По приказу барина на одном из задних дворов поместья собрались многочисленные дворовые, прислуга, и крестьяне из близлежащей деревни. Все те, кого смог собрать решительно настроенный, приказчик. Крепостные жались от утреннего мороза, притоптывали валенками, слышался оживленный шепот, пересмешки, людской гул. На середину двора вышел Игнат. Говор толпы сразу поутих. Игнат прокашлялся. Его лицо покраснело, изо рта валил пар, шапка сдвинулась на затылок. Несмотря на холод, он вспотел – черные волосы липли на хмурый, тяжелый лоб.
– Православные! – громогласно обратился он к толпе, – я собрал вас для того, чтобы на ваших глазах свершилось правосудие над одной мерзкой холопкой. Она возомнила, что имеет право быть ровней своим господам. Эта богомерзкая тварь дерзнула опорочить честное имя своих хозяев. Тех благороднейших людей, которые давали ей кров и пищу. Она подняла руку на «святая святых» – на честь своего барина.
По толпе прошел гул, посыпались одобрительные реплики деревенских бабенок: «Давно пора прибить эту потаскуху! Нет ей пощады! Забей ее, Игнатушка!»
– Сейчас, на ваших глазах, в назидание всем, я отчленю ее поганый язык! Чтобы каждому из вас было неповадно брехать, что нипопади на своих господ, которые и так добры и милостивы к вам без меры! – зычно продолжал он.
Один из слуг вывел бледную, испуганную, дрожащую от холода Лукерью. Она была в валенках, но в одной тонкой исподней рубашке. Сквозь белую ткань просвечивали сжавшиеся от мороза, соски арбузных грудей, полный живот и темнеющее устье обнаженных ног.
– Вон, как отожралась, прорва, на хозяйских-то харчах! – крикнула в толпе какая-то пожилая женщина и погрозила сухоньким, темным от работы, кулачком.
Игнат подтащил Лукерью к деревянной колоде, где разделывали мясные туши. Сильная ладонь надавила на круглое плечо, Лушка упала на колени перед колодой. Ее бил колотун. В воздухе нависла тишина. Сотня глаз со звериным любопытством ждали, как Игнат будет выдирать язык из живого человеческого рта. Игнат склонился над несчастной.
– Высунь язык и клади на колоду. Я отсеку его топором, – проговорил он, дыша водочным перегаром. Он специально выпил для храбрости накануне зловещей экзекуции.
– Нет! – взвыла Лушка нечеловеческим голосом и замотала головой с сильно сжатой челюстью. – Пощади, Игнатушка! Люди добрые! Владимир Иванович, пощади, меня – дуру окаянную! Слова худого от меня более не услышите! Уйду в монастырь, буду за здоровье своих господ молиться, до самой смерти буду! – скороговоркой кричала она и тут же прятала язык за крепкие зубы, дрожащая ладонь прикрывала мокрый рот.
Владимира Махнева не было в толпе. Он и Анна Федоровна наблюдали за наказанием из окон своего дома. А потому не слышали безумных и жалостных криков виновной.
– Володя, все же, как-то, это все не комильфо… Мы же не язычники какие – языки и ноздри рвать. На дворе просвещенный век, – заметила барыня. Но глаза ее горели оживленным огнем.
«Настоящим хозяином сын становится. Холопов наказывает. И главное кого? Свою любовницу бывшую. Поделом ей. Другим неповадно будет. А то – распустили языки. Нет, с народом надо быть жестче. Они хорошего отношения не понимают. И воля таким образинам ни к чему. Дай им волю – они напьются, дома и посевы пожгут, да потравят. Дикари!» – размышляла она.
Меж тем, на улице Игнат тряс острым топором перед скрюченным от плача, Лушкиным лицом.
– Высунь язык, я говорю! Не уйти тебе от наказания. А в монастыре ты и без языка сгодишься. Там немые в цене!
Лушка мотала головой, сквозь сомкнутые зубы прорывался звериный вой.
– Ну ладно, не хочешь топором, я по-другому с тобой расправлюсь. Я пошел в кузницу за клещами. Тебе же хуже будет! Сейчас зубы выбью, и пол глотки с корнем вырву.
От этих слов несчастная заорала еще громче, потом странно задергалась и… обмочилась. Желтые струи побежали по полным ногам и залили весь снег возле деревянной колоды.
– Володя, сынок, выйди, посмотри, чего там? Накажи ты ее розгами и отпусти с миром. И так уж хорошо. И так страху на холопов нагнал.
