погромов и разграблений городов. И даже маленькими детьми при уличных детских драках овладевают подобные ощущения. Сколько раз, когда Андреас был уже взрослым, мальчики на улицах подбегали к нему, ища защиты. И подняв на руки и прижимая к груди жертву, он успокаивал преследователя и примирял обоих.

Но теперь Андреас поддался на короткое время страху и пошел быстрее. Но все же сделал над собой усилие и заставил себя обернуться, повернуться лицом к этому всаднику, преследовавшему его.

Андреасу пришлось преодолеть еще одно ложное чувство — желание защитить себя ответным нападением. Он был без оружия, но у него были сильные руки воина и он знал, как можно драться, напасть на врага, защитить себя и без оружия. Но этого — самому напасть на своего врага — нельзя было, Андреас не для этого шел, это и другие могли бы…

Конь мощной мордой и копытами сшиб его на землю со страшной болью, от которой Андреас на мгновение лишился чувств. Но тотчас другая резкая множественная боль заставила его очнуться. Охотничья собака с громким рычанием рвала его одежду и добралась до его тела острыми зубами. Сквозь боль Андреас видел страшный и словно бы мозаично соединенный облик всадника — в полном рыцарском облачении, в большом круглом шлеме с поднятым забралом. Панцирь серого металла закрывал грудь всадника, длинный острый меч наискось был у пояса. Глаза и лицо под поднятым забралом шлема излучали такую нечеловеческую сверкающую жестокость, что дыхание Андреаса будто мгновенно пресеклось и он даже не стонал, не вскрикнул от боли…

Всадник свистнул; и эти выпяченные губы, обычно у людей производящие ощущение детскости какой-то, у него были жуткими и страшными. Собака оставила Андреаса. Всадник не произносил ни слова, но Андреас понял, что должен идти перед его конем. В разорванной одежде, окровавленный, Андреас поднялся, тяжело оперевшись руками о землю холодную; и пошел перед конем рыцаря, спотыкаясь и пошатываясь. Из ран на лбу текла кровь на глаза, голова сильно кружилась, и Андреас плохо различал дорогу. Рыцарь направлял его, ударяя мечом плашмя по шее сзади, по спине, по плечам. Собака то бежала рядом с Андреасом, то обгоняла его и громко злобно лаяла…

Андреасу было мучительно, тяжело. В сущности, его ведь никогда в жизни не били, не унижали. Андреас почувствовал, что у этого человека сильная воля, что человек этот не слабее его и тоже способен менять настроение людей своим влиянием; но влияние этого человека на людей — влияние зла…

Они добрались до какого-то открытого пространства, поодаль было много палаток и виднелись крестьянские дома, некоторые из них были полуразрушены. Вдруг собралось много крикливых, шумных людей, мужчин и женщин. Их вопли терзали бедную израненную голову Андреаса; ему казалось, что эти вопли словно бы ударяют, бьют его больно внутри головы. Очень больно ему было. И голове и телу было больно. А всего больнее было униженной душе. Хотелось упасть на землю, прикрыть руками затылок…

«Каким слабым я оказался, — думал Андреас. — Или это наказание мне за то, что я хотел поберечь силы? Наверное, я не должен сам рассчитывать свои силы; все, что мне дано, я должен тратить, отдавать людям, не считая… Но неужели все кончено и я уже никому не смогу помочь?»

— Христопродавец, распявший Бога! — кричал какой-то бродячий монах в обтрепанной рясе. — Подвергнешься и ты немалым мукам!

Тут одни принялись рвать на Андреасе одежду и раздели его до пояса. Увидев нательный маленький крест, они стали кричать еще громче, стали рвать цепочку, но она не поддавалась. Между тем другие уже вкопали в землю толстый высокий кол и набросали хворост. Оставив нательный крест на груди Андреаса, потащили бедного измученного, поставили на вязанку хвороста и прикрутили грубыми веревками. Тело Андреаса было смуглым от природы; в другом климате оно было бы темным, но здесь, под сумрачным небом на белизне снега оно было светлым, словно бы сияло мягким светом. Плечи у Андреаса были узкие, но плотные. Он с усилием повернул голову; хотел увидеть рыцаря, который преследовал его, напал на него и привел сюда. Но рыцаря не было видно.

Уже хотели зажечь костер, но тут какая-то безумная женщина накинулась на Андреаса. Наверное, она была не старше его, но казалась совсем старой, истощенной, озлобленной грубо и безысходно. Она плевала ему в лицо и царапала грязными ногтями, похожими на когти, его лицо, шею и грудь. Связанный, он не мог защитить себя. Но даже если бы и мог, все равно бы не стал защищаться. Он молчал беззлобно, кротко. Он вдруг пожалел ее; ведь всю свою жизнь она имела дело с некрасивыми и жестокими мужчинами; и сейчас она видит его так близко; он красив; он знает, что красив; он человек из какого-то недоступного ей бытия; и единственное, что она может сделать сейчас, это мстить ему, невинному, мстить почти невольно; мстить просто за то, что он, человек недоступного ей бытия, существует… Хотели скорее зажечь костер и попытались оттащить ее. Она вырывалась и вопила:

— Добрые бедняки, мстите за кровь Бога нашего Иисуса Христа! Коварные иудеи повседневно умерщвляют Его!.. — Женщину стали толкать. Она извивалась, плевалась и кричала еще сильнее. — Вам заплатили, серебром вас подкупили, дабы вы избавляли иудеев от позорной смерти. Вы Бога оскорбляете тяжко и по заслугам постигнет вас вечная гибель. Иудеев же, грязных и вонючих, кои подлее собак, надлежит привязать к хвостам лошадей, которые протащат их по терниям и колючкам к месту казни, и повесить их там вверх ногами, и над их головами разжечь самый сильный огонь!..

Люди отпустили ее и слушали ее вопли. Она снова подскочила к Андреасу, ударила его кулаком в лицо и плюнула ему в лицо снова. Он снова пожалел ее и слабо улыбнулся. По лицу его сильно текла кровь, смешанная с ее слюной.

И вдруг женщина замерла с какой-то жестокой, но все равно смешной гримасой, судорожно исказившей ее и без того искаженные черты. Она вдруг вытянула сморщенную шею и вгляделась в лицо Андреаса. И вдруг ее лицо сделалось плачущим и явилась в ее чертах детская обида. Она упала на колени перед несчастным связанным, рыдания ее перешли в дикий вой, она ударялась нарочно лбом о землю, цеплялась скрюченными пальцами темными за хворост, целовала холодную мерзлую землю у ног Андреаса, не смея теперь коснуться его.

Она заговорила громко, горестно и несвязно о том, что Андреас спас ее ребенка, но лучше бы ее сожитель тогда убил ее ребенка в ее утробе; ведь ее взрослый сын колотил ее, оскорблял, бросил на произвол судьбы…

— Лучше бы меня убили тогда, лучше бы меня убили!.. — причитала она, и кричала Андреасу, — Зачем, зачем ты спас меня? Зачем ты не дал ему задушить это отродье в моей утробе?.. Ох, лучше бы меня убили, лучше бы убили!.. — и кричала, обернувшись к остальным, — Отпустите, отпустите святого безгрешного, Бог накажет вас!.. Отпустите!..

Андреас не мог вспомнить, когда он спас от побоев женщину, ждавшую ребенка. В толпе стали говорить, что это давняя сожительница самого Риндфлайша, он давно бросил ее и сын бросил ее, и вот она сюда приплелась и все хочет увидеть Риндфлайша и своего сына, а ее гонят прочь от монастыря за лесом, где поместился Риндфлайш со своими ближними сподвижниками… Наконец женщину отволокли в сторону. Кто-то подал монаху огниво и тот поджег хворост.

Было холодно, но огонь быстро усиливался. Пламя вскинулось и хватало жгучими языками обнаженные руки, грудь и шею Андреаса. Но ему не было больно. Ему было хорошо. Чувство странной кроткой приподнятости, возвышения над всем земным, даже над этой страшной болью, словно бы окутывало его невидимым, но ощутимым облаком. И вдруг темные тучи на сумрачном небе резко набухли, напряглись, хлынула мгновенная лавина мокрого снега и загасила костер. И все это и вправду длилось не более одного мгновения. Люди только-только начали прикрываться рукавами и натягивать на головы куртки и плащи. И вдруг все улеглось. И огня больше не было. Только что лицо Андреаса, окровавленное, измученное, было озарено странной, уже неземной улыбкой. Но когда прекратился огонь, Андреас почувствовал боль, застонал тихонько, потерял сознание и сник.

А когда он очнулся, его окружали люди, которые только что хотели сжечь его. Они еще стряхивали комья мокрого снега со своей одежды и наперебой говорили Андреасу ободрительные и даже ласковые слова. Он лежал на охапке соломы в хлеву. Одни обмывали его лицо, смачивая тряпицу в холодной воде, налитой в оловянный ковш; другие смазывали ожоги гусиным жиром. Ему помогли сесть, принесли кружку холодного молока и большой ломоть хлеба. Он вдруг почувствовал сильный голод и стал есть. Руки его дрожали и кто-то поддерживал его руки, чтобы он не проливал молоко и мог подносить ко рту хлеб.

Он встал и ему помогли одеться. Одежда его сильно пострадала, но еще можно было носить ее. Подошел какой-то парнишка и подал ему его старый кошель с пестро разрисованным деревянным петухом и серебряным корабликом. Кто-то взял кошель из руки Андреаса и приторочил к его поясу. На шее было много волдырей, но лицо осталось почти чистое, только правый висок и правая скула сильно покраснели, обожженные. Подошла давешняя безумная и накинула ему на плечи теплый плащ. Но Андреас легко снял плащ и отдал ей со словами тихими:

— Спасибо тебе, добрая женщина…

Кажется, это были его первые слова после того, как его едва не сожгли. Он узнал свой голос, но голос был очень тихий.

Его стали уговаривать, чтобы он остался, отдохнул. Все вели себя так уверенно и, казалось, не чувствовали за собой никакой вины; а даже напротив, казалось, будто это они и спасли Андреаса от какой-то грозившей ему опасности. И все это было странно. Но Андреас не хотел задумываться над этой странностью; он чувствовал, что подобные размышления лишили бы его уверенности в себе.

— Нет, я должен идти, — кротко и тихо сказал он.

Они отступили и молчали, склонив головы. Безумная сожительница Риндфлайша, перекинув через руку плащ, который Андреас возвратил ей, стояла на коленях на дороге. Андреас прошел мимо нее, тихо сказал:

— Прощай, добрая женщина, — и улыбнулся…

* * *

Андреас шел через пустое зимнее поле. О себе не думалось и это было хорошо. Было приятно, радостно-спокойно; он знал, что спасет город и людей.

