Глава 1

Приказ покинуть корабль прозвучал в пять часов вечера, хотя большинству участников экспедиции к этому времени и так уже было понятно, что судно не спасти. Никто не испытывал ни страха, ни тревоги. Они неустанно боролись в течение трех дней — и проиграли. Свое поражение люди приняли почти равнодушно. Слишком были измотаны, чтобы переживать.

Помощник командира Фрэнк Уайлд прошел по гнущейся палубе к кубрикам. На нижних койках лежали два моряка: Уолтер Хоу и Уильям Бэйквелл. Они порядком обессилели за три дня практически непрерывного откачивания воды, но все же не могли уснуть из-за звуков, которые продолжал издавать корабль.

Его сдавливало. Не резко, но постепенно и неумолимо. С каждой минутой масса десяти миллионов тонн льда все сильнее давила на его бока. Корабль умирал медленной и мучительной смертью. Он задыхался в агонии. Его рамы и обшивка, его огромные балки, многие почти по тридцать сантиметров толщиной, пронзительно трещали, когда убийственное давление усиливалось. Не выдерживая нагрузки, балки ломались со звуком артиллерийского огня. Большинство поперечных балок в передней части корабля сломались в течение этого дня. Палуба ритмично вздымалась и опускалась, каждый раз, когда давление нарастало и спадало.

Уайлд просунул голову в кубрик и тихо произнес: «Он тонет, ребята. Пора спасаться». Хоу и Бэйквелл поднялись с коек, взяли две наволочки, где хранили личные вещи, и вышли вслед за Уайлдом на палубу.

Затем Уайлд вошел в крошечное машинное отделение. Второй машинист Керр стоял у подножия лестницы и ждал. Рядом с ним был и Рикинсон, главный машинист. Почти семьдесят два часа подряд они поддерживали пар в котлах, обеспечивая работу помп в машинном отделении. Все это время они не видели, как движется лед, но знали и чувствовали, что он делает с кораблем. Хотя в некоторых местах стены судна были около метра толщиной, под давлением льда они прогибались внутрь на пятнадцать сантиметров. Вместе с ними со скрежетом сжимались и стальные плиты пола: они вздымались, а затем резко наезжали одна на другую с пронзительным металлическим визгом.

Уайлд сказал: «Бросьте это дело. Он тонет». На лице Керра промелькнуло облегчение.

Затем Уайлд свернул в сторону кормовых двигателей. Там старый плотник Макниш и матрос Маклеод занимались починкой разорванных кусков покрытия водонепроницаемой крепи, построенной Макнишем вчера, когда лед пробил ахтерштевень и судовой руль. Конструкция должна была остановить поток воды, заливающий корабль. Но сейчас вода поднялась почти до пола, и водонепроницаемая крепь уже не успевала сдерживать ее поток быстрее, чем откачивали помпы. Даже когда давление прекращалось, слышалось журчание воды, неумолимо заполняющей трюмы.

Уайлд подал Макнишу и Маклеоду сигнал оставить работу. Затем он поднялся на главную палубу.

Кларк, Хасси, Джеймс и Уорди уже сами бросили откачивать воду, осознав тщетность этого занятия. Теперь они молча сидели — кто на коробках, кто на самой палубе, облокотившись на фальшборт. На их лицах читалась бесконечная усталость: сказывались три дня непрерывного труда на помпах.

Неподалеку от них каюры привязали большой кусок паруса к левому борту таким образом, что получился прямой спуск на лед рядом с кораблем. Они вывели из клетей сорок девять хаски и теперь по очереди спускали их вниз по этому склону. Там собак ждали другие участники экспедиции. Обычно при подобном приключении собаки сходили бы с ума от возбуждения, но сейчас они как будто чувствовали, что вокруг происходит что-то странное. Ни одна собака не сцепилась с другой, ни одна не попыталась убежать.

Возможно, хаски чувствовали отношение людей к происходящему: те работали быстро и четко, практически не разговаривая друг с другом, но при этом не выглядели встревоженными. И если не обращать внимания на движение льда и звуки, издаваемые кораблем, эту сцену можно было бы назвать относительно спокойной. Температура воздуха составляла минус восемь градусов, дул легкий южный ветерок, на сумеречном небе не было видно ни облачка.

Где-то вдалеке, намного южнее места вынужденной стоянки корабля, начиналась буря, которая медленно двигалась в его сторону. Даже спустя два дня она будет еще далеко от корабля. Но ее появление уже сейчас угадывалось по верному признаку: весь лед вокруг судна и на сотни километров к югу пришел в движение. Безграничная, невообразимо плотная масса льда. Поэтому, несмотря на то что буря была еще далеко, сила ее ветров уже сейчас сталкивала ледяные плиты друг с другом.

Лед двигался настолько хаотично, что все вокруг корабля выглядело, словно огромный пазл с бесконечным количеством элементов, которые постоянно сдвигали и переставляли какие-то непреодолимые невидимые силы. Неспешная последовательность этого движения лишь подчеркивала их колоссальную власть. Каждый раз происходило одно и то же. Встречаясь друг с другом, две толстые льдины какое-то время неторопливо ударялись друг о друга. Затем, если ни одна из них не начинала разрушаться, медленно вздымались, угрожающе сотрясаясь, движимые какой-то безжалостной рукой. Иногда они внезапно застывали на месте, как будто кто-то невидимый, управлявший льдом, вдруг терял интерес к происходящему. Но чаще всего льдины толщиной более трех метров продолжали неумолимо вздыматься, принимая форму крыш гигантских домов. Так продолжалось до тех пор, пока одна из них или обе сразу не ломались и не опрокидывались, оказывая мощное давление на соседние льдины.

Движение глыб сопровождалось особыми звуками: помимо постоянного воя и хрипа каждый раз, когда разваливалась очередная глыба льда, слышались тяжелые глухие удары. В довершение всего из-за колоссального давления льдины издавали просто-таки невероятные звуки, многие из которых казались немыслимыми в подобной ситуации. Иногда это был свист гигантского поезда со скрипучими стержнями, который с оглушительным грохотом переходил на другой путь. Одновременно с этим раздавались гудки огромного корабля, смешивающиеся с криками петухов, рокотом далекого прибоя, плавной пульсацией моторов и отчаянными стонами старухи. В редкие минуты спокойствия, когда движение льда ненадолго прекращалось, слышался приглушенный бой барабанов.

Во всей этой ледяной вселенной самое мощное движение и самое сильное давление возникали там, где глыбы льда обрушивались на корабль. Хуже было просто некуда. Одна огромная льдина плотно защемила правый борт судна, вторая сплющивала его с той же стороны, но у кормы. Третья — с другой стороны давила на левый траверз. Таким образом, лед словно пытался сломать корабль пополам, ровно посредине. Временами корабль, словно в судорогах, выгибался вправо по всей длине.

В носовой части судна ощущался самый сильный натиск — лед фактически затапливал ее, наваливаясь все сильнее и сильнее, постепенно поднимаясь выше фальшборта. Затем с сокрушительным ударом он обрушился на палубу и еще ниже опустил переднюю часть корабля. В таком положении обреченное судно окончательно оказалось во власти льда, сжимавшего его со всех сторон.

На каждую новую волну давления корабль отзывался по-разному. Иногда он просто слегка содрогался, как человек, которого укололи. Иногда словно начинал биться в конвульсиях, издавая при этом звуки, похожие на неистовые страдальческие крики. При этом все три мачты отчаянно раскачивались, натягиваясь до предела, словно струны арфы. Но самыми мучительными для экипажа были моменты, когда задыхавшийся в агонии корабль напоминал огромное живое существо, которое отчаянно пыталось вдохнуть воздух, упорно сопротивляясь гибельному давлению.

Корабль стонал, словно гигантский зверь в предсмертной агонии, и его крики поражали и пугали всех, кто находился на нем.

К семи часам вечера все необходимое оборудование уже спустили на лед, и на ровной ледяной плите, недалеко от правого борта судна, разбили небольшой лагерь. Шлюпки спустили еще прошлой ночью. Высаживаясь на лед, каждый из членов экипажа чувствовал большое облегчение. Они уходили с обреченного на смерть корабля, и вряд ли кому-то хотелось добровольно на него вернуться.

К сожалению, нескольким невезучим все-таки пришлось это сделать, чтобы отыскать и принести кое-что. Одним из них был Александр Маклин, молодой коренастый физик, помимо прочего выполнявший обязанности каюра. Только что закончив привязывать своих собак у лагеря, он тут же получил приказ вернуться с Уайлдом на корабль, чтобы принести немного бревен с носовой части. Не успели они подойти к судну, как услышали громкий крик из лагеря. Льдина, на которой стояли палатки, начала ломаться. Уайлд и Маклин ринулись обратно. Экипаж не терял ни минуты. Мгновенно запрягли собак, а все палатки, сани, припасы и необходимое оборудование перенесли на другую льдину, на сто метров дальше от корабля.

К тому времени, когда завершились все работы, корабль уже находился на грани гибели и мог в любую минуту затонуть, поэтому Уайлд и Маклин как можно быстрее побежали к нему. Они пробрались по ледяным глыбам, завалившим переднюю часть судна, и сумели поднять крышку люка, который вел к носовому отсеку. Лестницу вырвало из основания, и она завалилась на бок. Поэтому им пришлось спускаться в темноту, крепко держась за руки.

Шум, царивший внутри, сложно описать словами. Полупустое помещение, будто резонаторный ящик, отражало и усиливало все звуки, будь то упавший болт или треск щепок, откалывающихся от бревен. Оттуда, где стояли эти двое, до борта было рукой подать, и они явственно слышали, как лед старается пробить себе дорогу внутрь.

Уайлд и Маклин терпеливо ждали, пока их глаза привыкнут к темноте. Но то, что они увидели, ужаснуло. Вертикальные подпорки были вогнуты внутрь, а перекрестные, прямо над их головами, с минуты на минуту могли треснуть. Казалось, будто корабль сжимают гигантскими тисками, медленно затягивая их до того предела, когда он больше не сможет сопротивляться давлению.

Бревна, за которыми они пришли, лежали в темных нишах под самым сводом корабля. Чтобы добраться до них, требовалось проползти через поперечную переборку. Но она прогнулась наружу настолько, что могла лопнуть в любой момент, и тогда весь носовой кубрик обрушился бы на их головы.

Маклин замер в нерешительности. Уайлд почувствовал страх, охвативший товарища, и, перекрикивая грохот, велел ему оставаться на месте. Затем он запрыгнул в отверстие за переборкой и через пару минут начал передавать оттуда бревна Маклину.

Они работали с лихорадочной скоростью, но это время обоим казалось вечностью. Маклин был уверен: они ни за что не успеют вытащить последнее бревно прежде, чем корабль разрушится. Но вот голова Уайлда снова показалась в отверстии. Они подняли все бревна на палубу, выбрались сами и постояли там какое-то время, упиваясь сладким чувством долгожданной безопасности. Позже Маклин сделал в своем личном дневнике такую запись: «Не думаю, что когда-либо я испытывал настолько ужасное, отвратительное чувство страха, как тогда, в трюме тонущего корабля».

Через час после того, как последний человек покинул корабль, лед проломил его стены. Острые ледяные копья втыкались в гибнущее судно, нанося ему страшные раны, через которые внутрь вваливались большие куски льда. Все от середины корабля до носа было затоплено. Весь правый борт сдавило с невероятной силой. Ледовый таран протолкнул часть пустых баков из-под бензина, сложенных на палубе, сквозь стену рубки. Двигаясь дальше, по пути к левому борту, эти баки сорвали со стены и понесли перед собой большую картину в раме, которая висела на стене рубки. Каким-то чудесным образом стекло, закрывавшее картину, не треснуло.

Позже, когда в лагере все успокоилось, несколько человек вернулись, чтобы посмотреть на брошенное судно. Но их было не много. Большинство остались в своих палатках, продрогшие и уставшие. На какое-то время их перестала волновать дальнейшая судьба. Лишь один человек не разделял всеобщего чувства облегчения, по крайней мере, не в полном смысле слова. Это был коренастый мужчина с широкими лицом и носом, говоривший с легким провинциальным ирландским акцентом. Почти все время, пока экипаж спускал с корабля оборудование, вещи и собак, он стоял в стороне.

Его звали сэр Эрнест Шеклтон, а двадцать семь человек, за которыми он наблюдал, бесславно покидавшие побежденный стихией корабль, были членами его Имперской трансантарктической экспедиции.

Это случилось 27 октября 1915 года. Корабль назывался «Эндьюранс». 69°5′ южной широты, 51°30′ западной долготы… Сердце ледяной пустыни антарктического моря Уэдделла, где-то посередине между Южным полюсом и ближайшим поселением, до которого — почти тысяча двести миль.

Мало кому выпадало нести такую ответственность, которую сейчас вынужден был взвалить на свои плечи Шеклтон. Конечно, он осознавал безнадежность ситуации, но тогда не мог даже представить, какие тяжелые физические и моральные испытания им придется вынести, насколько суровые морозы вытерпеть, каким страданиям подвергнуться.

Они — во всех смыслах этого слова — остались одни посреди бескрайнего ледяного антарктического моря. Прошло уже около года с тех пор, как экипаж последний раз выходил на связь с цивилизованным миром. Никто, кроме них, не знал, что они потерпели крушение. Более того, никто даже не подозревал, где они сейчас находятся. У них не было радиопередатчика, с помощью которого они могли бы уведомить потенциальных спасателей о своей беде. Но даже отправь они сигнал SOS — вряд ли кто-нибудь пришел бы им на помощь. Шел 1915 год — еще не было ни вертолетов, ни вездеходов, ни снегоходов, ни подходящих для таких условий самолетов.

Положение экспедиции ужасало своей простотой: если спасаться, то только самим.

Шеклтон просчитал, что шельфовые льды Антарктического полуострова, ближайшей земли, находились в ста восьмидесяти двух милях на западо-юго-запад от них. Но до самой земли оставалось двести десять миль, и она была пустынна — ни людей, ни животных. Это лишало надежды на облегчение участи и спасение.

Ближайшим известным местом, в котором они могли хотя бы найти еду и приют, был крошечный островок Паулет, не больше двух километров в диаметре, до которого надо было добираться триста сорок шесть миль по вздымающемуся льду. Там двенадцать лет назад, в 1903 году, команда шведского корабля «Антарктика» провела зиму, после того как их судно застряло во льдах моря Уэдделла. Его удалось спасти, и тогда же экипаж корабля, пришедшего на помощь «Антарктике», оставил припасы на острове Паулет на тот случай, если кто-нибудь когда-нибудь еще раз потерпит здесь кораблекрушение. По иронии судьбы, именно Шеклтону было поручено закупить эти припасы. И вот сейчас, двенадцать лет спустя, они оказались жизненно необходимы ему самому.

 

Глава 2

Приказ Шеклтона покинуть корабль означал не только начало величайшего антарктического приключения, но и старт самой претенциозной антарктической экспедиции. Целью Имперской трансантарктической экспедиции было, как можно догадаться по названию, пересечь по суше Антарктический континент с запада на восток.

