– Ай…

– Терпите, молодой человек, – Генрих Францевич колдовал над подбитым глазом и рассеченной губой Владимира, – еще бы треть дюйма, и вы бы могли лишиться глаза… Володя, хочу вас пожурить: откуда такое легкомыслие? Зачем по ночам моционы в лес устраивать? На вас напали сатиры, я угадал?

– Угадали, – нехотя, отозвался Владимир и снова поморщился от саднящей боли.

– Эх, молодо-зелено. Открою вам секрет: эти козлоногие существа похуже пияных русских мужиков или лопарей. А те, я вам скажу, явно – не подарок, особенно после дружной попойки.

– Нуу, Генрих Францевич, я смотрю: вы не очень-то лестно о русских мужиках отзываетесь. А я, меж тем, являюсь, вернее, являлся родовым помещиком и распорядителем двух тысяч ревизских душ. И должен вам сказать, что на русском мужике вся Россия-матушка держится.

– Простите, я не хотел вас обидеть или задеть национальную гордость. Смею надеяться, что все же и вам приходилось терпеть некоторые неудобства из-за русского пиянства?

– Ну, это да… Тут я не буду спорить. Пьянство в России – это национальный бич.

– Мы несколько отвлеклись от темы… Да и условия нашей теперешней жизни не те, чтобы принимать близко к сердцу вопросы русского винопития. И без оного здесь пагубы довольно. Однако вернемся к сатирам. И вот, что я вам, голубчик, поведаю: козлоногие паче других поклоняются Бахусу – не мне вам об этом поминание делать. Вакханалии – стихия их природная. Не нам менять их натуру, да и не полномочны мы. Роптать и сетовать – и есть наш удел. Но толку-то от нашего роптания? Кто сподобится внять ему? – Кюхлер тяжко вздохнул. – Наша печаль в ином – когда они пьют, то всем в лесу становится тошно, они и к домам выходят, словно тати – ищут, чего бы стащить или над кем снасильничать. А пьют они постоянно.

– Ха! А где же они водку берут? – усмехнулся Владимир. – Что-то я не видел здесь трактиров.

– Уж чего-чего, а «огненную воду» и вино-то им регулярно поставляют. Особенно по ночам. Под каждым кустом уж приготовлены бутыли с брагой, «мартовским пивом», или бочонки с мадерой и фронтиньяком. Что до питейных изб, то и они здесь имеются. Но, не будем об этом… – немец понизил голос. – Володя, а неугодно ли вам испить со мной чашечку чаю или кофе?

– Спасибо, Генрих Францевич, в следующий раз. Я, пожалуй, пойду. Да и на Глашу надо посмотреть.

– Вы сказали: Глашу? Эта русалка напомнила вам какую-то девушку из прошлой жизни?

– Да… У меня в имении проживала кузина Глафира Сергеевна – очень чувственная особа. Она… она любила меня сильно. А я… Словом, я вел себя, как последняя скотина!

– И теперь вас терзают муки совести?

– Не знаю. Я увидел ее здесь на озере, и знаете, вот уже несколько часов – я сам не свой.

– Володя, это – не она… Послушайте…

– Воваааааааааа, Воваааааааааа, ты где? – раздался со двора плаксивый женский голос, – куда ты ушел? Мне страшно!

Владимир соскочил со стула – бинт со свинцовой примочкой шлепнулся на пол.

– Куда? Владимир Иванович, погодите, я хотел вас предупредить…

– Некогда, Генрих Францевич. Давайте в следующий раз. Я сильно тороплюсь, – он отмахнулся от носатого немца и выбежал во двор.

Из дубовой бочки выглядывала мокрая Глаша и протягивала к нему руки. Подбородок девушки дрожал – она вот-вот была готова разрыдаться.

– Я тут, Глашенька. Ты просто уснула. И мы положили тебя в водичку.

– Володя, не оставляй меня надолго одну, – всхлипнула русалка.

Владимир подтянул ее к себе и вытащил наружу – потоки воды стекали c блестящего хвоста прямо на траву и кривыми ручейками убегали в сторону клумбы.

– Це, це, це… А она и вправду похорошела после купания, – изрек немец, бегло осматривая русалку. Он даже взял ее за руку и пристально, через пенсне, как доктор, рассмотрел нежную кожу и синеватые ноготки амфибии. Русалка гневно отдернула ручку.

– Володя, я проснулась и уже хорошо себя чувствую. Пойдем домой, – требовательно произнесла она. Если бы у нее были ножки, то, пожалуй, после этих слов она должна была притопнуть каблучком.

– Wasser wirkt wunder! – тонкие и бледные губы ученого немца растянулись в жалком подобии улыбки. – Могу вас поздравить, Владимир Иванович, ваша дама действительно хороша! Какая прэлэстная амфибия! Я с удовольствием бы препарировал подобный экземпляр… – в глазах Генриха Францевича загорелся лихорадочный плотоядный блеск. Он с интересом пялился на пышную грудь и ровный белоснежный живот водяной девы.

– Генрих Францевич, что вы такое говорите? Она же – живая! – возмущенно ответил Махнев.

– Нет, молодой человек, вы меня не поняли… Конечно, ваша амфибия живая – пока… Но, ведь всякое может случиться. Вы, если что, не выкидывайте… трупик… и, главное – не хороните! Мне для науки очень надо! Если бы вы знали, как в моем возрасте уже тяжело копать…

– Простите, я вынужден откланяться, – холодно отозвался Владимир, – спасибо за лекарскую помощь и гостеприимство.

– Володя, я не то хотел сказать, – обескуражено пробормотал Кюхлер. – Я же – ученый, а потому привык рассуждать бесстрастно. Поймите, она – не совсем то, что вам надо… Вернее, совсем не то!

– Позвольте мне самому судить о том, что мне надобно, а что нет! До свидания, сударь.

– Нет, есть, конечно, любители. Но мне почему-то кажется, что именно вы – не из их числа. Русалку может полюбить лишь мужчина, в эротическом арсенале которого есть склонность к некрофилии… Не всем по вкусу лед. Кто-то предпочитает огонь. И если она вам напомнила живую девушку, то вы жестоко ошибаетесь. Поверьте, я знаю, о чем говорю.

– Генрих Францевич, вы утомили меня своим многословием, а я меж тем сильно тороплюсь.

– Владимир, мне жаль. Не обижайтесь, вы позже поймете, о чем я… Заходите ко мне, обязательно заходите! Я буду очень рад. И признателен…

Но Махнев почти не слушал его. В сердцах он хлопнул красной дверью и поспешил подальше от дома ученого немца. Он нес русалку на вытянутых руках, словно драгоценный приз или вымпел. Последнее, что увидел немец – было гневное и гордое лицо водяной девы, выглядывающей из-за широкого плеча Владимира. На прощание она усмехнулась и показала немцу длинный красненький язык.

– Неплохой, какой, однако, неплохой экземпляр, – пробормотал себе под нос Генрих Францевич. – Надо бы написать магистру запрос, чтобы он выделил мне один, хотя бы один труп амфибии. У них ведь тоже идет естественное обновление популяции… Может, какая и умрет, замученная похотливыми сатирами… А не будет мертвой, пускай дает живую для опытов, – он аж задохнулся, предвкушая счастливую перспективу, и стал нервно потирать сухими ладошками, тонкие губы растянулись в мечтательной улыбке. Дрожащие белые пальцы натянули пенсне на длинный нос. – Только, как обосновать? – Кюхлер стоял на пороге, чесал затылок и бормотал что-то под нос. – А чего я, собственно, переживаю? Я ученый и имею право… – он дважды обогнул клумбу с лекарственными травами. – Нет, и все же лучше мертвую.

Владимир нервно шел по дороге. Среди деревьев наконец показалась крыша его собственного дома.

– Сейчас, сейчас, Глашенька. Еще чуть-чуть, и мы с тобой уже дома, – успокаивал он себя и свою спутницу. – Ты не слушай этого ученого сухаря. Он – чокнутый. Мы будем держаться от него подальше. Я тебя в обиду не дам.

Русалка всхлипывала, словно маленький ребенок и счастливо прижималась к его лицу прохладной щечкой.

Не дойдя несколько шагов до калитки, Владимир запнулся о какой-то невидимый барьер и грохнулся на землю. От сильного удара русалка подлетела в воздух и, перемахнув через забор, плюхнулась в пустое деревянное корыто из-под съеденной горгульями, рыбы. Стражницы Владимира не спали. Сытые и довольные они лежали возле корыта, их мечтательные, блаженные мордочки были направлены в небо, хвостики мерно подрагивали. Горгульи любовались луной и звездами.

И вдруг, в их корыте появилась еще одна увесистая рыба! Какой приятный сюрприз!

«Как нам повезло с хозяином, – подумали наивные стражницы. – Уходя, дал целое корыто карасей и свежих карпов, пришел – подбросил еще одну рыбу, гораздо крупнее и, судя по всему, мясистей и сытнее предыдущих. Оскалив огромные пасти, они надвигались на лакомую добычу…

Владимир осмотрелся: он лежал на земле, сильно болел затылок. «Обо что же я запнулся? – подумал он. – Ведь перед калиткой нет ни камней, ни коряг». Ему показалось, что невидимый предмет был похож на что-то мягкое, словно шерстяное. «Неужто, это проделки «шерстистого Гриши»? И точно, он услышал позади себя шумное дыхание и ехидный смешок.

– Хорошую же подножку ты ему, Гриша, подставил!

– Кааанешна, хорошую… Не все коту – масленица! А то гляди-ка – разбежалси… Нет, милок, кто у нас быстро разбежится, тот больно шлепнется! – Гриша утробно заржал.

– Пошел ты к черту, лохматый идиот! – Владимир подскочил на ноги, словно ужаленный. – Куда вы дели Глашу?