Андреас вошел в лес. Деревья окружили его своими голыми обледенелыми ветками, которые почему-то вдруг показались ему прозрачными. Он пошел по течению ручья, вода в ручье не замерзла. Вот и его родник под корнями старого дерева, выступившими из земли и словно бы закаменевшими, на корнях — серая наледь. В лесу холод. Родник — плеск и чистота, не замерз. И чашка оловянная, из его, Андреаса, детства, цела, никем не осквернена. Она для тех, кого родник Андреаса захочет напоить, а сам Андреас попьет из горстей.

Он напился из горстей, распрямился, и пошел через лес к монастырю.

У монастыря он тоже увидел много палаток. Вокруг бродили люди Риндфлайша, иные были увешаны оружием с ног до головы; иные были совсем без оружия и у них был вид людей слоняющихся без дела. У многих был вид людей, которые много выпили с ночи и теперь им от этого еще дурно. Караул однако был выставлен. Андреаса спросили, куда он идет и зачем.

— Я хотел бы говорить с человеком, который предводительствует вами, — тихо и кротко сказал Андреас, — имя его — Дитер, прозвание его — Риндфлайш. Я слыхал, он поместился здесь, в монастыре. Укажите, добрые люди, как мне его найти.

Андреас прежде всего хотел говорить с Дитером Риндфлайшем, а затем уже начать свое дело.

Караульные без споров указали Андреасу, где искать предводителя. Риндфлайшу душно и тягостно было в монастырской келье и он перебрался в обычную воинскую палатку, там ему вольнее дышалось.

Андреас спокойно откинул полог и вошел в палатку Риндфлайша. Тот лежал в сапогах и в рубахе на пуховой постели, постланной на ковре. Все в палатке Риндфлайша было награбленное и в этом была определенная жуть. Все это были предметы, выхваченные с мест, положенных им, унесенные грубо и поставленные здесь. Риндфлайш сразу, когда колыхнулся полог, приподнялся на локтях. Ему не было страшно, он ничего не опасался; только любопытно ему стало, кто это… Осада города, уже довольно длительная, сделала жизнь Риндфлайша и его людей довольно скучной и однообразной по сравнению с тем, как они жили прежде, быстро и буйно передвигаясь от города к городу.

Вроде бы Риндфлайш никого к себе не звал; и то, что вот, кто-то входил к нему, показалось ему любопытным; вроде бы мелочь, но все же как-то разнообразило монотонность жизни…

Риндфлайш был старше Андреаса лет на десять, но не казался стариком; и лицо его не было тупым и злобно ухмыляющимся; черты были даже правильные, щеки не ожирели и не втянулись; смотрел он холодно; и как ни странно, сейчас больше походил на мальчика, которого пришлось судить Элиасу Франку, нежели на того пропойцу, с которым Андреас сталкивался в своей молодости. Увидев сейчас Андреаса, Риндфлайш усмехнулся даже как будто радостно и, кажется, узнал его.

— Здравствуй, добрый человек, — тихо сказал Андреас.

Риндфлайш быстро сел на постели, скрестил ноги в сапогах, и приветствовал Андреаса так весело и дружески, будто они все минувшее время поддерживали знакомство и были приятелями.

Андреас сосредоточенно смотрел на деревянный сундук с плоской крышкой, весь покрытый искусной резьбой, тонкой, словно переплетение иудейских букв на пергаменте; крышка была украшена перламутровой инкрустацией. Похожий сундук был в доме Михаэля, его учителя и мужа его старшей сестры. Должно быть и этот сундук в палатке Риндфлайша был унесен из какого-то еврейского дома. Но фаянсовый кувшин, расписанный раковинами и стоявший сейчас на крышке этого сундука, был унесен из какого-то другого места. Это был аптечный сосуд, раковины на нем были нарисованы розовые по белому, и написано было: «OLMIRTINO», значит, в этом сосуде держали масло, полученное путем перегонки из листьев мирта.

Сейчас в кувшин было налито вино, смешанное с водой; чистое вино Риндфлайш пил только на пирах. Надпись он прочесть не мог, он не умел читать. А в сундук была свалена в беспорядке награбленная одежда и разные ткани.

Андреас смотрел и лицо его выражало такую кротость и тихое страдание, и будто скрытное постижение всего; и от этого делалась такая странная отчетливость черт и болезненной, страдальческой улыбки…

Риндфлайш поднялся. Он заметил на шее и на руках Андреаса следы ожогов. И то, что Андреас, казалось, не чувствовал боли, еще сильнее распалило гнев Риндфлайша против тех, которые посмели причинить страдания Андреасу. Риндфлайш уже хотел было спросить гневно, кто это сделал, и тотчас наказать их. Но Риндфлайш не спросил: «Кто?!» Он будто чувствовал, что после всего того, что он, Риндфлайш, сделал; не надо, нельзя спрашивать, кто мучил Андреаса. А Риндфлайш много страшного сделал: разбивал головы детей о каменные стены, мучил и насиловал самыми жестокими способами. И теперь Андреас словно был окружен преградой воздушной, от Риндфлайша отграничен; сострадание Риндфлайша не могло дойти до Андреаса, не могло помочь Андреасу. Хотя Риндфлайш знал, что Андреас по-прежнему не презирает его, по-прежнему с чистым сердцем говорит ему: «Добрый человек»… Не в том дело, что Андреас не примет сострадания Риндфлайша, а в том, что оно не поможет Андреасу…

Они стали говорить. Оба стояли. Жизнь Риндфлайша была путанная, жестокая. Несколько страшных, загадочных и кровавых убийств связывали с его именем… Но он о многом сейчас не помнил искренне.

— Тогда, в трактире, помнишь, — говорил он Андреасу и сам верил, что говорит правду; и, может, и говорил правду, — тогда, когда ты спас меня, уберег от убийства ребенка в утробе матери; тогда ведь я исправился. На бойне я работал честно, пить стал в меру. Уважение приобрел. О детях своих заботился. Но о врагах думал, — Риндфлайш чуть растянул это «ду-мал», — думал, как бороться с врагами! — он теперь смотрел на Андреаса с какой-то странной смесью подобострастия, умиления и странной издевки…

— Я хотел бы, чтобы вы ушли отсюда, — мягко сказал Андреас, — совсем ушли, из монастыря и совсем. И чтобы ваши люди разошлись…

— Я не могу уйти. Мои люди этого не захотят. Я предводительствую ими, но я и служу им. Они не уйдут и мне уйти не позволят.

— Но если вы позволите мне, — тихо продолжил Андреас, — я каждого из них буду уговаривать уйти. Вы позволите?

Риндфлайш снова легко кивнул и заговорил.

— Я-то тебе все, что пожелаешь, позволю. Я-то уйду, если ты просишь. А вот парень мой, сын, он не уйдет. Даже и ради тебя не уйдет.

Андреас уже вспомнил то давнее и, кажется, совсем-совсем для него незначительное; то мгновение своей жизни (а вот оказалось, что едва ли не самое важное… или нет…), когда он спас женщину от побоев… Но еще такие случаи бывали в его жизни, а он забывал; никогда не гордился своим милосердием…

Андреас знал, что сын Риндфлайша еще страшнее отца. Риндфлайш разбивал детям головы и стены, страшно издевался над беспомощными. Но сын его был еще страшнее. И Андреас знал, что спас этого человека, когда этот страшный человек был еще в утробе матери. Но для Андреаса не было сомнений. Он только подумал, как милостив Господь, скрывая от нас будущее, чтобы не соблазнять нас на жестокость. И воистину все гадания и предсказания — от дьявола. А спасти ребенка в утробе матери оставалось безусловно добрым делом. Андреас знал, как страшен этот человек. Андреас понимал, что те, кто по вине этого человека были страшно искалечены, безысходно унижены, потеряли самых дорогих близких и друзей; те стали бы мстить этому человеку; и Андреас понял бы их и не осудил бы их. Хотя сам никогда бы не унизился до мести. Умереть в мучениях самому, но не мстить и не презирать и не ненавидеть…

— Я буду говорить и с твоим сыном, — тихо сказал Андреас.

И вдруг приблизился к Риндфлайшу, положил руки ему на плечи и посмотрел ему в глаза.

И Риндфлайша охватило отчаянное желание говорить.

Он стал говорить сбивчиво и много; он говорил, что не хотел убивать детей; что он всегда приказывал, чтобы детей не убивали; что он всегда кричал, что детей убивать не надо… Он просто хотел воли… бродить вольно… Он даже и не хотел этого войска… Это все — ошибка!.. В детстве его так много обижали, унижали… Он хотел понять, кто — враги…

И внезапно Риндфлайш замолк. Словно отрезало — замолк.

Он понял вдруг, что все его мучения в детстве — не оправдание и не равновесие тому, что он совершил. Он понял, что на душе его — тяжесть греха, и нельзя называть грех «ошибкой». И он понял вдруг, словно озарение это было; что он не имеет права искупать свой грех страстным подвижничеством и покаянием; он не должен вводить людей в соблазн простить его. Нет, его не должны прощать, он не должен каяться открыто; его наказание другое — он должен сделаться серым и бесприметным и пропасть в людских толпах, чтобы о нем больше никогда не слышали…

Андреас не судил и не прощал — понимал. Не прощал, но — понимал.

* * *

Андреас говорил с сыном Риндфлайша и тот ушел первым, ушел с пустыми руками, оставив оружие и бросив награбленное. И все из войска Риндфлайша последовали примеру его сына и уходили с пустыми руками.

Андреас шел без отдыха, входил в палатки, люди сходились к нему. Наступила ночь и он шел от одного костра к другому и с каждым человеком тихо говорил. Шел от человека к человеку легко; чувствовал, что теряет силы; но таким легким и свободным чувствовал себя. Не ел, не пил и не спал; обошел все войско Риндфлайша; подходил и смотрел в эти страшные лица, видел тупость и черты вырождения, и не опускал глаза. И эти люди видели и чувствовали его мягкость и то странное, что в нем было. Так он говорил с каждым, никого не пропустил, каждого назвал добрым человеком.

Люди расходились в разные стороны, кучками и поодиночке; для того, чтобы никогда больше не быть войском.

Расходились медленно. Обыденно-уныло. Тускло. И снег будто потускнел. И вот остался один Риндфлайш, стоявший у своей палатки. Уже было раннее утро.

Андреас тихо подошел к Риндфлайшу. Андреас не гордился, не бахвалился, да и не могло такого быть. Андреас подошел, как подходит учтивый тихий человек, чтобы проститься; ведь это неучтиво — уйти, не прощаясь. Андреас подошел, чтобы проститься с Дитером Риндфлайшем.