Масштабность и амбициозность этого проекта подтверждается и тем, что после неудачи Шеклтона в течение полных сорока трех лет никто не предпринимал ни одной попытки пересечь Антарктику, вплоть до 1957–1958 годов, когда Вивиан Фукс возглавил Трансантарктическую экспедицию Британского содружества, организованную в рамках программы Международного геофизического года. Команда Фукса имела в своем распоряжении отапливаемые гусеничные машины и мощные радиоприемники. Ее сопровождали самолеты-разведчики и собачьи упряжки. И несмотря на все это, руководитель экспедиции был близок к тому, чтобы сдаться. И только после четырех месяцев блужданий ему наконец удалось достичь той цели, которую Шеклтон поставил перед собой в далеком 1915 году.

Для Шеклтона это была третья антарктическая экспедиция. Первая — Национальная антарктическая экспедиция под руководством Роберта Скотта, прославленного британского исследователя. Они дошли до 82°15′ южной широты, остановившись в семистах сорока пяти милях от полюса, — по тем временам рекордное приближение.

Затем, в 1907 году, Шеклтон возглавил первую экспедицию, целью которой был сам Южный полюс. В итоге он и трое его спутников оказались всего в девяноста семи милях от цели, но вынуждены были повернуть назад из-за нехватки еды. Их возвращение превратилось в отчаянную гонку и борьбу со смертью. Команде удалось выжить, и Шеклтон вернулся в Англию героем Британской империи. Все обращались с ним как со знаменитостью, король посвятил его в рыцари, и каждое более-менее значимое государство мира считало своим долгом вручить ему собственную награду.

Шеклтон написал книгу и отправился в мировое турне с лекциями, с которыми объехал все Британские острова, Соединенные Штаты Америки, Канаду и большую часть Европы. Но даже после всего этого его мысли были заняты только Антарктикой.

Шеклтону оставалось пройти до полюса каких-то девяносто семь миль, поэтому он лучше, чем кто-либо знал, что его покорение — лишь вопрос времени; любая другая экспедиция могла бы достичь поставленной им самим цели. В марте 1911 года он написал из Берлина, где в то время находился в турне, своей жене Эмили: «Мне кажется, что любой другой экспедиции, кроме той, которая пересечет весь континент, будет недостаточно».

Тем временем в 1909 году американская экспедиция под руководством Роберта Пири достигла Северного полюса. В конце 1911 — начале 1912 года вторая экспедиция Скотта попыталась достичь Южного полюса раньше норвежской экспедиции Руаля Амундсена и проиграла, опоздав чуть больше чем на месяц. Обидное поражение, но на этом несчастья экспедиции Скотта не закончились. На обратном пути к своей базе Скотт с тремя товарищами погиб из-за переутомления, истощения и цинги.

Когда новости о достижении Скотта и трагических обстоятельствах его смерти достигли английских берегов, вся страна скорбела по нему. Чувство потери усугублялось и тем, что Великобритания, до тех пор не имевшая себе равных в области географических открытий, теперь занимала унизительное второе место, уступив звание чемпиона Норвегии.

В то время, когда происходили эти события, Шеклтон значительно продвинулся в разработке плана трансантарктической экспедиции. В одном из своих ранних проспектов, ходатайствуя о выделении средств на нее, Шеклтон сделал основной акцент на престиже, который она должна была принести всей стране.

Он писал: «С сентиментальной точки зрения это последнее великое полярное путешествие, которое только можно совершить. Оно будет намного значительнее, чем путешествие до полюса и обратно. И я считаю, что именно Британия должна совершить его, так как нас обогнали и в покорении Северного, и в первом покорении Южного полюса. Теперь осталось только одно путешествие, самое большое и выдающееся, — пересечение континента».

Шеклтон планировал доплыть на корабле до моря Уэдделла и сойти на землю в сопровождении шести человек и семнадцати собак около залива Вахсела, приблизительно 78° южной широты 36° западной долготы. Примерно в то же время второй корабль должен был войти в пролив Мак-Мёрдо из моря Росса, то есть почти на противоположной оконечности континента относительно моря Уэдделла. Перед экипажем стояла четкая задача: выгрузить со своей базы и оставить запас провианта в надежном, скрытом месте практически у самого полюса. В это время группа, высадившаяся у моря Уэдделла, должна была достичь полюса, питаясь своими припасами. От полюса они подошли бы к леднику Бирдмора, где пополнили бы запасы на южном складе, оставленном командой, высадившейся у моря Росса. Остальные точки с провизией помогли бы им добраться до станции Мак-Мёрдо.

Таким был план на бумаге, и, что характерно для Шеклтона, он выглядел очень цельным, смелым и ясным. Исследователь ни капли не сомневался в том, что экспедиции удастся достичь своей цели.

В некоторых кругах это предприятие критиковали, называя «опрометчивым». И отчасти так оно и было. Но по-другому Шеклтон бы не поступил. Ведь он был настоящим исследователем в традиционном смысле слова: уверенный в своих силах, романтичный и немного склонный к хулиганским выходкам.

Тогда ему было сорок лет. Среднего роста, с крупной шеей, широкими, слегка сутулыми плечами, темно-каштановыми волосами с ровным пробором по центру. Его крупный, чувственный и выразительный рот с равной легкостью мог изогнуться от смеха или сжаться в тонкую напряженную линию. Нижняя челюсть словно отлита из железа. Серо-голубые глаза, как и рот, ясно выражали любую эмоцию — то зажигались весельем, то угрожающе темнели. Взгляд становился застывшим, суровым, пугающим. Лицо его можно было назвать красивым, несмотря на часто появлявшуюся на нем глубокую задумчивость. Казалось, мысли Шеклтона витали где-то далеко, что иногда придавало ему мрачноватый вид. У него были небольшие руки, но с сильной и уверенной хваткой. Говорил Шеклтон спокойно и мягко, легким баритоном с почти неуловимым провинциальным акцентом родного ирландского графства Килдэр. В каком бы он ни пребывал настроении — веселом и беззаботном или, наоборот, в приступе ярости, — ему была присуща одна отличительная черта: целеустремленность.

Циники могут вполне оправданно утверждать, что Шеклтоном при организации экспедиции двигало желание преумножить известность и славу собственно Эрнеста Шеклтона, а также получить большое финансовое вознаграждение, положенное руководителю удачного проекта такого масштаба. Без сомнения, все эти мотивы постоянно будоражили ум Шеклтона. Он не понаслышке знал о том, что такое социальный статус и какую роль играют деньги. Неизменной (и неосуществимой) мечтой всей его жизни — во всяком случае так казалось окружающим — оставалось стабильное материальное благополучие, желательно на всю жизнь. Ему нравилось представлять себя владельцем крупного участка земли, отстранившимся от суеты повседневного мира, всегда пребывающим в достатке, имеющим деньги и свободное время для того, чтобы заниматься тем, чем ему хочется.

Шеклтон происходил из семьи среднего класса, будучи сыном в меру успешного врача. В шестнадцать лет он поступил на Британский военный флот. Несмотря на то что его регулярно повышали в звании, постепенное продвижение по службе не соответствовало его яркой, взрывной натуре.

Затем в его жизни произошли два важных события: экспедиция со Скоттом в 1901 году и женитьба на дочери богатого адвоката. Первое познакомило его с Антарктикой, которая сразу же навсегда очаровала его. А второе лишь усилило страсть к деньгам. Он испытывал потребность хорошо обеспечивать свою жену, чтобы она жила в привычном для нее достатке. Антарктика и финансовая стабильность стали для Шеклтона почти синонимами. Он понимал, что успех подобной экспедиции, такое невероятно отважное путешествие поразит весь мир, откроет ему дорогу к славе и… богатству.

Между экспедициями он творил настоящие чудеса в погоне за деньгами, постоянно продумывая различные схемы, которые, по его мнению, помогли бы ему заработать целое состояние. Невозможно перечислить все его проекты; среди них были, например, такие идеи, как производство сигарет, создание таксопарка, горные работы в Болгарии, охота на китов и даже поиски зарытых кладов. Большинство его идей так и не были воплощены в жизнь, а реализованные, как правило, оказывались не очень успешными.

Нежелание Шеклтона уступать ежедневным потребностям и его ненасытная тяга участвовать в рискованных, зачастую нереальных предприятиях привело к тому, что его стали обвинять в безответственности и инфантилизме. Возможно, по общепринятым стандартам, он таким и был. Но разве можно подходить с общей меркой к оценке таких великих предводителей своего времени, как Наполеон, адмирал Нельсон или Александр Македонский? Было бы несправедливо оценивать их действия по общему образцу. А Шеклтона тоже вполне можно назвать выдающимся лидером.

Однако Антарктика не была для него очередным способом заработать деньги. Он действительно нуждался в ней как в масштабном и требующем настоящего внимания деле. Эта земля бросала вызов его гигантскому эго и безграничной энергии. В обычной жизни стремление Шеклтона продемонстрировать свою храбрость и отвагу не находило достойного применения. Масштаб был неподходящий. Порой он напоминал першерона, запряженного в игрушечную повозку. Но Антарктика стала для него достойным испытанием: она бросила Шеклтону вызов, заставивший его выложиться до конца, жить и работать на пределе сил.

Надо сказать, что с повседневными трудностями Шеклтон справлялся очень неумело. При этом он обладал одним особым талантом, который можно назвать даже приметой гения, — истинными лидерскими способностями. Хотя за всю свою жизнь он поделился этим даром с немногими людьми. Как говорил один из членов его экспедиции, он был «лучшим из лидеров, которых Бог когда-либо посылал на Землю».

О Шеклтоне говорили так: «За научным руководством обращайтесь к Скотту, за быстрой и результативной поездкой — к Амундсену. Но, если вы в безнадежном положении и кажется, что выхода уже нет, — встаньте на колени и помолитесь о Шеклтоне». Этот человек первым захотел пересечь Антарктический континент пешком.

Самым существенным пунктом в подготовке его экспедиции стали корабли, которые должны были довезти две группы до Антарктики. У знаменитого австралийского исследователя сэра Дугласа Моусона Шеклтон приобрел «Аврору» — крепкий, прочный корабль, похожий на те, что использовали для охоты на тюленей. «Аврора» к тому времени уже участвовала в двух антарктических экспедициях. Сейчас она была предоставлена отряду моря Росса под предводительством лейтенанта Энеаса Макинтоша, который во время экспедиции Шеклтона в 1907–1909 годах служил на судне «Нимрод».

Сам Шеклтон возглавил трансконтинентальный отряд, который должен был подойти к континенту с моря Уэдделла. Для своей команды Шеклтон купил у норвежского китобойного магната Ларса Кристенсена корабль, который ему заказали для охоты на полярных медведей. В то время такие походы были очень популярны среди богачей.

В этом многообещающем предприятии у Кристенсена был партнер — бельгиец Адриен де Жерлаш. В 1897 году он уже возглавлял антарктическую экспедицию, поэтому мог дать очень дельные советы при постройке судна. Но во время строительства де Жерлаш столкнулся с финансовыми трудностями и был вынужден выйти из бизнеса. Лишившийся партнера Кристенсен очень обрадовался предложению Шеклтона купить корабль. И хотя продавец получил за него шестьдесят семь тысяч долларов, то есть меньше, чем потратил на его строительство, он был готов нести убытки ради реализации планов исследователя такого масштаба, как Шеклтон.

Корабль назывался «Полярис». Но после покупки Шеклтон переименовал его в «Эндьюранс» в соответствии со своим фамильным девизом: Fortitudine vincimus — «Выносливостью победим».

Как нередко случается с частными проектами, основной проблемой Имперской трансантарктической экспедиции стало финансирование. Шеклтон потратил около двух лет на его поиски. Чтобы получить различные гранты от государства и всевозможных научных сообществ, следовало доказать, что проект имеет большое научное значение. И Шеклтону, чей интерес к науке вряд ли можно было сравнить с его любовью к исследованиям, пришлось акцентировать внимание именно на научной составляющей путешествия. В некоторой степени со стороны Шеклтона это было притворством, но нескольких весьма одаренных ученых все-таки включили в состав команды.

Однако, несмотря на личное обаяние и убедительное красноречие, Шеклтон то и дело сталкивался с обещаниями финансовой поддержки, которые так и не были выполнены. В итоге ему удалось получить сто двадцать тысяч долларов от богатого шотландского промышленника сэра Джеймса Кэйрда. Правительство выделило Шеклтону пятьдесят тысяч долларов, а Королевское географическое общество внесло символический вклад в размере пяти тысяч долларов, выражая тем самым общее, но не полное, одобрение. Еще меньшие суммы были получены от Дадли Докера и мисс Джанет Стенкомб-Уиллс. Кроме того, Шеклтон получил сотни небольших вкладов от людей со всего мира.

Согласно традиции, Шеклтон «заложил» экспедицию, заранее продав права собственности на использование данных о ней по ее завершении. Он пообещал написать книгу о путешествии, продал права на видеопленки и фотографии, которые будут сделаны в его ходе, и согласился прочесть цикл лекций после возвращения. Все эти договоренности, конечно же, основывались на предположении, что Шеклтон выживет.

По сравнению с трудностями, которые поджидали его при поиске финансирования, найти волонтеров, желающих принять участие в экспедиции, было легко. Когда Шеклтон объявил о своих планах, на него обрушился шквал писем — более пяти тысяч заявок на участие, причем трое желающих оказались женщинами.

Практически все без исключения были движимы духом приключений, потому что платили за предстоящие испытания чисто символически — от двухсот сорока долларов в год рядовому матросу до семисот пятидесяти долларов в год самому опытному ученому. И даже эта сумма в большинстве случаев не выплачивалась до конца путешествия. Шеклтон считал, что честь поучаствовать в такой грандиозной экспедиции сама по себе была наградой, особенно для ученых, которым предоставлялась уникальная возможность проводить исследования.

Стержнем отряда Шеклтона стали проверенные ветераны. Ведущее место помощника командира получил Фрэнк Уайлд, невысокий, крепко сбитый человек со стремительно редеющими волосами мышиного цвета. Уайлд казался весьма добродушным и учтивым, но обладал завидной внутренней стойкостью. Он был одним из троих, сопровождавших Шеклтона в гонке к Полюсу в 1908 и 1909 годах, и за это время сумел добиться большого уважения и личной симпатии Шеклтона. Вместе они составляли замечательную команду. Преданность Уайлда не подвергалась сомнению, а спокойный нрав этого в какой-то мере лишенного воображения человека отлично сочетался с эксцентричной и временами взрывной натурой Шеклтона.

Должность второго помощника капитана получил Томас Крин, высокий ирландец с крутым нравом, привыкший за долгую службу на Королевском флоте к безусловной дисциплине. Крин вместе с Шеклтоном участвовал в экспедиции Скотта 1901 года, а также был членом экипажа корабля «Терра Нова», на котором Скотт отправился в свою злополучную экспедицию 1910–1913 годов в Антарктику. Учитывая силу и опыт Крина, Шеклтон планировал назначить его рулевым собачьей упряжки в составе трансконтинентального отряда из шести человек.

Альфред Читэм, занимавший должность третьего помощника капитана, внешне был полной противоположностью Крину. Человек весьма небольшого роста, даже меньше Уайлда, со скромным, мягким характером. Шеклтон называл Читэма ветераном Антарктики, потому что тот побывал уже в трех экспедициях; одна из которых была пройдена с Шеклтоном, а другая — со Скоттом.

В составе команды числился тридцатидвухлетний художник Джордж Мэрстон. Он тоже уже работал с Шеклтоном в экспедиции 1907–1909 годов. Чуть полноватый, с мальчишеским лицом, Мэрстон, в отличие от большинства остальных членов экспедиции, был женат и имел детей.

