– Владимир Иванович, держись! Ах вы, лярвы, до чего человека довели. Все соки высосали, деревяшки чертовы! – сквозь туман послышался решительный и воинствующий голос Макара Булкина.

Он продирался через густые заросли, спутанные ветки и корни растений. Похотливые дриады настолько запутали тело Владимира, что постамент, на котором он лежал, превратился в темно-коричневый плетеный кокон, из коего торчали лишь листья – самого Владимира уже не было видно.

– Свора кровопийц. К черту ваши ласки. Вы так до смерти любого мужика замучите! – Макар наступал на спутанные ветки, сильные руки разрывали тонкие, но крепкие коричневые и зеленые стебли, ноги топтали и ломали колючие сучья.

Сонные дриады всполошились и, словно змеи или неведомые ящерки, со злобным шипением стали расползаться по сторонам. Их зеленоватые в крапинку животы шмякались об пол с хлюпающим звуком – брызги изумрудной воды летели по сторонам. Движения рук и ног напоминали скольжение лягушек по болотистым кочкам. Тела, потеряв человеческие контуры, походили теперь на тела холодных и отвратительных рептилий.

Изумрудный замок освобождался от длинных веток – пространство становилось светлее и чище. Когда ускользнули последние ветви, то на высоком постаменте остался лежать обнаженный, похудевший и жутко бледный Владимир. Ставшие тонкими и чуть голубоватыми веки, были плотно прикрыты темными ресницами, грудь почти не дышала – казалось, он испустил дух. Рядом с ним, сомкнув голые, гладкие, отсвечивающие легким перламутром колени, сидела томная и прекрасная королева дриад. Она наскоро натянула на белокурую голову алмазную диадему и приняла нарочито кроткий вид. Изумрудные глазищи сначала искоса и смущенно, а потом все более открыто, с восторгом и обожанием смотрели теперь на румяного купца.

– Ах, Макарушка, ты так похож на викинга или римского воина! Какие руки, а плечи какие! Твой каменный меч, должно быть, томится от нестерпимого желания войти в распаленные ножны. Иди ко мне, я подарю тебе неземные блаженства.

– А ну, кыш отседа, тля зеленая! – прикрикнул на неё Макар, – я покажу тебе, как русских мужиков до смерти уёбывать.

Лицо королевы разом изменилось: изящная челюсть снова выдвинулась вперед; верхняя пухлая губка задергалась и приподнялась в хищном оскале – оголились острые клыки; изумрудные глаза потемнели и уменьшились; нос укоротился и стал походить на кошачий; уши выросли и заострились; бледно-зеленая гладкая кожа пошла темными пятнами. Королева злобно ощерилась, издав протяжный то ли звериный, то ли птичий крик, от которого у Макара заложило в ушах. Потом она подобрала под себя длинные ноги, сжалась в комок и превратилась в огромную, пятнистую лесную кошку.

– Кыш, бесовское отродье. Я хоть и в адовом царстве, а с тобой с удовольствием поквитаюсь! – наступал Макар.

Кошка выгнула гибкую спину, крутанулась волчком и превратилась в толстую блестящую змею. Змея, поблескивая изумрудными глазами, подняла узкую голову, сверкнула длинным жалом и порскнула в сторону. Послышался удар – змея упала с постамента и, вильнув толстым и длинным телом, уползла в травянистый угол изумрудного дворца.

– Твое благородие, Владимир Иванович, очнись, дорогой! – Макар с отчаянием тряс Владимира за бледное голое плечо.

Махнев с трудом разлепил глаза. Прямо перед его носом расплылась довольная веснушчатая физиономия рязанского купчишки.

– Макарушка, ты даже не представляешь, как я тебе рад, – с трудом ворочая языком, прошептал растроганный Владимир. По его лицу катились слезы. – Макарушка, я подумал, что умер во второй раз…

– А хрена им с редькой не надо? Ничего, твое благородие, очухаешься. Пойдем-ка, я тебе помогу. Выберемся из энтого чертова древа, одёжу твою разыщем. Уж больно сюртук у тебя добротный был, видать с казового конца лаженный. Я ж, Владимир Иванович, купец. Я в сукнах разбираюсь. Неужто эти ведьмы еще одёжу умыкнули? Я их всех сейчас крушить тогда начну.

Владимир слабо пошевелил бледными губами и облокотился на крепкое плечо Макара. Медленным шагом, еле волоча ноги, они с трудом выбрались из широкого дупла. На небе все также сияла огромная луна. Было тихо, дриад поблизости не оказалось.

– Ууу, поразлетелись чудища зеленорылые. Видать, в дупла попрятались. А то заладили: ах, какой мужчина, ах, какой мужчина. Думали, мы на лесть падки? Нет уж, голубушки, всему своя мера бывает… А только русского мужика-то беречь надо, а не всем табором до смерти залюбливать. – Макар громко выкрикивал гневные слова, обращаясь к примолкшему лесу. – И зарубите себе на носу: в следующий раз я с собой топорище прихвачу, и ежели что не так, все здесь в щепы разнесу. Вы плохо меня знаете, с меня-то станется! А ну, одёжу Владимира Ивановича подавайте!

Не успел он это выкрикнуть, как с какой-то верхней ветки, прямо под ноги упали аккуратно сложенные вещи Махнева: шелковая рубашка, коричневый сюртук, светлые брюки, а также туфли, карпетки и фетровая шляпа.

– То-то же! Давно бы так!

Пока Владимир, с трудом шевеля руками и ногами, натягивал одежду, Макар рассказывал ему о себе.

– Я, твое благородие, изголодавшись по бабам, вначале тоже возрадовался, аки дурень бесплатным бубликам. Смотрю: столько фемин, да и все в соку, да руки-то тянут. Ну и шо, что зеленые, думаю… А оне-то ласками осыпают, речи льстивые в уши лопочут. Я и потакаю им, в раж вхожу. Один раз потакнул, другой – гляжу: силы-то уходят, в сон клонить начало. А эти-то прорвы руки тянут и тянут… Эге, думаю: вона вас скоко, а я – один. Где ж я на всех ласки-то напасусь? Я и рванул в сторону, глядь – а руки и ноги ветками, да корнями путаны. Ах вы, бестии хитромудрые! Не на того напали! Я мужик сильный, быка за рога возил, да на медведя с одной рогатиной хаживал! Нет, думаю: врешь – не возьмешь! Чтобы меня, рязанского мужика, какие-то бабёнки бледнолицые одолели? Да не бывать этому никогда! Я и рванул, что есть силы, да матерно их обругал. Без выкомуров всяких. Оне и отлезли. Может силушки испужались, а может и слов крепких. Я замечал, Владимир Иванович, слова матерные иной раз, ой как пригождаются! – румяное лицо осветила счастливая улыбка.

– Спасибо тебе, Макар. Что бы я без тебя делал?

– Твое благородие, я слов на ветер не бросаю: коли сказал, что вместе держаться будем, значит – не оставлю. Слово купца – железное!

– А как ты меня нашел-то?

– Ого! Я когда сам выпутался, схватил ручищей одну кудрявую, к земле пригнул и говорю ей в самое рыло: выкладывай, лахудра, где мой друг? Куда его умыкнули? Она молчит, глаза выпучила, головой машет. Я ее еще сильнее согнул, словно прут ивовый – она аж побелела вся! Я ей: не скажешь – сейчас же хребет сломаю. Ей деваться-то некуда, она и полетела в сторону того древа, в котором они тебя чуть жизни не лишили. Подлетела и мордой на него кивнула. А дальше ты знаешь: я вошел и всем им жару дал.

– Я так рад, что у меня теперь здесь друг есть, – слабым голосом отозвался Владимир.

Они не заметили, как вышли из Секвойевой рощи. Возле камушка на развилке двух дорог их поджидала лохматая гадалка Эсмеральда Ивановна.

– Ой, соколики, смотрю: намаялись. Изломали вас, поваляли. Вам бы отдохнуть, силы восстановить. Пошли ко мне, я вас молочком козьим напою, отвару травяного дам.