Риндфлайш снова начал говорить сбивчиво и много, но на этот раз как-то скованно и глухо. Он стоял, глядя в землю, и говорил о своих преступлениях…

— Я убивал детей. Я достоин наказания…

Он словно бы просил Андреаса о наказании; словно бы хотел доказать, что достоин того, чтобы его наказал Андреас… Но голос Риндфлайша звучал монотонно. Риндфлайш не верил в то, что Андреас накажет его. Риндфлайш знал, что этого не будет. Но все же была потребность говорить и Риндфлайш говорил…

— Я не судья; иди, куда хочется тебе, — сказал Андреас, и голос у него был теплый и ровный…

Риндфлайш понимал (не словами разума — чувством), что Андреас опустошил свою душу, вычерпал; и теперь — пустота; и от этой пустоты усугубится душевная болезнь Андреаса (а Риндфлайш знал, что Андреас болен; это Риндфлайш всегда был здоров); и сама эта пустота, она — болезнь… И этого никто не поймет; ни мать, ни женщина, которая любит и готова жертвовать собой… Никто не почувствует… Риндфлайш это понимает… Риндфлайш готов на коленях служить этому человеку, раздавшему бескорыстно свою душу. Но Андреасу не нужно; Андреас без корысти; ему ни похвал, ни восхищения людского не надо… И восхищения Риндфлайша не надо ему… Андреас хочет к близким, чтобы согрели и помогли… А Риндфлайш все знает, Риндфлайш готов мстить за муки Андреаса; но не надо Андреасу этого.

— Куда ты пойдешь теперь? — спросил Риндфлайш.

Он видел, как измучен его кроткий противник, душа опустошена…

— Вернусь в город, побуду среди общей радости, — отвечал Андреас тихо.

Риндфлайш знал, что город ползуче, обыденно предаст своего спасителя; не объединится по-доброму в этой общей радости. Андреас был таким искренне чистым, таким беззащитно кротким; и с новой силой разгорелось в душе Риндфлайша отчаянное желание защитить Андреаса. А для Риндфлайша защищать означало нападать. Снова он привычно отыщет в окружающей жизни тех, кого Он назовет «врагами». И он будет бороться за справедливость; он защитит беззащитного Андреаса от этих самых врагов; он отомстит врагам Андреаса!..

— Я сожгу этот город! — вырвалось у Риндфлайша.

Но у Андреаса не было врагов; Андреас лишь повел рукой. И Риндфлайш понял, что Андреас все знает и Андреасу ничего не нужно; Андреас чистый.

Риндфлайш опустился на колени у ног Андреаса.

— Встань, прошу тебя, — ровным теплым голосом произнес Андреас.

Риндфлайш послушно поднялся.

Это было последнее искушение; соблазн дружбы Риндфлайша; соблазн того, что страшный и злой человек будет добрым для тебя одного. Но Андреас уже и не мог соблазниться этим. И никогда не мог соблазниться этим.

И Риндфлайш понял, что осталось лишь понести наказание: сделаться серым и бесприметным и пропасть в людском множестве бесследно.

И все же Риндфлайш робко попросил Андреаса:

— Не можешь ли ты дать мне что-нибудь в память о тебе?.. Какую-нибудь вещицу… что-нибудь, чего касались твои пальцы…

Андреас вынул кораблик и протянул Риндфлайшу на раскрытой ладони.

— Возьми, он серебряный.

— Нет, — Риндфлайш чуть отшатнулся, — не серебро и не золото. И это должно остаться с тобой, — произнес он, словно в каком-то внезапном озарении, — это должно остаться с тобой… захочешь уплыть…

— Уплыть… лететь… — задумчиво произнес Андреас.

Он спрятал кораблик и подал Риндфлайшу игрушечного, пестро раскрашенного петуха. Риндфлайш прикоснулся губами к игрушке и бережно положил ее за пазуху. Поверх рубахи на нем была куртка, подбитая волчьим мехом. Он снова опустился на колени, тотчас поднялся, и быстро ушел. И больше о нем не слыхали.

На том расстались Андреас и Риндфлайш.

Из монастыря вышел совсем старый, дряхлый монах. Он шел медленно, то и дело останавливался и опирался обеими ладонями на широкую закругленную верхушку своего посоха. И вдруг Андреас узнал его; это был тот самый монах, который когда-то учил Андреаса и других мальчиков в монастырской школе. Андреас сам удивился, как мог он узнать этого монаха-учителя через столько лет. Но узнал и не сомневался в своем узнавании. Монах приблизился к Андреасу. Андреас почтительно склонил голову.

— Что такое человек? — спросил монах глухим старческим голосом.

И снова Андреас вспомнил: это был первый из пяти вопросов, один король задал эти вопросы одному мудрецу. Тогда давно, в монастырской школе, Андреас и другие мальчики заучивали эти вопросы и ответы на них наизусть.

— Человек — это слуга смерти, — ответил Андреас, — это гость в этой жизни, это путник и прохожий.

— Кому подобен человек? — задал второй вопрос монах.

— Человек подобен снегу, который тотчас тает при малейшем тепле, — ответил Андреас. И подумал, что бывает и такое, когда снег может загасить пламя. Но ничего не сказал.

— Каков образ бытия человеческого? — спросил монах.

— Человеческое бытие — свеча на ветру, гаснущая быстро, подобно искре; человеческое бытие — пена, вздымаемая волнами и поглощаемая морем. — Андреас знал, что всё вспоминает сейчас верно.

— А где обретается человек?

— Во всякого рода борении. Он борется за всё то, чего он жаждет; а изнутри его терзают муки совести.

— А каковы же товарищи человека?

— Их семеро. Это голод и жажда, холод и жар, усталость, болезнь и смерть.

— Ты всё помнишь, ступай спокойно, — монах перекрестил Андреаса.

* * *

Андреас не помнил, как возвращался в город. Осаждавшие город ушли, все, далеко, в разные стороны; даже те, что прежде жили в городе, не вернулись. Андреас шел через лес; и снег сделался талый какой-то; и тонкие голые ветки деревьев уже не были заледенелыми и тянулись как-то робко и тревожно; и небо лиловато, тревожно светлело; и всё было тающее, беззащитно обнаженное, тревожное, как бывает ранней весной. Он пил воду из родника, набирая воду в горсти. У него начиналась лихорадка. И кажется, это и вправду была уже весна…

Он очнулся на улице. Ворота были открыты, он прошел в город беспрепятственно. Болели виски и переносица ныла. Наверное, первая половина марта уже закончилась. Было пасмурно. Скользко было на мостовых. Небо низкое было и серое, с тревожными синими просветами. Сначала он шел легко. Усталости не было. Болело под ложечкой — чувствовал — ныло. Наверное, потому что давно не ел. Нет, это была боль от пустоты, внутри была опустошенность. И всё сильнее ощущалось что-то. И он еще не сознавал, что это он ощущает безысходность. И вдруг ничего не помнил; забывал тотчас то, что видел. Уже усталость была, появилась. И смутная появилась мысль странная, что лучше бы его сожгли; потому что тогда он не боялся, а теперь ему было страшно. Тогда было чего бояться, но он не боялся; а теперь он сам не знал, отчего ему так страшно.

Андреаса отличала эта хрупкая детская открытость. И сейчас ему было тяжко. Он еще никого не встретил на улицах, но у него уже было ощущение, что люди как будто сделались прежними, стали такими как раньше; и это ощущение больно ранило его. Ведь когда он уходил из города, люди были необычными. Раббани показал им чудо и зрелище чуда соединило их необычно. Раббани изгнал из города обыденность. Но нет, обыденность вернулась снова, Андреас это почувствовал. Голова болела; какие-то странные в своей этой обыденности голоса приказывали ему и грозили, и издевались над ним внутри головы. И он уже мучился одиночеством, страхом и тоской.

Раббани, конечно, не был таким хрупким и доверчивым, как бедный Андреас. Раббани знал, что так и будет с людьми; знал, что его первенство в городе мгновенно, и спокойно вернулся на свое обычное, обыденное место в мастерской. Это потому что Раббани хорошо знал обыденность, она не была для него таинственной. Таинственной и странной она была для Андреаса.

И если бы в то утро, когда Андреас вернулся в город, Раббани был бы в своей мастерской; тогда, возможно, все было бы иначе с Андреасом, Раббани сумел бы спасти его от смерти. Но так случилось, что Раббани в то утро, очень рано, поднялся на крепостную стену и смотрел совсем в другую сторону; и потому даже и не видел, как вошел в город Андреас…

* * *

Андреас подошел к дому сапожника. Так обыкновенно все было, все дома и улицы не изменились, прежние остались. И дом сапожника остался совсем прежний; как будто все, что Андреас пережил недавно, пережито было совсем в другой какой-то жизни, не в этой. И это было сейчас так странно и больно, и даже раздражало немного.

Дверь не была заперта, как всегда. Он вошел. В мастерской никого не было. Но Сафия услышала шаги и вышла. Она была тоже совсем будничная, в старом коричневом платье и волосы заплетены в одну косицу. Он помнил ее красивой и нарядной; и когда он увидел ее сейчас, раздражение продолжало мучить его. Но она протянула к нему руки, черты лица ее ожили, и она снова стала красивой. Это немного успокоило его.

Сафия увидела его. Так внезапно, неожиданно; такого измученного; в разорванной одежде грязной и с едва затянувшимися ранами и следами ожогов на шее, на лице и на руках. Было так страшно, так больно, так жаль его; и был страх (уже был), что он не примет ее боли, ее жалости. И что тогда?..

Она стала быстро говорить ему, что ему надо лечь, а она пока приготовит для него еду, бобовый суп и хлеб, и согреет воду для мытья. Он поест, вымоется и опять ляжет, и хорошо поспит, отдохнет…

— Ничего не надо, — произнес он как-то странно задумчиво и решительно.

Ее страх и робость сделались еще сильнее; она сильно сжала пальцы обеих рук, опустила голову. Но он не уходил все же, сел на табурет. То, что он не уходил, давало надежду. Может быть, ей удастся уговорить его лечь, и после она сможет покормить его, обмыть его раны…

— Что же вы не спрашиваете меня ни о чем? — спросил он как-то так резко, будто их ничего не связывало.

Она совсем оробела. Теперь она еще больше боялась за него, потому что она чувствовала, что теперь он будет приказывать, повелевать, а она будет подчиняться и сможет лишь слабо противиться ему; и совсем, совсем не сможет помочь ему…

— Да… расскажите мне все… — робко и скованно проговорила она.

Он помолчал задумчиво, затем произнес:

— Не то чтобы я простил, но нельзя вечно помнить зло. Такая долгая память — это тоже проявление зла… — и вдруг воскликнул с такой болью, — Пожалейте меня, у меня отец умер!

У нее сердце больно замерло в груди.

