Новые материалы, ставшие доступными в последнее десятилетие, позволяют дать более точные ответы на некоторые вопросы, касающиеся внутрипартийной оппозиции, и одновременно поставить новые вопросы, на которые пока, к сожалению, нет возможности дать определенный ответ.
Доступные нам данные не позволяют с уверенностью сказать, когда именно сформировалась оппозиционная группа. Однако очевидно, что оппозиция уже существовала и была достаточно хорошо организована к середине лета — точнее, к 20 июля, то есть к тому моменту, когда Ким Ир Сен вернулся из своей зарубежной поездки и когда начались частые визиты заговорщиков в Советское посольство. В этом отношении представляет интерес поведение Ли Сан-чжо, который, несмотря на то, что занимал должность посла в СССР и обычно находился в Москве, поддерживал тесные связи с оппозицией. В частности, 9 августа 1956 г. он предупреждал советских дипломатов о грядущих событиях. Показательно, что Ли Сан-чжо начал открыто критиковать Ким Ир Сена именно в первых числах июля. В конце июня или начале июля Ким Сын-хва встретился с Ким Ту-боном, чтобы выяснить отношение последнего к возможному выступлению высших чиновников против Ким Ир Сена. Чтобы достичь к концу июля известного нам уровня организации, оппозиция должна была существовать, по меньшей мере, с июня, а скорее — уже с весны 1956 г. В то же время оппозиционная группа едва ли могла сформироваться ранее 1955 г., ведь ее программа отражала то влияние, которое антисталинская кампания в СССР оказала на северокорейскую политику. Впрочем, возможно, что попытки определить точную дату возникновения «августовской группы» в принципе бессмысленны, так как группа формировалась постепенно.
После августовских событий немало высокопоставленных партийных работников, в основном выходцев из яньаньской и советской группировок, подверглись репрессиям или же, спасаясь от ареста, были вынуждены бежать из страны. Все они обвинялись в том, что поддерживали оппозицию и являлись соучастниками заговора. В большинстве случаев эти обвинения едва ли имели под собой основания — оппозиционная группа едва ли была так уж велика. В тех документах советского посольства, которые были составлены еще до августовских событий, упоминается менее десятка имен заговорщиков. В этих бумагах встречаются сведения об оппозиционной деятельности Чхве Чхан-ика (вице-премьер), Ли Пхиль-гю, Юн Кон-хыма, Со Хви (руководитель официальных профсоюзов), Пак Чхан-ока (вице-премьер), Ким Сын-хва (министр строительства) и Ли Сан-чжо (посол в Москве). Все эти деятели принадлежали к высшему эшелону северокорейской политической элиты. За исключением Ли Пхиль-гю и Ли Сан-чжо, все они были членами ЦК ТПК. Ли Пхиль-гю и Ли Сан-чжо, впрочем, тоже входили в состав ЦК ТПК, но являлись там только кандидатами в члены. Несомненно, что это — далеко не полный список заговорщиков. Можно предположить, что в высших органах КНДР, в том числе и в ЦК ТПК, были и другие активные сторонники оппозиции, о взглядах которых в советском посольстве тогда не знали, но едва ли таких людей было очень много. Как мы увидим далее, «августовский заговор» во многом отражал настроения корейской интеллигенции и части партийного аппарата, но при этом все-таки оставался делом очень небольшой группы людей в высшем руководстве страны.
Впоследствии официальные северокорейские документы почти всегда включали в число заговорщиков и Пак Ый-вана, резковато-прямолинейного технократа из числа советских корейцев. Эти утверждения часто встречаются и в позднейших работах историков (см., например, работы Лим Ына и Ким Хак-чжуна), однако похоже, что Пак Ый-ван был включен в список оппозиционеров задним числом. Его имя не упоминалось в доавгустовских документах посольства, и до конца 1957 г. его не обвиняли в причастности к заговору даже официальные власти. Принимая во внимание его тесные контакты с посольством, было бы странным полагать, что, будучи заговорщиком, он не связался бы с советскими дипломатами. Вероятно, Пак Ый-ван не входил в число непосредственных участников заговора, но он мог знать о планах оппозиции и, скорее всего, сочувствовал им. На это указывают как его контакты с Л. И. Брежневым во время третьего съезда ТПК, о которых уже шла речь выше, так и те критические реплики, которые встречаются в записях бесед Пак Ый-вана и советских дипломатов.
Ким Ту-бона, признанного лидера яньаньской фракции, человека пожилого и сторонящегося политических интриг, тоже, строго говоря, нельзя считать членом оппозиции, хотя позднее он был репрессирован именно как сторонник оппозиционного движения. Факты свидетельствуют о том, что Ким Ту-бон, по меньшей мере, знал о существовании оппозиции и, вероятно, разделял ее идеи. 24 июля Ким Сын-хва рассказал Филатову о двух своих недавних встречах с Ким Ту-боном (они вместе обедали), во время которых последний говорил об экономических трудностях и лишениях, которые терпит народ, и неумеренном восхвалении Ким Ир Сена: «Ким Ду Бон высказал мнение, что в ТПК широко распространен культ личности Ким Ир Сена и что, как показали события после XX съезда КПСС, во всех коммунистических партиях ведется большая работа по преодолению культа личности и его последствий, но в нашей партии пока что ничего не делается. Наоборот, у нас пытаются убедить народ в том, что у нас нет культа личности, и что у нас строго соблюдаются ленинские принципы коллективного руководства, и что Ким Ир Сен не хочет выступить с критикой своих ошибок». Однако похоже, что Ким Ту-бон по-прежнему возлагал все надежды на вмешательство всемогущего «старшего брата». В частности, он сказал Ким Сын-хва: «Вам, как коммунисту […] следовало бы написать письмо в ЦК КПСС, в котором рассказать о положении дел в нашей партии».
Ким Сын-хва возразил Ким Ту-бону, высказавшись в том смысле, что вопрос надо решать самостоятельно, не уповая на Кремль. Он сказал, что «следует все эти вопросы поставить на Президиуме и на Пленуме ЦК ТПК и принять такое решение, которое помогло бы преодолеть культ личности Ким Ир Сена и значительно улучшить руководство страной». Впрочем, эта идея Ким Ту-бону непоказалась особо реалистичной. Он ответил, что «внутри партии едва ли найдутся такие силы, которые правильно подойдут к разрешению этого вопроса. Да и положение у нас такое, что не каждый решится выступить с критикой Ким Ир Сена». Предсказание Ким Ту-бона оказалось совершенно правильным. Тем не менее доступные нам советские документы изображают Ким Ту-бона скорее пассивным сторонником, чем активным участником оппозиции. Такого отношения следовало ожидать: отвращение, которое к тому времени Ким Ту-бон стал испытывать к политике как таковой, было известно всем. Например, в мае 1956 г. Пак Киль-ён говорил о нем так: «Член президиума ЦК ТПК, умный старик, уважаемый всеми Ким Ду Бон, держится пассивно, предпочитает заниматься не столько государственными и политическими делами, сколько разведением цветов».
Среди оппозиционеров, имена которых упоминались в посольских документах в связи с подготовкой августовского выступления, имелось только двое советских корейцев — Пак Чхан-ок и Ким Сын-хва. При этом следует помнить, что большинство высокопоставленных советских корейцев в те времена имело обыкновение обсуждать все щекотливые вопросы с советскими дипломатами. Это, в частности, хорошо проявилось несколькими месяцами ранее, во время кампании против советских корейцев в конце 1955 г. Принимая во внимание это обстоятельство, мы можем быть практически уверенными в том, что если и существовали другие высокопоставленные советские корейцы, изначально поддерживавшие оппозицию, то таковых было очень немного. Скорее всего, в тех условиях любой советский кореец перед принятием подобного решения зашел бы «посоветоваться» в посольство, и его имя неизбежно появилось бы в доступных нам посольских документах.
