Двери на платформу, низенькую, как во всех провинциальных городах, открыли в другую сторону из-за шедшего грузового поезда, отрезавшего путь к вокзалу. Ульяна спустилась со ступеней вагона, отклячив попу, потянула за ручку чемодан. Шустрый мужчинка, клеившийся к ней всю дорогу, торопливо подбежал к дверям, неуклюже переступил через ее поклажу и, буквально выдернув чемодан из рук, помог спустить его вниз.

– Огромное спасибо! – сказала Ульяна и улыбнулась дежурной улыбкой, признанной «самой очаровательной» согласно таблоидам позапрошлого года, а потом добавила: – Так приятно было познакомиться!

Поезд стоял всего две минуты, а потом медленно поплыл в сторону. Застывшая в дверях вагона проводница не сводила с Ульяны внимательных глаз, и все казалось, что она сейчас взмахнет своим желтым флажком, остановит состав и спрыгнет с высокой подножки, чтобы взять еще один автограф – для друзей и родственников. Задрав голову к небесам, Ульяна вздохнула.

Ну, здравствуй, родина!

На самом деле она даже не запомнила его имени, да и те восемь часов от Челябинска, Ульяна почти не выходила из купе, валялась на полке и пыталась читать какую-то идиотскую книгу в аляпистой обложке. На обложке роковая красотка с пышными губами целилась вдаль из гигантского пистолета, перевязанного розовым бантом, а у ее непропорционально длинных ног сверкала россыпь бриллиантов. На откидном столике стоял стеклянный стакан в железном подстаканнике, а ложечка в нем отбивала беззаботную дрожь. Пытавшийся познакомиться мужчинка ходил туда-сюда, томно вздыхал и все откидывал назад чахлую прядь волос. Судя по его виду, он явно был каким-то депутатом, директором или кем-то еще, важным и бессмысленным, но никак не бизнесменом, потому что в его манерах не хватало нахрапистости. Ульяне стало его жалко, и она милостиво позволила присесть на скамеечку напротив. Все равно делать было нечего, а детективчик от тяжких дум не отвлек, скорее наоборот.

– И мне приятно, – обрадовался мужчинка. – А когда вы обратно? Или вы… того… тут?

Ульяна не ответила, отбив его вопрос безукоризненной улыбкой. Проводница наблюдала за ними с вялым интересом, и незаметно снимала бессмысленный флирт на камеру мобильного. За вагоном грохотал проходящий грузовой состав.

– Мужчина, поднимайтесь, отправляемся, – произнесла проводница недовольным голосом. Ульяна сунула ему руку – пожать. Он послушно пожал, заглядывая ей в декольте, а потом, взобравшись по лесенке в двери вагона, обернулся, чтобы посмотреть еще раз сверху.

Карабкаться на мост, да еще волочь за собой чемодан, не хотелось. Ульяна, повязав волосы косынкой, и нацепив на нос громадные очки, терпеливо ждала, пока тронется поезд, пока пройдет мимо грузовой состав. Кажется, на станции никто не вышел, а несколько пассажиров, торчавших на перроне, торопливо взобрались в вагоны.

Поезд плыл мимо, из окон пялились посторонние люди, успевая или не успевая узнать ее. Большая часть, к счастью, не успевала. И без того Ульяна напоминала себе дрессированную макаку, выставленную напоказ. От нагретых шпал пахло мазутом и чем-то еще, едким, неприятным и до боли знакомым. Дождавшись, когда поезда разъедутся по разным направлениям, Ульяна пошла по неровному деревянному мостику к вокзалу, волоча за собой багаж.

Чемодан подпрыгивал, заваливаясь вбок, колесики весело крутились. Перейдя железнодорожные пути, Ульяна огляделась по сторонам.

Никого. Следовало ожидать, что никто из дорогих родственников и не подумает встретить, хотя она заблаговременно отправила смс. Сестрица вообще не ответила, а брат прислал маловразумительное: «угу», что могло означать что угодно. Решив выждать пару минут, Ульяна направилась к вокзалу, надеясь на лучшее: а ну как у родственников проснется совесть?

За пару минут, она успела внимательно оглядеть окрестности, памятуя, что в прошлый раз на это не было времени. По большому счету, за почти пятнадцать лет ничего не изменилось. Вокзал обшили декоративной панелью, а на выщербленные ступени положили плитку. На этом облагораживание территории завершилось. Буквально в паре метров от него торчал все тот же общественный туалет из белого кирпича: грязный, облезлый, с выломанными дверями, вонь от которого даже на расстоянии сбивала с ног. Через трубы теплоцентрали был перекинут все тот же мостик с трухлявыми досками, и даже ларек, открытый в девяностых годах, стоял на прежнем месте, превратившись, правда, в павильон из пластика. Вокруг прохаживалась молодежь, поглядывающая на Ульяну без особого интереса, видимо, еще не узнавая. Она же, равнодушно взирая на них констатировала: село. И вроде джинсы как джинсы, майки как майки, а все равно понятно – село, тундра неогороженная, провинция. Не одеваются так ни в Москве, ни в Питере, уже лет шесть как не одеваются.

Ульяна вдруг подумала, что напоминает себе героиню фильма, миллионершу-самодурку, приехавшую в родной город поквитаться с обидчиками. Первым знакомым миллионерше сооружением оказался сортир, с крыши которого она плевала на его посетителей. Подумав, Ульяна припомнила собственную туалетную историю.

Где-то там, в мужской части сортира, ее ухажер Мишка выцарапал гвоздем «Уля+Миша», и надпись виднелась долгие годы. Хорошо, что она не вспомнила об этом, когда снимался фильм, иначе операторы и режиссер бы точно потащились на поиски, а не нашли, так выцарапали бы заново, для пикантности. Вот фанатам было бы радости!

Вокзал, кажется и сейчас был конечной остановкой всех местных тусовок. Именно в него почти упиралась единственная пешеходная улица, до сих пор носившая имя вождя мирового пролетариата. Во времена Ульяниной молодости было круто пройтись под руку с кавалером по улице Ленина, вырядившись с особенным шиком: плиссированная черная юбка до пят, белая блузка, вышитая мелким жемчугом и спортивная олимпийка, пошитая трудолюбивыми китайцами, только-только начавшими заполонять рынок своим барахлом. Писком моды было носить псевдо-адидасовскую олимпийку, но Ульяна в свои шестнадцать была самой крутой. Ее олимпийка была от «Монтаны», привезенной аж из соседнего города.

– Боже мой, неужели это сама Некрасова? – негромко пропели за плечом. – Умереть, не встать. И чего это ты к нам снова?

Поворачиваться не хотелось, но это было совсем невежливо. Изобразив вежливую улыбку, Ульяна повернула голову и спокойно сказала:

– Здравствуй, Гера.

Гера Мадрилова, местная журналистка, которую в редакции называли не иначе как Гамадрилой, похоже, дневала и ночевала на вокзале. Дай волю, она бы и в газете, где по-прежнему трудилась корреспондентом, вела светскую рубрику: «В наш город прибыли… Из нашего города убыли» и чем-то напоминала мадам Ку-Ку, чопорную пуританку из старого фильма. Вся разница была только в том, что Гера, гордо откидывающая назад голову с жидкими волосами, в отличие от мадам Ку-Ку одевалась с неуместным в провинциальном городке эпатажем, чем заслужила у местных старух статуса городской сумасшедшей.

– Из «вдохновенных», – с ненавистью говорила про таких Лерка. – С виду – блаженная, наряды нелепые, бусиков килограмм, шляпка с вуалькой, а еще обязательно какой-нибудь помпон или громадный цветок. Речи елейные, сладкие. Смотришь на таких и думаешь – ромашка безобидная, одуванчик полевой, семейство крестоцветных. А на деле – гадина ядовитая. Перекусит одним зубом, еще и в грязь втопчет. Самая поганая составляющая богемной тусы.

– Да ладно тебе, – вяло возражала Ульяна. – Богема сама по себе яма выгребная. Возьми наш шоу-биз. Ведь урод на уроде, а все из себя строят невинных бабочек.

– Строят, кто спорит, – отмахивалась подруга. – Но там всегда разобраться можно, что дерьмо. А эти… Воды не замутят, разговоры – о великом и божественном. Котиков и щенят постят в «Одноклассниках», в Гринпис вступают, больных людей призывают спасать… А потом нагадят с невинным видом в уголке, да еще и вишенку сверху. Ненавижу таких.

– Как их отличить от всех остальных? – усмехалась Ульяна. – По елейной морде?

– По нарядам, – серьезно отвечала Лерка. – Они ж сами себе стилисты, клетку с полоской миксуют. Послушай умную меня: если увидишь вот такую вот вдохновенную, обряженную в дикий наряд, беги со всех ног. Затопчет.

Вот и сейчас, глядя на Геру, постаревшую, обрюзгшую, в коротком черном платье, из-под которого торчали красные лосины с заметной дыркой на шве, Ульяна невольно согласилась с Леркой и пробормотала:

– Были у Маруси минусы во вкусе…

– Что? – переспросила Гера.

– Ничего. Как поживаешь? Как работа?

– А что работа? – вдруг ощетинилась Гера. – Работа как работа. Что, и поговорить больше не о чем, ага?

Начинала Гера в той же редакции, что и Ульяна, здесь, на малой родине, числилась «перспективной и подающей надежды», и когда-то они даже общались, почти дружили, хотя дружить с Гамадрилой было трудно. Гера признавала лишь собственную гениальность, а на коллег смотрела свысока, всячески подчеркивая, что ее назвали в честь греческой богини. Спустя пятнадцать лет она по-прежнему жила и работала на прежнем месте, вот только ни перспективной, ни подающей надежды ее уже никто не называл. Редакционные пообвыклись, петь дифирамбы уже никому не хотелось, тем более за столько лет контингент менялся несколько раз, покидая насиженные места. Газета, задавленная конкурентом в виде всемирной паутины, медленно подыхала. Зарплату даже во времена Ульяниной юности тут платили через раз, а сейчас, если верить рассказам матери и сестры, и подавно.

Глядя в злые глаза Геры, Ульяна пожалела, что не ушла с вокзала сразу. Чего проще? Перешла через дорогу, вот тебе и такси. Видимо ее решимость покинуть Геру как-то отразилась на лице, поскольку бывшая коллега торопливо произнесла самым сладким тоном:

– Да, наделал тут шороху твой фильмец. Я почти прослезилась, а потом стала хохотать. Знаешь, как?

– Как? Рассеяно повторила Ульяна.

– Без-у-дер-жно! – по слогам произнесла Гера и фальшиво расхохоталась. – Особенно, когда ты стала всех дерьмецом поливать. Сколько в этом было экспрессии! Даже мне досталось, хотя я, признаться, не ожидала от тебя. Вроде подругами были…

Ульяна вздохнула, подхватила чемодан и потащила к стоянке. Гера трусила следом, как шакал Табаки за Шерханом.

В фильме Ульяна действительно, довольно едко высказалась в адрес Мадриловой. В своем интервью Аньке Гера сообщала: она учила писать Ульяну Некрасову, беспомощную, бездарную дурочку с большими сиськами, опекала и брала под крыло, прививала чувство стиля, да и вообще была родной матерью. В действительности ничего этого не было. Гера, пытавшаяся сотрудничать с региональными СМИ, не гнушалась красть статьи Ульяны, не озаботившись даже перепиской текста до неузнаваемости, ходила по управлениям и департаментам, уговаривая руководителей давать интервью только ей, и уверяла – никакая Некрасова в их газете не работает. В маленьком городе такое неприкрытое вранье быстро вылезло наружу, и, возможно имело бы для Геры серьезные последствия, но Ульяна уже собиралась уезжать. Она, разумеется, пожаловалась шефу, но тот лишь снисходительно похлопал ее по попке и сказал:

– Ну, ты же все равно пишешь беспомощные материалы. А Гера – она перспективная…

Перспективная Гера осталась на родине, пару раз пыталась связаться с Ульяной, когда та стала популярной, напоминала о старой дружбе и намекала, что была бы, так уж и быть, не против переехать в Москву. Ульяна не ответила, и Гера затихла.

– А ты чего приехала-то снова? – спросила она, и на ее одутловатом лице мелькнула тщательно скрываемая алчность. – С родителями что?

– Все хорошо, Гера. Просто соскучилась.

– Так ты же недавно была, неужто тогда не навидалась?

Ульяна промолчала, и махнула рукой таксисту, скучавшему у своей «Лады Калины». Тот торопливо выскочил из машины, открыл багажник и взялся за ручку чемодана, но Гера внезапно вцепилась в поклажу мертвой хваткой, не желая выпускать добычу из рук. Она словно вспомнила о профессиональных обязанностей и стала шарить в кармане. От превращенного в павильон ларька все так же нестерпимо несло чебуреками, и – Ульяна даже специально посмотрела – их все так же выдавали желающим в маленькое окошечко, только теперь оно было в пластиковой раме.

– Некрасова, скажи, зачем ты приехала? – агрессивно спросила Гера и, вытащив телефон, стала тыкать пальцами в сенсорную панель, выискивая среди приложений диктофон. – Щас… щас… Вот, говори…

Шофер, воспользовавшись моментом, схватил чемодан и торопливо затолкал его в багажник. Ульяна юркнула в салон автомобиля и едва не прищемила дверью руку Геры. Та взвизгнула и отступила назад, а потом сунула телефон в открытое окно.

– Так зачем ты приехала? Сколько собираешься пробыть в городе? Как прокомментируешь, что твой фильм вызвал в городе общественный резонанс?

– Без комментариев, – резко ответила Ульяна и надавила кнопку, закрывающую окно, а потом еще и дверь блокировала. Усевшийся рядом шофер оглянулся на Геру, рвавшую заднюю дверь и тихо спросил:

– Эт-та… Гамадрила с вами?

Судя по его тону, Гера была ему хорошо знакома и, что характерно, не с лучшей стороны.

– Нет, – ответила Ульяна и добавила умоляющим тоном, – давайте поедем уже, в конце концов?

– Это мы завсегда с радостью, – крякнул шофер и начал осторожно выезжать со стоянки. Брошенная Гера все вытягивала вперед руку с телефоном и снимала происходящее для истории. Ульяне хотелось, чтобы сдавая назад, таксист переехал Мадрилову, и все пыталась по привычке закрыть лицо от камеры, а потом подумала, что, наверное, это уже не имеет значения.

У подъезда тоже никто не встречал, и на звонки не подходил. Задрав голову, Ульяна походила вокруг наглухо запертой двери, потыкала в кнопки домофона, потом снова вынула мобильный и набрала номер, но никто не ответил. Она раздраженно сунула телефон в сумку и села на скамейку, позади которой росли высоченные розовые, красные и белые мальвы.

Ситуация была насквозь идиотской. Вернуться в родной дом, ткнуться в запертую дверь, предварительно отпустив такси, и сидеть у подъезда на собственных узлах, как таборная цыганка. И что? Куда теперь? К родственникам? К знакомым? Куда, черт побери, делась мать, которая давно вышла на пенсию?

Домофон вдруг пискнул, а дверь приоткрылась, и в проеме, подозрительно прищуриваясь, показалась соседка: толстая, с раздутыми варикозными ногами, стриженная бобриком. Ее ноздри трепетали, как у гончей, учуявшей зайца. Узнав Ульяну, она стянула на груди застиранный халатик и льстиво улыбнулась:

– А, Улечка приехали! Здравствуй, милая.

– Здрасьте, тетя Валя, – сдержано ответила Ульяна, в очередной раз поразившись метаморфозе, превращающей соседку из бдительной самки ротвейлера в пучеглазого дружелюбного мопса. Только глаза, холодные и злые, не позволяли доверчиво раскрыть объятия. Соседку, сплетницу, сующую нос куда ни попадя, недолюбливали все, но старались не связываться.

– А я вот с балкона смотрю и думаю: кто это у нас около дверей пасется, да еще с чемоданом, – пропела Валентина, оценивая поклажу хищным взглядом. – Думала, опять шалавы какие-то прохлаждаются. Ох, чего делается, Улечка… Вокзал – вот он, рядышком, и гостиницу туточки построили, так они теперь все в нашем дворе. Я и метелку взяла, думала – шугану… А это ты…

– Вы маму не видели? – быстро спросила Ульяна, подавив желание сдавить жирное горло соседки. – А то я звоню, звоню, и никого…

– Риммочку? Видела, конечно. Она еще с утра ушла. А Таня и Карочка дома, это точно, спят поди. Улечка, ты бы как-то повлияла на них, а? Ну, честное слово, сил нет! Вечером музыка – дыц-дыц! Дверями хлопают, ругаются!

Поднявшая чемодан Ульяна замерла и недоуменно покосилась на соседку.

– В каком смысле – музыка «дыц-дыц»?

– Ну, так они ж ее с утра до ночи гоняют, – охотно пояснила Валентина, нашедшая благодарную слушательницу. – Днем еще ничего, а вечером как включат – так голова лопается… И все ж не по нашему! Вот раньше песни были, я понимаю… «Подмосковные вечера» или «Ромашки спрятались». А тут – тьфу, погань! Я уж думала – не иначе как сатанисты они…

– Погодите, – прервала Ульяна. – Я не поняла. Таня – здесь живет?

– Живет, – радостно закивала Валентина и ее подбородки заколыхались в такт движению. – Живет. И она, и дочка ейная, уже считай полгода как. Я уж Римме говорила: себя не жалеешь, нас пожалей, это ж какие уши выдержат…

– Подержите мне дверь, – попросила Ульяна, прерывая словесный поток.

В блочных пятиэтажках лифты были не предусмотрены. Забираясь на четвертый этаж, Ульяна сердито топала и грохотала колесиками чемодана. Безнадежно отставшая Валентина сопела внизу, повторяла: «господи-господи», но упрямо спешила следом, надеясь не упустить хотя бы часть неминуемого скандала.

Новость, что сестрица Танька и ее дочурка, с претенциозным именем Каролина, живут в квартире матери, убила наповал.

Во время съемок все, естественно, набились в квартиру, и Ульяна демонстрировала режиссеру и оператору, как жила, представляла родственников, хотя, если говорить откровенно, в этой квартире она никогда не жила. На новые апартаменты для матери Ульяна копила два года, откладывая шальные деньги с корпоративной халтуры, модных показов и концертов. Знать об этом поклонникам было необязательно. Не вести же их, в самом деле, в старую халупу с почтой за стенкой, давно потерявшую товарный вид?

