Погода вскоре испортилась. В легкой блузке Ульяне стало холодно. Налетевший невесть откуда ветер продирал до костей, отфутболивая призрачное августовское тепло, мол, лету конец и нечего делать, граждане-товарищи, привыкайте кутаться. Руки по локоть мгновенно заледенели. Добежав до подъезда, Ульяна торопливо юркнула внутрь, а в квартире первым делом схватилась за чайник: горячий ли?

Ни Таньки, ни Каролины не было дома. Мать, вернувшаяся с рынка в приподнятом настроении, не заподозрила, кому обязана столь быстро проданному товару, и, мурлыча под нос незатейливую мелодию из старого мультфильма про паровозик из Ромашково, вновь принялась замешивать тесто на очередной кулинарный шедевр. Ульяна мрачно пила чай, думая, станет ли мать снова выкручиваться, рассказывать о подружке, которой потребовался торт на юбилей. Мать молчала. Дождавшись, когда Римма сунула торт в духовку, Ульяна мягко произнесла:

– Я, наверное, поеду, мама.

Мать, горстью сметавшая со стола остатки муки в жестяную банку, вдруг громко хлопнула ею о стол, резко повернулась и, скорбно подняв брови домиков, растеряно спросила:

– Куда?

– В Москву. Пора мне уже. Работа ждет, сезон вот-вот начнется.

Мать повертела в руках тряпку, которой собиралась вытереть остатки муки, швырнула ее в раковину, грузно осела на табурет, вытерла лоб тыльной стороной ладони и жалобно произнесла:

– Мы ведь с тобой толком даже и не поговорили, да? Я только сейчас поняла, что как-то закрутилась, забегалась, и даже времени тебе толком не уделила.

– Да все нормально, мам.

– Чего ж тут нормального? Просто… Понимаешь, когда ты возвращаешься, я на следующей день уже считаю это само собой разумеющимся: ты дома, со мной, и значит, все хорошо, и так всегда будет, а потом спохватываюсь: а время ушло. Я ведь даже толком не знаю самого главного, Уля.

– Главного? – переспросила Ульяна, чувствуя, как в живот упал тяжелый ком.

– Главного, доча. Зачем ты вернулась? Что-то случилось?

Взгляд у матери был напуганным, как много лет назад, когда она вылетела на улицу, услышав визг Ули, отбивающейся от гусака.

Гусак со своим выводком обретался в соседнем дворе и каждое утро выходил на прогулку, важно задирая голову на негнущейся шее. Стоило Ульяне показаться поблизости, как он летел к ней, прижимая голову к земле, издавая змеиное шипение. Ульяна пугалась, жалась к забору, а гусак, подбегая, каждый раз останавливался у невидимой черты. В тот злополучный день в руках Ули оказался прутик и она, без всякой задней мысли, стукнула им по клюву птицы.

Гусак напал без предупреждения. Он щипал клювом, больно бил крыльями, издавая торжествующее курлыканье. Ульяна кричала и безрезультатно колотила прутиком по твердой резиновой шее.

Потом из дома выскочила мать с белым лицом, схватила гусака за шею и отшвырнула в сторону. Ульяна долго плакала дома, потом с прогулки пришел брат Вася и, вместо утешений, стал дразнить ее трусихой, которая боится гуся. Вместо ответа Ульяна швырнула в брата маленьким, карманным неваляшкой, удивительно метко угодив ему прямо между глаз.

Именно после нападения гусака Ульяна на всю жизнь запомнила, какой испуганной может быть мама. Вот и сейчас, увидев ее перевернутое лицо, Ульяна затараторила, напуская на себя беспечный вид:

– Ничего не случилось. Просто приехала. Без повода, потому что от отпуска осталось несколько дней. Осенью времени не будет.

Мать молчала, Ульяна добавила в голос энтузиазма и сообщила:

– Я, наверное, на новый проект уйду и, дай бог, только к зиме освобожусь. Меня на шоу пригласили ведущей, в Мексику уеду надолго, а как там со связью, неизвестно. Край света, да и проект секретный, нам вряд ли дадут возможность звонить домой.

Почему она приплела Мексику, Ульяна и сама не знала. Наверное, потому, что на подобный проект ездила Лерка, и это выглядело вполне правдоподобным. Мать, судя по всему, о существовании реалити-шоу в Мексике знала, потому что согласно покивала и неохотно ответила:

– Ну… Поезжай. Хорошо, что приехала, дома побыла. Ты билет уже купила?

– Нет. Надо в интернете посмотреть, на какие поезда есть места. Лучше бы ночным, чтобы как можно меньше народу знало, а то Гера, кажется, прямо на вокзале спит. Порадует вас потом светской хроникой в духе «Я и уезжающая знаменитость. Мой творческий путь. Величайшее». И пятьдесят фото в вокзальном сортире…

Римма рассмеялась, а потом озабоченно спросила:

– Тебе пирожков в дорогу напечь?

