Время идет быстро, дни торопятся, обгоняя друг дружку, словно легкие облака в ветреную погоду. Прошли разудалые, полные песен и плясок воспожинки. Незаметно наступила осень. А с нею дожди, слякоть, да хмурые долгие вечера. Живая палитра разноцветной летней сутолоки, пестронарядье садов, парков, аллей и цветочных клумб, словно по мановению кисти старого и злого художника, подернулись усталым, серокоричневым налетом. Уже отлетела золотая листва, откружили вихри листопадов. Стоял конец октября. Осенние вечера в поместье Махневых накрывали его обитателей беспросветной тоской и печалью. Даже бледные огни свечей не могли размыть эту серую, густую хмарь.

Глафире Сергеевне было неуютно и одиноко в такие вечера. Не помогали книжки – они казались наивными и неинтересными. Бесплодные мечтания, ранее уводившие в зеленые кущи и средневековые замки, обрывались и меняли свой обычный сценарий на самом интересном месте: белый конь с шелковой гривой, несший на себе некогда прекрасного рыцаря в блистающих на солнце доспехах, спотыкался о дорожный валун. Рыцарь грузно падал, скрежетало железо, забрало обнажало неприветливое, поросшее щетиной, лицо. Черные глаза с наглым вызовом таращились на Глафиру, злая усмешка кривила рот. А дальше было еще хуже: вместо алой розы в латных перчатках у рыцаря оказывалась кожаная плетка, свистящие удары разрубали тугой воздух. Казалось: еще минута, и удары градом посыпятся на ее голые плечи, руки и грудь. Рыцарь подходил ближе – Глаша с удивлением обнаруживала новую странность: блестящие латы во многих местах изъела рыжая ржавчина, нагрудник почернел и покрылся сеткой паутины, наплечники сбиты, рваные концы кольчуги торчат, как грязная исподняя рубаха. Еще шаг – и вдруг – нижняя часть доспехов начинала разваливаться: на землю с металлическим стуком падали поножи, налядвенники, наколенники и еще несколько погнутых пластин латного железа. Это обстоятельство почему-то ничуть не конфузило странного рыцаря. Самоуверенный взгляд, кивок головы – рыцарь глазами показывал то, на что Глафира должна обратить пристальное внимание. Она послушно следовала его настырному намеку, опускала глаза ниже. И…, о ужас! Между коротких волосатых ног рыцаря, обутого не в латные башмаки, а в деревенские онучи и лыковые лапти, раскачивался огромный фаллос, отягощенный, мохнатыми, пудовыми тестикулами. Он был настолько большим, что походил скорее на дубину. И эта самая дубина начинала расти прямо на глазах, минута – и тугая, красная, похожая на спелый персик, головка тяжело ударялась о землю, производя звук, падающего с высоты бревна. Бабах!.. Глаша встряхивала головой, прогоняя глупые мысли. Становилось жарко, стыдно и смешно от картинки, которую нарисовала ее богатая фантазия. Потом она опять грезила – бог, знает о чем. Но все грезы рано или поздно заканчивались ощущением похотливого дыхания возле ушей, перед глазами опять мельтешили вездесущие фаллосы.

Приаповы собратья теперь и снились ей, чуть ли не каждую ночь… Кожистые твердые стволы самых разных цветов и оттенков, размеров и форм без самих владельцев прыгали и бегали за Глашей. Иные собирались в хороводы, кружились и пели песни, раскрывая маленькие розовые ротики, посылали воздушные поцелуи, плевались молочным семенем, стараясь залить Глашины руки и ноги. Пальцы чувствовали теплую густоту сливок, изрыгаемых из хищно-округлых, раздутых отверстий. Во сне она искала полотенце, чтобы вытереть мокрые, скользкие руки.

Иногда ротики превращались в хитрые кротовые глазки: они вечно следили за Глашей и недвусмысленно подмигивали, предлагая заняться с ней любовью. Иные, крупные образцы вели себя и вовсе бесцеремонно. Они подлетали, громко жужжа, словно на крыльях, их мясистые тупые морды задирали подол платья, вгрызаясь в кружево нижнего белья. Мгновение – и они оказывались у цели, плотно ввинчиваясь тугими головами в неподготовленное Глашино нутро. Она возмущалась, стараясь отогнать одного из непрошенных гостей, но зуд, производимый дерзкими маленьким вторженцем, сводил тело приятной истомой. Бедра начинали поступательно двигаться, руки прижимали гладкий широкий ствол, заставляя входить все глубже и глубже. Спустя короткое время, ее накрывала волна сильнейшего оргазма. Непрошеный гость с важным видом выползал из развороченного нутра, и с чувством исполненного долга, крякая и делая «под козырек», удалялся, словно заезжий гусар.

