Первая попытка руководства Северной Кореи отреагировать на новую, отчасти непонятную и потенциально опасную международную обстановку относится к концу 1955 г. До этого Ким Ир Сен и его окружение, в общем, игнорировали начавшуюся в Советском Союзе кампанию по десталинизации. Первые признаки пхеньянской реакции появились к концу 1955 г., и эти мероприятия Пхеньяна не сулили ничего хорошего ни тем, кто надеялся на либерализацию режима, ни тем, кто хотел просто следовать советской линии, какой бы эта линия не была. События осени 1955 г. и зимы 1955–1956 гг. стали первым признаком того, что Северная Корея намерена отдалиться от своего главного покровителя, Советского Союза.

Первым проявлением данной тенденции стала короткая, но интенсивная кампания, которую Ким Ир Сен и его соратники провели против ряда заметных членов советской группировки. Конечно, советская группировка вряд ли рассматривалась Ким Ир Сеном как единственный источник опасности. В северокорейской политической жизни в условиях постоянного ожесточенного соперничества фракций источником проблем могла стать любая группировка, и Ким Ир Сен это хорошо понимал. Снятие Пак Ир-у с поста и атаки на Чхве Чхан-ика в начале 1955 г. продемонстрировали, что Ким Ир Сен не особо доверял и «китайским корейцам». Однако ситуация, сложившаяся к 1955 г., означала, что наибольшую политическую опасность для Ким Ир Сена представляли именно «советские корейцы».

Как и в других социалистических странах, политическая и социальная структура в КНДР изначально строилась по советскому образцу, и культ личности Ким Ир Сена копировал культ личности Сталина. Поэтому любое принижение авторитета Сталина представляло собой смертельную опасность для престижа самого Ким

Ир Сена. У него были веские причины бояться того, что соперники используют явные аналогии со Сталиным, чтобы обвинить Ким Ир Сена в создании и насаждении собственного культа личности. Последующие события в Корее и в других социалистических странах показали, что эти страхи были вполне обоснованными.

После Корейской войны на ключевых постах в Трудовой партии Кореи и в государственном аппарате КНДР находилось приблизительно 150–170 советских корейцев. В первые годы существования КНДР они опирались на поддержку советских военных учреждений, но к 1955 г. их позиции несколько ослабели — в основном вследствие постепенного возвышения бывших партизан и других лиц, поддерживавших Ким Ир Сена. Ким Ир Сен и его «ближний круг» никогда не чувствовали особой симпатии по отношению к советским корейцам, но именно продолжавшаяся в СССР десталинизация сделала последних особенно опасными в их глазах. В силу своих тесных контактов с Советским Союзом советская фракция легко подпадала под влияние «советского духа» и в силу этого могла служить проводником опасных для режима хрущевских нововведений. К тому времени стало ясно, что Хрущёв планирует и осуществляет весьма радикальные реформы, стал очевидным разрыв со сталинскими традициями, происходивший в СССР. Мы можем предположить, что в этих новых условиях Ким Ир Сен решил, что не может позволить себе и дальше делать вид, что в «братских социалистических странах» не происходит ничего серьезного. При этом ему казалось наиболее вероятным, что именно советские корейцы подхватят идеи либеральных реформ, начнут критику «культа личности» и проповедь «коллективного руководства» или создадут иные проблемы.

К концу 1955 г. стало ясно, что Ким Ир Сен, систематически укреплявший свою власть и поэтапно устранявший все потенциальные угрозы своему политическому влиянию, готовит атаку на советскую фракцию. На этом этапе нельзя с уверенностью сказать, стремился ли он к ее полному разгрому или же только хотел ограничить ее политическое влияние и преподать урок всем потенциальным нарушителям спокойствия (последнее представляется нам более вероятным).

Та стратегическая линия, которую руководство Северной Кореи стало проводить с середины 1950-х гг., была не только вынужденным ответом на десталинизацию в СССР, но и логическим развитием прежней политики Ким Ир Сена и его окружения. Ким Ир Сен был не только умелым манипулятором, ловко игравшим на противоречиях своих соперников и покровителей. При всех своих личных амбициях и немалом властолюбии, Ким Ир Сен был искренним националистом, который по своей воле большую часть жизни провел, сражаясь за независимость Кореи в тяжелейших условиях. В самом конце своей долгой жизни, когда классический коммунизм уже решительно вышел из моды, Ким Ир Сен называл себя «националистом» открыто и с гордостью. Вряд ли это признание Вождя стало откровением для тех, кто хорошо знаком с корейской и шире с восточноазиатской историей последнего столетия. В данном отношении Ким не слишком отличался от Мао Цзэдуна, Хошимина, Пол Пота и других «крестьянско-коммунистических» революционеров, деятельность которых сыграла такую большую роль в истории Восточной Азии XX в. Для многих, если не для большинства коммунистов Восточной Азии, марксизм-ленинизм был в первую очередь эффективной антиимпериалистической доктриной, теорией борьбы скорее за национальное, чем за социальное освобождение, за национальное, а не за социальное равенство. Для революционеров стран Восточной Азии первой половины XX в. национализм вполне органично сочетался с коммунизмом. Ким Ир Сен не был исключением.

Вероятно, что Ким Ир Сен, будучи националистом, воспринимал любое иностранное влияние как губительное или, по меньшей мере, нежелательное. Конечно, он был готов сотрудничать с СССР (или, точнее, позволял советским представителям использовать себя) постольку, поскольку это сотрудничество помогало ему достигнуть власти или же поскольку оно служило интересам Кореи в его собственной интерпретации. Однако идеалом Ким Ир Сена было сильное и не зависящее от зарубежных спонсоров северокорейское государство.

С 1945 г. Ким Ир Сену приходилось терпеть советское присутствие, порою принимавшее достаточно назойливые формы, но к середине 1950-х гг., когда его внутриполитические позиции укрепились, он решил, что пришла пора изменить курс и отдалиться от своих былых покровителей. Перемены в СССР не только сделали этот пересмотр политической стратегии необходимым, но также и создали условия для его практической реализации.

На протяжении всей своей долгой политической карьеры Ким Ир Сен показал себя блестящим мастером политической тактики. Он часто использовал один и тот же (неизменно успешный) прием: определив, кто из его врагов в данный момент представляет собой наибольшую угрозу, он создавал вокруг себя широкую коалицию, направленную против намеченной жертвы. Таким образом, Ким Ир Сен позволял менее опасным врагам уничтожить врагов более опасных. Ярким примером использования этой тактики был разгром внутренней фракции в 1953–1955 гг. Обвинения в шпионаже и вредительстве, предъявленные тогда бывшим коммунистам-подпольщикам, ветеранам коммунистического движения, отличались крайней неправдоподобностью и даже абсурдностью. Однако эти обвинения были с энтузиазмом поддержаны членами остальных фракций, которые воспринимали выходцев с Юга как потенциальных конкурентов или просто надеялись расширить свое влияние после устранения с ключевых постов многочисленных партработников-южан. Планируя атаку на советских корейцев, Ким Ир Сен опирался не только на преданных ему бывших партизан, которые без его поддержки не имели бы никаких политических перспектив. Немалую роль в короткой кампании против советских корейцев сыграли и представители яньаньской фракции, активно выступившие против своих соперников из числа бывших советских корейцев.

Взаимные подозрения и острое соперничество всегда отравляли отношения между советскими и китайскими корейцами. Лидеры яньаньской фракции, наиболее важным из которых в то время был Чхве Чхан-ик, использовали любую возможность для того, чтобы настроить Ким Ир Сена против советской группировки. Советские корейцы, в свою очередь, пытались убедить Ким Ир Сена в некомпетентности или ненадежности членов яньаньской фракции. Например, в конце 1955 г. в ходе продолжительной беседы с Ким Ир Сеном Пак Чхан-ок, фактический глава советской фракции, активно критиковал действия «китайских корейцев».

Macao Оконоги в своей статье (одной из немногих академических публикаций, в которых затрагивается кампания 1955 г. против советских корейцев) предлагает свое объяснение причин конфликта. Он полагает, что расширение политической самостоятельности Северной Кореи, в результате которого Ким Ир Сен и его окружение надеялись усилить свою власть, было связано с развернувшейся в то время в руководстве КНДР дискуссии о новой экономической стратегии. В 1954 г. и 1955 г. Ким Ир Сен поддерживал политику приоритетного развития тяжелой промышленности в ущерб производству предметов массового потребления, занимая таким образом классическую сталинистскую позицию. Эта политика основывалась на вполне понятной логике: собственная тяжелая промышленность стала бы залогом политической самостоятельности страны и создала бы основу для противостояния иностранному (на практике — советскому) влиянию. Альтернативой классическому сталинизму с его культом угольных шахт и металлургических комбинатов служил подход, при котором большее внимание уделялось бы развитию производства товаров народного потребления. Именно этот подход стал пользоваться все большей популярностью в Советском Союзе после смерти Сталина. В КНДР в поддержку такого подхода выступал лидер советской группировки Пак Чхан-ок, который в то время являлся председателем северокорейского Госплана и, следовательно, главным экономическим стратегом КНДР. По мнению Macao Оконоги, атака на советскую фракцию была во многом отражением споров об экономической стратегии.

Конечно, наблюдения Macao Оконоги представляют для нас немалый интерес. Как мы увидим далее, вопрос о приоритетах в экономическом развитии действительно был политически важным и весьма дискуссионным. Однако показательно, что известные нам советские материалы уделяют очень мало внимания спорам об экономической политике. Кажется, что эти разногласия не воспринимались в посольстве серьезно и остались почти незамеченными. Кроме того, кампания против советских корейцев началась только в конце 1955 г., в то время как споры об экономической стратегии в основном развертывались в 1954 г. Таким образом, именно события в СССР и необходимость ограничить влияние этих событий на северокорейскую внутреннюю политику послужили толчком к кампании против советской фракции.

Представляется вероятным, что решение Ким Ир Сена начать эту кампанию было также спровоцировано относительно малозначительным событием — сопротивлением, которое партработники из числа советских корейцев оказали планирующемуся повышению Чхве Ён-гона, бывшего маньчжурского партизана и одного из самых преданных помощников Ким Ир Сена. Разумеется, кампания против советской группировки как таковая не была результатом этого относительно незначительного бюрократического конфликта, а была частью продуманной стратегии Ким Ир Сена и его окружения, однако ситуация с Чхве Ён-гоном вполне могла стать поводом к развязыванию кампании. По крайней мере, некоторые наблюдатели-современники связывали начало кампании против советских корейцев именно со спорами вокруг введения Чхве Ён-гона в состав Политбюро.

Как позднее рассказывал советскому дипломату Пак Ён-бин («Пак Ен Бин» в документах тех лет), Ким Ир Сен впервые порекомендовал ввести Чхве Ён-гона в состав Политического Совета (официальное название Политбюро ТПК до апреля 1956 г.) «перед Апрельским (1955) пленумом», то есть в конце зимы или в начале весны 1955 г. Это предложение тогда вызвало серьезное противодействие со стороны советской группировки. Тем не менее в ходе Апрельского (1955) пленума Ким Ир Сену все-таки удалось ввести Чхве Ён-гона состав Политсовета. В сентябре 1955 г. он поднял вопрос о дальнейшем продвижении Чхве Ён-гона и намекнул на его возможное назначение премьер-министром (вместо самого Ким Ир Сена, который тогда являлся одновременно главой и партии, и правительства), но снова столкнулся с сопротивлением таких советских корейцев, как Пак Чхон-ок, Пак Ён-бин и Пак Чжон-э.

Для нас сейчас очевидно, что Ким Ир Сен настаивал на введении Чхве Ён-гона в состав Политбюро потому, что такое решение усилило бы позиции бывших маньчжурских партизан, в руки которых постепенно переходила вся полнота власти в стране. Однако на пути к возвышению Чхве Ён-гона имелось одно серьезное, хотя и чисто формальное препятствие. Официально считалось, что Чхве Ён-гон вообще никогда не состоял в Трудовой партии Кореи, не говоря уже о ее Центральном Комитете. С 1946 г. он был лидером Демократической партии, одной из двух «непролетарских партий», которые формально существовали в КНДР.