– Это ты о рыбе своей? Так вон, гляди: ее твои горгульи сейчас слопают. Им пришлось по вкусу твое сегодняшнее рыбное ассорти, – лохматая парочка загоготала еще громче.

Владимир бросился во двор: объемистое корыто приютило массивный зад русалки так хорошо, что казалось, оно и было выдолблено из дерева специально по ее габаритам. На лице несчастной застыло выражение ужаса: фиалковые глаза потемнели и стали еще больше, а светлое личико побелело, словно полотно. И было отчего! Одна из горгулий, выгнув спину и оскалив зубастую пасть, готовилась к решающему прыжку, другая почти вонзила острые зубы в раздвоенный кончик бурого, скользкого хвоста.

– Фу-фу! Стоять! Это не вам! Это – моя рыба! – крикнул испуганный Владимир.

Горгульи замерли. Их мордочки отобразили вереницу разных эмоций: от сумасшедшей радости, переходящей в легкое недоумение, а затем и горькое разочарование. Последнее, что отобразилось на их мохнатых физиономиях – это жуткое смятение и стыд. Поджав хвосты, они потрусили в дальний угол двора. Не добежав до пышных кустов, горгульи легли на траву и с досады окаменели.

Но Владимиру было не до них: в корыте лежала пока еще хвостатая Глаша, состояние которой было близко к истерике. Он вытащил ее из злополучной западни. И наконец занес в дом. Он брызгал ей в лицо воду, гладил по голове, целовал ручки и утешал, словно маленькую девочку. Прошло около часа, прежде чем чувствительная рыбка успокоилась.

«Как она похожа на свой оригинал… Те же слезы, те же мокрые щеки, тот же чувственный рот. Не может быть, чтобы это – была не она!» – лихорадочно думал он.

Русалка успокоилась лишь тогда, когда он наклонился и поцеловал ее в губы. Она ответила на крепкий, затяжной поцелуй, затрепетав всем телом, белые руки обвили его шею, пальцы принялись теребить русые кудри. Махнев почувствовал огромное желание – фаллос воспрял.

«Надо пересилить себя, надо потерпеть. Сейчас я отнесу ее в спальню и попробую сделать ей ноги. А между ними появится и тот предмет, о котором я схожу с ума уже который день или которую ночь… А если не получится, тогда что? Нет, не может быть. Должно получиться…» Единственной, смутившей его вещью, было странное ощущение холода во время поцелуя. Язык и губы прелестной наяды были прохладны, словно она побывала на морозе, или съела вазочку замороженных фруктов, или попила холодного молока. Он постарался отогнать эти первые, нечеткие ощущения.

«Ничего, я разожгу в ней такую страсть, что она вмиг потеплеет», – с надеждой подумал он.

Махнев подхватил русалку на руки и поднялся по лестнице на второй этаж. Не прошло и пары минут, как нежная русоволосая головка коснулась пуховой подушки, а любопытный взгляд фиалковых глазищ заскользил по балдахину и картинам на стенах. Она приподнялась на локтях, увидев на одной из картин пустую раму с темнеющим, уходящим в стену прямоугольником – ту раму, откуда часто приходил демон.

– А там почему пусто? – наивно спросила она.

– Там?.. А там, пускай, лучше ПОКА БУДЕТ ПУСТО… Я бы даже сказал, – Владимир повысил голос, словно обращаясь к кому-то, – было бы неплохо, если бы ТАМ БЫЛО ПУСТО, КАК МОЖНО ДОЛЬШЕ! Надеюсь, я выразился предельно ясно?

– Володя, а где же волшебный прутик?

– Сейчас, сейчас, – рука торопливо нырнула в карман шалонового сюртука. К счастью, прутик оказался на месте. – Вот он!

Русалка от радости захлопала в ладоши и ударила серым хвостом.

– Я, право, не знаю, как это делается, – озабоченно промолвил он.

– А очень просто. Виктор обычно трижды проводит вдоль хвоста, он делиться на две части, и ножки готовы! Погоди, лучше не делать это на кровати. И еще надо делать так, чтобы на меня падал лунный свет…

Русалка, без помощи Владимира, соскользнула на деревянный пол и, упираясь одними руками, подтянулась к прямоугольному квадрату лунного света. Затаив дыхание, Владимир подошел к ней и кончиком прута провел вдоль рыбьего хвоста.

Пространство слегка дрогнуло, перед глазами побежали странные желтые и синие волны. Контур хвоста засветился зеленым фосфорным сиянием, от него пошли огненные искры, пахнуло чем-то горелым или паленым. Рыбья чешуя вдруг лопнула и отвалилась в стороны так, как в ухе отваливается от костей рыбье мясо. Владимира на минуту замутило. Но это состояние длилось недолго. Остатки рыбьей плоти вмиг скукожились и посерели, обратившись в легкий пепел.

Перед глазами предстала пара длинных и стройных ножек ярко розового цвета – такой цвет кожи присущ однодневным птенцам маленьких птиц или детенышам кротов и ежей. У ножек был тот же глянцевый, новорожденный, натянутый, упругий тургор. В середине мелькнули раздвоенные полукруглые дольки почти девственной раковинки, без всяческих признаков растительности… Но «новорожденные» ножки очень быстро изменили окраску – ярко-розовый цвет сменился на молочно-белый, а сам девичий пирожок покрылся нежными, словно первая весенняя травка, шелковыми волосками.

– Как же ты прекрасна, Глашенька! – прошептал Владимир.

Меж тем красавица ловко вскочила на ноги, осмотрелась, присела на корточки, упруго пружиня маленькими ступнями и, набрав в грудь воздуха, сдула серый пепел с пола. Пепел разлетелся по сторонам – теперь ничто не напоминало о существовании рыбьего хвоста. Новоявленная Глаша громко рассмеялась, запрокинув красивую голову, утопающую в каскаде золотистых волос, потом подпрыгнула и сделала реверанс.

– Глаша, повернись ко мне задом.

Она исполнила его просьбу: на него смотрели знакомые круглые, довольно внушительные ягодицы, стройная талия и узкая спина. Девушка кокетливо обернулась, перехватила его страстный взгляд и, засмущавшись, убежала за кроватный балдахин.

– Глашенька, – голос дрожал от волнения, – ты полежи немного. Я схожу в уборную и приведу себя в порядок. Я немного вспотел по дороге. Хорошо? Ты подождешь?

– Конечно, подожду, любимый! Только не долго.

Владимир бросился в уборную. По дороге он наткнулся на зеркало, висевшее над комодом. Из круглого серебристого овала на него смотрел подбитый глаз, с темнеющим синевой фингалом, и рассеченная, припухшая губа.

«Хорош, жених! Вот это, рожа!» – летуче подумал он и заторопился в соседнюю комнату. Но не успел он сделать и шага, как зеркало дрогнуло, образ расплылся, и по периметру побежали уже знакомые красноватые огоньки… Он едва узнал собственное отражение: лицо горело уже не одним, а двумя синяками; голова белела множеством бинтов; правая рука покоилась на лангете, подвязанной к шее несвежим, сероватым платком; нога, тоже, судя по всему, была перебита и щедро обмотана бинтами, пестреющими желтыми мазевыми пятнами; рядом стоял деревянный костыль.

«Ну что же, зловредное зеркало в собственном репертуаре. Спасибо, что вообще ногу не отняло… Снять его, что ли, чтоб настроение не портило или на дворе разбить?» – рассудил он мстительно. Но тут же, отчего-то рассмеялся и отправился в уборную.

Там, к счастью, был полный порядок – чистые полотенца покоились аккуратной стопкой, теплая, прозрачная вода подходила к самому краю объемной ванны. Владимир быстро ополоснулся, побрился и привел в порядок волосы. Из шкафа он достал синий, с драконами, шелковый восточный халат и накинул его на широкие плечи.

Поглядев в зеркало, висевшее в уборной, он остался вполне доволен собственным отражением. «А синяк придает лицу определенный отпечаток мужественности. Я – боец и я заслужил свой трофей. Но рожа-то – дурацкая! Может, и не придает он мужественности, а только другого нам не предложили. Эх!» – думал он. И перед тем как покинуть уборную, Владимир решил внести маленький штрих. Взгляд упал на красный, будто рубиновый стеклянный флакон с иностранным, скорее французским одеколоном. Рука потянулась за ароматом. Отвинтив крышку, Владимир щедро зачерпнул добрую порцию содержимого и вылил ее себе на голову, живот, подмышки и шею.

О, ужас! Что это было? От него пошел такой ужасный запах, какой бывает в рыбной лавке после многолетней торговли. Во флаконе оказался застарелый рыбий жир!

«Спасибо вам, господин наставник! Вы, как всегда, очень любезны! – Владимир закипал от злости. – Черт! Черт! Теперь мне снова надо мыться!»

Ему понадобилось около получаса, чтобы отмыть этот противный, тошнотворный запах. Когда он вернулся в спальню, русалка успела задремать, синие глазищи были закрыты шелковыми ресницами, темные бровки сосредоточенно сдвинуты – она мерно и глубоко дышала. Белые, упругие холмы спелых грудей вздымались от ровного дыхания.

– Ты уснула, моя милая, пока я намывался, словно кисейная барышня… – он наклонился и поцеловал русалку в спелую грудь. Она проснулась и посмотрела на него так ласково, что у него перехватило дыхание и защипало в глазах.

Русалка приподнялась и обняла Владимира за плечи.

– Глашенька, ты замерзла?

– Нет, я хорошо себя чувствую, – проговорила она нежным голоском и кокетливо выставила голое бедро.

– Ну отчего ты такая холодная? Давай я укрою тебя одеялом и обниму покрепче, ты и согреешься.