– Ох, бабка, тут всюду подлог… Ты часом не отравить нас решила? – без обиняков спросил осторожный Макар.

– Нет, Макарушка, что ты! Кабы надо было, так и дорогой бы извела – ямку бы выкопала, листиками припорошила, вы бы упали в нее, и дело с концом. Я хоть и ворожея и ведьма грешная, а все же характеру незлобливого. Без причины никому пакостей не делаю. Тем паче, что вы – ученики Виктора. Пойдем ко мне. Я недалече живу.

– А неплохо было бы молочка-то испить. С голодухи уже пузо отощало. Пойдем, Володя, к Эсмеральде Ивановне зайдем на огонек, – громко сказал он. А потом, наклонившись к уху Владимира, прошептал: – Может, чем покормит нас старая? Нас двое, не боись – прорвемся. Вроде бабка-то правильная…

– Какое, там правильная… Она и цыганка и ведьма. Здесь, Макар, правильных бабок нет. Так и жди от любого каверзы, – прошептал Владимир.

– А что, Эсмеральда Ивановна, окромя молочка-то у вас перекусить что-нибудь найдется?

– Конечно, найдется, соколики. Пирожки с лесной ягодкой, соляночка грибная, яблочки моченые, да и сыр козий. Все свое, домашнее.

– Ладно, зайдем ненадолго. А то Владимир Иванович у нас чуть живой. Ему бы подкрепиться, сил набрать.

– А я упреждала твоего друга о чащобах, да о пагубах лесных. Хорошо, что вообще живёхонек остался, да в древо сухое не обратился. Здесь ведь лихости на кажном шагу, при всяком повороте. Секрет открою: был один грешник три али четыре века тому назад – точно не упомню, а врать не буду. Попал в лапы к дриадам, а те бабы суматошные, на похоть падкие, да к мужику, особливо русскому, ох как привязчивы. Русский дух паче других им сладок. Иной раз немцем, али французом брезгуют, холеры. Зато русского, ни за какие коврижки не упустят. Льстивыми речами окрутят, разума лишат, в сон маятный вгонят. Оне из того бедолаги все соки животворные и высосали, лихом насытили – изошел он, горемычный, на сухое древо, листиком дубовым обратился.

– А Виктор что же, не хватился его? – полюбопытствовал Макар.

– Может и хватился, а только искать шибко-то не стал – видать, не очень-то глянулся ему тот грешничек. У нашего хозяина и любимчики свои есть и те, кого он не больно-то жалует. А есть и такие, от которых не «жарко и не холодно». Вот и тот мужичонка был родом из посадских людишек. А телом квёлый, да снулый, дебёлый, да понурый; и умишком-то не вышел. А Виктор любит шустрых, да жвавых, егозливых, да бедовых, бойких, да расторопных.

– Так и остался листом? А что начальство-то за душу пропавшую не взыскало? – спросил въедливый Булкин.

– А что начальство? Виктор сам себе начальство. По бумагам в расход его пустил – дескать, переборщили с температурой в нижнем пределе, а душонка, мол, слабая оказалась – взяла и испарилась. Улетела куда-то, где парит – неведомо… А у Виктора что, дел других нет, как за всякой мелочью гоняться? Главное, чтобы в «книге учетной» порядок сохранялся, а до остального начальству и любопытства нет. Был Федот – да не тот. Сплыл – туда и дорога. А Федот этот, на самом деле, листиком сухим под кроватью у королевы дриад так и болтается по сей день.

– А что есть и «книга учетная»?

– Есть, а как же не быть… – медленно и задумчиво проговорила ведьма. – Ой, касатики, вы уже меня уболтали – всю голову заморочили. Я – женщина разговорчивая, могу и лишнего сболтнуть. Вон, уже и холмы голубые. От них до моего дома – рукой подать.

Широкая дорога, залитая лунным светом, привела путников к голубым, мерцающим холмам. Владимир двигался с трудом – давала знать сильная слабость, кружилась голова, горло пересохло. Он облизывал горячие, обветренные, словно после лихорадки, губы.

– Бабушка, а отчего холмы-то у тебя такого цвета диковинного и мерцают шибко красиво? – спросил очарованный Макар

– А это, касатик, на них травка голубенькая растет, особая травка. Мне семена Виктор дал. Эту травку мои козочки щиплют. От этой травки у них молочко целебное становится: ежели слабый, да больной выпьет, то вмиг себя здоровым, да сильным почувствует – все ему нипочем будет; а ежели здоровый попьет, то в себе такую силушку чуять начинает, что грех сказать… десять баб ублажит, да не умается. Этого молочка много пить нельзя, иначе беда может приключиться. Здесь мера важна.

– Ого, вот этого-то Владимиру Ивановичу сейчас, как раз и надобно – здоровье поправить.

– Пойдем, пойдем.

Ноги Владимира ступили на мерцающий голубым и лазоревым свечением покров. Он наклонился, ладони коснулись холодных, влажных и упругих стеблей. Эта трава ничем не отличалась от той, что проклевывалась на заливных майских лугах в его поместье. Отличалась она лишь странным цветом. Трава не просто выглядела голубой, она источала нежное свечение, от него все холмы пылали ровным голубым маревом.

Макар и Владимир не могли оторвать глаз от этой неземной красоты. Ниже лугов шел небольшой еловый лесок: зеленые и сизые ели перемежались с толстоствольными соснами и кедрами-исполинами. Пройдя еще немного, все трое очутились перед деревянной избушкой.

Было видно, что в этом доме может обитать только лесная ведьма: небрежно отесанные, корявые, покрытые островками трухлявой коры, бревна старого сруба потемнели от времени, крыша покосилась: один край лежал прямо на низком оконце. Зеленый, малахитовый мох щедро разросся по стенам. Тусклое, треснутое оконце светилось слабым огоньком – казалось: в доме теплится лучина. Избушка настолько вросла в землю, что снизу виднелась крытая соломой и еловыми ветвями крыша, тонкая струйка дыма улетала из закопченной трубы в густую синь ночного неба. Прямо на крыше росли крепенькие пятнистые мухоморы и тонконогие, бледные поганки. Рядом с домом стоял довольно просторный, грубо сколоченный сарай, из которого доносилось козлиное блеянье.

– Ну, вот и моя избушка. Милости просим, гости дорогие! – прошамкала Эсмеральда Ивановна.

Макар и Владимир, наклонив головы, с трудом протиснулись в низенький проем входной двери. Внутри избушки было тесно и сумрачно: старинные кованые сундуки с массивными замками тулились по углам небольшой горницы. Посередине расположился темный дубовый стол, в углу пыхтела русская печь с двумя закопченными и пахнущими травой, чугунками. На стенах, окошке, по углам – всюду висели пучки трав; нитки сушеных грибов; скрученные чулком, пестрые змеиные шкурки; прокопченные, зеленоватые вороньи крылья; банки с окоченевшими и живыми пауками и прочая колдовская дребедень. На широкой лавке лежал черный мраморный камень, на котором восседала склизкая, бородавчатая жаба с круглыми, бесстрастными глазами. Под потолком, сцепившись пергаментными крыльями, шуршала парочка серых летучих мышей. Из-за печи, мягко ступая лапами, вышел огромный, важный черный кот и посмотрел на гостей желтыми глазами.

– Ого, Эсмеральда Ивановна, а ты и впрямь ведьма! – присвистнул Макар и, сдвинув шляпу на лоб, почесал кудрявый затылок.

– Да, какая уж ведьма, так колдую помаленьку, травки целебные собираю, заговоры творю, хворобы лечу. Ко мне и за советом идут: как суженного присушить или наоборот остуду сделать. Я и на картах ворожу… Могу и вам раскинуть.

– Спасибо, Эсмеральда Ивановна, в следующий раз…

– Ой, чегой-то я? Вы же голодные. А ну, садитесь-ка за стол.