Демократическая партия была основана известным правым националистом Чо Ман-сиком в ноябре 1945 г. В течение некоторого времени Демократическая партия являлась реальной политической силой, которая по многим вопросам даже осмеливалась противостоять советской военной администрации и ее протеже — местным коммунистам. Этот недолгий период независимости партии закончился в январе 1946 г., когда Чо Ман-сик вступил в прямой конфликт с советскими властями, резко выразив несогласие с обсуждавшимися тогда планами установления формальной опеки над Кореей. Этот конфликт с советской военной администрацией завершился арестом Чо Ман-сика. После этого Демократическая партия была подвергнута чисткам, но сохранилась в качестве особой политической структуры. Это было сделано для того, чтобы сохранить видимость широкого Единого фронта, а также, чтобы держать под контролем значительное число потенциально враждебных элементов, которые тяготели к якобы «некоммунистической», но официально разрешенной партии. Чхве Ён-гон, бывший маньчжурский партизан-коммунист, в свои школьные годы был учеником Чо Ман-сика и в ноябре 1945 г. по настоянию властей был назначен заместителем Чо Ман-сика в Демократической партии. После ареста Чо Ман-сика Чхве Ён-гон автоматически стал новым руководителем партии. В этом качестве, как лидер «дружественной партии», он играл важную роль в формально-ритуальной части северокорейской политики и даже официально занимал должность командующего северокорейскими вооруженными силами в начале Корейской войны. Однако в отличие от Ким Таль-хёна, руководителя другой «дружественной партии» Чхондогё-чхонудан, Чхве Ён-гон обладал и вполне реальным политическим влиянием. Будучи партизаном-коммунистом с маньчжурским стажем, старым и испытанным соратником Ким Ир Сена, он являлся одним из самых видных представителей партизанской фракции в руководстве ТПК (и это при том, что формально он не входил ни в это руководство, ни в партию вообще).

К середине 1950-х гг. Демократическая партия выполнила свою отвлекающую роль и, по сути, прекратила свое существование в виде политической партии. Численность ее быстро уменьшалась, чему сознательно способствовало и ее собственное руководство. В новой ситуации не было необходимости держать политика Чхве Ён-гона в такой, в общем-то, малозначительной организации.

Понятно, что с самого начала Чхве Ён-гон был «агентом влияния» ТПК в Демократической партии, и его главной задачей было не допускать превращения Демократической партии в независимую политическую силу. Вопрос о том, был ли Чхве Ён-гон одновременно и членом ТПК, остается открытым. Некоторые документы позволяют предполагать, что Чхве Ён-гон даже формально, хотя и негласно, считался членом ТПК в те времена, когда он был главой Демократической партии. Например, в одном из документов советского посольства, составленном в мае 1956 г., содержится достаточно недвусмысленнное заявление на этот счет: «Посольству известно, что, будучи председателем ЦК Демократической партии, Цой Ен Ген (Чхве Ён-гон. — А. Л.) являлся членом Трудовой партии Кореи». Другим подтверждением этого предположения может служить разговор, который состоялся в ноябре 1957 г., когда сотрудник советского посольства встретился с Нам Он Еном (Нам Семен Тимофеевич), одним из руководителей северокорейской разведки. Он сообщил о начинающейся реорганизации своего ведомства, причем из беседы выяснилось, что на тот момент главой одной из северокорейских разведывательных служб был Тен Сон Он, который официально считался заместителем председателя ЦК Демократической партии Северной Кореи. На недоуменный вопрос советского дипломата Нам Он Ен ответил: «[Тен Сон Он] был раньше заместителем Цой Ен Гена в Демократической партии, но сейчас он там фактически не работает, да и не имеет ничего общего с Демократической партией, т. к. он старый коммунист и так же, как и Цой Ен Ген был в Демократической партии по заданию ЦК Трудовой партии Кореи».

Даже если Чхве Ён-гон не был членом ТПК в строгом смысле, то есть не имел партбилета и не значился в соответствующих списках, его принадлежность к ТПК была вопросом чисто техническим. Если уж советские дипломаты не имели сомнений по поводу фактической принадлежности Чхве Ён-гона к Трудовой партии, то маловероятно, чтобы высокопоставленные партработники из числа советских корейцев оставались в неведении относительно его истинной роли. Однако формальное членство Чхве Ён-гона в Демократической партии давало им великолепный повод для того, чтобы выступить против его введения в состав Политсовета (Политбюро) ЦК ТПК — и они использовали этот повод с максимальной эффективностью. Вопрос о партийности Чхве Ён-гона часто упоминался в тех дискуссиях, что развертывались за закрытыми дверями пхеньянских партийных кабинетов в 1955–1956 гг.

Кроме этого, советские корейцы утверждали, что Чхве Ён-гон не справится с новым назначением из-за своего недостаточного образования, указывали на проблемы, которые в прошлом возникали из-за его «слабой работы». С полной уверенностью согласиться с этими обвинениями или опровергнуть их сейчас невозможно, однако следует напомнить, что среди бывших партизан Чхве Ён-гон был едва ли не самым образованным человеком. Так что, скорее всего, дело было вовсе не в личных недостатках Чхве Ён-гона, а в его политической позиции.

Решительное противодействие продвижению Чхве Ён-гона отражало главную проблему северокорейской политики того времени — постоянные конфликты фракций. Чхве Ён-гона рассматривали как давнего противника советской группировки — и, скорее всего, не без оснований. Еще в 1954 г. Чхве Ён-гон, действуя совместно с лидером яньаньской фракции Чхве Чхан-иком, попытался добиться удаления нескольких заметных советских корейцев с их постов (по крайней мере, в этом его тогда подозревали сами руководители советской группировки). Понятно, что советские корейцы не слишком стремились увидеть на одном из высших государственных постов человека, считавшегося их недоброжелателем. С точки же зрения Ким Ир Сена, попытка воспрепятствовать повышению Чхве Ён-гона была направлена на ослабление позиций бывших партизан и поэтому была сродни открытому вызову его собственной власти.

Однако, как уже отмечалось, главной политической проблемой для Ким Ир Сена была угроза, исходящая от десталинизации, которая развертывалась в Москве. Многие действия партработников из числа советских корейцев в середине 1950-х гг. только усиливали подозрения Ким Ир Сена, который опасался, что советские корейцы послужат каналом распространения новых московских веяний в Северной Корее. Из документов посольства видно, что многие из них начали в 1955 г. открытое обсуждение вопросов, связанных с культом личности. Некоторые даже настаивали на том, что кампанию по борьбе с «культом личности» следует развернуть и в КНДР. Многие советские корейцы принимали официальные лозунги за чистую монету, но иногда мотивы их деятельности были не столь альтруистическими, так как некоторые надеялись извлечь выгоду из этих новых условий. Тем не менее и идеалисты, и оппортунисты поддались новым веяниям, идущим из Москвы, новой атмосфере надежды и ожидания перемен. В некоторых случаях умудренные жизнью политики демонстрировали поразительную наивность. Так, Пак Ён-бин, назначенный в феврале 1955 г. на пост главного идеолога партии — заведующего Отделом агитации и пропаганды ЦК ТПК, отважился предложить Ким Ир Сену положить конец излишнему восхвалению Ким Ир Сена. Годом позже сам Пак Ён-бин так описал этот эпизод: «Во всей печати у нас неправильно освещается вопрос о роли народных масс и роли личности в истории. Главным и определяющим в борьбе за объединение Кореи, за строительство новой жизни отводится не народным массам, а Ким Ир Сену. Я, а также Пак Чан Ок в возможных и подходящих выражениях и в своих действиях высказывали неправильность такого направления нашей идеологической работы.

Когда меня утвердили в должности зав. отделом агитации и пропаганды ЦК ТПК (февраль 1955 г.), то я непосредственно столкнулся с этим вопросом. На одном из заседаний Политсовета я официально поставил вопрос о необходимости выступить в печати с разъяснением по данному вопросу. Ким Ир Сен согласился с этим предложением. На очередном совещании работников ЦК я информировал об указаниях Ким Ир Сена по этому вопросу. В данное время я могу сказать, что после моего ухода из ЦК в печати снова и в более широком масштабе стал возвеличиваться культ личности». Понятно, что эти идеи едва ли могли понравиться будущему Великому Вождю, Солнцу Нации. Как сказал Пак Ён-бин, «Думаю, что т. Ким Ир Сен на мое предложение отнесся болезненно» (стиль оригинала).

Советские корейцы, находившиеся на менее значительных постах, тоже проявляли признаки «зараженности» опасными идеями десталинизации. В декабре 1955 г. за разговоры о культе личности со своими сотрудниками был уволен главный редактор журнала «Новая Корея» (пропагандистский еженедельник, выходивший на ряде иностранных языков) Сон Чин-пха. Любопытно то, что он был заодно обвинен и в… «антисоветских настроениях», так что секретарь партийной организации редколлегии назвал Сон Чин-пха «антисоветским элементом». Кроме того, Сон Чин-пха обвинили во «враждебных действиях» по отношению к Хан Соль-я, который тогда являлся председателем Союза писателей КНДР. В частности, Сон Чин-пха обвинили в том, что он якобы препятствовал публикации романа Хан Соль-я «Тэдонган». В результате Сон Чин-пха уволили с должности главного редактора журнала и исключили из партии. Позднее он обратился за разрешением вернуться в СССР. Это разрешение ему было сначала дано, но позже с одобрения советского посольства аннулировано корейскими властями, так что Сон Чин-пха отправился в сельскую местность для «трудового перевоспитания». Этот термин не означал тюремного заключения: Сон Чин-пха отправили заниматься физическим трудом в качестве рабочего на одном из промышленных предприятий за пределами Пхеньяна (очевидное влияние маоистского Китая, с его верой в очистительную силу неквалифицированного физического труда).

В связи с делом Сон Чин-пха мы впервые сталкиваемся с именем Хан Соль-я и вообще с «литературной темой», которой предстояло сыграть такую значительную роль в событиях конца 1955 г. и начала 1956 г. Положение северокорейской литературы этого периода было плачевным даже по сравнению с литературой других «стран народной демократии». Не случайно все попытки продавать переводные северокорейские произведения в Советском Союзе и других социалистических странах оказывались коммерчески убыточными: несмотря на все усилия государственной пропаганды и щедрые дотации, северокорейская литература не воспринималась всерьез даже в «братских социалистических странах», в которых читатели, казалось бы, привыкли к крайне идеологизированным литературным текстам.

В административном отношении литература и искусство в КНДР были организованы в соответствии с советскими традициями. Решающую роль играл могущественный Союз писателей, своего рода квазигосударственное «министерство литературы», которому принадлежал ряд издательств и которое занималось как материальным обеспечением писателей, так и идеологическим руководством литературой. Членство в Союзе писателей было немалой привилегией, и только полноправным членам Союза был открыт доступ к публикации произведений в ведущих издательствах и журналах. Кроме того, контроль над литературным процессом осуществляли и официальные органы цензуры, аппарат Министерства культуры и пропаганды (оно именовалось именно так!), а также соответствующие подразделения партийной бюрократии. В середине 1950-х гг. решающую роль в этой системе играл Хан Соль-я, председатель Союза писателей КНДР, который на тот момент являлся самой влиятельной фигурой на северокорейской культурной сцене.

Писателем Хан Соль-я был весьма посредственным, но зато он проявил немалые таланты политика и показал себя в высшей степени ловким карьеристом. Хан Соль-я родился на Юге и в молодые годы увлекался левыми идеями, весьма популярными среди корейской интеллигенции на рубеже 1920-х и 1930-х гг., когда даже колониальная администрация сквозь пальцы смотрела на заигрывание с марксизмом (постольку, поскольку такое заигрывание не вело к прямым политическим акциям). Вскоре времена изменились, писать о героических организаторах забастовок и о страданиях корейских крестьян стало опасно, но Хан Соль-я быстро сориентировался в ситуации и к концу 1930-х гг. уже был известным прояпонским автором, романы которого повествовали о том, как много Японская империя делала для своей колонии. Как и многие из его собратьев-интеллигентов, в 1945 г. он опять совершил очередной поворот на 180° и вскоре оказался у руля северокорейской литературной политики. Несмотря на свое «южное» происхождение, с самого начала своей карьеры на Севере Хан дистанцировался от бывших подпольщиков из внутренней группировки и стал одним из самых первых и самых рьяных творцов культа личности Ким Ир Сена. Эта тактика помогла ему не только уцелеть во время ликвидации внутренней группировки, но и получить официальное признание в качестве «величайшего писателя современной корейской литературы». Этот титул он теоретически разделял с романистом Ли Ки-ёном («Ли Ги Ен» в советских текстах того времени), но последний, будучи куда более талантливым писателем, сознательно и последовательно сторонился административных интриг. Однако все усилия, все восхваления Ким Ир Сена в конечном счёте оказались бесполезными: в 1962 г. Хан Соль-я неожиданно исчез, его книги были изъяты из библиотек, а его имя не упоминалось в Северной Корее в течение нескольких десятилетий. Причины его исчезновения остаются неизвестны и по сей день. Однако все это случилось позже, а в 1954–1958 гг. Хан Соль-я был на пике своей карьеры и сыграл важную роль в кампании против советских корейцев.