Он так и сделал. Обложив ее пуховым одеялом, он лег сзади и крепко обнял. Прошло несколько минут. Даже сквозь толстое одеяло он ощущал волнительные обнаженные полусферы ее молочно-белых ягодиц. Его вновь охватило всесокрушающее желание – фаллос напрягся еще сильнее.

– Нет, я больше не могу!

Он откинул одеяло и перевернул ее на спину. Русалка с готовностью поддалась навстречу, мягко разведя стройные ноги. Жадные губы коснулись упругих сосков, руки с силой раздвинули бедра еще шире. Из груди русалки вырвался сладострастный стон. Как только он вошел в нее, ему тут же стало не по себе… Его каменная плоть, ожидавшая привычного теплого, упругого сжатия и горячего, жадного скольжения ощутила… А, впрочем, Владимир ничего не ощутил, кроме обволакивающего мягкого холода. Ему казалось, что член погрузился в сосуд, полный холодной воды. Сделав несколько движений, он остановился, а верный каменный друг вдруг обмяк, скукожился и выпал со странным хлюпающим звуком.

«Черт возьми, так дело не пойдет. У Глаши все всегда было настолько горячо и узко, что мой жезл скользил в ней, словно раскаленный поршень», – подумал он удрученно.

В лице водной девы что-то переменилось: она с тревогой смотрела на возлюбленного, ее бедра продолжали совершать поступательные движения, холодные пальцы впивались в его горячую спину. Владимир резко встал.

– Глаша, а ты всегда такая холодная?

– Володя, ну что ты заладил: холодная, да холодная. У меня такое горячее сердце…

– Сердце-то да… Но там я не ощущаю привычного тепла.

– Любимый, ну хочешь, я пойду к огню и погреюсь чуток? Погоди, я сейчас спущусь на первый этаж к твоему камину и погреюсь возле него.

Она вскочила с постели и стремительно побежала вниз – по деревянным ступеням дробью простучали ее босые пятки. Владимир накинул на себя шелковый халат и медленно спустился вслед за ней.

Камин, как ни странно, зажегся сам по себе. Стоя спиной и оттопырив упругий зад, русалка Глаша грела свое драгоценное тело. Она поворачивалась то передом, то задом, подходя к пламени так близко, что казалось, могут вспыхнуть ее золотистые волосы.

– Глаша, будь осторожней! Ты можешь обжечься.

– Володенька, я готова сгореть в пламени, лишь бы ты был доволен, – тихо молвила она, глаза блеснули лихорадочным огнем.

Через несколько минут, она крикнула:

– Подойди, потрогай, какая я горячая!

Владимир подошел к ней и взял за плечи – нежная кожа была не только горячей, но и слишком сухой.

– Не надо, милая. Это, наверное, вредно для твоего здоровья. – Он подхватил ее на руки и потащил в спальню.

Она все еще была горяча, и даже когда он повторил попытку, лепестки нежной плоти, встретив его фаллос, показались ему намного теплее, чем в первый раз. Но после нескольких движений, кончик возбужденного жезла снова ощутил ледяной холод.

«Черт побери, я что так и буду ее постоянно подогревать, словно повар котлету?! – подумал он с отчаянием. – Неужели старый ученый сухарь был прав? У меня и вправду появилось ощущение, что я творю любовь с хладным трупом утопленницы».

Русалка будто прочитала его мысли. Она сама отстранилась, белая щека уткнулась в подушку, плечи затряслись от плача.

– Ну, не надо, Глашенька, успокойся… – уговаривал ее обескураженный любовник.

– Давай займемся этим прямо на полу возле камина, – предложила она.

Они снова спустились вниз. Владимир вновь возбудился, глядя на ее обнаженный спелый зад, она подставила его близко к огню, выгнув узкую спину. И вновь он попытался овладеть ею. Его фаллос и тестикулы болели от многочисленных попыток. Но и в этот раз ничего не получилось – мертвящий холод обволакивал каменную плоть, делая ее мягкой и безжизненной… Такими же холодными были и губы водяной девы, все ее тело не содержало и капли человеческого тепла.

Владимир поднялся с колен. Он был расстроен настолько, что не мог даже говорить.

«Я бы сейчас с удовольствием проткнул даже белку Софи – лишь бы она была теплокровной. Хоть в бордель иди… Должны же здесь быть бордели?» – с отчаянием размышлял он.

Русалка лежала на полу возле камина, сжавшись в комочек, и беззвучно плакала. Затем она порывисто встала и гневно посмотрела на Владимира.

– Как же так, ведь мои родные сестры творят любовь с сатирами. И те никогда не жаловались на хладность их плоти?! – спросила она, сверкая потемневшими очами, – отчего же ты находишь меня холодной?

– И вправду, отчего? – Владимир крепко задумался, – действительно, козлоногие с удовольствием совокупляются и с нимфами и с русалками… Я, право, не знаю почему?

Он протянул руку к ее щеке, но русалка дернулась и гордо приподняла подбородок.

«Как она похожа на Глафиру Сергеевну. Та также злилась, когда я привел ее на оргию в баню. Тот же гневный, полный достоинства взгляд! Господи, как я хочу ее! И отчего я не могу это сделать?»

Русалка всплеснула белыми полными ручками и побежала по ступеням вверх. Он услышал, как хлопнула дверь, и полилась вода. Владимир медленно поднялся за ней и зашел в уборную. Русалка сидела в воде по самые плечи и тяжело дышала.

– Глашенька, тебе нужна вода… Я – эгоист.

– Не называй меня так. Я – не она. Я совсем не она… Правду сказал твой чертов немец. Я – амфибия. Я – не человек, – лицо скривилось от плача.

Она ударила по воде руками, посеяв веер брызг, и опустилась с головой в воду. Владимир поднялся по деревянным ступеням и присел на край ванны. Она лежала на самом дне, вытянувшись в струну: синие глазищи были широко раскрыты. И даже сквозь толщу воды ему показалось: она плачет. Вокруг прекрасного лица вздымались русые локоны. Затем она приподнялась и села.

– Сатиры и русалки могут любить друг друга и даже производить иногда потомство… Сатиры могут спариваться со всеми, даже с людьми, но русалки не могут заниматься любовью с людьми. Мы разной крови… А я полюбила тебя и попыталась обмануть природу. Прости меня, любимый. Я не смогу стать тебе настоящей женой.

Владимир наклонился и поцеловал ее в холодный лоб.

– Ты искупалась, моя прекрасная наяда?

– Да…

– Пойдем, пока у тебя есть настоящие, живые и самые прекрасные в мире ножки, я отнесу тебя в постель, обниму крепко-накрепко, и мы просто уснем.

Она тихо улыбнулась и, словно Афродита, взлетела на поверхность воды, вода опала вниз бурлящей, розоватой пеной. Он снова подхватил ее на руки и бережно отнес на кровать. Заботливые руки укрыли прохладное тело. Он лег рядом и обнял прекрасную наяду, через минуту им овладел глубокий и безрадостный сон.

* * *

– Да, хорош! И кто же тебя так разукрасил? – прозвучал сквозь сон голос Виктора.

Владимир с трудом разлепил, стянутые в щелку глаза, мутный взгляд скользнул по демону. Тот восседал на стуле рядом с кроватью Владимира. Лунный свет обливал ровным свечением его стройную фигуру, облаченную в ярко-красный бархатный фрак и белоснежную, кружевную сорочку с пышным жабо. На ногах красовались черные лакированные штиблеты. Такими же черными и глянцево блестящими выглядели и его темные, роскошные кудри. Виктор любил и умел красиво и разнообразно одеваться. Любил поражать собеседников своими шикарными нарядами.

Владимир засмотрелся на яркий костюм наставника и почти забыл о том, с кем заснул накануне. Внезапно он вздрогнул и пошарил рядом с собой. Рука нащупала лишь мокрую ткань простыни. Он порывисто сел – вместо русалки рядом с ним красовалось большое мокрое пятно и поблескивало несколько крупных чешуек.

– Ты не ответил на мой вопрос: кто тебя так славно отделал?

– Я не спросил их имен, и они не пожелали представиться, – буркнул Владимир и снова лег.

– Ну конечно, тебе было не до того. Ты же тащил важную поклажу.

– Да тащил и что с того? – хмуро отозвался Владимир. – Многим мужчинам был бы понятен мой поступок…

– М-да? – Виктор запрокинул черноволосую голову и задорно рассмеялся. – Ты так думаешь? – и он снова фыркнул. – Хотел спросить: ты закончил свою рыбью эпопею? Или мне принести тебе селедочки? А может, карасиков поджарить? Или ушицы из осетринки сварить?

– Я не хочу, – Владимир уставился в потолок.

– Отчего же ты, голуба, не оценил мой новый аромат? Фарина бы перевернулся в гробу, если бы понюхал нечто подобное, – Виктор озорно хохотнул. – А вот рыба-то твоя, скорее всего, бы оценила. Зря ты отмывался от рыбьего жира.

– Вам смешно, а я не знал, чем этот гнусный запах перебить.

– Не надо было и перебивать. Вы слились бы с ундиной в едином, так сказать, любовном амбре, – демон снова рассмеялся.

– Вольно вам смеяться надо мной.

– А что мне плакать над твоими глупостями? Уволь, я плакать вовсе не умею. Увы, не обучен. По части слез – это у нас бестолковые бабы, сентиментальные слабаки, да и меланхоличные ангелы. По поводу последних, это не к нам. Нет, ну я тебя, конечно, понимаю… Горячее желание способно сдвигать горы. Но прости, причем же здесь рыба из озера?

– Она была похожа на Глашу.

– Да? А разве у твоей бывшей любовницы Глашки был когда-нибудь рыбий хвост? Ну, что замолчал? Говори, был или нет?

– Нет, не было.

– А чего же тогда тебе в голову взбрело?

– Не знаю…

– И главное: украл волшебный прутик, решил воспользоваться им без разрешения.

