Часть первая

Поезд, наконец, дернулся и медленно поплыл вперед. За стеклом, довольно грязным, еще виднелись знакомые и смутно знакомые лица, которым следовало помахать, удерживая на лице специально припасенную для таких случаев улыбку: лучезарную и не очень искреннюю, старательно отрепетированную перед зеркалом, когда надо было поразить целую толпу. В поле зрения попали операторы: свой и приблудный, с местного телевидения: настырный, лысоватый, в бейсболке, на которой красовался логотип CNN, неуместный в этой дыре. Увидев операторов, Ульяна улыбнулась еще шире и помахала рукой.

Провожающие повторили ее жест. И чего так радуются? То ли ее успеху, то ли отъезду?

Кричали женщины: ура! И в воздух чепчики бросали…

Оператор, свой, родной Васенька, отсняв момент прощания, торопливо бросился к вагону, чтобы успеть запрыгнуть на ходу. Кто-то, скорее всего помреж, дернул стопкран, и поезд споткнулся, визгливо заскрежетав колесами. Из окна не было видно, успел оператор запрыгнуть внутрь, но в любом случае, красоваться больше не было смысла. Приблудный оператор семенил за вагоном со своей камерой, но напрягаться из-за какого-то местного телеканала с аудиторией в пару тысяч человек не было смысла. Чего они там покажут? Двухминутный сюжет?

Ульяна убрала с лица улыбку и торопливо шмыгнула в купе. Ну, все, прощай родина!

Поезд вновь начал набирать ход, оставляя позади маленький вокзал с кучкой провожающих, без которых было никак не обойтись, и которых согнали к перрону, словно скот, хотя они не очень сопротивлялись. Развлечений тут по-прежнему не хватало, а уж таких, как визит заезжей знаменитости и подавно. За стеклом мелькнул элеватор, потом наполовину разрушенная водонапорная башня из красного кирпича, цепочка неаккуратных гаражей, выкрашенных серебрянкой, а потом разномастные, убогие домишки барачного типа на четыре квартиры. Когда-то давно (она еще помнила это время) обещали, что эти дома – нечто временное, полустанок на пути к счастливому будущему. Мать стояла в очереди на квартиру, и все детство Ульяны прошло в таком же бараке, с крохотным огородом, сарайчиком, раскидистыми ивами в дворике. За детством пришла юность, а за юностью – осознание, что нет ничего более постоянного, чем нечто временное. Дома в родном городе строили вяло, очередников было много, а мать, боязливая и робкая, стеснялась ходить к начальнику и стучать кулаком по столу, доказывая, что она давно почетный работник и вполне заслужила отдельную квартиру, где зимой не надо бежать в уличный сортир, продуваемый всеми ветрами, с разрезанными пополам почтовыми уведомлениями вместо туалетной бумаги, и одинокой лампочкой под потолком, о которую входящие непременно ударялись головой.

Все здесь было убогим, и за много лет ничего не изменилось, разве что смутно знакомые лица скукожились, покрылись сеткой ранних морщин. Но говорили они так же, заканчивая фразы полувопросительным «ага», так же лузгали семечки, да и мыслили так же.

Страна рухнула, а бараки – совершенно однотипные, разбросанные вдоль паутины железнодорожных путей, оказались незыблемыми, словно мавзолей. Вокруг них, понатыканных по всей стране, кипела жизнь. Люди ковырялись в огородиках, поливали грядки, копались в моторах столь же древних, как эти покосившиеся жилища, машин, и, наверное, уже ни на что не надеялись. Колосс СССР, обещавший к двухтысячному году отдельную квартиру каждому гражданину, подломил глиняные ноги и рухнул, погребая под обломками надежды кормивших его лилипутов. Но лилипуты выжили, хотя тогда, в страшных девяностых, это казалось почти невозможным, и стали лепить из глины нового колосса, приспосабливаясь, кто как мог.

Страна рухнула, а деревянные сортиры с лампочкой под потолком остались. Уж в этом Ульяна убедилась, и в который раз пожалела, что согласилась участвовать в этом бедламе.

Под конец сезона телевидение решило запустить новый проект. Идея, мягко говоря, свежестью не отличалась, однако должна была иметь определенный успех.

Креативный директор канала вдруг вбил себе в голову, что народу страсть как необходимо показать звездную лимиту, покорителей столицы, подав это под романтическим соусом. Золушки обоего пола должны были отправиться на историческую родину, показав в каких условиях жили прежде. Звезд, родившихся в Петербурге и Москве отмели сразу, выбирая среди «понаехавших». Лимитчиков, урвавших свой кусок славы, оказалось предостаточно, гораздо больше, чем жителей обеих столиц. Они оказались нахрапистее, вцепляясь в добычу бульдожьей хваткой, и при определенных талантах, плюс чуточку трудолюбия и отсутствии принципов, довольно успешно бултыхались в жирной пенке успеха.

Ульяна тоже бултыхалась, и весьма успешно. Подумать только, целых двадцать лет назад она бросила занюханный уральский городишко, поспешив в суматошную столицу искать лучшей доли, без всяких на то оснований, надо сказать. В бесформенной сумке была смена белья, две юбки, кофточка и джинсы, потому как предполагалось, что уедет Ульяна ненадолго, на разведку. Во всяком случае, мать планировала, что дочь, помыкавшись в столице, вернется назад. И только сама Ульяна знала, что не вернется никогда.

Она и не вернулась. Хотя, конечно, хлебнула по самое горлышко, и бывало всякое, отчего хотелось бросить новую, затягивающую жизнь, и забиться к маме под крыло. Однако, Ульяна терпела, затягивала пояс потуже, и убеждала себя: все наладится, все будет хорошо…

Она сделала карьеру, стала успешной, знаменитой и даже относительно богатой. Подумать только! Из провинциальной девчонки, с пятнадцатью килограммами лишнего веса, отчаянно-рыжей, пышногрудой, совершенно не вписывающейся в формат тощих телевизионных див, она вдруг стала звездой экрана! Хотя до этого пришлось подвизаться и в третьесортной газетенке, брать интервью у чиновников всех мастей и даже немного петь в пошлой поп-группе, просуществовавшей всего месяц, влачить полуголодное существование и давить желание сдаться.

– Цыпа, – сказал ей как-то лучший друг Вадик, стилист, насквозь голубой, когда она пришла перекрашиваться в блондинку – на фига тебе это надо? Твоя фишка знаешь в чем?

– В чем? – мрачно спросила Ульяна.

– В естественности! Есть у тебя рыжина – не борись с ней. Рыжие очень даже актуальны в этом сезоне, да и вообще… Вон, глянь на Милен Фармер, та вообще как морковка.

– Фармер тощая, как велосипед.

Вадик закатил глаза.

– О, господи… Ну, на нашу приму посмотри. Ведь рыжая же! Сколько себя помню, она масть не меняла, а тебе зачем? Давай мы тебе лучше какой-нибудь веселенький оттенок подберем…

Пример главной певицы всея Руси Ульяну не очень убедил. У той голос был, а у Ульяны что? Мяукала еле-еле, сознавая собственную бездарность. Да и имечко было дикое по тем временам: Ульяна Некрасова. Жуть. Раскрутись их группа, наверняка пришлось бы брать звучный псевдоним, что-нибудь вроде Бо Дерек. Скромненько и со вкусом.

Вадик, правда, когда она озвучила ему эту идею, долго хохотал и предлагал другие варианты: Белокурая Жози, Эсмеральда Глютц или Инна Шницкер. Его почему-то тянуло к более экзотическим именам. Но к тому времени, когда псевдоним был утвержден на их крохотной кухоньке, группа сдохла, и Ульяна вновь отправилась в свободное плавание, успев завязать кое-какие полезные контакты.

Полезные контакты аукнулись через пару лет, когда Ульяну внезапно пригласили пройти кастинг на роль телеведущей. Новый продвинутый телеканал искал раскрепощенную девушку, готовую учить страну премудростям Камасутры, проверять влюбленных на верность и возвращать уверенность в себе потерявшим надежду женщинам. Послушавшись Вадика, Ульяна явилась на кастинг, выкрасив волосы в пламенно-рыжий, надела платье с глубоким вырезом и туфли на десятисантиметровой шпильке, невероятно натиравших ноги, и почти не удивилась, когда ее утвердили. Должно же было милосердное провидение хоть как-то вознаградить ее за мучения?

Все действительно стало хорошо.

Она проработала на телеканале несколько лет, явившись перед зрителями в образе раскованной и томной женщины-вамп. Когда программа стала терять рейтинги, Ульяна сменила канал, программу. Она участвовала в разных проектах, снялась в малобюджетном фильме, который даже имел небольшой успех в прокате, вела концерты и корпоративы. За двадцать лет Ульяна ни разу не приехала в родной уральский городок, с которым были связаны далеко не самые теплые чувства. И будь ее воля, не вернулась бы сюда никогда.

Когда Ульяна ввалилась в квартиру, Сашка еще спал, что было неудивительно. Он никогда не вставал раньше полудня, а если дать волю, мог проваляться часов до четырех, если не было никаких срочных дел, вроде концертов или съемок. Судя по тому, что он не пошевелился, даже когда она грохнула чемоданом о пол, накануне он где-то неплохо погулял.

Ульяна вздохнула.

Вообще, она надеялась, что он ее встретит, и даже позвонила ему перед отлетом. Из родного Юдино на поезде пришлось тащиться аж двенадцать часов до самого Челябинска, так как поблизости не было ни одного крупного города с аэропортом. По пути она несколько раз звонила, мурлыкала в трубку, пока Уральские горы не отсекли спутник, и все намекала, что была бы рада, так рада, если бы в Шереметьево ее встречали с букетиком роз. Можно, конечно, и без букетика, достаточно поцелуя в шейку при всем честном народе. Вася, конечно, не упустил бы возможности заснять момент трогательной встречи влюбленных, а потом этот момент можно будет вставить в передачу. А еще она могла бы сесть в Сашкину машину, положить ему голову на плечо и пожаловаться на ужасную поездку.

Сашка намеков не понял, или сделал вид. Была у него такая очаровательная привычка, делать вид. Он вообще этим частенько занимался: делал вид, что востребован, делал вид, что богат, делал вид, что талантлив. Ульяна его не разубеждала – зачем? Критики он никакой не выносил, надувался, становился в позу и начинал орать, как истеричная баба. Потом, правда, ластился, как кот, шикарно вставал на колени, целовал руки, или смешил ее до колик.

– На черта тебе такое счастье? – недоумевал Вадик, пропуская между длинных пальцев ее волосы, прежде чем отрезать лишнее. – Он же маменькин сынок, истеричка. И потом, он же моложе тебя на шесть лет!

– На три года, – возмущенно поправила Ульяна.

– На шесть! – безжалостно парировал Вадик. – И вот это тощезадое чмо ты пригрела на своей роскошной груди? Уля, он давно сбитый летчик, какого хрена ты таскаешь его на поводке?

– А если это любовь? – прищурилась Ульяна, произнося эту фразу голосом легендарной актрисы. С Вадиком они частенько цитировали любимые фильмы, вот и сейчас он по первому сигналу бросил нужную реплику:

– Кака любов? – сварливо произнес он писклявым дискантом.

– Така – любов! – веско ответила Ульяна, а потом добавила уже менее уверенно: – Ну, может, не любовь, но я, честное слово, к нему так привыкла. Мне с ним хорошо, спокойно и главное – я ничего ему не должна.

– М-м-м, – промычал Вадик, щелкая ножницами. – Элементарная привычка! Только, цыпа, я все равно тебя не понимаю. Вокруг тебя такие мужики ходят, слюну пускают, а ты вцепилась в этот… не знаю, как назвать… Орден женской доблести. А он тобой пользуется.

– По-моему, ты просто завидуешь, что такая ягодка не тебе досталась, – возразила она. Вместо ответа Вадик сдернул ее с кресла, усадил к мойке, в сердцах выдавив больше шампуня, чем требуется. Блаженно вытянув ноги, Ульяна расслаблялась, чувствуя его пальцы в своих волосах, но в душе шевелилось смутное беспокойство.

Вадик, вообще-то был прав. Вне обычной жизни Сашку называли Икаром, и был он певцом «из перспективных и восходящих». Точнее, таковым он считался лет десять назад, когда прогремел на всю страну с хитами «Неспящая Москва» и «Мой сын». Раскручивать смазливого певца Икара начинал один из самых крутых продюсеров России, ныне покойный Люксенштейн, но потом что-то не заладилось. Рассказывать об этом Сашка не любил. В итоге все закончилось плохо. Икара подстрелили на подлете, когда он уже заработал несколько музыкальных премий, вычеркнули из всех медийных ротаций и перестали приглашать на концерты. Теперь певец Икар порхал на остатках былой славы, выступал в ночных клубах со старыми хитами и злился на весь белый свет. Сейчас был именно такой период. Об Ульяне делали фильм, где он должен был мелькнуть лишь в эпизоде, и это его раздражало. Скорее всего, именно потому встречать любимую в аэропорт он и не поехал.

Пристроив чемодан в прихожей, Ульяна сбросила туфли, прошла в гостиную, на ходу стаскивая с себя кофточку, споткнувшись по пути о Сашкины джинсы. Тот, видимо, так устал накануне, что сил повесить брюки в гардероб не хватило. Ульяна подняла джинсы, пристроила их в кресло и, заглянув в спальню, убедилась: спит, голубчик.

Казалось, что все тело пропахло тяжелым запахом вагона. Она даже в самолете принюхивалась, без конца прыскала на шею духами, но избавиться от ощущения грязной кожи так и не смогла. В душ скорее… А потом кофе. Или поесть заодно? В самолете кормили какой-то отравой, не учитывая даже, что она летит в бизнес-классе. Что это еще за сервис, если летишь в бизнес-классе, а кормят так же, как простых смертных? Да еще стюардесса попалась хамоватая. Ульяна еще подумала: надо запомнить имя и наябедничать, но сейчас голова гудела как трансформатор.

Избавившись от одежды, она забралась в душевую кабинку и подставила лицо под горячую воду. Как там звали эту стюардессу? Александра, кажется?.. Точно, Александра, прямо как посапывающего в спальне певца Икара, сбившего одеяло в кучу.

Выйдя из кабинки, Ульяна привычным движением закрутила полотенце на голове, и, как была, голая, уставилась в зеркало, смутно надеясь увидеть там роскошную красотку, похудевшую и подтянутую.

Да уж.

Красотки не было и в помине. Зеркало безжалостно отразило поплывшую фигуру с крупным коровьим бюстом, совершенно неизящным, раздавшуюся талию, которую и талией-то стыдно было назвать, и попу: большую, круглую, как Луна.

– Задница, хоть телевизор ставь, – со вздохом, говаривала мать еще двадцать лет назад, когда Ульяна заканчивала школу. Сестрица Танька злорадно гоготала, хотя у самой задница была не лучше.

При мыслях о родственниках в животе стало как-то мерзко. С расстройства, Ульяна направилась на кухню и вместо того, чтобы удовольствоваться чашечкой черного кофе, бухнула в него две ложки сахара, да еще и сливок налила для вкусноты, а потом, воровато обернувшись на дверь, вытащила из холодильника кусок жирной буженины, отрезала изрядный ломоть, бухнула на хлеб и даже майонезом сверху помазала. Зажмурившись от удовольствия, она стала рвать зубами мясо, а съев, облизала вымазанные майонезом пальцы, словно сытая кошка. Запив бутерброд кофе, Ульяна клятвенно пообещала себе сесть на диету, и пошла в спальню, шлепая босыми ногами по паркету. Забравшись в постель, она торопливо чмокнула Сашку в висок.

– Ты уже приехала? – сонно спросил он.

– Уже. А чего ты мне не отвечал?

Сашка отчаянно зевнул, покрутился на месте и повернулся к ней.

– Ой, я, по-моему, телефон на вибрацию поставил и куда-то засунул… Ты не видела?

– Нет, – буркнула Ульяна и слегка попинала одеяло, чтобы оно распрямилось. Сашка снова зевнул, а потом, уткнувшись носом ей в щеку, спросил:

– Как прошло?

– Феерично, – фыркнула Ульяна. – Я даже пожалела, что ты не поехал.

– Правда?

– Правда. Это какой-то День Сурка, честное слово. Представляешь, там ничего не изменилось. Ну, люди стали старше, кого-то не узнала вообще, но я поймала себя на том, что по привычке обхожу рытвины и ухабы, которые были еще двадцать лет назад, представляешь? Я даже вспомнила, что на вокзале есть сломанная ступенька, и я всегда попадала в дыру каблуком. И сейчас попала.

– Жуть какая.

– Вот именно. Ты давно в последний раз был в городе, где на центральной улице можно вляпаться в коровью лепешку?

Сашка почмокал губами, а потом лениво спросил:

– Это метафора?

– Какая еще метафора? Я тебе реальные вещи говорю. Мы подъехали к моей школе, и там, прямо перед входом была навалена куча. Там же частный сектор с двух сторон. И запах, Саш… Я почти испытала ностальгию, особенно когда меня угостили парным молоком. Представляешь? Какая-то бабулька древняя выползла из старого дома и вынесла трехлитровую банку с молоком.

Сашка что-то промычал, а его руки чересчур активно зашурудили под одеялом, тиская груди. Ульяна подвинулась, чтобы ему было удобнее тискать и блаженно расслабилась.

– Родню-то всю увидела? – не к месту спросил он, и Ульяна мгновенно напряглась.

Увидела она многих, хотя собиралась сократить количество приглашенных родственников и знакомых, делящихся откровениями с камерой. Хотелось подать себя в лучшем виде, как все и было запланировано, этакой Золушкой, готовой самоотверженно трудиться ради благой цели. Потому родню и знакомых пришлось фильтровать, что, к сожалению, не очень получилось. Сестрица Танюша была готова из себя выпрыгнуть, лишь бы покрасоваться на экране, братец – та еще ехидна, тоже не затыкался. Кульминацией вечера был визит троюродной тетки Сони, бойкой двухметровой старухи лет семидесяти. Помреж, правда, пытался воспрепятствовать ее появлению на площадке, но Соне было море по колено, а учуяв спиртное, она могла разнести в клочья любую преграду. Выпив рюмочку, Соня начала откровенничать, и заткнуть ее было невозможно.

– Больше, чем хотела, – ответила Ульяна. – И поняла, что совершенно не скучала.

Короткий визит на родину ненадолго испортил настроение. Буквально на следующий день Ульяна вновь окунулась с головой в привычную суету съемок. Сашку пригласили на кастинг нового шоу, которые плодились на телевидении, словно кролики. Медийные личности были там желанными гостями, но довольствоваться приходилось звездами второй, а то и третьей величины, которых еще узнавали в лицо, но не помнили ни имен, ни заслуг. А для тех это была единственная возможность напомнить о себе. Новый проект, да еще и на главном канале страны вполне мог расшатать стену отчужденности и невнимания, преследовавших певца Икара в последнее время. Авось и на концерты будут приглашать. Благо песен за это время было записано немало: дрянных, в два притопа, три прихлопа, но небалованная публика должна была схавать.

Ульяна надеялась проваляться на диване целый день. Погода все равно не радовала, дождь хлестал стеной, сбивая с цветущих яблонь лепестки. Дома было холодно и сыро. Уходя, Сашка открыл окна, и теперь пятки к полу буквально примерзали.

Забившись под одеяло, она лениво размышляла, что проваляется часов до двенадцати, потом выпьет кофе, может быть, даже позавтракает чем-нибудь легким, вроде кашки на воде, без масла, и вообще будет есть кашу без масла пару недель, отчего сдуется сразу на два размера. Еще было неплохо постирать. Приходящую домработницу к своему белью Ульяна не допускала, а Сашка точно в отсутствии хозяйки дома не дал себе труда даже тостер включить. Вон, носки по всей квартире до сих пор валяются, скомканные в кособокие кучки неаппетитного вида.

Телефонный звонок настиг ее в тот момент, когда она уже запихивала вещи в стиральную машину, фальшиво подпевая знаменитому Диме Белову, порвавшему Европу на последнем вокальном конкурсе. Злые языки, правда, говорили, что результаты были сфабрикованы, но доказать ничего не смогли, а может, не очень и хотели. За старательными мелизмами Белова Ульяна не сразу услышала звонок, а увидев, что звонят с работы, скривилась, заранее приготовившись врать.

– Уля, – торопливо сказал креативный директор, – ноги в руки и на работу. У нас тут скоро будет сам Алмазов.

– Я не могу, я не в Москве, – сказала Ульяна.

– Не звезди. Мы твоего Сашку только что видели, он сказал, ты дома. Давай-давай, мы и так Тео еле уговорили…

Ульяна отключила телефон и выругалась сквозь зубы. Накрылся выходной.

Легендарный певец Теодор Алмазов, разменяв пятый десяток лет, вдруг всерьез озаботился собственным отцовством и внезапно родил двух близнецов. Родил, естественно, не сам, а при помощи суррогатной матери, чье имя держалось в строжайшем секрете. Чад Алмазов прессе не показывал, надежно укрыв где-то в Майями, и вообще на тему отцовства говорил неохотно. Заполучить его на передачу было неслыханной удачей. Не понимать это Ульяна не могла, но тащиться на работу в середине дня ей до смерти не хотелось, оттого она злилась, металась по квартире, разыскивая сумку, ключи от машины и даже телефон, который все время был в руке. Наскоро подкрасившись, она втиснулась в джинсы и блузку и, с сомнением посмотрев на стиральную машину, решила оставить все как есть. Вечером можно постирать, или вообще завтра. В прошлый раз она вот так умчалась на съемки, а с машинки соскочил шланг. Пришлось оплачивать соседям снизу ремонт. Кажется, они были рады такой оказии, поскольку их квартира давно нуждалась в ремонте. Судом, во всяком случае, грозили с невероятным энтузиазмом.

Оттого, что поток машин схлынул, до работы Ульяна добралась довольно быстро, ловко лавируя между нервными внедорожниками на своем мини-купере. На улице нисколько не потеплело, и дождик еще моросил, но настроение уже пришло в норму. По пути Ульяна подпевала мурлыкающей из динамика певице, старательно что-то выводившую про любовь, яды и убийства, смешанных со слезами и розами. Сашка такую музыку не любил, презрительно называл попсятиной, хотя именно в таком стиле пел сам.

Подумав об этих противоречиях, Ульяна фыркнула и неожиданно для себя рассмеялась. Розы-слезы он, значит, презирает, а сам по первому свистку поехал прыгать с тумбы на тумбу.

Кра-со-та!

Парковочных мест у стен Останкино было немного, но, к счастью, Ульяна издали заприметила щербину в стройном ряде иномарок, и поспешила припарковаться, едва не столкнувшись с сердито сигналящим «мерседесом». Прищурившись, она разглядела знакомую физиономию телеведущего Егора Черского.

Егор тоже принял участие в проекте о звездных Золушках, хотя она не понимала, зачем его туда запихнули. В отличие от большинства участников, он происходил из богатой семьи. Папашка его владел едва ли не половиной Москвы. Сам Егор сделал головокружительную карьеру за пару лет, став настоящим идолом современной молодежи. На Черского равнялись, перенимали его стиль одежды, растаскивали на цитаты брошенные вскользь фразочки, а весть, что он женился, стала настоящим ударом для женской аудитории, в мечтах представлявших его своим. Верный Васятка говорил, что передача с ним получилась скучноватой, без острых углов и драм. Ну, приехал, ну покорил при помощи влиятельного папаши, хоть и утверждал, что сам. Но кто ж ему поверит?

Черский махнул рукой, мол, проезжай, и Ульяна проехала, лихо припарковав свой мини-купер. Егор остановился рядом, вылез из машины, роскошный, плечистый, в дикой майке с рваной улыбкой Джокера, выудил с заднего сидения плотно набитый пакет и улыбнулся.

– Все хорошеешь?

– Стараюсь, – ответила Ульяна, покосилась на пакет и насмешливо произнесла: – Опять тормозки? Балует тебя супруга.

Она прекрасно знала, что на работе Черский никогда в буфет не ходит, и вообще есть старается украдкой, чтобы никто не видел. Даже в ресторанах он садился так, чтобы никто его не видел. Об этой особенности знала вся его команда, беззастенчиво выжирая принесенную Черским еду.

– Вот еще, это я сам готовил, – отмахнулся Егор. – Домработница в отпусках. Алинка в Лондоне.

– А сыночка с ней?

– Сыночка с дедом. Mon papa решил компенсировать загубленное детство сына, загубив воспитание внука. Говорит, справляется неплохо, и я даже охотно верю. У его обоже такие буфера, что ребенок потом на мамины смотрит с недоумением.

Ульяна рассмеялась.

– Сколько ему уже? Год?

– Обижаешь, – надулся Егор. – Два с половиной. Сейчас фотку покажу.

Поставив пакет на крышу машины, он выудил из кармана телефон и сунул Ульяне под нос.

Она вежливо посмотрела.

На заставке улыбался мальчонка в смешной вязаной шапочке с оленьими рогами. Улыбка, а точнее, ухмылка была абсолютно глумливая, как иногда бывает у детей, кривая на один бок и абсолютно папина. И глазищи, громадные, чернющие, с девчоночьими ресницами, тоже были папины. На животе карапуза лежала широкая мужская ладонь, поддерживающая его на отцовских коленях.

– Надо же, как быстро растут чужие дети, – сказала Ульяна. Егор взял пакет и затолкал телефон в задний карман джинсов. Подхватив под руку, он повел ее к телецентру, не реагируя на приветствия незнакомцев, чертов сноб!

– Сама-то не собираешься рожать?

Ульяна пожала плечами. Она всегда старательно обходила разговоры о детях, то отшучиваясь, то отмалчиваясь. Видимо, почуяв перемену в ее настроении, Егор сказал:

– Между прочим, сегодня твой на кастинг приезжал. Был румян и весел.

«Наверное, отбор прошел», – подумала Ульяна и поинтересовалась:

– Вести проект ты, что ли, будешь?

– Ну, а кто еще? – пожал плечами Егор, и она согласилась: действительно, а кто еще?

Новое шоу посвятили грядущей Олимпиаде, и условия отбора там были ужасающими. Звезды должны были соревноваться в нескольких видах спорта: гимнастике, прыжкам в воду, стрельбе из лука и пистолета, прыжках в высоту и длину. Ульяна, которую под страхом смерти не загнали бы на вышку, с содроганием думала о тех, кому предстоял этот ужас.

Эфиры, эфиры… Полцарства за эфиры… Она покосилась на улыбающегося Черского и пожала плечами.

– Логично. Но вообще где справедливость? Они, значит, будут в горящий обруч прыгать, да с вышки сигать, а ты останешься в чистеньком костюме? Или боишься пробовать?

– Я, на минуточку, вообще-то мастер спорта по гимнастике, – обиделся Егор и потащил ее внутрь телецентра. Они торопливо пролетели через вестибюль. Ульяна, запинаясь на высоких каблуках, кивала направо и налево, отвечая на приветствия, не прекращая говорить.

– Да? Не знала. Очередная веха в твоей биографии. Кстати, мастер, когда ко мне придешь на передачу? – быстро спросила она и даже за рукав схватила, чтобы не сбежал, как всегда. Егор надавил на кнопку лифта и привычно заюлил.

– Уль, ну какая передача? Чему я могу научить людей? Я нудный, скучный, женатый человек, и сексом занимаюсь в миссионерской позе, без всяких там извращений. Не поверишь, у меня дома ни одной секс-игрушки. Я абсолютно нормален, просто до ломоты в зубах. Тебе нужен унылый бубнеж про супружеские обязанности?

– Какой бубнеж? – рассмеялась она, но локоть все равно не выпустила. – Ты же столько болтаешь, что летом даже язык загорает. Нет, Черский, я серьезно. Придешь, побалаболишь чуток, и гуляй, Вася!

Лифт остановился. Егор вывалился наружу. Ульяна, не желая выпускать его из рук, вышла следом.

– Я тебе тоже вполне серьезно говорю, что не хочу, – сказал он. – Есть какие-то пределы. Пойми, мне неинтересно вываливать на всю страну подробности того, как я трахаюсь. Желающих что ли мало? Да я тебе сейчас сотню найду одним свистком.

Егор огляделся по сторонам и мотнул подбородком.

– Глянь, вон наш импозантыш идет. Хочешь его на шоу? Могу попросить.

– Лучше не надо, – быстро сказала Ульяна.

– А чего?

– Ничего. Совершенно не хочу знать, как он трахается. Нет у меня к нему интереса.

– Да? А у него к тебе, похоже, есть…

Егор замахал рукой, а Ульяна стиснула зубы, мысленно пообещав припомнить Черскому его выходку.

Импозантышем с легкой руки Егора прозвали ведущего телеканала КТВ Пяткова. Когда на главном канале страны появился глянцевый зубоскал Черский с его добродушным стёбом, в пику ему на КТВ взяли нового шоумэна-антипода Олега Пяткова: некрасивого, сорокалетнего, худого, как жердь, с хищным ястребиным профилем, глумливой кривой улыбкой и гнусавым голосом. Шоу Пяткова «Такая грязь, такая власть» и «Не может быть» моментально взлетели до небес в прошлом сезоне. Не стеснявшиеся в средствах журналисты выискивали пикантные подробности жизни знаменитостей: от политиков до эстрадных артистов, и, с удовольствием, валяли их в дерьме. Когда пикантных подробностей не хватало, их выдумывали на ходу, подтасовывали факты, устраивали провокации.

Публика с восторгом комментировала передачи в сети, известные люди открыто говорили, что «данную помойку надо закрыть» и демонстративно хлопали дверями, угрожая больше никогда не возвращаться. Правда, буквально через неделю, все обиды забывались, и разобиженные звезды являлись к Пяткову, целовались на камеру и клялись в вечной дружбе. Эфиры были нужны всем, а реклама, пусть даже чернушная, свое дело делала.

Работала реклама и на Пяткова. Из ядовитого комментатора чужих жизней он вдруг превратился в одного из самых желанных мужчин современного телевидения. То, что этот рейтинг был составлен самими работниками телевидения, в частности, того же канала КТВ, никто из зрителей не знал. Согласно якобы проведенному опросу «импозантный ведущий Олег Пятков» занял третье место, уступив в рейтинге лишь двум другим шоумэнам этого же канала, актерам по совместительству.

Женщины хотели или думали, что хотели Пяткова, и только Ульяна Некрасова его не хотела, а вот он – совсем наоборот, хотел ее, или думал, что хотел. А когда она отказывала, мягко или грубо, Пятков говорил гадости, не стесняясь в выражениях.

О конфликте Пяткова и Некрасовой знали многие, и Ульяна думала, что Черский знает тоже, но он видимо не был в курсе, насколько глубока темная пропасть между ними, иначе не стал сводить двух потенциально опасных друг для друга людей на нежелательную близость.

Хотя, шут его знает? Может, и знал и специально стравливал. За десять с лишним лет работы на телевидении, Ульяна уяснила, что друзей здесь нет.

Пятков подошел, равнодушно пожал Егору руку, а она, бросив взгляд на его руки, подумала, что они у него такие же хищные и опасные, словно у злодея Волан де Морта, а в рукаве наверняка спрятана самая могущественная волшебная палочка.

– Олежа, Ульяна ищет героя для своего шоу. Думаю, тебе есть что рассказать. А я полетел. Дела, и все такое! – быстро сказал Егор и, кивнув обоим, побежал по коридору прочь, размахивая пакетом с едой. Ульяна проводила его тоскливым взглядом.

Паршивец!

Пятков стоял рядом и насмешливо смотрел сверху вниз, с высоты двух метров. Под пронзительным взглядом Ульяне стало неуютно, и она сделала попытку уйти, но он загородил дорогу.

– Куда ж ты так спешишь? – спросил Олег. – Неужели даже не поговоришь, не поздороваешься?

– Здравствуй, – хмуро ответила она.

– Здравствуй. Как дела? Как здоровье? Как рейтинги?

Ульяна задрала нос на недосягаемую высоту и, придав лицу независимое выражение, попробовала пройти мимо, но он схватил ее за руку и грубо прижал к стене. Она слабо пискнула, вытаращила глаза и беспомощно поглядела вокруг.

– Может, хватит уже? – зло спросил он.

– Что – хватит?

– То. Будто ты не знаешь. Бегать хватит.

– Я сейчас как заору! – предупредила она. Олег усмехнулся, но руку отпустил.

– Ори, – предложил он.

Ульяна подумала пару секунд, а потом оглушительно завизжала. Олег дернул головой и отпрянул. Курившие неподалеку мужчины встрепенулись, и даже сделали несколько неуверенных шагов по лестнице, но натолкнувшись на тяжелый взгляд Пяткова, нерешительно остановились. Олег посторонился, пропуская Ульяну, и она торопливо юркнула в коридор.

– Дура толстожопая, – презрительно сказал он вслед. – Ты что, всерьез думаешь, что чего-то стоишь? Я пальцами щелкну, и тебя не будет.

Она остановилась и повернулась на каблуках, дерзко посмотрев на Олега.

– Ну, так щелкни, – запальчиво выкрикнула Ульяна. – Ну, чего же ты не щелкаешь?

Олег неприятно рассмеялся, вытянул руку вперед, приблизив кулак прямо к ее лицу, а потом, сложив пальцы птичьим клювом, звонко щелкнул. Ульяна усмехнулась.

– И что? – поинтересовалась она.

– Ничего, – серьезно ответил Пятков. – Все равно будет, как я говорю. Только теперь по-плохому.

За неделю, отступившая было весна, вновь вернулась в Москву, развеяв беспокойство Ульяны.

На улице было тепло, почти жарко. Погода нашептывала грешные мысли об отпуске где-нибудь на югах. Сезон заканчивался. Правда, работа над летними проектами была в самом разгаре, а еще впереди было пафосное вручение очередной музыкальной премии, где Ульяна должна быть одной из ведущих. Но это было далеко, в августе, а на два блаженных месяца – июнь и июль, она могла позволить себе отдохнуть. Ток-шоу, где Ульяна учила всех как нужно правильно обращаться с женщинами, записали впрок, а проект о правильном и здоровом сексе шел в повторе. Маячивший на заднем плане Пятков отступил назад, и Ульяна почти позабыла об его угрозах. Но иногда, увидев в коридорах его долговязую фигуру, она чувствовала, как ёкает сердце, и торопливо проходила мимо, не здороваясь и не обращая внимания.

Олег тоже делал вид, что не замечает ее, демонстративно отворачивался, не приветствовал даже кивком. Ульяну это вполне устраивало, однако она спиной чувствовала его шарящие взгляды, невольно заливаясь краской, яркой, как у всех рыжих. И тогда она надеялась, приговаривая про себя: пронесет, пронесет, главное – дотерпеть до отпуска, а там мало ли… У него проект закроют, ее отправят на Шаболовку, или съемки будут в разные дни.

Ульяна почти поверила, что буря пролетела мимо, и оказалась совершенно выбита из седла, когда шторм внезапно обрушился прямо на голову.

Программа об ее детстве и юности уже была готова. Ульяна специально задержалась на работе, чтобы дождаться, когда в аппаратной смонтируют фильм до конца, а потом, замерев на краешке дивана, уставилась в экран. Режиссер Ирина Борисовна Шацкая знала свое дело. Ульяна предстала перед зрителями самой настоящей Золушкой, тонкой, ранимой, совершенно покоренной Москвой. Домочадцы и знакомые говорили о ней с такой теплотой, что Ульяна едва не прослезилась, и уже с меньшим отвращением вспоминала поездку в родной городишко, затерянный на краю цивилизации.

– Понравилось? – спросила Ирина Борисовна.

– По-моему, отлично, – откашлявшись, ответила Ульяна внезапно севшим голосом. – Знаете, мне никогда еще не посвящали целую программу. Вот. Дождалась.

– Я тоже считаю, что получилось хорошо, – кивнула Ирина Борисовна. – В сетке ты будешь через две недели. Сейчас Черский пойдет, после него Алёна Ларина, а потом ты. Если что надо подправить, говори сейчас.

– Нет, нет, – испугалась Ульяна. – Ничего не надо подправлять. Все супер!

Подскочив с места, она едва не опрокинула чашку с недопитым зеленым чаем, от которого в животе все сводило судорогой. Ведь терпеть не могла его пить, и все равно послушно пила, поскольку от него якобы худели. Режиссер подняла очки на лоб и рассмеялась.

– Да не суетись ты, Улечка. Это же как девственность потерять, все в когда-то бывает в первый раз. Иди, кофейку попей, а потом мы с тобой еще раз все посмотрим и обсудим, что менять, что оставлять.

– Да все замечательно!

– Да? – с сомнением протянула Ирина Борисовна и зачем-то посмотрела в пустой монитор. – Ну, смотри. В принципе, если тебя все устраивает…

Ульяна снова рассыпалась в благодарностях, и, прижимая руки к груди, торопливо зачастила: все прекрасно, ничего менять не надо, фильм отличный, режиссер великий, оператор талантливый, свет выставлен хорошо. Пятясь задом, она вышла из аппаратной, и только оказавшись за дверями, перевела дух.

Господи, и чего так бояться-то было? Ну, программа, ну, на главном канале страны, ну самая большая аудитория… Делов-то.

От волнения, а, может, от гадкого зеленого чая желудок свернуло в узел. Ульяна вспомнила, что с утра ничего не ела и, застонав, направилась к лифту. Хоть пару бутербродов что ли…

В буфете народа было не протолкнуться. Обедать тут Ульяна не любила: дорого, невкусно, полно людей, с которыми не хотелось встречаться взглядами. Но ехать в кафе или ресторан не было времени. Перед долгожданным освобождением от служебных обязанностей надо было отснять две последние программы. Отстояв небольшую очередь, и строго-настрого запретив себе смотреть на пирожные, Ульяна взяла салатик и бутылочку минералки, пристроилась за свободный столик и стала мрачно жевать. До вечера было еще далеко, а вырваться между съемками не получится. Это значит, что к концу съемок у нее будет в животе урчать. Вокруг были исключительно «свои», телевизионные, привыкшие видеть звезд экрана на расстоянии вытянутой руки, иногда даже в совершенно диких костюмах. Ульяна даже улыбнулась, вспомнив, какой бедлам тут творится на Новый год. Как-то за одним столом с ней сидели Снегурочка, Черт и Полицейский, по-настоящему пьяный в хлам… Тогда они изрядно напились. Вспомнив об этом, Ульяна с тоской посмотрела на пирожные: может, все-таки купить? Нет, надо выдерживать характер, пропади он пропадом!

Ну, и ладно. Зато похудеет!

– Привет, дорогая, – сладко пропели над ухом. – А я смотрю и думаю: ты, не ты?

Ульяна подняла глаза и фальшиво улыбнулась, глядя на подошедшую женщину, затянутую в кожаные брюки и такую же жилетку, не испытывая, впрочем, ни малейшего желания общаться.

– Привет, Аня. Как дела?

– Дела? Да все замечательно… Слу-ушай, я к тебе подсяду, а то что-то народу сегодня…

Ульяна открыла было рот, чтобы возразить, но Анна уже уселась рядом, поставила на стол тарелочку с двумя бутербродами, бросила на свободный стул сумку и лихо закинув ногу на ногу, потребовала:

– Ну, рассказывай!

Ульяна вздохнула и торопливо набила рот салатом, пережевывая его с невероятной тщательностью. Во-первых, рассказывать ничего не хотелось, во-вторых, Анна все равно не даст слова сказать, перебьет и будет бахвалиться своими успехами.

Подвизалась Анна где-то тут, на одном из многочисленных каналов, но уследить за ее перемещениями было невозможно. Она нигде надолго не задерживалась, увольняясь вроде бы по собственному желанию, переходя с места на место, с проекта на проект. По ее словам, она давно завязала с работой от звонка до звонка, предпочитая фриланс, строчила какие-то статейки и сутками торчала в интернете. История ее образования тоже была мутной и неопределенной, варьируясь в зависимости от степени опьянения. Бахвалясь, она все подсовывала желающим посмотреть кучу снимков в недорогом телефоне: вот она с режиссером всея Руси Михайловым, вот с политиком Митрошиным, здесь выпивает с телезвездой Черским и обнимается с певцом Беловым.

Оглушенные знакомые смотрели снимки, многозначительно мычали, кивая головой, мол, ай да Анна, с элитой на короткой ноге.

Правда, на фото звезды имели несколько очумелый вид, словно их застали врасплох, а Анна всегда торчала где-то сбоку либо позади, скалясь в камеру. На единственном снимке, где она действительно оказалась в фокусе, Анна, в компании с телеведущим Александром Галаховым, улыбалась в камеру. У Галахова был странно оскален рот, а локоть он держал так, будто пытался вырвать его из цепких рук случайной прохожей.

Руководитель канала, на котором работала Ульяна, взял Анну после собеседования, поскольку она умела производить нужное впечатление и довольно долго слыла настоящим специалистом. Возможно, она действительно много знала, но, скорее, делала вид, нахватавшись по верхам. В списках вузов, которые закончила или якобы закончила Анна числились московские ГИТИС, МГИМО, Щепкинское и Суриковское училища, факультет литературного университета и даже балетная школа.

– Лично я ее дипломов не видела, – говорила суровая кадровичка Инна Федоровна, когда Ульяна между делом поинтересовалась новой сотрудницей. – Может, там и ГИТИС, но только по-моему она вам вкручивает. Увидишь ее, передай, что я за ней бегать не собираюсь. Порядок есть порядок. Сказала – принеси диплом, значит, принеси, что мне твое резюме? Резюме – это бумажка. И вообще – морда мне ее не нравится, уж не обессудь. По-моему, она запойная. Слышала я что-то такое…

Ульяна, еще только познакомившись с ней, тоже первое время мычала и кивала, чувствуя себя неотесанной и необразованной. Анна всегда была в курсе всего, и на летучках моментально затыкала всем рты, сыпала цитатами, хвасталась знакомствами и обещала устроить все в лучшем виде. Неудивительно, что в программе Ульяны Анна почти сразу стала ответственным редактором.

Ошеломленное опьянение от всезнайства Анны прошло довольно скоро. Ульяна позже всех поняла, что разбирается новая сотрудница далеко не во всем, знания поверхностны, а связи, которыми она так гордилась, не стоят ни гроша. Сорвав несколько съемок, Анна оказалась под угрозой увольнения, но вовремя взяла больничный, а потом ушла сама. С тех пор Ульяна встречала ее в коридорах телецентра, машинально здоровалась, и согласно кивала, когда Анна начинала причитать в ухо что-нибудь жалостливое, вроде просьб пристроить ее обратно, но никаких действий не предпринимала.

Анна, как обычно, не стала дожидаться, пока Ульяна поделится новостями, быстренько сказала, что работает над новым проектом, пишет сценарий мистического триллера, которым вроде бы заинтересовался сам Михайлов, а потом снисходительно процедила:

– А вообще я сейчас плотно подсела на омегаверс, чего, кстати, и тебе советую. В нем будущее.

– Чьё будущее? – поинтересовалась Ульяна с фальшивым интересом.

– А всехнее. Литературы, например. Живописи. Культуры, милая моя. Культура – она ведь как ртуть, не стоит на месте. Вот ты, к примеру, сидишь с почти голыми сиськами в кадре и думаешь, что это ново, а это уже сто раз обсосано и забыто. Потому что, хоть обижайся, хоть нет, но ты обеими ногами стоишь не то, что даже в двадцатом – в девятнадцатом веке. Это тогда благородные девицы обязаны были по определению немного музицировать, чуть-чуть петь, слегка писать натюрморты и пейзажи. А для чего? Чтобы выгодно продаться будущему мужу. Сейчас, чтобы добиться успеха, женщина должна быть на голову выше любого мужика. Просто ты вращаешься не в тех кругах, потому еще и витаешь в облаках. Помнишь, я говорила, что могу познакомить тебя с нужными людьми, разбирающимися в искусстве?

Ульяна замычала.

Пару-тройку лет назад она сдуру приняла приглашение Анны и явилась к ней в гости, прихватив бутылку вина, разодевшись в пух и прах. По телефону подруга долго и пафосно распиналась «какие будут люди, элита, богема…»

«Элита и богема» оказалась пятью помятыми мужичками в грязных свитерах, с дикими глазами и лохматыми бороденками, и двумя похожими друг на друга тетками неопределенного возраста, с прокуренными порочными лицами вокзальных шалав. Даже накрашены они были одинаково: с жирным слоем голубых теней на веках и морковной помадой, уже изрядно съеденной. Квартира в панельной шестнадцатиэтажке была убита в хлам бесконечными пьянками. Обои слезали со стен клочьями, от стен шел сивушный запах, а тусклые стекла окон не мыли, похоже, несколько лет. Ульяна шла по потрескавшемуся линолеуму, стараясь ничего не касаться, в полуобмороке увидела наглого рыжего таракана, и с тоской оглянулась на дверь: сбежать что ли?

– Это сам Савранский, – шепнула на ухо вынырнувшая из-за угла Анна, кивнув в сторону плюгавого мужичка, ковырявшего пробку на принесенной Ульяной бутылке. – А вот это наша знаменитая поэтесса Пенькова.

– Очи-и-инь ра-а-адая, – жеманно протянула знаменитая поэтесса. Ульяна сглотнула и уставилась на тощие ноги поэтессы, затянутые в синие колготки. Под капроном виднелись сбитые коленки. Ульяна отвела взгляд, посмотрела на Савранского, и еще хотела спросить, чем он знаменит, но Анна уже убежала в гостиную, где, судя по ожесточенным спорам, обсуждалась судьба мировой культуры.

– Гибнет Россия, – грустно сказал кто-то сбоку. Ульяна повернулась и увидела тощего мужика в зеленом свитере, ростом едва достающего ей до плеча.

– Правда? – холодно осведомилась она.

– Правда, – вздохнул мужичок. – Культура в анусе, как ни прискорбно это сознавать. Великие прозябают в безвестности, рынок завален бездарностями, ширпотребом. Миром правит быдло. Не находите, что ситуация напоминает семнадцатый год. Помните, как там у Горького: буря, скоро грянет буря…

Ульяна уже открыла рот, чтобы сообщить: мол, не помню и вспоминать не хочу, как вдруг почувствовала, как ее фамильярно похлопали по попке. С вечеринки она вылетела, злая как сатана, пообещав себе больше никогда к Анне не приходить, и вообще перестать с ней общаться. Пару месяцев продвинутая и просветленная подруга продолжала навязываться в компанию, стелилась под ноги побитой шавкой, а потом грянули сорванные съемки, после чего Анна пропала с канала.

Сейчас, судя по ее довольной физиономии, дела шли неплохо. Анна жадно съела бутерброды, залпом выпила остывший кофе и продолжила разглагольствовать:

– Взять к примеру, омегаверс… Знаешь, что это? Омегаверс, милая моя, это настоящий взрыв мозга. Взять, к примеру, героев. Здесь все очень тонко. Люди в омегаверсе делятся не на два пола, а на три: альфы, беты и омеги. Основными в омегаверсе полами выступают альфы и омеги. Беты имеют второстепенное значение. Улавливаешь мою мысль?

– Не особо.

– Я так и подумала, – снисходительно ответила Анна. – Альфа в омегаверсе представляется высоким, мускулистым, волевым мужчиной, обладающим способностью находить своего омегу. Так же альфа обладает определенными физиологическими способностями, которые ровняют его с волками – это узел на члене.

Узел на члене. Какая прелесть! Ульяна хотела рассмеяться, но вовремя закашлялась и торопливо отхлебнула из стакана.

– Ань, ты, конечно, извини, но вот эта гомосятина как вид искусства меня совершенно не привлекает. Это даже для моей программы дико. Поэтому давай без деталей, и вообще…

– Некрасова, ты такая дремучая, просто ужас! И зачем только я с тобой вожусь столько времени?

– Не возись, – милостиво разрешила Ульяна. – Я не настаиваю.

– Ну, как хочешь, – фыркнула Анна, но почему-то с места не поднялась, мялась в нерешительности, словно хотела что-то сказать. Ульяна жевала кислую капусту, мрачно думая, что сейчас последует очередная просьба пристроить в теплое место.

– Говорят, ты на родину ездила, и там даже фильм о тебе снимали? – небрежно осведомилась она. Ульяна подняла глаза и нехотя произнесла:

– И что?

– А еще говорят, что он в сетке через две недели.

– И что?

– Я знаешь, где сейчас работаю? – вдруг спросила Анна. Не дождавшись вопроса, она продолжила: – На КТВ. Ответственный редактор в программе «Не может быть». С Пятковым в качестве шефа и ведущего. И, скажу тебе по секрету, Олег к тебе неровно дышит.

Ульяна положила вилку на стол и, выставив вперед острые локти, агрессивно спросила:

– Тебе что за дело, кто ко мне неровно дышит?

Анна поджала тонкие губы. Ее небольшие глаза плеснули ядом за стеклами очков.

– Никакого мне дело нет, дорогая, – ласково сказала она. – Только Пятков тоже программу делает, и тоже о тебе. Он целую бригаду журналистов отправил вдогонку твоей команде. И фильм, скажу тебе по секрету, получился совершенно чумовой. Вот только тебе не понравится.

Ульяна ошеломленно смотрела на это хитрое лицо, перекошенной какой-то лисьей алчностью, а Анна, вытащив из сумки диск, подвинула его пальцем по столешнице.

– Он выйдет в эфир за день до твоего, – с притворной жалостью сказала она и добавила, не скрывая радости в голосе: – Мне так жаль, так жаль…

Фильм оказался ужасен.

Планируя съемки, Ульяна неоднократно согласовывала все с автором сценария и режиссером, бегала за репортерами, старательно отсекая бывших коллег, дальних родственников, готовых рассказать нечто неприятное, отсматривала снятое, выбирала наиболее красивые уголки родного города, и все старалась уберечься от удара под дых.

Старалась, старалась, и не смогла. Журналисты КТВ постарались на славу, не стесняясь не только в провокациях, но и подделках.

Программу явно смонтировали лишь частично. По большому счету, она даже программой не выглядела, так, черновым вариантом, окончательно не сведенным. В ряде кадров звучали посторонние голоса, в уголке отсчитывал время секундомер, иногда камера кренилась вбок, а кадр застывал, отчего герои замирали с раскрытым ртом и полуприкрытыми глазами, отчего хотелось сделать им лоботомию. Все эти приветы из прошлой жизни, не стесняясь в выражениях, поднимали из мутной воды айсберг, которому следовало всегда оставаться невидимым.

По большому счету, ничего страшного свидетели не показали. Их уколы были мелкими, но собранные в одну зловонную кучу, превращали Ульяну в какую-то преступницу, неблагодарную дочь и сестру, отвратительную любовницу, воровку, злостную плагиатчицу и бездарность. Позабытые люди с яростной пеной у рта разоблачали звезду экрана с садистским удовольствием.

Когда под конец истории на экране появился Сашка, и на белом глазу начал рассказывать, что в их отношениях наступил полный штиль, и как женщина она его не устраивает, Ульяна испытала настоящий шок. Ее рука уже потянулась к телефону. Еще пара минут, и она набрала бы его номер и велела навсегда убираться из ее квартиры, жизни и воспоминаний, но, к счастью, здравый смысл остановил. В записи ей мерещилось что-то несуразное, но оглушенная ливнем помоев от бывших сослуживцев, родственников, знакомых и незнакомых людей, она не сразу поняла, что тут не так. Вскипятив чайник, Ульяна бухнула в чашку две ложки растворимого кофе, залила кипятком, а потом, вытащив из тайника бутылочку с коньяком, щедро плеснула в горячую коричневую жижу. Прижавшись к оконному стеклу лбом, Ульяна мрачно прихлебывала кофе, собираясь с духом, чтобы досмотреть фильм.

Когда откладывать просмотр стало невозможно, Ульяна уселась обратно в кресло и нажала на кнопку воспроизведения.

То ли после кофе, сдобренного коньяком, то ли просто потому, что вздыбленные нервы слегка улеглись на места, но едва взглянув на экран, она сразу поняла, что не так. На Сашке была растаманская шапочка, которую Ульяна лично выкинула еще год назад. Из под шапки у экранного Сашки торчали светлые вихры, хотя он уже давно не только вернулся к своему привычному цвету волос, но и вовсе стригся коротко. Перемотав запись на несколько минут, Ульяна тщательно искала несоответствия, и вскоре нашла еще пару. На экране в ухе Сашки болталась серьга, хотя он давно перестал их носить. Но самым важным было то, что описывая свою неудавшуюся личную жизнь с телеведущей Ульяной Некрасовой, он, почему-то, ни разу не назвал ее по имени, довольствуясь неопределенным «она». Стало быть, он говорил о своих прежних отношениях.

Ульяна допила остывший кофе и, отставив чашку, сжала разламывающуюся голову руками.

Значит, КТВ решился пустить в эфир кустарную подделку. И чем это может помочь?

Ничем.

Зрителю будет все равно, какого цвета волосы на голове у Сашки, и как бы он не доказывал, что говорил о своей бывшей, никто не поверит. Какой смысл, если в титрах указано: «певец Икар, бывший бойфренд Ульяны Некрасовой».

Ей захотелось позвонить Сашке, рассказать про мерзкий, не сведенный фильм, о поддельном интервью, а заодно извиниться за свои беспочвенные подозрения. Сашка бы наверняка сказал что-нибудь ободряющее. Руки сами потянулись к телефону, но Ульяна тут же отбросила его, как ядовитую змею.

Нет, Сашке, с его болезненной мнительностью вообще не стоит ничего говорить. Пусть сам увидит и поймет, что это подстава.

Дальнейшее было уже мелочью. Ее даже не удивило, что почти все интервью явно берет Анна, дважды показавшаяся в кадре, и отчетливо звучащая за ним. Это объясняло замеченное в кафе выражение злобного торжества на ее лице.