Заспанная Танька, прикрывая рот рукой, открыла дверь, пару секунд смотрела на сестру, не узнавая, а потом подпрыгнула, взвизгнула и полезла целоваться с аффектированным восторгом.

– Ой, привет, привет. Ты уже приехала, ага? А я думала завтра… Что же ты не позвонила? Мы бы встретили… Кара! Кара! Ульяна приехала!

Ульяна вошла в квартиру, сердито грохнув чемоданом о пол, сбросила туфли и уселась за стол.

Квартира явно носила разрушительные признаки присутствия Таньки и ее великовозрастной балбески-дочери. На подоконнике валялась расческа с клочьями рыжих волос, заколка, пудреница, пластиковые браслеты и дешевенькая бижутерия. У стены выстроился ряд туфель, а на вешалке, под двумя пошловатыми сумками, болталась ветровка поросячьего колера, слишком вызывающая для взрослой женщины. Привычного, почти стерильного порядка, к которому безуспешно приучала обеих дочерей Римма, не наблюдалось, несмотря на то, что мать явно пыталась привести квартиру в идеальное состояние. Дорогой ремонт, оплаченный Ульяной, уже получил сокрушительный удар от двух светлых голов, смело вносящих в интерьер собственные нотки. На большое зеркало в прихожей налепили бантиков, стразиков, ленточек. А в уголке кто-то совсем отчаянный приклеил скотчем плохо нарисованный портрет Ульяны. Судя по мастерству исполнения, художник явно пытался скопировать его из журнала, переусердствовав с черными линиями. От этого черты лица стали грубыми и гротескными, зато выдающийся бюст автор шедевра увеличил еще больше. Проследив за взглядом Ульяны, Танька пояснила:

– Это Каролина рисовала. Знаешь, у нее явный талант. В школе все восхищаются, а учительница сказала: Каре прямая дорога в дизайнеры. Или модельеры. Нет, скажи, здорово? Я считаю, что она вполне может покорить Москву. Будет вторая Ира Пластова. Та ведь тоже малолетка, а теперь у ней сама Бритни Спирс одевается.

– У Пластовой папаша миллионер, – рассеяно сказала Ульяна. – То, что Спирс одевается у Пластовой мулька рекламная. Бритни еще не совсем с ума сошла. Все это выдумки.

– Ну и что? Поду-у-умаешь, папа миллионер, – протянула Танька. – А у Кары тетка – звезда. Это грамотный пиар-ход. Знаешь, надо вам на следующую обложку сфотографироваться вдвоем. Нет, лучше сфотографируемся втроем! Слу-ушай, а может, мы сделаем так: сперва мы с тобой, потом ты с Карой, потом я…

В своих хитростях сестрица была пряма и безыскусна. Ульяна не стала слушать дальнейших предложений и скривилась.

– Мама где?

– Да ушла куда-то, – ответила Танька, недовольная грубым вмешательством в ее мечты, и зевнула, сладко потягиваясь. – Утром еще ушла. Не помню… Чего-то говорила, но я сквозь сон не разобрала. Позавтракать надо… Будешь пельмени?

Ульяна выразительно посмотрела на часы, на которых часовая стрелка приближалась к двум часам дня, но сестра, явно не собиравшаяся на работу, даже бровью не повела. Она поставила на газ кастрюлю с водой, долго рылась в холодильнике, а потом, выудив из него пачку пельменей, выразительно помахала ей перед носом Ульяны. Та помотала головой.

– Не ем я пельмени. От них задница растет.

– Ну, пардоньте, ананасов у нас нема, – рассмеялась Танька. Ульяна не ответила, чувствуя, что закипает как вода в кастрюле, приготовленная под пельмени. Сестрица посолила воду и ухнула туда всю пачку, помешала и накрыла крышкой. Мурлыкая под нос, Таня прошла в ванную, откуда через минуту донеслось рычание унитаза, а потом шум бьющей в раковину воды.

Пельмени закипели, крышка кастрюли начала подпрыгивать. Ульяна сдвинула ее, сунула в кипяток ложку и перемешала бурлящее варево.

– Я не поняла, ты к матери жить, что ли переехала? – крикнула она в сторону ванной.

Танька с минуту не отвечала, а потом показалась в дверях, вытирая лицо полотенцем. Ее взгляд был настороженным, словно она уже готовилась защищаться.

– Ну, переехала, а что? – с вызовом сказала она. – Это что, запрещено?

– Вот я и спрашиваю – с чего это ты вдруг переехала сюда? У тебя вроде бы своя жилплощадь имеется?

Танька заорала сразу, уперев руки в бока, не давая договорить. Ульяна привычно поморщилась, но не сдвинулась с места. Привычки сестры сразу бросаться в атаку при первых же признаках опасности ей были хорошо известны. И если мать старалась уходить от конфликта, Ульяна этого делать не собиралась. Стоило уйти от конфликта, как сестрица думала, что одерживает верх.

– Да тебе то что? Ты там в своей Москве жируешь, а о матери кто думать будет? Ей между прочим, уже не шестнадцать, если ты не заметила, ага? А тут и я под боком, и внучка…

– Мне-то не вкручивай. С каких пор тебя стало волновать мать и ее здоровье? Опять вляпалась во что-то? Соседка сказала, что ты тут уже полгода живешь.

– А этой козе старой до всего есть дело! Я вообще не понимаю, какого хрена она лезет, куда не просят? Я же не спрашиваю, какого цвета у ней трусы, почему ее это постоянно волнует? И лезет, и лезет, все под дверями подслушивает! Да когда она уже сдохнет!

В стену возмущенно постучали. Танька бросилась к вентиляции и завизжала, переходя на ультразвук:

– По голове себе постучи, сука старая!

– Чего вы орете? – возмущенно спросила Каролина, заспанная, лохматая, входя в комнату. Ульяна снова не удержалась и посмотрела на часы. – Здрасьте, тетя Уля. С приездом. А мы вас завтра ждали. Мам, у тебя пельмени кипят.

Танька моментально успокоилась, деловито подхватила подпрыгивающую крышку полотенцем и с досадой сказала:

– Блин!.. Опять всю плиту залила, мать ругаться будет… ладно, потом вытру… Кара, есть будешь?

Ульяна, которую словно не замечали, в очередной раз поразилась резким перепадам настроения сестры и инфантильности племянницы, которая, проспав до обеда, прошлепала мимо приехавшей в гости тетки, уселась за стол, и, закинув ногу на ногу так, что задрался подол ночной рубашки, сказала с тоскливой обреченностью:

– Буду… Мам, если сегодня Вовка позвонит, меня нет дома, ага?

– А чего это он сюда будет звонить, а не на мобильный? – спросила Таня, раскладывая пельмени по тарелкам.

– А я где-то потеряла его вчера.

– Опять? Господи, ты меня в гроб загонишь! Третий телефон за месяц! Учти, я тебе новый покупать не буду. Вон, возьмешь старый бабушкин…

– Ну, ма-ам, я же не виновата! – заныла Каролина. – Что я, как лохушка буду с деревянным телефоном ходить? Меня же все засмеют!

– Ничего. Не засмеют. Научишься вещи ценить, – отрезала Таня, поставила тарелки на стол и сунула Кародине вилку. – Я, в конце концов, деньги не печатаю. Ешь давай.

– Ты вообще деньгами не распоряжаешься, – проворчала Каролина и ткнула вилкой в пельмень. Я у бабушки попрошу… Тетя Уля, а у вас какой телефон?

– Закрой рот и перестань попрошайничать, – мрачно приказала Таня. – Жри молча. Уль, может, ты все-таки поешь?

Ульяна махнула рукой и пошла в ванную, раздраженно захлопнув за собой дверь. Раздеваясь, она внимательно осмотрела чашечку бюстгальтера и, вздохнув, торопливо застирала его в раковине. Стоя под душем, она думала, что приезд домой был ошибкой. Дом, который она собиралась превратить в крепость, оккупировала сестрица, вряд ли готовая добровольно его покинуть. Ульяна не знала, что случилось, но была полна решимости выяснить как можно скорее.

Она стянула с крючка халат, синий, в пошлых цветочках, от которого пахло шампунем и мамой, решительно перетянулась поясом и вышла, готовая к новым сражениям. В дверях стояла мать, удерживая в руке сумку и упаковки с двумя тортами.

– О, доченька, слава богу, ты приехала, – сказала она, – торопливо поставила все на стол и обняла Ульяну. – Таня встретила или Вася?

– Никто меня не встречал, – холодно ответила Ульяна. – Заняты все были. Надо было Гамадрилу попросить, она на вокзале толклась, может, за интервью помогла бы чемодан допереть.

Римма укоризненно посмотрела на Таню и Каролину, невозмутимо прихлебывающих чай и покачала головой:

– Как же так? Тань, я же вам русским языком…. Утром.

– Мам, отстань. Добралась же, ничего страшного. Тут от вокзала два шага, и потом она же не пешком шла поди.

Римма вдохнула и сдвинула брови, готовясь высказать что-то резкое, но неожиданно миролюбиво произнесла, заливая конфликт водой:

– Ну, добралась, и хорошо. Я тебя и не ждала в этом году. Честно говоря, мы думали, поговорить с тобой насчет Карочки… Ты кушала уже?

– Не ест она пельмени. Фигуру бережет, – ехидно сказала Таня.

– Таня!

– Да что вы мне все рот затыкаете? Вон, ненаглядную свою в задницу целуй!

Она взвилась с места и, схватив свою чашку, унеслась в гостиную, откуда тут же донесся рев телевизора. Каролина бросила на бабушку презрительный взгляд, выгребла из вазочки конфеты и, подхватив свою чашку, ушла следом. Римма беспомощно уселась на табуретку, подперла голову рукой.

– Все независимость свою показывают, – с горечью произнесла она. – Что одна, что вторая. Обе с гонором. А я так, лишняя в собственном доме. Всю кровь выпили. Куда мне деться-то? Как же я устала, господи боже мой!

Последние слова она выдохнула одним словом, прозвучавшим как шелест осенней листвы. При резком освещении Ульяна вдруг с ужасом осознала, как постарела мать. От прежней холеной женщины не осталось и следа. Глубокие морщины избороздили похудевшее, и какое-то затравленное лицо, кожа обвисла, а в волосах, давно нуждающихся в окраске, проступили седые корни. Положив руку на ладонь матери, Ульяна произнесла:

– Мам, объясни, что происходит? Почему Танька тут живет?

Римма покосилась на гостиную с ревущим телевизором и сказала вполголоса.

– Где им еще жить? Квартиру из-за долгов продать пришлось. Пришли с узлами: мамочка выручай, это ненадолго… Остатки денег просвистели, сейчас вон, на моей шее сидят. Спят до обеда, потом до вечера телевизор смотрят, потом собираются и – фьють! По подружкам, на дискотеки, в кино, в кафе…. Приходят за полночь и спать. А чуть что не по их – скандалят…

– За какие долги? Кому она должна оказалась? – ахнула Ульяна.

Римма обреченно махнула рукой.

– Кредит взяла. Технику купила. Телевизор вот. Каролиночке – компьютер, телефон новый, шубу…

– Мама! Господи Боже мой! Сколько же она взяла?

– Двадцать тысяч.

– Тьфу ты, я уж думала…

– Долларов, Уля, – прошептала мать.

Ульяна опешила, а потом заорала в ярости:

– Двадцать тысяч долларов? На шубу и компьютер? Танька, ты в своем уме? Мама, почему ты ей ничего не сказала?

В гостиной брякнуло, звякнуло, а потом сестра истерически завизжала:

– Да отстаньте вы от меня! Что вы меня жизни учите? Одна закопалась в этом гадючнике, другая в Москве по тусовкам носится! Одна я, как проклятая! А у меня, между прочим, ребенок! Ее кормить надо, одевать, учить!

– Ну, так корми, одевай и учи! На работу бы вышла для разнообразия! – заорала Ульяна в ответ. Римма зажмурилась и втянула голову в плечи, как испуганная птица.

– Да где тут работа? Где? Куда мне выходить? Ты же меня в свою долбанную столицу не берешь! Господи! Никто! Никто меня не понимает!..

Танька зарыдала в голос, с хрипом и воем, придушенным, судя по звуку подушкой. Отвыкшая от скандалов Ульяна презрительно скривила губы. В дверях показалась Каролина и, подняв подбородок, с вызовом сказала:

– Вот видите, до чего вы мамочку довели?

– Закрой рот, соплячка, – скомандовала Ульяна. – Брысь отсюда! И чтоб я тебя не видела!

Бросив на Ульяну злой взгляд, Каролина фыркнула и демонстративно прошла мимо, закрыв за собой дверь спальни. Танька продолжала рыдать, громко и, на взгляд Ульяны чрезмерно «на публику».

– Вот видишь, – беспомощно произнесла мать. – И вот эти концерты каждый день. Бесполезно что-то говорить. И когда я, наконец, отмучаюсь?

Грозовая атмосфера в доме успокоилась только к ночи, когда все разбрелись по комнатам, засыпая, или делая вид, что засыпая. До того Татьяна, довольно быстро пришедшая в себя, с жадностью расспросила Ульяну, с кем из звезд она дружит, а с кем нет, как протекает роман с Сашкой и чем сестрица порадует своих поклонников в ближайшем будущем. Не дослушав, она, с элегантностью бегемота, начала намекать, что Каролине уже скоро шестнадцать, и она невероятно одаренный ребенок.

– Ты бы слышала, как она поет, – восхищенно всплеснула руками Танька. – Заслушаешься. Настоящая Бритни Спирс. Нет, даже лучше! Чистая Агильера! Кара, спой вон ту, на английском!

– Может, не надо? – попробовала отбрыкаться Ульяна, но ни сестра, ни племянница не слушали. Каролина, поломавшись для приличия, притащила из спальни гитару, перевязанную красной лентой для красоты, и запела известный хит Агильеры, безбожно коверкая слова.

Ульяна вежливо внимала, изо всех сил стараясь не смеяться.

Никаким особым талантом, как и следовало ожидать, Каролина не обладала, так что разделить восторгов сестры и матери Ульяна никак не могла. Сколько таких вот девочек-припевочек приезжало в столицу, чтобы сгинуть навсегда, раздавленных безжалостным молохом Москвы? Не сосчитать. Воспользовавшись паузой, Ульяна торопливо перевела разговор на другое, с энтузиазмом рассказав свежую сплетню о романе Лерки и певца Сережи Ларина.

Каролина, фанатевшая от сладкоголосого Ларина, к разговору прислушивалась с алчностью, а потом убежала на улицу – пересказывать подружкам. Подружки, кстати, явились через полчаса, с деланно-равнодушным видом, мол, совсем нас не интересует эта звезда, видали мы звезд и покруче, и вообще мы чаю зашли попить. Ближе к вечеру Каролина вместе со своей стаей отбыла на прогулку. Танька тоже ушла к подруге – хвастаться. Дожидаться, пока они вернуться, Ульяна не стала, и уж тем более не захотела вести с сестрой душещипательных разговоров о том, как надо жить, даже ради матери.

Хватит, наговорилась.

Татьяна, сколько Ульяна ее помнила, всегда влипала в идиотские ситуации, из которых выходила безнаказанной. Мать всегда баловала ее больше старших детей, чем сестрица всегда пользовалась.

– С ней вечно что-то случается, а ты ее покрываешь, – злилась Ульяна. – Ни меня, ни Ваську ты так не жалеешь.

– Чего вас жалеть? – возражала Римма. – У вас все хорошо. А она по жизни неприкаянная. Ты же знаешь, что она при родах едва не умерла.

– Поэтому она у тебя любимая дочка?

– Я всех одинаково люблю. Просто ее жалею больше, – говорила мать, и глаза отводила. Продолжать разговоры на эту тему она не любила. Но Таньке, действительно, чаще доставался самый сладкий кусок, самый дорогой наряд, самый нежный взгляд, хотя, кто его знает, может, все это было придумано от мнительности?

Когда Ульяна прочно закрепилась в Москве, с малой родины был выслан десант. Мать огорошила Ульяну известием, чтобы та ждала гостей и «всячески содействовала». Таня приехала с гигантской клетчатой сумкой, уютно расположилась в первой, тогда еще съемной квартире и потребовала, чтобы из нее «сделали звезду».

Ульяна послушно «делала и содействовала», в меру своих возможностей, естественно, чтобы не огорчать мать, возлагавшую на Татьяну немалые надежды, но почему-то ничего не выходило. Не помогали ни связи, ни яркая – куда более яркая, чем у Ульяны – внешность. Обладавшая, по всеобщему мнению, куда большим, чем у сестры, талантом Татьяна так и не смогла уцепиться за предоставленные возможности. Ульяна знакомила ее с нужными людьми, таская с собой на каждый проект, и дело вроде бы сдвинулось с мертвой точки, но потом все шло прахом. Продюсеры и режиссеры, поначалу рассматривающие Татьяну Некрасову как вполне перспективный проект, один за другим отказывались с ней работать.

– О чем ты говоришь? – зло ответил продюсер девчуковой группы «Алмазы», куда Ульяна правдами и неправдами запихнула сестру. – Мне такие, как она нафиг не нужны, уж прости.

В группе Танька продержалась месяц, а потом, уехав на репетицию, неожиданно вернулась домой вся в слезах. Продюсер вытолкал ее на улицу, велев больше никогда не попадаться ему на глаза из-за минутного опоздания. Позже выяснилось, что опоздание было отнюдь не минутным, но даже не первым.

– Леша, только не говори мне, что она не умеет петь, – сердилась Ульяна. – Мы с тобой работали, а ведь мне медведь на ухо наступил, ты же знаешь.

– Ну, слух у тебя есть, – отмахивался продюсер Леша, коренастый крепыш, раскрутивший не один проект. – Голоса нет, это правда. У Таньки и то и другое в порядке. И вроде все при ней, но если б мне предложили выбор: снова раскручивать тебя или взять ее, я бы тебя выбрал.

– Но почему? – фальшиво удивлялась Ульяна, прекрасно понимая, в чем дело.