Последним в состав ветеранов вошел Томас Маклеод, участник экспедиции 1907–1909 годов. Его зачислили матросом в команду «Эндьюранс».

Когда пришло время набирать новичков, Шеклтон стал вести себя очень своенравно. Если внешне человек ему нравился, он брал его в команду, если нет — вопрос был закрыт. И все решения он принимал с молниеносной скоростью. Нет записей ни об одном собеседовании с предполагаемым членом экспедиции, которое длилось бы дольше пяти минут.

Леонард Хасси — невысокий, вспыльчивый и неугомонный — был принят на должность метеоролога, несмотря на то что на то время практически не имел необходимой профессиональной подготовки. Просто Шеклтон решил, что Хасси «выглядит забавно». Да и тот факт, что он недавно вернулся из экспедиции в знойный Судан (где работал антропологом), импонировал Шеклтону с его склонностью к причудам. После принятия в команду Хасси тут же прошел интенсивный курс по метеорологии и в конце концов показал себя как мастер своего дела.

Александр Маклин, один из двух врачей, расположил к себе Шеклтона, когда тот спросил, почему Маклин носит очки: «Многие мудрые лица выглядят глупыми без очков». А Реджинальд Джеймс был принят в команду после того, как Шеклтон поинтересовался, каково состояние его зубов, страдает ли он от варикозного расширения вен, веселый ли у него характер и умеет ли он петь. Последнему вопросу Джеймс удивился.

«Не волнуйтесь, я не имею в виду голос, как у Карузо, — успокоил его Шеклтон. — Но, думаю, вы могли бы немного покричать с ребятами?»

Несмотря на молниеносность решений, интуиция, с помощью которой Шеклтон подбирал подходящих кандидатов, практически никогда не подводила его.

Первые месяцы 1914 года прошли в закупках и сборах бесчисленного количества оборудования, припасов и аппаратуры, необходимых для снаряжения экспедиции. Сани разрабатывали и тестировали в снежных горах Норвегии. Был составлен особый рацион питания для предотвращения цинги и спроектированы специальные палатки.

К концу июля 1914 года все было собрано, протестировано и погружено на борт «Эндьюранс»; 1 августа судно должно была выйти из Ост-Индских доков неподалеку от Лондона. Однако трагические политические события тех дней не только задержали отплытие корабля, но и угрожали всей экспедиции: 28 июня на эрцгерцога австрийского Фердинанда было совершено покушение, и ровно месяц спустя Австро-Венгрия объявила войну Сербии. Фитиль бомбы уже был зажжен. Пока «Эндьюранс» стоял на якоре в устье Темзы, Германия объявила войну Франции.

А в тот самый день, когда король Георг V торжественно вручил экспедиции Шеклтона флаг Соединенного Королевства, Британия объявила войну Германии. Положение Шеклтона оказалось хуже некуда. Он даже собирался покинуть экспедицию, о которой мечтал и над подготовкой которой работал в течение четырех лет, несмотря на то что потрачены огромные суммы денег, причем немалая их часть получена в обмен на определенные дальнейшие обязательства, а на планирование и подготовку путешествия ушли бесчисленные часы. В то время Шеклтон всерьез задумался о своем участии в войне.

Он провел долгие часы в размышлениях о том, что ему делать дальше, обсуждал этот вопрос со многими людьми, особенно со своими основными спонсорами, и в итоге принял решение.

Собрав экипаж, Шеклтон сообщил, что намерен телеграфировать в Адмиралтейство, чтобы отдать экспедицию в распоряжение властей, и ждет одобрения своего решения со стороны команды. Одобрение было единогласным. В ответ пришла телеграмма с одним лишь словом: «Продолжайте». Два часа спустя поступило более длинное сообщение от Уинстона Черчилля, в то время Первого лорда Адмиралтейства. В нем говорилось, что правительство желает, чтобы экспедиция состоялась.

Пять дней спустя «Эндьюранс» отчалил от берега у Плимута, взяв курс на Буэнос-Айрес, оставив на суше Шеклтона и Уайлда, которым предстояло решить последние финансовые вопросы. Они собирались сесть на быстроходный коммерческий лайнер и догнать корабль в Аргентине.

Путешествие через Атлантический океан стало своего рода пробным рейсом. Это было первое крупное плавание судна с тех пор, как год назад в Норвегии закончились его последние доработки. А для многих членов экипажа оно стало первым опытом путешествия под парусом.

По всем стандартам внешне «Эндьюранс» была настоящей красавицей. Трехмачтовая баркентина — с четырехугольным парусом на носовой мачте, и косыми на остальных, как на шхуне, — приводилась в действие с помощью парового двигателя мощностью в триста пятьдесят лошадиных сил, который работал на угле и мог разогнать ее до десяти целых двух десятых узла. Достаточно большая — длиной сто сорок четыре фута и шириной двадцать пять футов. И хотя «Эндьюранс» с ее гладким черным корпусом со стороны выглядела как любое другое соразмерное ей судно, таковой она не была.

Киль корабля состоял из четырех кусков цельного дуба. Причем один слой дерева накладывался на другой, благодаря чему общая толщина доходила до семи футов одного дюйма. Толщина бортов, сделанных из дуба и горной норвежской пихты, варьировалась от восемнадцати дюймов до двух с половиной футов. Чтобы древесина не подвергалась истиранию льдом, по всей длине корабль был покрыт гвианским гринхартом — породой дерева тяжелее железа, с чрезвычайно плотной структурой, благодаря чему она не поддается воздействию обычных инструментов. Таким образом, каркас судна не просто имел двойную толщину (от девяти до одиннадцати дюймов), но и действительно двойную обшивку, в отличие от обычных кораблей.

Особое внимание уделили изготовлению носовой части, которой предстояло непосредственно сталкиваться со льдом. Каждая балка была сделана из цельного дуба, специально отобранного с тем расчетом, чтобы ее естественная длина повторяла нужный изгиб. Толщина этой части судна в готовом виде составляла четыре фута четыре дюйма.

Но мало сказать, что «Эндьюранс» была хорошо подготовлена к неблагоприятным условиям окружающей среды. Ее строили в Саннефьорде, в Норвегии, на верфи знаменитой полярной кораблестроительной компании Framnaes, которая уже много лет строила китобойные суда для плавания в Арктике и Антарктике. Все создававшие «Эндьюранс» понимали, что она может стать последней в своем роде. Именно так и оказалось, а судно стало любимым проектом компании.

Его проектировщик Андеруд Ларсен сделал так, что каждый стык и каждое соединение скрепляло собой одновременно и что-то другое для максимальной прочности. Постройка корабля тщательно контролировалась мастером-кораблестроителем Кристианом Якобсеном, который настаивал на найме не просто профессиональных судомонтажников, а тех, кто сам ходил в плавание, охотясь на китов и тюленей. Такие люди были заинтересованы в идеальном результате при создании мельчайших деталей судна. Добиваясь совершенства, они тщательнейшим образом отбирали каждую балку и доску. Когда пришло время устанавливать мачты, суеверные строители положили под каждую из них медную монетку на счастье, чтобы защитить их от поломки.

На тот момент, когда 17 декабря 1912 года «Эндьюранс» отправлялась в плавание, она была самым мощным деревянным судном, когда-либо построенным в Норвегии и, скорее всего, во всем мире. Исключение мог составить разве что «Фрам» — корабль Фритьофа Нансена, а позже Амундсена.

Но между этими судами существовало одно заметное различие. У «Фрама» было чашеобразное дно, и при сдавливании льдами он просто выскальзывал на поверхность. А «Эндьюранс» строили для плавания в более свободных льдах, поэтому она не могла подниматься над давящими льдами так же легко, как «Фрам». Она имела сравнительно прямые бока, как и большинство стандартных кораблей.

На пути из Лондона в Буэнос-Айрес выяснилось, что корпус корабля слишком скруглен, что пагубно сказалось на самочувствии большинства членов экипажа. Около половины ученых страдали морской болезнью, а молодой и сильный первый помощник капитана Лайонел Гринстрит, у которого уже был солидный опыт в мореплавании, отметил, что корабль вел себя «наиболее гадким образом».

Дорога через Атлантику заняла больше двух месяцев. Все это время «Эндьюранс» командовал новозеландец Фрэнк Уорсли, который впервые вышел в море в шестнадцать лет.

Во время экспедиции Уорсли было сорок два, но выглядел он значительно моложе. Это был широкоплечий человек чуть ниже среднего роста с грубыми, но красивыми чертами лица, на котором всегда читалось легкое озорное выражение. Уорсли никак не удавалось выглядеть суровым, даже если он этого хотел. Он был чувствителен и капризен, и случай, благодаря которому он попал в экипаж — правда это или нет, — идеально его характеризовал. По его словам, он жил в одном из лондонских отелей и однажды ночью увидел необычный сон — покрытую льдом улицу Берлингтон в модном районе Уэст-Энд, по которой он вел корабль.

На следующее утро он помчался на улицу Берлингтон. Идя по ней, он увидел табличку, на которой было написано: «Имперская трансантарктическая экспедиция» (лондонский офис экспедиции находился по адресу: улица Нью-Берлингтон, дом 4).

Войдя, он встретил самого Шеклтона. Они сразу понравились друг другу, и Уорсли даже не пришлось упоминать, что он хотел бы участвовать в экспедиции.

«Вы наняты, — сказал Шеклтон после непродолжительной беседы. — Ждите. Я телеграфирую вам и сообщу, когда нужно будет присоединиться ко мне на корабле. Я постараюсь ввести вас в курс дела, как только смогу. Хорошего утра». С этими словами он пожал руку Уорсли, и собеседование, если его можно назвать таковым, было окончено. Так Уорсли стал капитаном «Эндьюранс». Он отвечал за функционирование корабля, и выше него по званию был только Шеклтон, руководивший всей экспедицией.

Шеклтон и Уорсли были похожи по темпераменту. Оба энергичные, романтичные люди с богатым воображением, вечно находившиеся в поисках приключений. Но если Шеклтон предпочитал во всем быть лидером, то Уорсли в этом не нуждался. Он был веселым и беззаботным, быстро увлекался чем-то новым. И мантия лидерства, накинутая на его плечи на время пересечения Атлантики, не совсем ему подходила. Он понимал, что должен играть роль командира корабля, но эта роль, к сожалению, была ему совсем не близка. Между тем склонность Уорсли удовлетворять свои желания во что бы то ни стало проявилась одним прекрасным воскресным утром во время церковной службы. После нескольких подобающих моменту почтительных молитв ему в голову пришла идея спеть несколько гимнов, и, не удержавшись, он прервал службу, громко хлопнув руками и воскликнув: «Где же чертов оркестр?»

К тому времени, когда 9 октября 1914 года «Эндьюранс» прибыла в Буэнос-Айрес, не отличающийся дисциплинированностью Уорсли довольно сильно распустил команду. Но Шеклтон и Уайлд, вернувшиеся из Лондона, сумели наладить дисциплину, взяв все в свои руки.

Повар, и без того весьма посредственно выполнявший свои обязанности, однажды появился на корабле пьяным, за что немедленно был снят с должности. Удивительно, что целых двенадцать человек тут же подали заявления, претендуя на это место. В результате работу получил человек с писклявым голосом по имени Чарльз Грин, который сильно отличался от остальных членов экипажа: он был очень сознательным и даже целеустремленным.

Позже произошел еще один инцидент: двое матросов, вернувшись на судно после бурной ночи на берегу, повздорили с Гринстритом и тоже были уволены. Было решено заменить их обоих одним человеком. Койку занял Уильям Бэйквелл — двадцатишестилетний канадец, потерявший свой корабль недалеко от Монтевидео, в Уругвае. Он прибыл на судно вместе со своим товарищем по плаванию Пирсом Блэкборо, восемнадцатилетним коренастым парнем, которого временно взяли помощником повара, пока «Эндьюранс» стояла в Буэнос-Айресе.

Тем временем фотограф Фрэнк Херли вернулся из Австралии. Он участвовал в последней экспедиции Дугласа Моусона в Антарктику, где зарекомендовал себя с самой лучшей стороны. Благодаря этому Шеклтон сразу же взял его в команду.

Наконец на борт поднялись и последние члены экипажа — шестьдесят девять ездовых собак, купленных в Канаде и доставленных в Буэнос-Айрес. Их разместили в специально построенных помещениях ближе к центру корабля.

«Эндьюранс» отправилась из Буэнос-Айреса 26 октября в десять тридцать утра, направляясь к своему последнему порту в Южной Георгии. Выйдя из расширяющегося устья реки Плат, следующим утром она миновала плавучий маяк Реклада. К закату дня земля окончательно пропала из виду.

 

Глава 3

Наконец они были в пути, и Шеклтон ощутил долгожданное облегчение. Мучительные годы подготовки закончились… Вымаливание денег, лицемерие, обман — все осталось в прошлом. И тот простой факт, что они плыли, уносил его прочь от мира, полного проблем, разочарований и пустоты. За эти короткие несколько часов жизнь перестала быть сложным испытанием с тысячей мелких, незначительных проблем. Она превратилась в чистейшую простоту, где осталась единственная задача — достичь цели.

Той ночью Шеклтон так описывал в дневнике свои чувства: «…теперь начинается настоящая работа… это будет хороший бой».

Но некоторые из тех, кто находился в носовом кубрике, наоборот, чувствовали не облегчение, а возрастающее напряжение. В составе экипажа было двадцать семь человек, включая Шеклтона. На самом деле на борту находилось двадцать восемь. Матрос Бэйквелл, присоединившийся к экипажу «Эндьюранс» в Буэнос-Айресе, договорился с Уолтером Хоу и Томасом Маклеодом — и те тайно пустили на борт его друга Пирса Блэкборо. И теперь, пока «Эндьюранс» неспешно вздымалась и опускалась на волнах открытого моря, Блэкборо, согнувшись в три погибели, прятался за штормовками в шкафчике Бэйквелла. К счастью, на палубе хватало работы, и большинство матросов из носового кубрика были заняты, поэтому Бэйквелл мог иногда заглядывать к Блэкборо, принося ему еду и воду.

Следующим утром трое заговорщиков решили, что настало время признаться, поскольку корабль уже слишком далеко отошел от земли, чтобы возвращаться. Поэтому Блэкборо, уже начинавший страдать от судорог, переместился в шкафчик кочегара Эрнеста Холнесса, который вскоре должен был вернуться с дежурства. Холнесс пришел и, открыв свой шкафчик и увидев две ноги, торчащие из-под его штормовок, в ужасе помчался обратно на квартердек. Там он нашел дежурившего в тот момент Уайлда и рассказал ему о своей находке. Уайлд тут отправился в кубрик и вытащил Блэкборо из шкафчика. Все это случилось до прихода Шеклтона.

Мало кого на свете можно назвать более зловещим, чем Эрнест Шеклтон, когда тот впадал в ярость. И вот теперь, огромный и широкоплечий, нависая над побелевшим от страха беднягой Блэкборо, он безжалостно бранил молодого валлийского безбилетника. Блэкборо пришел в ужас. Бэйквелл, Хоу и Маклеод только беспомощно наблюдали — они не ожидали такого приступа гнева от Шеклтона. Но вдруг, на пике своей тирады, Шеклтон резко остановился, склонился над Блэкборо и рявкнул: «И наконец, если у нас закончится еда и нужно будет кого-то съесть, то ты будешь первым. Все понял?»

