– Ну что же, голубчик, вот мы и разделались со «щедрыми плодами» твоего больного воображения. Отдаю должное – ты, Владимир Иванович, оригинален во всех своих проявлениях. Вот что значит, у человека богатая фантазия и сложный внутренний мир. У иных я выметал лишь пауков, тараканов и летучих мышей. А тут такие типажи, такие характеры. Признаюсь, даже мне было жалко твоих фантомов в расход пускать. А «гренадерша»? Какой колоритный экземпляр!

«Где там будет эта дуреха обитать? Да еще с тринадцатью младенцами? – с тоской думал Владимир, – а вдруг их разнесут в прах? Черт бы меня побрал с моей фантазией. И вправду, примерещились бы лучше крысы или гады ползучие…»

– Не волнуйся, крыс и гадов ползучих и ты, мой le favori непременно заполучишь, – демон снова читал его мысли. – Ладно, Володя, у меня сейчас дела, я покидаю тебя. Смотри, не накуролесь тут без присмотра. Очень скоро я призову тебя на новый урок. Домашнее задание-то сделал? Хотя, когда тебе делать-то было? Ты Моцартом и Генделем заслушивался. – Виктор усмехнулся.

– Между прочим, я уже готов наполовину.

– И когда ты только все успеваешь? Уникум! – проговорил Виктор, влезая в пустующую раму на стене. Прощально мелькнула рука, облаченная в лайковую перчатку, потянуло легким сквозняком и какой-то подвальной сыростью – мгновение, и демон растворился.

С темным прямоугольником, заключенным с золоченую раму, произошли странные метаморфозы: откуда-то из воздуха появилась колонковая художественная кисточка и овальная палитра с глянцевыми масляными красками. Кисточка, влекомая невидимой рукой, обмакнулась сначала в одну краску, потом в другую, помедлила, смешивая два цвета, и принялась размашисто двигаться по натянутому холсту. Не прошло и двух минут, как на пустом месте сам собой нарисовался милый средиземноморский пейзажик – озаренная солнцем, оливковая роща, играющий, пенистый ручей, верхушки темнеющих гор. Когда картина была почти готова, кисточка замерла в нерешительности, сделала в воздухе замысловатую восьмерку – внизу хитрыми завитушками обозначилась кокетливо изысканная сигнатура художника – «VL».

«Виктор и впрямь забавляется на каждом шагу, – подумал Владимир. – Мне бы впору подивиться, умилиться и в очередной раз восхититься его необыкновенным художественным вкусом, а я из-за собственных «художеств» настолько подавлен, что не в силах чему-либо радоваться. Едва перестал переживать о брошенной, обожженной русалке, как любвеобильная «мужебаба» покоя не дает».

Он не спеша направился в уборную. Там царил покой и порядок – о присутствии синего спрута ничто не напоминало. Владимир принял ванну, нарядился в новый дымчатый сюртук, черные брюки со штрипками, остроносые лакированные штиблеты на кнопках и небольшом каблучке, похожим на изящную рюмочку, и спустился в столовую.

«Надо заказывать очередную порцию каши или еще какой-нибудь гадости…» – мрачно рассуждал он. – Интересно, чем бедная Аленка кормит горластых младенцев и сама чем питается? Тьфу, о чем только я думаю? Я, похоже, скоро здесь окончательно свихнусь».

С улицы послышался стук в ворота.

«Кто мог ко мне припереться? Вроде я никого не жду… Здесь незваный гость не только хуже татарина, он хуже Сатаны. Хотя, о чем это я? Гостям здесь вообще не стоит открывать: того и гляди в новую «блудину» угодишь. Понимаю теперь Францевича, который прячется за высоким забором», – подумал Владимир и нехотя вышел на крыльцо. Горгульи, желая продемонстрировать охранное усердие, злобно скалились, глядя на ворота огненными кошачьими глазами.

За забором показалась серая, чуть примятая, мужская шляпа. Раздался и знакомый звонкий голос:

– Владимир Иванович, это я, Макар, открывай, не бойся.

– Макар? Как хорошо, что ты пришел! – тревога отпустила Владимира, он лихо сбежал со ступенек крыльца.

По доброжелательному виду хозяина свирепые стражницы поняли, это – свои, и, поджав хвостики, убежали вглубь двора.

– Желаю здравствовать, Владимир Иванович! – лицо Макара Булкина сияло от счастья.

– Милости прошу. Заходи, Макар. Я несказанно рад тебе, – Владимир тоже улыбался.

– Владимир Иванович, у тебя одни чудища дом охраняют, а у меня другие, вернее, другой. Виктор привел на цепи какую-то гадину матёрую, щетинистую. Привязал ее к будке и сказал, что это – пёс сторожевой. Но я, твое благородие, сильно в этом сумневаюсь. Что за тварь дом охраняет, никак в толк не возьму. И смешно: сам этого «пса» робею. Он хоть и ластится к ногам, но как-то не по-собачьи. И право дело, этот «пёс» совсем не лает, но жути от него… Да и хвост не псовый: ладно бы каралька или метелочка, как у собаки, а тут ведь… грех сказать: хвост – крысиный, голый, кожи розовой. И глаза дюже красные, что клюква на болоте. Ну, какая ж, то собака? Но вроде не кусает меня и на том спасибо.

Владимир усмехнулся и обнял незадачливого купчишку так, словно Макар всю жизнь был самым близким его другом. Подметки дружно простучали по деревянным ступенькам крыльца, друзья прошли небольшую террасу и очутились в доме Махнева.

– Ба… Владимир Иванович, а у тебя шикарный дом! – воскликнул Макар. Любопытный взгляд блуждал по стенам, потолку и довольно пышному убранству столовой. – Нет, правда, богато и знатно живешь! Картины у тебя какие, гобелены, мебеля дорогущие, камин… А одёжа кака щегольская… – Макар уставился на костюм и лакированные туфли Махнева. – Ууу, какие штиблеты важные! Такие только скосыри в Парижах, небось, носют?

– Спасибо, Макарушка. Этот дом чем-то похож на один из двух моих домов, в которых я жил при жизни. Правда, немного меньше, но стиль сохранен. Хотя, при чем тут стиль? – Владимир помолчал, грустные глаза смотрели куда-то вдаль. – Наверное, только с тобой я могу быть откровенен…

– Владимир Иванович, ну как ты можешь сумневаться? Я хоть, по мнению многих и дурачок шалопутный, баламут и бузотер, купчишка третьей гильдии… Но это – не так. Вернее, не совсем так. Характер у меня такой: люблю иногда я этим самым «дурачком» обрядиться – себя потешить и окружающих позлить. Скажи честно: много ли ты нашего брата, купца, видел бестолкового али слабоумного? А? То-то, что ни одного не сыщешь. В купеческом деле такая, брат, голова нужна… А то, что я у Магистра на уроке кривлялся и юродствовал, так то не бери в расчет. Я лихачил от безысходности. Как осознал после смертушки, куда попал, да во что вляпался, меня такая тоска одолела, что хоть в петлю лезь. А что проку лезть, поелику итак помер? Обидно мне стало: как так, прожил всего двадцать пять лет, и такая глупая смерть!

Владимир и Макар присели к деревянному столу. Макар продолжил:

– Меня дружок мой забубённый с панталыку сбил. Прибежал в тот злополучный день ко мне домой после обеда. Как еще Груня, жена моя, не хотела его пускать… Видать, предчувствие у сердешной было. А дружок обманул ее, сказав, что долг де отдать мне надобно – она и поверила! А как же? Она жена-то у меня хорошая, хозяйка толковая и рачительная, – глаза Макара увлажнились. – Володя, а как ты думаешь, она быстро замуж выскочит? Оно ведь, как в народе толкуют: «Псовая болезнь до поля, а бабья до постели». Она ведь молодая совсем, ей двадцать три года только исполнилось. У нас две дочурки такие славные, на меня обе похожие… Она мне первую в шестнадцать лет родила. Я как тут очутился, так понимать стал, что скучаю по ней и по детям. Знамо дело, рази она с этих-то пор останется на всю жизнь вдовицей? Груня – бабочка спелая, и косы у нее в длань толщиной. А сколько женихов за ней бегали, когда она в девках-то была? Только я ее не ценил, как надобно – все по полюбовницам шастал. Все мне какого-то чОрта не хватало… Эх, чего теперь говорить! Знаешь Володя, я тут заснул однажды и сон диковинный видел: вроде и не сон, а явь. Вижу: сидит моя Аграфена Ивановна в темном платке, глаза красные и опухшие от слез, и рубашку мою старую цалует, – Макар вытер набежавшую слезу, покраснел и отвел затуманенный взгляд. – Я ей: «Грунечка, не плачь. Вот он я». А она не видит меня. Сквозь смотрит и еще пуще слезами уливается. – Он помолчал, махнул рукой, будто отгоняя воспоминания. – Я отвлекся. Так вот прибежал мой дружок суматошный. Жену обманул, что долг, мол, отдать. Хотя, какой там долг с него выбьешь? Я ему и занимать-то перестал – худ, подлец, на отдачу. И говорит: айда сегодня в трактир, там вечером одна история разыграется…

Я говорю: «Мол, нет, неохота. У меня другие заботы. Я баню хотел топить. Жена тесто на пироги поставила. Не пойду никуда».

Я тоже, будто чувствовал. А он пристал, как банный лист: «Пошли, да пошли!»

«Ну, коли так, – думаю, – чОрт с тобой, пошли».

Приперлись мы туда, выпили, закусили, сидим. Чувствуем мало – еще выпили. Я и спрашиваю дружка своего шалопутного, его Колька звали:

– Ну, и где друг мой, Коля, обещанная история, шибко интересная?

– Погодь… – отвечает он. – Сейчас Ванька Кривой придет сюда на разборки к Степке Губе. Этот Степка Губа купил его полюбовнице Маруське столько конфет, сколько в ней живого веса. Многие, мол, свидетели были – у двух бакалейщиков подчистую товар сгреб. А она, эта Маруся – баба справная, пудов пять-то в ней было, не меньше. И этот Степка Губа решил любовницу у Ваньки Кривого отбить… Жди, говорит, потехи. Скоро мордобитие начнется. Уж он задаст копоти! Сейчас я думаю: какое мне дело было до этих двух недоумков и их потаскухи? А? Они-то все живёхоньки остались, а я тут… Я, верно, нескладно Володя, рассказываю? Ты прости, худой из меня краснобай.