– Потому что ленивая она. Три дня отходила на репетиции, а на четвертый началось: тут болит, там болит, простудилась, не в голосе, не выспалась, устала, не могу, не хочу… Особенно ее «не хочу» меня бесит. Уль, я все понимаю, мы все с гонором, но я, как никак в шоу-бизе собаку съел. Так что выслушивать от девочки с приходско-музыкальным образованием, что и как надо делать, я не желаю. У меня вон, очередь стоит, только свистни. И покрасивее найдутся, и поталантливее. Мне, знаешь ли, Мадонна в составе коллектива не нужна.

– А кто тебе нужен? – безнадежно спросила Ульяна. – У тебя такая текучка, просто конвейер какой-то. За полгода состав трижды обновился. Зритель запоминать твоих красоток не успевает.

– Да пофиг, запоминают или нет. Публика уже на брэнд идет, а не на голоса. Теперь мне нужно, чтоб девочка, как пионер, была всегда готова. А сестрица твоя до седых волос уже довела. Спасибо за подарочек, конечно, но я – пас. Если она хочет работать, пусть засунет свои понты в задницу и делает все, что ей говорят. Ну, или найдет олигарха, готового проплачивать ее карьеру. Как думаешь, есть желающие швырнуть два ляма баксов к ее ногам? И это еще самый дешевый вариант…

Ульяна вздыхала. С олигархами и без того было туго. А с олигархами, желающими дать денег на карьеру, и подавно.

Ни к чему не привели и попытки пристроить Таньку на телевидение в качестве ведущей, соведущей, и просто девочки на подхвате. Но и тут ничего не вышло. Даже выносить подносы и открывать занавес Татьяне не удавалось. Она была еще более неуклюжа, чем Ульяна, которая за много лет закулисья привыкла, что там, за огнями рампы, надо внимательно смотреть под ноги. Тексты Таня произносила неестественным голосом, путаясь в ударениях и пугаясь незнакомых слов, так же фальшиво смеялась, а вынося призы и открывая занавес, умудрялась не только спотыкаться о многочисленные кабели, но и падать, переворачивая все вверх дном. Апофеозом Танькиных неудач было опрокидывание фанерной декорации во время концерта, который вела Ульяна. Тяжелая фанерная стенка не только тюкнула по голове певца Касаткина, разбив ему макушку в кровь, но и придавила к сцене.

– Уберите на хрен эту дуру! – орал режиссер, глядя на мечущуюся в панике Таньку. – Кто ее вообще сюда взял? Убью, убью…

Танька повизгивала и пряталась за кулисами, а потом, едва не снеся операторский кран, вовсе сбежала, поджидая сестру за пределами студии. Воспользовавшись ситуацией, Ульяна отослала ее домой, запугав до беспамятства, хотя, на самом деле опасность была не так велика. Касаткин, один из немногих джентльменов на эстраде, судиться не стал, претензий не высказал и вообще об инцинденте не вспоминал. Казусы на съемках встречались регулярно. На самом деле Ульяна была рада избавиться от Таньки. А та, погоревав о несостоявшейся карьере, скоротечно вышла замуж и родила дочь, продолжая баловать непуганых столицей подруг своими мнимыми достижениями.

Подруги ахали, дочь сладко спала в соседней комнате под присмотром бабушки. Избавленная от тягот материнства Татьяна была счастлива. Ее неистовое желание нравиться всем, без исключения раздражало, одновременно умиляя, а глупость била все рекорды, проявляясь даже в мелочах.

Когда у Тани родилась дочь, она, радостно повизгивая в телефонную трубку, сообщила, что решила назвать ее совершенно неподходящим, на взгляд Ульяны, именем.

– Что это за имя такое – Каролина? – возмущалась Ульяна по телефону. – Ты совсем с ума сошла?

– Красивое имя, – отбивалась Танька. – Очень благородное, королевское. Я слышала, так какую-то заграничную принцессу зовут. А моя дочка красивее всяких там принцесс. Только послушай, как это звучит: Ка-ро-ли-на!

– Угу. Каролина Степановна Суслова. Невероятно красиво! Почти божественно…

Ульяна издевательски рассмеялась, чем вывела сестру из себя.

– Что бы ты понимала! Ты просто завидуешь, что я раньше тебя замуж вышла!

– Да куда мне, – хмыкала Ульяна. – Супругу привет. Как там, кстати, твой суслик? Все бухает?

– Не умничай, – вопила Танька в трубку. – Думаешь, если ты в Москве, так всё, лучше, чем я? А вот фигу тебе! Ты еще увидишь, как я буду в золоте ходить, а вы все – мне завидовать.

– Конечно, будем! – успокаивала Ульяна.

С вечным Танькиным везением вышло все иначе. Степа Суслов, ее невероятно красивый молодой муж, быстро спился и был изгнан из семьи, а потом, в компании таких же алкашей-полудурков, полез в драку в клубе, где получил нож под ребро. Несмотря на то, что на момент его гибели Танька уже давно оформила развод, в компаниях она скорбно опускала глаза и представлялась:

– Татьяна. Вдова.

В Танькиной версии это означало: «для флирта созрела». Однажды она приехала навестить Ульяну и потащилась с ней в клуб, в надежде склеить кого-нибудь из звездной тусовки, представляясь каждому мужику по этой же схеме. Непонимающий таких тонкостей народ офигевал и шарахался, выразив скомканные соболезнования. Купаясь в лучах приближающейся славы, Танька опрометчиво дала пару интервью понабежавшим журналистам, а те, то ли недослышав, то ли перепутав, выдали свою версию услышанного. Ульяну потом отводили в сторону и интересовались: неужели, правда?

– Что? – удивлялась она.

– Что ты была замужем, и твоего мужа зарезали, когда он спал с твоей сестрой?

Ульяна бесилась. После того, как очередной журналист выдал на гора историю о том, как Ульяна сама «заказала» своего мужа-изменщика, она на год перестала разговаривать с сестрой. Танька же, со своим собачьим менталитетом, вела себя как ни в чем не бывало, скалила зубы и рычала, чтобы через пять минут вилять хвостом и подставлять беззащитное пузо. И теперь, лежа без сна, Ульяна думала, что все Танькины мечты пристроить дочь в столицу и пристроиться туда самой пойдут прахом.

Растрепанная и отчаянно зевающая, Ульяна направилась в ванную, долго инспектировала лифчик, в который предусмотрительно подложила ватную подушечку, а потом смыла ее в унитазе. Крови было не то, чтобы много, но даже от сравнительно небольшого бурого пятна живот скрутило в судороге.

Танька и Каролина, явившиеся далеко за полночь, еще спали. Матери не было дома. Ульяна заглянула в сковородку, стоявшую на плите, выудила из нее кусок белого куриного мяса и съела, облизав пальцы, как кошка. Поставив чайник, она открыла холодильник, припомнив, что мать вчера вернулась с двумя тортами.

Тортов в холодильнике не оказалось. Ульяна заглянула в шкафчики, но и там ничего не было. Вечером к чаю мать тоже торт не резала. Мысль, что явившиеся ночью сестра и племянница сожрали два громадных торта показалась дикой, но Ульяна, на всякий случай, заглянула в мусорное ведро.

Там тоже ничего не было, и если бы не легкий аромат ванили и меда, впитавшийся в стены и занавески, она была готова поклясться, что торты, политые шоколадом, украшенные кремовыми розами, ей померещились.

Утром вчерашние страсти улеглись, и долгожданное спокойствие, к которому она так стремилась, охватило Ульяну. Дом был спасительной норой, куда можно было забиться и зализать раны. Истерика сестры и племянницы выглядела сущей ерундой, от которой можно было отмахнуться. Все было как раньше.

В телефоне было больше пятидесяти пропущенных звонков, но она даже не стала смотреть, кому потребовалось срочно побеседовать. Вряд ли там было что-то приятное, а отвечать, почему сорвалась из Москвы, Ульяна не хотела.

Сидеть дома не было желания. Ульяна не торопясь оделась и решила навестить брата. Василий позвонил еще накануне вечером, извинялся, бил себя в грудь и путано объяснял, что из-за работы не смог прийти на вокзал.

– Не слушай его, – крикнула в трубку его жена Даша. – Все он мог. Накидались после работы с мужиками, сегодня полдня курлыкал на диване умирающим лебедем, а я на смене была, не успела к поезду… Ты как проснешься, приходи, я твою любимую шоколадную колбасу сделаю. Только не обижайся на своего братца полудурочного. Знаешь ведь, он своим дружкам отказать не в состоянии, даже если папа римский заявится.

Ульяна и не обижалась. Манеру Василия делать все, что заблагорассудится, а потом публично каяться, она помнила с детства. Он действительно был одновременно и упрямым и слабохарактерным, унаследовав от отца общую с Танькой черту: собачье желание нравится людям. Потому приятели вертели ими, как хотели. Василий в юности, как большая часть подростков, пропадал на улице до ночи, таскался по подворотням, горланил песни под гитару на веранде детского садика, трезвым или пьяным. Возвращаясь домой часа в три ночи, он натыкался на засаду в лице матери, и та лупила его по голове. Правда, толку от этого было мало. Вася все время закрывался локтями. Отбив об него руки, она, злая и раздосадованная, уходила спать, махнув на сына рукой. Иногда, впрочем, она умудрялась проспать его возвращение, и тогда, встав ночью, кралась в спаленку, маленькую, душную, где дрыхли две дочери и сын, и пересчитывала их в темноте по головам.

На улице было настолько тихо, что казалось, мир замер в ленивой пыльной дреме, впитавшей в себя запах прибитой жарой зелени, коровьих лепешек, горячий аромат парного молока и переспелой малины. Последние дни августа были по-летнему жаркими, но в воздухе уже чувствовалась обреченность перед грядущим увяданием. Ульяна вдохнула полной грудью, задрала голову к небесам и зажмурилась, а потом, постояв с полминуты, не спеша двинулась прочь от застроенной пятиэтажками улицы в сторону частного сектора.

Она шла, не глядя по сторонам, в дремотной тишине частных подворий, не особо глядя по сторонам, и, уже оказавшись у дома Василия, наверное, не обратила бы внимания на женщину в цветастом халате, если бы та неожиданно не выплеснула ей под ноги помои. Мыльная, вонючая жижа ударила в пыльную землю, окатив туфли и ноги.

Ульяна взвизгнула и отпрянула.

– Вы что, ослепли? – заорала она, сорвала очки с лица и, щурясь, уставилась на хозяйку дома, усмехавшуюся прямо в лицо.

– Ах, прости, дорогая, я тебя не заметила, – с издевкой ответила она. – Хотя… Надо под ноги смотреть. Тут тебе не столица.

– Здравствуйте, Валентина… Андреевна, – припомнила Ульяна.

Валентина Синичкина когда-то была шеф-редактором газеты, где работала Ульяна, и приложила немало сил, чтобы ее выгнали прочь. Недалекий сын Синичкиной – увалень Сереженька, пьющий, погуливающий и с удовольствием меняющий жен, как перчатки, положил на Ульяну глаз. Последняя жена на тот момент ему изрядно надоела. На только-только появившуюся в редакции Ульяну он отреагировал, как бык на красный плащ матадора.

Через много лет она все никак не могла понять, чего же он вечно толкался по коридорам редакции, вместо того, чтобы заняться делом? Простое объяснение, что он просто бездельник и лентяй не укладывалось в голове. Ей казалось, что даже в этом маленьком городишке можно было чем-то себя занять, особенно в конце девяностых годов, благое время для мелкого бизнеса и жульничества всех мастей. Сереженька же шел к мамочке, обедал в редакционной столовке, болтался по коридору, засунув руки в карманы штанов, выглядывая, когда появится Ульяна. А завидев, плелся следом, норовя схватить за руку, задержать хоть на минуту.

Ухаживания Сереженьки были нагловато-нелепы, и по своему умилительны, как потуги младенца казаться взрослым. Ульяна не только отказала, но и имела неосторожность сказать Гере:

– Господи, этот пупс думает, что неотразим, как Антонио Бандерас. Хоть бы в зеркало на себя посмотрел. Жирный, слюнявый, да еще и алкота. Кому охота к такому в койку лезть, не понимаю. Конца из-за брюха не видно, а туда же, мачо с техасского ранчо.

Гера, уже побывавшая в постели Сереженьки, лишь ухмылялась, а потом в красках пересказала разговор Синичкиной. Совершенно повернутая на единственном сыне Валентина стала мстить: резала материалы Ульяны, жаловалась на нее шефу, в цвет называла бездарью и лентяйкой и почти добилась увольнения, но на тот момент Ульяна уже навострила лыжи в Москву, и ей было все едино.

В интервью, данном Аньке, Синичкина была более-менее корректна, но тоже не упустила возможности намекнуть, что звезда Ульяны Некрасовой не зажглась бы без ее чуткого руководства. Припоминая обиды, Ульяна рассказала и об этом эпизоде, и, кажется и без того не любившая ее Синичкина глубоко переживала компрометацию сына перед всем городом.

Судя по исказившемуся лицу Синичкиной, откровения бывшей сотрудницы ей явно не понравились. Ульяна пожалела, что не вышла из дома пятью минутами позже. Тогда не пришлось бы стоять под раскаленным солнцем и выслушивать гадости. А гадости не заставили себя ждать.

– У тебя еще наглости хватает со мной здороваться, ага? – усмехнулась она. – После всего, что ты наговорила в своей передачке?

Ухмылка Синичкиной была кривая, на одну сторону, и жилка под глазом заметно подрагивала. Она схватилась за забор, между штакетинами которого торчал крупный, подгнивший с одного бока помидор.

– По-моему, я не сказала ничего такого, чего не было на самом деле, – холодно ответила Ульяна. – Не моя проблема, что вам это не нравится.

– То есть, опозорить моего сына перед всей страной ты считаешь нормальным? Ну, спасибо тебе, милая. Земной поклон!

Она и в самом деле выставила одну ногу вперед, а потом потешно наклонилась до земли, лихо махнув рукой. Выцветшие, покрасневшие, как у самки сенбернара, глаза, смотрели на Ульяну недобро. Сходство с сенбернаршей придавали и обвисшие морщинистые щеки, которые словно колыхало ветром. Ульяна мельком отметила: Синичкина постарела, но все еще была готова перегрызть горло за своего щенка.

– Вот как ты нас отблагодарила, – ядовито сказала Валентина. – Мы тебя в нашу редакцию, как родную… Работать научили… Да кем бы ты была, если бы не мы?

– Странное дело, – усмехнулась Ульяна. – Вот чем большего я добиваюсь, тем чаще встречаю на своем пути людей, которые считают, что я им обязана. Я в газете не милостыню просила, а работала, наравне со всеми, если вы позабыли. И потом, кажется, в свое время я всех вас благодарила довольно часто. Спасибо вам еще раз. А теперь, если вы не против, я пойду.

Она сделала шаг вперед, но Синичкина преградила дорогу.

– Тебе тут никто не рад, – бросила Валентина.

– За себя говорите. За других не надо. Всего доброго. Всех благ, счастья в личной жизни и творческих успехов. Сереженьке привет, жену хорошую и работу стабильную.

Наверное, бить в слабое место не стоило, но Ульяну уже несло. Она чувствовала, как ее охватывает восхитительная ярость, сметающая остатки здравого смысла. Сереженька, кстати, если верить Таньке, снова сидел без работы. Пару лет назад он крупно продулся в карты и, когда кредиторы стали наседать, побежал за помощью, к маме. Синичкиной пришлось продать квартиру, чтобы оплатить прихоти сына и переехать в этот домик, по соседству с Василием. Ни брат, ни Даша новым соседям не обрадовались. Сереженька, наведываясь к маме, периодически справлялся об Ульяне и все выпрашивал номер ее мобильного. Валентина на соседей смотрела волком, никогда не здоровалась и не упускала возможностей послать вдогонку Некрасовым едкое замечание, от которого, по Дашкиным словам, землю разъедало.

– Она же как королева чужих, – говорила Даша. – Плюнула и всё, кожу до костей проело. И потомка своего так же оберегает. Была бы возможность, она бы по всему городу яйца отложила, чтобы нас всех сожрали…

Отвернувшись от Валентины, Ульяна пошла прочь.

За спиной ей померещилось какое-то движение. Она обернулась именно в тот момент, когда твердый помидор с влажным чмоком врезался ей в скулу, разлетевшись влажными красными брызгами. Удар был настолько силен, что Ульяне показалось, что голова оторвалась и полетела прочь, кувыркаясь и подпрыгивая на кочках. Неуклюже переступив, Ульяна взмахнула руками и завалилась в поросли крапивы.

– Кушай, не обляпайся! – расхохоталась Синичкина. – А если мало будет, заходи!

Ульяна потрясла головой и охнула, прижимая пальцы к забрызганной горячим помидорным соком коже. Рядом хлопнула калитка, залаял пес. К Ульяне уже бежала Даша, теряя на ходу шлепанцы. Ульяна почувствовала, как от обиды запекло в носу, а на глаза навернулись слезы. Губы предательски задрожали, но она сдержалась и только зашипела от боли в разбитой до крови коленке.

– Вы что делаете? – крикнула Дарья, подлетая к соседке. – Совсем уже?.. Уля, вставай… ой, у тебя кровь. Пойдем, я тебе перевяжу… Валентина, вы в своем уме вообще? Я вот в ментуру позвоню, вам точно мало не покажется.

– Да звони ты куда хочешь! – рассердилась Синичкина. – Хоть в ментуру, хоть президенту, хоть Господу Богу, если у тебя, конечно, связь с ним есть.

Она махнула рукой и скрылась во дворе, прихватив помойное ведро. Привязанная внутри черно-белая собачонка поприветствовала ее визгливым поскуливанием.

– Придурочная, – прошипела Дарья и повернулась к Ульяне. – Идти можешь? Покажи локоть? Ого! Вот послал бог соседку… Чего ты ей такое сказала, что она так взъелась?

– Ничего, – поморщилась Ульяна. – Здоровья пожелала и процветания.

– Представляю, что было бы, если б ты ей пожелала сдохнуть, – фыркнула Дарья.

