— Ты трубочку-то возьми, Марина Польских. Да дома ты, знаю, — разговор же пишешь. Ну давай бери, потолковать с тобой надо. Или такая крутая теперь, что лишь бы с кем говорить не хочешь?

В голосе была издевка — словно он видел ее сейчас, обладатель этого голоса. Видел, как она сидит на разобранной постели, ненакрашенная, разбитая, измотанная, нервная — так не желавшая просыпаться и возвращаться в действительность. Подсознательно цеплявшаяся изо всех сил за абстрактно-сладкий сон. И вынужденная проснуться именно из-за него, из-за этого чертова голоса.

У нее было такое ощущение, словно тот, кто звонит, и вправду ее сейчас видит. И наслаждается ее состоянием, говоря про себя: «Ну что, дура, влезла в историю, а теперь жалеешь? Ну охота было тебе, дуре, соваться — тебя ж предупреждали. А теперь все, попала ты, Марина Польских, — и жалей не жалей, а уже не денешься никуда».

В принципе не было ничего сверхъестественного в том, что он догадывается, что она дома, — потому что он слышал пиканье записывающего устройства, предававшего ее раз в тридцать секунд мерзким тонким сигнальчиком. Но ведь он не мог быть на сто процентов уверен, что это запись, — тем более центр, старая АТС, да и вообще мало ли что? Она вот, например, когда звонила Вике на работу, там всегда слышно было плохо, помехи все время какие-то — а ведь банк, значит, деньги есть, но, видимо, нет возможности связь получше сделать. И тоже, между прочим, центр — не так далеко от нее.

Может быть, не надо было нажимать на кнопку записи — но она это сделала автоматически. Она совершенно не хотела с ним говорить, с этим голосом. И вообще ни с кем не хотела. И когда он разбудил ее двадцать минут назад и сказал, что знает, что она его слышит, и дает ей двадцать минут на то, чтобы проснуться, прежде чем он перезвонит, она не собиралась ни подходить к телефону, ни записывать разговор. Но как только раздался звонок и щелкнул автоответчик, весело и кокетливо сообщивший, что его хозяйка не может сейчас ответить звонившему, и уже знакомый голос произнес: «Ну здравствуй, что ли, Марина Польских», — она вскочила и нажала на запись. И села обратно на постель.

Так что он мог догадаться, что она дома — и сидит сейчас и слушает, что он ей говорит. И хотя в этом не было ничего удивительного, все равно возникало ощущение, словно он наблюдает за ней сейчас.

— Значит, побеседовать со мной не хочешь, — спокойно констатировал голос. Он не был озлоблен, он, как всегда, был весел и самоуверен. — С журналистами, значит, с удовольствием — а как со мной, так никакого желания. Или такой известной стала, что лишь бы с кем не общаешься? Ну хочешь, интервью у тебя возьму? А что — запросто. Вопросы-то задам поинтересней, чем эти тебе задавали. Ну так берешь трубку-то?

Она не сводила с телефона глаз. Точнее — с той маленькой белой пластмассовой приставки, которая записывала сейчас его речь. Наверное, надо было встать и убрать звук — но прикоснуться к автоответчику было все равно что прикоснуться к нему. Это было глупо — но ей и раньше казалось, что автоответчик всякий раз оживает, когда кто-то беседует с ней через него, и становится частичкой плоти и духа говорящего.

— Так чего молчишь, Марина? Ты, случаем, не испугалась? Меня чего бояться — я тебе добра желаю. Да и ты ведь смелая у нас — и в свидетели пошла, и засветилась, и с милицией вон воюешь за правду. У тебя машину поджигают, намекают, чтоб молчала, — так ты еще больший шум поднимаешь. Даже я проникся. Ну а тут чего? Ты давай трубочку-то бери — жду же…

Она вдруг подумала, что он стопроцентно уверен, что она дома, — он так звучал. А значит, он за ней следил — почему нет, собственно? И видел, как ее привезли вечером, видел, как часа через четыре погас свет в окне, — а если просидел всю ночь у подъезда, то видел, что она не выходила. И теперь вот звонит из автомата с угла дома напротив — или даже по мобильному.

— Ладно, не хочешь говорить — тогда слушай! — Голос отбросил веселость, став жестче и резче. — Кончай ты в это лезть — мой тебе совет. В плохую историю ты вляпалась — в очень плохую. И сама не понимаешь, чем все кончиться может. А я за тебя болею, можно сказать, — вот и советую. Машина твоя — это так, первое предупреждение, считай. А в следующий раз посерьезнее предупредят — а то и вообще… Вот посиди и подумай — нужны тебе такие приключения? За правду воевать — дело хлопотное. Да и на кой тебе эта правда?