Она просыпалась в холодном поту, руки сжимали голову, становилось стыдно от этих странных и греховных сновидений. «Наверное, я одержима…», – с тоской думала она. Женская неудовлетворенность, желание ощутить в себе долгожданный крепкий фаллос своего любовника вызывали появление во сне такого количества безумствующих фантомов. Владимир Иванович длительное время не приходил к ней в комнату и не приглашал к себе в баню. Мысли о том, кому теперь принадлежит изменчивое сердце и прихотливая и капризная плоть кузена, не давали ей покоя. Она старалась гнать от себя все воспоминания о его ласках и словах, но это плохо получалось. Если бы не крепкая, ставшая по странному стечению обстоятельств греховной, дружба с Татьяной, Глаше было бы совсем невыносимо пребывание в поместье своих дальних родственников.

Нельзя сказать, что эти отношения с подругой сделали ее сторонницей лесбийской любви. Слава древнегреческих трибад Сапфо и Мегиллы не привлекала утонченную Глафиру Сергеевну. Она скорее уступала решительному натиску Татьяны, нежели сама инициировала эти тайные интимные встречи. Бурный темперамент и желания искушенной плоти требовали какого-то выхода. Этот выход находила Татьяна – она заласкивала подругу до полуобморочного состояния. Глаша в душе понимала, что эти отношения неправильны, противны природе, и что ей должно стать женой и спать с любимым мужчиной, родить от него детей. Понимала…, но с ленивым благодушием отдавалась в ласковые женские объятия. Татьяна же, наоборот, испытывала ни с чем несравнимое счастье и прилив душевных и физических сил оттого, что обладает такой красавицей, имеет возможность прикасаться к спелой и прекрасной плоти. Она забыла, как когда-то горячо осуждала однополую любовь. Доводы разума, совести, веры – все меркло перед жесточайшей тягой, перед сильным чувством к этой милой, нежной, чувственной и такой одинокой молодой женщине. Ей казалось, она поняла свое истинное предназначение. Хотелось стать своеобразным мужем для молодой барыни: в их интимных играх она играла ведущую, мужскую роль.

Осенними вечерами, ближе к ночи рыжеволосая, худая бестия тихонько открывала дверь комнаты Глафиры. Тонкие длинные ноги, ступая по-кошачьи, приводили к вожделенному предмету обожания. Извиваясь змеей, она обнимала, стоящую спиной Глафиру, сухие проворные ручки тискали большую грудь, теребили упругие соски, скользили по талии, дерзко, по-мужски задирали юбку, пальцы проникали во влажную расщелину пухлого лобка.

– Ты, еще не разделась, моя прекрасная, госпожа? – влажный шепот обволакивал голову. В эти минуты некрасивые черты лица приобретали какую-то одержимость: зеленые глаза темнели, в них появлялся языческий блеск; некогда бледные губы становились влажными и полуоткрытыми; рыжие волосы, выпущенные на волю из толстой косы, огненными локонами обрамляли узкое лицо. С Татьяной происходили сказочные метаморфозы. Она слишком часто ходила в баню, мылась пенным щелоком, натиралась душистыми травами. Худая и невзрачная дурнушка, вечно лузгающая семечки, словно по мановению волшебной палочки, превращалась в изощренную и дерзкую жрицу любви. Казалось, сама Мегилла, прорвавшаяся через кордоны веков и тысячелетий воплотилась в душе этой бедной крепостной девушки. Менялась Татьяна и внутренне: она все реже набожно молилась, не ходила и на исповедь.

– Таня, ну, не надо сегодня… – капризно отвечала Глаша, – мне не хочется… Я грущу…

– Глашенька, радость моя, отчего тебе грустить? Не вижу повода. Тетка отвязалась: пока не понукает со своим сватовством. Горе-жених, царство ему небесное, преставился. Уж и Сороковины давно минули. Отчего тебе грустить? По барину ты, скучаешь… Только это – пустое занятие. Я тебя и раньше упреждала, что непостоянен он, как ветер в поле – то прямо подует, то в сторону вильнет. Чего, о нем жалеть? Помяни, мое слово: не долго, ему изгаляться, и на него конец скорый придет. Душа его окаянная к бесам в котел упадет.