Махнев нехотя оделся и вышел во двор. Он перехватил Игната, когда тот нес из кузни огромные лошадиные клещи.
– Игнат, скажи им, что я милую эту суку. Кровопролития не будет. Вот тебе мое решение: дай ей пятнадцать ударов розгами, – проговорил он. А потом усмехнулся и добавил, – а как поправится, отправь ее в ближайший гарнизон, в казармы к солдатам. Этой бляди не монастырь нужен, а тысячи крепких удов. Я добрый – пускай она получит то, чего желает.
Игнат объявил народу и обезумевшей Лукерье «барскую милость». Женщину привязали к столбу и избили розгами. Рубашка пропиталась кровью, изорвалась во многих местах, оголяя полное и белое Лушкино тело. Но Лушка почти не кричала от боли. Она знала, что «легко отделалась», а потому, в глубине души была безмерно счастлива такому повороту.
«Надо же, почти не кричала», – думал Игнат. – «Может ей приятно, я помню, как она любила, когда я сек ее плетью. Нет, она точно не тяжелая… Не может этого быть». Через две недели он с легким сердцем отвез Лукерью Потапову в солдатские казармы, заплатил прапорщику и велел держать ее на солдатском довольствии и использовать по назначению…
* * *
Глупая, несчастная баба поплатилась за свой болтливый язык. Барские холопы поутихли, стали еще больше уважать и почитать своего барина. А что за толки были, о чем судачили, в чем барин был грешен – о том все разом замолчали. Не холопское это дело – господам указывать. Все пошло своим чередом. После этой истории Владимир Иванович стал вести себя немного осторожнее. Но привычек и пристрастий не переменил. Жил в свое удовольствие.
Глаша все так же маялась с нелюбимым мужем. Серые будни были полны беспробудной тоски. Если бы не Татьяна, жизнь и вовсе была невыносимой. Мысль о том, что она не сможет вот так целый век прожить с ненавистным мужем, давно поселилась в душе у Глафиры. Что было делать? Бежать? Куда? Как жить дальше? Все эти вопросы мучили ее, и казалось, были неразрешимы.
Последней каплей в огромной чаше терпения стало еще одно событие. В один воскресный день Ефрем Евграфович проснулся в крайне раздраженном настроении. Он подозвал к себе Глашу.
– Глафира Сергеевна, я вчера до ночи подсчитывал наши расходы и пришел к неутешительному выводу: ваше содержание мне слишком дорого обходится. Одного мяса и масла я стал покупать вдвое больше. Не экономятся свечи, мыло, крупы и прочие продукты. Наш бюджет не выдерживает таких трат. Призывать вас к экономии я замучился. Из вас не вышло ни хорошей жены, ни экономной хозяйки. А эти ваши платья? Когда вы станете одеваться скромнее?
– Но, это, же мои платья. Они не вами куплены. А деньги? Тетушка давала за меня небольшое приданное. Отчего вам не пользоваться этими деньгами?
– Ах, вот вы как заговорили? Приданное свое вспомнили? Про эти деньги можете забыть. Не вашего ума дело – на что они мне надобны, – он соскочил со стула и принялся нервно выхаживать по комнате длинными, словно у цапли, ногами.
– А что вам от меня-то нужно?
– Что нужно?! Вот, мое решение: Татьяну отправьте Махневым, вы и без нее справитесь. Не велика барыня – горничных иметь. Она хоть и сноровиста, а все же мне лишние рты не надобны! И от шушуканий ваших куньих, да переглядок злокозненных я порядочно устал. Небось, все кости уже мне перемыли, пока я на службе государевой тружусь, рук не покладая? – Муж поморщился, оглядывая Глафиру. – И вам, голубушка, придется попоститься. Чтобы закрыть брешь в семейном бюджете, я должен перевести вас на месяц, на хлеб и овес. Вот, так вот! Не умрете. Оно вам даже пользу принесет. Гордыню усмирит. А то, я смотрю: дни идут, а вы все румянее становитесь. Словно на водах побывали. Вам остепениться надобно, а вы все порхаете. Словно и не замужем.
– Так… А по-вашему замужняя женщина должна через полгода в старуху превратиться? Скукожиться, чтоб вам под стать сделаться? – гневно прокричала Глаша.
– Как, вы смеете на мужа голос повышать? Кто, вам дал такое право?!