Голос хохотнул, снова веселея, — словно на время вырвался из-под контроля хозяина, а вот сейчас вернулся обратно.

— Я тут по телевизору смотрел тебя, и в газете читал, и все думаю — то ли ты и впрямь такая наивная, то ли прикидываешься? Вот сейчас разговор наш опять пишешь — значит, непростая ты. А послушать тебя да почитать — ну проще некуда. Но я ж за тебя, я в твою наивность верю. А раз наивная, так послушай умного человека — кончай светиться. И милицию послушай — они ж тебе тоже добра желают. Поняла? Или лично объяснить, чтоб доходчивей? Ты подумай, в общем, Марина Польских, — стоит ли нам с тобой встречаться. Я, конечно, за, а вот как ты — посмотрим. Тебе решать…

Голос усмехнулся и пропал. Превратившись в короткие частые гудки. Неприятные, неприветливые, злые. А потом громко щелкнула в старом автоответчике решившая остановиться кассета. И наконец наступила тишина. Но она продолжала сидеть неподвижно и молча. И вздрогнула, когда телефон зазвонил снова.

— Марина, это лейтенант Мыльников… Андрей… — Человек на том конце провода явно нервничал. — Я вам что хотел сказать, Марина, — только между нами. Начальство тут рвет и мечет — ну по поводу передачи вчерашней и интервью в сегодняшней газете. Зря вы так, Марина, — я же вчера, когда от вас на работу приехал, кассету отдал, где угрожают вам, и вроде объяснил все, и начальство вроде нормально отнеслось. А теперь еще хуже стало. Я тут вроде объяснял, что, может, вранье в газете, что, может, вы сказали всего пару слов — ну нервничали из-за машины, могли чего-то такое неправильное сказать, — а они раздули. А мне теперь и не верит никто. Тут вообще такое творится… Вы меня, конечно, не услышите сегодня, вы уехали куда-то, я так понимаю. Но я вас прошу — когда вернетесь, домой мне позвоните, ладно? Через неделю, через две — все равно. Номер помните? Ну давайте продиктую еще раз на всякий случай. И я вас прошу, Марина, — не говорите вы ни с кем больше. Хотя вы меня все равно не слышите…

В нервном, дрожащем голосе Мыльникова, кроме волнения, чувствовалась тоска. Видно, ему и вправду досталось. Видно, он и вправду переживал не только за себя, но и за нее. По крайней мере звонил он явно сам — и на собственный страх и риск, потому что хамелеон вряд ли одобрил бы такую инициативу.

Она слабо улыбнулась, благодаря Мыльникова за поддержку. В конце концов, во всей этой истории он был единственным, кто хоть частично ее поддерживал. Если не считать Виктора — который, конечно, помогал советами, но при этом был в стороне, да и в реальности все происходило иначе, чем в его рассказах. Так что ей и правда было приятно, что Мыльников ее предупредил, что милиция на нее теперь еще сильнее озлоблена. Но все же неприятного в его звонке было куда больше — потому улыбка и вышла слабой, призрачной почти.

Что ж, все получалось одно к одному — вчерашняя поездка на кладбище против своей воли, неожиданное продолжение, с утра звонок этого и, наконец, Мыльников с плохими вестями. Она, конечно, слышала, что беда одна никогда не приходит, — но на практике убеждалась в этом впервые. Ничего такого серьезного с ней раньше не происходило, а мелкие неприятности она игнорировала, не вдумываясь в них, не анализируя ничего, сразу выбрасывая все из головы. Ну может, лишь эмоционально переваривая — да и то недолго. А вот теперь за мелкими неприятностями следовали те, что были покрупнее. И не исключено, что впереди были куда более серьезные проблемы. Хотя ей и то, что уже было, казалось чересчур.

Надо было бы выйти за газетой — все-таки обещали огромную статью, и, видимо, все вышло, как Кочкин и обещал, раз и голос этот ей про статью говорил, и Мыльников. Все, в общем, видели — кроме нее. Но выходить было страшно. Потому что там могли ждать эти на джипе. Они не собирались ее навещать — длинный оставил ей свой мобильный, а уходя, сказал, что они созвонятся сегодня, она ему или он ей, ее телефон ему в милиции дали вместе с адресом, — но мало ли что. Эти жуткие типы — непредсказуемые, неуравновешенные, дико злобные — вполне могли передумать. Или им что-то могло прийти в их тупые головы. А встречаться с ними ей совсем не хотелось…

…Она вдруг вспомнила, как вчера они приехали на кладбище — Хованское, кажется, что-то такое было написано на входе. И толпу людей у могилы вспомнила, и купу цветов, и священника, читающего молитву по бумажке и вечно забывающего имя раба Божьего, чью душу следовало упокоить. Даже он, нуждаясь в подсказке, неохотно и с испугом оглядывался на тех, кто стоял рядом с ним, — так что уж говорить про нее?