Даже сам Пак Чхан-ок, как представляется, не был среди непосредственных основателей «августовской группы». До конца весны 1956 г. он неодобрительно относился к яньаньской фракции и лично к Чхве Чхан-ику. Например, в марте 1956 г. в разговоре с советским дипломатом Пак Чхан-ок обвинял Чхве Чхан-ика в предвзятости к советским корейцам и вообще говорил о Чхве Чхан-ике с неприкрытой враждебностью. Взаимная неприязнь яньаньской и советской фракций была хорошо известна, и Чхве Чхан-ик не без оснований считался непримиримым врагом советских корейцев. Однако, когда Ким Ир Сен в конце 1955 г. развернул кампанию против советских корейцев, ее первыми мишенями, как мы помним, стали Пак Чхан-ок и Пак Ён-бин, поэтому вероятно, что принятое Пак Чхан-оком решение вступить в ряды оппозиции во многом было вызвано его стремлением отомстить за недавние обиды. Показательно, что во время беседы с советским дипломатом он, описывая свою будущую речь на Пленуме, сосредоточился на явлениях, вызывавших недовольство у него лично и у его товарищей по фракции. «Прежде всего, […] я буду критиковать Ким Ир Сена за то, что он не выступает сам против культа личности, созданного им самим и его окружением. В этом вопросе я также несу определенную ответственность, в чем я признаюсь Пленуму ЦК. Остановлюсь на неправильном отношении Ким Ир Сена к советским корейцам. Организованная им кампания против советских корейцев и прежде всего против меня и Пак Ен Бина […] не способствовала укреплению рядов партии, наоборот, она внесла нездоровые настроения, недоверие к друг другу, подозрительность и т. д. Укажу […] что советских корейцев надо критиковать, как и всех критикуют за допущенные ошибки, но организовывать кампанию против всех советских корейцев это делать никому не позволительно».
Уже после «августовского инцидента» среди корейских чиновников широко распространилось представление о том, что Пак Чхан-ок примкнул к оппозиции главным образом по личным причинам, из-за тех гонений, которым он подвергся на рубеже 1955 г. и 1956 г. В феврале 1957 г. тогдашний зам. министра связи Син Чхон-тхэк сказал двум советским журналистам, «что Пак Чан Ок не принадлежал ранее к этой группе, что они просто его привлекли, использовав его обиды в отношении руководства». Действия Ким Сын-хва, другого советского корейца-оппозиционера, можно отчасти объяснить его солидарностью с Пак Чхан-ок, который был его близким другом.
Доступные нам материалы позволяют достаточно четко определить главные политические цели оппозиции и те методы, которыми она собиралась воспользоваться для достижения этих целей. Во-первых, заговорщики намеревались отстранить от власти Ким Ир Сена и его окружение, заменив их новыми лидерами, которые, естественно, были бы выходцами из их круга. Члены оппозиции высказывались по этому поводу довольно откровенно. 9 августа Ли Сан-чжо, который всего за пару месяцев до этого утверждал, что одного только прямого вмешательства советского руководства будет достаточно для «перевоспитания» Ким Ир Сена, заявил советскому дипломату о необходимости отстранения Ким Ир Сена от власти. Посол даже назвал имена тех лидеров, которые после падения Ким Ир Сена займут в КНДР высшие посты. Один из упомянутых Ли Сан-чжо политиков — Чхве Чхан-ик примерно в это же время встретился с советским дипломатом в Пхеньяне. Он не был столь откровенен и утверждал, что главной целью оппозиции является оздоровление внутрипартийной ситуации. Тем не менее Чхве Чхан-ик тоже намекнул, что решение этой задачи в конечном итоге может потребовать и отстранения Ким Ир Сена от власти.
Какие причины стояли за решением ряда высших руководителей страны выступить против Ким Ир Сена? Ответ на этот вопрос навсегда останется, по крайней мере отчасти, в области догадок, и глубинные мотивы людей, отважившихся в 1956 г. бросить вызов Ким Ир Сену и его режиму, никогда не будут раскрыты полностью. Тем не менее в доступных документах содержится информация, которая позволяет выдвинуть предположения о том, чем руководствовались лидеры и участники оппозиционной группы.
Конечно же, члены «августовской группы» не были неподкупными идеалистами, которыми двигала только вера в высшие идеалы. В значительной степени ими руководили застарелая фракционная неприязнь и стремление к власти. Записи бесед с оппозиционерами полны личных нападок на политиков, принадлежавших к другим группировкам. Хотя сами оппозиционные чиновники утверждали, что они стремились избавить государственный аппарат от «слабых работников», выдвинутых на руководящие посты Ким Ир Сеном. Но можно предположить, что в действительности за большинством таких обвинений стояли личные политические амбиции и желание избавиться от соперников. Показательно, что с особым ожесточением участники оппозиции критиковали приближенных Ким Ир Сена, главным образом, бывших партизан. Доставалось также и членам иных группировок, которые перешли на сторону Ким Ир Сена — например, Нам Иру и Пак Чжон-э из советской группировки, Ким Чхан-ману из группировки яньаньской и, конечно же, непотопляемому Хан Соль-я. Резкие выпады против этих сторонников Ким Ир Сена часто звучали во время бесед оппозиционеров с советскими дипломатами. Во время этих бесед диссиденты чрезвычайно критически отзывались о некоторых приближенных Ким Ир Сена. В число этих деятелей входили Хан Соль-я, Ким Чхан-ман, Ким Иль, Лим Хэ, Пак Кым-чхоль, Хан Сан-ду, Ли Чон-ок, и Чон Чун-тхэк. Нельзя не заметить, что члены яньаньской группировки также часто критиковали двух советских корейцев — Пак Чжон-э и Нам Ира, в то время как Пак Чхан-ок, наоборот, открыто защищал Пак Чжон-э и отвергал слухи о том, что в колониальные времена она спасла свою жизнь ценой сотрудничества с японской полицией (видимо, такие слухи были достаточно распространены в корейской элите).
Стоит повторить, что оппозиционеры вначале считали своим потенциальным сторонником и Чхве Ён-гона, хотя последующие события показали, что это далеко не так (это со временем осознала и оппозиция — позже, в ходе августовского Пленума, Чхве Ён-гон стал одним из главных объектов критики). Принимая во внимание замечание Кан Сан-хо о той роли, которую сыграл Чхве Ён-гон в срыве планов оппозиции, а также его последующее возвышение, нельзя исключать того, что на том этапе Чхве Ён-гон вводил оппозиционеров в заблуждение совершенно сознательно. Можно предположить, что Чхве, действуя в интересах Ким Ир Сена и, возможно, даже по прямому распоряжению последнего, сознательно попытался «стать своим» среди недовольных, чтобы таким образом собрать информацию о планах оппозиции или вынудить врагов Ким Ир Сена совершить необдуманные действия. Большое внимание, которое оппозиция уделяла «кадровому вопросу», то есть назначениям на высшие посты, было отражением постоянной борьбы между фракциями, которая не прекращалась в партийном и государственном руководстве КНДР ни на минуту.
