Итак, Вольдемар вышел на середину круглой сцены. Аплодисменты стихли, зрители, затаив дыхание, ждали начало спектакля.

– Атансьон, дамы и господа! Начинаем наше действо. Я вижу, что почетные гости уже заняли свои места в партере. Антре, мои милые блудницы – ваш выход.

Четыре обнаженные женщины выскочили на середину сцены и, присев на колени, расположились полукругом около своего господина. Им нравилось играть в эту игру, они изображали из себя покорных рабынь: разноцветные головы с распущенными волосами были приклонены, глаза кротко смотрели в пол, весь вид говорил о том, что они готовы повиноваться каждому слову хозяина.

– Сейчас мы поиграем в старую восточную игру: Игнат завяжет мне глаза, а мои прелестницы по очереди, начнут ласкать моего жадного, до утех друга. Каждой из них дается ровно полминуты. Игнат будет следить за временем строго. Та, чьи губы и язык окажутся искуснее, та от ласк которой, мой пенис разрядиться жгучей лавой, получит от меня похвальный приз и пару золотых монет.

Игнат с улыбкой принес шелковый шарф и повязал его на глаза барину. Владимир сел на край бархатного кресла, крепкие ноги разошлись в стороны. От предвкушения удовольствия, его фаллос стал приподнимать розовую, глянцевую головку.

Первой подлетела Лукерья Потапова. Рухнув на колени перед барином, она раскрыла огромный чувственный рот и с наслаждением заглотила торчащий ствол. Склонившись над ним, Лушка смачно зачмокала, водя крупной головой вверх и вниз. Через распахнутую створку светлых, спускающихся почти до пят волос, обнажилась белая, широкая спина и мясистый, подернутый ямочками зад. Обнажились и сами пятки: круглые и… почему-то грязные. Глаше стало смешно от вида этих пяток, чмокающие звуки, заполнившие все пространство горницы, внезапно прервались громким, неуместным смехом. Все недоуменно посмотрели на Глафиру.

– Хорошее зелье, – Игнат крякнул от удовольствия.

Лушку было трудно оторвать от любимого занятия: по истечению положенного времени, Игнат почти с силой оттащил хваткую сладострастницу от распахнутых врат хозяина. Наступил черед Маруськи: та тоже хотела показать себя искусной любовницей. Она зазывно прогибала талию; оттопыривался круглый, смугловатый зад; тонкая рука нарочно уводила пряди распущенных, струящихся, словно черный шелк, длинных волос. Обнажалась узкая спина, дрожащая от вожделения, спелые ягодицы покрылись испариной. В какой-то момент Маруська раздвинула колени еще шире, и благодарным зрителям представилась впечатляющая картина: темнокрасный сжатый тоннель, в обрамлении черных волосков, и бархатистая, кофейная звездочка. Тоннель и звездочка блестели от выступивших соков и заметно пульсировали в такт Марусиным движениям. Глаша не смогла остаться равнодушной к этой возбуждающей сцене. До этого момента она весело и бездумно хохотала, охваченная легкой, все возрастающей блаженной радостью, которую принес ей наркотик. Постепенно на смену смешливому настроению пришло сильное телесное желание. Она попыталась дернуться, привстать – не пускали сильные веревки: они до боли врезались в нежную кожу рук и ног. Какая это была ужасная мука! Она сидела, ерзая задом, словно на горячей сковороде. Как и предсказывал Владимир, опий не только дал необыкновенное наслаждение, но и жесточайшее, сводящее с ума желание. Маруськино время закончилось, ее тоже с силой оттянули от Владимира, словно щенка от сучьего соска.

Владимир сидел, откинув голову назад, звуки наслаждения изредка срывались с его губ. За дело принялась Катерина. Она делала тоже, что и подруги, но ее голова совершала более энергичные движения, в надежде, что барин разрядится именно с ней, и она получит законную награду.