– Продолжай, Макар. Я все хорошо понимаю.

– Так вот. Пришли наконец эти двое. Слово за слово – взялись за грудки, зачали толкаться, бока мять, кукиши под нос друг другу совать. Вывалились на улицу. Толпа за ними. Мы с Колькой к этому времени уже добро перцовой-то набрались. Началась в тот вечер пьяная заваруха, а после и драка. Пока дворник прибежал всех освистать и шугануть, сошлись в темном переулке «стенка на стенку». Этот Степка Губа «ходил в наших», мы, стало быть, за него дрались. Я – пьяный, дури-то много, кровь кипит, как у молодого быка. Бросился на кого-то с кулаками, сам получил в нос. Хорошо так получил – кровь брызнула. Боли не чувствую, еще больше рассвирепел, а рядом мои дружки колотятся – только пуговицы оторванные летят. Может, так бы и разошлись, если бы не одна сволочь. Он с собой булыжник прихватил. И этим самым булыжником, острием евонным засандалил мне по голове. Да так неловко, что в висок угодил. Вроде и выбоинка мелкая, а дух из меня вон… Сам не понял, как не в толпе, а над ней оказался. Смотрю сверху – драка вдруг поутихла. Тишина какая-то нескладная повисла, а кто-то как гаркнет истошно: «Люди добрые, убили! Макарушку убили!» А мне любопытно: о каком Макаре речь-то идет? И сам дивлюсь сверху: мать честна – да это же меня убили! Лежу я на мостовой, некрасиво как-то лежу: кафтан порван, рожа бледная в улыбке скособочилась, а из виска темная струйка льется, и волосы все от кровяки слиплись. А как в глаза-то собственные глянул, сразу скумекал: плохо дело – не жилец. Через день ужо и схоронили – о том вообще вспоминать тошно. Груня так убивалась по мне окаянному, гроб закрывать не давала, чуть в могилу за мной не прыгнула – соседи еле оттащили.

– А убийцу наказали?

– А убивец мой на каторгу пошел. Но разве мне от этого легче? Муторно и погано. А тут вишь ли, оказывается, я к тому же – прелюбодей… Эвона, как! А что? Я – молодой, до женского полу, конечно, охоч. Не монах же. Когда хозяин зачитывал мой приговор, так веришь, я только там о некоторых бабенках и припомнил.

– Да, Макар, влипли мы с тобой. Я тоже многое бы отдал сейчас, чтобы живым оказаться. Не стал бы уж так грешить без оглядки. Вот ты говоришь, что дом у меня красивый… А зачем он мне нужен, ежели в нем тишина замогильная и костям зябко, даже когда огонь в камине горит?

– Твое благородие, давай не будем тоску гнать. Тоска – она тетка злая, в гости идет без приглашения. А уж куды припрется, то поселится – хрен выгонишь!

Тоска серая на сердце залегла,

Скука смертная скудала, извела.

Добру молодцу ни охнуть, ни вздохнуть –

Окаянную не скинуть, не спугнуть.

Пропел Макар протяжным и монотонным голосом отрывок из какой-то скорбной и безысходной песенки. Владимир невольно поежился.

– Эх, где наша не пропадала? – вскинулся купчишка. – Авось и заживем не хуже. А? Слушай, у тебя есть что-нибудь пожрать? Я как попал сюда, ем только в гостях, а дома мне с утреца кладут на стол кружку воды и две корочки хлебные. Арестантов на каторге лучше кормят. Мой убивец сейчас, поди, кашу лопает…

– Макарушка, ну брось. Кашу мы с тобой и сами как-нибудь смастерим. У меня получалось.

– Да ну? Попробуй, Владимир Иванович, а то брюхо уже подвело.

Владимир сосредоточился и попросил… именно кашу. Раздался знакомый грохот, и на стол прилетели две большие деревянные тарелки, полные рассыпчатой гречневой кашей, в которой плавились кусочки сливочного масла, в два раза больше, чем давали до сих пор. От каши шел душистый гречневый пар. Рядом с тарелками оказались две кружки горячего чая.

– Володя, это же – настоящее богатство! Живем! – довольный Макар присел к столу.

Через пять минут от каши и чая не осталось и следа.

– Знаешь, что мне эти дни покоя не давало? – спросил, повеселевший Макар.

– Что?

– Этого самого Горохова никак забыть не мог, которого мы ночью с тобой видали. Помнишь, он хладные трупы закапывал.

– Помню, я у Виктора попробовал разузнать: одни ли любодеи на его участке проживают? Он уверил, что так.

– Так он тебе и сказал правду… Откуда же тот ирод столько мертвых баб понабрал?

– Ты знаешь, у меня справа живет сосед немец Генрих Францевич Кюхлер, бывший врач и прозектор, а по совместительству, как выяснилось, некрофил…

– Это, как это… «фил»?

– Некрофил… Ну, это – отклонение душевного свойства. Это… как тебе сказать…

– Говори, как есть.

– Короче, этот немец при жизни сожительствовал с хладными трупами. Любовь творил с уснувшими навек телами. Он и сейчас тем же занимается. А прикрывается «важностью для науки». Он и режет их в «научных целях».

– Вот гадость-то, какая… – Макар аж привстал, серые глаза округлились от удивления. – А еще главное, мы – прелюбодеи, такие сякие. А прямо под носом – такие ракалии! Правильно мой дядюшка ферфлюхтеров окаянных остерегался.

– Да нет. Немцы тут ни при чем. Он мог быть и русским. Я знал немало почтеннейших «гансев». Они для русского государства много пользительного сделали. А Кюхлер, что ж? Так в «семье не без урода». Францевич этим и при жизни занимался, и тут проникает как-то в божий мир – на кладбищах тела девиц, почивших от внезапной смерти, ворует.

– Вова, а как он это делает? Может, и мы лазейку на волю найдем? Я бы к Груне своей сбегал. Посмотрел бы, кто возле нее отирается.

– Может, и найдем потом лазейки. Только не сейчас. Сейчас рано пока. Мы еще учебный курс, будь он неладен, не прошли.

– А мы потом этого самого Францевича и попытаем: как он в «свет» лазает?

– Попытаем, а как же… Виктор мне и сказал тогда, что, мол, убивцев тут нет. Что они живут в других областях, в нижних пределах.

– И все равно этот Горохов мне покоя не дает. Давай-ка прямо сейчас сходим к нему в гости, раз он приглашал, и допросим его с пристрастием. А?

– А давай. Время-то до урока надо как-то «убить». Нас двое – чего нам бояться? Только знаешь, он порой говорит мудрёно, по-старому, как пращуры наши толковали. Я и половины его речей не внял тогда, – обескуражено промолвил Владимир.

– Ничего, Владимир Иванович. Я из купцов, и к старорусским глагольствам более привычен, – хмыкнул Макар. – Это ты больше по-французски баешь, а мы сызмальства к простому люду ближе. Разберемся, не переживай.

– Ты прав. Я до какого-то времени и писал-то только по-французски, по-русски много хуже, – смущенно подтвердил Владимир.

Сборы были недолгими: через пять минут оба приятеля бодро шагали в сторону дома господина Горохова.

Долгая лунная ночь была позади. Серый день давно вступил в свои права: загудели гигантские пчелы; их мохнатые, полосатые бока сталкивались меж собой, вызывая металлический звон; большие стрекозы с разноцветными, радужными глазами, похожими на цветные зеркала, мельтешили золотистыми крыльями; на глянцевых листьях все так же томно вздыхали бабочки с женскими образами, созданными классическими живописцами.

Владимир и Макар проходили мимо куста белого жасмина, когда любопытный взгляд Владимира случайно приметил новый художественный образ – бабочка походила на лучезарную Венеру Сандро Боттичелли. Тот же милый, чуть печальный лик; светлые, развевающиеся на ветру, волосы; приглушенные, словно припудренные, тона удлиненных крыльев. Она запуталась длинными волосами в ветвях, огромные глаза с надеждой смотрели на двух приятелей, ожидая помощи.

– Макар, погоди немного, я помогу крылатой красавице.

Владимир задержался возле куста, заботливые руки аккуратно распутали золотистые пряди.

– Сударыня, вы свободны, – галантно произнес Владимир.

Маленькая Венера кротко улыбнулась и зависла в воздухе, чуть шевеля нежными овальными крыльями, похожими на красную накидку с золотистыми и голубыми разводами. Крылья распахнулись, будто ткань от ветра, и взору удивленных приятелей предстала стройная женская фигурка: правая рука прикрывала небольшую девственную грудь, а левая с прядью светлых волос покоилась на тайном алькове меж длинных ног. Кончики ступней упирались в раскрытую морскую раковину, появившуюся прямо из эфирного облака.

– Ого! Вот это фемина! – присвистнул Макар и сдвинул шляпу.

Бабочка Боттичелли немного покраснела и прикрыла наготу легкими крыльями.

– Тебе же больше пышнотелые по вкусу, – хмыкнул Владимир.

– Вова, ты что считаешь, раз я из Рязани и купец третьей гильдии, то никогда своих пристрастий не меняю? Я же – нормальный мужик, и во всем разнообразие люблю.

– Пошли, нормальный мужик, – Владимир рассмеялся, – а то наша Венера еще больше засмущается.

– А ты не гляди, что она вся такая возвышенная фря… Здесь все хороши!

Словно в подтверждение этих слов, откуда-то с противоположного края дороги, гудя крыльями, словно металлический ветряк на крыше, к Венере Боттичелли подлетел странного вида крепыш. Он тоже был бабочкой, вернее толстым и коренастым мотыльком с невзрачными коричневыми крыльями. Он походил на сытого немецкого бюргера с красными щеками и пышными усами. Крепыш, недолго думая, ухватился за светловолосый хвост Венеры и потянул ее на себя. Та и ойкнуть не успела, как оказалась в коротеньких, но сильных ручках крылатого усача. Макар хотел было вмешаться и шугануть наглого поклонника, но смутился, переглянулся с Владимиром – оба застыли в недоумении. И было из-за чего. Бабочка не издала ни одного протестующего звука, наоборот, на маленьких бледных губах засветилась восторженная, кокетливая улыбка, прозрачная ручка обвила массивную шею мотыля.