Итак, оппозиционеры не были идеалистами. Однако было бы неверно представлять оппозицию исключительно в виде карьеристов, которые всего лишь стремились использовать новую международную и внутреннюю ситуацию для устранения своих личных или политических врагов и захвата власти. Жажда власти или личная месть были не единственными мотивами, которыми руководствовались оппозиционные сановники. Немалую роль играли и идеологические соображения, стремление создать более гуманную и, в известном смысле, более демократическую Северную Корею, жизнь в которой была бы и свободнее, и богаче. Они собирались десталинизировать КНДР, и привести ее внутреннюю политику в соответствие с теми тенденциями, которые тогда преобладали в международном социалистическом лагере.
Особое недовольство вызывал культ личности Ким Ир Сена, который упоминался сторонниками оппозиции практически при каждой встрече с советскими дипломатами. Другой часто упоминавшейся проблемой были «нарушения социалистической законности», что на коммунистическом политическом жаргоне после-сталинских лет являлось стандартным эвфемизмом для обозначения массовых арестов, бессудных казней и применения пыток. Кроме того, оппозиционеры часто описывали страдания простого народа, вызванные сосредоточением всех усилий на развитии тяжелой промышленности и невниманием к жизни простых людей. Этот вопрос поднял Ким Сын-хва в беседе с Ким Ту-боном, о нем упоминали Чхве Чхан-ик и Ли Сан-чжо во время их встреч с советскими дипломатами, и, наконец, об этой проблеме много говорил Ли Пхиль-гю. Стоит, пожалуй, привести его слова полностью, так как они представляют собой мнение хорошо информированного чиновника о ситуации в корейской глубинке: «80 % населения Кореи составляет крестьянство. Крестьянство после освобождения Кореи получило все возможности для того, чтобы лучше жить.
Но крестьянство живет очень плохо. Правительство проводило неправильную налоговую политику. Вместо 23–27 % натурального налога в течение 10 лет [правительство] отобрало у крестьян более 50 %. В настоящее время эта политика продолжается. О методах сбора натурального налога в 1954–1955 гг. говорить вообще нечего. Сбор сопровождался избиениями, убийствами, репрессиями. Партийная работа на местах основывается не на убеждении, а на насилии. Кооперативное движение происходит на базе насилия. Рабочие живут очень плохо, не хватает крупы и не хватает сои. Они карточками не обеспечены. Интеллигенция и студенты живут в тяжелых условиях».
Не только явные оппозиционеры проявляли озабоченность нищетой населения. В мае 1956 г. Пак Киль-ён (посол Кореи в ГДР) говорил советскому дипломату: «Экономическое положение в стране, по словам Пак Киль Ена, в настоящее время является исключительно тяжелым. Фактически половина населения КНДР лишена продовольствия, одежды и обуви […] корейский народ очень терпелив и привык к суровым лишениям, но это не может продолжаться до бесконечности. Необходимо наконец всерьез заняться вопросом улучшения положения населения. Огромные средства и помощь, которые были предоставлены КНДР для восстановления страны начиная с 1953 г. Советским Союзом, Китаем и всеми странами народной демократии использовались и продолжают использовать не совсем правильно». Пак Киль-ён, принадлежавший к советской группировке, не был членом оппозиции, но это его замечание показывает, что значительная часть северокорейских руководителей испытывала беспокойство по поводу того крайне тяжелого экономического положения, в котором находилось население страны. Ожидалось, что революция и строительство социализма улучшит жизнь простого народа, и, когда этого не произошло, у партработников высшего звена появились причины для беспокойства.
Эти высказывания были отзвуком дискуссии о политике в области промышленности проходившей в 1954–1955 гг. и рассмотренной Macao Оконоги. Тогда Пак Чхан-ок настаивал на необходимости уделять больше внимания лёгкой промышленности и по возможности повышать жизненный уровень населения, но в конечном итоге предложенная им стратегия была отвергнута Ким Ир Сеном. Пак Чхан-ок вернулся к данному вопросу в беседе с советским дипломатом, отметив, что северокорейское руководство с безразличием относится к тяготам простого народа. Как мы знаем, Пак Чхан-ок выражал взгляды многих корейских функционеров, которые скептически относились к политике индустриализации любой ценой, проводимой Ким Ир Сеном. Главные мотивы, которыми руководствовался Ким Ир Сен в проведении этой политики, очевидны: форсированное развитие тяжёлой промышленности означало как уменьшение зависимости северокорейской экономики от СССР и Китая, так и возрастание собственного военного потенциала КНДР. К подобной политике подталкивало и произошедшее в середине 1950-х гг. сокращение советской помощи, в результате которого СССР стал восприниматься как менее щедрый и менее надежный покровитель. Наконец, такое решение выглядело абсолютно логичным в рамках сталинистской (да, в общем, и ленинистской) идеологической традиции, которая всегда считала важнейшим признаком прогресса именно рост тяжелой промышленности традиционного образца, «экономику чугуна и стали». Однако не все северокорейские чиновники были готовы поддерживать эту политику и безоговорочно соглашались с тем, что «пушки важнее масла». Число оппонентов «форсированной индустриализации» увеличивалось по мере того, как становились все более заметны страдания населения — неизбежный побочный результат такой политики.
Нет никаких оснований считать, что августовская оппозиция собиралась бросить вызов ленинской концепции государственного социализма или таким ее основополагающим принципам, как однопартийная система или «диктатура пролетариата». Этому препятствовал личный политический опыт оппозиционеров, которые были убежденными коммунистами сталинско-маоистского образца, а в прошлом — функционерами в «освобожденных районах» Китая или партийными работниками в сталинском Советском Союзе. Подобный поворот событий исключался и той ситуацией, которая сформировалась как внутри Северной Кореи, так и за ее пределами. Таким образом, выдвинутые против оппозиции обвинения в «антисоциалистической деятельности», распространявшиеся позже официальной пхеньянской пропагандой, являлись преднамеренными и беспочвенными фальсификациями. Идеалом для оппозиции являлась смягченная, отчасти либерализованная версия ленинского государственного социализма, и они ни в коей мере не являлись «тайными антикоммунистами» или «тайными демократами». Во всех разговорах с советскими дипломатами заговорщики критиковали текущую политику северокорейского государства, а вовсе не его основополагающие принципы. Они не сомневались в ленинском государственном социализме, а планировали лишь реформировать и улучшить его. Они ориентировались на те нормы и институты, которые к тому времени сложились в СССР и более либеральных «народных демократиях» Восточной Европы, стремились сделать систему более жизнеспособной и восприимчивой к нуждам простых людей.
Впрочем, говоря о планах оппозиции и о гипотетической возможности прихода оппозиционеров к власти, не следует забывать, что решающую роль в «августовской группировке» играли выходцы из яньаньской эмиграции, то есть люди, тесно связанные с Китаем Мао Цзэдуна. Поэтому нельзя исключать того, что, оказавшись у власти, они в конечном итоге направили бы страну не по пути преобразований советского типа, а по пути построения некоего местного варианта маоистского режима. С точки зрения рядового корейца, такой режим не очень отличался бы от того, который существовал в реальной истории (а если бы отличался, то, возможно, в худшую сторону). Впрочем, принято считать, что сослагательного наклонения история не имеет, а на лето 1956 г. текущие намерения оппозиционеров были либерально-реформаторскими.
Понимая некоторую неправомерность использования таких терминов, как «демократия» и даже «законность» в отношении политических институтов сталинистского государства, следует все-таки подчеркнуть, что оппозиция намеревалась действовать в рамках, установленных партийным уставом. Можно сказать, что оппозиционеры планировали достичь своих целей легальными методами, хотя те методы и не были вполне «демократическими» (и не могли быть таковыми, поскольку и само северокорейское государство демократическим не было). Диссиденты хотели на предстоящем Пленуме ЦК ТПК подвергнуть критике Ким Ир Сена и надеялись склонить на свою сторону большинство членов Центрального Комитета. Согласно параграфу 36 Устава ТПК 1956 г., Председатель партии формально избирался ее Центральным Комитетом. Следовательно, Центральный Комитет теоретически имел право и переизбрать его. Конечно, ЦК представлял собой крайне малочисленный и, в общем-то, самоназначенный олигархический орган. Тем не менее отзыв Председателя партии решением ЦК являлся абсолютно законной процедурой.