Эсмеральда скинула с себя темный платок, ловко поправила выпавшие из цветной, шелковой косынки волосы, распрямила сгорбленную спину, повела бедром – и о чудо! Перед друзьями оказалась совсем не старая женщина. На вид ей было меньше сорока. Смуглая кожа, черные глаза, сросшиеся на переносице брови, чуть крупноватый нос – выдавали присутствие цыганской крови. Но вместе с тем ее можно было назвать даже миловидной. А когда она лукаво улыбнулась, блеснув жемчужными зубами, повела тонким плечом, тряхнула головой так, что зазвенели медные сережки в темных мочках ушей и монисто на небольшой, но выпуклой груди – она показалась даже необыкновенной красавицей. Черный котяра замурлыкал и потерся о ноги своей хозяйки.

Откуда-то из-за печи, с проворством умелой горничной, она выставила на стол большое блюдо с печеными (горячими!) пирогами, тарелку с блинами, керамический горшочек с маслом, латку с жареными стерлядками, кругляш козьего сыра, туесок с медом, моченую бруснику и две тарелки грибной солянки с пылу и жару – у Макара и Владимира закружились головы.

Полчаса они с аппетитом поглощали выставленные щедрой хозяюшкой блюда. В конце трапезы оба осоловели – захотелось спать.

– Вижу, сыты вы оба, гости дорогие. А теперь я сделаю то, для чего вас привела сюда: я напою вас целебным козьим молоком. Вы попьете молочка, и вас тут же сон одолеет. Но не пугайтесь, это – особый сон. Поспите часок – а после силу в себе чудотворную почуете.

Эсмеральда выскользнула из дома, скрипнула дверь сарая. Пока она отсутствовала, кот взобрался на стол и уставился немигающим взором на Макара с Владимиром.

– Гляди-ка, какой котяра у ведьмы живет. Глаза, что две луны на небе… – прошептал Макар. – Слушай, Вова, а может, ну его, молоко-то… Как бы после грибов расстройства живота не было, с горшков не сойдем. Я, честно говоря, не большой любитель молочного. Вот калишку анисовой бы с удовольствием выкушал. Может, улизнем, пока не поздно.

– Да, неудобно как-то… – усомнился Владимир.

– Она же – ведьма, да ворожка. Смотри-ка важная персона – фараонка! Чего политесы разводить? Покушали – спасибо за гостеприимство, уйдем, как эти… как их… – джентльмены! Не прощаясь, по-английски.

– Сидеть! – отчеканил кот грубым мужским, чуть развязанным голосом. Булкин и Махнев вздрогнули от неожиданности и уставились на говорящего кота. – Джентльмены нашлись! Женщина к ним со всей душой, за молоком побежала, а они – нажрались и бегом через клозет тикать…

– Чего уж, через клозет? – опешил Макар, – мы через двери хотели…

– Сиди, Булкин! Вас что, купцов третей гильдии, и этикету, что ли, не учат? – продолжил черный кот.

– Как не учат? – покраснел Булкин, – мы люди – грамотные… «Аз от ижицы», чай, отличаем.

– Вот и сиди, не то расскажу сейчас Эсмеральдушке, о чем ты тут болтал, она осерчает и в лягуху тебя превратит. Пару веков в местном болотце будешь квакать – никто не хватится, – пригрозил котяра.

– Да ладно, я просто так… Уж, и пошутить нельзя?

Хлопнула входная дверь. В руках Эсмеральды темнела небольшая крынка, полная до краев парным козьим молоком.

– А вот и молочко целебное, – немного торжественно произнесла она и достала две, потемневшие от времени, глиняные кружки.

Пахнуло свежей травой и козлиной шерстью, молоко сладко и тягуче булькнуло по кружкам.

– Воот, по пол кружечки – больше нельзя, оно волшебное, – заботливо проговорила она и подала гостям теплое молоко.

Владимир и Макар почти залпом выпили содержимое потемневших кружек. И тут же стало горячо лицу и голове. Казалось, все тело обдало банным жаром, мелкими иголочками закололо руки и ноги, потянуло в сон.

– Идите, соколики, поспите часок. Я вам на топчане постелю. Через час у вас столько силушки прибавится, что знать не будете, куды ее девать, – усмехнулась она.

Словно очарованные, не говоря ни слова, Владимир и Макар легли на широкий топчан. Веки отяжелели, и они погрузились в глубокий сон… Но сон этот был необычным. Друзья спали, но им виделось одно и то же: Эсмеральда Ивановна задорно хохотнула и начала снимать одну за другой темные и цветастые цыганские юбки – мягкими, широкими кругами они опадали на пол, словно лепестки чайной розы. Когда слетела последняя тоненькая, с кружевными оборками юбка, перед восхищенными взглядами мужчин появилась обнаженная, стройная красотка цыганских кровей. Она вскинула головой и сдернула с волос шелковую косынку – каскад черных, как смоль, вьющихся волос упал на смуглую узкую спину. Эсмеральда повернула лицо – она казалась необыкновенно красивой женщиной: длинная шея переходила в узкие, подвижные плечи; крепкие руки выглядели сильными и одновременно изящными; небольшие груди, увенчанные темными ореолами острых, как земляника сосков, покачивались при каждом движении; тонкая, гибкая талия переходила в неширокие, плавные бедра.

Противоположная стена избушки вдруг раздвинулась в сторону, из нее плавно выкатилась широкая кровать, покрытая пестрыми лоскутными одеялами. Эсмеральда с тихим смехом прилегла на кровать и закинула руки за кудрявую голову, мечтательный взгляд устремился в низкий бревенчатый потолок.

– Вова, Вова, ты спишь? – в самое ухо прошептал Макар.

– Нет, не сплю, – громким шепотом ответил Махнев.

– И я нет… А может, нам один и тот же сон снится?

– Не знаю.

– Слушай, а молоко-то козье уже того… действовать начало. Мой-то дружок воспрял – мочи нет. Я бы точно с десяток кобыл покрыл, то есть коз, тьфу, баб, конечно. А ты как?

– Да, вроде ничего… Силы вернулись. Легкость во всем теле. Так бы и полетел.

С кровати снова раздался женский, чуть лукавый смех.

– Владимир Иванович, ты меня извини, но я пошел.

– Куда?

– К ней, к Эсмеральде Ивановне. Вишь, она лежит голяком, ножки раскинула – мужика дожидается. Это она меня, Володя, ждет. Пока мы трапезничали, она мне глазом лихим подморгнула.

– Ну, иди, а я пока полежу…

– Ага! – Макар слез с топчана и осторожно, на коленях пополз к обнаженной ведьме.

Едва он сделал пару шагов, как увидел странное действо: из-за угла печи, выгнув спину и выставив хвост трубой, прямо на лоскутную постель прыгнул хозяйский котяра и ласково прижался к упругому бедру Эсмеральды.

Женщина раздвинула стройные ноги – обнажилась темная, покрытая курчавым волосом, влажная щель. Пружиня мягкими лапками, котяра подлез к лакомому пирожку своей хозяйки. Настырная черная голова, увенчанная маленькими ушками, склонилась над сладким альковом. Послышалось мерное урчание и сладострастный женский стон. Эсмеральда подняла ноги выше и согнула их в коленях.

– Смотри, Владимир Иванович, котяра-то секель ей лижет, – чуть обиженно пробормотал Булкин. – Конечно, зачем таким бабам мужик, ежели им и с котом хорошо?

Раздался женский смех, пространство дрогнуло, громкий хлопок распорол воздух. Шерсть на коте вздыбилась, затем опала, кошачьи ноги вытянулись, укрупнились и отяжелели, и вместо мягких передних лапок появились смуглые мужские руки. Кот превратился в высокого и стройного цыгана с темной шевелюрой на голове, серьгой в ухе и черными, с поволокой глазами. Резким и одновременно страстным движением он подвинул к себе Эсмеральду и навалился всей тяжестью. Эсмеральда не успела вскрикнуть, как он вогнал мощный красноватый фаллос в сердцевину ее стройных распахнутых ног.