– Таня, ну, зачем ты, так говоришь? – испуганно возражала Глаша.

– А затем, что Ирод он анафемский, и нет ему прощения.

– Таня, ну кто без греха?

– Почему, ты, его оправдываешь? – голос Татьяны дрожал от негодования, – ты, любишь его до сих пор, а ему наплевать на тебя с высокой колокольни! Слышала, что бАлуется он теперь с новой полюбовницей. Из города ее притащил. Беленькая вся, и в кудряшках, как овца, француженка… Надолго ли, его любовь к этой «поганке» продлится?

– Это правда?! – глаза Глафиры почернели, навернулись, крупные, как дождевые капли, слезы.

– Правдивей не бывает.

– Таня, ты меня обманываешь. Этого не может быть!

– А разве я тебя хоть раз обманула?! Разве я обидела тебя хоть раз? Я жизнь свою за тебя отдам без остатка. Прикажешь умереть – и я умру!

– Ну, не надо, Танечка, не сердись и не кричи громко – услышат. Нет у меня души роднее твоей, и не будет.

И они принимались утешать друг друга, вытирать горячие слезы. Глаша, словно котенок, прижималась к теплому телу подруги, худенькие, но сильные руки сжимали ее крепкими объятиями. Глаша долго безутешно всхлипывала, вздрагивая круглым белым плечом. Они засыпали, уткнувшись мокрыми от слез, носами. Поспав так час, другой, она просыпалась, ощутив на себе ласковые руки подруги. Татьянино горячее дыхание и сильный язык заставляли трепетать скользкое, распухшее от дерзких проникновений, лоно. Ноги раздвигались все шире, повинуясь сильному желанию: рыжая бестия умела ласкать лучше любого мужчины.

Никто не догадывался о тайной связи двух подруг, никому и в голову не приходило, что дружба молодой барыни с крестьянкой может быть не просто дружбой.

Урожай в поместье, в основном, был собран, кладовые и амбары ломились от припасов. Глаша, как и прежде, была занята по хозяйству. Петровна старалась нагрузить ее работой: чтобы у девушки не было лишней минуты. С некоторых пор зловредная баба стала остерегаться племянницы Анны Федоровны. Случилось это после того, как дотоле тихая и безобидная барынька решила показать свой крутой нрав и дала отпор старой интриганке. Вспоминая этот случай, Глафира долгое время испытывала душевные переживания оттого, как могла в ней проявиться подобная решительность и дерзость. Она устала ощущать себя вечнообязанной своим покровителям, устала сносить хамские, беспардонные выходки главной тетушкиной распорядительницы. Порой, казалось: гори все синим огнем. «Откажут от дома – уйду, куда глаза глядят! Убегу вместе с Татьяной. Но, оскорблять себя и тем паче бить – я не позволю. И Таня за меня глаза любому выцарапает», – рассуждала Глаша.

В одно хмурое, дождливое утро Петровна, как всегда, вломилась в комнату Глафиры. Татьяна, ночевавшая с ней, ушла на заре. Перед самым рассветом она тихонько выскользнула из теплой постели и поцеловала подругу. Глаше было лень подниматься и закрывать комнату на щеколду. Она не была уже настолько беспечна, как раньше и старалась держать дверь на замке в любое время суток, но только не в это утро. Петровна толкнула наугад тяжелую дверь, и та с легкостью распахнулась. Решительными шагами она подошла к спящей молодой барыньке и бесцеремонно потянула одеяло. Оно соскользнуло, словно легкий шелк, и глазам Петровны предстало полностью обнаженное тело. «Отчего эта распутница спит без рубашки?» – промелькнуло в голове у горничной.

– Ах, срамница, ты, чего это разделась донага?! – маленькие глазки с любопытством и возмущением пялились на голые груди и живот. – Денег ни гроша, зато слава хороша!

Через секунду случилось то, чего она никак не ожидала… Глафира, словно тигрица ощерила зубы в ненавистной усмешке, захохотала громко и с вызовом. Вместо смущения и желания прикрыть наготу, она приняла такую фривольную позу, выставив напоказ грудь и выгнув крутое бедро, что Петровна невольно покраснела и попятилась.