Позже Ким Ир Сен утверждал, что в случае необходимости враги планировали устранить его силой. Со Дэ-сук в своем известном исследовании приходит к выводу, что это было невозможно, поскольку к 1956 г. бывшие партизаны надежно контролировали армию и «…в то время попытка использования вооруженных сил любой другой группировкой была равносильна самоубийству». Можно только согласиться с этим замечанием Со Дэ-сука и добавить, что в документах посольства нигде нет упоминаний о планах насильственного выступления против Ким Ир Сена. За исключением Ли Пхиль-гю, который упоминал о принципиальной возможности «насильственного переворота», все оппозиционеры говорили о мирных и законных путях достижения своих целей. Информаторы «Лим Ына» (псевдоним Хо Ун-бэ) тоже отмечали, что было бы лучше, если бы в 1956 г. оппозиция решила применить силу против Ким Ир Сена. Сам Хо Ун-бэ не без некоторого сожаления отмечал, что оппозиция не планировала никаких силовых акций, причем из текста его книги ясно, что он сам или его информаторы считали такие силовые акции, в принципе, осуществимыми. Однако интервью с северокорейскими эмигрантами, которые являлись основным источником книги Хо Ун-бэ, проходили в конце 1970-х гг., и представляется вероятным, что за давностью собеседники Хо Ун-бэ просто выдавали желаемое за действительное. Скорее всего, Со Дэ-сук прав: даже если яньаньская фракция в более ранний период и имела достаточное влияние в армии, к 1956 г. это влияние уже было утрачено. В пользу вывода Со Дэ-сука свидетельствует и отсутствие обвинений в подготовке переворота на начальном этапе чисток, то есть сразу после августовского Пленума. Впервые оппозицию обвинили в подготовке мятежа спустя год с лишним — в декабре 1957 г. Публично же эти обвинения этого рода прозвучали еще позднее — на Первой Конференции ТПК, которая состоялась в марте 1958 г.
Не ясно, кого оппозиция хотела видеть на месте нового лидера Северной Кореи. За одним исключением, в разговорах с советскими дипломатами оппозиционеры не упоминали никаких имен. Послухам, ходившим после кризиса (в конце 1956 г. и в 1957 г.), новым Председателем ТПК оппозиция собиралась сделать Чхве Чхан-ика, а пост премьер-министра должен был якобы перейти к Пак Чхан-оку. Такой выбор представляется вполне оправданным, тем более что Пак Чхан-оку на тот момент уже занимал должность вице-премьера, а Чхве Чхан-ик, который являлся лидером всей оппозиционной группы, был идеальным кандидатом на высший партийный пост.
Однако эти предположения основаны на слухах. Единственную информацию о планах оппозиции по этому вопросу можно найти в замечаниях Ли Сан-чжо, посла Северной Кореи в Москве, которые (что немаловажно!) были сделаны им еще до августовских событий. Ли Сан-чжо был тесно связан с оппозицией и годом позже, уже после ее разгрома, бежал в Советский Союз. 9 августа 1956 г., во время встречи с высокопоставленным советским дипломатом, Ли Сан-чжо сообщил, что оппозиция хотела бы видеть Чхве Чхан-ика на посту Председателя ТПК, а Чхве Ён-гон, которого оппозиционеры тогда ошибочно считали своим сторонником, должен был стать главнокомандующим северокорейскими вооруженными силами. Другие имена не назывались.
Год спустя, выступая на Пленуме, который был посвящен «разоблачению происков» поверженной оппозиции, Ко Пон-ги утверждал, что оппозиция прочила находившегося в опале яньаньца Пак Ир-у на роль нового Председателя ТПК, а Чхве Чхан-ик, Пак Чхан-ок, и Ким Сын-хва должны были стать его заместителями. Конечно, это заявление было сделано после того, как оппозиция была разгромлена, и, очевидно, являлось частью продуманной пропагандистской кампании, проводимой властями. Однако любая официальная пропаганда может содержать в себе правду — если эта правда выгодна властям, конечно. Похожее утверждение встречается в свидетельских показаниях, которые были даны Пак Чхан-оком в 1959 г., в ходе секретного расследования «августовского дела», которое тогда проводилось властями (выдержки из его показаний были предъявлены советским дипломатам). Согласно этому документу, Чхве Чхан-ика планировалось сделать новым руководителем партии, а Пак Чхан-ока — новым премьером. Стоит отметить, что по содержанию это заявление в целом совпадает с более ранними замечаниями Ли Сан-чжо, и поэтому оно вполне может отражать реальные планы оппозиции (несмотря на то очевидное обстоятельство, что оно было сделано под политическим давлением, а то и просто продиктовано властями).
Таким образом, похоже, что в оппозиционных кругах именно Чхве Чхан-ик рассматривался как наиболее вероятный будущий лидер Северной Кореи. Примечательно, что оппозиционеры в разговорах с советскими дипломатами не упоминали конкретных имен кандидатов на высшие посты. Это молчание представляется довольно странным и может даже означать, что оппозиционеры специально решили хранить молчание по этому важному вопросу. Единственным исключением из этого правила являются слова Ли Сан-чжо, который, как мы помним, назвал имена потенциальных кандидатов. Однако Ли Сан-чжо тогда находился в Москве и в силу этого мог и не знать о тактических решениях, принятых оппозицией в Пхеньяне — в том числе и о возможно принятом ими решении не упоминать имен кандидатов. Можно предположить, что такое решение (если оно действительно существовало) было принято заговорщиками и потому, что они не хотели тревожить советскую сторону выдвижением очевидно прокитайских кандидатур. Возможно также, что оппозционеры не хотели производить впечатление группы карьеристов, рвущихся к власти и уже заранее распределивших между собой влиятельные политические посты.
Какова была реакция Москвы и советской дипломатии на все происходящее? Этот вопрос имеет огромное значение для понимания августовского кризиса, но с необходимой полнотой ответить на него сейчас, увы, невозможно. Главной причиной является отсутствие доступа к ряду важнейших документов, так как телеграммы, которыми летом 1956 г. обменивались Москва и посольство в Пхеньяне, равно как и практически все документы ЦК КПСС, остаются засекреченными и по сей день. На основании доступных нам материалов можно предположить, что советское посольство в целом заняло выжидательную позицию. Дипломаты не пытались отговорить недовольных от выступления, но и не поддерживали их открыто, иногда призывая к «осторожности».
