А вокруг – одни дворяне...

Наверное, мало кто в нынешней России в состоянии хотя бы даже просто назвать имя своего прапрадеда, не говоря уже о более далёких предках. Сейчас модно рассуждать о том, что причина этого, дескать, лежит в злокозненной политике коммунистов, которые якобы сознательно старались «прервать связь времен». Однако если обратиться к тому, что происходит в других странах Европы, то можно обнаружить, что и там со знанием своей семейной истории дела обстоят не блестяще. У рядовых французов или австрийцев представления о своём фамильном древе едва ли лучше, чем у рядовых россиян. Конечно, есть и исключения, но к ним относятся в основном уцелевшие кое-где потомки дворянских родов, да немногие пенсионеры-любители порыться в архивах. В этом, впрочем, нет ничего удивительного: увлечённые занятия собственной родословной, её изучение (а порою – и фальсификация) всегда были привилегией элиты, немногочисленной верхушки общества. Конечно, Пушкин мог знать (и действительно знал) свою родословную вплоть до XIII века, но вот его няня Арина Родионовна едва ли могла бы назвать имя своего прадеда.

Однако Корея в этом отношении является исключением. В большинстве корейских семей вам могут показать солидную книгу в тяжёлом переплёте. Это «чокпо», родословная книга клана, которая начинается от какого-то далёкого предка, жившего в XI, IX, а то и V веке. В ней аккуратно записаны имена его потомков, представителей 30, или 40, или даже 60 поколений рода (разумеется, в родословной упоминаются только мужчины). Любой кореец является членом обширного клана, к которому относятся все люди, имеющие одинаковую фамилию и одинаковый «пон» – географическое название, которое указывает на местность, из которой произошёл реальный или мифический основатель клана. Таких кланов в Корее сейчас 3349, и численность их может быть очень разной: от нескольких сотен до нескольких миллионов человек. В наши дни большинство кланов имеет специальные советы, которые, помимо всего прочего, следят за составлением, редактированием и изданием чокпо.

Иногда чокпо могут знать почти наизусть, и уж во всяком случае в любой семье родословная книга является обязательным домашним чтением. Дети, рассевшись в кружок вокруг бабушки и дедушки, внимательно слушают их объяснения о том, кто из их предков в XV веке был премьер-министром, а кто занимал пост сеульского градоправителя, кто командовал эскадрами в боях с японскими пиратами, а кто пал жертвой клеветы завистника-вельможи и сложил голову на плахе. Казалось бы, идиллическая картина семейно-патриотического воспитания...

И вот тут-то и возникает первый недоуменный вопрос: а почему, собственно, в родословных книгах всех корейских семей их предками по прямой мужской линии вдруг оказываются исключительно министры, генералы, писатели и прочие знаменитости? Куда подевались правнуки вольных землепашцев, которые в начале XIX века составляли более половины населения страны? Что случилось с прямыми потомками ещё одной четверти населения – с крепостными? Куда и почему без следа исчезло потомство ремесленников, писцов, рядовых солдат и матросов?

Отчасти этот феномен знаком и россиянам. Сейчас, когда гордиться рабочим происхождением стало странно, а считаться потомком дворянина, наоборот, престижно, мы вдруг обнаружили вокруг себе фантастическое количество представителей дворянских родов. Их сейчас так много, что, как заметила одна ехидная русская журналистка, «создаётся впечатление, что после 1917 г. те самые кухарки, что пришли управлять государством, вдруг прекратили размножаться, оставив это занятие исключительно князьям и графьям». Нынешнее изобилие дворян и процветание «дворянских собраний» выглядит особенно забавно, если вспомнить, что в 1870 г. потомственные дворяне составляли 0,8% населения России (сомневающихся отсылаю к словарю Брокгауза и Ефрона).

Однако надо признать: до Кореи в этом отношении нам далеко. Хотя на дворянское происхождение сейчас и претендует определённо больше, чем 0,8% россиян, но эти «дворяне» составляют в нашей стране всё-таки явное меньшинство. В Корее же буквально каждый кореец уверен в том, что он происходит из того или иного дворянского рода.

Я лично за всю жизнь встретил только двоих корейцев, которые сказали, что их предки были крестьянами, а вот число тех, кто именует себя дворянскими отпрысками, среди моих знакомых измеряется многими десятками. Один из корейских историков как-то заметил, что, по его наблюдениям, из 10 студентов 9 считают, что являются потомками дворян! Замечание ироничное (историк знает, о чём говорит), но верное: когда я сам работал в корейском университете, я пару раз поговорил со студентами на эту тему – и столкнулся примерно с такой же пропорцией.

Всё это становится странным, если обратиться к исторической статистике. Хотя особой надёжностью она и не отличается, ясно, что корейские дворяне (их называли янбаны) составляли в начале XIX века от 10% до, самое большее, 20% населения. Цифра эта всё равно очень велика по русским или западноевропейским меркам, и объясняется она тем, что в Корее для дворянина было допустимо самому заниматься сельским хозяйством, так что фактически большинство корейских дворян было просто богатыми крестьянами. От обычных крестьян их отличало лишь образование, престиж, а также то, что они, по крайней мере теоретически, могли занимать чиновничьи и офицерские посты. Ещё одной привилегией янбан было наличие родословной книги. До XIX века только дворянские кланы могли иметь свою родословную. Первая известная нам родословная появилась в XV веке, и она была, разумеется, дворянской (родословная клана Ю из Мунхва, 1423 г.). Что же до крепостных, которые составляли примерно четверть населения страны, то они не имели не только родословных, но даже и просто фамилий. Подобно российским крепостным, они всю жизнь обходились именами, а то и просто прозвищами.

Но вернёмся к нашему вопросу: куда же делись потомки 80 (а то и 90) процентов тех, кто населял Корею два века назад? Ответ на него очевиден: никуда они не делись, живут, здравствуют и, более того, скорее всего по-прежнему составляют примерно 80–90% современного населения государства корейского. Однако эти потомки отреклись от своих предков и приписали себе более престижное, более знатное происхождение. Когда, как и почему это случилось?

Первый прорыв мещан (а, скорее, мужиков) во дворянство произошёл в XIX веке. В это время корейское государство, которое до этого строго следило за тем, чтобы между дворянами и «подлым людом» сохранялась труднопереходимая грань, ослабило свой былой контроль. Богатые крестьяне и купцы стали покупать дворянское звание за деньги. Одним из основных способов стало включение своего отца или деда (на деле обыкновенных мужиков-землепашцев) в очередную редакцию родословной книги какого-нибудь дворянского рода. Обедневшие дворяне шли на это спокойно, да и деньги брали за услугу не слишком уж большие. Таких «мещан во дворянстве» было так много, что уже около 1850 г. в иных местностях дворяне (в подавляющем большинстве – свежеиспечённые) составляли без малого половину населения.

В 1894 г. в Корее произошла окончательная отмена крепостного права (государственные крепостные были освобождены ещё в 1801 г.). Тогда же были отменены и дворянские привилегии. Одним из неожиданных результатов освобождения крестьян стало то, что некоторые бывшие крепостные тут же стали брать себе фамилии своих господ и более или менее самовольно включать себя в их кланы. В более спокойные времена государство, которым тогда ещё по-прежнему заправляла дворянская верхушка, возможно, и приняло бы меры против этакого самовольства, но в 1890-е гг. у корейского правительства были заботы поважнее: страна стала игрушкой в руках колониальных держав и стремительно шла к потере независимости. Власть предержащим приходилось думать о своей шкуре, а не о защите сословных привилегий (вдобавок, только что формально отменённых).

Однако окончательное превращение всех или почти всех корейцев в дворянских потомков случилось уже после войны, в пятидесятые и шестидесятые годы, когда составлением родословных всерьёз стали заниматься все кланы – и дворянские, и простонародные. К тому времени ни реального, ни формального значения дворянское звание уже не имело, однако престиж, с которым оно было связано на протяжении столетий, сохранялся. Вдобавок, во время Корейской войны и сразу после нее, когда миллионы корейцев покинули родные места, поймать за руку самозванцев стало окончательно невозможно. В деревне в 1955 г. ещё можно было найти старика, который помнил, чей дед чьего деда лет этак 60 назад бил палками за плохо обмолоченный рис, а вот в городе, где все были пришельцами, это стало абсолютно невозможно. Впрочем, ловить фальсификаторов никто и не пытался, наоборот – составление «отредактированных» родословных стало выгодным делом. Порою предприниматели даже давали немалые взятки, чтобы им присочинили предка познатнее, желательно – из числа тех, чьи имена можно найти в учебнике истории для средней школы.

Впрочем, не следует думать, что те корейцы, которые говорят вам, уважаемые читатели, о своём дворянском происхождении, всегда врут сознательно. С тех времен, когда родословные «редактировались» особенно истово, прошло уже три-четыре десятилетия, так что подавляющее большинство корейцев среднего возраста, не говоря уж о молодёжи, искренне верит в своё дворянское происхождение. Иногда они даже имеют для этого основания (примерно в 10% случаев, как мы помним).

Когда в Корее в старину хотели сказать, что в каком-то селе люди отличаются хорошими манерами и культурой, о нём говорили «селение дворян». В последние десятилетия вся Корея стала «нацией дворян». Хорошо это или плохо? Не знаю. Отчасти, наверное, хорошо, ведь это повышает самооценку, воспитывает гордость за свою семью, чувство ответственности перед «своими» (в реальности – чужими) предками. А с другой стороны – грустно, когда подумаешь о тех миллионах корейцев, которые работали, жили, страдали (а временами – и радовались), и которые в конце концов оказались в каком-то смысле преданными их же собственными потомками. Потомки предпочли отречься от своих реальных корней и выбрать себе в предки тех, для кого их прапрадеды и прапрабабки были всего лишь бессловесным «быдлом», тех самых дворян, что когда-то лупили тех, настоящих, предков палками за непочтительный вид и плохо выстиранные рубашки...

 

Кисэн – куртизанки старой Кореи

Сегодня я хотел бы рассказать Вам о знаменитых корейских куртизанках – «кисэн», упоминания о которых столь часто появляются на страницах корейских классических романов, написанных столетия назад.

Кто такие кисэн? Это – корейский вариант того явления, которое было широко распространено по всему Дальнему Востоку. В Китае, где собственно и возникла традиция, о которой мы ведем речь, этих женщин называли «цзи» (на русский язык традиционно и, на мой взгляд, неудачно это слово переводится как «певичка»). Японским вариантом была гейша и куда менее известная за пределами Японии ойран. В Корее же с незапамятных времён появились кисэн.

Итак, кисэн – это корейская гейша? Такое объяснение, действительно, часто и дают иностранцам, но верно оно только отчасти. Скорее уж кисэн – это китайская «певичка», но и в России, и на Западе в целом, об этих самых «певичках» слышали куда меньше, чем о гейшах.

Кисэн представляли из себя профессиональных развлекательниц и, одновременно, куртизанок. Именно куртизанок, а не проституток в западном понимании этого слова. Хотя кисэн и могла провести ночь с приглянувшимся ей или же с готовым хорошо заплатить за удовольствие гостем, основой её работы являлась отнюдь не «продажа весны» (так поэтически именуют на Дальнем Востоке проституцию). В этом, кстати, заключается и отличие, которое существовало между гейшей и кисэн. Для корейской кисэн ночь с клиентом, который согласился за это заплатить, была вполне допустима, а вот японская гейша вообще не могла подрабатывать проституцией. В России закрепился стереотип, в соответствии с которым японская гейша – это просто своего рода высокооплачиваемая проститутка, пусть и очень образованная, и с немалыми талантами. Это абсолютно неверно. В старой Японии гейша могла иметь одного или нескольких любовников, получать от них подарки и деньги, но она не могла превращать проституцию в своё коммурческое занятие, это было прямо запрещено законом и наказуемо. Проституцией занимались другие женщины – так называемые ойран, которые тщательно охраняли свою профессиональную монополию на этот прибыльный бизнес.

В старой Корее подобного строгого разделения не существовало. Однако главной функцией кисэн была организация приёмов, а её главным достоинством – умение поддерживать светскую беседу, играть на музыкальных инструментах, петь и писать стихи.

В соответствии с вековыми традициями женщины в дворянских семьях в Корее вели затворническую жизнь. Они редко могли выходить из дома, и им было строго запрещено встречаться с приходящими гостями, если те только не являлись ближайшими родственниками. Женская половина дворянского дома была закрыта для посторонних. Поэтому все встречи и беседы в корейских домах проходили в исключительно мужской компании.

Однако чисто мужская компания, как известно, имеет не только свои преимущества, но и свои недостатки. Богатым и знатным корейцам хотелось порою проводить время не в спорах по вопросам конфуцианской философии или налоговой политики, а в более расслабленной и легкомысленной атмосфере. Женское присутствие было необходимо, но не могло быть и речи о том, чтобы позволить женщинам из приличных семей появляться открыто в кругу посторонних мужчин. Это было бы вопиющим, немыслимым нарушением конфуцианской морали. Поэтому в незапамятные времена в Китае был найден выход из этого положения – профессиональные развлекательницы, которые, неизбежно, являлись и куртизанками. Со временем такие развлекательницы-куртизанки стали появляться и в других странах, в том числе и в Корее. В отличие от подавляющего большинства остальных корейских женщин, они были хорошо образованы, владели не только родным корейским, но и классическим китайским (язык всей корейской науки и культуры вплоть до конца XIX века), писали стихи, играли на музыкальных инструментах. В то же самое время юридически кисэн были совершенно бесправны. Они приравнивались к крепостным, живодёрам и палачам и, по крайней мере теоретически, дочь кисэн сама должна была стать кисэн (вокруг этого, в частности, и строится сюжет самого знаменитого произведения корейской классической литературы – «Повести о Чхун Хян»). Мечтой многих кисэн было вырваться из позолоченной клетки, если не ради себя, то хотя бы ради своих детей. Единственной надеждой на освобождение было то, что их согласится взять в жёны или в наложницы какой-нибудь дворянин или богатый купец. Это было не так-то просто, ведь большинство кисэн формально считалось государственными или, много реже, частными рабынями, так что тот, кто желал взять кисэн себе в наложницы, должен был заплатить за свою избранницу немалый выкуп казне или частному владельцу. Кисэн имели дело с элитой корейского общества, остальным даже самое невинное общение с ними было бы просто не по карману, ими восхищались самые образованные и блестящие люди старой Кореи, но, в то же самое время, кисэн всё равно оставались бесправными и, отчасти, презираемыми. Таков парадокс.

 

Корейский буддизм: страницы истории

До проникновения европейцев религиозная жизнь государств Дальнего Востока – Китая, Японии, Вьетнама и Корее определялась взаимодействием трёх религий, которые мирно сосуществовали не только в обществе, но и в сознании верующих. Первой из этих религий было конфуцианство, которое играло роль государственного культа и во многом определяло действия человека в сфере общественных и семейных отношений, политики и права, а также регулировало ритуалы, связанные с культом предков. Вторым компонентом дальневосточной религиозной триады был буддизм, обладавший развитой абстрактной философией и апеллировавший к человеку как к индивидууму, размышляющему о своём месте в мироздании. В роли третьего компонента в разных странах выступали разные доктрины: в Китае – даосизм, в Японии – синтоизм, в Корее – шаманизм. При всех различиях этих религий, для «третьего элемента» везде была характерна тесная связь с народными верованиями и бытовой магией, со всяческой чертовщинкой и волшебством. Подавляющее большинство жителей стран Дальнего Востока преспокойно исповедовало все эти три религии одновременно, не видя никакого противоречия между ними. Один и тот же человек совершал конфуцианские обряды поклонения душам предков, молился в буддийских монастырях и обращался за помощью к чарам даосов или шаманок.

Подобная ситуация всегда приводила в изумление европейцев, привыкших к совсем другим принципам организации религиозной жизни. Европейцам никак не удавалось понять, каким же образом один и тот же человек может спокойно исповедовать три религии сразу. Для корейца и китайца ничего странного в этом не было, ведь у каждой религии была своя, чётко очерченная, «экологическая ниша». Когда человек думал о долге перед страной или семьёй, когда его беспокоили этические проблемы, он шёл к конфуцианцам. Буддизм давал ответы на вопросы о смысле жизни и вообще специализировался на всяческих просто высоких и очень высоких материях. Шаманы и шаманки занимались вещами простыми и практически полезными: колдовством, изгнанием злых духов и приворотными зельями (недаром, как и у большинства народов, аудиторию корейских шаманов составляли в основном женщины).

Все три основные религиозные системы старой Кореи – конфуцианство, буддизм и шаманизм – дожили до наших дней, хотя и претерпели определённые изменения, и во многом уступили стремительному натиску христианства.

Буддизм, пожалуй, оказался подвержен переменам в наименьшей степени. Проникновение буддизма в Корею началось ещё в конце IV века н.э. Традиционно отсчёт истории буддизма начинается с появления буддистских проповедников в северокорейском княжестве Когурё. Произошло это, как принято считать, в 372 г. н.э., хотя у некоторых учёных эта дата вызывает сомнения, и они полагают, что всерьёз распространение буддизма началось примерно столетием позже. С самого начала в Корею проникал буддизм более позднего и, в целом, менее строгого направления, так называемой школы Махаяны («большая колесница спасения»). Классический буддизм (школа Хинаяны) был также известен в Корее, но распространения не получил и впоследствии исчез. Передача буддизма происходила через Китай. Именно оттуда пришло в Корею большинство первых миссионеров, именно туда ездили за мудростью прославленных наставников и книгами монахи. Некоторые корейские буддисты, правда, в своих странствиях по священным местам добирались даже до Индии, но таких странников было немного, и в целом буддизм попал в Корею в китайском варианте, так что его священным языком в корейской традиции является не санскрит и пали, а древнекитайский.

На протяжении правления династий Объединённая Силла и Корё (правили с VII в. по XIV в.) буддизм был государственной религией Кореи. В течение этого тысячелетия была создана замечательная буддийская культура: тысячи храмов, статуй, икон, огромный массив философской и богословской литературы. Замечательным памятником этого буддийского «золотого века» является пещёрный храм Соккурам под Кёнджу. В течение первого тысячелетия корейские проповедники в больших количествах отправлялись в Японию, и именно они стали основателями японского буддизма. Однако с течением времени популярность буддизма стала снижаться. Во многом это объяснялось мирскими ухватками иерархов, которые не только активно вмешивались в политику и окружали себя всей мыслимой роскошью, но и превратили буддийские монастыри в крупных землевладельцев.

Это вызывало недовольство как у дворянства, так и у народа, тем более, что распространившаяся в XII-XIII веках новая разновидность конфуцианства, так называемое «неоконфуцианство», относилась к буддизму куда критичнее, чем конфуцианство классическое. Пришедшая к власти в 1392 г. ультраконфуцианская династия Ли стала проводить политику ограничения влияния буддизма. Буддийские монахи были включены в состав низшего сословия «чхонмин», к которому также относились крепостные и проститутки, а храмовое землевладение, которое вызывало особо большое недовольство в конце периода правления династии Корё, было ограничено. Однако династия Ли никогда формально не запрещала буддизм и даже не преследовала его по-настоящему. Из буддистов не делали мучеников, но проводившаяся в течение пяти веков правления династии политика постепенного вытеснения буддизма из общественной жизни оказалась достаточно успешной, и к началу нашего столетия буддизм находился в состоянии глубокого упадка. При всей условности такого сравнения, можно сказать, что отношение корейских властей к буддизму в XIV-XIX веках напоминало отношение советских властей к православной церкви: она напрямую не запрещалась, и власти в определённых ситуациях были даже готовы сотрудничать с ней, но в целом слишком тесные связи с церковью не поощрялись, её права и влияние – всячески ограничивались, а наиболее политически активные иерархи – устранялись.

В 1910 г. Корея стала колонией Японии – страны, где позиции буддизма в те времена были куда сильнее. Колониальные власти пытались насадить в Корее японские варианты буддизма, но они не очень прижились в стране. Тем не менее, заметная часть буддийских иерархов сотрудничала с колонизаторами, и во время войны буддийские монастыри даже жертвовали немалые суммы на строительство истребителей и танков для японской армии. Это и понятно: поскольку японские колониальные власти стремились представить себя защитниками буддизма, то и буддистское духовенство относилось к колониальному режиму достаточно благосклонно. Вдобавок, японский буддизм к началу нашего века сумел разработать новые богословские концепции, которые куда лучше традиционных сочетались с требованиями современного общества и с достижениями современных наук. Понятно, что эта новая теология привлекла внимание корейских буддийских богословов, перед которыми тогда стояли такие же задачи.

Однако это сотрудничество и прямая поддержка колониальных властей не очень помогли корейскому буддизму вернуть утраченные позиции, а, наоборот, серьёзно повредили ему в долгосрочной перспективе. То, что буддизм в массовом сознании оказался связан с японской колониальной администрацией, в итоге нанесло ему немалый вред. Как это ни странно, но с тридцатых годов роль «национальной религии» в Корее во всё большей степени стало играть христианство, в первую очередь – протестантизм американского образца. Хотя большинство населения вплоть до войны и исполняло буддийские религиозные обряды, мало кто воспринимал их всерьёз. Именно за счёт бывших буддистов, охотно принимавших христианство, и происходило в тот период быстрое расширение рядов протестантов и католиков.

