— Нет-нет, и не думай — я тебя не отпущу. Никуда не отпущу, понятно? И не мешай — я сама все сделаю…

Она не сопротивлялась, позволяя ласковым и нежным рукам скользить по телу, снимая платье, стаскивая колготки. Они даже не задерживались нигде, не пользовались возможностью погладить ее, или сжать, или ущипнуть — в них только ласка была и любовь, или нечто очень близкое к любви. И они были невинны, эти руки, они хотя и хотели секса с ней, но не думали сейчас о нем — и подталкивали ее в сторону ванны тоже абсолютно невинно. И точно так же помогали усесться в горячую ароматную пену.

— От Мюглера пена — я дня три назад купила, так и думала, что заедешь. — Вика робко улыбнулась. — Нравится? Я так счастлива — я для тебя специально. Заехала в «Пассаж» по делу, случайно в парфюмерный забрела — смотрю, прилавок с Мюглером твоим. И пена, и гель для душа, и крем — вот и накупила. Как чувствовала, правда. Ой, ну что я за дура — ты же курить, наверное, хочешь и пить? Я сейчас — прости!

Вика выскочила поспешно, едва не врезавшись в ею же заботливо прикрытую дверь, призванную сохранять поднимающийся над ванной пар. Тут же старательно прикрыв ее за собой — прекрасно помня, что Марина любит именно так, чтобы вода была ужасно горячей и в ванной пар висел.

— Я сейчас — одну секунду!

Она устало улыбнулась невидимой через дверь Вике, наслаждаясь обжигающей водой и ароматным запахом обожаемого Мюглера. Ощущая, как чуть подкрашенная голубым вода проникает внутрь, просачивается через все поры, отогревая жутко напряженное и разбитое тело, вымывая из него нервность и усталость. Обещая, что если она не будет торопиться и посидит тут подольше, она выйдет отсюда совсем другим человеком.

Совсем не той, которая полчаса назад звонила Вике из автомата, прислонившись к стене, потому что с трудом стояла, и голова плыла, и тошнило сильно, и голос был грубый и хриплый. Но полной сил и энергии, красивой, сексуальной, кокетливой и игривой, бездумной и оттого свободной. Такой, как всегда. Такой, какой была. Но не до этой поездки в лесок — а до начала всей этой истории.

Похоже было, что она абсолютно правильно сделала, что позвонила Вике. Ей совершенно случайно это пришло в голову — ну совершенно случайно. Эти ее высадили, как только оказались на шоссе, — маленький даже ей сказал через длинного, что им по Окружной надо, они через центр не поедут. Объяснил как бы, почему они ее не могут довезти. И она уже позже задумалась, что раз он ей объясняет такое, значит, она им нужна, значит, длинный просто ее пугал, оправдаться перед маленьким хотел и всеми остальными за то, что ничего не выходит из его идеи. А заодно хотел показать маленькому, какой он крутой.

И заодно на нее произвести впечатление — чтобы выглядело так, что это он ее пожалел и не стал убивать, по собственной инициативе. Не случайно ведь заявил после того, как она сделала все и еще стояла на коленях, с усилием сглатывая пересохшим ртом вязкие капли, а он уже застегнулся. «Считай, спас я тебя, сечешь? Ты меня перед пацанами подставила, а я тебя спас. Ладно, потом благодарить будешь — завалюсь к тебе на ночь как-нибудь, вот всю ночь и будешь спасибо говорить. Да и маловато одной ночи будет — за такое-то…»

Но тогда она ни о чем не думала — она тупо дошла до машины, тупо в нее села и даже не поняла толком, почему буквально через пять минут после того, как они отъехали от леска, снова оказалась на улице. И достала сигарету, прикуривая с пятой попытки, еле удерживая длинный черный цилиндрик с золотым фильтром в дрожащих пальцах. Чувствуя себя… нет, не заново родившейся, но абсолютно пустой. Возвращаясь в реальность, только когда кто-то из шумной компании проходивших мимо полупьяных молодых парней крикнул ей что-то.

— Э, пошли с нами, че скучаешь тут! — вот что он крикнул. И она огляделась нервно, подумав первым делом, что это вернулись эти. И увидев вместо них человек пять полупьяных убогих сопляков, смотрящих на нее, явно намеревающихся к ней подойти. И еще увидев, что, несмотря на оживленность шоссе, прохожих тут почти нет, одни новостройки кругом. И тут же шагнула к дороге, поднимая руку, говоря себе, что для полного счастья ей только не хватало, чтобы ее сейчас затащила куда-нибудь толпа малолетних ублюдков. И прыгая — если ее нервные некоординированные движения можно было назвать прыжком — в первую же затормозившую машину. Которая при виде приближающейся толпы предусмотрительно рванула с места под крики и свист.

Она растерялась, когда водитель — средних лет мужчина, интеллигентный такой, вежливый — спросил, куда ее везти. Естественно, ей надо было домой, куда еще? Но с другой стороны, ей совсем туда не хотелось — квартира напоминала слишком о многом, и на автоответчике наверняка была куча звонков, над которыми надо было думать и вспоминать все заново. А плюс туда мог завалиться длинный — которому ей пришлось бы открыть.

Водитель корректно молчал, видя, что она нервничает, давая ей собраться с мыслями. Давая время вспомнить, что ключи от квартиры уехавших на дачу родителей у нее дома — а больше ей некуда ехать. Разве что…

Вот тогда она и попросила водителя остановиться у ближайшего таксофона — потому что ей надо определиться. И он не заартачился, не стал бубнить — ей повезло с ним, он ведь даже про деньги ничего не сказал. И сделал, как она просила. И она вылезла с твердым намерением позвонить Виктору — позвонить и сказать, что надо срочно встретиться, что ей нужна помощь, и пусть он оставит на одну ночь свою семью и отвезет ее куда-нибудь, и успокоит, и вернет уверенность.

Но таксофон был занят, а когда освободился, очень скоро, кстати, она уже не хотела набирать номер Виктора. Потому что все, что случилось, случилось из-за него, он не говорил, что такое может произойти, и он бы возмутился, скажи она ему, что с нее хватит, и стал бы уговаривать. А значит, он сейчас ей не нужен.