Такой нейтральный подход вполне понятен. В конце 1940-х гг. Ким Ир Сен действительно был протеже, а то и вовсе марионеткой Москвы, однако к 1956–1957 гг. ситуация радикальным образом изменилась. В новых условиях советские дипломаты больше не стремились защищать режим от внутренних проблем. К тому же, опыт других социалистических стран показывает, что Советский Союз тогда не был принципиальным противником перестановок в руководстве «стран народной демократии». Как известно, 1956 г. был годом решительных изменений в руководстве многих социалистических стран, отставок многих коммунистических лидеров: Вулко Червенкова в Болгарии (апрель), Матиаша Ракоши в Венгрии (июль) и Эдварда Охаба в Польше (октябрь). Правда, последний случай представляет некоторое исключение: Эдвард Охаб был не сталинистом, а реформатором, хотя и более умеренным, чем его соперник и преемник Гомулка. Москва поддерживала большинство этих перемен в руководстве социалистических стран или, по крайней мере, была осведомлена о надвигавшихся событиях. Во всем коммунистическом мире «маленькие Сталины», установившие свои культы в соответствии с прежним советским образцом, один за другим сходили с политической арены, и мало кто сомневался в том, что Ким Ир Сен, несмотря на свою молодость, принадлежит именно к этой группе руководителей старого толка. Идеи XX съезда и их разнообразные толкования, распространяясь от Праги до Пхеньяна, использовались самыми разными людьми: временами — беспринципными и циничными конъюнктурщиками, порою — национальными коммунистами, а иногда — и сохранившимися идеалистами-марксистами. Антикимирсеновская деятельность не казалась чем-то экстраординарным, напротив, она прекрасно вписывалась в общую картину событий, происходивших в социалистическом лагере бурным летом 1956 г. Если СССР не возражал против свержения Червенкова или Ракоши, то почему он должен был выступать против отстранения Ким Ир Сена?
С другой стороны, политическая стабильность в КНДР не могла не тревожить советских дипломатов. Возможная и даже желательная с политической точки зрения замена Ким Ир Сена человеком, пользующимся большей поддержкой в ТПК, была приемлема только постольку, поскольку такая политическая рокировка не ставила под угрозу стабильность в самой восточной из всех социалистических стран. С точки зрения стратегических интересов Советского Союза, КНДР служила своего рода геополитическим буфером между американскими войсками, располагавшимися в Южной Корее, и жизненно важными промышленными районами Дальнего Востока. Поэтому независимо от своего личного отношения к Ким Ир Сену советские дипломаты были вынуждены соблюдать осторожность, и многие разговоры заканчивались так же, как беседа между С. Н. Филатовым и Пак Чхан-оком, состоявшаяся 21 июля. Вот как сам Филатов описывал ее в своем отчете: «В конце беседы я еще раз обратил внимание Пак Чан Ока на серьезность создавшегося положения и предостерег его от поспешных шагов в этом вопросе. Просил его внимательно изучить положение в партии и недопускать, чтобы его действия были использованы недовольными работниками политикой Ким Ир Сена, пытающимися ослабить партию». Ту же позицию продемонстрировал А. М. Петров во время встречи с Нам Иром 24 июля: «Я высказал свое личное мнение о том, что опасения Нам Ира в отношении резкой критики Ким Ир Сена заслуживают большого внимания, что позиция, занятая Пак Чан Оком в этом вопросе, является, очевидно, неправильной, что инициатива резкой критики Ким Ир Сена со стороны советских корейцев может быть истолкована неправильно и это может вызвать нежелательную реакцию как внутри страны, так и на международной арене».
В заключение Петров сказал, что «следует в какой-то форме повлиять на Пак Чан Ока, Ким Сын Хва и других советских корейцев, чтобы они отказались от инициативы выступления против Ким Ир Сена».
Последние слова Петрова можно считать косвенным свидетельством в пользу того мнения, что в целом советская дипломатия во время кризиса приняла сторону Ким Ир Сена. Однако заявление Петрова является единичным — по крайней мере, в доступных нам на настоящий момент документах. Однако версия о советской поддержке Ким Ир Сена была широко распространена в пхеньянских политических кругах после 1956 г. Например, Хо Ун-бэ в своем исследовании по истории Северной Кореи писал: «Одна из причин [окончательного разгрома оппозиции] заключалась в предательстве советника Советского посольства. В беседе он поддержал Чхве Чхан-ика, а позже направил официальный отчет о разговоре в министерство иностранных дел Северной Кореи. Такое поведение могло представляться предусмотрительным с позиций дипломата, но с точки зрения политика и революционера оно выглядело подлым предательством». Впоследствии Хо Ун-бэ писал, что Ким Ир Сен, узнав таким образом о планах оппозиции, немедленно вернулся домой, чтобы подготовить политическое контрнаступление. Сам Хо Ун-бэ во время событий 1956 г. находился в Москве на учебе, но он отказался вернуться в КНДР и получил политическое убежище в СССР. Позднее, в 1970-е гг., он написал книгу по истории Северной Кореи, в которой основывался преимущественно на данных, собранных им в ходе бесед с жившими в СССР эмигрантами (в первую очередь с Ли Сан-чжо, который в то время жил в Минске). Информаторы Хо Ун-бэ могли ошибаться, но то обстоятельство, что Хо Ун-бэ включил данную информацию в свою книгу, свидетельствует о том, что в 1970-е гг. слухи о советском предательстве были весьма распространены среди северокорейской эмиграции в СССР. Похожие заявления можно встретить и во многих зарубежных публикациях по истории Северной Кореи. Вероятно, источником этих сведений послужили южнокорейские правительственные и разведывательные круги, так как начиная с конца 1960-х гг. сообщения о советском вмешательстве встречались в южнокорейских публикациях достаточно часто. Возможно, эти сообщения являлись отражением тех слухов, что тогда ходили в среде северокорейских чиновников.
Эта версия состоит из двух элементов: а) Ким Ир Сен узнал о заговоре от советских чиновников, когда находился за границей и немедленно отправился обратно в Пхеньян, чтобы принять меры; и б) информацию о заговоре ему или его сподвижникам передали через северокорейский МИД советские дипломаты в Пхеньяне (Хо Ун-бэ прямо упоминает «советника посольства»). Первый элемент данной версии следует отвергнуть, так как он не согласуется с хорошо известными обстоятельствами. Документы посольства не упоминают о каких-либо необычных событиях, которые произошли в Пхеньяне во время зарубежной поездки Ким Ир Сена. Оппозиция начала действовать только после его возвращения. Конечно, есть вероятность того, что информация могла быть передана ранее через другие каналы, например, через аппарат КГБ, или послана в Москву телеграфом. Однако в рассекреченных документах сведения об этом отсутствуют. Кроме того, существует довольно убедительное косвенное доказательство обратного, приведенное Со Дэ-суком. Оно заключается в том, что Ким Ир Сен во время своего возвращения на три дня остановился в Монголии. Монголия не имела особенной стратегической или политической важности (значения) для Кореи. Если бы Ким Ир Сен действительно торопился домой, то длительная остановка в таком политически малозначимом месте, каким тогда для него являлся Улан-Батор, была бы невозможна.
Второй элемент версии Хо Ун-бэ — идея о том, что о заговоре Ким Ир Сена предупредили советские дипломаты — заслуживает большего внимания и на данный момент не может быть отвергнут полностью. Если мы решим принять данную версию, то кем мог быть «советник», упомянутый Хо Ун-бэ или, точнее, его собеседниками? Из документов посольства известно, что Чхве Чхан-ик посещал посольство 23 июля и что он встречался там с советником Филатовым. Это произошло после возвращения Ким Ир Сена, поэтому, как уже было упомянуто, сведения, полученные от советского дипломата, не могли стать причиной его срочного приезда. Однако неизвестно, сообщал ли об этой встрече Филатов или другой советский дипломат северокорейским властям. С одной стороны, по воспоминаниям одного из бывших коллег Филатова, у него была репутация очень осторожного человека. Он был классическим номенклатурным партработником сталинской эпохи и боялся любых нестандартных или рискованных действий. Более того, нет сведений о том, что в решающие дни конца июля Филатов встречался с кем-нибудь из МИД Северной Кореи. Впрочем, информацию мог передать кто-то другой, например, Петров во время встреч с Нам Иром и Пак Чжон-э, о которых в рассекреченных документах только упоминается. Но в любом случае очевидно, что в среде северокорейской партийной элиты были широко распространены слухи о том, что советские дипломаты вели двойную игру и способствовали разгрому оппозиции.