— Маленький мой, солнышко мое, золото! — заговорила она быстро, и сама не совсем понимала, что же она говорит. — Потерпите немного, совсем немного; все пройдет, вам легче станет…

Ссутулив плечи, он пристально смотрел на нее этим странным, будто остановленным взглядом своих больших, очень темных глаз…

Она не думала, что будет так больно, тяжело, больно. Она думала, что вот Андреас как-то так сделает, чтобы войско Риндфлайша ушло; и войско уйдет. О том, что это войско опасно и для нее, она совсем не думала. Она думала, что Андреас вернется, отдохнет, она его обнимет, уложит, он уснет спокойно; а она сядет возле него и подержит его руку теплую…

Но он вошел так неожиданно, и сразу больно, и она испугалась его, за него…

— Все зло от вас, — вдруг резко обратился он к ней. — Вы мучаете меня. Ваш вкрадчивый мягкий голос опутывает меня. От вас не уйти…

Ее страх сделался еще сильнее. Она боялась противоречить ему. И чувствовала обреченность, безысходность; потому что скованная этим страхом, она не могла помочь ему… Она так хотела защитить, успокоить его; он был так болен, так измучен; но он был сейчас так резок и суров с ней; она так боялась, что если она скажет что-нибудь наперекор ему, то он совсем уйдет и больше не захочет видеть ее, говорить с ней; и она не знала, что же ей делать.

— Почему я все время вижу вас, ваши глаза? — резко и повелительно спрашивал Андреас. — Вы — ведьма? Вы согласны признаться всем людям, что вы ведьма?

— Да… — почти шептала она. — Я сделаю все, как вы хотите… Но люди… люди могут обидеть меня…

Она бы пошла к людям и сказала бы все, что он хотел, только бы видеть его, только бы он не уходил от нее…

Он как будто смягчился. Ее покорность отчаянная смутила его как будто. Но тотчас он снова заговорил резко.

— Вы должны стать доброй. Те, которые говорят со мной, всегда добреют. Или вы станете доброй, или я никогда больше не буду говорить с вами.

— Я добрая, — с тихим унынием отвечала она.

— Добрая? Но почему я вижу ваши глаза? Вы — ведьма!

— Нет, Андреас, нет!.. Вы больны…

— Вы злая, — говорил он как в лихорадке. Да, у него лихорадка была. — Вы злая, вы ведьма. Я вижу ваши глаза…

— Но мои глаза — это ваши глаза, Андреас! — ей стало совсем больно.

— Да?.. — спросил он вдруг тихо, доверчиво, беззащитно.

Очнулся на миг, посмотрел на нее жалобно.

И тотчас вновь помутился разум.

— Вы ведьма, — говорил он резко, четко, лихорадочно, — Вы — наложница фараона! Я узнал вас!.. Я знаю, мне говорил ваш отец… Вольф сказал моему отцу, я знаю… он сказал: «Не женись на этой наложнице фараона и дочь ее в жены не бери, потому что она — это и есть она!»

Сафия удивилась как-то уныло. Разве ее отец рассказывал такое Андреасу? Нет. Или рассказывал? Но уже было все равно…

— Вы ведьма, — говорил Андреас. Вы — наложница фараона. Это вы! Я узнал вас…

Теперь она даже не могла заплакать. Сделалось такое оцепенение. Боялась остановить его, уходящего…

* * *

Андреас подошел к дому, в котором жил. Пасмурно было. Драконы водосточных труб обыденно раскрывали пасти. Сделалась тоска. Еще сильнее…

Он поднимался по лестнице. Лестница была прежняя. Все было прежнее. И неужели Андреас пережил совсем недавно то самое? И если пережил, то почему же теперь все такое прежнее и обыденное? Ведь все было! Ведь его жгли на костре, ведь он рассеял огромное войско… Зачем же теперь…

И дверь была прежняя, обыденная. Он будто возвратился в эту жизнь из какой-то другой жизни, возвратился во времени назад, и потому ничего не изменилось.

Он постучал в дверь.

Мать не спросила, кто это стучит, а просто чуть помедлила у двери, потом спросила тихо и с каким-то слабым изумлением:

— Андреас, это ты?

Она всегда так спрашивала, когда он возвращался позднее обычного, а она уже лежала в постели, и он открывал дверь своим ключом. Сейчас у него не было ключа. Но то, что мать спрашивала так, как прежде, не раздражило его сильнее, а даже чуть успокоило. И то, что он выговорил свой привычный тихий ответ, успокаивало его.

— Я, мама…

Он наклонился, наклонил голову; она прижала обе ладони к его щекам и целовала нос и лоб…

Это было так радостно, то, что он вернулся. Она даже не могла увидеть сразу, какой он, что с ним. Он был с ней, жив был, и этого было ей довольно… Но почему же такая тоска делается? Так буднично все и оттого тоскливо. И мать это не то чтобы поражало, но как-то сокрушало — эта обыденность и эта тоска от этой обыденности. Нет, она не ждала, что придет торжественная толпа и будут какие-то шумные приветствия, да Андреасу этого и не нужно… Но какие-то перемены… чтобы жизнь его стала чуть радостней…

Она так и не смогла уговорить его переодеться. И умыться он не захотел, волосы не вымыл. И что-то говорил громко о добре и зле, она после не могла вспомнить. Она упросила его сесть за стол в кухне, сварила яйцо и вынула из шкафа с посудой маленькую серебряную ложечку; подарили в день крещения Андреаса и она сберегла. И теперь она стала кормить его с ложечки кусочками яйца. Он сидел задумчивый, углубленный в какие-то свои мысли странные. Теперь молчал, но не противился, позволял матери кормить его. Он не знал, и мать не знала, что это его последняя трапеза.

Потом она напоила его с ложечки медовым отваром. Он сидел, подперев щеку рукой, молчал. Она осторожно потянула его за руку и тихо сказала:

— Пойдем, Андреас, я тебя уложу…

Он поднял на нее глаза и слабым голосом заговорил:

— Видишь, мама, солнце… Мама, мне плохо… Я, как ребенок, теперь, веди меня…

У него была лихорадка.

Мать подумала, что ей надо бежать за лекарем, но боялась оставить сына одного. Она решила, что сейчас уложит его, поможет ему домашними средствами, ему полегчает, и тогда она уже сможет оставить его ненадолго… Ею овладел какой-то странный страх, она боялась звать соседей, хотела почему-то (сама не понимала, почему это) скрыть от них возвращение Андреаса… может быть, это потому что он вернулся в таком состоянии… сама не понимала…

Она уложила его, укрыла, приложила примочки к его ранам и волдырям; он даже снял башмаки и разделся до рубашки. Она сама не знала, почему она отвела его в свою комнату и уложила на свою кровать.

Он немного поспал. После проснулся и снова стал говорить. Но что он говорил, мать не запомнила. Он и не обращался к ней; и ни к кому не обращался, говорил сам с собой. С постели не встал и говорил громко. Мать подошла к нему и потрогала его лоб своей маленькой ладонью — жара не было. Это немного успокоило ее.

— Тише, — сказала она почти сердито. — Не надо так громко говорить, уже ночь, — она прикрыла ему рот ладонью; сама не знала, не понимала, почему это сделала. Он не противился. Она почувствовала ладонью его все еще запекшиеся губы и быстро отняла свою ладонь от его губ.

Он замолчал.

— Сейчас я приготовлю ужин, покушаешь, потом еще поспишь, отдохнешь, — сказала она.

Все в городе знали, что люди Риндфлайша ушли, разошлись в разные стороны. Все уже знали. И мать знала. Она подумала, что из-за этой осады у нее так мало осталось съестных припасов, и огорчилась. И стала думать, как бы все же повкуснее накормить Андреаса. Но уйти на кухню она не успела.

Он быстро поднялся с постели, одеваться не стал, и начал быстро ходить по комнате. Внезапно и как-то странно останавливался у стены. Мать подходила к нему, брала за руку, осторожно отводила от стены и вела к постели. Но он высвобождался молча и снова принимался ходить по комнате. Затем легко и быстро лег на пол навзничь у кровати, раскинул руки и проговорил громко:

— Я — Распятый!..

Слово «Распятый» он произнес с такой мукой и высотой; и мать поняла, кем он себя полагает. Она смотрела на сына растерянно, тревожно, и словно бы и не изумлялась. И то, что она не изумлялась, было странно в ней.

Андреас тотчас встал с пола, быстро подошел к незанавешенному окну и сильно ударил обеими ладонями по стеклу. Мать поспешно обняла его за пояс и отвела от окна. Так они стояли посреди комнаты. Неподалеку от окна к стене был прикреплен подсвечник с двумя свечами, их маленькое пламя сильно колыхнулось.

Вдруг Андреас резко вырвался, бросился к двери, которая вела на лестницу. Дверь была заперта. Андреас бился о дверь лицом и руками, ударялся лбом. И все молча, ни слова, ни вскрика.

И мать не закричала; только из последних старческих сил пыталась оттащить его от двери, отчаянно обхватывая за пояс.

Наконец ей это удалось. Она прижала его к себе, совсем судорожно обняв за пояс и чувствуя больно, как его сердце учащенно бьется у самых ее глаз. Она почувствовала, что он немного расслабился, чуть успокоился, и отпустила его. На лице его были кровавые ссадины и синяки.

— Мама, помоги мне, — произнес он тихо.

Он теперь сознавал, что он болен, что ему плохо от болезни. Он осознанно просил о помощи. И у матери сердце зашлось от этой мучительной жалости к нему.

Она повела его к постели, он шел послушно. Она усадила его и сидела рядом с ним, обнимая его. Она пыталась собраться с мыслями и понять, что же ей сейчас делать, как помочь ему. Но какое-то жуткое ощущение страшной бездны их с сыном одиночества, почти одичалости, отделяло ее от людей. Это ощущение словно бы сковывало и притупляло все ее мысли и чувства. Она пыталась стряхнуть, оттолкнуть обеими, выставленными вперед ладонями это ощущение; но ощущение наваливалось, обволакивало…

— Нет, нет, нет, — громко произнесла мать. — Я помогу тебе, Андреас, я сейчас помогу тебе.

Она снова обняла его и после снова отпустила. Он, казалось, пришел в себя совсем. Она заметила, как поморщился он осознанно от боли, ссадины и синяки болели. И ей стало больно от его боли. И ее лицо сморщилось и она едва сдерживала слезы. Он приподнял руки, прижал ладони к вискам, уронил руки на колени.

— Мама, — заговорил он, и произнес слова с болью, — мама, я обидел ее. Она совсем одна. Мои глаза так похожи на ее глаза!..

И вдруг его голос переменился.

— Мама, ты видишь? — напряженно спросил он.

Но она не видела того, что видел он.

Он видел на стене, над свечами, темное существо; оно как-то прилепилось к стене тонко-когтистыми лапами. Хвост был длинный, как у крысы, голый; туловище звериное; гладкая шерсть короткая светлая сияла в полутьме, золотилась волосками. Но голова, голова была женщины, ее голова, наложницы фараона, госпожи Амины-Алибы. Голова богини, чей знак — знак разомкнутой нечистоты. И глаза были длинные с большими круглыми зрачками, страшно манящие и бессмысленные; глаза колдовской козы, волшебной коровы, зверя-кормилицы. Такое существо он видел прежде в книгах на рисунках. Оно было описано в книгах, там оно называлось: сфинкс…

Он повернулся к матери, посмотрел на нее и вдруг у него вырвалось странно-задумчивое:

— Мама, а ты не дьявол?

И мать поняла с ужасом, что вместо нее он видит что-то ужасное.