Хан Соль-я и его окружение (включавшее в числе прочих критика Ом Хо-сока и писателя Пак Си-ёна) с конца 1940-х гг. являлись наиболее влиятельной частью северокорейской литературной бюрократии. Главными конкурентами этой группы выступали южнокорейские авторы, которые прибыли в Пхеньян в 1945–1950 гг. и были тесно связаны с партработниками из внутренней группировки. К числу этих авторов относились Лим Хва, Ким Нам-чхон, Ли Тхэ-чжун, а также ряд менее известных и менее влиятельных писателей. Судьбу этой группы в конечном счете определили их давние связи с южнокорейскими коммунистами. Один из них — Лим Хва стал обвиняемым на «большом процессе» 1953 г. и вместе с другими бывшими руководителями южнокорейских подпольщиков был приговорен к смертной казни. После репрессий, которые обрушились на внутреннюю группировку в 1953–1954 гг., ее бывшие сторонники лишились политического прикрытия и оказались беззащитными перед нападками Хан Соль-я и его окружения. После 1953 г. литературные произведения сторонников репрессированных подпольщиков подвергались в КНДР сокрушительной политической критике.

Официальные критики находили в текстах Ким Нам-чхона, Ли Тхэ-чжуна, Лим Хва и других опальных авторов множество «идеологических ошибок» и даже «подрывную пропаганду». Попавшие в немилость писатели-южане изображались как бывшие коллаборационисты и сторонники японского колониального режима, которые после освобождения естественным образом превратились в пособников «американского шпиона» Пак Хон-ёна. Излишне говорить, что обвинения в «литературном вредительстве» и в попытках «протащить враждебную пропаганду» были безосновательными. Большинство тех сочинений, которые опальные писатели опубликовали после 1945 г., представляли собой скучную и крайне политизированную пропаганду, и в этом отношении не слишком отличались от произведений Хан Соль-я и его сторонников. Единственное отличие заключалось в том, что Ли Тхэ-чжун и Ким Нам-чхон были заметно талантливее своих преследователей — но даже и это обстоятельство не очень сказывалось на их поздних произведениях. Выдвинутые против них обвинения в коллаборационизме в период до 1945 г. содержали в себе немалую долю истины, но они были бы справедливы и в отношении самих обвинителей. Действительно, некоторые сочинения, написанные Ли Тхэ-чжуном в военные годы, содержат пропаганду величия Японской империи, но яркие описания самоотверженности японских солдат присутствуют и в рассказах, которые в то же самое время писал Хан Соль-я (а также в первом варианте его автобиографического романа «Башня»).

В целом, конфликт между южнокорейскими писателями и приверженцами Хан Соль-я был результатом столкновения писательских амбиций. Личные отношения между некоторыми известными южнокорейскими писателями и Хан Соль-я испортились еще в начале 1930-х гг., и ожесточенная борьба за влияние в литературной бюрократии Северной Кореи едва ли могла способствовать улучшению этих отношений. Падение внутренней группировки означало, что противники Хан Соль-я лишились политической поддержки, чем руководство северокорейской литературной бюрократии и воспользовалось. Здесь наглядно проявилась тесная связь между большой политикой и политикой литературной. Сначала, в 1954–1955 гг. события «большой политики» (расправа с Пак Хон-ёном и его «внутренней группировкой») дали Хан Соль-я удобный повод устранить своих литратурно-политических соперников. Впоследствии, в 1955–1956 гг., возникла зеркальная ситуация: реальные или выдуманные проблемы в литературной области были использованы как предлог для атаки на политическую группировку (на советских корейцев), хотя реальные причины этой атаки лежали в политике большой.

Как мы увидим далее, открытое наступление на политические позиции советских корейцев началось в декабре 1955 г., но есть основания полагать, что подготовка к нему началась несколькими месяцами ранее. В апреле 1955 г. в ходе очередного пленума ЦК ТПК Пак Чхан-ок, глава северокорейского Госплана и фактический лидер советских корейцев, был подвергнут критике за то, что он якобы представил руководству неправильные (чересчур оптимистичные) данные о состоянии дел в сельском хозяйстве КНДР. Эти обвинения были связаны с голодом 1955 г., но на настоящий момент не ясно, в какой степени Пак Чхан-ок действительно несет ответственность за искажение статистических данных. Вполне возможно, что председатель Госплана фальсифицировал отчетность, но не исключено, что ему досталась роль того самого «стрелочника», ведь в условиях голода, о котором в руководстве знали все, Ким Ир Сену было необходимо отвести обвинения от своей персоны и найти подходящих виновных.

На том же апрельском пленуме попал в немилость и Пак Ир-у, «человек Мао в Корее» и видный руководитель яньаньской фракции. В июле Пак Ир-у был помещен под домашний арест, а дальнейшая его судьба на настоящий момент неизвестна, хотя из косвенного замечания в позднейшем письме Ли Сан-чжо создается впечатление, что Пак Ир-у был спасен в результате вмешательства китайской дипломатии.

В августе Ким Ир Сен уже собирал досье на Пак Чхан-ока. 24 января 1956 г. Пак Ый-ван сказал советскому дипломату, что «[в]от уже более двух месяцев ЦК ТПК и почти все первичные парторганизации занимаются обсуждением поведения ряда советских корейцев». Если «два месяца», о которых упомянул Пак Ый-ван, соответствуют действительности, то кампания или, по крайней мере, подготовка к ней, началась в ноябре 1955 г.

То, что именно Пак Чхан-ок стал главной целью запланированной атаки, объясняется, вероятно, его ведущим положением среди советских корейцев и его явным стремлением к лидерству. 21 ноября Ким Ир Сен подверг критике работу северокорейского Госплана, во главе которого стоял Пак Чхан-ок. Несколькими днями позже Ким встретился с ним для личной беседы. По словам самого Пак Чхан-ока, Ким Ир Сен разговаривал с ним довольно враждебным тоном. При этом он вовсе не касался проблем экономического планирования, но охотно рассуждал на тему прошлых «ошибок» в литературной политике, которая не имела прямого отношения ни к Пак Чхан-оку, ни к большинству советских корейцев. Он обвинял Пак Чхан-ока в излишнем внимании к идеологически подозрительным авторам-южанам, а также в том, что советские корейцы не оказали достаточной поддержки Хан Соль-я и иным «политически правильным» авторам. Этот разговор был предвестником приближающейся кампании.

2 декабря 1955 г. в Пхеньяне начался пленум Центрального Комитета ТПК. Пленумы ЦК созывались несколько раз в год для обсуждения наиболее важных вопросов политической стратегии, причем за закрытыми дверями допускалась определенная степень откровенности. Кроме того, Центральный Комитет был местом, где высшие партийные руководители могли делать достаточно решительные и критические политические заявления и где текущую ситуацию можно было анализировать куда более нелицеприятно, чем на открытых мероприятиях.

Декабрьский (1955) пленум продолжался два дня, 2 и 3 декабря, но официальное сообщение о нем появилось в «Нодон синмун» только 7 декабря. В пронизанной духом секретности политической культуре тех лет подобные задержки не были редкостью (более того, они являлись вполне обычной практикой). Они вполне соответствовали и советской политической традиции того времени. И краткое официальное сообщение в «Нодон синмун», и последующие публикации северокорейской печати упоминали только два пункта повестки дня декабрьского (1955) пленума: вопрос о подъёме производительности сельского хозяйства и «организационный вопрос» (кор. «чочжик мунчже» — на коммунистическом бюрократическом жаргоне это несколько неопределенное выражение обычно употреблялось в отношении назначений и отставок). Появление в повестке дня сельскохозяйственной темы было вполне естественно в свете того, что творилось в северокорейской деревне в начале 1955 г. Кроме обсуждения вопросов, касающихся сельского хозяйства, пленум объявил о созыве в следующем году третьего съезда ТПК. На протяжении последующих двух месяцев официальная пресса упоминала декабрьский пленум лишь в связи с темами, которые были связаны с сельским хозяйством, и только в середине февраля в печать стали проникать намеки на то, что на пленуме рассматривались и другие вопросы.

Большинство материалов посольства показывают, что на пленуме речь шла отнюдь не о сельском хозяйстве. В этих документах проблемы сельского хозяйства упоминаются редко, если упоминаются вообще, основное же внимание уделяется тому обстоятельству, что пленум обсуждал «ошибки» некоторых высокопоставленных должностных лиц в литературной политике. При этом все без исключения обвиняемые — Пак Чхан-ок, Ки Сок-пок, Пак Ён-бин, Чон Юль и Чон Тон-хёк — были видными членами советской фракции. Кроме того, еще один член советской фракции — Ким Ёль — был обвинен в финансовых злоупотреблениях и исключен из Центрального Комитета и ТПК (позже в отношении него было открыто уголовное дело).

Главным вопросом пленума стала «ошибочная политика» в области литературы, которая якобы проводилась советскими корейцами. Однако нападки не ограничивались только литературными вопросами, так как советским корейцам были предъявлены и другие, более серьезные обвинения. По тем замечаниям, которые Пак Чхан-ок вскоре сделал в беседе с советским дипломатом, нетрудно понять суть выдвинутьгх против него обвинений: «Я не могу согласиться с рядом обвинений, которые выдвинуты против меня в этом решении […] я никогда не вел фракционной борьбы и не выступал против политики партии. Не извращал политику партии в отношении единого фронта, не вставал на путь примирения и сговора с врагами. Все эти десять лет работы в Корее я не жалея себя боролся за политику партии». Хан Соль-я нападал на советских корейцев с особой яростью. Информация, предоставленная посольству участниками пленума, позволяет говорить о том, что в числе наиболее активных обвинителей был сам Ким Ир Сен.

Не совсем понятно, почему в качестве предлога для нападения на советских корейцев Ким Ир Сеном была выбрана именно политика в области литературы. Такой выбор представляется странным, даже парадоксальным, потому что большинство советских корейцев, будучи выпускниками советских техникумов и институтов, не имели полноценного корейского образования и в некоторых случаях даже не могли на должном уровне писать по-корейски. Мало кто из них имел сколько-нибудь ясное представление о современной им северокорейской литературе. Работа большинства советских корейцев тоже была слабо связана с культурной политикой, которая до 1953–1954 гг. оставалась полем деятельности внутренней и яньаньской фракций. Эта ситуация вполне понятна, так как именно у членов этих двух фракций обычно имелось хорошее гуманитарное корейское образование, в то время как у представителей двух других фракций с этим были проблемы: бывшие партизаны в своем большинстве не имели даже среднего образования, а советские корейцы хотя обычно и были неплохо образованы, но принадлежали к русско-советской культурной традиции.

Правда, многие партработники из числа советских корейцев в отдельные периоды своей деятельности в КНДР занимались вопросами идеологии и в этом качестве иногда касались и литературных дел. В 1952 г. и 1953 г. такие «идеологические работники», как Пак Чхан-ок (глава отдела пропаганды и агитации Центрального Комитета), Ки Сок-пок (главный редактор «Нодон синмун») и Чон Юль (зам. министра культуры и пропаганды) участвовали в нескольких дискуссиях по вопросам литературной политики. Они, в частности, критиковали Хан Соль-я и его приверженцев (включая знаменитую танцовщицу Чхве Сын-хи) или же пытались защитить противников Хан Соль-я от его гнева. В одном таком случае Ки Сок-пок выступил на защиту рассказа Ким Нам-чхона «Мёд», который был подвергнут разгромной критике. В рассказе речь шла о том, как раненый солдат Корейской народной армии укрывается в крестьянском доме, где его выхаживает крестьянка. Сюжет этот, вполне реальный и неоднократно использованный в советской военной литературе, вызвал раздражение официальной критики, которая утверждала, что доблестные солдаты северокорейской армии никогда бы бросили раненого товарища. Реально вся эта кампания была развязана все тем же Хан Соль-я, известным ненавистником Ким Нам-чхона.

Однако в целом участие советских корейцев в литературной политике было ограниченным. Хотя некоторые современные историки северокорейской литературы изображают партработников, их советскую фракцию, как решительных сторонников Ли Тхэ-чжуна, Ким Нам-чхона и других опальных писателей, очевидно, что связи советских корейцев с южнокорейскими писателями не были очень сильными. Кажется, что степень близости между политиками из советской группировки и опальными литераторами из числа бывших подпольщиков преувеличена историками, в том числе и потому, что связи этих двух групп постоянно подчеркивались официальной северокорейской пропагандой.