Круглое мальчишеское лицо Блэкборо медленно расплылось в улыбке, и он кивнул. Шеклтон повернулся к Уорсли и велел ему отправить Блэкборо в помощь Грину на кухне.

«Эндьюранс» прибыла на китобойную базу Грютвикен в Южной Георгии 5 ноября 1914 года. Там экипаж ждали печальные новости. Ледовая обстановка в море Уэдделла никогда не была спокойной, но сейчас ни один норвежский шкипер, работающий в этом районе, не мог вспомнить ничего более ужасного. Некоторые говорили, что преодолеть эти льды невозможно, а кто-то даже пытался отговорить Шеклтона от попыток до конца сезона. Шеклтон принял решение остаться в Южной Георгии на какое-то время в надежде, что ситуация улучшится.

Китобои особенно интересовались этой экспедицией. Опираясь на свой личный опыт и знание здешних морей, они прекрасно понимали, с какими проблемами столкнется Шеклтон. Кроме того, прибытие «Эндьюранс» стало настоящим событием в Южной Георгии; обычно в этом самом южном уголке цивилизации ничего особенного не происходило. На борту корабля устроили несколько вечеринок. Китобои ответили тем же, но уже на суше.

Большая часть команды любила проводить время в гостях у Фритьофа Якобсена — управляющего китобойной станцией Грютвикен. А Шеклтон даже преодолел пятнадцать миль до Стромнесса, чтобы погостить у Антона Андерсена, руководившего местным заводом в период межсезонья.

Пока Шеклтон находился в Стромнессе, директор завода Торальф Сорль вернулся из отпуска, проведенного в Норвегии. Это был человек тридцати восьми лет, мощного телосложения, с темными волосами и красивыми усами с франтовато закрученными кончиками. За долгие годы морских путешествий Сорль стал, наверное, лучшим гарпунщиком норвежского флота. К тому же он обладал глубокими знаниями в полярной навигации. В течение следующего месяца, опираясь на опыт Сорля и других местных капитанов, Шеклтону удалось воспроизвести общую картину перемещения льдов моря Уэдделла. Вот что он смог выяснить: море Уэдделла, своими очертаниями напоминающее круг, с трех сторон окружено землей: Арктическим континентом, Антарктическим полуостровом и Южными Сандвичевыми островами. Из-за такого расположения защищенная с трех сторон землей большая часть льда, формировавшегося в море Уэдделла, оставалась там же и не выходила в океан, где он должен был растаять. Из-за того что ветры в этом месте по антарктическим стандартам были довольно слабыми и не могли вынести лед в океан, новый лед формировался здесь на протяжении всего года, даже летом. Наконец, преобладающие потоки ветра сбивали льдины в огромный полукруг, сильно прижимая их к заливу Антарктического полуострова с западной части моря.

Однако пунктом назначения команды «Эндьюранс» был залив Вахсела, то есть почти противоположный берег. Поэтому оставалась надежда, что преобладающими ветрами и течением лед унесет именно от этой части побережья, и, если повезет, они успеют проскочить позади самых ужасных льдов этого подветренного берега.

Шеклтон решил пойти в обход зловещих ледяных масс — по северо-восточному периметру моря Уэдделла. Он рассчитывал, что судно подплывет к заливу Вахсела в то время, когда возле него уже не будет льда.

Момент отплытия всё оттягивали и в результате прождали до 4 декабря, надеясь, что корабль с припасами для китобойной станции привезет им последнюю почту из дома. Но он так и не появился к назначенному сроку. Поэтому ровно в восемь сорок пять утра 5 декабря 1914 года «Эндьюранс» подняла якорь и медленно продолжила свой путь, уходя из Камберлендского залива. Когда она прошла точку Барффа, прозвучала команда «Поднять паруса!». Косой, главный и передние паруса были подняты, затем прямо под освежающим северо-западным ветром закрепили верхние паруса. Сырая, невероятная смесь дождя и снега затянула весь горизонт над свинцовым морем. Шеклтон приказал Уорсли держать курс восточнее, к Сандвичевым островам. Между тем через два часа после того, как судно отчалило, прибыл корабль с припасами и почтой на борту.

«Эндьюранс» обошла вокруг побережья Южной Георгии. Со стороны корабль представлял собой ужасающее зрелище. Шестьдесят девять задиристых хаски расположились в передней части судна, на середине палубы было набросано несколько тонн угля, а наверху, у такелажа, лежала тонна китового мяса для собак, из которого постоянно сочилась кровь, забрызгивавшая палубу и сводившая собак с ума от постоянного предчувствия, что вот-вот рядом упадет кусочек мяса.

Первой землей на пути экспедиции был остров Сондерс, входящий в группу Южных Сандвичевых островов; 8 декабря в шесть часов вечера «Эндьюранс» прошла между ним и вулканом Кандлмас. Здесь она впервые столкнулась с врагом.

Это оказался небольшой кусок льда, занесенный сюда слабым течением, и корабль без трудностей обогнул его. Но два часа спустя он столкнулся с огромной глыбой пакового льда, толщина которого составляла несколько футов, а длина — добрых полмили. За ним была чистая вода, но все понимали: идти вперед на эту огромную льдину очень опасно.

Больше двенадцати часов они обходили ее, пока наконец к девяти часам следующего утра не нашли безопасный проход и не двинулись вперед на очень маленькой скорости. Несколько раз «Эндьюранс» ударялась носом о плавучие льды, но эти столкновения не нанесли ей никакого ущерба.

Как и большинство членов экипажа, Уорсли никогда раньше не видел полярных льдов и был поражен их великолепием. Особенно его восхитило, как поднимаются и опускаются эти гигантские глыбы.

Они миновали несколько очень больших айсбергов. Некоторые из них были размером с квадратную милю. Перед экипажем открывался восхитительный вид: неспешно приближаясь к айсбергам, льдины ударялись и вздымались высоко в небо. Это напоминало волны прибоя, с грохотом ударяющиеся и разбивающиеся о скалы. От этих ударов во многих айсбергах образовались ледяные пещеры. Каждая новая волна, разбивавшая лед, издавала глубокий грохочущий звук, заполняя собой эти голубоватые пещеры. Море омывало величаво колыхавшиеся глыбы, издавая ритмичные рокочущие хриплые звуки, накрывая волнами отвесные возвышения айсберга.

Два дня они плыли на восток, обходя границы паковых льдов, пока наконец в полночь 11 декабря не повернули на юг к заливу Вахсела.

«Эндьюранс» продолжала путь сквозь льды на протяжении почти двух следующих недель, но ее движение не было равномерным. Часто она едва продвигалась вперед, а иногда и вовсе останавливалась, чтобы переждать, пока льды не станут менее плотными.

В открытом море корабль развивал скорость десять-одиннадцать узлов без помощи парусов и спокойно проплывал двести миль в день. Но к полуночи 24 декабря его среднесуточная скорость составляла менее тридцати миль.

Перед отъездом из Южной Георгии Шеклтон рассчитал, что они смогут достичь берега уже к концу декабря. Но все складывалось иначе: корабль еще даже не пересек Южный полярный круг, хотя календарное лето там уже началось. Теперь на протяжении двадцати четырех часов в сутки светило солнце. Лишь ненадолго около полуночи оно исчезало, оставляя все вокруг погруженным в продолжительный великолепный сумрак. Часто в это время члены экипажа наблюдали такое феноменальное явление, как «ледяной дождь», вызванный тем, что капли дождя, замерзая прямо в воздухе, опускались на землю уже в виде льдинок. Все это делало пейзаж сказочным: миллионы изящных тонких кристалликов, похожих на маленькие иголочки, с волшебным блеском опускались на землю, пронизывая сумеречный воздух.

И хотя лед вокруг казался бескрайним, он был наполнен жизнью. Сайдяные, горбатые и огромные белые киты, порой достигавшие нескольких сотен футов в длину, выныривали на поверхность моря и резвились в открытой воде между льдинами. Встречались и косатки, которые высовывали свои страшные заостренные носы на обледеневшую поверхность, высматривая в воде добычу. Над ними летали гигантские альбатросы, несколько видов буревестников, глупышей и крачек. На самом льду вальяжно возлежали крабоядные тюлени и тюлени Уэдделла.

Кроме того, здесь часто встречались пингвины. Строгие, заносчивые императорские пингвины высокомерно наблюдали за проплывающим мимо кораблем. А вот в маленьких пингвинах Адели не было ничего высокомерного. Они были настолько дружелюбными, что, завидев корабль, плюхались на животики и катились, как на санях, быстро перебирая лапками. При этом они издавали хриплые звуки, похожие на «кларк! кларк!» — особенно четко различимые, когда у штурвала стоял худой и молчаливый шотландский биолог по имени Роберт Кларк.

Несмотря на медленный прогресс, Рождество отмечали с большой радостью. Офицерскую кают-компанию украсили флагами, к праздничному ужину подали суп, сельдь, тушеную зайчатину, сливовый пудинг и конфеты со стаутом и ромом. После этого все дружно пели хором, а Хасси играл на однострунной скрипке, которую смастерил сам. Тем же вечером, незадолго перед сном, Гринстрит записал свои впечатления о прошедшем дне. Вступление заканчивалось словами: «Вот и миновало очередное Рождество. Интересно, как и в каких условиях мы проведем следующее. Температура — тридцать градусов».

Он наверняка ужаснулся бы, получив ответ на свой вопрос.

Новый 1915 год принес изменения в характере льдов. Иногда корабль со всех сторон оказывался зажат старыми плотными бугристыми льдинами. Но все чаще и чаще на его пути встречались лишь тонкие молодые льдинки, которые он легко преодолевал, практически не останавливаясь.

Девятого января в половине двенадцатого утра они проходили мимо настолько красивого айсберга, что даже решили дать ему имя — айсберг Защиты. Он возвышался над морской гладью на сто пятьдесят футов, что было в два раза выше главной мачты «Эндьюранс». Решившись вплотную подплыть к айсбергу, участники экспедиции сквозь толщу воды цвета индиго смогли разглядеть, что он уходит вниз еще как минимум на сорок футов ниже киля судна, становясь все более синим и исчезая в глубине. Уорсли даже предположил, что под водой он может достигать целой тысячи футов. А сразу за айсбергом почти до горизонта простирался темный, рокочущий, свободный ото льда океан.

Уорсли произнес: «Наверное, мы чувствуем такую же радость, как Бальбоа, когда пробрался сквозь леса возле Дарьенского [Панамского] перешейка и увидел Тихий океан».

Слегка изменив курс к юго-востоку, корабль на полной скорости на всех парусах беззаботно проплыл 100 миль по открытой воде, сопровождаемый игривыми китами. В пять часов вечера 10 января люди увидели землю, которую Шеклтон назвал берегом Кэйрда в честь главного спонсора экспедиции. К полуночи они уже плыли на запад всего в пятистах футах от тысячефутовых ледяных утесов, единогласно названных «барьером».

«Эндьюранс» находилась примерно в четырехстах милях к северо-востоку от залива Вахсела, и Шеклтон продолжал держать курс в этом направлении. Пять дней они двигались вдоль барьера с завидной легкостью, и к 15 января уже были в двухстах милях от залива Вахсела.

Шестнадцатого января около восьми часов утра со смотровой площадки на мачте матросы заметили большую глыбу льда, лежавшую на пути корабля. Приблизившись к ней примерно в половине девятого, все увидели, что ей мешали двигаться огромные айсберги, застрявшие на мелководье. Убрав паруса, корабль пошел вдоль глыбы на одном пару в поисках подходящего прохода, но не смог найти его. Ближе к полудню подул резкий холодный ветер с востоко-юго-востока, а к середине дня стало понятно, что надвигается буря. В восемь вечера, когда уже было ясно, что все попытки двигаться дальше ни к чему не приведут, судно укрылось от ветра у подножия большого айсберга.

Наступило 17 января, но буря только усилилась. Несмотря на то что небо было чистым и синим, ветер поднимал снизу в воздух плотные клубы снега, застилавшие все вокруг. «Эндьюранс» маневрировала вперед и назад, прячась от стихии за айсбергом.

Буря начала успокаиваться 18 января около шести утра. Экипажу наконец удалось поднять главный парус, и люди продолжили медленно двигаться на юг. Основную часть пакового льда унесло на юго-запад, а оставшийся угодил в ловушку у айсбергов. Они проплыли около десяти миль, пока в три часа дня снова не столкнулись с огромным массивом паковых льдов, тянувшимся на северо-запад от барьера так далеко, насколько было видно, уходя за горизонт. Но прямо по курсу виднелась темная полоска так называемого водяного неба, свидетельствовавшая о том, что где-то поблизости есть чистая вода. Было решено плыть сквозь лед, и в пять часов вечера «Эндьюранс» продолжила путь.

Практически сразу все поняли, что перед ними совершенно другой лед, не такой, какой встречался раньше. Толстые, но очень мягкие плавучие льдины состояли в основном из снега. Они плавали среди мягкой шуги, состоявшей из мелких льдин и крупных комьев снега. Вся эта масса, словно пудинг, колыхалась со всех сторон вокруг корабля.

В семь часов вечера Гринстрит повел «Эндьюранс» между двумя огромными льдинами к открытой воде. На половине пути судно увязло в плотном скоплении ледяных обломков, а большая плавучая льдина оказалась позади него, перекрыв проход. Даже притом, что моторы работали в полную силу, потребовалось два часа, чтобы выбраться из ловушки и продвинуться вперед. То, что сначала показалось обычным делом, позже было сформулировано в дневнике Уорсли так: «Из-за этого нам пришлось какое-то время дрейфовать с мыслями о том, откроется ли вообще проход и когда усилится северо-восточный ветер».

Двадцать четвертого января, спустя шесть холодных пасмурных дней, буря утихла. К этому времени «Эндьюранс» со всех сторон плотно окружили большие льдины. Они находились повсюду, куда простирался взгляд.

Уорсли написал в своем дневнике: «Нам нужно набраться терпения, пока не придет буря с южной стороны или пока льды не расступятся перед нами по собственному желанию.

Но буря с юга так и не пришла, а лед не захотел расходиться. В полночь 24 января примерно в пятидесяти ярдах перед судном во льдах появилась трещина шириной около пятнадцати футов. К утру она расширилась почти до четверти мили. На полном ходу, на всех парусах “Эндьюранс” попыталась пройти к ней. Три часа она налегала всей своей мощью на лед, но не продвинулась ни на йоту.

Корабль был окружен. Как выразился баталер Орд-Лис, “застыли, как миндаль в плитке шоколада”».

 

Глава 4

То, что произошло, вполне объяснимо. Северная буря пригнала весь лед моря Уэдделла к земле, и ни одна сила на свете не смогла бы сдвинуть его, кроме бури с противоположной стороны. Но вместо южной бури дули лишь небольшие ветра. В своем дневнике Уорсли описывает, как они ждали бурю, которая так и не пришла: «Легкий юго-западный бриз… Восточный бриз… Тихий юго-западный бриз… Легкий и спокойный ветер… Легкий западный бриз…»

Это был их шанс, безумная надежда. Сильная северная буря, а затем тихий холод.

Люди, находившиеся на борту «Эндьюранс», не сразу осознали, что окружены. Это напоминало медленно нараставшее смирение, плохой сон, от которого нельзя пробудиться. Каждый день они с тревогой наблюдали за льдом, но ничего не менялось.

Все это, конечно же, нашло отражение в их дневниках.