– Ну вот! Что я тебе говорил? Здесь все бабы – гулящие, даже если они кривляки-бабочки.

– Или рыбы… – как эхо, отозвался Махнев, думая о своем. В этот момент он представил свою русалку, падающую в жаркие объятия очередного сатира. – Подобное тянется к подобному.

– Ну!

Они прошли еще немного и увидели странное шевеление – в придорожных, высоких лопухах шла какая-то возня. Любопытный Макар наклонился, руки решительно раздвинули сочные листья. Прямо на мягком ложе покоилась еще одна крылатая прелестница с огромными, блестящими глазами… Эта выглядела точной копией Рубенсовской жены, Елены Фаурмент с картины «Шубка». На ней возлежал мотылек мужского пола и совершал характерные поступательные движения. Владимир и Макар поспешили ретироваться, дабы не мешать влюбленной парочке.

Друзья отошли на несколько шагов и дружно рассмеялись.

– Неее, ну, Владимир Иванович, ночи им, что ли, мало? Гляди, они и днем вовсю…

– Да шут с ними. Пошли к Горохову, а то мы так долго еще идти будем, ежели под каждый куст заглядывать начнем.

– А эта в лопушках-то ничего… Справненькая, глазастая. Я бы с такой запросто, будь она размерами побольше.

– А у Рубенса все образы – пышные. Он худышек не изображал, – ответил Махнев. – С этакой бы многие с превеликим удовольствием.

– Твое благородие, просвети, какой такой Рубенс, и при чем тут он?

– Макар, Рубенс – это фламандский художник, живший в 16–17 веках.

– И что?

– А то, что все эти «кукольные головы», как ты их называл, бабочки во владениях Виктора похожи на образы, когда-то рожденные кистями многих классических живописцев.

– Вот оно что! То-то я смотрю, они все какие-то диковинные. Теперь ясно, – в голосе Макара почувствовались разочарованные нотки.

– Макар, ты по роду своей деятельности и не обязан знать этих художников. Я же тоже не разбираюсь в ситцах, сукнах и шелках, – Владимир немного лукавил, в тканях он разбирался не хуже Макара.

– Сукнах? Ну то да, я суровским-то товаром ни один год торговал. Знаю больше десятка видов плетения и могу одну мануфактуру от другой запросто отличить. Знаю, чем манчестер от гродетура отличается. И в трипах и бараканах я разбираюсь – чем мебеля лучше обить, что прочнее будет для диванов али пуфов. И шелками я торговал. И редину вместо мухояра мне не втюхаешь. А и ситцы ткутся по-разному, а краски… Знаешь, бывают стойкие – с кошенилью иль индиго, а бывают «обманки мазаные». Тут надо глаз иметь! – Макар отвлекся от «художественных изысков» хозяина и чуточку повеселел. Его лицо делалось то важным и надменным, то мечтательным – Макар не на шутку разошелся, вспоминая о своем прежнем, земном ремесле.

Незаметно они приблизились к высокому зеленому забору, за которым возвышался дом господина Горохова. Макар решительно постучал в ворота. Через пару минут двери распахнулись, и на пороге появилась тихая, блеклого вида, девица в светлом русском сарафане, босая, голова была покрыта голубоватым льняным платком.

– Милости просим, гости дорогие. Проходите в терем. Федор Петрович ждет вас, – она низко поклонилась и убежала на цыпочках вглубь двора.

– Слушай, а кто она ему? – шепотом полюбопытствовал Макар.

– Может, жена?

– Не похоже… Больно одета скромно. Скорее прислуга, девка дворовая.

– Хорошо пристроился: девки, прислуга.

– Володя, так ты поживи столько, и у тебя все будет, – тихонько фыркнул Макар, снимая шляпу.

– Уж лучше одному, да недолго… Ну, ты меня понял.

Владимир покосился на высокую, раскидистую яблоню. Тяжелые ветки клонились к земле от спелых, ярко-красных плодов. Земля возле яблони казалась свежевскопанной и рыхлой. Макар перехватил его взгляд и тоже посмотрел на это место. Судя по всему, именно здесь и была тайная скудельница* (см. Приложение. Толкование некоторых старорусских слов) всех несчастных жертв. Владимиру даже помстилось, что среди комьев земли восковым обрубышем мелькнул человеческий палец с синеватым ноготком.

– Вова, а собак-то у него нет? А то выползет какая-нибудь гадина, – Макар остановился, глаза с тревогой оглядывали широкий двор.

– Да вроде не видать, – проговорил Владимир.

– Здравствуйте, гости дорогие! – послышался громкий голос с высокого крыльца. – Не смотрите, кутят и стражников я не держу, избавился давно. Они садовые посадки когтями роют – спасу нет.

К ним шел сам хозяин в красной шелковой рубахе, овчинной безрукавке, добротных темных штанах и яловых сапогах. Круглое лицо с русой бородой и пшеничными усами выражало гостеприимное радушие. Сильные руки Горохова разошлись в стороны, широкая ладонь указывала на распахнутые двери.

– Милости прошу. Проходите в мой терем.

Терем хозяина отличался от других домов – было видно, что это – постройка 16–17 веков. Нижний этаж, сложенный из белого камня, выглядел монументально, второй этаж был построен из мощных золотистых, кирченых лиственничных бревен. Резные окна с наличниками, широкие карнизы, крыльцо с ажурными столбами, конек на крыше, полуколонны на углах – все это произвело сильное впечатление на Макара и Владимира. Ночью дом не выглядел столь основательно. Сейчас приятелям показалось, что они перенеслись на три века назад и попали в белокаменную Москву, к боярским палатам.

Друзья поднялись на широкое крыльцо и вошли в дом. Здесь было немного прохладно от каменных стен, пахло мятой, сухим сеном, полынью и черносмородиновым листом.

Пройдя небольшую переднюю, гости оказались в широком зале с низким, сводчатым потолком. По виду эта комната напоминала – трапезную. В углу выступала печь с закругленным верхом; посередине горницы красовался большой дубовый стол, способный принять множество гостей; по углам тянулись длинные лавки, покрытые кумачовым сукном. На лавках стояли резные ларцы, шкатулки и берестяные коробья. На одной из лавок возвышался глиняный восточный кумган, большая лохань с водой и чистые, расшитые петухами, рушники. У другой стены деревянный поставец ломился от диковинной посуды. Здесь были стеклянные, цвета агата и бирюзы мутные тарелки, окантованные потемневшим от времени серебром, долбленные из дерева чаши, миски, расписные ажурные стопки, гравированные кубки, несколько бутылок из темно-болотного стекла с греческими серебряными пробками, ладьи в виде лебедей, и пара стеклянных лафитников, перевитых золотым снурком с кистями.

– Здравствуйте, господин Горохов, – проговорил Махнев, оглядываясь по сторонам, – однако какой терем-то у вас знатный.

– И вам не хворать, Владимир Иванович, и как вас, Макар, по батюшке?

– Тимофеевич… – сухо отозвался Макар.

– Очень приятно! А меня Федором Петровичем величают. Милости прошу к столу. Я сейчас велю Акулине завтрак пристяпати.

– Да мы, собственно, пофрыштикали уже, – неуверенно возразил Владимир, а Макар угрюмо кивнул.

– Вы же здесь совсем недавно. Знаю я, как новичков кормят, – ухмыльнулся в усы Горохов. – Акулина! Акулина! – голос звучал зычно и нараспев. – Собери-ка быстро на стол. Доставай из кладовой огурцов сланых, капусты, яблок моченых, окорок, рыбу, челпан, шаньги, перепечи вынимай из печи, щей горячих. Да квасу не забудь и сбитень медовый, вина из погреба подними.

– У меня, господа, все по-простому. Брашен и варева вдоволь, хоть брячину собирай. Я три века тому назад последний раз-то жил, отсюда и пища посконная, да незатейная. Пудингов, паштетов, галантинов, фрикасе, да суфле заморских и поганских я не держу. По мне – это баловство от малохольства исходное. Куда как лучше – еда простая, но велия. Безживотия покель не ведаю, бражничайте до услады, – с достоинством проговорил хозяин.

Не прошло и пяти минут, как расторопная девица выставила на стол все яства, перечисленные хозяином. Стол ломился от нехитрых, но жутко аппетитных хозяйских припасов: каравай теплился печным духом; деревянная братина плескалась хмельным, медовым сбитнем; корчага с темным вином пахла виноградом и вишней; в горшке со щами плавал жирный сметанный круг; деревянная латка с расписными краями приютила куски окорока и копченой дичи; глянцевым, холодным блеском отсвечивали мелкие соленые огурчики – даже не пробуя их, становилось понятно, что они хрустящие и удивительно вкусные; белые грузди утопали в тягучем рассоле; моченые яблоки, квашеная капуста с клюквой, творожные шаньги – все пахло так, что у гостей закружилась голова.

Акулина, опустив глаза, низко поклонилась и бесшумно выскользнула из комнаты.

– Крепко ты живешь, хозяин, – подивился Макар, глядя на все эти щедроты. Тон его голоса звучал уже мягче.

– Да уж Федор Петрович, сумел удивить, – подтвердил Владимир.

– Чего греха таить? Люблю я и выпить, и закусить зело крепко.

Гости застучали ложками, стали пить за знакомство, чокаясь металлическими кубками. Через полчаса, когда все были сыты и слегка пьяны, Макар осмелился повести беседу.

– Федор Петрович, спасибо тебе за гостеприимство, потешил ты наши утробы. На славу потешил! После такого завтрака еще неделю можно сытым ходить.

– На здоровье, Макар Тимофеевич, – отозвался Горохов. – Гладное брюхо – ко всякому делу глухо.