1950-е гг. стали для буддизма, как и для других корейских религий, эпохой расколов и внутренних раздоров. Причиной распрей среди буддистов была политика и попытки ответить на извечный вопрос «кто виноват?» Друг против друга выступали те фракции, которые в прошлом сотрудничали с колониальной администрацией и поддерживали насаждавшиеся японцами варианты буддизма, и те, кто в колониальный период стремился сохранять корейскую религиозную традицию, а теперь, после восстановления независимости, рвался расправиться с «коллаборационистами». Впрочем, в действительности картина была сложнее: многие из поборников национальной чистоты в своё время тоже активно сотрудничали с колониальными властями, и их рвение в борьбе против японского влияния едва ли было таким уж искренним. Формально главным пунктом противоречий стал вопрос о том, могут ли представители буддийского духовенства иметь жён. Японская буддийская традиция обычно разрешала это, в то время как корейская, напротив, запрещала. Конфликт в целом закончился, как и следовало ожидать, победой сторонников исконных начал (хотя некоторые из направлений корейского буддизма так до сих пор и не признали безбрачия), но он во многом отвлёк буддийских иерархов от борьбы за паству, которая тем временем во всё больших количествах уходила к христианам.

Положение изменилось только после 1970 г. В середине семидесятых буддисты резко активизировали свою миссионерскую деятельность внутри страны и даже предприняли попытку выйти на международную арену, начав и там пропаганду корейского буддизма. Конечно, и по энергии, и по размаху, и по вложенным средствам и, следовательно, по результатам буддийская миссионерская деятельность существенно уступала христианской, но, тем не менее, она не пропала втуне. Количество храмов стало быстро расти и к 1989 г. достигло 8.892 (против 1.300 в 1950 г.). В настоящее время можно сказать, что буддизм в Корее находится на определённом подъёме, хотя едва ли его скромные достижения можно сравнить с впечатляющими успехами христианства.

В организационном отношении корейский буддизм состоит из независимых «сект» (весьма неудачный, но закрепившийся термин), которых в конце 1980-х гг. было 18. Каждая из «сект» обладает полной автономией, сама решает все вопросы своей деятельности, хотя при необходимости могут созываться и общекорейские буддийские съезды. По сути, «секта» является самостоятельной автономной церковью. Между «сектами» имеются немалые различия и в ритуалах, и в теологии. Однако, в отличие от направлений христианской церкви, буддийские «секты» не считают друг друга еретическими.

 

Корейское христианство: страницы истории

Большинство русских, приезжающих в Южную Корею, быстро убеждаются в том, что это страна, по преимуществу, христианская. Об этом напоминает невероятное обилие церквей, встречающиеся на каждом шагу уличные проповедники, толпы народа на воскресных службах и многое другое. Хотя статистика и утверждает, что христиане составляют чуть менее половины религиозно активного населения страны, эти цифры не отражают главного: характерного для корейских христиан, в особенности – протестантов, «усердия в вере». Буддисты, которых формально в Корее столько же, сколько и христиан, как правило, ограничиваются тем, что объявляют себя таковыми, и в «своих» храмах никогда не появляются. Христиане же относятся к религиозным обрядам с полной серьёзностью.

А, между тем, христианство – явление для Кореи новое. Распространение этой религии началось сравнительно недавно, в конце XVIII века. В тот период Корея находилась в состоянии тяжёлого морального кризиса. Ортодоксальное неоконфуцианство, которое на протяжении долгого времени играло роль официальной идеологии страны, многим казалось слишком схоластичным, оторванным от реальной жизни и заблудившимся в лабиринтах собственных умозрительных построений. Стремление найти какие-то новые идеи и привело к тому, что некоторые представители конфуцианской интеллигенции стали обращать внимание на христианские католические сочинения, которые (в переводе на хорошо известный всем образованным корейцам древнекитайский язык) время от времени попадали в Корею из Китая. В конце 1770-х гг. в Сеуле возник кружок молодых дворян, занимавшихся изучением христианства по находившимся в их распоряжении книгам. В 1784 г. один из членов этого кружка, Ли Сын-хун, сумел добиться права посетить Китай в составе корейской дипломатической миссии. Это было не так просто, ведь в те времена выезд из Кореи за границу был ограничен. Ли Сын-хун встретился в Пекине с иностранными миссионерами, принял крещение, и вернулся на родину с многочисленными католическими сочинениями. Таким образом, в 1984 г. исполнилось 200 лет корейскому христианству – годовщина, которую местные католики отметили с немалой пышностью.

Ли Сын-хун и его единомышленники начали активную миссионерскую работу, и количество сторонников нового вероучения среди корейских дворян стало быстро возрастать. Обеспокоенное проникновением чуждого и странного учения, корейское правительство, обычно отличавшееся веротерпимостью, решило принять решительные меры и под страхом смерти запретило пропаганду христианства. Однако запрет не остановил сторонников новой веры, и в 1791 г. в Корее появились первые мученики. С этого момента корейское правительство на протяжении почти столетия вело отчаянную борьбу с католиками, организовав в 1785–1876 гг. десять крупномасштабных кампаний по искоренению «западной ереси». Множество корейских христиан погибло на плахе и в тюрьмах. Судьбу их разделили и иностранцы, главным образом французские и китайские католические священники, нелегально проникавшие в Корею из Китая (въезд иностранцев в страну был тогда категорически запрещен) и редко возвращавшиеся назад живыми. Тем не менее, католическая община продолжала существовать и расти. К моменту легализации христианства в 1870-е гг. численность католиков в стране было около десяти тысяч католиков. К середине XIX века появились и первые корейцы-священники, которые были тайно отправлены общиной учиться в семинарию в Макао и, пройдя там подготовку, нелегально вернулись на родину.

Если сравнивать Корею с другими странами Восточной Азии, то видно, что история раннего корейского христианства достаточно нетипична. Во-первых, католическое христианство проникло в Корею без непосредственного участия западных миссионеров, через книги. Во-вторых, его распространение было достаточно быстрым, успешным и, опять-таки, не являлось результатом деятельности иностранных представителей.

Распространение протестантизма в Корее происходило по более стандартной схеме. Решающую роль в его проникновении в страну сыграли западные миссионеры, деятельность которых началась в Корее в 1880-е гг., вскоре после «открытия страны» в 1876 г. Решающую роль в массовом распространении протестантского христианства сыграли американцы, первым из которых был просвитерианин Гораций Аллен, прибывший в Корею в 1884 г. Кстати, именно Аллен стал основателем первой в Корее современной больницы – заложив таким образом основы тактики протестантских миссионеров, которые занимались не только (и даже не столько) религиозной проповедью, сколько разнообразной просветительской деятельностью. К 1910 г. в стране действовало около двух тысяч иностранных миссионеров, причём 95% среди них составляли протестанты.

В самом конце XIX века появились в Корее и русские православные миссионеры, но успехи их были весьма скромными. Показательно, что сейчас корейцев-православных в двадцать раз меньше, чем... корейцев-мусульман, хотя попавший сюда в 1951 г. ислам – тоже не самая популярная в Корее религия.

Хотя в начале века христиане и составляли сравнительно небольшую часть всего населения страны (1,4% в 1911 г.), они сыграли особую роль в тех многочисленных преобразованиях, что тогда происходили в Корее. Миссионеры открыли в Корее первые западные больницы и школы, способствовали распространению современных научных и технических знаний. В 1911 году в стране действовало 800 миссионерских школ, в которых обучалась 41 тысяча человек. Во всех иных учебных заведениях страны, вместе взятых, было в два раза меньше учащихся! Христианами (в основном протестантами) была очень заметная часть первых корейских «западников», активным было участие протестантов и в национально-освободительном движении. Даже основатели коммунистического движения, включая и Ким Ир Сена, вышли из христианских семей.

Любопытно, что протестантство и католицизм в современной корейской статистике рассматриваются как разные религии. Вызвано это, отчасти, и лингвистическими причинами: протестанты именуют своё вероучение «кидоккё» («Учение Христа»), в то время как католики именуют себя последователями «чхончжугё» («Учения Небесного владыки»). Сказывается это и на переводах. Когда кореец, говоря по-английски или по-русски, называет себя «христианином», это почти всегда означает, что он является именно протестантом, а не католиком или, скажем, православным.

В период колониального владычества корейское христианство столкнулось с немалыми трудностями. Японцы с понятным подозрением относились как к самому христианству, опасаясь, что оно может стать источником проникновения западных идей, так и к миссионерам, в которых они видели потенциальных западных агентов. В противовес христианству власти пытались внедрять в Корее японские варианты буддизма, но без особого успеха. Ещё меньшего успеха добились колониальные власти в своих попытках насаждения японского язычества – синтоизма, который оставался для большинства корейцев религией не просто чуждой, а глубоко враждебной.

В двадцатые и тридцатые годы с христианством в Корее произошла важная метаморфоза, которая во многом определила его последующую судьбу: оно стало восприниматься как национальная религия, полностью потеряв тот оттенок «западности» и «чуждости», который был характерен для него ранее. В этом заключается коренное отличие между судьбами христианства в Корее – с одной стороны, и в большинстве стран Азии – с другой. Во многом это было связано с тем, что в Корее в качестве колонизаторов выступали не европейцы, которые в те времена очень любили подчёркивать свою приверженность христианству, а язычники-японцы. Поэтому в Корее, в отличие от колоний западных держав, миссионеры подвергались преследованиям и воспринимались народом не как идеологические агенты власти, а, наоборот, как противники колонизаторов. Практически вся новая корейская интеллигенция, включая и большинство лидеров антиколониального движения, состояла из людей, получивших образование в христианских учебных заведениях и, как правило, вынесших оттуда преданность этому вероучению. Наконец, церкви были в колониальный период тем местом, где продолжала звучать корейская речь, а церковные издания выходили на разговорном языке, набранные национальным шрифтом.

1945 г. принёс кардинальные изменения в положение корейского христианства. С этого момента христианство, которое на протяжении почти двух столетий было религией либо прямо запрещавшейся и преследовавшейся, либо же, как минимум, не поощрявшейся властями, приобрело полуофициальный статус. Разумеется, корейская конституция предусматривает отделение государства от церкви, но в условиях огромного влияния протестантско-католической Америки и явных христианских симпатий корейских верхов, христианство, особенно протестантское, оказалось в особо благоприятных условиях. Способствовали этому и проповедники, во множестве прибывавшие в Корею из США. После Корейской войны количество христиан в Корее стало быстро возрастать. Если в 1940 г. христиане составляли только 2,2% населения страны, то в 1962–12,8%, а в 1990–23% (надо помнить, что примерно половина корейцев не исповедует никакой религии).

В период правых диктатур (1948–1987), отношения христианства и властей были достаточно противоречивыми. С одной стороны, основная масса корейского духовенства придерживалась последовательно антикоммунистических взглядов, чему, в частности, способствовали и гонения на христиан в Северной Корее. Традиционные связи корейских христиан с Америкой также сказывались на политической ориентации протестантских церквей. Наконец, доля христиан среди корейской экономической и политической элиты после 1945 г. была очень велика и продолжала расти, что тоже делало христианские церкви сторонниками сохранения существующей системы. В то же время, корейское христианство не стало придатком светской власти. На практике корейские христиане, особенно католики, играли самую активную роль в оппозиционных движениях, а католические соборы, которые в Корее пользуются неофициальным, но на практике обычно соблюдаемым правом убежища, часто становились ареной антиправительственных выступлений. Эти действия существенно поднимали авторитет церкви, особенно среди интеллигенции и извечно оппозиционного корейского студенчества.

Как бы то ни было, но Корея, наряду с Филиппинами, является единственной преимущественно христианской страной Восточной Азии, и это обстоятельство накладывает немалый отпечаток на всю её жизнь.

 

Ислам в Корее

Как известно, Корея – страна однонациональная, но при этом многорелигиозная. В последние полвека лидирующие позиции в корейской религиозной жизни занимает христианство протестантского толка, однако среди корейцев немало буддистов и католиков, изредка встречаются православные и представители совсем уж экзотических верований. Есть среди корейцев и мусульмане.

Корни корейского ислама уходят в глубокую древность. VII-X века нашей эры были временем беспримерного развития арабского мореплавания в Индийском Океане. Именно тогда арабские моряки проложили первые регулярные торговые линии вокруг Юго-Восточной Азии и наладили морскую торговлю с Китайской империей (до этого товарообмен между Средиземноморьем и Китаем шёл в основном по суше). Напоминанием о тех временах служат многочисленные китайцы-мусульмане, которые и поныне живут в прибрежных районах Южного Китая. Добрались арабские купцы и моряки и до Кореи, которой в те времена правила династия Силла. Многим коллегам Синбада-морехода понравилась страна и её люди, они осели в Корее, основали там свои торговые поселения, которые впервые упомянуты в арабской лоции IX века. Там говорится: «По ту сторону моря, что за Китаем, лежит гористая и богатая золотом страна, именуемая «Силла». Многие мусульмане, прибыв туда, остались там навсегда, ибо им очень понравилась красота страны». Начиная с XI века в корейских хрониках упоминаются и массовые переселения арабов на Корейский полуостров.

Разумеется, все или почти все арабские торговцы были мусульманами, и они принесли с собой ислам и в Корею. В городе Кэсоне, столице династии Корё (X-XIV вв.), уже существовала мечеть. Однако в XV веке изменения в политической ситуации привели к тому, что контакты между Кореей и странами Ближнего Востока ослабли, а потом – и полностью прекратились. Мусульмане-переселенцы с течением времени оказались ассимилированы корейцами и полностью растворились в местном населении. Впрочем, и поныне жители некоторых корейских деревень помнят о том, что когда-то их поселения были основаны арабскими купцами, и что среди их предков, скорее всего, были мусульмане. По легенде, мусульманами были основатели и довольно большого корейского клана Чан из Токсу («Чан» – фамилия членов клана, а «Токсу» – его «понгван», легендарное место основания).

История корейского ислама заново началась в 1950-е годы. Как известно, в Корейской войне на стороне американо-южнокорейской коалиции принимали участие и войска ряда иных государств, стремившихся подчеркнуть свой антикоммунизм и верность идеалам «свободного мира». Среди этих государств была и Турция, направившая на Корейский полуостров весьма значительный воинский контингент – до 15 тысяч человек, которые, кстати, показали себя хорошими солдатами. Разумеется, турецкие солдаты и офицеры не только открывали на территории своих частей полевые мечети, но и рассказывали корейцам об исламе – насколько, конечно, позволял языковый барьер. Немалую роль играло и то, что турки старались помогать местному населению. В частности, они построили и содержали за свой счёт школу для корейских детей и несколько полевых кухонь, в которых кормили голодающих корейцев. Турецкие военные имамы и занялись миссионерской деятельностью, так что с 1953 г. в пятничных молитвах турецких военных стали участвовать и новообращённые корейцы-мусульмане, которых тогда было около 100 человек.

В 1956 г. открылась первая в современной Корее мечеть – правда, она была временной, так что минарет пришлось сделать в виде вышки из подручных материалов. Во временных мечетях богослужение шло до 1976 года, когда на помощь корейским мусульманам пришли богатые саудовские единоверцы. Именно на деньги Саудовской Аравии и была возведена та мечеть, что и ныне высится в центре Сеула, на Итхэвоне. Она и поныне выглядит впечатляще, а в те времена. когда основная часть Сеула была ещё занята трущобами, мечеть производила величественное впечатление. Не удивительно, что само по себе появление храма способствовало росту корейского ислама. В момент открытия мечети в стране было всего лишь 3700 мусульман, а три года спустя, в 1979 г., их число достигло 15 тысяч. Впрочем, этот рост был вызван отнюдь не только возведением мечети. В семидесятые годы корейские фирмы активно строили объекты в странах Ближнего Востока, куда ежегодно направлялись десятки тысяч рабочих. Многие из них возвращались домой, став мусульманами. В некоторых случаях это решение было спонтанным, а в некоторых – являлось результатом целенаправленной миссионерской деятельности, которую вели религиозные организации стран Ближнего Востока.

В настоящее время в Корее проживает около 40 тысяч корейцев-мусульман, действует 5 постоянных и две временных мечети. Значительную часть прихожан составляют не сами корейцы, а многочисленные иностранные рабочие, среди которых немало выходцев из мусульманских стран (Пакистан, Бангладеш, некоторые районы Филиппин).

В целом, несмотря на усилия мусульманских проповедников и их явные успехи, ислам в Корее остаётся явлением побочным, экзотическим, хотя, конечно, количество корейцев-мусульман во много раз превышает количество корейцев-православных. И, тем не менее, мусульманская община Кореи существует и растёт.

 

Король и его женшины

Гарем... С давних времён слово это поражает воображение наших соотечественников, которых христианская церковь вот уже тысячу лет упорно (и не всегда успешно) воспитывает в духе единобрачия. Однако за пределами христианского мира гаремы существовали повсюду, и Корея не была исключением. Надо, правда, оговориться: почти везде и почти всегда гарем был привилегией, доступной очень немногим. То, что теоретически мусульманин мог иметь семерых жён, вовсе не означало, что большинство мусульманских мужчин проводило свою жизнь в окружении семи луноликих красавиц. Нет, подавляющее большинство обходилось одной женой (и было зачастую вполне этим довольно), в то время как гаремы могли содержать только немногие сильные мира сего.

В Корее дела обстояли примерно так же. Вплоть до середины нашего века корейские законы разрешали мужчинам иметь наложниц, но на практике этим пользовались немногие, ведь большинству это было просто не по карману. Правда, в некоторых общественных слоях (например, среди богатых купцов) наличие симпатичной молоденькой наложницы в задних покоях особняка было столь же обязательным, как наличие «Мерседеса-500» в гараже любого русского банкира. Как и «Мерседесы» в наши дни, наложницы были тогда предметом роскоши, пусть и несколько своеобразным. Правда, сколько бы наложниц у корейца не было (редко даже самый богатый человек мог содержать больше 2–3), жена у него была всё равно только одна, и только она пользовалась соответствующими юридическими правами.

Не удивительно, что наибольшее количество наложниц имел король. Однако и у корейского короля была только одна жена. Между женой и наложницами лежала пропасть, которая была практически непроходимой. Конечно, король мог, если уж ему очень этого хотелось, развестись с женой, и официально провозгласить своей новой женой бывшую наложницу. Такие ситуации в корейской истории действительно возникали – например, так поступил король Сукчжон в конце XVII века – однако случалось такое очень редко. Во-первых, королева обычно происходила из влиятельного аристократического рода, и её многочисленные родственники вполне могли за неё постоять. Например, тому же Сукчжону его развод (который в итоге пришлось аннулировать) доставил немало политических проблем самого серьёзного свойства. Наложницы же, как правило, были если и не простолюдинками, то уж, по крайней мере, женщинами из довольно захудалых дворянских родов, за их спинами не было влиятельных и богатых семей, так что соперничать с королевой на равных они не могли. Во-вторых, такой поступок, как развод с женой, считался не совсем достойным короля. Поэтому, как бы король не относился к королеве, она обычно оставалась его женой, хозяйкой его дома (точнее, дворца), и официальной соправительницей страны.

Впрочем, сказать, что корейская королева была соправительницей – некоторое преувеличение. Она, правда, участвовала во многих официальных или, как бы мы сейчас сказали, «протокольных» мероприятиях, но в целом женщинам в старой Корее в политику открыто вмешиваться не полагалось. Несмотря на это, не для кого не было секретом, что порою королевы обладали огромной реальной властью. В конце XIX века, например, именно королева Мин, жена последнего корейского короля Кочжона, во многом определяла и внутреннюю, и внешнюю политику страны. Кстати сказать, во внешней политике королева находилась на прорусских позициях, что и стало одной из причин её гибели – её в конце концов убили японские агенты. Однако формально, повторяю, жёны корейских королей должны были вести себя как тихие затворницы.

Кстати сказать, знаменитая фраза о том, что «жениться по любви не может ни один, ни один король!» вполне относится и к корейским владыкам. Жену королю подбирали родители или, если король вступил на престол малолетним, регентский совет, и исходили они при этом вовсе не из личных симпатий короля, а из сложных политических расчётов. Если жена королю не нравилась – в его распоряжении были наложницы, которых он выбирал сам, однако оказывать формальное почтение жене он всё равно был обязан.

Итак, наложницы. Часто спрашивают, сколько их было? Никаких ограничений на их число не существовало. Обычно официально признанных наложниц было около 10–15, но в распоряжении короля были также и «кунънё», то есть, в буквальном переводе, «женщины дворца». «Кунънё» являлись дворцовыми служанками. Они мыли, убирали, стирали, готовили, делали тысячи иных дел, без которых жизнь в огромном дворцовом комплексе была бы невозможной. Однако «кунънё» не были просто служанками. При «поступлении на работу», они должны были быть девственницами, и рассматривались как потенциальные наложницы короля. Король, если он только захотел, мог провести ночь с любой приглянувшейся ему служанкой, хотя в действительности в королевской постели смогли побывать лишь очень немногие из них. Любая любовная связь с иным мужчиной для «кунънё» считалась тяжким уголовным преступлением, она приравнивалась к измене супругу, то есть самому королю (даже в том случае, если король и в глаза ни разу не видел виновницу). Набирали «кунънё» раз в десять лет, при этом и они, и их родители должны были обладать хорошим здоровьем, а также не иметь среди своих предков тех, кто когда-либо осуждался за серьёзные уголовные или политические преступления. Обычно на службу во дворец отбирали совсем маленьких девочек, которым было только 5–6 лет, хотя бывали и исключения. Первые 15 лет жизни во дворце считались временем ученичества, а потом девушки официально получали звание «дворцовой прислужницы». Любопытно, что проводившаяся по этому случаю церемония была копией свадебного ритуала. Единственное отличие заключалось в том, что на этой «свадьбе»... отсутствовал жених. Дело в том, что женихом (так сказать, «виртуальным женихом») был сам король, и прошедшие церемонию женщины считались его потенциальными наложницами. Даже в том случае, если «кунънё» с годами покидала дворцовую службу и возвращалась в «большой мир», вступать в брак она больше не могла, ведь до конца жизни она всё равно формально оставалась как бы «резервной наложницей» Его Величества.