Ульяна мужественно досмотрела его до конца, а потом, схватив диск, побежала к лифтам. Поднявшись на два этажа выше, она влетела в монтажную, где Ирина Шацкая спокойно пила чаек под мельтешение сразу в нескольких мониторах. Режиссеру это нисколько не мешало. Более того, она как Цезарь могла заниматься несколькими делами сразу, ничего не упуская из виду. Многие считали, что у нее глаза еще и на затылке. Поясницу Шацкой подпоясывала легендарная шаль, давно обглоданная молью до состояния рыболовной сети. Однако избавляться от нее Шацкая не собиралась. Ходили слухи, что именно эта драная шаль согревала ее во время первой чеченской войны, когда Ирина Борисовна отправилась в Грозный снимать фильм о бесчинствах, творящихся на улицах. По слухам, съемочная группа попала под обстрел или бомбежку, а Ирина Борисовна потом вроде бы лично вытаскивала из под завалов детей и раненных солдат, а, может, собственного оператора. Ульяна этим слухам охотно верила, поскольку внимательно разглядывая легендарную шаль видела на ней странные дыры: то ли от шрапнели, то ли от пуль. Ведь не может же моль быть такой аккуратной?

Что там произошло, Шацкая никогда не рассказывала, но после возвращения из Чечни она отправилась к руководству и в ультимативной форме потребовала перевести ее в редакцию развлечений. Операторы и журналисты, работавшие с ней, тоже молчали, а потом как-то незаметно рассосались собкорами: кто в Каир, кто в Лондон, и спросить стало не у кого.

Руководство, судя по всему, о произошедшем было в курсе, поскольку просьбу выполнило моментально, несмотря на то, что в своем деле Шацкая была круче всех. На войну поехал кто-то еще, а Шацкую потом просили смонтировать фильм, но она отказалась даже смотреть отснятую хронику, и Ульяне, которая всегда смотрела на режиссера, как на икону, было ужасно любопытно, почему.

Правда, сейчас ей не было дела до ни до мифических подвигов Шацкой, ни до ее простреленной шали.

– Господи, что с тобой? – изумилась Ирина Борисовна. – На тебе же лица нет!

Объяснять не было сил. Ульяна пробулькала что-то нечленораздельное и сунула Ирине Борисовне диск, и уже потом разрыдалась. Шацкая беспокойно огляделась вокруг и, сообразив, что дело серьезно, вытолкала из аппаратной всех помощников. Просматривая фильм, она не произнесла ни слова, изредка поглядывая на всхлипывающую Ульяну.

– М-да, – сказала режиссер, посмотрев запись до конца. – Что тут сказать… Когда, говоришь, она в эфир пойдет?

– В пятницу, – мрачно ответила Ульяна. – За день до нашей программы.

– Чем же ты, деточка, им так насолила? – ласково спросила Ирина Борисовна. – Ты же не олигарх, не политик, и, пардон конечно, не звезда первой величины, чтобы так под тебя копать. Потратить столько времени на столь незначительную персону, это, по меньшей мере, глупо и недальновидно.

– Это Пятков счеты сводит.

– Пятков? – изумилась Шацкая, а потом, прищурившись, оглядела Ульяну с ног до головы. – А его-то ты чем прогневила? Или не дала?

Ульяна не ответила, лишь бросила на Ирину Борисовну тяжелый взгляд. Та изумленно вскинула брови вверх, а потом нервно рассмеялась.

– Да ладно? Наш импозантыш обломился и теперь вот так мстит? Фи, как это мелко. Ты не преувеличиваешь? Хотя… он всегда предпочитал пышных баб. Помню, работала у нас тут одна администраторша, Светка Мурзикова, так он ей проходу не давал, пока не завалил прямо в аппаратной, ну а потом…

– И что дальше? – невежливо перебила Ульяна, которой совершенно неинтересно было слушать про какую-то Светку Мурзикову.

– Дальше? Ничего. Она за ним бегала, а вот Олежа вроде поостыл. Потом Светка ушла с работы, а, может, ее «ушли», кто знает? Но народ над ними потешался. Где-то в кулуарах, говорят, есть даже запись их интима…

Я имею в виду, что мне дальше делать? – пояснила Ульяна. Шацкая замолчала и прищурилась.

– А тебе не все равно? – вдруг спросила она.

– В смысле?

– Ну, ты уж прости, конечно, но я вас, див телевизионных знаю. За лишнюю рекламу удавитесь. А тут такой пиар, пусть даже черный. К тому же, зная Олежу, могу предположить, что передачу он, несомненно, запустит в повторе через полгодика, а то и раньше. Станешь еще популярнее.

– Вы это называете – реклама? – взвыла Ульяна. – Вот это вот… дерьмо?

– Надо же, какая ты трепетная, – усмехнулась Ирина Борисовна. – Да наплюй и разотри. Бери пример с нашей балеруньи Клочковой, вот уж кто не парится. И роман у ней напоказ, хотя с бывшим еще отношения не порвала, и на Мальдивах с голыми сиськами возлежит, и в губернаторы она баллотируется, хотя в слове «предвыборная» делает четыре ошибки. Даже мать родная от нее отреклась, и что? Столько грязи вылили, а она и в ус не дует, и на карьере это никак не отразилось. Вон, на всех каналах ее лощеная морда. Всюду зовут, везде рукоплещут. Я ей даже завидую, чесслово. Господи, Уля, это сенсация одного дня! Погавкают, и забудут. На твоем месте, я бы стиснула зубы и перетерпела.

Она фыркнула, повернулась к Ульяне спиной и загасила сигарету в блюдечке, показывая всем своим видом, что волноваться явно не стоит.

– Я так не могу, – тихо сказала Ульяна.

– Не может она, – раздраженно сказала Шацкая, не поворачиваясь. – Из-за ерунды такая истерика. Ну, неприятно, понимаю, но от меня-то ты чего хочешь? Эфир отменить? Ради бога, только с этим к вышестоящему, я такие вопросы не решаю. А на КТВ у меня вообще подвязок никаких нет, все на уровне «здрасьте-до свидания», их передачу снять с сетки я не могу. Хочешь – сама сходи и попроси, хотя сомневаюсь, что Пятков это позволит сделать.

– Я и не думаю, что он это позволит.

– Чего ты там бурчишь?

Ульяна откашлялась, и робко предложила:

– Давайте синхрон перепишем?

Ирина Борисовна крутанулась в кресле так резко, что снесла с пульта блюдечко.

– Что-о?

– Ну, пожалуйста, – взмолилась Ульяна. – Вы же сами говорили, что еще можно что-то исправить, верно? Вот я и хочу исправить. Пусть остается весь видеоряд, мы перепишем только мои слова. Уберем весь лоск. А я расскажу, как все было на самом деле, как меня унижали, обижали, выгоняли.

– Ты с ума сошла?

– Ничего не сошла! Ирина Борисовна, миленькая, ну вы сами подумайте, как мы глупо будем выглядеть, если после такого вот дерьма выйдет передача, где я с радостной улыбкой говорю спасибо всем, кто вывалял меня в грязи! Ну, согласитесь, идиотизм ведь! Там такое, а у нас муси-пуси, люли-люли… Ну, пожалуйста, вы же никого не боитесь!

Шацкая нахмурилась.

– Ты хочешь… – неуверенно начала она.

– Да! – горячо произнесла Ульяна. – Я хочу опровергнуть все слова, сказанные моими родными и знакомыми в нашей передаче. Пусть они скалятся в камеру, пусть поют свои песни. Я расскажу, как было на самом деле!

Ирина Борисовна вслепую нашарила на пульте сигареты, сунула одну в рот, и, забыв зажечь, просидела, сгорбившись на стуле, словно скорбящая вдова.

– Я могу за день отсняться, – сказала Ульяна.

– Погоди, не сбивай, – буркнула Шацкая откуда-то снизу и даже дырявую шаль накинула на голову, словно для медитации, как знаменитая прыгунья с шестом. – Да, да, пожалуй… пожалуй… Да, можно так и сделать!

Она выпрямилась, и высунула из шали длинный нос.

– Сделаем из тебя жертву, – быстро сказала она. – А их подадим льстивыми подлецами. Например, что раньше они тебя знать не желали, а как только стала звездой, полезли в друзья… Мы не очень погрешим против истины?

– Мы совсем не погрешим против истины, – сказала Ульяна с горечью.

– Тады ладно. Давай диск. К главному схожу. Без его одобрения я на это пойтить не могу. Мне нужно посоветоваться с шефом, Михайло Ивановичем – сказала Ирина Борисовна хриплым голосом легендарного актера советского кино, и добавила уже нормальным тоном: – А ты иди, умойся, и приведи себя в порядок на всякий случай. Платьице выберем поскромнее, а лучше – темный свитерок с высоким воротом, грудь твою задрапируем… Ох, грехи наши тяжкие, сколько же говнюков вокруг, и когда же они сдохнут?

Интервью-исповедь пересняли с молниеносной быстротой, постоянно сверяясь с тошнотным сюжетом телеканала-конкурента. Ульяна, затянутая в глухое черное платье, умеренно накрашенная, с единственным украшением – цепочкой с крестиком на пышной груди, глухим голосом рассказывала, что ей пришлось пережить по пути к славе. Лешка, умница-осветитель, сделал так, что стена за ее спиной окрасилась в сине-белые тона, отчего казалось, что с экрана льется февральский холод. Перемежающиеся радостные сюжеты, Ульяна комментировала с едкой горечью, отчего они приобретали совершенно иной смысл. Персонажи выглядели гротескной пародией на самих себя, и, благодаря умелой режиссуре Шацкой, зрителю было понятно: бывшие знакомые звезду телеэкрана явно не любят, страшно завидуют, и, вероятно, даже ненавидят.

Звезда сидела перед камерами, теребила крестик, всем видом показывая: вот она я, душа нараспашку. Бросьте в меня камень, если сами без греха.

К продюсерам и всяким другим начальникам, включая разных «сильных мира сего» в шоубизнесе было принято относиться с аффектированным восторгом, даже если накануне вы расстались, наплевав друг другу на башмаки. Очень немногие могли себе позволить открытую конфронтацию. Но поскольку жители родного города Ульяны в тусовке никакого веса не имели, с ними было решено не цацкаться. Уж она-то точно не собиралась этого делать. Так, без особых церемоний, Ульяна рассказала всё.

Она рассказала о давно спившемся папашке, плоть от плоти деспотичной бабки, любителя воспитывать детей по пьяной лавочке. Напившись, отец частенько попрекал куском старшего брата Ульяны, а потом переключился на нее. Младшей Таньке повезло больше. К тому моменту, когда она подросла и налилась соками, мать не выдержала прелестей семейной жизни и выгнала мужа вон.

Ульяна рассказала о редакторше местной газеты Синичкиной, выгнавшей ее с работы за то, что якобы разрушала семью ее великовозрастного сыночка Сереженьки, бездельника, бабника, и вообще, существа никчемного и неприспособленного в жестоком мире. Сереженька проживал мамочкины деньги, таскался по клубам, менял баб, не желая остепениться, даже женившись, а напившись, приволакивал свою тушу к мамочке на работу и клеился к журналисткам.

Она рассказала о редакторе местного телеканала Иване Отте, выгнавшего ее с работы с формулировкой «профнепригодна» после отказа спать с ним, о коллеге Леночке Папиной, обвинившей в присвоении рекламного бюджета, о бывшей подружке Светочке, бросившей в трудную минуту, о бывшем кавалере Мишке, и прочих, прочих, прочих, имя которым было легион… Под конец этой исповеди Ульяна, периодически вытиравшая слезы, начала нервно хохотать, припомнив веселую историю о глупом добром Винни Пухе, отправившемся вместе с друзьями искать Северный полюс.

– Чего ты ржешь? – недовольно спросила Ирина Борисовна.

Ульяна все смеялась, потом начала булькать и махать руками. Перепуганный Лешка притащил ей воды, а она пила, икала и все пыталась нарисовать им картинку, возникшую в ее воображении: цепочка разнокалиберных героев идет искать Северный полюс.

– Знаете, кто там был последним в этой процессии? – бубнила она. – Ни за что не догадаетесь. Какой-то родственник Кролика, и его звали Сашка-букашка. Представляете? Родственник Кролика – Сашка-букашка. Я всё детство пыталась понять: почему он букашка? А сейчас говорю, говорю, перечислила поименно уродов, нагадивших в душу, высказавшихся на камеру, и вдруг поняла: я уже всех назвала! Всех! Остались какие-то Сашки-букашки, хрень из под ногтей, сброд…

Она закрыла лицо руками и стала заваливаться набок, содрогаясь от истерики. Съемочная группа оторопело смотрела на Ульяну, не решаясь вмешаться.

– Стоп камера! – скомандовала Шацкая.

Ульяна хохотала, размазывала по нарисованным щекам слезы под вопли гримерш, а потом с воем унеслась в туалет, где провела почти сорок минут, прозаично сидя на унитазе. Отрывая кусочки туалетной бумаги, она вытирала ими щеки. От грима бумага становилась серо-бежевой, и было даже страшно думать, во что превратилось лицо.

«Ну и пусть!», – мрачно думала Ульяна.

Она просидела бы там еще дольше, но от неудобной позы и жесткого керамического трона заболело все, что могло, и даже в коленях отзывалась неприятная ломота. В туалет несколько раз робко заходили ассистенты и помрежи, завывали на разные голоса, умоляя выйти, и она, наконец, сжалилась, вышла, с ужасом посмотрев на руины макияжа.

Пока гримерши старательно реставрировали лицо, суровая Шацкая терпеливо ждала на своем стульчике и курила, хотя никому здесь курить не разрешалось, и пожарники гоняли проштрафившихся со спортивной злостью. Шацкой на пожарников было плевать, хотя страшнее их в телецентре никого не было, разве что вышестоящие начальники, но их режиссер тоже не боялась.

«Хорошо ей, – подумала Ульяна. – У нее талант и характер. А я – бездарная мокрая курица, которую надо гнать поганой метлой!» И от осознания этого губы снова затряслись. Неловко пристраиваясь на свой стул, она почувствовала, что сейчас снова разрыдается от жалости к самой себе. Ирина Борисовна посмотрела на нее с неудовольствием, раздраженно поправила очки на длинном носу и чуть заметно вздохнула.

– Ладно, деточка, – с неожиданной лаской в голосе сказала она, когда Ульяна вновь устроилась на своем стульчике, – давай заканчивать. Немного уже осталось.

– Хорошо, – угрюмо ответила Ульяна, чувствуя, как горят щеки, а сама она как пить дать наливается чахотошным румянцем. Ей было стыдно за истерику, за «неудержанное» лицо, и слезы, которые видела вся съемочная группа, а значит, имидж независимой сильной женщины разрушен раз и навсегда. Завтра поползут слухи, и с репутацией будет покончено…

Заканчивая съемку, Ульяна еще думала об имидже, и только дома, уткнувшись носом в спину похрапывающего Сашки, поняла, что все это глупость. Пусть говорят, в конце концов! Правильно сказала Шацкая: это событие одного дня. Подумаешь, телеведущая расчувствовалась и разревелась на съемках. Не такое бывало! И дрались, и в морду друг другу водой плескали, швыряли заготовленными бутылками с минералкой и микрофонами, а уж бабские ссоры с выдиранием волос в прямом эфире давно никого не удивляли: ни работников, ни зрителей.

Все обойдется.

Жизнь наладится, козни врагов рассосутся, сезон закончится, и она поедет в отпуск на Мальдивы. Дождется, когда Сашку выгонят с проекта – вряд ли ему дадут победить – и поедет вместе с ним месяца на полтора. А с Мальдив, загорелая и отдохнувшая, в Москву, вести музыкальную премию, в паре с Александром Галаховым или Егором Черским. А потом – новый сезон, новые проекты, суетливые дни в Останкино, которые так любила. Она настолько поверила в это, что в пятницу, перед самым эфиром, встретив в коридоре Пяткова, бросила ему небрежное:

– Зря старался, дорогой. Мы все пересняли и пустим передачу сразу после твоей. Так что вашими разоблачениями можно будет подтереться.

Ульяна так старательно произнесла эту фразу, буквально пропев ее медовым голосом, и даже прищурилась, ожидая, как исказится от гнева лицо Олега, но он почему-то лишь ядовито усмехнулся, вошел в лифт и укатил вниз, оставив ее в недоумении. В душе шевельнулось нехорошее предчувствие, что в этом спокойствии Пяткова крылось что-то паршивое, но она никогда не была сильна в аналитике. Задушив предчувствие в зародыше, она спокойно отработала весь день. А вечером, когда Ульяна уже собралась уходить, позвонила Анна, истерически визжа что-то невнятное.

– Спасибо тебе большое, дорогая, – яростно выплюнула она в трубку, когда Ульяне удалось ее немного урезонить.

– Пожалуйста, – недоуменно ответила Ульяна. – А за что?

– За что? За что? Ты меня еще будешь спрашивать, за что?

– Ань, ты или говори, или перезвони, когда успокоишься, – хладнокровно сказала Ульяна. – Завтра, например. Или через недельку.

– У тебя еще хватает наглости мне такое говорить? – взвыла Анна. – После всего, что я для тебя сделала?

Подобные фразочки были вполне в ее духе. Анна частенько напяливала на себя чужие достижения, приписывала чужие благодеяния собственной персоне, чтобы казаться более значительной. Но если раньше это выглядело безобидным трепом, то выслушивать это сейчас не было ни сил, ни желания.

– Что ты для меня сделала? – ошалело повторила Ульяна, а потом, взвившись от злости, воскликнула: – И что ты для меня сделала?

– Ой, вот не начинай сейчас! Ты мне ноги должна целовать! – заорала Анна. Ее гнусавый голос в мгновение ока поднялся вверх на две октавы, сравнявшись почти с ультразвуком, от которого заболели уши. Ульяна поморщилась и даже трубку от уха убрала подальше.

– Господи, да за что интересно? За твой поганый проект? За то, что ты поперлась к моим родителям и стала копаться в грязи? За это, Аня?

– Да! Да! За то, что я сделала бы тебя знаменитой! Именно я сделала тебя кем-то!

– Аня, я уже была кем-то и без тебя, – устало возразила Ульяна.

– Да кем ты была? Что бы ты делала? Ты забыла, сколько раз я оказывала тебе услуги? Пиарила, рекомендовала…

– И сколько? – ядовито поинтересовалась Ульяна. Анна предпочла не услышать.

– Так ты мне отплатила? Меня сегодня по твоей милости с работы поперли. Олег сказал: благодари свою подружку! Только ты рано радуешься! Поняла? Рано радуешься…

Дальше слушать было невыносимо. Ульяна отключила телефон, а после еще нескольких попыток Анны дозвониться, внесла ее номер в черный список. Настроение было испорчено на весь оставшийся день. Как она ни старалась, но предчувствие беды, сопровождаемое визгливым голосом Анны, ходило за ней до самого вечера, впитываясь ядом в кожу. Ульяна, решившая отказаться от ужина, на нервах съела сразу три сосиски, политые кетчупом и майонезом, больше всего желая, чтобы Сашка не увидел, как жадно она ест.

«Рано радуешься, рано радуешься…»

Она особо и не радовалась. Ночью спала плохо, ворочалась, сбив одеяло в ком, а утром встала разбитая и несчастная, с отеками под глазами. Физиономию удалось подправить с помощью контрастного душа. Памятуя о вчерашнем плотном ужине, Ульяна отказалась от завтрака, на обед съела сухой тост, перестирала на нервах скопившееся белье, а вечером, не в силах терпеть, опять наелась борща вприкуску с салом. Ненаглядного не было дома, и стесняться не пришлось.

В субботу вечером, предварительно подготовив Сашку, она уселась перед телевизором, решив посмотреть фильм Анны о себе. Сашка, правда, что-то бубнил, что накануне анонса не было, и он бы лучше посмотрел футбол, но его мнение Ульяну не интересовало. Дождавшись заставки передачи «Не может быть», она приготовилась бесстрастно взглянуть в лицо правде и полуправде, подготовленной журналистами телеканала, на котором работал Пятков.

С экрана на Ульяну посмотрели бессмысленно-прекрасные глаза балерины Клочковой, уже в который раз причитавшей о своей загубленной карьере, поруганной любви и кознях конкурентов. Балерина заламывала руки, вдыхала могучей грудью, раздобревшей на вольных, после театральной голодовки, хлебах, тискала дочурку, кусала губы, изображая страстные чувства к эстрадному певцу, и осуждала папарацци, якобы охотившихся за ней день и ночь, и в Лондоне и на Мальдивах. То, что у большей части редакций нет денег, чтобы охотиться на третьесортную плясунью на Мальдивах Клочкова предусмотрительно не сказала.

Ничего не понимая, Ульяна досмотрела передачу до конца. Может, будет два сюжета, две героини? Вполне вероятно… Но почему этого нет в анонсе?

Балерина Клочкова все страдала, и дострадалась до самых титров, а после рекламы начался сериал, отчего сразу стало понятно: программы про Ульяну сегодня точно не будет.

На следующий день на главном канале страны вышла история Золушки Ульяны Некрасовой, во всех красках расписавшей свою прежнюю жизнь. После этой исповеди ее телефон и страницы социальных сетей разрывались от проклятий знакомых и родственников с малой родины. Ульяна все ожидала, что Олег перенес эфир на другой день, но программа не вышла ни на следующей неделе, ни еще через одну, и почему он затеял этот странный демарш она так и не поняла.

Заканчивая работу перед концом сезона, Ульяна подсознательно ждала от Пяткова какой-то пакости, отчего не могла позволить себе расслабиться. Зная его слишком хорошо, она все крутила в голове произошедшее, понимая, что не может он просто так оставить ее в покое. Однако до самого последнего рабочего дня ничего так и не произошло. Телеканалы со спокойной душой переключились на повторы прошлых передач и занялись новыми проектами, готовыми стартовать с сентября.

Устав ждать гадостей, Ульяна уехала на Мальдивы. Она никогда не была сильна в аналитике, оттого и понадеялась на русское «авось». Наказав Вадику, любителю светских сплетен, отслеживать программы на КТВ, она с наслаждением выбросила московские дрязги из головы. Целый месяц на юге, что может быть лучше?

Месяц, конечно, был чисто теоретическим. На самом деле это было двадцать два дня и ни днем больше, и то пришлось долго все утрясать и согласовывать, переносить, договариваться с льстивыми улыбками. Но улыбаться Ульяна умела. Тем более, предвкушая море, солнце и абсолютное безделье подальше от коллег. Даже отель она выбирала, чтобы русских туристов было поменьше. Сашка хотел полететь вместе с ней, но он все еще участвовал в своем спортивном шоу и даже делал успехи, несмотря на травмы.

– Если меня выгонят, то я первым самолетом к тебе, – пообещал он сонно. – Но я надеюсь дойти до финала. Может быть, мне даже медаль дадут…

– Угу, – рассеяно ответила она. – Посмертно. Сань, на на фига тебе это все? За две недели растяжение, нос чуть не сломал, палец выбил… Ну, не быть тебе олимпийцем, чего пыжиться-то? Это же не проект, а какое-то гестапо. Может, ну его? Поедем со мной сейчас? Там так хорошо…

Дремавший Сашка даже подпрыгнул от возмущения, и Ульяна тут же пожалела, что разбудила это лихо.

– Ты соображаешь, что говоришь? – пробурчал он. – У меня впервые за последние три года поперла масть, а ты предлагаешь все бросить и полететь на твои сраные Мальдивы?

– Они не мои, к сожалению. Были бы мои, я бы оттуда не вылезала…

– Да мне по хрену! – взвизгнул он. – Меня снова стали приглашать. Уже два корпоратива за неделю. Два! А месяц назад я лапу сосал.

От ярости он покраснел и даже стал задыхаться, и Ульяна поспешно «приняла меры». Пока он надувался злобой, она скинула халатик и улеглась рядом с двусмысленной улыбочкой на губах. Распалялся он быстро, а перед таким мощным оружием, как ее грудь, полная, внушительная, терял волю, зарываясь в нее, как неразумный телок. Сейчас, когда Ульяна была перед ним виновата, Сашка мог делать все, что заблагорассудится, чем он и воспользовался. Он мял, тискал грудь, впивался губами в пунцовые соски, кусал и вообще сознательно делал ей больно, вынуждая вскрикивать.

Иногда Ульяне казалось, что он специально делает ее виноватой, чтобы потом творить все, что ей не нравилось, и тем самым компенсирует собственные неудачи. Отдаваясь Сашке, она с определенным недовольством осознала, что Вадик, по всей вероятности, прав, и привычка быть рядом с таким внешне роскошным самцом, как певец Икар, еще не повод терпеть его бесконечное нытье и истерики.

«Ведь есть же где-то настоящие мужики, – думала она, восторженно охая, постанывая и прикусывая губу, как это делают актрисы специфического кино. – Нормальные, непуганые шоубизом, не отличающие Версаче от Картье, плюющие на рейтинги и эфиры, ласковые, нежные, заботливые. Ведь есть же! Только где их взять?»

Сашка в этот вечер не был ни ласковым, ни нежным. Он в принципе был довольно эгоистичным в постели, но если раньше хотя бы изображал страсть, то после ссоры в его резких движениях не осталось ничего, кроме вымещения собственной обиды. Ульяна терпела. В такие минуты ей вспоминалось начало собственной карьеры, а еще внезапно накатывала странная жалость к проституткам, вынужденным терпеть все прихоти клиентов, молодых и старых, без шансов отказаться.

Как же она ненавидела такие моменты…

– Между прочим, – небрежно сказал Сашка, когда страсть улеглась и прикрылась простыней, – сегодня мне сказали, что мы как пара выглядим смешно.

Наверное, он специально хотел ее добить. Даже взгляд, насмешливый, из-под прикрытых век, был настороженным: попал – не попал. Показывать, насколько болезненным был этот удар, врезавшийся под дых, она не могла, еще чего не хватало!

– Кто сказал? – с деланным равнодушием спросила Ульяна, подавив желание треснуть чем-нибудь по этой лоснящейся от самодовольства физиономии.

– Да какая разница? Девчонки с проекта. Прямо вот так подошли и сказали: Саня, как бледно выглядит рядом с тобой Уля. Так растолстела, постарела.

Самое обидное, что это было правдой. Мало того, что Сашка был моложе, так еще и участвуя в проекте, он заметно подтянулся, похорошел и помолодел, а вот она…

«Расплылась, раздобрела, матушка, – послышался ей ехидный голос Пяткова, никогда не упускавшего возможность сказать гадость. – Как в телевизор-то помещаешься, толстожопая?». Ульяна сглотнула и спросила:

– А ты?

– А я, конечно, их заткнул, – фыркнул Сашка. – Но, знаешь, в чем-то они правы. Это твое обжорство по вечерам… И вообще, ты действительно перестала за собой следить. У тебя даже кожа на груди сморщилась…

Ульяна промолчала. Как же, сморщилась у нее кожа…

К собственной внешности она относилась трепетно, как и все теледивы. Масочки, массаж, прическа, макияж – все это требовало невероятных усилий и времени. Впрочем, процедуры были приятны. Если бы, действительно, избавиться от этой ужасной привычки наедаться на ночь! Но домой она частенько возвращалась поздно вечером, усталая, голодная, как волк, и мысль, что сейчас надо будет лечь в постель с пустым животом, наводила на нее обморочный ужас. На голодный желудок Ульяне снились кошмары и, проворочавшись в кровати час или два, она шла на кухню, малодушно обещая, что это в последний раз.

Тем не менее, его замечание было обидным. Ульяна не питала особых иллюзий в отношении собственных талантов и прекрасно знала: ее зыбкая карьера держится разве что на пышном бюсте и аппетитной попке, предметах вожделения тысяч мужчин, которым не нравятся тощие дылды-модели. Но если она сама хоть на сантиметр вылезет из категории «пышных форм», ее переведут в толстухи, а толстухи на экране никому не нужны. Злые камеры и так добавляют лишние десять кило.

«Приеду на Мальдивы, буду неделю есть одни фрукты, – мрачно пообещала она себе. – Ну, может еще какие-нибудь йогурты. Вернусь стройной, как кипарис, запишусь на танцы, стану ходить на каток и всем утру нос».

Ничего из вышеперечисленного она, разумеется, делать не собиралась, но думать так было приятно.

Из-за размолвки прямо перед отъездом, прощание получилось скомканным. Сашка уехал на съемки, торопливо чмокнув ее в щеку, когда Ульяна еще валялась в постели, а она безразлично подумала, что вчерашний секс так и не стал пластырем, стянувшим рану ссоры, и, вероятно, скоро им надо будет серьезно поговорить, а, может, даже расстаться. А потом, она выбросила неприятные мысли из головы и стала весело скидывать в чемодан приготовленные накануне вещи. Собираясь, Ульяна подумала, что в этом есть даже какой-то налет романтики. Героиня бежит из осажденного замка, а принц на белом коне должен будет найти мятежную Златовласку и вернуть в родной дом, осыпать лепестками роз и победить дракона.

…Встреча была коротка. В ночь ее поезд увез…

Приободренная мечтами Ульяна доехала до Шереметьева, и, недолго просидев в вип-зале, прошла в самолет.

Пару дней она не делала ничего. Валялась на пляже, ела, пила, потом снова валялась, старательно мазалась кремом, чтобы не обгореть сразу. Ее нежная кожа в россыпи коричневых веснушек сгорала быстро. Ульяна почти не выходила из тени большого зонта над шезлонгом и все равно почувствовала, как покалывает кожу на плечах. К вечеру второго дня она покраснела, словно у варенного рака, но уйти с пляжа было лень, да и некуда особенно. Разве что отправиться на морскую экскурсию, но там тоже предстояло пробыть под открытым палящим солнцем. Да и не хотелось, если честно. И без того перелет был утомительным. Сперва международный рейс с назойливыми соплеменниками, сующими в нос свои фотоаппараты, потом внутренние авиалинии, с болтанкой и тряской. В аэропорту отбирали все спиртное, даже купленное в дьюти-фри, невзирая на вип-степень, бесцеремонно, не расшаркиваясь и почти грубо. Открывали бутылочки с холодным чаем и подозрительно принюхивались, а потом часть бутылок летела в урну.

– Трезвость – норма жизни, – тяжело вздыхал оставшийся безымянным пассажир, который всю дорогу настойчиво строил Ульяне глазки.

Она промолчала и, дождавшись своей очереди, торопливо прошла на паспортный контроль, получила шлепок печатью и почти бегом бросилась прочь. Скорее, скорее, подальше, к солнцу, морю, только бы багаж не задержали! Не хватало еще любопытных взглядов и расспросов: где она будет отдыхать и нельзя ли присоединиться.

Ульяна почувствовала, что отупляющее безделье благотворно действует на ее истерзанные нервы. Крохотный атолл Мииму, на котором располагался ее отель, можно было обойти за полчаса вокруг. Отдыхающих было мало, и, к счастью для Ульяны, рядом не было ни одного соотечественника, готового изводить ее повышенным вниманием. Отель вообще был наполовину пустым, без назойливой и никому не нужной анимации. Заселившиеся парочки вели себя тихо и на уединенность Ульяны особо не посягали. А она и не стремилась ни с кем познакомиться: отдыхала, купалась, бродила по мелководью, разгоняя мелкую рыбешку.

Ей было хорошо. Единственной неприятностью, обнаруженной сразу после прилета, оказалось то, что купальник, на покупку которого в Москве она потратила целый час, а потом примеряла дома, почему-то оказался мал и неприятно сжимал грудь. Пришлось наспех покупать новый: аляповатый и дешевый тут, в лавчонке у отеля. А заполошные покупки никогда не доставляли Ульяне удовольствия. Она бы, возможно, походила еще, но невыносимо хотелось искупаться, да и дешевая синтетическая тряпка облепила тело, как вторая кожа.

«Потом куплю новый», – подумала Ульяна.

Из Москвы летели звонки и смс. Обычная текучка. Ничего интересного. Помреж сообщил, что на канале очередные перестановки, но их программы это не касается. Вадик, оставленный бдить, отписался, что за последние три дня неожиданных разоблачений не было. А примерно на пятый день позвонил недовольный Сашка и сообщил, что его выгнали с проекта, и завтра он вылетает к ней. Заскучавшая Ульяна даже обрадовалась, прокрутила в голове план романтического воссоединения и легла спать пораньше, нарисовав в воображении волшебную сказку, совершенно не подходящую прагматичному Сашке. Скорее всего, ее усилия пошли бы прахом. Сашка был не в духе и ей, по всей вероятности, придется вновь служить громоотводом. Но она так соскучилась, что решила ничего не отменять.

«Потерплю, – решительно подумала Ульяна. – Или он потерпит. Всего-то один день!»

За окном волны лизали песок, а ветер шелестел пальмовыми листьями. Звезды, далекие и совсем другие, были так близко, что, казалось, их можно достать рукой. Она заснула совершенно счастливой, думая о завтрашнем дне, как о грядущем празднике, разметавшись на громадной кровати.

Завтра. Спокойное, наполненное сытым благополучием и осознанием, что так будет всегда. День, когда можно не беспокоиться ни о чем.

Назавтра все и случилось.

– Ты представляешь, они меня слили, – бушевал Сашка, стаскивая с себя пропотевшую рубашку и штаны. Штаны, белые, зауженные, слезать не хотели, отчего ему приходилось скакать по бунгало бодрым козлиным галопом.

Еще вчера она посоветовала бы ему присесть на кровать и стащить облепившие брюки спокойно, но сегодня было не до того. Она почти не слушала рассказов об его злоключениях, зябко ежилась и обнимала плечи руками, словно находилась на полюсе льда, а не в тропиках.

Ей было холодно от страха, а еще от смутного осознания, что сейчас она поделится ужасом с Сашкой, а он не захочет взять ни кусочка ее страданий, и значит, мучиться придется в одиночку.

– Вообще, это было не шоу, а фарс, – заявил Сашка. – По-моему, все заранее было подстроено. Если бы судили по честному, а не по симпатиям, я точно бы в финал вышел, а то и победил. Но, ты же знаешь, как все устроено…

Стащив штаны, Сашка подозрительно их осмотрел, а потом сморщился и швырнул в угол.

– Господи, ну и жарища… Я мокрый весь. Тут душ хоть нормальный или, может, сразу пойти искупаться?..

Ульяна не ответила. Стащив с себя трусы, Сашка, в чем мать родила, направился в душ, предусмотрительно не закрыв за собой дверь. Судя по всему, ему хотелось поделиться новостями не меньше чем ей.

– Нет, поначалу все было хорошо, – крикнул он ей сквозь шум воды. – Действительно, отсеивались слабейшие. Ты бы видела, кто там участвует! Какие им там состязания! Они отжаться не могли больше двух раз. Представляешь, позвали Никиту Жихоря, так он срезался на первом же испытании, хотя вроде здоровый, как слон. Но, по-моему, он просто очканул и решил красиво уйти… А, я тебе это еще дома рассказывал, да?

Ульяна не помнила, рассказывал или нет, потому промычала нечто невразумительное. Слова влетали в одно ухо и вылетали из другого, так и не успев обрести какую-либо форму. Сашка болтал и болтал, весело отфыркиваясь и, кажется, не понимая, что говорит в пустоту.

– …А потом нас поделили на две команды, – крикнул Сашка. Шум воды прекратился. Ульяна расслышала, как прошлепали мокрые босые ноги по кафелю. – И начались соревнования. Каждая выигравшая команда могла дать иммунитет одному бойцу проигравшей команды, а те, в свою очередь, выгоняли слабейшего, по их мнению. И ты представляешь, на третьем голосовании они выгнали меня! Ты слышишь?

– Угу, – пробурчала Ульяна. – Слышу.

– Там такая бойня началась. Это все Светка Цыпленкина, с КТВ, дурочка с переулочка, хренова интриганка! Коровища толстожопая! Сама команду назад тянула, всегда последней приходила, но ведь умудрилась, бл….ща, всех подговорить… Понятно, что конкуренты никому не нужны. Мне так тяжело было уходить, аж сердце заболело! Я даже расплакался.

– Не сомневаюсь, – вздохнула Ульяна.

– Чего?

– Ничего.

Она уже понимала, что никакого сочувствия не дождется, но втайне надеялась, что он проявит сколько-нибудь понимания, позволит уткнуться в его твердое плечо, в которое можно будет выплакаться, а потом, излив свой ужас, что-то решить. Ведь не может такого быть, что вылет с какого-то вшивого реалити-шоу для него важнее ее, Ульяны?

Сашка вышел из душа, голый, с мокрыми взъерошенными волосами, открыл сумку и стал в ней копаться.

– Я бы пообедал, наверное, – сказал он. – Хочется чего-нибудь остренького, но не индийского. Тут есть мексиканская кухня?

– У меня опухоль в груди, – произнесла Ульяна.

Она думала, что после произнесенных слов бунгало на хлипких подпорках тряхнет так, что оно развалится, крыша рухнет, погребая под собой непрошенных гостей, обломки посыплются в море, а стайки напуганных рыбешек брызнут в разные стороны, удирая от невиданной опасности. Возможно, что крыша рухнет не сама по себе, а придавленная тяжелыми небесами, которые не смогли удержаться на положенном месте. От руин бунгало пойдет цунами, и тяжелая грязно-зеленая волна сметет не только раскиданные по океану Мальдивские острова, но и материки, превращая планету в пустое мертвое море, от полюса до полюса. И не останется ничего, только тишина, нарушаемая плеском злых волн.

– Чего-чего? – спросил Сашка. Не понял, или просто не расслышал?

– У меня опухоль в груди, – тупо повторила Ульяна, удивляясь, что мир не только выстоял, но даже не дрогнул.

– Как это?

– Очень просто, как бывает у людей. Опухоль. Вот здесь.

Она опустила ладонь на правую грудь и даже слегка надавила пальцами на тревожащий участок, словно надеясь, что плотный шарик под кожей куда-нибудь исчезнет, пропадет и перестанет ее беспокоить.

Ульяна и сама не понимала, почему не обнаружила ее раньше. Может быть, потому что притаившийся под кожей враг был в неудобном месте, снизу, в таком, которое не бросалось в глаза, и почти не прощупывалось. Если бы утром она не проснулась, почувствовав странный дискомфорт, возможно, обнаружила это новообразование гораздо позже. Но утром, встав с постели, она увидела на простынях крохотное бурое пятнышко, расползшееся по материи неаккуратной кляксой. Ничего не понимая, Ульяна наморщила лоб, отбросила простынь и стала внимательно оглядывать свое тело: оцарапалась что ли?

Правый сосок мало того, что кровоточил, он и выглядел странно. Его прежняя аппетитно-выпуклая форма изменилась, став сдавленной и вроде даже сморщенной.

Подбежав к зеркалу, Ульяна с ужасом стала осматривать грудь. Она тискала ее, давила, наблюдая, как из соска сочатся темные капли, а потом, стоя в дурацкой позе, закинув правую руку за голову, приподняв правую грудь, она нащупала под кожей уплотнение, которого не было раньше.

Она простояла перед зеркалом долго, а потом, обреченно склонив голову, встала под душ, пустила воду похолоднее и, стиснув зубы, пыталась выкинуть из головы тяжелые подозрения. В конце концов, это еще ничего не значило. Это мог быть жировик, или что-нибудь еще, неприятное, но легко поддающееся лечению. Словом, что угодно, только не рак, не рак! А даже если и рак, то какой-нибудь безобидный, если можно назвать злокачественную опухоль безобидной. Может, стадия начальная, легко поддающаяся лечению. Пусть даже химиотерапия, ужасное дело, пусть волосы вылезут – не зубы, в конце концов, новые вырастут…

«Не надейся, – ядовито хихикал плотный комочек в груди. – Никакая я не киста. Тебе не удастся просто так чикнуть скальпелем и избавиться от меня. Я сожру изнутри, выжгу дотла, и ты сдохнешь в муках!»

Ульяна знала, что даже если опухоль окажется злокачественной, это не приговор. Ведь вылечилась и известная российская писательница, и даже малявочка-припевочка Кайли Миноуг, и еще куча знаменитостей. И ничего. Жили, работали, получали удовольствие.

«Не в твоем случае! – хохотнула опухоль. – Тебе не повезет. А даже если повезет, придется пройти семь кругов ада, и ты сама знаешь, что будет самым главным!»

Ульяна стиснула грудь. Она знала это слишком хорошо.

Ее выдающийся бюст давно стал визитной карточкой. Именно грудью в полном смысле этого слова она пробивала любые стены. Вполне возможно, что лечить рак (Господи, пусть это будет не рак!) придется разными тяжелыми методами. Возможно, что придется пережить кое-что еще.

Ампутацию.

Господи, боже мой.

С изуродованной фигурой она будет никем. Никому не нужной телеведущей, чей статус держался исключительно на внешних данных. Не самой талантливой и даже не самой любимой. Растеряв аудиторию из похотливых мужиков, она сразу станет лишней и на канале, и на всем телевидении. И куда потом идти? В диджеи на радио? Или вообще – вон? Обратно, в деревню Гадюкино, в газету, писать унылые статейки о свиноводстве? Ведь никто не поддержит, не подаст руку. Коллеги будут только рады сожрать ее с потрохами ради перспективы занять теплое место поближе к экрану.

Ульяна ждала от Сашки каких-то слов, а он все молчал и хлопал ресницами, недовольно кривил губы, будто был не рад, что она втягивала его в эту грязную историю с болезнью.

– Слушай, а ведь я говорил, что грудь у тебя сморщилась, – безжалостно сказал он, а потом, спохватившись, испуганно добавил: – Уль, но это ведь наверняка ерунда какая-нибудь. Тебе не шестнадцать лет. Может, это родинка?

– Внутри? – вежливо осведомилась она.

– Ну, или как там ее… киста. Ничего страшного. Подумаешь. Приедешь в Москву, а там чик-чик, и снова в девочках. Ерунда, Улька! Расслабься. Пойдем купаться, а? Или сперва пожрем? Я голодный, как волк. Где тут пляж получше? У гостиницы или ехать надо?

– Мне нельзя теперь на солнце, – с ненавистью сказала она. – Ты понимаешь?

– Ну что ты себя накручиваешь? – разозлился Сашка. – Ты же делаешь только хуже. Все болезни от нервов. Сейчас издергаешься из-за ерунды, наживешь помимо этой фигни еще и язву. А потом окажется, что зря переживала. Пойдем, поедим лучше?

Ульяна подняла глаза и уставилась на Сашку, в глазах которого за показной бодростью плескалось сомнение и страх.

– А если не зря? Саш, если не зря? Ты будешь со мной рядом все это время? Выдержишь химиотерапию, гормоны, мое плохое настроение? Я буду блевать постоянно, плакать. Я похудею, Саш, и может быть, у меня отрежут грудь. Ты готов все это вынести?

Сашка переступил с ноги на ногу, а потом сказал с нежностью:

– Ну, конечно готов. Ты же знаешь.

Глаза у него виляли, как лисий хвост, заметающий следы. И, несмотря на то, что ей до смерти хотелось принять его слова, Ульяна Сашке не поверила. Тем не менее, она позволила утащить себя на пляж и даже выпила пару бокалов шампанского за счастливое воссоединение. Сашка заливался соловьем, тормошил ее, но его бодрость выглядела фальшивой. Осознав, что попытки развеселить пропали зря, он надулся, а потом и вовсе ушел купаться один. Ульяна долго просидела в тени зонта, прихлебывая мерзкое теплое шампанское, а когда оно кончилось, выхватила из ведерка подтаявшую льдинку и стала жадно грызть, пока не заныли зубы.

Сашка пришел поздно. Ночью, когда Ульяна придвинулась к нему и со значением провела ладонью между лопаток, Сашка недовольно пробурчал:

– Ой, я так устал сегодня. Давай завтра, малыш?

– Конечно, – прошептала она, перекатилась на другой бок и вцепилась зубами в подушку, чтобы не разрыдаться.

В Москву возвращались порознь. Сашка чего-то напутал с билетами, долго ругался, что не получилось отдохнуть как следует, и улетел утром. Ульяна вылетела вечером, угрюмая, расстроенная, измученная бессонницей. За последнюю неделю, она потеряла аппетит, мало спала и уже была не рада отпуску, жалея, что в очередной раз послушалась Сашку и осталась на островах до конца.

– Чего ты в такую панику впала? – убеждал Сашка. – Это наверняка простой жировик. Ради этого не стоит портить жизнь.

– А если рак? – не сдавалась она.

– Ну… Если рак, все равно уже ничего не сделаешь. Прилетишь в Москву, и будешь разбираться. Но я уверен, что ты реально зря… кипишуешь.

От этого его жаргона она даже немного успокоилась, вытерла слезы и как послушная девочка потопала за ним на пляж, под палящее солнце, хотя была уверена: нельзя этого делать. Поплавала на катамаране, немного поныряла с маской. Под водой, теплой, как суп, суетились безмозглые рыбешки: яркие, разноцветные, плавали маленькие акулы, у которых память – Ульяна где-то слышала – всего на десять секунд, а потом жизнь с чистого листа.

Хорошо бы и ей так. Десять секунд, и все забыто.

Сашка, несмотря на уверения в несерьезности ее состояния, по ночам отодвигался как можно дальше, будто брезговал прикасаться. За все время секс получился всего дважды: торопливый, жалкий и как будто снисходительный, от которого хотелось не блаженствовать, а рыдать. А после секса Сашка убегал в ванную и долго стоял под душем, остервенело натирая свои причиндалы мочалкой, хотя раньше так никогда не делал. Он избегал прикосновений и больше не трогал Ульяну сам, словно она уже лежала в гробу и разлагалась. В его взгляде появилось что-то неприязненное, а улыбка казалась фальшивой.

«Все правильно, матушка, – хохотал плотный комочек в груди. – А ты как думала? Сейчас твой молодой кобель найдет сучку поздоровее, и будут они жить-поживать со своим племенным выводком. Только ты этого не увидишь!»

Самолет был не то, чтобы совсем пустым, но свободных мест хватало, даже в бизнес-классе несколько кресел остались незаняты. Сашкины оправдания выглядели бессмысленными. Похоже, он действительно торопился удрать. Она и сама хотела удрать, трусливо, бросив к чертям тропический рай. Возможно в маетной и суетливой, как муравейник Москве нервы и успокоились бы. Торопливо швыряя вещи в чемодан, Ульяна бегло подумала, что если Сашка прав, и у нее действительно нет ничего серьезного, отдохнула она довольно бездарно. Даже сувениров друзьям не прикупила.

Она нисколько не удивилась, что в Шереметьево ее никто не встретил. Было бы даже удивительно, если бы Сашка стоял у трапа с букетом цветов, а потом на руках нес до лимузина. Усаживаясь в такси, Ульяна зло усмехнулась: сейчас приедет домой, а там на столе прощальная записка: «Дорогая, не поминай лихом, наша встреча была ошибкой.»

И пустые плечики в гардеробе. Финита. Ушел, кавалер!

Ульяна все-таки не выдержала и позвонила, но трубку никто не снял. Впрочем, неудивительно. Ранним утром Сашка, нагулявшийся по ночным клубам, еще спал, и мог проспать полдня. Так что пропущенный вызов еще ничего не значил, но в душе уже заклубилась тревога. И что теперь? Вадику позвонить или Лерке. Они всегда в курсе происходящего, вот только позориться не хотелось. К тому же придется сказать, что возможно, заболела.

Вадик будет ахать, всплескивая наманикюренными ручками. Лерка погладит по плечу. Возможно, они даже напьются вместе. А потом эта сладкая парочка разнесет по всей Москве весть об Ульяниной болезни, старательно приукрашивая и нагнетая страху. На работе начнут шептаться, сочувственно кивать и шарахаться, как от прокаженной. И в итоге все равно выгонят под благовидным предлогом: мол, не можете же вы, дорогая, в таком состоянии, справляться со столь трудными обязанностями. Надорветесь!

Наливаясь злобными мыслями, Ульяна смотрела в окно такси, и даже не заметила, как добралась до дома. Пока шофер выволакивал из багажника ее чемодан, она бросила торопливый взгляд на понатыканные у подъезда автомобили.

Сашкин «мерседес» стоял на месте.

Ульяна торопливо бросилась к дому, втащила ставший совершенно неподъемным чемодан по ступенькам, утрамбовала в лифт и, добравшись до своего шестнадцатого этажа, ввалилась в квартиру.

Сашка, развалившись на кровати, спал лицом вниз, сунув под щеку руку. Ульяна с минуту смотрела на него, чувствуя, как с души сваливается тяжелый груз, а потом не спеша разделась и легла рядом, обняв за плечи.

– Ты уже прилетела? – сонно спросил он.

– Прилетела, – прошептала она.

– Все хорошо?

– Все хорошо, – ответила Ульяна. – Все будет хорошо.

В Москве все было по-старому.

Сашка, карьера которого вроде пошла в гору, дома почти не бывал. Ульяна чувствовала, что их и без того нестабильные отношения рушатся, и понимала, что вскоре придется расстаться, даже если с ней все в порядке. Особенно, если все в порядке. Ей хотелось думать: все в порядке, все хорошо, все прекрасно. Померещилось…

На пятый день чашечку лифчика пришлось буквально отдирать от кожи. Присохшие к ткани выделения источали гнилостный запах. Сашка похрапывал рядом. Стараясь не разбудить его, Ульяна сползла с постели и поплелась в ванную. Встав под душ, она тупо стояла, не в силах пошевелиться. Вода, с чуть слышным запахом хлорки, текла по лицу, волосам, попадала в рот, заставляя отплевываться.

Опустив вниз рычаг смесителя, она еще немного постояла, помотала головой, словно мокрая собака, и, стянув со стиральной машинки сложенное вчетверо полотенце, принялась яростно вытирать волосы. Белье лежало под ногами, словно дохлый осьминог, омерзительное и пугающее.

Что делать? Куда податься? Ей вдруг захотелось домой. Ткнуться в мамину титьку и выплакаться, забыв, что она сильная женщина, и даже моментами роковая, если верить таблоидам. И чтобы мама пожалела, как в детстве, когда Ульяна разбивала коленки, падала с велосипеда и переживала первую любовь. И как все вынести, если сильные и временами роковые женщины не должны плакать. Не положено им, воинствующим амазонкам, проявлять слабость.

Швырнув испорченный лифчик в корзину с грязным бельем, Ульяна села на бортик ванны и вздохнула. Тянуть дальше было нельзя. Зеркало отразило ее жалкий взгляд.

Она долго возилась на кухне, листала телефонный справочник в своем мобильном, жевала сухой тост, оттягивая момент, когда будет прилично позвонить. Наконец, часы показали девять утра, Ульяна вздохнула и нажала на иконку вызова, маячившую на сенсорной панели.

– Да, – отозвался бодрый рокочущий бас существа неопределенного пола. Ульяна задержала дыхание на миг, а голос недовольно повторил. – Да? Алё-у?

После этого жеманного «алёу» было ясно, что она попала по адресу. Ульяна прижала трубку к уху и торопливо произнесла:

– Здравствуйте, Ольга Анатольевна. Это Ульяна Некрасова, вы у нас в программе снимались. Помните?

Голос выдержал короткую паузу, а потом загрохотал снова.

– Здравствуйте, Ульяночка! Очень рада вас слышать. Знаете, все как-то хотела сама позвонить и поблагодарить. После съемок у нас клиент косяком пошел, хоть и нехорошо так говорить. Но мы – люди циничных профессий, не находите?

Представив собеседницу, Ульяна невольно улыбнулась.

Ольга Шишкина была главным врачом новой московской клиники для самых-самых. Несколько месяцев назад она принимала участие в съемках, где в деталях рассказывала о пластической хирургии груди. Внешний облик этой холеной дамы с тонкими чертами лица, идеальным макияжем, аристократическими пальчиками никак не вязался с грубым, почти мужским голосом, прокуренным до самого нутра, и хабальными шуточками рыночной торговки, которые она отпускала за кадром.

– Представляете, Ульяночка, хорошие сиськи всем внезапно стали нужны. Нет, они, конечно, и раньше всем были нужны, но после передачи, да еще с такой натурой, как вы…

Шишкина захохотала, а потом торопливо добавила:

– Простите, я знаю, что у вас все натуральное. Дай бог каждой такую красоту.

– Спасибо, – сдержано сказала Ульяна. – Я очень признательна.

– А чего вы звоните? Хотите еще сюжетец забабахать?

– Нет, я звоню совсем по другому поводу, – торопливо сказала Ульяна, опасаясь, что собеседница уведет ее в дебри осуждения чужих молочных желез, в то время, как проблема назревала и кровоточила. – Понимаете, есть у меня одна подруга…

– Да-да, – расхохоталась Шишкина. – Вся страна в курсе. Вы же каждую передачу начинаете этими словами…

– Ну и что? – обиделась Ульяна. – У меня много подруг.

– А я думала, вам это редактор все пишет.

Разговор начал стремительно крениться в какую-то нелепую область, которая сейчас интересовала Ульяна меньше всего, поэтому она торопливо зачастила, не давай Шишкиной перебить себя.

– Ольга Анатольевна, у меня есть подруга. И эта подруга хотела бы у вас проконсультироваться по очень серьезному поводу.

– Очередь на новые сиськи у нас до ноября.

– Там несколько иное.

– Ну, ради бога, пусть приезжает, у нас широкий спектр услуг. От диагностики до лицевой хирургии. Лечим от запоев, бесплодия и геморроя. Можем аппендикс удалить. Ваша подруга знает наши расценки?

– Знает, – стиснув зубы, ответила Ульяна. – Не в деньгах дело. Она очень известная личность.