Старый суровый плотник Макниш 24 января, после того как закончилась буря, написал: «Все еще стоим, и никаких намеков на возможность прохода. Давление становится сильнее, и, если мы не выберемся в ближайшее время, я сильно сомневаюсь, что мы вообще отсюда уплывем…»

Двадцать пятого: «Все еще стоим. Попробовали разрезать лед, чтобы освободить корабль, но это не помогло».

Двадцать шестого: «Все еще стоим. Вода перед нами слегка разошлась, но льдина, в которой мы застряли, так же крепка, как и раньше».

Двадцать седьмого: «Все еще стоим. Снова попробовали разбить лед… безуспешно».

Двадцать восьмого: «Температура — шесть градусов. Очень холодно. Все еще стоим, незаметно никаких изменений».

Двадцать девятого: «Все еще стоим… никаких изменений».

Тридцатого: «Все еще стоим…»

Тридцать первого: «Все еще стоим…»

Как бы то ни было, на корабле продолжались постоянные дежурства, и все работало в соответствии с заведенным порядком. А 31 января они впервые попробовали связаться с землей по радио. Это устройство работало на аккумуляторе, а получать и передавать по нему сообщения можно было только посредством азбуки Морзе. Изначально его планировалось использовать для сверки времени хронометров и получения новостей с Фолклендских островов первого числа каждого месяца. Сейчас экспедиция находилась от них на расстоянии в тысячу шестьсот пятьдесят миль.

Штурман Хьюберт Хадсон и молодой физик с академическим образованием Реджинальд Джеймс сделали все, что было в их силах, для увеличения дальности приема сигнала. Добавив еще сто восемьдесят футов провода к антенне, они спаяли их, чтобы улучшить качество связи.

Следующим утром в три часа двадцать минут несколько человек собрались у радиоприемника в офицерской кают-компании. Больше часа они суетились, пытаясь настроить его, но, как и ожидалось, ничего, кроме помех, не услышали. На самом деле к радио не проявляли должного интереса по двум причинам: на тот момент оно представляло собой экзотическое нововведение и многие считали, что оно не способно работать. В 1914 году радиодело находилось на начальной ступени развития, по крайней мере это касалось радиопередачи на дальние расстояния. Никто на борту «Эндьюранс» не ждал от него многого, поэтому, когда общие ожидания подтвердились, никто не удивился и не расстроился. Если бы у них был передатчик, который мог отправить сигнал об их местонахождении и произошедшем бедствии, отношение команды к изобретению наверняка кардинально изменилось бы.

В начале февраля, когда трещины во льду начали появляться сравнительно недалеко от судна, экипаж снова предпринял две-три попытки высвободить корабль. Но опять безрезультатно. Затем, 14 февраля, на расстоянии четверти мили от судна во льдах образовалось значительное разводье. На борту срочно заработали котлы, и всем членам экипажа было приказано выйти на лед с пилами, кирками, ломами, ледорубами и любыми другими инструментами, чтобы расколоть лед и проложить путь к воде.

«Эндьюранс» оказалась в окружении молодых льдин толщиной один-два фута, которые люди без устали отгоняли в стороны, чтобы добраться до огромных плавучих льдин и раздробить их. Команда начала работать в восемь сорок утра и трудилась весь день. К полуночи удалось прорубить канал длиной около ста пятидесяти ярдов.

На следующий день с самого утра они продолжили свои попытки, работая еще более ожесточенно, — нужно было успеть достичь разводья до того, как оно сомкнется. Во льду прорезали щель в форме буквы «V», чтобы нос судна с большей легкостью разрезал ледяные плиты.

Корабль снова и снова натыкался на лед, выталкивая на него потоки воды, которая легко с журчанием стекала по льдинам вниз. Каждый удар откалывал очередной кусок льда, и члены экипажа тут же набрасывали на него стальные тросы. Некоторые куски весили больше двадцати тонн, и когда «Эндьюранс» на полной скорости шла назад, она увлекала их за собой, готовясь к следующему удару. Но пробить проход так и не удалось. Вокруг судна оставалось слишком много свободно плавающего льда, который тормозил стремительные атаки корабля и смягчал его удары.

В три часа дня, когда «Эндьюранс» продвинулась примерно на шестьсот ярдов до открытой воды, было решено, что такая трата угля и сил напрасна. Оставшиеся четыреста ярдов представляли собой сплошной лед толщиной от двенадцати до восемнадцати футов, и Шеклтон, теряя надежду выбраться, дал приказ отставить тщетные попытки. Но команда все еще отказывалась сдаваться и во время дежурств члены экипажа продолжали выходить на лед, пытаясь прорубить дорогу вперед. Даже тщедушный повар Чарли Грин старался быстрее закончить выпечку хлеба, чтобы присоединиться к друзьям и вместе с ними попробовать вырвать корабль из ледяного плена.

К полуночи даже самые упрямые добровольцы уже не могли отрицать безнадежность своих попыток и вернулись на борт. К их возвращению Грин приготовил горячую овсяную кашу, чтобы они восстановились после тяжелого дня. Температура воздуха была на два градуса выше нуля.

Всегда откровенный и никогда не уклонявшийся от ответов на важные вопросы Гринстрит в ту ночь выразил в своем дневнике общие чувства. Уставшей рукой, неровным почерком он написал: «В любом случае, если мы и застряли здесь на всю зиму, то можем утешать себя одной мыслью: пытаясь выбраться отсюда, мы сделали все, что в наших силах».

Их время уже было на исходе, и 17 февраля все ощутили, что конец антарктического лета близок, когда солнце, светившее до этого двадцать четыре часа в сутки в течение двух месяцев, впервые в полночь опустилось за горизонт.

Наконец, 24 февраля, Шеклтон окончательно заявил, что пора оставить попытки выбраться изо льдов — они абсолютно бессмысленны и безнадежны. Дежурства, в ходе которых следили за состоянием моря, отменили; был введен новый график, теперь уже с ночными дежурствами. Приказ Шеклтона официально подтвердил то, с чем всем уже пришлось смириться: им придется зимовать на корабле, какие бы последствия это не повлекло за собой. Уайлд, как положено, передал слова Шеклтона всему экипажу, и его сообщение встретили почти с одобрением. Прекращение постоянных наблюдений за состоянием моря радовало хотя бы тем, что можно было спокойно спать по ночам.

Впрочем, Шеклтон относился к ситуации по-другому. Его изводили мысли о том, что произошло, и о том, что еще может произойти. Сейчас, оценивая эти события, он усиленно пытался сделать правильные выводы. Если бы он высадил свою трансантарктическую экспедицию в одном из тех мест, которые они проплывали, двигаясь вдоль барьера, экипаж остался бы на берегу и следующей весной отправился бы к полюсу. Но никто не мог предвидеть ужасающую цепь событий, приведшую их к нынешнему положению: несезонные бури с севера, резкое затишье и низкие минусовые температуры.

Сейчас уже не было и речи о том, чтобы высадиться на сушу и продолжить путь вдоль континента. С того момента, как «Эндьюранс» зажало льдами, течение унесло ее почти на шестьдесят миль от залива Вахсела — дразняще короткое расстояние, как могло бы показаться. Но эти шестьдесят миль пришлось бы пройти по бугристому льду, испещренному неизвестным количеством опасных трещин с открытой водой. А ведь с собой при этом надо было взять по меньшей мере годовой запас продовольствия и оборудования, а также внушительных размеров доски для постройки каких-нибудь лачуг. И все это пришлось бы тащить на санях, запряженных отнюдь не самыми крепкими собаками, которые для этого не были достаточно натренированы. Нет, такие шестьдесят миль стали бы действительно очень и очень долгими.

Даже если бы для высадки экипажа на землю не существовало никаких препятствий, сейчас руководитель экспедиции просто не мог бросить корабль на произвол судьбы. Даже если бы судно выдержало ледяной натиск, его унесло бы ветрами, вероятно, на запад. Но как далеко? И куда? И что произошло бы весной, когда лед наконец поддался бы? Очевидно, что Шеклтон должен был оставаться на борту «Эндьюранс». Но осознание безвыходности ситуации не умаляло того, что шансы Имперской трансантарктической экспедиции на успешное завершение — и без того сомнительные — теперь стали совсем призрачными.

Чтобы не показать своего разочарования экипажу, Шеклтон бодро контролировал процесс рутинной подготовки корабля к долгой зимовке.

Собак переместили на льдины, построив им из снега и льда индивидуальные «собачьи туалеты». Всем выдали теплую одежду, и закипела работа по переезду офицеров и ученых из офицерской кают-компании на верхней палубе в более теплые каюты возле склада между палубами. Они перебрались туда в начале марта, окрестив свои новые чертоги отелем «Ритц».

Превращение «Эндьюранс» из корабля в некое подобие плавающей береговой станции ощутимо замедлило темп жизни. Теперь у команды не было практически никаких дел. По зимнему расписанию ей следовало работать только около трех часов в день, а все остальное время люди были предоставлены сами себе.

Единственным важным заданием на каждый день стало пополнение запасов мяса и жира. Мясо требовалось, чтобы прокормить людей и собак в течение зимы, а жир использовался как топливо, чтобы восполнить запасы потраченного угля.

В феврале все шло довольно легко. Льдины вокруг корабля жили своей активной жизнью. Иногда с топ-мачты можно было увидеть сразу до двухсот тюленей, и охотиться на них оказалось достаточно легко. Тюлени редко пытались убежать, если к ним не спеша подкрадывались. Как и пингвины, на льду они почти ничего не боялись, считая единственной угрозой для жизни морских леопардов и косаток.

С наступлением марта, когда дни стали короче, численность животных заметно уменьшилась, потому что тюлени и пингвины мигрировали на север, вслед за солнцем. К концу месяца лишь изредка можно было увидеть случайных одиноких тюленей, да и для этого требовался очень зоркий глаз.

Фрэнк Уорсли, которого все звали Чудило, как раз и обладал таким зорким глазом. Он стал главным дозорным, потому что его уникальное зрение позволяло ему замечать тюленей на расстоянии до трех с половиной миль от наблюдательного пункта. Чтобы лучше справляться с заданием, он принес туда специальное оборудование: телескопы, бинокли, мегафон и большой флаг, взмахами которого подавал сигналы в том направлении, где находилась жертва, или предупреждал охотников, если поблизости появлялись косатки. Как правило, в роли палача выступал маленький Фрэнк Уайлд. Следуя указаниям Уорсли, он доходил или доезжал на лыжах до лежащего тюленя и стрелял ему в голову.

Сложнее всего было дотащить животное до корабля, потому что многие весили более четырехсот фунтов. И моряки всегда старались дотащить добычу как можно быстрее, чтобы тюлень не остыл до того, как окажется на корабле. Пока его внутренности оставались теплыми, те, кто снимал с него шкуру и разделывал тушу, не боялись обморозить руки.

Тем временем физическое состояние собак начало вызывать серьезные опасения: одна за другой они заболевали и умирали. 6 апреля пришлось застрелить собаку по кличке Бристоль, доведя общее число потерь среди животных с тех пор, как они отплыли от Южной Георгии, до пятнадцати. Из шестидесяти девяти собак, взятых в поход, осталось только пятьдесят четыре, и некоторые из них тоже были больны.

Два доктора, молодой Маклин и опытный хирург Макелрой, произвели вскрытие всех умерших собак и обнаружили в желудках большинства из них огромных, до одного фута длиной, красных червей. Более того, ничего нельзя было сделать, чтобы вылечить уже заболевших животных. Глистогонное средство — одна из тех немногих вещей, которые они не взяли из Англии в экспедицию.

Потеря пятнадцати собак была частично восполнена, пусть не качественно, но количественно, рождением двух пометов щенков. Восьмеро выжили, и вскоре стало ясно, что, мало чем отличаясь от своих родителей, они оказались намного дружелюбнее.

Старшие собаки вели себя злобно по отношению друг к другу и ведущим упряжек. Особенно их злость проявлялась при встречах с тюленями и пингвинами, с которыми они иногда сталкивались во время тренировочных заездов. Животные не были чистокровными хаски в нынешнем понимании. Больше всего эта банда короткошерстных, длинношерстных, курносых и остромордых животных походила на обычный собачий сброд. Родившись в канадской глуши, они обладали основным инстинктом — тянуть упряжку, и отличались великолепной устойчивостью к холоду. На этом список их достоинств заканчивался.

Справиться с ними помогал только один метод — демонстрация физического превосходства. В некоторых случаях одна собака могла убить другую, если никто из людей не вмешивался и не прекращал драку. Она делала это просто так, демонстрируя силу. Маклин, несмотря на природную мягкость характера, придумал особый способ, позволяющий намного эффективнее, чем ударом кнута, остановить распоясавшееся животное. Он просто сильно бил агрессивную собаку по нижней челюсти кулаком в толстой рукавице. Никакого вреда такой удар животному не наносил, зато результат всегда был одинаков: ошеломленная неожиданным ударом псина ослабляла хватку и отпускала жертву.

В начале апреля Шеклтон решил, что экспедиции нужны постоянные каюры, которые должны нести полную ответственность за собак. На эти должности были назначены Маклин, Уайлд, Макелрой, Крин, Мэрстон и Херли.

Когда собак разделили на команды и начали регулярно тренировать, все члены экипажа стали проявлять больше интереса к животным. Каждый день устраивались соревнования, участники которых боролись за звание помощника каюра. Тренировки приносили и практическую пользу: в тех редких случаях, когда удавалось убить тюленя, его тушу на упряжках довозили до корабля. Но такие случаи, к сожалению, становились действительно очень и очень редкими.

Как бы то ни было, к 10 апреля охотникам удалось заготовить около пяти тысяч фунтов мяса и тюленьего жира. Шеклтон подсчитал: этого хватит на девяносто дней, что избавит экспедицию от необходимости тратить запас консервированной и сухой пищи до середины антарктической ночи, которая уже стремительно приближалась. А при столь низких минусовых температурах можно было не волноваться о том, что мясо испортится: оно сразу же замораживалось.

На протяжении апреля солнце с каждым днем опускалось все ниже, и вместе с этим постепенно уменьшалась длительность светового дня. Казалось, лед вокруг корабля практически неподвижен. Но обследование показало, что вся его масса медленно, неумолимо, безостановочно перемещалась огромным единым пластом. В феврале, когда они только застряли, лед незаметно смещался к западу, двигаясь параллельно берегу. В начале марта он постепенно повернул на западо-северо-запад и начал дрейфовать быстрее. В апреле он повернул на северо-запад и стал двигаться со средней скоростью около двух с половиной миль в сутки. А 2 мая выяснилось, что с конца февраля, дрейфуя, они оказались в ста тридцати милях северо-западнее исходной точки. «Эндьюранс» — крошечное пятнышко, сто сорок четыре фута в длину и двадцать пять футов в ширину, — была зажата в тисках паковых льдов. Ее окружал почти один миллион квадратных миль льда, который медленно вращало по часовой стрелке неукротимыми ветрами и течением моря Уэдделла.

В начале мая солнце взошло над горизонтом в последний раз и затем медленно исчезло из виду — наступила антарктическая ночь. Это произошло не сразу; сумерки с каждым днем становились короче и темней.

Какое-то время вокруг еще царил обманчивый туманный полумрак, и на фоне горизонта четко просматривались очертания корабля. Но оценивать реальные расстояния уже было трудно. Даже лед под ногами стал каким-то странно неотчетливым, и ходить по нему теперь опасались. Можно было провалиться в невидимую глазу пустоту или наткнуться на холмик, думая, что до него еще добрая дюжина ярдов.