– Вы его сами выронили.

– Ах, красавец! А ты бы поднял, отдал бы учителю. Тогда бы учитель и рассказал тебе кое-что из курса местной биологии: кто с кем спариваться может в моей епархии, и что из того выходит… – Виктор молчал, насмешливо разглядывая Владимира. – Измучил вконец мою нежную девочку – чуть кожу ей не спалил. Холодно ему, видите ли… А ей – жарко! Она – глупая и рада стараться, чтобы тебе, кретину, потакнуть. До чего же бабы безрассудный народ! На что только не идут, чтобы понравиться какому-нибудь хлыщу. Порой до смерти себя доводят: режут, отбеливаются, уродуют… Или вот, хотя бы – мода на диеты. С этими диетами я столько спелых красавиц потерял! Так измордуют себя голодом, что щечки опадут, ножки исхудают, попки скукожатся. Не девицы, а сухие воблы становятся. И все потому, что какой-то модный педераст более всего предпочитал мужские линии фигуры. И пускай бы предпочитал себе втихаря. Стыдился бы, но предпочитал. Его право! Нееет! – он же в обществе вес имел, и общественное мнение формировал… Мало формировал, он его всем насильно навязывал через свои гнусные рассуждения и поганые журналы мод. Журналами его я печи теперь растапливаю, а он – милый первопроходец на поприще омужествления женских особей, у меня на этаже мается. И я ему такую каверзу придумал… Но я что-то отвлекся от темы. Потом как-нибудь расскажу. Вот и русалка моя – дурища толстозадая чуть всю кожу ради тебя не спалила. Ей же нежные условия надобны и чистая прохладная вода. Я же экологию в своем озере поддерживаю и природный баланс соблюдаю, чтобы мои дорогие девочки чувствовали себя хорошо и волосы отращивали. Нет, иногда я им и поблудить даю. Как без этого? – Им для здоровья полезно. Но чтобы русалку из озера умыкнуть – такое никому и в голову не приходило.

– Где она сейчас? – понуро спросил Владимир.

– Где-где? – в озере. Там, где ей и быть положено. Я целый час ее сметаной от ожогов мазал. Еле отошла… A propos, я когда сметанкой ей спинку намазывал, то вспомнил почему-то о сладких карпиках, запеченных в сметане, да с зеленым лучком… Была у меня, Володя, пару веков назад одна знойная малоросска в любовницах… Галя… Она работала кухаркой в маленькой, придорожной корчме под Полтавой. И такая славная женщина, я тебе скажу – ну прямо кровь с молоком. Глаза огромные, черные, взгляд, как у оленя, щечки румяные, губы земляничные, а волосы, что смола в котле. Дернешь за ленточку – водопад шелковый по белым плечам струится, кудри черные, что у овечки молоденькой – из кольца в кольцо. Я ведь, Володя, большой гурман в отношении слабого пола. Подо мной не только царицы, да принцессы стонали, я ведь и простолюдинками не брезговал, ежели они стоили того. Да и, по правде говоря, простолюдинки-то зачастую, как раз и оказывались предпочтительней… Но об этом ты и сам знаешь, не хуже меня. Обрядился я тогда простым парубком в холщевых штанах и красной рубахе с кушаком. Назвался Миколой, чубом русым обзавелся и стал похаживать к своей хохлушечке аппетитной. А уж она-то меня как полюбила… Веришь, вся в горячке от страсти билась, когда ждала. А какая у нее попка кругленькая была – прямо не ущипнешь… Так я зачем о ней вспомнил? А затем, что она частенько мне этих чудных карпов со сметанкой и жарила. И нигде я не едал таких-то вкусных. Крупные, с розоватыми плавниками, капельками жира по серой спинке блестят, лучком зеленым и укропчиком сдобрены… Эх, а хочешь, я тебе прямо сейчас точно таких же достану?

– Спасибо, не надо!

– Ой ли, вы посмотрите-ка на него – сам виноват, а еще обиженного из себя корчит.

– Не надо мне ни карпов, ни осетров и вообще никакой рыбы не надо. Я… я сильно пострадал и страдаю до сих пор… И морально и физически.

– Ну, твоим страданиям я только рад. Особенно – моральным. Твои моральные страдания мне настроение, знаешь, как поднимают? А физически-то, чего? Дружка своего заморозил?

– И это тоже. Он теперь вообще у меня почему-то болит…

– Тю… Какой нежный, – насмешливо присвистнул Виктор. – Ничего с тобой не случится. Вова, я вновь и вновь цитирую неисчерпаемый источник твоей глупости: кто вкусил сладость томления и муки воздержания, тот удовольствие получит – равное троим. Разве не так? Ничего, облегчишься сам. Рука не отсохнет.

Владимир встал и начал поспешно одеваться, лицо горело от обиды. Но демон не отвернулся и, похоже, не собирался никуда уходить.

– Значит так! Я дал тебе достаточно времени, чтобы осмотреться, познакомиться с некоторыми соседями и малость привыкнуть к новому положению. Я думаю, что этот этап уже пройден. У нас много дел, а потому – хватит прохлаждаться. Закончилось твое «Dolce far niente». Я даю тебе пару часов, чтобы привести себя в порядок.

– У меня нет часов. Как я узнаю, что прошло два часа?

– По внутренним, Володя, ощущениям и только… Здесь ни у кого нет брегетов. Все ваши часы находятся в моей башне, что под семью замками. И время я показываю лишь раз – когда сообщаю подопечному о его новом рождении. Ну, эти мероприятия не так уж и часты… Иные живут у меня по три, четыре века. Видишь ли, Володя, открою тебе маленький секрет внутреннего устройства. Прелюбодеев на земле хватает с избытком. Их больше, чем других категорий грешников. Логично, что и демонов должно быть много, следящих за каждым. Я не один такой, кто опекает и учит блудников. У меня довольно коллег. В своей епархии я все сделал по-своему. Другие обустраиваются по их вкусу. У меня на постоянном попечении находится от ста до ста пятидесяти грешников. Я больше не беру – слишком хлопотно… А иногда еще и избавляюсь от непокорных и плохо обучаемых, переводя их на другие этажи. Одного хама на днях отправил в самое пекло. Другого, слабака, наоборот, белокрылым с радостью сбагрил. Но не будем о грустном. Каждый демон имеет свои вкусовые пристрастия. Общими остаются лишь законы. Их нарушать нельзя! Один из законов – это учение грешника уму-разуму.

Виктор помолчал и прошелся по комнате.

– Видишь ли, ты – новичок и потому все тонкости будешь постигать постепенно. В моей епархии собраны души «классических прелюбодеев». Но ты же прекрасно понимаешь, что есть и такие категории грешников, которых очень трудно приписать к какому либо конкретному ведомству, ибо они за свою короткую жизнь умудрились нагрешить по всем семи статьям, а иногда и большее, – Виктор хохотнул.

– Куда уж более?

– А вот представь себе, что кроме основных семи «Смертных грехов» существуем масса других более или менее тяжких грешков. Но я не хочу пока тебя путать. Тебе итак придется нелегко, а потому не морочь голову. Тебя еще при жизни классифицировали как «классического любодея», потому ты и попал ко мне. Вернее, я при жизни присмотрел тебя, полюбил, как родного и усыновил, – Виктор дурашливо округлил глаза. – Ой, да не смотри ты так! Ты даже пока не догадываешься, КАК тебе повезло…

– Да уж, повезло, так повезло… Виктор, простите мне мое любопытство…

– Спрашивай.

– Мне вот что не понятно: вы представляете… силы тьмы. Так?

– Я думаю, что твой вопрос носит риторический характер. Ты и сам знаешь, какие я силы представляю. Вова, если ты порой забываешь, где ты и кто, то оглянись вокруг – нет белокрылых, нос не чешется от пуха, злачны пажити не колосятся под лазоревым небом – значит ты в аду, – демон рассмеялся.

– Меня вот что волнует: если вы – представители тьмы, следовательно, должны всячески поощрять различные пороки и грехи. Прелюбодейство – один из семи грехов, значит, вам дорог этот грех и вы заинтересованы в поощрении грешника, а не наказании. Так?

– Еще раз убеждаюсь: все проблемы от излишней образованности! Научили вас на свою же голову. Ты и тут не унимаешься, пытаешься все анализировать и подвергать логическому объяснению! Хорош гусь! А нахален-то как… А где ты ее взял логику-то? И отчего решил, что все логично и последовательно должно быть?

– А как же иначе? Иначе, ведь хаос? – растерянно промолвил Махнев.

– Отлично! Знаешь, это – замечательно, что хаос. И чем далее, тем хаоса будет больше. Я тебе это обещаю. Смешение всех основ, замена понятий, смена полюсов правды и лжи, добра и зла, вот к чему все идет. Хотя признаюсь, я и сам часто бываю дезориентирован этой каруселью… – Виктор помолчал в легкой задумчивости. – И снова о логике. Знаешь Володя, как меня забавляли твои софизмы и логические парадоксы! Я таял, слушая эти глупые демагогии. Я могу составить такую же логическую, а вернее, идиотическую цепочку: – Может ли наказывать «свет»? Вопрос непраздный, ибо «свет» – всегда «добро», а наказание – «зло» для индивида. Может ли давать уроки «тьма»? Ибо любое учение – это «свет», а неучение – «тьма». Вот тебе настоящий софический парадокс! Совсем не то, что ты своей глупой Глашке о желаниях похотливого пениса вещал… Итак, следуя моей абсурдной логике, получается, что мы – «ангелы света», ибо мы сеем страждущим науку. Любая наука – благо; сеющие ее – «ангелы света». Демоны в аду, наказывая грешников, попутно поучают их «уму-разуму». Следовательно – они творят «добро». Творящие «добро» – «ангелы света». Демоны – «ангелы света». Следовательно, «Ад» – это «Рай»?