Она всегда нормально относилась к криминальным личностям — даже положительно. У нее было несколько таких знакомых, да и на улице к ней нередко такие приставали, так что некоторый опыт общения был. Но те, с кем она сталкивалась, действительно были привлекательными — в них сила и уверенность чувствовались, и одеты они были хорошо, и выглядели солидно, и криминальность явная только придавала им шарма. Да даже тот, кто взорвался в джипе, показался ей более-менее приятным.

А эти, соратники его, какие-то дикие были, опасные, убогие. Бесконечно провинциальные — напоминающие ей подросшую деревенскую шпану. И даже дорогая одежда на них смотрелась неуместно и насмешливо. И среди остальных они выделялись сильно.

Там много было народу на кладбище, и еще подходили и подходили — солидные, нормальные, цивилизованные вполне, больше на бизнесменов похожие, чем на бандитов. Она не один взгляд на себе поймала от этих чужих — а какой-то кавказец ее вообще рассматривал долго и с интересом и, кажется, хотел подойти. Но потом, видимо, решил, что она с длинным, потому что тот несколько раз ее за руку дергал: смотри, мол, внимательнее. И кавказец постоял, поглядывая на нее, и ушел.

А эти, хоронившие своего предводителя, — они были совсем иные. И это сразу чувствовалось не только по поведению их, не только по виду, но и по тому, как относились к ним другие. Разговаривавшие в основном между собой и сразу ушедшие после того, как гроб наконец опустили в землю и засыпали. Словно они презирали этих уродов — словно эти уроды были чужие. Словно смерть этого в джипе совсем не огорчила никого, кроме его людей.

Там было жутко жарко на кладбище — по крайней мере она вся мокрая была под черным плотным платьем. И не только там, где всегда было влажно, — но вообще везде. А время тянулось и тянулось, и священник возился ужасно долго, а потом еще речи говорили, неприятные такие, угрожающие, полные ненависти речи — о мести за погибшего в основном. И хотя к ней напрямую эти слова не относились, она поеживалась, чувствуя легкий озноб — на мгновение подумав, что часть этой ненависти может легко переместиться на нее. Видевшую того, кто сидел в машине с покойным, но так пока его и не узнавшую.

Те, другие, просто пришедшие проститься, из вежливости, видимо, — даже они, кажется, были в шоке от громких, на все кладбище разносившихся слов, в которых мат чередовался с угрозами. Может, поэтому они и не пришли потом в ресторан — а те, кто пришел, посидели с полчаса буквально и быстро удалились. Предоставив тесной компании уродов поминать своего вождя в своем уродском кругу. И те, кто позже подъезжал, — они тоже надолго не задерживались, на те же полчаса максимум. А она никуда уйти не могла.

Нет, поначалу все было более-менее — она немного нервничала в машине, но быстро успокоилась. Напомнив себе, что дурам живется легче, а значит, чем меньше она будет думать сейчас, тем лучше. И когда они с длинным подошли к могиле, встав чуть в отдалении, чтобы лучше видеть всех, она какое-то время наблюдала за происходящим с неподдельным интересом. Она впервые была на кладбище — когда хоронили родителей отца, ей совсем мало лет было, ее с собой не брали, да она бы и не запомнила. Так что она была в таком месте впервые. И сразу представила собственные похороны — белый гроб, и себя в нем, и кучу мужчин, с которыми у нее было что-то за последние восемь лет, с самого момента лишения девственности.

Правда, непонятно было, как они узнали о ее смерти и почему пришли почти все, хотя с подавляющим большинством она рассталась по собственной инициативе и против их желания, — но детали тут были не важны, важна была картинка. На которой они — ей представились даже лица тех, о ком она забыла давно, с кем встречалась много лет назад, — стояли у могилы и смотрели на нее в гробу, и у кого-то слезы блестели предательски на глазах, а кто-то отворачивался, а кто-то, наоборот, подходил вплотную, всматриваясь жадно. И все без исключения вспоминали ее, самое лучшее, естественно, вспоминали — ее улыбки, ее смех и, конечно, ее тело. И те часы или минуты, которые провели с ней в постели — которые запомнились навсегда, потому что ничего лучше в их жизни не было…

— Ну че, узнала кого? — Длинный вдруг сжал ее локоть, возвращая в реальность. — Ты давай смотри — должна узнать. Узнаешь — мне втихую скажешь, чтоб без шума, сечешь?