– Ты, хозяин, не серчай на нас, мы – люди русские, и хоть позднее тебя жили, однако русский характер в нас ни слободцы немецкие, ни французы с их политесами не смогли истребить… А потому, мы спросим прямо в лоб, без обиняков: ты кого прошлой ночью в своем саду хоронил? Откуда столько мертвых дев взял? Советую говорить честно, потому, мы хоть с Владимиром Ивановичем и в гостях, однако уверток и лжи не потерпим.

– А это… Ну, я уж в начале ополохнулся, Макар Тимофеевич, от твоего тона. Эко завернул: мы – русские. Али мне поглазилось? А я кто ж? – нахмурился Горохов.

– А вот мы и не знаем, кто? Может, басурманин – убивец?

– Думай Макар, что баешь! Рекл еси – басурманин! А то я вас не по-русски принял? – широкое лицо покраснело от гнева. Али вы претить мне удумали? Али глумом всуе извести?

– По-русски… – не унимался Макар. – Ты не кипятись и не кроптайся, Петрович! Скажи тогда, откуда в твоем саду столько мертвечины? – он приподнялся с места и с интересом смотрел на Горохова. – От нее эвона, каки яблоки красные народились! Хороший прикорм для древа!

– Охо-хо! Вы здесь новички, потому многого не знаете. Придется рассказывать. Я иногда по старому баю, но могу и по-новому с вами потолковать.

– Уж будьте так любезны, Федор Петрович. Мы-то жили гораздо позднее вас, и потому речи ваши мудрёные не все постигаем столь быстро, как хотелось бы, – проговорил Махнев, краснея и чуть волнуясь.

– Успокойтесь, Владимир Иванович. Толмач нам не потребуется. Русскую речь и через пять веков признаешь, а русский дух и того дольше теплится. А ежели чего не понятно будет, я растолкую доходчивей. Постараюсь по-порядку. Одно скажу, забегая поперед: то, что вы видели, были не человечьи тела мертвые.

– А чьи же? – хором спросили Макар и Владимир.

– Это – фантомы. Нелюдь и нежить. Духи простейшие, в оболочку дев втиснутые.

– Погоди, мы ведь тоже вроде духи? – растерянно проговорил Владимир.

– Други мои, я не профессор, и не ученый, и не ведун. А потому, расскажу так, как сам сие понимаю. А вы уж послухайте и не серчайте на меня, старика, ежели в чем ошибочка выйдет. Итак, мы с вами – суть человеческие души, живущие много жизней, а стало быть, и развитые, и опытные, и ранг у нас высокий. Да, ныне мы умерли для жизни земной, телесной. Но жизнь тела – временна и тленна. Душа же наша вечна. И хоть мы пока не в райских кущах обретаемся, так уж вышло, однако же уважение к себе иметь должны, – Горохов говорил обстоятельно, словно приходской учитель. – А видом, мы чаще бываем ровно такими, какими в прежней жизни обретались. Так уж повелось. Хотя иные рядятся в известных персон, шутов, случается даже – в амператоров. Но сие – баловство, и мало, кто сей маскерад приветствует, – он перешел на шепот: – лишь наш патрон такими фокусами балУется. Но так ему – закон не писан. Он сам – закон.

– А девы те не имеют душ?

– Те? Та нет, – Горохов уверенно махнул рукой. – Если и есть у кой душонка, то не больше комара. Да и то – редкость. В большинстве своем, все они – мелкотравчатая братия: нежить и нелюдь. Весь их дух, что порыв ветра, али смрад болотный: хлопнул по лбу, она и лопнула, только вонь тухлая от нее осталась. Это ведь я их так зову только – фантомами. А на самом деле – это лярвы мелкие, да мафлоки, бес их возьми. Тех, что я хоронил – самые примитивные. Они живут лишь три дня. И дохнут, как мухи. Я устаю закапывать. А не закапывать – они вначале коченеют, потом плавятся и текут, что жито из квашни. Пол не ототрешь. Я один раз забыл двух в спальном чулане дальнем, они и растеклись жижей болотной, опосля жижа эта грибами черными проросла до самого оконца. Та, еще пагуба! А как удобрения они и вправду годные, это вы верно подметили.

– Так откуда же они берутся в твоем доме?

– Сам создаю для потребности разной – работы по дому, на кухне, в огороде, и похотливых утех.

– Вот это да!

– Я вам так, братцы, скажу, – Горохов нагнулся и перешел на шепот, – порой и неохота мне, и сыт я по горло любодейскими утехами и искусами, хочется по грибы, на рыбалку сходить, с пищалью по лесу прошвырнуться. Но архонт наш долго прохлаждаться не дает – на разврат подстрекает, глумом изводит. Картинки скабрёзные с утреца под нос сует. Вдругорядь ажно за завтраком с потолка бумажки с художествами паскудными падают. Бывало, ем кашу, гляжу – вот они милые, словно кленовые листочки, плавненько так под рученьки ложатся. Абие из друкарни, бо воня точится от краски свежей. Словно меню в московской ресторации где-нибудь на Кузнецком мосту или в Охотном ряду. Не дивитесь, друже, я хоть и три века назад рОжден, но находятся людишки пронырливые – просвещают относительно ваших новшеств, а иногда и сам лазутчиком призрачным на свет божий проникаю. Но об этом потом, – Горохов остановился, толстые пальцы почесали русую бороду, взгляд живых карих глаз немного погрустнел. Он будто припоминал что-то, а после махнул рукой и продолжил: – Так вот, я о тех соромных художествах, кои мне Виктор по утрам подбрасывает: гляну – а там либо соитие греховное изображено, чаще содомское; либо уды велии, что булава шишковые, и кунки мокрые, волосатые, поперек распластаны; либо пытки изуверские и блудские. И все образины на тех художествах, словно живые – глазами подмигивают, девицы стонут сладострастно – хотючесть проявляют, блазнят по-ведьмински. И так мне охота керастей энтих толстозадых кулачищем прихлопнуть, ан нет – полномочий не имею. А то взял моду книжонки новые приносить – заставляет блудничать и развратничать не только самовольно, но и по книжкам. Последняя новомодная книжка – «Маркиз де Сад» какой-то. Виктор заказал толмачу сделать перевод с французского, и подкинул мне ее на изучение. Велел на практике применять. А что мне этот стервец французишка? Поелику мой современник, некто Малюта Скуратов и похлеще изгалялся. Виктор для практических занятий огромные палаты и горницы предоставил, подвал и кучу кладовых для сподручных средств… Но не один я фантомами и нежитями-то пользуюсь. Я их паче на заказ готовлю.

– Да ты расскажи все толком! Кто ты, откуда, и как сюда-то попал?

– Слухайте, начну с самого начала… Служил я думным дьяком при самом Иоане Грозном! Грамоту разумею, почерк у меня отменный, букову к букове лепо класти обучен. Сначала служил при «Разбойном приказе», вел бумаги и эпистолии, ажно протоколы дознаний. Приходилось присутствовать при пытках и торговых казнях.

– Ага, значит, все-таки убивец!

– Нет, катом не был, и никого не прикорнал до смертушки, пытать – пытал, но без особого тщания – я до крови не гладен. Меня от нея мутить начинает, нутро выворачивает. Я же о ту пору только писарем и подвизался служити. Опричь трожды мне пришлось воров клеймить и ноздри рвать у осужденных на каторгу. Во время «Государевой светлость Опричнины» жил вместе со слугами государевыми в Александровской слободе. Пришлось вступить в «опричное войско» и присягнуть на верность царю. За свое тщание и радение произведен в окольничие, жалован вотчиной боярской. Но и опосля назначения я все больше как писарь на допросах и казнях сидел, а позже и списки казненных составлял для выправки «Переписных книг».

– Я может гисторию-то не шибко изучал, однако помню, учитель рассказывал о тех летах: что все опричники – звери лютые, варвары жестокие. Народу православного видимо-невидимо погубили, реки крови человечьей пустили. – Макар перешел на шепот, – одевались в темные кафтаны, а на конских хвостах песьи головы подвязывали и метлы. А самый коварный убивец был тот самый, присно словутный, Малюта Скуратов.

– Макар Тимофеевич, не все летописцы, да историки правду пишут. Иные брешут так, что аж уши заворачиваются. Однако знаком я был с Малютой… Настоящее имя его – Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский. Истово сей муж истреблял крамолу, гнёздившуюся в Русской земле, особливо среди бояр.

– Знаем мы, как он ее истреблял, – проговорил Владимир, – Малюта с кромешниками совершал налёты на дворы опальных, отбирая жён и дочерей «на блуд» царю и его приближенным.

– Было дело, – Горохов опустил глаза. – Малюта прослути на всю землю росскую своим гладом зельным до похоти ярыжной и крови человечьей.

– А ты, что из себя писаря святого корчишь? Тебя-то за что сюда прислали? – полюбопытствовал Макар.

– Я еще когда в «Разбойном приказе» служил, то начальник мой, боярин Слепнин на допросах девиц и жен – а допрашивали их часто голяком, ну… то есть едёжу всю сымали – заметил мое рвение к таким делам. Бывало, задивуюсь как розгой какую тать молодую тазают или просто жену разбойника хвостают, так и о писарских делах забываю. А было мне по ту пору двадцать пять годков.

– Ого! Прямо как мне, – воскликнул Макар.

– А может, и невинную девицу драли? Так? – грозно спросил Махнев.

– И так бывало. Чего греха таить… Мучениям адским подвергались и невинные жены и девы. Особливо, когда я опричником служил – такого ужаса поглядал, что и баять неможно… Ежели кого за выю вешали, али голову рубали – то счастием для мученика считалось. А скоко людей на рожон посадили, скольких в теплине заживо смажили, в котлах сварили, четвертовали, кожу живьем содрали, на березах разорвали – не перечесть. А в походе супротив Новгорода, Иоан, издоляемый доносами и подозрениями, бо изради мужей новгородских вятших наипаче реки рудные пустил. Опосля ничтоже сумняшеся, пагубу устроили и в Твери, Клине, Торжке. Там-то Скуратов и зверствовал от души своей чОрной. Скажу вам как на духу: в Тверском Отрочем монастыре Малюта самолично задушил Митрополита Филиппа паче за то, что тот отказался сей кровавый поход на Новгородскую землю благословити. Так-то! Какой грех взял на душу. – Горохов помолчал, уныло глядя в пол. – За те грехи звериные оба – Иоан и Малюта, да еще кое-кто в нижних пределах до сих пор кару несут…

– А ты чего, видал их там? – голос Макара прозвучал хрипло, серые глаза смотрели с плохо скрываемым страхом.