Виктор упал на кровать рядом с Владимиром, его плечи тряслись от сильного хохота.

– Ну, и позабавил ты меня, – проговорил он, утирая слезы. – Что рот разинул? Как тебе мои парадоксы? Ха-Ха! Ладно, расслабься и не морочь себе голову. Тебе, простому смертному, не дано проникнуть в глубины этики всеобщего мироздания, в непреложные, подписанные мэтрами, законы бытия и всеобщей причинности событий, а равно и их последствий. Тебя будут учить и точка! Таков общий закон. А чей он – тебе не скажут. Пока. Рано тебе еще.

Здесь не любят излишне пытливых, здесь любят покорных. Помнишь, как у Екклесиаста? – «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь».

– Так учить или наказывать меня будут?

– И то и другое. В смысле новых познаний – ты и так, не больно-то дурак… Хотя, судя по последним событиям – я имею в виду твою неудачную рыбалку, я бы за это не поручился. – Виктор снова фыркнул. – Будут тебе, Володя, уроки давать, наказывая за совершенные тобой деяния и, наоборот, наказывать, давая попутно уроки. Пойми: ничего личного. Не я сию забаву придумал. Лично мне – ты очень симпатичен. Но что поделать? Даже по отношению к своим симпатиям я должен выступать в роли не только наставника, но и главного экзекутора, – демон вздохнул. – Володя, у меня есть свое начальство, с которым я не только не спорю, но и рта раскрыть не смею. Прояви я к тебе хоть долю необоснованной гуманности, меня тут же вышибут с работы. А я очень дорожу своим местом и положением в обществе.

Владимир понимающе кивнул.

– И вот еще что… Раз мы беседуем так откровенно, давно хотел тебе сказать, – продолжил Виктор. – С «любодейством» не все так однозначно, как кажется на первый взгляд. Здесь много нюансов и подводных течений. Видишь ли, Владимир Иванович, друг мой любезный, с тех пор как Господь создал человека по «образу и подобию» своему, а человек отведал без разрешения Создателя «запретный плод», так вот с этих-то самых пор перед каждым «подобным» горше и острее всего стоит пресловутый вопрос плотской страсти, плотского наслаждения, и как следствия этой страсти – плотского греха. Ну и, конечно, само собой, наказания за этот грех, – Виктор хмыкнул.

– Странно мне все это. И всегда было странным и непонятным. У тебя есть чресла, в них «огнь» желания. И что же с этим делать?

– Что? Вот тут мы подходим к самому интересному, – глаза Виктора горели, словно в лихорадке. – По мнению церкви, ты должен терпеть! И терпеть много чаще, чем идти на поводу у «огня чресел» своих. Нет, ты можешь и должен совокупляться, но лишь для создания «подобных», и то, желательно, с одной – супругой благоверной. Верность к последней ты обязан сохранять до гроба. И тогда – твоя дорога, увитая не розами, а скорее шипами и терновником, при отсутствии прочих грехов, приведет тебя в рай. А, каково? Нравится? – Виктор улыбался белозубой улыбкой.

– Тяжело это выполнить, – тихо выдохнул Владимир, – «огнь» тоже разный бывает…

– А… Ну, то – да! Ты же у нас – особенный. Ты – не как все. Ты – из иного теста слеплен.

– Вольно вам потешаться надо мной. Желаете если, то – да! Из другого теста и слеплен! И мозги у меня не как у каждого, и волнения души – иные, – запальчиво возразил Владимир.

– Ну… Сие еще «гордыня» непомерная в тебе говорит. Я обожаю в тебе эту самую гордыню. Обожаю и лелею… Именно она, в итоге, и привела тебя ко мне. Но «гордыня» никогда одна не ходит, у нее всегда находятся попутчики.

– Что толку в усмирении плоти? – не унимался Махнев. – Разве не приносит «плотская аскеза» и целибат еще больших извращений? Слыхал я кое-что о нравах иных православных и католических священнослужителей.

– Да? И что? – оживился демон. – Что же такого ты, голуба, слыхал?

– Как что? Подобное насилие над природою тела своего, лишение плотской радости и приводит последних к парафилии. Сколь они не изнуряют себя постами, да молитвами, не бичуют грешные тела розгами, однако не могут до конца глад плотский заглушить. Только важничают перед паствой своей, а сами втихаря с певчими, служками архиерейскими, монахами младыми, дьячками и прочей, духовно неокрепшей братией, и сожительствуют.

– Вон, оно как! А тебе, что за забота? – глаза демона лучились неописуемым восторгом.

– Как, это какая забота? Небось, попы и епископы за истовую приверженность к молитвам, песнопениям и обрядам не к вам на этаж попадают? А в рай, поди? У них и в раю, чай, связи имеются. Зато, я у вас самый, что ни на есть, злостный грешник оказался.

– Как ошибаешься, ты Володенька… Я аж умиляюсь, слушая речи твои неразумные. Связи, милейший, имеют значение лишь в земной суете, когда надобно карьеру скорую, скажем, в Сенате, али на иной государственной, али духовной службе провернуть – других обскакать козликом резвым и должность с окладом примерным заполучить. Связи надобны для того, чтобы билет в лучшую ложу на спектакль в опере взять, аккурат возле ложи Его Превосходительства. Связи, ох как, кстати пригождаются, когда чиновнику цугундер светит за казнокрадство и взятки. Связи нужны, чтобы гуляку, плута и прогоревшего картежника сосватать богатой мечтательной дурехе. Связи помогают аборт без огласки и вне очереди сделать. А у нас, родной мой, никакие связи не помогут. И потому, нет здесь священнослужителей. У меня на этаже их нет. Ибо спрос с последних много больше спроса с тебя, глупого и напыщенного болвана, дворянчика нижегородского.

Нависла пауза.

– Вот вы, Виктор, упомянули, что человек сотворен по образу и подобию божьему. Ежели так, то разве не рад Создатель счастью человеческому? Раз сотворен человек во плоти, то зачем так строго спрашивать с него за грех прелюбодеяния? Казалось бы, сам дух удовольствие получает от любовного экстаза. А целибат и строгое воздержание и приводят как раз к содомии. Разве не так?

– Твои рассуждения мне давно знакомы. Я наслаждаюсь ими, поверь. А отчего же ты тогда стал содомитом? Тебе чего не хватало? Баб разных вдоволь было, и в келье монашеской ты дни не коротал. Плоть не усмирял. И обетов безбрачия не давал. А?

– Да какой из меня содомит?! – Владимир покраснел.

– Помилуй, да самый, что ни на есть настоящий.

– Да, бросьте вы, Виктор. Я содомитом-то стал лишь в год последний своей жизни.

– Но все-таки стал, – коварно возразил Виктор. – Ты думаешь, я не помню, как ты о «шейках худеньких» мечтал и о «задах мелких»? И не только мечтал, а воплотил свои мечты в реальность! Шафака-то кто себе завел? Не я же! – Виктор фыркнул. – Нет, конечно, до нежности и преданности мужскому союзу представителя «священного отряда из Фив» тебе было еще ох, как далеко. До них надо было еще дорасти, – на губах демона появилась многозначительная улыбка. – Но! Поверишь, твои мысли, а я их читал, так заводили меня изрядно, что я и сам в тот год содомией увлекся. И увлекся-то не на шутку! Как насмотрюсь на тебя, да мысли прочту, так тут же, по дороге домой, словно волк, рыщу добычу. Кого я только не воровал: и певчего мягкотелого, и служку монастырского, и кастрата из папской капеллы. И артистами, конечно, не брезговал, ибо среди последних ох, как много «голубой крови». А когда не было подходящих, я сам инкубов робких создавал – юношей с ликом невинным. Более всего, предпочитал брать силой или соблазнять непокорных. Признаюсь честно: к чему лукавить? – Я питался, Володя, твоими мыслями и фантазиями похотливыми. Я жил в них, парил в них и наслаждался. Вот, отчего ты мне дорог более других.

Владимир с удивлением разглядывал Виктора. Путались мысли. Ему многое хотелось сказать, о многом поспорить:

– И, кстати, не все народы и не все религии так осуждают плотские наслаждения. Вот, индусы и буддисты, например…

– Как жаль, Володенька, что ты не индус, – перебил его демон. – Довольно прений, любомудр, мой ненаглядный. Хватит перорировать словесами, как уличный жонглер шариками. Ты перешел к более обширной теме. Поверь, я не готов пока обсуждать с тобой «вольности» твоего мировоззрения. Скажу кратко: каждому воздается по вере его. И раз ты здесь, значит, в том есть свой умысел и резон. Значит, твоей душе ныне нужны именно эти уроки и опыт. Что будет далее, то от тебя пока закрыто…

– Мне что же, надо было скопцом себя сделать, чтобы я смиренно в рай вошел?

– А может и скопцом, – Виктор хитро подмигнул. – Оскопить себя в угоду богу – тоже дело! Многие на то идут…

– А зачем тогда пенис? Зачем Господь его дал? Искушать, но не позволять? Побуждать, но наказывать при этом? Это же какой-то делирий…

– Молчи, прелюбодей, уж больно ты речист стал не по чину. Так вот, Володя, открою тебе еще одну тайну. Прелюбодействуют многие. И женам изменяют – и раз и два, и по пятьдесят раз иные. И любодействуют с фантазией, не скрою. С изысками – иные любят истязать плетьми себя и любовниц, другие ползать на коленях, есть те (и оных немало!), кто задние оходы чтит более естественных, богом предназначенных, женских врат. Содомиты, как ты их назвал. Есть устами любовь творят, есть даже группами греху предаются – компаниями, так сказать! – Виктор хмыкнул. – Право дело, я обожаю подобные спектакли. Иные так слаженно выходят: у каждого участника своя роль, своя партия, причем не последняя…

– А разве у плотской радости могут быть запреты? – спросил Владимир, будто вспоминая что-то.