Она покивала, пытаясь вернуться обратно в брошенную сцену — внезапно подумав, что в данный момент и в данной ситуации о собственных похоронах думать не стоит. Не то чтобы она была суеверна или чего-то боялась — но, покосившись на тупую рожу длинного, еще раз сказала себе, что это ни к чему. И вместо этого представила себя в другой роли. В роли той, которая хоронит кого-то. Ну не мужа — потому что она не была замужем и не собиралась в ближайшем будущем, — но очень близкого человека. И стоит у гроба в длинном черном платье и черной вуали.

А все собравшиеся смотрят не на гроб, а на нее — и видят на ее лице кричащую скорбь и невыразимую горечь утраты. И думают каждый о своем. Кто проникается ее чувствами, кто мечтает, чтобы и о нем кто-нибудь сожалел так же, когда придет его час. А кто-то гадает, через сколько дней удобно будет позвонить молодой вдове. Просто чтобы навестить ее с визитом вежливости, преследующим как бы очень благородные, но наделе очень нескромные цели. Потому что такая эффектная молодая женщина не должна быть одна — а значит, кто-то заменит покойного. Потому что ей не дадут быть одной — даже если она этого очень захочет. А она и не захочет…

— Во, Нинка на нас смотрит, — тихо уронил длинный, который, как ей казалось, лишь изображал траурность. Слишком игрив он был в машине и слишком сильно хотел, чтобы она кого-то узнала, — так что печальная гранитность лица была деланной. — Видишь? Ты очки не снимай, узнает ведь еще — хотя она и в очках может. Узнает — все, вилы. Пацаны-то в курсах, да уж больно Нинка дерганая — мужей не каждый день убивают…

Лично ей Нинка показалась совсем не дерганой — а вовсе даже спокойной л совсем не пораженной случившимся. Она не видела ее сначала, ее загораживали те, кто был ближе к могиле, — а вот сейчас кто-то отошел и открыл ей высокую крупную тетку в черной юбке и черной блузке. Наверняка дорогих, но на ней выглядящих безвкусной дешевкой. И туфли точно были дорогими — но тетке явно не подходили, а к тому же надеты были на голые ноги.

— Отмучилась Нинка, — прокомментировал длинный, как только жену покойника снова загородили. — Сашок-то ее притащил сюда только пару месяцев назад — сам в Москве уже полтора года был, а она там, дома, малых растила. Двое у Сашка остались — две девки, — а он еще пацана хотел, да не успел. И вишь невезуха — только ее привез, а тут и… А они ж чуть не с десяток лет женаты, а то и поболе — Сашок как с малолетки откинулся, сразу и женился, ему еще восемнадцати не было. Во — двенадцать лет, считай, а то и тринадцать женаты. А видела его Нинка всего ничего. То посидел, пятеру мотал, потом из городишки нашего в Новокузнецк свалил, ее только через пару лет за собой перетащил. Нас сразу, а ее через пару лет. А потом в Москву. Сначала он с тремя пацанами самыми близкими — их нет тут — Лопату завалили, Мелкий в зоне парится, а Еврей пропал уж год как, тоже небось мертвяк, а потом мы прошлым летом подъехали. Сашок тут с вором одним дела имел — сидел он с ним вместе, — и бригада у него была из местных. А потом вора завалили, а Сашок и решил, что со своими лучше, чем с чужими, вот нас всех сюда и перетащил. А Нинка с дочками только в мае прилетела. Да и то, считай, Сашка не видела — дел-то куча, да и расслабиться потом надо, казино там, девки, все дела. А тут его падла какая-то и того…

Длинный осекся, вдруг вмиг меняя тон с приветливого на враждебный, сжимая ее локоть так сильно, что она чуть не вскрикнула.