Даже если советские корейцы и были на ранних этапах каким-либо образом вовлечены в споры по поводу литературной политики, к концу 1955 г. эти столкновения по большей части были забыты. В феврале 1956 г. на это обстоятельство в беседе с Ким Ир Сеном прямо указывал Пак Ый-ван: «т. Пак Чан Ок действительно является способным и волевым работником и, если он допускал ошибки, — а их у него было много — грубость, зазнайство, бюрократизм и т. д., то они, эти ошибки, как раз за последние полтора-два года проявлялись меньше, чем это было в 1950–1953 гг., что т. Пак Чан Ок значительно улучшил свою работу, освоил такой большой участок работы, как Госплан и т. д. И вот тогда, когда человек значительно выправился и лучше стал работать, ему начинают предъявлять обвинения 7-8-летней давности. Это вот мне не понятно». «Семь или восемь лет назад», — это, конечно, преувеличение, но фактом остается то обстоятельство, что к 1955 г. с проблемами литературы или искусства были связаны лишь немногие советские корейцы. В декабре 1955 г. Пак Чхан-ок был Председателем Государственного планового комитета (Госплана) КНДР, Ки Сок-пок являлся начальником военной академии, а Ким Чэ-ук занимал пост заместителя министра сельского хозяйства. Один лишь Пак Ён-бин, будучи главой отдела агитации и пропаганды ЦК ТПК, был непосредственно связан с литературой, косвенно отвечая за политику в сфере культуры и идеологии. Все остальные обвиняемые были далеки от корейского искусства.

Атака на советских корейцев не была внезапной, она подготавливалась в течение некоторого времени. Выше уже упоминалось, что, по словам Пак Чхан-ока, сбор соответствующих материалов руководство начало еще в августе 1955 г. Подготовка кампании продолжалась на протяжении всей осени. В частности, в октябре 1955 г. Ким Ир Сен предложил Пак Чхан-оку представить доклад о деятельности Союза писателей Кореи. Очевидно, что это предложение являлось ловушкой: скорее всего, Ким Ир Сен планировал вынудить Пак Чхан-ока высказать свое мнение о литературе, чтобы впоследствии использовать эти его высказывния для придания обвинениям против советских корейцев большей основательности. Тот факт, что Ким Ир Сен обратился с этим предложением в октябре, в очередной раз показывает, что подготовка к атаке на Пак Чхан-ока и других советских корейцев началась за несколько месяцев до декабрьского пленума. Однако в октябре Ким Ир Сену не удалось завлечь Пак Чхан-ока в западню, тот заявил, что «совершенно не знаком с деятельностью указанного союза и недостаточно знаком с литературой корейских писателей. На этом разговор и кончился». Маловероятно, чтобы Пак Чхан-ок почувствовал ловушку, по всей видимости, его ответ был просто честным признанием некомпетентности в литературных делах.

Возможно, что «ошибки в руководстве литературной политикой» в качестве предлога для начала кампании были выбраны Ким Ир Сеном под влиянием известной советской кампании 1946–1948 гг., направленной на разоблачение и пресечение инакомыслия среди интеллигенции. Ким Ир Сен и другие высокопоставленные северокорейские руководители сохранили яркие воспоминания об этой кампании, которая контролировалась и направлялась А. А. Ждановым, многолетним покровителем первого советского посла в Пхеньяне Т. Ф. Штыкова. С другой стороны, на образ мыслей и на решения Ким Ир Сена могла повлиять и «кампания по исправлению стиля», которую проводил Мао в начале 1940-х гг. (там тоже в качестве предлога использовались литература и искусство). Если принять во внимание необычно активную позицию, которую занял тогда Хан Соль-я, то можно допустить, что этот «официальный гений» тоже имел некоторое влияние на планы Ким Ир Сена и мог оказать влияние на выбор темы для готовившейся кампании. В любом случае, конкретная тема кампании была вопросом тактическим. Важным было то, кто будет подвергаться критике, чье влияние будет ограничиваться. Вопрос о том, какие обвинения будут для этого использованы, был второстепенным.

Декабрьский пленум был только началом кампании. В соответствии с давно установившейся традицией, ее следовало развивать дальше. Следующим шагом было многочисленное собрание партийных работников высшего звена, которое, по сведениям посольства, прошло в Пхеньяне 27–28 декабря и официально именовалось «расширенным Президиумом Центрального Комитета ТПК». Не вполне ясно, что означает термин «президиум» в некоторых советских документах, но похоже, что он относится к Президиуму ТПК. В отличие от КПСС ТПК имела тогда трехзвенную структуру руководящих органов: Центральным Комитетом руководил Президиум (в 1953 г. он насчитывал 13 человек), который, в свою очередь, контролировался Политическим Советом (только 5 человек в 1953 г.). Эта система была отменена Третьим съездом ТПК в 1956 г., но позднее восстановлена. В общем, разделение на Постоянный Комитет и Политсовет соответствовало советскому разделению на «членов Политбюро» и «кандидатов в члены Политбюро» (даже упоминавшиеся выше пропорции были примерно теми же, что и соотношение «членов» и «кандидатов в члены» в Политбюро ЦК КПСС). Обычно Президиум был малочисленным органом, но в некоторых случаях происходили «расширенные заседания», на которые рассылались персональные приглашения, в том числе и видным партийным деятелям. В декабре 1955 г. собралось необычайно большое число участников — более четырехсот двадцати человек.

Хорошо известно, что 28 декабря 1955 г. стало датой важного события в северокорейской истории. Это день, когда был создан или, скорее, получил новое значение термин «чучхе», который в будущем стал названием северокорейской официальной идеологии. 28 декабря Ким Ир Сен произнес длинную речь, озаглавленную «Об устранении формализма и догматизма в идеологической работе и укреплении чучхе». Первоначально речь эта не была опубликована в открытой печати и предназначалась для закрытого распространения среди партийных работников. Об этом можно догадаться, просмотрев публикации официальной прессы того периода: в северокорейских газетах начала 1956 г. можно обнаружить туманные ссылки на некие «высказывания Ким Ир Сена», сопровождаемые цитатами, которые взяты, как мы теперь знаем, из речи 28 декабря.

Например, 29 января 1956 г. «Нодон синмун» на второй странице опубликовала статью о конференции, проведенной пхеньянским горкомом ТПК. Было указано, что эта конференция прошла «недавно», но конкретной даты в статье не называлось. Конференция была посвящена борьбе против формализма (кор. хй&нъсикчжуыи) и догматизма (кор. кёчжочжуыи) — те же ключевые слова использовались в речи Ким Ир Сена от 28 декабря. При этом показательно, что сам термин «чучхе» в статье не упоминался. В статье содержались ссылки на «недавние» (кор. чхвегын) замечания Ким Ир Сена о необходимости борьбы с этими двумя пороками, но где и когда он сделал эти замечания, не указывалось. Однако использованные в статье формулировки показывают, что автор текста в газете хорошо знал речь 28 декабря. Некоторые части статьи практически являлись скрытыми цитатами из речи. Например, в статье провозглашается необходимость «устранения формалистских и догматических ошибок» (кор. хйбнъсикчжбкимйб кёчжочжуыи кёльхам-ыль тхвечхи-хаго), что является прямой перефразировкой заглавия речи Ким Ир Сена (кор. кёчжочжуыи-ва хйбнъсикчжуыи-рыль тхвечхихаго).

Отсутствие упоминаний «чучхе» в этой статье является типичным. Термин «чучхе», столь знаменитый впоследствии, вообще мало использовался в этих ранних публикациях. Новое истолкование этого термина как главного политического и идеологического понятия появилось гораздо позднее. В течение первых нескольких месяцев ключевыми словами были, скорее, «формализм» и «догматизм», а не «чучхе».

Прошло несколько лет, прежде чем слово «чучхе» превратилось в главный северокорейский идеологический и политический термин, а для обозначения особой идеологии его стали применять вообще десятилетием позже. В «Популярном словаре политических терминов», изданном в Пхеньяне в 1959 г., то есть через четыре года после «декабрьской речи», слово «чучхе» отсутствует вовсе. В «Словаре корейского языка» (1961–1962) это слово присутствует и имеет среди прочих современное определение слова как названия политической идеологии, однако это значение еще считается второстепенным. Превращение «чучхе» в относительно стройную идеологию, а затем и в официальную философию КНДР произошло только во второй половине 1960-х гг. благодаря масштабным коллективным усилиям пхеньянских идеологов.

Тем не менее именно речь Ким Ир Сена от 28 декабря стала первым официальным текстом, в котором содержались недвусмысленные упоминания принципа «чучхе». В последующие десятилетия официальная пропаганда стала утверждать, что Ким Ир Сен использовал этот принцип (и даже создал «философию» чучхе) еще в годы маньчжурской кампании, но эти утверждения не подтверждаются никакими документами, так что днем появления чучхе можно считать именно 28 декабря 1955 г. Впоследствии речь эта много раз издавалась и переиздавалась (в каждом случае в отредактированном виде, с соответствующими поправками). Несмотря на все политическое и историческое значение речи от 28 декабря, последующие официальные публикации по каким-то причинам хранили молчание относительно точных обстоятельств, при которых эта речь была впервые произнесена. И поныне в официальных публикациях упоминается лишь, что это была «речь перед партийными агитаторами и пропагандистами» (кор. танъ сОнчжбн сбнжонъ ильгун апх-есо хан йбнсбль).

Поскольку маловероятно, чтобы в один и тот же день Ким Ир Сен одновременно выступил на двух разных собраниях, можно с уверенностью предположить, что его знаменитая «речь о чучхе» была произнесена на том мероприятии, которое в советских документах описывалось как «расширенный Президиум ЦК ТПК», созванный для обсуждения литературной политики. К сожалению, в советских документах содержится лишь максимально сжатое изложение выступления Ким Ир Сена на «расширенном Президиуме», и с абсолютной уверенностью установить тождественность этого выступления и знаменитой «чучхейской речи» 28 декабря не представляется возможным. Однако это предположение очень вероятно. Эту гипотезу подтверждает и содержание речи 28 декабря, которое известно из последующих публикаций ее текста.

В своей основе «речь 28 декабря» была националистической, с частыми обращениями к национальному чувству и патриотизму, ее основой был призыв к всемерному изучению корейской истории и культуры. Ким Ир Сен прямо заявлял, что чрезмерное восхваление всего советского и/или русского наносит ущерб развитию корейской культуры и умаляет национальное величие Кореи. Это замечание, несмотря на то, что было адресовано узкому кругу высокопоставленных партработников, означало радикальный разрыв с политикой предшествующего десятилетия, важным компонентом которой являлось безоговорочное прославление СССР. Большая часть речи посвящалась критике Пак Чхан-ока, Ки Сок-пока и Пак Ён-бина — главных «отрицательных героев» начавшейся кампании. Они обвинялись в том, что в недостаточной мере были корейскими патриотами, а также в том, что были слишком либеральными по отношению к буржуазной идеологии и искусству, и поддерживали таких «реакционных» писателей, как Ли Тхэ-чжун. Кроме того, Ким Ир Сен утверждал, что Пак Ён-бин под влиянием советской теории «мирного сосуществования» предпринял попытку смягчить позицию КНДР в отношении американского империализма. Хотя Ким Ир Сен не отважился критиковать саму теорию «мирного сосуществования» в целом, он достаточно ясно намекнул на то, что эта теория неприемлема для условий Кореи. Особо досталось Пак Чхан-оку. По словам Ким Ир Сена, Пак Чхан-ок, «связавшись с реакционным буржуазным писателем Ли Тхэ-чжуном», «[не желал] изучать культуру и историю нашей страны». Ким Ир Сен подчеркнул, что Пак Чхан-ок и не мог правильно применить термины, заимствованные из классического китайского языка (ханмуна) из-за недостатка классического школьного образования (последнее утверждение было верным в отношении подавляющего большинства корейцев, получивших образование за границей). Кроме этого, в речи содержался стандартный набор обвинений против давно умершего «раскольника» Хо Ка-и и недавно казненного «шпиона» Пак Хон-ёна (он был расстрелян приблизительно двумя неделями ранее, около 15 декабря 1955 г.).