– Знаешь, здесь столько разных оговорок, столько спорных моментов. Каждый случай разбирается индивидуально. Мэтры закрывают глаза на многие плотские шалости человека, если он при этом каялся не единожды, муки совести испытывал и, наконец, просто влюблен был, хоть на короткое время. Любовь человеческая – вещь уникальная. У нее энергия такая, что никакое чувство с ней по силе не сравнится. Этот вопрос всегда более других разбираем. Приведут иную грешницу на Суд. Обвиняют в любодействе, картинки похотливых деяний ей в нос кажут. Многих грешных деяний. Журят, стыдят. Казалось бы – какие тут могут быть сомнения, али оправдания? Душа должна быть отправлена в нижние пределы. А дурища эта падет на колени и как начнет слезьми уливаться – дескать, не виновата, потому что любила всех этих окаянных мужиков. Да так любила, что себя не помнила. Просит простить ее любвеобильную, грешную душу.

– И что, прощают?

– Представь себе, прощают и довольно часто. Создатель видит каждую душу насквозь. Видит, что хоть и любодействовала, но и вправду любила. Да страдала от обид. Страданиями оными и очистила себя… И, вообще, душа добрая, не пакостная. Каялась, и не раз. Нищих привечала. Соседкам зла не желала. Козней от зависти не творила. Порчи на скотину не наводила. Вот и прощают.

– А отчего же меня не простили? Неужто я злой был ко всем?

– Не ко всем. Но любить ты, Владимир Иванович, никого не любил по-настоящему. И в этом – правда! Я таял от твоего цинизма и жестокости твоей. Скольких ты соблазнил, развратил и бросил? Помнишь ли Олюшку, что шастала за тобой как собачка, любила тебя больше жизни? А ты что сделал с ней? Побаловался и продал другому барину, бывшему поручику драгунского полка. Помнишь ли Елену, невесту Игната? А Лушку, любовницу твою верную? Не ее ли ты велел высечь у позорного столба, зимой, да на морозе? Не ее ли отдал в солдатские казармы? А знаешь, каково ей там было? – Виктор нахмурился. – Да, глупая и вздорная она бабёнка. Да, похотлива не в меру. Да, опостылела тебе. Ну что с того? А только, достойна ли участи таковой? А кастрат твой несчастный, его как ты бросил! Он-то, где? – Виктор помолчал с минуту. – Видал я бедного турчонка на дороге пыльной – в грязи валялся голодный, холодный, оборванный по папертям подаяние просил. Ему-то каково в России чужой? Он для всех – «зверушка неведома», «обезьянка заморская».

– Виктор, не надо! – крикнул Владимир. – Прошу вас, не продолжайте… Я знаю, почему здесь оказался! Нет мне прощения, – к горлу подкатился ком, слезы хлынули потоком из глаз удрученного Владимира.

– Успокойся, ты знаешь, я не люблю сырости, – холодно проговорил демон. – Плачет он. Я ему еще о Глаше ничего не сказал, а он уж нюни распустил. Довольно покаяний. Ты не в божьих пределах. Он тебя здесь не слышит.

Виктор нервно прошелся по комнате и заглянул в плачущее лицо своего подопечного.

– И заметь, я также ни слова не помянул о любви к самому Создателю, – зловеще прошептал он. – Об этом сейчас и речи не идет. А уж, ежели бы ты внимал, о чем это я толкую, так не со мной бы нынче ты беседовал. Беседы бы твои шли на фоне райских кущ, да лазоревых облаков. Брр, какая гадость! – демон поежился. – Да и собеседники бы тебя окружали кроткие, смиренные, с беспорочной репутацией, либо мудрые, всепонимающие, чистые душой и помыслами своими. Какая прелесть! Но, увы, эти визави еще не скоро снизойдут до прямых диалогов с тобой. А потому, утри слезы. Будь мужчиной. Смирись с тем, что ты – мой.

Владимир размазывал кулаком слезы. Пару раз он вызывающе и недружелюбно посмотрел на своего патрона. Но Виктор проигнорировал эти гневные взгляды.

– И, кстати, могу обрадовать – Лушенька – душенька твоя незабвенная, не откупилась, прощения-то не вымолила «на верхах». Видать, не любила никого… А может, еще какая причина была. Короче – жди, скоро к тебе явится.

– Прямо ко мне? – у Владимира моментально высохли слезы.

– Прямо к тебе! – Виктор хохотнул. – А что испугался? Морду-то, лощенную твою быстро расцарапает – можешь не сомневаться! – затем он сделался серьезным. – А знаешь, что… Я, пожалуй, поступил несколько опрометчиво, рассказав о том, что прелюбодеяние бывает разным, и о том, что все упирается в пресловутую «любовь человеческую». Рано тебе. На данном этапе обучения лучше этого не знать, иначе…

Виктор очень быстро, словно ворон, подлетел к Владимиру, длинные пальцы щелкнули перед лицом подопечного. У Владимира на мгновение закружилась голова, и он моментально забыл о сути сказанного демоном за последние десять, пятнадцать минут.

– Виктор, вы, кажется, о чем-то говорили, а я прервал вас, – растерянно протянул Махнев и посмотрел на сидящего в небрежной позе демона.

– Нет, нет, тебе почудилось… Или задремал ты? Нет, определенно, ты спишь.

Демон резко встал, изящные ладони оправили полы фрака, взгляд устремился в окно.

– Махнев, очнись! Хватит дрыхнуть. Эх, какая у меня сегодня спелая, замечательная луна… – он помолчал немного, любуясь на огромный желтый диск. – Значит так, я повторюсь: начинается этап твоего учения, и попутно – наказания. Ты не глупый малый. Поэтому, я выхлопотал для тебя ускоренный курс. Да и потом на тебя имеются определенные виды и планы… Ты понадобишься мне для реальных дел. Значит, обучение должно быть быстрым, но эффективным. Пойми, мы должны усвоить хотя бы обязательную часть – иначе нельзя. А потом, потом мы будем вольны предаться еще большему греху с удовольствием, с наслаждением, с чувством выполненного перед «мэтрами» долга. Недаром же я демон прелюбодеяния, – последнюю фразу Виктор проговорил более доверительным тоном: как доброжелательно-настроенный капитан юному подпоручику.

– Ладно, надо так надо. Я разве против?

– Да тебя, голубчик, и спрашивать-то никто не будет. Все словесные реверансы и конвенансы я совершаю лишь от скуки, – голос стал жестче. – Итак, придешь через два часа в мой замок.

– А где он?

– Найдешь… Язык приведет. Как выйдешь из дома, то не направо пойдешь, а налево. Через Секвойевую рощу и Черный лес. Пройдешь через мосток и снова повернешь налево, там и замок мой стоит.

После этих слов Виктор вышел из комнаты и спустился по ступеням на первый этаж

– Смотри, не опаздывай! – донеслось снизу. – Я опоздавших учеников в угол с пауками ставлю.

Хлопнула входная дверь.

«Странно, почему он вышел естественным путем? Мог же через раму вылезть…»

Владимир пошел в уборную. «Интересно, а о чем теперь думает зловредное зеркало?» – вспомнил он и заглянул в гладкую, блестящую поверхность. – Всклоченный раздетый, с припухшим глазом, его образ не простоял и минуты. Зеркало заметно взволновалось новыми вихрями, побежали знакомые, красные огоньки и… Владимир в зеркале уменьшился до роста маленького восьмилетнего мальчика, помолодел и его облик. На него смотрел робкий, вихрастый гимназист первого класса в новенькой форме, в одной ручке был зажат толстый учебник, другая, перемазанная синими чернилами, держала гусиное перо. Мальчик испуганно моргал, пятился и шмыгал носом.

Владимир плюнул в зеркало и отскочил: «Ты у меня дождешься! Я тебя точно расколочу».

Он наскоро привел себе в порядок. Среди вещей нашел строгий триповый сюртук цвета Бисмарк glace, чуть более светлые брюки и белую сорочку. Посмотрев в зеркало, висящее в уборной, остался доволен – вид был строгий, но, вполне достойный и не подобострастный.

«Хоть я теперь и ученик, однако же, как был дворянин и аристократ, так им и останусь… и плевать мне на вашу дисциплину. Нашли школяра!» – подумал он, но не стал и слишком мешкать. Он быстро спустился в столовую.

«Как быть с завтраком? На голодный желудок мне не пойдет и ваше учение…»

– Голодное брюхо к учению глухо! – крикнул он невесть кому. Дом отозвался полной тишиной. Ко всей пакости ему почему-то смертельно захотелось поесть этих самых пресловутых карпиков в жирной сметане.

«Ну, нет, этого вы не дождетесь. Я вообще теперь рыбы есть не стану. А закажу-ка я ванильные булочки, масло, сливки, кофе и швейцарского сыру, да и, пожалуй, вазочку с вишневым вареньем», – желудок жалобно заныл.

Он зажмурил глаза, щелкнул пальцами и… сделал свой мысленный заказ, стараясь как можно натуральней представить указанный ассортимент. Прошла секунда, и на стол с глухим стуком упала объемистая тарелка с вареной крестьянской полбой, деревянная ложка и медная кружка с простоквашей. В тарелке, полной до краев кашей, уныло притулился махонький, размером с наперсток, кусочек сливочного масла.

«Спасибо, что не репка! Учеников здесь кормят разнообразней», – с горечью подумал он и приступил к нехитрой еде.