— Вот ты и смотри падлу эту — слышь? Хорошо смотри! Я пацанам сказал, что надо тебя сюда взять, что верняк тот припрется и ты узнаешь. Раз Сашок один поехал и вдвоем с кем-то в тачке своей сидел, значит, не киллер это был, не левый кто-то, с кем бы он и базарить не стал. Значит, кто-то из авторитетных. Ну на крайняк бизнесмен какой — не хотел с Сашком в кабаке или в офисе у себя светиться, замутить, может, что хотел, вот в тихом месте и решил… Смотри в оба, короче, — а я туда пойду, поближе. А тебе туда не надо — ты тут стой…

Она не собиралась — он понравился ей тогда, но не настолько, чтобы трогать закрытый гроб, в котором лежало нечто обугленное. И он ушел, а она осталась. Думая о том, что если бы она знала заранее, как все будет, она бы убежала тогда после взрыва. И еще о том, что и отсюда ей очень хочется убежать. Прямо сейчас уйти, и поймать такси, и заскочить на десять минут домой, а оттуда к родителям, благо квартира пустая. А уже вечером позвонить Вике — как бы невзначай, как бы просто из вежливости — и после долгих уговоров согласиться на предложение пожить у нее. А потом оформить визу куда-нибудь, куда скорее, и уехать отдыхать. Веря, что, когда она вернется, все забудется и она уже никому не будет нужна.

Она обернулась. Она плохо помнила, как они шли сюда, — но помнила, что до входа не очень далеко, да и не сомневалась, что сразу его найдет. Сейчас для ухода по-английски был удобный момент — на нее никто не смотрел, все сгрудились у могилы, видно, гроб в нее опускали. Так что надо было уходить. И в принципе даже прятаться потом было бы необязательно — а сказать этим, когда позвонят, что она увидела того человека, он в стороне стоял и на нее смотрел, и она испугалась и убежала. И дать им описание — примерное, разумеется, — чтобы они сами прикинули, кто из знакомых покойного под него подходит. И показали ей фотографии или видеозаписи, ну в крайнем случае привезли в ресторан или казино, чтобы она издалека увидела вероятного кандидата на опознание. Так будет лучше, чем стоять тут среди озлобленных, усугубленных своей трагедией людей, и без того очень и очень неприятных, — и знать, что она все равно никого тут не увидит.

Но она не ушла — просто не решилась. И час спустя сидела вместе с этими в ресторане, выслушивая приказы смотреть внимательнее и все более пьяные и злобные тосты. А еще часа через три с лишним — начало восьмого уже было — наконец оказалась на улице.

— Ну че, все усекла? — Он был неприветлив и почти груб, но она не реагировала. Она была настолько счастлива, что ее отпустили, что даже испытывала к нему благодарность. Нет, она слышала, конечно, как он разговаривал с тем, кто предлагал увезти ее куда-нибудь на несколько дней, — и знала, что длинный не ее интересы защищал, а свои. Но вышло так, что, заботясь о себе, он позаботился и о ней — и потому она сейчас была свободна, а не сидела на какой-нибудь квартире или даче вместе с несколькими пьяными уродами, которые бы как минимум ее изнасиловали все вместе. И это бы длилось несколько дней. А длинный, защищая себя, ее спас — хотя, естественно, был не менее опасен, чем все остальные. Может, даже больше опасен — потому что ему сказали, что он за нее отвечает. И за результат ее, так сказать, работы — тоже. — Короче, свалишь куда — лично отыщу. Пожалеешь, что родилась, — просить будешь, чтоб пристрелили поскорее.

Она даже не поежилась — она была слишком счастлива.

— Ну что вы, Владимир, — я не собиралась никуда уезжать, — произнесла чуть кокетливо. — Ведь я не отказывалась вам помочь — и сюда приехала, и… И вообще я на вашей стороне, вы же понимаете? Я ведь там осталась, на месте взрыва, потому что мне было жалко вашего… товарища — и мне даже милиция угрожала за то, что я не отказалась от своих слов насчет убийства. И конечно, я вам помогу…

— Конечно! — поддакнул длинный, только в голосе было не согласие, а угроза. — Не поможешь — я тебе помогу…

Она предпочла не услышать, оглядевшись вокруг, не понимая, где они находятся. Не видя в пустом почти переулке ни одной неприпаркованной машины. Собираясь спросить у него, где она может поймать такси.

— Давай садись — отвезу тебя, недалеко тут, — бросил длинный, подталкивая ее к джипу.

— О, спасибо — это совсем ни к чему! — Ей вовсе не улыбалось продлевать общение с ним. — Я сама доеду, спасибо. Ведь я понимаю — у вас такой день…

— Завязывай! — грубо оборвал длинный. — Не для тебя стараюсь — разговор есть. Да и…

Он обернулся на ресторан, и она подумала, что ему просто не хочется прямо сейчас туда возвращаться — но хочется потянуть время, чтобы о ней там забыли.