Формально посвященная политике в области культуры эта речь затрагивала и более важные проблемы. Речь содержала руководство к действию для партийной номенклатуры: северокорейская партия и государство должны быть «национализированы» и приведены в соответствие с национальными традициями и в их политически правильной, «прогрессивной» интерпретации. Северокорейский коммунизм должен быть превращен в национальную (и даже где-то националистическую) идеологию. Пришло время покончить с автоматическим копированием советских образцов и с обязательной русофилией, Северной Корее следует создать свой вариант коммунистической идеологии, который бы ставил ее национальные интересы выше интересов иных стран, в том числе и СССР. Эти идеи были крайне привлекательны для партийных руководителей среднего и низшего эшелонов, которые в отличие от партработников высшего звена родились и выросли в Корее, получили в лучшем случае только среднее образование и не имели опыта жизни за границей. Происходившее в Корее для них было в первую очередь революцией национальной, а никак не частью некоего глобального процесса. Выступив главным выразителем этих идей, Ким Ир Сен (сам «местный» кореец, уроженец пхеньянских окраин) позиционировал себя как защитника «корейского духа» и корейской самобытности от иностранного вмешательства и его внутренних проводников. Это позволяло ему активно разыгрывать националистическую карту для того, чтобы таким образом ограничить опасное советское влияние. Впрочем, было бы упрощением считать, что Ким Ир Сен в своих действиях руководствовался одним только циничным политическим расчетом. Можно предположить, что во многом поворот к национализму отражал искренние воззрения самого Ким Ир Сена. Тем не менее момент для апелляции к национальным чувствам был выбран весьма умело. К концу 1955 г. советское влияние стало ассоциироваться не только с назойливым насаждением русской культуры (по поводу которого в речи Ким Ир Сена содержится немало ехидных и, по сути, верных замечаний), но и с проповедью новой, более либеральной, политической модели, которая представляла прямую угрозу и для Ким Ир Сена, и для его окружения.

Другой важной проблемой, затронутой в «речи 28 декабря», было отношение к «старым революционерам», под которыми Ким Ир Сен подразумевал своих соратников, бывших маньчжурских партизан. С крайним неодобрением он говорил о дискриминации, которой те подвергаются из-за своего плохого образования и отсутствия административных навыков, и о сопротивлении бюрократии их выдвижению на высшие посты. Скорее всего, такое сопротивление действительно имело место и было отчасти обоснованным, так как бывшие партизаны действительно не отличались высоким образовательным уровнем и связанными с этим профессиональными достоинствами. Однако Ким Ир Сен категорически потребовал выдвигать «ветеранов революционной борьбы» на высшие партийные и государственные посты, утверждая, что участие в антияпонском вооруженном сопротивлении само по себе является достаточным основанием для занятия ключевых административных должностей. Это заявление стало еще одним подтверждением того особо привилегированного статуса, который в 1954–1955 гг. начал закрепляться за бывшими соратниками Ким Ир Сена.

Ким Ир Сен заявил, что некоторые из подвергшихся критике на декабрьском пленуме ЦК должны выступить с «самокритикой». Этот жребий выпал Ки Сок-поку, Пак Чхан-оку, Чон Юлю и Чон Тон-хёку. Единственным исключением был Пак Ён-бин, находившийся в то время в больнице и поэтому не принимавший участия ни в декабрьском пленуме, ни в заседании «расширенного президиума». Его даже не уведомили о принятых на пленуме решениях, опасаясь за состояние его здоровья. Крайне злобным нападкам на пленуме подвергся Пак Чхан-ок. В марте 1956 г., то есть через несколько месяцев после описанных событий, в беседе с советским дипломатом он вспоминал: «По предложению т. Ким Ир Сена я, тт. Пак Ен Бин, Ки Сек Пак, Тэн Дон Хек и Тен Юр должны были выступить с признанием своих ошибок. Заседание было подготовлено, и мне как первому выступающему было задано около 100 вопросов. Меня обвиняли, что я хотел стать первым лицом в государстве, если не первым, то вторым. Для этого я подбирал верные себе кадры из числа советских корейцев. Я и Пак Ен Бин, прикрываясь коллективностью в руководстве, выдвигали себя и умаляли роль вождя т. Ким Ир Сена. Мы были, как указывали некоторые выступающие, проводниками буржуазной идеологии в партии» (стиль подлинного документа). Пак Чхан-ок упорно отрицал своё участие в «антипартийной деятельности». С особой ожесточённостью нападал Хан Соль-я, «живой классик» северокорейской литературы, испытывавший глубокую неприязнь к советским корейцам и всегда готовый обрушиться на жертву очередной «чистки» (впрочем, в конце концов он и сам стал такой жертвой). По словам самого Пак Чхан-ока, по время заседания «Хан Сер Я сказал, что Пак Чан-ок хотел быть первым человеком в государстве, выдвигал себя и своими действиями принижал роль т. Ким Ир Сена. „Он указал, что Пак Чан-ок и Пак Ен Бин не давали партии и народу выражать свои хорошие чувства и отношения к своему вождю и т. д.»[69]Там же.
.

Как уже упоминалось, несмотря на то, что эта речь сразу не была опубликована, ее распространяли в партийных организациях, так что она была хорошо известна всем членам корейской правящей элиты и, вероятно, функционерам среднего звена.

За декабрьским пленумом и «расширенным Президиумом ЦК ТПК» 28 декабря в январе последовали новые официальные мероприятия. 18 января 1956 г. ЦК ТПК принял резолюцию, озаглавленную «О дальнейшем усилении борьбы против реакционной буржуазной идеологии в литературе и искусстве». По своему духу и тону резолюция 18 января почти полностью совпадала с речью Ким Ир Сена. Однако примечательно, что эта резолюция не только не публиковалась, но даже вообще не упоминалась в открытой печати.

Примерно в это же время Пак Ён Бин был заочно (в тот момент он находился в больнице) исключен из состава Политического совета (Политбюро) и выведен из ЦК ТПК. Другие партработники из советской группировки также подверглись различным взысканиям и наказаниям.

Стандартная советская практика партийной работы, заимствованная и Северной Кореей, предусматривала, что решения и документы, принятые на очередном пленуме, равно как и произнесенные там речи партийных лидеров, «изучались» на низших уровнях. В январе 1956 г. по стране прошли собрания низовых парторганизаций, на которых прорабатывались документы декабрьского пленума. Об этих собраниях много писала корейская печать, хотя и не упоминая о проблеме советских корейцев и вопросах литературной политики, которые до поры до времени были теоретически скрыты от широкой публики. Документы пленума были восприняты как сигнал к началу массированной атаки на советских корейцев и на тех, кто был слишком тесно связан с ними. Такой поворот событий дал многочисленным соперникам советской группировки хороший предлог для сведения личных и политических счетов. Высокопоставленных советских корейцев активно критиковали, обвиняя в «насаждении фракционности» и в разнообразных идеологических прегрешениях.

Кампания против советских корейцев, развернутая в партийных организациях, достигла высшей точки к концу января. В течение этого месяца многие видные советские корейцы были вызваны в свои партийные организации для самокритики или подвергнуты допросам по поводу их «ошибок», главной из которых были прошлые связи с Хо Ка-и. Особенную активность в этой кампании проявлял пхеньянский горком ТПК, в аппарате которого в то время преобладали члены яньаньской фракции (отношения между «советскими» и «китайскими» корейцами, как уже говорилось, не отличались особой теплотой). Следует помнить, что в соответствии с советской административной практикой столичному горкому партии подчинялись партийные организации центральных министерств и ведомств. В начале 1956 г. пхеньянский горком предписал партийным организациям различных министерств и ведомств «расследовать» прежние связи между советскими корейцами и покойным Хо Ка-и. Такие расследования действительно имели место и некоторые советские корейцы были вынуждены давать показания по этому поводу.

В середине января Ким Ир Сен вызвал только что выписавшегося из больницы Пак Ён Вина и в течение трёх часов беседовал с ним, настаивая на том, чтобы Пак Ён Бин «признал свои ошибки». Вначале Пак Ён Бин отрицал все предъявленные ему обвинения, но в конечном итоге сдался и 18 января выступил перед Политбюро с покаянием. Между тем Пак Чхан-ок упорно отвергал любые обвинения. Во время заседания Политбюро 18 января он попросил разрешения оставить пост Председателя Госплана. Через несколько дней Ким Ир Сен принял его отставку.

При этом на протяжении первых двух месяцев кампания против советских корейцев носила закрытый характер. Как уже отмечалось, официально Декабрьский пленум был посвящён исключительно вопросам сельского хозяйства. Знаменитая речь Ким Ир Сена от 28 декабря («речь о чучхе») оставалась неопубликованной еще несколько лет. «Ошибки» советских корейцев обсуждались на узких собраниях партийных функционеров, знать о которых рядовым партработникам и уж тем более членам партии теоретически не полагалось. Поскольку в ТПК тогда насчитывалось более миллиона членов и поскольку количество партийных работников, имевших доступ к информации о пленуме, исчислялось десятками тысяч, избежать распространения слухов было невозможно, но официально до середины февраля ни о какой кампании объявлено не было. Все события развертывались за закрытыми дверями, и информация о критике, направленной против советских корейцев, распространялась по конфиденциальным партийным каналам.

Возможно, такая политика проводилась из внешнеполитических соображений, ведь открытая атака на партработников из числа советских корейцев могла быть расценена Москвой не просто как наступление на позиции советской фракции в руководстве КНДР, но и как попытка подорвать влияние СССР. Также можно предположить, что открытый конфликт в партии был нежелателен и в связи с подготовкой Третьего съезда ТПК. В любом случае на этом этапе кампания проходила за закрытыми дверями партийных кабинетов.

Уже в январе 1956 г. некоторые советские корейцы сочли создавшееся положение настолько опасным или, по меньшей мере, неблагоприятным для себя, что обратились с формальной просьбой о возвращении в СССР. Согласно установленной тогда процедуре, разрешение на возвращение должно было одновременно выдаваться и корейскими, и советскими властями, хотя, скорее всего, стороны принимали решение независимо друг от друга и лишь потом согласовывали его. Всего с такими заявлениями обратились по меньшей мере семь советских корейцев. Мы не располагаем полным списком тех, кто обратился с такой просьбой, но примечательно, что в число кандидатов на отъезд не вошли самые значительные фигуры в советской группировке, в том числе и жертвы развертывающейся кампании — Пак Чхан-ок, Пак Ён-бин или Ки Сок-пок. Это был не первый случай, когда советские корейцы по своей воле возвращались в СССР, но на этот раз число желающих вернуться было необычайно велико.

Похоже, что все эти события не очень взволновали советское посольство, и оно решило оставаться в стороне, хотя некоторые дипломаты, как видно из материалов посольства, отслеживали ситуацию. Не вполне понятно, была ли такая пассивность следствием осознанного политического выбора и стремления не вмешиваться во внутренние дела КНДР или же являлась результатом уже упоминавшегося нежелания большинства советских дипломатов предпринимать рискованные и чреватые последствиями шаги. В ходе кампании некоторые советские корейцы (в частности, Пак Чхан-ок, Пак Ый-ван и Пак Ён-бин) посещали посольство в надежде найти там поддержку, но эти попытки так и остались безрезультатными. Напротив, 9 февраля, при встрече с Нам Иром (северокорейским министром иностранных дел, одним из немногих советских корейцев, которые дистанцировались от советской фракции уже на самых ранних этапах), советский поверенный в делах А. М. Петров прямо заявил, что «[л]ица, из числа советских корейцев, допустившие проступки, не могут их укрывать путем выезда в Советский Союз. По нашему мнению, они должны отвечать за проступки на месте и оправдать оказанное им доверие и могут быть использованы на меньшей работе». В тот же день он почти дословно повторил данное заявление самому Ким Ир Сену («Я ответил, что, по мнению Советского правительства, лица, из числа советских корейцев, допустившие проступки, не могут их укрывать путем выезда в Советский Союз. Следовательно, каждый, допустивший проступок, должен отвечать за него на месте и может быть использован на меньшей работе, чем это было до свершения проступка»). В ответ Ким Ир Сен заявил, что в таком случае северокорейские власти не будут выдавать советским корейцам разрешения покинуть КНДР и аннулируют уже выданные разрешения такого рода. Исполнявший обязанности посла А. М. Петров поддержал это решение и зафиксировал свое согласие с Ким Ир Сеном в официальном дневнике.