Когда подошла очередь Мари, она не бухнулась сразу же на колени, а постояла в задумчивости несколько минут, словно ленивая пантера, потерлась ногами о раздутый ствол, присела на корточки, разведя узкие колени и нежно поводя острым языком, едва коснулась красной, тугой головки. Владимир застонал от удовольствия. Она ласкала его как-то по-особенному: то захватывала полностью – и становилось странно, как такой огромный предмет почти целиком скрывается в недрах узкого горла; то порхала языком словно бабочка, сводя с ума легкими щекочущими прикосновениями.

– О, это ты прекрасная Мари. Я чувствую твое дыхание… Ты, так искусна, как ни одна из моих любовниц. Продолжай, я скоро взорвусь.

– Стыдись, мой мальчик, ты едва прошел первый тур. Рано, очень рано… Потерпи, я приласкаю твоего дружка дважды.

И все завертелось по второму кругу. Было видно: Владимир едва сдерживает себя, чтобы не разрядиться. И когда опять подошла очередь Мари, едва она коснулась нежными губами плотной головки звенящего ствола, как молочная влага выстрелила фонтаном и оросила лицо и грудь французской куртизанки.

– Я знал, что виктория будет твоей, моя светлокудрая бестия, – хрипло проговорил Владимир, снимая с головы шелковый шарф. Он посидел немного в кресле и нетвердыми шагами подошел к столику. Взяв кошелек, отсчитал три золотые монеты, вместо обещанных двух и вручил их Мари. – Уговор – есть уговор. Прими, сей скромный дар. Все мои главные подарки для тебя еще впереди.

– Владимир, но кроме денег, ты говорил о призе.

– Да, кажется, я что-то такое говорил. Так, что же хочет моя несравненная, Донна?

– Вольдемар, а можно сие пока останется тайной? Я выберу приз чуть позже.

– Разве, я способен отказать? Ты, меня приятно интригуешь. Бьюсь об заклад: ты что-то задумала. Уж не на Глафиру ли, глаз положила?

– Потом, все потом. Ты, лучше дай ей еще немного опия с фигой или дай подышать кальян. Я хочу довести эту нежную красотку до полной готовности. А, впрочем, смотри: не переусердствуй. Она мне нужна живая.

– У, проказница – гурманка! Я знал, приглашая ее сюда, что угожу твоему изысканному вкусу.

Мари обернулась к барским любовницам: те сидели чуть в сторонке, лица были обижены, губы надуты. Она подошла к девушкам и сунула каждой в руки по золотой монете. Те не ожидали такой щедрости, и удивленно таращились на свою благодетельницу.

– Не стоит благодарности, мои хорошие! Вы, славные женщины и достойны большего. В нашей компании удовольствие получил только наш дорогой хозяин. Мы тоже, можем позволить себе немного пошалить. Игнат нам в этом поможет. Его славный конь застоялся в стойле и готов скакать во весь опор. Мы поиграем в такую же игру, только без призов. Главный приз – это удовольствие. Встанем на колени кружком, приподнимем наши роскошные зады, а Игнат будет по очереди входить в каждую из нас, как конь в кобыл на зеленом лугу. И, кстати, это игра тоже пришла из восточных гаремов.

Кажется, я становлюсь поклонницей Востока.

– Вперед, смелые одалиски! – хрипло крикнула она.

Эта идея понравилась всем присутствующим. Девки с визгом, толкая друг друга, встали на колени, раздвинули ноги и выпятили круглые зады. Вальяжно и неторопливо к ним присоединилась Мари. Игнат буквально остолбенел от такого количества распахнутой женской плоти. Владимир, глядя на его замешательство, расхохотался.

– Игнат, ну, что же ты растерялся, приступай. Может, мне сделать ставки, в чьей конюшне твой жеребец уснет, уставши от работы?

То, что Глаша увидела дальше – доставило ей еще больше телесного страдания. Игнат совершал сильные выпады над телами голых эротоманок, те отвечали ему ответными волнениями горячей ненасытной плоти. Сделав несколько движений в одной вагине, он переходил в следующую. Оставшаяся без любимой игрушки сладострастница громко стонала в надежде получить назад желанного гостя. Игнат, как истовый и благодарный любовник старался одарить каждую своим вниманием и, увлекаясь бурным процессом, идя на зов сжимающегося чрева, порой задерживался чуть дольше в одной, пока не слышал требовательный призыв другой.