Шишкина вдруг замолчала, а потом произнесла уже совсем другим тоном:

– Ульяночка, у вас что-то случилось?

Она замотала головой, будто Шишкина могла это увидеть.

– При чем тут я? Я же говорю – одна моя подруга…

– Бабушке своей будешь вкручивать, – хмыкнула Шишкина. – Впрочем, дело твое. Приезжай вместе с подругой или кто там она. Я тебя сама осмотрю.

– А…

– А о конфиденциальности не беспокойся. У наших такие зарплаты, что они секреты хранят лучше Штирлица. Знала бы ты, что за люди тут по палатам разбросаны, была бы по колено в шоке. Но об этом молчок. Я в регистратуре предупрежу, тебя встретят и сразу ко мне проводят.

Повесив трубку, Ульяна вытащила из шкафа первую попавшуюся одежду, торопливо собралась и, бросив взгляд на посапывающего в руинах одеял и подушек Сашку, выбежала на улицу. Она искренне сожалела, что не может вернуться в теплую, пахнущую потом и стиральным порошком постель, накрыться одеялом с головой и сделать вид, что мир не существует, как делала в детстве. Чудное детство, позволявшее отгородиться от всех проблем простым одеялом. И почему, когда вырастаешь, это перестает работать?

Во дворе она обнаружила, что ее мини-купер безнадежно заблокирован соседским «лексусом». Соседом был какой-то спортсмен по фамилии Попов из «подающих надежды» футболистов, а, может хоккеистов: этого Ульяна запомнить не могла, хоть убей, как, впрочем, и имя. Оно было неудобным: то ли Святослав, то ли Ярослав, а, может, Ярополк. Каждый раз, когда предполагаемый Ярополк бросал свой рыдван, запирая Ульянин, ей приходилось искать его дома или где-нибудь по окрестностям. Ярослав-Яропол вставал ни свет, ни заря и убегал в ближайший сквер на разминку, забывая захватить мобильный, а обнаружив свой промах, игриво извинялся, а однажды даже осмелился пригласить Ульяну на свидание.

Чертыхаясь, она сперва попыталась дозвониться до соседа, а потом, осознав тщетность своих попыток, поднялась наверх, долго звонила и стучала, но никто так и не ответил. Набрав его номер на мобильном, Ульяна услышала внутри квартиры длинные переливы. Соседа где-то носили черти, а в том, что он оставил сотовый дома, не было ничего странного. Такое случалось не в первый раз.

– Не могу я с телефоном бегать, – объяснял Святослав-Ярослав-Ярополк. – Все время теряю. За прошлый месяц потерял три мобилы. К тому же мне постоянно звонят в процессе тренировки, а это отвлекает. Уж лучше без них.

И умильно улыбался при этом. Вспомнив его объяснения, Ульяна вздохнула. Дверцу ему поцарапать что ли?

Можно было вызвать такси, но не хватало еще, чтобы таксист потом разболтал желтой прессе, что возил знаменитую Ульяну Некрасову в клинику пластической хирургии. К тому же пик пробок еще не миновал, а выжидать в чужой машине, пока затор где-то далеко впереди рассосется, было не для ее нервов. Ульяна мстительно пнула соседскую дверь, и вернулась в свою квартиру. Сашка все еще спал, разметавшись в рыхлых объятиях простыней.

– Сань, – ласково сказала она. – Санечка, проснись.

– М-м-м, – промычал он, недовольно дергая ногами. Словно мух отгонял.

– Сань, Попов опять мою машину запер, а мне ехать надо. Я твою возьму?

– М-м-м, – вторично промычал он, что Ульяна предпочла истолковать, как согласие. Сашка завозился в постели, разлеплял глаза, выныривая из сна. Не дожидаясь, пока он окончательно проснется, она бросилась в прихожую, достала из плетеной корзинки ключи от «мерседеса» и торопливо направилась к лифту.

В клинике, ультрамодной, белой, сверкающей стеклом и хромом, все было организовано по высшему классу. Едва Ульяна припарковалась, как около дверцы появился ненавязчивый молодой человек в черном костюме и вежливо сопроводил ее до приемного покоя, не задавая ни одного вопроса. Автографов просить не стал, и вообще упорно делал вид, что видит ее впервые, хотя истинно мужской блудливый взгляд моментально обшарил ее всю. Нацепив на нос громадные очки, Ульяна с независимым видом прошла внутрь.

За стеклянными дверями все было шикарно, и если бы не слабый, едва ощутимый запах хлорки, можно было представить, что находишься внутри пятизвездочного отеля. Гостей – назвать их пациентами язык не поворачивался – встречали прямо у входа. Длинноногая девица с платиновыми волосами и лакированной улыбкой на прекрасном лице, не задав Ульяне ни единого вопроса, попросила следовать за ней, и пошла по коридору, цокая каблучками, поминутно оглядываясь: а ну как гостья свернула не туда?

Походка у ней, кстати, была как у манекенщицы, строчки на чулках ровненькими, и когда она шла, лихо перекрещивая бесконечные ноги, хотелось почему-то дать ей пинка под тощий зад. Наверное, чтобы не выпендривалась. Ульяне, как она ни старалась, вот так дефилировать никогда не выходило: заносило на поворотах, что при такой корме, неудивительно. Вон, Пятков ее и в глаза и за глаза всегда звал толстожопой…

В клинике Ульяна никогда не была, потому никуда сворачивать не собиралась. Если поначалу она пугливо втягивала голову в плечи, поминутно озираясь по сторонам, то спустя какое-то время убедилась: никто не собирается бросаться к ней навстречу с фотоаппаратом наперевес, тыча в зубы микрофоном. Коридоры были пусты, хотя где-то вдалеке слышались приглушенные голоса и тихая классическая музыка, призванная, очевидно, успокаивать пациентов.

Классику Ульяна не любила, никогда не слушала, и даже если по протоколу приходилось бывать на концертах классической музыки, старалась сбежать в антракте, а если не удавалось, доставала телефон, включала какую-нибудь игру или читала в ридере книгу, не обращая внимания на презрительные взгляды престарелых кокоток, явившихся насладиться Шнитке или Моцартом. Кокотки потом благополучно засыпали под своими вуальками, нервно дергаясь, когда литавры исполняли замысловатый дробный пассаж.

Каждый раз, слыша грохот железных тарелок, Ульяна морщилась, сердце внутри екало, а память подсовывала картинки из детства.

Вот она, совсем маленькая, бежит на улицу «послушать концерт». Сколько ей было? Лет пять, не больше. Родители на работе, двери во двор открыты нараспашку, и только старая тюлевая занавеска служит преградой для мух, назойливых, тяжелых, как аэропланы. Если встать посредине и медленно крутиться вокруг своей оси, занавеска пеленала, превращая в мумию.

На частных подворьях «концерты» случались нередко. Забираясь на забор, Ульяна с замиранием сердца смотрела, как оркестр, наряженный в темное, медленно ступает по улице, старательно обходя коровьи лепешки. Пронзительный звук трубы бил в наглухо закрытые окна домов, а оттуда выходили насупленные мрачные люди в черном, вытаскивали гроб, в котором лежал старик с белой бумажкой на лбу, а иногда старуха в платке. Оркестр дул в дудки, бил в барабаны, а жестяные тарелки всегда вступали неожиданно, и от их грохота вороны летели в разные стороны. Люди плакали, бросали на землю еловые ветки, а потом можно было зайти в дом, и если хозяева были добрыми, то давали конфет и блинов. Блины Ульяна любила, и очень долго оркестр с фальшиво исполненной вариацией на похоронный марш Шопена ассоциировался с чем-то приятным. Ей даже казалось, что оркестр сам находит людей, у которых в доме праздник.

Потом оркестр пришел к ним.

Дед болел долго, а в последнее время вообще не вставал с постели, и по ночам все звал в бреду брата. Эти полуночные крики будили разве что мать, и она, сонная, издерганная, шла ставить свекру укол, а утром, невыспавшаяся, уходила на работу, оставляя детей и умирающего старика на свекровь и мужа, часто слишком пьяного, чтобы за кем-то следить.

Дед умер, а Ульяна даже не помнила, когда, и была ли она дома в этот момент. И только когда оркестр с омерзительными звуками ввалился в их двор, а в автобус поволокли оббитый красным гроб, она вдруг осознала, что это не праздник, и ударилась в рев. Родичи, слишком пьяные и страдающие, не обращали на нее внимания, и только разрывавшаяся во все стороны мать нашла время усадить ее в спальне на кровать, поставить прямо на покрывало тарелку с блинами, шлепнула поверх ложку сметаны и, скупо погладив по голове, убежала обслуживать скорбящую родню мужа.

После похорон деда Ульяна возненавидела блины, и больше никогда не выбегала слушать «концерты». Каждый раз, если вдруг процессия сворачивала к их дому, она затыкала уши, а в горле возникал сладкий вязкий ком. По прошествии тридцати лет она частенько вспоминала, как сидела одна в душной спальне, на кровати, заваленной чужой одеждой, и давилась липким тестом. А за дверями, в комнате, старомодно называемой залом (Господи, откуда залы в домах барачного типа?) скорбящие медленно наливались водкой, скандалили, а потом даже запели нудное, тягучее, на несколько голосов:

Слова этой незамысловатой песенки, что они частенько напевали с сестрицей Танькой, на радость бабушке, зажав в руках скакалки на манер микрофонов, вдруг вспомнились Ульяне, когда идеальная фигура медсестрички-администратора остановилась у дверей.

– Прошу. Ольга Анатольевна вас ожидает.

Шишкина, действительно, ждала, восседая за громадным, совершенно не медицинским, а, скорее, директорским столом, тяжелым, с резными завитушками, который куда больше подошел бы не обычному главврачу, а президенту, главе «Газпрома» или киношному злодею. Рядом со столом находились совершенно обычные офисные стулья, ультрасовременные, легкие, не подходящие к столу по стилю. Впрочем, это, скорее стол был тут из другой оперы. Остальной интерьер был выдержан в строгих воздушных линиях. Но Шишкину этот диссонанс явно не смущал.

– Улечка, дорогая, здравствуй! – вскричала Шишкина и приветственно раскинула объятия и прижала к своей пышной груди. Ульяна пискнула и сдержано улыбнулась, искренне надеясь, что причину появления тут придется объяснять с глазу на глаз, а не в присутствии целлулоидной красотки, все еще торчащей в дверях.

– Здравствуйте, Ольга Анатольевна, – сдавлено поздоровался Ульяна.

Шишкина, наконец, оторвала ее от груди и даже сделала шаг назад, щурясь, словно в прицел.

– Посвежела, загорела. Выглядишь на двадцать лет. Это я тебе как специалист говорю. И загар какой… Ах, ах… Явно не на балкончике сидела.

Ахала она словно Изнуренков из «12 стульев», всегда преувеличено и гротескно, но ей это почему-то невероятно шло, и никогда не было ясно: то ли она действительно восхищается, то ли прикидывается.

– Ольга Анатольевна, чай подать? – вежливо спросила красотка.

– Подай, – царственно согласилась Шишкина. – У нас дивный чай. Привозят из Китая, очень полезен для цвета лица. Эффект поразительный. Или, может, тебе кофе? Кофе у нас тоже отменный, но чай лучше…

– Все равно, – буркнула Ульяна.

– Леночка, тогда чай. И что-нибудь вкусненькое нам, да? Вкусненькое и легонькое, а то с нашими вип-гостями я скоро разжирею, как корова. Не поверишь, но каждый лезет с угощением. Конфетки, тортики, коньячок. Холодильник забит на год вперед. И хоть бы кто-нибудь принес колбаски! Буженинки! Рыбки копченой!

– Я принесу, – пообещала Ульяна. Шишкина махнула пухлой ручкой и захохотала басом.

– Да ладно. Что ты, думаешь, мы тут голодаем? Просто от этих кондитерских изделий и бухла и правда деваться некуда.

Вернувшаяся с подносом Леночка быстро расставила на столе-монстре чашки, блюдца, корзиночки с печеньем и фруктами. В это время Шишкина деликатно расспрашивала, где Ульяна отдыхала. Однако, стоило администратору уйти, как с лица Ольги Анатольевны сошла сладенькая улыбочка.

– Ну, рассказывай, чего там у тебя стряслось? – серьезно спросила она. Ульяна вздохнула и принялась рассказывать. Пока она говорила, описывала симптомы, Шишкина молчала, барабанила пальцами по столу и прихлебывала из чашки.

– Так ты опухоль на курорте обнаружила? – спросила она.

– Да. Правда, еще до отъезда Сашка говорил, что у меня грудь как-то сморщилась, но я не придала значения.

– И с такими симптомами ты продолжала жарится на солнце? – возмутилась Шишкина. – Молодец. Надо было для верности еще в Чернобыль съездить на экскурсию. Чего ж ты бестолковая-то такая?

Ульяна уныло пожала плечами.

– Я думала, если это ерунда, все как-то само пройдет. А если это серьезное, то день-два погоды не сделают.

– День-два, – передразнила Шишкина. – Говоришь, как будто у тебя девять жизней, как у кошки. Ладно, давай, раздевайся, я тебя сейчас осмотрю. Вон в ту дверку проходи.

Оказалось, что в кабинете главврача была еще и смотровая, где все было просто, чисто и серьезно. Ульяна стянула блузку, сняла лифчик и внимательно осмотрела чашечку. На белоснежной материи виднелось бурое пятно, величиной с копеечную монету.

Шишкина появилась через минуту, на ходу надевая белый халат. Натянув перчатки, она повернула голую по пояс Ульяну к яркой лампе и стала сосредоточенно мять ей грудь, давить пальцами в подмышках. Ульяна морщилась и терпела. Нащупав плотное новообразование, Шишкина чуть заметно нахмурилась.

– Это рак, да? – дрожащим голосом спросила Ульяна.

– Да черт его знает, – ответила Ольга Анатольевна, словно забыв, что разговаривает с пациенткой. – Это все что угодно может быть. Мастопатия, например, фабриоденоз или внутрипротоковый папилломотоз. Я же тебе не святой дух пальпированием диагноз поставить. Анализы надо делать. Болит грудь-то? А температура есть? Пойдем-ка, сделаем УЗИ. Ну, а если потребуется, приедешь еще раз.

Увидев перевернутое Ульянино лицо, Шишкина добавила уже мягче.

– Да не волнуйся ты так. Даже если это злокачественное образование, его можно вылечить. Ну, а если киста, так и подавно, вырежем. Даже шрама не останется. Одевайся, и пойдем, сделаем пару анализов. Все хорошо будет, я тебе обещаю…

Ульяна оделась и покорно пошла следом за Шишкиной по гулкому коридору. Классическая музыка все еще играла где-то в недрах этого гигантского здания, а она все крутила в голове блатную песню про несчастную Олю, на похороны которой всем миром собирали васильки. Куплет, а может два, выпали из памяти, и Ульяна никак не смогла вспомнить, за что же милый решил расправиться с возлюбленной. Пока медики делали анализы, она вспоминала, да так и не вспомнила, в чем было дело. И только прилипчивая мелодия все зудела в голове, как муха.

– Молодец, – сказала сопровождавшая на все процедуры Шишкина. – А теперь езжай домой и ни о чем не волнуйся. Как только все будет готово, я позвоню. А, может, у нас в стационаре полежишь?

Ульяна отрицательно покачала головой.

– Ну, как хочешь. И не психуй. Еще ничего не известно.

Она думала, что не психует. И вообще держит ситуацию под контролем, но когда на полдороге домой едва не тюкнула впереди стоящий автобус, поняла, что вот-вот разрыдается. Остановившись в неудобном месте, Ульяна несколько минут сидела в машине, не в силах даже выключить мотор. В животе вдруг заурчало.

Надо поесть. Утром с расстройства она не поела. Половинка тоста не в счет, а потом только в клинике выпила чашку чая со странным травяным вкусом, не прикоснувшись ни к печенью, ни к фруктам. Чашка кофе придаст сил, да и салатик какой не повредит.

Можно подумать, ей что-то может повредить!

Ульяна хмыкнула и покрутила головой, выискивая кафе или ресторанчик, заодно пытаясь определить, куда заехала. Оказалось, она совсем недалеко от дома и по большому счету могла бы потерпеть с полчаса и пообедать в спокойной обстановке. Но дома, кажется, совсем не было ничего съестного, кроме остатков супа. А если Сашка проснулся, то и остатков нет.

Ресторан был рядом, а прямо напротив фитнес-центр, куда Сашка ходил заниматься и даже пытался заставить это делать Ульяну. Но, пробегав пару минут на беговой дорожке, она плюнула и ушла в ресторан, заедать расстройство уткой по-пекински.

Очки, которые она вроде положила в сумку, никак не находились. Ульяна раздраженно копалась в черной дыре кожаного нутра, где пропадало все: мобильный, помада, кошелек, и вот теперь очки. Те все не находились. Раздраженно вытряхнув содержимое на соседнее сидение, Ульяна с недовольством поняла, что очков, любимых, от D&G нет. Наверняка остались в клинике, и где-нибудь на стойке рецепшна их уже примеряет ногастая Леночка, рассказывая про дуру-телезвезду, разбрасывающую направо и налево брэндовые вещи.

– Росомаха, – с сожалением констатировала Ульяна. – Маша-растеряша. Третьи очки за лето. Хоть привязывай…

Она сгребла барахло обратно в сумку, заглушила двигатель, открыла дверь и уже ступила одной ногой на тротуар, когда бросила на себя взгляд в зеркало заднего вида.

Очки, как миленькие, торчали на лбу.

Пару мгновений Ульяна смотрела на себя, а потом нервно рассмеялась. Вот до чего ее довела проклятая опухоль. Себя уже не помнит.

От обнаруженной пропажи настроение сразу улучшилось. Ульяна стала выкарабкиваться из охлажденного кондиционером автомобиля, когда к дверце подлетела девица лет двадцати пяти, яркая пышногрудая блондинка, в коротеньком платьице и высоченных шпильках, от которых ноги казались еще длиннее.

– Сашенька, любимый, – воскликнула блондиночка, раздвигая губы в радостной улыбке.

Солнце слепило, отражаясь от лобового стекла и сверкающей черным лаком дверцы. Немудрено, что вышагивающая на своих ходулях красоточка не увидела сидящего внутри авто.

Ульяна поднялась. С точки зрения роста блондинке она в пупок дышала. Улыбка, сиявшая на лице ногастой красотки, мгновенно полиняла. Она с недоумением перевела взгляд с Ульяны на автомашину, а потом, надув губы, произнесла с холодком:

– Ой, я, наверное, ошиблась.

– Наверное, – мрачно ответила Ульяна и прошла в ресторан, стараясь не оглядываться, хотя очень хотелось. Взгляд блондинки сверлил затылок, отчего хотелось повернуться и рявкнуть что-нибудь в духе: «Пошла на хрен, кобыла!» Ульяна подавила в себе животное желание нахамить и юркнула внутрь, но в зал, куда настойчтво приглашал метрдотель, не пошла, встала у зеркала и, делая вид, что поправляет прическу, покосилась в завешанное прозрачной органзой окно.

Сквозь зашторенные стекла она увидела, как блондинка куда-то звонит, поминутно оглядываясь то на машину, то на ресторан. Вытащив телефон, Ульяна набрала Сашкин номер.

«Ваш звонок находится в режиме ожидания», – проинформировал равнодушный механический оператор. Ульяна криво усмехнулась и прошла в зал. Навязчивая мелодия, вроде отпустившая во время поездки, ударила в висок, словно злобный дятел.

Пока готовился ее заказ, она тупо смотрела в окно на ползущий поток машин, придавленный сверху августовским маревом, и шепотом напевала забытую песенку, сочиненную неизвестным автором в кособокой трагичной пародии на Шекспировского «Отелло», народный хит, который так никто и не перепел с большой сцены. Не заслужила, как видно, история кончины Оли всеобщего признания. Официанты, конечно, узнали, сволочи, и косились из-за угла, глядя, как она грызет утку по-пекински, размазывая по лицу слезы разочарования и ярости.

Спустя два дня Ольга Анатольевна перезвонила и мягко попросила приехать. От ее вежливости Ульяну затошнило, поскольку она прекрасно понимала, что происходит. Анализы были плохими, но для полной картины нужно было пройти еще ряд обследований, включая биопсию. Скрипя зубами от страха, Ульяна вытерпела все, и уехала домой в слезах, хотя Шишкина настойчиво предлагала остаться в стационаре, полежать хотя бы пару дней, а когда поняла, что та не останется, вызвала водителя, который отвез Ульяну домой. Результаты биопсии должны были подготовить в кратчайшие сроки, но, ни Ульяна, ни Шишкина уже ни в чем не сомневались. В тоне Ольги Анатольевны чудилась фальшивая бодрость, которую легко было засечь натренированным ухом.

Сашка, практически пойманный с поличным, тем же вечером делал странные намеки и выжидающе смотрел, как нашкодивший пес, ожидая скандала, и, не дождавшись, ночью полез с объятиями и поцелуями. Получив удар локтем в бок, он зашипел от злости и надулся, перестав разговаривать, а потом усиленно делал вид, что в размолвке виновата она, как, впрочем, всегда.

Ульяне было все равно.

Ночью она не спала, вертелась с боку на бок, а потом легла на спину и, уставившись в потолок, сложила на груди руки. Интересно, как это – умирать? Кто это придумал и как вообще это возможно? Живешь себе, живешь и тут – бац, пора. Кто придумал это – пора?

Рано утром, хмурая, невыспавшаяся, она поехала на работу. Телевизионный сезон вот-вот должен был начаться, и в свете грядущей беготни и трясучки, всем необходимо было явиться на традиционную планерку: обсудить проекты, текучку, новых ведущих, что закрываем, что оставляем, кого увольняем. Увольнения и закрытия проектов всегда были самой обсуждаемой темой, хотя зачастую всем было заранее известно, кто пойдет под нож. Приговоренных хлопали по плечу, сочувственно поили чаем или водкой, а потом, когда те покидали стены Останкино, забывали навсегда, если только жертва не возрождалась из пепла на другом канале или другом проекте.

Впервые за долгие годы Ульяне было наплевать и на планы и на текучку, хотя именно в ее роскошную грудь то и дело плакались все увольняемые. Паркуясь у телестудии, она подумала: сегодня придется поговорить с главным, объяснить ситуацию и подумать, как быть.

Главного звали Геворгом Гаспаряном, и именно он, входивший в клуб армянской элиты, расплодившейся на современном телевидении, решал, что делать, чего не делать и кого увольнять. К Ульяне он поначалу неровно дышал, хватал за попу и все куда-то звал, но потом стал волочиться за другой ведущей, более глупой и безотказной. Но, сталкиваясь в лифте, все равно смотрел своими выпуклыми влажными глазами как-то по-особенному, да еще губами причмокивал, словно облизываясь. Если в лифте, по сути, единственном месте, где они пересекались с глазу на глаз, больше никого не было, Гаспарян придвигался ближе, говорил сомнительные комплименты и тискал за выдающиеся части тела. Ульяна никогда не поощряла его, но и не отталкивала, поскольку бить по рукам начальника все-таки не слишком разумно. А сейчас ей самой придется к нему идти и говорить, что, возможно, ей предстоит тяжелая операция, и возможно даже ей удалят грудь.

Или…

Плакать было нельзя. Раскисни она сейчас, на работе все сразу увидят, начнут расспрашивать, а у нее нет сил объяснять всем и каждому, что случилось. Сколько из сотрудников посочувствует, а сколько порадуется, узнав, что сладкое место в эфире вот-вот освободится? Ульяна скорчилась за рулем своего мини-купера, с трудом сдерживая клокочущие рыдания.

Сидеть в машине бесконечно было невозможно, и она решила выходить. Глаза жгло. Ульяна нацепила очки, бросила взгляд в зеркало и, вздохнув, вылезла из машины. На припарковавшийся рядом «мерседес» она даже не посмотрела до того момента, пока ее не окликнули.

– Улька, привет!

Егор Черский, черный от загара, все с теми же пакетами, набитыми едой, радостно скалился ей в лицо, и впервые в жизни, не испытывающая к нему абсолютно никакого негатива Ульяна захотела сунуть в клатч что-нибудь тяжелое и пересчитать его великолепные зубы.

– Здравствуй, Гоша, – сдержано ответила она. Голос, по крайней мере, звучал естественно, а что глаза под очками были красными, он не видел.

– Отлично выглядишь, – сказал Черский и озабоченно добавил: – Мать, мы не на одном курорте ли загорали? Ты тоже из Испании?

– Я на Мальдивах была.

– Да что ты? В обитель балерины Клочковой? – рассмеялся Егор и подхватив ее под руку, потащил в Останкино. – По-моему, там уже не осталось не юзаных пляжей, где за ней не охотились бы папарацци. Скажи мне, Некрасова, за тобой на Мальдивах охотились папарацци?

Увядающая красотка, несостоявшаяся прима Большого театра Наденька Клочкова, действительно, периодически становилась предметом охоты папарацци или теми, кто себя так называл, тщательно скрываемыми и проплаченными. Стоило несчастной балерине уединиться где-то с новым кавалером или хорошо известным публике певцом Николаем Быковым, как фотографы налетали на них, словно комары. А потом в прессе появлялись отлично ретушированные снимки, на которых грациозная Наденька и роскошный Николай в статуарных позах предавались или делали вид, что предавались первородному греху. На людях оба то стыдливо открещивались от романа, то бросались с поцелуями, видимо, так и не определив, какая из версий больше заводит публику. Попривыкшая публика реагировала вяло. Подогревать к себе интерес приходилось съемками в ток-шоу, которые Клочкова и Быков оплачивали из отощавших кошельков спонсоров. Оба долго напрашивались потом в программу к Ульяне, но она лишь посмеивалась, отсылая к начальству, мол, не имеет она права решать такие вопросы.

– Да Господь с тобой, – усмехнулась Ульяна. – Кто я такая, чтобы ради меня организовывать дорогостоящую командировку?

– А она кто? – фыркнул Егор. – Псевдороман с Быковым сошел на «нет», желающих пригласить на корпоративы стало меньше, ряды олигархов, претендующие на руку и сердце, поредели. А годы идут, Улечка, годы идут… Слышала, что ее последнее шоу провалилось? По-моему, она даже трети зала не собрала.

– Гош, честно говоря, мне до Клочковой нет никакого дела, – скривилась Ульяна.

– Ну да, ну да, – ответил Егор со странной интонацией. – Я тоже слышал про ваши перестановки. Даже не знаю, что сказать. Сама-то что думаешь?

Ульяна пожала плечами.

– Ничего я не думаю, – честно сказала она. – Не до того мне, откровенно говоря.

У Черского, судя по всему, тоже были тренированные уши, потому что он даже слегка притормозил и посмотрел на нее с подозрением, но сказать ничего не успел. В вестибюле было слишком много народу. Ульяна еще долго копалась в сумке, разыскивая электронный пропуск, а Егора, приложившего свой к панели турникета, уже подхватил какой-то лысый мужичок, ростом с сидящую собаку и начал яростно жестикулировать, рыча на все помещение о сорванных съемках, неустойках и проплаченном эфире. Черский морщился и терпел, поглядывая на собеседника сверху вниз. На холеном лице просматривалось тщательно скрываемое бешенство.

Бросив на них равнодушный взгляд, Ульяна прошла через турникет и направилась к лифту.

На пути в конференц-зал Ульяну перехватила Лерка, курившая на лестнице и бдительно поглядывающая в сторону лифта. Увидев подругу, она торопливо загасила сигарету и, подхватив Ульяну под локоть, потащила в сторону.

– Где ты лазишь? – сердито спросила она. – Планерка вот-вот начнется…

– И тебе здравствуй, – вздохнула Ульяна, торопливо перебирая ногами. Подруга летела вперед, как субмарина, и только удлиненное блондинистое каре развевалось флагом.

Лера Верховцева была «многостаночницей», сотрудничала сразу с несколькими каналами и везде умудрялась получать твердый оклад, а не какие-то разовые гонорары, чем Ульяну невероятно восхищала. Начинала она в музыкальном шоу, где в паре с ней часто работал Черский, а потом, подзаработав денег и подкорректировав фигуру, Лера, в новом статусе секс-символа, перебралась на более серьезные каналы. Она же вела концерты, ток-шоу, снималась в сериалах и клипах. На канале, где работала Ульяна, Лерка, в расшитых стразами платьях, увешанная бриллиантами, в компании еще трех отгламуренных див кино и эстрады, давала советы унылым домохозяйкам, как вернуть страсть мужа и при этом отлично выглядеть, зарабатывая в месяц шесть тысяч рублей.

– Иной раз к нам такие клуши приходят, что хочется взять их за шкирку и мордой о стенку, – жаловалась грубая Лера. – Сядут на диванчик и ноют: ах, ах, муж перестал делать комплименты и вообще, сбежал. Наверное, завел любовницу. Знаешь, с каким трудом я сдерживаюсь, чтобы не сказать: давно ли ты на себя в зеркало смотрела, корова жирная? Тут не то, что муж, тут соседи должны сбегать. Ты же в лифт входишь боком!

– Злая ты, – усмехалась Ульяна.

– Я добрая. А им надо перестать жрать на ночь. Тебе, кстати, тоже.

– Иди на фиг, – беззлобно огрызалась Ульяна и на этом, разговор о фигурах и лишнем весе, как правило, прекращался.

С Леркой они дружили уже несколько лет, как это часто бывает, когда работаешь бок о бок. Даже верного Вадика Ульяна без всяких сожалений сосватала подруге. Именно он избавил Леру от буйных локонов, превратив в икону стиля. После его волшебной стрижки подруга совершенно преобразилась, помолодев на десять лет.

Сейчас она, обтянутая серым платьем, сокрушала своим великолепием сильный пол, до которого ей явно не было дело. Со стороны, наверное, это выглядело комично: маленькая худенькая Лерка волокла за собой куда более весомую Ульяну, как катер баржу.

– Я тебя уже полчаса жду, – нервно сказала Лерка. – Надо было позвонить, но тут все время кто-то вертелся… Ты уже знаешь?

– О чем?

– Господи, ты что, правда не в курсе, что происходит? – вытаращила глаза Лерка. Ульяна скривилась.

– Задолбали вы меня уже секретами, – недовольным голосом произнесла она. – Черский только что загадочно улыбался, ты паникуешь… Что случилось-то?

– Я не паникую, я по колено в шоке, – сказала Лерка, и уже было открыла рот, чтобы выдать рвущуюся из души тайну, как вдруг замолчала, уставилась на что-то позади и сильнее сжала локоть Ульяны.

– Воркуете? – послышался за спиной знакомый насмешливый голос. – О, Улечка, милая, и ты тут? Хотя, чему я удивляюсь? Разве можно перепутать твою выдающуюся задницу с чьей-то еще? Здравствуй. И ты, Лерочка, здравствуй.

Пятков, ухмылялся во весь рот, словно Гуимплен, поигрывая ключами от машины. Вид у него был невероятно довольным. Бесцветные, как бутылочные стекла, глазки поблескивали, а хищный нос шевелился, словно у пса, почуявшего добычу.

– Здравствуй, здравствуй, хрен мордастый, – пропела Лерка медовым голосом. – Ты, кажется, мимо шел? Ну, так и проходи, не задерживай движение.

– Да, действительно, пора мне, – спохватился Пятков. – Вы тоже не задерживайтесь. Кажется, сегодня будет много важного. Надеюсь, вы уже в курсе, что эфирная линейка несколько сдвинулась?

Захихикав, как гиена, он пошел к конференц-залу, подбрасывая брелок с ключами в воздух, и все оглядываясь на них с глумливой ухмылкой. Ульяне показалось, что от полноты чувств он запрыгает на одной ножке.

– Козел, – припечатала Лерка. – Вот радости-то его поганую морду лицезреть теперь…

– Что он тут делает? – возмутилась Ульяна. – И почему пошел к нам на планерку?

Лерка еще не успела ответить, как Ульяну осенила догадка, оттого мрачные слова подруги ничуть не удивили.

– Перекупили его, – скривив губы, сказала Лерка. – Он с КТВ перешел к нам. Будет здесь делать свое говно-шоу, аналог «Острова Робинзона». Сам продюсирует, режиссирует и, кажется, вести будет сам. Спонсоры писают кипятком и мечутся с пачками баксов. Он захомутал самые сливки: мобильную связь и машины. Бабла немеряно, в участники лезут все, кому не лень. И время – прайм-тайм выходных, мобильное голосование и едва ли не прямой эфир. Реалити-лайф, чтоб его черти взяли!

Ульяну кольнуло нехорошее предчувствие.

– Ты об этом хотела поговорить? – медленно спросила она. – О том, что Пятков к нам перешел, или…

Лерка опустила голову, отчего пряди светлых волос сомкнулись, как занавес.

– Они твою программу закрывают. Пятков поставил такое условие, чтобы именно твое время получить. Сказал: или я, или она. Гаспарян даже не попытался тебя отстоять. Еще бы… Такие деньжищи…

Ульяна открыла рот и стала хватать им воздух, как рыба, и только потом пролепетала, вцепившись в подругу, как в спасательный круг:

– Но… Мне бы сказали, Лер! Ведь сказали бы? И потом, мне пару дней назад звонили, что все без изменений… Все знают, что если увольняют, то предупреждают заранее…

– Ой, да брось, – отмахнулась та. – Это перед важными шишками будут расшаркиваться, извиняться и предлагать что-то иное. Перед Сашей Галаховым, например, или перед Черским, и то, чтоб с его папашей не ссориться. А мы кто? Никто и звать нас никак. Захотят – натаскают блядей с переферии вагонами. Вон, на КТВ Цыпленкина работает, дура деревенская, чмо картавое… Ее же на спор звездой делали. Поспорил ихний главнюк, что он из любой дуры сделает диву, и сделал: диву не диву, но личность медийную. Ее уже на обложках тиражируют, представляешь? Да с ее рожей только журнал «Коневодство» рекламировать!

Ульяна покачала головой, попятилась и грузно уселась на подоконник. Лерка беспомощно топталась рядом, озираясь по сторонам. Мимо текла телевизионная толпа, и Ульяна готова была поклясться: все уже знают. Иначе как объяснить эти сочувственно-злорадные взгляды, виляющие мимо, чтобы не дай бог не встретиться глазами. Щеки пылали, и наверняка в этот момент, она была красной, как свекла.

…И ведь ни одна собака не позвонила, не предупредила…

– Что делать будешь? – робко спросила Лерка. – К Геворгу пойдешь? Эх, говорила я тебе, надо было ему дать хотя бы пару раз. Все принципы твои… Потерпела бы, ничего страшного, тем более, он хоть и мерзкий, как жаба, но не грубый, и вполне себе обходительный… Не жадный… У тебя контракт еще в силе?

– Нет, – глухо ответила Ульяна. – Я годичный подписывала перед каждым сезоном, как все, собственно…

– Уль, – заныла Лерка, – ну, сходи к Геворгу, правда, а? Я понимаю, что рейтинги у тебя ни к черту, но мало ли у него программ, куда можно поставить хоть соведущей? Ну, хочешь, я с тобой схожу? Неужели он откажет двум таким красоткам, как мы?

– Да ладно, – вяло ответила Ульяна. – Разберусь как-нибудь. Не хватало еще перед этим ушлепком на коленях ползать. Слава богу, каналов хватает, пристроюсь. На концертах подхалтурю пока. Вон мы с Черским скоро премию «Народный хит» вести будем, а там еще что-нибудь подвернется.

Лицо Лерки сползло вниз, она загарцевала на месте, а потом испуганно сказала:

– Знаешь… тебя и с «Хита» сняли.

Ульяна вдохнула, забыла выдохнуть, пошла пятнами и закашлялась.

– Зашибись, – выговорила она срывающимся голосом. – Только меня или меня и Черского?.. А, вот почему он допытывался, что я думаю… И кто будет его соведущей? Опять Гайчук?

– Нет, – пролепетала Лерка и покраснела. – Вообще-то я.

Ульяна открыла рот, закрыла, а потом с шумом выпустила воздух. Нет, это ж надо?

– З-за-ме-ча-тель-но, – протянула она. – Спасибо, дорогая.

– Улечка, но я тут ни при чем, – зачастила Лерка. – Я об этом вообще час назад узнала. Они вызвали, предложили… Нет, я честно спросила: как же так? Ведь премию Ульяна должна вести? А они: с ней вопрос уже решен, Ульяна теперь – сбитый летчик. Откуда, ты думаешь, я узнала о твоем увольнении?

Помолчав минуту, она с негодованием добавила:

– Сбитый летчик… Какая наглость! Как будто в гроб положили и крышкой накрыли.

– Могла бы отказаться из солидарности.

– Ну, знаешь ли, – надулась Лерка. – Дружба-дружбой, а денежки врозь, или как там говорится?.. И потом, они сказали, что все равно кого-нибудь другого возьмут, если я откажусь. Разве тебе не станет приятнее, от того, что премию проведет твоя лучшая подруга, а не какая-то случайная шлюшка, вроде Цыпленкиной?

– Знаешь, если честно, то не станет, – безжалостно отчеканила Ульяна.

– Ну, и пожалуйста, – произнесла Лерка дрожащим голосом и даже ногами сделала легкий менуэт, собираясь сбежать, но потом все же притормозила и спросила жалобно, мотнув гривой в сторону конференц-зала:

– Ты же туда не пойдешь?

Ульяна, расстроенная и злая, уже хотела развернуться и сбежать прочь, чтобы не слышать собственного приговора, не видеть самодовольной улыбки Пяткова и его верных прихлебателей, но потом вспомнила о притаившемся в груди враге. А вспомнив, поняла, что увольнение избавляет ее от необходимости объясняться с Гаспаряном, выслушивать ненужные сочувственные речи и пожелания скорейшего выздоровления, лживые и правдивые, но от этого не менее тяжелые. Болезнь примирила ее даже с мелким предательством Лерки, лишь подтвердив заезженную истину: в шоу-бизнесе друзей быть не может.

Подхватив сумочку и вздернув подбородок, Ульяна решительно направилась в конференц-зал. Лерка бросилась следом, хватая за рукав.

– Господи, ты ненормальная! – горячо шептала она. – Только дров не наломай, я тебя умоляю!

– Не поверишь, но мне теперь на все наплевать, – ответила Ульяна, раздвигая губы в холодной улыбке.

Она отсидела планерку до конца, яростно улыбаясь даже когда Геворг, не глядя на нее, с деланным равнодушием объявил о закрытии передачи, и появлению в эфире нового реалити-шоу, которым займется Пятков. На лице Ульяны не дрогнул ни один мускул, даже когда тот повернулся и улыбнулся ей со своего места с победоносным видом.

Лерка сидела рядом, буравила Пяткова ненавидящим взглядом и гладила Ульяну по свободной руке. Ульяна сунула свободную руку в черные недра сумочки, где среди прочего барахла нашлась заколка, выполненная в виде павлина, купленная на островах: яркая, с вульгарными псевдо-бриллиантами, Пока длилась планерка, Ульяна скребла пальцами по камням, а когда очередь дошла до нее, сжала птицу изо всех сил.

Вокруг ахали, робко восклицали: «Как же так?», ожидая, что Гаспарян вот-вот предложит Ульяне возглавить какую-нибудь новую программу, но тот старательно отводил глаза, бубнил о необходимости снять пару сезонов полюбившихся юмористических сериалов, объявлении кастинга на пару других проектов, и на этом завершил планерку.

Она поднялась и, в компании Лерки, оберегающей ее от нападок, как цепной пес, направилась к выходу, сжав заколку в руке, растягивая губы в картонной улыбке, которая вряд ли кого-то могла обмануть. В глазах жгло, и чтобы не плакать, приходилось сжимать впивающегося в руку гранями и изгибами павлина.

– Да какая трагедия, что вы, – бодро говорила Ульяна направо и налево телевизионным работникам. – Я была в курсе.

Телевизионные кивали: конечно, в курсе, конечно, не трагедия. Но по глазам было видно – не верят. Ульяну на канале, в общем-то, любили, потому что она никогда не позволяла себе обращаться с гримерами, осветителями, режиссерами и прочими работниками, вплоть до самых незаметных, как с обслугой. И, хотя высказаться в ее защиту никто не отважился, желающих сказать что-то хорошее напоследок, оказалось неожиданно много. Лерка семенила рядом на своих каблучищах и рычала на каждого, чтоб не лезли с сочувствием. Кажется, она чувствовала вину и всерьез собиралась ее искупить чем-то хорошим.

– Давай ко мне поедем, а? – жалобно ныла она. – Или, может в Сандуны? Уль, давай в Сандуны, это же такая терапия, бальзам на рану.

– Неохота мне в Сандуны, Лер.

– А тебя не спрашивают! – разозлилась подруга. – Ты же сейчас попрешься домой, ляжешь на кровать и будешь умирать от жалости к себе.

«Как ты права, дорогая, – подумала Ульяна. – Именно так и будет. Лягу – и буду умирать!»

– Неужели ты даже побороться не хочешь? Я бы на твоем месте… ну, не знаю. Пошла бы к Геворгу, поорала от души, и, если бы уж совсем ничего не выгорело, расцарапала его потную морду!

Ульяна пожала плечами, открыла рот, чтобы бросить сакраментальное: а смысл? Однако так ничего и не сказала. Себя было жалко до всеобщей невозможности, сковывающей все тело. Не дождавшись ответа, Лерка скомандовала:

– Значит, так: сейчас я зайду к себе, заберу сумку, а потом поедем куда-нибудь кутить. И не расстраивайся, честное слово! Ты востребованная ведущая, мы тебя живо куда-нибудь пристроим. Стой тут и никуда не уходи!

Бросив Ульяну в коридоре, Лерка почти побежала в сторону кабинета, где бросила свое барахло. Дождавшись, пока она скроется за дверями, Ульяна развернулась и пошла к лифту, из которого вывалились трое сотрудников, одетых в одинаковые костюмы и пошлепали прочь, в сторону аппаратной. Бьющий через край адреналин в крови еще кипел и плевался ядом, не позволяя расслабиться. В голове шумело. Войдя в лифт, Ульяна надавила на кнопку и привалилась к стене, жалкая и несчастная.

Пятков ввалился в кабинку, когда двери уже закрывались, оттолкнул торопившегося спуститься монтажера, который отступил с выпученными от удивления глазами, но спорить не стал.

– Ну, что, жопастая, как настроение? – с интересом осведомился Пятков.

– Нормальное настроение, – процедила Ульяна, отворачиваясь к стене.

– Да-да, заметно. Вон как тебя судьбинушка по стеночке размазала. А чего ты одна в родные пенаты ломанулась? Где твоя верная Санчо Панса – мадам Верховцева? Кстати, ты там в студии барахлишко оставила. Когда заберешь? Мне бы хотелось, чтобы шкафчик освободился…

– Никогда. Тебе оставлю на долгую память.

– На черта мне такая память, – равнодушно спросил Пятков. – Дрочить на нее что ли?

Она не стала отвечать. Двери открылись, подобрав новых пассажиров, и на минуту в кабинке было тихо. Когда Ульяна вышла в вестибюль, Пятков последовал за ней, догнал у турникетов и схватил за локоть.

– Пусти, – хмуро сказала она.

– Дура ты, Некрасова, – зло произнес Пятков. – Что ты носишься со спесью своей? Я ведь тебя везде достану, на любом канале, куда бы ты ни ткнулась. И никто тебя не станет поддерживать. Неужели не понимаешь, что тебе – кабзда?

Она улыбнулась недоброй улыбкой, от которой Пяткова передернуло.

– Чего ты скалишься, дебильная?

– Потому что все понимаю, – ответила она. – Ты ведь больной на всю голову, Пятков. Ты это понимал, да? У тебя мания, как у Чикатило: перетрахать всех вокруг, и не дай бог, кто-то не оценит твоей красоты и исключительности. Я вот взяла и не оценила, потому ты все это и затеял, да? Но, знаешь, есть все-таки место, где тебе меня никогда не достать, как не пыжься.

– Думаешь, ты чего-то стоишь? – прошипел он в ярости, и его кривой ястребиный нос угрожающе задергался.

– Пошел на хрен, говна кусок, – отрубила она, выдернула руку и ушла прочь. В ушах бухала и колотилась кровь.

На деревянных ногах Ульяна вышла из здания. Голова болела, болела рука. Осознав, что она все еще сжимает заколку, Ульяна зло отшвырнула ее прочь, и та поскакала по ступенькам с тихим жестяным звуком. На стоянке полыхала красным лаком крыша верного мини-купера. Когда Ульяна уселась за руль, телефон затрясся в сумке. Выуживая белое пластиковое тельце из черной дыры, она сбросила звонок от Лерки, вымазав панель бурым. Перевернув ладонь, Ульяна обнаружила, что расцарапала ее заколкой в кровь.

Она обмотала ладонь бумажным платочком, мгновенно ставшим красным, сжала в кулаке еще несколько и невесело подумала, что до дома точно не доедет, но мини-купер, верный боевой конь, довез куда нужно, и, прощаясь, дружелюбно мигнул фарами, мол, не дрейфь, старуха. Сашкина машина стояла на обычном месте.

Открывая дверь, Ульяна споткнулась о большую сумку, брошенную на пороге, ее сумку, между прочим, набитую тряпьем. Она наклонилась и пальчиком переворошила кучку мужских рубашек и штанов. В телевизоре надрывался очередная восходящая звезда со старательно улучшенным компьютером вокалом. Сбросив туфли, Ульяна прошла в спальню. Сашка, голый по пояс, собирал вещи в чемодан, и сказал, бегло глянув в зеркало.

– Мне только что предложили поучаствовать в новом шоу. Острова, экзотика и всякое такое…

Ни тебе здрасьте, ни тебе спасибо… Ульяна обошла ненаглядного, как неодушевленный предмет, ловко расстегнула молнию на спинке платья и вылезла из него, как змея.

– Предполагаю, что Пятков предложил? – равнодушно поинтересовалась она.

– Пятков, не Пятков, какая разница? – буркнул он. Голос Сашки был невероятно ровным, даже до определенной степени стерильным, без толики чувств и эмоций, но Ульяна поняла: он боится, ему стыдно, но сейчас, буквально через мгновение он скажет опереточную фразу: «Нам надо расстаться, отдохнуть друг от друга, проверить чувства» или что-то в этом духе. Это, кстати, требовало определенного мужества, которого у Сашки никогда не было, чего уж греха таить.

– Знаешь, наверное, это хорошо, что мне предложили этот проект, – негромко сказал он, так и не повернувшись. – Карьера на взлете снова… К тому же нам надо друг от друга отдохнуть хоть чуть-чуть, правда?

– Ты меня бросаешь, Саша, – спокойно констатировала она.

– Что ты фигню какую-то городишь? – разозлился он. – Я говорю: надо отдохнуть, проверить эти… чувства… А почему у тебя рука в крови? Ты порезалась? Погоди, сейчас полотенце принесу, или бинт, да?

– Не надо мне бинта.

– Как не надо? Я принесу…

Он заметался по комнате, слишком смущенный и растерянный, чтобы вести диалог. Ульяна сообразила, что он рассчитывал сбежать до ее возвращения, отделавшись звонком или смс. Вот только куда он хотел навострить лыжи? Шоу-то не завтра начиналось. Она решительно взяла быка за рога, не давая сбить себя с мысли, высказать все, что думает, пока он не выскользнул из ее рук.

– Саш…

– Что?

– Не надо считать меня тупее, чем я есть, – сказала Ульяна. – Тебе Пятков наверняка сказал, что больше никакой ценности я не представляю, ведь так? Я – сбитый летчик, и в твоей блистательной карьере стану обузой, а, может даже, разрушу то, что еще не построено. Что он там еще наговорил? Что пообещал? Победу на проекте?

Судя по его дернувшимся губам, высказанное наспех предположение попало в цель. Оттого, что она так легко предсказала действия Пяткова, внутри стало как-то сладко и нехорошо. В самом деле, что еще можно было пообещать певцу-неудачнику, подзабытому, зарабатывающему гроши на вшивых корпоративах? Только эфиры, сладкую ягодку на вершине торта. Это можно было даже понять. Вот только смотреть на Сашку, фанерного героя никчемной декорации к чужой игре, стало тошно. Она махнула рукой и ушла из комнаты, включила телевизор и равнодушно смотрела, как кривляются такие же фанерные звезды на музыкальном канале.

Грохот музыки заглушал прочие звуки. Расцарапанные пальцы саднили. Пусть.

Она просидела на диване почти час, пока Сашка собирал вещи, выволакивая их наружу. Ульяна даже не пошевелилась, когда он картинным позерским движением бросил в вазу ключи, явно рассчитывая, что она передумает или скажет хоть что-то на прощание, и она действительно сказала, но уже после того, как дверь за ним закрывалась. Не глядя, она бросила через плечо ядовито-горькое:

– Проститутка. Иуда.

После ухода Сашки, она просидела в квартире безвылазно два дня, не подходя к трезвонящему телефону, не проверяя почту, не откликаясь на стук в дверь. Равнодушно смотрела все подряд в телевизоре, не выключая его даже на ночь. Спать ложилась на диване в гостиной. Бормотание дикторов давало слабую иллюзию присутствия, поэтому она оставила включенным бизнес-канал, который никогда раньше не смотрела. Здесь было мало рекламы, раздражающей бравурной мелодией, и много умных слов, которых она не понимала, и не хотела понимать.

Индексы-шминдексы, акции-шмакции. Все чушь. Ерунда. Пустое. Какой там, на фиг Доу Джонс, когда жизнь кончена? Пропади пропадом он со всеми своими взлетами и падениями.

К вечеру второго дня Ульяна уже все решила, обреченно сползла с дивана и без особого интереса просмотрела список входящих звонков и сообщений. Помимо совершенно незнакомых номеров ее домогались Лерка, Черский, несколько девочек с канала, видимо, тоже выброшенных вон, Шишкина, Анька, и даже Пятков. Знакомые репортеры умоляли дать комментарий по поводу ее увольнения. Неизвестные, наверняка подосланные Пятковым или Анькой, прислали язвительные, смешанные с матами, сообщения, злорадствуя и радуясь, не представляя, что добивают ее.

Ульяна слонялась по квартире, натыкалась на мебель и ела апельсины, бросая корки на пол. Вскоре под ногтями защипало от кислого сока, но ей было наплевать.

Лерка прислала десяток панических сообщений, требуя немедленно перезвонить, ответить, открыть дверь.

Черский тактично осведомлялся, как она себя чувствует и предлагал встретиться и чего-то там решить, подумать, перетереть.

Шишкина сообщила, что Ульяне надо срочно приехать в клинику.

От Сашки не было ни звонков, ни смс.

Напряжение, сковывающее все ее тело, внезапно прорвалось, в виде бурной истерики. Ульяна рыдала до тех пор, пока дыхание не стало вырываться из груди с хрипом. Задыхаясь, она доползла до балкона, открыла настежь дверь, сдвинула створки на раме, и, перевесившись вниз, тупо уставилась на серый асфальт, чувствую тошноту и головокружение.

Глубина тянула к себе, нашептывая на ухо сладкое и страшное.

Шестнадцатый этаж. Сколько это? Три секунды полета? Или пять? А потом все, тишина и покой, без мыслей и страданий, если повезет. Хорошо бы умереть сразу. Лучше уж так, чем изуродованной, облученной, теряющей надежду.

Эта мысль показалась Ульяне интересной. Даже в голове немного прояснилось.

Она придвинула ногой низенький пуфик, на который обычно присаживалась покурить, встала и задрала ногу, стараясь усесться на перила половчее. Перекинув одну ногу наружу, Ульяна опасливо посмотрела вниз, выдохнула и медленно качнулась в сторону пропасти, отшатнулась, и снова качнулась, еще сильнее.

Телефон пискнул, сообщив о новом сообщении. Ульяна вцепилась в балконную раму и нетерпеливо глянула в сторону забытого в гостиной телефона, зажмурилась и отпустила руку.

Ну, сейчас… сейчас… Любопытно, кто сообщение прислал?

Внезапно Ульяне стало интересно, кому вдруг приспичило отправить ей смс. Она еще пару секунд посидела верхом на балконе, а потом неуклюже спустилась вниз, неаккуратно наступив на край пуфика. Пуфик поехал в сторону. Не удержавшись, Ульяна подвернула ногу и рухнула на пол, шипя от боли. Пнув пуфик, она дохромала до стола, схватила телефон, готовая ответить вызывающему грубостью. Проведя пальцем по экрану, она мельком подумала: сейчас там какой-нибудь спам от мобильного оператора…

«Доча, как у тебя дела? Нам тут телефоны обрывают»

Ульяна прижала телефон к груди и всхлипнула.

Ее истеричное, торопливое желание оборвать все разом, отхлынуло, обнажая голые камни, на которых беспомощной рыбешкой билось ее истерзанная душа: несчастная, слабая, брошенная на произвол судьбы, и совершенно не готовая уйти в неизвестность вот так, не попрощавшись ни с кем.

«Я поеду к маме, – решила Ульяна. – Домой. А умереть всегда успею.»

 

Часть вторая

Двери на платформу, низенькую, как во всех провинциальных городах, открыли в другую сторону из-за шедшего грузового поезда, отрезавшего путь к вокзалу. Ульяна спустилась со ступеней вагона, отклячив попу, потянула за ручку чемодан. Шустрый мужчинка, клеившийся к ней всю дорогу, торопливо подбежал к дверям, неуклюже переступил через ее поклажу и, буквально выдернув чемодан из рук, помог спустить его вниз.

– Огромное спасибо! – сказала Ульяна и улыбнулась дежурной улыбкой, признанной «самой очаровательной» согласно таблоидам позапрошлого года, а потом добавила: – Так приятно было познакомиться!