Она огляделась задумчиво, с вялым удивлением понимая, что вокруг чужие люди, которым в лучшем случае на нее наплевать. И ей и в самом деле некуда податься. Потому что хотя у нее всегда была куча знакомых мужского пола, сейчас она одна — потому что сознательно сузила их круг до одного человека. Звонить которому она не хочет — потому что он ничем не поможет и, более того, толкнет ее обратно в засасывающий водоворот, из которого вроде бы выбралась кое-как. Будет уверять, что там безопасно, что надо только делать, что он скажет, и все будет о'кей, — и толкнет. А сам останется стоять на берегу и даже отвернется. Потому что…

Вот тогда она и набрала номер Вики. Продиктованный не намерением спрятаться у нее, не желанием поплакаться — но вытолкнутый изнутри чисто практическими соображениями. Это подсознание напомнило — о том, что собиралась поговорить с ней кое о чем в самом крайнем случае. Который, как решило ее подсознание, уже пришел.

Так что можно сказать, что это был деловой звонок. Но она бы все равно повесила трубку, если бы Вика произнесла что-то не то. Если бы, например, начала с ходу высказывать обиды по поводу того, что Марина ей не перезванивает, хотя она ей за это время уже десяток кассет наговорила на автоответчике. Но Вика такая счастливая была, такая обрадованная, и не дала ни слова сказать, заговорив быстро и эмоционально, почти крича, как она рада, как она соскучилась и готова приехать прямо сейчас, если Марина хочет, или пусть Марина приезжает к ней. И в дрожащем голосе слышались слезы, показывавшие, что недолгая разлука, вызванная конфликтом и безуспешными попытками примириться посредством автоответчика, — она специально не брала трубку, когда Вика звонила, — для нее слишком затянулась.

В общем, Вика сказала то, что нужно было сказать. Своими словами лишив ее, Марину, необходимости долго произносить неконкретные фразы и думать, не лучше ли все же рискнуть и поехать к себе, а о Вике забыть еще на какое-то время. И когда она появилась в дверях Викиной квартиры, та втащила ее внутрь и начала обнимать и целовать, а потом, отстранившись, с первого взгляда поняла, что что-то не так. И задала всего один вопрос: «Что-то случилось?» И не обиделась, не получив ответа. И начала ее раздевать.

И вот сейчас она сидела в Викиной ванне, угловой, жутко удобной и вдобавок очень горячей и очень ароматной. Сидела и улыбалась невидимой Вике, думая про себя, что, не будь перед этой встречей конфликта и недельной разлуки, Вика бы сейчас напоминала без конца, что она ее предупреждала, и бубнила бы, и читала бы нравоучения. И добавила бы еще, что прекрасно понимает, что Марина приехала к ней только потому, что больше некуда было. А теперь после преподанного урока — не в первый раз преподанного, но, как всегда, действенного, показывающего, что она, Марина, прекрасно может обойтись без Викиного общества, — Вика была само внимание, сама любовь, сама забота. И само понимание — не задающее вопросов, не говорящее ничего лишнего.

— А вот и я! — Вика вкатила в ванную столик на колесиках, прикрывая за собой дверь. — Вот сигареты — я тебе сейчас дам прикурить, сама, у тебя же руки мокрые. Вот вода, «Эвиан», как ты любишь, — я налью, хорошо? Кофе еще сварила — сейчас принесу. Да, я вино купила. Помнишь, тебе нравилось — итальянское, «Вальполичелла»? Давай я тебе сейчас бокальчик налью? Хочешь?

Она молча кивнула, передавая взглядом, как благодарна. И продолжала полусидеть-полулежать неподвижно, позволяя напоить себя холодной минералкой из высокого стакана, вставить себе в рот прикуренную сигарету — у Вики специально для Марины был запас «Собрания» — и влить в себя глоток крепкого эспрессо.

— Что-нибудь еще? — На лице Вики, снова выскочившей и вернувшейся с бутылкой вина и бокалом, была готовность летать по квартире, выполняя любые Маринины капризы. — Может, немного сыра к вину? У меня «Груйер» есть, и «Бри», и «Камамбер» — я словно чувствовала, что ты заедешь вот-вот, специально накупила всего твоего любимого. А может, музыку хочешь послушать? А…

— Спасибо, милая, — выговорила наконец, опьянев от жары и первого глотка вина, улыбаясь Вике чуть помутневшим взглядом. — Спасибо, я очень рада, что приехала. Ты такая…

— Ну перестань, Маринка, — не надо! — Вика наклонилась к ней судорожно, словно хотела стиснуть в объятиях, но вместо этого нежно провела пальцами по щеке. — Ты же знаешь — я тебя люблю. Мне так плохо было без тебя…

В Викиных глазах появились слезы, и она погладила ее в ответ непослушной, тяжелой, тянущейся вниз рукой.

— Мне тоже…

Она деликатно посмотрела в сторону, когда по Викиным щекам потекли двумя ручейками слезинки, — хотя она никогда не поощряла проявления чувств, но их ценила.

— Ну вот, пар такой и дым еще — прямо глаза ест. — Вика быстро вытерла слезы, стараясь сделать это понезаметнее. — Я пойду — ты ведь голодная, надо тебя покормить. Ты давай посиди тут, а я быстренько. Хочешь, лазанью сделаю — ты ведь любишь все итальянское. Нет-нет, это слишком просто — а сегодня такой день… Давай креветочный суп — помнишь, я готовила, тебе понравилось? Густой такой, как пюре, с крутонами? Салат, суп, сыр — и мороженое у меня есть. Хорошее меню? К такому супу можно ведь красное вино? Ну и здорово! Я быстро, ладно? Посидишь тут без меня?

Она знала, что Вика хочет услышать — что ей можно остаться. Вика наверняка хотела посидеть рядом, пусть даже молча, и просто смотреть и гладить то, что ей так нравилось и чего она была лишена последнее время. И наверное, надо было это сказать, благодаря ее за все, — но Вика все же могла начать задавать вопросы, а она еще не отошла и не готова была разговаривать. И потому промолчала — хотя ей совсем не хотелось есть.

— Ну я побежала! — Вика ничем не показала, что огорчилась, видимо, напомнив себе, что должна быть счастлива уже тем, что Марина наконец у нее дома. — Если что — зови!