– Нет, что-ты! Нам недозволительно без особого разрешения по пределам шастать, – голос Горохова дрожал. Он едва справился с волнением и продолжил: – А уж как ступил Иоан на землю Новгородскую в январе, так пошла «смертушка смертная». Бывали дни, когда число казненных до сотен доходило. Доподлинно знаю, потому, как к писчему ведомству отношение имел и все кропал яро. Я вам так скажу: всеми пытками вяще ведати зажига Малюта. Он, изверг лютый, дщерей девственных на кол отправлял, на веревы пенковые садил, тянути туда-обратно… Он и младенцев малых с матерями не жалел – вязаху накрепко, смажил живьем и в реку сбрасывал. Князей новгородских и бояр с житом жарил – смердение ото человечины паленой по всей округе облакым чОрним исходити – блевали многие с непривычки. Всех замученных и убитых в Волхов скидывал. Река кишмя кишела от тел кровавых. До февраля сия «Голгофа Новгородская» длилась… А сколько монастырей разрушили, посадских людей прикорнали… Потом в Псков подались, но Иоан знамение худое узрел. Говаривали также что юродивый один, Никола Псковский, смутил его речами дикими, что де царь росский, человечиной питается. Что с юродивого взять? Однако Иоан сильно полохнулся. Ажно конь под ним пал, абие он возвернулся в Московию. Но и там лютовать не перестал…

– Вот ты на нас страху-то нагнал, Федор Петрович! Одного не разумею: чего ты нам все про Иоана Грозного и про Малюту талдычишь? Ты о себе рассказывай. За что сам сюда попал – так и не говоришь. А то по твоим речениям, ты чуть ли не опальный летописец, случайный свидетель пагубных событий. А? – въедливо спросил Махнев.

– Я отвлекся… Вот тогда в «Разбойном приказе» и присмотрелись ко мне. Боярин Слепнин раздел одну девицу невинную – по наговору ее к нам отправили. Зельно лепая была девица та… Очеса долу опущены, ланиты смагой пышут, косы в десницу толщиной, выя лебяжья, уста сахарны. Она и роду вятшего была. Сряда на ней скарлатная, позументами, да лентами кумачовыми пробита, по приполу мяхкая рухледь соболья шла, ажно срачица из бебряни лажена. А наши ухари сначала припол ей высоко задрали – все телеса девственные обнажились. Хотели узлом сарафан на голове вязаху. А опосля передумали – и вовсе всю одёжу-то поскидали. Одна срачица рваная на полу и осталась. Как счас помню: стоит дева – сама не своя. Лядвея дланью прикрывает, и о персях медоточивых и раменах вершковых не забывает. Только как ей укрыться, ежели пять пар мужеских глаз на нее озойливо глядят. Один из мужей ошуюю стоит, за стегно крепко держит, другой – одесную… Да речи бестудные ей на уши баят. А она полошати, десницей тонкой упирается, слезами горшими обливается – пощады просит. Только какая уж тут пощада? А чрево-то у нее дрожит и влагою сочится, – Горохов нервно заерзал, зрачки темных глаз расширились, нодри шумно вдохнули воздух. – Слепнин, каналья приказал привязать ее передом к широкой лавке и побить плеточкой. Я знал, что плетка та не шибко больно и тазала. Девица кричала, но больше от студа несносного. А потом ее задом поставили и стегна согнули… Тут уж наши палачи и дознаватели поскидали портки и принарядились в очередь – невинности девичей лишати. А Слепнин и говорит: «Погодьте! А ты, дьяк, чего же робеешь? И ты скидай. Сейчас первым у нас пойдешь. Нечего мол, «чурбаном» сидеть. Пятнай и себя, аше други твои пятнали. А не то мы одни – грешнички, а ты праведник православный выискался?»

Что делать было? Я тоже скинул штаны, а он как узрел мой уд, так обомлел и засмеялся от искуса похотливого. Говорит: сколько разных видал, а такую оглоблю в первый раз…

– Что же он у тебя такой знатный? – недоверчиво фыркнул Макар Булкин, – у нас здесь вроде у всех не сморчки…

– Да он, ребятушки, не только велий, но и кривый малость, – Горохов густо покраснел. – Оттого и глазится диковинным… Так вот, Слепнин заставил меня первым ту девицу оприходовать. Рудные реки на срачицу потекли – девица и опала, словно мертвая. Колодезной водой ее брызгали. Слепнин подумал тогда, бо я её до смертушки уёб. Нет, отошла. В чувства привели горемычную и вдругорядь зачали глад свой плотяний сытить. Остальные с ней до самого вечера забавлялись – уды похотливые зельно впястывали. Только опосля моёва уда, ей паче без разницы усе было… Правда, клеймить ее не стали – пожалели. Больно лепая дева была. А через три дня на брячину ее сызнова приволокли. Ее и еще трех дев. Любил наш боярин девок-то портить. Иным едва двенадцать годков минуло. Вот и я во искус вошедши. Тогда уже слыл за самого злостного растлителя. – Лицо Горохова полыхало от стыда, капельки пота покрывали высокий лоб и широкие скулы.

Владимир от его рассказа тоже сильно разволновался.

– А как к опричникам подвизался, так там и пошло-поехало: перед казнями и муками над всеми женами и девами сперва насильничали али пытками затейными изводили – сякими, сиречь женскую гордость похухнати. Малюта Скуратов завсегда оргиями семи ведати. Но тому было мало девственной кровушки, он к ней и животовую добавлял…

– Ух, меня там не было, – злобно прошептал Макар. – Я бы тебе быстро твоего «кривого молодца» оторвал и Малюте брюхо вспорол. Пес шелудивый, адское отродье! Это сколько ж русских жен-то пострадало?! Мне все на ум моя Аграфена Ивановна идет. Как представлю, что и ее вот также могли, или дочек моих, или племяшек… – Макар замахнулся на Горохова, но Владимир вовремя оттянул его руку. И хоть Федор Петрович не уступал Макару ни силой, ни шириной плеч, ни величиной кулаков, однако сидел перед ним, как провинившийся малолеток.

– Зачем вы судите меня, Макар Тимофеевич? Ведь это не я, а вы ко мне в гости пожаловали. Я вас принял, как подобает… Вы здесь тоже, поди, неслучайно оказались? Я ведь, по правде говоря, самолично никого не убивал – не довелось. Пытать-пытал – врать не буду. Но из-за моёва уда велиго, меня в основном, на насильничание подстрекали. Бывало, и отроков али мужей приходовал… Но без особой охоты. Лишь по приказу начальников.

– Я одного понять не могу: ладно, мы все – не ангелы. Все от похоти пихали свои оглобли, куда не прошено. Да и в Писании, кажись, сказано: «Несть бо человека, иже поживет и не согрешит». Но вот так-то мучить своих же русских, хуже татар, али басурман иноземных. Как сердце-то не сжималось? Ведь и младенцев избивали, как слуги царя Ирода. – Макар нервно заходил по комнате.

– Сжималось, Макарушка, и сердце, и душа криком исходила. А что толку? Сморгни я хоть оком, только слово супротив молви, так тут же, сам бы на рожон и нарвался. Кто токмо уста праведные отворял, сразу же израдником становился. Трусил я, малодушничал… Живота лишиться боязно было. За грехи свои я ведь тоже Чистилище прошел – пятьдесят лет там муку нес. И здесь уже двести пятьдесят живу, словно волчара запольный… И никто меня на свет божий выпускать не собирается. Застыло мое время на часах в башне нашего Аргуса. Кто ведает, может, на Аредовы веки застыло. Я уж просил Хозяина выпустить меня на свет, хоть калекой. Говорю ему: пущай я убогим, али горбатым, али золотушным карликом с харей свиной уродюсь, али кажеником презренным, пущай всю жизнь промаюсь, собирая подаяние по дорогам. А он: «Ишь, чего захотел? Хочешь страданиями душу очистить, а опосля в рай ужиком влезти? Не выйдет. Сиди пока тут, и носа не кажи… Развлекайся тем, чем и привык. И не любопытствуй о сроках пребывания всех остальных. Ты у меня – житель особый. Ты – мой навеки!»

– А как же вы умерли? – полюбопытствовал Владимир.

– Зело незатейно, – спокойно и, будто оживившись, промолвил Горохов. – И смерть свою, по чести, с радостью принял. Ибо легкая смерть мне досталась, не мученическая. Дело было во Пскове. Иоан Грозный уже в Москве лютовал, казни и допросы чинил, а наш невелий отряд опричников в одном из селений под Псковом ажно неделю бражничал. Токмо из-за бездорожья задержались мы в той деревне. Зашли к местному боярину. Фамилию его дюже запамятовал. Мои дружки перебили всех холопов и самого боярина саблей по вые – голова вместе с шапкой в угол отлетела. А бабы и детишки все в подклети схоронились. Один дитёнок завыл с устатку и выдал остальных. Наши пьяные бражники вскрыли топорищем дверцу, и пошла потеха. Любили они это дело соромное. Буесть, где не требно являли. Я и сам не помню, как пьяный со старшей дочерью боярина в ее светелке оказался. Видная дева, статная и лепая была: коса черна, очеса опушенные. Я за эту самую косу ухватился, как за вереву, и повалил ее на топчан, голову пригнул. Только приналег, сарафан задрал, стегна-то силой раздвинул, как по башке скуделью глиняной получил, а потом и ножом в сердце. Это к избе, где мы бражничали и лихачили, незаметно подошли несколько вооруженных псковичей, во главе с двоюрОдным братом убиенного боярина. Они ехали на подмогу, да не успели вовремя… Но поквитались с нами разом – кого порезали, а кого на заборах, как псов поганых повешали… Я и оком не моргнул, как Виктор за мной явился – вылез из подпола и сюда утащил. А далее все, как у всех…

– Да уж, ну дела… Говоришь, пятьдесят лет в нижнем пределе провел?