В скором времени даже этот легкий полумрак исчез — и люди остались одни посреди кромешной тьмы.

 

Глава 5

Во всем мире не найти места, где одиночество чувствовалось бы острее, чем там, где длится полярная ночь. Она похожа на возвращение в ледниковый период: ни тепла, ни жизни, ни движения. Только те, кому довелось ее пережить, смогут в полной мере понять, каково это — жить без солнечного света день за днем, неделю за неделей. Те, кто к этому не привык, могут совместными усилиями преодолеть ее наваждение, но кого-то она сводит с ума.

По случайному стечению обстоятельств Адриен де Жерлаш, бывший партнер Шеклтона, работавший вместе с ним над созданием «Эндьюранс», в 1899 году тоже оказался заточен во льдах моря Уэдделла на корабле «Бельжика». С наступлением антарктической ночи всю команду судна охватила меланхолия. Недели шли, а их состояние ухудшалось — сначала пришла депрессия, а за ней отчаяние. Какое-то время люди не могли практически ни на чем сконцентрироваться и даже просто поесть. Чтобы победить в себе зарождающиеся признаки безумия, они начали ходить кругами вокруг корабля. Этот маршрут стали называть прогулкой сумасшедшего.

Один человек умер из-за болезни сердца, отчасти спровоцированной необъяснимой боязнью темноты. Другой был одержим идеей о том, что вся команда хочет его убить, поэтому спал, забившись в крошечную щель на корабле. Еще один впал в истерический невроз, что сделало его на время глухонемым.

Но на борту «Эндьюранс» случаев сильной депрессии отмечено не было. Надвигающаяся полярная ночь только сблизила участников экспедиции.

Когда «Эндьюранс» отплывала из Англии, ее экипаж состоял из совершенно разных и не похожих друг на друга людей. Среди них были и преподаватели Кембриджского университета, и рыбаки из Йоркшира. Но после девяти месяцев жизни и работы бок о бок на одном судне в небольших общих помещениях люди накопили достаточно много совместных впечатлений, которые помогали сглаживать огромные различия между ними. За эти девять месяцев все на борту корабля смогли действительно очень хорошо узнать друг друга. И за редкими исключениями понравиться друг другу.

Никто больше не считал Блэкборо безбилетником. Молодой приземистый черноволосый валлиец теперь стал полноправным членом команды. Блэкборо был очень тихим и при этом находчивым человеком, активным и жизнерадостным товарищем, увлеченно помогавшим Грину на кухне.

Все знали, что биолог Бобби Кларк, суровый трудолюбивый шотландец, практически лишен чувства юмора. Но все успели убедиться в том, что он, честно выполняя свои обязанности, всегда готов помочь другим, если возникнет такая необходимость. Он волновался только в тех случаях, когда в сеть, опущенную им под лед, попадалось морское существо нового вида, предназначенное для пополнения его коллекции — образцов фауны, бережно хранившихся в банках. Однажды ребята из команды подшутили над ним, положив в одну из банок с формальдегидом немного вареных спагетти. У Кларка всегда имелся свой взгляд на вещи. Он никому никогда не рассказывал ничего о личной жизни.

Высокий Том Крин был таким, каким и казался, — неуклюжим моряком, прямым и бестактным, изъяснявшимся грубым матросским языком. Он отличался не самым приятным характером, но прекрасно знал море и свою работу, за что окружающие его искренне уважали. Шеклтону нравился Крин. Ему импонировала готовность этого ирландца работать. Для Шеклтона много значила хорошая дисциплина, а Крин, прослуживший несколько лет в Королевском флоте, считал, что приказы нужно выполнять беспрекословно. К тому же Крин, бывало, просто льстил Шеклтону.

Что касается повара Чарли Грина, то многим казалось, что он слегка чокнутый или глуповатый — из-за его неорганизованности и забывчивости. Его называли Шеф или Печенье, а иногда Печеные Яички — за высокий, писклявый голос. Он и правда когда-то давно в результате несчастного случая потерял одно яичко. Внешне все посмеивались над ним, но в глубине души уважали и любили. Мало кто был настолько сознательным, как Грин. Пока остальные работали лишь три часа в день, он с утра до ночи трудился на кухне.

Над ним часто подшучивали, как это обычно бывает с корабельными поварами, у него в запасе всегда имелись и свои шутки. Два или три раза, на дни рождения членов команды, он готовил праздничные торты. Они были самым изысканным способом покрыты соблазнительной глазурью. Но один оказался воздушным шариком, а второй — куском дерева.

Штурман Хадсон тоже был очень необычным человеком. Хорошим, но немного скучным; он носил прозвище Будда, которое получил в Южной Георгии после одного забавного инцидента. Его убедили, что на берегу устраивается костюмированная вечеринка… Любой человек, который бывал в Южной Георгии, видел ее ледники и массивные горы, ощущал смрад, исходящий от китовых кишок, гниющих в порту, не поверил бы, что там могли устраивать нечто подобное — но Хадсон поверил. Сняв с него почти всю одежду, беднягу завернули в простыни. К голове липкой лентой, закрепленной под подбородком, приладили крышку от чайника. В таком виде Хадсона вывели на берег. Дрожа от сильных порывов ледяного ветра, он дошел до дома управляющего китобойной фабрикой, где якобы проходила вечеринка. Но, войдя внутрь, Хадсон обнаружил, что только он один пришел в маскарадном костюме.

Когда речь заходила о подобных шутках, ответственным за это почти наверняка можно было назвать метеоролога Леонарда Хасси. Худой парень невысокого роста — в то время ему было чуть больше двадцати, — стал всеобщим любимцем благодаря своему неисчерпаемому чувству юмора. Он обожал отпускать острые шуточки в адрес окружающих, но легко мог подшутить и над собой; никогда не терял присутствия духа и хорошего настроения. Еще его любили за то, что он играл на банджо и всегда был рад аккомпанировать, если кто-то хотел спеть. От имени Хасси образовали несколько прозвищ: Хассберт, Хассберд и просто Хасс.

Макелроя, одного из врачей, многие считали мировым парнем. Он был немного старше остальных и выделялся среди них красотой и аристократизмом. Всем очень нравилось слушать его истории о своей жизни. Иногда Макелрой бывал слишком саркастичен, но окружающим это нравилось. Такая манера поведения подходила его космополитичной натуре, и в его словах никогда не чувствовалось ни капли злобы. На судне его окрестили Миком.

Художник Джордж Мэрстон как натура творческая легко поддавался перепадам настроения. Он единственный проявлял внешние признаки беспокойства о будущем в те дни, когда большинство членов экипажа еще верили, что все наладится. Каждый раз, когда Мэрстон пребывал не в лучшем расположении духа, он любил подолгу вспоминать о своей жене и детях. Шеклтону Мэрстон явно не нравился, и его антипатия со временем только росла. Эта был один из необъяснимых случаев тех самых тонких человеческих взаимоотношений. Возможно, дело было в чувстве вины, постоянно испытываемой Мэрстоном. К тому же Шеклтон боялся, что панические настроения художника передадутся остальным членам команды. Но, несмотря на изменчивость настроения и то, что он не всегда стремился принимать участие в общей работе, почти все любили Мэрстона.

В группе «рабочих рук», матросов и кочегаров, заметно выделялся один человек — Джон Винсент, молодой амбициозный задира. Крепко сложенный, небольшого роста, он был намного сильнее остальных матросов и, пользуясь этим, старался всячески запугать своих товарищей. Он настаивал, чтобы ему первому подавали еду, поскольку хотел выбирать лучшие порции и куски. Если подавали грог, он всегда выпивал больше положенного. Мало сказать, что другим матросам он просто не нравился — его не очень-то уважали и за работу на корабле. Винсент служил на флоте, но в основном на простых траулерах в Северном море. В отличие от Бэйквелла и Маклеода, ходивших под прямыми парусами, больше Винсент не имел никакого серьезного морского опыта. Как бы то ни было, он загорелся идеей получить вакантную должность боцмана, и лучшим способом для достижения цели счел демонстрацию своей способности к тирании. Спустя какое-то время окружающим это надоело, и тогда Хоу, приятный, спокойный и очень способный молодой человек, доложил о происходящем Шеклтону. Шеклтон тут же послал за Винсентом. Неизвестно, что именно сказал Шеклтон, но отношение Винсента к людям после этого разговора изменилось в лучшую сторону.

Примечательно, что у команды больше не осталось разногласий, особенно после наступления антарктической ночи. Давящая темнота и непредсказуемая погода ограничивали попытки любых передвижений вокруг корабля. У людей было мало работы, и постоянное совместное времяпрепровождение их очень сблизило. Вместо того чтобы действовать друг другу на нервы, вся команда сплотилась.

Однажды в начале зимы Джордж Мэрстон и Фрэнк Уайлд решили подстричь друг друга. Недолго думая, они полностью сбрили волосы с помощью найденной на корабле машинки для стрижки волос. К следующему вечеру вся команда заразилась их примером. Все, включая Шеклтона, сбрили волосы почти под ноль.

За этим последовало много шуток. Вечером Уайлд пришел на ужин, спрятав лицо в воротнике свитера так, что оттуда торчала только бритая макушка, на которой Мэрстон нарисовал то, чему Гринстрит дал меткое название имбецил Джонни.

Следующей ночью Чудилу Уорсли вызвали на импровизированный суд за то, что он «ограбил пресвитерианскую церковь, похитив из сумки с пожертвованиями брючную пуговицу, чтобы использовать ее в гадких и постыдных целях». Дело велось долго и беспорядочно. Уайлд был судьей, Джеймс — обвинителем, а Орд-Лис — защитником. Гринстрит и Макелрой давали свидетельские показания со стороны обвинения, но, когда Уорсли пообещал угостить судью выпивкой по окончании заседания, Уайлд попросил присяжных признать подсудимого невиновным. Однако в финале первого же тайного голосования Уорсли признали виновным.

Помимо этих спонтанных забавных случаев на корабле существовали общие ритуалы и традиции. Например, по субботам вечером, когда каждый член экипажа получал свою порцию грога, обязательно звучал тост «За наших милых дам и жен», и все тут же хором добавляли: «И пусть они никогда не встретятся».

Субботними вечерами они лежали на койках и делали записи в дневниках под музыку из фонографа с рукояткой. Но из-за нехватки граммофонных игл это удовольствие обычно длилось не больше двух часов. В Англии при подготовке экспедиции заказали пять тысяч игл, но Уайлд не уточнил значение слова «граммофон». Только после выхода в море баталер Орд-Лис обнаружил, что у них оказалось пять тысяч швейных игл и только одна небольшая упаковка граммофонных.

Каждый месяц фотограф Фрэнк Херли собирал всех для участия в особом ритуале под названием ламповая беседа. Так назывались его лекции о тех местах, которые он посетил во время экспедиций по Австралии и Новой Зеландии вместе с Моусоном. Каждая лекция сопровождалась слайдами, из которых самым любимым у команды был «Взгляд украдкой на Яве» — покачивающиеся кроны пальм и местные девушки — аборигенки.

В такие ночи «Ритц» становился очень уютным местом. Изначально это была грузовая зона под главной палубой и каютами в передней части корабля. Затем люди поменялись местами с вещами со склада, которые перенесли в офицерскую кают-компанию. Это помещение, около тридцати пяти футов длиной и двадцати пяти футов шириной, Макниш разделил на индивидуальные спальные зоны для ученых и офицеров. В центре стоял длинный стол, над ним висела парафиновая лампа. Здесь они ели, вели дневники, играли в карты и читали. В одном углу оборудовали угольную печь, с помощью которой поддерживали комфортную температуру. А толстые стены «Эндьюранс» сохраняли тепло.

Тем временем снаружи погода стремительно ухудшалась. В конце мая температура понизилась, перейдя за нулевую отметку, — и держалась на минусовых значениях. Всю первую половину июня приборы показывали одну и ту же среднюю температуру — семнадцать градусов ниже нуля. Зато с палубы «Эндьюранс» открывался невероятно красивый вид. В безоблачную погоду на небе появлялась луна. Описывая на звездном небе большой круг, она освещала льдины мягким бледным сиянием. В другие дни воображение членов экипажа поражала удивительная картина aurora australis — антарктического подобия северного сияния. Неописуемые по красоте вспышки зеленого, голубого и серебряного цветов поднимались из-за горизонта в иссиня-черное небо, мерцая переливающимися бликами, которые эффектно отражались от ледяной поверхности. Если не считать нараставшего мороза, погода оставалась удивительно спокойной, не было никаких бурь.

К середине июня, самой тяжелой части зимы, Фрэнк Херли решил похвастаться и доказать всем, что его упряжка — самая быстрая в собачьих «бегах». Даже в полдень, когда решили провести соревнование, было так темно, что зрители не могли увидеть финиш. Победила команда Уайлда, но Херли тут же нашел объяснение своему поражению: это произошло только потому, что собаки конкурента везли меньший вес, чем его собаки. Он жаждал реванша и выиграл. Но случилось это, когда на очередном повороте с повозки Уайлда упал Шеклтон, ехавший в качестве пассажира, и Уайлд был попросту дисквалифицирован.

Следующей ночью скрытный Макелрой показал всем пару игральных костей, найденную им среди своих вещей. Сначала он сыграл с Гринстритом на то, кто кому купит шампанское по возвращении домой. Гринстрит проиграл. К этому времени к столу в «Ритце» уже начали подтягиваться любопытствующие. Весь вечер они развлекались, бросая кости и заключая всевозможные пари. Уайлд был обязан угощать всех обедом, сам Макелрой проиграл и должен был покупать билеты в театр, Херли оплачивал всем ужин после театра, а бережливый геолог «Джок» Уорди — такси до дома.

День середины зимы, 22 июня, отмечали по-особенному. «Ритц» украсили флагами, а Херли построил некое подобие сцены, освещенной газовыми лампами. Все собрались на торжество к восьми часам вечера.

Шеклтон в роли председателя объявлял участников. Баталер Орд-Лис был одет как методистский священник «Пузырящейся любви». Обращаясь к своим слушателям, он выступил с «проповедью» о расплате за грехи. Джеймс, в роли господина профессора фон Шопенбаума, произнес многословную речь «О калориях». Маклин пылко прочел стихотворение собственного сочинения о некоем капитане Эно, мореплавателе бурного темперамента, который, судя по всему, был не кем иным, как искрометным Уорсли.

Гринстрит по свежим следам так описывал прошедший вечер в своем дневнике: «Больше всего я смеялся над тем, как Керр, одетый бродягой, пел песню о тореадоре Спагони. Он начал петь на несколько тонов выше и, несмотря на отчаянный шепот своего аккомпаниатора Хасси «Ниже! Ниже!», игравшего значительно ниже, продолжал петь в том же духе, пока оба не потеряли нить мелодии. Когда дошла очередь до слова «Спагони», он его забыл, и получилось что-то вроде «тореадор Стуберски». К тому же Керр совершенно забыл припев, и вышло просто «Смерть ему, смерть ему, смерть ему!». Это было очень смешно, и мы хохотали до слез. Макелрой предстал перед нами в наряде испанской девушки. Танцуя фламенко, эта красотка выглядела очень зловеще — в платье с глубоким декольте и высоким, то и дело распахивавшимся разрезом, под которым виднелась над чулком голая нога».