– Девки, не шевелитесь, стойте смирно – иначе он умрет над вами, – крикнул Владимир.

Глаша сидела все так же связанная по рукам и ногам – она неумолимо страдала. Ей безумно хотелось оказаться на месте одной из барских любовниц. Ее кресло уже не плавало в голубых струях, исчезли розы, смолк оркестр. Но громче оркестра в ней звучал голос плоти. Владимир раскурил еще одну иноземную папиросу и, подойдя к ней, наклонился над лицом.

– Ну как, моя птичка, сладкая? Тебе нравится мой спектакль? Не правда ли, я – гениальный режиссер. Все марионетки танцуют под моими чуткими руками… Я же до сих пор люблю тебя сильнее других тряпичных кукол. Ты свеженькая и не истрепалась, как иные действующие лица моих постановок. Чего же тебе, было надобно? Зачем, ты, противилась? Одно мое желание – и ты будешь целовать мне ноги, прося, хоть толику ласки. Я изучил тебя давно: ты ненасытна, словно Вавилонская блудница, но строишь из себя благочестивую матрону.

После этих слов он поцеловал ее, вдохнув дым опия в раскрытый, чувственный рот. Задохнувшись от поцелуя, Глафира снова поплыла в голубом пространстве. Владимир плыл рядом: его тонкие пальцы принялись теребить торчащие соски, ласково поглаживать нежную кожу грудей.

– Отпусти меня, любимый. Позволь, мне лечь под тебя или сесть. У меня больше нет сил: терпеть эту муку. Она пыталась поймать его руки губами и поцеловать.

– О, как я тебя распалил… Игнат прав, мое новое зелье отменно. Торгаш меня не обманул, – он смеялся, запрокидывая голову, – Mademoiselle, отчего вы, меня не слушались? Отчего, заставили применить к вам жестокость? Я не могу взирать спокойно на эти синяки, что оставили на вас безумные холопки. Меж тем, я мог бы их наказать за проявленную жестокость. Наказать на ваших глазах. Вижу: вы раскаялись. Но право, я еще чуточку вас помучаю.

Не лишайте меня этого изысканного удовольствия.

Его тонкие пальцы нырнули к ужасающе мокрой расщелине на Глашином лобке. Нежными поглаживаниями он теребил сочный бутон: Глаша таяла от неописуемого блаженства. Все, что она испытывала ранее, не шло ни в какое сравнение с новыми, невероятно острыми ощущениями. Она увидела странное волшебство: красный, упругий хоботок, прятавшийся в устье ее влажной расщелины, вдруг необыкновенно вытянулся и распух. Мало вытянулся, он видоизменился настолько, что стал походить на толстенькую, довольно крупную ящерку, которая упрямо перебирая передними лапками, рвалась наружу из родного домика. Ящерка, вне зависимости от желания хозяйки, крутила розовой головой, сверкала темными блестящими глазками, разевала маленький рот. «Фу, какая гадость! Как должно быть стыдно, что у меня между ног поселилось это животное…» – рассуждала, одурманенная Глаша. Изо рта ящерки показался длинный, раздвоенный язычок с острыми, тонкими, дрожащими концами. Язычок стремился вытянуться так, чтобы приклеиться к пальцам Владимира. Каждое прикосновение язычка вызывало в ней бурю, ураган удовольствия. Владимир почему-то не захотел долго баловать своим вниманием новорожденную ящерку, и на мгновение оторвал руку от Глашиного лона. Ящерка неуклюже и больно шлепнулась и, обиженно посмотрев на любовника, спряталась в мохнатый домик… Кузен заглядывал в затуманенные глаза Глафиры, изучая ее реакцию на подобные опыты. И тут он услышал ужасающий крик – то был крик раненной тигрицы, вой волчицы, гортанный клекот ночной птицы. Эти звуки вырывались из Глашиного полуоткрытого рта, глаза, подернутые поволокой, выглядели страшно и совершенно безумно.