Однако есть некоторые причины, заставляющие усомниться в этих обвинениях. Главная из этих причин заключается в том, что вне зависимости от того, обоснованы были эти слухи или нет, у самого Ким Ир Сена были самые серьезные основания для того, чтобы такие слухи распространять. Таким образом он показывал своим потенциальным противникам, что тем не стоит рассчитывать на помощь Кремля, а без такой помощи любая попытка противостоять власти Ким Ир Сена была обречена на провал. Следовательно, независимо от того, передавали советские дипломаты ему информацию или нет, в его интересах было утверждать, что такие контакты имели место.
В сентябре 1956 г. в Москве Ко Хи-ман встретился с сотрудником советского МИДа С. П. Лазаревым, который тогда занимал должность первого секретаря дальневосточного отдела. Они говорили о недавнем августовском пленуме, и Ко Хи-ман указал на то, что записи бесед в советском посольстве, якобы полученные северокорейскими лидерами от ЦК КПСС, были показаны членам оппозиции. Однако Лазарев отнесся к его словам скептически и счел нужным сопроводить запись беседы следующим примечанием: «Обращает на себя внимание тот факт, что Ли Сан Чо сообщал в ЦК КПСС, что во время последнего пленума ЦК ТПК некоторые руководящие работники ЦК заявили, что в ЦК КПСС якобы не рекомендовали выступать с критикой существующего в КНДР положения. Настоящее заявление Ко Хи Мана подтверждает, что на пленуме, видимо, использовалась ссылка на "указания" ЦК КПСС в целях недопущения критики существующего положения». Следует заметить, что кавычки после слова «указания» принадлежат С. П. Лазареву и выражают его скептическое отношение к подобным утверждениям. Таким образом, еще в сентябре 1956 г. Лазарев усомнился в этой версии описания событий (позже появившейся в книге Хо Ун-бэ) и даже счел необходимым обратить внимание своего начальства на то обстоятельство, что данная версия активно распространяется в Пхеньяне. Конечно, возможно и то, что С. П. Лазарев, даже в сухих официальных документах не скрывавший своего расположения к «августовской группе», так же как и антипатии к Ко Хи-ману и его «заученным фразам», мог и не знать о действиях других дипломатов или высших политических руководителей.
Необходимо также отметить, что, если бы советская дипломатия действительно с самого начала поддерживала Ким Ир Сена, было бы трудно объяснить сентябрьский визит А. И. Микояна в Корею, который был организован с целью предъявить Ким Ир Сену требование реабилитировать участников оппозиции. Стоит также добавить, что Петров не только советовал Нам Иру отговорить советских корейцев от выступления, но также недвусмысленно рекомендовал тому не сообщать Ким Ир Сену имен заговорщиков (в записи беседы говорится: «Что касается вопроса о том, следует ли Нам Иру проинформировать Ким Ир Сена об указанном выше разговоре с Пак Чан Оком, то это, как мною было сказано, дело самого Нам Ира и что может быть целесообразнее пока воздержаться от того, чтобы называть имена Пак Чан Ока и Ким Сын Хва»).
В декабре 1957 г. при подготовке секретного доклада к очередному Пленуму Центрального Комитета, Ким Ир Сен особо остановился на советском отношении к оппозиции: «Некоторые хотели использовать авторитет КПСС против нас. Но ЦК КПСС верит нам, а не отдельным лицам. Фракционеры хотели использовать некоторых работников советского Посольства в борьбе против нас. Но работники Посольства все сказали нам, когда мы к ним послали Нам Ира и Пак Ден Ай. Они подтвердили, что Ким Ду Бон занимал руководящую роль в антипартийной группе, т. к. все другие ее участники ссылались на него. Наряду с этим, когда приехал тов. Микоян, мы ему сказали, что в советском Посольстве есть и нежелательные элементы и их убрали». Как мы помним, состоялись, по крайней мере, две встречи Нам Ира и Пак Чжон-э с советскими дипломатами, содержание которых остается нам неизвестным и на которых, в принципе, могли обсуждаться данные вопросы. В то же время, и в августе 1956 г., и в сентябре 1957 г. Ким Ир Сен вполне мог и блефовать, пытаясь усилить свои внутриполитические позиции намеками на советскую поддержку. Заявления о советской поддержке в то время все еще имели большое значение. Вернувшись к замечанию Ким Ир Сена о «нежелательных элементах» в посольстве, следует отметить, что единственными значительными фигурами, покинувшими советское посольство между августом 1956 г. и июнем 1957 г., были А. М. Петров и С. Н. Филатов, то есть дипломаты, имевшие прямые контакты с заговорщиками в июле и начале августа. Если это утверждение Ким Ир Сена не является полным блефом, то эти двое действительно поддерживали оппозицию. Впрочем, как мы вскоре увидим, отзыв Петрова в Москву мог быть вызван и иными причинами, также связанными с августовским кризисом.
Таким образом, на основании доступных на настоящий момент документов, мы не можем ни принять, ни отвергнуть предположение о том, что советское посольство способствовало провалу планов оппозиции. Конкретный ответ на этот вопрос будет дан не раньше, чем станут доступны все значимые материалы, а это вряд ли случится в обозримом будущем.
В данном контексте следует вернуться к уже упоминавшемуся загадочному происшествию, которое, вероятно, было связано с какими-то интригами и маневрами внутри советской бюрократии. Как мы помним, первый прямой контакт заговорщиков с советскими дипломатами — встреча Ли Пхиль-гю с А. М. Петровым — состоялся 14 июля. Однако по неким причинам последний сознательно изменил дату в своей «Записи беседы», которая, согласно стандартной административной процедуре, была отослана в Москву. Этот документ был датирован 20 июля, то есть на шесть дней позже той даты, когда разговор в действительности имел место. К тому же Петров отредактировал оригинал таким образом, что слова Ли Пхиль-гю существенно изменились (по крайней мере, по сравнению с теми словами, что приведены в более ранней рукописной версии), в результате чего позиция Ли Пхиль-гю стала выглядеть более умеренной. Другой целью этой, мягко говоря, радикальной «редакции» текста, было стремление создать впечатление того, что Ли Пхиль-гю упоминал о некоем организованном сопротивлении господству Ким Ир Сена. Однако фальсификация вскоре была обнаружена (точно не известно, каким образом, но, возможно, в результате внутренних интриг и обычного взаимного подсиживания в посольстве). В результате 28 сентября посол В. Иванов отправил рукописный черновик замминистра иностранных дел Н. Т. Федоренко. В краткой служебной записке Иванов обращал внимание руководства МИДа на то, что первоначально рукописные заметки датировались 14, а не 20 июля, и только позже Петров «исправил» дату. Иванов также информировал, что первая дата подтверждалась Ким Чу-боном, советским дипломатом корейского происхождения, который переводил беседу Ли Пхиль-гю с Петровым. Все это было очень серьезным нарушением посольских порядков и служебной дисциплины, и вероятным результатом этого инцидента был отзыв Петрова, чье имя с конца 1956 г. исчезает из документов посольства. Несомненно, этот загадочный инцидент отражает какие-то противоречия в советской бюрократии, но сейчас мы можем только строить предположения о мотивах, которыми руководствовались его участники, в первую очередь сам Петров.