Макар, оказавшись в глупом положении, вынужден был лицезреть жаркое соитие двух любовников. Цыганка сладострастно застонала, смуглые и гладкие бедра двинулись навстречу. Через минуту цыган остановил бешеный ритм любовного танца и откинулся на бедро темноволосой красавицы – теперь его движения стали плавными и чуть дразнящими. Эсмеральда задохнулась от страстной истомы. Любовники шептали друг другу на уши несвязанные слова, губы сливались в жарких поцелуях. Спустя несколько мгновений женщина вскрикнула, ее гибкая спина выгнулась дугой, из горла вырвался хриплый стон, колени замерли и плотно обхватили бедра мужчины. Цыган догнал свою возлюбленную тремя крепкими ударами и тут же обмяк. Он отстранился от жарких объятий и упал на спину, цыганские очи затуманились мгновенным сном. Казалось, что уснула и Эсмеральда Ивановна. Прошло несколько минут. Внезапно черная кудлатая голова оторвалась от подушки. Взгляд цыгана скользнул по полу.

– Эсми, мне надоели эти два болвана… Я сочувствую твоему альтруизму, а иногда и приветствую, когда ты приходишь на помощь страждущим и врачуешь их лапы, уши, а равно и заблудшие души. Но не до такой же степени он должен доходить, что твои подопечные, вместо того, чтобы спать, где им любезно предоставили место, ползают на коленях по грязному полу, и думают лишь о том, как бы «покрыть» твоё вольное цыганское тело. И он махнул рукой в темноту избы. Сидя на коленях и вытаращив круглые серые глаза, на них с глупым лицом смотрел купец Булкин и шевелил губами.

– Простите, господа, это молоко… Очень уж ощущения непривычны, – бормотал он, пятясь от широкой цыганской кровати. Неожиданно на голову Макара присела летучая мышь, задев лицо колючим, перепончатым крылом. Макар вскрикнул и завалился на спину.

Эсмеральда звонко рассмеялась и нежно отстранилась от любовника.

– Рамир, погоди минутку. Я выпущу этих козликов на лужок с моими козочками погулять.

Она подбежала к Макару и стукнула его легонечко по лбу – Макар, глядя ошалевшими глазами на собственные руки и ноги, обнаружил, что они покрылись густой козлиной шерстью, вместо пальцев на руках и ногах появились грубые копыта, лоб зачесался – и, к великому изумлению, на голове проклюнулись длинные и толстые, загнутые к спине, рога. Макар вскочил на копыта, зацокал тонкими ножками и жалобно заблеял, глядя на топчан, где лежал Владимир с расширенными от ужаса глазами. Голая ведьма подбежала и к Махневу, смуглая ладонь щелкнула по лбу и его. С ним произошли те же изменения, что и с Макаром – он превратился в черного козла с длинной бородкой и тупым взглядом. Затем Эсмеральда Ивановна схватила Владимира и Макара за крутые рога и вывела их во двор. В два прыжка она добежала до сарая с козами и настежь открыла дверь – по двору разбежалось небольшое стадо прекрасных белоснежных коз с шелковой шерсткой, серебристыми копытцами и такими же блестящими в лунном свете, небольшими рожками.

Владимир и Макар в немом ужасе таращились на обнаженную и прекрасную ведьму. Она присела на корточки, обняла рогатые головы голыми руками, прижалась трепетной грудью и, щекоча уши длинными прядями черных волос, нежно прошептала:

– Ничего не бойтесь! Мальчики, вы все еще спите. Это – лишь сладкий сон. Бегайте и резвитесь с моими козочками. Я скоро вас разбужу, и вы проснетесь полные сил, – она легонечко толкнула их в упругие, поросшие длинной шерстью, бока.

Словно во сне (а может это и был сон, согласно обещаниям ведьмы), Владимир и Макар довольно резво побежали вслед за белыми козочками. Бежали они недолго – через некоторое время показались сияющие холмы с сочной голубой травой. Белые козочки, а это были одни лишь самочки, побрякивая шейными колокольчиками, разбрелись по холмам. Они принялись спокойно щипать траву, изредка поглядывая на двух новых матерых, черных и немного растерянных козлов.

– Вова, это что такое, а? Эта ведьма нас в козлов, что ли, превратила? – спросил потрясенный Макар и жалобно заблеял.

– Я и сам не пойму: спим мы или вправду козлами обернулись?

– Твое благородие, но не должна же она так подло с нами поступить? Вроде угощала нас, жалела, об опасностях упреждала, а тут, поди ж ты, шлепнула по лбу и готово!

– А ты видел у нее цыган какой есть, Рамиром зовут?

– Видел… А я думал мне одному все это мерещится, что котяра в мужика обратился. Зачем я только пополз к ней? Я же, как мороковал: разделась женщина, легла – поелику, ждет к себе, намекает. Вот я и пошел.

– А может, все-таки это – сон? Я, честно говоря, так хорошо и легко себя чувствую! – и Владимир топнул золотыми копытами. – Давай, побегаем чуток по лугу, а там видно будет.

– Володя, а рога-то у тебя из чистого золота и копыта тоже. Знаешь, как от луны горят! – восхищенно проблеял Макар.

– И у тебя Макар, золотые! Да и вообще, ты – такой здоровенный козел, мускулистый и сильный.

– Правда? – не без удовольствия проговорил Макар и попытался оглядеть собственную спину. Он наклонял голову, выворачивал шею, топтался упругими копытами. – Золотые рога – это хорошо… В них чистого веса, поди, треть пуда будет. Может, отпилим потом?

– Ну, чего ты болтаешь? Как мы сами у себя пилить-то будем? Да и потом, без рогов ты бы хуже смотрелся, – ответил Владимир. – Глянь, Макарушка, эти две козочки как в твою сторону смотрят: чую, что ты им сильно приглянулся.

– Думаешь?

– Точно говорю!

– Вова, ну я тогда поухаживаю за дамами. – Булкин хмыкнул и топнул задними копытцами, вызвав небольшой фейерверк огненных искр.

– Валяй, если это – сон, то когда еще такая радость выпадет? Гляди, у тебя искры из-под копыт, и дым из ушей валит. К тебе еще три козочки подбежали.

– Володя, а ты? Их здесь много – присоединяйся.

– Я немного по лугу побегаю, ноги разомну, в траве поваляюсь, а потом видно будет.

– А я тогда побежал! Молоко-то ведьмино и впрямь силу придает. У меня эти… шары, аж до земли висят… Беее.

– Счастливого пути!

Взбрыкивая ногами и совершая сложные прыжки, Макар помчался к лениво жующим козочкам. Козочки скорее делали вид, что увлечены травой, однако их томные взоры были направлены на горячего и пахнущего едким потом, златорогого, мускулистого козла.

Владимир принялся с огромным наслаждением скакать, прыгать и бегать по холмам. Порой ему казалось, что он прыгает так высоко, что снова начинает парить. Он щипал голубую траву и готов был поклясться, что не ел ничего более вкусного, сочного и хрустяще сладкого. Вволю набегавшись, он упал на бок и уставился мечтательным взглядом на мерцающие небесные созвездия и огромный диск желтой луны.

«Как здорово! Я – козел. Но почему-то очень счастлив», – думал он, блаженно потягиваясь.

И тут его взгляд опустился ниже. В лунном свете, на вершине холма он увидел следующую картину: огромный черный собрат с блестящими золотыми рогами истово, размеренными движениями покрывал стройную белую козочку. Та покорно отдавалась напору козлиной страсти, не переставая, впрочем, чего-то жевать. Вслед за сладострастной парочкой выстроилась вереница таких же покорных, ожидающих своего сладостного мига, коз. Несколько, ранее осчастливленных белых козочек, с довольным видом паслись рядом.

«А чего я, собственно, разлегся? Надо помочь другу, – рассудил Владимир и почувствовал знакомое чувство тяжести в паху. – Бедный Макар и до рассвета с таким стадом один не управится».

Хотя, по сосредоточенному и настырному выражению козлиной физиономии Макара, это бы вряд ли, кто сказал – Булкин-козел вошел в раж. Нежные козочки с тихим блеянием только отлетали от него с удовлетворенными, глупыми мордахами.

Владимир вскочил на ноги и резво побежал в сторону Макара и белых козочек.