Нет, она одна не сможет ему помочь… Она вспомнила ярко, что он спаситель города. И разве этим спасением города не обрел он право на эту помощь людскую?..

— Потерпи еще немного, Андреас! Я помогу тебе. Я приведу людей. Ты спасешься. Потерпи, подожди… Нет, идем со мной!..

— Я подожду, — проговорил он обессилено, не глядя на нее, и закрыл лицо ладонями.

И она пошла быстро… звать людей…

* * *

Когда он посмотрел на мать… и вдруг увидел в сумраке, что у матери лицо обезьяны… вместо человеческого лица сделалось лицо обезьяны… лицо зверя… Он видел обезьян в книгах на рисунках, знал из книг… Он знал, что обезьяна — это игра; обезьяна — таинственное пересечение, сопряжение Искусства и Природы… Искусство — «обезьяна Природы», simia naturae?..

Но внезапное в сумраке лицо обезьяны вместо лица матери… И он знал, что это все равно его мать, даже с таким лицом!.. Ужас… не мог вскрикнуть… Как вырвался тот жуткий вопрос, почему — не помнил. Но сам вопрос — помнил… Решился снова посмотреть на мать… С облегчением увидел, что у нее прежнее человеческое лицо… Вздохнул… Почувствовал себя таким разбитым… Что-то говорила мать… он что-то ответил ей, закрыл лицо ладонями, пригнул голову… Успокаивался… Уцепился за это слово: «Искусство». Это слово, это понятие вызвало мысль о Сафии, о ее коврах… Стал думать об этом. Ровное течение мыслей успокаивало…

Отнял от лица ладони и поднял голову…

Он был один в комнате. Не было спасения, избавления. Он знал, что матери нет… Сфинкс — бес — повиснув в темном воздухе комнаты, странно женски подперев ладонями подбородок (и руки были, и были женские); улыбался смутной улыбкой. Было страшно от этого тихого парения. Андреас вдруг увидел глаза Сафии; это были его, Андреаса, глаза. Слава Господу, они не принадлежали сфинксу, не были на бесовском лице, были сами по себе… Но ужас удушающий был сильнее желания жить, уцелеть… Смерть — конец — освобождение — лететь… Лететь, лететь — сердце было стесненное в груди от этого нарастающего желания… Лететь, лететь, лететь… Андреас бросился в свою комнату… Существо-сфинкс легко перелетело следом… колебание воздуха в темноте… Ужас… гналось…

Андреас ничего не видел в своей комнате… кроме окна… Распахнул окно… вскочил на стул, занес ногу быстро… со стула — на окно… За окном — легко и прохладно в темноте… Туда!..

* * *

Тело его лежало на мостовой… Лицом вверх… В пальцах откинувшейся правой руки был зажат маленький серебряный кораблик. Андреас успел взять с собой игрушку.

* * *

Сафия поняла, что Наложница фараона — это что-то страшное, и он уже сталкивался с этим страшным… Но сейчас — это его бред, это не о ней, не о Сафии… И вдруг — отчаяние черное — как она может так относиться к его словам; как может думать, что его слова — простой бред безумного? Она — это, он прав, она — это!.. В самой глубине своего существа она не то, что она есть; она — это, Наложница фараона, ведьма… Он прав. Она может спасти его не более, чем нож, который режет горло, может спасти того человека, чье горло режет. Она себя боится, не может уйти от себя, не может покаяться… Нельзя раскаяться в том, что ты — это ты, ведьма, Наложница фараона…

Сделалось чувство удушья, удушения… Плотность, уплотненность воздуха душила, сжимала ее шею… Она поднесла руки к шее, быстро прошла по комнате, села на табурет, вскочила, вскрикнула коротко… Это не ее руки душили ее, а то, воздушное; и то воздушное тоже было она; она сама себя душила…

Но ведь он знал, знает, давно понял, простил, все равно любит…

Почему она не идет к нему? Боится? Чего? Унижения — его мать и он скажут, чтобы она оставила его в покое? Но ведь ему сейчас нужна помощь. Она должна идти к нему!..

Закрыла глаза…

Отец рассказал ей, что сделал Андреас для того, чтобы спасти город.

И вот (наверное, вдруг) ей стало понятно совсем простое: душа его роздана по капле, расточена по кровавой капле его драгоценной крови всем… Он всем раздал, расточил свою душу. У нее отнята эта душа ради спасения города. Но разве ей нужно это спасение? Ей лучше было бы с ним. Хотя бы ненадолго, но полнота любви ночью и днем; а после пусть погибнуть вместе с городом. Как она не понимала этого? Почему она не остановила его? Как можно было, чтобы он раздал свою драгоценную душу — по капле кровавой — нищим и низким? А для него даже и выбора нет — все равно гибель ему. Так лучше бы в любви, лучше бы ей отдал душу…

Но ведь сейчас не надо рассуждать об этом, надо просто идти быстрее к нему; ему плохо, надо спасать его…

Если она успеет…

Схватила покрывало темное…

Побежала по улицам…

Пошла к дому, где жили Андреас и его мать…

* * *

Как же я могла отпустить его, больного? Как я кляну себя! Как могла подумать, заподозрить, что он просто может так говорить: что он нарочно может говорить, что я ведьма; нарочно может так говорить, чтобы показать мне, что не хочет видеть меня, чтобы показать мне, что не хочет говорить со мной… Он не может так говорить!.. Он так болен сильно…

* * *

Андреас умер без исповеди.

Тело было положено в его комнате на столе и почему-то с кровати была убрана постель. Он еще не был одет для похорон, только прикрыт покрывалом. Сафия стояла у кровати и смотрела на него.

Возле него ей было хорошо. Сначала сделалось легче, потом просто было хорошо. Она знала, что бывает такое погребение — в склепе; и после можно всегда приходить и смотреть на тело в открытом гробу; кажется, так… Но только не в их городе. В их городе такого погребения не бывает, и потому гроб закроют крышкой и закопают в землю. И она больше не будет видеть не во сне тело Андреаса. Когда она шла сюда, к нему, его мать стояла возле дома, как чужая, чуждая всему в этом городе, и будто не хотела или не решалась войти в свое жилище. Сафия подошла к ней, взяла ее за руку, приподняла ее руку и поцеловала. Мать Андреаса смотрела на нее задумчиво и ничему не изумлялась. Сафия заплакала.

— Вы видели Андреаса? — спросила мать.

— Я сейчас иду к нему…

— Вы скажете мне?.. — в ее голосе появились детски просительные интонации.

— Я всё скажу вам…

Мать сама еще не видела Андреаса. Его заметили на мостовой, подняли и унесли раньше, чем она вернулась. И теперь ей было страшно: вдруг лицо его разбито и его нельзя узнать, ее любимого, красивого…

В мертвой руке Андреаса зажат был серебряный кораблик, видно было. Кисть руки высовывалась из-под покрывала, которым было прикрыто тело. Андреаса так и похоронили, оставили ему кораблик…

Сафия спустилась к матери Андреаса и сказала ей:

— Он как живой… совсем живой… Я видела его…

— Во сне? — слабым голосом спросила мать.

— Нет, наяву… только что…

* * *

Сафия говорила с матерью Андреаса. У матери Андреаса был такой мягкий, сухой и приятный, без старческой гнилостности, запах. Она рассказывала, как она пеленала его, маленького, а он кричал. Наверное, не хотел, чтобы прикасались к нему. Сафии показалось, что это — объяснение. Когда он никому не был нужен, только матери и ей; и ему было больно малейшее прикосновение, и любовное прикосновение было больно; так болен он был; и потому и говорил, что она, Сафия, — зло… И надо было понять, как ему плохо, остановить его и суметь помочь… Не сумела. Теперь поздно. Потеряла его, не смогла уберечь…

Теперь мучение…

* * *

Сначала, когда Андреас вернулся и после ушел, Сафия не хотела говорить с отцом. Странная для нее мелочность, но ей было стыдно, что отец узнает, как Андреас обошелся с ней. Теперь она так мучительно стыдилась своей мелочности; но не хотела ее забывать, выталкивать из памяти; нет, пусть и эта мука будет…

Сначала отец не знал о его возвращении…

Неужели все зависит от случайностей?..

Смерть…

Обыденность напала на него, истощенного, и убила. Силы были истощены, никого не пропустил, всем раздал по капле кровавой свою душу. Разум помутился…

Беспомощность и ужас, оттого что его нет, нельзя помочь, ничего нельзя изменить, переменить… Будет она здесь, по земле будет ходить, без него…

Сафия думала:

«Наложница фараона мучила, преследовала его, как черная ворона — белую (но никогда не наоборот), просто потому что он другой; явление, начало, противоположное ей… Но отец мой разве не любил его? А меня? Или этих чужих в городе, о которых он пишет свои хроники, отец любит больше? Они — множество — дороже нас, единственных? Не стану мучить отца такими вопросами, простыми и плохими… Спасти Андреаса… Я пойду к нему сейчас… Пусть его мать подумает обо мне плохо, пусть он больше не захочет говорить со мной, не захочет видеть меня; лишь бы он жив был… Но его уже нет!..»

Сафия сказала отцу:

— Мы хуже Амины-Алибы. Она живет, не сознавая себя; не сознавая себя, существует. Не сознавая себя, она преследовала Андреаса. А мы осознанно дали расточиться его душе, ради спасения чужих людей. Как мне больно от этого! Я всё знала, всё чувствовала, зачем же я не спасла его?

— Сейчас кажется, что это было бы легко, — ответил Раббани тихо. — Но это было невозможно, хотя ты сейчас не поверишь мне. Будем винить себя — это неизбежность, не можем избежать своей вины. Я запишу всё; и его запомнят, и душа будет жить; будут думать о нем, любить. Пусть запомнят его.

— Твои слова страшнее самого страшного утешения, — сказала Сафия. — Ты знаешь какую-то суть, отчего ты не можешь словами записать ее?

— Не могу. Запишу то, что смогу. Не сердись. Найди другую суть, попытайся.

— Отчего всегда можно изобличить человека в каких-то дурных мыслях и чувствах? Даже когда он сам чувствует себя искренним… Отчего смеются над высокими чувствами и словами? Отчего не верят?..

— Не думай об этом. Сделай то, что тебе хочется сделать…

Сафии вот что пришло на мысль: его сказочность и страшное мучительное — она самонадеянно думала, что разрушит это и освободит его; а на самом деле (было такое «на самом деле») она сама была всего лишь затянута, втянута во всё это, будто в паутину (паук — Арахна!), и убивала его, как все…

Было странно. Потому что теперь она нетерпеливо винила всех, и себя, и отца, — ведь они все погубили его, погубили Андреаса. И она не оправдывала никого, и себя не оправдывала. А прежде бывало такое, что готова была всегда оправдать людей… И она поняла, увидела беспощадно для себя, как люди соединяются плотски; и покупают и продают этим себя и других; и все рассчитывают… Всё покупалось и продавалось, приобреталось за это. Она была вне этого, осмелилась противостоять; и должна была за свое противостояние подвергнуться издевательскому осмеянию и злобному презрению. Но Андреас не ушел, никуда не ушел. Теперь был с ней, был с ней своими утешением и жалостью к ней. Это и было — душа?.. Душа еще была рядом с телом, когда она увидела его в первый раз после смерти. Потом тело опустили в землю, а душа оставалась с ней и с его матерью, потому что они любили его. И теперь, когда он стал — душа, любили его…

* * *

Могилу засыпали землей. Пошел мокрый снег, совсем пасмурно сделалось; будто небо и окрестности оплакивали умершего.