— Садись, короче…

Он молчал по пути — никакого разговора к ней у него явно не было. И она молчала. Наверное, надо было пококетничать с ним, но не было сил — а объяснять в который раз, что она на их стороне, было бесполезно. Его и остальных ее благие намерения не трогали — и они не собирались их оценивать. Так что она просто смотрела в окно, не думая ни о чем — удивившись, когда джип, мчавшийся какими-то глухими набережными и задворками, вдруг выскочил неподалеку от ее дома.

— Спасибо, что довезли, Володя, — разорвала наконец тишину, кода джип притормозил у подъезда. — Поверьте, мне жаль вашего… товарища. И что я никого не увидела — тоже… Спасибо.

— Потом благодарить будешь. — Длинный усмехнулся, к нему, видно, вернулось нормальное настроение. — Короче, я объявлюсь на днях — завтра или послезавтра. Показать тебе надо кое-кого. Чтоб из дома ни шагу — сечешь?

— Но, Володя… — Глаза округлились автоматически, и рот приоткрылся, хотя он, естественно, вряд ли мог оценить такое выражение лица. — Ведь мне… У меня есть родители, и… и меня могут вызвать в милицию — а если я не приду…

— На х…й их посылай! — Избегавший резких выражений длинный, кажется, решил, что церемониться с ней более не стоит. — Ладно, вызовут — сходишь. Тогда это — мобильник мой запиши, позвонишь завтра днем. Один х…й если дернем тебя, то вечером. Че, ручки нет? Ну и у меня нет — я че, писатель? Да х…й ты запомнишь — пошли к тебе, запишешь…

Ей не хотелось его приглашать — но ссориться из-за мелочей было ни к чему. И она улыбнулась приветливо — она слишком долго была в чуждой, опасной среде и в состоянии напряжения, но настолько срослась с ролью, что и сейчас играла ее на высшем уровне.

— О, конечно. Правда, у меня такой беспорядок — вы же понимаете, когда живешь одна, все так непросто. Столько забот — что надеть, чтобы понравиться мужчинам, как накраситься. И…

— Да че я, трусов женских не видел, что ли? — махнул рукой длинный. — Давай живей — мне обратно ж ехать, самые близкие там в другой кабак перебрались, чтоб помянуть как положено…

Если честно, ей плевать было на его грубость и на безразличие к ней, пришедшее на смену утренней заинтересованности. Конечно, она предпочла бы, чтобы он был целиком и полностью на ее стороне — хотя бы один из всей этой шайки. Как Мыльников в милиции, хоть немного защищавший ее интересы перед своим начальством. Но сейчас ей хотелось только, чтобы он побыстрее убрался, — и то, что он торопится, ее радовало. И потому, когда они вошли в квартиру, она даже не предложила ему пройти в комнату, оставив его в коридоре, — а сама начала искать в комнате ручку, после непродолжительных поисков обнаружив ее в позабытой дома сумочке.

— А где трусы-то? — Длинный так тихо вошел, что она не услышала, — и стоял сейчас за ее спиной, изображая придурковатое изумление. — Говорила, бардак, я уж думал тут трусы с лифчиками повсюду, а что-то не видать…

— О… — протянула, не отдавая себе отчета, кому собирается сказать привычную фразу. — Дело в том — это очень интимно, так что пусть это останется между нами, — что я не ношу белья. Мне так удобней.

— Да ну? — Длинный все еще строил из себя придурка. Может, у него была такая манера заигрывать — вряд ли способная пробудить к нему интерес у кого-нибудь, кроме малолетней провинциалки, но с другой стороны, с кем он еще мог так фривольно себя вести? — Так ты все это время?.. Не, в натуре? Ну прям вот так?

Она стояла к нему спиной, нагнувшись над креслом, копаясь в сумке — соблазнительно выставив туго обтянутую платьем попку. И вдруг отчетливо почувствовала горячий взгляд на своем теле.

— О, вы меня смутили. — Она потупилась, обернувшись, разумеется, ничуть не покраснев. — Вот ручка — давайте ваш номер…

— Не, у тебя там, в натуре, ничего, под платьем? — Длинный подошел ближе, опуская руку на попку, словно мог через плотный винил прощупать что-то. — Не, не пойму — ну-ка подними…

— Нет-нет, что вы! — Она отстранилась, но он развернул ее рывком, запуская руку под платье. — Прошу вас — мы так мало знакомы. И к тому же вы женаты. И…

Потом она сказала себе, что с таким уродом совершенно ни к чему было так играть — надо было с самого начала вести себя совсем по-другому, безо всякого кокетства. И без двусмысленных фраз насчет белья — стереотипных для нее в разговоре с мужчиной. Потому что это был не тот мужчина и не та ситуация. А так она его буквально спровоцировала — сама лично.