Выпуклым козлиным глазом он подмигнул Макару и, увидев в глазах друга одобрение, бросился в гущу «козлиного гарема». Облюбовав одну из козочек с крутыми, белыми боками, Владимир залихватски подпрыгнул и водрузил свой, уже готовый, каменный жезл в теплое, узкое и упругое лоно козы. Коза жалобно проблеяла и покорно поддалась навстречу бурному натиску.

«Понятно, почему Макар так вдохновенно занят этими глупышками – у глупышек такие горячие и узкие норки», – думал Владимир, зверея от нахлынувшей страсти.

Он быстро покончил с первой козочкой и тут же накинулся на ее тонконогую подружку. А после нее покрыл еще двух.

«Опять эти тонкие щиколотки. Я так люблю тонкие щиколотки и узкие запястья. А, впрочем, кажется, сие – не из этой оперы. Я вспоминаю женщин, а это же козы. Ну, и ладно, все одно…»

Внезапно он почувствовал, что чья-то мелкая, но вместе с тем настойчивая рука стянула его с очередной козы и продолжала за что-то тянуть (за хвост?) на себя…

– Владимир Иванович, пора вставать, – проговорил кто-то старческим голосом. А потом чуть бодрее добавил: – Вы заспались, соколики. Почитай, уж пятый час спите. Вставайте!

Эсмеральда Ивановна полностью одетая, в темном платке, потемневшая лицом и чуть состарившаяся и сгорбленная, стояла напротив топчана, на котором спали наши герои. На ее плече восседал хитрый черный котяра и жмурил желтые глаза.

– А? Что? – Макар с трудом разлепил сонные веки. – Бееее, ой… Где я?

– Ты у меня, касатик, вы крепко спали, пора и вставать.

– А как же козочки?

– Какие козочки? Мои – в стойле спят-почивают. Али тебе приснилось чего?

– Как же приснилось? Вы же того… обратили нас в козлов златорогих… – испуганно проговорил Макар.

– И мне козочки снились, – поднял сонную голову Владимир.

– Ох вы, молодо-зелено, суматошные-то какие… С вами не соскучишься. Я вас молочком козьим-то напоила, а оно – целебное, силы придает недюжинные, а кому сны, да видения мстятся… Ну, да ладно, поспали у меня, и будет. Идите по домам теперь почивайте.

Владимир и Макар, сонно потягиваясь и заразительно до слез, зевая, слезли с топчана и распрямили ноги и руки. Во всем теле чувствовалась необыкновенная легкость.

– Благодарствуем, Эсмеральда Ивановна, за гостеприимство! И накормили, и напоили, и… в общем, на ноги поставили. Я себя чувствую так, будто на свет народился, – говорил Владимир, выходя из низенькой избы.

На улице было свежо, пахло свежескошенным сеном, молоком, еловыми ветками и козлиной шерстью.

– Спасибо, Эсмеральда Ивановна. Мы и в правду хорошо отдохнули, – поклонился Макар.

– На здоровье, касатики, на здоровье. Надо будет – снова заходите. Я гостям рада. Чем смогу – помогу. А желание будет, так поворожу, на любовь карты раскину.

– До свидания! – разом ответили друзья и откланялись.

– До свидания, соколики! – нараспев ответила ведьма и скрылась за маленькой и скрипучей дверью избушки.

Владимир и Макар посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, задорно рассмеялись. В телах появилась такая легкость, что они почти махом преодолели два еловых пролеска и оказались на голубых, блестящих от лунного света, холмах.

– Слушай, как хорошо-то! И воздух-то, какой! – прокричал Макар с радостью. – Вова, и все-таки я руку на отсечение даю: это был не сон, мы и вправду чудили в козлиных шкурах, – говоря это, он поднес правую руку к лицу – меж пальцев торчали длинные черные плотные волосы вперемешку с тонкими белыми! – Гляди! Я что тебе говорил? Мы были здесь. И я точно помню: мы покрывали это стадо! Тьфу, и во рту у меня до сих пор трава! – сплюнул Макар.

– Ну, стадо-то покрыл ты! – расхохотался Владимир, обнажив белые, ровные зубы. – Я к вам, монсеньер Козлофф присоединился много позже, – он снова рассмеялся, – для меня там и работы уже не было…

– Издеваешься? – с глупой улыбкой протянул Макар. – Смотри, у тебя весь сюртук в козьем пуху и волосах.

– Ничуть я не издеваюсь, Макарушка. Ты у нас – молодец. Тебя бы на губернскую сельскую выставку отправить, как племенного производителя! Все награды были бы твои! – крикнул Владимир и побежал с холма.

Весело смеясь, Макар бросился за ним.

– Ах ты, хитрец, барин! Пока я трудную работу делал, ты травку щипал и на звездочки любовался?

Владимир, дурашливо взбрыкивал ногами и, наклоняя голову, бодался с Макаром. Оба хохотали и подпрыгивали. Владимир и сам не заметил, как взлетел в воздух и завис над блестящими холмом.

– Володя, Владимир Иванович, ты… ты, что же, летать умеешь? – задрав кудлатую голову кверху так, что серая шляпа упала на траву, ошарашенный Макар смотрел на друга.

– Я? – Владимир снизился и повис на расстоянии десяти локтей от земли. – Ты знаешь, я и сам не понимаю, как у меня это выходит. В самые первые дни я улетел от двух, вернее трех, зубастых зверюг. Короче, я тебе все расскажу по дороге. – Он опустился на землю и пошел уже рядом с Макаром.

Макар, затаив дыхание, слушал Владимира, изредка перебивая восклицаниями: «Вот это да! Ну, надо же! А ты что? Правильно, я бы вмазал! Ну и ну!» Владимир рассказал Макару о своем знакомстве с загадочной Полин, о ее огромном доме, о некоторых странностях, происшедших в его стенах, опустив некоторые пикантные подробности – а именно, свое участие во всеобщей оргии в большом «Версальском» зале.

– И что, эта Полин, она молодая или старая на самом деле?

– А черт ее знает, какая она? Я и сам не понял. И слуги, и гости у нее подозрительные. А про фонтан я и вовсе молчу, и львов доисторических человеческим мясом кормят. Если честно, – Владимир перешел на шепот, – я, как увидел ее в небе, на качели, когда она прямо над адской воронкой голяком летала, то почему-то подумал, что она далеко не та, за кого себя в первый день выдавала.

– А может, она и есть главная дьяволица или любовница Виктора?

– Не знаю… А коли так, зачем он ее в старуху превращает время от времени? – усомнился Владимир. – Ладно, нам с тобой зараз всех загадок не разгадать: поживем – увидим.

– А я эти дни мало, куда выходил. Я и оказался здесь чуть позже тебя… Вова, тебя когда убили?

– Летом, в августе 1859, – грустно промолвил Владимир, – а тебя?

– А меня в начале октября того же года. Странно здесь время идет: кажется, что прошла лишь неделя, а на земле уже год миновал.

– А бывает наоборот. Здесь годы тянутся, а на земле – дни… В чем пакость, и в чем головокружение тошнотное – в том, что Виктор часами крутит, как пожелает. Вот и ночь у него сутками длится, или день месяцами… С непривычки организм бунтует, в голове каша!

Так совсем незаметно они подошли к другой развилке дороги.

– Я живу вон в той стороне, – махнул рукой Макар. – А ты?

– А я на этой улице. Через один дом. Может, в гости?

– Нее, Володя. Мне надо домой заглянуть. Переодеться. Умыться, али баньку истопить… Давай, ежели чего, я к тебе позже приду, идет?

– Давай! Я тоже ванну приму, а то от меня козлами пахнет, – Владимир снова хохотнул.

– Слушай, а это чей дом с высоким зеленым забором? Смотри-ка верхушка, как у терема с коньком.

– А здесь некий господин Горохов живет. В гости к себе приглашал, да некогда мне все было. А что?

– Да, ничего. Я это так – из любопытства. А он какого роду-звания?

– А я и не понял пока. На вид – вроде помещик, или купец. Кто разберет? Хозяин говорил, что он тут давно. А сколько, кто его знает?