– Ефрем Евграфович, давно я терпела и молчала. А теперь скажу: не «по Сеньке шапку» вы выбрали. Зачем женились на мне? Чтоб голодом морить и злобу свою срывать оттого, что мужчина вы никудышный? А еще хвастали, что проблем с женщинами не знали. Знайте, я с Татьяной не расстанусь. Хоть жизни меня лишайте. Противны вы мне до невозможности. Прошу вас, не ходите ко мне ночами. Толку не будет. Детей я вам не рожу!
– Ах, ты потаскуха! – злобно прошептал муж и с размаху ударил Глашу по лицу. Она упала. Глаз немного припух. – Детей она не родит! Смотри у меня… Я устрою тебе жизнь веселую. Сама захочешь мужниной ласки, но не получишь ее вовек!
Хорошо, что Татьяны в это время не было дома, а то неизвестно, чем бы все закончилось. Стараясь не сгущать краски, зная горячий нрав подруги, Глаша рассказала ей о разговоре с мужем. Та отреагировала на удивление – спокойно. Только сделала примочку на Глашин глаз.
– Придется взять грех на душу, – сквозь зубы прошептала она.
– Какой грех, Танечка?
– Я отравлю плешивого.
– Ты, что? Нас же на каторгу отправят!
– Не бойся. Я все сделаю своими руками. Это не твой грех будет. Я давно уже это смороковала. Мне ворожея дала вот эти грибки, – худенькая ручка нырнула в карман и вытащила холщевый мешочек с неведомым зельем, – мы их истолчем в порошок и добавим ему в суп или кашу. Через день он начнет животом маяться. А еще через пару – богу душу отдаст. Это проверенное средство. Верное! И недели не пройдет, как ты вдовой станешь. Полно ему изгаляться. Поживешь с этим супостатом еще годок, и точно в старуху превратишься. Горе-то никого не молодит.
– Таня, я боюсь. Вдруг, как полиция прознает? Вдруг, нас выведут на «чистую воду»? Окажемся из-за него в Сибири.
– Владимирка не про нас… Комар носу не подточит. Уж лучше сами, без него как-нибудь. Лихо жить в нуже, а в горе и того хуже.
С этого самого разговора Глаша и вовсе потеряла покой. Она ходила словно во сне, пока рыжая преступница готовила страшную месть для ее мужа.
В одно прекрасное утро, во время завтрака Татьяна подала хозяину тарелку со зловещей кашей. Ефрем Евграфович не спеша попивал бледный чаек и собирался уже приступить к еде.
Глаша стояла за дверью и наблюдала за происходящим. Все, что было далее, она видела как в замедленном действии. Сердце рвалось из груди, ужас застыл у самого горла, богатое воображение подкидывало страшные картины ареста, суда и каторги. Не успел муж протянуть руку и взять ложку, как она выбежала из комнаты, схватила тарелку и унесла ее на двор. Через минуту она вернулась, как ни в чем не бывало.
– Сударыня, и как это прикажете понимать? – спросил удивленный муж. Он так и остался сидеть с открытым ртом.
– Я… Я… просто кашу сожгла.
– При наших-то стесненных средствах, вы еще и кашу позволяете себе сжечь? А где была ваша помощница? Полный дом баб, а толку никакого. Голодным теперь на службу идти надо… Послал же господь женушку. Что толку, что красива? Красотой сыт не будешь! Никудышная хозяйка. Сосватали Махневы «кошку в мешке».
Он еще долго ворчал в передней, кряхтел и разговаривал сам с собой, пока за ним не захлопнулась входная дверь. Глаша медленно вошла в комнату Татьяны, села на кровать, руки упали словно плети, лицо побледнело.
– Таня, не говори ничего. Я так решила. Ни ты, ни я не возьмем грех на душу. Этот болван не стоит такой высокой цены. Теперь, я прошу тебя на меня положиться. Я что-нибудь придумаю. Я обязательно что-нибудь придумаю.
Не слушая возражений Татьяны, Глаша наскоро оделась в самое лучшее платье, уложила на голове крендель из собственной косы, накинула пальто и выскочила на улицу. Она взяла извозчика и поехала к поместью Махневых.
Часа через полтора она была уже на месте. Глаза с радостью смотрели на знакомые дома, заборы, сараи. Ей так захотелось войти в господский дом, броситься к тетке, рассказать ей обо всем. Но более всего хотелось увидеть ЕГО. Хотелось, но она вовремя одумалась. «Глупая я… Правильно, Таня говорит про меня, что я глупа и доверчива. Жизнь меня треплет, а я все надежды лелею. Кому пожаловаться захотела? У кого защиты решила искать?» – с горечью думала она. Ноги понесли ее к дому приказчика Игната. На удивление, он оказался дома и очень обрадовался, увидев Глашу на пороге.