* * *

Теперь Сафия поняла, зачем это говорение при оплакивании. Раньше ведь не понимала. Уже он в земле, так странно и больно; задыхаешься от мысли, что он не может дышать. Вдруг он задыхается? Тело милое распадается под землей… Мать закрывает лицо ладонями и плачет…

Мать смотрит на Сафию — внимательно и даже с надеждой. Что хочет услышать? Если бы знать и сказать то самое…

«Его матери сейчас нужны мои слова. А я люблю ее»…

Нужно не только, чтобы хорошо сказали об умершем, но чтобы перешел в искусство слова умерший, стал красивыми и высокими словами…

Распрямилась и стояла, чуть покачиваясь взад и вперед. Ладонь — к груди, потому что было больно в груди, где косточка подкожная между грудями.

Вспомнила, как видела его: сначала лежал на столе, прикрытый, только голова и плечи открыты; после — в гробу лежал — уже омытый, прибранный, в той свадебной одежде из белого с голубизной шелка, снова молодой и прекрасный; но тот, первый, был ближе ей…

— Спаситель города и людей… мальчик мой… — начала высоко…

Голос прервался и начал снова:

— Спаситель города и людей…

Покачиваясь тихонько взад и вперед… стояла… вытянувшись, распрямившись… руки — ладони — судорожно — к ключицам под платьем… чувствовала ключицы растопыренными пальцами… Замолчала и вдохнула судорожно, приоткрыв рот…

— Андреас!.. Андреас!.. Андреас!..

На пол легко села, легко поджала ноги под себя… Раскачиваясь — руку к груди — больно в груди, во всем ее существе больно; но это даже хорошо…

Не плакала и говорила, порою переводя дыхание, замолкая… Рвала одежду на себе. Для такого говорения надевают плохую одежду, чтобы не жаль было рвать. Она надела свадебное красное платье, а под платье — рубашку из толстого полотна, чтобы тело было прикрыто. Рвала, тянула на себе, дергала платье; красивая ткань поддавалась…

— Если ты будешь выбирать еще, больше не выбирай смерть; потому что ты единственный мой, единственная моя защита. Нет у меня другой поддержки, кроме тебя. Там, где твоя душа, молодая и прекрасная всегда, там рай для меня. Я мертвая была, и тело мертвое; увядшее, старое, больное и противное взору. И вдруг я ожила так странно и легко. Я чудо почувствовала. Моя душа пошла вперед. Лился тоскливый серый свет, и вдруг появился живой радостный свет. Я знаю, что это ты, но я боюсь, ведь ты совсем молодой теперь, ты ждал меня так долго и терпеливо, а я так долго к тебе шла. Но теперь мне уже не больно. Ты улыбаешься, ты всё мне простил, я уже ни в чем не виновата. Я увидела, нет, я почувствовала свои глаза и волосы, улыбку на своем лице, — всё молодое прежнее, снова я красивая. Ты ждешь меня, так долго ты ждал меня. Такая счастливая, я замираю; я боюсь на тебя смотреть, я поднимаю ладони к глазам. Ах, зачем случилось это несчастье? Зачем так высоко это было? Не надо, чтобы ты лежал мертвый. Забудь страшное окно. Говори мне свои слова нараспев: «Я святой, я слепой». Зачем так мучился в жизни единственный мой? Вот всё и кончилось, вот всё дошло до гробовой доски. Из одних печалей мы были сотворены, из одних и тех же горестей мы с тобой были сотворены. Как мне больно теперь! Но теперь ты будешь вместе со мной, никуда не уйдешь от меня, навсегда не покинешь меня. Мыслями и чувствами будем делиться, из одной чашки будем пить воду и вино. Из одной чашки с тобой буду пить! Будем ходить, обнявшись, и говорить. Одна судьба, одни слова, одна боль. Как мне хорошо, оттого что мы с тобой — одно! Ты уже не болен, ты здоров. Ты улыбнулся, потому что ты видишь меня. Страшных слов не будешь мне говорить. Жалеешь меня, спрашиваешь: «Я не обидел тебя?» Я так отчаивалась, так мучилась! Нельзя уйти из замкнутого круга; и это хорошо, что нельзя уйти из замкнутого круга. Нельзя без слёз и без боли в жизни, и нельзя без тебя. Никто ничего плохого не скажет обо мне. И душа твоя больше не будет болеть. Пойдем, пойдем. Пойдем в наш свадебный город. Никогда не заставят нас покинуть этот город. Я увижу тебя, дорогу к тебе я найду…

Андреас, Андреас, Андреас! Все люди плачут в городе, все женщины плачут. Все знают, какой ты хороший, добрый, сладкий. Все повторяют твое имя. Я стою и плачу, твоя мать простит меня. Я не могу повредить твоей душе. Если бы я могла так заботиться о тебе, когда ты живой был! Я хочу, чтобы ты жил!

Я так боялась жизни! И вот я потеряла половину своей души. Когда я родилась, пуповину перерезали, так теперь и страх мой перерезали. И я умираю, от всего свободная…

Тело твое мертвое, раскрытое навзничь. Но я не боюсь. Я подошла и увидела — это не тело, а ты… А ты… Но теперь навсегда молчаливый, без речи. Без речи, но ты меня слышишь. Из высокого своего дома ты ушел. По лестнице темной крутой ты не спускался. Ты улетел из жизни этой, как птица невиданная. Теперь твои плечи голые, твое тело голое. Твое тело изломано, разбито страшно. Но я ничего не боюсь. Ты меня слушаешь с жалостью и добротой. Твои волосы черные, они волнистые после воды, их отмыли от крови. Твои волосы истончились и откинулись. Твой лоб круглый. Выпуклые веки большие, ресницы красивые. Нос твой ровный — кончик закругленный. В гробу ты другой будешь лежать — совсем красивый, прекрасный, молодой снова. Я знаю. И веки твои сомкнуты, закрыты глаза темные. Изогнутые брови раскинуты над глазами. Кровавые ссадины и шрамы запеклись на лице; на носу, на лбу запеклись. И на шее красное — содрана кожа до сухожилий. Но и это не страшно мне. Знать бы мне только, что ты не мучился, что быстро всё кончилось. Всё кажется мне, ты живой, сейчас тихонько застонешь от боли, и я помогу тебе. Но нет, неживой. Словно бы живой, но неживой! Сейчас тебе столько лет, сколько и было в жизни этой. Ты больше не мальчик, не юноша; ты мужчина, мой брат, мой отец. Твое тело измученное, о землю разбитое, израненное. И столько вдруг внимательности и бережности ко мне в твоих больших выпуклых веках, прикрывших глаза; во всем лице твоем, добром и кротком. И ссадины все и царапины — запекшаяся кровавая краснота. И складки большие мужские на шее под подбородком. И бледные розовые губы запеклись, чуть морщатся, будто хотят улыбнуться. И сломанный зуб маленький острым кончиком выдается неловко у краешка рта. Ах, пусть бы ты жил! Зачем ты был таким прекрасным? Лучше бы ты был, как все, бесприметным. Лучше бы ты мучил меня и не хотел бы говорить со мной. Зачем ты лежишь, не дыша? Зачем так тихо? Где твоя душа, где она?..

Я хотела, чтобы ты был моим братом. Я взяла топор и отрубила себе один палец, мизинец. Я завернула палец в платок и положила на свою постель. Кровь течет и течет — не из пальца — из моего сердца. Я хотела, чтобы ты был моим братом…

Я не хочу, чтобы ты умирал! Почему время такое страшное, тяжелое и понятное? Почему время так тяжело ступает? Зачем этот страшный, тяжелый и мучительный путь? Я хочу повернуть это время обратно! Как это сделать? Я прижимаю руку к груди и сгибаюсь вперед от боли. Я буду тебя выхаживать, носить на руках. Зачем это мешают мне делать для тебя совсем простые дела? Не умирай! Я всё сделаю для тебя. Я на кровать, на постель уложу тебя. Ты снова будешь маленьким мальчиком, будешь бегать, играть на траве среди цветов. Куда убежал наш мальчик, почему не можем его найти? Где он спрятался, почему не можем его найти? Играл среди цветов и вот не можем его найти. Мы нашли его, он в земле. Нет спасения. Лучше бы он не был рожден, не был зачат; тогда он не мог бы умереть. Если ты родишься на свет, я унесу тебя туда, где нет времени и не отдам смерти…

Твое тело измученное, твое тело изломанное, прикрытое. Вот выступ твоего бедра, вот локоть. На полу, на столе ты лежишь, на последней своей постели ты лежишь. Еще можно гладить волосы твои моими пальцами, ладонями; и трогать веки большие выпуклые; и на ухо шептать; и целовать губы розовые запекшиеся. Кто они, те, которые ненавидят меня? Зачем они тебе говорят обо мне плохое? Все ночи и все дни говорят. Ты никогда не слушал их. Спи, мой драгоценный камешек; усни, мое Солнце…

Усни, усни, поспи немного, закрой глазки. Я всё сделаю, чтобы тебе хорошо было. Я никому не говорю: «Золото мое, Солнце мое!» Только тебе я это говорю, тебе одному я это говорю…

Как ты мучился больной, одинокий! Как ты бился лицом! Замучили тебя, усилили твою болезнь, погубили тебя. Кто говорил плохое обо мне, кто отдалял тебя от меня? Ты не тело без души и не душа без тела. Поднимемся на свет и я увижу твои глаза, твои черты. Я унесу тебя из темноты. Я ни о чем не буду спрашивать тебя…

Белые птицы, куда вы улетаете? Маленький птенец из чужого гнезда хочет лететь с вами. Почему вы не берете его с собой? Потому что он маленький и бессильный, потому что у него больные слабые крылья, потому что вы ничего о нем не знаете. Но его чистота — самая чистая, его перья — самые белые, и потому выше всех он поднимется…

Где ты, где ты, где ты?! Птенец в чужом гнезде. Беспомощный птенец в чужом гнезде. Куда ты уходишь? Зачем эта закрученная, спутанная нить беспомощной судьбы? Зачем люди так громко говорят? Или это птицы громко кричат? Никто не хочет прогонять тебя, никто не хочет убивать тебя, зачем же не могут защитить тебя? Что делать, Господи? Беда подходит, горе к твоему подходит дому! Не могут тебя защитить. Почему так холодно? Почему холодный снег летит на кладбище? Почему заброшено твое гнездо, почему оно ветшает? Мать гладит черные перышки твои, темные волосы твои гладит медленными пальцами. Люди оплакивают тебя…

Я измучила себя слезами. Я измучила тебя вопросами многими и упреками. Прости меня, мой драгоценный камешек! Я, такая тихая, кричу и громко говорю о тебе. Ты унес мое терпение; мою доброту, которая была для других людей, ты унес. Куда унес? Под землю унес? В небо унес? Только ревность, боль и обиду ты мне оставил. Покажи мне мою соперницу; скажи, что ты не любишь ее. Я не хочу смотреть на нее, я не вижу в ней ни одной хорошей черты. Я не смотрю на нее, я отворачиваюсь от нее. Зачем враги мои сказали мне, что ты был близок с ней? Ты никогда не говорил мне о ней, никогда не был близок с ней. Ты навсегда останешься со мной, навсегда останешься со мной. Я никогда не оставлю тебя! Зачем ты лежишь в гробу? Почему я не спасла тебя, почему я не сумела спасти тебя? Почему все бросили больного, одинокого? Почему она не любила тебя, почему она не помогла тебе? Единственный мой! Почему у нее в груди сердце дикого зверя, почему она не пришла для помощи тебе? Зернышко мое, Солнце мое, зачем тебя закапывают в землю?! Как посмела она, эта подлая женщина, эта смерть живая, прийти на твое поминание?..