Поезд стоял всего две минуты, а потом медленно поплыл в сторону. Застывшая в дверях вагона проводница не сводила с Ульяны внимательных глаз, и все казалось, что она сейчас взмахнет своим желтым флажком, остановит состав и спрыгнет с высокой подножки, чтобы взять еще один автограф – для друзей и родственников. Задрав голову к небесам, Ульяна вздохнула.

Ну, здравствуй, родина!

На самом деле она даже не запомнила его имени, да и те восемь часов от Челябинска, Ульяна почти не выходила из купе, валялась на полке и пыталась читать какую-то идиотскую книгу в аляпистой обложке. На обложке роковая красотка с пышными губами целилась вдаль из гигантского пистолета, перевязанного розовым бантом, а у ее непропорционально длинных ног сверкала россыпь бриллиантов. На откидном столике стоял стеклянный стакан в железном подстаканнике, а ложечка в нем отбивала беззаботную дрожь. Пытавшийся познакомиться мужчинка ходил туда-сюда, томно вздыхал и все откидывал назад чахлую прядь волос. Судя по его виду, он явно был каким-то депутатом, директором или кем-то еще, важным и бессмысленным, но никак не бизнесменом, потому что в его манерах не хватало нахрапистости. Ульяне стало его жалко, и она милостиво позволила присесть на скамеечку напротив. Все равно делать было нечего, а детективчик от тяжких дум не отвлек, скорее наоборот.

– И мне приятно, – обрадовался мужчинка. – А когда вы обратно? Или вы… того… тут?

Ульяна не ответила, отбив его вопрос безукоризненной улыбкой. Проводница наблюдала за ними с вялым интересом, и незаметно снимала бессмысленный флирт на камеру мобильного. За вагоном грохотал проходящий грузовой состав.

– Мужчина, поднимайтесь, отправляемся, – произнесла проводница недовольным голосом. Ульяна сунула ему руку – пожать. Он послушно пожал, заглядывая ей в декольте, а потом, взобравшись по лесенке в двери вагона, обернулся, чтобы посмотреть еще раз сверху.

Карабкаться на мост, да еще волочь за собой чемодан, не хотелось. Ульяна, повязав волосы косынкой, и нацепив на нос громадные очки, терпеливо ждала, пока тронется поезд, пока пройдет мимо грузовой состав. Кажется, на станции никто не вышел, а несколько пассажиров, торчавших на перроне, торопливо взобрались в вагоны.

Поезд плыл мимо, из окон пялились посторонние люди, успевая или не успевая узнать ее. Большая часть, к счастью, не успевала. И без того Ульяна напоминала себе дрессированную макаку, выставленную напоказ. От нагретых шпал пахло мазутом и чем-то еще, едким, неприятным и до боли знакомым. Дождавшись, когда поезда разъедутся по разным направлениям, Ульяна пошла по неровному деревянному мостику к вокзалу, волоча за собой багаж.

Чемодан подпрыгивал, заваливаясь вбок, колесики весело крутились. Перейдя железнодорожные пути, Ульяна огляделась по сторонам.

Никого. Следовало ожидать, что никто из дорогих родственников и не подумает встретить, хотя она заблаговременно отправила смс. Сестрица вообще не ответила, а брат прислал маловразумительное: «угу», что могло означать что угодно. Решив выждать пару минут, Ульяна направилась к вокзалу, надеясь на лучшее: а ну как у родственников проснется совесть?

За пару минут, она успела внимательно оглядеть окрестности, памятуя, что в прошлый раз на это не было времени. По большому счету, за почти пятнадцать лет ничего не изменилось. Вокзал обшили декоративной панелью, а на выщербленные ступени положили плитку. На этом облагораживание территории завершилось. Буквально в паре метров от него торчал все тот же общественный туалет из белого кирпича: грязный, облезлый, с выломанными дверями, вонь от которого даже на расстоянии сбивала с ног. Через трубы теплоцентрали был перекинут все тот же мостик с трухлявыми досками, и даже ларек, открытый в девяностых годах, стоял на прежнем месте, превратившись, правда, в павильон из пластика. Вокруг прохаживалась молодежь, поглядывающая на Ульяну без особого интереса, видимо, еще не узнавая. Она же, равнодушно взирая на них констатировала: село. И вроде джинсы как джинсы, майки как майки, а все равно понятно – село, тундра неогороженная, провинция. Не одеваются так ни в Москве, ни в Питере, уже лет шесть как не одеваются.

Ульяна вдруг подумала, что напоминает себе героиню фильма, миллионершу-самодурку, приехавшую в родной город поквитаться с обидчиками. Первым знакомым миллионерше сооружением оказался сортир, с крыши которого она плевала на его посетителей. Подумав, Ульяна припомнила собственную туалетную историю.

Где-то там, в мужской части сортира, ее ухажер Мишка выцарапал гвоздем «Уля+Миша», и надпись виднелась долгие годы. Хорошо, что она не вспомнила об этом, когда снимался фильм, иначе операторы и режиссер бы точно потащились на поиски, а не нашли, так выцарапали бы заново, для пикантности. Вот фанатам было бы радости!

Вокзал, кажется и сейчас был конечной остановкой всех местных тусовок. Именно в него почти упиралась единственная пешеходная улица, до сих пор носившая имя вождя мирового пролетариата. Во времена Ульяниной молодости было круто пройтись под руку с кавалером по улице Ленина, вырядившись с особенным шиком: плиссированная черная юбка до пят, белая блузка, вышитая мелким жемчугом и спортивная олимпийка, пошитая трудолюбивыми китайцами, только-только начавшими заполонять рынок своим барахлом. Писком моды было носить псевдо-адидасовскую олимпийку, но Ульяна в свои шестнадцать была самой крутой. Ее олимпийка была от «Монтаны», привезенной аж из соседнего города.

– Боже мой, неужели это сама Некрасова? – негромко пропели за плечом. – Умереть, не встать. И чего это ты к нам снова?

Поворачиваться не хотелось, но это было совсем невежливо. Изобразив вежливую улыбку, Ульяна повернула голову и спокойно сказала:

– Здравствуй, Гера.

Гера Мадрилова, местная журналистка, которую в редакции называли не иначе как Гамадрилой, похоже, дневала и ночевала на вокзале. Дай волю, она бы и в газете, где по-прежнему трудилась корреспондентом, вела светскую рубрику: «В наш город прибыли… Из нашего города убыли» и чем-то напоминала мадам Ку-Ку, чопорную пуританку из старого фильма. Вся разница была только в том, что Гера, гордо откидывающая назад голову с жидкими волосами, в отличие от мадам Ку-Ку одевалась с неуместным в провинциальном городке эпатажем, чем заслужила у местных старух статуса городской сумасшедшей.

– Из «вдохновенных», – с ненавистью говорила про таких Лерка. – С виду – блаженная, наряды нелепые, бусиков килограмм, шляпка с вуалькой, а еще обязательно какой-нибудь помпон или громадный цветок. Речи елейные, сладкие. Смотришь на таких и думаешь – ромашка безобидная, одуванчик полевой, семейство крестоцветных. А на деле – гадина ядовитая. Перекусит одним зубом, еще и в грязь втопчет. Самая поганая составляющая богемной тусы.

– Да ладно тебе, – вяло возражала Ульяна. – Богема сама по себе яма выгребная. Возьми наш шоу-биз. Ведь урод на уроде, а все из себя строят невинных бабочек.

– Строят, кто спорит, – отмахивалась подруга. – Но там всегда разобраться можно, что дерьмо. А эти… Воды не замутят, разговоры – о великом и божественном. Котиков и щенят постят в «Одноклассниках», в Гринпис вступают, больных людей призывают спасать… А потом нагадят с невинным видом в уголке, да еще и вишенку сверху. Ненавижу таких.

– Как их отличить от всех остальных? – усмехалась Ульяна. – По елейной морде?

– По нарядам, – серьезно отвечала Лерка. – Они ж сами себе стилисты, клетку с полоской миксуют. Послушай умную меня: если увидишь вот такую вот вдохновенную, обряженную в дикий наряд, беги со всех ног. Затопчет.

Вот и сейчас, глядя на Геру, постаревшую, обрюзгшую, в коротком черном платье, из-под которого торчали красные лосины с заметной дыркой на шве, Ульяна невольно согласилась с Леркой и пробормотала:

– Были у Маруси минусы во вкусе…

– Что? – переспросила Гера.

– Ничего. Как поживаешь? Как работа?

– А что работа? – вдруг ощетинилась Гера. – Работа как работа. Что, и поговорить больше не о чем, ага?

Начинала Гера в той же редакции, что и Ульяна, здесь, на малой родине, числилась «перспективной и подающей надежды», и когда-то они даже общались, почти дружили, хотя дружить с Гамадрилой было трудно. Гера признавала лишь собственную гениальность, а на коллег смотрела свысока, всячески подчеркивая, что ее назвали в честь греческой богини. Спустя пятнадцать лет она по-прежнему жила и работала на прежнем месте, вот только ни перспективной, ни подающей надежды ее уже никто не называл. Редакционные пообвыклись, петь дифирамбы уже никому не хотелось, тем более за столько лет контингент менялся несколько раз, покидая насиженные места. Газета, задавленная конкурентом в виде всемирной паутины, медленно подыхала. Зарплату даже во времена Ульяниной юности тут платили через раз, а сейчас, если верить рассказам матери и сестры, и подавно.

Глядя в злые глаза Геры, Ульяна пожалела, что не ушла с вокзала сразу. Чего проще? Перешла через дорогу, вот тебе и такси. Видимо ее решимость покинуть Геру как-то отразилась на лице, поскольку бывшая коллега торопливо произнесла самым сладким тоном:

– Да, наделал тут шороху твой фильмец. Я почти прослезилась, а потом стала хохотать. Знаешь, как?

– Как? Рассеяно повторила Ульяна.

– Без-у-дер-жно! – по слогам произнесла Гера и фальшиво расхохоталась. – Особенно, когда ты стала всех дерьмецом поливать. Сколько в этом было экспрессии! Даже мне досталось, хотя я, признаться, не ожидала от тебя. Вроде подругами были…

Ульяна вздохнула, подхватила чемодан и потащила к стоянке. Гера трусила следом, как шакал Табаки за Шерханом.

В фильме Ульяна действительно, довольно едко высказалась в адрес Мадриловой. В своем интервью Аньке Гера сообщала: она учила писать Ульяну Некрасову, беспомощную, бездарную дурочку с большими сиськами, опекала и брала под крыло, прививала чувство стиля, да и вообще была родной матерью. В действительности ничего этого не было. Гера, пытавшаяся сотрудничать с региональными СМИ, не гнушалась красть статьи Ульяны, не озаботившись даже перепиской текста до неузнаваемости, ходила по управлениям и департаментам, уговаривая руководителей давать интервью только ей, и уверяла – никакая Некрасова в их газете не работает. В маленьком городе такое неприкрытое вранье быстро вылезло наружу, и, возможно имело бы для Геры серьезные последствия, но Ульяна уже собиралась уезжать. Она, разумеется, пожаловалась шефу, но тот лишь снисходительно похлопал ее по попке и сказал:

– Ну, ты же все равно пишешь беспомощные материалы. А Гера – она перспективная…

Перспективная Гера осталась на родине, пару раз пыталась связаться с Ульяной, когда та стала популярной, напоминала о старой дружбе и намекала, что была бы, так уж и быть, не против переехать в Москву. Ульяна не ответила, и Гера затихла.

– А ты чего приехала-то снова? – спросила она, и на ее одутловатом лице мелькнула тщательно скрываемая алчность. – С родителями что?

– Все хорошо, Гера. Просто соскучилась.

– Так ты же недавно была, неужто тогда не навидалась?

Ульяна промолчала, и махнула рукой таксисту, скучавшему у своей «Лады Калины». Тот торопливо выскочил из машины, открыл багажник и взялся за ручку чемодана, но Гера внезапно вцепилась в поклажу мертвой хваткой, не желая выпускать добычу из рук. Она словно вспомнила о профессиональных обязанностей и стала шарить в кармане. От превращенного в павильон ларька все так же нестерпимо несло чебуреками, и – Ульяна даже специально посмотрела – их все так же выдавали желающим в маленькое окошечко, только теперь оно было в пластиковой раме.

– Некрасова, скажи, зачем ты приехала? – агрессивно спросила Гера и, вытащив телефон, стала тыкать пальцами в сенсорную панель, выискивая среди приложений диктофон. – Щас… щас… Вот, говори…

Шофер, воспользовавшись моментом, схватил чемодан и торопливо затолкал его в багажник. Ульяна юркнула в салон автомобиля и едва не прищемила дверью руку Геры. Та взвизгнула и отступила назад, а потом сунула телефон в открытое окно.

– Так зачем ты приехала? Сколько собираешься пробыть в городе? Как прокомментируешь, что твой фильм вызвал в городе общественный резонанс?

– Без комментариев, – резко ответила Ульяна и надавила кнопку, закрывающую окно, а потом еще и дверь блокировала. Усевшийся рядом шофер оглянулся на Геру, рвавшую заднюю дверь и тихо спросил:

– Эт-та… Гамадрила с вами?

Судя по его тону, Гера была ему хорошо знакома и, что характерно, не с лучшей стороны.

– Нет, – ответила Ульяна и добавила умоляющим тоном, – давайте поедем уже, в конце концов?

– Это мы завсегда с радостью, – крякнул шофер и начал осторожно выезжать со стоянки. Брошенная Гера все вытягивала вперед руку с телефоном и снимала происходящее для истории. Ульяне хотелось, чтобы сдавая назад, таксист переехал Мадрилову, и все пыталась по привычке закрыть лицо от камеры, а потом подумала, что, наверное, это уже не имеет значения.

У подъезда тоже никто не встречал, и на звонки не подходил. Задрав голову, Ульяна походила вокруг наглухо запертой двери, потыкала в кнопки домофона, потом снова вынула мобильный и набрала номер, но никто не ответил. Она раздраженно сунула телефон в сумку и села на скамейку, позади которой росли высоченные розовые, красные и белые мальвы.

Ситуация была насквозь идиотской. Вернуться в родной дом, ткнуться в запертую дверь, предварительно отпустив такси, и сидеть у подъезда на собственных узлах, как таборная цыганка. И что? Куда теперь? К родственникам? К знакомым? Куда, черт побери, делась мать, которая давно вышла на пенсию?

Домофон вдруг пискнул, а дверь приоткрылась, и в проеме, подозрительно прищуриваясь, показалась соседка: толстая, с раздутыми варикозными ногами, стриженная бобриком. Ее ноздри трепетали, как у гончей, учуявшей зайца. Узнав Ульяну, она стянула на груди застиранный халатик и льстиво улыбнулась:

– А, Улечка приехали! Здравствуй, милая.

– Здрасьте, тетя Валя, – сдержано ответила Ульяна, в очередной раз поразившись метаморфозе, превращающей соседку из бдительной самки ротвейлера в пучеглазого дружелюбного мопса. Только глаза, холодные и злые, не позволяли доверчиво раскрыть объятия. Соседку, сплетницу, сующую нос куда ни попадя, недолюбливали все, но старались не связываться.

– А я вот с балкона смотрю и думаю: кто это у нас около дверей пасется, да еще с чемоданом, – пропела Валентина, оценивая поклажу хищным взглядом. – Думала, опять шалавы какие-то прохлаждаются. Ох, чего делается, Улечка… Вокзал – вот он, рядышком, и гостиницу туточки построили, так они теперь все в нашем дворе. Я и метелку взяла, думала – шугану… А это ты…

– Вы маму не видели? – быстро спросила Ульяна, подавив желание сдавить жирное горло соседки. – А то я звоню, звоню, и никого…

– Риммочку? Видела, конечно. Она еще с утра ушла. А Таня и Карочка дома, это точно, спят поди. Улечка, ты бы как-то повлияла на них, а? Ну, честное слово, сил нет! Вечером музыка – дыц-дыц! Дверями хлопают, ругаются!

Поднявшая чемодан Ульяна замерла и недоуменно покосилась на соседку.

– В каком смысле – музыка «дыц-дыц»?

– Ну, так они ж ее с утра до ночи гоняют, – охотно пояснила Валентина, нашедшая благодарную слушательницу. – Днем еще ничего, а вечером как включат – так голова лопается… И все ж не по нашему! Вот раньше песни были, я понимаю… «Подмосковные вечера» или «Ромашки спрятались». А тут – тьфу, погань! Я уж думала – не иначе как сатанисты они…

– Погодите, – прервала Ульяна. – Я не поняла. Таня – здесь живет?

– Живет, – радостно закивала Валентина и ее подбородки заколыхались в такт движению. – Живет. И она, и дочка ейная, уже считай полгода как. Я уж Римме говорила: себя не жалеешь, нас пожалей, это ж какие уши выдержат…

– Подержите мне дверь, – попросила Ульяна, прерывая словесный поток.

В блочных пятиэтажках лифты были не предусмотрены. Забираясь на четвертый этаж, Ульяна сердито топала и грохотала колесиками чемодана. Безнадежно отставшая Валентина сопела внизу, повторяла: «господи-господи», но упрямо спешила следом, надеясь не упустить хотя бы часть неминуемого скандала.

Новость, что сестрица Танька и ее дочурка, с претенциозным именем Каролина, живут в квартире матери, убила наповал.

Во время съемок все, естественно, набились в квартиру, и Ульяна демонстрировала режиссеру и оператору, как жила, представляла родственников, хотя, если говорить откровенно, в этой квартире она никогда не жила. На новые апартаменты для матери Ульяна копила два года, откладывая шальные деньги с корпоративной халтуры, модных показов и концертов. Знать об этом поклонникам было необязательно. Не вести же их, в самом деле, в старую халупу с почтой за стенкой, давно потерявшую товарный вид?

Заспанная Танька, прикрывая рот рукой, открыла дверь, пару секунд смотрела на сестру, не узнавая, а потом подпрыгнула, взвизгнула и полезла целоваться с аффектированным восторгом.

– Ой, привет, привет. Ты уже приехала, ага? А я думала завтра… Что же ты не позвонила? Мы бы встретили… Кара! Кара! Ульяна приехала!

Ульяна вошла в квартиру, сердито грохнув чемоданом о пол, сбросила туфли и уселась за стол.

Квартира явно носила разрушительные признаки присутствия Таньки и ее великовозрастной балбески-дочери. На подоконнике валялась расческа с клочьями рыжих волос, заколка, пудреница, пластиковые браслеты и дешевенькая бижутерия. У стены выстроился ряд туфель, а на вешалке, под двумя пошловатыми сумками, болталась ветровка поросячьего колера, слишком вызывающая для взрослой женщины. Привычного, почти стерильного порядка, к которому безуспешно приучала обеих дочерей Римма, не наблюдалось, несмотря на то, что мать явно пыталась привести квартиру в идеальное состояние. Дорогой ремонт, оплаченный Ульяной, уже получил сокрушительный удар от двух светлых голов, смело вносящих в интерьер собственные нотки. На большое зеркало в прихожей налепили бантиков, стразиков, ленточек. А в уголке кто-то совсем отчаянный приклеил скотчем плохо нарисованный портрет Ульяны. Судя по мастерству исполнения, художник явно пытался скопировать его из журнала, переусердствовав с черными линиями. От этого черты лица стали грубыми и гротескными, зато выдающийся бюст автор шедевра увеличил еще больше. Проследив за взглядом Ульяны, Танька пояснила:

– Это Каролина рисовала. Знаешь, у нее явный талант. В школе все восхищаются, а учительница сказала: Каре прямая дорога в дизайнеры. Или модельеры. Нет, скажи, здорово? Я считаю, что она вполне может покорить Москву. Будет вторая Ира Пластова. Та ведь тоже малолетка, а теперь у ней сама Бритни Спирс одевается.

– У Пластовой папаша миллионер, – рассеяно сказала Ульяна. – То, что Спирс одевается у Пластовой мулька рекламная. Бритни еще не совсем с ума сошла. Все это выдумки.

– Ну и что? Поду-у-умаешь, папа миллионер, – протянула Танька. – А у Кары тетка – звезда. Это грамотный пиар-ход. Знаешь, надо вам на следующую обложку сфотографироваться вдвоем. Нет, лучше сфотографируемся втроем! Слу-ушай, а может, мы сделаем так: сперва мы с тобой, потом ты с Карой, потом я…

В своих хитростях сестрица была пряма и безыскусна. Ульяна не стала слушать дальнейших предложений и скривилась.

– Мама где?

– Да ушла куда-то, – ответила Танька, недовольная грубым вмешательством в ее мечты, и зевнула, сладко потягиваясь. – Утром еще ушла. Не помню… Чего-то говорила, но я сквозь сон не разобрала. Позавтракать надо… Будешь пельмени?

Ульяна выразительно посмотрела на часы, на которых часовая стрелка приближалась к двум часам дня, но сестра, явно не собиравшаяся на работу, даже бровью не повела. Она поставила на газ кастрюлю с водой, долго рылась в холодильнике, а потом, выудив из него пачку пельменей, выразительно помахала ей перед носом Ульяны. Та помотала головой.

– Не ем я пельмени. От них задница растет.

– Ну, пардоньте, ананасов у нас нема, – рассмеялась Танька. Ульяна не ответила, чувствуя, что закипает как вода в кастрюле, приготовленная под пельмени. Сестрица посолила воду и ухнула туда всю пачку, помешала и накрыла крышкой. Мурлыкая под нос, Таня прошла в ванную, откуда через минуту донеслось рычание унитаза, а потом шум бьющей в раковину воды.

Пельмени закипели, крышка кастрюли начала подпрыгивать. Ульяна сдвинула ее, сунула в кипяток ложку и перемешала бурлящее варево.

– Я не поняла, ты к матери жить, что ли переехала? – крикнула она в сторону ванной.

Танька с минуту не отвечала, а потом показалась в дверях, вытирая лицо полотенцем. Ее взгляд был настороженным, словно она уже готовилась защищаться.

– Ну, переехала, а что? – с вызовом сказала она. – Это что, запрещено?

– Вот я и спрашиваю – с чего это ты вдруг переехала сюда? У тебя вроде бы своя жилплощадь имеется?

Танька заорала сразу, уперев руки в бока, не давая договорить. Ульяна привычно поморщилась, но не сдвинулась с места. Привычки сестры сразу бросаться в атаку при первых же признаках опасности ей были хорошо известны. И если мать старалась уходить от конфликта, Ульяна этого делать не собиралась. Стоило уйти от конфликта, как сестрица думала, что одерживает верх.

– Да тебе то что? Ты там в своей Москве жируешь, а о матери кто думать будет? Ей между прочим, уже не шестнадцать, если ты не заметила, ага? А тут и я под боком, и внучка…

– Мне-то не вкручивай. С каких пор тебя стало волновать мать и ее здоровье? Опять вляпалась во что-то? Соседка сказала, что ты тут уже полгода живешь.

– А этой козе старой до всего есть дело! Я вообще не понимаю, какого хрена она лезет, куда не просят? Я же не спрашиваю, какого цвета у ней трусы, почему ее это постоянно волнует? И лезет, и лезет, все под дверями подслушивает! Да когда она уже сдохнет!

В стену возмущенно постучали. Танька бросилась к вентиляции и завизжала, переходя на ультразвук:

– По голове себе постучи, сука старая!

– Чего вы орете? – возмущенно спросила Каролина, заспанная, лохматая, входя в комнату. Ульяна снова не удержалась и посмотрела на часы. – Здрасьте, тетя Уля. С приездом. А мы вас завтра ждали. Мам, у тебя пельмени кипят.

Танька моментально успокоилась, деловито подхватила подпрыгивающую крышку полотенцем и с досадой сказала:

– Блин!.. Опять всю плиту залила, мать ругаться будет… ладно, потом вытру… Кара, есть будешь?

Ульяна, которую словно не замечали, в очередной раз поразилась резким перепадам настроения сестры и инфантильности племянницы, которая, проспав до обеда, прошлепала мимо приехавшей в гости тетки, уселась за стол, и, закинув ногу на ногу так, что задрался подол ночной рубашки, сказала с тоскливой обреченностью:

– Буду… Мам, если сегодня Вовка позвонит, меня нет дома, ага?

– А чего это он сюда будет звонить, а не на мобильный? – спросила Таня, раскладывая пельмени по тарелкам.

– А я где-то потеряла его вчера.

– Опять? Господи, ты меня в гроб загонишь! Третий телефон за месяц! Учти, я тебе новый покупать не буду. Вон, возьмешь старый бабушкин…

– Ну, ма-ам, я же не виновата! – заныла Каролина. – Что я, как лохушка буду с деревянным телефоном ходить? Меня же все засмеют!

– Ничего. Не засмеют. Научишься вещи ценить, – отрезала Таня, поставила тарелки на стол и сунула Кародине вилку. – Я, в конце концов, деньги не печатаю. Ешь давай.

– Ты вообще деньгами не распоряжаешься, – проворчала Каролина и ткнула вилкой в пельмень. Я у бабушки попрошу… Тетя Уля, а у вас какой телефон?

– Закрой рот и перестань попрошайничать, – мрачно приказала Таня. – Жри молча. Уль, может, ты все-таки поешь?

Ульяна махнула рукой и пошла в ванную, раздраженно захлопнув за собой дверь. Раздеваясь, она внимательно осмотрела чашечку бюстгальтера и, вздохнув, торопливо застирала его в раковине. Стоя под душем, она думала, что приезд домой был ошибкой. Дом, который она собиралась превратить в крепость, оккупировала сестрица, вряд ли готовая добровольно его покинуть. Ульяна не знала, что случилось, но была полна решимости выяснить как можно скорее.

Она стянула с крючка халат, синий, в пошлых цветочках, от которого пахло шампунем и мамой, решительно перетянулась поясом и вышла, готовая к новым сражениям. В дверях стояла мать, удерживая в руке сумку и упаковки с двумя тортами.

– О, доченька, слава богу, ты приехала, – сказала она, – торопливо поставила все на стол и обняла Ульяну. – Таня встретила или Вася?

– Никто меня не встречал, – холодно ответила Ульяна. – Заняты все были. Надо было Гамадрилу попросить, она на вокзале толклась, может, за интервью помогла бы чемодан допереть.

Римма укоризненно посмотрела на Таню и Каролину, невозмутимо прихлебывающих чай и покачала головой:

– Как же так? Тань, я же вам русским языком…. Утром.

– Мам, отстань. Добралась же, ничего страшного. Тут от вокзала два шага, и потом она же не пешком шла поди.

Римма вдохнула и сдвинула брови, готовясь высказать что-то резкое, но неожиданно миролюбиво произнесла, заливая конфликт водой:

– Ну, добралась, и хорошо. Я тебя и не ждала в этом году. Честно говоря, мы думали, поговорить с тобой насчет Карочки… Ты кушала уже?

– Не ест она пельмени. Фигуру бережет, – ехидно сказала Таня.

– Таня!

– Да что вы мне все рот затыкаете? Вон, ненаглядную свою в задницу целуй!

Она взвилась с места и, схватив свою чашку, унеслась в гостиную, откуда тут же донесся рев телевизора. Каролина бросила на бабушку презрительный взгляд, выгребла из вазочки конфеты и, подхватив свою чашку, ушла следом. Римма беспомощно уселась на табуретку, подперла голову рукой.

– Все независимость свою показывают, – с горечью произнесла она. – Что одна, что вторая. Обе с гонором. А я так, лишняя в собственном доме. Всю кровь выпили. Куда мне деться-то? Как же я устала, господи боже мой!

Последние слова она выдохнула одним словом, прозвучавшим как шелест осенней листвы. При резком освещении Ульяна вдруг с ужасом осознала, как постарела мать. От прежней холеной женщины не осталось и следа. Глубокие морщины избороздили похудевшее, и какое-то затравленное лицо, кожа обвисла, а в волосах, давно нуждающихся в окраске, проступили седые корни. Положив руку на ладонь матери, Ульяна произнесла:

– Мам, объясни, что происходит? Почему Танька тут живет?

Римма покосилась на гостиную с ревущим телевизором и сказала вполголоса.

– Где им еще жить? Квартиру из-за долгов продать пришлось. Пришли с узлами: мамочка выручай, это ненадолго… Остатки денег просвистели, сейчас вон, на моей шее сидят. Спят до обеда, потом до вечера телевизор смотрят, потом собираются и – фьють! По подружкам, на дискотеки, в кино, в кафе…. Приходят за полночь и спать. А чуть что не по их – скандалят…

– За какие долги? Кому она должна оказалась? – ахнула Ульяна.

Римма обреченно махнула рукой.

– Кредит взяла. Технику купила. Телевизор вот. Каролиночке – компьютер, телефон новый, шубу…

– Мама! Господи Боже мой! Сколько же она взяла?

– Двадцать тысяч.

– Тьфу ты, я уж думала…

– Долларов, Уля, – прошептала мать.

Ульяна опешила, а потом заорала в ярости:

– Двадцать тысяч долларов? На шубу и компьютер? Танька, ты в своем уме? Мама, почему ты ей ничего не сказала?

В гостиной брякнуло, звякнуло, а потом сестра истерически завизжала:

– Да отстаньте вы от меня! Что вы меня жизни учите? Одна закопалась в этом гадючнике, другая в Москве по тусовкам носится! Одна я, как проклятая! А у меня, между прочим, ребенок! Ее кормить надо, одевать, учить!

– Ну, так корми, одевай и учи! На работу бы вышла для разнообразия! – заорала Ульяна в ответ. Римма зажмурилась и втянула голову в плечи, как испуганная птица.

– Да где тут работа? Где? Куда мне выходить? Ты же меня в свою долбанную столицу не берешь! Господи! Никто! Никто меня не понимает!..

Танька зарыдала в голос, с хрипом и воем, придушенным, судя по звуку подушкой. Отвыкшая от скандалов Ульяна презрительно скривила губы. В дверях показалась Каролина и, подняв подбородок, с вызовом сказала:

– Вот видите, до чего вы мамочку довели?

– Закрой рот, соплячка, – скомандовала Ульяна. – Брысь отсюда! И чтоб я тебя не видела!

Бросив на Ульяну злой взгляд, Каролина фыркнула и демонстративно прошла мимо, закрыв за собой дверь спальни. Танька продолжала рыдать, громко и, на взгляд Ульяны чрезмерно «на публику».

– Вот видишь, – беспомощно произнесла мать. – И вот эти концерты каждый день. Бесполезно что-то говорить. И когда я, наконец, отмучаюсь?

Грозовая атмосфера в доме успокоилась только к ночи, когда все разбрелись по комнатам, засыпая, или делая вид, что засыпая. До того Татьяна, довольно быстро пришедшая в себя, с жадностью расспросила Ульяну, с кем из звезд она дружит, а с кем нет, как протекает роман с Сашкой и чем сестрица порадует своих поклонников в ближайшем будущем. Не дослушав, она, с элегантностью бегемота, начала намекать, что Каролине уже скоро шестнадцать, и она невероятно одаренный ребенок.

– Ты бы слышала, как она поет, – восхищенно всплеснула руками Танька. – Заслушаешься. Настоящая Бритни Спирс. Нет, даже лучше! Чистая Агильера! Кара, спой вон ту, на английском!

– Может, не надо? – попробовала отбрыкаться Ульяна, но ни сестра, ни племянница не слушали. Каролина, поломавшись для приличия, притащила из спальни гитару, перевязанную красной лентой для красоты, и запела известный хит Агильеры, безбожно коверкая слова.

Ульяна вежливо внимала, изо всех сил стараясь не смеяться.

Никаким особым талантом, как и следовало ожидать, Каролина не обладала, так что разделить восторгов сестры и матери Ульяна никак не могла. Сколько таких вот девочек-припевочек приезжало в столицу, чтобы сгинуть навсегда, раздавленных безжалостным молохом Москвы? Не сосчитать. Воспользовавшись паузой, Ульяна торопливо перевела разговор на другое, с энтузиазмом рассказав свежую сплетню о романе Лерки и певца Сережи Ларина.

Каролина, фанатевшая от сладкоголосого Ларина, к разговору прислушивалась с алчностью, а потом убежала на улицу – пересказывать подружкам. Подружки, кстати, явились через полчаса, с деланно-равнодушным видом, мол, совсем нас не интересует эта звезда, видали мы звезд и покруче, и вообще мы чаю зашли попить. Ближе к вечеру Каролина вместе со своей стаей отбыла на прогулку. Танька тоже ушла к подруге – хвастаться. Дожидаться, пока они вернуться, Ульяна не стала, и уж тем более не захотела вести с сестрой душещипательных разговоров о том, как надо жить, даже ради матери.

Хватит, наговорилась.

Татьяна, сколько Ульяна ее помнила, всегда влипала в идиотские ситуации, из которых выходила безнаказанной. Мать всегда баловала ее больше старших детей, чем сестрица всегда пользовалась.

– С ней вечно что-то случается, а ты ее покрываешь, – злилась Ульяна. – Ни меня, ни Ваську ты так не жалеешь.

– Чего вас жалеть? – возражала Римма. – У вас все хорошо. А она по жизни неприкаянная. Ты же знаешь, что она при родах едва не умерла.

– Поэтому она у тебя любимая дочка?

– Я всех одинаково люблю. Просто ее жалею больше, – говорила мать, и глаза отводила. Продолжать разговоры на эту тему она не любила. Но Таньке, действительно, чаще доставался самый сладкий кусок, самый дорогой наряд, самый нежный взгляд, хотя, кто его знает, может, все это было придумано от мнительности?

Когда Ульяна прочно закрепилась в Москве, с малой родины был выслан десант. Мать огорошила Ульяну известием, чтобы та ждала гостей и «всячески содействовала». Таня приехала с гигантской клетчатой сумкой, уютно расположилась в первой, тогда еще съемной квартире и потребовала, чтобы из нее «сделали звезду».

Ульяна послушно «делала и содействовала», в меру своих возможностей, естественно, чтобы не огорчать мать, возлагавшую на Татьяну немалые надежды, но почему-то ничего не выходило. Не помогали ни связи, ни яркая – куда более яркая, чем у Ульяны – внешность. Обладавшая, по всеобщему мнению, куда большим, чем у сестры, талантом Татьяна так и не смогла уцепиться за предоставленные возможности. Ульяна знакомила ее с нужными людьми, таская с собой на каждый проект, и дело вроде бы сдвинулось с мертвой точки, но потом все шло прахом. Продюсеры и режиссеры, поначалу рассматривающие Татьяну Некрасову как вполне перспективный проект, один за другим отказывались с ней работать.

– О чем ты говоришь? – зло ответил продюсер девчуковой группы «Алмазы», куда Ульяна правдами и неправдами запихнула сестру. – Мне такие, как она нафиг не нужны, уж прости.

В группе Танька продержалась месяц, а потом, уехав на репетицию, неожиданно вернулась домой вся в слезах. Продюсер вытолкал ее на улицу, велев больше никогда не попадаться ему на глаза из-за минутного опоздания. Позже выяснилось, что опоздание было отнюдь не минутным, но даже не первым.

– Леша, только не говори мне, что она не умеет петь, – сердилась Ульяна. – Мы с тобой работали, а ведь мне медведь на ухо наступил, ты же знаешь.

– Ну, слух у тебя есть, – отмахивался продюсер Леша, коренастый крепыш, раскрутивший не один проект. – Голоса нет, это правда. У Таньки и то и другое в порядке. И вроде все при ней, но если б мне предложили выбор: снова раскручивать тебя или взять ее, я бы тебя выбрал.

– Но почему? – фальшиво удивлялась Ульяна, прекрасно понимая, в чем дело.

– Потому что ленивая она. Три дня отходила на репетиции, а на четвертый началось: тут болит, там болит, простудилась, не в голосе, не выспалась, устала, не могу, не хочу… Особенно ее «не хочу» меня бесит. Уль, я все понимаю, мы все с гонором, но я, как никак в шоу-бизе собаку съел. Так что выслушивать от девочки с приходско-музыкальным образованием, что и как надо делать, я не желаю. У меня вон, очередь стоит, только свистни. И покрасивее найдутся, и поталантливее. Мне, знаешь ли, Мадонна в составе коллектива не нужна.

– А кто тебе нужен? – безнадежно спросила Ульяна. – У тебя такая текучка, просто конвейер какой-то. За полгода состав трижды обновился. Зритель запоминать твоих красоток не успевает.

– Да пофиг, запоминают или нет. Публика уже на брэнд идет, а не на голоса. Теперь мне нужно, чтоб девочка, как пионер, была всегда готова. А сестрица твоя до седых волос уже довела. Спасибо за подарочек, конечно, но я – пас. Если она хочет работать, пусть засунет свои понты в задницу и делает все, что ей говорят. Ну, или найдет олигарха, готового проплачивать ее карьеру. Как думаешь, есть желающие швырнуть два ляма баксов к ее ногам? И это еще самый дешевый вариант…

Ульяна вздыхала. С олигархами и без того было туго. А с олигархами, желающими дать денег на карьеру, и подавно.

Ни к чему не привели и попытки пристроить Таньку на телевидение в качестве ведущей, соведущей, и просто девочки на подхвате. Но и тут ничего не вышло. Даже выносить подносы и открывать занавес Татьяне не удавалось. Она была еще более неуклюжа, чем Ульяна, которая за много лет закулисья привыкла, что там, за огнями рампы, надо внимательно смотреть под ноги. Тексты Таня произносила неестественным голосом, путаясь в ударениях и пугаясь незнакомых слов, так же фальшиво смеялась, а вынося призы и открывая занавес, умудрялась не только спотыкаться о многочисленные кабели, но и падать, переворачивая все вверх дном. Апофеозом Танькиных неудач было опрокидывание фанерной декорации во время концерта, который вела Ульяна. Тяжелая фанерная стенка не только тюкнула по голове певца Касаткина, разбив ему макушку в кровь, но и придавила к сцене.

– Уберите на хрен эту дуру! – орал режиссер, глядя на мечущуюся в панике Таньку. – Кто ее вообще сюда взял? Убью, убью…

Танька повизгивала и пряталась за кулисами, а потом, едва не снеся операторский кран, вовсе сбежала, поджидая сестру за пределами студии. Воспользовавшись ситуацией, Ульяна отослала ее домой, запугав до беспамятства, хотя, на самом деле опасность была не так велика. Касаткин, один из немногих джентльменов на эстраде, судиться не стал, претензий не высказал и вообще об инцинденте не вспоминал. Казусы на съемках встречались регулярно. На самом деле Ульяна была рада избавиться от Таньки. А та, погоревав о несостоявшейся карьере, скоротечно вышла замуж и родила дочь, продолжая баловать непуганых столицей подруг своими мнимыми достижениями.

Подруги ахали, дочь сладко спала в соседней комнате под присмотром бабушки. Избавленная от тягот материнства Татьяна была счастлива. Ее неистовое желание нравиться всем, без исключения раздражало, одновременно умиляя, а глупость била все рекорды, проявляясь даже в мелочах.

Когда у Тани родилась дочь, она, радостно повизгивая в телефонную трубку, сообщила, что решила назвать ее совершенно неподходящим, на взгляд Ульяны, именем.

– Что это за имя такое – Каролина? – возмущалась Ульяна по телефону. – Ты совсем с ума сошла?

– Красивое имя, – отбивалась Танька. – Очень благородное, королевское. Я слышала, так какую-то заграничную принцессу зовут. А моя дочка красивее всяких там принцесс. Только послушай, как это звучит: Ка-ро-ли-на!

– Угу. Каролина Степановна Суслова. Невероятно красиво! Почти божественно…

Ульяна издевательски рассмеялась, чем вывела сестру из себя.

– Что бы ты понимала! Ты просто завидуешь, что я раньше тебя замуж вышла!

– Да куда мне, – хмыкала Ульяна. – Супругу привет. Как там, кстати, твой суслик? Все бухает?

– Не умничай, – вопила Танька в трубку. – Думаешь, если ты в Москве, так всё, лучше, чем я? А вот фигу тебе! Ты еще увидишь, как я буду в золоте ходить, а вы все – мне завидовать.

– Конечно, будем! – успокаивала Ульяна.

С вечным Танькиным везением вышло все иначе. Степа Суслов, ее невероятно красивый молодой муж, быстро спился и был изгнан из семьи, а потом, в компании таких же алкашей-полудурков, полез в драку в клубе, где получил нож под ребро. Несмотря на то, что на момент его гибели Танька уже давно оформила развод, в компаниях она скорбно опускала глаза и представлялась:

– Татьяна. Вдова.

В Танькиной версии это означало: «для флирта созрела». Однажды она приехала навестить Ульяну и потащилась с ней в клуб, в надежде склеить кого-нибудь из звездной тусовки, представляясь каждому мужику по этой же схеме. Непонимающий таких тонкостей народ офигевал и шарахался, выразив скомканные соболезнования. Купаясь в лучах приближающейся славы, Танька опрометчиво дала пару интервью понабежавшим журналистам, а те, то ли недослышав, то ли перепутав, выдали свою версию услышанного. Ульяну потом отводили в сторону и интересовались: неужели, правда?

– Что? – удивлялась она.

– Что ты была замужем, и твоего мужа зарезали, когда он спал с твоей сестрой?

Ульяна бесилась. После того, как очередной журналист выдал на гора историю о том, как Ульяна сама «заказала» своего мужа-изменщика, она на год перестала разговаривать с сестрой. Танька же, со своим собачьим менталитетом, вела себя как ни в чем не бывало, скалила зубы и рычала, чтобы через пять минут вилять хвостом и подставлять беззащитное пузо. И теперь, лежа без сна, Ульяна думала, что все Танькины мечты пристроить дочь в столицу и пристроиться туда самой пойдут прахом.

Растрепанная и отчаянно зевающая, Ульяна направилась в ванную, долго инспектировала лифчик, в который предусмотрительно подложила ватную подушечку, а потом смыла ее в унитазе. Крови было не то, чтобы много, но даже от сравнительно небольшого бурого пятна живот скрутило в судороге.

Танька и Каролина, явившиеся далеко за полночь, еще спали. Матери не было дома. Ульяна заглянула в сковородку, стоявшую на плите, выудила из нее кусок белого куриного мяса и съела, облизав пальцы, как кошка. Поставив чайник, она открыла холодильник, припомнив, что мать вчера вернулась с двумя тортами.

Тортов в холодильнике не оказалось. Ульяна заглянула в шкафчики, но и там ничего не было. Вечером к чаю мать тоже торт не резала. Мысль, что явившиеся ночью сестра и племянница сожрали два громадных торта показалась дикой, но Ульяна, на всякий случай, заглянула в мусорное ведро.

Там тоже ничего не было, и если бы не легкий аромат ванили и меда, впитавшийся в стены и занавески, она была готова поклясться, что торты, политые шоколадом, украшенные кремовыми розами, ей померещились.

Утром вчерашние страсти улеглись, и долгожданное спокойствие, к которому она так стремилась, охватило Ульяну. Дом был спасительной норой, куда можно было забиться и зализать раны. Истерика сестры и племянницы выглядела сущей ерундой, от которой можно было отмахнуться. Все было как раньше.

В телефоне было больше пятидесяти пропущенных звонков, но она даже не стала смотреть, кому потребовалось срочно побеседовать. Вряд ли там было что-то приятное, а отвечать, почему сорвалась из Москвы, Ульяна не хотела.

Сидеть дома не было желания. Ульяна не торопясь оделась и решила навестить брата. Василий позвонил еще накануне вечером, извинялся, бил себя в грудь и путано объяснял, что из-за работы не смог прийти на вокзал.

– Не слушай его, – крикнула в трубку его жена Даша. – Все он мог. Накидались после работы с мужиками, сегодня полдня курлыкал на диване умирающим лебедем, а я на смене была, не успела к поезду… Ты как проснешься, приходи, я твою любимую шоколадную колбасу сделаю. Только не обижайся на своего братца полудурочного. Знаешь ведь, он своим дружкам отказать не в состоянии, даже если папа римский заявится.

Ульяна и не обижалась. Манеру Василия делать все, что заблагорассудится, а потом публично каяться, она помнила с детства. Он действительно был одновременно и упрямым и слабохарактерным, унаследовав от отца общую с Танькой черту: собачье желание нравится людям. Потому приятели вертели ими, как хотели. Василий в юности, как большая часть подростков, пропадал на улице до ночи, таскался по подворотням, горланил песни под гитару на веранде детского садика, трезвым или пьяным. Возвращаясь домой часа в три ночи, он натыкался на засаду в лице матери, и та лупила его по голове. Правда, толку от этого было мало. Вася все время закрывался локтями. Отбив об него руки, она, злая и раздосадованная, уходила спать, махнув на сына рукой. Иногда, впрочем, она умудрялась проспать его возвращение, и тогда, встав ночью, кралась в спаленку, маленькую, душную, где дрыхли две дочери и сын, и пересчитывала их в темноте по головам.

На улице было настолько тихо, что казалось, мир замер в ленивой пыльной дреме, впитавшей в себя запах прибитой жарой зелени, коровьих лепешек, горячий аромат парного молока и переспелой малины. Последние дни августа были по-летнему жаркими, но в воздухе уже чувствовалась обреченность перед грядущим увяданием. Ульяна вдохнула полной грудью, задрала голову к небесам и зажмурилась, а потом, постояв с полминуты, не спеша двинулась прочь от застроенной пятиэтажками улицы в сторону частного сектора.

Она шла, не глядя по сторонам, в дремотной тишине частных подворий, не особо глядя по сторонам, и, уже оказавшись у дома Василия, наверное, не обратила бы внимания на женщину в цветастом халате, если бы та неожиданно не выплеснула ей под ноги помои. Мыльная, вонючая жижа ударила в пыльную землю, окатив туфли и ноги.

Ульяна взвизгнула и отпрянула.

– Вы что, ослепли? – заорала она, сорвала очки с лица и, щурясь, уставилась на хозяйку дома, усмехавшуюся прямо в лицо.

– Ах, прости, дорогая, я тебя не заметила, – с издевкой ответила она. – Хотя… Надо под ноги смотреть. Тут тебе не столица.

– Здравствуйте, Валентина… Андреевна, – припомнила Ульяна.

Валентина Синичкина когда-то была шеф-редактором газеты, где работала Ульяна, и приложила немало сил, чтобы ее выгнали прочь. Недалекий сын Синичкиной – увалень Сереженька, пьющий, погуливающий и с удовольствием меняющий жен, как перчатки, положил на Ульяну глаз. Последняя жена на тот момент ему изрядно надоела. На только-только появившуюся в редакции Ульяну он отреагировал, как бык на красный плащ матадора.

Через много лет она все никак не могла понять, чего же он вечно толкался по коридорам редакции, вместо того, чтобы заняться делом? Простое объяснение, что он просто бездельник и лентяй не укладывалось в голове. Ей казалось, что даже в этом маленьком городишке можно было чем-то себя занять, особенно в конце девяностых годов, благое время для мелкого бизнеса и жульничества всех мастей. Сереженька же шел к мамочке, обедал в редакционной столовке, болтался по коридору, засунув руки в карманы штанов, выглядывая, когда появится Ульяна. А завидев, плелся следом, норовя схватить за руку, задержать хоть на минуту.

Ухаживания Сереженьки были нагловато-нелепы, и по своему умилительны, как потуги младенца казаться взрослым. Ульяна не только отказала, но и имела неосторожность сказать Гере:

– Господи, этот пупс думает, что неотразим, как Антонио Бандерас. Хоть бы в зеркало на себя посмотрел. Жирный, слюнявый, да еще и алкота. Кому охота к такому в койку лезть, не понимаю. Конца из-за брюха не видно, а туда же, мачо с техасского ранчо.

Гера, уже побывавшая в постели Сереженьки, лишь ухмылялась, а потом в красках пересказала разговор Синичкиной. Совершенно повернутая на единственном сыне Валентина стала мстить: резала материалы Ульяны, жаловалась на нее шефу, в цвет называла бездарью и лентяйкой и почти добилась увольнения, но на тот момент Ульяна уже навострила лыжи в Москву, и ей было все едино.

В интервью, данном Аньке, Синичкина была более-менее корректна, но тоже не упустила возможности намекнуть, что звезда Ульяны Некрасовой не зажглась бы без ее чуткого руководства. Припоминая обиды, Ульяна рассказала и об этом эпизоде, и, кажется и без того не любившая ее Синичкина глубоко переживала компрометацию сына перед всем городом.

Судя по исказившемуся лицу Синичкиной, откровения бывшей сотрудницы ей явно не понравились. Ульяна пожалела, что не вышла из дома пятью минутами позже. Тогда не пришлось бы стоять под раскаленным солнцем и выслушивать гадости. А гадости не заставили себя ждать.

– У тебя еще наглости хватает со мной здороваться, ага? – усмехнулась она. – После всего, что ты наговорила в своей передачке?

Ухмылка Синичкиной была кривая, на одну сторону, и жилка под глазом заметно подрагивала. Она схватилась за забор, между штакетинами которого торчал крупный, подгнивший с одного бока помидор.

– По-моему, я не сказала ничего такого, чего не было на самом деле, – холодно ответила Ульяна. – Не моя проблема, что вам это не нравится.

– То есть, опозорить моего сына перед всей страной ты считаешь нормальным? Ну, спасибо тебе, милая. Земной поклон!

Она и в самом деле выставила одну ногу вперед, а потом потешно наклонилась до земли, лихо махнув рукой. Выцветшие, покрасневшие, как у самки сенбернара, глаза, смотрели на Ульяну недобро. Сходство с сенбернаршей придавали и обвисшие морщинистые щеки, которые словно колыхало ветром. Ульяна мельком отметила: Синичкина постарела, но все еще была готова перегрызть горло за своего щенка.

– Вот как ты нас отблагодарила, – ядовито сказала Валентина. – Мы тебя в нашу редакцию, как родную… Работать научили… Да кем бы ты была, если бы не мы?

– Странное дело, – усмехнулась Ульяна. – Вот чем большего я добиваюсь, тем чаще встречаю на своем пути людей, которые считают, что я им обязана. Я в газете не милостыню просила, а работала, наравне со всеми, если вы позабыли. И потом, кажется, в свое время я всех вас благодарила довольно часто. Спасибо вам еще раз. А теперь, если вы не против, я пойду.

Она сделала шаг вперед, но Синичкина преградила дорогу.

– Тебе тут никто не рад, – бросила Валентина.

– За себя говорите. За других не надо. Всего доброго. Всех благ, счастья в личной жизни и творческих успехов. Сереженьке привет, жену хорошую и работу стабильную.

Наверное, бить в слабое место не стоило, но Ульяну уже несло. Она чувствовала, как ее охватывает восхитительная ярость, сметающая остатки здравого смысла. Сереженька, кстати, если верить Таньке, снова сидел без работы. Пару лет назад он крупно продулся в карты и, когда кредиторы стали наседать, побежал за помощью, к маме. Синичкиной пришлось продать квартиру, чтобы оплатить прихоти сына и переехать в этот домик, по соседству с Василием. Ни брат, ни Даша новым соседям не обрадовались. Сереженька, наведываясь к маме, периодически справлялся об Ульяне и все выпрашивал номер ее мобильного. Валентина на соседей смотрела волком, никогда не здоровалась и не упускала возможностей послать вдогонку Некрасовым едкое замечание, от которого, по Дашкиным словам, землю разъедало.

– Она же как королева чужих, – говорила Даша. – Плюнула и всё, кожу до костей проело. И потомка своего так же оберегает. Была бы возможность, она бы по всему городу яйца отложила, чтобы нас всех сожрали…

Отвернувшись от Валентины, Ульяна пошла прочь.

За спиной ей померещилось какое-то движение. Она обернулась именно в тот момент, когда твердый помидор с влажным чмоком врезался ей в скулу, разлетевшись влажными красными брызгами. Удар был настолько силен, что Ульяне показалось, что голова оторвалась и полетела прочь, кувыркаясь и подпрыгивая на кочках. Неуклюже переступив, Ульяна взмахнула руками и завалилась в поросли крапивы.

– Кушай, не обляпайся! – расхохоталась Синичкина. – А если мало будет, заходи!

Ульяна потрясла головой и охнула, прижимая пальцы к забрызганной горячим помидорным соком коже. Рядом хлопнула калитка, залаял пес. К Ульяне уже бежала Даша, теряя на ходу шлепанцы. Ульяна почувствовала, как от обиды запекло в носу, а на глаза навернулись слезы. Губы предательски задрожали, но она сдержалась и только зашипела от боли в разбитой до крови коленке.

– Вы что делаете? – крикнула Дарья, подлетая к соседке. – Совсем уже?.. Уля, вставай… ой, у тебя кровь. Пойдем, я тебе перевяжу… Валентина, вы в своем уме вообще? Я вот в ментуру позвоню, вам точно мало не покажется.

– Да звони ты куда хочешь! – рассердилась Синичкина. – Хоть в ментуру, хоть президенту, хоть Господу Богу, если у тебя, конечно, связь с ним есть.

Она махнула рукой и скрылась во дворе, прихватив помойное ведро. Привязанная внутри черно-белая собачонка поприветствовала ее визгливым поскуливанием.

– Придурочная, – прошипела Дарья и повернулась к Ульяне. – Идти можешь? Покажи локоть? Ого! Вот послал бог соседку… Чего ты ей такое сказала, что она так взъелась?

– Ничего, – поморщилась Ульяна. – Здоровья пожелала и процветания.

– Представляю, что было бы, если б ты ей пожелала сдохнуть, – фыркнула Дарья.