– Ба, Глафира Сергеевна, какими судьбами? Рад видеть вас!
– Я ненадолго Игнат, – с волнением произнесла Глаша. – Мне очень нужно увидеть Владимира Ивановича. Я не хочу встречаться с ним в тетушкином доме. Скажи ему, что я буду ждать его через полчаса у бани. Скажи, что мне очень нужно с ним поговорить.
Через полчаса она была на месте, подошел туда и кузен. Она сильно волновалась перед встречей. Она не видела его несколько месяцев. Какой он стал? Как посмотрят его глаза? Что он ей скажет? А впрочем, говорить должна была именно она.
– Здравствуйте, Глафира Сергеевна. Вот не ждал, не гадал, что снова вас увижу и, главное, где? В моей обители. Откуда вы всегда бежали. Чем обязан вашему визиту? – проговорил он, глядя на нее все теми же серыми, с усмешкой, глазами, – выглядите вы прекрасно. Похоже, замужество, как не странно, пошло вам на пользу. Как там ваш Елистратишка поживает? А что, его мужское достоинство оказалось столь же длинным, как и он сам?
Игнат, присутствующий в начале разговора, рассмеялся высказанному предположению.
– Не думаю, что настолько длинным, – игриво заметил приказчик, – думаю, что настолько малым, как и его чин.
– Владимир Иванович, я здесь не для того, чтобы обсуждать гнусные подробности моей супружеской жизни.
– А для чего вы здесь? Желаете разнообразить унылую семейную жизнь и «наставить рога» вашей канцелярской крысе? Так, мы можем с Игнатом вам помочь в этом предприятии и по старой дружбе, совершенно от чистого сердца, оказать эту услугу. Правда, Игнат?
– Сущая, правда, – ответил, ухмыляясь, приказчик.
– Владимир Иванович, я прошу вас, – голос Глафиры звучал уверенно, как никогда, – это конфиденциальный разговор. Мне нужно поговорить наедине.
– Ну вот, зачем ты, Mon cher, Игната обижаешь? Он ведь тоже давно тебя не видел. Ну, будь, по-твоему. Игнат, оставь нас, пожалуйста.
Игнат ушел. Несколько минут бывшие любовники смотрели друг на друга.
– Пойдем, наверх. Там потеплее будет, – проговорил Владимир.
Они поднялись на второй этаж. Как давно Глаша не была в этой комнате. Здесь все было по-прежнему: так же красиво, мягко, уютно и… пахло развратом. Она вспомнила ту ужасную ночь, когда ее напичкали опиумом и долго насиловали. Вспомнила страшные видения, лешего, кикимор, утреннюю тошноту и кровь на столе.
– Слушаю тебя, Mon Cher, – прервал кузен ее мысли.
– Володя, ты знаешь, догадываешься, что моя жизнь с мужем просто невыносима. Я страдаю без меры. Помоги мне, я хочу уехать от него.
Казалось, он не слушает ее, а только смотрит.
– Иди ко мне. Я соскучился… Он часто спит с тобою?
– О чем ты? Он несостоятелен по мужской части.
– Как, совсем? – его брови приподнялись от удивления.
– Совсем…
– И как же ты, бедняжка? Ах, да там же Тишечка с тобой живет. Он сгодился тебе хоть немного?
– Володя, перестань, так Таню называть. Она не заслуживает этого. Если бы не она, я и вовсе бы удавилась давно.
– Понятно, она облегчает твою нужду.
– Причем, тут это? Мой муж не только никудышный любовник, он к тому же, отвратительный, скупой и глупый человек.
– Сочувствую… Это не я, это идея Maman – выдать тебя замуж за это убожество.
– Я знаю, что тетя невзлюбила меня с первых минут нашего знакомства.
– Таких, как ты, женщины не любят. Таких, любят только мужчины. Я смотрю на тебя и, черт побери, готов признаться, что сильно соскучился. Хватит, разговоров… Все разговоры потом.
– Я не за этим сюда ехала… – неуверенно пробормотала Глаша.
– Разве? Не лги себе. Именно за этим ты и ехала. Моя ласковая лапушка давно соскучилась по мне.