Дом брата, добротный, обложенный красным кирпичом, с высокими потолками и даже нелепой круглой башенкой, в которой помещалась сауна, внутри еще нуждался в отделке. Вдоль стен были навалены мешки с сухой штукатуркой, металлические профили, банки с краской, но общая задумка декора и планировки уже ощущалась в ярких, явно пробных мазках краски на серых стенах. Разрушительное влияние двоих детей уже коснулось комнат. В кухне, на черновой штукатурке стены, мелом были нарисованы картинки. Пока Даша смазывала ногу Ульяны зеленкой, она разглядывала эту наскальную живопись с интересом.

Справа, довольно высоко был нарисован робот-трансформер, слегка косоватый, заваливающийся набок. Рядом с ним машина, из которой в трансформера палил из автомата бандит с крупной головой. Слева, довольно низко, был изображен полосатый кот, цветочек, размером с пальму и летящая в небесах фиолетовая птица, в раскрытом клюве которой почему-то виднелись зубы.

– Дети стараются, – пояснила Даша, проследив за взглядом Ульяны. – Там Вовка, тут Катька. Два дня шли дожди, из дома не выйти, свет вырубили, а еще интернет отключили. Ну, они от скуки полдома изрисовали.

– И где они сейчас? – поинтересовалась Ульяна без особого энтузиазма.

Ладить с детьми она никогда не умела и не особенно понимала, как это: играть, рассказывать сказки. Все это казалось Ульяне глупым. Она сама с детства научилась себя развлекать и в няньках не нуждалась.

– Да носятся где-то. Всё, первая помощь оказана, пойдем чай пить. Или ты голодная? – спросила Даша и торопливо заглянула в холодильник.

– Я голодный! – крикнул из гостиной Вася. – Брат Митька помирает, ухи просит…

– Ну, так вставай, – ответила Даша. – Что тебе, в постель подавать?

– Подавать! – крикнул он. Даша и ухом не повела. Ульяна бросила в его сторону рассерженный взгляд, а потом, не выдержав, спросила:

– Какого хрена вы оставили мать с этими упырихами?

Даша брякнула кастрюлей, но ничего не сказала, а Василий лениво протянул, подвывая на гласных:

– Уйди, старуха, я в печали.

– Вась, я серьезно. Оторви уже задницу от дивана и объясни, что происходит?

Василий, страдая с похмелья, отлеживался в гостиной на диване. Морщась и пошатываясь, распространяя по кухне сивушный перегар, он, наконец, вышел из гостиной, сел за стол, прислонив многострадальную голову виском к холодному боку холодильника. На Ульяну он посмотрел с отвращением, впрочем, в его состоянии отвращение вызывал любой предмет, на который падал взгляд.

Она не сводила с брата глаз и, кажется, даже не моргала. Василий скорчил рожу и отвернулся.

– У, вытаращила зенки, змеища… Что происходит? – раздраженно протянул он. – Да ничего не происходит. Танюся набрала кредитов и пустила квартиру по ветру. Пришли судебные исполнители и выкинули ее вон. Она долго грозила им кулаками, а потом пошла к матери, поплакала и попросилась пожить пару дней. До сих пор вот живет…

– А ты куда смотрел?

– А куда я должен был смотреть? Я ей, в конце концов, не нянька. Бабе уже четвертый десяток, пора свою голову включать. А своей нет, пусть мужика заведет, не из алкашей.

Даша поставила перед ним тарелку с борщом, после чего мягко провела рукой по его волосам. Василий скривился, набрал полную ложку и, осторожно понюхав, сунул в рот. Горло дернулось. Он зажмурился, проверяя, не пойдет ли супчик назад, но, видимо, еда пошла впрок. Придвинув тарелку ближе, он стал жадно хлебать, не обращая внимания на жену и сестру.

– Уль, мы ей говорили, правда, – сказала Даша. – Но Таня же лучше всех всё знает. Не знаю, на что она рассчитывала. Работы в городе почти нет. Она пристроилась тут в газету, где ты работала, только ее быстро оттуда попросили… Но пока трудилась, успела взять кредит, накупила барахла, мы и опомниться не успели.

Ульяна поджала губы.

Работы в городе и правда не было. После развала союза провинциальное Юдино стало первой более-менее крупной станцией вблизи границы с Казахстаном. Необходимость таможенного поста в мгновение ока сделало город перспективным для градостроительства. За короткий срок тут выросли пятиэтажки, в одной из которых жила теперь мать Ульяны. Попасть в таможню на работу было пределом мечтаний для большинства горожан. А потом Казахстан, Белоруссия и Россия создали Таможенный союз. Границы сделались более прозрачными, и таможенную службу упразднили. Квартиры моментально обвалились в цене, а Юдино вновь вернулось к своему жалкому существованию.

Хуже всего было Таньке. Она успела устроиться в таможню на какую-то малозначительную должность, но, не успев встать на ноги, вновь оказалась за бортом. И если кому-то после увольнения предлагали варианты, брать на работу скандальную ленивую Татьяну Некрасову никто не хотел.

– Да пофигу барахло, – зло сказала Ульяна. – Почему вы позволяете ей так обращаться с матерью?

Вася брякнул ложкой и посмотрел на сестру исподлобья.

– Вот ты умная какая! – сердито пробубнил он. – Иди и сама попробуй с ней справиться. Маменька вечно защищает, жалеет и ее, и Карочку… Две здоровые лошади сели на шею и ножки свесили, а мать все терпит.

– Ты что, не можешь с ними поговорить? Я бы на твоем месте Карочке наваляла по первое число!..

– Наваляла бы она… Хорошо тебе из Москвы указывать, – буркнул Вася и, отложив ложку, потянулся за сигаретами.

– Не кури за столом, – сказала Даша. – Вон, на улицу иди… Уль, мы пробовали. И говорить и навалять. Танька сразу бросается в драку, мать встает горой, а Карочке Вася всыпать пытался, но она сказала: тронешь, напишу заявление, что ты меня изнасиловал.

Ульяна вытаращила глаза.

– Что?

– Тебе что, уши купировали? – спросил Вася от дверей. – Сказала, что посадит меня, а Таня вторила. Говорит: в свидетели пойду! Нахватались умных советов от подружек, подлючки…

Ульяна закатила глаза и беспомощно всплеснула руками. Вася открыл дверь нараспашку, сел на пороге и закурил, нервно выдыхая дым наружу. Сизые клубы, поднимаясь кверху, медленно втягивались обратно в дом.

– Господи… В свидетели чего? – воскликнула Ульяна. – Она свечку что ли при этом бы держала? Нет, я даже не в силах поверить в этот идиотизм. Можно подумать, им кто-то поверит…

– Не умничала бы ты, дорогая, – поморщился Вася. – Понятно, что не поверят, но крови выпьют будь здоров. У меня уже руки опустились. За этой припадочной не заржавеет заявление накатать, а на работе разбираться не станут. У меня двое детей. Выкинут вон, куда я пойду?

– Раз ты не можешь, я смогу. Меня ведь она не обвинит в изнасиловании, верно? В конце концов, квартиру матери я покупала. Потребую, чтобы Танька съехала.

– Ну-ну. Овощ в помощь.

– В смысле?

– В смысле, хрен с тобой, пробуй. Надолго ли твоих усилий хватит? Мать ее никуда не отпустит, а даже если и выгонишь, она после твоего отъезда вернется, ляжет у порога и будет умирать. Помнишь ведь, как она чуть что – сразу при смерти.

Ульяна помнила. Сестрица и правда, в случае малейшей опасности была готова прикинутся мертвой, перевернуться на спину, скрючив лапки, и даже туловище мелом обвести, лишь бы пожалели. Мать всегда верила, квохтала вокруг симулянтки, да еще подгоняла старших, не желавших подносить умирающей еду и питье.

– Уль, если бы маманя сама хоть сколько-нибудь характера проявила, мы бы ей помогли. Но она всегда на ее стороне. Танька нас не слушает, а Каролина вконец оборзела. Мы и разговаривали, и ругались, и влиять как-то пытались: без толку, – мягко сказала Даша. – Чего ты не ешь? Может, тебе чаю налить?

– Дурдом какой-то, – вздохнула Ульяна.

– Между прочим, ты могла бы больше уделять внимания семье. Нечего все на нас сваливать, – сказал Вася.

Из его голоса сочилось ядовитое ехидство, отчего Ульяна привычно огрызнулась.

– На тебя свалишь.

– Ты на нас не злись, но тут и правда ничего не сделать, пока маманя сама не одумается, – сказала Даша, сгребая со стола посуду.

Ульяна махнула рукой, вышла на улицу и уселась во дворе на скамейку, щурясь на яркое солнце. Васькин алабай, здоровый, солнечно-рыжий лениво посмотрел на Ульяну, подумал, а потом подошел ближе, уселся рядом, подставляя толстую задницу с обрубком хвоста, чтобы почесала.

Ульяна рассеяно почесала его спину, думая о своем. Василий вышел из дома, сел рядом, отпихнув льнувшую к нему собаку. Пес отошел на шаг, вернулся, уселся рядом и навалился на ногу Василия, блаженствуя от счастья.

– Ты чего приехала вдруг? – спросил Вася.

– Сама не знаю. Просто взяла и приехала. Соскучилась, – мрачно ответила Ульяна. – Что я, соскучиться не могу?

– Можешь. Только я не верю, что ты вдруг заскучала. Когда такое было? Может, скажешь брату любимому?

– Отстань, любимый, – вздохнула Ульяна и отвернулась. Вася помолчал. Алабай повернул лобастую голову к Ульяне, мол, чеши, не филонь, и она снова погладила его между лопаток.

– После твоей передачи тут много чего изменилось, – сказал Вася. – Мы, честно говоря, не ожидали, что ты так будешь всех дерьмецом поливать.

– Да я сама не ожидала, если честно.

– Да ладно?

– Вот тебе и ладно. Может, я одумалась и вернулась попросить прощения у каждого лично? – усмехнулась она. – Челом бить, так сказать.

– Да, судя по Синичкиной, у тебя это отлично получается. Я как увидел вас вдвоем, сразу понял, что тебе сейчас все космы повыдирают. У нас, кстати, все ворота расписали после передачи. Вовка говорит, что видел Валентину, но я как-то слабо представляю себе старушку с баллончиком краски.

– А что написали?

Василий сказал. Ульяна громко рассмеялась, чем вызвала недовольство пса, нервно покосившегося, но потом придвинувшегося ближе и навалившегося теперь на ее ногу.

– И только-то?

– Смешно ей, – возмутился Вася. – Мы, между прочим, ворота перекрашивали три раза за месяц. Сейчас, вроде, поутихло все, но не удивлюсь, если сегодня опять понапишут всякое. Окна бы не выхлестали. Ты вообще надолго?

Ульяна пожала плечами, вытянула из лежавшей на скамейке пачки сигарету, сунула в рот и торопливо прикурила. В голосе брата чувствовалось беспокойство и скрытая инстинктивная тревога: то ли за собственное благополучие, то ли за нее. Ульяна бегло подумала, что в отличие от Таньки, и даже матери, Вася сразу почуял, что возвращение сестры не связано ни с чем хорошим. Но объяснить ему, в чем дело она не могла, да и не хотела. Греясь на увядающем августовском солнце, она лениво чесала блаженствующего пса, стараясь не смотреть брату в лицо.

Поерзав на скамейке и снова отпихнув алабая, Вася спросил:

– Отца видела?

– Нет еще.

– Пойдешь? Он к бабке Софе переехал, квасят там в два горла. Сперва к нам ходил, но потом я его выгнал вон. Он же в дрова постоянно, детей пугает… К матери, слава богу не суется, надо Таньке спасибо сказать, она его с лестницы спустила.

– Жалко его, конечно…

– А мне нет, – жестко сказал Василий. – И пусть это плохо и, ну, не по-людски, в общем, но я его никогда не пожалею.

Поговорить с Танькой Ульяна решила вечером, как только вернется домой, чтобы не откладывать дело в долгий ящик. Сестра была предупредительно ласкова и мила, разговаривала как нормальный человек, а Каролина, поздоровавшись неестественно-вежливым голосом, ушла к себе и уселась перед компьютером. По всей вероятности, Вася или Даша предупредили Таньку, что ее ждет, вот и ходила она, по семейному выражению, «хитрой лисонькой», мела хвостом и была очаровательна.

Мать была дома и ожесточенно помешивала в миске тесто на очередной торт. В воздухе витали запахи ванили и мёда.

– Мам, ты же вроде вчера пекла, – удивилась Ульяна. – Куда делось-то всё?

– Да подруга попросила, – негромко, слегка запинаясь, сказала Римма. – У нее духовка не работает, да и выпечка никогда не удавалась. А мне только в радость, я ж на пенсии от тоски вою, а тут какое-никакое, но занятие.

Подпиравшая дверь Танька вдруг презрительно хмыкнула. Мать бросила на нее жалкий и, как показалось Ульяне, упреждающий взгляд, который моментально вывел ее из себя. Подруга, уплетающая три торта враз, показалась Ульяне невероятно подозрительной, как и вильнувший взгляд Риммы. То, что мать ищет отдохновения от семейных проблем в кулинарии, казалось столь же диким, как и внезапно ставшая вежливой сестрица. В воздухе, пропитанном сладостью, витал привкус какой-то неприятной тайны.

– Пойдем-ка прогуляемся, – сурово сказала Ульяна. Таньку заметно перекосило, но, сглотнув, она с деланным безразличием ответила:

– Ну, пойдем. У нас тут гипермаркет построили – закачаешься. Ты его, кажется, еще не видела. Теперь все светские раунды проходят там.

– Рауты.

– Что?

– Рауты, а не раунды.

– Какая разница? – пожала плечами Танька. – Рауты-раунды, один хрен. Можно я твое платье надену? Девки умрут от зависти, когда увидят меня в нем.

Пока Танька собиралась, Ульяна тоже сменила юбку на брюки, чтобы скрыть ободранные коленки. Раздражение кипело и бурлило в крови, вырываясь наружу чуть ли не клубами пара, так что если бы Ульяна обнаружила, что у ней, как у лошади, из ноздрей идет дым, она бы ничуть не удивилась.

На улице разговора не получалось. Танька отводила глаза, поминутно здоровалась со знакомыми, тарахтела, словно сорока и, кажется, была счастлива, что ее видят с такой важной персоной. Да и не годилась сонная, залитая жаром и пылью улица для важного, и довольно жесткого разговора. Танькины увиливания от разговора невероятно утомили Ульяну. Она ощущала внутри невероятную пустоту и уже жалела, что вывела ее на променад. Вопреки опасениям Ульяны, горожане не пытались линчевать ее на месте, здоровались вполне доброжелательно, пару раз попросили автограф, но это она отнесла к тому, что встреченные ею люди были малознакомыми или вообще незнакомыми. Поколение NEXT привычно реагировало как на теледиву, а знавших ее пятнадцать лет тому назад по пути не попалось.

Гипермаркет на поверку оказался приземистым двухэтажным зданием, совершенно неэлегантным, обшитым все такой же пластиковым сайдингом, и издали напоминал сарай. Однако на фасаде висели тускло светившиеся неоновые буквы и веселенький логотип в виде солнышка. По ступенькам двойным потоком входили-выходили люди, подозрительно нарядные для простого похода в магазин. Скорее всего, Танька была права, и этот убогий, смахивающий на бомбоубежище, магазин, не имеющий ничего общего с гипермаркетами Москвы, действительно был своеобразным Версалем провинциального Юдино.

В кафетерии, куда Танька потащила Ульяну, свободных столиков не было, но сестру это не смутило. Лавируя между ними, она явно хотела подсесть к кому-то из знакомых, но Ульяне, еще надеющейся на серьезный разговор, это совершенно не улыбалось. Она остановилась, разглядывая местный бомонд, светских львов и львиц Юдинского прайда.

Прайд был разряжен в пух и прах. Помимо китайских блескучих нарядов и кислотных маек, Ульяна насчитала пять спортивных костюмов одинакового фасона и, усмехнувшись, подумала: ничего тут не меняется. Все тот же День Сурка.

Развернувшись, она пошла прочь. Из коридорчика, ведущего в дебри продовольственного отдела навстречу, раскинув объятия, выплыл мужчина с испитым, смутно знакомым лицом.

– Некрасова! О, рыба моя, а я смотрю и думаю: ты, не ты?

Ульяне очень хотелось сказать: «не я» и скрыться подальше, но бежать было некуда. Зажатая между припаркованных продовольственных тележек, она жалко улыбнулась, глядя, как к ней идет когда-то великая любовь, Миша Орищенко, в такой же ментовской форме, что и много лет назад, слегка располневший, обрюзгший, расставшийся с большей частью своего невероятного обаяния, на которое она клюнула в юности.

– Привет, привет, – радостно сказал Миша, и даже чмокнул ее в щеку, едва не выбив глаз зажатой в руке корзинкой. – А я думаю: приехала и глаз не кажет.

Он опустил корзинку вниз, и Ульяна разглядела ее содержимое: бутылка водки, нарезанная кружочками колбаса, банка кильки или какой-то другой рыбы и чипсы. Миша проследил за ее взглядом и, лихо улыбнувшись, пожал плечами, мол, ну да, пью.

– С чего я бы должна была глаз казать? – холодно поинтересовалась Ульяна. – У меня что, других дел нет?

Улыбка на лице Михаила стала увядать. Ульяна мазнула взглядом по его фигуре, оглядев с ног до головы, а потом равнодушно отвернулась. Заметив сестру, оживленно болтающей с каким-то тетками, она мотнула головой, мол, иди сюда. Танька прищурилась, а потом, увидев с кем стоит Ульяна, торопливо бросилась на выручку.

– Ну, мало ли… Все-таки между нами кое-что было, – ядовито сказал Михаил. В его голосе одновременно чудился и вызов и некая беспомощность.

– Ну и что? Лет сколько прошло, Миш? Или ты этим гордишься?

– Почему бы и не погордиться маленько? Не каждый может похвастать, что трахал телезвезду. Я ведь до сих пор не понимаю, чего это мы тогда разошлись?

– Потому и разошлись, Миш. Просто я однажды проснулась и поняла, что мудаки – это не моё.

Танька налетела на проволочную тележку и едва не упала. Глядя, на нее, несущуюся как торпеда, Михаил лениво сказал:

– Все шутки шутишь?

– А что мне еще остается? А ты, смотрю, карьеру сделал. Аж старший сержант. Для тридцати пяти лет самое оно.