Поэтому, кстати, участь «кунънё» воспринималась в Корее как трагическая. Молодые женщины оказывались запертыми в стенах дворца, обрекались на бездетность и, чаще всего, на пожизненную девственность. Их судьбу оплакивали в поэмах и книгах, а семьи повлиятельнее никогда не допускали того, чтобы их дочери оказались выбранными в качестве «кунънё».

Однако мечтой большинства «женщин дворца» было стать настоящей наложницей, которую называли «хозяйка задних покоев». Для этого, во-первых, «кунънё» должна была провести с королём ночь (кстати, называлось это официально «подняться до королевской милости»). «Подняться до королевской милости» удавалось немногим, ведь для большинства прислужниц жизнь так и проходила на кухнях и в прачечных, в вышивальных мастерских и в кладовых дворца, то есть там, куда Его Величество, понятное дело, не заглядывал, где шансы попасться королю на глаза и как-то привлечь к себе его внимание были практически нулевыми. Однако даже сама ночь или две, проведённые в королевской постели, значили не очень много. Как правило, для того, чтобы стать официально признанной наложницей, женщина должна была родить королю ребёнка. Поэтому из примерно 300–400 находившихся во дворце «кунънё» полноправными королевскими наложницами обычно становились всего лишь 10–15 женщин. Большинству же «дворцовых служанок» оставалось надеяться на то, что со временем они смогут сделать карьеру и дослужиться, скажем, до «старшей служанки», своего рода фрейлины. «Старшие служанки» или непосредственно прислуживали королеве и наложницам, или же были начальницами всяческих дворцовых хозяйственных учреждений (кухни, прачечные, гардеробные и т.д.). И тем не менее, большинство «кунънё» мечтало о том, что, может быть, и им улыбнётся счастье, что и они тоже когда-нибудь станут матерями королевских сыновей.

Вообще говоря, с политической точки зрения главная задача наложниц заключалась вовсе не в том, чтобы время от времени разделять с королём ложе и радовать его своими прелестями. Им была поручена куда более важная миссия: обеспечивать стабильность династии, производя на свет сыновей – потенциальных наследников престола. По корейским законам, король заранее назначал официального наследника, причём часто делал это почти сразу же после вступления на престол. Наследником мог быть любой из его – обычно многочисленных – сыновей. В отличие от России и Европы, наследником вовсе не обязательно становился старший сын. По подсчётам историков, только четверть корейских королей династии Ли была старшими сыновьями своих предшественников. Традиция, правда, требовала отдавать предпочтение сыновьям от жены (если, конечно, таковые были), а не от наложниц, но правило это часто нарушалось. В исключительных случаях, если король был бездетным, то наследником престола он мог назначить своего брата, или племянника, или иного близкого родственника. Однако подобные шаги были чреваты смутой, их следовало избегать, так что для обеспечения устойчивости династии было необходимо, чтобы король имел как можно больше сыновей. Официально утверждённый наследник ведь всегда мог умереть (детская смертность в те времена была очень высокой), и потенциальная замена ему была жизненно необходима. Именно этим и объясняется наличие многочисленных наложниц, задача которых была проста – рожать резервных наследников (чем больше – тем лучше).

Неудивительно, что корейские короли отличались многодетностью. Например, у Тхэчжона (правил 1400–1418) было 29 сыновей и дочерей, а у Сончжо (правил 1567–1608) – 25. И это при том, что дети, умершие во младенчестве (а таких в те времена было немало), зачастую не учитывались! Конечно, в этом отношении корейские короли не идут в сравнение со многими владыками мусульманского мира, некоторые из которых имели сотни детей, но ведь и наложниц у иного султана или хана тоже могло быть несколько сотен.

Гарем в его корейском варианте вообще во многом отличался от гарема ближневосточного, который лучше знаком нашим российским читателям. Главное отличие заключалось в том, что корейские королевские наложницы и официально, и по сути были куда менее бесправны, чем женщины султанских и ханских сералей. На Ближнем Востоке наложницы, как правило, были не более чем рабынями, которые находились под полным контролем надсмотрщиков-евнухов. В Корее роль гаремных евнухов была куда скромнее, а сами обитательницы гарема пользовались определёнными правами. Это и понятно: они были не пленницами и даже не крепостными, а происходили, как правило, из дворянских семей, пусть и захудалых, и сохраняли связи с миром за пределами дворца.

 

Китайские иероглифы и корейская письменность

Как пишут корейцы? Для большинства россиян, которые побывали в этой стране с кратким визитом, ответ очевиден: как чем? да иероглифами, конечно! Действительно, повсюду в Корее можно увидеть непонятные знаки, которые по своему виду несколько напоминают китайские иероглифы. Большинство россиян их и принимает за таковые – и совершенно зря.

В действительности же ситуация совсем иная. В Корее параллельно применяются две основные системы письменности: заимствованная из Китая в начале нашей эры иероглифическая письменность (кор. ханчжа) и изобретённая в середине XV века корейская алфавитная письменность (современное южнокорейское название – хангыль). Подавляющее большинство текстов, с которыми встречается живущий в Корее иностранец, написаны на хангыле, то есть, иначе говоря, алфавитом. Да, самым обыкновенным алфавитом, состоящим всего лишь из 24 букв (14 согласных, 10 гласных)! Внешнее сходство корейских письмён с иероглифами, однако же, не случайно. Люди, которые пять с половиной веков назад разрабатывали корейский алфавит, специально стремились к тому, чтобы такое сходство было максимальным, ведь для них, воспитанных на традиционной китайской культуре, иероглиф был основой всей каллиграфической эстетики. Поэтому корейские лингвисты XV века и разработали такой способ компановки букв, при котором алфавитная письменность внешне выглядит как иероглифическая.

Однако, помимо алфавита, корейцы пользуются и иероглификой, которая попала сюда из Китая два с лишним тысячелетия назад. Корейский язык не очень походит на древнекитайский, для записи которого иероглифы в своё время и создавались. В древнекитайском языке слово всегда оставалось неизменным. Привычных нам изменений окончаний (русское «человек», «человек/а», «человек/у», «человек/ом», «человек/е», «дума/л/а», «дума/ю», «дума/ем» и т.п.) в древнекитайском не было, все грамматические отношения выражались исключительно служебными словами. Поэтому один и тот же иероглиф мог легко записывать неизменное слово. Корейский же язык в этом отношении ближе к русскому. В корейском глаголы спрягаются, существительные – склоняются, в нём есть развитая система суффиксов и окончаний. Всё это не позволяет полноценно записывать корейские фразы с помощью одной лишь иероглифики. Поэтому корейское письмо в старые времена тяготело к смешанному типу, который получил распространение и в Японии: корни слов китайского происхождения записывались иероглификой, а суффиксы и слова собственно корейского происхождения писались национальной письменностью. Есть, впрочем, в корейском и японском подходе к иероглифике и немаловажное различие. В Японии иероглифами можно записывать и исконно японские слова, а в Корее – нет. Китайские иероглифы в корейском письме могут быть использованы только для записи китайских заимствований. Однако этих заимствований в корейском очень много, в типичном газетном тексте, например, около 80% слов – китайского происхождения.

Часто спрашивают о том, что же означает иероглиф: слово? слог? звук? Конечно, не звук, а слог. В древнекитайском языке все без исключения слова были односложными (к подобной системе сейчас всё больше тяготеет, например, английский), и каждый иероглиф был выдуман для записи одного односложного слова. С течением времени, однако, слова-однослоги стали сливаться друг с другом, образуя слова, состоящие из нескольких слогов. Эти слова в основном и попали в корейский, а также и в другие языки Дальнего Востока. Сколько слогов в слове, столькими иероглифами оно и записывается. Во всех языках Дальнего Востока иероглифы одинаковые, китайские, но в каждом языке произносятся они по-своему, хотя имеют одно и то же значение (произношение их, как правило, исторически восходит к ныне забытому древнекитайскому произношению).

Приведу лишь один пример. В древнекитайском языке были три слова, которые в современном северокитайском диалекте – государственном языке Китая – произносятся как «да» («большой») и «сюэ» («учёба», «учиться»). Они, разумеется, записывались иероглифами. Лет сто назад, то ли в Китае, то ли в Японии из этих двух слогов было «собрано» новое слово. В Японии оно читается «дайгаку», в Китае «дасюэ», в Корее «тэхак», но пишется оно одними и теми же иероглифами значение у него везде одинаковое – «университет» (если переводить по иероглифам – «школа большой учёбы»). В современном корейском его можно записать двумя способами – алфавитом, то есть просто передавая его корейское произношение, или иероглифами, отражая и значение его компонентов.

Другой вопрос, который задаётся очень часто: а сколько всего существует иероглифов? Точного ответа нет. Точнее, ответ, может быть, и есть, но его никто не знает. В самом полном словаре иероглифов, который был подготовлен около тысячи лет назад, было учтено 53 тысячи знаков. Заведомо известно, что некоторые иероглифы не попали даже в этот гигантский словарь, так что иероглифов ещё больше, скорее всего, около 60 или даже 70 тысяч. Однако то, что на свете существует примерно 70 тысяч иероглифов, вовсе не означает, что грамотный человек должен знать их все. Это и невозможно, и не нужно. Большинство русских тоже ведь благополучно живёт, не зная, что такое «реципроктность», «окоём», «скуфья» или «радиолярия». Из 60–70 тысяч иероглифов, подавляющее большинство составляют различные варианты одного и того же знака или же всяческие архаические термины, вроде названия какого-нибудь особого копья, которое использовалось две тысячи лет назад кочевыми племенами Внешней Монголии. Даже самые образованные люди редко в состоянии запомнить более 10 тысяч знаков, обычному же человеку даже в Китае, где иероглифы используют очень широко, для жизни с лихвой хватает 4–5 тысяч знаков. В Корее и Японии даже хорошо образованный человек редко знает более трёх тысяч иероглифов.

Хотя и в Корее, и в Японии, и во Вьетнаме в своё время выдумали небольшое количество «своих» иероглифов, подавляющее их большинство (99,9%) пишется одинаково во всех четырёх «иероглифических» языках. Точнее, впрочем, будет сказать «писалось», а не «пишется», ведь последнее столетие для всех стран региона стало временем реформ. Больше всего пострадала иероглифическая традиция во Вьетнаме, где сто с небольшим лет назад французские колонизаторы и поддерживавшие их католические миссионеры насильственно ввели латинский шрифт. В Японии и Китае после Второй мировой войны тоже были предприняты реформы правописания. В ходе этих реформ (китайская, организованная Мао, была гораздо радикальнее японской) были узаконены некоторые упрощённые, скорописные варианты иероглифов. В Корее же, на Тайване, Гонконге и Сингапуре до сих пор сохраняются исконные полные формы, которые до начала нашего века употреблялись во всей Восточной Азии.

Однако, несмотря на все реформы, большинство иероглифов во всех трёх языках по-прежнему пишется одинаково. Поэтому, увидев записанное иероглифами слово, житель любой из стран региона без труда поймёт его значение. С предложением дело обстоит иначе, ведь здесь большую роль играют не только слова, но и грамматика, которая во всех языках своя и очень разная. Даже если хорошо знающий иероглифику человек увидит записанные иероглифами знакомые слова «университет» и «открыть» в тексте на незнакомом ему языке, он не поймет, что же случилось с университетом: открыли его? не открыли? откроют? хотят открыть? не должны открывать? Все эти «могут», «хотят», «должны» и выражаются грамматикой!

Однако общность написания всё равно существенно облегчает взаимные контакты между странами региона. Дело в том, что не только в корейском, но и в других языках Дальнего Востока заимствований из китайского – фантастическое количество. Обычный корейский газетный текст примерно на три четверти состоит из таких заимствований. Поэтому если все слова китайского происхождения записывать иероглифами, то иероглифы составят примерно половину текста. Именно половину, а не три четверти, поскольку, как мы уже говорили, суффиксы и окончания всё равно записываются корейским алфавитом. Так образованные корейцы и писали до середины нашего века (до конца XIX века они вообще обычно писали на древнекитайском).

Однако после 1945 г. началось постепенное вытеснение иероглифики и укрепление позиций корейского алфавита. С особой скоростью процесс этот пошёл в 1960 и 1970-е годы. Тогда индустриализация привела в город массы крестьян, которые в прошлом не имели возможности изучить иероглифику, но довольно быстро смогли научиться читать и писать на хангыле. Большую роль сыграла и шумная кампания сторонников корейской национальной письменности, объединённых в так называемое Общество хангыля. В результате их активной пропаганды, во многом поддерживаемой как правительством, так и националистической интеллигенцией, многих корейцев удалось убедить в том, что полное вытеснение иероглифики и переход исключительно на алфавитную письменность является не только безусловным благом, но и проявлением «истинного корейского национального духа».

В результате этой активной пропаганды удалось добиться изъятия иероглифики из программ начальной школы, хотя в средней школе она изучается по-прежнему (официально утверждённый иероглифический минимум составляет около двух тысяч знаков). Произошёл также и переход на алфавитную письменность почти всех публикаций, предназначенных для «простого народа». В то же время значительная часть специальной литературы и официальных материалов, адресованных представителям экономической, политической и культурной элиты, по-прежнему пишется смешанным письмом с очень широким использованием иероглифики. Во многих начальных школах учителя также продолжают преподавать иероглифы, делая это как бы полулегально. Вызвано всё это отнюдь не консервативностью и упрямством сторонников старинной письменности.

Дело в том, что, вопреки националистической пропаганде, внедрение алфавита отнюдь не является безусловным благом, на что указывают и продолжающие своё сопротивление сторонники широкого использования иероглифики. В своих статьях и выступлениях они подчёркивают, что иероглифика, во-первых, является системой письменности, общей для всех стран Дальнего Востока – Китая, Японии, Кореи, Тайваня, Сингапура, Гонконга и, исторически, Вьетнама. Сейчас укрепление экономических связей между этими странами является одной из важнейших задач их внешней политики. Однако отказ Кореи от иероглифики во многом подрывает подобные связи и затрудняет взаимопонимание между корейцами и их соседями. Второй аргумент, высказываемый в пользу сохранения иероглифики, заключается в том, что она делает «прозрачной» этимологию слов, позволяет легко понимать их происхождение и, при необходимости, просто создавать новые слова и выражения из китайских корней. По сравнению с новообразованиями из корейских корней или заимствованиями из западных языков такие неологизмы отличаются краткостью и удобством в использовании. В-третьих, без иероглифики понимание специальных текстов попросту невозможно из-за очень распространённой среди научных терминов омонимии (ситуации, когда два слова с разным значением произносятся одинаково). В-четвёртых, наконец, знание иероглифики – это необходимое условие для понимания старой корейской культуры.

 

Школы старой Кореи

Как было устроено образование в Корее во времена правления династии Ли, в XV-XIX веках? С определённой долей натяжки можно сказать, что и в те времена в Корее существовали начальные, средние и высшие учебные заведения. Примерным аналогом нынешней начальной школы тогда была деревенская школа «содан», средней школе более или менее соответствовали уездное государственное училище «хянгё» и частная школа при конфуцианском храме «совон», а корейским университетом (или, скорее, Академией государственной службы) был Сонгюнгван. Разумеется, это сравнение – очень приблизительное. Аттестатов зрелости в старой Корее не выдавали, и решение о том, принять ли ученика в ту или иную школу, зависело в основном от учителя, который при этом в первую очередь обращал внимание на уровень знаний и способностей кандидата.

И тем не менее, что-то в этом сравнении есть. Путь к вершинам знаний для большинства корейцев начинался в их деревенской школе «содан» (в переводе с древнекитайского – «зал книг»). Для подавляющего большинства учеников – детей зажиточных крестьян – этот путь там же и оканчивался, ведь в доиндустриальную эпоху получить полноценное образование и в Корее, и в иных странах могли только очень и очень немногие – от силы 1–2% населения. Тем не менее, в целом по уровню образования страны Дальнего Востока вообще, и Корея – в частности существенно опережали тогдашнюю Европу и Россию. Уже с XVI века начальная школа «содан» была нормой в каждом крупном корейском селе. Содержала школу обычно сельская община, корейский «мир», хотя иногда школу основывали местные богачи, чтобы учить в ней своих детей. Впрочем, и в такие частные школы всё равно часто брали способных ребят даже из самых бедных семей. В корейской деревне понимали: выучить способного мальчишку (о девочках, понятное дело, речи и не было) – это сделать выгодное капиталовложение. Если в будущем мальчишка станет чиновником, затраты вернутся сторицей, ведь он будет помогать односельчанам в решении их дел и проблем, походатайствует за них в губернском городе, а то и в столице. Поэтому-то в старой Корее даже существовало нечто вроде системы стипендий, которые платили крестьянские общины особо одарённым детям из бедных семей.

Из этого, впрочем, уже ясно, чему и зачем учились в старой Корее. Главная цель всей системы образования заключалась в том, чтобы подготовить конфуцианского чиновника, который был бы «слугой королю, отцом крестьянам», и который владел бы всеми необходимыми будущему управленцу знаниями. Что же требовалось от чиновника и интеллигента (две этих социальных группы в старой Корее практически сливались в одну)? В первую очередь – знание философии, истории, литературы, теории государственного управления. Однако все эти премудрости содержались в книгах, которые были написаны исключительно на древнекитайском языке. Язык этот (в Корее его называли «ханмун», в Китае – «вэньянь») вплоть до конца XIX столетия играл в странах Дальнего Востока такую же роль, что и латынь в Европе, был единственным языком высокой культуры, науки и государственного делопроизводства. В этом отношении, кстати, Корея не отличалась ни от Японии, ни от Вьетнама, ни даже от самого Китая, для необразованных жителей которого этот язык уже к X веку стал совершенно непонятен.

Поэтому основное содержание старокорейского «начального и среднего образования» сводилось к овладению древнекитайским языком. Корейской письменностью занимались как бы между делом, особого внимания ей не уделяли. Столь же подчинённую роль играла и арифметика. Учили древнекитайский способом скучным, тяжёлым, но до крайности эффективным – заучивая наизусть пространные тексты на этом языке. Заодно и иероглифику запоминали, ведь, чтобы владеть древнекитайским на приличном уровне, надо знать не менее 4 тысяч знаков! В школе ученики сидели на полу, перед низкими столиками, и с утра до вечера зубрили тексты, повторяя их вслух десятки и сотни раз. Заунывное бормотание, доносившееся со школьного двора, с давних времён считалось символом мира и процветания: ведь если дети ходят в школу – в стране спокойствие, если деревня может школу содержать – она не так уж и бедна.

Время от времени учитель вызывал ученика ответить выученный (в самом буквальном смысле слова) урок. Любопытно, что, отвечая, ученик должен был повернуться к учителю спиной. Оценивали знания школьников по пятибальной системе.

Сельский учитель жил практически на том же уровне, что и средний крестьянин, его жалования (обычно выплачиваемого натурой) хватало лишь на то, чтобы не голодать и как-то одеть себя и семью. Впрочем, и в те времена тоже можно было немного подрабатывать частными уроками, а также составлением для односельчан всяческих прошений и официальных бумаг. Однако при всей стеснённости материального положения учителя, он был едва ли не самым уважаемым человеком в селе. Местные богатеи при встрече с учителем кланялись ему в пояс. Учитель был воплощением знаний и книжной мудрости, с ним были связаны надежды многих честолюбивых родителей на то, что их детям, может быть, удастся «выйти в люди». Напоминанием об этом отношении служит китайская пословица, очень популярная и в старой Корее: «Учитель, Государь, Отец – одно и то же»

В щколе «содан», которая, как мы помним, был примерным аналогом начальной школы и где изучение древнекитайского только начиналось, учили тексты попроще. Начинали обычно с «Тысячи иероглифов» – собрания коротких изречений на древнекитайском языке. На этом для большинства мужицких сыновей книжная премудрость и заканчивалась, им надо было работать, жениться, становиться на ноги, так что задерживаться в школе дольше, чем на два-три года, они не могли. Тысячи иероглифов некоторых знаний древнекитайской грамматики хватало для того, чтобы с грехом пополам разобрать, о чём идёт речь в том или ином несложном документе, а также и самим написать простое письмо или прошение. Для мужика этого было более чем достаточно. Дети побогаче (или, иногда, поспособнее) переходили к более сложным текстам. Поступали в содан дети в возрасте 6–8 лет, а заканчивали лет в 12–14. Впрочем, особых формальных требований не было – всё зависело от способностей, желаний и трудолюбия ученика, а также от материальных возможностей его родителей.

По окончании начального образования те подростки, которые могли и хотели учиться дальше, поступали либо в государственное училище «хянгё» (в переводе с китайского – «местная школа»), либо в частную школу при конфуцианском храме. Государственные училища в XIV-XIX веках действовали в подавляющем большинстве уездных центров. При таких училищах имелись общежития для студентов (отдельно – для дворян, отдельно – для простонародья), преподаватели являлись государственными служащими, а учащиеся получали стипендии от уездных властей.