– Да, – сухо отозвался Горохов.

– И как там? Сильно тяжко? – полюбопытствовал Макар и сам же устыдился собственного вопроса. – Прости, Федор Петрович, я, кажется, глупость сморозил…

В трапезной нависла тишина.

– Эта тема запретная. Прав у меня нет рассказывать о нижнем пределе. Пойдемте, я лучше дом покажу, – поднимаясь с лавки, проговорил Горохов. – А заодно и лабораторию похимостную.

Друзья вышли из горницы и оказались в нешироком каменном коридоре, по обеим сторонам которого шли низкие дубовые двери с чугунными засовами.

– Вот, здесь у меня спальные чуланы – их ажно пять, светелка бабья, здесь кладовые с припасами. А дальше идет дверь в отдельный коридор, а он переходит в мои покои и палаты для занятий греховных, там и лаборатория похимостная – «фантомная», как ее Виктор по-новому величает. Айда, я все покажу.

Они долго шли по каменным, сводчатым переходам, спускались по ступеням ниже, снова попадали то в узкие, то в широкие коридоры и наконец уперлись в ярко красную невысокую и мощную дверь.

– Вы не смотрите, ребятушки, снаружи дом – меньше. Это, как говорит Виктор, дом вглубь пределов затейных уходит. Во владениях Виктора всюду так. С виду может сарайчик хиленький стоять, дверь откроешь – а там коридоры верстовые, лестницы в небо, али под землю, и комнат тьма тьмущая.

Хозяйская рука толкнула мощную дверь, она со скрипом отворилась. Приятели попали в еще один проход с беленными, чистыми стенами, по обеим сторонам расположился ряд новых комнат. Здесь было сухо, тепло и пахло, словно в аптеке или лечебнице – чистотой, касторкой, какими-то мазями и незнакомыми травами. Откуда-то послышался женский смех и радостный говорок.

– Тихо! – прошептал Горохов и прислушался. Толстый палец приложился к пшеничным усам. Махнев и Булкин тоже замерли. – Вон, они – похухмяницы, и не думают страдать. Я их мучаю, туганю, розгами секу, веревами вяжу, в позы похотливые ставлю, насильничаю – а им все нипочем. Они для виду только хнычут и кричат, а на деле – глумом исходят. Керасти непотребные!

– Не понял… – протянул Макар.

– Сейчас поймешь. Поелику они – фантомы, нечисть. Их хоть режь, им не больно! Что и обидно – бывало в раж войду: они очи закатывают, делают вид, что страдают, кричат показушно. Но видно – блазнят, блядословят, в очесах черти прядают. Лукавые очеса-то, хоть и лепые. И слезьми настоящими исходят, ресницами длинными хлопают. А все – театр скоморошный! Как только я ухожу, они сначала замолкают – кто на дыбе, кто к стенам прикован, кто на орудиях пыточных, а после шушукаться зачинают, пересмешничать, иные и песенки паскудные поют.

– Сумасшедший дом, – тихо проговорил Махнев.

– Они и во время соития стонут сладострастно, переклюкают меня – бо им ладно усё и полное удовольствие женское получили. Но я же вижу, что – брехня! Иной раз осерчаю: стегану такую притворщицу подлую по заду спелому, а она вместо того, чтобы заголосить от боли, смеяться начинает до икоты, словно бесы ей пятки щекочут. Доведут меня до крайности душевной, покоя лишат, в маету вгонят – я и порубаю всех к чертям собачим, закопаю в огороде, а через день новых создаю. Каких душе угодно – хоть беленьких, хоть черненьких.

– Ну, ты даешь, Петрович…

– Причем первые годины они от неискуса моёва не шибко лепые получались: носы репой, губищи вывернутые, хроменькие, або ледащие. А вдругорядь золотушные, либо рябые. А на иных парша розовая по ляжкам, что шиповник на кусту расцветала. А то и хвостатые родились. Ох, и намаялся я с этими хвостами. Бывало, изготовлю иную, радуюсь: вроде с передку-то красивая, ладная, уста сахарны, очи блестят, выя лебяжья, волосья густые, что жито на пажити… А как поверну, чтобы на булочки ее полюбоваться – гляну: мать честна – а сзаду такой хвостище торчит, ажно досада брала. То пушистый, как у лисы, то голый и толстый, как у крысы, а то пятнистый, словно у ящерицы какой… Смекал я, что-то не так сотворил, в рецептуре ошибся, однако и обидно становилось – топорищем бывало, отсеку хвостище. Гляну, а на месте прежнего новый растет, еще толще и пушистее. А «нежить» то воет, словно больно ей, то хохочет, что еще противнее. А бывало, тут же издыхала, словно без хвоста ей и не жизнь. Фонтаном крови все зальет нарочно, а после очи закатит показушно, рученьки белые сложит, аки монашенка, посмотрит с укоризной и помрет – мне назло… – Горохов перешел на доверительный шепот: – наипаче пагуба случалась, когда смрад от оных непотребный шел – яйцами тухлыми, али еще чем поплоше… А нонешние – все лепые, телеса вельми гладкие, да холеные! Одна паче другой, – не без гордости произнес Горохов. – Я здесь чудеса селекции проявляю, длань на этом деле хорошо набил. Похимостю, понеже хозяин велит.

Горохов распахнул одну из дверей. Это было довольно мрачное, но сухое помещение с кирпичными стенами и каменным полом. Свет шел от множества ярких факелов, закрепленных в бронзовые кольца, вбитые в стену. В этой странной комнате стояло четыре гладких, деревянных столба. Хорошенькие, полуобнаженные и босые молодые женщины – две блондинки и две брюнетки были привязаны к ним. Юные тела прикрывали кусочки прозрачной, светлой ткани, сквозь которую просвечивали полные груди, тонкие талии, нежные животы и призывные альковы сомкнутых стройных ножек. Густые, роскошные волосы мягкими завитками обрамляли ангельски-прекрасные лица и рассыпались по полным белоснежным плечам. Еще одна рыжеволосая красавица с высокой, торчащей розовыми сосками грудью, была прикована наручниками к стене, разведенные в стороны, стройные ноги, крепились веревками к металлическим кольцам, вбитым в каменный пол. Она стояла в такой откровенной позе, что даже на расстоянии были отчетливо видны две нежные половинки, покрытого рыжим пухом, лобка. Еще одна шатенка, привязанная к хитроумному металлическому креслу, стояла, приподняв аппетитный зад к зрителям. Увидев мужчин, она невольно сжала разведенные бедра.

– Чтоб я так жил! – присвистнул Макар. – Это и есть твои фантомы? Мой бычок поднял голову и рвется из штанов…

– О! Это сколько угодно, я оставлю потом вас с Владимиром в любой из комнат, их у меня тоже пять и две лаборатории. Мои девочки лытают покель, бо к вашим услугам для утехи плотской предстанут.

Владимир разволновался от предвкушения, он тоже не мог оторвать глаз от этого женского великолепия. Горохов подошел к одной из девиц, поправил наручники, у другой подтянул веревки, в ответ послышались стоны. Владимир готов был поклясться, они не казались притворными.

– Вон, как тщатся! Радеют вам по нраву сподобиться. Пойдем дальше, сие не усё.

Друзья нехотя покинули эту комнату. Другая комната более походила на спальню пансиона благородных девиц. И здесь прямо на постелях, в разных позах сидели и лежали полуобнаженные девушки. Девушек (Владимир посчитал) было ровно восемь. В этой же комнате стоял стеклянный шкаф, наполненный странными предметами. Владимир присмотрелся – там лежали и стояли различного вида и размера, рукотворные фаллосы, золотые и серебряные коробочки, наполненные притирками, жирами и мазями, колбы с разноцветным содержимым, металлические и стеклянные трубки, прищепки, зажимы, а также клистиры разного объема. На дверцах «паскудного» шкафчика висел странного вида, почти амбарный замок.

«Какая гадость!» – подумал Владимир, но при этом возбудился еще сильнее.

Макар к тому времени тоже еле передвигал ногами – похоть и жуткое желание застилали глаза. В третьей комнате стояло множество разномастных пыточных орудий с закрепленными в них жертвами. Когда приятели подходили к дверям, оттуда раздавался девичий смех и дружное пение «Дубинушки».

– Я же говорил! – гневно прошептал Горохов.

Как только мужчины зашли в «пыточную комнату», все «жертвы» напустили скорбный вид, принялись стонать, плакать прозрачными слезами и молить о пощаде.

– Тихо! Всем молчать! Я к вам позже вернусь, и не ждите снисхождения! – прокричал Федор Петрович.

Ответом ему был стройный, плачущий хор женских голосов, всхлипывания и завывания.

– Брешут все! Не больно им… – Горохов махнул рукой, – здесь у меня свеженькие, сегодняшние. Два дня им петь осталось.

– А что они так мало живут?

– А зачем больше? Так Виктор приказал. Да и не живут они. Это же – «нежить».

– Больно соблазнительная у тебя, Петрович, «нежить». Хватит нас томить… Дай, и нам побаловаться, – сжав зубы, проговорил Макар.

– Сейчас, сейчас, – понимающе кивнул Горохов. – Вы идите к тем, что в ложнице, там и удобно на кроватях. Или в первую комнату…

– Погодь, ты говорил у тебя их пять. А что остальные не кажешь? – с недоверием спросил Макар.

– Знаете, други, открою правду: в четвертой комнате у меня юноши младые и мужчины постарше. Мне оне для утех плотских нетребны… это Виктор настаивает. Скажу по секрету: он и сам частенько сюда заглядывает… Или забирает готовеньких. Местные дамы иной раз заказы на мужские особи делают. Тем всё изыски подавай. Оне все тут прорвы ненасытные! Я и похимостю, как велено, – Горохов опустил глаза. – А в пятой – там такие непотребства, что я пока не буду ее отпирать. Как-нибудь в другой раз. Не настаивайте. Для неподготовленных глаз – сие глубокое потрясение оставит.