Она посмотрела ей вслед. Все это и правда было очень трогательно — и эта забота, и специально сделанные в расчете на Маринино появление закупки. И если бы в Вике была только эта трогательная нежность, только преданность, и тактичность, и привязанность, граничащая с любовью, — и не было бы все учащающихся приступов ревности, все чаще проявляющегося желания диктовать, и учить, и навязывать… Если бы все было так, наверное, они бы жили вместе. Давно бы жили. И она не оказалась бы сейчас в такой ситуации. Хотя — хотя даже сейчас она не знала, что было бы лучше…

…Тогда, три года назад, после той первой ночи с Викой, они это делали ежедневно почти целый месяц. Четыре недели, точнее, — Вика через четыре недели вышла на работу. А так они почти не расставались. И что самое странное, ей самой это нравилось — кажется, не было тогда рядом интересных мужчин, а Вика так к ней относилась, так на нее смотрела, боготворила буквально. А к тому же для нее, Марины, это была игра — интересная, увлекательная игра по формированию из закомплексованной, фригидной женщины человека не то что без комплексов, но по-настоящему сексуального.

В общем, это длилось четыре недели. За которые Марина сделала из Вики самую настоящую активную лесбиянку, властную и жестокую, творящую с намеренно пассивной партнершей все, что захочется. А незаметно контролируемая ею Вика — не догадывающаяся, разумеется, об этом контроле, — кажется, уже забыла, какой была, и считала себя опытнейшей, и не понимала, что именно она зависит от Марины, а не наоборот. И уверенно приказывала Марине раздеваться, и брала за волосы, опуская ее голову между своих тощих ног, и кажется, не сомневалась при этом, что Марина счастлива выполнять эти приказы.

А потом ей, Марине, все это наскучило. Сессию она завалила, естественно, хорошо в ректорате согласились перевести на вечерний, вместо того чтобы отчислить, — и в начале июля, за день до того, как Вика вышла на работу, уехала на дачу и не появлялась в Москве полтора месяца. В конце концов, в Москве ей нечего было делать и Вика надоела, а на даче можно было целыми днями валяться голой на участке и слушать музыку и читать, а по вечерам сидеть у одной знакомой в окружении дачной молодежи и кокетничать, попивая вино, и, может, даже делать это с кем-нибудь в соседней комнате.

Так что она отсутствовала до конца лета, а когда вернулась, в Москве начались дожди и похолодание, и надо было думать насчет работы, чтобы успокоить родителей, да и личных дел хватало. И когда мать говорила, что опять звонила девушка, представлявшаяся Викой из соседнего подъезда — та самая, которая так много и часто звонила все лето, — она отмахивалась. И даже не узнала Викин голос, когда та наконец на нее наткнулась.

— Ты меня совсем забыла! — Взращенная Мариной Викина самоуверенность, чисто мужская, граничащая с наглостью, в ее отсутствие, похоже, начала давать сбои.

Потому что начала Вика именно с этой наглой фразы, фразы убежденного в своей неотразимости мужчины — который произносит ее вместо «здравствуй, рад тебя слышать», — и тут же сбилась. — Я так скучала, знаешь. Может, как-нибудь зайдешь? У меня, правда, по вечерам дома родители — но…

«Ну разумеется — на днях» — так она ей ответила. Но не заходила и не звонила — не до этого было. И не реагировала на частые, хотя все реже звучащие звонки. А где-то через месяц Вика приперлась сама без приглашения — с коробкой конфет и букетом цветов. И они сидели в Марининой комнате и пили чай, и родители были за стеной, и Вика уже стала прежней Викой — неуверенной и закомплексованной, старой и некрасивой, и сознающей свою некрасивость, и оттого особенно скучной. Надоедающей рассказами о своей работе — в которые вплетались многозначительные фразы о том, как она тосковала по Марине. Утомляющей расспросами и дружескими предложениями помочь устроиться куда-нибудь. И даже помочь материально, если в том есть нужда.

Ей хотелось сказать Вике, что та не мужчина — и ей от нее ничего не надо, как и от тех, кстати. Но она не любила конфликтов — она и с мужчинами, которые ей надоедали или вели себя не так, как хотелось, предпочитала просто исчезать. Ничего им не говоря. Предоставляя право думать о ней как угодно и что угодно.

— Знаешь, я правда очень по тебе скучаю, — произнесла наконец Вика, оглянувшись на дверь. — Я понимаю, у тебя много всех — я знаю. Да и я, работы куча, с утра до ночи там, и в выходные бывает. И вот я тебя хотела спросить… Родители хотели разменять квартиру — чтобы у меня своя была. А потом подумали — у меня бабушка мамина в двухкомнатной живет на «Белорусской», дом такой хороший, знаешь, а ей одной тяжело. В общем — бабушка сюда переедет, а я к ней. Скоро — на следующей неделе уже, может. Сами торопят — говорят, ты взрослая, у тебя работа теперь, своя жизнь, и личная тоже…

Вика не договорила — ей не хватило смелости спросить, не согласится ли Марина жить с ней вместе. А она сделала вид, что не поняла. Хотя, естественно, поняла все — в том числе и то, что это Викина была инициатива, переехать к бабушке, и поскорее переехать.

— Ну конечно — конечно, нам просто негде встречаться. Это ужасно… — кивнула, автоматически касаясь худой холодной руки и ее поглаживая. — А если ты будешь одна — конечно, я буду к тебе приезжать…

Вика расцвела — так, что посеревшая от промозглой осени за окном комната оживилась даже.

— Я так рада, знаешь — я так… Но — но я хотела… Ты говоришь, у тебя с родителями проблемы — ты могла бы пожить у меня. Какое-то время… Я ведь до вечера на работе, и…

— О, я должна тебе признаться — со мной невозможно жить, — призналась доверительно. — Я ленивая, неаккуратная, капризная, взбалмошная. Меня тут один молодой человек уговаривал выйти за него замуж, так я…

Она увидела, как Вика сжалась, — только сейчас сообразив, что вольно или невольно влюбила ее в себя. И видимо, сильно — раз одно упоминание о кем-то сделанном предложении, вполне очевидно, не принятом, ее так напрягает. И это было лестно — она ценила, когда ее любили. Даже если это был абсолютно неинтересный ей ровесник. Даже если это была Вика.