– Может, он со времен царя Гороха здесь? – Макар хмыкнул. От его смеха из травы вспорхнула крупная бабочка с ликом Джоконды, укоризненно покачала большелобой головой, и грузно шевеля темными, пыльными крыльями, утащилась в цветочные кусты.

– Тише, Макар, ты всех перебудишь, – громким шепотом отозвался Владимир.

– Да здесь мало кто, по ночам спит. А чего этим молям с кукольными головами делать? Они и днем отоспятся. Не велика важность! – вдруг Макар насторожился и замолчал – Вова, гляди, твой Горохов-то точно не спит!

Они оказались сбоку от дома Горохова, где шли грядки, засаженные какими-то незатейливыми корнеплодами и высокими лохматыми подсолнухами. В этом месте зеленый забор переходил в обычный деревенский плетень.

Владимир перевел взгляд на темный палисадник Горохова – там шла непонятная возня. Кто-то пыхтел и кряхтел, словно поднимая и перекладывая что-то тяжелое.

– Пойдем, тихонечко посмотрим, – жарко зашептал Макар в самое ухо Владимиру.

– А ну, как заметит?

– А мы аккуратно, – перелезем через прясло, пробежим огородами, и схоронимся в лопухах али подсолнухах – в этом месте луна не ярко светит – крыша тень бросает, зато двор и палисадник, как на ладони.

– Пошли…

Крадучись словно тати, оба шалопая на цыпочках подошли к невысокому плетню, ловко перепрыгнули через него, подобно двум козлам, перебежали через ровные полоски грядок и уселись в высоких подсолнухах. Макар ойкнул и чертыхнулся – лицо обожгло крапивой.

– Тихо! – зашептал Махнев.

– Откуда в аду крапива? Да жжется как! – возмущенно прошептал Макар.

– Помилуй, ей здесь – самое место. Так же, как и чертополоху и репьям, – оба тихонько рассмеялись.

В темноте мелькнула полоска слабого света, скрипнули тяжелые петли – это распахнулась дубовая дверь. На крыльцо вышел хозяин. Горохов выглядел довольно сильным и кряжистым мужиком. Рукава крестьянской рубашки были засучены до локтей, в лунном свете поблескивала розоватая вспотевшая лысина, круглое лицо казалось напряженным и озабоченным. В его руках темнело что-то массивное. Широкое плечо придерживало распахнутую дверь. Он положил темный предмет на деревянное крыльцо и шумно выдохнул. Затем воровато оглянулся, крякнул и, ухватив двумя руками, потащил тяжелый предмет с крыльца. Отбежал на несколько шагов и скинул поклажу прямо на траву. Затем развернулся и поспешил назад в дом. И снова вынес что-то тяжелое – в свете луны темный предмет обрел свои очертания. Это было тело! Женское тело! А вернее – тела, их было много. В течение четверти часа Макар и Владимир наблюдали за тем, как коренастый Горохов таскал на себе скрюченные женские трупы с длинными, развевающимися волосами. То, что тела были трупами, друзья поняли сразу – слишком неподвижно и скорее закостенело, смотрелись их несчастные силуэты. Горохов носил тела, словно деревянные поленья, и с глухим шумом сбрасывал их в одну кучу. После целых тел пошли отдельные фрагменты: руки, ноги, туловища. Он шел в дом и возвращался с двумя ногами, заткнутыми под мышки, пыхтел от натуги и сбрасывал их на траву.

У Махнева и Булкина от ужаса зашевелились волосы на голове.

– Ввволллодддяя, ттты что-нибудь ппппонимаешь? – хриплым голосом, стуча зубами, прошептал Макар. – Он что, маньяк-убивец?

– Наверное, – еле слышно отозвался Владимир, горло вмиг пересохло.

Меж тем Горохов вернулся не к дому, а к дальнему сараю и вынес поблескивающую острым металлическим краем, большую лопату. Он поплевал на руки, крякнул и принялся копать яму прямо под раскидистой яблоней.

– Он собрался зарыть все тела прямо в саду? – возбужденно прошептал Макар, – надо бежать в земскую полицию или к исправнику!

– Куда? – саркастически усмехнулся Махнев. – И где же у нас исправник? В лесу у сатиров и русалок, в доме у Полин, у ведьмы Эсмеральды, или может, в замке у нашего принципала? Очнись, Макар, ты все еще витаешь в облаках. Мы в царстве прелюбодеев. Где здесь полиция? Где здесь законы? Где правосудие? Хотя, в этом я заблуждаюсь! Правосудия здесь хоть отбавляй – на всех хватит!

Оба помолчали. Затем Владимир выпрямился и уныло произнес:

– Макар, я так устал душою. Пошли по домам. Не ровен час, этот самый принципал нас на уроки призовет. Нам бы еще все это выдержать. Давай иди и ты до дому. Встретимся скоро. Живы будем – разгадаем мы все эти «тайны мадридских дворов». Всех на «чистую воду» выведем.

На этом они распрощались: Владимир пошел в одну сторону, Макар в другую.

Когда Владимир подошел к дому, вокруг стояла полная тишина. Не было слышно и горгулий. Ему снова стало грустно: он вспомнил о Глаше, о русалке, похожей на нее, о своем родном поместье, о матери. Владимир сел на крыльцо и заплакал. Неожиданно он почувствовал на лице горячее дыхание и запах речной рыбы. Это горгульи, притрусив из глубины двора, лизали его руки, и мокрые от слез, щеки.

– Вы такие хорошие, что я с удовольствием бы забрал вас с собой при новом рождении. У меня никогда не было таких милых собачек или кисок… Шут вас разберет, кто вы… Но вы такие славные, – руки ласково теребили мягкую шерстку на круглых головах, пальцы чесали за острыми ушками. Горгульи преданно урчали и жались к груди.

Он посидел немного на крыльце и медленно поднялся по деревянным ступеням пустующего немого дома.

«Раньше, при жизни меня порой раздражала утренняя и дневная сутолока, гулкая беготня дворовых по усадьбе, их зычные, нараспев окающие голоса, таскание ведер с водой и выпаренными тряпками, протирание стекол и посуды, бабьи перемигивания, вздохи и возня, запах лука и овчины, бестолковые вопросы и прочая суета. Я казался сам себе умным, благородным, правильным. Я с пренебрежением посматривал на них сверху вниз. Я снисходил до глупых, как мне казалось, разговоров. Я царственно позволял ухаживать за собой, кормить, одевать, целовать ручку… Напыщенный болван! Чего бы я только не отдал сейчас, чтобы заново увидеть все эти милые сердцу, «посконные рыла»… Я бы сам поцеловал Маланью в пухлую, распаренную от работы, мягкую, такую далекую и живую руку. А сейчас я один, один, словно могильный червь. Я жив, но я – мертв… Вот вам, любезнейший Виктор, и домашнее задание. Я обнаружил еще один страшный грех. Это – безмерная «гордыня», кою я тешился на радость «рогатых», я упивался властью над слабыми людьми. Но и вы, Виктор, лукавите без меры, журя меня для проформы за грехи. На самом деле вы рады им, как младенец новым игрушкам. Вы – исчадие ада, и не надо излишних сентенций! Хотите при важных минах получить хитроумную игру? Извольте, вы ее получите! Я поиграю в раскаявшегося грешника. А что у меня на самом деле в душе – это мое дело!»

Пустая столовая, в которой не пахло едой, встретила хозяина гулкими эхом шагов. Он поднялся в спальню. Ради интереса решил взглянуть в зловредное комодное зеркало: «Чем оно на сей раз меня порадует? Бьюсь об заклад, я стану черным козлом. А что я хотел? Я им и был…» Он не ошибся – зеркало моргнуло и вмиг приделало на лоб Владимира огромнейшие, тяжелые, закрученные к низу, золотые рога с вкрапленными ярко-красными рубинами, а на шее повис трогательный серебряный колокольчик. Владимир рассмеялся от души: зеркало все меньше его раздражало. «Ого, а синяка-то под глазом нет. Испарился синяк. А рога? Ну что, рога? Великолепные, знаете ли, рога! Может, шутовское зеркало висит здесь с целью поднятия моего настроения? Хотя, настроение, если честно, почему-то гадкое. То ли я из-за Горохова расстроился, то ли из-за воспоминаний о родном поместье – не знаю. Но что-то тоскливо стало…»

Владимир разделся, не спеша принял ванну. На это раз его уборная не приготовила ему ни купания в вине, ни кровавых омовений – вода была обычной и приятно теплой. Он смыл с себя остатки козлиной шерсти и едкий запах овчины.