Куда девалась Глашина решительность, здравомыслие, деловой настрой? Во всем теле громко зазвучало одно лишь желание: отдаться в сильные и страстные объятия своего любимого. Плохо соображая, она принялась скидывать шляпу, платье, корсет. Тело лихорадило от предвкушения близости. Она так истосковалась по нему…
Он дернул ее за руку, и они оказались на постели. О, как нежно он ее целовал, как сильны были его объятия. Она опять слышала родной, знакомый шепот. «Вот, оно – счастье! Пусть вся жизнь улетает к чертям, пусть поворачиваются реки вспять, пусть рушатся горы, пусть сходится клином весь свет, пусть она полетит вместе с ним в Преисподнюю – нет такой силы, такого довода, такого слова, ради чего она могла бы пренебречь этим огромным счастьем – наслаждаться близостью с любимым. Да, он грешник. Да, пусть он сам Сатана – она не может оторваться от этих сладких объятий».
Глаза ее потемнели, губы горячечно раскрылись для поцелуев. Казалось, само время остановилось, и пространство стало тягучим, словно липовый мед. Он дерзко овладевал ею, она – истово, с радостью подчинялась… Сколько длилось это волшебство, она не знала. Когда проснулась, то увидела, что сквозь окно чуть брезжит утренний холодный рассвет. «Господи, я пробыла тут полдня и всю ночь», – мелькнуло в ее голове, – «Таня, наверное, сходит с ума, и муж… А, впрочем, на него мне плевать. Все решено». Она искоса посмотрела на кузена. Он спал, мерно посапывая. Не дожидаясь его пробуждения, из-за прилива сильной нежности, она принялась целовать его лоб, щеки, шею. Он заворочался, отмахнулся, и продолжал дремать.
– Володя, любимый мой, проснись, пожалуйста. Нам надо что-то делать.
– Нам? – недовольно проворчал он и сел. Потом он нехотя встал и с хмурым видом начал одеваться.
Глаша сидела на кровати, поджав под себя босые ноги, и с трепетом вглядывалась в его движения.
– Глафира Сергеевна, я понял из вашего вчерашнего рассказа, что вы намерены бежать от мужа. Это так?
– Да… так. Но, разве мы не вместе? Ты, же видишь, что мы созданы друг для друга.
– С чего вы взяли? Я помогу вам: дам денег и адрес в городе, где вы найдете заботу и приют. Мари… Вы помните ее? Она дала свой адрес, так как чувствовала, что рано или поздно, вы сбежите от супруга.
Глашины глаза заволокло слезами.
– Володя, давайте уедем вдвоем. Я люблю вас больше жизни! – она бросилась к нему в ноги. Губы принялись лихорадочно осыпать поцелуями его руки. – Согласитесь, я прошу… Я буду любить вас…
– Кто вам сказал, Глафира Сергеевна, что ваша любовь чего-то стоит? Удивляюсь вашей предсказуемости! Из раза в раз, вы мне одно и то же пытаетесь внушить. Ну, сколько можно? Вам самой не надоело? Я премного благодарен за все признания. Но, в свою очередь, хотел признаться, что нет для меня на свете скуки мучительней, чем праведная жизнь с такой, как вы… Все эти ахи, вздохи, гуляния под луной… Меня от этого вытошнит в первый же день. Вы помните, еще в начале нашего знакомства, я сказал, что вы переоцениваете меня. Я слаб и грешен. И совсем не таков, каким вы меня вообразили. Уж, лучше бы вы были безграмотны, как Лушка или Маруся. Глядишь – меньше бы фантазий в вашу голову входило. Ох, уж эти аристократки… Начиталась Байрона… А жизнь, она – другая. Она намного жестче.
– И сто тысяч раз скажу себе, что я глупа, – задумчиво пробормотала Глаша. – Но разве, так можно? Как, можно быть таким?
– Глашенька, душа моя темна, как самый темный колодец… Я и сам-то в ней броду не знаю. А еще вы меня судить беретесь. Думаете, я жалею о том, что развратил и погубил вас? Вы ошибаетесь. Мне вас не жаль! Все вы – как полевые цветы. Росли и цвели лишь для того, чтобы я рвал вас и топтал немилосердно. Признаюсь: ваш цветок был чище и красивее других цветов и требовал прозрачной воды, фарфоровой вазы и бережного отношения. Но, самое смешное – именно поэтому мне слаще было сорвать его без жалости и погубить с особым жестокосердием.