Владимир и Макар не стали настаивать, они побежали в две первые комнаты: один направо, другой – налево. Оттуда раздались приветственные женские голоса, смех, а после и сладострастные стоны. Горохов постоял пару минут, усмехнулся и покинул длинный коридор.

Владимир зашел в ту, что была похожа на спальню в пансионе благородных девиц. Вот только девиц невинных в ней не оказалось, да и благородством тоже не пахло. Нежити дружно заблажили от горячего желания и похоти. Все восемь красоток принялись зазывать нашего героя – каждая к себе. Они так молили о плотской ласке, как не просит подаяния голодный нищий. Каждая из них старалась принять соблазнительную позу, а иные и откровенно раздвигали ноги, чтобы весьма наглядно продемонстрировать оба, влажные и готовые к соитию, отверстия.

Владимир вначале растерялся от такого количества обнаженной женской плоти. Каждая из «нежитей» была столь хороша и соблазнительна, что разбегались глаза. Он помедлил несколько минут, затем решительно подошел к первой кровати. На ней в кокетливой и совершенно бесстыдной позе лежала полногрудая шатенка с огромными карими глазищами. Махнев с поспешностью снял брюки и лакированные штиблеты. А после и другие детали туалета были сброшены на рядом стоящий стул. Остальные девушки, воркуя и стеная от страсти, подхватили батистовую рубашку, пиджак, шейный платок и принялись вдыхать мужской запах, идущий от его одежды. Их точеные носики с шумом втягивали воздух, ноздри трепетали, красные язычки облизывали пухлые губы. А после они принялись всхлипывать и утирать слезы, целовать его одежду.

«Бедняжки, – подумал Владимир. – Они похожи на монашек, изголодавшихся по мужской ласке. Они чувствуют, что их время столь коротко, а удовольствие, ради которого они созданы, не бесконечно… Неужто, всю свою крохотную жизнь они ощущают страшный плотский голод? Есть ли у них все-таки душа? Или они и впрямь лишь фантомы?»

Думая обо всем этом, он гладил пышную грудь своей избранницы и целовал красные, похожие на ягоды, соски. Она прерывисто дышала, раздвигая еще шире полные, упругие ножки. Горячая ладошка обхватила твердый член Владимира и отправила его к лепесткам распахнутой нежной плоти. Владимир ощутил привычное тепло и сжатие узкой, никем не растянутой вагины. Она была не девственна, но совсем свежа. Ему потребовалось лишь несколько движений, и он ощутил так хорошо знакомые, спазмы женского оргазма. «Нежить» испытывала такое наслаждение, что карие глаза туманились от страсти, а из приоткрытого рта срывались плохо сдерживаемые стоны. В один момент она резко села, извлекла член из узкой норки, и в сильнейшем экстазе принялась целовать розовую каменную головку в знак благодарности за восхитительные движения внутри ее горячей плоти. Владимир не выдержал напряжения и разрядился в ласковый и жадный рот девушки.

Немного закружилась голова, он прилег на одну из кроватей и задремал. Время будто остановилось или склеилось. Мимо глаз промелькнули прекрасные женские лица, искаженные тоской и страстью, к ушам прикоснулись чьи-то невидимые, твердые губы, послышался шелестящий шепот, откуда-то подул теплый ветер. Пальцы ощущали скользкую влагу сочных, раскрытых раковин, гладкую упругость женских коленей и лодыжек, мягкость спелых полусфер. Спустя мгновение мимо лица проплыли черные, юркие змеи, на грудь потоком полилась теплая, темная вода. Она затопила все пространство комнаты. Каменные стены заволокло туманом, они дрогнули в зыбком мареве и пропали, словно растворились. Вода хлынула дальше, затопляя невидимый, темный горизонт. Маленькие водовороты прятали в себе ныряющие головки, плавающих глянцево черных змей. Он оттолкнулся и поплыл. Его тянуло к невидимому берегу. Но вода становилась все гуще и гуще, а рептилии ластились к нему все ближе. Странно – он совершенно не боялся их укусов. Казалось, он плывет в жирной грязи. Каждый гребок давался с большим трудом. Временами чудилось, что вокруг него не змеи, а длинные, черные женские волосы. Они попадали в рот, путались меж пальцев, обволакивали поясницу, связывали слабые ноги. Наконец ступни ощутили привычную твердость. С большим трудом он выбрался на берег. Это было странное место. Вместо травы на берегу росло несметное количество коричневых грибов, похожих на тонконогие поганки. Змеи ползали и меж грибов – тут и там он видел блестящие, лакированные спинки и хвостики, вьющиеся колечками по рыхлому песку. Владимир брел по берегу и наступал на эти странные грибы, босые ноги с чавкающим звуком скользили под раздавленными шляпками, текла бурая жижа, брызгал густой и едкий сок. Пахло именно грибами и чем-то травянистым – полынью или лебедой. Он поскользнулся и упал лицом в пахучую грибную массу. Упал и тут же проснулся.

Он не понял, сколько проспал. Из странного «грибного» сна его вытянули нежные прикосновения других неудовлетворенных прелестниц. Они касались его натруженного члена, гладили тестикулы, обнимали широкие плечи, целовали в губы и глаза. Владимир встрепенулся. Через некоторое время он уже снова занимался любовью с другой прекрасной нежитью. Эта нежить была брюнеткой. Он развернул ее роскошным задом и вошел в узкое колечко задней норки.

Послышался протяжный стон, вполне настоящий, тот на который он рассчитывал, и движения женщины были столь естественны, что Владимир в очередной раз усомнился: «Полно, а фантомы ли эти девы? Уж больно натурально все…»

Он сблизился и с третьей, посадив ее на торчащий к верху жезл. И девушка скакала на нем столько, сколько было нужно ему, прогибаясь узкой спиной вперед и назад и запрокидывая прекрасную головку, водопад шелковистых волос щекотал его голые ноги.

Несколько язычков одновременно ласкали его раздувшуюся багровую плоть, жадные губы почти целиком вбирали в себя внушительный инструмент нашего героя. Владимир стонал от наслаждения, семя заливало торчащие груди прекрасных «нежитей».

Но с каждым разом Владимир ощущал сильнейшую усталость. Он погружался в короткий маятный сон, в котором снова видел змей, грибы и густую, жирную грязь. Пробуждался вновь, и продолжались ласки и горячие соития, доводящие до головной боли и полного упадка сил.

«Хватит! – наконец подумал он и отстранился от очередной, распахнутой розовым альковом, опушенной женской раковины. – Пора и честь знать. Не то я сам себя забуду».

Он встал и начал решительно одеваться, стараясь не смотреть в сторону неудовлетворенных «нежитей». Те безутешно плакали, пытаясь целовать его руки. Одна из них – огненно рыжая красавица, ухватила его за ноги и совсем по-бабьи, нараспев, запричитала: «Не пущу! Родимый, не бросай нас! Володенька, мы умрем от тоски! Не бросай! Останься с нами. Люби нас, хороший, любимый наш. Ты только поспи, и вновь обретешь силы любовные».

«Ну уж, нет. Вам все мало будет. Я это уже четко осознал, – думал он, застегивая пуговицы. – Теперь я отлично понимаю и сочувствую турецкому султану и вообще любому держателю гарема. Это сколько сил-то надо на всю эту женскую пропасть!»

Под дружный женский плач и стенания он отправился к выходу. Рука нерешительно взялась за ручку двери, Махнев чуть помедлил на пороге. Он сам не знал, что происходит с ним. Ему было жалко «нежитей».

«Что со мной? Разве раньше я жалел брошенных мною женщин, кои писали мне трепетные письма, признавались в любви и молили лишь об одном свидании? Разве я жалел своих крепостных баб, коих развращал без меры, а после оставлял на произвол судьбы? Я даже испытывал некое удовлетворение, сходное с удовольствием пристрастного палача, от осознания того, что какая-нибудь из брошенных мной женщин, мается ночами от нестерпимого огня желания… Какой же я был негодяй… А Глаша? Моя Глашенька… Я чуть не загубил ее душу. А может, все-таки загубил?»

Его взгляд упал на стеклянный шкаф, полный рукотворных фаллосов и различных приспособлений для удовлетворения похоти.

– Барышни, мои дорогие, – немного волнуясь, произнес он.

«Нежити» странно притихли и уставились на него немного бессмысленными, заплаканными глазами.

– Я последний раз жил в просвещенном веке. Я достаточно образован… И вообще, я более гуманист и филантроп, нежели злодей и тиран. Я – русский человек, а не султан иноземный. Мне жалко видеть ваши страдания. Поверьте, я не хочу, чтобы вы мучились, усмиряя глас плоти. И хоть ваш хозяин не погладит меня по головке, однако я позволю себе маленькую вольность.

Он подошел к шкафу и подергал амбарный замок. Он был закрыт. Владимир встал на цыпочки, и пошарил сверху. Рука нащупала ключ! Через минуту замок был отворен. Из распахнутых дверок выглядывали полки, уставленные деревянными, кожаными, каменными, стеклянными и даже каучуковыми дилдо. Недолго думая, Владимир сгреб рукой все, что имелось на этих полках, и кинул похотливые игрушки на одну из свободных кроватей. «Нежити» сидели тихо, словно мышки, слезы моментально высохли. В прекрасных глазах появились проблески любопытства, а после плохо скрываемая радость.

– Милые барышни, я не могу быть слишком долго к вашим услугам, но предлагаю взамен не менее интересные игрушки. Многие позабавят вас, а многие, – тут он запнулся в некотором замешательстве. – Словом, некоторые из этих штучек окажутся очень полезными. Разбирайте и пользуйтесь на здоровье, пока никто не видит. Это хоть и не настоящие пенисы, однако некоторое облегчение они вам все-таки принесут.

Одна из «нежитей» протянула ручку и вытащила из кучи довольно крупный экземпляр. Распахнутые глазищи с восторгом смотрели на внушительный, деревянный инструмент. На лице появилась улыбка. Не прошло и минуты, как девушка легла и раздвинула ноги. Ей не надо было объяснять для чего придуман сей предмет. Другие «нежити» быстро последовали ее примеру. Их движения были столь бесстыдны, что Владимир невольно отвел глаза.