Чистые плечи лизнул холодный шелк китайского халата, разрисованного огненными драконами. Он вышел из уборной, плюхнулся в широкое кресло и с наслаждением вытянул ноги. Мысли путались, спать не хотелось. И тут его взгляд упал на круглый, блестящий столик – он был задвинут в складки кроватного балдахина. Владимир отодвинул тяжелую ткань – на столике красовались три коробочки, стеклянная лампа для поджигания опиума, льняной мешочек, перевязанный тесемкой и медный кальян с курительными трубками. Он вспомнил! Виктор говорил, что это – опий и гашиш. «И как я раньше не решился покурить? Мог бы и позабавить себя. А что, «тряхнем стариной» – обрадовался он. Рука потянулась к прямоугольной жестяной коробке с красивой этикеткой. Судя по запаху, там оказались папиросы с гашишем. Рядом стояла синяя бархатная бонбоньерка – в ней покоились засахаренные фиги и сушеные абрикосы, напичканные внушительными темно-коричневыми комочками опия. В другом досканце лежали глянцевые шарики чараса и костяные пайпы.

– Ого, какая щедрая коллекция! Жаль, со мной нет Макара, сейчас бы вместе насладились. А может, он не любитель этой радости? – рассуждал Владимир. Он покосился на раму, откуда обычно приходил Виктор. Рама была пуста.

Недолго думая, Владимир раскурил папиросу с опием и съел засахаренную фигу. «Такими же фигами я когда-то накормил Глафиру Сергеевну, – вспомнил он. – А она: сначала – «не хочу, не буду», а потом раскрывала маленький, влажный рот и прямо с руки слизывала терпкие хрустящие зерна. А как она раскраснелась, волосы выбились, глаза посинели, словно два сапфира. А я – дурак, ее связал, а она… как она меня хотела… Я ее дразнил. Эх, я многое бы отдал, чтобы Глаша оказалась рядом. После опия она так жарко отдавалась мне, будто в последний раз. Да и другие бабы блажили. А Мари? Где теперь моя верная подружка? А Игнат?» – на глаза навернулись слезы.

Владимир всхлипнул и еще раз глубоко затянулся. Потолок и стены замерцали приветливыми огоньками и поплыли в разные стороны. «Началось!» – подумал Владимир. Заиграла и музыка. Сначала полились звуки знакомой, радостной мелодии: это была «Маленькая ночная серенада-рондо» Моцарта. Владимир подскочил и стал дирижировать руками в такт невидимому оркестру. Затем он присел и с наслаждением съел еще и абрикос с опием.

Оклеенные шелком, голубые стены задрожали еще сильнее. На портретах исчезли образы обнаженных прелестниц. Рамы были пусты – было такое чувство, что все дамы вышли совершить ночной моцион по местным окрестностям. Зато при первых же звуках чудесной, немного озорной мелодии из картинных рам полезли охапки свежих роз, лилий, хризантем, георгин. Их волнующий аромат сводил с ума. Цветочные гирлянды буквально заполонили все стены, потолок и даже разрослись в саму комнату. А в изголовье кровати расцвел пышный розовый куст. Из цветов полетели маленькие, вполне обычные бабочки, похожие на земных. Их голубые и желтые крылышки устроили настоящий живой фейерверк – они садились на руки Владимиру и снова упархивали в пряные цветочные заросли.

«Чудесно… Пока меня все устраивает. Неплохое начало», – рассудил он и затянулся крепче.

На противоположной стене показались пейзажи звенящих на солнце лесов и парков юга Франции. Зажурчали быстрые ручьи, несущие прозрачные воды по зеленеющим долинам. Владимир видел цветущий миндаль и спелый черный и желтый виноград, ломающий своей тяжестью, иссушенную и позолоченную солнцем, лозу. Огромные платаны и дубы, шевеля листьями, гнали одуряющий южный аромат. Колючие шары каштанов лопались от зрелости и покрывали траву блестящими шоколадными плодами.

Мелькнули развалы греческих скульптур и храмов, белая пена морского прибоя скатывалась с вековых, истертых тысячами человеческих ног, ступеней мраморных причалов. Возрождались и тут же таяли в розоватой дымке жаркие пески полуденных пустынь, пересекаемых величественным караваном. Навьюченные пестрой, аляповатой поклажей, усталые верблюды, словно молчаливые сфинксы, безропотно шли к спасительному оазису. Смуглые погонщики, похожие на бинтованные мумии, хриплыми голосами окликали друг друга.

Меж гладких камней бежали кривые тропинки, уводя путников в оливковые и олеандровые рощи, за ними колыхались на ветру поля влажных, открытых в сладостной истоме, маков. Плескались синие моря, и даже горько-соленые океаны. Запахло йодом, водорослями, ракушками и свежей рыбой. Открытые корзины рыбаков играли на солнце серебром свежего улова. На плетеном, подернутом, словно изморозью, морской солью, дне одной из корзин, раскинув беспомощные клешни, дышал страхом красноватый гигантский краб.

Далее поплыли альпийские луга и снежные вершины голубых гор – запахло эдельвейсами, крокусами, подснежниками, молоком и козьим сыром. Альпийские красоты сменились восточной экзотикой: ошеломительным, бурным цветом взыграли кусты орхидей и магнолий. В спиральном хороводе поплыли кипарисы и пальмы. Воздух комнаты наполнялся то одним, то другим ароматом.

После первой мелодии заиграл дивный Ноктюрн Шопена. Под эту славную музыку случилось следующее действо: квадрат лунного света, лежащий на полу, вдруг приподнялся и стал походить на плавающий в голубом свечении, шелковый персидский платок. Этот платок вознесся к потолку, сам по себе завязался узлом, превратившись в мерцающий, мягкий комок, в нем что-то оборвалось, словно не выдержали нитки, и на деревянный пол посыпалась тонкая струйка золотистого песка. Песок не рассыпался, как попало, а образовывал плотную, отсвечивающую золотом, форму. Через минуту на полу вылилась очаровательная, почти обнаженная, золотистая девушка. Её фигурка имела четкий контур, но вместе с тем она вся просвечивала – сквозь ее голову или живот просматривалась противоположная стена комнаты. Золотистая девушка была прозрачной… Но это не помешало ей тихо улыбнуться, тряхнуть роскошными волосами и приступить к замечательному танцу. Из одежды на ней была лишь набедренная повязка, увитая газовым золотистым шарфом, и тонкие алмазные браслеты. Владимир никогда не видел такого «дива дивного».

Она плавно двигалась под шопеновский ноктюрн, легко подпрыгивала и покачивала узкими бедрами. Её тонкие ручки тянулись к цветочным кустам, пальцы осторожно срывали бутоны желтых и красных роз. Ручки взлетали над головой, острые локотки сгибались, голова откидывалась назад, обнажалась прозрачная, но с четким контуром грудь, пальцы мяли розовые лепестки – те медленно падали, словно снежинки, засыпая волосы и нежные плечи. На полу образовался пестрый круг из оборванных лепестков. Босые ножки с золотистыми ноготками топтались в этом пестром круге. Прелестница мило улыбалась. Владимир хотел протянуть руки к прозрачной танцовщице, но она покачала головой, засмеялась и приложила к губам тонкий длинный палец.