На лице Михаила заходили желваки. Он хотел было что-то сказать, но подлетевшая Танька не дала ему на это времени. Встречаться с обеими сестрами лицом к лицу он явно не хотел и потому, обойдя Таньку по широкой дуге, поспешил к выходу.

– И ведь совести хватает подходить, – зло сказала Таня. – После всего, что было…

– Какой он страшный стал, – задумчиво сказала Ульяна. – Глаза запали, кожа синюшная… Тридцать пять лет, а выглядит на все пятьдесят. И где только мои глаза были?

– Так он бухает по-черному, – пожала плечами Таня. – И с работы уже сколько раз чуть не выгоняли, да мать жалели. Она же теперь инвалид.

– Да ладно?

– Да. После операции без ног осталась. У нее же диабет. Сидит дома, максимум куда может выползти – на лавочку, да и то, если Миша вынесет. И, знаешь, вроде болезнь должна как-то… очеловечивать что ли? А она еще более злобная стала. Представляешь, если б ты за него замуж пошла?

Ульяна уныло кивнула, глядя в спину удаляющемуся Михаилу, размышляя о сказанных сестрой словах. Может, и ей следует быть более человечной? А Таня, не заметив, какой эффект произвели на Ульяну ее слова, продолжала откровенничать.

– Он ведь после того, как ты уехала и ко мне подкатывал. Давай, мол, сойдемся, я тебя люблю и все такое. Но я отказала. А теперь он жалеет, что меня потерял.

Последняя фраза была произнесена с невероятным самодовольством. Ульяна поглядела на сестру, вздохнула и решительно сказала:

– Пошли отсюда. Не хватало еще кого-то встретить.

Танька послушно потрусила рядом, но почти сразу ахнула, ткнула Ульяну в бок и мотнула подбородком в сторону касс, где безразлично разглядывая витрину стоял коренастый темноволосый мужчина. Рядом с ним отирался подросток лет пятнадцати, подкидывающий в корзину упаковки с чипсами и шоколад.

– Смотри, вон Лешка с сыном стоят, – торопливо произнесла Танька. – Бедный, бедный… Ты знаешь, что он после того случая так и не женился?

Словно услышав ее слова, Алексей поднял голову и натолкнулся на взгляд Ульяны. Она слабо улыбнулась, приветствуя еще один призрак прошлого, смущенно отвела глаза, и даже торопливо двинулась прочь из магазина. Алексей сунул корзинку сыну, отдал кошелек и решительно двинулся следом. Ульяну ему удалось догнать почти у выхода. Довольная Танька отиралась рядом, и не было никакой возможности избежать этой встречи, тащившей в трясину не самых приятных воспоминаний.

– Привет. Я слышал, что ты приехала, но как-то не решался зайти. Здравствуй, Таня.

Танька призывно улыбнулась, чуть ли не виляя хвостом, как Васин алабай.

Алексей заметно постарел. От носа к губам потянулись две горькие складки, на высоком лбу прорезались глубокие морщины, и под глазами было черно. Весь его облик, помятый, небрежный, выдавал старого бирюка, отгородившегося в своем скиту от внешнего мира. Глядя на него, было ясно, что та, придавленная тяжелым камнем боль, не забыта и в любой момент готова взметнуться вверх.

– Чего ж не решился? – спросила Ульяна. – Или ты тоже считаешь, что я не по делу высказалась в адрес дорогих земляков?

Он усмехнулся, криво, на один бок, отчего старый шрам на виске стал заметнее и резче.

– Да нет. По-моему, все верно было. Если кому-то не понравилось, это дело их личной мнительности. На самом деле я давно хотел поблагодарить.

– За что?

– За все. За то. Что тогда была на моей стороне, поддерживала и… Не знаю, как это правильно сказать…

Он вздыхал и топтался, как медведь. Рассчитавшийся за покупки сын встал поодаль, осторожно прислушиваясь к разговору. Ульяну он явно узнал, но, тем не менее, в разговор взрослых не вмешивался, а она, бросив в его сторону торопливый взгляд, ошеломленно отметила, как он похож на мать, буквально одно лицо.

– Ну, как есть говори, – не выдержала Ульяна. – Я уже такого успела наслушаться, что не обижусь.

– За то, что оказалась человеком. Порядочным и принципиальным. Мне всегда казалось, что принципы для подобных моментов слишком дорогое удовольствие. Маленький город, общественное мнение, давление. Я рад, что ты не побоялась меня поддержать.

– Меня никогда не волновало общественное мнение, Леш, – осторожно сказала Ульяна. – Так что, если хочешь поговорить – заходи. Я еще пару дней тут.

Он сухо кивнул и направился к выходу. Сын поспешил следом, оглядываясь на Ульяну с нескрываемым любопытством, а она подумала, что со спины они выглядят как Тимон и Пумба: коренастый и плечистый отец, и тощий, как стебелек картошки, сын.

– Так и живут вдвоем, – с грустью сказала Танька. – Лешка, конечно, молодец. Сына один вытянул, бизнес выстроил. Даже в дефолт не разорился. Это, кстати, его магазин, я говорила? Видела его недавно тут, постояли, повспоминали…Жалеет, что меня потерял.

Ульяна закашлялась, а потом слабо произнесла:

– Чего ты чушь городишь? Когда это он тебя терял? Лешка с Оксаной встречался, на ней же и женился. Что-то я не припомню, чтобы он хоть раз тебя выделил.

– Ты что? – вытаращила глаза Танька. – На Оксанке он женился от безысходности, потому что я на тот момент ему отказала, но все эти годы Леша любил меня. Кто же знал, что он так поднимется…

Последнюю фразу она произнесла с горечью, а потом, увидев саркастическую ухмылку сестры, торопливо добавила:

– Но я не жалею, что вышла замуж по любви. И нечего так скалиться!

– Трепло ты кукурузное, – беззлобно отмахнулась Ульяна.

В телефоне, поставленным на беззвучный режим, опять была куча пропущенных вызовов и смс, но Ульяна и не подумала их читать. Встреча с Алексеем, с неэлегантной фамилией Митрофанов, всколыхнула заросшее ряской болото. Лежа без сна на диване, Ульяна мельком подумала, что так и не выполнила миссию, не поговорила с сестрой, не сдвинула с место ее железобетонную упертость, а все из-за Лешки Митрофанова, по которому сохла половина города, и даже Ульяна поглядывала на него с легкой тоской.

Митрофан, Фан-Фан Тюльпан… Первый парень на деревне. Серьезный, обстоятельный, красивый, выбравший себе в спутницы жизни Оксанку Зайцеву, лучшую подружку Таньки, обычную девчонку, ничем не примечательную и, на фоне сестер Некрасовых, совершенно бесцветную. Даже на свадьбе, где Танька, естественно, была подружкой, она затмила серенькую Оксанку, незаметную, как воробей.

Вспомнив свадьбу, Ульяна криво ухмыльнулась, а потом согнала улыбку с лица.

Конечно, все было по-деревенски, без размаха. Отмечали прямо на улице, во дворе дома, выставив столы под навес и прикрыв, в ожидании дорогих гостей, тюлевыми занавесками, от мух. Молодые делали круг почета, возлагали букеты к мемориалу Победы, мотались на берег озера, фотографировались на «мыльницы» у чахлых достопримечательностей. Гости томились и ждали, когда можно будет сесть за стол, а потом уже не стеснялись, пропуская мимо ушей крики надрывающегося тамады. Бражки родственники наквасили много, целых три фляги и, кажется, все три опустели задолго до окончания мероприятия. На второй день не осталось точно. Даже ягодки со дна выскребли и жадно ели, давя языком на нёбе.

«Я сама была такою триста лет тому назад…»

Господибожемой… Она когда-то пила бражку наравне со всеми! Ульяна вдруг почувствовала себя Черепахой Тортиллой.

Танька, тогда еще не замужняя и, кажется, даже незнакомая со своим будущим мужем, поймала букет невесты, растолкав конкуренток, а потом, напившись бормотухи, высказала Оксанке, что та увела ее мужика, и отольются новобрачной слезки лучшей подруги. Вася, женившийся на Дарье чуть раньше, уволок Таньку в огород и долго макал лицом в бочку с водой, чтобы не болтала ерунды, а Ульяна уговаривала Оксанку не реветь и вообще не обращать внимания на пьяный бред подружки.

Танька, нахлебавшаяся теплой водой с личинками комаров, тоже рыдала, кашляла, размазывала по лицу косметику и уже сама не понимала, чего такого наговорила, а потом, отремонтировав разрушенный фасад лица, бросилась обниматься к Оксанке. Через полчаса обе лихо выкомаривали под баян, потому что с электричеством были проблемы. Свет отключали без предупреждения, оттого баянист, выучивший помимо кадрили, еще и подзабытую ламбаду, был как нельзя более кстати.

Страна, когда-то могучая, летела в тартарары. Но, вспоминая лихие девяностые, Ульяна думала, что они по-своему были счастливыми. Возможно, потому что все они, дети красной звезды, были еще совсем молоды и не думали о грядущем времени смут. Молодежь была беззаботна, и все любили друг друга.

Оксанка быстро забеременела и довольно легко родила мальчика. Замужество вырвало ее из привычной компании. Подруги встречались реже. Ульяна сама переживала сложные отношения с Мишкой Орищенко, лихим ментом, катавшем ее на служебном жигуленке. Танька, конечно, к Оксане ходила, но надолго не засиживалась.

– Господи, какая она стала скучная, – жаловалась Танька. – Пробовала ее на дискотеку вытащить – не хочет. В кафе позавчера тоже не пошла… Слушай, неужели это наша судьба?

– Не ходить по кафе? – усмехнулась Ульяна.

– Нет, сидеть дома и стареть. Между прочим, я не хочу превращаться в клушу, как она.

Танька внимательно посмотрела на себя в зеркало, подправила выбившуюся прядь и сокрушенно вздохнула:

– Нет, ну где справедливость? Почему он ее выбрал?

– Оставь ее в покое. Они счастливы, и это главное, – скомандовала Ульяна.

– Да правда что… Счастливы… Вот увидишь, они разбегутся через год. Я Оксанку знаю, как облупленную. Хотя, может и ейный Митрофан налево сбежит. Завтра-послезавтра ему станет скучно, так что Оксанку можно будет пожалеть. Вот увидишь, что-то такое случится!

Ульяна только рукой махнула, а неожиданно злорадные слова сестры оказались пророческими, с резким креном в трагедию. Счастливая семейная жизнь Митрофановых оборвалась, когда Оксанку, так и не вернувшуюся от матери, нашли на берегу озера: голую, истерзанную, с синим лицом и багровой бороздой на шее.

О беде Митрофановых, естественно, узнало все Юдино. Озеро-то вот оно, под боком. От дома Ульяны и вовсе пять минут пешком, две бегом, через соседский огород, давно поросший бурьяном. Ульяна и Танька бежали к берегу, не веря словам соседей, а потом обе выли, глядя, как безвольное мертвое тело тащат на носилках в труповозку.

Дежуривший Мишка на Ульяну с Танькой, ревевших в три ручья бросил лишь беспомощный взгляд, а они, обнявшись, смотрели, как бежит к милиционерам Оксанкина мать, в косо завязанном халате, растрепанная, раскинув руки, словно падающая птица. С противоположной стороны летел, путаясь в ногах и поминутно спотыкаясь, Лешка, которого новость о смерти жены застала на работе. Над озером летали чайки, и Ульяне, закрывающей лицо руками, все казалось, что это они так страшно кричат, а оказалось Лешка, да Оксанкина мать.

Лешку, конечно, таскали, потому как по закону жанра первым подозреваемым всегда был муж, ну, или любовник. Но утаить любовника в крохотном Юдино было проблематично. А у мужа, как на грех никакого алиби не оказалось. Надорвавший спину на работе, Лешка сидел дома, и подтвердить это было некому, разве что годовалый сын научился бы говорить. Лешку долго дергали на допросы, а потом посадили в СИЗО с мутной формулировкой «для выяснения обстоятельств», не пожалев даже младенца-сына.

В редакции выдвигали разные версии, в том числе и об его возможной вине. И напрасно Ульяна пыталась доказать всем, что Лешка ни при чем, и вообще на подобное не способен. Она яростно обрушивалась на Мишку, требуя как-то повлиять, хотя прекрасно понимала его беспомощность.

– Знаешь что, – бесился Мишка, – в конце концов, просто так не сажают. А по нему, я слышал, вообще был особый разговор.

– Какой? Какой еще разговор? – орала Ульяна. – Миша, он дома сидел с ребенком, пока Оксанка мудохалась на картошке у матери. Ты всерьез веришь, что он бросил годовалого ребенка одного, пошел и кокнул жену, а потом вернулся, как ни в чем ни бывало?

– Да не знаю я!

– Ну и не говори глупости!

– Какие глупости, если его не выпускают? Значит, у следствия есть улики, верно?

– Знаем мы ваши улики, – отмахивалась Ульяна. – Вам все равно кого засадить, лишь бы сидел, а дело закрыли.

– Дура тупая, – ответил Мишка и ушел дуться, правда, вечером позвонил как обычно и пригласил покататься.

Трагедия отступала, едва они оказывались с Мишкой наедине. До одури тискаясь в его машине, они торопливо раздевали друг друга, и губы были сухими от желания. Окна запотевали, как в знаменитой сцене из «Титаника». Много позже Ульяна вспоминала этот горячечный жар двух юных тел с удовольствием и сладкой истомой. Нет, конечно, она его не любила. Мишка, будучи восхитительным любовником, помимо всего был еще глуп, как пробка, и невероятно необразован. Он как-то всерьез высказал мнение, что Европа и Америка живут так хорошо, потому что им помогали инопланетяне. Ульяна хохотала до слез, а Мишка обижался, правда, ненадолго. Он, как и Танька, был невероятно отходчивым, им легко было управлять, словно перчаточной куклой. Пошевелишь пальцем, и Петрушка кланялся в нужном направлении, мечта любой женщины… Если б еще не пил так безбожно…

Возможно, Лешку Митрофанова и засадили бы за убийство жены, если бы начальник местного ОВД по пьяной лавочке не начал гонять чертей и стрелять по ним из табельного оружия. Усмирять его пришлось не только подчиненным, но и врачам, а уж в больнице, напичканный лекарствами, начальник Мишки признался в убийстве Оксаны Митрофановой. Врач, которому полковник излил душу, сперва не поверил, но когда в ход пошли детали, побледнел и помчался звонить куда следует. Это потом озверевшие следователи пытались установить источник утечки, но в Юдино, как говорится, что знали двое, знала и свинья. Ульяна узнала утром следующего дня и понеслась за комментариями, не успев даже удивиться, почему это не сделала куда более опытная Гера.

Естественно, дело попытались замять, и, возможно, замяли бы, если б не ополчившийся на начальника ОВД шеф Ульяны. Он поддержал ее стремление вывести насильника на чистую воду и дал отмашку: пиши, а мы поддержим.

Мишка, естественно, орал и просил ее одуматься.

– Меня же с работы выгонят, дебильная! – вопил он. – И, между прочим, из-за тебя!

– Почему из-за меня? – орала она в ответ.

– Потому что скажут, что я тебе постукиваю. У меня и без того проблем – во!

Он чиркнул ребром ладони по горлу.

Ульяна, перед сдачей материала в номер, долго ревела, и все вспоминала несчастную Оксанку и ее ребенка, отданного Лешкиной матери. Лешку тоже было жалко, и за себя страшно.

– Я бы на твоем месте отказалась, – пророчествовала Гера. – Закопают тебя под асфальт, и фамилии не спросят. Ты что, не видишь, какие люди замешаны? Подумай!

Бросив это фразу в назидание, она ушла в крохотную каморку, служившую кухней, пить чай и думать над собственной статьей.

Ульяна тоже думала. Она не информировала, что уже предприняла определенные шаги, о которых не распространялась из суеверия: а вдруг не сбудется? В выходные, перед принятием решения, они с Танькой пошли на берег, где несколько дней назад нашли мертвую Оксанку. Там, где лежало тело, местные набросали целую кучу цветов, половину из которых уже смыло волнами. Глядя, как бултыхаются на волнах увядшие мальвы, тигровые лилии и васильки, Танька вдруг негромко затянула старую песню дрожащим голосом, поминутно вытирая слезы:

Песня, идиотская, наивная, тогда показалась Ульяне некой данью убитой подруге, и она подпела полкуплета, а потом обняла сестру и заревела, думая, чем кончится эта мутная история, в которую были замешаны серьезные люди. Но волны, выбрасывающие на берег мертвые цветы, словно толкали ее на опасный, опрометчивый поступок.

Поздно вечером, заручившись поддержкой знакомой медсестры, Ульяна проникла в больницу и выпытала подробности убийства у главного действующего лица. Люди, как оказалось, были замешаны из самых верхов. Оксану, так некстати оказавшуюся в сквере, насиловали заместитель мэра и глава отдела образования. Сломавшийся в психушке полковник своих подельников сдал. Ульяна написала статью, но публиковать ее в местной газете не стала, отправив текст факсом прямо в столицу, припомнив мрачное пророчество Геры. Спустя два дня московская газета опубликовала скандальный материал о творящихся в провинции ужасах.

Месть Ульяну так и не настигла. Статья об убитой подруге стала ее лебединой песней, и вскоре она уехала покорять Москву, так и не дождавшись благодарностей от выпущенного на свободу Лешки Митрофанова, Фан-Фан Тюльпана, оставившего в застенках часть своей красоты, беззаботности и души, мгновенно постаревшего и, как выяснилось спустя столько лет, абсолютно несчастного человека.

Утром, когда она проснулась от ноющей боли в груди, ситуация ухудшилась. Матери опять не было, Танька и Каролина безмятежно дрыхли. Ульяна крадучись прошла в ванную и отодрала присохший к коже бюстгальтер, на черной чашечке которого виднелись бурые пятна. Так много крови не было еще никогда. Может, она, по многолетней привычке, спала на животе, хотя теперь старалась себя хотя бы как-то контролировать, но кому это во сне удавалось? Ульяна расплакалась, прижимая к лицу белье. Тянуть дальше было бессмысленно. Пора возвращаться, набраться смелости и узнать, что ей предстоит: рядовая операция или смертельный приговор.

Ей не приходило в голову, что все обойдется. В конце концов, согласно закону равновесия, счастливая жизнь не могла продолжаться вечно и рано или поздно должна была оборваться.