С XVI века государственные училища стали постепенно приходить в упадок. Одной из причин этого была конкуренция со стороны «частного сектора» – школ при конфуцианских храмах (храмы эти называли «совон» – «двор книг»). Совоны были частными учреждениями, их основывали местные дворяне в память о каком-то знаменитом деятеле (обычно, но не всегда – своём земляке). Качество образования в совонах было, как правило, лучше, чем в государственном училище. Конфуцианские храмы были не только и не столько учебными заведениями, сколько политическими центрами, отдалённым корейским аналогом российских дворянских собраний. Местная верхушка собиралась там для того, чтобы пообщаться на самые разные темы, поговорить и поспорить о текущей политике, организовать какую-нибудь интригу (например, изгнать не понравившегося провинциальному дворянству губернатора или добиться снижения налогов). В храме имелась библиотека, и, часто, небольшая гостиница, а также, конечно, школа. Понятно, что обучение в такой школе давало ученику возможность не только получить образование, но и завязать полезные связи, да и вообще приобщиться к миру местной дворянской политики.

На этом этапе школьники занимались уже не по учебным текстам, а по оригинальным произведениям древнекитайских философов и историков. Они читали великого Конфуция, выдающегося историка Древнего Китая Сыма Цяня, поэтов эпохи Тан и прозаиков времён династии Сун. Большое значение придавалось стихосложению на древекитайском языке. Некоторые из преподавателей уделяли немного времени и корейским авторам, писавшим на китайском языке, но в целом корейские «учебные программы» (если этот современный термин вообще применим к реалиям средневековья) имитировали китайские. Не было в «программе» и точных наук, так что старое корейское образование носило, как бы мы сейчас сказали, чисто гуманитарный характер.

Вообще в Корее полагали, что для будущего чиновника самое главное – быть образованным человеком и владеть основами единственно правильной конфуцианской философии. Корейские чиновники не были специалистами. Один и тот же человек мог быть отправлен послом в Китай, поработать заместителем министра финансов, поруководить строительством водохранилищ и, наконец, стать начальником уголовной полиции страны. Подобные вещи никого не удивляли, ведь если человек владел конфуцианской философией и хорошо знал труды её классиков, он, как считалось, мог разобраться во всех мыслимых проблемах государственного управления (не правда ли, несколько напоминает подход к подготовке партийных работников в СССР?). Правда, в столице существовали и небольшие учебные заведения, где готовили специалистов по праву, медицине, иностранным языкам, но эти училища особым авторитетом не пользовались, и дети из «хороших» дворянских семейств туда, как правило, не шли. Особой карьеры «узкому» специалисту было не сделать.

Так что главная цель среднего образования была вполне определённой – подготовка к государственным экзаменам на чиновничью должность. Впрочем, государственные экзамены и «высшее образование» в старой Корее – тема особая и отдельная…

 

Рождение корейского кино

Когда же начинает свою историю корейский кинематограф? К счастью, сейчас дата эта известна вполне достоверно. На Западе «движущиеся картины» появились в 1895 году, а всего лишь через четыре года после первого сеанса братьев Люмьер технология с бульвара Капуцинов добралась и до Кореи. В 1899 г. Корею посетил американский писатель, журналист и фотограф Бартон Холмс, который в те времена был одним из самых известных «пишущих путешественников» мира и автором первых документальных лент о дальних странах (так сказать, далёкий предшественник Сенкевича). Именно Холмс показал королю Кочжону и его придворным несколько коротких лент, которые он снял во время своих странствий по планете. Кстати, именно Холмс несколькими годами позже стал первым иностранцем, познакомившим корейцев с автомобилем – случилось это в 1901 г. Впрочем, первый киносеанс преднзначался для избранных и не получил особой огласки, хотя королю, большому поклоннику новых технологий, нововведение понравилось.

Правда, историкам удалось найти на страницах одной старой газеты рекламу, относящуюся к более ранней дате – к 1898 году. В этой рекламе упоминаются некие «живые картины», которые, дескать, будут демонстрироваться для желающих. Что это значит – не совсем понятно, но возможно, что речь идёт о первой попытке провести в Корее киносеанс (хотя нельзя исключать и того, что речь шла просто о слайд-шоу или, как тогда говорили, «волшебном фонаре).

В 1901 году корейский журналист, рассказав своим читателям о тогда ещё новой технологии кинематографа, закончил статью грустным замечанием: «Кто знает, когда и мы, корейцы, будем в состоянии пользоваться этим техническим чудом?» К счастью, его пессимизм не оправдался, и первый коммерческий киносеанс состоялся в Сеуле всего лишь два года спустя, в 1903 г.

Первые фильмы демонстрировались на рынке Тондэмун, сеанс начинался в 8 вечера. Так как «кинотеатр» представлял из себя просто огороженную забором площадку, в дождливый день фильмов не показывали. Понятно, что самые первые картины, которые демонстрировались в Корее, были, во-первых, иностранными, а, во-вторых, документальными или видовыми. Так, в общем-то, начиналось кино везде. И во Франции братья Люмьер сняли сначала «Прибытие поезда», а уж потом – первые игровые фильмы.

В Корею первые художественные ленты проникли около 1910 года, и скоро кино завоевало огромную популярность. Любопытно, кстати, что и европейский драматический театр попал в Корею примерно в те же самые годы, но, в отличие от кинематографа, особого развития он не получил. Мне всегда казалось, что в Корее более дешёвое и более эффектное кино если и не убило драматический театр в зародыше, то существенно отсрочило его появление на свет. Только в самые последние годы драматический театр начинает играть некоторую роль в культурной жизни страны, однако по популярности ему далеко до кинематографа.

Поначалу на корейских экранах почти безраздельно господствовали американские кинокартины, однако после того, как в 1910 г. Корея стала японской колонией, новые хозяева превратили её в рынок для своих фильмов. Языковой проблемы в те времена ещё не существовало: кино было немым, а перевести те немногочисленные субтитры, которые иногда вставлялись между эпизодами, было куда легче и дешевле, чем дублировать фильм.

Примерно с 1918 года кое-какие документальные фильмы и рекламные материалы стали снимать и в самой Корее, однако первый корейский художественный фильм был поставлен только в 1923 году.

Первым собственно игровым фильмом в Корее стала «Граница», снятая в 1923 г. Речь в ней шло чрезвычайно популярных тогда темах: женской эмансипации (она как раз тогда начиналась в корейской элите), связанных с ней изменения в семейной жизни, появлении «новых женщин» – то есть, женщин с современным западным образованием и соответствующими ценностями. Однако особого внимания фильм не привлёк. Более успешным оказался фильм «Сказание о Чхун Хян», снятый совместной корейско-японской группой в том же 1923 г. Именно его, кстати, часто считают первым корейским художественым фильмом, хотя последние исследования историков кино показывают, что приоритет, кажется, следует отдать «Границе».

Сюжетом для «Сказания» послужила «Повесть о верной Чхун Хян» – самое, пожалуй, популярное произведение корейской традиционной литературы. Мелодраматическая история о прекрасной девушке, которая среди всех испытаний сохраняет верность своему пропавшему без вести возлюбленному и в конце концов соединяется с ним, всегда была любимым материалом для корейских кинематографистов. Роль Чхун Хян в этой, самой первой, экранизации исполняла красавица Хан Рён, знаменитая сеульская куртизанка (в те времена многие актрисы в Корее были выходцами из куртизанок). Впрочем, фильм 1923 г. не был чисто корейским. Сценарий фильма написал японец, режиссёром тоже был японец Хаягава, да и предназначался фильм в основном для проката в Японии.

Конечно, это были ещё немые фильмы. Любопытно, что первый звуковой фильм, снятый в Корее уже в тридцатые годы, также был очередной экранизацией всё той же «Повести о верной Чхун Хян».

Однако по-настоящему история корейского кино началась с выхода на экраны в 1926 г. фильма «Ариран», в котором речь шла о жизни корейской деревни тех лет. Режиссёром фильма стал На Ун-гю, который к тому времени успел накопить более чем разнообразный жизненный опыт. В конце 1910-х гг. он участвовал в антияпонском сопротивлении, эмигрировал в Россию, где, подобно многим корейцам, принимал участие в Гражданской войне на стороне красных, а потом вернулся в Корею, был арестован и провёл полтора года в японской тюрьме. После освобождения, в 1924 г. На Ун-гю, которому тогда было 22 года, приехал в Пусан и стал работать в одной из первых экспериментальных киностудий, возникших в этом городе.

«Ариран» прошёл по экранам с невероятным успехом – только в 1926 г. его посмотрело 1,2 млн. зрителей. Фильм сделал На Ун-гю национальной знаменитостью, главным персонажем светской хроники и весьма обеспеченным человеком. Впрочем, На Ун-гю продолжал успешно работать вплоть до своей ранней смерти в 1937 г. (основатель корейского кино дожил только до 35).

Где-то около 1920 года появились в Корее и первые постоянные кинотеатры. До этого фильмы показывали в передвижных палатках-балаганах. Особо роскошными интерьерами первые кинотеатры не отличались, зрители сидели на простых деревянных скамейках. Когда заканчивалась одна катушка с пленкой и в аппарат вставляли следующую, на несколько минут в зале загорался свет. В те времена в киноаппаратах не было моторов, и приводил их в движение сам механик, который крутил ручку аппарата. Разумеется, делал он это не всегда с равной скоростью, и постепенно даже возникла традиция: к концу сеанса киномеханик вертел рукоятку медленнее, так что неизбежный для фильмов тех времён «хэппи энд», «счастливый конец» (злодеи посрамлены, герои торжествуют), всегда показывали замедленно, и уже по этому признаку зрители понимали, что сеанс подходит к концу. Поэтому когда в 1925 году корейские зрители впервые столкнулись с замедленной съёмкой, они поначалу решили, что дело в том, что киномеханик просто очень устал и медленно крутит свою ручку.

И ещё одна особенность тогдашних корейских кинотеатров. Когда зал был переполнен, в кассе можно было купить специальные, очень дешёвые, билеты, и потом сесть... за экраном, сзади экрана! Экран висел на сцене, и за ним было небольшое пространство, на котором можно было разместить десяток-другой зрителей. Конечно, фильм при этом они смотрели, так сказать, в «зеркальном варианте».

 

Почему Корея называется «Кореей»?

Названий у Кореи – много. При том, что почти во всех языках мира эта страна именуется примерно одинаково – «Корея», «Кориа», «Кореа» и т.п., такое единство проявляют только иностранцы. Сами же корейцы и, заодно, их ближайшие соседи на протяжении веков пользовались самыми разными названиями своей страны.

Даже сейчас названия у Северной и Южной Кореи – неодинаковые. Я имею в виду вовсе не официальные названия этих государств, по-разному звучит сам термин «Корея», который, разумеется, входит и в название Севера, и в название Юга. В Германии и Восточная и Западная Германии включали в своё официальное наименование слово Deutchland. В Корее дела обстоят иначе: Северная Корея именуется «Чосон» (официально – Демократическая Народная Республика Чосон, на русский по традиции переводится как «Корейская Народно-Демократическая Республика»), а Южная – «Хангук» (официально – Республика Хангук, русский перевод – «Республика Корея»). Действительно, эти названия даже на слух ничего общего друг с другом не имеют. Как же так получилось?

Истоки этой ситуации лежат в делах давно минувших дней. Когда-то, примерно три тысячи лет назад, жили у северо-восточных границ Китая некие племена, далёкие предки современных корейцев. Читать-писать они, конечно, не умели, ведь в те времена этим искусством владели немногие жители немногих стран, но как-то они себя называли. С течением времени племена эти стали объединяться в союзы и постепенно там возникло княжество, по уровню своему более или менее напоминающее Киевскую Русь веке в IX, перед приходом Рюриковичей. Произошло это примерно два с половиной или три тысячелетия назад. Правда, многие националистически настроенные корейские историки утверждают, что случилось это гораздо раньше, но никаких серьёзных доказательств – (кроме патриотического энтузиазма и веры в то, что «корейское – значит древнейшее») они не приводят, так что мы лучше будем придерживаться фактов.

Около V века до н.э. узнали об этом княжестве и китайцы. Узнали – и записали его название теми китайскими иероглифами, которые звучали более или менее похоже на это название. Выбраны для этого были два иероглифа, которые в современном китайском языке, в его северном (пекинском) диалекте, произносятся как «чао» и «сянь», В современном корейском, соответственно, эти же иероглифы читаются как «чо» (означает, среди всего прочего, «утро») и «сон» (у него тоже несколько значений, одно из них – «свежесть»). Так и получилось – «Страна утренней свежести», поэтическое название Кореи, о котором знает, наверное, любой человек, хотя бы раз в ней побывавший. Звучит действительно совсем неплохо, но вот беда – это замечательно красивое словосочетание ни малейшего отношения к изначальному названию древних корейских племён не имеет. Дело в том, что китайские иероглифы, которыми (наряду со своей письменностью) пользуются также корейцы и японцы, передают не только звучание слова, но и его смысл, поэтому абсолютно любой иероглиф обязательно имеет хоть какое-то значение. Поскольку падежей (а, строго говоря, и частей речи) в древнекитайском нет, это означает, что любое произвольное сочетание иероглифов, в том числе и любую записанную китайскими иероглифами транскрипцию иностранного названия всегда можно «перевести», исходя из этих значений. Например, Москву китайцы именует «Мосыкэ», что означает что-то вроде «спокойного разрезания злаков», но понятно, что ни со злаками («кэ», другое, более распространённое, значение – «наука»), ни с разрезанием («сы»), ни со «спокойствием» («мо») китайское название российской столицы никак не связано. Просто-напросто в современном китайском языке эти иероглифы звучат похоже на название первопрестольной, вот их и использовали – по принципу ребуса. По тому же самому принципу ребуса и записали китайские писцы три тысячи лет назад некое неизвестное нам древнекорейское название двумя похожими по звучанию китайскими иероглифами.

Вдобавок, надо учесть, что произношение иероглифов не оставалось постоянным: с течением веков оно менялось, и весьма значительно. После того, как корейцы заимствовали китайские иероглифы, в корейском языке их произношение тоже стало эволюционировать, и в конце концов корейское произношение весьма отдалилось как от древнекитайского оригинала, так и от современного китайского чтения этих же иероглифов. Правда, современные методики позволяют приблизительно реконструировать древнекитайские произношения, так что путём сложных расчётов лингвисты установили, что три тысячи лет назад два иероглифа, о которых идёт речь, читались приблизительно как «*trjaw» и «*senx» (запись фонетической транскрипцией, звёздочка «*» означает, что слово реконструировано). Как видите – немного общего с их современными чтениями! Таким образом, неизвестное нам название, некогда записанное этими иероглифами, должно было звучать как-то отдалённо похоже на «Тряусенх». Тем не менее, сейчас уже практически невозможно понять, что же оно, собственно, значило.

О проблемах со «Страной утренней свежести» я рассказал так подробно потому, что все остальные названия Кореи, о которых пойдёт речь дальше, возникли по примерно такой же схеме: некое (точно неизвестное) самоназвание какого-то древнекорейского племени ==> его приблизительная транскрипция теми китайскими иероглифами, которые тогда произносились более или менее похоже на это название ==> эволюция произношения этих иероглифов (в корейском, в китайском, в японском – своя).

Итак, вернёмся к нашему рассказу. Древнекорейское государство Чосон (в действительности, как мы помним, его название произносилось скорее как «Тряусенх») было захвачено китайцами в конце II в. до н.э., однако память о нём осталась в Корее надолго. Примерно в то же самое время на территории Корейского полуострова и в прилежащей к нему части Маньчжурии жили другие древнекорейские племена (впрочем, среди них могли быть и представители иных народностей, впоследствии растворившиеся среди корейцев). Названия тех племён, что жили на севере, записывались иероглифами, которые в современном корейском произносятся как «Когурё», хотя в те времена они звучали иначе. Вскоре эти племена образовали мощное и воинственное княжество, которое заняло весь Север полуострова и прилегающую к нему территорию Маньчжурии. Тем временем на Юге полуострова жило множество других племён. На побережье Корейского пролива обитали племена Хан (опять-таки современное корейское чтение), на юго-востоке же быстро крепло княжество Силла.

Разумеется, все эти племена и княжества постоянно воевали друг с другом. В конце концов победа досталась Силла, которое в конце VII века и объединило Корейский полуостров под своей властью. Так возникло первое единое корейское государство, которое именовалось Силла. Что это значит? Вопрос сложный. Если «переводить» по иероглифам, то получится... «новая сеть». Думаю, что читателю теперь понятно: к «сетям» отношение это название имело ровно столько же, сколько Москва – к «спокойному разрезанию злаков». Этими иероглифами просто затранскрибировали какое-то древнекорейское (древнекорейское ли?) слово. Какое? Гипотез на сей счёт много, но ни одна из них не является общепризнанной.

Однако «не вечны времена монархий и царей»... В начале X века после короткого периода гражданских войн к власти в стране пришла новая династия. Её основатель Ван Гон происходил из тех земель, на которых когда-то процветало княжество Когурё. Он – сам боевой генерал – очень гордился своими родовыми связями с наиболее воинственным из всех древнекорейских княжеств, поэтому он и решил назвать свою династию «Корё». Слово это часто считается сокращённой формой Когурё, но в действительности это, кажется, даже не сокращение, а транскрипция того же самого слова, только в его более позднем произношении. Просто в неизвестном нам корейском оригинале, который китайскими иероглифами поначалу записывался как Когурё, где-то в VII-IX веках «выпала» (перестала произноситься) та согласная, которая передавалась иероглифом «ку».

В те времена в Восточной Азии страну часто именовали по названию правившей в ней династии, так что и саму Корея с X века иностранцы стали называться «Корё». Именно в те времена слухи о существовании этой страны достигли Европы, поэтому все европейские названия Кореи звучат очень похоже на «Корё»

Однако время шло, и далёкие потомки Ван Гона тоже потеряли власть. Другой генерал, Ли Сон-гйе, совершил переворот, и в 1392 г. основал новую династию. Название для неё он решил взять самое древнее – «Чосон» (в других странах её часто называли по фамилии правящего рода – «династия Ли»). Как Вы помните, эти иероглифы использовались для китайской записи названия самого первого из корейских государств, которое существовало тремя тысячелетиями раньше. Это название сохранилось до конца XIX века. После того, как в 1910 г. Корея стала японской колонией, японцы продолжали называть её так (конечно, сами японцы читали эти же иероглифы по-своему – «Тёсэн»). После 1945 г. новое коммунистическое правительство, которое с помощью Советской Армии пришло к власти на Севере страны, решило не отказываться от ставшего привычным за пять с лишним веков названия, и сохранило его. Поэтому Северная Корея и называется «Чосон», ну а если использовать полное название – «Демократическая Народная Республика Чосон». Понятно, что на русский язык «Чосон» переводится как «Корея», а всё название – как «Корейская Народно-Демократическая Республика».

Ну а что же с Южной Кореей, с Республикой Корея? В конце XIX века в Корее была предпринята попытка сменить официальное название страны. Она стала называться «Империей Хан». Как вы, наверное, уже догадались, название это происходит от названия древнекорейских племён, которые жили на самом юге Корейского полуострова два тысячелетия назад. В 1910 г. колонизаторы вернули старое название «Чосон», однако многие руководители национально-освободительного движения этого переименования не признали и в пику японским правителям продолжали называть свою страну «Хангук», то есть – «Страна Хан». Когда в 1919 г. лидеры антиколониального движения создали корейское правительство в изгнании, они и его назвали: «Временное правительство Республики Хан». Со временем многие из руководителей этого правительства установили связи с США, и в 1945 г. при помощи американской военной администрации они оказались в Южной Корее. Именно эти люди и стали основателями нынешнего южнокорейского государства, которое также унаследовало это название – «Республика Хан». На русский язык и это слово, опять – таки, переводится как «Корея».

 

Тяжёлая королевская доля

За время правления династии Ли, с 1392 по 1910 г., на корейском престоле побывало 27 королей. Дольше всего – 52 года – правил страной король Ёнчжо, вступивший на престол в 1724 году, а самое коротким было правление короля Инчжона, который в 1544 году находился на троне в течение всего лишь 8 месяцев. Кстати, Ёнчжо и прожил дольше всех остальных монархов – 82 года. Самым молодым королём был Хончжон, который был возведён на трон в возрасте 7 лет (за него поначалу правили регенты), а самым старым в момент вступления на престол был основатель династии – знаменитый генерал Ли Сон-гйе, которому в 1392 году исполнилось 56 лет. Средняя продолжительность жизни в те времена была невелика даже у королей – у властителей династии Ли она составляла всего лишь 46 лет. Впрочем, по тогдашним меркам это было не так уж и мало: простолюдины в среднем не доживали и до 35…

Кроме 27 реально правивших страной королей, в династии Ли было и пять «почётных» королей, которые получили это звание… посмертно, за особые заслуги перед династией (все они тоже были членами правящего рода). В странах Дальнего Востока вообще существовала традиция посмертного назначения на всяческие почётные должности. На наш взгляд она кажется несколько странной, но чем она, по сути, отличается от привычной нам практики посмертного награждения?