Полба оказалась пресной, густой, с комками и невкусной, простокваша кислой. Владимир с трудом проглотил несколько ложек каши. Он хотел было отодвинуть тарелку и встать из-за стола, как в воздухе раздался небольшой свист и шипение, и прямо перед носом появилась другая глубокая деревянная тарелка. Она была до краев полна сероватым, нежирным бульоном. От поверхности шел легкий дымок, сшибающий ароматом речной ушицы. Владимир, словно завороженный, взял в руки ложку и запустил ее на дно тарелки. Ложка хлюпнула о поверхность бульона и уперлась во что-то плотное. Через секунду из глубин тарелки, словно утопленник из мутных и илистых вод, выплыл внушительный серый хвост и обглоданный рыбий хребет.

– Ну, сколько можно!

Раздался глухой стук, брошенной деревянной ложки, он решительно встал из-за стола и пошел надевать перед зеркалом шляпу. Руки не слушались его, он нервничал, злился и отчаянно посылал Виктора к чертовой бабушке. Дрожащие пальцы едва не измяли тулью изящной фетровой шляпы. Миновав прихожую и деревянное крыльцо, Владимир оказался во дворе.

Горгулий не было видно. «Я накричал вчера на них из-за Глаши, они и обиделись», – воспоминания о русалке вновь и вновь обжигали, словно крапива. Он покраснел и присел на ступеньку: «Прав был Генрих Францевич: она совсем не то, что мне надо… А я настырничал, словно бес меня попутал… Дурак! Все время забываю, что это так и есть: он специально наделил русалку Глашиным обликом, специально мне ее подсунул. А все-таки ее жалко: как там она? Наверное, обиделась сильно… Ожоги у нее по моей милости. Эх! Надо будет как-нибудь навестить ее. Скорее всего, она утешится с каким-нибудь сатиром. Уж он-то сумеет ее ублажить, – ревность кружила голову. Владимир старался гнать от себя дурные мысли. – А Генрих Францевич, что за птица? Вроде ученый, вроде медик… Но больно странный. Похоже, он извращенец еще тот. Дома – трупы у него женские. Хотя, почему трупы? По сути, все мы давно трупы… Всё здесь, не слава богу. Во всем своя каверза и подлог имеется. А как он на русалку мою пялился? На опыты мечтал забрать! Потрошитель местного разлива… Да ну, их всех! В хорошую же компанию я угодил: одна – на качелях летает над мордами адских монстров – то молодеет, то стареет, как ей заблагорассудится… Или не ей? Другая – поет и пляшет до одури, чуть не по пояс в воде. Третий – трупы потрошит, прикрываясь интересами науки. Четвертый – вешается еженедельно. Пятая – его бьет и насилует в подвале. Двое невидимых шерстяных монстров подножки ставят. Кто такие? И как их наказать, когда они невидимы? И других ракалий здесь навалом. Весёлую компанию Виктор собрал – уж точно не соскучишься. И это я еще не со всеми знакомство свел…»

Он встал с крыльца, подошел к калитке, постоял еще пару минут в легкой задумчивости и решительно открыл дверь. Выйдя за ворота, Владимир повернул налево.

На небе все также сияла огромная луна, серебря листья причудливых фруктовых деревьев и цветущих кустов. Пели ночные цикады. Перед глазами то и дело мелькали чьи-то белые и цветные силуэты – это огромные бабочки, стрекозы и жуки с плотными, отливающими бронзой крылышками, косились на Владимира почти человеческими глазами, они спешили по своим делам. На ветке с цветущим жасмином Владимир увидел еще одну необычную бабочку. Он зачарованно смотрел на знакомые черты. Где он мог видеть подобный образ? Прикрыв плечо золотистым крылом, на него огромными темными глазами смотрела копия картины знаменитого Нидерландского художника Яна Вермеера Делфтского. Тот же нежный лик, та же голубая повязка на голове, те же золотистые концы из-под голубой материи и, наконец, такая же жемчужная серёжка в маленькой мочке уха… Кроткий и нежный взгляд вермеерской красавицы заставил Владимира открыть рот и с глупой улыбкой пялиться на это изысканное чудо.

В гуще цветов багровой магнолии восседала другая бабочка. Вес тяжеленького тельца прогибал легкую цветочную ветвь. Ее лик был точной копией цыганки Франса Халса… Это был простонародный, веселый, почти залихватский образ. И сама бабочка отличалась какой-то коренастостью и плотными формами. Она не была похожа на аристократическую красавицу – лохматая черная голова, короткий нос (у Владимира кружилась голова – у бабочки был человеческий нос), круглое лицо выдавали в ней простолюдинку. Она и улыбалась также – чуть лукаво, открыто, непринужденно. Невзрачные, почти мотыльковые крылья отливали размытым терракотовым оттенком. Она деловито собирала нектар с цветов магнолии и ловко наполняла им керамический кувшинчик, зажатый меж полненьких ножек, обутых в деревянные башмаки с медными пряжками.

На ветке цветущей яблони образовалось другое маленькое чудо. Вернее их было несколько. Рядом с кипенно-белыми цветами восседали маленькие крылатые рембрантовские Саскии. В бледно зеленых, чуть перламутровых крыльях куталась рыжеволосая Саския в костюме Флоры. На милой головке красовался цветочный венок. Ниже шла Саския, похожая на Данаю – тонкие, почти прозрачные крылья прикрывали обнаженное, полное тело, покоящееся в колыбели из двух или трех яблочных соцветий. Рядом с ними восседали чуть беременные, рыжеволосые Саскиии – одна в красных бархатных крыльях, другая в синих, с золотыми пятнами… Все крылатые Саскии смотрели на Владимира распахнутыми голубыми глазами и нежно улыбались, дрожа припудренными пыльцой, крыльями.

«Да уж, я и не знал, что наш эстетствующий хозяин разбирается и в «золотом веке голландской живописи», – с чувством восхищения и, пожалуй, даже пиетета подумал Владимир. – А что я, собственно, стою? Время идет – не хватало еще опоздать. И в правду – поставит в угол с пауками – с него станется».

Он двинулся по дороге. Впереди показался дом Горохова. «Надо будет как-нибудь заскочить на огонек к соседу. Может, этот не такой уж порочный тип окажется…»

Прямая и широкая дорога перешла в более узкую тропинку. Владимир шел быстрыми шагами. Луна светила так ярко, что вокруг все серебрилось белыми искорками. Справа и слева показались поля диковинных, спящих цветов, сложивших лепестки крупных желтых и ранжевых головок. Пройдя еще треть версты, он увидел две, расходящиеся лучами, дороги. Одна вела в сторону Секвойевой рощи, другая к голубым, мерцающим холмам.

«Ну, и в какую сторону мне надо повернуть? Черт, отчего я невнимательно слушал? Виктор говорил про Секвойевую рощу… Надо идти через нее или в обход?» – напряженно думал он, рассеянный взгляд плутал меж двух дорог.

Возле дорожного валуна что-то сверкнуло – будто ударил огненный луч острой молнии. На камне неожиданно появился какой-то темный, лохматый стог сена. Владимир подошел ближе – стог зашевелился и закряхтел. Верхняя часть странного «стога» вздрогнула, произошло движение, напоминающее откидывание крышки в дамском ридикюле. А позже «стог» забелел овальным светлым оконцем. «Оконце» смачно чихнуло и… оказалось лицом старухи в темном платке с кистями и такой же темной, просторной хламиде вместо платья.

– И куда же ты, милок, на ночь глядя, путь держишь? – раздался старушечий голос.

– Мне, бабушка, назначено к Хозяину в замок прийти.

– А… Да ты никак – новенький, Вольдемарчик Махнев. Я угадала?

– Да вы угадали. Вы не подскажите мне, по какой дороге надо идти? – он подошел к ней ближе.

У нее оказалось крупное, немного смуглое лицо, похожее на цыганское; темные, седые, спутанные волосы вольными прядями выбивались из-под цветастого платка; на плечах покоился другой, черный шерстяной платок, который она недавно сняла. Трудно было определить, сколько ей лет: то казалось, что она – слишком стара и грузна, то карие глаза светились почти молодым огнем – начинало чудиться, что ей не более тридцати…

– Подсказать-то, подскажу… Только, дай-ка, я тебе вначале поворожу.

– Нет спасибо, я не люблю гаданий и предсказаний судьбы. Мне на ярмарке одна фараонка как-то предсказала долгую и счастливую жизнь. И ровно через полгода меня не стало…

– Ну, так… Цыганка цыганке – рознь. И среди нашей сестры полно вруний и шарлатанок. А может, и видела она смерть твою неминучую, а только расстраивать не стала.

– И все равно, не стоит. Я спешу сильно.

– Я же даром.

– Дело не в этом.

– Поспешишь – людей насмешишь. Все равно тебе учиться ходить дооолго. В первый раз и опоздаешь – не твоя вина. Давай руку, я тебе говорю.

Владимир нехотя протянул ладонь. Ворожея взяла ее и повернула так, что лунный свет упал прямо на линии судьбы.

– Це-це-це, – покачала она головой. – Жил ты богато и роскошно, много женщин тебя любили. А счастья-то не было. И ты никого не любил. И жены у тебя не было, и детишек законных тоже не вижу. Дети, видать, рождались, да ни одного ты не признал. Нежеланные тобой дети-то были, нагулянные…

– Это я и без вас знаю, – нервно отозвался Владимир, – а дальше-то что? Что теперь мне ждать?

– Что ждать? Наказания скорого… Да ты погоди, ручку-то не дергай. Слухай сюда: сначала быть тебе красно-девой юной, потом, кажись, барышней бедной, но разумной, а после юношей прекрасным, напоследок – мужом несчастным… Может, и еще кем, между делом. Али наоборот все. Токмо пока мне сие неведомо.

– Бабушка, ты в своем уме?

– Я то? В своем! – старуха-гадалка задорно рассмеялась. Владимир готов был поклясться, что смех ее был далек от старушечьего. Это был смех молодой женщины.