Дождь идет и снег идет, и тебя похоронили, и моя тоска! От слёз делается легче, а когда не могу плакать — мучит тоска. Раскручивается кладбище, как будто по земле раскинутое колесо. И над гробами чужими плачут полным голосом. Снег падает на мертвое твое лицо, и мать перебирает молчаливо твои волосы…

Не надо правды, и лжи не надо. И только боль одна больная на сердце камнем ляжет. Как ты мучился, как ты кричал! Мать удерживала тебя из последних сил. Ничего не говорите мне об этом…

Ты знаешь, как плохо твоей матери. Сколько раз она тебя маленького купала, и целовала головку и щечки. Теперь жалеешь ее, просишь прощения; хочешь, чтобы она была жива. Ты никогда не противоречил ей, ты добрым был всегда. Приходишь ночью к ее изголовью, утешаешь ее с любовью, говоришь ласковые слова. Приди и ко мне! В самом начале дня, утром. Сядь на краешек моей одинокой постели, погляди на меня, скажи и мне ласковые слова…

Почему я никогда не помогала тебе? До конца буду корить себя. Ушел мой беззащитный терпеливый собеседник и не с кем стало говорить ночами…

Твоя голова с этими волосами откинутыми. Большие веки, закрыты глаза. Всё представляю себе, мой беспомощный, мой больной. Я видела твою болезнь, зачем же я не помогла тебе? Каждое утро я плачу, боюсь наказания и знаю, что виновата…

Нет, я не верю ни во что, и не на что мне опереться. Кто мне скажет, что когда я говорю с тобой, это я не сама с собой говорю? Одна только боль остается, она не уходит из сердца. Когда же всё кончится, когда умру, когда сгорю?..

Я прихожу на кладбище к твоей могиле. Тяжесть на сердце, легкость на душе. Ты здесь, ты здесь. Твоя могила далеко. Не холодно тебе внизу в земле? Не больно тебе? От одиночества, от темноты, от страха ты не плачешь? Ведь ты мой маленький мальчик. Домой не хочется тебе? Не плачешь ты где-нибудь в уголке потихоньку? Страшная Учительница-Смерть учит тебя земляным буквам. Холодная вода течет под землей. И там темно! И там повсюду посинелые и потемнелые бледно различаются, мертво глядятся сумрачные лица. Смуглыми ладошками ты прикрываешь глаза, ты боишься опустить ручки. Тебе велели чисто вымыться — чтобы ни одной кровавой корки, чтобы отмыть все косточки от мускулов и жил. А ты так хорошо учился в школе, когда ты был маленьким мальчиком; и маленьким мальчиком ты стал сейчас под землей. Но разве станут эти руки милые любимые темными корнями? И разве можно, чтобы в эти волосы волнистые пыль земляную заплели? И надо земляные языки учить, чтобы всё время говорить с подземными камнями и подружиться с насекомыми земли. Там длинно и темно под землей. И маленький мальчик среди слабого летнего света, едва живого. Там очень холодно зимой. Почему ты молчишь? Подай весточку о себе; скажи, что ты не мучаешься…

Спускаюсь по лестнице — темно — как подвал. Земляные переходы — много людей — скелеты и еще почти люди. Найду тебя — ты прижался в углу, стоишь, далеко от гроба. Знаю, что ты; в темноте не вижу — какой ты стал. Но знаю — маленький мальчик. Прижимаю палец к губам. На тебя нельзя смотреть, я знаю. Сначала кости. На спину. Ты обхватил меня ручками за шею, жестко и больно твои косточки царапают. Свет будто начинает просачиваться. Теплые детские ручки, дыхание — царапины на шее не болят. На спине ребенка легко нести. Быстро иду. Ветер холодный и темный. Одна болезнь начинает бежать за нами. Ты, когда живой был, рассказывал, как ты одну болезнь понял; она изнемогла, оттого что ты стал знать и любить ее; и ты тогда задушил ее, и у тебя от этого была радость чресл. Но я не могу найти, как выйти. Такое отчаяние. Но вот, нашла. Сначала с маленьким очень хорошо идти. Но он вырастать начинает, быстрее и быстрее. Я знаю, что нельзя останавливаться. Но тяжелее и тяжелее. Не могу нести взрослого. Большого я не могу нести. Тяжело. И он не хочет, чтобы я несла его. Не может мне помочь. Но разве он не любит меня? Он встал за моей спиной и руки положил на мои плечи, но уже чуть касаются его ладони. Какое отчаяние мое. Как я скажу ему, что я ведь ничего не хочу от него, только унести его отсюда… А он сам хочет идти, без меня. Но он же не знает дорогу! Я знаю, что надо нести его. Но очень тяжело. Я останавливаюсь и невольно говорю: «Как мне тяжело с тобой!» Сразу все исчезает. Ведь несчастье, оно в том, что приходится возвращаться в ту жизнь, где ничего нельзя переменить…

Прости меня. За все твои мучения. За то, что тебе плохо было в жизни. Я люблю тебя, и потому я виновата во всем. Прости меня…

Вот если бы так было — человек уходит в землю, чтобы вырасти опять. Вот лето наступило, и на могиле маленький сидит кудрявый мальчик. Вырос из земли и тянет ручки.

— Пойдем домой, — он говорит.

И я несу его на руках…

* * *

Так говорила семь дней. Потому что семь дней положено оплакивать умершего. Семь дней на полу и в разорванной одежде…

* * *

Теперь о том, что было с жителями города.

Когда Андреас всю ночь ходил среди людей Риндфлайша, от человека к человеку; многие в городе поднялись на стены и вглядывались вдаль. Не было понятно, что происходит с людьми Риндфлайша. И многими в городе овладело недоверие. Многие разочаровались. Одни ушли спать, другие остались охранять город.

Всю ночь Андреас ходил среди людей Риндфлайша. Говорил с каждым внимательно. Каждому отдавал свою душу.

И войско Риндфлайша рассеялось, люди его ушли.

Только один Раббани осознал, что это дело Андреаса. Сафия много раз спрашивала себя, почему отец не помог Андреасу. Или нельзя было так резко спрашивать об отце (даже себя нельзя было так спрашивать): почему не помог? Или возможно было несколько ответов? Первое, конечно, было то, что отец все-таки был всего лишь человек; и, значит, многого не знал и многого не мог, и был подвержен разного рода случайностям. И если бы отец что-то мог, разве не сделал бы для себя и для Сафии? Но нет, всё не было так просто и легко. Отец мог и не мог, он был свободен и что-то сковывало его. Отец был подвержен случайностям, он многого не мог предусмотреть, предугадать; но эти случайности были трагическими и, в сущности, они не были случайными. Она знала, что в сущности она и есть она; она убеждала себя в том, что она — это не только она, та, которая существует сейчас, здесь, но и еще что-то другое, еще какая-то другая она; но полной уверенности все же не было. Но отец ясно чувствовал и знал себя другого, у отца была полная уверенность… Почему отец не спас Андреаса? Или он должен был дать Андреасу умереть; для того, чтобы потом снова сделать Андреаса живым, но уже здоровым, избавленным от болезни? И что-то не соединилось, трагическая случайность произошла, предощущение отца оказалось ложным? Она вспомнила один из рассказов о Христе. Когда ему прислали весть о том, что его друг Лазарь болен, Христос не пошел к нему сразу, а ждал, пока Лазарь умрет. Потому что он должен был не вылечить Лазаря, а воскресить. Значит, сделать иным, избавить от чего-то, что-то дать?.. Но как же эти предсмертные мучения? Как можно выносить мучения друга, близкого человека? И знать, что ты можешь вылечить… Мучения Андреаса… Как же он мучился, без помощи… Но все эти ее размышления такие путанные, тягостно-мучительные, и, по сути, заводящие в тупик…

Отец сидел в ее комнате, на низком табурете, как сидел обычно Андреас. Она сидела на полу, поджав под себя ноги, совсем близко к отцу.

— Он будет живым снова, когда-нибудь? Я увижу его тогда? — спросила она с такими тихими слезами, и голос ее чуть прерывался.

— Увидишь, — отвечал отец, и в голосе его была тихая уверенность.

— И тебя, и маму? — спросила она, как маленький ребенок, которому нужны близкие.

— Да. И многих увидишь…

Он замолчал. И она подумала, ведь это он просто не решается сказать ей, что она будет несчастна.

— Но когда-нибудь я буду счастлива, хотя бы немного? — спросила она. И ей показалось, что она хочет этим вопросом больше утешить отца, чем себя.

— Будешь, — отец отвечал тихо и подкрепил свои слова кивком…

И отец сказал, что и Андреас будет счастлив. Но когда это будет? Время пойдет назад или вперед? Или рассеется как-то, пойдет как-то странно и непривычно? И люди бредут во времени, забывая себя, и жадно впивая мгновения того, что чувствуют счастьем…

Как поняли все, что это Андреас рассеял войско Риндфлайша? Кто сказал об этом? Раббани сказал? Или кто-то из уходивших людей Риндфлайша? Но вот уже в городе знали о том, что сделал Андреас. И никто не объяснял, сами вдруг поняли, что ему теперь очень плохо, что ему нужна помощь, что за это спасение города он отдал себя…

Но когда ночью пришли к его дому, увидели его мертвым на мостовой.