– Ну, что старая кикимора, ты еще недостаточно налюбовалась моей красотой?! Смотри, ежели, тебе охота! – прокричала возмущенная Глафира.

– Ты, это чего? Чего? Прикройся, бесстыдница.

– Ах, это я бесстыдница?! Мадам, я нахожусь в своей комнате и в своей постели. А что вы, здесь делаете, потрудитесь объясниться. Молчите?!

Петровна пятилась к выходу, переступая короткими толстыми ногами, круглое лицо покрылось красными пятнами. И тут Глаша, словно вихрь, потемнев от злости глазами, проворно вскочила на ноги, схватила лежащее рядом полотенце, и со всего маху огрела любопытную тетку. Удар пришелся по щекастому лицу и пудовым отвислым грудям. Раздался оглушительный визг горничной, но несколько хлестких щелчков припечатались вдогонку первому.

– Будешь знать, старая карга, как вламываться ко мне без стука! – злобно прошептала она рядом с изумленной физиономией Петровны. Глаша выглядела со стороны, словно ведьма: распущенные, длинные волосы стояли дыбом, глаза метали молнии, голые груди дрожали от резких движений, сжатые кулачки сотрясали раскаленный воздух. – И еще: побежишь жаловаться барыне, я все расскажу Владимиру Ивановичу. Ты же знаешь, ха-ха, что он – мой любовник! Попрошу – и он прогонит тебя с глаз долой. Пойдешь в холод по домам побираться! Ты, поняла меня?!

– Поняла… – испуганно прошептала Петровна.

– То-то, же! Пшла, вон отсюда!

Через мгновение Петровна исчезла за тяжелой дверью, словно растаяла в воздухе. Чувствительной Глафире Сергеевне были несвойственны такие проявления гнева, она какое-то время лежала в постели, тяжело дыша, приходила потихоньку в себя. Но с тех пор, Петровна стала сильно опасаться бешеной родственницы хозяев, она зауважала некогда кроткую и затурканную Глашу.

– Представляешь, Таня, я сама от себя не ожидала, – рассказывала она позднее своей наперснице, – и что на меня нашло, зачем я полотенцем-то ее отхлестала?

– Всему своя мера, Глашенька, бывает. Видать, чаша терпения переполнилась на тот момент, раз твоя ручка барская отходила эту жабу по морде ее наглой, – отвечала ей Татьяна. – Да ведь и кровь в тебе дворянская взыграла. Где это видано, чтобы мерзкая холопка лезла без стука к госпоже? Пущай, свое место знает. Нашлась барская барыня! Ты хоть и бесприданница для них, и сирота бедная, а все же – далеко не им чета… Петровна ручку твою целовать должна, да в ножки кланяться, а она глумилась над тобой. Вина всему бесчинству – Анна Федоровна. Это она натравила на тебя, голубушку, эту мерзкую бабу. Жаль, меня там не было, я бы еще добавила.

– Ну, в этом-то я не сомневаюсь, – Глаша задорно рассмеялась, в глазах заплясали чертики, – уж, ты бы отвела душу, в ход не только бы полотенце пошло, что-нибудь потяжелее бы под руку подвернулось. Да, слава Богу, Таня, что тебя там не было. Наломали бы дров, ежели вдвоем на нее напали.

В поместье все шло своим чередом. Владимир с приказчиком частенько уезжали по делам. Анна Федоровна пребывала в меланхолии. Ее ненависть к Глафире усилилась с тех пор, как умер несостоявшийся жених – престарелый Николай Фомич. Барыня была на скромных похоронах и даже всплакнула для вида, в душе сокрушаясь о том, что не смогла испортить жизнь ненавистной племяннице. Племянницу словно хранил сам Господь, уводя от беды. Анна Федоровна не оставила своего замысла, сыскать ей жениха похуже, но пока не выдавался удобный для этого случай.

Выдать замуж такую красавицу, как Глаша было вовсе не сложно, несмотря на то, что она была без приданного. Анна Федоровна знала, что если племянницу одеть в красивое платье и отвезти на званый ужин или уездный бал – женихам не было бы отбоя. Но делать этого, ой как не хотелось… Она медлила в нерешительности, вынашивая в голове хитроумные и коварные планы. Говорят, что «под лежачий камень вода не течет». Но в отношении Глаши, эта вода однажды преодолела тяжесть неподвижного камня. К ней посватался мужчина, весьма приятной наружности, молодой и при деньгах.