По большому счёту, история корейской королевской семьи была довольно спокойной. За пять с лишним веков правления династии в стране произошло только два государственных переворота (причём в обоих случаях свергнутому королю сохранили жизнь), да пару раз властителей отправляли в лучший мир их рвущиеся к власти родственники. Бывали, конечно, и неудачные покушения, и провалившиеся мятежи, и подавленные крестьянские восстания, но в целом корейская история XIV-XX веков выглядит, на счастье живших в те времена корейцев, стабильно и довольно скучновато. В подавляющем большинстве стран в королевских дворцах лилось куда больше крови…

Это миролюбие особенно любопытно, если принять во внимание корейские законы о престолонаследии, которые, казалось бы, должны были провоцировать постоянные столкновения в окружении короля. В Корее не существовало жёстких законов относительно передачи власти, и король, как правило, назначал себе наследника ещё при жизни, чаще всего – сразу после вступления на престол. Наследником при этом мог стать любой член правящего рода (разумеется, мужчина), а не только старший сын короля, причём правитель в любой момент мог изменить своё решение и остановить выбор на ком-то другом. Вообще говоря, выбор у короля был велик. Помимо жены, корейские монархи имели в своём распоряжении десяток-другой наложниц. Поэтому число королевских сыновей, братьев и племянников, из числа которых обычно назначались наследники престола, было значительным. У «среднестатистического» короля династии Ли было 9,8 ребёнка (не считая тех, кто умер во младенчестве). Рекорд принадлежит королю Тхэчжону (правил 1400–1418), у которого было 12 сыновей и 17 дочерей.

После того, как король назначал себе наследника, того начинали интенсивно готовить к будущей ответственной работе. Формально наследника тут же зачисляли слушателем в Сонгюнгван – Высшую конфуцианскую академию, в которой готовили будущих правительственных чиновников. Это был чисто символический акт, ведь в действительности наследник не посещал лекций в Академии, а занимался дома (то есть, во дворце). Для обучения наследника назначались пять воспитателей из числа высокопоставленных чиновников, которые славились знанием конфуцианского канона и успешно сдали государственные экзамены. Вся жизнь наследника проходила в чтении книг на древнекитайском языке, которые часто приходилось заучивать наизусть. Образованные корейцы могли по памяти дословно воспроизвести сотни и даже тысячи страниц классических текстов, и будущий король должен был общаться с ними на равных. Большинство книг, по которым занимался принц, составляли конфуцианские философские трактаты, но временами читал он и более прикладные работы по вопросам государственного управления. Стоит отметить, что военной подготовке наследника особого внимания не уделялось: в отличие от европейских дворян, корейская правящая элита всегда относилась к армии и военному делу с пренебрежением. Не в особой чести был и спорт.

Жизнь наследника была довольно монотонной, но и после того, как он всходил на престол, она не становилась интереснее – скорее, наоборот. Быт корейского короля определялся великим множеством традиций и предписаний. Конечно, то же самое можно сказать и о монархах всех иных стран, но правителям конфуцианских государств приходилось в этом отношении особенно тяжело.

«Рабочий день» корейского короля начинался ранним утром. Нежиться в постели Его Величеству не приходилось. Королю полагалось вставать до рассвета (то есть примерно в 4 утра летом, в 5 или 6 утра – зимой). Проснувшись, он должен был отправиться с приветствиями к старшим членам правящей династии, если таковые ещё жили во дворце. Кто же мог быть старше короля? Как правило, вдовствующая королева, вдова его предшественника (далеко не всегда она была матерью правящего короля). Иногда во дворце жил и сам предшественник короля, ведь время от времени корейские правители добровольно уходили в отставку, ещё при жизни передав дела своему преемнику. После ритуального приветствия, король направлялся на… занятия. Да, традиция требовала, чтобы и после вступления на престол король неустанно повышал свой морально-политический уровень, изучая труды основоположников конфуцианства и многочисленные комментарии к ним. Занятия с королём проводили специально отобранные знатоки конфуцианского канона. Продолжалась эта процедура часа полтора, и только после этого король мог отправиться завтракать.

После завтрака короля ждала аудиенция. Четыре раза в месяц ему полагалось давать «большую аудиенцию», в которой участвовали все высшие и средние столичные чиновники, и которая представляла из себя многолюдное, торжественное, но формальное мероприятие. В остальные дни на утреннюю аудиенцию приглашались только руководители министерств и ведомств, а также высшие чиновники и генералы, с которыми и обсуждались реальные вопросы текущей политики. В обязательном порядке на утренней аудиенции – своего рода «планёрке» – присутствовали главы министерств, которых в старой Корее было шесть: ритуала, юстиции, финансов, администрации, военное, общественных работ.

После аудиенции король отправлялся работать с бумагами, а также принимал представителей различных центральных ведомств. Совещания кончались к полудню, и король отправлялся обедать, а потом – опять на занятия. После дневных занятий король продолжал работать с бумагами, но теперь – с поступившими из провинций, а также встречался с провинциальными чиновниками и военными, которые вызывались в Сеул для доклада о положении дел на местах.

К тому времени уже приближался вечер, и король лично проверял список заступающих на службу солдат и офицеров охраны дворца, обходил посты и утверждал действующие в ночное время пароли. Хотя на протяжении правления династии Ли ситуация в Корее была обычно очень спокойной, но, как говорится, «бережённого бог бережёт», так что пренебрегать своей безопасностью и безопасностью династии королю никак не следовало! На проверку охраны уходило часа полтора-два, и заканчивалась она к заходу солнца. На закате король ужинал, а потом отправлялся на занятия – третьи за день, где опять читал и перечитывал всё те же с детства знакомые древнекитайские тексты. И только после этого у короля наступало «свободное время» – два-три часа перед сном.

Распорядок дня, скорее, напоминает существование солдата первого года службы, а не размеренную жизнь абсолютного монарха, полновластного владыки страны. И, тем не менее, именно так жило большинство корейских королей. Болезнь короля мгновенно нарушала весь ритм работы государственного механизма, ведь решения по всем мало-мальски важным вопросам должны были приниматься или хотя бы утверждаться Его Величеством. Если по болезни король не мог работать хотя бы несколько дней, в канцелярии накапливались груды бумаг, по которым никто не мог принять решения в отсутствие правителя, и тому приходилось, выздоровев, работать с удвоенной энергией. Если болезнь короля оказывалась серьёзной и затягивалась, он передавал свои обязанности заместителю (обычно им был наследник престола).

Конечно, время от времени эта рутина нарушалась теми или иными событиями – в основном религиозными обрядами. По конфуцианским представлениям, король отвечал перед Небом за процветание страны и народа, и должен был лично совершать важнейшие жертвоприношения. Подходили к таким обрядам со всей серьёзностью, ведь считалось, что от правильности исполнения королём всех ритуальных предписаний зависит благосклонность потусторонних сил и, значит, благополучие Кореи.

Впрочем, могли короли и повеселиться – изредка. Временами во дворце устраивались банкеты для придворных, на которых гостей развлекали певицы и танцовщицы. Однако, особо увлекаться всем этим не рекомендовалось: репутация короля, который слишком уж предавался увеселениям, неизбежно страдала, и всегда находились чиновники, которые говорили монарху об этом прямо. Король в Корее не был хозяином страны – скорее, его можно было назвать Первым Чиновником, который своим поведением должен был показывать пример всем прочим чиновникам и простолюдинам.

Иногда король покидал свой дворец и столицу и отправлялся в поездку по стране. Корейские короли, вообще говоря, путешествовали очень мало, а за границей вообще не бывали никогда. Первые правители династии Ли, люди военные, любили поохотиться в горах, но их штатские преемники со временем отказались от этой забавы, которую сочли неподобающей своему высокому сану. Зато довольно часто выезжали короли полечиться на целебных горячих источниках, которых в Корее имеется немало. Некоторые короли даже специально преувеличивали свои болезни, слегка симулировали, чтобы таким образом получить предлог для частых поездок на источники: это давало им возможность немного отдохнуть от монотонной жизни во дворце. Во время этих поездок королю едва ли удавалось побыть наедине, ведь его сопровождала многочисленная (до 5 тысяч человек!) свита.

И, тем не менее, при всей ответственности, неудобствах и проблемах, власть манила к себе, и добровольно расставались с нею очень редко (хотя такие случаи и бывали). Впрочем, относится это не только к Корее.

 

Семья в старой Корее

С незапамятных времён и до начала XX века Корея была страной конфуцианской, а уж эта идеология отводила семье совершенно особое место. Важнейшим и лучшим из всех человеческих качеств в конфуцианстве считалось «хё» (или, в китайском произношении, «сяо») – термин, который на русский язык слегка неуклюже переводится как «сыновняя почтительность». О человеке судили во многом по тому, как он относится к своим родителям. В отличие от стран Европы, беспрекословное повиновение родительской воле требовалось даже от давно уже ставших взрослыми сыновей (замужние дочери должны были подчиняться в первую очередь мужу и свёкру со свекровью). Долг человека перед его родителями был выше его долга перед государством, что (нехотя) признавало и само государство. Предания говорят, что Конфуций, в бытность свою чиновником в княжестве Лу, не раз прощал виновных, если те совершили преступления из любви к родителям. Никого в те времена не удивляло, если, скажем, знаменитый генерал, узнав о смерти одного из своих родителей, посреди важной кампании неожиданно уходил со службы, бросал войска и, спешно передав дела преемнику, возвращался домой на несколько лет. Его не осуждали даже в том случае, если подобный отъезд кончался, скажем, падением важной крепости или чем похуже (конечно, при условии, если отставка была оформлена надлежащим образом). Традиция требовала, чтобы после смерти родителей человек соблюдал трёхлетний траур, в течение которого он должен был носить простую одежду, избегать увеселений, и жить поближе к родительской могиле. Чиновник или офицер в случае смерти отца или матери должен был на некоторое время уйти со службы и провести этот отпуск в родных местах.

Смерть родителей ни в коем случае не освобождала человека от обязанностей перед ними – менялся только характер этих обязанностей. Теперь главными задачами «почтительного сына» было регулярное проведение жертвоприношений на могилах предков. Без этих жертвоприношений души родителей и более далёких предков были бы обречены на голод и страдания в загробном мире. Однако жертвы на могиле мог приносить только прямой потомок по мужской линии. Это означало, что если род вдруг прерывался, то души предков больше не получали необходимого для безбедной загробной жизни довольствия. Это было, разумеется, катастрофой, поэтому другой важнейшей обязанностью конфуцианца было продолжение рода, точнее – его прямой мужской линии (дочери, сколько бы их не было, в счёт не шли, ведь приносить жертвы предкам они не могли).

Идеалом конфуцианства была большая патриархальная семья, в которой под одной крышей жили представители нескольких поколений: родители, их женатые сыновья с невестками, их внуки и даже правнуки. На практике этот идеал удавалось реализовать не так уж часто: не россиянам объяснять, какие проблемы возникают, когда на одной кухне сосуществует не то что шесть или восемь, а даже и две хозяйки. И тем не менее, к этому идеалу стремились, а государство этому в меру сил способствовало, предоставляя, например, всякие льготы большим неразделившимся семьям. Если семья разделялась, то родители оставались жить со старшим сыном, который (вместе со своей женой) должен был обеспечивать их старость.

В конфуцианской Корее не было и не могло быть ни «старых холостяков», ни «старых дев». Только самые бедные корейцы, голь перекатная, не женились (потому, что просто не могли прокормить семью). Для подавляющего большинства вступление в брак было обязательным и воспринималось как нечто, само собой разумеющееся. Подходящую пару подбирали родители и иные родственники (иногда с помощью свах), а мнением жениха и невесты, если они вообще имели какое-либо мнение, никто не интересовался. В семьях побогаче и познатнее в большинстве случаев жених и невеста впервые встречались на своей собственной свадьбе. «Молодые» были действительно очень молоды. По законам династии Ли, в брак можно было вступать по достижении 14 лет – для мужчин и 13 – для женщин, но с разрешения властей можно было заключать и более ранние браки. Разрешения такие давались легко, так что 12-летние супруги в те времена ни у кого особого удивления не вызывали. Только в начале XX столетия средний возраст вступления в брак поднялся до 18–19 лет.

В случае смерти мужа вдова, как правило, не могла опять выйти замуж. Формальных ограничений на сей счёт не было, но повторные браки вдов категорически осуждались общественным мнением, а к детям от таких браков все относились с презрением. Считалось, что женщина должна быть верна памяти своего мужа, и порою выйти замуж не могли даже те молодые кореянки, у которых будущий муж умер ещё до формальной свадьбы.

Корейские законы позволяли мужчинам, помимо главной жены, иметь ещё и наложниц. Количество их не ограничивалось, но на практике даже одна наложница была роскошью, которую могли позволить себе только богатые люди, а уж 3–4 наложниц могли содержать лишь представители самой верхушки общества. Для рядового же корейца в старые времена наложница была доступна примерно также, как «Роллс-ройс» – для рядового москвича в наши дни. Существование наложницы существенно увеличивало шансы на появление сыновей, однако в большинстве случаев дети, рождённые наложницами, считались неполноправными, и подвергались в дворянском обществе некоторой дискриминации. Впрочем, дискриминация эта была весьма относительной: наложницы, как правило, были только в дворянских домах, и дети дворян от наложниц всё равно вели такую жизнь, о которой простым крестьянам не приходилось и мечтать. Со временем дети дворян от наложниц даже образовали особое сословие неполноправных дворян – «чунъинов».

Даже в том случае, если в доме было несколько наложниц, полновластной хозяйкой оставалась всё равно главная жена. В отличие от мусульманских стран, где жёны были более или менее равноправны, в Корее грань между главной (и, строго говоря, единственной) женой и наложницами была очень чёткой, и закон стоял на страже интересов жены, которой наложницы должны были беспрекословно подчиняться. Старинная корейская литература полна историями о непокорных наложницах, которые осмеливались перечить главной жене и даже интриговать против неё. Разумеется, конфуцианские авторы были возмущены подобным аморальным и разнузданным поведением, так что в романах зарвавшиеся мерзавки всегда в конце концов получали по заслугам.

Вообще старая корейская семья держалась на всепроникающей иерархии. Не случайно в корейском, равно как и в языках иных конфуцианских стран, просто нет слова «брат вообще» или «сестра вообще»: братья или сестры могут быть либо «старшими», либо «младшими». Для жены теоретически высшим начальством был её муж, но мужчины редко вникали во внутрисемейные и хозяйственные дела, так что на практике в первые годы семейной жизни молодой жене приходилось подчиняться свекрови. Во многом здесь действовал бессмертный принцип армейской дедовщины: поначалу молодую супругу шпыняли все, кому не лень; после рождения сына её статус существенно повышался; а со смертью свекрови она делалась старшей в доме и со временем, в свою очередь, сама начинала по всем правилам гонять молодых невесток, чтобы тем «служба мёдом не казалась». Разумеется, люди никогда и нигде не были одинаковыми, так что не надо думать, что для всех корейских невесток в старые времена жизнь в семье напоминала существование солдата первого года службы – бывало и так, что отношения со свекровкой складывались у невестки очень даже неплохо. Однако в целом особой нежности между свекровью и невесткой не было, и подтверждение этому легко найти в корейских поговорках: «Если долго жить – можно и смерти свекрови дождаться», «Рисовый хлебец в руках невестки всегда кажется слишком большим».

Главная задача женщины в браке заключалась в рождении сыновей, которые потом совершали бы жертвоприношения душам предков и продолжали линию семьи. Дочери считались, скорее, неизбежными отходами производства, и рождение их на положение женщины особо не влияло. Поэтому не удивительно, что в старой Корее существовало великое множество примет, следование которым должно было бы обеспечить рождение желанного сына. Именно этой проблеме – как зачать сына, а не дочь – посвящено большинство дошедших до нас корейских трактатов на сексуальные темы. Авторов этих сочинений, в отличие от их европейских или китайских коллег, наслаждения чувственной любви и прочие глупости волновали явно меньше, чем исполнение главной обязанности конфуцианца – продолжение мужской линии рода.

Традиция требовала, чтобы любые контакты между женской половиной дома и окружающим миром были сведены к минимуму. Как считалось, это было необходимо для того, чтобы предотвратить супружескую измену, за которую – если она всё-таки происходила – наказывали по всей строгости закона. С семилетнего возраста мальчики и девочки воспитывались отдельно друг от друга. В дворянских семьях женщины действительно почти никогда не выходили за пределы усадьбы, а если они всё-таки изредка отправлялись в гости к родным или в буддистский храм, их всегда сопровождали слуги. В богатых усадьбах женские и мужские покои были часто отделены друг от друга высокой каменной стеной с воротами, причём даже мужчинам – членам семьи запрещалось без особой надобности заходить на женскую половину. В таких семьях не могло быть и речи о самостоятельном передвижении женщин по городу. Как правило, женщинам дворянского рода разрешалось выходить за пределы усадьбы лишь в вечернее время, закутавшись с головы до ног в специальное покрывало чанъот – отдалённый корейский аналог мусульманской паранджи.

Крестьяне или, скажем, мелкие торговцы не могли соблюдать эти запреты со всей строгостью, ведь женщина в таких семьях должна была и в поле поработать, и за водой сходить, и в лавке за товаром присмотреть. Однако и в семьях простонародья считалось, что муж не должен без крайней надобности обсуждать с женой свои дела и заботы. Женщинам тоже не следовало втягивать мужчин во всяческие домашние проблемы, с которыми они должны были разбираться сами. Отсюда, между прочим, и распространённый в корейском языке термин для жены – «человек нашего дома». Традиция требовала, чтобы «жена почитала мужа как само Небо». Как с почитанием обстояло дело в действительности – за давностью лет сказать сложно, но ко многим корейским семьям была применима мудрая поговорка: «муж – голова, а жена – шея: куда захочет, туда и повернёт»…

Мальчиков по возможности старались учить, хотя для большинства крестьянских детей вся эта учёба ограничивалась парой лет в местной школе, где ребята в свободное от сельскохозяйственных работ зимнее время выучивали несколько сотен иероглифов и основы древнекитайского языка. Порою учились они и корейской грамоте, но особого проку в ней не было: ведь до конца XIX века все официальные документы и большинство книг в Корее выходили на древнекитайском языке (ханмуне, в самом Китае известном как «вэньянь»). В полной мере владели этим языком только дворяне, дети которых проводили в школе не один год. Для девочек – даже дворянок – образование ограничивалось корейской грамотой, ведь иероглифы и древнекитайский язык были им ни к чему. Зато их учили готовить, прясть, ткать, шить и делать множество иных домашних дел. Впрочем, время от времени попадались в Корее и хорошо образованные женщины, хотя всю книжную премудрость им приходилось усваивать дома, ведь девочек в школу не отправляли никогда.

Такова была жизнь патриархальных семей в Корее времён династии Ли (XIV-XIX века), и только в колониальный период стала она постепенно меняться. Однако, как читатели уже заметили, перемены эти затронули далеко не все стороны семейной жизни. Немало традиций многовековой давности живо и в наши дни…

 

Корея мужицкая

Статистика населения для Кореи времён династии Ли (1392–1910) не слишком надёжна, но представление об общей картине она всё-таки даёт. В XVII веке дворяне составляли примерно 3–5% всего населения страны, а в начале XIX столетия их доля возросла до 10%. Это, кстати сказать, по мировым меркам считается очень высоким показателем (в России, например, доля потомственных дворян никогда не превышала одного процента). Ещё 3–5% населения были торговцами и ремесленниками, а остальные – около 90% – являлись крестьянами (примерно две трети их считалась лично свободными, а треть была крепостными). Именно о крестьянах, которые до недавнего времени составляли подавляющее большинство населения Кореи, и пойдёт у нас рассказ.

Отношение к крестьянству в старой Корее, как и в других странах конфуцианской Восточной Азии, было куда более почтительным, чем, скажем, в средневековой Европе или России. Конфуцианская традиция выделяла четыре вида занятий: государственную службу, крестьянствование, ремесло, торговлю. Перечислялись они именно в таком порядке – по мере убывания престижа. Крестьянин считался вторым по значению человеком в государстве, он уступал только бюрократу-интеллигенту, представителю собственно правящей элиты. Если в старой России или Европе для помещика было немыслимо самому идти за плугом («не дворянское это дело»), и поведение Льва Толстого даже в просвещённом XIX веке воспринималось как неуместное оригинальничанье, то на Дальнем Востоке никто не видел ничего зазорного в том, что какой-нибудь крупный чиновник сам пахал землю, а его жена лично пряла или ткала. Зачастую такие вещи делались демонстративно, чтобы показать ту «суровую простоту нравов», которую так ценило официальное конфуцианство. С другой стороны, для многих бедных корейских дворян-янбанов никакого спектакля, никакой демонстративности в таком поведении не было: им действительно приходилось кормиться с земли своим трудом. Заниматься торговлей или ремеслами янбанам запрещалось, а вот сельскохозяйственный труд считался вполне приличествующим их «благородному» положению.

Однако уважение – уважением, а деньги – деньгами. В своей массе крестьяне старой Кореи были куда беднее, чем их европейские или русские собратья. Отчасти вызвано это было высокой плотностью населения и, следовательно, хронической нехваткой пахотных земель, а отчасти – и низким уровнем сельскохозяйственной техники, её заметным отставанием от того уровня, который существовал у соседей. Современные корейские националисты, само собой, обычно отрицают, что такое отставание вообще имело место, но этот факт не вызывал никаких сомнений у корейских интеллигентов XVII-XIX веков, которые старались внедрять в Корее китайские агротехнологии.