– Володя, вы больны…
– Я здоров. Я просто сильно отравлен излишествами плотскими, чтобы обратить свое внимание на такого ангела, как вы. Вы слишком просты для меня и примитивны. Я давно познал вашу душу. Вы этакий тип «вечно кающейся грешницы», которая в мыслях кается, а сама подол задирает. Оно, в общем-то, и неплохо, а для многих мужчин даже пикантно и большой простор фантазии дает. Для многих, но тех, кто не сильно искушен. А для такого, как я – вы скучны немилосердно, – он немного помолчал, глядя куда-то вдаль, – признайтесь, при всей кажущейся чистоте, у вас тоже в душе адом попахивает? Вы только вошли вчера ко мне, а я уже почувствовал за вами серный шлейф. За вашу душу тоже бесы ухватились крепко… Отмолитесь едва ли… Хотя, вы добрая, пожалуй, что отвертитесь. А вот, скажите мне на милость: отчего же вы, такая безгрешная выбрали себе в пристрастность такого порочного монстра, как я? Негодяя, который не раз унижал вас, оскорблял и выставлял на потеху? Не знаете? Так, я отвечу вам. Это потому, что сами вы в душе порочны. Я никогда бы не сказал этого, если бы не помнил ваши глаза… А знайте, что глаза являются зеркальным отражением наших душ. Ваши глаза светились пороком всякий раз, как видели мой фаллос. Вы сами о себе всего не знаете, а еще судить беретесь. Говорите, что я болен. А вы не больны? Ладно, хватит пустых разглагольствований. Я дам денег. На первое время вам хватит. Вот, адрес Мари. Идти к ней или нет – это ваше дело. Чуть позднее я встречусь с вашим мужем и уговорю его за определенную сумму наличных не разыскивать вас, а поскорее забыть.
Пока он разговаривал с ней, она медленно одевалась. Медлила оттого, что предчувствовала, понимала, что видит его в последний раз.
– Спасибо, Володя, и прощайте. Я буду, как умею, молиться за вас.
– Не трудитесь, сударыня. Не хлопочите напрасно. Меня уже не отмолить…
* * *
В тот же день Глафира уехала от мужа. Собрав немногочисленные пожитки, тайком от всех, вдвоем с Татьяной они поехали навстречу новой жизни…
Шло время, Владимир все так же забавлялся с Шафаком. Но переменчивость его натуры стала проявляться и по отношению к этому юноше. Сначала, он стал с ним чуть грубее, исчезли некоторая щепетильность и пристрастность… Потом, ему стало казаться, что Шафак слишком предсказуем и однообразен. Все то, что нравилось ему в начале, теперь приелось и стало раздражать. Бедный юноша, оказавшейся на чужбине, не мог никому пожаловаться или поделиться сомнениями. Все его отношения ограничивались одним барином. Остальной, чуждый ему мир, был слишком враждебно настроен к «иностранной кукле», кем он слыл среди прислуги и дворовых. Долгими часами Шафак был предоставлен самому себе. Это приводило его к частой меланхолии, а порой и к приступам истерии. Он мог часами плакать в подушку и ждать возвращения Махнева. Как только Владимир Иванович появлялся на пороге, Шафак бросался с криками и упреками к ногам своего господина.
– Владимир-эфенди, ты бросил меня. Тебя не было три дня! Шафак думал, что умрет от тоски. Зачем, ты разлюбил меня? – голос прерывался сильными рыданиями.
– Перестань, говорить глупости. Я просто был занят. У меня много дел. Идет посевная.
– Ты, не разлюбил Шафака?
– Нет, не разлюбил, – отвечал Владимир, но в голосе чувствовалось раздражение.
«Как он стал навязчив… Мне кажется, он как-то изменился… Подурнел, по-моему. В лице что-то переменилось и в фигуре тоже. Похоже, он потолстел! Конечно, все эти сладости, потребляемые в больших количествах, не способствуют стройности. Если так и дальше пойдет, то через год он превратиться в толстенную бабу. Мне говорили, что кастраты сильно полнеют с возрастом. Вон, и у этого щеки отвисли. А может, он от слез опух. Как он жалок! Глупое существо, созданное на потеху сладострастным туркам. Неведома зверушка… Гаремный страж. А я – хорош! Любитель экзотики! Куда теперь его девать?» – думал Владимир. – «А может, просто я устал от него? А может, у меня сплин? Должно же быть, ну хоть какое-то разнообразие.
Неделю тому назад, в театре я видел одного… Строен, светловолос, порывист. А взгляд так кроток. Похоже, он девственник. Хотя, среди артистов…Я думаю, что врядли на него не нашлось желающих. Как бы подступиться к нему? Надо обстоятельно сие обдумать».
– Шафак, солнце мое. Я люблю тебя по-прежнему. Ты только кушай поменьше – похоже, ты стал немного поправляться.
Эти слова любовника доводили несчастного до глубокого отчаяния. Он садился на строгий пост. Почти ничего не ел. Но потом срывался от печали, наедался и полнел еще сильнее.