Как-то раз, после завтрака лакей доложил Анне Федоровне о приходе двух господ.

– Ваш сосед штабс-капитан Егоров Тихон Ильич и с ним молодой человек незнакомый пожаловали-с. Велите пригласить?

В голове барыни промелькнула мысль: «И чего этому старому одноглазому вояке от меня надобно? Кажись, и на похоронах Звонарева он со злобой на меня поглядывал. Притащил еще кого-то…»

– Проси!

В комнату, прихрамывая, зашел Егоров, с ним рядом вышагивал симпатичный молодой мужчина. Серо-зеленый, сшитый по-военному сюртук, ладно сидел на его стройной широкоплечей фигуре. Роста он был среднего; аккуратно подстриженные, короткие светло-русые волосы были зачесаны на пробор; тонкий прямой нос скорее украшала, а не портила небольшая горбинка; из-под темных бровей и ресниц глядели светлые, почти голубые глаза. Во всем облике этого господина чувствовалась военная выправка, взгляд казался смелым и решительным.

– Доброе утро Анна Федоровна. Как ваше драгоценное здоровье?

– Спасибо, Тихон Ильич, я здорова, – она встала из кресла навстречу незваным гостям, – Григорий, вели подать чаю, – крикнула лакею.

Через пять минут стол был накрыт: янтарным светом отливала вазочка с яблочным вареньем; сдобные рогалики, обсыпанные сахаром, лежали на фарфоровом блюде, словно огромные заснувшие улитки; легкие струйки душистого пара поднимались от цветастых чашек, наполненных темно-коричневым китайским чаем.

– Что же вы, матушка, не были на Сороковинах у Звонаревых? Не смогли-с?

– Да, Тихон Ильич, я захворала тут немного. Не смогла прийти… Царствие ему небесное, нашему дорогому Николаю Фомичу… Так уж меня его смерть расстроила, и передать не могу-с, – в этом месте Анна Федоровна театрально всхлипнула, худая рука поднесла кружевной платочек к сухим глазам.

– Да уж… Мне-то он другом был еще со времен юности. И Пелагея, сестра его, до сих пор безутешна: одна ведь осталась, горемычная, – слеза набежала на одинокий глаз штабс-капитана. Он посидел в задумчивости пару минут, потом чуть приосанился, черты лица стали строже и определенней. – Ладно, чего уж там… Все там скоро будем. Царствие ему небесное, Николаю, другу моему, пусть спит спокойно. Я же к вам вот по какому делу приехал. Желаю представить вам сына моего полкового товарища. От всей души хочу рекомендовать: отставной майор, Мельников Сергей Юрьевич.

При этих словах молодой мужчина встал и с военной выправкой, щелкнув каблуком хромовых сапог, кивнул головой.

– Очень приятно! Какой, славный молодой человек. Сразу видать военную выправку.

– Он сударыня у нас настоящий герой. Воевал на Кавказе, в Крыму, командовал пехотным отрядом, имеет награды, после ранения вышел в отставку. Сейчас намерен жениться. – проговорил Егоров, с гордостью поглядывая на молодого майора.

– Да полно вам, Тихон Ильич, меня нахваливать, – ответил майор приятным голосом, губы растянулись в приветливой, чуть смущенной улыбке.

– Ну-с, жениться, намерен – это хорошо. Такому молодцу нужна и невеста хорошая, – проговорила барыня, догадываясь о причине визита этих господ. Выражение ее лица из приторно-благодушного перешло в задумчивое: словно неведомая тень легла на тонкие черты.

– А вот, мы за этим к вам и пожаловали-с. Ваш, так сказать, товар – наш купец, – Егоров разволновался, узкое лицо покраснело. – Эх, какой из меня сват! Давайте, без обиняков, Анна Федоровна. Я своего протеже к вам привез для знакомства с Глафирой Сергеевной. Не изволите ее позвать-с?

Анна Федоровна стояла в нерешительности, нервно поводя плечами. В голову назойливо, словно мухи, лезли мысли: «Этой бесстыжей Глашке, да такого жениха? Он хорош собою, да видимо, с состоянием приличным. Даже ко мне после смерти мужа такие красавцы не сватались, а я ведь не хуже была… Неужто, ей так повезло? Не бывать этому… Не могу я позволить!» Она вдруг деланно рассмеялась.