По-видимому, типичным для тогдашней советской позиции было поведение первого секретаря посольства И. С. Бякова во время его встречи с Сон Чин-пха. Беседа эта состоялась после возвращения Сон Чин-пха после «трудового перевоспитания», куда тот был отправлен за критику культа личности Ким Ир Сена (об этом эпизоде мы уже говорили выше). В ходе беседы Сон Чин-пха попытался поднять вопрос о поведении советских корейцев и об отношении к ним корейцев местных, а также выяснить мнение Бякова о той враждебной позиции, которую власти КНДР заняли в отношении советской группировки и советского влияния в целом. Это были важные, но политически чрезвычайно щекотливые вопросы, и Бяков проявил обычную для своих коллег острожность: он категорически отказался обсуждать эту тему и заставил Сон Чин-пха замолчать. В официальном отчете о беседе он попытался обосновать свое мнение для начальства. Бяков писал: «Я сделал ему замечание, что он должен с большей ответственностью относиться к своим словам, особенно после того, как ему указали в ЦК ТПК на безответственные разговоры с зав. отделом печати МИД КНДР относительно культа личности в Корее». Смысл отповеди был очевиден: «Держи свое мнение при себе и не поднимай опасных тем». Сон Чин-пха не стал биться лбом об стену и проявил благоразумие. Как указывает Бяков, выслушав отповедь дипломата, «Сон Дин Фа (Сон Чин-пха. — А. Л.) согласился с моим замечанием и поблагодарил за совет». Не все работники посольства вели себя таким образом, некоторые из них были готовы, по крайней мере, выслушать своих собеседников до конца, но в доступных нам документах нет упоминаний о том, что посольство каким-либо образом поддерживало советских корейцев или поощряло обсуждение ими проблем культа личности.

Наступление на советских корейцев тем временем продолжалось. 15 февраля кампания против них приобрела новое измерение: она стала публичной, то есть широкая публика была поставлена в известность. До этого критические материалы с нападками на советских корейцев появлялись лишь во внутрипартийных информационных материалах, которые, по крайней мере теоретически, предназначались только членам ТПК. Изменение характера кампании было проведено в наиболее решительной форме: статья с резкой критикой советских «уклонистов» и отчетом об их «ошибках» в литературной политике появилась на первой полосе «Нодон синмун».

Передовые статьи центральных изданий правящих коммунистических партий всегда были важнейшими индикаторами текущих политических тенденций, «голосом власти» в его наиболее чистом виде, так что знающие люди читали их с исключительным вниманием. Статья о прегрешениях советских корейцев по многим параметрам отличалась от обычных публикаций «Нодон синмун» и не могла не привлечь к себе особого внимания. Во-первых, статья эта была заметно больше по объему: она занимала три полные колонки вместо обычных двух. Всего в «Нодон синмун» между 15 января и 15 февраля 1956 г. было опубликовано шестнадцать передовых статей, но такого размера достигали лишь четыре из них. Во-вторых, статья была необычна и своим подходом. Обычно «проблемы», «ошибки», «искажения» и, соответственно, лица, обвиняемые в их совершении, упоминались в нескольких абзацах, скрытых где-нибудь в середине статьи, большая часть объема которой посвящалась очередным «славным победам» или «великим достижениям». Однако в данном случае статья сразу начиналась с описания разнообразных ошибок, якобы имевших место в литературной политике. Уже сам ее заголовок звучал угрожающе: «Искореним ядовитое влияние буржуазной идеологии в литературе и искусстве!» Были нарушены в статье и некоторые другие неписаные традиции официальной печати. Обычно в официальных публикациях имена обвиняемых сановников не упоминались напрямую до тех пор, пока эти сановники не были осуждены и сняты со своих постов. В самом крайней случае их имена появлялись в печати накануне принятия «оргвыводов». Однако в статье от 15 февраля приводились имена виновных, покровителей «буржуазных писателей». Обвинения и формулировки были непривычно жесткими, как будто упоминавшиеся в статье партработники были уже «разоблаченными врагами народа».

Статья утверждала, что Пак Чхан-ок, Пак Ён-бин, Ки Сок-пок, Чон Тон-хёк и Чон Юль всячески восхваляли «буржуазных писателей» Ли Тхэ-чжуна, Ким Нам-чхона и Лим Хва и принижали значение KAPF (организации левых писателей, которая действовала в колониальный период и в которой начинали свою карьеру Хан Соль-я и некоторые его сторонники). Авторы передовицы настаивали, что эти партийные работники (все без исключения — советские корейцы) «активно участвовали в антипартийных действиях, будучи в идеологическом сговоре с Лим Хва, Ли Тхэ-чжуном, Ким Нам-чхоном и другими агентами клики Пак Хон-ёна», и что, «нападая на верных партии писателей, они активно поддерживали и защищали деятельность Лим Хва». Последнее обвинение было особенно серьезным, ведь официально Лим Хва считался «американским шпионом». Хо Ка-и (покойный лидер советской фракции) был упомянут в статье в одном ряду с Пак Хон-ёном, лидером уничтоженной внутренней фракции, который также официально был «предателем и американским шпионом». Это был ясный намек на то, что лидер советских корейцев Хо Ка-и тоже вёл подрывную деятельность и мог даже оказаться «изменником» в точном смысле слова. Руководителя советских корейцев не называли «шпионом» напрямую (учитывая его советское происхождение и тесные связи с СССР, такое заявление было бы прямым вызовом Москве), однако его посмертно обвинили в «антипартийной деятельности» (кор. панданъ хэнъви). Передовая статья от 15 февраля также была первой публикацией корейской открытой печати, которая сообщила населению о том, что на декабрьском пленуме ЦК обсуждались и идеологические вопросы.

Казалось, что эта статья «Нодон синмун» выводила кампанию против советских корейцев на новый уровень. В том же самом номере газете, который по случайному стечению обстоятельств вышел в первый день работы знаменитого «антисталинского» XX съезда КПСС, появилась и большая (полторы газетных страницы полного формата) статья самого Хан Соль-я. В основе статьи лежала речь, которую Хан Соль-я произнес тремя неделями ранее, 23 января на «собрании активистов литературы, искусства, печати и пропаганды», проходившем в Пхеньяне. Официальный глава северокорейской литературной бюрократии воспользовался возможностью свести старые счеты со своими поверженными соперниками Ким Нам-чхоном, Лим Хва и особенно с недавно попавшим в опалу Ли Тхэ-чжуном. В речи Хан Соль-я также содержались нападки на некоторых других политических и литературных деятелей, включая лидеров советской фракции Хо Ка-и и Пак Чхан-ока: «Несколько раз партия указывала товарищу Пак Чхан-оку на необходимость укрепления партийности в сфере литературы и искусства. К тому же партия неоднократно отмечала и критиковала непартийные действия этих товарищей. Однако товарищ Пак Чхан-ок не выполнил требования партии. Более того, эти товарищи отказались проанализировать свои преступные действия, направленные на прославление и поддержку реакционных писателей и, несмотря на очевидный ущерб [причиненный ими] нашей литературе и искусству, которое пронизано партийным и классовым духом, они по-прежнему пытаются оправдать это [поведение]».

Для людей, искушенных в сталинистской политической культуре (а именно таковыми людьми по определению и являлось большинство читателей «Нодон синмун»), появление этих публикаций выглядело как сигнал к началу атаки на злополучных руководителей и наводило на мысль о том, что их в недалеком будущем ждет весьма печальная судьба. Однако это было не так. Статьи эти в действительности стали не сигналом к началу открытой атаки, а, скорее, завершением кампании, к тому времени длившейся менее трех месяцев. Выступление Хан Соль-я хоть и было опубликовано 15 февраля, на самом деле состоялось тремя неделями ранее, то есть в самый разгар кампании. Несмотря на то, что «Нодон синмун» продолжала публиковать статьи, касающиеся вопросов литературной политики, активные действия против советских корейцев в конце февраля были внезапно приостановлены. 16 февраля 1956 г. «Нодон синмун» напечатала большую статью Пак Кым-чхоля — крупного партийного функционера и члена ЦК ТПК, который вообще-то принадлежал к яньаньской группировке, но с самого начала активно поддерживал Ким Ир Сена. В статье были описаны ошибки, совершённые «некоторыми партийными руководителями». В первую очередь статья предостерегала от «фракционности», но также и от «семейственности» (кор. качжокч-жуыи), «бюрократизма» (кор. кванлёчжуыи) и, как ни странно, от «культа личности». Впрочем, значение этого взрывоопасного термина не разъяснялось, и большинство читателей, скорее всего, восприняли его как ещё одну форму часто критиковавшегося «преклонения перед личностью». Показательно, однако, что ни Пак Чхан-ок, ни литературные проблемы в статье не упоминались вовсе. Не касались их и более поздние публикации «Нодон синмун», направленные против «фракционности».

Следующие статьи в «Нодон синмун» отражали ту же новую тенденцию. Из них было видно, что кампания внезапно пошла на спад. Передовая статья, вышедшая 24 февраля, снова обрушила гнев на «буржуазных писателей» Лим Хва, Ли Тхэ-чжуна и Ким Нам-чхона, но при этом ни словом не упомянула их предполагаемых покровителей из советской фракции, которые всего лишь неделей ранее подверглись столь яростной атаке. В номере от 1 марта заместитель председателя северокорейского Союза писателей Хон Сун-чхоль, известный приспешник Хан Соль-я, опубликовал большую статью с нападками по адресу все того же злополучного трио писателей с Юга. В статье затрагивались их предполагаемые покровители из советской фракции (возможно, из-за того, что Хон Сун-чхоль был близок к Хан Соль-я, известному противнику советских корейцев), однако проницательные читатели, а многие читатели «Нодон синмун» умели читать между строк, могли заметить две важные особенности этого текста. Во-первых, двое наиболее влиятельных членов советской фракции, Пак Чхан-ок и Пак Ён-бин, вовсе не упоминались в статье, хотя именно они еще совсем недавно воспринимались как главные обвиняемые. Во-вторых, остальных советских корейцев в статье касались только вскользь, мимоходом.

По тому же образцу была построена и статья заметного литературного критика Ом Хо-сока, которая была направлена против «трех реакционных писателей» и которая появилась неделей позже. Ом Хо-сок был фигурой весьма зловещей, и специально изучавшая его деятельность Т. В. Габрусенко с полным основанием назвала его «палачом от литературы». В своей пространной и агрессивной статье Ом Хо-сок заявлял, что у «буржуазных писателей» есть защитники среди партийных работников, но при этом называл только одно имя — Ки Сок-пок. Имена Пак Чхан-ока и Пак Ён-бина снова отсутствовали, так что Ки Сок-пок (намного менее важная фигура как в высших эшелонах пхеньянской бюрократии, так и в советской фракции) оказался в роли единственного виновника.

Именно Ки Сок-поку в конце концов пришлось выступить с «самокритикой» и опубликовать покаянное письмо, которое появилось на страницах в «Нодон синмун»: «Я вступил на ложный путь, восхваляя рассказ Ли Тхэ-чжуна "Бабушка Тигрица" и рассказ Ким Нам-чхона "Мёд", действуя вопреки партийной линии». При этом даже публичное покаяние Ки Сок-пока не было безоговорочным: он осмелился напомнить читателям главной газеты страны, что попавшие в опалу писатели в течение долгого времени пользовались официальным признанием, давая тем самым понять, что не он один виноват в якобы незаслуженно высокой репутации Ли Тхэ-чжуна и Ким Нам-чхона. Язык открытого письма тоже был не совсем обычен для жанра самоуничижительного покаяния, столь распространённого в сталинистской политической культуре. Так или иначе, Ки Сок-пок потерял свое место и стал скромным референтом Министерства культуры (в этой должности он упоминается в посольских документах мая 1956 г.).

Публичное покаяние Ки Сок-пока знаменовало последнюю фазу кампании, которая внезапно завершилась в начале марта. Вслед за этим из печати полностью исчезли критические замечания в адрес советских корейцев, связанные с якобы совершенными ими «ошибками в области литературной политики». Статьи в «Нодон синмун» от 22 марта и 4 апреля еще упоминали об «известных ошибках некоторых руководителей», но при этом ни одного из виновных не называли по имени. Даже Хан Соль-я, регулярно публиковавшийся в то время на страницах «Нодон синмун» (еще один признак его высокого статуса) больше не упоминал советских корейцев в своих диатрибах. В его пространной статье о положении дел в корейском искусстве, которая появилась в газете 25 марта, не было персональных нападок ни на одного из действующих политиков.

Это внезапная перемена, отразившаяся в официальной прессе, хорошо согласовывается с таким же феноменом, наблюдающимся в документах советского посольства, которые отмечают, что уже с конца января Ким Ир Сен начал сдерживать кампанию против советской фракции. 24 января Пак Чжон-э, которая была одним из самых преданных сторонников Ким Ир Сена, встретилась с Пак Ый-ваном, видным деятелем советской группировки, который подвергся критике вместе с Пак Чхан-оком, и рассказала ему о некоторых новых событиях.