– Я умираю, не убирай руку! Войди в меня, иначе – я прокушу твое горло!

Все действующие лица удивленно посмотрели в их сторону. Спустя минуту, закончил свою игру Игнат, остановившись в этот раз на Марусе. Мари подбежала к Владимиру и с любопытством посмотрела в сумасшедшие глаза Глафиры Сергеевны.

– Assez, Valdemar! Хватит на нее дышать опием. Она непривычна к этому занятию. Чего доброго – сойдет с ума или умрет. Будьте осторожны: вы и так дали ей слишком большую порцию с инжиром… Она давно готова. Отдайте ее мне. Я весь вечер жду этого момента, когда смогу ласкать эти спелые груди. У нее бархатная кожа. Порода сразу видна – вкусная штучка. Это и есть мой сегодняшний приз. Вы обещали мне его в самом начале.

– Ладно, забирай ее, моя ненасытная Мессалина. Я присоединюсь чуть позже.

Глаше развязали руки и ноги, и словно на крыльях она перенеслась на широкую кровать. Мари, обжигая горячим дыханием, сумбурно путая французские и русские слова, принялась истово ласкать распаленную желанием, Глафиру.

– Как ты, хороша моя русская госпожа. Я влюбилась в тебя с первого взгляда.

– Вы, тоже мне пришлись по вкусу. Скажите, отчего у вас там… нет волос? – туманно глядя на Мари, спросила Глаша.

– Я открою позже тебе все секреты, – прошептала Мари, все больше возбуждаясь от поцелуев. – Позволь, я буду ласкать тебя, моя прелесть.

– Да, да! – ответила Глаша, но тут же, капризно надула губы и выгнулась спиной, – вы ласкаете меня так же, как моя Танюша, а я хочу сильнее, хочу, чтобы в меня вошел настоящий… пенис.

– Глупенькая, будет тебе и настоящий. Разные будут к твоим услугам. Не лишай меня удовольствия вкусить твою сладость, твой аромат.

Глаша, поддавшись на уговоры, полностью и с наслаждением отдалась в руки белокурой блудницы. Мари истово ласкала ее тело, входя в потаенное лоно упругим языком и пальцами. Глаша сладострастно извивалась и кричала: волны экстаза необыкновенной силы сотрясали тело, сводя его приятными судорогами. Руки, распластанные по ширине кровати, хватали льняные простыни, пытаясь порвать плотную ткань. Ноги налились силой и вытянулись в длину так, что стали походить на березовые стволы. Стволы покрылись тонкими белыми ветками, молодые зеленые листья проклюнулись сквозь плотные почки. «Странно – из меня выросли ветки… Видимо, я стала деревом…» – рассеянно думала Глаша.

Мари показалось мало: она взяла из шкафа дилдо с ремешками и ловко прицепила к себе. Плотоядно улыбаясь, она продемонстрировала всей компании огромный деревянный фаллос и, покачав им перед носом удивленной Глаши, не медля, вогнала его в розовое нутро, распахнутых перед ней ног. Глаша изогнулась от сладких ощущений и стала двигаться навстречу: наконец она получила почти то, о чем мечтала. Мари с остервенением толкала дилдо в жадный, скользкий колодец. Спустя несколько минут, сильный оргазм снова потряс тело, сводя в гримасу красивое лицо. Мари тоже кончила и упала на грудь истерзанной Глафиры.

Глаша не чувствовала боли: казалось, она была готова к новым подвигам.