Золушка примерила хрустальный башмачок, вышла замуж, а потом сказка кончилась. Кто сказал, что дальше все было хорошо?

Принц мог начать ухлестывать за другой. Королевство прийти в упадок, а Золушка заболеть чем-то смертельным, от чего даже у всемогущей Феи не было противоядия. После бала сказка могла повернуть в другую сторону, где от радостного фейерверка не осталось бы ничего, кроме остывшего пепла. И ничего поделать с этим было нельзя.

Ульяна мрачно подумала, что в ее дальнейшем пребывании на родине нет никакого смысла. Лечиться – если, конечно, повезет, нужно было в Москве. К тому же, хотя ей не хотелось признаваться в этом даже себе, на родине, даже в квартире матери, окруженная привычными вещами, она чувствовала себя чужой и никому не ненужной. Отсутствие привычного бешеного ритма делало Ульяну еще более беспомощной и больной.

Приняв душ, она сварила кофе, налила в большую кружку, и, взяв телефон, вышла на балкончик, плотно прикрыв за собой дверь. Больше всего звонков и сообщений было от Лерки. Отхлебнув ароматную огненную жижу, Ульяна уселась на низенькую табуретку, и набрала номер подруги.

Лерка ответила не сразу, наверное, спала после ночного эфира, во всяком случае, ее «алло» прозвучало невнятно и смазано. Сообразив, кто на проводе, она заорала так, что Ульяна, поморщившись, отодвинула трубку от уха.

– Господи, наконец-то объявилась! Ты куда пропала? – взвизгнула Лерка. – Мы тут тебя чуть ли не в розыск хотели объявлять…

– Лерка, не ори, – попросила Ульяна.

– Ничего себе – не ори… Я уже хотела к Павлу Игнатьевичу обращаться? Помнишь моего знакомого фээсбэшника?..

Ульяна подумала, что только фээсбэшников, организованных неуемной энергией Лерки, ей и не хватало, отпила из чашки и строго сказала:

– Не надо никуда обращаться, я не терялась.

– Не терялась она… Ты где вообще?

Без особых эмоций она рассказала, что поехала на родину, которая встретила ее неласково, упомянула про недобрый прием бывших коллег. Лерка слушала и ахала, а потом, не выдержав, раздраженно рявкнула:

– На кой черт тебя туда понесло? Это же Замкадье, варварский край… И когда думаешь возвращаться? Ты ведь не собираешься остаться там навсегда?

– Я и сама думаю, что зря поехала, – мрачно призналась Ульяна. – Так что надолго не задержусь. С отцом повидаюсь и уеду… Теперь давай ты новости рассказывай. Что у нас плохого?

Кофе в кружке оставалось еще много, и она надеялась, что Леркиного монолога хватит как раз на то чтобы прикончить кружку, но подруга оказалась на удивление немногословна. Помолчав, она, старательно избегая упоминать о Сашке, кратко сообщила последние светские сплетни, а потом уныло добавила:

– Словом, ничего такого… Ну, уехала ты и уехала. Народ особо не кипишевал. В конце концов, лето, мало ли куда ты могла умотать, тем более, что ничем не обременена. Как ни прискорбно это сообщать, но никому до тебя дел нет. Сама понимаешь, джунгли, каждый сам за себя.

– Вот и хорошо.

– Чего же хорошего? – рассвирепела Лерка. – Ты понимаешь, что в таком духе продолжать нельзя? Выпадешь из обоймы и все, забудут моментально. Так что не дури, собирай манатки и первым паровозом обратно на хаус.

Ульяна не ответила. Лерка, приняв ее молчание за согласие, выдержала паузу, а потом небрежно добавила:

– Пятков тебя разыскивает. Причем довольно активно.

– Пусть разыскивает, – холодно ответила Ульяна. – Я не прячусь особо. Тем более от Пяткова. И уж точно не боюсь ни Олега, ни его прихехетников.

Лерка, судя по всему, явно испугалась, что подруга бросит трубку, потому что затарахтела, словно пулемет.

– Уль, я вот думаю… Может быть, он не просто так ищет?

– Думаешь, хочет закопать еще глубже? – усмехнулась Ульяна.

– Ну, почему закопать сразу? Честно говоря, я думаю, тут другие желания. Он ведь и ко мне подходил с видом нашкодившего кота и разговаривал вполне смирно. Говорил, что погорячился… и все такое…

– Погорячился? Это так теперь называется?

От внезапно вспыхнувшей ярости руки затряслись. Ульяна торопливо поставила кружку на пол, чтобы не выплеснуть на себя горячий напиток. Почуявшая оплошность Лерка, тем не менее, с мысли не сбилась.

– Уль, ну в конце концов, ты что, в первый раз замужем и не знаешь нашей сволочной кухни. Вчера друзья, сегодня враги, и наоборот. Ты не допускаешь мысли, что он пожалел о своем поступке и хотел бы переиграть ситуацию?

– Не допускаю.

– Твоя категоричность никому не нужна, и меньше всего тебе самой, – разозлилась подруга. – Ты что, не можешь с ним просто поговорить по душам? Может, он хочет тебе что-то предложить.

Лерка всерьез полагала, что «знает лучше», и уже много лет давила своим знанием на всех знакомых. Но сейчас ситуация была вне ее контроля, а информировать, насколько она ошибается, Ульяна не хотела и потому невежливо ответила:

– Может, и хочет, только мне это на фиг не надо. И разговаривать с ним я не хочу.

Озадаченная Лерка замолчала. Вращаясь внутри телевизионной кухни, она прекрасно знала, как неуместно было проявлять свою независимость в ситуации, когда тебя куда-то зовут, или могут позвать в перспективе. Далеко не каждый телеведущий мог похвастать, что после скандального увольнения ему светило резкое повышение. К сожалению, уход с центрального канала означал, что в лучшем случае приземлиться удастся на куда менее рейтинговый, и, соответственно, с меньшей зарплатой. Смелыми могли быть звезды первой величины либо имеющие мощный тыл за спиной.

Судя по ее напряженному молчанию, Лерка в мгновение ока обдумала эти варианты и пришла к определенным выводам, поскольку возбужденно задышала в трубку:

– А, я, кажется, поняла… Ты уже заручилась какой-то поддержкой, правда? Потому из Москвы и свинтила. Правда?

– Умница ты моя, – похвалила Ульяна, решив не вдаваться в детали.

Лерка издала вопль вышедших на тропу войны команчей.

– Ой, Улька, какая ты молодчина! Так им, козлам! Я теперь умру от любопытства. А что это будет? Мне хоть скажешь?

– От любопытства кошка сдохла, – усмехнулась Ульяна.

Разговор с Леркой ненадолго вернул ее в реальный мир, и она даже как-то приободрилась, на короткое время отогнав мысль о ноющей боли в груди, которая вроде бы отпускала, а потом нет-нет, да и напоминала о себе.

Ульяна допила кофе и не торопясь переоделась, прислушиваясь к ровному дыханию из соседней комнаты. Можно было взять с собой Таньку, но, если верить Василию, ничем хорошим поход к отцу бы тогда не кончился. Но сестрица раньше двенадцати не вставала, а потом долго марафетилась перед зеркалом, подчеркивая неземную красоту. Выйти из дома она могла не раньше четырех часов, и то при условии, если приготовленная для променада одежда была заранее выглажена матерью. Впрочем, по большому счету Танькино присутствие Ульяне не требовалось. С отцом она все равно была в довольно натянутых отношениях, и, поздоровавшись, собиралась пробыть в его обществе не более четверти часа.

Она вышла из дома, ловко избежав встречи с соседкой, которая возвращалась с рынка и явно ее заметила, ускорив шаг. Ульяна торопливо шмыгнула в переулок и, вздернув нос к небу, зашагала к дому бабки Сони, у которой окопался отец. Идти было недалеко, между стареньких домишек и палисадников, в которых торчали побледневшие от жары розовые и белые мальвы.

Щеголеватые туфли Ульяны с неуместными здесь каблуками утопали в придорожной пыли и мгновенно из лакированного шедевра превратились в припорошенное серым порошком убожество. Она старательно смотрела под ноги, стараясь не угодить в коровьи лепешки, коими в переулочке была выстелена вся дорога, и оттого поздно заметила вывернувшего из-за забора мужичка, в расстегнутой снизу клетчатой рубашке, обнажавшей толстое пузо, трениках с обвислыми коленками, с бидончиком в толстой волосатой руке.

Мужичок остановился. Ульяна тоже, дернув бровями. Это пухлощекое лицо с налитыми кровью глазами показалось ей знакомым, но она не сразу узнала в обрюзгшем, размазанном пейзанине Сережу Синичкина, ловеласа и Казанову, по собственному мнению, которого она так жестко назвала сопливым сосунком и маменькиным сынком в своем интервью.

– Ну, привет, – протянул он, заплетаясь на согласных. Ульяна торопливо оглянулась, обнаружила полное отсутствие местных, и с сожалением констатировала, что встреча с очередным представителем семьи Синичкиных вряд ли приведет к добру.

– Ну, привет, – выдохнула она. С расстояния пару шагов Ульяна отчетливо чуяла сивушный выхлоп. Сереженька явно успел накидаться с самого утра, а, может, здоровье поправлял после вчерашнего. Судя по бидончику в руке, он забегал к маме, и та сердобольно налила ему борща на прокорм.

Помимо бидончика в руке Сергея болтался еще и целлофановый пакет, в котором, подтверждая догадку, Ульяну увидела пару огурцов, помидоры и что-то бело-розовое, вроде куска сала. Сергей, проследив за ее взглядом, внезапно покраснел, а потом ядовито поинтересовался:

– Как дела, как здоровье? Ничего не мучает?

– Что меня должно мучить?

Он лениво пожал плечами и почесал выступающий, как рюкзак альпиниста, живот.

– Ну, не знаю, совесть например. Ты ж меня, сука рваная, на весь белый свет ославила, а сейчас стоишь, зенками своими бесстыжими зыркаешь…

Его тон Ульяне не понравился. От Синичкина несло пьяной яростью. Впервые за все время Ульяна осознала, что попытка защитить свою репутацию может выйти боком. Она торопливо шагнула в сторону, намереваясь обойти пьяного Сергея, и торопливо произнесла:

– Сереж, если я тебя чем-то обидела, то прошу прощения за все и сразу. А сейчас, если ты не возражаешь, я пойду, хорошо? Некогда мне с тобой тут…

Она уже была уверена, что на этом конфликт будет исчерпан и почти прошмыгнула мимо, когда Сергей, бросив на землю свой обед, схватил ее за руку. Бидончик звонко бздынькнул и опрокинулся. На траву вылился суп из омерзительной лапши-паутинки, похожей на личинки насекомых.

– Некогда тебе, падлюка? – прошипел он. – Некогда? Что же ты не такая смелая тут? Здесь телевизионных боссов нету, никто защищать не станет.

Ульяна рванулась и тут же получила оглушительную оплеуху, от которой голова словно раскололась надвое. А Сережа уже толкал ее в сторону палисадника, заросшего сорняками. Ульяна кричала и упиралась, не прекращая молотить его по ручище, но Сергей ударил ее кулаком в живот, отчего дыхание сразу кончилось вместе с криком. Ульяна согнулась пополам и закашлялась, а Синичкин, швырнув ее на землю, прямо в высокую колючую траву, прорычал, брызгая в лицо перегарной слюной:

– Ишь, ряху какую отъела в Москве! Небось икру ложками хаваешь? Ничего, у нас тут все по-простому. Будет на твою хитрую жопу хрен с винтом. Я тебя, сучку, прямо тут в лопухах разложу, узнаешь, кто тут мужик настоящий, а кто маменькин сынок…

Он взгромоздился на распластанную Ульяну сверху, придавив коленями ее руки. Задыхаясь от боли и злости, она брыкалась, тщетно пытаясь сбросить с себя эту тушу, но против ее семидесяти кило его сто двадцать были явными победителями. Сергей глумливо хохотнул и, схватив ее за подбородок скользкой пятерней, пообещал:

– Щас тебе будет вкусно. Щас ты узнаешь, чем мужики поганые бабские рты затыкают…

Удерживая ее лицо одной рукой, Сергей стал елозить другой в штанах, оттягивая резинку. Ульяна укусила его за палец, закричала, и тут же получила еще одну оплеуху. Ее взгляд на мгновение стал расфокусированным. Мир закачался, потеряв четкие грани, и только маячившее прямо перед лицом жирное, поросшее черными волосами пузо, надвигалось грозовой тучей на фоне бесконечного синего неба. Ульяна снова задергалась, пытаясь выдернуть руки, вдавленные в землю.

Тучу вдруг смело налетевшим ураганом. Дышать сразу стало легче. Ульяна, ничего не понимая, приподнялась, оперлась о локти и увидела, как теперь уже Сережа валяется на земле, вытирая грязной ладонью окровавленный нос. Над Сергеем стоял Лешка Митрофанов. Он бегло глянул на Ульяну и снова повернулся к Синичкину.

– Ты что, охренел? – взвыл Сергей, вытер нос и, посмотрев на свою перемазанную кровью руку, взвыл: – Ты мне нос сломал, козел!

В его трусливой ярости было что-то детское. На пухлощеком лице появилось обиженное выражение, а губы плаксиво затряслись. Сергей даже руку выставил вперед, дабы зрители могли полюбоваться спектаклем: вот кровь. Мальчику сделали бо-бо, но сейчас прилетит мамочка-орлица и загородит птенца широкими, до горизонта, крыльями.

На Митрофанова образ плачущего младенца не подействовал.

– Пасть закрой, – ласково посоветовал Алексей. – Или тебе для ума еще чуток добавить?

– Ну, ты нарвался, Леха, – прогундосил Сергей, прикрывая лицо рукой. – Я же тебя теперь…

Он попытался подняться, но Алексей толкнул его, и Сергей снова повалился в лопухи, сломав чахлую мальву.

– Чего – теперь? Ты внятно говори. Или ты только с бабами смелый?

Сергей нечленораздельно проворчал себе под нос что-то угрожающее, но высказываться напрямик не решился, отползая спиной к дому, как краб. Алексей проводил его тяжелым взглядом, а потом подошел к Ульяне.

– Встать можешь?

Она торопливо закивала, схватилась за его руку и, охнув, поднялась, стыдливо стянув на груди надорванную маечку. Лешка, обшарив взглядом ее фигуру на предмет ущерба, успокаивающе произнес:

– Ничего, ничего. Все нормально. Куда тебя отвезти? Домой?

Мысль, что она покажется дома в таком виде, была ужасающа. Если мать вернулась, она непременно начала бы причитать, Танька задавать вопросы, а потом, со своим неуемным языком, нести весть о нападении на сестру по городу. Ульяна помотала головой и торопливо сказала:

– Не нужно пока домой. Отвези куда-нибудь.

Только в машине, куда ее заботливо утрамбовал Митрофанов, Ульяна почувствовала, как отхлынула кипящая волна адреналина. Ее тут же затрясло. Вцепившись в плечи руками, она стиснула челюсти, но от этого не было никакого толку. Зубы выбивали дробную чечетку, пальцы, посиневшие от внезапно отхлынувшей крови, тоже тряслись. Алексей, бросив на нее взгляд, перегнулся через спинку и, вытянув с заднего сидения камуфляжную куртку, аккуратно прикрыл Ульяну, словно покрывалом. Она вцепилась в чужую одежду, словно в спасательный круг, чувствуя, как пуговицы впиваются в ладони.

Алексей не задал ни одного вопроса, и Ульяна тоже не спросила, куда они едут. От куртки пахло сигаретами, кислым запахом застарелого мужского пота и псиной, но почему-то эти запахи не казались неприятными. Наоборот, в них была некая стабильность, реальность, и на короткий миг старая куртка показалась Ульяне надежнее противотанковой брони.

Опустив голову, Ульяна осторожно понюхала воротник куртки.

Грубая материя пахла мужчиной.

Внутри не самого нового «лэндкрузера» тоже пахло приятно: кожей, сладким кокосом, дорогим мужским парфюмом и сигаретами. От Алексея веяло суровой уверенностью, и, украдкой посмотрев на его грубо вытесанный профиль, Ульяна вжалась в сидение, почувствовав себя невероятно, восхитительно беспомощной. Подобные ощущения в организме, превратившись в ватную конструкцию, ее посещали редко, и чтобы вот так вот потерять голову перед мужчиной, да еще знакомым чуть ли не с детства… глупость, глупость несусветная, наверняка замешанная на стрессе. Все же не каждый день на тебя нападают озабоченные толстопузы!

Машину подбрасывало на разбитом асфальте, и это не давало тягучему чувству сладкой истомы распространяться по всему телу, да и ехать, к счастью, было недалеко. Впрочем, в Юдино не было понятия «далеко», нелепо было даже утверждать такое.

Привез он ее к себе домой, и этому обстоятельству Ульяна нисколько не удивилась. Да и куда бы он ее повез, в самом деле? Пока Алексей отпирал ворота, Ульяна разглядывала добротный коттедж, выложенный стандартным рыжим кирпичом, которым облицовывали собственные дома более-менее зажиточные люди. В новом доме Митрофанова Ульяна никогда не была, и единственное, что понимала, так это что новый дом Алексей выстроил на месте старой ветхой избушки, в которой когда-то начинал совместную жизнь с Оксаной.

Новый дом явно еще нуждался в достройке, и, судя по разбросанному вокруг строительному мусору, именно это и происходило. Во дворе, в большом вольере из проволочной сетки радостно скакал громадный кавказец, повизгивая от счастья.

Не дожидаясь, пока Алексей закроет ворота и галантно откроет дверь, выпуская ее из машины, Ульяна вылезла сама, подумала и, подхватив пятнистую куртку, набросила ее на плечи. Все равно майка лопнула по шву, да и один рукав оказался почти оторван, а на боку, и наверняка спине, были пятна от травы и земли. Ульяна провела было рукой по волосам, но потом с гримасой омерзения посмотрела на грязную ладонь и оставила мысль привести себя в божеский вид прямо на улице. Собака лениво облаяла ее, а потом обратила все внимание на хозяина, который так и не подошел почесать и выпустить на свободу во двор, к такой лакомой гостье. Алексей загнал машину во двор и, мягко подтолкнув Ульяну, повел ее в дом.