Дом брата, добротный, обложенный красным кирпичом, с высокими потолками и даже нелепой круглой башенкой, в которой помещалась сауна, внутри еще нуждался в отделке. Вдоль стен были навалены мешки с сухой штукатуркой, металлические профили, банки с краской, но общая задумка декора и планировки уже ощущалась в ярких, явно пробных мазках краски на серых стенах. Разрушительное влияние двоих детей уже коснулось комнат. В кухне, на черновой штукатурке стены, мелом были нарисованы картинки. Пока Даша смазывала ногу Ульяны зеленкой, она разглядывала эту наскальную живопись с интересом.

Справа, довольно высоко был нарисован робот-трансформер, слегка косоватый, заваливающийся набок. Рядом с ним машина, из которой в трансформера палил из автомата бандит с крупной головой. Слева, довольно низко, был изображен полосатый кот, цветочек, размером с пальму и летящая в небесах фиолетовая птица, в раскрытом клюве которой почему-то виднелись зубы.

– Дети стараются, – пояснила Даша, проследив за взглядом Ульяны. – Там Вовка, тут Катька. Два дня шли дожди, из дома не выйти, свет вырубили, а еще интернет отключили. Ну, они от скуки полдома изрисовали.

– И где они сейчас? – поинтересовалась Ульяна без особого энтузиазма.

Ладить с детьми она никогда не умела и не особенно понимала, как это: играть, рассказывать сказки. Все это казалось Ульяне глупым. Она сама с детства научилась себя развлекать и в няньках не нуждалась.

– Да носятся где-то. Всё, первая помощь оказана, пойдем чай пить. Или ты голодная? – спросила Даша и торопливо заглянула в холодильник.

– Я голодный! – крикнул из гостиной Вася. – Брат Митька помирает, ухи просит…

– Ну, так вставай, – ответила Даша. – Что тебе, в постель подавать?

– Подавать! – крикнул он. Даша и ухом не повела. Ульяна бросила в его сторону рассерженный взгляд, а потом, не выдержав, спросила:

– Какого хрена вы оставили мать с этими упырихами?

Даша брякнула кастрюлей, но ничего не сказала, а Василий лениво протянул, подвывая на гласных:

– Уйди, старуха, я в печали.

– Вась, я серьезно. Оторви уже задницу от дивана и объясни, что происходит?

Василий, страдая с похмелья, отлеживался в гостиной на диване. Морщась и пошатываясь, распространяя по кухне сивушный перегар, он, наконец, вышел из гостиной, сел за стол, прислонив многострадальную голову виском к холодному боку холодильника. На Ульяну он посмотрел с отвращением, впрочем, в его состоянии отвращение вызывал любой предмет, на который падал взгляд.

Она не сводила с брата глаз и, кажется, даже не моргала. Василий скорчил рожу и отвернулся.

– У, вытаращила зенки, змеища… Что происходит? – раздраженно протянул он. – Да ничего не происходит. Танюся набрала кредитов и пустила квартиру по ветру. Пришли судебные исполнители и выкинули ее вон. Она долго грозила им кулаками, а потом пошла к матери, поплакала и попросилась пожить пару дней. До сих пор вот живет…

– А ты куда смотрел?

– А куда я должен был смотреть? Я ей, в конце концов, не нянька. Бабе уже четвертый десяток, пора свою голову включать. А своей нет, пусть мужика заведет, не из алкашей.

Даша поставила перед ним тарелку с борщом, после чего мягко провела рукой по его волосам. Василий скривился, набрал полную ложку и, осторожно понюхав, сунул в рот. Горло дернулось. Он зажмурился, проверяя, не пойдет ли супчик назад, но, видимо, еда пошла впрок. Придвинув тарелку ближе, он стал жадно хлебать, не обращая внимания на жену и сестру.

– Уль, мы ей говорили, правда, – сказала Даша. – Но Таня же лучше всех всё знает. Не знаю, на что она рассчитывала. Работы в городе почти нет. Она пристроилась тут в газету, где ты работала, только ее быстро оттуда попросили… Но пока трудилась, успела взять кредит, накупила барахла, мы и опомниться не успели.

Ульяна поджала губы.

Работы в городе и правда не было. После развала союза провинциальное Юдино стало первой более-менее крупной станцией вблизи границы с Казахстаном. Необходимость таможенного поста в мгновение ока сделало город перспективным для градостроительства. За короткий срок тут выросли пятиэтажки, в одной из которых жила теперь мать Ульяны. Попасть в таможню на работу было пределом мечтаний для большинства горожан. А потом Казахстан, Белоруссия и Россия создали Таможенный союз. Границы сделались более прозрачными, и таможенную службу упразднили. Квартиры моментально обвалились в цене, а Юдино вновь вернулось к своему жалкому существованию.

Хуже всего было Таньке. Она успела устроиться в таможню на какую-то малозначительную должность, но, не успев встать на ноги, вновь оказалась за бортом. И если кому-то после увольнения предлагали варианты, брать на работу скандальную ленивую Татьяну Некрасову никто не хотел.

– Да пофигу барахло, – зло сказала Ульяна. – Почему вы позволяете ей так обращаться с матерью?

Вася брякнул ложкой и посмотрел на сестру исподлобья.

– Вот ты умная какая! – сердито пробубнил он. – Иди и сама попробуй с ней справиться. Маменька вечно защищает, жалеет и ее, и Карочку… Две здоровые лошади сели на шею и ножки свесили, а мать все терпит.

– Ты что, не можешь с ними поговорить? Я бы на твоем месте Карочке наваляла по первое число!..

– Наваляла бы она… Хорошо тебе из Москвы указывать, – буркнул Вася и, отложив ложку, потянулся за сигаретами.

– Не кури за столом, – сказала Даша. – Вон, на улицу иди… Уль, мы пробовали. И говорить и навалять. Танька сразу бросается в драку, мать встает горой, а Карочке Вася всыпать пытался, но она сказала: тронешь, напишу заявление, что ты меня изнасиловал.

Ульяна вытаращила глаза.

– Что?

– Тебе что, уши купировали? – спросил Вася от дверей. – Сказала, что посадит меня, а Таня вторила. Говорит: в свидетели пойду! Нахватались умных советов от подружек, подлючки…

Ульяна закатила глаза и беспомощно всплеснула руками. Вася открыл дверь нараспашку, сел на пороге и закурил, нервно выдыхая дым наружу. Сизые клубы, поднимаясь кверху, медленно втягивались обратно в дом.

– Господи… В свидетели чего? – воскликнула Ульяна. – Она свечку что ли при этом бы держала? Нет, я даже не в силах поверить в этот идиотизм. Можно подумать, им кто-то поверит…

– Не умничала бы ты, дорогая, – поморщился Вася. – Понятно, что не поверят, но крови выпьют будь здоров. У меня уже руки опустились. За этой припадочной не заржавеет заявление накатать, а на работе разбираться не станут. У меня двое детей. Выкинут вон, куда я пойду?

– Раз ты не можешь, я смогу. Меня ведь она не обвинит в изнасиловании, верно? В конце концов, квартиру матери я покупала. Потребую, чтобы Танька съехала.

– Ну-ну. Овощ в помощь.

– В смысле?

– В смысле, хрен с тобой, пробуй. Надолго ли твоих усилий хватит? Мать ее никуда не отпустит, а даже если и выгонишь, она после твоего отъезда вернется, ляжет у порога и будет умирать. Помнишь ведь, как она чуть что – сразу при смерти.

Ульяна помнила. Сестрица и правда, в случае малейшей опасности была готова прикинутся мертвой, перевернуться на спину, скрючив лапки, и даже туловище мелом обвести, лишь бы пожалели. Мать всегда верила, квохтала вокруг симулянтки, да еще подгоняла старших, не желавших подносить умирающей еду и питье.

– Уль, если бы маманя сама хоть сколько-нибудь характера проявила, мы бы ей помогли. Но она всегда на ее стороне. Танька нас не слушает, а Каролина вконец оборзела. Мы и разговаривали, и ругались, и влиять как-то пытались: без толку, – мягко сказала Даша. – Чего ты не ешь? Может, тебе чаю налить?

– Дурдом какой-то, – вздохнула Ульяна.

– Между прочим, ты могла бы больше уделять внимания семье. Нечего все на нас сваливать, – сказал Вася.

Из его голоса сочилось ядовитое ехидство, отчего Ульяна привычно огрызнулась.

– На тебя свалишь.

– Ты на нас не злись, но тут и правда ничего не сделать, пока маманя сама не одумается, – сказала Даша, сгребая со стола посуду.

Ульяна махнула рукой, вышла на улицу и уселась во дворе на скамейку, щурясь на яркое солнце. Васькин алабай, здоровый, солнечно-рыжий лениво посмотрел на Ульяну, подумал, а потом подошел ближе, уселся рядом, подставляя толстую задницу с обрубком хвоста, чтобы почесала.

Ульяна рассеяно почесала его спину, думая о своем. Василий вышел из дома, сел рядом, отпихнув льнувшую к нему собаку. Пес отошел на шаг, вернулся, уселся рядом и навалился на ногу Василия, блаженствуя от счастья.

– Ты чего приехала вдруг? – спросил Вася.

– Сама не знаю. Просто взяла и приехала. Соскучилась, – мрачно ответила Ульяна. – Что я, соскучиться не могу?

– Можешь. Только я не верю, что ты вдруг заскучала. Когда такое было? Может, скажешь брату любимому?

– Отстань, любимый, – вздохнула Ульяна и отвернулась. Вася помолчал. Алабай повернул лобастую голову к Ульяне, мол, чеши, не филонь, и она снова погладила его между лопаток.

– После твоей передачи тут много чего изменилось, – сказал Вася. – Мы, честно говоря, не ожидали, что ты так будешь всех дерьмецом поливать.

– Да я сама не ожидала, если честно.

– Да ладно?

– Вот тебе и ладно. Может, я одумалась и вернулась попросить прощения у каждого лично? – усмехнулась она. – Челом бить, так сказать.

– Да, судя по Синичкиной, у тебя это отлично получается. Я как увидел вас вдвоем, сразу понял, что тебе сейчас все космы повыдирают. У нас, кстати, все ворота расписали после передачи. Вовка говорит, что видел Валентину, но я как-то слабо представляю себе старушку с баллончиком краски.

– А что написали?

Василий сказал. Ульяна громко рассмеялась, чем вызвала недовольство пса, нервно покосившегося, но потом придвинувшегося ближе и навалившегося теперь на ее ногу.

– И только-то?

– Смешно ей, – возмутился Вася. – Мы, между прочим, ворота перекрашивали три раза за месяц. Сейчас, вроде, поутихло все, но не удивлюсь, если сегодня опять понапишут всякое. Окна бы не выхлестали. Ты вообще надолго?

Ульяна пожала плечами, вытянула из лежавшей на скамейке пачки сигарету, сунула в рот и торопливо прикурила. В голосе брата чувствовалось беспокойство и скрытая инстинктивная тревога: то ли за собственное благополучие, то ли за нее. Ульяна бегло подумала, что в отличие от Таньки, и даже матери, Вася сразу почуял, что возвращение сестры не связано ни с чем хорошим. Но объяснить ему, в чем дело она не могла, да и не хотела. Греясь на увядающем августовском солнце, она лениво чесала блаженствующего пса, стараясь не смотреть брату в лицо.

Поерзав на скамейке и снова отпихнув алабая, Вася спросил:

– Отца видела?

– Нет еще.

– Пойдешь? Он к бабке Софе переехал, квасят там в два горла. Сперва к нам ходил, но потом я его выгнал вон. Он же в дрова постоянно, детей пугает… К матери, слава богу не суется, надо Таньке спасибо сказать, она его с лестницы спустила.

– Жалко его, конечно…

– А мне нет, – жестко сказал Василий. – И пусть это плохо и, ну, не по-людски, в общем, но я его никогда не пожалею.

Поговорить с Танькой Ульяна решила вечером, как только вернется домой, чтобы не откладывать дело в долгий ящик. Сестра была предупредительно ласкова и мила, разговаривала как нормальный человек, а Каролина, поздоровавшись неестественно-вежливым голосом, ушла к себе и уселась перед компьютером. По всей вероятности, Вася или Даша предупредили Таньку, что ее ждет, вот и ходила она, по семейному выражению, «хитрой лисонькой», мела хвостом и была очаровательна.

Мать была дома и ожесточенно помешивала в миске тесто на очередной торт. В воздухе витали запахи ванили и мёда.

– Мам, ты же вроде вчера пекла, – удивилась Ульяна. – Куда делось-то всё?

– Да подруга попросила, – негромко, слегка запинаясь, сказала Римма. – У нее духовка не работает, да и выпечка никогда не удавалась. А мне только в радость, я ж на пенсии от тоски вою, а тут какое-никакое, но занятие.

Подпиравшая дверь Танька вдруг презрительно хмыкнула. Мать бросила на нее жалкий и, как показалось Ульяне, упреждающий взгляд, который моментально вывел ее из себя. Подруга, уплетающая три торта враз, показалась Ульяне невероятно подозрительной, как и вильнувший взгляд Риммы. То, что мать ищет отдохновения от семейных проблем в кулинарии, казалось столь же диким, как и внезапно ставшая вежливой сестрица. В воздухе, пропитанном сладостью, витал привкус какой-то неприятной тайны.

– Пойдем-ка прогуляемся, – сурово сказала Ульяна. Таньку заметно перекосило, но, сглотнув, она с деланным безразличием ответила:

– Ну, пойдем. У нас тут гипермаркет построили – закачаешься. Ты его, кажется, еще не видела. Теперь все светские раунды проходят там.

– Рауты.

– Что?

– Рауты, а не раунды.

– Какая разница? – пожала плечами Танька. – Рауты-раунды, один хрен. Можно я твое платье надену? Девки умрут от зависти, когда увидят меня в нем.

Пока Танька собиралась, Ульяна тоже сменила юбку на брюки, чтобы скрыть ободранные коленки. Раздражение кипело и бурлило в крови, вырываясь наружу чуть ли не клубами пара, так что если бы Ульяна обнаружила, что у ней, как у лошади, из ноздрей идет дым, она бы ничуть не удивилась.

На улице разговора не получалось. Танька отводила глаза, поминутно здоровалась со знакомыми, тарахтела, словно сорока и, кажется, была счастлива, что ее видят с такой важной персоной. Да и не годилась сонная, залитая жаром и пылью улица для важного, и довольно жесткого разговора. Танькины увиливания от разговора невероятно утомили Ульяну. Она ощущала внутри невероятную пустоту и уже жалела, что вывела ее на променад. Вопреки опасениям Ульяны, горожане не пытались линчевать ее на месте, здоровались вполне доброжелательно, пару раз попросили автограф, но это она отнесла к тому, что встреченные ею люди были малознакомыми или вообще незнакомыми. Поколение NEXT привычно реагировало как на теледиву, а знавших ее пятнадцать лет тому назад по пути не попалось.

Гипермаркет на поверку оказался приземистым двухэтажным зданием, совершенно неэлегантным, обшитым все такой же пластиковым сайдингом, и издали напоминал сарай. Однако на фасаде висели тускло светившиеся неоновые буквы и веселенький логотип в виде солнышка. По ступенькам двойным потоком входили-выходили люди, подозрительно нарядные для простого похода в магазин. Скорее всего, Танька была права, и этот убогий, смахивающий на бомбоубежище, магазин, не имеющий ничего общего с гипермаркетами Москвы, действительно был своеобразным Версалем провинциального Юдино.

В кафетерии, куда Танька потащила Ульяну, свободных столиков не было, но сестру это не смутило. Лавируя между ними, она явно хотела подсесть к кому-то из знакомых, но Ульяне, еще надеющейся на серьезный разговор, это совершенно не улыбалось. Она остановилась, разглядывая местный бомонд, светских львов и львиц Юдинского прайда.

Прайд был разряжен в пух и прах. Помимо китайских блескучих нарядов и кислотных маек, Ульяна насчитала пять спортивных костюмов одинакового фасона и, усмехнувшись, подумала: ничего тут не меняется. Все тот же День Сурка.

Развернувшись, она пошла прочь. Из коридорчика, ведущего в дебри продовольственного отдела навстречу, раскинув объятия, выплыл мужчина с испитым, смутно знакомым лицом.

– Некрасова! О, рыба моя, а я смотрю и думаю: ты, не ты?

Ульяне очень хотелось сказать: «не я» и скрыться подальше, но бежать было некуда. Зажатая между припаркованных продовольственных тележек, она жалко улыбнулась, глядя, как к ней идет когда-то великая любовь, Миша Орищенко, в такой же ментовской форме, что и много лет назад, слегка располневший, обрюзгший, расставшийся с большей частью своего невероятного обаяния, на которое она клюнула в юности.

– Привет, привет, – радостно сказал Миша, и даже чмокнул ее в щеку, едва не выбив глаз зажатой в руке корзинкой. – А я думаю: приехала и глаз не кажет.

Он опустил корзинку вниз, и Ульяна разглядела ее содержимое: бутылка водки, нарезанная кружочками колбаса, банка кильки или какой-то другой рыбы и чипсы. Миша проследил за ее взглядом и, лихо улыбнувшись, пожал плечами, мол, ну да, пью.

– С чего я бы должна была глаз казать? – холодно поинтересовалась Ульяна. – У меня что, других дел нет?

Улыбка на лице Михаила стала увядать. Ульяна мазнула взглядом по его фигуре, оглядев с ног до головы, а потом равнодушно отвернулась. Заметив сестру, оживленно болтающей с каким-то тетками, она мотнула головой, мол, иди сюда. Танька прищурилась, а потом, увидев с кем стоит Ульяна, торопливо бросилась на выручку.

– Ну, мало ли… Все-таки между нами кое-что было, – ядовито сказал Михаил. В его голосе одновременно чудился и вызов и некая беспомощность.

– Ну и что? Лет сколько прошло, Миш? Или ты этим гордишься?

– Почему бы и не погордиться маленько? Не каждый может похвастать, что трахал телезвезду. Я ведь до сих пор не понимаю, чего это мы тогда разошлись?

– Потому и разошлись, Миш. Просто я однажды проснулась и поняла, что мудаки – это не моё.

Танька налетела на проволочную тележку и едва не упала. Глядя, на нее, несущуюся как торпеда, Михаил лениво сказал:

– Все шутки шутишь?

– А что мне еще остается? А ты, смотрю, карьеру сделал. Аж старший сержант. Для тридцати пяти лет самое оно.

На лице Михаила заходили желваки. Он хотел было что-то сказать, но подлетевшая Танька не дала ему на это времени. Встречаться с обеими сестрами лицом к лицу он явно не хотел и потому, обойдя Таньку по широкой дуге, поспешил к выходу.

– И ведь совести хватает подходить, – зло сказала Таня. – После всего, что было…

– Какой он страшный стал, – задумчиво сказала Ульяна. – Глаза запали, кожа синюшная… Тридцать пять лет, а выглядит на все пятьдесят. И где только мои глаза были?

– Так он бухает по-черному, – пожала плечами Таня. – И с работы уже сколько раз чуть не выгоняли, да мать жалели. Она же теперь инвалид.

– Да ладно?

– Да. После операции без ног осталась. У нее же диабет. Сидит дома, максимум куда может выползти – на лавочку, да и то, если Миша вынесет. И, знаешь, вроде болезнь должна как-то… очеловечивать что ли? А она еще более злобная стала. Представляешь, если б ты за него замуж пошла?

Ульяна уныло кивнула, глядя в спину удаляющемуся Михаилу, размышляя о сказанных сестрой словах. Может, и ей следует быть более человечной? А Таня, не заметив, какой эффект произвели на Ульяну ее слова, продолжала откровенничать.

– Он ведь после того, как ты уехала и ко мне подкатывал. Давай, мол, сойдемся, я тебя люблю и все такое. Но я отказала. А теперь он жалеет, что меня потерял.

Последняя фраза была произнесена с невероятным самодовольством. Ульяна поглядела на сестру, вздохнула и решительно сказала:

– Пошли отсюда. Не хватало еще кого-то встретить.

Танька послушно потрусила рядом, но почти сразу ахнула, ткнула Ульяну в бок и мотнула подбородком в сторону касс, где безразлично разглядывая витрину стоял коренастый темноволосый мужчина. Рядом с ним отирался подросток лет пятнадцати, подкидывающий в корзину упаковки с чипсами и шоколад.

– Смотри, вон Лешка с сыном стоят, – торопливо произнесла Танька. – Бедный, бедный… Ты знаешь, что он после того случая так и не женился?

Словно услышав ее слова, Алексей поднял голову и натолкнулся на взгляд Ульяны. Она слабо улыбнулась, приветствуя еще один призрак прошлого, смущенно отвела глаза, и даже торопливо двинулась прочь из магазина. Алексей сунул корзинку сыну, отдал кошелек и решительно двинулся следом. Ульяну ему удалось догнать почти у выхода. Довольная Танька отиралась рядом, и не было никакой возможности избежать этой встречи, тащившей в трясину не самых приятных воспоминаний.

– Привет. Я слышал, что ты приехала, но как-то не решался зайти. Здравствуй, Таня.

Танька призывно улыбнулась, чуть ли не виляя хвостом, как Васин алабай.

Алексей заметно постарел. От носа к губам потянулись две горькие складки, на высоком лбу прорезались глубокие морщины, и под глазами было черно. Весь его облик, помятый, небрежный, выдавал старого бирюка, отгородившегося в своем скиту от внешнего мира. Глядя на него, было ясно, что та, придавленная тяжелым камнем боль, не забыта и в любой момент готова взметнуться вверх.

– Чего ж не решился? – спросила Ульяна. – Или ты тоже считаешь, что я не по делу высказалась в адрес дорогих земляков?

Он усмехнулся, криво, на один бок, отчего старый шрам на виске стал заметнее и резче.

– Да нет. По-моему, все верно было. Если кому-то не понравилось, это дело их личной мнительности. На самом деле я давно хотел поблагодарить.

– За что?

– За все. За то. Что тогда была на моей стороне, поддерживала и… Не знаю, как это правильно сказать…

Он вздыхал и топтался, как медведь. Рассчитавшийся за покупки сын встал поодаль, осторожно прислушиваясь к разговору. Ульяну он явно узнал, но, тем не менее, в разговор взрослых не вмешивался, а она, бросив в его сторону торопливый взгляд, ошеломленно отметила, как он похож на мать, буквально одно лицо.

– Ну, как есть говори, – не выдержала Ульяна. – Я уже такого успела наслушаться, что не обижусь.

– За то, что оказалась человеком. Порядочным и принципиальным. Мне всегда казалось, что принципы для подобных моментов слишком дорогое удовольствие. Маленький город, общественное мнение, давление. Я рад, что ты не побоялась меня поддержать.

– Меня никогда не волновало общественное мнение, Леш, – осторожно сказала Ульяна. – Так что, если хочешь поговорить – заходи. Я еще пару дней тут.

Он сухо кивнул и направился к выходу. Сын поспешил следом, оглядываясь на Ульяну с нескрываемым любопытством, а она подумала, что со спины они выглядят как Тимон и Пумба: коренастый и плечистый отец, и тощий, как стебелек картошки, сын.

– Так и живут вдвоем, – с грустью сказала Танька. – Лешка, конечно, молодец. Сына один вытянул, бизнес выстроил. Даже в дефолт не разорился. Это, кстати, его магазин, я говорила? Видела его недавно тут, постояли, повспоминали…Жалеет, что меня потерял.

Ульяна закашлялась, а потом слабо произнесла:

– Чего ты чушь городишь? Когда это он тебя терял? Лешка с Оксаной встречался, на ней же и женился. Что-то я не припомню, чтобы он хоть раз тебя выделил.

– Ты что? – вытаращила глаза Танька. – На Оксанке он женился от безысходности, потому что я на тот момент ему отказала, но все эти годы Леша любил меня. Кто же знал, что он так поднимется…

Последнюю фразу она произнесла с горечью, а потом, увидев саркастическую ухмылку сестры, торопливо добавила:

– Но я не жалею, что вышла замуж по любви. И нечего так скалиться!

– Трепло ты кукурузное, – беззлобно отмахнулась Ульяна.

В телефоне, поставленным на беззвучный режим, опять была куча пропущенных вызовов и смс, но Ульяна и не подумала их читать. Встреча с Алексеем, с неэлегантной фамилией Митрофанов, всколыхнула заросшее ряской болото. Лежа без сна на диване, Ульяна мельком подумала, что так и не выполнила миссию, не поговорила с сестрой, не сдвинула с место ее железобетонную упертость, а все из-за Лешки Митрофанова, по которому сохла половина города, и даже Ульяна поглядывала на него с легкой тоской.

Митрофан, Фан-Фан Тюльпан… Первый парень на деревне. Серьезный, обстоятельный, красивый, выбравший себе в спутницы жизни Оксанку Зайцеву, лучшую подружку Таньки, обычную девчонку, ничем не примечательную и, на фоне сестер Некрасовых, совершенно бесцветную. Даже на свадьбе, где Танька, естественно, была подружкой, она затмила серенькую Оксанку, незаметную, как воробей.

Вспомнив свадьбу, Ульяна криво ухмыльнулась, а потом согнала улыбку с лица.

Конечно, все было по-деревенски, без размаха. Отмечали прямо на улице, во дворе дома, выставив столы под навес и прикрыв, в ожидании дорогих гостей, тюлевыми занавесками, от мух. Молодые делали круг почета, возлагали букеты к мемориалу Победы, мотались на берег озера, фотографировались на «мыльницы» у чахлых достопримечательностей. Гости томились и ждали, когда можно будет сесть за стол, а потом уже не стеснялись, пропуская мимо ушей крики надрывающегося тамады. Бражки родственники наквасили много, целых три фляги и, кажется, все три опустели задолго до окончания мероприятия. На второй день не осталось точно. Даже ягодки со дна выскребли и жадно ели, давя языком на нёбе.

«Я сама была такою триста лет тому назад…»

Господибожемой… Она когда-то пила бражку наравне со всеми! Ульяна вдруг почувствовала себя Черепахой Тортиллой.

Танька, тогда еще не замужняя и, кажется, даже незнакомая со своим будущим мужем, поймала букет невесты, растолкав конкуренток, а потом, напившись бормотухи, высказала Оксанке, что та увела ее мужика, и отольются новобрачной слезки лучшей подруги. Вася, женившийся на Дарье чуть раньше, уволок Таньку в огород и долго макал лицом в бочку с водой, чтобы не болтала ерунды, а Ульяна уговаривала Оксанку не реветь и вообще не обращать внимания на пьяный бред подружки.

Танька, нахлебавшаяся теплой водой с личинками комаров, тоже рыдала, кашляла, размазывала по лицу косметику и уже сама не понимала, чего такого наговорила, а потом, отремонтировав разрушенный фасад лица, бросилась обниматься к Оксанке. Через полчаса обе лихо выкомаривали под баян, потому что с электричеством были проблемы. Свет отключали без предупреждения, оттого баянист, выучивший помимо кадрили, еще и подзабытую ламбаду, был как нельзя более кстати.

Страна, когда-то могучая, летела в тартарары. Но, вспоминая лихие девяностые, Ульяна думала, что они по-своему были счастливыми. Возможно, потому что все они, дети красной звезды, были еще совсем молоды и не думали о грядущем времени смут. Молодежь была беззаботна, и все любили друг друга.

Оксанка быстро забеременела и довольно легко родила мальчика. Замужество вырвало ее из привычной компании. Подруги встречались реже. Ульяна сама переживала сложные отношения с Мишкой Орищенко, лихим ментом, катавшем ее на служебном жигуленке. Танька, конечно, к Оксане ходила, но надолго не засиживалась.

– Господи, какая она стала скучная, – жаловалась Танька. – Пробовала ее на дискотеку вытащить – не хочет. В кафе позавчера тоже не пошла… Слушай, неужели это наша судьба?

– Не ходить по кафе? – усмехнулась Ульяна.

– Нет, сидеть дома и стареть. Между прочим, я не хочу превращаться в клушу, как она.

Танька внимательно посмотрела на себя в зеркало, подправила выбившуюся прядь и сокрушенно вздохнула:

– Нет, ну где справедливость? Почему он ее выбрал?

– Оставь ее в покое. Они счастливы, и это главное, – скомандовала Ульяна.

– Да правда что… Счастливы… Вот увидишь, они разбегутся через год. Я Оксанку знаю, как облупленную. Хотя, может и ейный Митрофан налево сбежит. Завтра-послезавтра ему станет скучно, так что Оксанку можно будет пожалеть. Вот увидишь, что-то такое случится!

Ульяна только рукой махнула, а неожиданно злорадные слова сестры оказались пророческими, с резким креном в трагедию. Счастливая семейная жизнь Митрофановых оборвалась, когда Оксанку, так и не вернувшуюся от матери, нашли на берегу озера: голую, истерзанную, с синим лицом и багровой бороздой на шее.

О беде Митрофановых, естественно, узнало все Юдино. Озеро-то вот оно, под боком. От дома Ульяны и вовсе пять минут пешком, две бегом, через соседский огород, давно поросший бурьяном. Ульяна и Танька бежали к берегу, не веря словам соседей, а потом обе выли, глядя, как безвольное мертвое тело тащат на носилках в труповозку.

Дежуривший Мишка на Ульяну с Танькой, ревевших в три ручья бросил лишь беспомощный взгляд, а они, обнявшись, смотрели, как бежит к милиционерам Оксанкина мать, в косо завязанном халате, растрепанная, раскинув руки, словно падающая птица. С противоположной стороны летел, путаясь в ногах и поминутно спотыкаясь, Лешка, которого новость о смерти жены застала на работе. Над озером летали чайки, и Ульяне, закрывающей лицо руками, все казалось, что это они так страшно кричат, а оказалось Лешка, да Оксанкина мать.

Лешку, конечно, таскали, потому как по закону жанра первым подозреваемым всегда был муж, ну, или любовник. Но утаить любовника в крохотном Юдино было проблематично. А у мужа, как на грех никакого алиби не оказалось. Надорвавший спину на работе, Лешка сидел дома, и подтвердить это было некому, разве что годовалый сын научился бы говорить. Лешку долго дергали на допросы, а потом посадили в СИЗО с мутной формулировкой «для выяснения обстоятельств», не пожалев даже младенца-сына.

В редакции выдвигали разные версии, в том числе и об его возможной вине. И напрасно Ульяна пыталась доказать всем, что Лешка ни при чем, и вообще на подобное не способен. Она яростно обрушивалась на Мишку, требуя как-то повлиять, хотя прекрасно понимала его беспомощность.

– Знаешь что, – бесился Мишка, – в конце концов, просто так не сажают. А по нему, я слышал, вообще был особый разговор.

– Какой? Какой еще разговор? – орала Ульяна. – Миша, он дома сидел с ребенком, пока Оксанка мудохалась на картошке у матери. Ты всерьез веришь, что он бросил годовалого ребенка одного, пошел и кокнул жену, а потом вернулся, как ни в чем ни бывало?

– Да не знаю я!

– Ну и не говори глупости!

– Какие глупости, если его не выпускают? Значит, у следствия есть улики, верно?

– Знаем мы ваши улики, – отмахивалась Ульяна. – Вам все равно кого засадить, лишь бы сидел, а дело закрыли.

– Дура тупая, – ответил Мишка и ушел дуться, правда, вечером позвонил как обычно и пригласил покататься.

Трагедия отступала, едва они оказывались с Мишкой наедине. До одури тискаясь в его машине, они торопливо раздевали друг друга, и губы были сухими от желания. Окна запотевали, как в знаменитой сцене из «Титаника». Много позже Ульяна вспоминала этот горячечный жар двух юных тел с удовольствием и сладкой истомой. Нет, конечно, она его не любила. Мишка, будучи восхитительным любовником, помимо всего был еще глуп, как пробка, и невероятно необразован. Он как-то всерьез высказал мнение, что Европа и Америка живут так хорошо, потому что им помогали инопланетяне. Ульяна хохотала до слез, а Мишка обижался, правда, ненадолго. Он, как и Танька, был невероятно отходчивым, им легко было управлять, словно перчаточной куклой. Пошевелишь пальцем, и Петрушка кланялся в нужном направлении, мечта любой женщины… Если б еще не пил так безбожно…

Возможно, Лешку Митрофанова и засадили бы за убийство жены, если бы начальник местного ОВД по пьяной лавочке не начал гонять чертей и стрелять по ним из табельного оружия. Усмирять его пришлось не только подчиненным, но и врачам, а уж в больнице, напичканный лекарствами, начальник Мишки признался в убийстве Оксаны Митрофановой. Врач, которому полковник излил душу, сперва не поверил, но когда в ход пошли детали, побледнел и помчался звонить куда следует. Это потом озверевшие следователи пытались установить источник утечки, но в Юдино, как говорится, что знали двое, знала и свинья. Ульяна узнала утром следующего дня и понеслась за комментариями, не успев даже удивиться, почему это не сделала куда более опытная Гера.

Естественно, дело попытались замять, и, возможно, замяли бы, если б не ополчившийся на начальника ОВД шеф Ульяны. Он поддержал ее стремление вывести насильника на чистую воду и дал отмашку: пиши, а мы поддержим.

Мишка, естественно, орал и просил ее одуматься.

– Меня же с работы выгонят, дебильная! – вопил он. – И, между прочим, из-за тебя!

– Почему из-за меня? – орала она в ответ.

– Потому что скажут, что я тебе постукиваю. У меня и без того проблем – во!

Он чиркнул ребром ладони по горлу.

Ульяна, перед сдачей материала в номер, долго ревела, и все вспоминала несчастную Оксанку и ее ребенка, отданного Лешкиной матери. Лешку тоже было жалко, и за себя страшно.

– Я бы на твоем месте отказалась, – пророчествовала Гера. – Закопают тебя под асфальт, и фамилии не спросят. Ты что, не видишь, какие люди замешаны? Подумай!

Бросив это фразу в назидание, она ушла в крохотную каморку, служившую кухней, пить чай и думать над собственной статьей.

Ульяна тоже думала. Она не информировала, что уже предприняла определенные шаги, о которых не распространялась из суеверия: а вдруг не сбудется? В выходные, перед принятием решения, они с Танькой пошли на берег, где несколько дней назад нашли мертвую Оксанку. Там, где лежало тело, местные набросали целую кучу цветов, половину из которых уже смыло волнами. Глядя, как бултыхаются на волнах увядшие мальвы, тигровые лилии и васильки, Танька вдруг негромко затянула старую песню дрожащим голосом, поминутно вытирая слезы:

Песня, идиотская, наивная, тогда показалась Ульяне некой данью убитой подруге, и она подпела полкуплета, а потом обняла сестру и заревела, думая, чем кончится эта мутная история, в которую были замешаны серьезные люди. Но волны, выбрасывающие на берег мертвые цветы, словно толкали ее на опасный, опрометчивый поступок.

Поздно вечером, заручившись поддержкой знакомой медсестры, Ульяна проникла в больницу и выпытала подробности убийства у главного действующего лица. Люди, как оказалось, были замешаны из самых верхов. Оксану, так некстати оказавшуюся в сквере, насиловали заместитель мэра и глава отдела образования. Сломавшийся в психушке полковник своих подельников сдал. Ульяна написала статью, но публиковать ее в местной газете не стала, отправив текст факсом прямо в столицу, припомнив мрачное пророчество Геры. Спустя два дня московская газета опубликовала скандальный материал о творящихся в провинции ужасах.

Месть Ульяну так и не настигла. Статья об убитой подруге стала ее лебединой песней, и вскоре она уехала покорять Москву, так и не дождавшись благодарностей от выпущенного на свободу Лешки Митрофанова, Фан-Фан Тюльпана, оставившего в застенках часть своей красоты, беззаботности и души, мгновенно постаревшего и, как выяснилось спустя столько лет, абсолютно несчастного человека.

Утром, когда она проснулась от ноющей боли в груди, ситуация ухудшилась. Матери опять не было, Танька и Каролина безмятежно дрыхли. Ульяна крадучись прошла в ванную и отодрала присохший к коже бюстгальтер, на черной чашечке которого виднелись бурые пятна. Так много крови не было еще никогда. Может, она, по многолетней привычке, спала на животе, хотя теперь старалась себя хотя бы как-то контролировать, но кому это во сне удавалось? Ульяна расплакалась, прижимая к лицу белье. Тянуть дальше было бессмысленно. Пора возвращаться, набраться смелости и узнать, что ей предстоит: рядовая операция или смертельный приговор.

Ей не приходило в голову, что все обойдется. В конце концов, согласно закону равновесия, счастливая жизнь не могла продолжаться вечно и рано или поздно должна была оборваться.

Золушка примерила хрустальный башмачок, вышла замуж, а потом сказка кончилась. Кто сказал, что дальше все было хорошо?

Принц мог начать ухлестывать за другой. Королевство прийти в упадок, а Золушка заболеть чем-то смертельным, от чего даже у всемогущей Феи не было противоядия. После бала сказка могла повернуть в другую сторону, где от радостного фейерверка не осталось бы ничего, кроме остывшего пепла. И ничего поделать с этим было нельзя.

Ульяна мрачно подумала, что в ее дальнейшем пребывании на родине нет никакого смысла. Лечиться – если, конечно, повезет, нужно было в Москве. К тому же, хотя ей не хотелось признаваться в этом даже себе, на родине, даже в квартире матери, окруженная привычными вещами, она чувствовала себя чужой и никому не ненужной. Отсутствие привычного бешеного ритма делало Ульяну еще более беспомощной и больной.

Приняв душ, она сварила кофе, налила в большую кружку, и, взяв телефон, вышла на балкончик, плотно прикрыв за собой дверь. Больше всего звонков и сообщений было от Лерки. Отхлебнув ароматную огненную жижу, Ульяна уселась на низенькую табуретку, и набрала номер подруги.

Лерка ответила не сразу, наверное, спала после ночного эфира, во всяком случае, ее «алло» прозвучало невнятно и смазано. Сообразив, кто на проводе, она заорала так, что Ульяна, поморщившись, отодвинула трубку от уха.

– Господи, наконец-то объявилась! Ты куда пропала? – взвизгнула Лерка. – Мы тут тебя чуть ли не в розыск хотели объявлять…

– Лерка, не ори, – попросила Ульяна.

– Ничего себе – не ори… Я уже хотела к Павлу Игнатьевичу обращаться? Помнишь моего знакомого фээсбэшника?..

Ульяна подумала, что только фээсбэшников, организованных неуемной энергией Лерки, ей и не хватало, отпила из чашки и строго сказала:

– Не надо никуда обращаться, я не терялась.

– Не терялась она… Ты где вообще?

Без особых эмоций она рассказала, что поехала на родину, которая встретила ее неласково, упомянула про недобрый прием бывших коллег. Лерка слушала и ахала, а потом, не выдержав, раздраженно рявкнула:

– На кой черт тебя туда понесло? Это же Замкадье, варварский край… И когда думаешь возвращаться? Ты ведь не собираешься остаться там навсегда?

– Я и сама думаю, что зря поехала, – мрачно призналась Ульяна. – Так что надолго не задержусь. С отцом повидаюсь и уеду… Теперь давай ты новости рассказывай. Что у нас плохого?

Кофе в кружке оставалось еще много, и она надеялась, что Леркиного монолога хватит как раз на то чтобы прикончить кружку, но подруга оказалась на удивление немногословна. Помолчав, она, старательно избегая упоминать о Сашке, кратко сообщила последние светские сплетни, а потом уныло добавила:

– Словом, ничего такого… Ну, уехала ты и уехала. Народ особо не кипишевал. В конце концов, лето, мало ли куда ты могла умотать, тем более, что ничем не обременена. Как ни прискорбно это сообщать, но никому до тебя дел нет. Сама понимаешь, джунгли, каждый сам за себя.

– Вот и хорошо.

– Чего же хорошего? – рассвирепела Лерка. – Ты понимаешь, что в таком духе продолжать нельзя? Выпадешь из обоймы и все, забудут моментально. Так что не дури, собирай манатки и первым паровозом обратно на хаус.

Ульяна не ответила. Лерка, приняв ее молчание за согласие, выдержала паузу, а потом небрежно добавила:

– Пятков тебя разыскивает. Причем довольно активно.

– Пусть разыскивает, – холодно ответила Ульяна. – Я не прячусь особо. Тем более от Пяткова. И уж точно не боюсь ни Олега, ни его прихехетников.

Лерка, судя по всему, явно испугалась, что подруга бросит трубку, потому что затарахтела, словно пулемет.

– Уль, я вот думаю… Может быть, он не просто так ищет?

– Думаешь, хочет закопать еще глубже? – усмехнулась Ульяна.

– Ну, почему закопать сразу? Честно говоря, я думаю, тут другие желания. Он ведь и ко мне подходил с видом нашкодившего кота и разговаривал вполне смирно. Говорил, что погорячился… и все такое…

– Погорячился? Это так теперь называется?

От внезапно вспыхнувшей ярости руки затряслись. Ульяна торопливо поставила кружку на пол, чтобы не выплеснуть на себя горячий напиток. Почуявшая оплошность Лерка, тем не менее, с мысли не сбилась.

– Уль, ну в конце концов, ты что, в первый раз замужем и не знаешь нашей сволочной кухни. Вчера друзья, сегодня враги, и наоборот. Ты не допускаешь мысли, что он пожалел о своем поступке и хотел бы переиграть ситуацию?

– Не допускаю.

– Твоя категоричность никому не нужна, и меньше всего тебе самой, – разозлилась подруга. – Ты что, не можешь с ним просто поговорить по душам? Может, он хочет тебе что-то предложить.

Лерка всерьез полагала, что «знает лучше», и уже много лет давила своим знанием на всех знакомых. Но сейчас ситуация была вне ее контроля, а информировать, насколько она ошибается, Ульяна не хотела и потому невежливо ответила:

– Может, и хочет, только мне это на фиг не надо. И разговаривать с ним я не хочу.

Озадаченная Лерка замолчала. Вращаясь внутри телевизионной кухни, она прекрасно знала, как неуместно было проявлять свою независимость в ситуации, когда тебя куда-то зовут, или могут позвать в перспективе. Далеко не каждый телеведущий мог похвастать, что после скандального увольнения ему светило резкое повышение. К сожалению, уход с центрального канала означал, что в лучшем случае приземлиться удастся на куда менее рейтинговый, и, соответственно, с меньшей зарплатой. Смелыми могли быть звезды первой величины либо имеющие мощный тыл за спиной.

Судя по ее напряженному молчанию, Лерка в мгновение ока обдумала эти варианты и пришла к определенным выводам, поскольку возбужденно задышала в трубку:

– А, я, кажется, поняла… Ты уже заручилась какой-то поддержкой, правда? Потому из Москвы и свинтила. Правда?

– Умница ты моя, – похвалила Ульяна, решив не вдаваться в детали.

Лерка издала вопль вышедших на тропу войны команчей.

– Ой, Улька, какая ты молодчина! Так им, козлам! Я теперь умру от любопытства. А что это будет? Мне хоть скажешь?

– От любопытства кошка сдохла, – усмехнулась Ульяна.

Разговор с Леркой ненадолго вернул ее в реальный мир, и она даже как-то приободрилась, на короткое время отогнав мысль о ноющей боли в груди, которая вроде бы отпускала, а потом нет-нет, да и напоминала о себе.

Ульяна допила кофе и не торопясь переоделась, прислушиваясь к ровному дыханию из соседней комнаты. Можно было взять с собой Таньку, но, если верить Василию, ничем хорошим поход к отцу бы тогда не кончился. Но сестрица раньше двенадцати не вставала, а потом долго марафетилась перед зеркалом, подчеркивая неземную красоту. Выйти из дома она могла не раньше четырех часов, и то при условии, если приготовленная для променада одежда была заранее выглажена матерью. Впрочем, по большому счету Танькино присутствие Ульяне не требовалось. С отцом она все равно была в довольно натянутых отношениях, и, поздоровавшись, собиралась пробыть в его обществе не более четверти часа.

Она вышла из дома, ловко избежав встречи с соседкой, которая возвращалась с рынка и явно ее заметила, ускорив шаг. Ульяна торопливо шмыгнула в переулок и, вздернув нос к небу, зашагала к дому бабки Сони, у которой окопался отец. Идти было недалеко, между стареньких домишек и палисадников, в которых торчали побледневшие от жары розовые и белые мальвы.

Щеголеватые туфли Ульяны с неуместными здесь каблуками утопали в придорожной пыли и мгновенно из лакированного шедевра превратились в припорошенное серым порошком убожество. Она старательно смотрела под ноги, стараясь не угодить в коровьи лепешки, коими в переулочке была выстелена вся дорога, и оттого поздно заметила вывернувшего из-за забора мужичка, в расстегнутой снизу клетчатой рубашке, обнажавшей толстое пузо, трениках с обвислыми коленками, с бидончиком в толстой волосатой руке.

Мужичок остановился. Ульяна тоже, дернув бровями. Это пухлощекое лицо с налитыми кровью глазами показалось ей знакомым, но она не сразу узнала в обрюзгшем, размазанном пейзанине Сережу Синичкина, ловеласа и Казанову, по собственному мнению, которого она так жестко назвала сопливым сосунком и маменькиным сынком в своем интервью.

– Ну, привет, – протянул он, заплетаясь на согласных. Ульяна торопливо оглянулась, обнаружила полное отсутствие местных, и с сожалением констатировала, что встреча с очередным представителем семьи Синичкиных вряд ли приведет к добру.

– Ну, привет, – выдохнула она. С расстояния пару шагов Ульяна отчетливо чуяла сивушный выхлоп. Сереженька явно успел накидаться с самого утра, а, может, здоровье поправлял после вчерашнего. Судя по бидончику в руке, он забегал к маме, и та сердобольно налила ему борща на прокорм.

Помимо бидончика в руке Сергея болтался еще и целлофановый пакет, в котором, подтверждая догадку, Ульяну увидела пару огурцов, помидоры и что-то бело-розовое, вроде куска сала. Сергей, проследив за ее взглядом, внезапно покраснел, а потом ядовито поинтересовался:

– Как дела, как здоровье? Ничего не мучает?

– Что меня должно мучить?

Он лениво пожал плечами и почесал выступающий, как рюкзак альпиниста, живот.

– Ну, не знаю, совесть например. Ты ж меня, сука рваная, на весь белый свет ославила, а сейчас стоишь, зенками своими бесстыжими зыркаешь…

Его тон Ульяне не понравился. От Синичкина несло пьяной яростью. Впервые за все время Ульяна осознала, что попытка защитить свою репутацию может выйти боком. Она торопливо шагнула в сторону, намереваясь обойти пьяного Сергея, и торопливо произнесла:

– Сереж, если я тебя чем-то обидела, то прошу прощения за все и сразу. А сейчас, если ты не возражаешь, я пойду, хорошо? Некогда мне с тобой тут…

Она уже была уверена, что на этом конфликт будет исчерпан и почти прошмыгнула мимо, когда Сергей, бросив на землю свой обед, схватил ее за руку. Бидончик звонко бздынькнул и опрокинулся. На траву вылился суп из омерзительной лапши-паутинки, похожей на личинки насекомых.

– Некогда тебе, падлюка? – прошипел он. – Некогда? Что же ты не такая смелая тут? Здесь телевизионных боссов нету, никто защищать не станет.

Ульяна рванулась и тут же получила оглушительную оплеуху, от которой голова словно раскололась надвое. А Сережа уже толкал ее в сторону палисадника, заросшего сорняками. Ульяна кричала и упиралась, не прекращая молотить его по ручище, но Сергей ударил ее кулаком в живот, отчего дыхание сразу кончилось вместе с криком. Ульяна согнулась пополам и закашлялась, а Синичкин, швырнув ее на землю, прямо в высокую колючую траву, прорычал, брызгая в лицо перегарной слюной:

– Ишь, ряху какую отъела в Москве! Небось икру ложками хаваешь? Ничего, у нас тут все по-простому. Будет на твою хитрую жопу хрен с винтом. Я тебя, сучку, прямо тут в лопухах разложу, узнаешь, кто тут мужик настоящий, а кто маменькин сынок…

Он взгромоздился на распластанную Ульяну сверху, придавив коленями ее руки. Задыхаясь от боли и злости, она брыкалась, тщетно пытаясь сбросить с себя эту тушу, но против ее семидесяти кило его сто двадцать были явными победителями. Сергей глумливо хохотнул и, схватив ее за подбородок скользкой пятерней, пообещал:

– Щас тебе будет вкусно. Щас ты узнаешь, чем мужики поганые бабские рты затыкают…

Удерживая ее лицо одной рукой, Сергей стал елозить другой в штанах, оттягивая резинку. Ульяна укусила его за палец, закричала, и тут же получила еще одну оплеуху. Ее взгляд на мгновение стал расфокусированным. Мир закачался, потеряв четкие грани, и только маячившее прямо перед лицом жирное, поросшее черными волосами пузо, надвигалось грозовой тучей на фоне бесконечного синего неба. Ульяна снова задергалась, пытаясь выдернуть руки, вдавленные в землю.

Тучу вдруг смело налетевшим ураганом. Дышать сразу стало легче. Ульяна, ничего не понимая, приподнялась, оперлась о локти и увидела, как теперь уже Сережа валяется на земле, вытирая грязной ладонью окровавленный нос. Над Сергеем стоял Лешка Митрофанов. Он бегло глянул на Ульяну и снова повернулся к Синичкину.

– Ты что, охренел? – взвыл Сергей, вытер нос и, посмотрев на свою перемазанную кровью руку, взвыл: – Ты мне нос сломал, козел!

В его трусливой ярости было что-то детское. На пухлощеком лице появилось обиженное выражение, а губы плаксиво затряслись. Сергей даже руку выставил вперед, дабы зрители могли полюбоваться спектаклем: вот кровь. Мальчику сделали бо-бо, но сейчас прилетит мамочка-орлица и загородит птенца широкими, до горизонта, крыльями.

На Митрофанова образ плачущего младенца не подействовал.

– Пасть закрой, – ласково посоветовал Алексей. – Или тебе для ума еще чуток добавить?

– Ну, ты нарвался, Леха, – прогундосил Сергей, прикрывая лицо рукой. – Я же тебя теперь…

Он попытался подняться, но Алексей толкнул его, и Сергей снова повалился в лопухи, сломав чахлую мальву.

– Чего – теперь? Ты внятно говори. Или ты только с бабами смелый?

Сергей нечленораздельно проворчал себе под нос что-то угрожающее, но высказываться напрямик не решился, отползая спиной к дому, как краб. Алексей проводил его тяжелым взглядом, а потом подошел к Ульяне.

– Встать можешь?

Она торопливо закивала, схватилась за его руку и, охнув, поднялась, стыдливо стянув на груди надорванную маечку. Лешка, обшарив взглядом ее фигуру на предмет ущерба, успокаивающе произнес:

– Ничего, ничего. Все нормально. Куда тебя отвезти? Домой?

Мысль, что она покажется дома в таком виде, была ужасающа. Если мать вернулась, она непременно начала бы причитать, Танька задавать вопросы, а потом, со своим неуемным языком, нести весть о нападении на сестру по городу. Ульяна помотала головой и торопливо сказала:

– Не нужно пока домой. Отвези куда-нибудь.

Только в машине, куда ее заботливо утрамбовал Митрофанов, Ульяна почувствовала, как отхлынула кипящая волна адреналина. Ее тут же затрясло. Вцепившись в плечи руками, она стиснула челюсти, но от этого не было никакого толку. Зубы выбивали дробную чечетку, пальцы, посиневшие от внезапно отхлынувшей крови, тоже тряслись. Алексей, бросив на нее взгляд, перегнулся через спинку и, вытянув с заднего сидения камуфляжную куртку, аккуратно прикрыл Ульяну, словно покрывалом. Она вцепилась в чужую одежду, словно в спасательный круг, чувствуя, как пуговицы впиваются в ладони.

Алексей не задал ни одного вопроса, и Ульяна тоже не спросила, куда они едут. От куртки пахло сигаретами, кислым запахом застарелого мужского пота и псиной, но почему-то эти запахи не казались неприятными. Наоборот, в них была некая стабильность, реальность, и на короткий миг старая куртка показалась Ульяне надежнее противотанковой брони.

Опустив голову, Ульяна осторожно понюхала воротник куртки.

Грубая материя пахла мужчиной.

Внутри не самого нового «лэндкрузера» тоже пахло приятно: кожей, сладким кокосом, дорогим мужским парфюмом и сигаретами. От Алексея веяло суровой уверенностью, и, украдкой посмотрев на его грубо вытесанный профиль, Ульяна вжалась в сидение, почувствовав себя невероятно, восхитительно беспомощной. Подобные ощущения в организме, превратившись в ватную конструкцию, ее посещали редко, и чтобы вот так вот потерять голову перед мужчиной, да еще знакомым чуть ли не с детства… глупость, глупость несусветная, наверняка замешанная на стрессе. Все же не каждый день на тебя нападают озабоченные толстопузы!

Машину подбрасывало на разбитом асфальте, и это не давало тягучему чувству сладкой истомы распространяться по всему телу, да и ехать, к счастью, было недалеко. Впрочем, в Юдино не было понятия «далеко», нелепо было даже утверждать такое.

Привез он ее к себе домой, и этому обстоятельству Ульяна нисколько не удивилась. Да и куда бы он ее повез, в самом деле? Пока Алексей отпирал ворота, Ульяна разглядывала добротный коттедж, выложенный стандартным рыжим кирпичом, которым облицовывали собственные дома более-менее зажиточные люди. В новом доме Митрофанова Ульяна никогда не была, и единственное, что понимала, так это что новый дом Алексей выстроил на месте старой ветхой избушки, в которой когда-то начинал совместную жизнь с Оксаной.

Новый дом явно еще нуждался в достройке, и, судя по разбросанному вокруг строительному мусору, именно это и происходило. Во дворе, в большом вольере из проволочной сетки радостно скакал громадный кавказец, повизгивая от счастья.