Она снова поплыла, покачиваясь на волнах. Только теперь вокруг ее ложа простиралось безбрежное море. Солнце светило в глаза, слышались крики чаек над водой. Легкий, морской ветерок нежно овевал лицо и голый живот. «Боже, как хорошо!» – подумала Глаша. – «А где же Мари»? Она скосила глаза и увидела, что Мари сидит на одной из ее длинных березовых ног и смотрит распахнутыми немигающими глазами. «Какие, красивые глаза… Я никогда не видела такой голубизны… Они, как это море», – грезила она. Вдруг, Мари встрепенулась и, погрозив крючковатым пальцем, вся как-то нахохлилась, кутаясь в длинные, белые кудри. Палец превратился в желтоватый птичий коготь, волосы в перья, чувственный рот стал красным клювом. Минута – и Мари, обернувшись огромной белой птицей, грузно оторвавшись от березового бревна, и широко раскинув тяжелые белые крылья, перевитые кудрявыми перьями, полетела в сторону туманного берега. Ее протяжный, и какой-то экзотический крик слился с криками толстых чаек.

Глаша лежала на воде, убаюканная слабыми волнами и думала о том, что, пожалуй, надо немного поспать, подставив лицо ярким солнечным лучам, но тут на горизонте показалась маленькая точка, по мере приближения точка превратилась в белый стремительный парусник, на борту которого стоял Владимир. Сверкая улыбкой, под приветственные крики встречающих, он бодро сбежал по деревянному трапу, перекинутому с парусника на берег.

Необыкновенно длинные руки кузена, вытянувшиеся на целую версту, схватили Глашу и вынули ее из соленой морской колыбели. Она почувствовала знакомые сильные объятия и задохнулась от счастья. Он долго нес ее куда-то, до тех пор, пока не принес на какой-то деревянный помост.

На этом деревянном помосте он принялся ласкать и целовать ее так, как она давно хотела: распахнутые сильные ноги, которые перестали быть березовыми стволами, а вновь стали человеческими, парили, словно в невесомости. Сильный упругий фаллос входил до такой глубины, что казалось, протыкает ее насквозь. Она не чувствовала боли – одно огромное наслаждение, доводящее до экстаза, до слез благодарности, до громких рыданий, до молитвы – заполоняло все ее естество. Никогда она не чувствовала себя такой счастливой, как в эти минуты.

Казалось, что любовный угар длится необыкновенно долго. На самом наивысшем пике этого райского блаженства, на самой крайней точке произошел чудовищной силы взрыв – будто гигантская пушка взорвалась в своем чреве, не выпущенным вовремя чугунным ядром. Свернулось пространство, остановилось время… Глаша летела в темный колодец, в котором отсутствовали какие-либо признаки жизни. Бездонный колодец обволакивал тело тягучим, холодным воздухом. Звуки и запахи тоже исчезли голова, обернутая в жесткий обруч, не могла понять, осмыслить происходящего. «Я умираю», – эта мысль пришла из глубин, засыпающего вечным сном, сознания. И тут же новый пушечный взрыв повернул время в обратный отчет.

Проснувшись, она ощутила сначала тупую, потом все более нарастающую боль. Она открыла глаза: безобразное, огромное и волосатое чудовище, склонившись над истерзанным телом, упрямо буравило болезненную и распухшую сердцевину, лежащую между широко распахнутых ног. Каждый толчок этого монстра вызывал в ней все более сильные страдания. Чертами лица монстр сильно напоминал Владимира, но это был не он… Чудовище, которое склонилось над ней, было чудовищем, рожденным совсем в ином мире – то было исчадие ада… Из клыкастой пасти фантома капала слюна, нос походил на свиное рыло, глаза налились кровью. Он гулко, со стуком шаркал об пол волосатыми, козлиными ногами – концы ног венчали раздвоенные копыта. Она зажмуривала глаза, встряхивала головой, и монстр пропадал, колышась в зыбком красном мареве, его место снова занимал Вольдемар. Но лицо ненаглядного кузена было настолько искажено безумием, настолько некрасиво и не похоже на самого себя, что монстр упрямо лез на его место. Мало лез, он стал отчего-то сильно расти, шириться, возноситься головой до деревянного потолка. Вернулись четкие звуки: крики, похотливые стоны. В нос ударил запах разврата. Возле ног почувствовалось назойливое шевеление: несколько позеленевших, подернутых трупными пятнами женских голов с развевающимися на ветру темными, как болотная тина волосами, лезли на нее, откуда-то снизу, из-под деревянного помоста, на котором она лежала и не могла сдвинуться с места – словно пришпиленная между ног длинным колом. Покрытые желтизной, длинные кривые руки мяли ей груди, жабьи рты, разрывающие трещинами круглые, обезображенные лица тянули холодные губы к ее пересохшему горлу. Женские головы злобно кусали и снова впивались холодными мертвящими поцелуями в истерзанную плоть. Их поцелуи походили на укусы ядовитых змей или пиявок. Они визжали и толкали друг дружку, пытаясь плотнее притиснуться к предмету вожделения.