– Очень жаль, господа, я вынуждена огорчить вас. Племянницу мою Глафиру позвать я не могу-с, сие – невозможно.

– То есть, как невозможно? – брови штабс-капитана полезли от удивления на лоб.

– Именно так-с, что невозможно. Не хотела вам говорить, но видать придется, раз такая оказия случилась. Глафира Сергеевна, к несчастью, больны-с…

– Как больны? Я же видел ее пару месяцев назад, всю цветущую и в добром здравии, – пробормотал ошарашенный Тихон Ильич.

– А вот, так-с… Что сделать? Горькая судьба. У нашей красавицы чахотка вдруг открылась. Кровохарканье началось. Никто не ведал, не гадал, что такая страшная болезнь внутри ее давно поселилась.

– Так верно ее лечить надобно, – расстроено промолвил Сергей Юрьевич. – Позвольте мне увидеть ее, поговорить. Я хочу помощь свою предложить.

– Спасибо вам, огромное, господин Мельников. Это благородно с вашей стороны. Только не надобно. Мы сами при средствах. Мой сын Вольдемар никаких денег не пожалеет для излечения своей кузины. На днях на воды ее везем, лучших врачей приставим. Одно боюсь: как бы поздно не было… На все воля божья… А только принять вас Глафира Сергеевна не сможет. Она просила никого к себе в комнату не пускать, пока больна. А вам, молодой человек, ненадобно питать надежд на ее выздоровление. Вы хороши собой, и быстро свое счастье обретете. Простите господа, у меня от расстройства что-то голова разболелась, позвольте я покину вас?

– Да-да, – рассеянно бормотал Егоров, пятясь к выходу. Лицо выражало крайнюю степень досады, он будто не верил словам Анны Федоровны, – разрешите откланяться?

– Не смею вас задерживать, господа. – с достоинством проговорила Анна Федоровна.

Как только за ними закрылась дверь, барыня позвала к себе верную Петровну.

– Слышала?

– Да, матушка, слыхала.

– Быстро иди в комнату к Глашке, отвлеки ее чем-нибудь. Не дай бог, она гулять пойдет. Присмотри за ней, как следует.

– Бегу, бегу, матушка. Не беспокойтесь, все сделаю в лучшем виде.

Егоров с молодым майором шли по дорожке из усадьбы Махневых. Оба были сильно расстроены.

– И все же, что-то тут не так, – бормотал Егоров, сильнее прихрамывая на одну ногу.

Отставной майор Мельников и вовсе обескуражено молчал.

– Что-то не так. Ну, не верю, что Глаша так больна. Здорова она больно была, румянец во все щеки. Чахоточные так не выглядят, – рассуждал бывший штабс-капитан.

– Тетка сказала, что внезапно болезнь обнаружилась.

– Э, брат, эта тетка – сама себе на уме. Ей верить нельзя.

– Тихон Ильич, неужели она наговаривает на несчастную сироту? Это же грех, какой…

– Эти люди отродясь божьего гнева не боятся. Не смотри, что важные такие. Вся их важность гроша ломанного не стоит. Барыня отчасти виновата и в смерти Николая Фомича… Жил старик себе спокойно – век свой доживал. Так ведь, нет! Она ему мозги напрочь задурманила на старости лет, и в могилу тревогой этой свела. Кабы не ее интриги – пожил бы еще дружок мой, закадычный. И сынок у нее нелюдь. Пакостник и прелюбодей известный. Не удивлюсь, ежели он глаз свой блядский на кузину давно положил.

– Как так? Неужто, такое может быть? Может, мне встретиться с ним и поговорить начистоту?

– Не надо, Сережа, с ним разговаривать. Он хитрый, словно змей. Ласковыми речами тебя обовьет, ты правды никогда от него не дознаешься. Я ведь почему, Глафиру Сергеевну хотел тебе сосватать? Она не их, не Махневской породы. Не лжива и добропорядочна. Вы с ней хорошей бы парой были. Да видно: не судьба. Хотя, погоди, я попробую потом у слуг правду разузнать. Может, подкуплю кого. Не печалься раньше времени, дай срок, и все объяснится.