— Слышь, давай по-быстрому! — Он не спрашивал, он даже, в общем, не предлагал — это была скорее команда. — Давай-давай — не то с утра на тебя смотрю, все думаю, что классная ты девчонка, устал уже штаны напрягать. Ну че ты — платье подними да на коленки встань, на диван вон.

— О, это невозможно, — запротестовала слабо, уже поняв, что сама себя загнала в ловушку. — Сейчас невозможно. Может быть, потом…

— Да кончай ты! — возмутился длинный. — Сама ж говорила, что Сашок тебе понравился. Трахнуться с ним хотела — точно? Ну так Сашка нет — я за него. А то непорядок выходит. Братва за свои слова отвечает — ну не могу я, чтоб Сашок за свои не ответил. Вот за него и отвечу…

Она стояла, молча глядя мимо него. У нее было немало мужчин, и некоторые из них были не лучше этого длинного — но с такими она давно не общалась, в последнее время она все-таки выбирала более солидных и респектабельных, хотя бы внешне. Да она еще пару лет назад сказала себе, что будет делать это только с самыми достойными из желающих ее — а этот к ним не относился. Он был ей нужен, потому что ясно было, что ей еще придется с ним встречаться, — но все же она медлила.

— Слышь, ты че? — Оживившиеся глаза длинного сразу стали тупыми и тяжелыми. — Ты слышала, о чем мы с Серегой терли — ну с тем, который подходил? Слышала, нет? Да если бы не я, тебя бы сейчас впятером имели — и по х…ю им, что ты свидетель, под кайфом пацаны и в горе опять же. А я, понимаешь, за тебя встаю — а ты… Ты смотри — нам с тобой еще дела делать…

Кажется, он собирался начать ей угрожать — по крайней мере у него был такой вид. Но она решила, что лучше до этого не доводить. Лучше, чтобы он остановился на том, что уже сказал.

— О, Володя, — зачем вы так? — Она заставила себя подойти ближе, коснуться пальцами его груди, провести картинно по редким волосам, торчавшим из-под расстегнутой рубашки. — Конечно, я все понимаю — и я вам благодарна очень. Просто так сразу — я не привыкла, когда так быстро. И вы торопитесь — а для секса это плохо…

Длинный молчал, не проникаясь ее словами, и ей пришлось закончить повисшее предложение:

— Но… Хотите сходить вместе в душ?

— Да некогда мне! — Длинный положил ее руку себе на ширинку. — Давай по-быстрому — платье задери, и все дела. А в душ потом сходим — на днях, как дела сделаем. Надо ж тебя отблагодарить будет, как считаешь?

Она любила животный секс — так она называла, когда мужчина был сильным, уверенным, властным и делал с ней все, что захочет, заставляя ее чувствовать себя ужасно слабой и безвольной в его руках. И ей в принципе не надо было даже, чтобы мужчина принимал перед сексом душ — в этом было тоже что-то животное. Хотя она сама всегда ходила в ванную — а уж сейчас, после десяти с лишним часов вне дома и на жаре, это было особенно необходимо. Были, правда, такие, которые не давали ей вымыться, а сразу тащили в постель. Но с этим в любом случае все было совсем не по-животному — обычное свинство с самым настоящим хамом, который все равно не сможет ее оценить. Которому просто важно кончить — и необязательно в нее. А такое она ненавидела — ей важно было, чтобы именно ее хотели.

Она мысленно пожала плечами — свинство, но ради дела, ради собственного спокойствия и безопасности. И, быстро сняв полусапожки и стянув колготки, решительно потянула вверх платье, кинув его в кресло, поворачиваясь к этому. Надеясь, что он разделся уже. Но этот урод снял только пиджак — и расстегнул «молнию» на брюках, выпустив наружу член. Самый обычный, средних размеров член — который к тому же еще и не мог встать, полунапрягшись и покачиваясь жалко.

— Я ж говорил, класс девчонка! — Он даже не коснулся ее тела, у него даже мысли такой не возникло, хотя большинство тех, с кем у нее было это, им любовались, не говоря уже о том, что ласкали. — Слышь, ты в рот возьми — че-то устал я…

Она посмотрела ему в глаза, прикрыв свои, изображая желание, — и, обругав его про себя паскудным импотентом, опустилась на колени. Обхватывая его губами, придерживая руками на случай, если он начнет двигаться, гладя его и сжимая и массируя. Усиливая давление на так и не желающий крепнуть член — и едва успев отстраниться, когда он забрызгал вдруг вяло и скудно вязкой жидкостью.