Сколько бы длился этот танец – неизвестно. Но внезапно музыка сменилась – заиграл орган. Это была Сарабанда Генделя. Величественная и грустная мелодия изменила и пейзаж. В комнате посвежело, стало почти холодно. Часть цветов растворилась, часть засохла. Мертвые, сухие крылышки голубых и желтых бабочек засыпали деревянный пол. На стенах появились другие картины – непроходимые еловые леса, песчаные обрывы с торчащими корнями исполинских сосен, поля спелой пшеницы, российские березовые рощи, русло потемневшей свинцовой Волги, загоревшие до черноты, косматые, угрюмые бурлаки, тянущие неподвижные баржи с мучными мешками. Их распухшие и красные от холодной воды ступни, увязали в бечевом иле и песке. Вокруг этой мелодии разнеслась звенящая тоска.

Прозрачная девица нахмурилась, пухлые губы надулись от обиды – пленительный танец оборвался. Она скрестила руки на груди и зябко поеживалась, стройные ножки нерешительно топтались по холодному полу и жухлым, вмиг почерневшим, розовым лепесткам, испуганный взгляд блуждал по мрачным, кондовым и тоскливым среднерусским пейзажам. Владимир еще раз попытался взять ее за руку, но она выскользнула, словно световой луч, и отступила к окну. Вместо теплой кожи пальцы почувствовали пустоту – девица была не просто полой и прозрачной, но и неосязаемой на ощупь.

Мелодия снова сменилась. Это был все тот же Георг Фридрих Гендель. На этот раз зазвучала почти трагическая органная Пассакалия. Краски на стенах потемнели еще сильнее: задули колючие ветра, полили холодные свинцовые дожди. Косые потоки сменялись мелкой моросью… И вся эта небесная хлябь падала на грязные, развороченные от тяжелых колесных повозок дороги, хлопья снега покрывали жирные комья земли и тут же таяли. Сердце заныло от тоски при виде несжатого пшеничного поля – на согнутых спелых колосьях лежало рыхлое, местами темнеющее одеяло первого выпавшего снега. В снегу был и неубранный фруктовый сад. Белые охапки прижимали тяжелые гирлянды яблоневых веток. Часть веток были надломлены или варварски вырваны вместе с длинными полосками нежной коры. Вокруг яблоней пестрели талые следы грубых сапожищ.

«Господи! Да неужто, это моя осиротевшая усадьба?! – возопил Владимир. – Где все? Почему не убран урожай? Игнат, а ты где, сукин сын? Как мог ты проворонить пажить с колосьями? Да что же, это делается?!» Унылое видение скользило дальше – показался угол потемневшего от дождей, господского дома, пегая некрашеная крыша, заколоченное крест- накрест окно.

Владимир до боли сжал кулаки, опустил голову и громко зарыдал. Расстроенная таким поворотом, прозрачная чаровница прямо спиной запрыгнула на подоконник открытого окна и растворилась в синеве густой ночи. Её тонкий, летучий силуэт мелькнул в верхушках фруктовых деревьев и скрылся в стороне лавандовых полей.

«Ну, и катись ко всем чертям «пустая голова», все равно ты – моя галлюцинация… Чего о тебе жалеть!» – с обидой думал Владимир, размазывая по щекам горячие слезы. – «А я сейчас еще чего-нибудь жахну…» Руки потянулись к холщевому мешочку. Развязались легкие тесемки – внутри оказались странного вида сухие, сморщенные грибочки, похожие на поганки. При жизни Владимир пробовал однажды нечто подобное – впечатления были незабываемые… Правда, он чуть не умер, несясь в космические дали и микромиры, – Игнат еле откачал верного друга. Но, когда это было? И чего сейчас бояться?

«Эх, была не была!» – рука полезла в мешочек, захватила несколько сушеных грибов и отправила их в рот. Появился странный привкус плесени и мха, потекла вязкая, горькая слюна. Он посидел несколько минут – вокруг ничего не изменилось: не было музыки, исчезли живые пейзажи. «Может, лечь спать? Похоже, эти грибы – обычные… Чего я тут маюсь?» – думал он.

Внезапно он услышал чей-то простуженный кашель. Звук шел из-под кровати. Владимир наклонился и откинул шелковое одеяло. Под кроватью кто-то был!

– Сударь, простите за беспокойство, – лающим мужским голосом проговорил странный субъект. – Вы, не будете ли, столь любезны, не поможете мне выбраться отсюда?

Владимир шлепнулся на пол, ударив колени, и присмотрелся к пыльной подкроватной темноте – там кто-то шевелился и подкашливал. Махнев взял в руки подсвечник, зажег толстую свечу и осветил дощатый пол. То, что лежало под кроватью, вызвало вначале сильное недоумение и даже чувство страха. Это было туловище мужчины в высоком военном ки́вере с козырьком и длинными бакенбардами на морщинистых щеках.

Зеленый офицерский мундир, подвернутые книзу, серые суконные рейтузы, золотые эполеты, кресты на груди – все было при нем. Но у туловища была лишь одна голова… Руки и ноги отсутствовали.

– Здесь пыльно и нечем дышать, – офицер смачно чихнул.

– Сейчас, сейчас. Сию минуту, – засуетился Владимир.

Он протянул руку и, ухватившись за зеленое сукно, потянул туловище на себя. И хотя это был не целый офицер, а только его часть, именно эта часть оказалась совсем нелегкой. Владимиру пришлось приложить немалые усилия, чтобы вытянуть этого странного субъекта.

– Разрешите представиться: я обер-офицер лейб – гвардии гренадерского полка, поручик Василий Степанович Рукомойников, – пожилой калека лежал на деревянном полу и смотрел на Владимира выпуклыми голубоватыми глазами. Густые брови и пшеничные усы придавали суровость мужественному лицу, однако в глазах светилась лукавая улыбка. – В боях под Аустерлицем получил множественные осколочные ранения, лишился рук и ног, был отправлен в отставку. Впоследствии за храбрость и героизм наш старый лейб-гренадерский полк получил звание «Гвардейского» и Георгиевские знамена с Андреевскими лентами и надписями: «За отличие при поражении и изгнании неприятеля из пределов России 1812 года», «За отличие в 1812, 1813, 1814 годах против французов» – с гордостью произнес он, – а ваш покорный слуга заработал Георгиевский крест и шпагу с позолоченным эфесом и надписью «За храбрость»… – он помолчал с важным видом, голубые, чуть выцветшие глаза с интересом рассматривали нелепых красных драконов на китайском халате Владимира. – А вас зовут Владимир Иванович Махнев, если не ошибаюсь?

– Так точно, – отрапортовал Владимир.

– Вольно, вы же не военный человек, ведь так?

– Нет, я при Сенате служил, на государевой службе…

– Так-так, – поручик чуть высокомерно оглядел фигуру Владимира и брезгливо поморщился при виде шелковых драконов, – Владимир все время пытался запахнуть разъезжающиеся полы шелкового халата и почему-то дрожал от холода и страха так, что стучали зубы. – Господин Махнев, мне неудобно лежать перед вами на полу, приподнимите меня и посадите вон, в то кресло.

Владимир пулей подбежал к красному бархатному креслу, стоявшему возле стены, и подтащил его поближе к кровати. Затем он ухватился за объемный офицерский мундир, приподнял тяжелого инвалида и посадил его на место. Офицерский кивер с козырьком свисал на бок, смялись золотистые эполеты, бляха съехала на плечо, стоячий воротник немного отогнулся, тринчик этишкета был оторван.

– Разрешите, я все поправлю? – обратился к капитану оробевший Владимир.

– Валяй! – разрешил офицер.

Владимир дрожащей рукой поправлял офицерские причиндалы. Когда он дошел до этишкета, инвалид Рукомойников внезапно гавкнул и укусил Владимира за руку.

Махнев вскрикнул не столько от боли, сколько от страха и недоумения: «Неужто меня так прет? Или этот Василий Степанович местный житель? Чем же он так мог нагрешить, без рук и ног (какая ужасная участь!), что попал в лапы к Виктору? Он галлюцинация или настоящий?»

Поручик фыркнул и заржал, словно конь.

– Ну, хватит Вова, валять дурака… Дай мне лучше гашиша покурить или чараса пожевать. Я хоть и инвалид, однако, виды на удовольствия имею… И пригласи, наконец, девок! Шампанского закажи и цыган. Гулять будем или в «номера» поедем. Да не жмись, тыловой красавчик!