Дошло до того, что барин отвез его в охотничий домик и не захотел забирать в господскую усадьбу. Долгое время Шафак был предоставлен самому себе. Он слонялся по лесу как дикий, загнанный зверек, тосковал и мучился.
Редкие приезды господина были для него, как восходы солнца среди кромешной тьмы.
– Володя-эфенди, лучше убей меня! Я измучен твоей холодностью… Я чувствую, что стал тебе противен. Я умру от ревности, если ты бросишь меня.
– Это не так… – уклончиво отвечал барин. Серые льдистые глаза смотрели в сторону – Владимир пытался скрыть чувство брезгливости, воровато поглядывая на несчастного юношу. Он с неудовольствием отметил, что глаза турчонка помутнели и заплыли от слез; овал лица стал тяжелее; нечесаные и немытые волосы слиплись и висели сосульками. Молящий взгляд Шафака невыносимо раздражал…
Потная обезьянья ладошка робко потянулась к лицу обожаемого барина. Владимир поспешно встал и, повернувшись к окну, уставился на зеленеющий пейзаж.
* * *
В августе 1859 года Владимир, в сопровождении нескольких девиц легкого поведения, которых он привез накануне из города, и приказчика Игната весело, беспечно и с размахом проводил время в своей знаменитой бане. Кутеж длился третьи сутки. Вольдемар, как всегда, баловался гашишем и опием. Он так втянулся в наркотики, что редкий день проходил без того, чтобы он не блаженствовал от страшного дурмана. Увеличивая дозу, он гнался за все более острыми ощущениями. Развратная фантазия толкала его на новые забавы и эксперименты. Видавшие виды проститутки теперь с осторожностью соглашались разделить его опасную компанию.
В тот злополучный вечер он перепробовал разные игры: хлестал любовниц плеткой, потом хлестали и его, наблюдал за сценами лесбийских ласк, ласкали и его… Словом, все было, как обычно. К вечеру он снова покурил кальян и задремал в объятиях двух голых проституток. Ему приснился сон, а может, он грезил от опия. Владимир почувствовал, что стало жарко и захотелось пить. Оказалось: он спускается по горной дороге. Высоко в небе немилосердно палит солнце. Дорога, виляя через колючки и дорожные валуны, спускается резко вниз. Владимир огляделся – вокруг нет ни деревца, только крутая каменистая дорога. Он понял, что ему предстоит преодолеть ее всю, чтобы оказаться на твердой земле. Внизу парили белые облака – до земли было очень высоко.
«Угораздило же меня забраться на такую высоту! К самому черту на рога!» – подумал он с досадой, – «надо как-то выбираться». Известно, что с горы бежать намного легче, чем идти под гору. Но в этом видении было все иначе: он делал шаг вниз – ему становилось тяжелее. Будто кто-то невидимый с каждым шагом подкладывал на плечи крупные валуны. Стало тяжело дышать, горячий воздух обжигал горло, язык распух и вываливался из судорожнооткрытого рта. Ноги заплетались, колени тряслись, как с похмелья. Через несколько шагов вдруг спасительно повеяло водой, запахло свежими цветами. Он посмотрел направо и увидел женщину в белом платье. Женщина молилась, низко опустив голову. Молилась и плакала. Он подошел ближе и обрадовался. Это была Глаша. Но она не заговорила с ним, ее глаза глядели с немым укором, в них светилась печаль. Он протянул руку, она покачала головой, отвернулась, и снова послышался шепот ее страстной молитвы. И вот, он снова на дороге. И снова ему тяжело идти. Слева он заметил знакомый силуэт Лукерьи Потаповой. Несмотря на сильную жару, она дрожала от холода. Полное тело, облаченное в одну исподнюю рубаху, тряслось, словно в лихорадке. Ноги, обутые в валенки, приплясывали на талом снегу. Желтые, подозрительные разводы мокрыми пятнами покрывали тонкий подол… Ему стало неловко за нее. Он хотел подойти и спросить: «Почему она раздета и мерзнет, не смотря на жару? Откуда взялся этот снег?» Он направился к Лушке – ему стало еще жарче, в глазах потемнело, пот заструился по спине. Он делал шаг навстречу, а Лушка улетала от него на три… Поняв бессмысленность своих попыток, Владимир опустился на землю. Лушка гневно и презрительно посмотрела на барина, хмыкнула, погрозила белым кулаком и отвернулась.