– Спасибо за предсказания, – холодно поблагодарил Владимир. – Вас не затруднит указать мне верную дорогу к замку Виктора?

– Нет, милок, не затруднит, – прошамкала ворожея, голос вновь сделался старческим. – Иди через Секвойевую рощу напрямик по узкой дорожке. Смотри только, ни с кем не заговаривай. Там много нечисти разной, особливо по ночам шастает – заманят, защекочут, в сети деревянные умыкнут, в замки хрустальные заведут – насилу выберешься. Уроки пропустишь – обучение затянешь. На второй век останешься…

– Спасибо за совет, я пошел.

– Пожалуйста. Ты, это… Ежели скучно будет, приходи. Я за голубыми холмами живу. Там лесок еловый с полянками грибными, на одной из полянок мой домик стоит. Я ведь не только гадаю. Я и травами ведаю и приворотами любовными занимаюсь. Вишь, жизнь-то личная у тебя не складывается… Так я того, могу и счастье-то любовное привлечь. Наколдую, пошепчу – будет у тебя любовь настоящая, а не только рыбья уха…

«Чего они мне все рыбу поминают. Все всё знают. Сплетники!» – с раздражением подумал Владимир.

– Как надумаешь, так приходи. Меня все Эсмеральдой кличут. Эсмеральда Ивановна я…

«Надо же, какое у бабки изысканное имя. А где же ее козочка? Сейчас и Собор Парижской Богоматери появится…» – внутренне усмехнулся Владимир.

– Да, и коз у меня во дворе много… Не только коз, но и козлов, – хохотнула старая ведьма. – Только тебе лет тридцать или сорок не до плотской любови-то будет… Тебя самого до смерти залюбят, до чертиков заласкают, до одури затискают… Накушаешься ты любви с избытком.

Владимир уже не слушал ее. Он шагал в сторону Секвойевой рощи. Впереди показались деревья-великаны. Их раскидистые кроны пропускали лунный свет и, казалось, от игольчатых, зеленых охапок идет синее свечение. Как только Владимир ступил в рощу, он почувствовал себя крохотным карликом – голова поднималась к косматым, колючим верхушкам – начиналось быстрое вращение. Секвойи выглядели настолько громадными, что, чудилось – сами звезды в небе расположились намного ниже их сине-зеленых макушек. Лучистые, мерцающие созвездия украсили верхушки, словно свечные гирлянды новогодние ели. А какова была толщина этих могучих деревьев! Понадобилось бы с десяток мужчин, чтобы охватить даже средние экземпляры. Кривые стволы мнились входами в потайные пещеры и морские, каменные гроты. Корявые ветви свисали, словно деревянные сталактиты. Корни походили на гигантских змей со вздыбленными спинами.

Владимир шел по дороге, любуясь необыкновенным лесом. До слуха донесся странный шепот и легкий треск ветвей. Он присмотрелся – по коричневым стволам гигантов скользили бледно-зеленые и дымчато-бурые тени. Часть их были громадными, уходящими в самые кроны, другие поменьше – в человеческий рост. Тени шептали, носились и метались в разные стороны. Иные исходили клубами дыма и затекали в широкие дупла, стелились по земле, прятались в могучих корнях. У теней проявились и лики. Это были нежные женские образы с тонкими чертами и вытянутыми благородными лицами, в обрамлении коричневатых и зеленых вьющихся волос. «Это – дриады, – осенило Владимира. – Древесные духи».

Меж тем несколько дриад соскользнули с деревьев и подошли поближе к Владимиру. Теперь их тела казались плотнее и не походили на воздушный, зеленый эфир. Большие, карие глаза с любопытством рассматривали нового гостя.

– Какой хорошенький, – словно серебряный колокольчик, прозвенел голос одной из дриад.

– Косая сажень в плечах! Похоже, он – славный рыцарь! – ответила ей другая зеленовласая дива. – Он должен понравиться королеве.

– А какие у него кудри! – третья дриада с прекрасным бледным ликом протянула к волосам нежные руки. – Иди к нам, славный рыцарь. Мы напоим тебя соком секвойи, и ты станешь еще сильнее.

Как только длинные, прозрачные руки коснулись волос Владимира, его сильно потянуло в сон: веки отяжелели, набежала слабость и зевота, захотелось прилечь. Тонкие пальчики дриад гладили его сонное лицо, маленькие груди, облаченные в газовый изумрудный шелк, прижимались к широким плечам, нагибая тело Владимира ближе к сочной, мягкой траве. Потянулись и другие руки. Он почувствовал: нежные ладони, ловко расстегнув все пуговицы на сюртуке и сорочке, гладили живот, путали волосы на лобке и наконец умудрились даже ухватиться за воспрявший от их ласк, фаллос.

– О, какой большой мужчина! – послышался влажный шепот, – идем с нами…

Ручки трех или четырех зеленоликих красавиц крепко вцепились в детородный отросток Владимира и, словно за руку, решительно тащили последнего в густую чащу. Владимир не знал, как реагировать на подобную настойчивость. К тому же, его неумолимо клонило ко сну.

Внезапно на дороге послышался какой-то шум: топот ног и тяжелое дыхание – кто-то быстро бежал. Сонливое состояние Владимира на миг рассеялось. Решительным жестом он освободился от цепких пальчиков дриад, надел спущенные брюки и застегнул все пуговицы. Дриады вскрикнули, гневно и осуждающе заворковали меж собой и, взмахнув прозрачными длинными рукавами, словно птицы, взлетели на нижние ветви деревьев. Владимир вышел на лесную дорогу.

Прямо на него несся маленького роста мужчина, придерживая одной рукой мятую шляпу, другой спадающие штаны. По круглому, щекастому лицу катились огромные, как горох, мутные слезы. Странный господин пробежал мимо Владимира, но забуксовал на месте, развернулся и крикнул сбивчивым голосом, прерываемым громкими всхлипываниями:

– Месье Махнев, меня просили передать, что вы слишком медленно идете. Вас давно уже ждут… – Маленький господин икнул, скорбный взор прошелся по удивленному лицу Владимира, пухлая ручка нырнула в карман коротеньких, синих клетчатых брючек. Он достал носовой платок и гулко высморкался, потом еще раз всхлипнул, подбородок задрожал, лицо скривилось от нового приступа безутешного плача.

– Что с вами? – озабоченно поинтересовался Владимир.

– Ах, не спрашивайте! – он по-женски кокетливо махнул носовым платком и подтер слезы. Но вновь разразился безутешным рыданием, срывающимся на высокие, почти визгливые ноты, и отвернулся от Владимира.

Втянув круглую голову в узкие плечики, он посеменил по лесной дороге, прочь от Секвойевой рощи.

Владимир постоял в задумчивости пару минут и двинулся дальше. Теперь он старался не обращать внимания на шепот и манящие призывы голодных до ласк, древесных дев. Благо, что те не могли пуститься за ним вдогонку – каждая из них была сильно привязана к своему тотему, ей нельзя было уходить далеко от живительного ореола собственной секвойи.

Впереди показался другой лес, он выглядел зловеще. Огромные, сучковатые деревья неизвестной породы перемежались с растением, похожим на тропические мангры, уходящими корнями в болотистую, тугую, как смола, воду. И стволы, и листья этого леса были окрашены в густой, черный цвет. В лунном свете чернота отливала глянцем вороньего крыла. Казалось, будто невидимый художник покрыл всю зелень черным, блестящим лаком. Здесь не было дриад. Здесь вообще никого не было. По спине Владимира пробежал холодок, он ускорил шаг. Ему все время чудилось: прямо по пятам за ним кто-то идет, он даже почувствовал чье-то горячее, зловонное дыхание. Владимир вздрогнул и остановился.

– Эй, эге-гей! Я не боюсь! – крикнул он с вызовом. Но крик вышел хриплым и жалким.

– Ха-Ха-Ха! Ого-го! – ответило невпопад, невесть откуда взявшееся, раскатистое эхо.

Вслед за эхом раздался чей-то душераздирающий, холодящий кровь, крик. То ли это был крик ночного филина, то ли птицы неясыти, то ли вой шакала. Вместе с жутким криком дрогнула земля, с темных, ветвистых крон в лунное небо взвилась стая угольно черных ворон. Вороны полетели в сторону замка. Только сейчас на фоне яркого диска луны обозначились острые шпили демонических владений.

Не помня себя, Владимир бросился по дороге, в висках гулко стучала кровь. «Надо же было так нагрешить, чтобы терпеть такие страсти! Мне уже страшно, а дальше-то что будет?» – рассуждал он.

Он не заметил, как прибежал к серой, скалистой горе. Базальтовые острые вершины отливали в темноте золотистыми изломами геометрических, неровных граней. Ниже горы шел глубокий обвал, вернее пропасть, по которой тек невидимый, шумный речной поток. Рядом, с тяжелым, безвозвратным уханьем, в пропасть устремлялся горный водопад. Владимир подошел ближе – лицо и руки моментально увлажнились – над угрюмым скалистым великолепием вилось облако водных капель. В свете луны мелкие брызги казались жемчужным дымом. Через пропасть был перекинут подвесной шатающийся мост. Он вел на противоположный край каменных уступов.

Владимир очень боялся высоты. Но делать было нечего – дрожащая нога ступила на скользкую доску – мост скрипнул и прогнулся под его тяжестью. Владимир сделал несколько шагов, мост закачался сильнее. Трясущиеся руки впились в веревочные перила так, что побелели пальцы. «Неужели я каждый раз буду ходить на уроки к учителю, преодолевая столько ужасных препятствий? – трагически думал он. – Я пропал! Мост такой длинный, а я лишь в начале пути. А вдруг он оборвется? Что делать? Здесь очень высоко. Не смотри вниз, не смотри вниз!» Ноги будто приклеились к редким, тонким жердочкам, меж которых виднелась темная, бурлящая пропасть.