Монстр, упрямо буравивший истерзанное лоно, вдруг содрогнулся от сильного оргазма и опал на нее, придавив всей тяжестью. Полежав немного, он приподнял голову: вместо красноватых глаз на нее смотрели пустые, мертвые глазницы. Она закричала от ужаса, но звук не шел из горла. Пустые глаза, вперившие мертвый взгляд, на этот раз полыхнули зеленоватым огнем, руки, покрытые черным волосом, превратились в искореженные ветки старого дерева. И тут же все пространство заполнилось непроходимым лесом: толстые, темные стволы сосен и дубов выросли на исполинскую высоту.

Кроны вековых деревьев терялись в темном небе. Но самого неба не было видно: одна зияющая чернота густилась на верхушках этих лесных гигантов. Потянуло запахом лесного болота, послышалось назойливое кваканье лягушек и гулкое буханье ночной совы.

«Я стала женой лешего… Это он входил в меня железным, горячим стволом. А эти женские головы – это лесные и болотные кикиморы… Какая страшная судьба», – подумала Глаша. Она хотела прочитать молитву, но не смогла связать и двух слов: обрывки фраз не складывались в предложения, губы слиплись, словно запаянные сосновой смолой.

В ответ на ее мысли гигантский леший захохотал так, что гром прокатился по ночному лесу, яркие молнии раскололи густой воздух. Он подрос еще немного, и его голова, упершись в сводчатый, деревянный потолок, с треском проломила его – палки и острые щепки как горох посыпались на чуть живую, Глашу. Кикиморы, копошащиеся в ногах, захлопали в скользкие жабьи ладошки, захихикали и одобрительно затукали. Дыра, проломленная в деревянном потолке, оказалась такой огромной, что Глаша увидела живое, темное небо, покрытое мерцающими звездами. Небо потекло живительной прохладой на испуганную девушку, устремляя яркие звезды в единый поток, этот поток ударил в нее фейерверком ослепительных вспышек. Потом все погасло.

Она открыла глаза: леший исчез, кикиморы уползли в топкое болото.

Деревья не пропали: она все также лежала в темном, холодном лесу. Вокруг витал запах болотной тины, зеленого мха, прелых осенних листьев и острый, смолянистый запах лесной хвои. Где-то вдалеке все так же бухала сова.

Глаза устремились на небо – оно стояло высоко и величественно, яркие звезды мерцали холодным светом. Взгляд наткнулся на белеющую точку: на краю одного из торчащих в потолке бревен, недалеко от гигантской пробоины, зацепившись за длинную нитку и слегка покачиваясь от порывов осеннего ветра, висела белая легкая тряпочка. И все бы ничего: тряпочка и тряпочка – пускай, себе висит. Какое ей дело до этой белой тряпки?.. Смутная тревога захолодила грудь, сердце, остро предчувствуя беду, забило, словно железный молот. Вглядываясь в белую тряпочку, Глаша вдруг поняла, догадалась, уловила глубинным подсознанием, что это не просто кусок ткани или разорванная простынь… Это худенькое женское тело, одетое в длинную исподнюю рубаху, подвешенное за шею, болтается в страшной петле. И это хрупкое, знакомое до боли тело, непоправимо мертво… Таня! Ужасный крик вырвался из Глашиной груди. Это – моя Танюша! Она не вынесла моего предательства. Она убила себя. Глаша кричала и билась, словно раненная птица, царапая себя по лицу от страшного, неизбежного, непостижимого горя. Через минуту сознание вновь покинуло ее.