– Ну вот, это – другое дело. И руки заняты, и мозги, и слезы лить – нет причины! – Он крякнул от удовольствия и с чувством исполненного долга тихонько вышел из комнаты, затворив за собой дверь.

Ему почудилось, что прямо под потолком каменного коридора мелькнула чья-то тень, и кто-то невидимый чуть слышно рассмеялся. Владимиру показалось, он знает этот смех…

Владимиру и самому вдруг сделалось весело: он остановился, блуждающая улыбка скривила красивые губы. Он фыркнул пару раз, а после не удержался и рассмеялся во весь голос. И тут он вспомнил про Макара: «А где этот герой-любовник?»

– Макар! – громко крикнул Владимир. – Ты где, дружище? Ты часом не заснул там?

– Иду, Владимир Иванович! – послышалось из соседней двери. – Сейчас, только оденусь!

Владимир снова усмехнулся. Дверь распахнулась, на пороге стоял розовощекий купчишка, немного взлохмаченный и одуревший от пылкой любви страстных «нежитей».

– А зря Федор Петрович говорит, что они притворщицы. У меня все натурально было. И жалко их стало в конце, – проговорил Владимир.

– И мне добрые девахи достались. Вот только засыпал я часто, и все какие-то змеюки, да поганки снились.

– И мне снились…

– А чего бы им не сниться? Это, видать, сущность их бесовская лезла. И силы она же забирала.

– Наверное… А так хорошие барышни. Правда, я не понял, есть ли у них хоть какой-то интеллект. Я ведь с ними почти и не говорил, – обескуражено пробормотал Владимир.

– Это ты, Владимир Иванович, имеешь ввиду, умные ли они, али дуры бестолковые?

– Ну да…

– Ха! А зачем им ум? Они не для того созданы. Одни женские ужимки, да кокетство, но это, видать, у них в крови, – рассуждал Макар. – Да по мне, зачем вообще бабе много ума?

– Ну не скажи… С умной женщиной намного приятней. А, впрочем, где же им ума-то набраться за три дня? Я сам сейчас глупости говорю.

– Хоть и дуры, зато мягонькие, хотючие, да на все согласные. Это ли не мечта? – смеясь, ответил Макар. – А что до разговоров, так я и при жизни мало умных баб встречал: они либо молчали и скалились, либо такую чепуху несли, что лучше бы им немыми быть с рождения. А эти, зато имя мое как быстро ухватили: Макарушка! – кричали. Вот так диво-дивное. Ежели бы у меня при жизни такие были, я бы и Аграфене Ивановне своей не изменял, по бабам-то не шлялся. Потому как измена с «нежитью» – она вроде и не измена. Сходил бы в подвальчик раз в день – и всем хорошо. И из дома идтить не надобно…

– А это уж твоя Аграфена бы решила: измена или нет! Она бы тебе такую «нежить» голозадую устроила, что ты бы быстро их всех из дому вымел, а рецепты изготовления сжег, – Владимир смеялся от души.

В дальнем углу коридора хлопнула дверь, из комнаты вышел Федор Петрович. На нем был надет длинный, клеёнчатый фартук и белые нарукавники, на носу красовалось пенсне в золотой оправе. Весь его облик напоминал теперь то ли ученого, то ли мясника. Бурые подозрительные разводы покрывали фартук сверху донизу. Крепкие красноватые руки тащили закоченевшие фрагменты девичьих тел: в правой руке была прямая стройная ножка, левая прямо за волосы держала отчлененную от тела, красивую голову с закрытыми глазами.

– Вот… этим уже три дня исполнилось. Видите – окочурились, – словно оправдываясь, поведал Горохов.

Владимир и Макар побледнели и зажмурили глаза.

– Это у вас с непривычки. Они же – ненастоящие!

– Но выглядят-то, как настоящие… Петрович, унеси ты их скорей от греха подальше. Нас сейчас вытошнит, – проговорил Макар сквозь зубы. – И скажи на милость: зачем ты их разрубил?

– Так вышло, согласно сценарию Виктора… Я не всех рублю. А иногда приходится мертвых ужо рубать – они тяжелые целиком таскать. Да не смотрите вы так, ежели неприятно. Я их сейчас в кладовочку стаскаю, в мешок, а после, когда уйдете, под яблонькой или грушей схороню. Груша у меня тоже отменная…

Позвякивая огромной связкой ключей, Горохов отпер еще одну дверь. Булкин и Махнев с любопытством заглянули туда. Комната почти не освещалась. Горохов зажег фитиль небольшого факела. Неровное пламя осветило сваленные в кучу женские тела с негнущимися руками и ногами, растопыренными пальцами и стеклянными глазами.

– Знаешь, Федор Петрович, мы, наверное, пойдем? – неуверенно проговорил Махнев.

– И, правда, Петрович, пора и честь знать, – добавил Булкин.

– Погодьте малость, я вам самое главное не показал: свою лабораторию, где я этих монстров создаю.

– Ну, пойдем посмотрим, так уж и быть. Это – то как раз любопытно…

Они прошли дальше по коридору, и Горохов отворил темно-зеленую массивную дверь, на которой был прикреплен блестящий металлический, знакомый глазу, вензель – «L».

– Вот моя лаборатория! – с гордостью произнес Горохов.

Он зажег несколько подсвечников, и комната озарилась мягким светом. Она казалась намного больше всех предыдущих комнат. По противоположным стенам стояли длинные деревянные стеллажи, заставленные множеством кадок, ушат, бочонков, ларей, коробок, узелков, стеклянных бутылей, заткнутых сургучом, песочными часами, весами, стеклянными и фарфоровыми колбами, и всякой иной всячиной. Здесь же стояло два металлических широких стола, похожих на прозекторские с желобами для отвода жидкости, огромная деревянная ванна, пара высоких бочек с водой и стол, заваленный книгами и тетрадями. Чуть дальше тоже шли длинные стеллажи, на которых красовались одинаковые по размеру кадки, покрытые белыми льняными тряпками, словно опарные квашни с тестом на кухне хлебопека.

– Ого, вот это лаборатория, твою нехай мать! – присвистнул Макар, – ты, Петрович, прям ученый…

– А то! – Горохов покраснел от радости.

– Показывай, свои алхимические реторты с гомункулами, Парацельс ты наш, – с улыбкой проговорил Владимир.

– Парацельс, не Парацельс, но за три века я многому научился… Не все сразу. Пока покажу лишь девочек своих.

Горохов прошел вглубь комнаты.

– У меня две лаборатории. В этой сухие и влажные препараты, колдовские травы, сушеные змеи, помет летучих мышей, жабьи лапки, минералы разные, порошки, золото, ртуть. Словом, все, что нужно. – Федор Петрович присел к столу. Красноватые, распаренные ладони потянулись к темной, обтянутой кожей, старинной книге с золотой застежкой. – Вот, эту гриморию колдовскую мне подарил Виктор. В ней как раз и собраны рецепты изготовления различных фантомов: женских, мужских, детских, фантомов животных и разных чудищ. Во втором разделе здесь описывается изготовление инкубов, суккубов, привидений, вампиров, вурдалаков и прочее. Но я занимаюсь лишь фантомами. С суккубами и инкубами больше работают те, кто часто в «свет» летает. Это, к сожалению, не моя прерогатива.

– Фантомы тоже разные бывают… – ни с того ни с сего ляпнул Махнев.

Макар посмотрел на друга удивленно, а Горохов оживился:

– Ты прав, Владимир Иванович. Фантомы бывают – суть колдовские, то есть рукотворные и эти… черт забыл, как их Виктор называл – фантазийные, мечтательные, мыслительные… или… о, вспомнил! – Ментальные! Так их Виктор теперь называет. Это и порождение маятных снов, галлюцинаций или продукты бурной фантазии. Ибо, «ментальность» всегда противопоставляется «материи». И хоть мои фантомы – не есть живая материя, а скорее «субстрат», однако имеют временную материальную оболочку. Это все так запутанно… А я, к сожалению, не все умею научно объяснить, но смысл вы, надеюсь, поняли.

– А чего ты Вова про фантомы заговорил? – удивился Макар.

– Да… Честно сказать, были у меня здесь такие, когда местных наркотиков употребил.

– Представляю… Как избавлялся? – хитро подмигнул Горохов

– Виктор помог. Вымел.

– О, это так благородно с его стороны. Делаю выводы: он к тебе благоволит, Владимир Иванович, – не без зависти отметил Горохов.

– Ну, не знаю…

– Зато я знаю! От некоторых экземпляров местные жители десятки лет не могут отвязаться, прячутся от них по болотам и пещерам – все тщетно. Был у нас один судейский: то ли в ночном кошмаре, то ли в дурмане опиумном приснились ему пять инквизиторов в церковных мантиях со щипцами, да каленым железом в руках. Верите? Он от них целый век не мог отделаться. Только из дому выйдет, как эта живописная группа «товарищей» перед ним сама собой нарисовывалась и в ласковые объятия манила. Мало тут реальных карателей, так он сам себе на голову «ментальных» соорудил. За другим – каменный идол по пятам скакал, а одна барышня придумала огромного червя. Так тот червь ее ежедневно глотал прямо с утреца, а после обеда срыгивал… Вот так!

– Вова, вы о чем друг другу рассказываете, я в толк взять не могу? – нахмурился Макар.

– Макарушка, не сердись, я тебе позже подробности поведаю.

– Ладно, пойдем вон к тем стеллажам. Я кое-что покажу. Весь, так сказать, процесс превращения исходного семени в конечный продукт – женский и мужской гомункул.

– Петрович, а скажи, чего это ты вдруг по-старому глаголить перестал? А? – въедливо и не без ехидства спросил Макар.

– Да ладно, Макарушка, чего уж там… Это я больше для важности и форсу с вами на старом языке разговаривал. А тут вижу: други вы мне скорее, нежели враги… Чего путать вас? Я за три века-то по-разному говорить научился. И даже по-французски немного и по-немецки. И новыми словами. Им Виктор меня обучает. А куда ж деваться-то? Вы уж не серчайте на меня, ежели вдругорядь и по-старому баять зачну, – Горохов задорно рассмеялся.