— О, я так люблю пококетничать, — произнесла жеманно. — Ну конечно, если ты меня позовешь, я к тебе приеду — с удовольствием. И даже у тебя поживу — если бы пообещаешь, что мне будет хорошо…

Это была явная игра, но Вика, кажется, не понимала, глядя на нее расширившимися от услышанного глазами. И выговорила отчетливо, медленно и ужасно серьезно:

— Я обещаю. Я клянусь — всем, чем хочешь. Клянусь, что тебе со мной будет так хорошо…

Наверное, она хотела добавить — «как ни с кем». Но не сказала. И просто скомкала фразу, сказав вместо этого:

— Я все для этого сделаю — правда…

Когда она спустя три недели после того разговора приехала в старомодно обставленную, но просторную и чистую квартиру на Ленинградке, визит вместо нескольких часов растянулся на все выходные. А первого декабря — это символично было и потому запомнилось — она собрала вещи и переехала к Вике, вполне официально переехала, оставив родителям телефон и сказав, что поживет какое-то время у подруги, пусть они от нее отдохнут. Думая, что переезжает максимум на месяц, — но задержавшись там на целых три.

Они были жутко разные — и хотя и сейчас оставались такими же, но тогда это особенно бросалось в глаза. Вика уходила рано, а возвращалась поздно — а она спала до одиннадцати как минимум, потом долго лежала в ванне, и красилась, и пила кофе. А в полшестого уходила в институт — до которого чаще всего не добиралась и просто гуляла по Тверской, с самого начала улицы до самого конца, и любовалась магазинными витринами. А в восемь возвращалась обратно — туда, где ее ждали Вика и обед. И они болтали и занимались сексом часов до двух ночи — а утром начиналось все сначала.

Ей поначалу даже нравилось так жить. Немного смущало, что она живет за чужой счет, — но зато она не брала у Вики денег. У нее было немного, родители подкидывали, тайком друг от друга, прося не говорить один другому. Конечно, этого хватало только на мелкие расходы — купить что-нибудь вкусное, пару колготок, что-то в таком роде. Но с другой стороны, тогда у нее не было дорогостоящих привычек, и дорогих вещей никто никогда не покупал, разве что мать отдавала что-то хорошее из привезенного когда-то из загранкомандировок отцом. То дубленку, то шубку, то туфли, то сапоги — и она вполне довольствовалось этим, только подкупала любимые тогда лосины и обтягивающие водолазки. И когда Вика потащила ее в бутик на Ленинский, заявив, что хочет сделать ей подарок по поводу начала совместной жизни, она долго отказывалась от всего. С трудом согласившись на длинное черное платье от Москино — и только когда Вика сказала, что всерьез обидится. И то испытывала долго еще неловкость, потому что платье даже с учетом распродажных цен обошлось чуть ли не в пятьсот долларов.

В общем, все было хорошо и интересно и весело. Она даже думала иногда, что, наверное, не случайно впервые попробовала это с девушкой, а не с молодым человеком, — и два первых года своей сексуальной жизни занималась исключительно лесбийской любовью. Но даже лишившись девственности и все чаще общаясь с мужчинами, ощущала свою бисексуальность. И никогда не упускала шанса оказаться в постели с женщиной. Просто мужчин, с которыми она делала это и с которыми можно было это сделать, становилось все больше — а женщин, с кем можно было бы заняться сексом, всегда было мало. Да и, в общем, не те они были.

А теперь, похоже, появилась именно та. Та, которой совершенно не хотелось мужчин, а хотелось только ее, Марину, — и она, Марина, забыла о мужчинах как минимум на время, но возможно, навсегда. Тем более что взращенная ею лесбиянка Вика становилась все более страстной и ненасытной и искусной — и делала все именно так, как хотелось того Марине, и так долго, как ей хотелось. И пусть оргазмы были неглубокими — не сильнее, чем от мастурбации, а порой даже слабее, — но их было много. И она засыпала полностью удовлетворенной — а проснувшись, гладила себя, вспоминая минувшую ночь, думая о тех ночах, которые впереди.

Ту зиму можно было назвать самой настоящей лесбийской идиллией. Вика была не просто влюблена, но еще и фантастически внимательна и заботлива, и, уходя на работу, всякий раз оставляла нежную записку — в которой, кроме нежностей, еще и сообщалось, что ей обязательно надо позавтракать, потому что одноразовое питание вредно, и желательно поменьше курить, и обязательно вспоминать ту, кто думает о ней. И Вика звонила ей из своего банка раз по десять в день, и все время говорила комплименты, и восхищалась ее телом.

А она, никого не любившая, абсолютно бездушная тварь, испытывала странное чувство, читая утром очередную Викину записку — написанную словно любящей матерью любимой дочери, в шутливо-приказном тоне, — и говорила себе, что ни один мужчина на такое не способен. А когда она гуляла и к ней приставали на улице — а это случалось каждый день и зачастую по несколько раз, — могла пойти с желающим познакомиться куда-нибудь, даже если он был приятной внешности и звал не в кино или гости, а в бар или ресторан. Но когда он становился настойчив, сообщала ему доверительно, что она лесбиянка, — с удовольствием наблюдая за удивленно-сожалеющим выражением лица.

Они были разные, и им не о чем было даже говорить. Вика была серьезной и целеустремленной, а она — пустой гедонисткой, интересующейся только удовольствиями и своей внешностью. Вика умудрялась читать газеты, и смотреть новости по телевизору, и еще изучать всякие специальные книги — а она смотрела только старые американские фильмы и ничего не читала, разве что листала цветные толстые журналы, причем любые, главное, чтобы картинок побольше.

Но тем не менее у них находились общие темы — предстоящий ремонт, в частности, на который Вика копила деньги, планируя летом превратить старенькую квартиру в суперсовременное жилище. И они в выходные мотались по магазинам, присматривая мебель и краску, шторы и люстры, ванную и обои. И Марина настолько вошла во вкус, что в Викино отсутствие начала разрабатывать самые настоящие проекты нового жилья, и рисовала что-то, и обдумывала сочетания цветов и красок и стилей. И благоговейно прислушивавшаяся к ней Вика даже говорила, что ей надо закончить курсы дизайнеров и фирму свою открыть, при том же банке, может быть.

Но на самом деле Вике абсолютно не нужна была Маринина самостоятельность — она ее боялась. Веря, что только зависимость может быть гарантией взаимной любви. Но это выяснилось позже, уже после разрыва. Самого первого их разрыва — и последнего, по сути. Потому что после него они сходились еще не раз — но Марина заранее знала, что это ненадолго, потому что лично для нее длительная связь с Викой была невозможна, первого опыта ей вполне хватило. Да и Вика наверняка знала, что теперь между ними возможно только что-то временное, — просто всякий раз предпочитала слепо мечтать об обратном.