* * *

Сын Риндфлайша ушел, оставив оружие и бросив награбленное. И все люди Риндфлайша ушли с пустыми руками. На равнине остались палатки и всё брошенное. И поодаль от дороги и у монастыря были темные пятна большие на месте костров. Городские ворота открылись и вышли жители города. Бродили молча и не решаясь прикоснуться ко всему оставленному, брошенному. Никто не знал, чье это; всё это некому было возвращать, можно было только взять себе; но на это не поднимались руки, даже у самых бедных. И вдруг разожгли снова костры, и стали молча бросать, метать всё в огонь, стали жечь палатки. Много темного и серого дыма поднялось к небу. И вот уже ничего не было, и дыма не было. И снег пошел.

Какое-то время город был охвачен странным воодушевлением. Подобное сильное воодушевление долго продлиться не может; и нельзя осуждать людей за то, что оно не длится долго; но оно было.

Молиться о самоубийцах нельзя, но во всех городских церквах читались молитвы об упокоении души умершего и люди молились об упокоении его души. Все христианские обряды были на похоронах.

У иудеев самоубийцу поминать можно. В еврейском квартале молились о душе Андреаса, который ушел в мир свой, и душа его — душа праведного.

Все знали, что он праведный, святой.

Надгробие, которое было сделано на могиле Андреаса, описано подробно в хронике Гирша Раббани. Это работа всё того же мастера — резчика Иоганна. Надгробие изображало лежащего юношу, руки его были сложены крест-накрест на груди, глаза были закрыты. Это надгробие не дошло до наших дней; когда и при каких обстоятельствах оно погибло — неизвестно; могила Андреаса также не сохранилась…

* * *

В ставшей ныне библиографической редкостью книге эссе Грюна «Чудо в человеческой жизни» приводится относящийся к XVIII столетию рассказ о предпринятых на кладбище известного нам города раскопках. Раскопки были предприняты в связи с подготовкой к строительным работам. Было обнаружено много хорошо сохранившихся старинных украшений и деталей одежды. В последний день раскопок было найдено на сравнительно небольшой глубине, в сухой песчаной почве, тело мужчины в одежде XIII века. Поражали полная сохранность одежды и трупа, который лежал, что называется, «как живой», со скрещенными на груди руками; глаза были закрыты, как у спящего; темные волосы и ресницы выглядели совсем как у живого; красивое, по-восточному смуглое лицо казалось лицом только что спокойно уснувшего человека. Еще не успели решить, что же делать с этой удивительной находкой, как на глазах у всех присутствовавших начала она исчезать; причем это отнюдь не был процесс убыстренного разложения чудом сохранившегося в земле трупа, вдруг оказавшегося на воздухе. Лежащий человек действительно исчез; в какие-то несколько мгновений его не стало, как будто и вовсе не было; о подобном явлении, вероятно, и можно сказать: «растворился, растаял в воздухе»…

Тело Андреаса ушло для того, чтобы жить снова, терпеть все мучения жизни и ее радости; соединилось вновь с его чистой душой…

* * *

«Судьба или жизнь — я не знаю, как это назвать лучше, — она мелочная и не имеет сознания; она яркая и тусклая, красивая, жестокая, приманивающая, страшная, непонятная. Она существует и не существует, о ней ничего нельзя сказать и о ней можно говорить много. В ней можно находить разные достоинства, ее можно порицать, жалеть, проклинать. Она — НАЛОЖНИЦА ФАРАОНА. То ли он действует через нее, то ли исполняет ее повеления. От нее нельзя уйти.

Но ведь и я не бессильна. И от меня уйти нельзя. И потому она не сможет одолеть тебя. Да, она обыкновенная, странная и неведомая. Но я тебя не отдам ей. Ты будешь жить.

Книгу будут читать и ты будешь жить.

Я хочу, чтобы ты жил.

Я хочу, чтобы ты жил в покое и свободе. И чтобы ты оставался со мной.

В моей книге о тебе, в ней все будет: еда и питье и превращения, и естественные все отправления и нужды, и все запахи, цвета и цветы. В ней будешь вырастать, болеть и веселиться; будут мысли, душа, рассуждения, пение и музыка; и много разных моих живых погрешностей в описаниях. Будет все: огонь, вода, земля, воздух… Только бы ты жил… Все будет. Жизнь будет. Будешь ты.

Книгу будут издавать. Она будет стоять на полке, лежать на постели, раскроют ее на столе и сверху будет зелень древесная. И сделается книга пухлая и страницы будут желтые, оттого что ее будут много читать. Будет полдень тихий и в саду будет мягкий солнечный свет. Будет вечер зимний и в комнате будет тепло. И ты будешь жить.

Но неужели нет тебя? Где глаза, пальцы, лицо? И ничего нет, а только мои слова о тебе? Неужели только мои слова? Никакие слова тебя не стоят. Ты лучше, ты лучше, ты лучше…

Не хочется верить, будто ничего не осталось от тебя, кроме этих моих слов любви к тебе…

Но неужели ничего, кроме моих слов о тебе?.. Нет, я так хочу, чтобы ты жил. Живи, живи, я прошу тебя…»

 

От переводчика

Те, кто уже успели прочитать второй том серии «Восточная красавица» — «В садах чудес», конечно, по достоинству оценили роман «Тайна магического знания», принадлежащий перу известного немецкого писателя Якоба Ланга. Занимательное, интригующее произведение заостряет внимание читателей и на серьезных философских проблемах.

На всякий случай, мы повторяем краткие биографические сведения о писателе. Якоб Ланг родился в 1900 году в Айзенахе. В конце тридцатых годов вынужден был эмигрировать из Германии. Автор более двадцати авантюрных и фантастических романов — «Тайна магического знания», «Крыса», «Странная история Мальвины», «Наложница фараона», «Замок в глухом лесу» и т. д. Ему принадлежат и несколько сборников стихов — «Караван», «Рисунок свадьбы», «Видения маленького мальчика», «Книга моей Сибиллы». В 1928 году Ланг опубликовал научную работу «Частная жизнь древнего египтянина». Покончил с собой в Нью-Йорке в 1948 году.

Роман «Наложница фараона» занимает особое место в творчестве Ланга. В сущности, именно после выхода в свет этого романа молодого литератора признают настоящим серьезным писателем. Позднее Фейхтвангер назовет «Наложницу фараона» — «маленькой энциклопедией средневековья». Роман привлек внимание кинорежиссера Джое Мая и в 1922 году (уже через год после опубликования) был экранизирован. Ланг также выступил консультантом при постановке нескольких фильмов «на восточную тему» киноконцерном УФА (Universum Film A.G.).

Фильм «Наложница фараона» с успехом демонстрировался во многих странах, в том числе и в СССР (в советском прокате — «Жена фараона»). Но фильм Мая разочаровал Ланга. Сложную партитуру романа Джое Май свел к довольно простой сюжетной канве: молодой мастер-ювелир влюблен в дочь бочара, но его любви домогается колдунья, его мачеха; силой своих чар она переносит юношу в Древний Египет, но и там, среди пышной природы и жарких страстей, она не может заставить его забыть невесту; колдунья признает себя побежденной, она возвращает юношу в его родной город и все завершается счастливой свадьбой. Мая, постановщика многосерийной «Индийской гробницы», привлекали экзотика и приключения. Главную роль в «Наложнице фараона» исполнила экзотическая Ла Яна.

На съемках фильма Ланг познакомился с восемнадцатилетней статисткой Ариадной Панайотовой, дочерью известного ученого, биолога, профессора берлинского университета Михаила Панайотова, выходца из Болгарии. Одаренная от природы необычайной красотой (это отмечали современники), юная Ариадна, естественно, мечтает о карьере кинозвезды. Но «пробиться» в кино оказалось не так-то легко, особенно при ее гордом и неуступчивом характере. Но если ей и не удалось покорить немецких режиссеров, то сердце молодого писателя она покорила навсегда. Ариадна стала истинной «восточной красавицей» Ланга, позднее она преобразится в Ахуру из «Тайны магического знания», в зловещую и очаровательную графиню из романа «Замок в глухом лесу».

В конце 1923 года после внезапной гибели отца в автокатастрофе Ариадна Панайотова возвращается в Болгарию. А в 1924 году в Софию, в качестве корреспондента берлинской газеты «Literarisches blatt» («Литературный листок») приезжает Якоб Ланг.

В Софии Ланг знакомится с создателями киностудии «Български народен филм» («Болгарский народный фильм») Петром Дамовым и Петром Эврейским Николовым. Возникает идея новой экранизации романа «Наложница фараона». В соавторстве с Йоханом Розенблатом, актером и режиссером, Ланг пишет сценарий. Фильм получает название «Мученичество Андрея». В июле 1924 года начинаются съемки.

На этот раз сценарий, написанный при участии автора романа, гораздо ближе к своему литературному «первоисточнику», хотя воплотить на экране всю сложность произведения по-прежнему не удается. Предполагалось делать акцент на натурных съемках и крупных планах. Главные роли исполнили: Йохан Розенблат (Андрей), Иван Касабов (Риндфлайш), Ариадна Панайотова (Сафия)…

Весело празднуется праздник Пурим в еврейском квартале. Среди карнавальной толпы — мастер Андрей и его возлюбленная Сафия, весь город покровительствует любви красивых и добрых юноши и девушки. Неожиданно приходит весть о погромах, учиняемых Риндфлайшем. Город осажден. Андрей решает отправиться в лагерь Риндфлайша. Ему удается уговорить людей Риндфлайша разойтись. Войско рассеяно. Но раздавший свою душу Андрей теряет разум и умирает на руках Сафии, лишь в последнее мгновение к нему возвращается память и он прощается с возлюбленной…

Съемки фильма совпали с личной драмой Ланга. «В сущности, это было мое мученичество», — грустно-иронически говорил он впоследствии Марии Регинке, делившей с ним последние годы его жизни. После завершения съемок Ариадна стала женой Йохана Розенблата, в 1926 году они уехали в Америку.

О съемках фильма «Мученичество Андрея» Ариадна Розен подробно рассказала в своей книге «Экзотический кинематограф».

«Толпа статистов двигалась вокруг оригинального, с круглым куполом, здания софийской синагоги. Камера как бы выхватывала колоритные лица и фигуры… Путь Андрея к Риндфлайшу, пребывание Андрея в лагере Риндфлайша — все это снималось зимой в окрестностях Софии, на горе Витоше… Очень убедителен был Иван Касабов в роли Риндфлайша. Это был настоящий персонаж Достоевского, Раскольников или Митя Карамазов… Риндфлайш в отчаянии бросался на колени перед Андреем; и далее на наших глазах происходило преображение поданных крупным планом лиц: яркие восточные черты Розенблата преображала возвышенная аскеза, и трудно было забыть страдальческий взгляд Касабова…» Фильм «Мученичество Андрея» явился в какой-то степени прообразом знаменитого фильма датского режиссера Карла Теодора Дрейера «Страсти Жанны д'Арк» (1928), также построенного на чередовании крупных планов. А в массовках «Мученичества» явственно отразился опыт великолепного построения массовых сцен в театральных постановках Макса Рейнхардта.

 

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.