Конечно, для историка представляется весьма заманчивым попытаться найти политические мотивы, которые могли стоять за этим происшествием. Например, можно заметить, что в печатном тексте значительно сокращены часто повторяющиеся замечания Ли Пхиль-гю о необходимости «переворота» в КНДР. В частности, Петров опустил содержащиеся в рукописном тексте высказывания Ли Пхиль-гю о необходимости направленной против Ким Ир Сена «подпольной работы» и возможной поддержке таковой со стороны «революционные элементы и китайские добровольцы» (то есть расквартированных в Северной Корее частей китайской армии). Эти сокращения могут свидетельствовать о попытках представить заговорщиков менее опасными для политической стабильности Северной Кореи и, таким образом, о скрытых симпатиях к ним. С другой стороны, из венгерских источников известно, что еще до встречи с Ли Пхиль-гю Петров выражал свое недовольство существующим в КНДР положением дел. Венгерский документ, составленный в начале 1956 г., приводит принадлежащую Петрову оценку положения в КНДР: «Несмотря на то, что перемирие было заключено почти три года назад, сохранение принципов работы военного времени остается основной характеристикой политической и экономической жизни. В чем это проявляется? Главным образом в чрезмерном культе личности и единоличном руководстве, а также в вытекающих из этого следствиях. По мнению товарища Петрова из советского посольства, ярко выраженный культ личности вполне объясним и приемлем, в определенной степени, во время войны, но сейчас он все больше мешает развитию (выделено мною. — А. Л.). Следствием этого является сосредоточение вокруг высшего руководства подхалимов, принимающих все без критики и не смеющих возражать [лидерам]. Сложившаяся атмосфера не пригодна для развития критики и самокритики, а высшему руководству сообщается только о позитивных событиях». Эти замечания Петрова подозрительно похожи на его записи, касающиеся встречи с Ли Пхиль-гю. Он либо встречался с таким мнением ранее, либо изложил слова Ли Пхиль-гю в соответствии с собственным восприятием ситуации в КНДР. Так или иначе, из венгерского документа становится понятным, что А. М. Петров симпатизировал планам оппозиции или, по меньшей мере, разделял некоторые из опасений, которые испытывали ее лидеры.
Однако, принимая во внимание ту ситуацию, что тогда существовала в советском посольстве, можно предложить и другую трактовку действий А. М. Петрова. Такое его поведение, скорее, объясняется карьерными соображениями, а не идеологическими и политическими симпатиями к оппозиции (хотя цитировавшийся выше венгерский документ не оставляет сомнений в том, что такие симпатии у А. М. Петрова действительно имелись). Возможно, после встречи с Ли Пхиль-гю Петров не хотел составлять традиционную «Запись беседы», так как опасался осложнений. Нападки Ли Пхиль-гю на Ким Ир Сена были очень резкими и документальное подтверждение столь взрывоопасной критики могло быть опасным для самого Петрова. В той обстановке неопределенности, что царила летом 1956 г., его могли обвинить, например, в том, что он не дал отпор Ли Пхиль-гю либо же, наоборот, не поддержал его с должной решительностью. В любом случае необычность разговора требовала принятия экстраординарных мер, которые по определению были рискованными. Поэтому представляется вероятным, что Петров решил подождать дальнейшего развития событий, возможно, надеясь на то, что в ближайшем будущем ситуация несколько прояснится. В конце концов, если верить рукописному документу, 14 июля Ли Пхиль-гю не упоминал о существовании организованной оппозиции Ким Ир Сену, так что его слова можно было воспринимать как частное мнение одного из корейских чиновников второго эшелона — мнение резкое, но политически относительно малозначимое. Поэтому у Петрова были некоторые основания для того, чтобы занять выжидательную позицию в надежде на то, что кризис разрешится сам собой. Когда неделю спустя ситуация приобрела драматический оборот и стало очевидным, что у беседы с Ли Пхиль-гю будут политические последствия, А. М. Петрову пришлось все-таки составить соответствующий документ. При этом он: а) изменил дату беседы (если наша реконструкция событий верна — для того, чтобы скрыть свое изначальное нежелание записывать беседу); б) вставил в текст беседы несколько замечаний о некоей организованной антикимовской оппозиции, о существовании и деятельности которой к тому времени ему уже стало известно; в) сгладил наиболее острые высказывания Ли Пхиль-гю. Мне кажется, что с наибольшей вероятностью действия Петрова могут быть объяснены сочетанием карьерных мотивов и политических симпатий, однако с уверенностью говорить об этом пока нельзя.
Как уже говорилось, в данный момент мы не можем с уверенностью судить об отношении Советского Союза к «августовскому заговору». Еще более важным (и еще менее ясным) является вопрос о том, какую роль в произошедших событиях играло руководство Китая. К сожалению, мы не располагаем документальными материалами, которые могли бы пролить свет на позицию Пекина. Вероятно, пройдет еще не одно десятилетие, прежде чем соответствующие документы из пекинских архивов станут доступны исследователям, поэтому сейчас мы можем дать только предварительный ответ на вопрос о роли Китая в событиях лета 1956 г.
Можно быть почти уверенным в том, что августовская оппозиция получала некоторую поддержку от китайского посольства еще до августовского пленума. Более того, нельзя исключать и того, что выступление оппозиции с самого начала спровоцировали китайцы. Ядро оппозиции составляло руководство яньаньской фракции, которое всегда поддерживало тесные отношения с китайским посольством. Как мы увидим, уже после разгрома оппозиции некоторым из ее лидеров удалось добраться до Китая, где они легко получили политическое убежище. Не вызывает сомнений и то, что даже если китайские руководители не были непосредственными инициаторами августовского выступления, они все равно заранее знали о подготовке к нему. Если уж оппозиционно настроенные члены яньаньской группировки (Чхве Чхан-ик, Ли Пхиль-гю, Юн Кон-хым и другие) сочли нужным проинформировать советское посольство о своих планах, то логично предположить, что они также встречались и с китайскими дипломатами. В конце концов их отношения с Китаем были куда более близкими, чем связи с СССР, а поддержка или благожелательный нейтралитет руководства КНР была ничуть не менее важна для успеха их мероприятия, чем активное или пассивное содействие Москвы (в конце концов в стране еще стояли китайские войска). Кан Сан-хо, занимавший в то время пост замминистра внутренних дел, а потому обладавший надежными источниками информации, сообщил автору о секретных контактах заговорщиков с китайским посольством. Трудно представить, что оппозиция могла предпринять что-либо, не получив из Пекина, по меньшей мере, сдержанного одобрения своих планов. В противном случае у Китая было бы достаточно возможностей для предотвращения выступления (пожалуй, для этого вполне хватило бы «дружеского совета» Чхве Чхан-ику или иному оппозиционному лидеру).
Почему китайские лидеры могли быть недовольны Ким Ир Сеном? Хорошо известна та глубокая взаимная антипатия, которую испытывали Ким Ир Сен и Пэн Дэ-хуай, бывший командующий китайскими войсками в Корее в годы войны. Кроме того, опала Пак Ир-у, личного протеже Мао, вряд ли увеличила симпатии к Ким Ир Сену в пекинском руководстве. К тому же Мао Цзэдун не мог забыть забыть и то невнимание, которое Ким Ир Сен проявил к его инструкциям в годы Корейской войны. В августе 1956 г. Ли Сан-чжо напомнил об этом, когда в Москве говорил о склонности Ким Ир Сена игнорировать «мудрые советы братских партий». Впоследствии такая же мысль прозвучала и в переговорах Мао Цзэдуна и Микояна в Пекине, о чем речь пойдет далее. Это пренебрежение, в свою очередь, отражало скрытое противоречие между северокорейскими и китайскими стратегическими интересами в регионе. Несмотря на то, что китайские войска спасли КНДР от неминуемого уничтожения и восстанавливали границу по 38-й параллели, Пекин не собирался жертвовать человеческими жизнями и материальными ресурсами ради достижения «внутренних» целей Ким Ир Сена, то есть ради объединения Кореи под главенством Севера. Тем не менее это недовольство не являлось достаточным основанием для принятия таких решительных мер, как отстранение Ким Ир Сена от власти.