По пути оба споткнулись о разбросанные по полу две пары кроссовок, громадных, разноцветных, со шнурками диких розовых и зеленых цветов, толстой рифленой подошвой. Алексей, пробурчав что-то нечленораздельное, пнул обувь и вошел в дом, заорав прямо с порога:

– Орлы, вы дома?

Из глубины дома, откуда доносился приглушенный вой, свист и что-то вроде взрывов, ломающимся баском нестройно ответили два голоса.

– Да!

– Проходи, – негромко сказал Алексей. – Там, похоже, очередная баталия. Не пойму я их, честное слово. Лето на дворе, а они в монитор глаза выпучат и весь день сидят. Мы вот все время на улице гоняли, помнишь?

Ульяна дипломатично покивала и, стянув куртку на груди, дошла до гостиной, где перед громадным телевизором сидели двое угловатых подростков, в одном из которых она узнала без особого удивления, своего племянника Вовку. Вторым был сын Алексея. Пока Ульяна мучительно припоминала его имя, оба на миг оторвались от экрана и посмотрели на Ульяну одинаково замыленными взглядами воспаленных глаз.

– Здрасьте…

– Привет, Ульяна, – сказал Вовка.

– Привет. Воюете?

Они покивали и снова повернулись к телевизору, на котором в сполохах неоновых разводов с чудовищным монстром бились два хрупких юноши со светящимися посохами. Чудовище рычало, махало когтистыми лапами и буквально за пару мгновений разделалось с обоими героями под общий стон геймеров.

– Типа того, – вздохнул Вовка, и, ожидая, пока игра загрузится заново, осмотрел растрепанную тетку внимательнее. – А ты чего такая покоцаная?

Лешкин сын тоже посмотрел и хмыкнул. Ульяна моментально вспыхнула, бросила торопливый взгляд на голые, оцарапанные ноги и ответила юному наглецу:

– Поскользнулась, упала, очнулась – гипс. Вовка, сбегай к бабушке, принеси мне джинсы и майку. Сейчас я тебе ключи дам. Кажется, я все в кресле оставила, и штаны и майку. Ну, если нету, возьми в чемодане, он в гостиной стоит или спроси у Таньки, если она дома.

– Ладно, – покладисто согласился Вовка басом, а потом, почесав вихрастую макушку, добавил: – А можно я доиграю?

– Давай ты сбегаешь, а потом доиграешь.

– Потом меня папа загонит домой и уже не выпустит, заставит помогать по хозяйству. – Вовка вздохнул и с притворным отчаянием закрыл глаза ладонью. – Знала бы ты, как я не люблю это «по хозяйству»… Курочки, уточки, навоз и все такое… Нам недолго осталось, всего два уровня.

Трагизм, прозвучавший в речи четырнадцатилетнего подростка, показался Ульяне смешным, но она сдержалась.

– А по времени это «недолго» сколько продлится? – недовольно поинтересовалась Ульяна. Вовка сморщил нос и неопределенно пожал плечами.

– Ну… Минут десять-пятнадцать. Или двадцать. Как попрет. Нам надо жирного замочить, а он сильный, и оружия у него до фига. Против него ни один артефакт не действует, кроме магического кристалла, у нас его нет…

– Без подробностей. Двадцать минут, – скомандовала Ульяна и вышла в кухню, где гремел посудой Алексей. Обернувшись на нее, он рассеяно улыбнулся, зажег горелку под чайником, и только потом, заглянув под крышку, долил чайник водой из пластикового кувшина.

– Уболтали тебя? – спросил он, не глядя на Ульяну. Она прошла вперед и уселась за стол, подперев голову рукой. Алексей вытащил из шкафчика початую бутылку виски, открутил пробку и зачем-то понюхал содержимое.

– А что делать? Дети… Своих нет, а на чужих я орать не приучена.

– А я вот на своего ору, ору, а толку… Неслух. Затискали бабушки и дедушки. А что им делать, если Костя один у них?

Костя, подумала она, конечно. Сына Константином зовут, как она могла забыть. Скрыв свой промах, Ульяна дипломатично сказала:

– Да… Когда один – это плохо… Странно, что они дружат.

– Почему?

– Ну, твой, все-таки, постарше…

– Ой, можно подумать… Там разница-то в полтора года. Или ты думаешь. Что когда пацану почти шестнадцать, он резко перестает думать про игрульки всякие, и начинает заглядываться на девочек? Не без этого, конечно, но сейчас такие игрушки делают, что я сам себе такие хочу. Костяну вон пару лет назад радиоуправляемый вертолет подарили, так я им сам два дня играл…

Ульяна рассмеялась, сбросила куртку, в которую куталась, и с гримасой отвращения оглядела себя. Алексей, бросив на нее взгляд, мотнул подбородком в сторону коридора.

– Можешь душ принять. Полотенце чистое на полочке. Халат дать?

– Дамский?

– Откуда у меня дамский? Мужской. Мне их на каждый день рождения дарят, а я в стопочку складываю. Так и не привык их после ванной надевать. А после баньки так и вовсе. Не наше это дело, в халатах ходить, треники привычнее как-то…

– Давай халат. Не сидеть же в рваной майке.

В ванной Ульяна торопливо разделась, забралась в душевую кабинку какой-то невиданной до сих пор космической конструкции, и смело дернула за ручку смесителя. Ее моментально окатило ледяной водой сразу со всех сторон. Вода лилась сверху, била из стенок, отчего по коже тут же пошли мурашки. Ульяна взвизгнула, торопливо перекрыла воду и, стуча зубами от холода, стала поднимать ручку смесителя осторожнее, регулируя напор и температуру. Когда вода нагрелась до нужной температуры, она с наслаждением подставила лицо бьющим сверху струям и простояла так пару минут, смывая всяческие воспоминания о Сереженьке Синичкине, жирном ублюдке, маменькином сынке и потенциальном насильнике.

Когда она вышла, Алексей сидел за столом и жевал бутерброд. При виде Ульяны он неохотно встал и, сделав широкий жест, мол, присаживайся, поставил перед ней еще одну тарелку. Ульяна уселась за стол, подцепила с тарелки кусочек сыра, положила на него колбасу и отправила в рот, оглядывая кухню, и едва не подавилась, увидев, что прямо на нее смотрят глаза Оксаны, с висящего на стене портрета, который она поначалу приняла за икону.

На портрете, простом, без всяких затей, волосы Оксаны покрывал какой-то светлый платок или шарф, отчего сходство с иконой только усиливалось. Ульяна подумала, как неуместно и мучительно держать портрет своей покойной жены над столом и каждый день, завтракая, обедая и ужиная смотреть в эти печальные глаза, которые уже никогда не постареют.

– Танька говорила: ты так и не женился, – негромко спросила она. Алексей, едва усевшись, брякнул вилкой и снова поднялся.

– Чаю хочешь? Или тебе все-таки покрепче чего?

– Хочу. Я, наверное, зря спросила.

– Спросила и спросила. Так чаю или покрепче?

Ульяна неопределенно махнула рукой. Алексей налил кипятка в чашку, бросил туда пакетик с чем, а потом, налив в два стакана виски, один подвинул ей.

– Льда нет. И лимона тоже. Я под колбасу пью, хотя может у вас, продвинутых, это некомильфо?

– Да пофиг, – отмахнулась Ульяна и, неловко покрутив стакан в руке, спросила: – За что выпьем?

– Да ни за что. Просто выпьем. Или, если тебе обязательно нужен тост – чтобы все были здоровы.

– Прекрасный тост, – пропела Ульяна, старательно копируя незабвенную Людмилу Прокофьевну, засушенную мымру из старого фильма, внезапно превратившуюся в красавицу после небольших косметических процедур, и так же как Людмила Прокофьевна жарко задышала, когда алкоголь обжег горло. Она скривилась, торопливо выдохнула воздух, схватила сыр и торопливо зажевала. Алексей выпил без всяких эмоций, а потом, отодвинув стакан, неохотно сказал:

– Знаешь, кто-то сказал из этих… образованных, мол, время не лечит, а помогает смириться. Я смирился за шестнадцать лет. Куда деваться, если пацана надо на ноги ставить, ну и самому как-то выбираться из этой ямы. Были у меня, конечно, всякие там… И хорошие, и такие, сильно облегченного поведения, для постельных кувырканий. Только жениться после Оксаны я не хочу ни на ком. Рад бы, но как подумаю иной раз, такая тоска нападает, хоть в петлю. Хочется, чтобы как раньше…

Он снова схватился за бутылку, и Ульяна торопливо схватила его за свободную руку, пытаясь отогнать этих скачущих по углам призракам. Отодвинутая на задний план болезнь вдруг напомнила о себе с ядовитым ехидством. Ульяна подумала, что если все окажется плохо, там, наверху, ей зачтется, что она отодвинула или, во всяком случае, попыталась отодвинуть плохое от старого, почти позабытого друга из прошлой жизни, Фан-Фан Тюльпана, курившего сигареты, зажав их между средним и безымянным пальцем, что было страшно неудобно. И, ухватившись за воспоминание, она потащила его вперед.

– Помнишь, как все было? – сказала Ульяна мечтательно. – Лето, одуванчики. Ты так шикарно курил. Знаешь, сколько парней потом перенимали эту твою привычку?

– Да я сам это в каком-то кино подсмотрел, – фыркнул Алексей, – ну и захотелось повыпендриваться. Даже не представляешь, как я мучился, вырабатывал в себе эту привычку, как Штирлиц, спящий ровно двадцать минут. Все время хотелось сорваться и взять сигарету нормально.

– Привык?

– Привык. Так вот и курю, как пижон. Смотрится уже не так шикарно. Иногда кажется, что надо мной все смеются, особенно малолетки.

– Может, и смеются. А тебе какое дело? Я вот уже привыкла, что за спиной судачат и всякую ерунду сочиняют. Неприятно, конечно, особенно когда это не просто болтают, а в газетах пишут. Мать читает и расстраивается.

– Ну, у тебя работа такая. Хотя не знаю, как к этому можно привыкнуть. Я, вроде, пробую на все поплевывать, но когда ты вырос в этом городе, и каждая собака тебя в лицо знает, а кое с кем ты учился, крестился, да на свадьбе гулял. Куда ни придешь, слышишь: дай, дай, дай… И все лезут с советами, просьбами, все знают лучше, и при этом просят, а когда не даю, еще и обижаются.

– Ты это мне рассказываешь?

– Ну да, это я глупость сморозил, наверное.

Ульяна дипломатично промолчала, придвинула к себе чашку с чаем и отхлебнула, стараясь не глядеть на Алексея, а он, помявшись, неуверенно спросил:

– А вообще, как ты живешь?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну… Не знаю. Наверное, у тебя там жизнь – вечный праздник: съемки, шоу, тусовки всякие. Концерты ведешь вон, и вообще, вокруг столько людей интересных. Мне вообще дико представлять до сих пор, что сестра моего друга вдруг стала настоящей звездой. По телевизору ты совсем другая.

Эту фразочку Ульяна слышала не впервые, и каждый раз она подразумевала нечто иное: красивее, толще, худее, скромнее, ярче, бледнее, хуже. На всякий случай, она решила уточнить, тем более ей и правда было интересно, что имеет в виду гроза девичьих сердец девяностых годов.

– Какая – другая?

– Как тебе объяснить… Неживая, наверное. Дива. Блестки, мишура, платье на босу грудь, а еще от тебя сексом так и прёт. Когда ты здесь, совсем другое дело.

– Не прёт сексом? – усмехнулась она.

– Прёт. Но здесь я тебя все равно воспринимаю, как человека, а не как… куклу пластмассовую из ящика… Только не обижайся.

– Да на что тут обижаться? – ответила Ульяна, пожав плечами. – Ты, в общем-то, прав. Куклы и есть. Мысли не свои, сценаристом придуманы, считываешь с телетекста, приправляя придыханиями, и делаешь вид, что вся эта чушь случается в реальности. А что касается интересных людей: не поверишь, но звезды – большей частью глупые и дурно воспитанные люди, которые много пьют, трахаются с кем попало, нанюхавшись кокса, и мать родную продадут ради пятнадцати минут славы. А съемки…

Она отпила остывший чай и вяло махнула рукой туда-сюда словно мошкару отгоняла.

– Не знаю. Раньше было интересно, в диковинку, ну, и когда новый проект начинаешь, интересно. А потом рутина. Одни и те же морды, одни и те же истории из года в год, сказочная любовь, ужасающая драма, невероятный успех… А ты сидишь с умным лицом и киваешь в нужных местах, хотя знаешь, сколько стоила эта любовь, драма и успех.

– Ну… Наверное, все равно это лучше, чем твоя прежняя работа тут, ага? Чего бы ты достигла? Сидела бы, как Гера, в репортерах вшивой газетенки в лучшем случае, хотя… По-моему там жуткая текучка, и только Гамадрила непотопляема.

Ульяна невесело рассмеялась.

– Гамадрила, да… Но куда ей деваться? Самое печальное, Леш, что я больше ничем не хочу заниматься, да и не умею ничего, только лясы точить, да делать многозначительное лицо.

– То есть бросить эту работу ты не думала?

Этот вопрос застал Ульяну врасплох. Она поежилась и сдвинула брови.

– Как раз сейчас я думаю именно об этом.

Наверное, в ее тоне слышались тоска и неуверенность. Алексей накрыл ее ладонь своей и ободряюще погладил. Ульяна слабо улыбнулась, ожидая, что он уберет руку, но Алексей не двигался, а в его глазах, под слоем остывшей золы встрепенулось и мелькнуло слабое пламя. Ульяна почувствовала, как ее щеки предательски вспыхивают, наливаются красным, и, торопливо выдернув руку, сказала:

– Надо, наверное, этих архаровцев поторопить. Двадцать минут давно прошли, а я что-то не вижу, чтобы кто-то принес одежду.

Вместе с Вовкой притащилась и Танька, изнемогающая от любопытства. Увидев Ульяну в одном халате, она пошла пятнами, пробормотала нечленораздельно, что подождет на улице, и там прохаживалась деревянными шагами перед вольером с кавказцем, надрывающимся от лая. Ульяна, которой хотелось посидеть еще немного, тем не менее, торопливо оделась и скомкано попрощавшись, выскочила на улицу. Стоило им выйти со двора, как Танька, красная от злости, повернулась к сестре и ехидно произнесла:

– А ты молодец, ничего не скажешь. Молоде-е-ец…

– Что? – не поняла Ульяна.

Танька скривила губы и оглянулась назад на дом Алексея, а потом добавила с прежней интонацией:

– Что слышала. Митрофанов, конечно, уши сразу и развесил: ах, ах, звезда приехала! Вот слюни-то и распустил, кобелина.

– Тань, ты бы как-то внятнее формулировала свои мысли, а? Мне не до ребусов, – сердито сказала Ульяна. Танька остановилась и топнула ногой, взметнув вверх слежавшуюся пыль:

– Не до ребусов? – взвизгнула она. – Не до ребусов? А ты что, не поняла, что любовь у нас с Лешкой? Любовь, самая настоящая! А ты прилетела, хвостом фьють, фьють, и мне всю малину хочешь испортить?

– Малину? – тупо переспросила Ульяна.

Мысль, что у Таньки может быть с Митрофановым настоящая любовь, даже не приходила в голову. За все время Алексей не сказал про сестрицу ни слова, и, если действительно испытывал к ней какие-то чувства, маскировал их с изощренностью разведчика. Ульяна притормозила и внимательно посмотрела на беснующуюся Таньку, а та, схватив ее за руку, продолжала закипать, брызгая слюной:

– Дурой-то не прикидывайся – прошипела она. – Я ведь не посмотрю, что ты сестра.

– Куда не посмотришь?

– А вот увидишь куда! Или ты думаешь, что приперлась сюда, как королевишна, и все так и будут к твоим ногам падать?

«Королевишну» Танька словно выплюнула, давясь согласными, и, глядя в ее лицо, Ульяна поняла: врет. Нет там никакой любви, и даже вялотекущего романа, скорее всего тоже. Весь этот спектакль театра одного актера разыгран на единственного зрителя, купившего места в партере, и оттого игра была неубедительной и бессмысленной. Вот только цели разыгравшегося представления Ульяна пока не понимала, оттого и сказала, жестко и холодно:

– Я даже обсуждать это не хочу.

Она выдернула руку и пошла прочь.

– И я не хочу. И не собираюсь даже, – сказала Танька, но тут же бросилась вдогонку, а нагнав, спросила уже с привычным глуповатым любопытством, в очередной раз легко сбросив шкурку плохого настроения.

– Уль… Ты чего к нему пошла? Он тебе понравился, да?

Ульяна оглядела пустую улицу и, сообразив, что дома поговорить будет негде, рассказала Таньке про Синичкина, заставив пообещать, что ничего не скажет матери. Сестра пообещала, а потом ахала, хваталась за мгновенно покрасневшие щеки и нервно восклицала:

– Ох ты… Так надо заявление написать.

– Не надо заявлений, – устало сказала Ульяна. – Меня и так полгорода ненавидит, а если Сережу хотя бы на пятнадцать суток посадят, Синичкина точно вам дом спалит. И потом, я все равно скоро уеду.

– Не знаю, я бы этого так не оставила…

Ульяна подумала, что раньше бы тоже не оставила. Мало ли у нее знакомств полезных? Пара звонков – и закатали бы Синичкина под асфальт вместе с мамочкой. Но сейчас все было бессмысленным.

«Пусть живет, гнида», – подумала Ульяна.

Она побрела к дому, не обращая внимания на Таньку, суетливо семенящую рядом, и думала, что из-за всех этих происшествий так и не попала к отцу. Вспомнив, Ульяна повернулась к Таньке:

– Ты к отцу со мной сходишь?

– Чего я там не видела? – фыркнула та. – Его пьяную морду? Или Соньку? Так они оба еще с утра зенки залили. И ты не ходи, вряд ли они в сознании.

– Откуда знаешь, что залили?

– А мы всегда знаем. Соседи звонят, добрые люди… Будто ты забыла, как у нас любят совать нос в чужие дела. Он еще только за бутылкой идет, мы уже в курсе, что купить собирается. И потом, когда они нажрутся, Сонька начинает названивать и проклинать маму, а та расстраивается. Хорошо хоть номер определяется, мы и не подходим…

Ульяна промолчала.