Пак Чжон-э передала Пак Ый-вану слова, которые Ким Ир Сен произнес на последнем заседании Политического совета (Политбюро) ЦК ТПК. В тот же день Пак Ый-ван сообщил советскому дипломату о новом развитии событий. По словам Пак Чжон-э, «тов. Ким Ир Сен выступил на Политсовете и рассказал о неправильном поведении отдельных руководящих работников в отношении советских корейцев. Он предложил провести совещание с советскими корейцами и успокоить их, провести совещание с работниками ЦК и разъяснить им о неправильности поведения отдельных работников в отношении советских корейцев». Это заявление Ким Ир Сена было первым признаком новой официальной линии в отношении советских корейцев. С этого момента ответственность за кампанию против советских корейцев всё чаще возлагалась на «отдельных работников», на чересчур рьяных партийных руководителей среднего звена, которые якобы и допустили «перегибы» и проявили неуместную активность. При этом ни Ким Ир Сен, ни его окружение не имеет к этому отношения. Пак Чжон-э в своей беседе с Пак Ый-ваном даже заявила, что Ким Ир Сен «обеспокоен сложившейся обстановкой».

Это изменение политической атмосферы стало еще более явным в конце февраля 1956 г. Вскоре после появления в «Нодон синмун» уже упоминавшейся большой статьи с критикой советских корейцев Ким Ир Сен выступил на встрече зав. отделов ЦК ТПК и членов Кабинета министров. Там он заявил, что «прибывшие из Советского Союза корейцы сыграли большую роль в нашей революции. В самое тяжелое время для нашей родины они самоотверженно работали на руководящих постах, учили многих из нас новым социалистическим методам работы». 28 февраля во время встречи с Пак Ый-ваном Ким Ир Сен сказал ему: «Работники, прибывшие из Советского Союза, являются хорошими работниками, и мы слишком много предъявили к ним претензий». Он снова обвинил «отдельных руководителей», в особенности работников пхеньянского городского комитета ТПК (читай — яньаньскую фракцию), в чрезмерном усердии и в том, что они якобы по собственной инициативе начали выявление прошлых контактов некоторых советских корейцев с Хо Ка-и. В начале марта Пак Чхан-ок (кажется, принимавший заявления Ким Ир Сена за чистую монету), рассказал советскому дипломату: «В феврале я дважды беседовал с т. Ким Ир Сеном по решению Президиума, дважды высказал ему свое несогласие. Скажу, что т. Ким Ир Сен очень тяжело это переживает, просит все забыть и активно работать. Он дал указание всем работникам ЦК прекратить вообще обсуждать эти вопросы». Эти заявления Ким Ир Сена недвусмысленно указывали на то, что вся декабрьско-январская кампания была ошибкой, отклонением, ответственность за которую возлагалась на излишне ретивых руководителей среднего звена. Вскоре все должно было вернуться в норму.

Пак Чан-ок, как уже говорилось, принимал сожаления Ким Ир Сена за чистую монету или, по крайней мере, старался создать такое впечатление у своего советского собеседника. Он подчеркнул, что отдельные «перегибы» кампании следует считать проявлением излишнего рвения со стороны недоброжелателей и соперников советских корейцев. В частности, он сказал: «Но некоторые работники как видно требуют моего освобождения от зам. премьера и члена Президиума ЦК ТПК. Мне известно, что в армейских газетах ничего не писалось о так называемых наших ошибках, но недавно, несмотря на указания т. Ким Ир Сена, в ряде армейских газет было опубликовано ряд статей, в которых подробно излагается известное решение ЦК ТПК. Мне также известно, что тт. Пак Кым Чер (Пак Кым-чхоль. — А. Л.), Цой Чан Ик (Чхве Чхан-ик. — А. Л.) и особенно Цой Ен Ген (Чхве Ён-гон. — А. Л.) будут добиваться от т. Ким Ир Сена моего освобождения от занимаемых мною постов». В этом контексте представляется важным, что все упомянутые Пак Чхан-оком чиновники действительно являлись фракционными соперниками советских корейцев. Чхве Чхан-ик (Цой Чан Ик) был, как мы помним, фактическим руководителем яньаньской группировки, к которой относился и Пак Кым-чхоль (Пак Кым Чер). Даже упоминание армейских газет в этом контексте едва ли является случайностью, так как в то время в командовании северокорейской армии доминировала яньаньская группировка.

И публикации в официальной печати, и документы посольства указывают на то, что в конце февраля кампания против советских корейцев была приостановлена. Это случилось неожиданно, как раз тогда, когда, казалось бы, кампания достигла высшей точки и выплеснулась на страницы открытой печати. Кампания ни в коей мере не исчерпала себя, напротив, она была прервана сознательно и резко. Такая перемена могла быть только результатом продуманного и волевого решения (вероятнее всего, принятого лично Ким Ир Сеном, как свидетельствуют замечания, сделанные им в разговорах с Пак Чан-оком и Пак Ый-ваном). Чем была вызвана столь резкая перемена политического курса? С течением времени новые данные, возможно, прольют дополнительный свет на этот вопрос, сейчас же мы можем сделать несколько предположений.

С самого начала кампания могла иметь весьма ограниченные цели, которые были достигнуты к концу февраля. Влияние ключевых лидеров советской группировки было подорвано, а партработники низшего и среднего звена в очередной раз убедились в том, что высшая власть в партии принадлежит Ким Ир Сену и что никакая иностранная поддержка не гарантирует защиту от его гнева. Кампания также послужила своевременным предупреждением советским корейцам. В то же время Ким Ир Сен не хотел рисковать и идти на открытый конфликт с Москвой, не желая усложнять и без того потенциально непростую ситуацию — а именно к такой конфронтации могло привести продолжение кампании. В советской столице только что прошел XX съезд КПСС, на котором Хрущёв прочитал свой знаменитый «секретный доклад» о политике Сталина.

Сам Ким Ир Сен решил не принимать участия в XX съезде, хотя по информации посольства ряд видных северокорейских лидеров (например, Пак Чжон-э) намекали, что личное присутствие Ким Ир Сена на съезде в Москве будет весьма желательным. Ким Ир Сен объяснял такое невнимание к XX Съезду запланированной на тот же год поездкой в Восточную Германию: «На заседании Политсовета т. Пак Ден Ай выступила с предложением послать на XX съезд т. Ким Ир Сена, но т. Ким Ир Сен выступил против этого предложения. Он указал, что им дано согласие т. Отто Гроттеволю посетить Г.Д. Р. летом этого года и что выезжать из страны два раза в одном году не представляется возможным». Высказанное Ким Ир Сеном объяснение трудно принять за чистую монету, поскольку мы знаем, что запланированная на лето поездка включала не только Восточную Германию, но и все восточноевропейские социалистические страны, а также Монголию, и что она была необычайно длительной (около семи недель).

Корейскую делегацию на XX съезде КПСС возглавил Чхве Ён-гон, прочно удерживавший позиции «второго номера» в пхеньянской официальной иерархии. Другими членами делегации были Хо Пин, председатель провинциального комитета ТПК Сев. Хам-гён, и Ли Хё-сун, глава кадрового отдела ЦК ТПК. В состав делегации официально вошел и посол в Москве Ли Сан-чжо («Ли Сан Чо»)

Решив приостановить кампанию против советских корейцев, Ким Ир Сен почти наверняка учитывал и приближавшийся Третий съезд ТПК, который был назначен на апрель 1956 г. Сенсационные новости, приходящие из Москвы, оказывали немалое влияние на северокорейских чиновников. Открытая критика Сталина стала сильным ударом по мировоззрению большинства партийных активистов. Описывая общее настроение северокорейской партийной элиты советскому дипломату, Пак Чхан-ок в марте 1956 г. отмечал: «Руководящий состав партии […] в данное время изучает решения и материалы XX съезда КПСС; всюду идут беседы по вопросам культа личности». У него сложилось впечатление, что большинство вовлеченных в дискуссии предпочитали не выражать определенного мнения по этому щекотливому вопросу («большинство руководящих работников пока отмалчиваются»). Впрочем, при сложившихся обстоятельствах это было вполне оправданной позицией! Поэтому не исключено, что Ким Ир Сен пришел к выводу, в столь напряженной и неопределенной ситуации было бы неблагоразумно продолжать кампанию против советских корейцев. Ким Ир Сен был чрезвычайно заинтересован в том, чтобы третий съезд ТПК прошел без осложнений, и стремился разрядить обстановку.

Ким Ир Сен предпринял и более радикальные шаги по снижению напряженности в высших слоях партийного руководства. В феврале 1956 г. северокорейский лидер, долгое время отрицавший очевидное — существование в КНДР его собственного культа личности, — неожиданно изменил точку зрения и выступил с «самокритикой», которая граничила с покаянием. 18 февраля Ким Ир Сен выступил с большой речью перед вице-премьерами кабинета министров и зав. отделами ЦК ТПК, то есть перед 15–20 высшими чиновниками страны. Как позже отмечал в беседе с советским дипломатом Пак Ый-ван, Ким Ир Сен заявил, «что за последнее время в устной и печатной пропаганде неправильно освещается вопрос о роли личности в развитии истории человеческого общества. Он указал, что во всех газетах и журналах очень много упоминается о его имени, много приписывается того, что им не сделано. Это противоречит марксистско-ленинской теории, которой руководствуется наша партия в своем развитии, это приводит к неправильному воспитанию членов партии. Ким Ир Сен потребовал от зав. отделами ЦК ТПК провести необходимую работу по этому вопросу и добиться правильного освещения вопроса о роли личности и народных масс в развитии общества» (стиль подлинного документа). Какой бы умеренной ни была эта речь, она представляла собой официальное признание того, что в КНДР имеется культ личности, равно как и того обстоятельства, что в центре находился именно Ким Ир Сен!

Это заявление Ким Ир Сена и его примирительные жесты в отношении советских корейцев совпали с заметным изменением тона и стиля официальных публикаций. В частности, именно с конца февраля пресса перестала использовать термин «вождь» (сурёнъ) в отношении Ким Ир Сена. Как уже упоминалось, персональные нападки на советских корейцев резко прекратились после 20 февраля. Совпадение это не могло быть случайным.

Наблюдателям-современникам вполне могло показаться, что заявление Ким Ир Сена от 18 февраля означало решительный поворот в северокорейской политике по отношению к «культу личности». Однако это заявление не носило публичного характера, и было адресовано ограниченному кругу высших сановников. Как мы увидим, за заявлением 18 февраля последовало несколько иных, весьма похожих по содержанию заявлений Ким Ир Сена, однако они не привели к сколько-нибудь существенным переменам в корейской внутренней политике. Вся эта самокритика была не отражением трансформации взглядов Ким Ир Сена на свою собственную роль, а являлась продуманным тактическим маневром, направленным на снижение внутрипартийной напряженности. Посредством такой самокритики Ким Ир Сен давал понять, что способен признавать свои ошибки и исправлять их. Таким образом он заставлял своих потенциальных оппонентов занять выжидательную позицию. Некоторых северокорейских руководителей либерального склада тревожил авторитарный стиль и культ личности Ким Ир Сена. Они хотели использовать изменения в международной обстановке для того, чтобы сделать общество Северной Кореи более терпимым и менее репрессивным. Немало людей в руководстве КНДР были движимы, как можно предполагать, не столь альтруистическими мотивами, но и они желали перемен, рассчитывая использовать их в своих целях. Однако Ким Ир Сен своим заявлением продемонстрировал, что он сам собирается исправить свои прошлые ошибки. После подобного признания какие-либо решительные акции со стороны недовольных выглядели бы излишними, и это позволяло Ким Ир Сену выиграть время. Как мы увидим, позже Ким Ир Сен применит ту же тактику еще раз — и с немалым успехом.

Впрочем, мы не можем быть полностью уверенными в том, что и этим, и другими подобными заявлениями Ким Ир Сен хотел только выиграть время. Нельзя полностью исключить и другую возможность: в течение какого-то времени он мог всерьез подумывать о том, как использовать в своих интересах или, по крайней мере, взять под контроль нарастающий поток десталинизации — и самому встать во главе движения. В некоторых странах Восточной Европы, особенно в Чехословакии, Албании и Румынии, бурные годы десталинизации почти не затронули позиций местных лидеров. В этих странах руководители пошли на ограниченные уступки новому московскому курсу и сумели сохранить свои личные политические позиции, при этом на словах признав идеалы «коллективного руководства», «борьбы с культом личности» и «мирного сосуществования». В случае с Албанией и Румынией сталинизм (в его националистической форме) возродился в 1960-х гг., но в конце 1950-х гг. лидеры обеих этих стран официально заявляли о неприятии культа личности и сопутствующих ему пороков. Похожую стратегию выбрал и Червенков в Болгарии, хотя в конечном счете покаянные заявления не предотвратили отстранение Червенкова от власти его противниками. В любом случае, лидеры всех этих стран превосходно воспользовались «новым стилем» и иногда, как в случае с Червенковым, официально признали «ошибки» возглавляемых ими режимов. Правда, эти признания прозвучали открыто и публично, а не за закрытыми дверьми, как признания Ким Ир Сена весной и летом 1956 г. Подобная тактика помогла выжить в беспокойные годы некоторым восточноевропейским диктаторам, так что такой исход был в принципе возможен и для Северной Кореи. Однако Ким Ир Сен (даже если он действительно рассматривал такую возможность) в конечном итоге выбрал другой путь.