— О, класс — по кайфу пошло, — донеслось до нее сверху. — Ну ты это — профессионалка прям. В натуре кайф!

Наверное, это был комплимент. И она подняла к нему лицо, туманя глаза, демонстративно облизывая губы, уже вытертые незаметно тыльной стороной кисти. Обнаруживая, что он уже спрятал член и застегнулся.

— Ну че, еще хочешь? — В полном превосходства голосе слышалась маскируемая неуверенность. Он, видимо, стыдился, что у него, такого крутого, так ничего и не встало — и что он ограничился оральным сексом, хотя собирался заняться совсем другим и с лихвой компенсировать то, чего не сделал его покойный предводитель. — Так понравилось, что еще охота? Ты извини, подруга, — дела. Сама ж понимаешь, день-то какой — не до этого мне. Да и в кабак пора — все ж самого близкого провожаем…

…Даже сейчас, почти двенадцать часов спустя, ее передернуло, когда она это вспомнила. Это было омерзительно, но это был лишь фрагмент общей ситуации, которая развивалась совсем не так, как предполагалось. Все было плохо, все было не так — и похоже было, что дальше будет еще хуже. А значит…

Телефон молчал — она ждала, а он молчал. И она вдруг резким движением сорвала трубку, набирая известный наизусть номер. Зная, что не должна его набирать — особенно отсюда. Но сказав себе, что ей наплевать на все договоренности. Потому что ее не предупреждали, что может произойти то, что произошло, — а значит, от нее могли скрыть еще массу нюансов. Куда более неприятных, чем то, что она испытала вчера.

— Это я, — произнесла резко и жестко. — Между прочим, я ждала звонка, и…

— А я как раз звонить тебе собирался — а ты меня опередила. — Голос почувствовал сразу ее тон, но намеренно не обратил на него внимания, пытаясь ее расслабить. — Очень рад. Ты откуда? Слышимость на удивление хорошая.

— Я из дома. — Она знала, что он возмутится, но ей было все равно. — Я из дома, и нам надо срочно встретиться. И…

— Марина, Марина, что с тобой? — Голос деланно удивился, хотя должен был догадываться о причине, заставлявшей ее так говорить и поступать. — Я, разумеется, был бы рад — но ты же знаешь, ты теперь такая знаменитость, что с тобой опасно встречаться. Возможно, и телефон твой прослушивается, и наружное наблюдение за тобой установлено. Ты ведь, если верить средствам массовой информации, свидетель Российской Федерации номер один, известнейшая личность. И соответственно все, кто оказывается рядом с тобой, попадают под наблюдение и, возможно, под подозрение. Поверь, что при всем моем отношении к тебе я бы совершенно не хотел превратиться из скромного бизнесмена в подозреваемого.

— Мне надо с вами встретиться, — повторила упрямо. — Прямо сейчас. Срочно. Это важно.

— Даже не знаю… — В голосе слышалось сомнение. Он должен был чувствовать, что она взвинчена, и, наверное, пытался сейчас определить насколько. — Если бы ты смогла перезвонить мне через полчаса… Возможно, я буду в твоем районе, возможно, что-нибудь получится. Только у меня есть одна просьба — поскольку я сегодня очень занят, позвони мне с улицы, из автомата, чтобы я знал, что ты уже вышла и мне не придется ждать. Чтобы у меня не было опасений, что я приеду в назначенное место, а ты в это время будешь делать макияж. Хорошо?

На том конце отключились. Она знала, что он ей недоволен и ему не понравилось, что пришлось произносить такой длинный монолог в расчете на невидимого, но, возможно, все-таки существующего прослушивателя. Чтобы тот не догадался, что он не собирается с ней встречаться, он просто хочет, чтобы она позвонила ему из автомата.

Он нравился ей, обладатель этого голоса, — очень нравился. Куда больше всех остальных, с кем она общалась в последние два года. А может, и вообще больше всех мужчин, с которыми она была когда-либо знакома. И ей было жаль, что она его огорчила. Но сейчас ей нужен был совет, нужна была его помощь, — как еще она могла поступить?

Она сказала себе, что он забыл, что она прежде всего женщина. И потому, что под разными предлогами уклонялся от секса с ней. И потому, что она давно уже была для него просто деловым партнером женского пола — легко и четко выполняющим все, что надо выполнить для общего дела. И потому, что он забыл, что она рождена не для дел — что для нее важнее совсем другое.

А значит, пришла пора ему об этом напомнить. Тем более что в свете его планов на совместное будущее это будет совсем не лишним…