Находясь в Москве, в привычной телевизионной жизни, она могла думать о спивающемся отце как о совершенно постороннем человеке, не волнуясь о том. Что происходит в его жизни. Порой она ловила себя на мысли, что если позвонят и скажут: все, отмучался, бедолага, она воспримет это без всяких эмоций. Но сейчас, когда она уже приготовилась уезжать, прощаться с отцом, и возможно навсегда, было тяжким бременем. Ульяна вспомнила, как когда-то давно отец, молодой, почти непьющий, бегал с ними в городском парке, запуская самодельного бумажного змея, склеенного из тонких реек и плотной миллиметровой бумаги, и, кажется, веселился больше своих троих детей. Вася, рассудительный и серьезный, бегал за отцом, повизгивая от радости, и все просил:

– Папа, ну дай мне веревку, дай мне поиграть!

Ульяна тоже бегала, а Танька, слишком маленькая, сидела на травке, дергая одуванчики. Болтающийся в небесах змей вилял разноцветным хвостом и рвался на свободу, и не было ничего лучше этого синего неба, солнца и запахов травы, цветов и маминых пирогов, которые она пекла каждый день.

Воспоминания о детстве были настолько сочными, что Ульяна мечтательно произнесла:

– А помнишь, как он с дедом нам свистульки делал? Ветки у кленов нарежут потолще, просверлят там чего-то, и вот тебе свистулька. Помнишь? А мы по двору бегали и гудели, как два паровоза.

– Не помню, – хмуро сказала Танька, отворачиваясь и с независимым видом почесывая искусанную комарами руку.

– Правда? А я вот чего-то вспомнила. Куда все девается, Тань? – горько спросила Ульяна. – Был человек, ходил, работал, ел, пил, а потом в одночасье превратился в какую-то… инфузорию.

Сестра хмыкнула и поджала губы.

– Ты меня об этом спрашиваешь? – грубо спросила она, а потом добавила с неожиданно плаксивой интонацией. – Если б я знала… У меня муж вон в инфузорию превратился, и куда быстрее нашего папахена. Так что, что бы ты ни говорила, а мне их не жалко, и никогда жалко не будет.

Настроение Ульяны моментально испортилось. Оставшуюся часть пути они прошагали молча, и только у подъезда, под высоченными, покрытыми пылью с проезжей части тополями, Танька снова схватила сестру за руку и настойчиво поинтересовалась:

– Погоди. У тебя, правда, на Митрофанова никаких видов нет?

– Отвяжись, – ответила Ульяна.

Вечером, когда мрачная Ульяна уселась перед телевизором, показали первую серию реалити-шоу, на которое отправился Сашка. В пику главному каналу страны, на котором в прошлом году шел подобный проект, КТВ назвал свой «Островом невезения», ужесточил правила, а в качестве ведущего взял не остроязыкого няшку Черского, а, как и следовало ожидать, Олега Пяткова, идейного вдохновителя, сопродюсера, ядовитого гаденыша.

В заставке, когда представляли героев шоу, Сашку показали с невыгодной стороны: звезда начала двухтысячных с подзабытыми хитами, неудачливый актер, спутник жизни Ульяны Некрасовой. В промо-ролике Ульяна мельком увидела себя. Забравшись на диван с ногами, она с замиранием сердца уставилась на экран.

– Ну, все, сейчас весь город трезвонить начнет, – удовлетворенно констатировала Танька и придвинула телефон ближе.

Ульяна не ответила, с тревогой глядя, как развертываются события на острове. Наученная горьким опытом, она хорошо знала приемы, при которых даже самый сильный игрок выглядел ничтожеством и размазней. Нехорошее предчувствие кольнуло сердце и, несмотря на предательство Сашки, ей было неприятно осознавать, что его, наверняка предназначили на убой. Сладким гримасам коллег Ульяна не доверяла ни на грош. Уж она-то прекрасно знала цену этой мнимой дружбе, когда все за тебя вроде бы горой и теоретически пойдут в огонь и воду, лишь бы отстоять свою дружбу. На деле же – предадут сразу, не успеешь отвернуться. К ее удивлению мать, засунувшая в духовку очередной торт «на юбилей старой подруги, ты ее не помнишь», опознав Сашку, ткнула пальцем в Пяткова, и почти дословно процитировала Людовика XIV:

– Не доверяю я их хитрым рожам, особенно вон тому, с физиономией гасконца.

Ульяна хмыкнула. Мать, периодически цитировавшая старые фильмы или книги, частенько попадала в яблочко. Правда, Пятков на д’Артаньяна не походил. Если сравнивать его с героями Дюма, то тут на ум приходил, скорее, коварный кардинал Ришелье.

Опасения Ульяны оправдались в финале передачи. Сашку, который так эффектно играл мускулами, слили на первом же голосовании. При низких рейтингах начала проекта надеяться на зрительский иммунитет ему не приходилось, были на острове звезды поярче, помасштабнее. Пятков тоже не наложил свое вето на решение трибунала. Камера выхватила расстроенное Сашкино лицо с брызнувшими слезами.

– Расхныкался, как девочка, – безжалостно сказала Танька, мельком взглянув на Ульяну: а ну как сестра бросится на защиту любимого?

Ульяна не бросилась, хотя сердце противно саднило и сжималось от жалости к бывшему, прекрасно понимая, что таким вот способом Пятков снова поквитался с ней. И даже вечером, засыпая, она, осторожно тиская слегка занывшую грудь, все жалела и думала: ну, все, голубчик, допрыгался. После такого провала никто на телевидении о тебе и не вспомнит. Страна любит героев, а ты ни дня не продержался. Что же ты, как лошок, поверил сладким, как сказки Шехерезады, речам Пяткова?

Утром, в плохом настроении, она вышла из дома и, озираясь по сторонам, чтобы снова не нарваться на Сереженьку, пошла к покосившемуся домишке бабки Сони, пожалуй, самой колоритной личности в их династии, наивно полагая, что отец будет еще трезвым.

В дворике, грязном, заваленным всяким хламом, Ульяну визгливо облаяла тощая черная собачонка, намертво привязанная к разваливающейся будке. Двери в сени оказались приоткрыты. Отодвинув болтающуюся на дверях грязную тюлевую занавеску, Ульяна вошла внутрь и вздохнула. На кухоньке, за столом сидел отец, с трудом сфокусировавший на дочери взгляд мутных, воспаленных глаз.

Ей показалось, что отец попросту не узнал ее. Ни тени чувств не мелькнуло на его опухшем, покрасневшем лице. В горнице брякнуло, звякнуло, а потом оттуда, покачиваясь, хватаясь за косяки, вышла бабка Соня, высоченная, похожая на бультерьера с ее толстым носом и маленькими глазками.

– Явилась, не запылилась. Уж три дня в городе, а чтобы к родному отцу зайти, да бабку попроведать, не сподобилась. Али мы рылом не вышли? Чего не разулась? Ходют тут, грязь таскают, а я полы мой за ними…

Ульяна выразительно покосилась на грязный пол, не видевшие тряпки как минимум год, но старуха сделала вид, что не замечает ее взглядов.

– Витька, глянь, кто пришел. Это ж Улька, дочь твоя.

Папенька снова поднял глаза, собрал взгляд в одну точку, поморгал и начал расплываться в пьяной ухмылочке.

– О, доча пришла…

– Доча пришла… – проворчала Соня и бухнула перед отцом кастрюлю с картошкой. – Ей и дело до тебя нет, как и мамаше ее. Сегодня только видела. Я ей: Римка, Римка, а она и ухом не ведет. Нос кверху, вроде как и не люди мы тут, чернь ползучая, грязь под ногтями…

– Выбирала бы ты выражения, когда о моей матери говоришь, – зло сказала Ульяна.

– А ты мне не указывай. Я в своем доме: что хочу, то говорю.

– Можно подумать, в чужом доме ты постесняешься.

– И в чужом не постесняюсь. Не привыкла я чтоб кто попало перечил. Сроду ни перед кем спины не гнула. И тебя не забоюсь, хоть ты и в телевизоре теперь. А что толку-то с твоего телевизора? Кабы польза была, а ведь маята одна да бесстыдство. Кто б мне сказал, что ты вот так будешь голой задницей вертеть, я б тебя в детстве своими руками зарубила.

– Тебе не привыкать.

– Поогрызайся еще, соплячка…

Ульяна, присевшая было на колченогий табурет, взвилась вверх и жарко задышала, готовясь к заведомо проигрышной баталии, но сейчас спускать хамство меркой старухи она не хотела. Хватит того, что, жалея мать, столько лет старалась сглаживать острые углы, угождая этой старой мегере. Отцу она приходилась теткой и, за исключением уехавших на Украину сестер, давно позабывших о брате, осталась единственной родственницей. Немудрено, что после развода, отец пристроился к ней, помогая по хозяйству, а чаще – пропивая немудреную пенсию.

Бабка Соня была в семье на особом счету. Ей было уже за восемьдесят, но судя по ее бодрости, чувствовала она себя неплохо, помирать не собиралась и могла дать отпор кому угодно, и языком и, если надо, руками. Связываться с ней никто не хотел, а за глаза называли душегубицей, не погрешив против истины.

За решеткой Соня побывала дважды. Впервые – на малолетке, и, по сути, ни за что. Ее, только окончившую школу, определили в ремесленное училище-интернат с драконовскими порядками, откуда Соня сбежала. По тем временам подобный поступок приравнивался к саботажу и едва ли не измене Родины. Соню отправили в лагерь, откуда она вышла прожженной уголовницей с искривленными понятиями о своей жизни и жизни вообще.

Не сломай лагерь ее судьбу, может, она и жила бы как все, но прогибаться, как пел известный певец, под изменчивый мир, Соня больше не собиралась. Замуж ее, тем не менее выдали, несмотря на шлейф уголовной репутации, правда и мужа подобрали соответствующего: дважды судимого, пьющего и распускавшего руки. Семейная легенда не донесла до Ульяны имя этого несчастного, отважившегося поднять на Соньку руку, но финал этой истории знала вся семья. Поздно ночью зверски избитая Соня взяла топор и одним ударом перерубила спящему мужу шейные позвонки, а потом закопала тело в огороде, как Скарлетт О’Хара труп убитого янки.

Правда, скрыть следы Соне так и не удалось. Кто донес на нее Ульяна не знала, но именно тогда Соня отправилась на нары во второй раз, заявив на суде патетическое:

– Ни о чем не жалею. Я б его, падлу, и второй раз завалила…

Она вышла из тюрьмы через десять лет, все еще крепкая, угрюмая, с полным ртом железных зубов, устроилась на почту и возненавидела всю родню, что не мешало приходить на семейные торжества без приглашения, подарков, отравляя родне мероприятия ядовитыми репликами. На откровенную враждебность бабке Соне было плевать. Она требовала, чтобы с ней считались, и не могла простить тех, кто не хотел этого делать. В список неугодных попала и Римма, и Танька, и Василий, раз и навсегда закрывшие перед ней двери своих домов.

Ульяна тоже была «из вражьего стана», но в отличие от остальных, жила в Москве, оказавшись недосягаемой до проклятий бабки Сони, которой все время требовались новые жертвы. Вот и сейчас, снедаемая любопытством и алчным желанием вылить на гостью как можно больше гадостей, Соня примирительно буркнула:

– Ну, чего встала? Садись, выпьем по рюмочке красненькой… Или тебе водочки? А?

Услышав про водочку, отец воскрес и приободрился. Ульяна поджала губы и торопливо сказала:

– Не надо мне ничего. Я еще минутку посижу и пойду.

В тусклых глазах бабки Сони мелькнул охотничий огонек, и она тут же повысила голос, набрасываясь на новую, куда более интересную жертву:

– Пойдет она… Забросили, забросили отца и в ус не дуют. Васька с крыльца спустил, Танька, змеища, матюками обложила, да из собственной квартиры вытолкала. Воспитал детишек, выблядки одни, да, Витюша?

Она чмокнула его в макушку и погладила по голове, но со стороны это выглядело, будто Соня отвесила отцу подзатыльник могучей рукой. Отец тут же закивал болванчиком, и взвыл, кривя губы:

– Угу. Б-бросили одного, с-совсем од-дного, ы-ы-ы…

Ульяна стиснула зубы, покраснев от злости.

– А ты выпей, выпей, сразу легче станет, – ласково сказала бабка Соня и придвинула ему рюмку. – Улька, я вот чего спросить-то хотела: а чего у тебя детей до сих пор нет? Али ты негодная совсем?

– Пап, я попрощаться пришла. Завтра уезжаю, – холодно сказала Ульяна, проигнорировав Соню.

– Уезжаешь? – удивился отец. – А к-куда?

– Обратно в Москву, пап.

– Видишь, Витюша, в Москву она едет. К пидорасам своим, сиськами трясти. Променяла отца родного на гниль эту, – сказала Соня и расхохоталась басом.

Ульяна прищурилась.

Все происходящее, что буквально мгновение назад казалось ей грубым фарсом, вдруг проявилось во всей своей чудовищности. Ульяна еще толком не сформулировала свои мысли, но уже поняла: проиграла, и лучше сейчас отступить, бросить к чертям этот унылый город. Она попятилась к дверям, а отец, проводив ее взглядом, горько сказал:

– Ну, езжай, чего уж тут…

На миг она увидела в нем своего прежнего папу, запускавшего змея, утиравшего нос, когда она плакала, вырезавшего свистульки и тайком от матери, делающего леденцы из сахара, но пьяный демон, задремавший в придавленном к полу мужчинке, вдруг проснулся. Отец взвился на дыбы и заорал, рванув на груди рубаху:

– Езжай! Езжай! Все уезжайте! Бросайте меня! Я! Кровь свою! А вы… Кормил, растил, ночей не спал!.. Все в дом, ничего себе… А вы – бросили, предали, как пса цепного… Глаза б мои на вас… Ради чего? Ради чего?

Он уронил голову на скрещенные руки и пьяно зарыдал. Ульяна скривилась, а Соня, удовлетворенно поглядев на нее, вновь погладила отца по голове.

– Как страдает, сердешный, – пропела она скрипучим безжалостным голосом.

Ульяна выбежала из этого проклятого дома, споткнулась на крыльце и упала на четвереньки под визгливым лаем собаки. Яростно отряхнув ладони, Ульяна бросилась прочь, от всей души жалея, что поезд, на который она собиралась купить билет, идет только вечером. Выскочив на улицу, она огляделась по сторонам, а потом, решив не возвращаться домой, дойти до вокзала, благо тут совсем рядом. Сокращая дорогу, она, нацепив очки, привычно свернула на рынок.

Ее узнавали и не узнавали, не узнавали, впрочем, чаще. Иногда она кивала, иногда здоровалась, не глядя в лица людей. И уже почти выйдя за рыночный забор, Ульяна увидела мать.

Римма, с просящим, жалким лицом, стояла поодаль, с картонкой в руках, на которой маркером были выведено кривоватыми буквами: «Торты». Схватившись рукой за грудь, Ульяна глухо простонала. Окончательное осознание собственного проигрыша рухнуло на нее, придавив к земле.

Ничего она не изменит.

Мать никогда не выгонит Таньку и Каролину, даже если Ульяна настоит. Они все равно вернутся. А если и выгонит, послушав Ульяну, то не перестанет помогать, отдавая пенсию и подрабатывая, продавая собственную выпечку. Отец не бросит пить. Танька не устроится на работу и будет спать до обеда вместе со своей доченькой.

Как это назвать? Выбор? Или, все-таки, крест, который надо пронести каждому до своей персональной Голгофы?

– Здрасьте.

Ульяна испуганно ойкнула, повернулась и увидела мальчишку лет десяти, рассматривающего ее с любопытством.

– Здравствуй.

– А вы же эта, да? Ульяна Некрасова?

– Да, – мрачно подтвердила Ульяна. – Я – эта.

– А можно автограф?

Мальчишка подсунул ей бейсболку и маркер. Ульяна автоматически улыбнулась, взяла маркер, и уже хотела было вывести размашистую подпись, но тут ее рука застыла. Она наклонилась и осторожно указала мальчишке на топтавшуюся на месте мать.

– Женщину видишь? Которая торты продает?

– Ага, – сказал мальчишка и шмыгнул носом. Ульяна достала кошелек и вынула из него пару купюр.

– Подойди к ней и купи торт. Только не говори, что я послала, хорошо? Я вон туда отойду. Когда придешь, я распишусь, ладно?

– Понял, – кивнул мальчишка и, взяв деньги, убежал. Ульяна отошла за угол и, укрывшись за кустом, вытащила сигареты, но не успела сделать даже двух затяжек, когда мальчишка вернулся обратно с двумя тортами в руке.

– Вот. Вы мне много денег дали, я два купил. Правильно? – обеспокоенно спросил мальчишка. – Деньги еще остались, вот, возьмите…

– Не надо, – сказала Ульяна. – Оставь себе сдачу. И торты оставь.

Мальчишка вытаращил глаза и начал испуганно совать торты ей в руки.

– Не надо, вы что? Меня мамка заругает.

– Не заругает. Я же тебе сейчас на кепке распишусь, она сразу и поверит, что ты все честно заработал.

– Как же я заработал, если вы денег дали, и торты тоже мне отдаете? – возразил мальчишка.

– Да, – мрачно подтвердила Ульяна, – ты прав. Вот что: один торт оставь себе, а один я заберу. Так будет по честному, идет? А на сдачу… не знаю, мороженого себе купи. Или еще чего.

Мальчишка поотнекивался для виду, хотя идея ему явно понравилась. Получив автограф, и забрав торт, он попросил сфотографироваться на телефон и, получив все, что хотел, убежал. Ульяна пошла прочь, чувствуя, как в груди клокочут рыдания. Не в силах сдерживаться, она торопливо свернула в сторону старого парка.

Аллея была пуста. Откуда-то издалека слышались веселые голоса, долбили басы и выли гитары из придорожных кафе. Присев на лавочку, Ульяна открыла коробку с тортом, оторвала кусок картона и неаккуратно отрезала им кусок. Всхлипывая, она принялась есть торт, облизывая вымазанные кремом пальцы, чувствуя непреодолимое желание бежать из этого города раз и навсегда.