По-видимому, именно в связи с этой сложной интригой в начале апреля в корейской официальной печати было опубликовано несколько больших критических статей, посвященных культу личности Сталина. Эти статьи не были написаны корейскими авторами, а представляли собой перевод публикаций, появившихся в советских и китайских официальных изданиях. Это вполне понятно, так как выражение индивидуального мнения по столь щекотливому вопросу было бы опасным. Это, в частности, могло быть воспринято как прямое вмешательство во внутреннюю политику «старшего брата». Помимо этого, рассмотрение проблемы «культа личности» могло быть воспринято как завуалированная критика самого Ким Ир Сена, что было еще более рискованным. Тем не менее переводные статьи на темы «культа» все-таки стали появляться в печати с весны 1956 г. Помимо всего прочего, именно из этих статей северокорейские читатели впервые получили возможность узнать истинное значение самого термина «культ личности». Раньше, если он вообще упоминался в северокорейской печати, то объяснялся в самых туманных выражениях, так что его легко можно было перепутать с давно критиковавшейся и давно осужденной «теорией индивидуального героизма». Очень возможно, что попытки затуманить смысл данного взрывоопасного выражения предпринимались совершенно сознательно.

Кроме того, северокорейская пресса достаточно много писала о работе XX съезда КПСС и, в частности, публиковала все основные выступления, которые прозвучали на съезде. В этом обстоятельстве не было ничего удивительного — несмотря на все попытки ограничить советское влияние, инерция прежних установок давала себя знать, и такое событие, как партийный съезд в СССР, должно было тщательно освещаться прессой. Разумеется, знаменитый «секретный доклад» Н. С. Хрущёва в «Нодон синмун» не появился и появиться не мог (он формально считался секретным еще несколько десятилетий). Однако и открытые для широкой общественности выступления советских руководителей содержали в себе достаточно негативные оценки деятельности И. В. Сталина.

Кампания против советских корейцев сопровождалась мероприятиями, направленными на ослабление советского культурного и политического влияния в стране. Несмотря на то, что кампания против советских корейцев была прекращена к началу марта, меры по ограничению советского влияния продолжались и даже усиливались на протяжении всей первой половины 1956 г. Это показывало, что решение приостановить кампанию против советских корейцев в конце февраля 1956 г. было тактическим, а вот политика ограничения советского влияния, напротив, носила стратегический характер.

Прежде всего власти Северной Кореи приняли меры по ограничению советского влияния на внутреннюю политику. На протяжении первого десятилетия истории КНДР частые личные контакты советских корейцев с сотрудниками советского посольства воспринимались как норма и в целом приветствовались. В новых условиях такое тесное взаимодействие все чаще рассматривалось как нежелательное и подозрительное. В начале мая 1956 г. советским корейцам запретили посещать посольство по своей инициативе и без надлежащих разрешений корейских инстанций. По словам Пак Ый-вана, еще в декабре 1955 г. Ким Ир Сен, обращаясь к пленуму Центрального Комитета, иронически заметил: «некоторые советские корейцы, как только начнешь их критиковать, то они обязательно идут в советское посольство».

В мае 1956 г. Пак Киль-ён, бывший тогда северокорейским послом в Восточной Германии, рассказал советскому дипломату о недавно введенных ограничениях, касающихся контактов с иностранными представителями. В соответствии с новой системой, если корейский чиновник желал встретиться с иностранцем, он должен был сначала получить специальное разрешение от вышестоящих инстанций. Следует напомнить, что граждан западных государств в Пхеньяне в тот период попросту не было. КНДР тогда поддерживала дипломатические отношения только с государствами социалистического лагеря, большинство из которых было представлено очень небольшими официальными миссиями. Поэтому в 1956 г. единственными, кто мог в Пхеньяне попасть в категорию «иностранцы», были русские и китайцы. Очевидно, что новые правила имели политический подтекст и были призваны затруднить неконтролируемое взаимодействие между высокопоставленными северокорейскими функционерами и ближайшими союзниками и покровителями Пхеньяна. Следует отметить, что выдача разрешений на контакт с зарубежными дипломатами была возложена на Пак Кым-чхоля, который с немалым подозрением относился и к советских корейцам, и к советском влиянию в целом. Пак Киль-ён упомянул, что в ближайшем окружении Ким Ир Сена советских корейцев иногда называли «советскими агентами». В этом описании, надо признать, было зерно истины, но такие выражения были совершенно немыслимы несколькими годами ранее.

Кстати, посольства других социалистических стран столкнулись с похожими проблемами гораздо раньше, уже в 1954 г. Например, в конце 1954 г. венгерские дипломаты стали жаловаться, что все их встречи с представителями северокорейских организаций в обязательном порядке проходят в присутствии представителя МИДа КНДР. С этого же времени начались и частые замены работающего в «дружественных» посольствах персонала. Можно предположить, что эти замены были призваны не допустить возникновения излишне тесных отношений между дипломатами и их корейским обслуживающим персоналом. Уже в декабре 1953 г. один из венгерских дипломатов заметил: «Я бы рискнул сказать, что изоляция посольства [в Корее] более выражена, чем даже в странах Запада». Годом позднее другой венгерский дипломат сообщал своему руководству: «Корейские товарищи — я имею в виду товарищей по партии — несколько боятся поддерживать отношения с членами иностранного дипломатического корпуса».

Были и другие признаки того, что северокорейские власти стремятся снизить степень советского воздействия на различные сферы жизни. Особенно это касалось сферы искусства и гуманитарных наук, где с 1945 г. советское влияние было весьма значительным и где, следует добавить, националистические эксперименты были менее рискованными, чем в области науки и техники. Некоторое «теоретическое основание» для этой политики содержалось уже в «речи о чучхе» Ким Ир Сена, которая как раз в это время активно изучалась партработниками в закрытом порядке. 18 марта «Нодон синмун» опубликовала передовую статью под заголовком «Против догматизма и формализма», которая, по сути, представляла собой конспект «речи о чучхе». На следующий день (и на одной странице с вынужденным покаянием Ки Сок-пока) в «Нодон синмун» была напечатана статья о прошедшем в Пхеньяне «собрании деятелей искусства», в которой содержались необычно резкие нападки на «иностранное культурное влияние». Статья жестко критиковала корейских певцов, якобы предпочитавших арии и романсы «иностранных композиторов» исконным корейским песням, и требовала пополнения театрального репертуара национальными произведениями. Чтобы понять истинный смысл этого замечания, нужно вспомнить, что западного влияния на северокорейскую культурную жизнь 1950-х гг. почти не было. Весной 1956 г. на корейской сцене не исполнялись бродвейские мюзиклы и не звучал французский шансон. В культурном контексте КНДР середины 1950-х гг. слово «иностранный» могло означать только или «русский/советский» или «китайский», причем китайское культурное влияние было сравнительно скромным, а вот произведениями русских и советских авторов северокорейский театральный и концертный репертуар действительно был перенасыщен. Именно это обстоятельство вызвало раздражение автора статьи, опубликованной в главной официальной газете страны. Эта статья была одной из первых, если не самой первой, открытой атакой прессы КНДР на чрезмерное иностранное (читай — советское) влияние и являлась явным признаком грядущих перемен в отношениях Пхеньяна с его главным покровителем.

С другой стороны, именно в это время в КНДР стали опять уделять несколько больше внимания исконным национальным традициям, в том числе и таким, которые незадолго до того считались «реакционными» и «феодальными». В начале 1955 г. корейская печать стала позитивно отзываться о традиционных школах живописи, и картины, написанные в традиционной манере, начали появляться на художественных выставках (до этого в КНДР долгое время господствовала живопись маслом в стиле сталинского «социалистического реализма»).

По-видимому, развитию националистических тенденций немало способствовал Хан Соль-я, ставший в мае 1956 г. министром образования. Как уже упоминалось, главный босс северокорейской литературы тогда воспринимался как последовательный противник советских корейцев и советского влияния. Такая позиция могла быть отражением скрывавшихся до поры националистических воззрений самого Хан Соль-я, но куда более вероятным представляется, что Хан Соль-я в очередной раз продемонстрировал свое сверхъестественное политическое чутье и свою замечательную способность подстраиваться под надвигающиеся перемены. В конце концов никакой национализм не мешал Хан Соль-я в конце 1940-х гг. славить «великих советских друзей, освободителей Кореи», а несколькими годами ранее — писать не менее прочувствованные тексты о солдатах микадо.

В феврале 1956 г. было принято решение о сокращении ретрансляции радиопрограмм на корейском языке из Москвы. До этого советские программы ретранслировались местными радиосетями, но после февраля время на трансляцию было резко сокращено. Когда советский поверенный в делах спросил Хо Чжон-сук (бывшую тогда министром культуры и пропаганды КНДР) о причинах такого сокращения, она ответила, что северокорейские радиовещательные службы будут использовать освободившиеся мощности для трансляции пропагандистских программ, предназначенных для населения Юга. Естественно, дипломат не протестовал.

От кампании по борьбе с советским влиянием пострадало и корейское Общество культурных связей с заграницей (КОКС, созданный по образцу тогдашнего советского ВОКСа, предшественника Союза обществ дружбы с зарубежными странами). Несмотря на ее название, с самого начала первоочередной задачей этой организации было именно распространение советской культуры, а не «международный культурный обмен» как таковой. Общество было одним из главных каналов проникновения советской культуры в Северную Корею. В конце 1940-х — начале 1950-х гг. оно было одним из влиятельнейших учреждений, весьма непохожим на обычное «общество дружбы». Однако в конце 1955 г. была проведена «реформа» общества, которая серьезно ослабила его политическое значение. Уездные отделения общества были закрыты, сбор членских взносов прекращен, а контроль над весьма прибыльной издательской деятельностью был передан в ведение Министерства культуры и пропаганды. В результате доходы сократились в десять раз. Соответственно резко снизилось и его влияние.

Стоит упомянуть и о том, что в 1956 г. не состоялся «месячник советско-корейской дружбы», пышный фестиваль советской культуры, с 1949 г. занимавший важное место в официальном культурном и политическом календаре КНДР и проводившийся даже во время войны. Об этом решении сообщил А. М. Петрову Ли Ки-ён (известный в СССР как Ли Ги Ен), знаменитый романист, который тогда по совместительству являлся и председателем Общества корейско-советской дружбы. Показательно, что Ли Ки-ён даже не попытался объяснить причины, по которым было принято такое решение. Вскоре традиция «месячников» возобновилась, но проходили «месячники советско-корейской дружбы» с гораздо меньшим размахом.

Показательно, что резкое прекращение кампании против советских корейцев, на которое пошел Ким Ир Сен в конце февраля, не внесло существенных изменений в новую культурную политику. В начале весны 1956 г. Ким Ир Сен рассыпался в благодарностях Советскому Союзу и советским корейцам и возлагал вину за недавние преследования на излишне ретивых чиновников, но его правительство тем временем планомерно продолжало работу по ограничению советского культурного влияния. Весной 1956 г. Центральный Комитет ТПК отдал распоряжение воздерживаться от постановки новых советских пьес в корейских театрах — несколькими годами ранее такое невозможно было представить. Был закрыт Пхеньянский институт иностранных языков, где 80 % студентов изучали именно русский язык. Студенты закрытого института были переведены в Университет Ким Ир Сена. Как сообщил сотрудникам посольства министр строительства Ким Сын-хва, Хан Соль-я предложил сократить преподавание русского языка в учебных заведениях. Начиная с весны 1956 г. русский язык перестали преподавать на третьем и четвёртом курсах непрофильных северокорейских вузов. При просмотре «Нодон синмун» за весну 1956 г. можно заметить, что в эти месяцы несколько сократилось количество журнальных и газетных статей о Советском Союзе, хотя по сравнению с последующими десятилетиями оно оставалось значительным. Все это показывало, что линия на ограничение советского влияния и отстранение его наиболее активных проводников оставалась важной составной частью политической стратегии Ким Ир Сена и его окружения и что кампания против советской группировки не была ни случайностью, ни тактическим маневром.