С точки зрения государства, свободные крестьяне, которые составляли примерно 70% населения страны (ещё 20% было крепостными), были, в первую очередь, налогоплательщиками. Именно крестьяне несли на себе основные повинности, от которых дворянство было освобождено. Этих повинностей было три – земельный налог, воинская обязанность и трудовая повинность. Главной проблемой был, конечно, налог, который взимался в зависимости от урожая. Чиновники периодически составляли подробную опись всех обрабатываемых земель страны. В зависимости от плодородия, земельным участкам присваивалась определённая категория. Чем плодороднее была земля, тем больше с неё следовало платить. Принималось во внимание и то, урожайным ли был год (налог собирали по осени). В зависимости от урожайности годы делились на 9 категорий. Существовали таблицы, которые объясняли, сколько налога полагается брать с единицы площади земли такого-то качества, если данный год был годом такой-то категории. В принципе идеалом считалось, когда налог составлял 10–15% урожая, но в реальности он был, как правило, куда больше.

Кроме налогов, крестьянину теоретически полагалось отслужить в армии, пройти то, что у нас назвали бы «срочной службой». Однако на практике крестьян в армию практически не призывали, ведь на протяжении почти всей истории династии Ли корейские вооружённые силы были в десятки раз меньше своей теоретической штатной численности. Со временем власти ввели систему, в соответствии с которой вместо действительной службы военнообязанный крестьянин просто платил дополнительный денежный налог, шедший на нужды армии. Наконец, существовала и трудовая повинность – набор крестьян в строительные подразделения, которые трудились на возведении дворцов, каналов и крепостей. Происходили такие наборы довольно редко, но у крестьян они вызывали особое недовольство.

Однако главной проблемой корейского мужика были не государственные налоги и повинности, а арендная плата. Земли в Корее хронически не хватало, и редкий крестьянин мог прокормить себя и свою семью с собственного участка. Большинству приходилось прибегать к аренде дополнительной земли. Обычно владельцем земли был янбан-помещик, а иногда – и просто сосед-крестьянин побогаче. Главная проблема заключалась в том, что арендная плата была, по европейским или русским меркам, несуразно высока. Обычно она равнялась 50% урожая, но иногда могла быть и ещё выше. Даже корейские помещики не отличались особым богатством, а крестьяне жили в полной нищете, которая в своё время, в конце XIX века, поражала русских путешественников. До весны продуктов не хватало, и голод был постоянной частью корейской крестьянской жизни не только во времена династии Ли, но и позднее – вплоть до середины 1960-х годов. Корейские поговорки и поныне отражают это положение вещей, напоминая, что весна – это время голода. Мясо было роскошью, которую крестьянин мог позволить себе только по большим праздникам, да и чистый рис круглый год могли есть далеко не все. Питание бедноты состояло из ячменя, который по весне порою приходилось смешивать с травой или сосновыми иголками.

Хотя большинство корейских крестьян было свободными, но это не означало, что они могли легко продать землю и уйти куда-то. Во-первых, правительство осуществляло довольно строгий контроль за передвижением по стране и требовало от всех корейцев постоянно носить специальные таблички, которые служили удостоверениями личности. Во-вторых, в небольшой и густонаселённой Корее бежать было особо-то некуда, это не Россия, где всегда можно было уйти на Дон или в Заволжье. Поэтому деваться крестьянину было некуда, и ему оставалось только как-то выживать на своей земле и как-то налаживать отношения с властью.

Выживать нужно было вместе. Для старой корейской деревни был очень характерен коллективизм. Во многом это связано с самим характером корейского крестьянского хозяйства. Главной культурой был рис, а вырастить рис без сложной системы ирригации невозможно. В России крестьянская семья могла существовать более или менее за счёт своих собственных сил, хотя помощь соседей была часто необходима и у нас. На Дальнем Востоке дела обстояли иначе: поддерживать сложную систему каналов и водохранилищ там мог только совместный труд больших коллективов. Отсюда – неизбежность всяческих групп взаимопомощи. Всей деревней строили и ремонтировали каналы и дамбы, возводили общественные здания, помогали друг другу в работе на полях, в строительстве и ремонте домов, создавали деревенские школы, храмы и даже нечто вроде общественных ссудных касс на случай семейных проблем. К последним, кстати, относились свадьбы и, особенно, похороны, которые в старой Корее были очень дорогими.

Основной сельскохозяйственной культурой в Корее был рис. Рис – это очень эффективное растение с точки зрения его «пищевой эффективности». Один гектар рисового поля производит куда больше калорий (и, следовательно, кормит больше людей), чем гектар пшеничного поля или, тем более, гектар пастбища. Это означает, что рис является идеальной культурой для стран с большой плотностью населения. Однако рис – это очень трудоёмкая культура. Рис не высевают на ровные сухие поля, как пшеницу, а высаживают вручную, в виде рассады, на залитые водой поля, причём высадка должна быть проведена в минимальные сроки. И строительство ирригационных сооружений, и их поддержание в рабочем состоянии, и сама ежегодная высадка рисовой рассады (каждый кустик – вручную, по колено в воде, согнувшись, под палящим солнцем) требуют огромного труда. Иначе говоря, рис может прокормить очень много людей, но только если эти люди согласны много и тяжело работать. Именно этим и приходилось заниматься корейским крестьянам.

Помимо свободных крестьян, существовали в Корее и крепостные. Кстати, в этом отношении Корея весьма похожа на старую Россию, где крепостными являлась примерно половина населения. Об этом обстоятельстве у нас сейчас модно забывать, представляя Россию начала XIX века страной поручиков Голициных и корнетов Оболенских. Впрочем, кто знает: может быть, через пару столетий наши отдалённые потомки будут рисовать в своём воображении Россию начала XXI века как страну, населённую исключительно олигархами, суровыми строителями финансовых империй, злодейски-обаятельными «политтехнологами» в чёрных лимузинах, киллерами со снайперскими винтовками? Не удивлюсь – те образы прошлого, что с помощью литературы и кинематографа овладевают массами, зачастую имеют мало общего с исторической реальностью. Касается это не только нашей страны, мне уже приходилось писать о произошедшей в первые послевоенные годы в Корее массовой фальсификации родословных, в результате которой 9/10 населения страны уверовалов то, что является потомками дворянских родов. В реальности же примерно треть населения Кореи при династии Ли составляли крепостные, которые получили свободу только в конце XIX века.

Крепостные в Корее были как частными, так и государственными. Государственных крепостных было немного, и по большей части они являлись обслуживающим персоналом всяческих учреждений. Как и в России, частные крепостные – в Корее их называли «ноби» – делились на две группы. Часть из них составляли «дворовые», которые жили в помещичьих усадьбах и выполняли там всяческие хозяйственные работы, а также прислуживали господам. Другая, большая, часть занималась нормальным сельскохозяйственным трудом на землях своих хозяев, которым они выплачивали оброк (барщины в российском понимании этого слова в Корее почти не было). По сути, они были такими же арендаторами, как и большинство свободных крестьян, разница заключалась лишь в том, что им приходилось платить хозяину больше, чем платил бы свободный арендатор и, кроме того, они находились от него в полной зависимости. Их можно было продать, купить, превратить в дворовых, отправить в другое поместье или другую усадьбу. Крепостные не имели фамилий, а только имена или прозвища, в то время как свободные крестьяне фамилиями обзавелись уже в XV-XVI веках.

Понятно, что времена изменились. Потомки крепостных и свободных крестьян стали инженерами и врачами, живут в современных городах, и, как правило, даже приписали себе дворянское происхождение. Никто больше не голодает весной в Южной Корее, которая занимает 12–13 место в мире по объёму своего ВВП. Однако многие традиции, заложенные веками крестьянской жизни, дожили до наших дней. В привычке к коллективному труду и коллективному отдыху, в готовности работать с полной отдачей сил, в склонности подчиняться власти, какой бы она не была – во всём это можно увидеть следы старой корейской деревенской жизни.

 

Бюрократы былых времён

Как и большинство конфуцианских стран, Корея при династии Ли (1392–1910) обладала очень совершенным для тех времён государственным аппаратом. Если сравнивать Корею со странами средневековой Европы или Ближнего Востока, нельзя не отметить рациональность, регламентированность и некое, я бы сказал, «бюрократическое изящество», которым отличалась корейская государственная машина. Построена эта машина была во многом по китайским проектам, хотя, конечно, и с учётом местной корейской специфики.

Вообще говоря, Корея XV-XIX веков была государством бюрократическим (в данном случае в слове «бюрократ» нет ничего ругательного). Армия в старой Корее была не в чести, и в этом отношении Корея мало походила на хорошо нам известные государства европейского средневековья, к которым, пусть и с оговорками, относится и Россия. Во всех этих странах правящее сословие было, по преимуществу, сословием военным, а типичным представителем верхов был рыцарь, витязь, богатур – короче говоря, воин (и, если уж быть честным, по совместительству немножко бандит). В Корее дела обстояли иначе. Армия, конечно, существовала и там, но офицерство находилось в подчинённом по отношению к чиновничеству положении. Даже главой военного министерства обычно являлось гражданское лицо. Офицеры подвергались всяческой дискриминации по сравнению с гражданскими чиновниками, так что честолюбивые молодые дворяне избегали армейской службы, предпочитая сдавать гражданские экзамены и делать штатскую карьеру – более престижную и лучше оплачиваемую.

Во главе корейского правительства стоял премьер-министр – «рёнъыйчжонъ» (в буквальном переводе – «главный в обсуждении дел правления»), и его два заместителя – «левый» и «правый». «Первым вице-премьером» считался «левый» заместитель, ведь испокон веку левая сторона считалась на Дальнем Востоке более почётной, чем правая.

Главными органами отраслевого управления служили министерства, которых в старой Корее, как и в Китае, было шесть. Всегда – ровно шесть. Система эта была введена в VII веке нашей эры и с тех пор без изменений просуществовала до конца XIX столетия, то есть тринадцать веков. Самым важным из министерств было Министерство по делам чиновников, в ведении которого находились вопросы назначений и перемещений всех корейских государственных служащих. За ним следовало Министерство финансов, которое в Корее называлось Министерством налогов. На третьем месте стояло Министерство церемоний. Для нас, грешных не-конфуцианцев, бывает трудновато понять важность этого ведомства, но в старой Корее к нему относились со всем почтением. Министерство церемоний отвечало за правильное проведение конфуцианских обрядов. Его чиновники следили за тем, чтобы вовремя и в полном соответствии с вековыми правилами приносились жертвы духам неба и земли, душам предков правящей династии и знаменитых чиновников. К ведению Министерства церемоний относились и вопросы внешней политики. Кроме этого, были в Корее Военное министерство и Министерство наказаний (то есть юстиции). Замыкало список Министерство общественных работ, которое занималось в основном строительством дворцов, крепостей и ирригационных сооружений, а также управлением государственными мануфактурами и мастерскими. С министерствами были тесно связаны и королевские секретариаты.

Важными органами власти были Цензораты. Несмотря на закрепившееся за ними в западной и российской традиции название, никакого отношения к цензуре в нынешнем смысле слова эти учреждения не имели. Скорее, по своим функциям они были ближе к нынешней Генеральной прокуратуре или Конституционному суду, ведь в их задачи входило наблюдение за соблюдением законности чиновниками и самим королём. Впрочем, Цензораты не ограничивали себя юридическим контролем: они также следили за нравами и поведением своих подопечных, стремясь выявлять и пресекать то, что по понятиям тех времён считалось «аморальным поведением». Цензоратов было два. Один из них следил за чиновниками, а другой – за самим королём и его семьёй. Сотрудники этого учреждения имели право и, более того, были обязаны систематически критиковать действия монарха – именно за это они и получали свою зарплату! Разумеется, чаще всего критика была, мягко скажем, не слишком суровой, но из этого понятного правила бывали и исключения. Порою излишняя принципиальность стоила карьеры или даже жизни, но именно такие неустрашимые чиновники от века воспринимались конфуцианской традицией как мученики и герои.

Другим своеобразным учреждением был «Кёнъён». Он представлял из себя учебное заведение, в котором был только один студент – сам король. В соответствии с конфуцианскими традициями, корейский монарх должен был два-три раза в день посещать специально организуемые для него занятия по конфуцианской философии, истории и теории государственного управления. Занятия эти вели лучшие учёные страны, а по форме они несколько напоминали нынешние вузовские семинары – тексты конфуцианских классиков подвергались там всестороннему обсуждению. Порою король задавал своим наставникам довольно каверзные вопросы, и тем приходилось лихорадочно искать правильные ответы – ситуация, хорошо знакомая преподавателям и в наши дни.

Был в старой Корее и государственный Институт истории, который тоже считался правительственным учреждением. Назывался он «Чхунчхугван» – «Палата Весны и осени» (в названии содержится намёк на знаменитую древнекитайскую летопись «Вёсны и осени», которую когда-то редактировал сам Конфуций). Отношение к истории в странах Дальнего Востока было всегда особым, и дело сбора и хранения исторических документов находилось там на такой высоте, о которой в средневековой Европе или России никто не мог и мечтать. В задачу «Палаты Весны и осени» входило составление подневных хроник деяний монарха, на основании которых впоследствии, уже после смерти короля, готовились т.н. «Правдивые записи» («Силлок») – исключительно подробная хроника его правления.

Со времён Древнего Египта ни одно государство не обходилось без полиции и спецслужб. В Корее полицейские функции в основном выполняли подразделения Министерства наказаний и местная администрация, однако для расследования политических преступлений существовало специальное полицейское агентство – Ыйгымбу, нечто вроде службы безопасности. Помимо государственных преступлений, оно расследовало и все преступления, совершённые дворянами.

Ещё в самом начале XV века страна была разделена на восемь провинций, границы которых оставались неизменными на протяжении четырёх столетий. Только в самом конце XIX века большинство провинций было разделено на две части (так появились, например, провинции Северная и Южная Чолла, Северная и Южная Кёнсан и т.д.). Кроме того, особым статусом пользовались города Сеул и Кэсон – вторая столица страны (сейчас на территории Северной Кореи). Во главе каждой провинции стоял губернатор, которого по закону полагалось сменять не реже, чем раз в два года. Корейские законодатели опасались, что слишком долго просидевший на своём месте губернатор начнёт или взятки брать, или поддерживать какие-то местные группировки в ущерб государственным интересам. Губернатору провинции и его небольшой канцелярии подчинялись уезды, которых в стране было более 300. Во главе каждого уезда стоял уездный начальник, которого также полагалось сменять раз в несколько лет (вдобавок, чиновникам, как правило, запрещалось служить в своих родных местах). Уезды состояли из волостей, но в волостях уже никаких правительственных чиновников не было. Все вопросы на этом уровне решались местным самоуправлением, в котором основная роль принадлежала дворянам и их ассоциациям.

Нельзя не отметить, что чиновничий аппарат старой Кореи отличался очень небольшими размерами. При том, что население страны за пять веков правления династии Ли возросло от примерно 7–8 до примерно 15 миллионов человек, во всех центральных министерствах и ведомствах, вместе взятых, насчитывалось менее двух тысяч чиновников! В провинции чиновников было ещё меньше, около пяти сотен. Это означает, что в среднем на 7 тысяч корейцев приходился только один профессиональный бюрократ – пропорция, делающая честь эффективности государственного аппарата. Правда, кроме штатных чиновников, в стране были ещё и писари и счетоводы, охранники и тюремщики, которые не имели формальных чиновничьих рангов, но получали государственное жалование и фактически тоже были государственными служащими. Не исключено, что их было даже больше, чем чиновников в точном смысле слова, однако даже с учётом этого обстоятельства нельзя не признать – корейский государственный аппарат был маленьким и, следовательно, дешёвым. Для сравнения: в Российской Федерации сейчас насчитывается примерно 4 миллиона чиновников, то есть по одному на 40 россиян – примерно в 200 раз больше, чем в старой Корее.

Впрочем, не всё было так уж идеально в Корее. Например, все высшие чиновники менялись там с прямо-таки калейдоскопической быстротой. В этом отношении Корея времён династии Ли напоминала Италию семидесятых годов с её непрерывными правительственными кризисами. Подсчитано, например, что сеульский градоначальник (немаловажная в те времена должность министерского уровня) в 1392–1910 годах в среднем находился на своём посту всего лишь 5 месяцев. Рекорд принадлежит У Ок-рёну, который пробыл мэром столицы 13 лет, с 1610 по 1623 год, однако пять сеульских градоначальников были сняты в день своего назначения, 10 человек пробыли на этом посту два, а 11 – целых три дня… Примерно такая же министерская чехарда была характерна для всех высших постов. Как ни парадоксально, эта кажущаяся нестабильность (к которой на деле в старой Корее как-то сумели привыкнуть и приспособиться) во многом была связана с малочисленностью государственного аппарата. Чиновников действительной службы было, от силы, две тысячи, а дворян, которые поголовно стремились к чиновничьим местам, – десятки тысяч. Отсюда – желание властей «пропустить» через высшие должности как можно больше дворян, дав им, таким образом, возможность подтвердить свой привилегированный статус.

Чиновники набирались из числа правящих сословий, в первую очередь – из дворян, и занятие государственного поста уже само по себе давало право на дворянское звание. Впрочем, корейское дворянство – это уже тема особого разговора…

 

Старые стены

В течение тысячелетий самой важной особенностью города было наличие у него защитных стен. Именно этим город отличался от деревни или посёлка. Не случайно, что само слово «город» в русском (как и во многих других языках) связано с идеей некоего огороженного стенами места.

Сеул не был исключением. В течение многих столетий корейская столица была защищена невысокой каменной стеной, построенной на рубеже XIV и XV веков. Стена эта имела длину 18 км – не так уж мало по тогдашним корейским меркам. В город можно было попасть через восемь ворот: четверо ворот считались «большими», а четверо других – «малыми». Ворота именовались по сторонам света, хотя при этом они также имели и пышные официальные названия, почти не использовавшиеся в повседневной жизни. Например, Намдэмун (буквально «Большие Южные Ворота») были официально известны как Санърйемун, или «Ворота Уважения к Ритуалу».

Откровенно говоря, военная эффективность сеульских укреплений оставляла желать лучшего. Правители страны всегда знали, что Сеул не в состоянии выдержать серьёзную осаду. Поэтому в случае серьёзного вторжения, первая реакция правительства состояла в том, чтобы бежать из столицы и укрыться на острове Канхва-до или в какой-нибудь горной крепости. Вероятно, единственная серьёзная попытка оборонять Сеул была предпринята в сентябре 1950 г., когда коммунистические части сумели удержать город в течение десяти дней, отражая атаки превосходящих сил американской армии. Но это было исключением: обычно, в случае главного конфликта столица меняла хозяев без особой борьбы. Впрочем, занятие Сеула особого влияния на исход борьбы не оказывало: во время внутренних смут и внешних вторжений не раз побеждала сторона, в какой-то момент потерявшая контроль над традиционной столицей.

Но это не означает, что городские стены были бесполезны. Они не могли защитить город от хорошо обученной армии, но вполне могли остановить толпу восставших крестьян или отряд наёмников. Стены помогали также поддерживать общественный порядок и бороться с преступностью в городе. На ночь ворота закрывали, так что никто не мог ни покинуть город ни проникнуть в него без специального разрешения.

Лишь в немногих городах мира средневековые укрепления сохранились до наших дней. К началу XIX века развитие военной технологии сделало городские стены бессмысленными. Защиту городов в новых условиях стали обеспечивать линии фортов, вынесенные на многие километры от городских окраин. Стены и узкие извилистые улицы превратились в немалое препятствие для транспорта. Поэтому в течение XIX века старые европейские города стали терять свои былые укрепления, которые беспощадно сносились во время перепланировок. Стены уцелели только в тех городах, которые пришли в упадок и не имели ни денег, ни необходимости приспасабливаться к новым условиям (это позднее превратило их в важные туристские объекты – наподобие Суздаля).

В начале XX века корейское правительство и генералы тоже понимали, что с военной точки зрения сеульские стены потеряли своё былое значение. Однако правительство знало, что простые люди по-прежнему не имели представления ни о пулемётах, ни о динамите, и продолжали верить в военное значение старых стен. Снос стен мог привести к беспорядкам, и власти оттягивали политически опасное решение.

Поэтому, когда в 1901 г. трамвай впервые соединил центр города с его северными предместьями, было решено не делать для трамвайной линии проёма в городской стене. Трамвайные вагоны должны были пользоваться узкими воротами Намдэмун. Это было политически важное, но технически непростое решение: вагоны еле проходили в ворота, между бортом вагона и стеной оставалось 30–40 сантиметров! Ситуация осложнилась, когда в 1905 г. начала действовать железнодорожная линия Сеул-Пусан. Железнодорожная станция располагалась вне городских стен, на месте современного Сеульского вокзала. Это привело к резкому увеличению транспортного потока, проходившего через ворота Намдэмун. Именно тогда в столице появились первые пробки.

Чиновники городской администрации подавали прошения, предлагая снести старые стены, но эти предложения не раз отклонялись. Только в 1907 г., когда Корея уже фактически потеряла независимость, соответствующее решение было наконец принято. Работы по разборке стен начались около ворот Намдэмун. Сами ворота, к счастью, были сохранены, но вот примыкавшие к ним участки стен были уничтожены. В результате возникла большая площадь, которая и поныне окружает ворота Намдэмун. Новая широкая улица соединила эту площадь с Сеульским вокзалом. Другим городским воротам повезло меньше – например, Содэмун (Западные Ворота) были уничтожены в 1915 г., когда проводился очередной этап работ по сносу городских стен.