Как ни странно, разрыва ничто не предвещало. И возможно, его могло бы и не быть. А возможно, он должен был произойти намного раньше. Но как бы там ни было, они целых три месяца прожили вместе — солидный, на ее взгляд, стаж даже для разнополого брака. И наверное, они обе обманывали себя, внушали себе, что такая идиллия может длиться вечно. По крайней мере лично ей к концу этих трех месяцев казалось, что ближе Вики у нее никого не было, нет и не будет. Может, потому, что в тот момент старые знакомые надоели, а новых не прибавлялось, коль скоро она отказывалась знакомиться с мужчинами. А к тому же была зима, а зимой женщины реже привлекают мужские взгляды в связи с обилием одежды. И еще зимой ценятся домашнее тепло и уют — особенно если это дом, в котором живешь отдельно от родителей.

В общем, все было прекрасно, и все обещало быть еще прекраснее. Вика даже постоянно шутила, что им надо слетать в Голландию или в Штаты, в Сан-Франциско, и пожениться, поскольку там регистрируют однополые браки, — шутила так часто, что шутка перестала быть таковой. Но она не возражала — ей самой эта идея представлялась интересной. Ей казалось, что такой брак был бы жутко оригинальным и выделял бы ее из толпы еще сильнее, чем ее внешность. То есть делал бы ее такой, какой она всегда хотела быть, — максимально отличной от других. И когда Вика в один прекрасный день вдруг завела в постели разговор о том, что их банк, кроме кучи разных фирм, создал еще и турагентство, и можно было бы летом слетать с огромными скидками в Штаты, в Калифорнию, там, говорят, ужасно красиво, она громко восхитилась. Поняв по слишком безразличному тону Вики, о чем именно идет речь.

Так что не исключено, что они и вправду туда слетали бы — и даже при определенной доле настойчивости и везения зарегистрировали бы свои отношения. Ей жутко нравилась идея, с каждым днем все больше, — хотя она, естественно, не задумывалась, что эта идея подразумевает, кроме регистрации брака. И когда Вика слишком безразлично спросила ее, могла бы она прожить всю жизнь с любящей ее женщиной, она без раздумий выдала свое коронное «О да!». Ей ни к чему было задумываться — словосочетания типа «всю жизнь» не производили на нее впечатления. Она всегда была слишком легкомысленна. И еще она верила, что суть брака в том, чтобы жить с одним человеком, но ему изменять, — так что какие, собственно, проблемы?

Но тут вмешался старик Фрейд. Напомнивший ей, что она не лесбиянка.

Тогда, в конце зимы, у них уже были некоторые разногласия. По поводу того, что Марина не ходит на занятия — о чем Вика, которой она говорила, что все о'кей, узнала случайно, решив сделать Марине сюрприз и приехав к ней в институт, и узнав от кого-то, что ее там не видели давным-давно. По поводу того, что Вика, постоянно обещавшая Марине куда-нибудь ее устроить, так ничего и не делает — видимо, желая сохранить Марину для себя и боясь, что на работе она найдет кого-нибудь другого. По поводу денег, которые Марина отказывалась брать, хотя они ей, конечно, были нужны. Ну и по ряду других поводов.

Все это, конечно, было мелко. Настолько мелко, что она не хотела обращать на это внимание. И не хотела себе признаваться, что ее начали немного раздражать менторские нотки в Викиных ежедневных записках, и ее бесконечное сюсюканье, и болезненная, беспочвенная ревность, которую мог вызвать даже взгляд, брошенный на Марину идущим мимо мужчиной. И то, что она оказывается все в большей и большей зависимости — материальной, естественно. И то, что Викина любовь, казавшая таrим благом, на самом деле давит на нее и душит. Но она не хотела этого признавать и стыдила себя, внушая, что не права, пряча все это куда-то очень глубоко и далеко.

Это произошло в конце февраля — когда Вике дали на работе пару отгулов. Так что им предстояли четыре выходных, которые Вика вполне заслужила — потому что последние пару недель приходила с работы очень поздно и жутко вымотанная — и которые Марина решила сделать запоминающимися. У нее долларов четыреста было, Вика ей всовывала понемногу, а она не тратила, не хотела на себя, знала, что подвернется случай. И как только он подвернулся, решила сделать Вике сюрприз. И отправилась по магазинам.

Когда такси высадило ее у подъезда, в кармане не осталось и доллара — зато в руках была коробка с тортом и два огромных неподъемных пакета. Неподъемные, правда, они были из-за восьми бутылок итальянского шампанского, которых должно было хватить на четыре дня разгула. А самое главное и дорогое их содержимое было куда более легким. Пристегивающийся искусственный член черного цвета и гигантского размера, двойной фаллоимитатор, предназначенный специально для лесбиянок, кожаная плетка и блестящий винилом садомазохистский костюмчик. И несколько порнокассет — в число которых затесался случайно безобидный «Калигула». Как раз и вызвавший наибольший Викин гнев.

Она жутко довольна была своими покупками. Ей и вправду хотелось сделать Вике сюрприз, хотелось показать и дать почувствовать что-то необычное и новое. Потому что хотя она и не хотела признавать, что ей нужен мужчина, нужен настоящий секс, но все же думала порой, что их интимные отношения стали однообразными. Она, конечно, не говорила обетом Вике и даже оправдывала ее для себя, напоминая, что та устает в своем банке, но все же ей хотелось чего-то иного. И она была уверена, что и Вике этого хочется — просто она неопытная, она не знает, как это может быть еще.

Она уже представляла себе, как это будет. Как придет с работы Вика и она сразу пошлет ее в ванную, а сама откроет шампанское и сделает канапе, перед таким сексом этого достаточно. А когда Вика войдет, усадит ее в кресло и включит видео — а сама сядет рядом и будет касаться везде губами и пальцами, мягко и аккуратно усиливая возбуждение от просмотра. А потом наденет на Вику черный костюм и пристегнет ей член и попросит связать себя и высечь и изнасиловать жестоко и беспощадно. А потом они постелят на пол плед и лягут так, чтобы обе могли ввести в себя двойного гиганта, и будут двигаться навстречу, постанывая. А потом…

У нее было слишком много планов — так много, что для их осуществления не хватило бы и недели беспрерывного секса. И она была ужасно энергичной и весело суетилась, готовя все к первому вечеру их четырехдневного медового месяца. Который был бы совсем не лишним, который бы убрал из их отношений привычность и рутинность.