И снова крутая дорога. Теперь тут и там он видел много знакомых лиц. В основном – это были женские лица. Кто-то ему был рад и приветливо улыбался при встрече, а некоторые барышни с обидой отворачивались. Кто-то безутешно плакал, а некоторых он и вовсе не узнал. Чем ближе был конец дороги, тем тяжелее становился путь. Последние шаги он делал через силу. Владимир остановился, чтобы перевести дыхание. Глянул вниз. О, ужас! Вместо облаков внизу бушевало море огня. Отдельные языки пламени взлетали вверх, обжигая подножие горы. Все деревья и кустарники, находящиеся вблизи, почернели и обуглились, толстый слой серого пепла покрывал каменные валуны. Боже! Куда ведет эта дорога? Надо повернуть, надо уйти с нее. Я не хочу гореть в адовом пламени. Но ноги не слушались его. Он пытался сделать шаг назад, а сползал все ниже, пытался ухватиться руками за колючие кусты, но ветки не выдерживали веса и ломались, царапая в кровь горячие ладони. Камни сыпались из-под ног. Он все сильнее скользил вниз. В лицо полыхнуло сильным жаром. Показалось, он слышит ужасное дыхание огненной бездны, страшные крики, звериный рык. Справа от себя он увидел большую черную птицу. Она сидела на ветке обгоревшего, мертвого дерева и внимательно наблюдала за тем, как карабкается Владимир, пытаясь не ускользнуть в страшную бездну. Он присмотрелся: у птицы было лицо несчастного Шафака…
– Шафак, мальчик мой, спаси меня! Подай, мне руку! Я могу сорваться в Преисподнюю.
Шафак не проронил ни слова. Он взмыл в небо, покружил над головой Владимира, – от взмахов его черных крыльев пошел легкий ветерок. Стало легче дышать. Пахнуло морем, травой и лимонами. Владимир закрыл усталые глаза. А когда открыл, то увидел, что Шафак поднялся на немыслимую высоту и превратился в маленькую точку. Через минуту эта точка полетела стремительно вниз. Мгновение, и по лицу ударило огромное бархатистое крыло. От удара крыла голова Владимира запрокинулась, обнажилось матовое горло. Острый коготь птицы полоснул по этому живому стволу. Владимир захрипел, подавился кровью и камнем полетел в огненную бездну…
* * *
Последнее, что увидел пред собой Владимир Махнев – было лицо любовника Шафака, искаженное страшным гневом. Обезумевший от одиночества, тоски и ревности, маленький, несчастный юноша, словно хищный зверек, выдавив окно парной, пробрался внутрь барского Вертепа. Смуглые пальца иноземца крепко сжимали булатный кинжал. Владимир безмятежно спал, развалившись, меж двух пышнотелых красоток. Турок, ослепленный местью, подошел к нему и одним махом перерезал горло.
* * *
Прошло около получаса… От бревенчатой, плохо освещенной стены, на которой роились странные ночные призраки, отделилась высокая фигура. Это был господин в темном, длинном плаще, черный цилиндр бросал тень на невидимое лицо. В комнате запахло сыростью и летучими мышами. Гулко прозвучали его шаги… Невероятным было то, что никто из обитателей барского Вертепа не слышал и не видел этого странного господина. Все спали, и сон их на тот момент, внезапно стал мертвецки глубоким. Один из присутствующих прелюбодеев, истекая алой кровью, струящейся из глубокой раны на белую простынь, уснул уже навсегда…
Темный господин осмотрелся и медленно подошел к Владимиру.
– Ну, что мой сельский Казанова, с душой поэта и с привычками султана… Я думаю: увидимся мы снова – дитя порока и слуга кальяна. Мой дерзкий лицедей и чуткий кукловод, софист и циник… Браво! Славно! Ты славно потрудился на меня. И ждет тебя роскошная награда.
Он присел на край постели, рука, облаченная в темную перчатку, погладила русые кудри и бледный лоб Вольдемара, закрыла серые, стеклянные глаза.
– Ты отдохни немного – минет век один: я разбужу тебя и снова вдохновлю на подвиги лихие Дон Жуана… Немало слабых душ ты погубил – доволен я тобою, Вольдемар! Поспи, сынок. Не смог я уберечь тебя. На время выйди из игры. Но помни: скоро я вернусь! Нас ждут с тобой великие дела!
Темный господин запахнул полу длинного плаща, его высокая фигура затрепетала в полумраке комнаты, воздух содрогнулся огненным вихрем – раздался громовой хохот и господин пропал – будто его и не было… Свечи потухли, вокруг воцарилась зловещая тишина. Банная горница наполнилась едким запахом серы.