Не дожидаясь, пока Алексей закроет ворота и галантно откроет дверь, выпуская ее из машины, Ульяна вылезла сама, подумала и, подхватив пятнистую куртку, набросила ее на плечи. Все равно майка лопнула по шву, да и один рукав оказался почти оторван, а на боку, и наверняка спине, были пятна от травы и земли. Ульяна провела было рукой по волосам, но потом с гримасой омерзения посмотрела на грязную ладонь и оставила мысль привести себя в божеский вид прямо на улице. Собака лениво облаяла ее, а потом обратила все внимание на хозяина, который так и не подошел почесать и выпустить на свободу во двор, к такой лакомой гостье. Алексей загнал машину во двор и, мягко подтолкнув Ульяну, повел ее в дом.

По пути оба споткнулись о разбросанные по полу две пары кроссовок, громадных, разноцветных, со шнурками диких розовых и зеленых цветов, толстой рифленой подошвой. Алексей, пробурчав что-то нечленораздельное, пнул обувь и вошел в дом, заорав прямо с порога:

– Орлы, вы дома?

Из глубины дома, откуда доносился приглушенный вой, свист и что-то вроде взрывов, ломающимся баском нестройно ответили два голоса.

– Да!

– Проходи, – негромко сказал Алексей. – Там, похоже, очередная баталия. Не пойму я их, честное слово. Лето на дворе, а они в монитор глаза выпучат и весь день сидят. Мы вот все время на улице гоняли, помнишь?

Ульяна дипломатично покивала и, стянув куртку на груди, дошла до гостиной, где перед громадным телевизором сидели двое угловатых подростков, в одном из которых она узнала без особого удивления, своего племянника Вовку. Вторым был сын Алексея. Пока Ульяна мучительно припоминала его имя, оба на миг оторвались от экрана и посмотрели на Ульяну одинаково замыленными взглядами воспаленных глаз.

– Здрасьте…

– Привет, Ульяна, – сказал Вовка.

– Привет. Воюете?

Они покивали и снова повернулись к телевизору, на котором в сполохах неоновых разводов с чудовищным монстром бились два хрупких юноши со светящимися посохами. Чудовище рычало, махало когтистыми лапами и буквально за пару мгновений разделалось с обоими героями под общий стон геймеров.

– Типа того, – вздохнул Вовка, и, ожидая, пока игра загрузится заново, осмотрел растрепанную тетку внимательнее. – А ты чего такая покоцаная?

Лешкин сын тоже посмотрел и хмыкнул. Ульяна моментально вспыхнула, бросила торопливый взгляд на голые, оцарапанные ноги и ответила юному наглецу:

– Поскользнулась, упала, очнулась – гипс. Вовка, сбегай к бабушке, принеси мне джинсы и майку. Сейчас я тебе ключи дам. Кажется, я все в кресле оставила, и штаны и майку. Ну, если нету, возьми в чемодане, он в гостиной стоит или спроси у Таньки, если она дома.

– Ладно, – покладисто согласился Вовка басом, а потом, почесав вихрастую макушку, добавил: – А можно я доиграю?

– Давай ты сбегаешь, а потом доиграешь.

– Потом меня папа загонит домой и уже не выпустит, заставит помогать по хозяйству. – Вовка вздохнул и с притворным отчаянием закрыл глаза ладонью. – Знала бы ты, как я не люблю это «по хозяйству»… Курочки, уточки, навоз и все такое… Нам недолго осталось, всего два уровня.

Трагизм, прозвучавший в речи четырнадцатилетнего подростка, показался Ульяне смешным, но она сдержалась.

– А по времени это «недолго» сколько продлится? – недовольно поинтересовалась Ульяна. Вовка сморщил нос и неопределенно пожал плечами.

– Ну… Минут десять-пятнадцать. Или двадцать. Как попрет. Нам надо жирного замочить, а он сильный, и оружия у него до фига. Против него ни один артефакт не действует, кроме магического кристалла, у нас его нет…

– Без подробностей. Двадцать минут, – скомандовала Ульяна и вышла в кухню, где гремел посудой Алексей. Обернувшись на нее, он рассеяно улыбнулся, зажег горелку под чайником, и только потом, заглянув под крышку, долил чайник водой из пластикового кувшина.

– Уболтали тебя? – спросил он, не глядя на Ульяну. Она прошла вперед и уселась за стол, подперев голову рукой. Алексей вытащил из шкафчика початую бутылку виски, открутил пробку и зачем-то понюхал содержимое.

– А что делать? Дети… Своих нет, а на чужих я орать не приучена.

– А я вот на своего ору, ору, а толку… Неслух. Затискали бабушки и дедушки. А что им делать, если Костя один у них?

Костя, подумала она, конечно. Сына Константином зовут, как она могла забыть. Скрыв свой промах, Ульяна дипломатично сказала:

– Да… Когда один – это плохо… Странно, что они дружат.

– Почему?

– Ну, твой, все-таки, постарше…

– Ой, можно подумать… Там разница-то в полтора года. Или ты думаешь. Что когда пацану почти шестнадцать, он резко перестает думать про игрульки всякие, и начинает заглядываться на девочек? Не без этого, конечно, но сейчас такие игрушки делают, что я сам себе такие хочу. Костяну вон пару лет назад радиоуправляемый вертолет подарили, так я им сам два дня играл…

Ульяна рассмеялась, сбросила куртку, в которую куталась, и с гримасой отвращения оглядела себя. Алексей, бросив на нее взгляд, мотнул подбородком в сторону коридора.

– Можешь душ принять. Полотенце чистое на полочке. Халат дать?

– Дамский?

– Откуда у меня дамский? Мужской. Мне их на каждый день рождения дарят, а я в стопочку складываю. Так и не привык их после ванной надевать. А после баньки так и вовсе. Не наше это дело, в халатах ходить, треники привычнее как-то…

– Давай халат. Не сидеть же в рваной майке.

В ванной Ульяна торопливо разделась, забралась в душевую кабинку какой-то невиданной до сих пор космической конструкции, и смело дернула за ручку смесителя. Ее моментально окатило ледяной водой сразу со всех сторон. Вода лилась сверху, била из стенок, отчего по коже тут же пошли мурашки. Ульяна взвизгнула, торопливо перекрыла воду и, стуча зубами от холода, стала поднимать ручку смесителя осторожнее, регулируя напор и температуру. Когда вода нагрелась до нужной температуры, она с наслаждением подставила лицо бьющим сверху струям и простояла так пару минут, смывая всяческие воспоминания о Сереженьке Синичкине, жирном ублюдке, маменькином сынке и потенциальном насильнике.

Когда она вышла, Алексей сидел за столом и жевал бутерброд. При виде Ульяны он неохотно встал и, сделав широкий жест, мол, присаживайся, поставил перед ней еще одну тарелку. Ульяна уселась за стол, подцепила с тарелки кусочек сыра, положила на него колбасу и отправила в рот, оглядывая кухню, и едва не подавилась, увидев, что прямо на нее смотрят глаза Оксаны, с висящего на стене портрета, который она поначалу приняла за икону.

На портрете, простом, без всяких затей, волосы Оксаны покрывал какой-то светлый платок или шарф, отчего сходство с иконой только усиливалось. Ульяна подумала, как неуместно и мучительно держать портрет своей покойной жены над столом и каждый день, завтракая, обедая и ужиная смотреть в эти печальные глаза, которые уже никогда не постареют.

– Танька говорила: ты так и не женился, – негромко спросила она. Алексей, едва усевшись, брякнул вилкой и снова поднялся.

– Чаю хочешь? Или тебе все-таки покрепче чего?

– Хочу. Я, наверное, зря спросила.

– Спросила и спросила. Так чаю или покрепче?

Ульяна неопределенно махнула рукой. Алексей налил кипятка в чашку, бросил туда пакетик с чем, а потом, налив в два стакана виски, один подвинул ей.

– Льда нет. И лимона тоже. Я под колбасу пью, хотя может у вас, продвинутых, это некомильфо?

– Да пофиг, – отмахнулась Ульяна и, неловко покрутив стакан в руке, спросила: – За что выпьем?

– Да ни за что. Просто выпьем. Или, если тебе обязательно нужен тост – чтобы все были здоровы.

– Прекрасный тост, – пропела Ульяна, старательно копируя незабвенную Людмилу Прокофьевну, засушенную мымру из старого фильма, внезапно превратившуюся в красавицу после небольших косметических процедур, и так же как Людмила Прокофьевна жарко задышала, когда алкоголь обжег горло. Она скривилась, торопливо выдохнула воздух, схватила сыр и торопливо зажевала. Алексей выпил без всяких эмоций, а потом, отодвинув стакан, неохотно сказал:

– Знаешь, кто-то сказал из этих… образованных, мол, время не лечит, а помогает смириться. Я смирился за шестнадцать лет. Куда деваться, если пацана надо на ноги ставить, ну и самому как-то выбираться из этой ямы. Были у меня, конечно, всякие там… И хорошие, и такие, сильно облегченного поведения, для постельных кувырканий. Только жениться после Оксаны я не хочу ни на ком. Рад бы, но как подумаю иной раз, такая тоска нападает, хоть в петлю. Хочется, чтобы как раньше…

Он снова схватился за бутылку, и Ульяна торопливо схватила его за свободную руку, пытаясь отогнать этих скачущих по углам призракам. Отодвинутая на задний план болезнь вдруг напомнила о себе с ядовитым ехидством. Ульяна подумала, что если все окажется плохо, там, наверху, ей зачтется, что она отодвинула или, во всяком случае, попыталась отодвинуть плохое от старого, почти позабытого друга из прошлой жизни, Фан-Фан Тюльпана, курившего сигареты, зажав их между средним и безымянным пальцем, что было страшно неудобно. И, ухватившись за воспоминание, она потащила его вперед.

– Помнишь, как все было? – сказала Ульяна мечтательно. – Лето, одуванчики. Ты так шикарно курил. Знаешь, сколько парней потом перенимали эту твою привычку?

– Да я сам это в каком-то кино подсмотрел, – фыркнул Алексей, – ну и захотелось повыпендриваться. Даже не представляешь, как я мучился, вырабатывал в себе эту привычку, как Штирлиц, спящий ровно двадцать минут. Все время хотелось сорваться и взять сигарету нормально.

– Привык?

– Привык. Так вот и курю, как пижон. Смотрится уже не так шикарно. Иногда кажется, что надо мной все смеются, особенно малолетки.

– Может, и смеются. А тебе какое дело? Я вот уже привыкла, что за спиной судачат и всякую ерунду сочиняют. Неприятно, конечно, особенно когда это не просто болтают, а в газетах пишут. Мать читает и расстраивается.

– Ну, у тебя работа такая. Хотя не знаю, как к этому можно привыкнуть. Я, вроде, пробую на все поплевывать, но когда ты вырос в этом городе, и каждая собака тебя в лицо знает, а кое с кем ты учился, крестился, да на свадьбе гулял. Куда ни придешь, слышишь: дай, дай, дай… И все лезут с советами, просьбами, все знают лучше, и при этом просят, а когда не даю, еще и обижаются.

– Ты это мне рассказываешь?

– Ну да, это я глупость сморозил, наверное.

Ульяна дипломатично промолчала, придвинула к себе чашку с чаем и отхлебнула, стараясь не глядеть на Алексея, а он, помявшись, неуверенно спросил:

– А вообще, как ты живешь?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну… Не знаю. Наверное, у тебя там жизнь – вечный праздник: съемки, шоу, тусовки всякие. Концерты ведешь вон, и вообще, вокруг столько людей интересных. Мне вообще дико представлять до сих пор, что сестра моего друга вдруг стала настоящей звездой. По телевизору ты совсем другая.

Эту фразочку Ульяна слышала не впервые, и каждый раз она подразумевала нечто иное: красивее, толще, худее, скромнее, ярче, бледнее, хуже. На всякий случай, она решила уточнить, тем более ей и правда было интересно, что имеет в виду гроза девичьих сердец девяностых годов.

– Какая – другая?

– Как тебе объяснить… Неживая, наверное. Дива. Блестки, мишура, платье на босу грудь, а еще от тебя сексом так и прёт. Когда ты здесь, совсем другое дело.

– Не прёт сексом? – усмехнулась она.

– Прёт. Но здесь я тебя все равно воспринимаю, как человека, а не как… куклу пластмассовую из ящика… Только не обижайся.

– Да на что тут обижаться? – ответила Ульяна, пожав плечами. – Ты, в общем-то, прав. Куклы и есть. Мысли не свои, сценаристом придуманы, считываешь с телетекста, приправляя придыханиями, и делаешь вид, что вся эта чушь случается в реальности. А что касается интересных людей: не поверишь, но звезды – большей частью глупые и дурно воспитанные люди, которые много пьют, трахаются с кем попало, нанюхавшись кокса, и мать родную продадут ради пятнадцати минут славы. А съемки…

Она отпила остывший чай и вяло махнула рукой туда-сюда словно мошкару отгоняла.

– Не знаю. Раньше было интересно, в диковинку, ну, и когда новый проект начинаешь, интересно. А потом рутина. Одни и те же морды, одни и те же истории из года в год, сказочная любовь, ужасающая драма, невероятный успех… А ты сидишь с умным лицом и киваешь в нужных местах, хотя знаешь, сколько стоила эта любовь, драма и успех.

– Ну… Наверное, все равно это лучше, чем твоя прежняя работа тут, ага? Чего бы ты достигла? Сидела бы, как Гера, в репортерах вшивой газетенки в лучшем случае, хотя… По-моему там жуткая текучка, и только Гамадрила непотопляема.

Ульяна невесело рассмеялась.

– Гамадрила, да… Но куда ей деваться? Самое печальное, Леш, что я больше ничем не хочу заниматься, да и не умею ничего, только лясы точить, да делать многозначительное лицо.

– То есть бросить эту работу ты не думала?

Этот вопрос застал Ульяну врасплох. Она поежилась и сдвинула брови.

– Как раз сейчас я думаю именно об этом.

Наверное, в ее тоне слышались тоска и неуверенность. Алексей накрыл ее ладонь своей и ободряюще погладил. Ульяна слабо улыбнулась, ожидая, что он уберет руку, но Алексей не двигался, а в его глазах, под слоем остывшей золы встрепенулось и мелькнуло слабое пламя. Ульяна почувствовала, как ее щеки предательски вспыхивают, наливаются красным, и, торопливо выдернув руку, сказала:

– Надо, наверное, этих архаровцев поторопить. Двадцать минут давно прошли, а я что-то не вижу, чтобы кто-то принес одежду.

Вместе с Вовкой притащилась и Танька, изнемогающая от любопытства. Увидев Ульяну в одном халате, она пошла пятнами, пробормотала нечленораздельно, что подождет на улице, и там прохаживалась деревянными шагами перед вольером с кавказцем, надрывающимся от лая. Ульяна, которой хотелось посидеть еще немного, тем не менее, торопливо оделась и скомкано попрощавшись, выскочила на улицу. Стоило им выйти со двора, как Танька, красная от злости, повернулась к сестре и ехидно произнесла:

– А ты молодец, ничего не скажешь. Молоде-е-ец…

– Что? – не поняла Ульяна.

Танька скривила губы и оглянулась назад на дом Алексея, а потом добавила с прежней интонацией:

– Что слышала. Митрофанов, конечно, уши сразу и развесил: ах, ах, звезда приехала! Вот слюни-то и распустил, кобелина.

– Тань, ты бы как-то внятнее формулировала свои мысли, а? Мне не до ребусов, – сердито сказала Ульяна. Танька остановилась и топнула ногой, взметнув вверх слежавшуюся пыль:

– Не до ребусов? – взвизгнула она. – Не до ребусов? А ты что, не поняла, что любовь у нас с Лешкой? Любовь, самая настоящая! А ты прилетела, хвостом фьють, фьють, и мне всю малину хочешь испортить?

– Малину? – тупо переспросила Ульяна.

Мысль, что у Таньки может быть с Митрофановым настоящая любовь, даже не приходила в голову. За все время Алексей не сказал про сестрицу ни слова, и, если действительно испытывал к ней какие-то чувства, маскировал их с изощренностью разведчика. Ульяна притормозила и внимательно посмотрела на беснующуюся Таньку, а та, схватив ее за руку, продолжала закипать, брызгая слюной:

– Дурой-то не прикидывайся – прошипела она. – Я ведь не посмотрю, что ты сестра.

– Куда не посмотришь?

– А вот увидишь куда! Или ты думаешь, что приперлась сюда, как королевишна, и все так и будут к твоим ногам падать?

«Королевишну» Танька словно выплюнула, давясь согласными, и, глядя в ее лицо, Ульяна поняла: врет. Нет там никакой любви, и даже вялотекущего романа, скорее всего тоже. Весь этот спектакль театра одного актера разыгран на единственного зрителя, купившего места в партере, и оттого игра была неубедительной и бессмысленной. Вот только цели разыгравшегося представления Ульяна пока не понимала, оттого и сказала, жестко и холодно:

– Я даже обсуждать это не хочу.

Она выдернула руку и пошла прочь.

– И я не хочу. И не собираюсь даже, – сказала Танька, но тут же бросилась вдогонку, а нагнав, спросила уже с привычным глуповатым любопытством, в очередной раз легко сбросив шкурку плохого настроения.

– Уль… Ты чего к нему пошла? Он тебе понравился, да?

Ульяна оглядела пустую улицу и, сообразив, что дома поговорить будет негде, рассказала Таньке про Синичкина, заставив пообещать, что ничего не скажет матери. Сестра пообещала, а потом ахала, хваталась за мгновенно покрасневшие щеки и нервно восклицала:

– Ох ты… Так надо заявление написать.

– Не надо заявлений, – устало сказала Ульяна. – Меня и так полгорода ненавидит, а если Сережу хотя бы на пятнадцать суток посадят, Синичкина точно вам дом спалит. И потом, я все равно скоро уеду.

– Не знаю, я бы этого так не оставила…

Ульяна подумала, что раньше бы тоже не оставила. Мало ли у нее знакомств полезных? Пара звонков – и закатали бы Синичкина под асфальт вместе с мамочкой. Но сейчас все было бессмысленным.

«Пусть живет, гнида», – подумала Ульяна.

Она побрела к дому, не обращая внимания на Таньку, суетливо семенящую рядом, и думала, что из-за всех этих происшествий так и не попала к отцу. Вспомнив, Ульяна повернулась к Таньке:

– Ты к отцу со мной сходишь?

– Чего я там не видела? – фыркнула та. – Его пьяную морду? Или Соньку? Так они оба еще с утра зенки залили. И ты не ходи, вряд ли они в сознании.

– Откуда знаешь, что залили?

– А мы всегда знаем. Соседи звонят, добрые люди… Будто ты забыла, как у нас любят совать нос в чужие дела. Он еще только за бутылкой идет, мы уже в курсе, что купить собирается. И потом, когда они нажрутся, Сонька начинает названивать и проклинать маму, а та расстраивается. Хорошо хоть номер определяется, мы и не подходим…

Ульяна промолчала.

Находясь в Москве, в привычной телевизионной жизни, она могла думать о спивающемся отце как о совершенно постороннем человеке, не волнуясь о том. Что происходит в его жизни. Порой она ловила себя на мысли, что если позвонят и скажут: все, отмучался, бедолага, она воспримет это без всяких эмоций. Но сейчас, когда она уже приготовилась уезжать, прощаться с отцом, и возможно навсегда, было тяжким бременем. Ульяна вспомнила, как когда-то давно отец, молодой, почти непьющий, бегал с ними в городском парке, запуская самодельного бумажного змея, склеенного из тонких реек и плотной миллиметровой бумаги, и, кажется, веселился больше своих троих детей. Вася, рассудительный и серьезный, бегал за отцом, повизгивая от радости, и все просил:

– Папа, ну дай мне веревку, дай мне поиграть!

Ульяна тоже бегала, а Танька, слишком маленькая, сидела на травке, дергая одуванчики. Болтающийся в небесах змей вилял разноцветным хвостом и рвался на свободу, и не было ничего лучше этого синего неба, солнца и запахов травы, цветов и маминых пирогов, которые она пекла каждый день.

Воспоминания о детстве были настолько сочными, что Ульяна мечтательно произнесла:

– А помнишь, как он с дедом нам свистульки делал? Ветки у кленов нарежут потолще, просверлят там чего-то, и вот тебе свистулька. Помнишь? А мы по двору бегали и гудели, как два паровоза.

– Не помню, – хмуро сказала Танька, отворачиваясь и с независимым видом почесывая искусанную комарами руку.

– Правда? А я вот чего-то вспомнила. Куда все девается, Тань? – горько спросила Ульяна. – Был человек, ходил, работал, ел, пил, а потом в одночасье превратился в какую-то… инфузорию.

Сестра хмыкнула и поджала губы.

– Ты меня об этом спрашиваешь? – грубо спросила она, а потом добавила с неожиданно плаксивой интонацией. – Если б я знала… У меня муж вон в инфузорию превратился, и куда быстрее нашего папахена. Так что, что бы ты ни говорила, а мне их не жалко, и никогда жалко не будет.

Настроение Ульяны моментально испортилось. Оставшуюся часть пути они прошагали молча, и только у подъезда, под высоченными, покрытыми пылью с проезжей части тополями, Танька снова схватила сестру за руку и настойчиво поинтересовалась:

– Погоди. У тебя, правда, на Митрофанова никаких видов нет?

– Отвяжись, – ответила Ульяна.

Вечером, когда мрачная Ульяна уселась перед телевизором, показали первую серию реалити-шоу, на которое отправился Сашка. В пику главному каналу страны, на котором в прошлом году шел подобный проект, КТВ назвал свой «Островом невезения», ужесточил правила, а в качестве ведущего взял не остроязыкого няшку Черского, а, как и следовало ожидать, Олега Пяткова, идейного вдохновителя, сопродюсера, ядовитого гаденыша.

В заставке, когда представляли героев шоу, Сашку показали с невыгодной стороны: звезда начала двухтысячных с подзабытыми хитами, неудачливый актер, спутник жизни Ульяны Некрасовой. В промо-ролике Ульяна мельком увидела себя. Забравшись на диван с ногами, она с замиранием сердца уставилась на экран.

– Ну, все, сейчас весь город трезвонить начнет, – удовлетворенно констатировала Танька и придвинула телефон ближе.

Ульяна не ответила, с тревогой глядя, как развертываются события на острове. Наученная горьким опытом, она хорошо знала приемы, при которых даже самый сильный игрок выглядел ничтожеством и размазней. Нехорошее предчувствие кольнуло сердце и, несмотря на предательство Сашки, ей было неприятно осознавать, что его, наверняка предназначили на убой. Сладким гримасам коллег Ульяна не доверяла ни на грош. Уж она-то прекрасно знала цену этой мнимой дружбе, когда все за тебя вроде бы горой и теоретически пойдут в огонь и воду, лишь бы отстоять свою дружбу. На деле же – предадут сразу, не успеешь отвернуться. К ее удивлению мать, засунувшая в духовку очередной торт «на юбилей старой подруги, ты ее не помнишь», опознав Сашку, ткнула пальцем в Пяткова, и почти дословно процитировала Людовика XIV:

– Не доверяю я их хитрым рожам, особенно вон тому, с физиономией гасконца.

Ульяна хмыкнула. Мать, периодически цитировавшая старые фильмы или книги, частенько попадала в яблочко. Правда, Пятков на д’Артаньяна не походил. Если сравнивать его с героями Дюма, то тут на ум приходил, скорее, коварный кардинал Ришелье.

Опасения Ульяны оправдались в финале передачи. Сашку, который так эффектно играл мускулами, слили на первом же голосовании. При низких рейтингах начала проекта надеяться на зрительский иммунитет ему не приходилось, были на острове звезды поярче, помасштабнее. Пятков тоже не наложил свое вето на решение трибунала. Камера выхватила расстроенное Сашкино лицо с брызнувшими слезами.

– Расхныкался, как девочка, – безжалостно сказала Танька, мельком взглянув на Ульяну: а ну как сестра бросится на защиту любимого?

Ульяна не бросилась, хотя сердце противно саднило и сжималось от жалости к бывшему, прекрасно понимая, что таким вот способом Пятков снова поквитался с ней. И даже вечером, засыпая, она, осторожно тиская слегка занывшую грудь, все жалела и думала: ну, все, голубчик, допрыгался. После такого провала никто на телевидении о тебе и не вспомнит. Страна любит героев, а ты ни дня не продержался. Что же ты, как лошок, поверил сладким, как сказки Шехерезады, речам Пяткова?

Утром, в плохом настроении, она вышла из дома и, озираясь по сторонам, чтобы снова не нарваться на Сереженьку, пошла к покосившемуся домишке бабки Сони, пожалуй, самой колоритной личности в их династии, наивно полагая, что отец будет еще трезвым.

В дворике, грязном, заваленным всяким хламом, Ульяну визгливо облаяла тощая черная собачонка, намертво привязанная к разваливающейся будке. Двери в сени оказались приоткрыты. Отодвинув болтающуюся на дверях грязную тюлевую занавеску, Ульяна вошла внутрь и вздохнула. На кухоньке, за столом сидел отец, с трудом сфокусировавший на дочери взгляд мутных, воспаленных глаз.

Ей показалось, что отец попросту не узнал ее. Ни тени чувств не мелькнуло на его опухшем, покрасневшем лице. В горнице брякнуло, звякнуло, а потом оттуда, покачиваясь, хватаясь за косяки, вышла бабка Соня, высоченная, похожая на бультерьера с ее толстым носом и маленькими глазками.

– Явилась, не запылилась. Уж три дня в городе, а чтобы к родному отцу зайти, да бабку попроведать, не сподобилась. Али мы рылом не вышли? Чего не разулась? Ходют тут, грязь таскают, а я полы мой за ними…

Ульяна выразительно покосилась на грязный пол, не видевшие тряпки как минимум год, но старуха сделала вид, что не замечает ее взглядов.

– Витька, глянь, кто пришел. Это ж Улька, дочь твоя.

Папенька снова поднял глаза, собрал взгляд в одну точку, поморгал и начал расплываться в пьяной ухмылочке.

– О, доча пришла…

– Доча пришла… – проворчала Соня и бухнула перед отцом кастрюлю с картошкой. – Ей и дело до тебя нет, как и мамаше ее. Сегодня только видела. Я ей: Римка, Римка, а она и ухом не ведет. Нос кверху, вроде как и не люди мы тут, чернь ползучая, грязь под ногтями…

– Выбирала бы ты выражения, когда о моей матери говоришь, – зло сказала Ульяна.

– А ты мне не указывай. Я в своем доме: что хочу, то говорю.

– Можно подумать, в чужом доме ты постесняешься.

– И в чужом не постесняюсь. Не привыкла я чтоб кто попало перечил. Сроду ни перед кем спины не гнула. И тебя не забоюсь, хоть ты и в телевизоре теперь. А что толку-то с твоего телевизора? Кабы польза была, а ведь маята одна да бесстыдство. Кто б мне сказал, что ты вот так будешь голой задницей вертеть, я б тебя в детстве своими руками зарубила.

– Тебе не привыкать.

– Поогрызайся еще, соплячка…

Ульяна, присевшая было на колченогий табурет, взвилась вверх и жарко задышала, готовясь к заведомо проигрышной баталии, но сейчас спускать хамство меркой старухи она не хотела. Хватит того, что, жалея мать, столько лет старалась сглаживать острые углы, угождая этой старой мегере. Отцу она приходилась теткой и, за исключением уехавших на Украину сестер, давно позабывших о брате, осталась единственной родственницей. Немудрено, что после развода, отец пристроился к ней, помогая по хозяйству, а чаще – пропивая немудреную пенсию.

Бабка Соня была в семье на особом счету. Ей было уже за восемьдесят, но судя по ее бодрости, чувствовала она себя неплохо, помирать не собиралась и могла дать отпор кому угодно, и языком и, если надо, руками. Связываться с ней никто не хотел, а за глаза называли душегубицей, не погрешив против истины.

За решеткой Соня побывала дважды. Впервые – на малолетке, и, по сути, ни за что. Ее, только окончившую школу, определили в ремесленное училище-интернат с драконовскими порядками, откуда Соня сбежала. По тем временам подобный поступок приравнивался к саботажу и едва ли не измене Родины. Соню отправили в лагерь, откуда она вышла прожженной уголовницей с искривленными понятиями о своей жизни и жизни вообще.

Не сломай лагерь ее судьбу, может, она и жила бы как все, но прогибаться, как пел известный певец, под изменчивый мир, Соня больше не собиралась. Замуж ее, тем не менее выдали, несмотря на шлейф уголовной репутации, правда и мужа подобрали соответствующего: дважды судимого, пьющего и распускавшего руки. Семейная легенда не донесла до Ульяны имя этого несчастного, отважившегося поднять на Соньку руку, но финал этой истории знала вся семья. Поздно ночью зверски избитая Соня взяла топор и одним ударом перерубила спящему мужу шейные позвонки, а потом закопала тело в огороде, как Скарлетт О’Хара труп убитого янки.

Правда, скрыть следы Соне так и не удалось. Кто донес на нее Ульяна не знала, но именно тогда Соня отправилась на нары во второй раз, заявив на суде патетическое:

– Ни о чем не жалею. Я б его, падлу, и второй раз завалила…

Она вышла из тюрьмы через десять лет, все еще крепкая, угрюмая, с полным ртом железных зубов, устроилась на почту и возненавидела всю родню, что не мешало приходить на семейные торжества без приглашения, подарков, отравляя родне мероприятия ядовитыми репликами. На откровенную враждебность бабке Соне было плевать. Она требовала, чтобы с ней считались, и не могла простить тех, кто не хотел этого делать. В список неугодных попала и Римма, и Танька, и Василий, раз и навсегда закрывшие перед ней двери своих домов.

Ульяна тоже была «из вражьего стана», но в отличие от остальных, жила в Москве, оказавшись недосягаемой до проклятий бабки Сони, которой все время требовались новые жертвы. Вот и сейчас, снедаемая любопытством и алчным желанием вылить на гостью как можно больше гадостей, Соня примирительно буркнула:

– Ну, чего встала? Садись, выпьем по рюмочке красненькой… Или тебе водочки? А?

Услышав про водочку, отец воскрес и приободрился. Ульяна поджала губы и торопливо сказала:

– Не надо мне ничего. Я еще минутку посижу и пойду.

В тусклых глазах бабки Сони мелькнул охотничий огонек, и она тут же повысила голос, набрасываясь на новую, куда более интересную жертву:

– Пойдет она… Забросили, забросили отца и в ус не дуют. Васька с крыльца спустил, Танька, змеища, матюками обложила, да из собственной квартиры вытолкала. Воспитал детишек, выблядки одни, да, Витюша?

Она чмокнула его в макушку и погладила по голове, но со стороны это выглядело, будто Соня отвесила отцу подзатыльник могучей рукой. Отец тут же закивал болванчиком, и взвыл, кривя губы:

– Угу. Б-бросили одного, с-совсем од-дного, ы-ы-ы…

Ульяна стиснула зубы, покраснев от злости.

– А ты выпей, выпей, сразу легче станет, – ласково сказала бабка Соня и придвинула ему рюмку. – Улька, я вот чего спросить-то хотела: а чего у тебя детей до сих пор нет? Али ты негодная совсем?

– Пап, я попрощаться пришла. Завтра уезжаю, – холодно сказала Ульяна, проигнорировав Соню.

– Уезжаешь? – удивился отец. – А к-куда?

– Обратно в Москву, пап.

– Видишь, Витюша, в Москву она едет. К пидорасам своим, сиськами трясти. Променяла отца родного на гниль эту, – сказала Соня и расхохоталась басом.

Ульяна прищурилась.

Все происходящее, что буквально мгновение назад казалось ей грубым фарсом, вдруг проявилось во всей своей чудовищности. Ульяна еще толком не сформулировала свои мысли, но уже поняла: проиграла, и лучше сейчас отступить, бросить к чертям этот унылый город. Она попятилась к дверям, а отец, проводив ее взглядом, горько сказал:

– Ну, езжай, чего уж тут…

На миг она увидела в нем своего прежнего папу, запускавшего змея, утиравшего нос, когда она плакала, вырезавшего свистульки и тайком от матери, делающего леденцы из сахара, но пьяный демон, задремавший в придавленном к полу мужчинке, вдруг проснулся. Отец взвился на дыбы и заорал, рванув на груди рубаху:

– Езжай! Езжай! Все уезжайте! Бросайте меня! Я! Кровь свою! А вы… Кормил, растил, ночей не спал!.. Все в дом, ничего себе… А вы – бросили, предали, как пса цепного… Глаза б мои на вас… Ради чего? Ради чего?

Он уронил голову на скрещенные руки и пьяно зарыдал. Ульяна скривилась, а Соня, удовлетворенно поглядев на нее, вновь погладила отца по голове.

– Как страдает, сердешный, – пропела она скрипучим безжалостным голосом.

Ульяна выбежала из этого проклятого дома, споткнулась на крыльце и упала на четвереньки под визгливым лаем собаки. Яростно отряхнув ладони, Ульяна бросилась прочь, от всей души жалея, что поезд, на который она собиралась купить билет, идет только вечером. Выскочив на улицу, она огляделась по сторонам, а потом, решив не возвращаться домой, дойти до вокзала, благо тут совсем рядом. Сокращая дорогу, она, нацепив очки, привычно свернула на рынок.

Ее узнавали и не узнавали, не узнавали, впрочем, чаще. Иногда она кивала, иногда здоровалась, не глядя в лица людей. И уже почти выйдя за рыночный забор, Ульяна увидела мать.

Римма, с просящим, жалким лицом, стояла поодаль, с картонкой в руках, на которой маркером были выведено кривоватыми буквами: «Торты». Схватившись рукой за грудь, Ульяна глухо простонала. Окончательное осознание собственного проигрыша рухнуло на нее, придавив к земле.

Ничего она не изменит.

Мать никогда не выгонит Таньку и Каролину, даже если Ульяна настоит. Они все равно вернутся. А если и выгонит, послушав Ульяну, то не перестанет помогать, отдавая пенсию и подрабатывая, продавая собственную выпечку. Отец не бросит пить. Танька не устроится на работу и будет спать до обеда вместе со своей доченькой.

Как это назвать? Выбор? Или, все-таки, крест, который надо пронести каждому до своей персональной Голгофы?

– Здрасьте.

Ульяна испуганно ойкнула, повернулась и увидела мальчишку лет десяти, рассматривающего ее с любопытством.

– Здравствуй.

– А вы же эта, да? Ульяна Некрасова?

– Да, – мрачно подтвердила Ульяна. – Я – эта.

– А можно автограф?

Мальчишка подсунул ей бейсболку и маркер. Ульяна автоматически улыбнулась, взяла маркер, и уже хотела было вывести размашистую подпись, но тут ее рука застыла. Она наклонилась и осторожно указала мальчишке на топтавшуюся на месте мать.

– Женщину видишь? Которая торты продает?

– Ага, – сказал мальчишка и шмыгнул носом. Ульяна достала кошелек и вынула из него пару купюр.

– Подойди к ней и купи торт. Только не говори, что я послала, хорошо? Я вон туда отойду. Когда придешь, я распишусь, ладно?

– Понял, – кивнул мальчишка и, взяв деньги, убежал. Ульяна отошла за угол и, укрывшись за кустом, вытащила сигареты, но не успела сделать даже двух затяжек, когда мальчишка вернулся обратно с двумя тортами в руке.

– Вот. Вы мне много денег дали, я два купил. Правильно? – обеспокоенно спросил мальчишка. – Деньги еще остались, вот, возьмите…

– Не надо, – сказала Ульяна. – Оставь себе сдачу. И торты оставь.

Мальчишка вытаращил глаза и начал испуганно совать торты ей в руки.

– Не надо, вы что? Меня мамка заругает.

– Не заругает. Я же тебе сейчас на кепке распишусь, она сразу и поверит, что ты все честно заработал.

– Как же я заработал, если вы денег дали, и торты тоже мне отдаете? – возразил мальчишка.

– Да, – мрачно подтвердила Ульяна, – ты прав. Вот что: один торт оставь себе, а один я заберу. Так будет по честному, идет? А на сдачу… не знаю, мороженого себе купи. Или еще чего.

Мальчишка поотнекивался для виду, хотя идея ему явно понравилась. Получив автограф, и забрав торт, он попросил сфотографироваться на телефон и, получив все, что хотел, убежал. Ульяна пошла прочь, чувствуя, как в груди клокочут рыдания. Не в силах сдерживаться, она торопливо свернула в сторону старого парка.

Аллея была пуста. Откуда-то издалека слышались веселые голоса, долбили басы и выли гитары из придорожных кафе. Присев на лавочку, Ульяна открыла коробку с тортом, оторвала кусок картона и неаккуратно отрезала им кусок. Всхлипывая, она принялась есть торт, облизывая вымазанные кремом пальцы, чувствуя непреодолимое желание бежать из этого города раз и навсегда.

 

Часть третья

Погода вскоре испортилась. В легкой блузке Ульяне стало холодно. Налетевший невесть откуда ветер продирал до костей, отфутболивая призрачное августовское тепло, мол, лету конец и нечего делать, граждане-товарищи, привыкайте кутаться. Руки по локоть мгновенно заледенели. Добежав до подъезда, Ульяна торопливо юркнула внутрь, а в квартире первым делом схватилась за чайник: горячий ли?

Ни Таньки, ни Каролины не было дома. Мать, вернувшаяся с рынка в приподнятом настроении, не заподозрила, кому обязана столь быстро проданному товару, и, мурлыча под нос незатейливую мелодию из старого мультфильма про паровозик из Ромашково, вновь принялась замешивать тесто на очередной кулинарный шедевр. Ульяна мрачно пила чай, думая, станет ли мать снова выкручиваться, рассказывать о подружке, которой потребовался торт на юбилей. Мать молчала. Дождавшись, когда Римма сунула торт в духовку, Ульяна мягко произнесла:

– Я, наверное, поеду, мама.

Мать, горстью сметавшая со стола остатки муки в жестяную банку, вдруг громко хлопнула ею о стол, резко повернулась и, скорбно подняв брови домиков, растеряно спросила:

– Куда?

– В Москву. Пора мне уже. Работа ждет, сезон вот-вот начнется.

Мать повертела в руках тряпку, которой собиралась вытереть остатки муки, швырнула ее в раковину, грузно осела на табурет, вытерла лоб тыльной стороной ладони и жалобно произнесла:

– Мы ведь с тобой толком даже и не поговорили, да? Я только сейчас поняла, что как-то закрутилась, забегалась, и даже времени тебе толком не уделила.

– Да все нормально, мам.

– Чего ж тут нормального? Просто… Понимаешь, когда ты возвращаешься, я на следующей день уже считаю это само собой разумеющимся: ты дома, со мной, и значит, все хорошо, и так всегда будет, а потом спохватываюсь: а время ушло. Я ведь даже толком не знаю самого главного, Уля.

– Главного? – переспросила Ульяна, чувствуя, как в живот упал тяжелый ком.

– Главного, доча. Зачем ты вернулась? Что-то случилось?

Взгляд у матери был напуганным, как много лет назад, когда она вылетела на улицу, услышав визг Ули, отбивающейся от гусака.

Гусак со своим выводком обретался в соседнем дворе и каждое утро выходил на прогулку, важно задирая голову на негнущейся шее. Стоило Ульяне показаться поблизости, как он летел к ней, прижимая голову к земле, издавая змеиное шипение. Ульяна пугалась, жалась к забору, а гусак, подбегая, каждый раз останавливался у невидимой черты. В тот злополучный день в руках Ули оказался прутик и она, без всякой задней мысли, стукнула им по клюву птицы.

Гусак напал без предупреждения. Он щипал клювом, больно бил крыльями, издавая торжествующее курлыканье. Ульяна кричала и безрезультатно колотила прутиком по твердой резиновой шее.

Потом из дома выскочила мать с белым лицом, схватила гусака за шею и отшвырнула в сторону. Ульяна долго плакала дома, потом с прогулки пришел брат Вася и, вместо утешений, стал дразнить ее трусихой, которая боится гуся. Вместо ответа Ульяна швырнула в брата маленьким, карманным неваляшкой, удивительно метко угодив ему прямо между глаз.

Именно после нападения гусака Ульяна на всю жизнь запомнила, какой испуганной может быть мама. Вот и сейчас, увидев ее перевернутое лицо, Ульяна затараторила, напуская на себя беспечный вид:

– Ничего не случилось. Просто приехала. Без повода, потому что от отпуска осталось несколько дней. Осенью времени не будет.

Мать молчала, Ульяна добавила в голос энтузиазма и сообщила:

– Я, наверное, на новый проект уйду и, дай бог, только к зиме освобожусь. Меня на шоу пригласили ведущей, в Мексику уеду надолго, а как там со связью, неизвестно. Край света, да и проект секретный, нам вряд ли дадут возможность звонить домой.

Почему она приплела Мексику, Ульяна и сама не знала. Наверное, потому, что на подобный проект ездила Лерка, и это выглядело вполне правдоподобным. Мать, судя по всему, о существовании реалити-шоу в Мексике знала, потому что согласно покивала и неохотно ответила:

– Ну… Поезжай. Хорошо, что приехала, дома побыла. Ты билет уже купила?

– Нет. Надо в интернете посмотреть, на какие поезда есть места. Лучше бы ночным, чтобы как можно меньше народу знало, а то Гера, кажется, прямо на вокзале спит. Порадует вас потом светской хроникой в духе «Я и уезжающая знаменитость. Мой творческий путь. Величайшее». И пятьдесят фото в вокзальном сортире…

Римма рассмеялась, а потом озабоченно спросила:

– Тебе пирожков в дорогу напечь?

– Мам, окстись, какие пирожки? Мне ночь ехать максимум. Я в вагон войду и сразу лягу, а утром буду уже в Челябинске. С вокзала в аэропорт, ну, и поем по пути в нормальном ресторане.

– Так до ресторана еще дожить надо. Чего же ты, голодной будешь мотаться по городу? Я сейчас, живо… С картошечкой напечь? Или с мясом?

Ульяна закатила глаза и встала, отодвинув чашку в сторону.

– С картошечкой, – веско сказала она. – Или с мясом. Мне все равно, я не буду есть. И так жирная, как свинья.

– Ну, не будешь, так не будешь, а моя совесть останется чиста. И не говори потом, что голодной уехала… – Мать выглянула в окно и недовольно покачала головой. – Ветер какой поднялся, того и гляди тучи надует, недаром у меня с утра голова болит… Может, завтра поедешь, вдруг распогодится?

Ульяна уже стояла в прихожей, снимая с вешалки Танькину куртку и на слова матери лишь отмахнулась.

– Не сахарная, не растаю. Я бы по интернету билет заказала, да ведь у вас его распечатать не на чем. Ладно, вокзал рядом, слава богу… Зонтик где у тебя?

– Ты, знаешь что, на вокзал-то сама не ходи, – предложила мать. – Я сейчас Вовке позвоню, он и сбегает.

Оторванный от очередной компьютерной игры Вовка требованию прийти к бабушке явно не обрадовался, буркнул в трубку недовольное: «Щас», но торопиться явно не собирался. Ульяна успела выбрать поезд: ранний, как нападение Гитлера, со стоянкой в две минуты, исключающий долгие прощания и, слава Богу, вероятную встречу на перроне с Герой и другими любопытствующими. Ну, в самом деле, не припрутся же они провожать ее к вагону в четыре утра? Да и в целом горожане особо не рвались за автографами, чего она так опасалась.

«Вся моя слава – пустышка, – подумала Ульяна. – Мыльный пузырь, фикция. Пустая жизнь. Вроде бегаешь, бегаешь, пытаешься популярность за хвост ухватить, и вроде почти ухватил, а на деле это – мираж. Никому до тебя нет дела. Сдохнешь, и назавтра тебя забудут».

И от этого осознания на душе стало горько и пусто. Ульяна затолкала найденный на полочке зонтик обратно, сбросила куртку и пошла на кухню, помогать матери. С остервенением раскатывая тесто, Ульяна шлепала в центр плотных кругляшей фарш, неумело скрепляя края. Пирожки получались кривые, фарш лез наружу, и мать, поглядывающая на нее с иронией, наконец, отодвинула ее от стола.

– Испортишь больше, – усмехнулась она. – Иди дверь открой, Вовка пришел, наверное.

В дверь, действительно нетерпеливо звонили. Ульяна вытерла руки о полотенце, открыла двери и ткнулась лбом в грудь стоящему на лестничной клетке Митрофанову. От неожиданности, Ульяна открыла рот, потом закрыла и неопределенно замахала руками, то ли приглашая, то ли наоборот, не впуская в дом, и одновременно сделала шаг назад. Алексей сделал правильный вывод и вошел.

– Это Вовка? – крикнула мать с кухни.

– Нет, это я, – ответил Митрофанов. – Добрый день, Римма Сергеевна. Вовка у нас в танки рубится.

Мать вышла в прихожую, стрельнула быстрым взглядом в Митрофанова, потом в дочь и, кивнув, сказала:

– Здравствуй, Леша.

Ульяна стояла и глупо улыбалась. Митрофанов посмотрел на нее и серьезно сказал:

– Уль, привет. Уезжаешь?

Она отмерла и махнула ладонью, с которой посыпалась мука. Смутившись, Ульяна с деланным безразличием сказала:

– Да. Пора мне. С работы звонят, сучат ножками в нетерпении.

– Прямо таки жить без тебя не могут, да?

Улыбался он по-доброму, и это одновременно и грело и раздражало. Ульяна чувствовала себя глупо, хотела и спрятаться, чтобы вымыть руки, привести в порядок лицо и волосы, и стоять рядом с блаженной улыбочкой, от которой внизу живота разливалось тепло, оттого она излишне резко спросила:

– Ты чего хотел, Леш?

Он потоптался на месте, сдернул кепку с головы и смял ее в руке, а потом ответил:

– Вообще, хотел тебя на озеро позвать, на Медвежку. Там сейчас зона отдыха, туристы приезжают даже, но пока тихо. Мне показалось, что ты сейчас в тишине больше всего нуждаешься.

Медвежье озеро, в окрестностях которого никогда не видели ни одного медведя, всегда было курортной зоной района, знаменитой своими лечебными грязями. Лечиться туда приезжали отовсюду еще со времен СССР. В девяностые курорт пришел в упадок, а потом, как сообщила Танька, Митрофанов выкупил часть берега, разобрал хлам, отремонтировал корпуса, и, приведя все в порядок, сделал Медвежье модным местом. Лечили тут отлично, бывало даже, что лежачие больные уходили своими ногами, пусть с палочкой, но все-таки исцеленные. Персонал тут был отличный, еда вкусная, места красивыми. Здесь не только лечились, но и отдыхали желающие из ближайших городов.

Танька о бизнесе Митрофанова рассказывала с придыханием и, кажется, мечтала примерить на себя роль королевы курорта, однако Митрофанов все выскальзывал из ее цепких рук, словно намыленный.

После отъезда из города Ульяна так и не видела, во что превратился модный курорт, да и его прошлое состояние помнила смутно. Поехать очень хотелось, хотя туристические инстинкты были тут совершенно не при чем. Она пожала плечами и жалобно сказала:

– Я же рано утром уехать хотела.

– Ну, так и уедешь, – ответил Алексей. – Я же тебя не навсегда туда забираю. Или у тебя столько барахла, что за час не соберешься? А я тебя доставлю туда и обратно в лучшем виде.

– Я даже не знаю…

Мать, конечно, подслушивала, потому что появилась в самый подходящий момент и убежденно сказала, подтолкнув Ульяну в спину:

– Поезжай, поезжай. Я твои вещи сама соберу. А ты за нее головой отвечаешь, и чтобы к вечеру она тут как штык была.

Ульяна почувствовала, как расплываются в улыбке, неуместной и наверняка откровенно дурацкой, ее губы, и потому торопливо отвернулась и пошла одеваться.

За окном мелькали сосенки, еще не вошедшие в рост, молодая густая поросль которых тянулась с обеих сторон дороги. Митрофанов не проронил ни слова. Ульяна тоже молчала, но потом, сообразив, что это, в конце концов, просто глупо, спросила тоненьким голосом, просто, чтобы разрядить атмосферу:

– Долго до Медвежки ехать?

Алексей опустил одну бровь, вторую задрал вверх, как мультяшный герой и насмешливо спросил:

– Минут двадцать. А ты что, забыла?

Ульяна пожала плечами.

– Забыла. Хотя, я, наверное, никогда особо и не помнила. Сколько раз я там была? Раз, может два, да и то еще в школе, потом все как-то собраться не могла.

– А я вот постоянно ездию. Хозяйство, то, сё, проблемы всякие образуются, гости важные, и все хотят по высшему уровню, и чтобы хозяин лично принимал и был, как золотая рыбка, на посылках.

Ульяна несколько секунд молчала, поджимая губы, а потом прыснула. Алексей покосился на нее, удивленно вздернув брови.

– Что ты смеешься?

– Ничего.

– Как же ничего, если ты вон хихикаешь сидишь. Я что-то смешное сказал, ага?

Ульяна снова рассмеялась.

– Не смешное… Просто, знаешь, интонации такие, наши… Я от этого «ага» столько лет отвыкала, москвичи так не говорят, а мне все соответствовать хотелось. И это еще твое «ездию»…

От полувопросительного «ага», добавляемого где надо и где не надо, Ульяна действительно избавлялась долго, но говорок, присущий Уралу много лет казался неистребимым. Вернувшись на родину, она постоянно слышала это «ага?», и оно просто резало слух, как сейчас. После пятнадцати лет сама Ульяна не могла даже воспроизвести нужную интонацию этого короткого слова, что казалось смешным и немного грустным. Впрочем, Митрофанов явно был иного мнения:

– Ну, пардоньте, мы люди простые, грамоте не обучены.

Митрофанов явно надулся и пару минут демонстративно не обращал на нее никакого внимания. Ульяне стало стыдно за свой снобизм, совершенно неуместный на родине. Ей вдруг припомнились собственные голодные годы в столице: съемные квартиры, случайные заработки, лапша быстрого приготовления, запах которой въедался в кожу, репортажи и интервью с сытыми звездами девяностых, часто бездарными, с песенками в три ноты. И только ожесточенное желание пробиться, вылезти из этой ямы толкало вверх, заставляя совершенствовать жестокое искусство толкания локтями и кулачных боев. И внезапно Ульяна поняла, что просто не сможет рассказать простому и понятному Лешке Фан-Фан Тюльпану про свою борьбу, которую приходилось вести не только в жестких условиях редакций и телеканалов, но и постелях потных мужиков, не видевших в ней ничего, кроме смазливой мордашки, пары сисек, да круглой задницы.

Осознав собственную бестактность – перед кем бахвалилась, дура? – Ульяна сконфуженно замолчала, чувствуя, как краска заливает лицо. Щеки горели, и она даже ладони к ним приложила, остудить. Алексей сердито сопел. За окном мелькали деревья, птицы с трудом преодолевали сопротивление ветра, махали крыльями, не продвигаясь ни на йоту.

Машину, видавший виды внедорожник, вдруг подбросило и повело в сторону. Ульяна врезалась в дверь. Алексей торопливо притормозил и, озабоченно высунувшись в открытое окно, вздохнул, открыл дверь и вышел наружу.

– Что случилось? – спросила Ульяна.

– Кажись, колесо проколол… Сейчас гляну.

Он отошел и пару раз пнул заднее колесо, а потом, раздраженно выругавшись под нос, полез в багажник. Ульяна отстегнула ремень и повернулась к нему:

– Ну, что там, Леш?

– Да, точно, колесо. Сейчас запаску поставлю. Это недолго.

Ульяна вышла следом за ними, запахнув курточку, обогнула машину.

– Тебе помочь? – заботливо поинтересовалась она, а Митрофанов, бросив на нее насмешливый взгляд, лишь фыркнул.

Алексей откручивал колесо. Глядя на его мощные руки, Ульяна нервно вдохнула, а потом торопливо отвернулась, с преувеличенным вниманием глядя на пустую дорогу, где далеко, у кромки леса виднелось передвигающееся пятно автомобиля. Ветер трепал волосы, и Ульяна, зябко передернув плечами, передвинулась поближе к Алексею, прячась за машиной.

Митрофанов ловко поставил колесо и поволок пробитое в багажник. Ульяна вытащила из салона бутылку теплой минералки, в которой еще плескалось добрая половина, и стала поливать ею грязные Лешкины руки. На вихляющую по дороге машину, подъехавшую вплотную, они и внимания не обратили, пока та, мигнув фарами, не остановилась. Из ее салона буквально вывалились Мишка Орищенко, пьяный, мятый, с расстегнутой на животе форменной рубашке и сдвинутой на затылок полицейской фуражке, и Серега Синичкин, пьяный еще сильнее, с залитой чем-то бурым майкой, на которой один рукав был разорван по шву.

– Ка-акие люди… и без охраны, пропел Мишка и икнул, а Сергей пьяно ухмыльнулся и погладил себя по животу, точно готовился пообедать.

– Здравствуй, Миша, здравствуй, Сережа, – вежливо сказала Ульяна, а Митрофанов только скупо кивнул и вытер мокрые руки о джинсы.

– И тебе не хворать, – ответил Мишка и даже отвесил шутовской поклон. – А чего это вы тут раскорячились?

– Вы, кажется, куда-то ехали? – спросил Алексей вполне миролюбиво. – Ну, так и езжайте себе.

Тон Мишке не понравился. Он приосанился и даже фуражку сдвинул на лоб, правда, получилось криво. Однако это не помешало ему выпятить грудь и шагнуть вперед, задиристо подняв подбородок:

– А че-его это ты нам указываешь? Ты… это… с представителем власти разговариваешь, между прочим, ага? А ну… это… предъявляем документы и техпаспорт.