Но ничего не вышло. Точнее, все пошло не так. Вика, конечно, обрадовалась нежно-теплой встрече, и недоумевала, слыша загадочный Маринин тон, и даже просила рассказать ей про сюрприз, но сдалась и отправилась в ванную. И даже дала себя накрасить сильно — немного протестуя и все спрашивая, зачем, все причитая, что ей так не нравится, она так не любит. И видимо, тогда уже начав раздражаться. А после они перешли в гостиную, и хлопнула пробка, даруя свободу пьяным пузырькам, и на экране замелькали сцены из «Калигулы» — красивые, отлично снятые, очень чувственные.

— Марин, давай посмотрим что-нибудь другое. — Вика поморщилась, недовольно отворачиваясь от экрана, вставая демонстративно, включая верхний свет, лишая обстановку тщательно созданной интимности. — Я уже это видела, давно — противный фильм, не люблю. С лесбиянками там сцена хорошая — а на мужиков смотреть не хочу. Они там такие — у них там… Ну выключи эту мерзость, прошу ведь!

— О, дорогая! — Она улыбалась ей таинственно, она вовсе не собиралась сдаваться. — Ты не права. Потому что после фильма… Ладно, раз ты такая нетерпеливая, сейчас я тебе все покажу — чтобы ты не спорила. Увидишь — тебе понравится…

— Что это?! Я спрашиваю — что это за гадость?!

Она протягивала Вике покупки — а та отступала назад, глядя с отвращением на костюмчик из винила и гигантский вздыбленный член с ремешками и застежками.

— Ну перестань, Вика! — Она еще не жалела, что купила такое. — Разве плохо, что мы сделаем это по-другому? Ты только представь, как ты берешь меня, а я…

— Я так и знала! — Викино лицо перекосилось, глаза залились водой. — Я так и знала! Тебе нужен мужчина, да?! Ты не можешь вот без этого… этой штуки?! Разве тебе мало меня?! Ведь я… Я тебя так люблю, я так стараюсь, чтобы тебе было хорошо! А ты…

— Ну что ты, милая. — Она все еще держала так испугавшие Вику предметы в вытянутых руках, словно намереваясь всучить их любой ценой. Не понимая, почему та себя так ведет. — Просто ты такая активная со мной, и почему бы тебе… Ну скажи, разве это не интересно — почувствовать себя мужчиной? Представить себе, что ты берешь меня по-мужски?

— Нет, спасибо! Но если тебе так хочется… — Викин голос, и так дрожащий, оборвался на мгновение. — Если тебе так хочется, можешь вызвать себе мужчину по телефону. Так можно, я слышала. Вызови, а я заплачу, если это так важно…

— Но разве я так плоха, чтобы платить мужчине? — Она предпочла не заметить сарказм в Викином голосе и не пустила его в свой. — Лет через тридцать — может быть… А пока — поверь мне, что если бы у меня было желание, я бы могла очень разбогатеть, если с каждого, кто меня хочет, брала хотя бы по двадцать долларов. Но они мне даже бесплатно не нужны — ты же знаешь…

Вика молчала. Стояла и молчала с мерзким выражением на лице — глядя обиженно, поджимая губы, уродуя и без того не слишком, мягко говоря, эффектную внешность.

— Милая, тебе это понравится, — повторила, подходя ближе, касаясь Викиной руки. — Хочешь, сначала я побуду мужчиной. Ты ведь такая приятная, они ведь наверняка к тебе пристают на работе — не ври мне, я знаю, но не ревную. Ну вот и представь, что делаешь это с тем, кто тебе больше нравится…

Это была лесть — Вика вряд ли могла вызвать желание к ней пристать. Разве что у слепого, или извращенца, или закомплексованного онаниста. И хотя та забывала об этом с Мариной, сейчас, кажется вспомнила. Снова скривившись и отчаянно замотав головой.

— Ну пожалуйста — разве ты мне не веришь? У тебя такое тело, ты такая приятная… Да любой мужчина был бы рад. И не смей мне говорить, что все от того, что у тебя давно не было обычного секса.

Вика все мотала головой — она уже потом поняла, что Вика переживала вовсе не из-за того, что не нравится мужчинам. А из-за того, что решила, что ей, Марине, жутко захотелось мужчину, потому как Вика ее не удовлетворяет. Но она все еще ничего не поняла. И потому произнесла заговорщически:

— Знаешь, у меня даже был такой план… Представь — мы с тобой одеваемся, идем в бар, к нам, естественно, пристают, а мы выбираем того, кто нам больше понравится, и берем его с собой, и делаем это втроем…

Викины глаза вдруг расширились, словно надумали вылезти из орбит, и она поняла, что сказала не то, судорожно пытаясь исправить сказанное.

— Ты же понимаешь — просто используем его, чтобы лучше почувствовать друг друга. Он лежит, а мы на нем, ты внизу, а я на лице. И смотрим друг на друга, и… и даже будет лучше, если я просто буду смотреть, как ты делаешь с ним это — мне будет приятно, если это будет приятно тебе, честно…

Потом была истерика. Долгая, шумная, слезливая. С обвинениями в неуважении и в, так сказать, неоценении, и в нелюбви, конечно, и в намерении изменить — и вообще во всем. С довольно неприятными упреками, которых она не заслуживала — потому что, несмотря на свои бездушность и бесчувственность, относилась к Вике так, как ни к кому другому. И к тому же не просила о себе заботиться и ничего для себя делать, и любить себя тоже не просила, равно как и многое другое. Но разумеется, не стала говорить об этом вслух, гладя по голове и успокаивая сотрясающееся в рыданиях худосочное тело.

С этого все и началось. И хватило еще дней пяти, чтобы она сказала себе, что с этим пора кончать — с жизнью у Вики в смысле. Потому что она не хочет быть ничьей собственностью. Потому что она все же предпочитает мужчин. Потому что в жизни есть более интересные занятия, чем сидение в чужой квартире. И она ушла — подгадав уход под символичную дату, под первое марта, и тихо удалившись в Викино отсутствие в первый день весны.