Мэрстон пел, Уайлд читал «Крушение Геспера», Хадсон был девушкой-метиской, Гринстрит — красноносым пьяницей, а Рикенсон — лондонской проституткой.

Вечер завершился ближе к полуночи холодным ужином и тостами. Затем все пели «Боже, храни короля».

Итак, прошла половина зимы.

 

Глава 6

Все начинали думать о весне, возвращении солнца и долгожданном потеплении, предвкушая тот момент, когда «Эндьюранс» наконец сможет выбраться из ледяной тюрьмы и направится к заливу Вахсела.

Впервые звук напирающих льдов они услышали в конце июня. Это было двадцать восьмого числа. Уорсли написал в своем дневнике: «Временами ночью раздается далекий, глубокий, гудящий звук — иногда превращающийся в немного зловещий протяжный скрипучий стон. Он начинается постепенно, но резко обрывается. Лучше всего его слышно на расстоянии — чем больше расстояние, тем отчетливее звук».

Девятого июля показания барометра начали падать, очень и очень медленно. Пять дней подряд они медленно снижались: 29,79… 29,61… 29,48… 29,39… 29,25…

Утром 14 июля данные резко изменились, и барометр показал 28,88. Зловещий мрак наступил в полдень. Ветер, сперва несильный, подул на юго-запад. Примерно в семь часов вечера пошел снег.

К двум часам ночи весь корабль начал вибрировать, ветер пронзительно свистел в тросах такелажа, пролетая со скоростью не менее семидесяти миль в час. Снег был похож на песчаную бурю, поднимавшуюся с полюса. Ничто не могло задержать его, несмотря на то что люди укрыли брезентом все люки, пытаясь таким образом загерметизировать их. К полудню корабль уже наполовину исчез под снегом. Приборы зафиксировали тридцать четыре градуса ниже нуля.

Шеклтон приказал никому не отходить дальше собачьих будок, находившихся в метре от корабля. Тем, кто кормил собак, приходилось все расстояние до них проползать на коленях, чтобы не быть унесенными ветром. Стоило только сойти с корабля — и буквально через пару минут ослепляющий, удушающий снег забивал глаза и рты.

С подветренной стороны «Эндьюранс» ветер разрушал лед, оставляя в нем каналы и борозды. С наветренной стороны образовались огромные сугробы высотой не менее четырнадцати футов и общим весом около ста тонн. Льдины с этой стороны корабля прогибались и под таким громадным весом, и под тяжестью груженого судна. Видно было, как они опускались под воду.

На следующий день температура упала до тридцати пяти градусов мороза, и каждой собаке дали полфунта жира, чтобы помочь бороться с холодом. После завтрака Шеклтон приказал всем выйти на лед и попытаться очистить от снега льдины по левому борту. Лед под собачьими будками начал опасно прогибаться. Шеклтон боялся, что он может проломиться — и все собаки утонут.

Всю ночь бушевала снежная буря, но 16 июля снегопад стал стихать, и к утру показалось чистое небо. В слабом свечении луны люди отчетливо увидели новые ледяные хребты, образовавшиеся под давлением паковых льдов и окружившие корабль со всех сторон. Похожие на живые изгороди, отделявшие друг от друга разные участки льда, они преграждали дорогу дрейфующим сугробам и снежным массам. Но, так или иначе, завывавший ветер очистил поверхность льда до зеркального блеска, сделав ее идеально гладкой и отполированной.

До начала шторма лед вокруг корабля представлял собой единую массу, но сейчас она разламывалась на куски, и с северной стороны появилась открытая вода. В такой ситуации давление было неизбежным. Лед коробился и ломался, образуя десятки миллионов новых поверхностей, каждая из которых находилась во власти ветра и могла двигаться совершенно отдельно от других. Паковые льды могли дрейфовать, повинуясь ветру и передавая чудовищные импульсы по всем прилегающим льдам. Такой процесс называется давлением, и началось оно 21 июля. Но сам корабль, находившийся в центре толстой плотной льдины, пока еще был в безопасности. Вокруг раздавались звуки дрейфовавших на юг и юго-запад паковых льдов.

Шум продолжался всю ночь, вплоть до следующего утра. После обеда Уорсли решил разведать обстановку. Надев вязаную шапку, куртку, он взобрался по лестнице и в ту же минуту вернулся с новостями о том, что их льдина треснула. Весь экипаж, схватив плащи и шапки, выбежал на палубу. Трещина примерно два фута шириной шла от внешнего края плавучей льдины, где, повинуясь чудовищному давлению, одна глыба льда наползла на другую. Заканчивалась она примерно в сорока ярдах от «Эндьюранс». Все сани тут же подняли на борт и установили ночное дежурство.

Казалось, разлом неминуем. Они прождали весь день, целую ночь и следующий день. Однако ничего не произошло. Вокруг постоянно слышались звуки давления, иногда чувствовалось, как сотрясается лед, но «Эндьюранс» по-прежнему находилась в центре огромной ледяной плиты. Трещина постепенно начала замерзать, и так как дни проходили без особых изменений, острота постоянного ожидания со временем притупилась. Дежурства были отменены, собачьи тренировки, наоборот, постепенно возобновились.

Каждый раз, когда упряжки выходили на лед, они сталкивались с невиданным доселе проявлением силы. Днем 26 июля Гринстрит отправился на небольшой забег с командой Уайлда. Увидев движущиеся массы льда, они остановились посмотреть. На их глазах цельная голубовато-зеленая льдина толщиной не менее девяти футов натолкнулась на соседнюю, и вместе они поднялись вверх так легко, словно это были два кусочка пробкового дерева.

По возвращении на корабль Гринстрит записал в своем дневнике: «Нам очень повезет, если наш корабль не испытает аналогичного давления, потому что я сомневаюсь, что какое-либо судно способно выдержать давление, с легкостью поднимающие такие льдины».

Всех остальных членов экипажа чувство безопасности покинуло так же быстро. После ужина в «Ритце» наступила мрачная тишина. В полдень всех немного обрадовало появление солнца на горизонте — буквально на одну минуту сразу после полудня. Впервые за семьдесят девять дней они увидели солнце. Но даже это не помогло справиться с нараставшим всеобщим беспокойством.

Макниш, никогда ничего не скрывавший, той же ночью четко выразил в своем дневнике царившую на судне тревогу: «Это (солнце) значит для нас очень много, потому что теперь у нас будет больше света. Мы ждем потепления, но не хотим, чтобы льдина раскололась, если рядом не окажется свободной воды, поскольку корабль просто раздавит, если волей случая это произойдет сейчас».

Шесть дней спустя, 1 августа, в десять часов утра, когда каюры вычищали снег из собачьих будок, лед задрожал, а затем раздался скребущий, перемалывающий звук, и внезапно «Эндьюранс» поднялась на самый верх, задержалась на пике и снова упала в воду, слегка покачиваясь. Льдина разломилась, корабль был свободен.

Шеклтон тут же оказался на палубе, а за ним и вся команда. Он быстро понял, что произошло, и приказал поднять собак на борт. Все бросились на вибрирующую льдину возле корабля и начали вырывать цепи изо льда, подгоняя собак к сходням. Операция заняла восемь минут.

Они успели вовремя. Когда сходни поднимали, корабль под давлением льда, перемещавшегося под ним, резко дернулся вперед и чуть вбок. Крепкая льдина, так долго защищавшая его, теперь перешла в нападение, нанося удары по бортам судна и свирепо разбивая о них маленькие собачьи будки.

Самое сильное давление ощущалось ближе к носовой части корабля, и все в беспомощной тревоге наблюдали, как огромные плавучие льдины, сталкиваясь, словно в яростной схватке, раскалывались на куски. На них тут же наползали, набрасывались другие куски льда, покрывавшие всю водную поверхность.

Так продолжалось пятнадцать мучительных минут, а затем носовая часть «Эндьюранс» медленно поднялась на лежавшую впереди льдину. Люди почувствовали, как поднимается судно, и из груди каждого вырвался непроизвольный вздох облегчения. На мгновение все ощутили себя в безопасности.

Лед вокруг корабля по-прежнему подвергался чудовищному натиску, но почти сразу после полудня давление спало. «Эндьюранс» продолжала возвышаться на ледяном постаменте, с пятиградусным наклоном на левый борт. Шлюпки были готовы к спуску и всех проинструктировали, что необходимо иметь под рукой самую теплую одежду на случай, если вдруг придется «выйти погулять». Но ситуация оставалась стабильно спокойной весь день до самого вечера.

Описание событий прошедшего дня Уорсли закончил такими словами: «Если бы что-нибудь помешало кораблю подняться, его бы уже раздавило, как яичную скорлупу. Собаки вели себя прекрасно… Кажется, они воспринимают это как развлечение, которое мы устроили для них».

Ночью подул ветер с юго-запада, и к утру началась буря. Ветра безжалостно сталкивали льды на своем пути, вызывая появление новых областей давления.

К утру куски льда вокруг корабля снова замерзли, превратившись в плотную массу. Любопытно, что во время большого разлома достаточно крупная часть старой льдины пропорола насквозь основную толщу льда. Но, столкнувшись с кораблем, она развернулась под углом сорок пять градусов так, что следы от саней на ее поверхности теперь шли вертикально вверх.

Большинство членов команды сооружали новые будки для собак. Эта работа заняла несколько дней, и, что удивительно, еще до того как она была закончена, воспоминания о недавно пережитом постепенно начали терять остроту.

Спустя три дня после разлома, 4 августа, Шеклтон услышал, как несколько человек в «Ритце» разговаривали о том, что «Эндьюранс» сможет выдержать любое давление. Он присел за стол рядом с ними и рассказал историю о мышке, жившей в таверне.

Однажды ночью мышка нашла протекающую бочку с пивом и выпила, сколько смогла. Закончив пировать, она села, вытерла лапкой усы и высокомерно огляделась вокруг. «Ну что, и где теперь этот чертов кот?» — спросила она.

Даже после такой поучительной притчи экипаж не хотел расставаться с возрастающей уверенностью в благополучном исходе. Теперь все понимали, каким может быть давление льдов. Они видели, что корабль сопротивлялся, и это ему не сильно навредило. Возвращение солнца тоже поднимало дух. Сейчас оно светило уже около трех часов в день, сменяясь сумраком, который длился по семь — восемь часов. Все продолжали играть в хоккей и даже устроили несколько весьма бурных соревнований. И с интересом наблюдали, как большой Том Крин ставил в упряжку маленьких щенков, заставляя их делать первые попытки тащить сани. Уорсли описывал это так: «Слегка сопротивляясь, управляемые твердой рукой, они бежали по неясному для них, извилистому маршруту, более непредсказуемому, чем судьба несчастного корабля в море Уэдделла».

Пятнадцатого августа Уорсли в своих записях снова передавал всеобщий позитивный настрой. Описывая очередные соревнования каюров, или «хозяев», Уорсли в характерной ему манере преувеличивал: «…некоторые каюры чрезмерно хвастали достоинствами своих собак перед другими командами. Казалось, “хозяин” упряжки “Сердечная болезнь” ожидал, что весь мир затаит дыхание, когда они будут проезжать мимо. Но тут один вульгарный человек, постоянно выкрикивавший: “Йойкс Талли-хо”, с неописуемой наглостью посмел издать боевой клич, проезжая мимо упряжки с этими достойными, но нервными существами. Возмущенный каюр упрекнул его, заметив, что тот своим зловещим голосом напугал этих красивых, но нежных собачек. Мой долг — с прискорбием сообщить, что на следующий же день ужасный вульгарный человек, сидя в собственных санях, дал волю своему угрожающему реву, когда мимо него проезжала команда “Сердечная болезнь”. Результат привел к катастрофе: двое из несчастных существ упали в обморок, и их пришлось приводить в сознание с помощью нашатырного спирта. Остальные же просто впали в истерику, пока наглец со своей упряжкой не скрылся за горизонтом».

Команда «Сердечная болезнь» принадлежала Маклину; он старался обходиться с собаками максимально ласково. А ужасным вульгарным человеком был сам Уорсли.

Еще одно способствовало всеобщей жизнерадостности: их льдина плыла. После июльской снежной бури пленников льда в основном несли сильные южные ветра, и за это время они проплыли около ста шестидесяти миль. Но 29 августа в полночь корабль содрогнулся. Спустя мгновение раздался звук, похожий на гром. Все вскочили с коек и замерли в ожидании. Однако больше ничего не произошло.

На следующее утро они увидели тонкую трещину позади корабля — и ничего больше. Остаток дня прошел без приключений. Затем, около половины седьмого вечера, когда команда заканчивала ужинать, «Эндьюранс» содрогнулась во второй раз. Несколько человек вскочили из-за стола и ринулись на палубу. Но снова ничего не было видно, кроме того, что трещина увеличилась на каких-то полдюйма.

Следующий день, 31 августа, проходил спокойно ровно до десяти вечера. В какой-то момент «Эндьюранс» заскрипела и застонала, как дом с привидениями. Дежурный ночной смены доложил, что лед впереди и по левой стороне начал двигаться, но люди ничего не могли предпринять, поэтому все легли спать. Тем не менее периодически повторявшиеся хлопки, отдававшиеся эхом по кораблю, не давали им уснуть почти всю ночь.

Те, чьи койки находились с левой стороны, страдали больше других. Пытаясь уснуть, они слышали, как лед трется и ударяется об обшивку корабля, всего на расстоянии трех футов от их ушей. Шум прекратился ближе к рассвету, но к завтраку все вышли нервными и измотанными.

Давление возобновилось днем и продолжалось до вечера. Эта ночь была самой страшной.

Уорсли так описывал ее в своем дневнике: «Около полуночи последовала очередь из оглушающих скрипов, стонов и ударов о корабль, от чего он подпрыгивал и трясся в передней части. Многие поспешно оделись и выбежали на палубу. Лично я устал от этих постоянных сигналов тревоги, с которыми мы ничего не можем сделать, поэтому, когда раздался самый громкий удар, я только внимательно слушал, не было ли при этом треска рвущейся обшивки. Не услышав ничего подобного, я перевернулся на другой бок и уснул».

На следующий день давление прекратилось — «Эндьюранс» пережила второе нападение.

 

Глава 7

Уверенность команды в своем корабле, казалось бы, должна была укрепиться. И 1 сентября Гринстрит писал в дневнике: «Он крепче, чем мы думали. И если давление не возрастет… он справится». Но в его словах не было ни капли уверенности. Кто мог гарантировать, что давление не усилится? Они сомневались не в стойкости судна — их беспокоило, что «Эндьюранс» не была рассчитана на сопротивление настолько сильным льдам, по крайней мере тем, с которыми они столкнулись в море Уэдделла, где давление, бесспорно, было самым страшным на земле.

Более того, трехдневная атака на корабль всех вымотала, люди находились на пределе сил. Они не знали, чего ожидать от следующей ночи. Их оптимизм давно иссяк. Льды не оставят их в покое, и они понимали это. Но им оставалось только ждать с беспомощной неуверенностью, проживая каждый день в страхе и надежде на то, что на долю «Эндьюранс» не выпадет ничего хуже того, что пережито ранее.