Только 2,5 км старых стен – около 15% их первоначальной длины – сохранились до наших дней. В последние годы, правда, предпринимались попытки восстановить сеульские стены. В Корее медленно растёт интерес к архитектурным памятникам. Но это – другая история…

 

Внешняя политика старой Кореи

Внешняя политика старой Кореи (то есть Кореи XIV-XIX веков) во многом не походила на внешнюю политику государств европейского средневековья. Корее приходилось действовать в совершенно другой ситуации, ведь Дальний Восток тех времён был мало похож на современную ему Европу или Россию.

В чем же заключались основные различия? Во-первых, на Дальнем Востоке всегда было много меньше независимых государств, чем в Европе. Европа XIV-XVI века – это море мелких княжеств, королевств, курфюрств и вольных городов, количество государственных образований на этом континенте до середины XIX века исчислялось сотнями. В Восточной же Азии на протяжении последнего тысячелетия мы имеем дело, по сути, с одними и теми же игроками – Японией, Китаем, Кореей, Вьетнамом и, до недавнего времени, парой кочевых государств на территории Маньчжурии или Монголии (в различные эпохи это были государства монголов, чжурчженей, киданей). Конечно, в отдельные периоды картина была несколько сложнее: например, тот же Китай мог быть раздроблен на несколько отдельных – и враждующих – государств, а Япония могла представлять из себя конгломерат княжеств под чисто номинальной властью императора или сёгуна. Однако в целом за последние 10 веков в Восточной Азии едва ли когда-либо существовало более полутора десятков стабильных государств – и это при том, что и по размерам, и по населению Восточная Азия заметно превосходит Европу. Немногочисленность государств во многом лишала дипломатов возможности маневра: традиционная европейская дипломатия была, в первую очередь, искусством построения сложных коалиций, а на Дальнем Востоке для подобных мероприятий было куда меньше возможностей.

Во-вторых, крупнейшие европейские государства были более или менее равны по своему военному и экономическому потенциалу. Конечно, время от времени то одна, то другая держава вырывалась вперёд, но отрыв её от соперников обычно был не слишком велик: добиться полного господства в Европе не смог никто. На Дальнем Востоке ситуация была иной: когда Китай находился под властью единого и компетентного правительства, он доминировал в регионе практически безраздельно, заметно превосходя по своему потенциалу все остальные страны, вместе взятые. Отражением этой реальности и стала китайская внешнеполитическая доктрина. Согласно ей, все народы мира делились на три группы. К первой принадлежали «цивилизованные люди», то есть те, кто владели иероглифической письменностью, следовали заветам Конфуция и подчинялись непосредственно императору, который был не просто правителем Китая, но и Императором Вселенной. Как легко догадаться, в эту группу входили только сами китайцы. Вторая группа включала «полуцивилизованные» (или «полудикие» – дело вкуса) народы. У этих народов образованные люди также владели человеческой (то есть китайской) речью и следовали заветам Конфуция, но простонародье жило по старинке и оставалось, таким образом, дикарями. Властители этих стран сами правили своими не совсем очеловечившимися подданными, но от них также ожидалось, что время от времени они будут выражать свою покорность Императору Вселенной. В эту группу входили корейцы, японцы, вьетнамцы, а также некоторые иные народы Северного и Юго-Восточного Китая. Наконец, третья группа включала в себя безнадёжных дикарей, которые, строго говоря, не являлись людьми в точном смысле слова: древнекитайского они не знали, Конфуция не почитали и правильных, Конфуцием предписанных, ритуалов не соблюдали. К этим народам относились тибетцы, индийцы, арабы, русские, немцы – список можно продолжать до бесконечности. Система эта не была расистской в нынешнем понимании: если дикарь выучивал «правильный» язык и осваивал «правильную» культуру, его считали вполне человеком, но отношение к его непросветившимся соплеменникам от этого не менялось.

Все соседи Китая, среди которых преобладали «полуцивилизованные» народы, должны были учитывать эту доктрину в своей внешней политике. Реагировали они на неё по-разному. В некоторых случаях (в Японии, например) местная власть, при всём уважении к конфуцианству и китайской культуре, наотрез отказывалась признавать китайского императора Повелителем Вселенной. В этих странах тогдашние политтехнологи не уставали заявлять, что их собственные правители ничем не хуже (и даже, если вдуматься, лучше) китайских. В других же случаях местные властители соглашались играть по китайским правилам, и заверяли всех – искренне или не совсем – что они изо всех сил стараются цивилизоваться и со всем почтением относятся к свету разума и культуры, который сияет, конечно же, из дворца китайского императора. Корея пошла именно по этому пути, который и получил название «садэ» – «служение большому».

В современном корейском языке само словосочетание «садэ» стало почти что ругательством. Корейские историки утверждают, что именно этот треклятый принцип стал первопричиной всех корейских проблем и несчастий. Однако нам не мешает отнестись к этому вопросу спокойнее. Нельзя не признать, что прокитайская внешняя политика, последовательный союз с Китаем были для Кореи правильным стратегическим решением. Конечно же, союз этот был неравноправным – и не мог быть таковым, ведь и по населению, и по основным экономическим показателям Китай превосходил Корею в десятки раз. Однако союз этот немало давал Корее. Самым главным из его плодов была внешняя безопасность. Хорошие отношения с Китаем означали, что опасаться нападения с его стороны Корее не приходится. Вдобавок, Китай неоднократно подчёркивал, что в случае любого нападения на Корею он придёт ей на помощь, и это обещание в целом соблюдалось – ведь Корея представляла из себя важный буфер, защищающий Китай от нападения с северо-востока. В конце XVI века китайские войска внесли огромный (и теперь неохотно признаваемый) вклад в разгром японского вторжения. В конце XIX века Китай опять попытался оказать помощь Корее, хотя и неудачно – слишком уж был он в тот момент слаб сам. В результате при династии Ли (1392–1910) Корея могла позволить себе иметь очень небольшую армию, которая, по сути, представляла из себя внутренние войска, предназначенные только для выполнения полицейских и охранных функций. Расчёт был на то, что в случае серьёзной войны на помощь придут китайцы. Правда, Корее приходилось держать сильный флот, чтобы отбиваться от набегов японских пиратов, но военные расходы всё равно оставались низкими. Наконец, на протяжении большей части только что завершившегося тысячелетия Китай был одной из самых передовых в культурном и технологическом отношении стран мира, так что дружественные отношения и активная торговля с этой страной немало способствовали развитию корейской науки, техники и культуры.

В чем конкретно выражалась зависимость Кореи при династии Ли? В основном – в чисто символических актах. В частности, китайский император утверждал нового корейского короля. Однако на деле это утверждение ничем не отличалось от, скажем, «утверждения» нового британского премьер-министра королевой. Китайский император просто автоматически утверждал ту кандидатуру, которую ему представляли сами корейцы. Кроме того, полагалось отправлять в китайскую столицу специальные регулярные посольства, в состав которых входило обычно 100–200 человек. Эти посольства посещали Китай три раза в год: на новый (лунный) год, на день рождения императора и на день рождения наследника престола, и их задачей было вручение дорогих подарков по этим знаменательным датам. В официальных материалах эти подарки именовались «данью», а ответные китайские подарки – «пожалованиями», но по цене «дань» ненамного превосходила «пожалования», так что речь здесь идёт просто о межгосударственной торговле. Китайские посольства посещали Сеул гораздо реже – по случаю вступления на престол нового монарха или назначения наследника, а также в случае каких-то особых ситуаций. Пребывание этих посольств обставлялось с большой помпой, король и высшие чиновники выражали посланцам Императора своё почтение, устраивали для них банкеты и увеселения, подносили подарки.

Однако помпа эта сопровождалась и иными мероприятиями, которые особо не афишировались. Перед прибытием послов правительственные инструкции напоминали чиновникам, что распускать язык в присутствии иностранцев не рекомендуется. В частности, на протяжении почти столетия Корея скрывала тот факт, что наряду с китайским законодательством у неё имелся и собственный кодекс законов – «Кёнгук тэчжон». Все экземпляры этого кодекса требовалось убрать подальше, чтобы они часом не попались на глаза послам. Иногда инструкции требовали, чтобы стены помещений, в которых будет останавливаться китайская миссия на пути в Сеул, оклеивались только чистой бумагой. Дело в том, что бумага тогда была довольно дорога, и в качестве обоев в те времена часто использовали ненужные документы. Корейские «особисты» полагали, что некоторые из этих документов совсем ни к чему видеть представителям союзника. Всё это (а также и жёсткий запрет на частные поездки в Китай, действовавший с 1630-х годов, и тщательная охрана северной границы) не означает, что корейцы относились к Китаю плохо. Просто они были трезвомыслящими политиками, и понимали, что интересы даже двух очень близких союзников не могут совпадать на 100%. Поэтому корейские власти делали то, что они и должны были делать – защищали интересы своей страны.

Впрочем, отношениями с Китаем внешняя политика династии Ли не ограничивалась. Существовало ещё два важных направления – японское и «степное», причём на обоих направлениях корейским дипломатам приходилось иметь дело с потенциальными источниками военной угрозы.

Отношения с Японией у Кореи никогда не были особо простыми. Главную проблему в XIV-XVI веках представляло японское пиратство, набеги морских разбойников на побережье Корейского полуострова, за которыми последовала разрушительная Имчжинская война 1592–1598 гг. В результате корейцы относились к японцам с немалым подозрением. Японским торговцам разрешалось посещать Корею, но жить и вести торговлю они могли только в нескольких специально отведённых портах, причём со временем количество этих портов сократилось до одного – нынешнего Пусана. Объём торговли также ограничивался специальным соглашением. Корейские посольства посещали Японию, когда на престол всходил очередной сёгун (наследственный военный правитель страны), но неофициальные поездки в Японию были запрещены.

Отношения с кочевыми народами Великой степи всегда были важны для Кореи по военно-стратегическим соображениям. Относительно немногочисленные, но воинственные степняки были главной внешней угрозой, с которой Корее приходилось сталкиваться. В большинстве случаев корейская дипломатия стремилась нейтрализовать эту угрозу мирными методами – подкупая вождей племён, сталкивая друг с другом различные группировки, манипулируя разрешениями на торговлю с корейскими купцами (кочевники в такой торговле очень нуждались). Обычно такая тактика работала, но бывали и сбои. Например, в 1620-е и 1630-е годы Корея пережила два крупных и разрушительных вторжения маньчжурских армий, причём во многом эти вторжения стали результатом серии дипломатических ошибок Сеула. В результате Корее пришлось разорвать союз с китайской империей Мин, и признать свою зависимость от маньчжурского государства Цин, владыки которого, впрочем, вскоре завоевали и весь Китай.

Как мы можем оценить действия корейских дипломатов на протяжении пяти веков династии Ли? Я бы поставил им «пятёрку» или, по крайней мере, «четыре с плюсом». Корея всегда воспринимала себя как «креветка среди китов», как маленькое и, в общем, слабое государство, окружённое сильными и агрессивными соседями. Уже тот факт, что в таких непростых условиях Корея сохранила свою государственность является свидетельством тому, что свою зарплату корейские дипломаты старых времён отработали сполна.

 

Преступление и наказание при династии Ли

Классики марксизма ныне не в моде, но я рискну напомнить старую и мудрую формулу, принадлежащую одному из них «государство – это аппарат насилия». Насилия, добавим, порою неизбежного и необходимого, но всё равно – насилия. И одной из важнейших задач любого государства с незапамятных времён было поддержание в стране общественного порядка. В этом была заинтересована верхушка, но, чаще всего, в конечном счёте шло это на пользу и простому народу. Принцип «преступник должен сидеть в тюрьме» был известен задолго до Шарапова, и все государства в меру своих сил стремились претворять его в жизнь. Понятно, однако, что преступники редко разделяют взгляды Шарапова и в тюрьму добровольно не стремятся, так что отправить их туда можно только с помощью полиции и суда. Именно поэтому суд и полиция с давних времён были важной частью любого государства. Как же работала судебная система в Корее старых времён, в период правления династии Ли (1392–1910)?

Начнём с того, что привычной нам отдельной системы судов и профессиональных судей в старой Корее не было. Вершить суд должен был глава местной администрации, это была одна из его важнейших обязанностей. В уезде верховным судьёй был, по совместительству, начальник уезда, в провинции – губернатор, а приговоры по важнейшим делам выносились или, по крайней мере, утверждались самим королём. Такая же система, кстати, существовала и в Китае. Любители детективов ван Гулика, повествующих о похождениях проницательного судьи Ди (реальная, кстати, историческая фигура), наверняка помнят, что главный герой этих историй является не только судьёй, но и правителем уезда. Не существовало в Корее и следствия в современном понимании этого слова. В задачу полиции входил арест преступника или подозреваемого, а заодно, при необходимости, и возможных свидетелей преступления, но никак не проведение «следственных мероприятий». Следствие и суд вершились под непосредственным руководством главы местной администрации, чаще всего – начальника уезда. По сути, следствие и суд были нераздельны, представляли из себя один процесс. Начальник допрашивал подозреваемых и свидетелей до тех пор, пока не уяснял для себя картину происшедшего, а потом выносил приговор. Как и во всех странах в те времена, допрос сопровождался пытками. Пытки в Корее не отличались особым разнообразием, и в большинстве случаев дело сводилось к избиению подозреваемого палками. Судья (он же следователь) отвечал за то, чтобы подозреваемый не умер под пытками, так что «меры физического воздействия» применялись с определённой осторожностью.

Верховный контроль над всей деятельностью корейской юстиции осуществляло Министерство юстиции (в более буквальном переводе – «министерство наказаний»). В том случае, если преступление носило политический характер или если в нём были задействованы чиновники, расследованием занимались в специальном судебно-следственном учреждении Ыйгымбу – отдалённом аналоге службы безопасности или тайной полиции.

Не было в старой Корее и тюремного заключения в нынешнем смысле слова. Тюрьмы, имевшиеся при каждой уездной или провинциальной управе, играли роль нынешних КПЗ. В них держали только подозреваемых и подследственных, причём срок содержания ограничивался законом. Срок предварительного заключения мог, в зависимости от тяжести обвинения, составлять 10, 20 или, самое большое, 30 дней. Престарелые (от 69 лет) и малолетние (до 14 лет) подозреваемые в тюрьму не заключались, а на арест находящегося на действительной службе чиновника, буддийского монаха или женщины из дворянского сословия требовалось испросить разрешение самого монарха. Исключением из этого правила были случаи, когда обвинение, выдвинутое против подозреваемого, грозило смертной казнью. В том случае, если подозреваемый заболевал в тюрьме, его разрешалось освобождать под залог. Заболеть в старой корейской тюрьме было действительно легко. Типичная тюрьма представляла из себя глинобитное строение, одна из стен которого была заменена деревянной решёткой. Внутренняя стена отделяла женское отделение от мужского – арестованных разного пола категорически запрещалось содержать вместе. Заключенные, как правило, проводили всё время, закованные в тяжёлые шейные колодки весом в 10–20 кг (такие колодки в Китае называли «каньга»). Шейные колодки делали невозможным побег, но они также не давали заключённому нормально спать – закованный в шейную колодку человек не мог лечь и был вынужден проводить все время, сидя на корточках. Об отоплении, понятно, речи не шло, и зимой заключённые жестоко страдали от холода.

Функции охраны общественного порядка брала на себя полиция, которая, как правило, была составной частью вооружённых сил. В распоряжении местного начальника часто имелся небольшой отряд, в обязанности которого входила не столько защита от внешнего неприятеля, сколько поддержание на вверенной территории порядка и исполнение полицейских функций. Работа эта была куда менее рискованной чем, скажем, в Японии (где полиция играла с давних времён очень заметную роль). Связано это было с тем, что Корея всегда была страной довольно мирной, со слабой военной традицией. Население в своём большинстве оружия не носило, военного обучения не проходило, да и в драки особо не лезло. В целом средневековая Корея была, по меркам тех времен, довольно безопасным местом. В отличие от Европы или России, где разбой на дорогах был явлением обычным, и путнику не рекомендовалось путешествовать в одиночку, в Корее нападения разбойников были довольно редким явлением, и дороги (а также и улицы городов) были спокойными, и ходить по ним без риска можно было в любое время суток. Впрочем, по ночам по улицам корейских городов как раз особо-то и не бродили. С начала XV века ворота корейских городов закрывались с наступлением темноты, и после этого в самих городах наступал, как бы мы сейчас выразились, комендантский час. Всякое движение прекращалось, и с 10 часов вечера и до 4 утра всем горожанам следовало оставаться в своих домах. Лишь патрули медленно ходили по улицам, проверяя, всё ли спокойно в Сеуле и Кэсоне, Пусане и Пхеньяне...

В основе корейского законодательства при династии Ли лежало два кодекса. Одним из них было уголовное законодательство китайской династии Мин, которое использовалось и после падения этой династии, вплоть до 1894 г., а другим – собственно корейский кодекс «Кёнгук тэчжон», принятый в XV веке. Строго говоря, «Кёнгук тэчжон» не был уголовным кодексом, скорее, он напоминал Конституцию страны, так как в нём содержались установления, касавшиеся государственного устройства Кореи и деятельности её важнейших учреждений. Использование китайского законодательства не должно вызывать особого удивления: влияние Китая на все сферы жизни Кореи было огромным, а древнекитайский литературный язык (вэньянь или, как его называли в Корее, ханмун) был государственным языком страны.

По традиции, восходящей ещё к древнему Китаю, в Корее было принято выделять «пять видов наказаний». Конкретное значение этого термина в разные эпохи было разным. При династии Ли (1392–1910) к «пяти видам наказаний» относились (в порядке возрастания тяжести): 1) «малые палки»; 2) «большие палки»; 3) «ближняя ссылка»; 4) «дальняя ссылка»; 5) смертная казнь. Первые два наказания едва ли нуждаются в особых объяснениях – осуждённого клали на землю и били палками по бедрам и прочим филейным частям тела. Размер палок был установлен законодательством – длина 105 см, диаметр от 0,7 до 1,0 см. Разница между «большими» и «малыми» палками заключалась не в размере самих палок, а в числе ударов: от 10 до 50 ударов – «малые палки», от 50 до 100 ударов – «большие». Больше 100 ударов не давали – это считалось опасным для жизни. От наказания палками можно было вполне официально откупиться, заплатив большой штраф, но он был так велик, что по карману эта привилегия была лишь очень богатым людям.

Ссылка в старые времена была серьёзным наказанием. Отправленный в ссылку человек оказывался оторван от семьи, родных, соседей, всего своего привычного окружения. Любые проблемы становились неразрешимыми, и даже лёгкое недомогание было смертельно опасно. Для дворян такие проблемы стояли не столь остро, но зато для них ссылка означала бесповоротное отстранение от политической жизни и рычагов влияния, равно как и полный отрыв от всех центров культуры и образования. Поначалу всех сосланных подвергали предварительному наказанию палками, но со временем от этого были освобождены дворяне, которых стали отправлять в ссылку непоротыми. Любопытно, что одним из самых «популярных» мест ссылки в старой Корее был остров Чечжудо. С нашей нынешней точки зрения выбор кажется странным: курорт как место ссылки? Однако не надо забывать о том, что до появления пароходного сообщения в начале XX века Чечжудо был самым удалённым от «большой земли» районом Кореи. Путешествие туда было долгим и даже опасным, а сам остров представлял собой наиболее бедную часть Кореи. Легко представить себе ощущения какого-нибудь сеульского дворянина, который вдруг оказывался заброшен на этот, в буквальном смысле слова, край корейской земли. Другим районом ссылки был крайний север страны, таёжные районы вблизи корейско-китайской границы. На наш взгляд это, конечно, выглядит логичнее, чем ссылка на субтропический остров Чечжудо: климат на севере суровый, с морозами до –25 градусов, да и места там довольно дикие даже сейчас, не говоря уж о временах средневековья.

Самым тяжёлым наказанием в старой Корее была, разумеется, смертная казнь. В соответствии с законодательством, в Корее времён династии Ли существовало три вида смертной казни: удушение, обезглавливание и четвертование. На практике изредка применялись и иные способы казни, но они в законах не упоминались и были, в целом, редкостью. Любопытно, что в Корее, как и в Китае, обезглавливание считалось куда более тяжёлым наказанием, чем удушение, хотя на практике оно было более мучительным. Связано это было с религиозными представлениями. В старину корейцы верили, что человек попадает на тот свет в том виде, в котором он встретил смерть, поэтому расчленение тела вело к своего рода «загробной инвалидности», и его старались всячески избегать. Никому не хотелось бродить по дорогам загробного мира, неся собственную голову в котомке. Именно поэтому обезглавливание, не говоря уж о четвертовании, считалось очень тяжёлым наказанием.

В целом, отношение к смертной казни в Корее было острожным. После вынесения смертного приговора его приводили в исполнение далеко не сразу. Сначала местный суд отправлял материалы дела в Министерство юстиции, где материалы рассматривали заново. В том случае, если Министерство подтверждало приговор, материалы отправлялись в высшую инстанцию – самому королю. Только в том случае если и монарх также соглашался с приговором, его приводили в исполнение. Впрочем, у монарха было право помилования, которым он пользовался очень широко: приговоры часто смягчались, и смертная казнь заменялась ссылкой. Исключением была армия: в условиях военного времени офицеры имели право сами выносить смертные приговоры и приводить их в исполнение на месте и немедленно, без обычного согласования с высшими инстанциями и монархом.