Естественно, потом было еще много всего — звонки с извинениями и обидами, и признаниями в любви, и мольбами вернуться, встречи и расставания, непродолжительные отрезки совместной жизни с неизменными разбеганиями. Последнее из которых имело место примерно три месяца назад — когда она окончательно поняла, что очередная попытка жить вместе, разумеется, предпринятая по инициативе Вики, и разумеется, Викой же испорченная, не удалась. И никогда уже не удастся.

Три года знакомства — столько всего было, что и не вспомнишь. Но одно оставалось неизменным — Викина любовь. Порой трогающая за живое, теплая и приятная — чаще навязчивая, утомительная, надоедливая. Настолько, что даже сейчас, после того, что произошло совсем недавно в тихой роще неподалеку от оживленного шоссе и центра города, она не могла четко ответить на пришедший ей в голову вопрос. Вопрос, было бы лучше, если бы она не ушла в тот первый раз от Вики, и они бы до сих пор были вместе, и с ней никогда не произошло бы того, что произошло какой-то час назад, — или все-таки лучше, что все сложилось так, как сложилось?..

— …А вот и я! — Вика, словно почувствовавшая, что о ней думают, заглянула в ванную, улыбаясь счастливо. — Все готово — сейчас вымою тебя и вытру, и за стол. А потом — спать…

Она изобразила на лице раздумья. Конечно, она собиралась у нее остаться, ведь не было даже сил вылезти самой из ванны, да и домой сейчас не хотелось, и еще надо было кое о чем спросить Вику — но свод правил общения с Викой требовал вести себя именно так.

— Никаких разговоров — разумеется, останешься. Лучше на все выходные. Сегодня пятница — вот хотя бы до вечера воскресенья тебе надо пожить у меня. — Викин голос звучал командно, но под повелительностью чувствовалась и неуверенность, и робкая надежда. — И пожалуйста, не бойся — я не буду тебе надоедать. Я все знаю, что происходит, я ведь газеты читаю и телевизор смотрю. Ты, наверное, не представляешь даже, сколько газет твою историю перепечатали, — а я со всех статей ксерокс сделала, все на работе у меня. Да не в этом дело — просто я знаю, что тебе плохо. Но приставать к тебе не буду. Будет желание — расскажешь сама. Не будет — значит, не будет. И все — не хочу об этом больше…

Она не сомневалась, что Вика хочет — хочет говорить на эту тему, долго и эмоционально, всю ночь. Но она боится, что Марина уйдет, и потому сдерживается, хотя это дается ей очень нелегко. В принципе ей не стоило говорить даже то, что она только что сказала, — но с другой стороны, она сама дала повод задать очень важный вопрос. Ради которого, в общем, Марина и была здесь.

— Милая, я так благодарна тебе за понимание, — произнесла тихо и устало, протягивая руку к столику, указывая на пачку «Собрания», через секунду затягиваясь услужливо прикуренной сигаретой. — Я знаю, что ты за меня волновалась. Но я тебе специально не звонила, потому что… Потому что то, что ты читала — я не знаю, кто там и что и как перепечатывает, но в любом случае это не совсем и даже далеко не все. А на самом деле все очень плохо — очень-очень…

Вика ойкнула, забыв уже о благих намерениях ни во что не лезть, расширяя глаза, пододвигаясь ближе.

— Может, я могу тебе помочь? Я не навязываюсь — но если… Хочешь, с нашим начальником службы безопасности поговорю? Он мужик нормальный, прямо домой ему позвоню, да хоть сейчас… А хочешь, я тебя спрячу у себя — а сама к тебе съезжу, прямо сейчас, и привезу все, что тебе надо? А может, тебе уехать — у нас же свое турагентство, для своих любую визу со скидками и в кратчайшие сроки…

— О, это было бы прекрасно, — протянула негромко, прикрывая глаза. — Ты не поверишь, как я хотела бы уехать — прямо сейчас, надолго, куда угодно… Но…

— Никаких «но» — тебе надо уехать, поверь мне. — Вика, обрадованная тем, что может помочь, снова начала диктовать, но сейчас это было нестрашно. — Тебе тут нельзя, это же ужас, во что ты попала, — конечно, надо уехать. Может, во Францию — я там была, помнишь, мы там с банком одним работаем крупным, я в их отделение ездила в Марсель на стажировку. Город прекрасный, море, Лазурный берег рядом. И я там знаю все, и могу позвонить, чтобы встретили и помогли, и… Там так здорово — город большой, а тихий, и море, и ресторанчики такие уютные, вино твое любимое, и кухня тоже… Наши визу за один день ставят — пятьсот долларов берут, но я решу, не твоя забота. Прямо в среду и улетишь. А там, может, и я смогу вырваться хоть на неделю — вряд ли, но постараюсь. Ну пожалуйста, Марин, — ты не представляешь, как там здорово. А если у меня получится…

Она не отвечала, она смотрела перед собой, серьезно и печально смотрела. И усмехнулась грустно — наталкивая Вику на вопрос, который та еще не задала, хотя пора было б догадаться.

— У тебя нет денег? Ну конечно — я тебе дам сколько хочешь, и…

— Я не о том. — Она качнула головой, все еще не глядя на Вику. — Я тебе хотела сказать, что ты… Ты единственная, на кого я могу рассчитывать, — и ближе тебя…

Она замолчала, словно застеснялась продолжать — наконец взглянув в Викино лицо, по которому снова текли счастливые струйки. И тут же рассмеялась.

— Ты представляешь — я чуть не… Помнишь Виктора? — Вика напряглась, и слезы высохли, словно высушенные вмиг забушевавшей в ней ревностью. — Помнишь, я тебе говорила, что в одной его конторе работала — а потом в другой, много их у него. Представляешь, он меня тут замуж звал — перед тем как все у меня началось. Сказал, что с женой разведется, лишь бы жить со мной, на все готов… Ты же знаешь мужчин — такого наговорят…

Она сделала паузу, дав Вике возможность переварить услышанное. Вика никогда не видела Виктора, но жутко к нему ревновала — с того момента, как впервые о нем услышала. И кажется, подозревала его во всех смертных грехах — главным из которых было намерение увести Марину от Вики. Вика, кажется, обвиняла его во всех их расставаниях — коих за последние полтора года было немало. Равно как и в том, что они так и не зажили счастливой семейной жизнью, абсолютно безоблачной и обещающей длиться вечно.

— И ты… — вымолвила Вика загробным голосом. — Ты согласилась?