Даже Уорсли, чье настроение ухудшалось крайне редко, выразил в своем дневнике общую обеспокоенность: «Многие столообразные айсберги похожи на огромные склады и машины для уборки зерна, но еще больше они напоминают творения удивительного архитектора, страдающего расстройством сознания. Они вынуждены бесконечно долго смотреть на эти проклятые адские льды, обречены дрейфовать взад и вперед, пока трубный глас, знаменующий начало Страшного суда, не затрясет и не начнет разрывать их на миллионы маленьких фрагментов — чем меньше, тем лучше. Затем он разбросает их во все стороны — на север, юг, восток и запад. А вокруг не видно ни животных, ни растений, ничего!!!»

Все особенно остро ощущали отсутствие тюленей, которые могли бы не только доставить им удовольствие охотой, но и дать возможность поесть свежего мяса — а этим лакомством они не могли себя порадовать уже целых пять месяцев.

И все же вокруг уже чувствовалось приближение антарктической весны. Солнце ежедневно светило почти по десять часов кряду, а 10 сентября температура поднялась до одной целой девяти десятых градуса выше нуля, что стало самым высоким показателем за последние семь месяцев. Всем, кто находился на борту, это показалось настоящей тепловой волной: они смогли взбираться на реи без головных уборов и перчаток, и при отсутствии сильного ветра это не вызывало особого дискомфорта. Спустя неделю биологические исследования Бобби Кларка выявили, что количество планктона в воде начало увеличиваться — а значит, весна явно приближалась.

В Антарктике планктон (крошечные одноклеточные растения и животные) — основа всей жизни. Самые мелкие рыбешки им кормятся, а их, в свою очередь, едят рыбы покрупнее, которыми питаются кальмары, тюлени и пингвины, составляющие основной рацион питания косаток, морских леопардов и гигантских кашалотов. Весь цикл жизни начинается с планктона. Если он появляется, значит, скоро в поле зрения возникнут и остальные антарктические создания.

Спустя пять дней после новости, которую сообщил Кларк, Джок Уорди заметил императорского пингвина и смог выманить его из воды. Пингвина быстро убили. На следующий день жертвой охотников пала самка тюленя.

Но, несмотря на все эти ободряющие знаки, в воздухе витал дух мрачных предчувствий. Приближалось 1октября. Уже два раза, в августе и сентябре, первое число месяца становилось сигналом к сильному давлению, и многие члены экипажа стали суеверными в этом вопросе.

На этот раз судьба просчиталась ровно на сутки. Давление усилилось 30 сентября, около трех часов дня. В общей сложности оно продолжалось один ужасающий час. На этот раз корабль безжалостно атаковала плавучая льдина слева по курсу, угрожающе поднимавшаяся к фок-мачте. Нижняя палуба прыгала и содрогалась, затем прогнулись стойки. Чиппи Макниш в это время находился в «Ритце». Огромный свод над его головой прямо на глазах начал гнуться, «как тростинка». Тем временем на палубе Гринстрит не мог оторвать глаз от фок-мачты: казалось, она «была готова вылететь от мощных толчков, беспощадно ее раскачивавших».

Уорсли все это время находился на корме у руля и, когда давление снизилось, записал в своем дневнике: «Корабль показывает невероятную силу… каждый раз кажется, что лед вот-вот раздавит его, как скорлупку. Все люди наготове, но, к нашему облегчению, как раз тогда, когда возникает ощущение, что это конец, огромная ледяная плита весом, вероятно, в миллион тонн или даже больше спасает наш маленький корабль, треснув пополам и тем самым ослабив давление. Наш корабль ведет себя во льдах просто удивительно. Его, несомненно, можно назвать лучшим деревянным судном, когда-либо построенным…»

Когда опасность миновала, вся команда спустилась вниз и увидела, что нижняя палуба в нескольких местах вздыбилась и с полок посыпались вещи. Но корабль все еще был цел.

Оптимизм понемногу возвращался в души людей. Может быть, «Эндьюранс» все-таки смогла пережить этот кошмар? Три раза корабль выстоял в схватке со льдом, и каждый раз его сдавливало сильнее, чем в предыдущий. Но «Эндьюранс» снова и снова сражалась и побеждала. Первые дни октября прошли; становилось заметно, что льды начинают раскрываться. Температура тоже стала подниматься, и 10 октября на термометре было уже девять целых восемь десятых градуса выше нуля. Плавучая льдина, с июля лежавшая по правому борту корабля, 14 октября вырвалась на свободу, и «Эндьюранс» оказалась в небольшом бассейне открытой воды. Это случилось впервые за девять месяцев с тех пор, как ее сдавило льдами в первый раз. Наконец-то она действительно была на плаву!

Офицеры и ученые смогли вернуться в офицерскую кают-компанию в салоне на верхней палубе. Перегородки из «Ритца» спустили вниз, и помещение снова превратили в склад.

Через два дня, 16 октября, Шеклтон решил, что при такой тенденции перемещения льда оправданно включить моторы и попытаться продвинуться вперед. Все участвовали в накачивании котлов водой. Утомительная работа, длившаяся три с половиной часа, была почти закончена, как вдруг обнаружилась серьезная протечка в арматуре, и воду пришлось заново откачивать, чтобы механики могли произвести необходимый ремонт. К тому времени, когда работы завершились, было уже слишком поздно идти полным ходом. В начале следующего дня перед кораблем открылось разводье. Некогда было разводить пар, поэтому матросы подняли все паруса, чтобы помочь кораблю пройти к разводью. Но он так и не двинулся с места. Утро 18 октября встретило снегом и туманом. Разводье впереди исчезло, и казалось, что льды подступили еще ближе. В течение дня на корабле чувствовалось легкое сжатие, которое не представляло особой опасности. Но ближе к вечеру, примерно без четверти пять, льды снова сжали «Эндьюранс» с обеих сторон, продолжая натиск.

Все люди оцепенели, будто лед уже коснулся их самих. Затем некоторые побежали вверх по лестницам на палубу. В следующее мгновение показалось, что палуба уходит из-под ног — корабль внезапно перевернулся на левый бок. Секунда тишины — а потом все, что не было привинчено: доски, собачьи будки, веревки, сани, ящики с запасами и сами люди, — с грохотом покатилось через палубу. Джеймса зажало между двумя коробами с зимней одеждой, а сверху на них рухнули громко скулившие и завывавшие от ужаса собаки. Из кухни и офицерской кают-компании, где поставили закипать воду, клубами шел пар.

Всего за пять секунд «Эндьюранс» накренилась на двадцать градусов влево и продолжала падать. Уорсли подбежал к борту и увидел, как доски обшивки одна за другой уходят под лед. Гринстрит, стоявший неподалеку, уже готов был прыгать в воду.

Плавучая льдина по правому борту зацепилась за выступ на корпусе судна и просто переворачивала его. Накренившись на тридцать градусов, корабль почти перестал двигаться и затем совсем остановился. Теперь он лежал фальшбортами на льду, почти касаясь его шлюпками. Уорсли писал: «Казалось, наша “Эндьюранс” говорит кровожадному голодному льду: “Можешь раздавить меня, но будь я проклята, если опущусь для тебя еще хоть на дюйм; сначала я посмотрю, как ты таешь в аду”».

Когда «Эндьюранс» остановилась, Шеклтон приказал потушить огонь в котельных; затем все начали наводить порядок. Закрепили все, что слабо держалось, прибили к палубе небольшие полоски дерева, чтобы дать собакам точку опоры. Около семи часов работа на палубе была закончена, и все спустились вниз. Здесь их ожидало впечатляющее зрелище: каждая вещь выглядела так, словно ее швырнул сюда сильный ветер. Занавески, картины, одежда, кухонные принадлежности — все сбилось в огромную кучу у переборки по правому борту.

Пока остальная часть команды приколачивала доски на нижней палубе, Грин приготовил ужин. Большинство ужинало сидя на палубе, вповалку, один на другом, держа тарелки на коленях. «Это выглядело так, будто мы сидели на трибуне», — вспоминал Джеймс.

Около восьми часов льды под «Эндьюранс» разошлись, и корабль быстро выровнялся. Команда принялась отбивать лед с рулевого устройства. Работу закончили к десяти вечера. Затем выпили полагающуюся порцию грога и снова приступили к накачиванию воды в котлы. К часу ночи почти все, за исключением дежурных, отправились спать. Люди валились с ног от усталости.

На следующий день, 19 октября, давления не было, поэтому работали мало. Вдоль линии открытой воды рядом с кораблем проплыла большая косатка, красиво уходя под воду и появляясь снова. Последние данные, которые показывал барометр в этот день — 28,96, — были самыми низкими со времени страшной июльской снежной бури.

Назавтра, 20 октября, никаких существенных изменений в поведении паковых льдов не произошло. Тем не менее все было готово к движению корабля полным ходом, главное — чтобы перед ним появилось разводье. Потихоньку запустили двигатели и убедились, что они находятся в хорошем рабочем состоянии. Снова установили обычные четырехчасовые дежурства. Следующие 21 и 22 октября тоже оказались днями настороженного ожидания и наблюдения. За это время произошло единственное изменение — льды снова чуть-чуть сдвинулись. Температура упала с десяти градусов тепла до четырнадцати градусов ниже нуля. Вечером 22 октября ветер переменился на сто восемьдесят градусов — с юго-запада на северо-восток. Той ночью Макниш написал: «…очень тихо; похоже, скоро снова начнется давление».

 

Глава 8

Оно начиналось медленно. День 23 октября прошел без особых изменений, кроме того что паковые льды начали смещаться под влиянием северо-восточного ветра.

Когда, наконец, вечером 24 октября в шесть сорок пять давление возобновилось, стихия решила не терять времени даром. До этого корабль уже переживал сильнейшие натиски, но их нельзя было сравнить с тем, что происходило сейчас. Давление сотрясало лед, по нему то и дело проходили медленные шоковые волны, превращая всю ледяную поверхность в хаос разрушения. Маклин попытался рассмотреть происходящее, но в ужасе отвернулся, отказываясь верить своим глазам. Он писал: «Ощущения от увиденного были просто нереальными: казалось, будто с природой происходило что-то настолько колоссальное, что почти невозможно воспринять человеку».

Лед без усилий сминал корабль, врезаясь в него до тех пор, пока не зажал между двумя громадными глыбами в передней и кормовой части по правому борту. Еще одна льдина вгрызлась в судно посередине, по левому борту.

Тяжелая масса льда навалилась на корму, отрывая ахтерштевень от обшивки с правой стороны. Вода хлынула внутрь. Макниша отправили на проверку — он мгновенно вернулся с сообщением, что в носовой части стремительно прибывает вода. Рикинсон доложил: то же самое происходит и в машинном отделении.

Для откачки воды настроили портативную помпу Даунтона и включили двигатели, чтобы запустить трюмные помпы. Люди работали до восьми часов вечера, но так и не смогли остановить прибывающую воду. Все свободные от других дел члены экипажа откачивали ее ручными помпами возле грот-мачты. Но все было бесполезно: несколько минут откачки — и вода тут же замерзала в трубах.

Уорсли с Хадсоном и Гринстритом спустились к топливным бункерам. Работая почти в полной темноте и ледяном холоде, они смогли проложить проход к мокрому склизкому углю, на который обрушились запасы жира шестидесяти тюленей. Звуки мучений корабля слышались ужасающе близко. Люди лили кипящую воду, ведро за ведром, в замороженную трубу. Один направлял огонь паяльной лампы на неподдающуюся арматуру, пока двое других пытались извлечь застрявшие в трубах куски льда. Наконец, после часовой работы, помпы удалось освободить.

Макниш начал строить водонепроницаемую крепь в десяти футах от ахтерштевня, чтобы сдержать воду и защитить хоть часть корабля. Люди на ручных помпах сменяли друг друга каждые пятнадцать минут. В перерывах некоторые члены команды помогали Макнишу строить крепь, фиксируя ее полосками разорванных одеял. Остальные подходили к бортам и с помощью пил для резки льда пытались хоть как-то рассечь толщу атакующих плит, чтобы ослабить их натиск. Но едва они прорезали одну нишу, как лед тут же сминался и спрессовывался вокруг нее, образуя новую глыбу.

Всю ночь люди боролись со стихией: пятнадцать минут на помпах, пятнадцатиминутный перерыв, затем ко льду за бортом или обратно в машинное отделение. Конечно, все были закалены прошедшим годом тяжелой работы на корабле, но десять часов на помпах с пилами в руках даже самых сильных довели до изнеможения. Люди падали на ходу от усталости. К рассвету Шеклтон объявил часовой перерыв, и Грин принес каждому большую миску каши. Нужно было продолжать…

К середине утра Шеклтон приказал каюрам спустить собак и сани за борт на тот случай, если придется срочно покидать корабль. Уорсли взял с собой нескольких матросов, и они принялись очищать шлюпки от намерзшего льда, готовя их к спуску.

Все остальные члены экипажа весь день и целый вечер работали на помпах и строительстве водонепроницаемой крепи. К полуночи, после двадцати восьми часов безостановочной работы, Макниш закончил крепь. Но она лишь немного сдерживала поток воды, и помпам приходилось продолжать работать изо всех сил. Каждая смена превращалась для любого из участников экспедиции в агонию от невероятного напряжения, и когда она заканчивалась, человек как подкошенный падал на койку или валился в угол. Перенапряженным мышцам требовалось около десяти минут, чтобы просто расслабиться и дать человеку уснуть. Но едва он засыпал, его тут же будили, потому что подходило время следующей смены.

К вечеру давление снова усилилось. Льдина по левому борту сжимала и скручивала корабль по всей длине, заставляя его скрипеть и издавать стоны, похожие на стоны животных, когда лед разрушал его заднюю часть. В девять вечера Шеклтон приказал Уорсли спустить шлюпки и выгрузить на льдину по правому борту все необходимое оборудование и припасы.

Поздно вечером люди на палубе заметили около десятка императорских пингвинов; они медленно проковыляли в сторону корабля и остановились неподалеку. Императорских пингвинов часто видели поодиночке или парами, но не в таком большом количестве. Пингвины стояли и смотрели на мучения корабля, затем вдруг запрокинули головы и издали несколько странных скорбных криков. Это показалось особенно зловещим, потому что никто, даже настоящие антарктические ветераны, не слышал ничего подобного от пингвинов, помимо привычных каркающих звуков.

Моряки замерли, и старый Том Маклеод спросил у Маклина: «Ты слышал это? Что ж, значит, никто из нас не вернется домой».

Маклин заметил, как Шеклтон закусил губу.

К полуночи движущиеся льды частично перекрыли дыру в корме, и поток воды начал спадать. Но ручные помпы должны были работать, чтобы не прибывала вода. Люди не имели права на отдых. И они продолжали трудиться всю ночь, с полузакрытыми глазами, словно мертвецы, прикованные к какому-то дьявольскому приспособлению, не дающему ни секунды отдыха.

Лучше не стало ни к рассвету, ни к полудню. Около четырех часов дня давление еще больше усилилось. Палуба вздымалась, поперечные балки ломались. Корма поднялась вверх на двадцать футов, от нее оторвало руль и ахтерштевень. Вода беспощадно заливала «Эндьюранс» и мгновенно замерзала, утяжеляя обреченный корабль. Они все еще откачивали воду, но к пяти часам поняли, что пора бросать это дело. С кораблем покончено, это было ясно без лишних слов.

Шеклтон кивнул Уайлду, и тот по вибрировавшей палубе направился в носовой кубрик — надо было проверить, не остались ли там люди. В кубрике он нашел Хоу и Бэйквелла, пытавшихся уснуть после своей смены на помпах. Уайлд просунул голову внутрь.

«Он тонет, парни. Пора спасаться».