Алексей брезгливо поморщился и даже голову набок отвернул от перегара.

– Мих, ты же даже не пэпээсник, с чего бы тебе техпаспортом-то интересоваться?

– Гражданин, я, по-моему, ясно выразился? Достаем документики, ага? Достаем, достаем, что у вас есть, и предъявляем.

– Мих, не бузи, а? – попросил Алексей. – Может, тебе сразу отстегнуть, чтоб ты не мучился так?

– Что-оу? А ну, отскочем, побормочем?

Мишка сделал выпад опытного фехтовальщика, намереваясь схватить нарушителя за руку, но, к несчастью, угодил ногой в ямку и элементарным образом бухнулся к ногам Митрофанова в унизительной позе: на четвереньки, и еще лбом об остатки асфальта тюкнулся, как отец Федор перед инженером Брунсом.

Алексей издевательски рассмеялся, и, видимо, это послужило сигналом. Сереженька, с налитыми кровью глазами, вдруг бросился вперед, как пушечный снаряд, по-бычьи опустив голову.

Метил он, естественно, в Митрофанова, но алкоголь подкорректировал его траекторию, отчего Сергей врезался в Ульяну и повалил ее на землю. Алексей бросился к ним, но тут Мишка вцепился в его ноги и уронил на асфальт.

Отбиваясь от навалившегося на нее Синичкина, Ульяна орала. Митрофанов, рассвирепевший, красный от натуги, стряхнул вцепившегося в него Мишку, и словно пушинку отодрал Сергея от Ульяны, отшвырнул в сторону и торопливо поднял Ульяну.

– Ну, сука, ты у меня сейчас кровавыми слезами… ага? – прошипел Мишка и дернул рукой к поясу, где чисто теоретически должна была болтаться кобура табельного оружия, вот только на месте ее не было. Серега лежал на спине, как перевернутая черепаха, болтал руками и ногами. Его внушительное пузо поднималось и опускалось. Не найдя пистолета, Мишка схватил булыжник и швырнул в Алексея.

Камень пролетел мимо лица отшатнувшейся Ульяны и врезался в лобовое стекло, на котором тут же паутиной расползлась трещина. Привалив Ульяну к машине, Митрофанов выдернул из канавы надломленную березку и пошел к противнику, впечатывая тяжелые ботинки в пыльную дорогу.

Ульяна, кривясь от боли в ушибленном плече, с мрачным удовольствием смотрела, как Митрофанов гонит Мишку и Серегу в чистое поле, а те улепетывают с каким-то истерическим бабьим воем, разбегаются в разные стороны. Лешка метался между обоими, нахлобучивая дубинкой то одного, то другого, а они спотыкаются и падают, грузно, как жаба в болото. Не в силах больше сдерживаться, Ульяна сползла на землю и захохотала во весь голос.

В пансионате, расположенном на Медвежьем озере, Алексея и Ульяну встретили с присущим челяди подобострастием и, что особенно не понравилось Ульяне, понимающими ухмылками: мол, ай хозяин, ай молодца, кого приволок, удачи тебе и все такое!

Администратор, тетка неопределенного возраста, маленькая, коренастая, с допотопной халой на голове, кланялась в пояс, спрашивала о здоровье матери, с которой когда-то была шапочно знакома, и ласково щебетала: какая честь, какая честь, передачи смотрим, вас знаем, любим и ценим, надеемся, что вам у нас понравится, вот и ключик от номеров… И многозначительная улыбка.

– В греческом зале, в греческом зале, – медленно протянула Ульяна, входя в номер люксовой категории. – Ах, Аполлон, ах, Аполлон…

Люкс, кстати, оказался так себе. Не тянул даже на номер в приличном трехзвездном отеле, хотя рассчитывать на какие-то особые условия было бы грехом. Беленые стены, скромный унитаз в ванной, душевая с вмурованной в стенку лейкой, старенький телевизор на тумбочке, и двуспальная кровать, с ослепительно белыми простынями, на которой старательные горничные оставили пошлых лебедей из скрученных полотенец.

Ульяна села на кровать и даже немного попрыгала на ней.

Ничего. Мягко. В конце концов, она подозревала, чем закончится эта прогулка, и строить из себя недотрогу не собиралась. Какая, в конце концов, разница? Будет в ее жизни еще один короткий роман, ни к чему не обязывающий, который потом будет приятно вспоминать…

Если, конечно, у нее будет это «потом»…

Алексей, проводив ее в номер, отлучился распорядиться насчет ужина и покореженного автомобиля. Где-то в его владениях была даже СТО, с мойкой, ремонтом и прочими люксами. Оставшись одна, Ульяна загрустила. Открыв шторы, она развалилась на кровати, подперла голову рукой и уставилась в окно.

Небо, темнеющее с неистовой катастрофичностью, стремительно меняло цвет на чернильно-синий, и в самой глубине, над рваной ватой облаков, проступали холодные звезды.

Дверь открылась, и в комнату вошел Митрофанов, удерживая громадный поднос, на котором громоздилась куча фруктов, а еще стояла пузатая бутылка коньяка. Прихлопнув дверь ногой, совершенно в духе артиста балета или шаолиньского монаха, он осторожно прошел вперед и сконфуженно вздохнул, когда с подноса, не удержавшись, покатились апельсины и крупное зеленое яблоко.

– Ты как персидский шах, – рассмеялась Ульяна. – Или как кунаки джигита в «Кавказской пленнице», пришел с кушаньем на подносе. Надо было баранку на голову положить для надежности. Только, ради бога, не пой мне песню про султана.

– Да? – Алексей поставил поднос с фруктами на тумбочку и оглядел его с сомнением. – А мне показалось, что это вполне романтично. Правда, я ничего не понимаю в романтике. Может, следовало свечи зажечь? Или… это… все лепестками роз забросать на радость горничным?

Он подобрал апельсины с пола и бросил их на кровать, потом поднял яблоко, поглядел на него с подозрением, и, пожав плечами, откусил.

– Фигня эта романтика, – сказала Ульяна. – Никогда не любила эти изыски. Чувствуешь себя падшей женщиной. Подразумевается, что дама не может отказать кавалеру, если он притащился с бутылкой, фруктами и разбросал по периметру розовые лепестки.

Алексей вздохнул, отложил яблоко в сторону и неловко присел на кровать рядом с ней.

– Я не умею ухаживать, – серьезно сказал он. – И никогда не умел. Как-то не приходилось. Ты уж прости, что я… медведь неотесанный, без манер. Наверное, ты к таким не привыкла.

В том, что он даже не глядел на нее, было что-то трогательное, совершенно не вписывающееся в ее прошлую жизнь. Алексей был не похож на кавалеров, испорченных большими деньгами и славой, рассматривающих любую женщину как кусок мяса. В нем была простота, искренняя и понятная, почти истребленная в отечественном шоубизе. Рядом сидел мужчина, настоящий, без капризов примадонны, которому хотелось открыть сердце, душу, свой интимный мир без всяких сожалений, и она не захотела ждать больше ни одной минуты, помня, насколько мало времени отпущено им обоим.

– Не бойся, Леш, – тихо ответила Ульяна. – И не надо передо мной расшаркиваться, я и так согласна.

Наверное, Митрофанов ждал этого согласия, потому что вся его напускная или истинная робость куда-то делась. Он бросился на нее, как дикий зверь, ошеломив своим натиском, а Ульяна не сразу сообразила, что отвечает, торопливо, путаясь в одежде, которая вдруг стала невероятно тесной, колючей и неудобной. Срывая ее друг с друга, они швыряли смятые брюки-блузки-трусы как попало и куда попало, пока не остались совершенно голыми, разгоряченными любовной игрой, или борьбой.

– Я хочу на тебя смотреть, – хрипло прорычал Алексей. – Я на тебя всегда хотел смотреть, даже когда совсем молодым был.

– Ну, так смотри, – прошептала Ульяна, распластавшись на простыне и положив руки за голову. – Смотри, сколько влезет, с меня не убудет.

Он уставился на нее, обшаривая взглядом каждую клеточку тела, не соответствующего эталонам нынешней красоты, не вписывающегося в строгий модельный формат, но от этого не ставшего менее привлекательным и желанным. Эти роскошные груди, волнующий изгиб бедер и нежная, в россыпи коричневых веснушек кожа были слишком зовущими, чтобы просто созерцать их. Облизнув пересохшие губы, Алексей взгромоздился на Ульяну и, придерживая ее затылок, стал целовать: в губы, шею, подбородок, спускаясь все ниже, тиская груди обеими руками.

На одно мгновение Ульяна напряглась, опасаясь, что грубые мозолистые руки нащупают под кожей предательское уплотнение или сдавят грудь настолько сильно, что из темного соска побежит кровь, но потом, когда язык Алексея скользнул между грудей ниже, к впадинке пупка, а потом еще ниже, во влажную теплоту, бояться стало глупо. Задыхаясь от накатывающего горячей волной блаженства, она почувствовала себя восхитительно живой, а потом вселенная бросилась к ней навстречу, брызнув звездопадом прямо в глаза.

Никуда она не уехала.

По большому счету, Ульяна прекрасно понимала, что ее роман – ну, никак нельзя было иначе назвать эту авантюру, этот яростный животный секс в пансионате – авантюра чистой воды, абсолютно бесперспективная, тупиковая, как некая ветвь эволюции. Бывают, говорят, в эволюции такие, ведущие в никуда, бесполезные, никчемные.

Какого развития отношений она ждала?

Да никакого.

Есть его жизнь. Есть ее жизнь. Две параллельные прямые, которые причудливым образом пересеклись вопреки всем законам, а потом вынужденно разошлись дальше, чтобы больше никогда не соединиться. Даже не учитывая ее болезнь и вполне вероятный трагичный финал, на который она так сознательно себя накрутила, что могло быть дальше?

Ничего.

Она не вернется в Юдино, в вечный День Сурка, в город, который и городом-то назвать нельзя, а Алексей, неотесанный медведь, не уедет за ней в Москву, потому что лучше быть королем в своем государстве, чем никем в чужом. Это же надо бизнес продавать или руководить им на расстоянии, а до Москвы добираться считай сутки, да еще с пересадками, не наездишься лишний раз.

Ульяна это понимала. Наверное, Алексей тоже понимал, поскольку за сутки, что они провели в пансионате, ни разу не завел разговора на эту тему, только смотрел с собачьей тоской.

Разговаривать, они, конечно, разговаривали, но как-то о всякой ерунде, лавируя между скользкими темами, как опытные гондольеры в Венеции, где Ульяна когда-то побывала и пришла к выводу, что это не для нее. Лешка дальше Турции не ездил вообще никуда, и, кажется, был совершенно чужд туристическим настроениям. Зачем куда-то бегать и чего-то осматривать, если можно бухнуться в шезлонг у моря с бутылочкой пива и спокойно возлежать, подставляя солнцу непрожаренные бока? Они даже немного поспорили на эту тему, разрешив спор в очередной сексуальной дуэли, из которой никто победителем не вышел.

Персонал и посетители на них поглядывали с ухмылками, а кое-кто даже фотографировал украдкой, и Ульяна нисколько не сомневалась, что завтра новость будет во всех электронных СМИ и соцсетях, но впервые ее нисколько не волновало, кто и что скажет или подумает.

И все бы ничего, но даже в самые сладкие моменты, отдаваясь подзабытому, настоящему бабьему счастью, Ульяна то и дело прислушивалась к тикающей в груди бомбе, менялась в лице, и то и дело бегала в душ, замывая следы. Все ей казалось, что Алексей увидит, учует и начнет расспрашивать, или того хуже – жалеть, а ей совсем этого не хотелось. В кои-то веки она хотела быть просто счастливой, пусть на пару дней, чтобы потом сполна отхлебнуть предстоящий ад обследований и, возможно, операции, и потому оттягивала этот момент, сколько могла. Поэтому разрывающийся от звонков телефон был вновь поставлен в беззвучный режим, а иногда, видя на экранчике лицо матери или Лерки, Ульяна просто переворачивала телефон на плоское пластмассовое брюшко, и звонки утихали.

По негласной договоренности, они за сутки ни разу не включили телевизор. Именно это простое действо уберегло их от выяснения отношений, потому что на следующий день, когда Алексей отвез Ульяну домой, разразилась катастрофа.

По лицу матери Ульяна сразу поняла, что произошло что-то ужасное.

Всю дорогу обратно – а выехали они очень поздно, почти ночью, потому что все никак не могли вылезти из постели, да еще в дороге все прижимались друг к другу и хихикали – они проговорили о разных пустяках, бестолковых, нелепых, стараясь не думать, что завтра все кончится. Ульяна, во всяком случае, эту мысль отгоняла и даже трусливо думала: почему все должно кончаться? Может, совсем не должно? Ведь всякое в жизни бывает.

Как там в старой песенке? «Люди встречаются, люди влюбляются, женятся…»

Почему бы и нет? Ей тридцать с хвостиком, приличным таким хвостиком, а замужем она так и не была. Так почему бы не выйти за Митрофанова, если, конечно, он позовет? А если не позовет, почему бы просто об этом не помечтать?

Подъехав, они долго целовались в машине, а потом Лешка вздумал проводить ее до подъезда, и они целовались у дверей, как школьники, на радость едва не вывалившимся из окон соседям, не спящих в столь позднее время. Подростки на лавочках у соседнего подъезда возбужденно загалдели и даже засвистели.

Над головами было августовское небо, холодное, с яркими звездами, которые все никак не могли удержаться в своих гнездах, и падали вниз. Ульяна припомнила, что в августе всегда звездопады, это еще мать в детстве рассказывала. Бывало, они с подружками уходили в поле, забирались на скирду и валялись, глядя в небеса. Казалось, протяни руку, и вот они, на расстоянии звездопада, совсем рядышком. И не было никаких тревог и печалей, лишь стойкое убеждение, что все будет хорошо.

– До квартиры не пойду, – выдохнул Алексей между поцелуями. – Там тетя Римма и Танька… И так все пялятся. А семейного вечера я не выдержу.

– Не ходи, – кивнула Ульяна. – Если повезет, они уже легли. Я как мышка проскользну, а уж утром чего-нибудь такого придумаю.

– Мы как дураки, – недовольно сказал Алексей. – Прячемся, мамочкиного гнева боимся, а самим уже под сраку лет, ага?

– Ага, – передразнила Ульяна и рассмеялась, а он снова поцеловал ее, прижав к себе.

– Я завтра заеду, – предупредил Алексей. – Не очень рано. Сперва с делами управлюсь, а потом сразу к тебе. Или сразу к тебе, а с делами уж как-нибудь потом? Поедешь со мной с инспекцией? Будешь ходить по торговым точкам с грозным видом и запугивать мерчендайзеров…

– Я не умею с грозным.

– Ну, еще бы, – фыркнул он и снова ее поцеловал. – Я поеду, ага?

Ульяна улыбнулась и закивала, мол, езжай, и сама потянула на себя тяжелую подъездную дверь, но внутрь не вошла. Алексей тоже замер у машины, смотрел поверх крыши, и только глаза поблескивали, отражая свет фонарей.

– Чего не уходишь? – спросил он.

– А ты чего не уезжаешь?

– О, господи, – простонал он и закатил глаза. – Идиоты, как есть идиоты, в любовь-морковь решили поиграть перед пенсией.

Ульяна возмущенно вспыхнула, рванула дверь и вошла внутрь, успев услышать сдавленный смешок, а потом звук хлопнувшей двери и рычание мотора.

По лестнице она поднималась как на крыльях, и даже умудрилась проскочить мимо двери соседки Татьяны Филипповой, которая уже гремела замком, торопясь высунуть на площадку свой любопытный нос. Грузная Татьяна, полчаса спускавшаяся с лестницы, становилась проворной, как мангуст, если надо было чего-то подсмотреть и выведать.

Ульяна отперла дверь и натолкнулась на Римму.

Из гостиной доносился писклявый тенорок телеведущего Галахова, смаковавшего чужие проблемы в своем ежедневном ток-шоу. Из спальни слышалась музыка, если верить ушам, депрессивные мальчики из «Tokio Hotel», с их дикими стрижками, накрашенными глазами и призывами на немецком послать мир ко всем чертям. Мать стояла в дверях с серым лицом, запавшими красными глазами. Без всякого предупреждения она вдруг попятилась, шаря рукой за спиной, и обессилено опустилась на табуретку. Танька появилась из гостиной и тоже уставилась на Ульяну со странным выражением сочувствия и странного удовлетворения.

– Что? – прошептала Ульяна. – Что случилось?

– Сволочь, – вдруг всхлипнула мать. – Да что ж ты со мной делаешь?

Ульяна выпучила глаза и раздраженно всплеснула руками. Ей пришло в голову, что мать, как в детстве, беспокоится, чтобы дочь не попала в дурную компанию, и не принесла в подоле, и от этого разбирал смех, смешанный со злостью за ненужную взрослую заботу.

– Господи, мам, я же с Лешкой уехала, – сказала она. – Ты что, думала, со мной что-то случилось? Ну, не перезвонила я, бывает…

Танька презрительно фыркнула.

– Идиотка, – процедила она сквозь зубы и передразнила с плаксивой гримасой, – С Лешкой я уехала…

По лицу матери катились крупные слезы. Она смахнула их рукой и уставившись в угол, произнесла тусклым голосом.

– А я все гадала, дура старая, чего тебя вдруг принесло, – всхлипнула Римма. – А ты ни словечком… Я же чуяла, что-то не то, неправильно это… Ты что же, уехала бы и ничего не сказала? А я бы потом по телевизору узнала, да?

– Да что случилось-то? – взвыла Ульяна.

Мать не ответила. В ее позе было странное смирение. Ульяне показалось, что мать с ее постаревшим лицом похожа на собаку, которая все ждет и не может дождаться хозяина.

Танька поманила за собой. В спаленке за компьютером сидела Каролина. Увидев Ульяну, она выпучила перепуганные глазенки и открыла рот, но Танька цыкнула на нее и жестом велела убираться. Каролина неохотно встала, но из комнаты не вышла, застыла у дверей и на тетку смотрела со странной смесью испуга и любопытства. За стенкой плакала мать, тихо, делая резкие вдохи, точно задыхаясь.

Танька кликнула мышью на ссылку, промахнулась, снова кликнула, открывая окно ненавистного канала КТВ, и мотнула подбородком Ульяне.

– Наслаждайся, – с раздражением сказала она. – Не знаю, на что ты рассчитывала. С твоей стороны свинство нам не сказать…

Ульяна кулем осела на стул и уставилась в монитор, чувствуя, как сковывает от ужаса ноги.

В порыве любовной горячки, она совершенно выпустила из головы, что наступила пятница, день очередного выхода мерзотной программы «Не может быть!», которую вел Пятков. Она еще надеялась, что Олег оставил ее в покое, тем более, что с новым реалити-шоу на острове он наверняка бы остался бы за кадром передачи. Ничего страшного бы не произошло. Сюжеты из жизни знаменитостей, реальные или выдуманные сами звездами, старательно и щедро оплаченные, все равно пошли бы в эфир, разве что ведущий в кадре не показался ни разу, довольствуясь гнусавыми комментариями. Впрочем, озвучить сюжеты мог вообще кто угодно, подобное на канале тоже было не в диковинку. Однако для того, чтобы поквитаться с Ульяной Пятков бросил шоу и примчался в Москву, упиваясь собственным величием.

Глядя в монитор, Ульяна сжимала кулаки в ярости, краснея от вываленной на суд алчной публике полуправды, рассказанной предателем. На кухне рыдала мать, явно слышавшая голос дикторов из динамиков.

Не проиграй Сашка так бездарно в реалити-шоу, ничего у Пяткова бы по большому счету не вышло. Да и вообще, если разобраться, вся эта дерьмопередача топила, скорее, Сашку, а не Ульяну, которой терять было нечего. Подзабытый публикой Сашка, по донесениям Лерки, после провала, пытался пристроиться на какой-нибудь телеканал в качестве ведущего, и, получив отказ, решил вновь привлечь к себе внимание. Но поскольку героя на шоу из него не получилось, сыграл в нежного и заботливого мужчину, мечту домохозяек и разведенок, целевой аудитории передачи «Не может быть».

С трогательной дрожью в голосе, Сашка рассказал зрителям о своей любви к Ульяне, счастливому отпуску на Мальдивах, показал несколько фото, а потом, подпустив в голос слез, добавил:

– Как я теперь буду без нее жить?

Ульяна подавила желание швырнуть в монитор чем-то тяжелым. Сашка прекрасно выглядел в простецком темном свитерке за бешеные деньги, на фоне мрачноватого фона, с правильными слишком фальшивыми, интонациями выражал вселенскую скорбь, (уж кто-кто, а она это чувствовала). Тем временем, ехидный голос Пяткова за кадром продолжил:

– Опасения сбитого летчика Икара, оскандалившегося на последнем телешоу, имели под собой реальную почву. Надо сказать, что так называемый тандем финансово тянула на себе именно Ульяна. Несостоявшийся певец Икар стадионов никогда не собирал, а дни былой славы оказались в далеком прошлом. Об этом свидетельствуют друзья Некрасовой.

В мониторе показалась Лерка, торчащая где-то на заднем плане сцены, с сигаретой в руке, обсуждавшая Ульяну с кем-то невидимым и явно не подозревающая, что ее снимают:

– …ой, да он кроме как койки ничем не был интересен, – говорила она, размахивая в воздухе рукой так интенсивно, что огонек сигареты рисовал замысловатые красные дуги. – Весь пластиковый, как Кен, капризный, в глазах пустота…

Невидимый собеседник задал Лерке вопрос, но там отмахнулась.

– Я тебя умоляю. Ни за что он не платил. Машина и та куплена на ее деньги. Во всяком случае, за кредит она постоянно платила…

Лерка исчезла, вместо нее снова появился Пятков с приличествующей сообщению скорбной физиономией.

– Однако вопреки словам Александра, великая любовь умерла у этой пары гораздо раньше. Стоило Ульяне с громким скандалом разорвать контракт с телеканалом КТВ, несостоявшийся Ромео бросил возлюбленную, подобрав ей куда более обеспеченную замену, певицу Лилит, известную стране не только хитами и откровенными нарядами, но и страстью к молодым роскошным самцам…

Кадры выхватили Сашку и Лилит в каком-то ночном клубе, а потом грустный голос Пяткова за кадром продолжил:

– Финал этой истории оказался куда более трагичным. Любимый мужчина не просто предал Ульяну, разбив ей сердце. Птенчик Икар перепорхнул из одной клетки в другую, осознав, что его прежняя пассия не только больше не сможет обеспечивать его беззаботное чириканье, но и вот-вот умрет. Нашему телеканалу стало известно, что Ульяна Некрасова смертельно больна. Более того, Александр это подтвердил, сообщив, что готов поддержать ее в трудный момент, однако так этого и не сделал. Подтвердила диагноз Ульяны и ее лечащий врач.

Изображение снова сместилось куда-то вниз. В кадре показалась Шишкина, которая своим рокочущим басом прогрохотала:

– Знаете, если болезнь запустить, все возможно: и ампутация и летальный исход. К сожалению, онкология груди в нашей стране стоит на одном из первых мест…

В зеркале, висевшем на стене, отражался профиль не какого-то незнакомого журналиста, а именно Сашки, и Ульяна вжалась в кресло. Выходило, что он лично ходил к Шишкиной, нацепив скрытую камеру на шею, задавал вопросы, прикидывался озабоченным ее состоянием, чтобы потом выгодно продать историю на телеканал. Кому попало Ольга Анатольевна, поднаторевшая в общении со СМИ, врачебную тайну не выболтала бы, но Сашка был членом семьи, почти мужем, о чем все газеты кричали наперебой. Откуда Шишкиной было знать об их разрыве? Ульяна вспомнила, что Шишкина несколько раз пыталась дозвониться ей, а потом, очевидно, была вынуждена сообщить о болезни самому близкому человеку, любимому мужчине, Иудушке, продавшему ее за тридцать сребреников ради мимолетной славы.

«Значит, все-таки рак, – обреченно подумала Ульяна, чувствуя, как из глаз покатились слезы. – И возможно, я умру. Или останусь изуродованной на всю жизнь, что, в принципе, то же самое. Кому я такая буду нужна?»

Она задрала вверх голову, чувствуя, как першит в горле, а в глазах стало невыносимо горячо, а потом, моргнув, снова уставилась в монитор. Изображение снова сменилось, и теперь, в темной студии, в окружении десятков горящих свечей, на фоне портрета Ульяны, словно уже умершей и похороненной, появился Пятков.

– Ульяна Некрасова уехала на родину попрощаться с родными и близкими. После возвращения в Москву она собиралась лечь в хоспис, чтобы никого не обременять своим положением. Денег на тяжелую операцию у одной из самых красивых телеведущих России больше нет. Вылечить Ульяну Некрасову берутся израильские врачи, однако сумма за операцию и последующее врачебное наблюдение чрезмерно высока. Наш телеканал объявляет марафон по сбору денег на лечение Ульяны Некрасовой. Вы можете послать короткое смс-сообщение на указанные внизу номера. Стоимость сообщения уточните у своего оператора. А мы с вами прощаемся до следующей недели. С вами был Олег Пятков.

В этот раз он не улыбнулся в камеру своей знаменитой крокодильей ухмылкой. Напротив, остался серьезным и даже головой покивал со значением, лицедей проклятый. Ползущая точка внизу экрана добралась до правого края, и картинка застыла на титрах идущих поверх освещенного погребальными свечами лица Ульяны.

Ужин прошел в полном молчании, да и кому бы он сдался, этот ужин, на который Римма убила столько сил. С аппетитом ели только Танька, да Каролина, которых, кажется, семейная беда совершенно не коснулась. Если сестрица еще и пыталась держать лицо, картинно вздыхала и смотрела с жалостью, то племянница уплетала за обе щеки, а потом, прихватив чашку с чаем и горсть конфет, удалилась к себе, общаться с подругами в соцсетях. Никакого сочувствия от нее Ульяна не ждала, но, тем не менее, равнодушие к беде неприятно кольнуло куда-то под ребра. Впрочем, чего ждать от этой пустоголовой ранетки? Сопричастность к трагедии только поднимет Каролину в собственных глазах, да и Танька, выскочив из-за стола на звонок, уже вполголоса обсуждала передачу, поглядывая на сестру.

Телефоны звонили не смолкая, то один, то другой, а сестрица разрывалась между желающими обсудить, посочувствовать и, кажется, получала от этого удовольствие.

Господи, что за люди? Упыриная семейка, не иначе…

Римма почти не ела, а потом, достав из-за висевшей в углу иконки, припрятанную пачку сигарет, вышла покурить на балкон. Иконка, кстати, была вполне исторической семейной реликвией, и даже своя история у нее имелась.

В детстве, теперь уже покойная бабушка услышала, как маленькая Римма звонко матюкнулась и строго наказав, грозно предупредила, ткнув скрюченным пальцем в икону:

– Будешь материться, Боженька накажет!

– Естественно, я захотела проверить, – рассказывала потом Римма. – Села под икону и стала загибать в хвост и в гриву. И тут икона сорвалась с гвоздя и тюкнула меня прямо по темечку…

Слышав семейную историю много раз, Ульяна на всякий случай, при святых старалась сдерживаться. Старый лик Николая Чудотворца внушал ей если не благоговейный трепет, то, во всяком случае, отдаленное почтительное уважение. Матери же икона служила не только для обращения к богу, но и как тайник, о котором все знали, даже соседи. Да и не было там ничего такого: квитанции, кое-какие документы, иногда деньги и, почти всегда, спрятанная на черный день пачка сигарет.

Ульяна с минуту смотрела, как мать, грузно рухнув на табуретку, чиркает зажигалкой, а потом вышла к ней.

– Когда ты узнала? – пустым, мертвым голосом спросила мать.

– Дай и мне сигарету, – попросила Ульяна. Римма, не глядя, сунула ей пачку и зажигалку. Ульяна закурила, закашлялась, выдохнула дым в приоткрытую створку балконной рамы и помахала перед носом, разгоняя сизое облако.

За стеклом ахала и перекликалась на разные голоса железная дорога. В детстве для Ульяны и Тани не было ничего притягательнее понатыканных вдоль путей переговорных устройств, куда кричали вагонники и приемщики что-то вроде: «На второй путь грузовой на проход!», а многоголосое эхо несло этот вскрик и вперед и назад, на несколько километров. Добраться до рации, что-то крикнуть в нее, было любимым развлечением местной детворы, но Таня и Ульяна предпочитали не орать идиотские дразнилки, а петь. Пару раз они даже исполнили по полпесни, печальную «Не плачь», от которой в девяностых все сходили с ума, и куда более веселую, про розовые розы, но потом откуда-то выскочила разъяренная толстая тетка в оранжевом жилете, и концерт пришлось прекратить.

Тряхнув головой, Ульяна отогнала воспоминания: вот они с Танькой горланят во всю глотку: «Не пла-ачь, еще одна осталась ночь у нас с тобо-ой!», а в следующую минуту уже несутся прочь под заливистый мат.

– Не сходи с ума, мам, – ответила она почти спокойно. – Ты что, не знаешь, в какой помойке я работаю? Это же вранье, все вранье.

– Я твой лифчик нашла в грязном белье, – просто ответила мать, и этим все было сказано. – Почему ты не сказала, Уля? Ты хотела вот так вот… уйти?

– Мама!

– Что – мама? Что? – воскликнула Римма надрывным голосом. – У меня что, двести дочерей? А хоть и двести было бы… Господи, боже мой, неоперабельная опухоль… Тася умерла от рака… Я как вспомню, сколько ухаживала за ней, как она кричала, а теперь ты…

Тетка Тася, которую Ульяна никогда не видела, умерла от рака груди еще до ее рождения. Римма действительно ухаживала за золовкой, как за родной сестрой, поскольку больше никто этого делать не желал. Отец традиционно устранился от проблемы, а свекровь сама была больна. Защищая мать от вернувшегося через тридцать с лишним лет кошмара, Ульяна почувствовала, что автоматически защищает и себя, заговаривая, заурочивая тикающую бомбу внутри, то ли начиненную тротилом, то ли безобидный муляж, пустышку, фикцию.

– С чего ты взяла, что опухоль неоперабельная? – вскипела Ульяна.

– Так по телевизору же сказали, – всхлипнула Римма. – Про опухоль, хоспис… ты что, всерьез решила в хоспис?.. Разве там уход?

Рассержено швырнув окурок вниз (завтра старухи будут ругаться, и как они видят кто откуда чего бросил?) Ульяна гаркнула:

– Мама! Какой хоспис, какая неоперабельная опухоль?! Это выдумки, понимаешь? Вы-дум-ки! Вранье!

– А кровь на лифчике? Тоже вранье?

Здесь крыть было нечем, и выкручиваться не хотелось. Да и не поверила бы мать. Не хватило бы актерского таланта, чтобы убедительно соврать.

– Кровь правда, – мрачно ответила Ульяна. – Мне страшно, мам, до ужаса. Но никакого диагноза нет. Во всяком случае, когда я уезжала, его еще не было. И Ольга Анатольевна мне говорила, что может быть все, что угодно, и это… элементарно лечится, даже если окология, и… можно протез поставить, и… и… Я не знаю, я запаниковала, накрутила себя, а тут еще Пятков, сучонок, со своим враньем.

– Зачем кому-то так врать? – беспомощно спросила Римма. – Это ж люди…

– Затем, что это рейтинги, мам, – жестко ответила Ульяна. – А рейтинги, это деньги. Ты же видишь, что они под это дело даже мобильные компании подключили, мне на операцию собирают, сволочи! Никому нет дела ни до людей, которые сейчас будут звонить, ни до меня. Шоу! Гребаный! Бизнес!

– Разве можно с такими вещами играть? – ужаснулась Римма.

– И не с такими шутят. Да наши звезды готовы себе чуму египетскую приписать, лишь бы на экране засветиться, а тут такая сенсация, умирающая телеведущая… Сейчас все телеканалы, все газеты, все порталы в эту тему зубами вгрызутся, и будут рвать на части и меня, и вас, а я не хочу…

На последней фразе голос все-таки дал петуха. Ульяна расплакалась, ткнулась лицом в плечо матери, и почувствовала, как ее гладят по затылку тонкие, такие родные пальцы.

– Зачем ты домой-то поехала? – спросила Римма, и по клокочущим звукам в голосе было понятно что и она рыдает. – Тебе лечиться надо, и не тянуть! О чем ты думала вообще?

– Не знаю, – буркнула Ульяна. – Ни о чем, наверное. Все так навалилось. Пятков меня с канала погнал, а тут еще грудь болела, кровоточила. Я подумала: у меня рак, возможно, я умру, возможно, придется ложиться на операцию и жить с одной грудью, как амазонка. На телевидение меня бы такую не взяли, а это все равно, что умереть.

– Дура!

– Дура, – покаянно ответила Ульяна и даже голову опустила. – Но мне хотелось всех увидеть перед… Мало ли. Чтобы вы меня запомнили еще такой, как прежде.

– Может, тебе в больницу? Не в нашу, конечно, а в Челябинск, а? Она все-таки ближе. И с деньгами мы поможем, сбросимся, соберем…

Все-таки свое черное дело Пятков сделал, думала Ульяна. В глазах общественности она теперь брошенная, больная женщина, которая вот-вот скончается, и под это дело КТВ получит нехилые бабки, а если получится, спляшет на ее костях джигу-дрыгу. Мать поверила, значит, и остальные поверят, тем более, авторитетному мнению Шишкиной, выдернутому из контекста. Вполне вероятно, что она вообще говорила не об Ульяне, но кому это интересно?

Нет, надо ехать… Нагостилась. Только вот Лешка, Лешка, как не вовремя это все…

– У меня все анализы должны быть готовы, – сказала Ульяна. – Нет, мне надо возвращаться. Ты только не беспокойся раньше времени, и насчет денег тем более, у меня вообще-то подкоплено, к тому же друзья не дадут пропасть…

– Тогда уезжай сегодня же. Первым же поездом.

– Нет на сегодня поездов, – с горьким сожалением вздохнула Ульяна. – Только завтра днем, или вечером. Вечером поеду, куда деваться-то?

На этот раз выдергивать Вовку среди ночи и отправлять на вокзал не стали, пусть ребенок спит. Ульяна, проворочавшись в постели часов до трех, решила прогуляться сама. Вокзал вот он, под окнами, а шансы кого-то встретить, кроме полусонных отъезжающих ничтожно малы. Не выходной, молодежь, толкавшаяся между высоких колонн у пригородных касс, по древней традиции, расходились около двух. Вокзал, утыканный длинными рядами легких алюминиевых кресел, впадал в дрему часов до шести, когда с одной стороны прибегали пассажиры на электричку, с другой, служившей автовокзалом, выстраивалась вереница автобусов на ближайшие деревни.

После беседы на балконе мать немного успокоилась и даже прикрикнула на Таньку, которая лихорадочно обсуждала сенсацию с неизвестным собеседником. Сестрица уже открыла рот, чтобы привычно рявкнуть, но натолкнулась на тяжелый взгляд Ульяны и торопливо свернула беседу.

Ульяна даже нашла в себе силы наконец-то взять в руки собственный мобильный, на котором было огромное количество пропущенных звонков и сообщений, большей частью с незнакомых номеров. Среди звонивших высвечивались номера Сашки (два звонка вчера и один сегодня), Пяткова (пять звонков сегодня), Вадика (звонки с интервалом в десять минут) и Лерки, которая звонила весь день вчера, а сегодня почему-то молчала. Ее телефон был вне зоны, и это непохожая на нее тишина почему-то напрягала больше всего.

Дозвониться до Шишкиной удалось с первого раза.

– Улечка, прости, но я ничего такого в виду не имела, – пророкотала та басом, едва Ульяна поздоровалась. – Мы не о тебе говорили… Я в общем сказала, про само заболевание.

– Я так и подумала, – медленно ответила Ульяна. – Не волнуйтесь. Это в порядке вещей.

– Ну, слава богу, ты поняла, а то я думала…

Ульяна не дала Шишкиной договорить, бесцеремонно прерывая извинения и сожаления.

– Так у меня рак?

Ольга Анатольевна надолго замолчала, а потом строго спросила:

– Ты еще на родине? Так вот: немедленно возвращайся. Пулей.

– Хорошо, – покорно ответила Ульяна. – Так значит…

– Я все тебе сказала, – строго ответила Шишкина. – Чтобы завтра ты была у меня.

– Завтра никак. Послезавтра. Никак отсюда раньше не уехать, это же географическая задница. Поезда не ходят, самолеты не летают, в наличии только гужевой транспорт.

– Рада, что к тебе вернулось чувство юмора, но в твоем состоянии идти за рыбным обозом я не рекомендую.

Прогноз, стало быть, оказался совершенно неоптимистичным, но разговор с Шишкиной Ульяну неожиданно приободрил, и она передумала умирать и жалеть себя. В паузе, когда она пыталась дозвониться Лерке, к ней неожиданно пробился Черский. Обменявшись сдержанными приветствиями, они недолго затихли, словно не зная, как начать разговор.

– Ты чего из Москвы свинтила, дура? – резковато спросил Егор.

Голос у него был хриплым, и говорил он немного в нос, наверное, простудился, но Ульяна, за неимением лучшего, решила выплакаться на судьбинушку сброшенной с Олимпа небожительницы, заодно нажаловавшись на Пяткова.

– Да знаю, знаю, – прервал Егор ее излияния. – Лерка все уши прожужжала. Я же тебе сразу перезвонил, чего трубку не брала? Ладно, концерт не получилось провести, но я бы тебя в свой проект запихнул на первое время.

– Гош, я, конечно… то есть… Спасибо, только я вроде как больна.

– Вроде как?

– Вроде как. И Пятков, ты же знаешь, он меня с дерьмом готов сожрать, и вообще, костьми ляжет, чтобы меня в Останкино не было.

– А Пятков мне не указ, – жестко возразил Черский. – Он вообще на другом канале работает. А если тебе деньги нужны на операцию, я дам.

– Спасибо, – серьезно ответила Ульяна. – Только я не могу взять.

– О, боже… Ну, одолжу, раз ты такая принципиальная. Ты главное сюда вернись, а дальше разберемся.

Звонок от Егора стал бальзамом на рану. Ульяна подумала, что получила поддержку оттуда, откуда ее совершенно не ждала, ведь по большому счету, с Черским они лишь приятельствовали, не особенно близко, не доверяли друг друга сердечных тайн, и даже в гости друг к другу не ходили. А Пятков Егору действительно был не указ, и еще неизвестно было, чем бы кончилась эта битва слона с тигром, если бы они всерьез стали выяснять отношения. У Пяткова, отменного журналиста в прошлом, был больший авторитет в телевизионных кругах, у Черского за спиной стоял папочка-олигарх, да и со стороны супруги весьма внушительные активы. Даже если обещание помочь, как это часто бывает, закончится лишь обещанием, это все равно было приятно.

На вокзале, как она и предполагала, почти никого не оказалось, лишь в дальнем углу, неподалеку от закрытого на ночь буфета, с неизменным марсо-сникерсово-дошираковым набором, дремала старуха в цветастом платке, прижимавшая к боку тощую котомку с облезлыми ручками. Никого не было и в кассе, лишь на стекле болталась табличка: «Технический перерыв 15 минут». Не было видно и вездесущей Геры, стало быть сплетня, что она на вокзале и ночует своего подтверждения не нашла.

Ну, и слава богу!

Ульяна села на краешек кресла напротив окошечка, чтобы видеть, когда появится кассир, вытащила телефон, воткнула в гнездо наушники и включила плеер, где давно установила случайный выбор композиций, порой так попадающих под настроение. Она уже давно устала от попсы, которую объявляла на концертах, исполняемую артистами, с которыми обнималась на приемах, столь же бессмысленными, и пустыми, как их творчество. Оттого в ее плэй-листе пышным цветом расцвел джаз, вперемешку с блюзовыми композициями, роком в исполнении женщин и хитами восьмидесятых. В них было больше глубины, радости и искренности, съеденной и переваренной нынешними музыкантами.

В наушниках грянул хит конца восьмидесятых, вечно живой, всегда популярный, и, увы, единственный, спетый талантливыми патлатыми парнями из Швеции, не то на «Евровидении», не то еще на каком-то конкурсе.

Все будет.

Сейчас придет кассир, она купит билет, вернется в Москву, и, как поется в этой лихой песне, начнет свой финальный отчет. Гитарный вой, летящий мужской голос манил, заставляя поверить, что все будет хорошо, и Ульяна позволила себе поверить, что сейчас вознесется туда, к Венере, куда звал солист группы. В приподнятом настроении, она дождалась кассиршу, пялившую на нее бессмысленные заспанные глаза, купила билет, и долетела до дома почти вприпрыжку, лелея в душе надежду, и совершенно не подозревая, что вторая часть Марлезонского балета, абсурдного в своем гротеске, начнется с утра.

Ульяна еще отсыпалась после бессонной ночи, когда в квартиру заявилась бабка Соня. Мать стирала, Танька, не поднимавшаяся раньше двенадцати, тоже спала, так что дверь Соне опрометчиво открыла еще толком не продравшая глаза Каролина, разгуливавшая по дому в короткой футболке, едва прикрывающей круглую попку.

– Выставила ляхи свои, – зло буркнула Соня, тяжело отдуваясь после подъема. – Ох, забрались на самую верхотуру, не могли на первом этаже квартиру купить… Стул дай! Римка! Римка, где ты лазишь?

Римма высунулась из ванной, вытирая на ходу мокрые руки. Каролина приволокла с кухни табуретку, с грохотом поставила перед Соней и, фыркнув, пошла было в спальню досыпать, как вдруг Соня больно шлепнула ее по попке. Каролина взвизгнула и, взбрыкнув ногами, умчалась, прокричав что-то вроде: «Ненормальная!»

– Ишь, жопу отъела, кобыла, – зло сказала старуха. – А ты, Римка, сажай, сажай их на шею. Так в гроб и сойдешь с ними на хребту.

– Здравствуй, Соня, – нелюбезно сказала мать. – Чего вдруг пожаловала?

– Взяла и пожаловала, и тебя не спросила. Что ж я, к родне зайти не могу, коль дочери к отцу глаз не кажут? Привет хочу передать. Жив-здоров ваш папаша, чувствует себя прекрасно.

– Я вроде не спрашивала, как он себя чувствует, – холодно сказала Римма.

– Ты спросишь, дождешься от тебя… Чаю дай! Упрела, пока дошла…

Из комнат одновременно вышли отчаянно зевающая Ульяна, и рассерженная Танька, которой успела наябедничать Каролина. Увидев Соню, обе замерли и уставились на старуху, не подумав даже поздороваться. Соня по очереди оглядела сестер, скинула старый платок, обнажив седую голову, и, задержав взгляд на Ульяне, проворчала:

– Проспите все царствие небесное. Весь город на ушах. Пока дошкандыбала, мне сто раз впихивали в руки баночки для помирающей, груздики, огурчики… А она вона, стоит как ни в чем не бывало, и помирать не собирается…

Поднявшись с табуретки, Соня, охая и вздыхая, прошла на кухню, где Римма уже наливала ей чай. Соня уселась у окна, отлила чай в блюдечко и стала шумно пить, заедая каждый глоток размоченной в кипятке сушкой. Зубы у нее, несмотря на старость, работали, как хлеборезка. Ульяна раздраженно посмотрела на это старое, обрамленное сединой, лицо, с маленькими, бутылочного цвета, глазками, крупным носом, и подумала, что Соня удивительно похожа на бультерьера, злобного и опасного, готового в любой момент вцепиться в горло.

– Чего несешь-то? – грубо произнесла Ульяна. – Накидалась уже с утра что ли?

– Чего? Ничего. Встречай делегацию, – удовлетворенно сказала старуха. – Едут к тебе.

– Ко мне? А кто?

– Нет, блядская муха, ко мне. Москвичи твои. Эти, как их… мыши, Чип и Дэйл спешат на помощь. Варя с вокзалу позвонила, всех-всех видела. Ненаглядный твой тута, что в телевизоре вчерась рыдал, как любит, как жить без тебя не может, а сам с этой титястой старухой шашни крутит. Это ж что за паскудные мужики вокруг тебя, Улька? Этот поматросил, да бросил, Лешка динаму прокрутил… Али ты ему?

– Лешка?

– Лешка, Лешка, Митрофанов, – удовлетворенно подтвердила Соня. – Мне уже все соседи оба уха просвистели, как вы с ним на Медвежке шоркались. Говорят в этом… интернате написано, мол, Гамадрила вас даже сфоткала…

У Таньки, подпиравшей косяк, вдруг завиляли глаза. Она подозрительно запунцовела и юркнула в свою комнату, оставив выяснение отношений со старухой на потом. Проводив сестру недобрым взглядом, Ульяна схватила мобильный, нашла в нем приложение «пресса» и довольно быстро обнаружила подтверждение словам довольной бабки Сони.

Статейка, гордо подписанная Герой, надо сказать, была исполнена талантливо, и демонстративно сочилась ядом. Мол, умирающая от рака Ульяна Некрасова недолго мучилась от расставания с певцом Икаром и уже на исторической родине довольно быстро нашла ему замену в лице местного олигарха Алексея Митрофанова, с которым недурственно проводит время в подчиненных ему угодиях. «Угодия» и «олигарх» были демонстративно взяты в кавычки, а общий смысл публикации гласил, что одичавшая без мужика Некрасова разочарована в светских хлыщах и теперь предпочитает простых уральских мужиков без затей. «Олигарх» Митрофанов же только в объятиях пышногрудой красотки забыл о своей убитой много лет назад жене, что и понятно, кто ж в здравом уме от звезды, пусть подпорченной болезнью, откажется… И прочее, прочее, прочее…

Снабжена интернет-статейка была мутноватым фото, сделанным, очевидно, кем-то из гостей пансионата. Лешка на нем получился так себе, в полоборота, со смазанным лицом, а вот Ульяна, пойманная в неудачный момент, страшная, будто пьяная, с полузыкрытыми глазами, и приоткрытым ртом, оказалась вполне узнаваема.

Помимо сведений о романе Ульяны и Лешки в статье удивительно точно были приведены детали вчерашней беседы с матерью, узнать которые без собственного осведомителя было невозможно.

Ульяна подавила желание пойти и двинуть Таньку по зубам. Соня хмыкала и грызла сушки, макая в чай. Телефон зазвонил, на экране высветилось Леркино фото. Римма, воспользовавшись моментом, пробормотала про стирку и ушла.

– Господи, наконец-то, – выдохнула подруга. – Ты еще у матери?

– Еще да, а ты где? Я вчера звонила…

– А дом твой где? Как до вас доехать? Господи, тут дичь какая-то вокруг, деревня, говно коровье… Улька, как ты можешь тут быть вообще?

Ульяна насторожилась.

– Ты что, в Юдино?

– Улька, нет времени… Нас завели в какой-то бар у вокзала, поесть-попить, но сейчас все рванут к тебе, так что будь готова, – затараторила Лерка, понижая голос. – Здесь Сашка, и, что самое поганое – Пятков.

– Что?

– Да, да, я названивала тебе два дня, но ты не отвечала! Какого хрена не отвечала?.. Улька, это очередная подстава. Сейчас будут делать передачу о возвращении любимого в родное стойло… Пока они мечутся, ищут декорации. Тут, как оказалось, нет лимузинов, и цветы, ужас какой-то, одни гладиолусы, а им надо сказочку снять, Принц и Золушка, мать их… Он даже остров свой бросил… А я дозвониться не могла, подумала: тоже поеду, как ты там будешь одна против них отбиваться?

Лерка помолчала, а потом жалобно спросила:

– Ты меня простишь?

– За что?

– За все. За концерт, и… увольнение, что не поддержала, и… Да не знаю я, просто за все, как в прощеное воскресенье. Ну не могу я каяться бесконечно, и думать, что тебя предала.

– Прощу, – ответила Ульяна. – Приезжай. Я, впрочем, сегодня все равно еду обратно, даже билеты купила.

Бабка Соня прислушивалась к разговору, щурила свои бесцветные глаза, и подливала в блюдце чай из кружки. Хлебала со свистом, жадно, по-собачьи отфыркиваясь, и ее злобный взгляд заставил Ульяну мобилизовать свои силы.

– Соня, как ты выжила? – спросила она. – Там, на зоне, девчонкой еще.

– А злостью, – охотно ответила старуха, крепко держа кружку сморщенной рукой, на кисти которой было вытатуировано солнышко. – Одной злостью. И в первый раз, и во второй. Поднимут нас в шесть утра, и на плац, кругами, с песнями. Воспитывали пролетариев. На улице холодина, пальтишки эти казенные на вате, не греют ни хрена, мы, девчонки, трясемся, пальцы синие, синие…

В ее голосе вдруг что-то тренькнуло, посыпалось с хрустом, но Соня торопливо отхлебнула чаю, откашлялась и с фальшивым задором продолжила, не замечая, насколько фальшиво звучит ее голос.

– Ходим по кругу и орем: «С интернационалом воспрянет род людской». Очень наш начальник «Интернационал» любил. На перекличку выйдешь: той нет, другой нет… Время такое, война прошла, голод, и враги кругом. Всех врагами назначали, чтобы не дай бог голову не подняли… В столовке, кто посильнее, пайку у слабых забирал, тем и жил. У меня тоже хотели забрать, но я, слышишь, никогда не отдавала. Первая в драку кидалась. И в горло метила, в глаза. Во второй раз села, тоже «Интернационал» петь пришлось, в хоре клубном, смотрела в морды ментовские и думала: выйду все равно, перетерплю, переживу, но больше к вам никогда… Я же потом посчитай десять лет спала с заточкой под подушкой. Бывает жуть навалится, проснусь, ору, и машу заточкой во все стороны, а это в шесть утра по радио гимн. С тех еще пор ненавижу все гимны советские. И пила по дереву, вжик-вжик, а потом холод, и жрать все время охота… Так и звучит в голове: «Это есть наш последний и решительный бой»…

Она прикрыла глаза и обмякла. Голос, обычно ревущий иерихонской трубой, подувял, сник, полузадушенный в глубине души, такой же древней, как это изношенное тело. Руки Сони тряслись, ложечка выбивала на блюдце суетливую дробь.

– Да, – медленно сказала Ульяна. – Так и есть. Файнел каунтдаун…

– Чего?

– Ничего. Последний отчет. Мой последний и решительный…

Она не собиралась пускать их в квартиру, но с Пяткова и его группы сталось бы выкинуть какой-нибудь финт вроде серенады под окнами, разбросанных лепестков роз, группы поддержки из пятнадцати музыкантов, гигантских плакатов… Словом, всей той показушной дребедени, которая радовала сердца неискушенных домохозяек. По закону жанра любовная канареечная трель должна растопить любое сердце, и та, кто откажет принцу с плачущей лютней в руках, должна быть признана бессердечной дрянью и предана анафеме.

Настраиваясь на битву, последнюю, кровавую и беспощадную, Ульяна сознательно взращивала в себе глухую стену ненависти.

Встречать делегацию во дворе тоже не выход. Дома съемочная группа станет лазить по углам, задавать неудобные вопросы матери, Таньке, Каролине и – не дай Бог – бабке Соне, которая непременно выскажется со свойственной ей прямотой. Но во дворе соберутся вообще все: знакомые, незнакомые, имеющие веское мнение на ситуацию. Пяткову толпа только на руку, толпой, особенно такой дикой, не привыкшей к светскому лоску, управлять легко, особенно если подстегнуть маленькой денежкой.

Тогда где?

Ресторан у вокзала, откуда звонила Лерка, это, конечно, «Горгона», больше там ничего нет. Встретиться с Пятковым, Сашкой там, на чужой территории, практически безоружной? Немыслимо. Или просто запереться на все засовы и затаиться? Не вариант. Пепел Клааса уже бился о ее все еще внушительную грудь, и пусть оплакивать, кроме загубленной карьеры было нечего, выходить к Пяткову и сотоварищам покорной овцой она тоже не собиралась. И вроде было во всем этом что-то нелепое и уже неважное, но в своем раздражении, она никак не могла ухватить эту мысль.

Ульяна не успела придумать ничего достойного, когда в дверь требовательно позвонили. От неожиданности она подпрыгнула. Соня поглядела на нее с любопытством, из ванной вышла мать, а из спальни высунулись сразу две головы: сестры и племянницы.

– Чего не открываешь? – усмехнулась Соня, облизав ложку. – К тебе ведь, как пить дать, к тебе.

Танька и Каролина, почему-то полураздетые, вытянули шеи, словно гусыни, но выйти не отважились. У Таньки оказался один накрашенный глаз, не иначе как она ждала визита московских гостей и готовилась принять их во всеоружии.

«Кому война, кому мать родна, – раздраженно подумала Ульяна. – Лишь бы в ящик попасть, а там хоть трава не расти.»

Злая, чувствуя, как прорывается в груди нарыв тлеющей ярости, она дернула засов и, сдвинув брови, уже готова была обрушиться на телевизионный табор, подкравшийся к дому огородами, да так тихо, что даже соседи не обнаружили, но за дверьми стоял Алексей, белый от злости.

Он влетел в квартиру, отодвинув Ульяну, как неодушевленный предмет, и, встав посреди крохотной прихожей, надвинулся на нее, нависая грозным утесом. Ульяна прижалась к стенке, а Алексей грозно спросил:

– И что это значит?

– Что? – пролепетала Ульяна, выпучив глаза. С перепугу, вся ее бравада куда-то подевалась, она даже совсем забыла, что готовилась голыми руками биться с целой армией. Ладони моментально стали мокрыми, и она вытерла их о коленки.