— Если бы я согласилась — разве бы я была здесь? — Она повернулась к Вике, глядя ей в глаза. — Признаюсь — чуть не согласилась. Но потом поняла, что это невозможно. По одной причине. Знаешь по какой?

Викина рука упала коршуном на ее руку, стискивая нервно, беспокойно поглаживая.

— Это… это правда? Ты правда отказалась? Ты не…

— Ну конечно, правда! — Она улыбнулась ей мягко. — Разве я могла — когда есть ты? Мы, конечно, ругаемся иногда — но… Я ведь знаю, что у меня жуткий характер…

— Нет-нет, что ты — это все я! — Вика, кажется, хотела вскочить и кинуться к ней, и она отодвинулась предусмотрительно. — Я так не права — я так страдала, это все моя глупость, я не должна была, но я так нервничала…

— Ну перестань, милая, пожалуйста. Ну что ты? — Высохшие было струйки ожили, превращаясь в быстро бегущие ручейки. — Ну вот — если бы я знала… Я не хотела тебе говорить — даже не знаю, почему сказала… Прости — я такая тупая сейчас…

Она задумалась, не обращая внимания на Вику, глядя в воду — наконец спохватываясь.

— А ты про деньги сказала — вот я и вспомнила про него. Он мне должен деньги, много. Была одна… сделка… с иностранцами… крупная очень — я ему помогала, и с бумагами, и вообще. Работы много было, он сам не хотел светиться, через фиктивную фирму все делалось. Долго объяснять, я сама еле поняла, так запутано. Да и не важно — важно, что все получилось, он заработал очень много, они ему на счет перевели, в банк заграничный. А он потом сказал, что счет на него и на меня, потом поедем туда и мне отдельный счет оформим. Мы как раз ехать собирались, перед тем как все случилось, — а он мне вдруг предложение сделал. Ну а я… Так что денежки мои плакали, наверное, — зато…

— Вот гад — я сразу чувствовала! Не поверишь — ты только сказала про него, а у меня предчувствие нехорошее. Вот мерзавец!

Викины мокрые щеки пылали от праведного гнева, и худенький кулачок сжался, и глаза сверкали, скопившейся в них влагой преломляя рвущийся изнутри огонь, отбрасывая отблески по всей ванной.

— А знаешь… — Вику, кажется, осенило наконец. — Название банка помнишь? А номер счета?

— Кажется… — начала неуверенно, морща лоб. — Да, банк на Кипре, а номер счета записан где-то, дома. Я даже помню его наизусть… Да Бог с ними, с деньгами этими, — и с ним тоже…

— Ну уж нет! — Вика явно воинственно была настроена. — Что же за мерзость — ты ему отказала, так он теперь твои деньги присвоит? Нет, мы ему покажем, мы… Мы там работаем тесно с одним банком, он крупнейший у них, и если деньги там… Он, конечно, мог снять все, когда ты отказалась, там, может, пусто уже.

Мог, мог — он мне сразу не понравился, — как чувствовала, что от него только плохое будет…

Она пожала мокрыми мыльными плечами, показывая, что, конечно, Вика была права в своих предчувствиях.

— Знаешь — я проверю, остался счет или нет. Это же мой отдел операциями с иностранными банками занимается. Даже знаешь что можно — я тебе другой счет могу там же открыть и туда все и перевести. Представляешь — он сунется потом, а там тю-тю. Так ему и надо, гаду! Хотя… Начальство узнает, мне голову оторвет, но… — Вика явно разрывалась между боязнью сделать что-то не то и не дай Бог лишиться драгоценной своей работы — и между желанием доказать, что готова для Марины на все, и заодно расправиться с Виктором. — Я узнаю сначала, в общем, — есть счет еще или нет. А там… Там тогда кое-какие бумаги надо будет составить. В общем, там посмотрим — правда?

— Вика, пожалуйста, — попросила тихо. — Хватит об этом — мне ничего от него не надо. И уж совсем не надо создавать тебе проблемы. Я ведь не просила тебя — я случайно вспомнила… Деньги мне, конечно, нужны, очень нужны, но… Знаешь — я ему позвоню. Я просто не хотела, но… Позвоню и встречусь — прямо сейчас позвоню, подъеду куда скажет. Скажет сегодня — ну значит, сегодня…

— Нет-нет, ты что?! — В Викином голосе снова появилась решимость. — Ни в коем случае — не надо тебе с ним встречаться. Я тебя прошу, я умоляю — дай мне слово, что не будешь ему звонить. Я все сама сделаю — а с ним не надо, ладно? Да и куда тебе ехать сейчас — тебе поесть надо и спать ложиться, а я посижу, подумаю…

— А кто сказал, что я собиралась спать? — Дело было сделано, и можно было расслабиться, а заодно расплатиться за еще не оказанную, но уже обещанную помощь. — Нет, моя милая, даже не мечтай об этом. Да, я устала, и мне было плохо — но это не означает, что я собралась спать. Тем более после того, как мы столько не виделись — целую неделю…

Она встала с усилием, гордо выставив напоказ мокрое упругое тело, демонстрируя его Вике, как в некоторых ресторанах демонстрируют бутылку вина, прежде чем ее открыть, чтобы клиент настроился и проникся.

— Так что слушай меня, а я тебе расскажу, как все будет. — Она поежилась с демонстративной сладострастностью, чувствуя на себе Викин взгляд. — Ты меня сейчас вынешь и вытрешь, и накормишь, и напоишь — особенно сильно напоишь, — а потом воспользуешься моей слабостью и потащишь пьяную и сонную девицу в постель, и будешь насиловать всю ночь. Жестко и долго насиловать. А пьяная девица какое-то время будет протестовать и отбиваться, а потом будет просить тебя делать это еще и еще — потому что, хотя она жутко устала, она сама хочет, чтобы ее изнасиловали. Как тебе такой план?

— Если ты действительно не устала… Я… я с удовольствием. Я ведь…

Вика сбилась, краснея, кажется, чуть не сказав что-то очень глубоко личное. И тут же вскочила, едва не сбив столик, заставив пошатнуться бокал с вином, окропившим белый пластик багровыми пятнами. Такими символичными. Так напоминающими кровь. Ее собственную кровь, которая наверняка была такой же. Которая чуть не пролилась этим вечером.

И которую ей так хотелось сохранить при себе — всю до последней капли…