Могла быть и еще одна причина, которая подвигла Пекин на активную или пассивную подержку решительных шагов пхеньянской оппозиции — на тот момент еще скрытая, но нарастающая напряженность в отношениях между Пекином и Москвой. В 1955–1956 гг. китайские лидеры предприняли ряд действий, направленных на ослабление советского доминирования в коммунистическом лагере. Инцидент в Северной Корее мог быть связан с теми тенденциями, которые в конечном итоге привели к разрыву китайско-советского союза в начале 1960-х гг.
Возможно, мотивы действий китайской стороны накануне «августовского инцидента» станут понятнее, если мы вспомним о польских событиях, происходивших почти в то же время. Летом и осенью 1956 г. Польша стала местом драматического противостояния между реформаторами, во главе которых стоял Владислав Гомулка, и консерваторами сталинистского толка. Программа и цели польских преобразователей были примерно такими же, как и у их северокорейских единомышленников: они стремились избавиться от наследия сталинизма и сделать польское общество менее репрессивным и более процветающим в экономическом плане, твердо оставаясь при этом в рамках политической и социальной системы советского типа. Москва была серьезно обеспокоена их действиями, причем не последнюю роль в этом играли националистические тенденции, которые в Польше неизбежно приобретали антироссийский и антисоветский характер. Более того, польских реформаторов активно поддерживал народ, причем лозунги, которые выдвигались массами, отличались большим радикализмом и открытой враждебностью Москве. С точки зрения Кремля, ситуация могла потребовать полномасштабного военного вмешательства, так что в середине октября советские войска в Польше были приведены в состояние повышенной боевой готовности. Однако до применения силы дело не дошло, поскольку реформаторы не только пользовались активной поддержкой почти всего населения, но и сумели договориться со своими противниками-консерваторами. Польские консерваторы, весьма умеренные по сталинистским стандартам, тоже не хотели кровопролития и вовсе не желали расплачиваться жизнями соотечественников за сохранение власти. В результате был достигнут компромисс, приведший к установлению в Польше реформаторского коммунистического правительства. Новые польские лидеры пообещали оставаться надежными союзниками СССР и сдерживать антисоветские настроения в стране, Москва же согласилась, хотя и неохотно, на выдвижение Гомулки на пост высшего партийного руководителя ПНР, и дала свое согласие на проведение в стране реформ, в том числе и достаточно радикальных (Польша, единственная в социалистическом лагере, провела фактическую деколлективизацию сельского хозяйства). Однако в середине октября 1956 г. советская военная интервенция казалась вполне вероятной, приготовления к ней шли полным ходом, о чем был проинформирован и Пекин — главный геополитический союзник Москвы.
В этой ситуации Мао увидел хорошую возможность продемонстрировать всему миру, кто является истинным защитником и покровителем малых государств и «малых» коммунистических партий. Соответственно, китайцы неожиданно заняли крайне жесткую позицию по польскому вопросу. Они выразили глубокое несогласие с планами советской вооруженной интервенции и настаивали, что польскому народу и партии должно быть предоставлено право самим решать внутренние проблемы. Специальное заседание политбюро ЦК КПК, посвященное обсуждению возможного советского военного вмешательства в польские дела, осудило такое вмешательство, признав его неоправданным. На следующий день, 23 октября, Мао вызвал советского посла и потребовал немедленно сообщить в Москву, что Китай будет протестовать против любых силовых действий советской стороны в Польше. В данных условиях такая поддержка имела решающее значение для польских антисталинистов. На менее официальном уровне китайцы не без некоторых оснований обвиняли СССР в «великодержавном шовинизме» в отношении Польши и постарались, чтобы это мнение стало известно и в Москве, и в Варшаве. По-видимому, в данном случае Мао стремился выглядеть защитником национальной автономии и противником советского давления. Этот мотив широко использовался китайской пропагандистской машиной в 1960-е гг., во времена острого кризиса в советско-китайских отношениях.
Конечно, с позиций сегодняшнего дня нам ясно, что поддержка либеральных реформ и поощрение десталинизации никак не входили в планы Мао. Великий Кормчий в первую очередь стремился закрепить за собой статус нового верховного лидера мирового коммунистического движения. Как справедливо отмечают по этому поводу Чэнь Цзянь и Ян Куй-сун: «К концу 1956 г. отношения Китая с Советским Союзом претерпели существенные изменения. Хотя публично Мао продолжал утверждать, что Москва остается центром социалистического лагеря, в действительности он был уверен, что [он сам] больше подходит для того, чтобы определять принципы, лежащие в основе международных и внутренних отношений социалистических стран». Там, где это было нужно, Китай поддерживал десталинизацию (как в случае с Польшей), в других же странах Пекин мог оказаться на стороне консервативных сталинистских сил. Ярким примером последнего может служить Венгрия, восстание в которой было подавлено советскими войсками при полном одобрении и поддержке Мао.
Все это помогает понять, почему Китай поддержал северокорейских реформаторов летом 1956 г. Как показал пример Польши, антисталинские позиции отдельных групп в руководстве социалистических стран не всегда означали, что китайское руководство не будет поддерживать такие группы. В том случае, если в Пекине считали, что деятельность антисталинистов будет способствовать достижению главной цели китайской дипломатии — утверждению главенства Китая в мировом коммунистическом движении — КНР вполне могла выступить и в поддержку таких сил. При таких обстоятельствах решение Мао одобрить смещение Ким Ир Сена не было неожиданностью. В конце концов в прошлом Ким был офицером Красной Армии и получил верховную власть в Северной Корее он из рук советских военных. Поэтому он воспринимался как, в целом, просоветская фигура, тогда как его главными противниками были политики, традиционно связанные с Китаем. С точки зрения Мао, это давало основания для замены Ким Ир Сена Чхве Чхан-иком или другим членом яньаньской фракции, более расположенным к Пекину и менее зависимым от Москвы (что являлось бы преимуществом в случае разрыва с поднадоевшим «старшим братом»). При этом не играло большой роли то обстоятельство, что такая перестановка должна была совершиться под лозунгами десталинизации и либерализации. В этом случае советские идеи об искоренении культа личности могли использоваться как удобное идеологическое оправдание для действий, которые в конечном итоге были направлены против Москвы и ее господства в мировом коммунистическом движении.
Впрочем, в тот период сами китайские лидеры еще окончательно не отказались от реформаторских лозунгов и идей. Лето 1956 г. было, возможно, самым либеральным периодом во всей долгой истории правления Мао. Как уже упоминалось, в мае 1956 г. в Китае началась кампания «ста цветов». Она продолжалась недолго, всего лишь около года, но это был период, когда Мао был готов терпеть внутреннюю оппозицию в масштабах, немыслимых ни в более ранние, ни в более поздние времена. Так же как «секретный доклад» Хрущёва, эта кампания, о которой хорошо знали в Корее, сформировала ту международную ситуацию, на фоне которой развертывался августовский кризис.
Однако в значительной степени все, что мы можем сказать о позиции Пекина летом 1956 г., остается предположениями и догадками. Позиция Китая, как и причины, по которым он допустил возникновение северокорейской оппозиции или даже прямо поддержал ее планы, остаются на настоящий момент неизвестными. Мы можем только надеяться, что будущие работы китайских и зарубежных историков прольют больше света на этот важный вопрос.