Он, видимо, очень торопился приехать, потому что напялил свитер наизнанку, а рубашка с одной стороны неаппетитно торчала из штанов.

– Вот это вот все… Когда ты собиралась мне сказать? Ты вообще собиралась?

– Леш, не кричи на меня! – прошипела Ульяна, и даже попыталась придать себе грозный вид, но ему было плевать на все ее ужимки и прыжки.

– Не кричать? Не кричать? – он от злости пнул Танькины босоножки, и они, бренча пряжками, полетели к стенке. – Ты… Я не знаю даже как тебя назвать!

– Леш…

Алексей вяло махнул рукой, отлип от стенки, в которую упирался руками, не давая Ульяне сбежать и опустился на слишком низкую для него банкетку. Теперь Ульяна смотрела на него сверху вниз, с горечью разглядывая ломанную вертикальную морщинку между бровей, глубокую, как противотанковый ров, не перепрыгнуть, не обойти…

– Что? Ты думаешь, я бы все это пережил… опять? Ты что, не понимаешь, я ведь все серьезно. Может, я не зря отбивался от всех желающих охомутать? Может, я не ради сына мачеху в дом не хотел приводить, и уж точно не ради свободы этой, пропади она пропадом!

Тут он сбавил обороты и как-то беспомощно произнес:

– Я же думал, ты останешься…

К этому признанию Ульяна оказалась совершенно не готова. Вся ее хрусткая броня лопнула по швам в самый неподходящий момент, когда приходилось спасаться от хищных канюков самой, да еще свою маленькую стаю уводить за собой. И уж меньше всего ей хотелось, чтобы под жернова попал и Лешка, слишком простой и бесхитростный, для бескомпромиссной игры за славу.

Лешку следовало выгнать, немедленно, пока не прибыл Пятков с командой, и не выставил его на посмешище. Эта сволочь никогда не упустит возможности поглумиться.

– Леш… Давай потом как-нибудь, а? ну, не ко времени мне сейчас с тобой тут…

То ли в голосе ее прозвучало что-то не то, то ли Митрофанов, излишне взвинченный, не так понял ее умоляющего тона, но он подскочил так, что банкетка вылетела из-под него и покатилась по полу.

– Это игрульки такие, ага? – заорал он, и его гулкий бас ударил в потолок. Ульяна зажмурилась и по-птичьи, втянула шею. – Поигралась, бросила, уехала помирать там одна? Ты вообще думала обо мне, о нас? Я тебе кто?

Она вцепилась в этот вопрос мертвой хваткой, выпрямилась и отважно вздернула подбородок, чтобы припечатать обидным и жестоким, обмирая от собственного безрассудства.

– Никто, – жестко сказала Ульяна, и слова не просто вылетали – рубили воздух. – Ты мне – никто. И я тебе тоже никто.

– Никто, ага? – без всякого выражения повторил Алексей, словно до него не дошло. Ульяна скрестила руки на груди, сжала губы в тонкую линию, мысленно умоляя: ну, уходи, уходи же… А он все стоял, не двигаясь, и Ульяна, почувствовав себя дурой, распахнула входную дверь. Только тогда Митрофанов отлип и, сгорбившись, вышел за порог. В подъезде, глядя в пол, он нехотя сказал.

– Дура ты, Улька… Ну, да ладно, никто так никто. Только запомни: ты – первая, кому бы я сдался. Со всеми потрохами.

Он медленно пошел вниз, туда, где доносился многоголосый гомон, и топот ног, как будто по лестнице поднимался целый табор. Ульяна обессилено прислонилась к косяку, а бабка Соня, подкравшись к ней, высунула свой толстый нос наружу, и, уставившись в спину Лешке, фальшиво запричитала:

– Как страдает, сердешный. Это ж надо было ему, бедняге, на тебя нарваться…

– Заткнись, Соня, – зло сказала Ульяна, захлопнула дверь и уселась прямо на пол, обхватив голову руками.

Дура, ой дура, согласилась она. Кого спасать? Лешку? От чего? Да пропади пропадом Пятков и вся его команда! Это ж телевидение, а не эшафот. Что она цепляется за навязанные прошлой жизнью правила и даже едва ли не на смертном одре продолжает играть по чужим законам? Пусть приходят, снимают, делают что хотят! В конце концов, их необязательно дожидаться. Пусть, вон, сестрицу снимают, раз ей так хочется в телевизор. Пусть она болтает все, что хочет, едет с Пятковым в Москву, снимается в ток-шоу, хлебает отравленную жижу современного шоубиза полной ложкой, раз не хватило краткого пребывания. Ради бога! А с нее, Ульяны, довольно!

Она вскочила и рванула дверь. Замок так некстати заело, и Ульяна, задыхаясь, все дергала и дергала задвижку, пока она, наконец, не повернулась. В этот момент за ручку дернули с другой стороны, и Ульяна вывалилась на лестничную клетку, уткнувшись в мокрый букет.

На площадке, в окружении телевизионщиков, стоял Сашка. Камеры моментально нацелились на Ульяну, вспыхнули фонари, заставляя ее зажмуриться. Пятков стоял поодаль с гадючьей ухмылочкой на худом лице. По ступенькам торопливо поднималась Лерка, затянутая в неудобное узкое платье, и все поглядывала наверх, готовясь закричать.

Сашка бросил на Пяткова быстрый взгляд и, получив чуть заметное одобрение, затянул бодрым голосом:

– Уля, дорогая…

Сашка суетливо стал пихать в руки Ульяны охапку торжественно-розовых гладиолусов, вытянувшихся, словно часовые у Кремля, и сердился, что она отталкивала подношение. Со стеблей текла вода, капая на бетон. За спиной слышался шум и топот, а спустя мгновение из дверей высунулась Каролина, выглянула из-за плеча Ульяны и, увидев Сашку, расплылась в улыбке:

– Ой, здрасьте! А я вас знаю. Вас с острова первым выгнали.

У Сашки сползла дежурная улыбка, но усилием воли он нацепил ее на лицо, но получилось неважно, неискренне и криво.

– Красота в семье Некрасовых передается из поколения в поколение, – встрял из-за Сашкиной спины Пятков. – Вам, девушка, надо на телевидение, или в кино сниматься… Хотите, я договорюсь?

– Ой! – воскликнула Каролина и загарцевала на месте. – Хочу! А можно? А когда?

За дверями топталась Танька, которая все никак не могла выйти. Ульяна придерживала дверь, а проход закрывала племянница. Танька толкала Каролину в спину, пытаясь сдвинуть с места, и, наконец, когда это удалось, ослепительно улыбаясь, вышла на площадку.

Пятков ухмыльнулся ей в ответ, но на телевидение не позвал.

– А что же мы тут стоим? – воскликнула Танька и широким жестом умудрилась одновременно растолкать в стороны и дочь и сестру, да еще и дверь открыть нараспашку. – Проходите, проходите, не стесняйтесь…

Ульяна не успела даже ответить, как ее буквально внесли в квартиру, оттеснили к стене. Съемочная группа находчиво внедрилась в гостиную. Оператор быстро установил камеру на штатив и стал орать помощникам, чтобы внесли фонари. Ассистенты сновали туда-сюда, искали «где можно запитаться». Римма и явившаяся с кухни бабка Соня смотрели на все это с тихим ужасом. И только Танька и Каролина, путаясь у всех под ногами, настойчиво лезли в объектив камеры, сияющую циклопьим красным глазком.

Паника на лице матери помогла Ульяне обрести голос, и она, оттолкнув гримера, который уже лез к ней с кистью, рявкнула:

– Уберите камеры! Пятков, я к тебе обращаюсь! Ты в моем доме находишься, убери камеры!

Пятков лишь беспомощно развел руками и снова растянул губы в улыбочке:

– По-моему, никто не против, разве нет? Все довольны, счастливы. Семейная идиллия налицо. Саня…

Добежавшая до гостиной Лерка бросилась было в атаку, но ее торопливо развернули и вытолкали вон под протестующие вопли. Косясь в ее сторону, Сашка бухнулся на колени, швырнул на пол помятые цветы и, жестом фокусника вынув из кармана синюю бархатную коробочку, протянул ее Ульяне, потом спохватился, и раскрыл, обнажая хищно сверкнувший бриллиант.

– Ульяна, – пафосно начал он, не сознавая, насколько фальшиво звучат его интонации, – я умоляю тебя вернуться ко мне. Пусть мы наделали столько… кхе-кхе… ошибок, но ведь сейчас еще не поздно все исправить, верно?

На миг в комнате воцарилась полная тишина. Ульяна, не зная, что ответить, часто задышала и потупилась, глядя на разбросанные по полу гладиолусы. Оператор старательно снимал ее растерянное лицо. На лице Сашки блуждала его лучшая улыбка, и в этот момент, оттолкнув Пяткова, в гостиную влетела Соня.

– Ишь ты, ферт какой! – злобно ахнула она. – А вот накось, выкуси!

Она что было сил огрела Сашку по голове чудо-шваброй, бесполезной в хозяйстве пластиковой хренью, увенчанной собранными в пучок ленточками.

Швабра треснула и переломилась пополам, и это мгновенно вывело всех из ступора. Ульяна отпрянула назад и неудержимо захохотала. Перепуганный Сашка охнул, подпрыгнул, и схватился за макушку, а Соня, недоуменно глянув на огрызок швабры, с воем ринулась вперед, колотя по членам съемочной группы без разбора.

– Господи, уберите бабку! Куда лезет эта бешеная?!! – заорал Пятков, но в панике его никто особо не слушал. У стены, уткнувшись друг другу в плечи, выли от смеха Танька и Каролина, вытирая слезы. В кухне верещала Лерка и даже мать, глядя на беснующуюся Соню, давилась и сжимала губы. Соня, неудержимая, как танк, бросалась на врагов, без страха и сожалений.

Она, безусловно, победила бы, если бы не опомнившийся Пятков, который, не побоявшись орудия, бросился к Соне и, перехватив ее руку своей, второй рукой вцепился старухе в горло. Соня выпучила глаза, захрипела и стала отбиваться вслепую. Ульяна бросилась на выручку, но именно в этот момент в комнате появился новый спаситель.

Как получилось, что Лешка вернулся, никто не знал, да и некогда было разбираться, почему он, выждав несколько минут, поднялся в квартиру следом за съемочной группой. Влетев вихрем, он одним движением оторвал руки Пяткова от горла Сони, а потом отшвырнул телезвезду так, что Пятков пролетел через всю комнату, рухнул аккурат между телевизором и столом, опрокинув большую железную кастрюлю, в которой вот уже много лет рос громадный куст гиппеаструма, цветущий гигантскими белыми цветами. Кастрюля опрокинулась на бок, цветок сломался, а Римма запричитала, то ли от страха, то ли от жалости к растению, которое выращивала несколько лет, ухаживала, поливала, убирала на зиму в темное место. Соня упала на пол, и, кашляя, хваталась за горло, дрыгая ногами, как перевернутая черепаха. Ушибленный ею Сашка сидел на полу, морщился и держался за многострадальную макушку, цедя сквозь зубы неприличное, и покрикивая, требовал оказать ему профессиональную помощь.

– Ведь разбила поди башку, придурочная, – ныл он, но ни в ком это не вызывало ни малейшего сочувствия. В Ульяне так уж точно. Да и какая там травма от пластмассовой махрастой швабры? Шишка максимум. Не до Сашки было, ей богу, когда такая битва титанов происходила в реальном времени.

– Да вы охренели что ли? – успел сказать Лешка, и тут на него прыгнули с двух сторон оператор и ассистента режиссера.

Лешка неуловимо повел плечами – Ульяна почти не заметила этого движения – и оба доморощенных борца разлетелись в разные стороны, своротив камеру и софит, прощально дзинькнувшие при падении. Пятков, неуклюже выбираясь из узкого пространства, вытирал разбитую губу грязной, вымазанное в земле, рукой, и его маленькие ястребиные глаза светились яростью.

– Ну, ты попал, мужик, – прошипел Пятков. – Ну, ты попал…

Он встал и, смерив Лешку презрительным взглядом, вышел из гостиной.

– Давай-давай, ковыляй потихонечку, – бросил Лешка ему вслед, быстро глянул на Ульяну, а потом подошел к Соне, которой уже пытались помочь встать Танька и Каролина. Сашка тоже вышел, бросив на Ульяну странный взгляд, в котором мерещился ужас и немного презрения. Жавшиеся по стенкам члены съемочной группы опасливо скользили к дверям, где вполголоса переговаривались: не стоит ли полицию вызвать, все ж таки материальный ущерб, и немалый: софит, камера…

Прорвавшаяся в гостиную Лерка вытаращила глаза, оглядывая разгром, а затем, оглядев Митрофанова с ног до головы, одобрительно хмыкнула и подбежала к застывшей Ульяне.

– Мась, ты живая?

Оторвав от себя цепкие руки подруги, Ульяна бросилась к Лешке, но на полпути притормозила, натолкнувшись на его горький взгляд, потопталась в нерешительности и подошла к Соне, которую тянули за руки к дивану Каролина и Танька. В перерывах между хриплыми вздохами Соня заливистым матом крыла Пяткова.

Кучкующиеся в кухне телевизионщики восхищенно внимали.

В панике и суете никто даже не заметил, когда в квартире появились полицейские. Мишка в сопровождении незнакомого пузатого амбала в туго сидевшей форме, красуясь свежим фингалом под глазом, мотнул подбородком в сторону Лешки и приказал:

– Попрошу на выход!

– Ты с дуба рухнул? – возмутилась Танька. – Он-то тут при чем?

– При чем или ни при чем, это следствие покажет, – зло ответил Мишка и вытащил наручники. – У нас сигнал поступил, что этот… гражданин… устроил мордорбой. И заявление тому имеется. Между прочим, господин Митрофанов, вы у нас давно на заметке. Петюнь, давай…

Рослый Петюня сдернул с пояса наручники и нерешительно подошел к Лешке, который исподлобья смотрел на него, но не сделал ни одного движения.

– Вы чего делаете, волки позорные? – прохрипела Соня.

– Заткнись, – приказал Мишка. – А то ведь и на тебя заявление имеется…

– Ты вообще засохни на нарах, заусенец, – крикнула Соня. – Что ты мне тут шьешь, падла рваная? Это ж когда эти выблядки заяву накатать-то успели? Минуты не прошло…

Вырвавшись из рук Таньки, пытавшейся усадить ее на диван, Соня, здоровая, как слон, подскочила к Мишке, который был ниже ее на полголовы, и даже кулак занесла над его головой, но тот ловко заломил ей руки за спину и сковал наручниками.

Лешка бросился было вперед, но бдительный Петюня остановил его. Соня выла от боли и вслепую лягалась, а потом, вывернув шею, плюнула в Мишку, но не попала.

Римма и Ульяна кричали, и пыталась отбить старуху от Мишки. Каролина плакала в гостиной, повиснув на Таньке. Лерка куда-то звонила, наверное, своему фээсбэшнику и орала, в основном матом. За дверями гудели соседи, некоторые, побоявшись выходить из квартир, стучали в стены, как будто это могло утихомирить разбушевавшуюся людскую стихию.

Вывернувшись от Петюни, Лешка рявкнул:

– Отпусти старуху, сержант. И пошли уже.

– Оба пойдете, как миленькие, – зло сказал Мишка. – Люксов не обещаю, посидите в обезьяннике. Отдохнете.

Он хохотнул и потер налившийся синевой фингал под глазом – память о стычке на дороге.

– Отпусти. Старуху, – веско сказал Лешка, и после этих слов в кухоньке мгновенно стало тихо.

У Мишки забегали глаза, а Петюня, словно сторожевой пес, старался смотреть сразу на всех, и, казалось, раздумывал, на кого первым броситься и стоит ли ввязываться в драку вообще? А взвесив перспективы, решил, что не стоит, оставив Мишку без поддержки.

Мишка помолчал, а потом нехотя расстегнул наручники на Соне, и та немедленно развернулась к нему, растопыривая пальцы с желтыми ногтями, метя в лицо, но Римма, стоявшая рядом, была начеку и моментально перехватила Соню, утрамбовав в ванную, откуда послышался трубный мат и стук.

– Пошли, – сказал Лешка. Мишка повертел наручники, но надеть их не отважился, к тому же напарник, похоже, вообще сделал вид, что происходящее его не касается. Лешка на мгновение остановился у дверей и, повернувшись к Ульяне, хмуро сказал:

– Значит, прощай, ага?

– До свидания, Леша, – тихо ответила Ульяна, а застывшая рядом Лерка с аффектированным придыханием произнесла:

– Боже мой, вот это самец…

Опустошенная, несчастная, Ульяна стояла и смотрела на дверь, не обращая внимания на Лерку, что бессмысленно гладила ее по плечу, утешала.

В доме все было вверх дном. Бабку Соню выпустили из ванной только после ухода полицейских, да и то, выждав внушительную паузу, чтобы не бросилась вдогонку или не стала вопить с балкона что-то непристойное, на радость соседям. Оказавшись на свободе, Соня демонстрировала желающим красные пятна на руках, которые впоследствии бы превратились в синяки, но смотреть на ее боевые раны было некому. Расстроенная невниманием, Соня села за стол, налила себе холодного чаю, и стала пить, бурча под нос про поганых ментов, поломавших ей жизнь. Римма, всхлипывая, сыпала землю обратно в кастрюлю, надеясь спасти сломанный цветок. В кастрюле, оказывается, жила не одна луковица гипеаструма, потому цветение всегда было таким мощным. Каролина от уборки устранилась, заперевшись в спальне, а Танька убежала на улицу с одной ей ведомой целью.

– Слава богу, что все кончилось, – серьезно сказала Лерка. Оторвавшись от созерцания двери, Ульяна посмотрела на подругу.

– Что?

– Говорю, слава богу, все позади. Давай, наверное, будем потихоньку собираться, да? Поезд еще не скоро, но лучше быть наготове.

– Собираться будем, ага? – тупо переспросила Ульяна, не заметив этого сорного словечка-паразита, от которого избавлялась столько лет, и все-таки, чуть-чуть поваландавшись в родимом болоте, снова подхватила эту заразу.

– Ага, – немедленно передразнила Лерка. – Агакалка… Я ж столько лет думала: где ты набралась этой пошлости. А оно вон где, в родной неогороженной тундре.

– Молчи, аристократка, – невесело усмехнулась Ульяна, но Лерка уже не слушала. Прильнув к уху Ульяны, она зачастила горячим шепотом:

– Слу-ушай, а мачо то этот деревенский ого-го… Теперь я понимаю, почему ты тут зависла… Кто бы мог подумать, что в вашей грязи могут найтись такие самородки. Улька, я б ему отдалась прямо вся и прямо тут…

Ульяна оттолкнула подругу и посмотрела ей в лицо долгим недобрым взглядом:

– Дать бы тебе в морду, – негромко сказала она.

– Что? – обиделась Лерка. – Что я сказала? Ой, можно подумать… Я, как дура, к ней через всю страну перлась…

Лерка сжала губы, вытащила из сумки сигареты и, покрутившись на месте, махнула рукой и ушла курить в подъезд.

– Вот прошмандовка, – прокомментировала Соня, которая на старости лет обладала, похоже, совиным слухом. – До чего ж у вас там, в Москве люди поганые, Улька…

Ульяна махнула рукой, мол, не мешай, и Соня, удивительное дело, молча уткнулась в свою чашку, погрузив туда гигантский толстый нос. Ульяна решительно схватила сумку, сдернула с вешалки кофту и направилась к выходу.

Она не сомневалась в Лешкиных способностях. Мишка со всей его ментовской конторой вряд ли смог бы надолго задержать главного благодетеля города по столь незначительному поводу, как драка, даже если бы зачинщиком был именно он. Но Пятков, с его невероятной подлючестью, а главное, связями, наверняка дозвонился до министра МВД и потребовал «разобраться», иначе «как вы сами понимаете, в противном случае полетят буйны головы»… Ему ничего не стоило организовать журналистское расследование, которое бы выявило массу правдивых, и не очень фактов жизни провинциальных нуворишей. И тогда буйны головы бы точно полетели, вплоть до главы районной администрации, не говоря уже о главе местного, или даже областного УВД.

Она надеялась убедить начальников, если потребуется, отпустить Лешку, пообещать все, что угодно, ведь столько лет ее внушительные формы имели на телевидении, каким бы каламбуром это ни звучало, немалый вес. Подумаешь, уволили. Сегодня уволили, завтра приняли, а болезнь… Ну, вылечат. Сейчас все лечат…

Все это Ульяна продумала, пока спускалась по лестнице, проскочив мимо надувшейся Лерки, но едва выбежала за дверь, все мысли тут же выскочили из головы.

Во дворе, рядом с кустом сирени, на бортике детской песочницы, сидел Пятков и курил, глядя в притоптанную ногами прохожих землю. Ульяна притормозила и пару минут глядела, как он курит, пока он не поднял глаза и равнодушно похлопал по доске рядом с собой, приглашая присесть.

Она пожала плечами, подошла и села, хотя это было чертовски неудобно из-за узкой юбки, а потом с прохладным любопытством поинтересовалась:

– Зачем ты устроил весь этот цирк?

– Цирк?

Голос прозвучал без всяких присущих Пяткову ехидных интонаций, безрадостно и тускло, и весь вид телезвезды выражал полное отчаяние, во что совершенно не хотелось верить. Ульяна и не поверила.

– Даже не знаю, что тебе меньше удается из себя изображать: добряка или идиота, – небрежно бросила она. – Скажи, Пятков, неужели ты так ненавидишь, что бросил свой многомиллионный проект ради того, чтобы окончательно растоптать бабу, которая когда-то тебе не дала?

– Разве не дала? – усмехнулся он, и Ульяна моментально вспыхнула от злости.

Ну не могла она, хоть убей, всерьез принять случайную связь с Пятковым много лет назад, когда она уже вовсю «звездила» на музыкальном канале, вела концерты – конечно, не в Кремле, и далеко не самые рейтинговые, но все-таки была узнаваема и даже любима. Пятков, тощий, длинный, с крокодильей улыбочкой, в модном кожаном пиджаке (единственном, который у него был), только начинал.

Условия, конечно, тогда были зверские. Колесить по танцполам городов с бригадой звездюлек разного пошиба приходилось едва ли не каждый день, не успевая запоминать названия городов, а иногда и состав участников чёса по Подмосковью и Ленинградской области. В основном музыкальная тусовка проходила там, а вести рок-фестивали Ульяну не приглашали.

Она возненавидела поезда и автобусы со времен молодости, потому что слишком часто приходилось ездить, возненавидела дешевые кафе и столовки, копченую колбасу и консервы, сухомятку и чай из пакетиков, запах несвежих тел, но в юности все воспринималось немного иначе, легкомысленнее, беззаботней. Вот и связь с подающим надежды Олегом Пятковым была довольно легкомысленной, без шанса на продолжение. Просто чуть больше выпивки, томные танцы после удачного сытого корпоратива, не менее томный разговор по душам, откровенный, подстегнутый спиртным.

Они пили бренди из пластиковых стаканчиков и закусывали огурцом, одним на двоих, и это казалось рафинированным эстетством, потому что никто в здравом уме не станет закусывать бренди огурцом с горьковатой попкой. Сумерки густели. К парочкам липли мерзко пищавшие комары, от которых приходилось отмахиваться сломанной веткой сорного американского клена.

Потом была ночь, сопровождаемая глуховатыми стонами и вскриками, с писком комаров над ушами и любопытствующими взглядами коллег наутро, которые, конечно же, все слышали, и интересовались, что да как, оказался ли он красавчиком, а она – огонь-бабой.

Самое печальное, что Ульяна-то кроме прелюдии почти ничего не запомнила, и оценить богатырскую мощь Пяткова не смогла, а вот он, распробовав ее прелестей, потом долго ходил следом, как телок на привязи, пытался лапать и предъявлял права на ее роскошные формы. Вот только, по мнению Ульяны, не по чину было Олегу чего-то там предъявлять, вот и бортанула его, стряхнув с плеч, как дохлого мотылька. Кто же знал, что через несколько лет этот неопытный щенок превратится в мстительного волчару?

Она раздраженно передернулась и спросила:

– Неужели ты всерьез воспринимаешь эту… даже не знаю, как назвать… Связь, не связь… Одна ночь, да еще спьяну.

– А если воспринимаю, то что? – холодно сказал Пятков. – Может, я эту ночь на всю жизнь запомнил? И остальное запомнил: как бегал за тобой. Как просил, а ты отказывала. Ты же мне все время отказывала, столько лет…

– Господи, Пятков, ты ненормальный.

Он подскочил и зло отшвырнул сигарету в кусты.

– Я – нормальный! – заорал Пятков, не обращая внимания на околачивающихся поблизости любопытных. – Я-то как раз нормальный! Это ты – дура. Вцепилась в своего альфонсика, а что в нем хорошего? Это же чмо, слизняк! Видела бы ты, как он у меня в ногах валялся, чтобы его с проекта не убирали, а потом позвонил, рассказал, что ты больна и вот-вот умрешь. Сказал так: «Улька больна, скоро ласты склеит. Давай мы на этой почве что-нибудь замутим, ты же любишь это дело»… Понимаешь? Он же тебя продал. Взял и продал, потому что думал, что я тебя ненавидел все эти годы, и потому с канала убрал…

– И что? Сашка был не прав? – ядовито поинтересовалась Ульяна.

– Даже не знаю, что тебе меньше удается изображать: непонимание или глупость… – передразнил он. – Ты что, не понимала, что все эти годы я тебя…

– Что?

– Любил.

Последнюю фразу Пятков произнес глухо, давясь словами, словно манной кашей, но, все-таки сказал и сразу отвернулся. Ульяна с минуту ждала продолжения, а потом вздохнула:

– Странная у тебя любовь, Олег. Что же ты меня со свету сживал?

– А что мне оставалось? Хорошего отношения ты не ценила, вот и оставалось тебя… того… прижать, чтобы ты была вынуждена прибежать, да в ноги бухнуться. А ты мало того, что не прибежала, так еще из Москвы смылась, да хлыща деревенского нашла. Как получается, что все они для тебя – лучше? Чем же тебе этот пахарь навозный меня превосходит? Или хрен у него со свистком, раз ты все ради него бросила?

Упоминать Лешку все-таки не стоило. Приглушенное неожиданным признанием раздражение вновь подняло голову и с наслаждением плюнуло ядом.

– Он – мужик, Олег, – веско произнесла Ульяна. – Настоящий мужик, который за свою бабу в огонь и воду. Вас не побоялся, ментов не побоялся. А вы с Сашкой приехали меня утопить, чтобы самим выплыть, и все ради чего, Пятков? Ради этого вечного шоу маст гоу он?

– А я что, не готов?

Ульяна отмахнулась.

– Что же ты с камерами приехал, Пятков? Почему не один?

– А ты бы меня одного не послушала. И не поверила. Я звонил, звонил, а ты не отвечала. Я и подумал: ты даже уйдешь не по-моему, не дашь возможности что-то объяснить и, наверное, уже никогда не простишь. А я не могу, когда все не так, как хочу. Вот и подумал: приеду и… как пойдет. Пусть лучше уж так, чем… снова терпеть…

Он насупился, вытащил сигареты и закурил, нервно чиркая зажигалкой. Ульяна же вдруг почувствовала, что смертельно устала слушать это запоздалое объяснение а-ля Ретт Батлер, неуместное, подленькое в стремлении напакостить несостоявшейся возлюбленной напоследок.

– Полегчало? – усмехнулась Ульяна.

– Нет. Мне никогда никто не отказывал. Только ты. И я не могу этого вынести.

Она положила ему руки на плечи и, взглянув в глаза подумала: что бы произошло, если бы он хотя бы раз сказал ей несколько теплых слов. Нет, не те, что обычно, не о том, что он ее безумно хочет всюду и везде. Но признаваться в любви, ах, как это было не в стиле Пяткова, борца за справедливость, разоблачителя сильных мира сего, несгибаемого, как гвоздь. Такой не мог сдаться женщине, да и сейчас признавался лишь потому, что все кончалось, кончалось в любом случае.

– Тогда уезжай, Олег, – мягко произнесла Ульяна. – И, знаешь… Я бы могла тебя попросить, чтобы ты моих родных не травмировал и весь этот бардак, что наснимал, уничтожил, но ты ведь этого не сделаешь, верно?

Пятков неприятно ухмыльнулся и тоже посмотрел ей в глаза:

– Я тебе желаю здоровья, Ульяна. Надеюсь, что у тебя все кончится хорошо.

– Пятков, ты даже попрощаться не можешь по-человечески, – вздохнула она. Пятков скупо кивнул и пошел прочь, в сторону вокзала, где была единственные в городе гостиница и ресторан.

– Интересно, куда пойдут деньги, которые они для тебя собирали. Он же ни слова не сказал, – сказала незаметно подошедшая Лерка. Ульяна вздрогнула и схватилась за сердце.

– Подслушивать нехорошо.

– Нехорошо, – согласилась подруга. – А что делать? Кстати, билет я поменяла, отбываю вместе с тобой. А эти упыри пусть хоть сдохнут в вашем гадючнике. У меня всего один вопрос: что мы теперь-то будем делать?

– К ментам пойдем, – серьезно сказала Ульяна. – Лешку вызволять, пока еще можно.

Идти до отделения полиции было всего ничего. За пятнадцать лет оно так и не переехало в другое, более приличное здание. Приземистый домик из белого кирпича, с покосившимися, расходящимися в разные стороны стенами, выглядел на редкость неухоженным. Щели в межстенье заделали монтажной пеной, и она торчала оттуда неаппетитными желтыми сталагмитами.

Поодаль, зарослях акации, выхаживала неясная фигура, то замирающая, то вновь мельтешащая туда-сюда. При приближении Лерки и Ульяны фигура замерла и притаилась за стволом ивы. Лерка покосилась на таинственного соглядатая с неодобрением, но ничего не сказала, только толкнула подругу в бок, мол, смотри, но та лишь отмахнулась, не до шпионов.

Уже подойдя к отделению, Ульяна поняла, что недооценила Лешку, и в принципе волновалась совершенно зря. Он как раз выходил из домика в компании пузатого чина в полковничьих погонах, а тот, обстоятельно тряся ему руку, сконфуженно приговаривал:

– Алексей Николаевич, вы уж простите моих охламонов. Дело такое, служба… К тому же звезды эти, сами понимаете… Вони поднимут до потолка. Пусть думают, что мы на их сигналы прореагировали. Уедут, мы дельце-то и закроем, будто его не было…

– Будто не было? – грозно переспросил Лешка.

– Да не было, не было, – замахал руками полковник. – Так, галочку поставим, а потом к хренам в мусорку. Погодите, пока москвичи уедут…

Тут полковник увидел Ульяну и Лерку, крякнул, кашлянул и стал выразительно подмигивать Лешке, и дергать головой, как отгоняющая мухоту лошадь. Лешка обернулся, увидел обеих дам и нахмурился, а потом, выдернув свою руку из цепких лап полковника, подошел ближе.

– Чего пришла? – хмуро спросил он.

– Тебя спасать, – просто ответила Ульяна. Лешка криво усмехнулся.

– Я тебя просил?

– Нет, – уныло ответила она. – Не просил. Ты бы и не стал. Ты ведь все сам решаешь, верно? Только, может быть, иногда это неправильно, Леш? Может, иногда надо о чем-то попросить?

– Ты тоже все сама, – сварливо сказал он.

– Я о себе и говорю.

Лерка деликатно отошла в сторону, уселась на сваренный из железных труб заборчик, рядышком со стендом: «Внимание, розыск», лихо закурила и, в качестве развлечения, бросила долгий зазывной взгляд на торчащего на крыльце полковника.

Лешка стоял рядом, засунув руки в карманы джинсов, и раскачивался, с носка на пятку, с носка на пятку, не зная, что сказать. Ульяна тоже молчала, потому что затеянная миссия полностью провалилась. Агент не нуждался в спасении, вырвавшись из застенок самостоятельно, хотя она уже заранее распланировала, как пустит в ход все свое и Леркино обаяние. Ведь не откажут же таким красавицам, тем более, что можно было припугнуть контрмерами, против того же Мишки. Вряд ли полковнику бы понравилось, если бы заявление накатала она, обвинив Мишку в нападении на проселочной дороге, да еще и в нетрезвом виде.

Наверное, они бы так и простояли друг напротив друга еще довольно долго, если бы Лерка не шлепнула себя по шее, убивая комара. Оба вздрогнули, и только тогда Лешка тихо спросил:

– Ты уедешь, ага?

В его голосе была тоска, обреченная, безысходная, и помочь ни ему, ни себе Ульяна не могла, потому что, какими бы ни были чувства, реальность не оставляла права на вольности. Часики в отравленной мине тикали, продолжая толкать яд в кровь. А Лешка все стоял и смотрел своими собачьими глазами, и потел от волнения, и даже кончик носа у него был в мелких капельках.

– Надо ехать. И билеты куплены, и вообще… Нельзя больше откладывать. В больнице ждут, и анализы… – Ульяна начала с подчеркнутым равнодушием, но где-то в середине фразы губы задрожали, а в голосе послышалась предательская сырость, которую никак не хотелось показывать. Да только какой смысл был таиться? – Словом, ничего хорошего там не будет. И… И… Ты прости, я была так не права…

Он схватил ее за плечи и прижал к себе, а Ульяна, уткнувшись носом в его грудь, забубнила, а потом и вовсе скатилась в рев, до такой степени ей стало жалко: себя, Лешку, потерянное время, что терпеть дальше она не смогла.

– Понимаешь, я так растерялась! Все сама, везде сама, и не на кого рассчитывать, а тут внезапно – бац! Как пыльным мешком из-за угла. А ведь я не такая, не из «вдохновенных», которые ложатся и помирают. Оказывается, это так неуютно и страшно, умирать одной. Но мне некому было сказать, не на кого положиться. То есть, я так думала…

Она проглатывала половину фраз, да и бубнила прямо в его намокшую от слез рубашку, так что вряд ли он что-то слышал и понимал, но, наверное, это было неважно. Сейчас, возможно в самый последний раз, она должна была выговориться, сказать все, что хотела, думала и чувствовала: о собственной жизни, о такой неожиданной любви, свалившейся на голову, пока еще было несколько часов до отъезда. А растерянный Лешка прижимал ее все теснее, и гладил, гладил по голове, как маленькую, как когда-то давно делал отец, в прошлой жизни, где все было хорошо, где еще была семья, и все любили друг друга.

– Я ведь, Леш, такая дура была, просто невозможная. Накрутила себя, в голову вбила, что без работы не жить, и вообще, кому я такая сдалась, а особенно переживала, что никто меня не полюбит больше. Ну, кому я буду нужна, вся больная, разрезанная, и, возможно, с изуродованным телом…

Оказалось, он вполне неплохо ее слышит и понимает, потому что Лешка тут же ответил с интонацией заботливого папаши:

– Дура, конечно. Думаешь, мужики баб только за тело и любят? Если бы… Как вам объяснить, что нас бывает просто тянет, как к костру, к свечке? Это же счастье, найти человека, от которого будет тепло.

– Я давно поняла, – с неожиданной силой и ненавистью произнесла Ульяна, – что нас любят только в здравии и богатстве. Когда нам плохо, все разбегаются по щелям.

– Не все, – мягко ответил Алексей. – Конечно, и такое бывает, и даже очень часто, но… Ты что, думаешь, я вот так тебя брошу. Совсем одну? Тогда ты еще дурнее, чем я думал.

Ульяна вцепилась обеими руками в его спину, страшно пугаясь от того, что рано или поздно придется отпустить, а Алексей негромко, словно в далекую даль, мягко говорил, говорил, словно произнося старинный древний оберег волхвов, когда-то обитавших тут, и, по слухам, еще не исчезнувших с лица земли окончательно.

– Не надо бояться. Жизнь – она и без того короткая, чтобы бояться и страдать. Я страдал, я знаю…

Пальцы гладили ее между лопаток, и по пояснице растекался жар. Ульяна затрясла головой, соглашаясь, и проглатывая подступивший к горлу ком.

– Не буду, – прошептала она. – Может быть, я только сейчас поняла, что это значит – жить для кого-то…

Городишко, с его назойливыми запахами, ахающей железной дорогой, шумом из открытых окон вдруг отступил назад, а темнеющие небеса брызнули звездопадом, искрящимся, торжественным, как кремлевский фейерверк. И не было больше ничего, разве что в голове вертелась песенка из мультфильма о Золушке, парящей в собственных грезах вместе с прекрасным Принцем.

Они бесстыдно целовались, не обращая внимания на стушевавшегося полковника, который, все-таки не выдержал и скрылся внутри своего спичечного домика, но подглядывать не перестал, только усы торчали из окошка. Не обращали внимания и на Лерку, которая деликатно отвернулась, но все равно поглядывала, ни на темную фигуру в зарослях, которая затрещала ветками и рванула вперед. Оторвавшись от Ульяны, Алексей провел ладонями по ее щекам, откидывая растрепавшиеся волосы, и спросил:

– Когда ты едешь?

– Поезд через четыре часа, – прошептала Ульяна.

– Ты же не пропадешь там? Не выключишь телефоны, ага?

– Не выключу. Потому что мне без тебя будет невыносимо все это терпеть.

Они вновь потянулись друг к другу, но в этот момент звезды вспыхнули невыносимо ярко, заставив зажмуриться.

Вспышка, от которой в глазах закрутились зеленоватые пятна, заставила Ульяну и Алексея зажмуриться. Алексей даже руку поднял, загораживаясь, словно на него летел локомотив. Спустя несколько секунд последовала новая, такая же ослепляющая.

– Ты что делаешь? А ну, убери камеру!

Лерка, красная от злости, оставила свой насест и помчалась вперед, загораживая собой Ульяну и Алексея. Проморгавшись, Ульяна с неудовольствием обнаружила рядом с собой Геру.

Полная журналистского рвения, та, видимо, долго торчала в кустах, кормя комаров. Сенсационное сообщение о страстном романе Некрасовой и Митрофанова облетело все электронные СМИ. Ссылки на провинциальную акулу пера дали несколько агентств, что позволило Гере встрепенуться и, пока главная сенсация Юдино не умчалась прочь, выдать на гора новый шедевр, например, о том, что «олигарх Митрофанов» еще и криминальный авторитет, и вообще, скупил всю власть на корню.

Что Гере удалось снять, Ульяна не знала. Во всяком случае, прощание начальника ОВД и Лешки точно. Пост в кустах располагался прямо напротив дверей в ОВД. Тогда еще было достаточно светло, чтобы фотографировать, не обнаруживая себя, а вот для съемок любовного рандеву ей, вооруженной не самой лучшей техникой, потребовалось подойти ближе, поскольку без фотовспышки ничего бы не получилось.

Не стесняясь Лерки, Гера, близоруко щурясь, кружила вокруг Ульяны и Алексея, как акула вокруг раненного кита, беспрерывно щелкала затвором, и ядовито ухмылялась. Ее квадратные очочки поблескивали в сумерках.

Лерка топала ногами, орала и металась между Герой и влюбленной парочкой, но Геру это только раззадоривало:

– Ах, спасибо, какая прелесть! – ехидно ахала она, как инженер Изнуренков, переводя объектив на Лерку. – А еще кадрик! А побольше экспрессии? А если ручками помахать? Ах, ах, вы великолепны…

На кадрах Лерка наверняка вышла бы с перекошенным лицом. Ульяна попыталась унять подругу, а Алексей, нахмурившись, пошел к Гере. Та торопливо выдернула из кармана красную книжечку, уронила в пыль, подняла и замахала ею в воздухе:

– Не имеете права препятствовать свободе слова! Я представитель прессы!

– Я тебе щас покажу прессу! – бесилась Лерка. Алексей успел перехватить ее до того, как она вцепилась ногтями Гере в лицо. – А ну, отдай камеру!

Гера торопливо отскочила, но фотоаппарат не отпустила, продолжая давить на кнопку.

– Это насилие! Насилие над журналистами! – взвизгнула она. – Не имеете права! Есть закон о СМИ!..

– Леш, оставь ее в покое, – воскликнула Ульяна. – Скандала нам только не хватало. Да пусть подавится, ей же больше нечем, кроме этой помойки жить.

– Помойки? – ахнула Гера, и выдвинула подбородок вперед, ломая линию щек. – Давно ли ты с этой помойки вылезла?

– Ну, все, ты меня достала, – разозлилась Лерка, бросилась на Геру, но тут же споткнулась о выступающую крышку канализационного колодца и растянулась на земле. Гера издевательски расхохоталась и выдала из своего фотоаппарата целую очередь. Лерка вскрикнула и схватилась за коленку, морщась от боли. Ульяна и Алексей бросились к ней, а Гера, опасливо подойдя ближе, снова и снова давила на кнопку.

– Да пошла ты уже отсюда на хрен! – заорала Ульяна. Гера хихикнула.

Из ОВД почему-то никто не вышел, хотя наблюдателей хватало, все окна были залеплены физиономиями полицейских, но, ни на сторону заезжих звезд, ни на сторону Геры никто не торопился встать. Геру тут явно недолюбливали, а со знаменитостями связываться не хотели, особенно после строгого приказа начальства.

Из-за угла вышла Танька. Пару мгновение она оторопело смотрела на происходящее, а потом, рванув к заборчику чахлого полисадника вокруг чьей-то избушки, одним движением выломала штакетину и без единого звука ринулась к Гере, слишком увлеченной съемками, чтобы заметить нового противника. Не заметили Таньку ни Лерка, ни Алексей, а вот Ульяна успела лишь вытаращить глаза.

Без всяких церемоний Танька огрела Геру по спине, да так, что штакетина треснула и сломалась у Таньки в руке.

– Ай! – крикнула Гера и рухнула на четвереньки, неприлично отклячив объемную попу кверху. Не воспользоваться таким моментом было просто грех. Танька перехватила обломок штакетины и треснула по заднице Геры.

– Ты что, охренела? – завизжала Гера. – Помогите! Помогите! Люди! Ми-ли-ци-я!

Милиция, как известно, давно свое существование прекратила, потому полицейские на призыв не отозвались. Танька бросилась на нее, как тигрица. Они вцепились друг другу в волосы, тянули туда-сюда, как в нанайской борьбе, но ловкая Танька вдруг ударила Геру в живот, а когда та, задохнувшись, упала на колени, с наслаждением ткнула лицом в пыль. Гера брыкалась и кашляла, вдыхая с земли мелкий мусор и требуя отпустить, но Танька была сильнее и, кажется, получала от драки удовольствие. Черный наряд Геры окрасился в серый, фотоаппарат долбился о землю. Танька тоже угваздалась по самые уши, но ее это нисколько не смущало. Содрав с плеча акулы пера фотоаппарат, она уселась Гере на спину, придавила ей руки и, без особых церемоний, выдрала из гнезда флэш-карту.

– Пусти, – выла Гера. – Пусти, сво-о-олочь! Я тебя… в суд…

Пыль от ее трепыханий вздымалась в воздух облаками.

– Давай-давай, – сказала красная от натуги, но при этом невероятно довольная Танька. – У меня тут три свидетеля, что это ты на меня напала.

Гера плакала и брыкалась, пытаясь сбросить Таньку, но та сидела крепко, без труда удерживая ее руки коленями. Лерка, поднявшись при помощи Алексея и Ульяны, охая, подошла к поверженной Гере, забрала у Таньки флэш-карту и, убедившись, что никто не видит, с наслаждением пнула Геру в бок. Та взвизгнула, вдохнула комара и закашлялась.

– А теперь подавай в суд. Вот там и покудахтаешь про свободу слова… – злорадно сказала она и, повернувшись к Ульяне, с недовольством добавила: – Тебе не кажется, что пребывание на твоей малой родине затянулось? Нельзя ли считать эту корриду финальным аккордом нашего вояжа?

– Пожалуй, да. Как-то очень экспрессивно мы проводим время. – вздохнула Ульяна и повернулась к сестре. – Ты тут откуда взялась?

– Народ собирала, – охотно пояснила Танька. – Думала, если Лешку не отпустят, устроим прямо перед ментурой митинг, ну, или флэш-моб. Все моей отмашки ждут.

– Какая прелесть, – восхитилась Лерка. – Просто дикий, дикий Запад.

– А то, – ответила довольная Танька и снова ткнула Геру лицом в пыль.

Москва, пыльная, шумная, обрушилась на Ульяну привычным гвалтом, суетой и тучей звонков и встреч, на которые она не собиралась ехать. Кто бы мог подумать, что всего за несколько дней она подрастеряет весь свой тщательно наращиваемый светский лоск, а вернувшись в брошенную квартиру, почувствует, что больше это не ее дом.

«Надо продавать, – безрадостно подумала она. – Не сейчас, потом. Сейчас не будет сил и времени этим заниматься».

Мыслями она была даже не в клинике, не внутри своего больного тела, а там, в городишке Юдино, где остались ее настоящий дом, ее сердце и ее, наверное, уже последняя, любовь.

Танька не обманула. Вызволять Лешку из застенок действительно собирался прийти половина города. Сарафанное радио превратило мелкий эпизод в квартире Некрасовых в настоящую бойню. Самое деятельное участие в несостоявшейся революции принимала Соня, готовая лично громить здание ОВД. А когда бунт, по понятным причинам, отменили, та же самая половина города направилась на вокзал, провожать Ульяну, поскольку как в старом фильме о безымянной звезде, вокзал оставался главной площадкой для светских раутов.

– Спасибо, спасибо, – шептала Ульяна, принимая от старушек очередную баночку с домашними соленьями. – Нет, денег не надо, спасибо…

– Можно год бухать по-черному, закусывая огурцами, – прокомментировала ядовитая Лерка. – Господи, у нас тут не купе, а филиал музея «Поле чудес». Ну, куда нам столько?

– Ничего ты не понимаешь. Это же от души, – возразила Ульяна.

– Где уж мне, – фыркала Лерка. – Нет, я понимаю, что это невероятно трогательно, но, в самом деле, куда это добро девать?

Поезд стоял всего две минуты, оттого прощание с Лешкой было скомканным. На виду у людей он не отважился на бурное проявление чувств, торопливо затащил чемоданы Ульяны и Лерки в купе, и уже там, в совершенно неромантичном месте, рядом с туалетом, Ульяна сама бросилась к нему на шею, торопливо целуя в щеки, губы, шею, боясь пропустить хоть один свободный от поцелуев сантиметр кожи.

Вагон дернулся, проводница у дверей демонстративно покашляла, но не вмешивалась, разглядывая целующихся с жадным любопытством. Кажется, эта сцена доставляла ей удовольствие.

Лешке пришлось прыгать на ходу, а потом бежать за вагоном, заглядывая в приоткрытые двери, пока не кончилась платформа. Поезд полз, набирая скорость, а Ульяна все высовывалась, пока проводница не отогнала ее и не закрыла дверь. Вышагивая по качающемуся вагону, Ульяна всхлипывала, размазывала по щекам слезы, а, оказавшись в своем купе, наревелась вволю у Лерки на плече.

В больнице, куда она явилась с тайной надеждой, особо не порадовали. Опухоль оказалась злокачественной, но ситуация была отнюдь не безнадежной.

– И чего ты так всполошилась? – ласково спросила Шишкина. – Сейчас все лечат, если не запускать. А у тебя все еще не так плачевно.

– Боялась, что грудь отрежут, – призналась Ульяна. – На работе бы тыкали пальцем: вот, мол, инвалидка идет.

– Тоже мне проблема, – фыркнула Ольга Анатольевна. – За грудь боялась, а сдохнуть нет?.. Ладно, речь, собственно, не об этом. Я тебе вот что скажу: операцию тебе могут и у нас сделать, тем более, что и оборудование, и опыт имеется, слава богу, но я бы все-таки советовала тебе Израиль. Народу меньше, конфиденциальность… У нас вроде и охрана, и прочие люксы, но журналюги везде лезут. Вчера одного вытолкали буквально взашей. А тебе покой нужен. Особенно после всего, что ты пережила… У меня есть чудная девочка в израильской клинике, отличный врач. Если хочешь, я прямо сейчас договорюсь?

Ульяна помолчала, а потом сказала:

– Хочу. Договаривайтесь.

Обрадованная Ольга Анатольевна тут же позвонила чудной девочке и стала «договариваться», хохотала раскатистым басом в трубку, щебетала воробушком, и обволакивающе журчала, умоляя помочь опороченной звезде – «и, Розочка, солнце мое, только чтобы все было конфиденциально, а то натерпелась, бедолажка…»

Ульяна слушала и улыбалась бессмысленной стеклянной улыбкой. Бомба внутри все тикала, но сейчас, казалось, в отлаженном механизме разрушения, почуялся сбой.

Возможно, ее утешил прогноз. Возможно, бальзамом на рану пролилась разоблачительная передача, которую отснял Черский, после которой Пяткову пришлось долго извиняться перед зрителями и уверять, что собранные ими деньги действительно предназначались Некрасовой, просто их не успели передать, ведь не был известен точный адрес клиники. Ульяна поразилась, что при всем этом Пятков умудрился угадать, что ей предложат лечение именно в Израиле.

Черский выловил ее перед походом в клинику и заставил дать развернутое интервью, в котором Ульяна отказалась от помощи зрителей, поблагодарила за проявленное милосердие, а вырученные деньги попросила передать в детский благотворительный фонд.

После ее заявления, вышедшего в прайм-тайм, деваться Пяткову было некуда. Черский сообщил, что деньги отправились по нужному адресу.

– Все? – спросила Ульяна.

– Сильно сомневаюсь. Ты что, вчера родилась? – фыркнул в трубку Егор. – Естественно, кто-то отслюнявил себе в карман. Но, во всяком случае, это больше, чем ничего.

– Очень мило, – вздохнула Ульяна.

– Надеюсь, ты довольна?

– Более чем, хотя в моем положении это не так-то просто.

– Не дрейфь, старуха, прорвемся. Ты главное, выздоравливай, а место под солнцем мы тебе всегда найдем! – хохотнул Егор и отключился.

Конечно, его слова не могли не приободрить. Но Ульяна очень хорошо знала цену телевизионным обещаниям. На место выпавшего из обоймы прибегала сотня молодых, ретивых, готовых рвать глотки без всякой жалости. А какой она будет после курса химиотерапии? После операции? Не факт, что так же хороша, если, к тому же не останется без груди.

Отряд не заметит потери бойца…

Лерка на звонки не отвечала: верный признак, что находилась на съемках. Оставив ей сообщение на голосовой почте, Ульяна поехала домой, чувствуя, как на нее снова накатывает тоска. Телевизионный сезон должен был вот-вот начаться. Уже вовсю снимали разные проекты, а более-менее рейтинговые ведущие были невероятно заняты.

Работать Ульяне, в общем-то, не хотелось, не до того. Однако перед отъездом ей очень хотелось хотя бы мимолетной поддержки от своих, перед кем не надо было держать спину ровно. Но все свои были заняты, и даже Вадик, не скрывающий радости от ее возвращения, озабоченно выбирал время в своем жестком графике, чтобы просто встретиться за чашечкой кофе. Единственными, кто не оставлял ее в покое были журналисты, с их гнетущей бесцеремонностью, желанием копаться в грязном белье до собственного изнеможения.

Ее пугала операция, пугала химиотерапия, выпадающие волосы, тошнота и прочие ужасы, о которых читала в интернете, но лучше было отрубить все одним махом, избавиться и выкорчевать проблему, а там заживет, зарастет, если Бог даст… Вот только даже проводить ее в аэропорт оказалось некому. Из углов пыльными лицами смотрела пустота.

Нет уж, скорее, скорее прочь…

Ульяна уже почти собралась, когда в дверь позвонили. Она, не глядя в глазок, дернула задвижку. Без звонка от консьержа могли прийти только свои, вписанные в особый список, давно примелькавшиеся, или соседи, поэтому она нисколько не беспокоилась.

За дверью стоял Алексей, с небольшой спортивной сумочкой через плечо.

– Ой, – глупо сказала Ульяна. – А ты как тут?

– Приехал, – ответил Алексей, настороженно глядя на нее. – Или я… того… Не вовремя, ага?

– Ага! – передразнила Ульяна и втащила его внутрь.

Они целовались прямо у дверей пару минут, вцепившись друг в друга, словно оголодав, и спохватились только когда объятия стали слишком требовательными. С трудом удержавшись, буквально на грани безумного желания, Ульяна повела Алексея в гостиную, усадила на диван и сама плюхнулась рядом, так и не выпустив его руку.

– Ты как в дом попал?

– Тоже мне проблема… – пожал он плечами, а потом, опустив глаза, спросил: – Так значит, все-таки…

– Да, – медленно сказала Ульяна. – Чуда не произошло. Но, ты знаешь, прогнозы вполне обнадеживающие. Есть шансы, что я останусь нетронутой ножом. Это как-то… стабилизирует. Иначе я бы совсем с ума сошла… А как же ты?

– Что – я?

– Ну… Твой бизнес. Сын и… все такое.

– Сын у меня вполне самостоятельный оболтус, к тому же за ним присмотрят. А бизнес…

Алексей выразительно пожал плечами.

– Все под контролем. Могу позволить себе небольшой перекур раз в пятнадцать лет. В конце концов, в Москве тоже люди живут, и очень неплохо. К тому же маменька твоя сообщила, что ты летишь в Израиль, и я подумал: я ведь там никогда не был… Я даже визу сделал. Боялся только, чтобы ты без меня не улетела…

– Меня будут мучить химией, – предупредила Ульяна. – У меня вылезут волосы. Меня будет тошнить от вида и даже запаха еды, а еще, вполне возможно, я останусь инвалидом. Ты что, готов это терпеть?

– Какая разница, кем ты останешься? – тихо сказал Алексей. – Это ведь все равно будешь ты.