Конечно, система правосудия в старой Корее не была идеальной. Однако она работала, и, наверное, вполне отвечала требованиям своей эпохи. По крайней мере, пять веков правления династии Ли были временем на редкость спокойным...

 

Корейская монархия: «мандат Неба с местной спецификой»

Сейчас, когда монархизм в России постепенно перестает быть политической экзотикой, и когда идея реставрации монархии нет-нет да и появляется на страницах газет, нередко слышишь вопрос о том, как обстоят дела с монархизмом в Корее. Часто интересуются и тем, что же случилось с низложенной корейской династией и есть ли в Корее претенденты на престол.

Из всех «малых» государств Восточной Азии, Корея традиционно была наиболее близка к Китаю. Япония (до конца XIX века, бесспорно, не более чем одна из «малых» стран) всегда подчёркивала свою особость и, действительно, не была ортодоксально-конфуцианской страной во многих областях – в том числе и в области отношения к монархии и обоснования легитимности правящей династии. Вьетнам, несмотря на огромное культурное влияние великого северного соседа, всегда воспринимал Китай как потенциального агрессора и «вероятного противника». В Корее же и к китайской классической культуре относились с почтением, и с самим реальным Китаем поддерживали неплохие отношения.

Не удивительно, что в Корее безо всяких оговорок и сомнений была принята китайская конфуцианская концепция «мандата Неба». Эта концепция, разработанная ещё Мэн-цзы, утверждала, что право на управление Поднебесной та или иная династия получает по воле Неба в награду за свою мудрость и моральные качества своего основателя и его непосредственных предков. Однако «мандат Неба» не является бессрочным. Рано или поздно происходит моральная деградация династии, и тогда Небо решает сменить её, возведя на престол новую семью. Падение династии, таким образом, служит наглядным подтверждением того, что династия утратила «мандат Неба» и не может больше управлять страной. В соответствии с этой концепцией, право на власть не вечно, но от достойной своего места династии Небо не отворачивается по определению.

С 1392 г. в Корее правила династия Чосон, которую часто называют династией Ли, по фамилии её правящего клана. Строго говоря, это закрепившееся в литературе название самой династией никогда не использовалось. Дальневосточные династии никогда не именовались по фамилиям своих основателей. В раннюю эпоху названием династии служило наименование местности, из которой произошли её основатели, а в более поздние времена основатели очередной династии сами выдумывали для неё подходящее величественное имя (китайские династии «Юань» – «изначальная», «Мин» – «светлая», «Цин» – «чистая»).

Основателем династии Ли был удачливый генерал Ли Сон-гйе, который в 1389 г. совершил военный переворот и сверг с престола предшествующую династию Корё. Последний правитель династии Корё и его родственники были отправлены в ссылку и там, спокойствия ради, тайно убиты, но подавляющее большинство членов фамилии Ван, из которой происходил правящий род династии Корё, не пострадало и превратилось в обычных подданных новой власти. Подобно своим предшественникам, монархи династии Ли именовали себя «королями» (ванами) – титул, который подразумевал их зависимость от Императора (ди или хуан-ди). По конфуцианским представлениям, во всей Вселенной мог быть только один Император – тот, который правил собственно Китаем. Все остальные владыки мира являлись вассалами Императора, платили ему символическую дань и утверждались им при вступлении на престол. Корея вполне соглашалась с этими представлениями, так что каждый новый корейский король утверждался в Пекине. Правда, утверждение это носило автоматический характер и была чисто ритуальным актом, а на «дань», отправляемую в Пекин, китайский двор отвечал «пожалованиями» примерно равной стоимости.

Династии Ли принадлежит рекорд продолжительности правления в конфуцианском мире. Она продержалась у власти до 1910 г., то есть 518 лет – больше, чем практически любая династия региона. Строго говоря, японская императорская династия у власти находилась заметно дольше, но она, как мы увидим, не может считаться конфуцианской монархией в точном смысле слова – идеология власти была там совершенно другой. Другая династия, которая превзошла по продолжительности правления династию Ли – это древнекитайская династия Чжоу, правившая около 800 лет (XI-III вв. до н.э.). Однако на протяжении большей части этого времени Поднебесная была раздроблена и власть Чжоу оставалась, таким образом, чисто номинальной. Корейские политики и мыслители хорошо осознавали эту уникальную особенность своей династии. Поскольку в среднем и китайские, и более ранние корейские династии правили около 300 лет, то в самой Корее с некоторой тревогой встретили трёхсотлетний юбилей династии Ли, пришедшийся на 1692 г. Многие тогда ожидали разного рода неприятностей от роковой даты – тем более, что в Китае только что пала династия Мин, ровесница династии Ли. Однако роковой рубеж был преодолён без каких-либо заметных проблем. Вплоть до конца XIX века в стране сохранялись редкостное спокойствие и стабильность. Династия Ли стала жертвой внешнего вторжения, а не внутреннего кризиса.

С конца XIX века японское влияние на полуострове возрастает. В 1905 г., после победы в Русско-японской войне, японское правительство фактически аннексирует Корею. А в 1910 г. происходит и формальная аннексия страны. В 1905 г. Кореей правил король Кочжон, 26-й монарх династии Ли, который вступил на престол малолетним ещё в 1863 г. В 1907 г. Кочжон был вынужден отречься от престола после того, как он попытался добиться международной поддержки сохранения корейской независимости. Его неудачная тайная дипломатия вызвала гнев японских властей, и в результате на корейский престол вступил его наследник Сунчжон (все корейские короли по традиции именуются не личными, а посмертными «храмовыми» именами). Именно ему в 1910 г. выпала сомнительная честь подписать договор об отказе Кореи от государственной независимости и утвердить её превращение в японскую колонию.

После отречения династии Ли, её члены сохранили в своей собственности несколько королевских дворцов в центре Сеула. Формально им полагались такие же привилегии, как и младшим членам японской императорской фамилии. Кроме того, колониальные власти стали выплачивать им немалое содержание, которое позволяло экс-королевскому клану по-прежнему содержать большой дворцовый штат и вообще жить на широкую ногу. Такая щедрость была вызвана как монархической солидарностью, так и политическими расчётами. Свергнутая династия сохраняла тогда своё влияние среди конфуцианских традиционалистов, которые по-прежнему играли немалую роль в антияпонском сопротивлении, да и в целом пользовались заметным влиянием. Поэтому колониальные власти стремились найти общий язык со свергнутыми владыками и таким образом предотвратить их активное участие в антиколониальной борьбе. В целом это удалось, но оба короля всё равно долго оставались важными символами корейского национального самосознания. Когда в 1919 г. умер Кочжон, его похороны превратились в массовую антияпонскую демонстрацию и стали началом т.н. «Первомартовского восстания», самого крупного антияпонского выступления за весь колониальный период. В 1926 г. к похожим, хотя и менее масштабным, демонстрациям привела и смерть его сына Сунчжона.

Однако уже к началу 1920-х гг. монархистов среди участников антиколониального движения было сравнительно немного. Старая конфуцианская идеология оказалась в глазах молодёжи безнадёжно скомпрометированной, а сами её носители потихоньку старели и вымирали. Основную роль в антиколониальном движении стали играть либо прозападные либералы, выпускники миссионерских школ, либо социалисты и коммунисты. И те, и другие были решительными республиканцами, и относились к монархии как к явлению архаичному, отжившему свой век (хотя, по иронии судьбы именно коммунисты со временем фактически восстановят монархию в Северной Корее).

После смерти обоих монархов, во дворце продолжали жить члены их семьи, включая жён, многочисленных наложниц и детей. Ещё в 1907 г. наследником корейского престола был провозглашён Ли Ын, десятилетний сын Кочжона от одной из его наложниц. В Корее, как и в других монархиях региона, не было строгого порядка престолонаследия. Восходя на престол, монарх назначал себе преемника из числа членов клана Ли, причём таким преемником далеко не всегда становился сын короля. В том же 1907 г. малолетний наследник престола был вывезен японскими властями в Токио. Там Ли Ын воспитывался вместе с членами японской императорской фамилии, окончил военное училище и стал офицером императорской армии, дослужившись там к 1945 г. до звания генерал-лейтенанта (во время войны он командовал дивизией на китайском фронте). Японское правительство женило его на девушке из правящего императорского рода – принцессе Масако, рассчитывая таким образом ещё крепче привязать его к Японии. Сам по себе этот брак в своё время вызвал в Японии немалые насмешки – тут сказалось традиционно-пренебрежительное отношение японцев к корейцам. Брак был, как и полагается королевскому браку, заключён без малейшего учёта мнения молодых, но оказался на удивление крепким.

После 1945 г. Ли Ын неоднократно пытался вернуться в Корею, но правительство Ли Сын-мана постоянно отклоняло эти просьбы. Не исключено, что властолюбивый и подозрительный Ли Сын-ман просто боялся появления потенциального соперника, но формально от Ли Ына в качестве своего рода «платы» за право на возвращение требовали передать в собственность корейского правительства его огромный особняк в Токио. Ли Ын на это не шёл, и только в 1963 г., уже после свержения Ли Сын-мана, тяжело больной Ли Ын, Масако и их сын Ли Ку смогли вернуться в Сеул. Когда самолёт уже заходил на посадку в Сеуле, у Ли Ына произошёл инсульт, от которого он так никогда полностью и не оправился. В корейской столице Ли Ын поселился в одном из королевских дворцов, часть которого по-прежнему оставалась собственностью экс-королевской семьи.

Последний официально провозглашённый наследник корейского престола, Ли Ын, умер в 1970 г. и был торжественно похоронен на родовом кладбище. По распоряжению президента, на его похороны была отправлена рота почётного караула, а немалые траурные расходы взяло на себя правительство. Его жена, принцесса Масако, принявшая корейское гражданство, надолго пережила своего мужа и умерла в Сеуле в 1989 г. До самой своей смерти она продолжала жить в дворцовой резиденции Наксончжэ.

Сын Ли Ына и Масако, нынешний глава корейской экс-королевской фамилии Ли Ку (р.1930) оказался довольно непутёвым человеком. Окончив престижный Массачусетский Технологический Институт (MIT) в США, и женившись на американке русского происхождения, Ли Ку получил американское гражданство. В 1963 г. он вместе с родителями приехал в Сеул, где работал по специальности, как инженер-строитель, и одно время руководил небольшой строительной фирмой. В конце 1970-х гг. фирма прогорела, и наследник бежал в Японию, после чего следы его были потеряны всеми – даже его матерью. Только через несколько лет Ли Ку вновь дал о себе знать, а в 1996 г. он опять ненадолго вернулся в Корею. О его возвращении тогда писали многие газеты. Однако жизнь на родине предков у принца почему-то не заладилась, и вскоре он опять уехал в Японию, в которой живёт и сейчас.

Из всех внуков короля Кочжона в Корее в настоящее время проживает только один – Ли Сок. Когда-то он был известным певцом, а последнее время взял на себя обязанности полуофициального представителя рода Ли в Корее. Нельзя сказать, чтобы Ли Сок относился к числу звёзд первой величины на корейском политическом небосклоне, однако слышали о нём многие.

Ни о каком реставраторски-монархистском движении в современной Корее речи не идёт. С точки зрения конфуцианских традиционалистов, потеряв власть, династия Ли также потеряла и «мандат Неба», так что восстановление её на престоле не просто бессмысленно, но идёт против явно и недвусмысленно выраженной воли высших сил. Других же претендентов на престол тоже не наблюдается. В Южной Корее не существует никаких, даже самых маргинальных, организаций, которые ставили бы перед собой задачу восстановления монархии. С точки зрения подавляющего большинства корейцев, монархия – это не более чем архаическая экзотика, и даже мысль о её восстановлении вызывает смех.

 

Ким Ын-сэн или Унг Саинг Ким? О русской транскрипции корейских имён и названий (или, скорее, об её отсутствии).

В последнее десятилетие «корейское присутствие» в России стало ощущаться всерьёз, и корейские товары стали всё чаще появляться в русских магазинах, а корейские имена – на страницах русских газет. Однако, как заметил, наверное, любой внимательный читатель, сплошь и рядом имя одного и того же человека (или название одной и той же компании) записывается по-русски самыми разными способами. Желающим я могу посоветовать, например, провести маленький эксперимент и попытаться найти в серьёзных русских справочниках такую, казалось бы, всем хорошо известную компанию как «Самсунг». Заверяю: ни в одной серьёзной книге, написанной профессиональным корееведом-экономистом, Вы такой компании не найдёте. На страницах таких книг, правда, не раз будет упомянута другая компания – «Самсон», но далеко не все поймут что это – та же самая фирма «Самсунг», только в другой (кстати, более правильной) транскрипции. Впрочем, это ещё не самый сложный случай. Догадаться о том, что «Дайву» и «Тэу» – это одна и та же фирма, будет, наверное, потруднее.

Итак, с передачей корейских имён и названий по-русски далеко не все в порядке. Я бы, пожалуй, даже сказал, что история передачи корейских имён, корейских географических названий, и, особенно, названий корейских компаний в русской печати – это история ошибок и недоразумений. Когда я вижу в газете или в популярном журнале правильно написанное корейское имя, я просто удивляюсь этому. Впрочем, удивляться мне приходится редко: подавляющее большинство имён передано с ошибками.

В чем же причины такой ситуации? Причин этих много. Начну с того, что фонетические системы русского и корейского языков очень отличаются друг от друга. В корейском встречаются звуки, которым в русском просто нет аналогов. Например, в корейском языке есть два звука «о», два звука «н», два звука «ё», часто встречается специфический звук, который обычно передаётся как «ч», но в действительности от него весьма отличается (на русский слух он звучит то ли как «ть», то ли как «чь», то ли как «дьж»). Человек, который сам не владеет корейским, едва ли сумеет на слух отличить «огубленное О» от «неогубленного О» или «заднеязычное Н» от «переднеязычного Н».

Поскольку до начала шестидесятых годов даже среди работавших в Корее журналистов и дипломатов корейский знали немногие, то и записывались корейские имена по принципу «как слышится», то есть – весьма неточно. Соответственно, в таком искажённом виде появлялись они и в наших газетах и книгах.

Вдобавок, на протяжении почти столетия – с 1870-х и до 1960-х гг. – профессиональных корееведов в России было очень мало, а переводчиками и посредниками при всех контактах с Кореей неизменно служили многочисленные советские/российские корейцы. Они внесли немалый вклад в развитие советско-корейских связей. Большое им за это спасибо, однако надо помнить, что советские корейцы говорят на особом диалекте. Иногда они сами думают, что это, дескать, «испорченный» от долгого проживания за рубежом корейский, однако это совсем не так. В корейском языке множество диалектов, которые очень непохожи друг на друга. В последние десятилетия «правильным» корейским объявлен диалект столицы – Сеула, а советские корейцы просто говорят на другом диалекте, который был распространён в тех местах, откуда в Россию когда-то отправились их предки, то есть на диалекте северо-восточной провинции Хамгён, пограничной с Россией (это не относится к корейцам Сахалина – недавним выходцам из южных провинций Кореи). Считать этот говор «испорченным» нельзя, наоборот, он даже сохранил некоторые древние особенности, утраченные в сеульском диалекте. Однако этот диалект отличается от сеульского корейского примерно так же, как русский от украинского (если даже не больше).

Понятно, что русские, а потом – и советские чиновники и дипломаты обычно записывали имена и названия так, как их произносили работавшие с ними переводчики. Один из многих примеров – история очень распространенной корейской фамилии «Цой». В сеульском диалекте она произносится как «Чхве», в то время как в провинции Хамгён сохранилось более старое произношение, которое русскими буквами можно примерно передать как «Цхой». Под влиянием «советско-корейского» произношения всех обладателей этой фамилии у нас и окрестили «Цоями».

Эти две особенности – отсутствие подготовленных корееведов и влияние северо-восточного диалекта, на котором говорило большинство переводчиков – и привели к тому, что вплоть до начала шестидесятых годов имена корейцев появлялись на страницах советской печати в малопонятном виде, так что сами корейцы (особенно в Сеуле) зачастую, прочтя записанное по-русски корейское имя или слово, просто не могли понять, о ком или о чём идёт, собственно, речь. Достаточно напомнить в этой связи имена некоторых северокорейских политиков, которых тогда часто упоминали в нашей печати и которые, наверное, до сих пор памятны некоторым нашим читателям старшего поколения: Цой Ен Ген (упрощённый вариант – Чхве Ён Гон, точный – Чхве Ён-гǒн), Ким Ир Сен (упрощённый вариант – Ким Иль Сон, точный – Ким Иль-сǒнъ), Пак Ден Ай (упрощённый вариант – Пак Чжŏн Э, точный – Пак Чжǒн-э).

Вскоре после войны в СССР была разработана система научной транскрипции корейских слов. Автором её был ленинградский лингвист А.А.Холодович (несколько позднее она была модернизирована москвичами Л.Р.Концевичем и Ю.Н.Мазуром). Назвать эту систему идеальной нельзя, однако она предлагала более или менее стандартную схему транскрипции, при которой одно и тоже корейское имя или название всегда записывалось одинаково. Это, собственно, в первую очередь и требуется от транскрипции. Правда, на практике в неспециальных изданиях стал использоваться её упрощенный вариант, в котором не отражаются различия между двумя звуками «н» и двумя звуками «о», существующими в корейском языке.

В шестидесятые годы, после того, как стало активно работать первое поколение корееведов, привыкшее к системе Холодовича, ситуация с транскрипцией корейских имён нормализовалась, но, как оказалось, ненадолго. Ситуацию изменило появление на российском горизонте Южной Кореи. С конца восьмидесятых годов к нам хлынули корейские изделия с надписями на английском, и корейцы, с визитками – тоже на английском. И тут опять началась великая путаница. Понятно, что когда какому-то российскому журналисту (или бизнесмену) дают визитку, на одной стороне которой стоят какие-то странные непонятные буквы, а то и просто иероглифы, а на другой – всё написано по-английски, то этот журналист обычно не отправляется на поиски ближайшего доцента кафедры корейской филологии, а просто переписывает русскими буквами то, что написано по-английски, и в дальнейшем именует своего корейского собеседника так, как было написано на «английской стороне» его визитки.

Однако вот тут незадачливого журналиста и подстерегает ловушка. Дело в том, что базовые принципы английской и русской транскрипции – очень разные. Система Холодовича – это транскрипция, её основная задача – передать произношение корейского слова. Английская же система Рейшауэра, которую хорошо знают и которой пользуются корейцы – это транслитерация, и её основная задача – дать возможность легко восстановить правильное корейское написание слова. Поэтому многие корейские буквы передаются в английской «транскрипции» парами английских букв. Например, звук, который очень похож на русское «э», записывается в корейском письме сочетанием двух букв: одна означает «А», а другая – «И» (когда-то, много веков назад, «предок» нынешнего звука «э» действительно представлял из себя дифтонг, то есть сочетание этих двух гласных звуков). Поэтому и в английской системе «Э» вполне логично записывается как «AI». Звук, похожий на русское «е», записывается сочетанием двух корейских букв, которые в отдельности читаются как «о» и «и», так что и в английской транскрипции он естественным образом передаётся как «OE». Есть и другие особенности, которые ведут к недоразумениям. Например, «заднеязычный н» есть не только в корейском, но и в английском, так что понятно, что в английской транскрипции корейского этот звук передаётся так же, как и в английском – сочетанием «NG», в то время как буква «N» передаёт звук, очень похожий на русское «н». В русском же языке, как известно, есть только один звук «н». Впрочем, особенностям английской транскрипции и её отличиям от русской системы можно посвятить не одну страницу – так этих отличий много.

К чему это приводит на практике? Если коротко, то к путанице. Например, есть в Корее огромная фирма, которая называется «Хёндэ» (название её заимствовано из китайского и означает «современность»). Корейцы действительно произносят её название примерно как «хёндэ», но по-английски, в соответствии с правилами системы Рейшауэра, транскрибируют его как «Hyondai». Разумеется, 99% русских, впервые увидев это название, переписывают его русскими буквами как «Хьюндай». Корейцы же, конечно, обычно этого самого «хьюндай» на слух просто не понимают, да и в большинстве русских справочников (их пишут, конечно же, специалисты-корееведы) никакой фирмы «Хьюндай» нет и в помине. Или другой пример. В английском языке, как известно, нет звука «Ы», поэтому корейский звук «Ы» передаётся как «U» со скобочкой сверху. При перетранскрипции на русский эту «непонятную» скобочку, конечно же, убирают, и кореец Ким Ын-сэн становится Ун Саинг Ким‘ом (не слишком-то похоже на оригинальное произношение!).

Итак, путаницы с транскрипцией немало. Боюсь, однако, что проблема эта не разрешима, по крайней мере, в ближайшем будущем. С одной стороны, не переходить же нам на английскую транскрипцию и не начинать же писать корейские слова латинскими буквами! С другой стороны, людей, которые знакомятся с корейскими именами и названиями через английские тексты, неизмеримо больше, чем тех, кто читает по-корейски. Так что похоже, что все эти «Самсунги» и «Хьюндаи» будут ещё очень долго сосуществовать с «Самсон» и «Хёндэ», создавая немало проблем и недоразумений.