– Мам, окстись, какие пирожки? Мне ночь ехать максимум. Я в вагон войду и сразу лягу, а утром буду уже в Челябинске. С вокзала в аэропорт, ну, и поем по пути в нормальном ресторане.

– Так до ресторана еще дожить надо. Чего же ты, голодной будешь мотаться по городу? Я сейчас, живо… С картошечкой напечь? Или с мясом?

Ульяна закатила глаза и встала, отодвинув чашку в сторону.

– С картошечкой, – веско сказала она. – Или с мясом. Мне все равно, я не буду есть. И так жирная, как свинья.

– Ну, не будешь, так не будешь, а моя совесть останется чиста. И не говори потом, что голодной уехала… – Мать выглянула в окно и недовольно покачала головой. – Ветер какой поднялся, того и гляди тучи надует, недаром у меня с утра голова болит… Может, завтра поедешь, вдруг распогодится?

Ульяна уже стояла в прихожей, снимая с вешалки Танькину куртку и на слова матери лишь отмахнулась.

– Не сахарная, не растаю. Я бы по интернету билет заказала, да ведь у вас его распечатать не на чем. Ладно, вокзал рядом, слава богу… Зонтик где у тебя?

– Ты, знаешь что, на вокзал-то сама не ходи, – предложила мать. – Я сейчас Вовке позвоню, он и сбегает.

Оторванный от очередной компьютерной игры Вовка требованию прийти к бабушке явно не обрадовался, буркнул в трубку недовольное: «Щас», но торопиться явно не собирался. Ульяна успела выбрать поезд: ранний, как нападение Гитлера, со стоянкой в две минуты, исключающий долгие прощания и, слава Богу, вероятную встречу на перроне с Герой и другими любопытствующими. Ну, в самом деле, не припрутся же они провожать ее к вагону в четыре утра? Да и в целом горожане особо не рвались за автографами, чего она так опасалась.

«Вся моя слава – пустышка, – подумала Ульяна. – Мыльный пузырь, фикция. Пустая жизнь. Вроде бегаешь, бегаешь, пытаешься популярность за хвост ухватить, и вроде почти ухватил, а на деле это – мираж. Никому до тебя нет дела. Сдохнешь, и назавтра тебя забудут».

И от этого осознания на душе стало горько и пусто. Ульяна затолкала найденный на полочке зонтик обратно, сбросила куртку и пошла на кухню, помогать матери. С остервенением раскатывая тесто, Ульяна шлепала в центр плотных кругляшей фарш, неумело скрепляя края. Пирожки получались кривые, фарш лез наружу, и мать, поглядывающая на нее с иронией, наконец, отодвинула ее от стола.

– Испортишь больше, – усмехнулась она. – Иди дверь открой, Вовка пришел, наверное.

В дверь, действительно нетерпеливо звонили. Ульяна вытерла руки о полотенце, открыла двери и ткнулась лбом в грудь стоящему на лестничной клетке Митрофанову. От неожиданности, Ульяна открыла рот, потом закрыла и неопределенно замахала руками, то ли приглашая, то ли наоборот, не впуская в дом, и одновременно сделала шаг назад. Алексей сделал правильный вывод и вошел.

– Это Вовка? – крикнула мать с кухни.

– Нет, это я, – ответил Митрофанов. – Добрый день, Римма Сергеевна. Вовка у нас в танки рубится.

Мать вышла в прихожую, стрельнула быстрым взглядом в Митрофанова, потом в дочь и, кивнув, сказала:

– Здравствуй, Леша.

Ульяна стояла и глупо улыбалась. Митрофанов посмотрел на нее и серьезно сказал:

– Уль, привет. Уезжаешь?

Она отмерла и махнула ладонью, с которой посыпалась мука. Смутившись, Ульяна с деланным безразличием сказала:

– Да. Пора мне. С работы звонят, сучат ножками в нетерпении.

– Прямо таки жить без тебя не могут, да?

Улыбался он по-доброму, и это одновременно и грело и раздражало. Ульяна чувствовала себя глупо, хотела и спрятаться, чтобы вымыть руки, привести в порядок лицо и волосы, и стоять рядом с блаженной улыбочкой, от которой внизу живота разливалось тепло, оттого она излишне резко спросила:

– Ты чего хотел, Леш?

Он потоптался на месте, сдернул кепку с головы и смял ее в руке, а потом ответил:

– Вообще, хотел тебя на озеро позвать, на Медвежку. Там сейчас зона отдыха, туристы приезжают даже, но пока тихо. Мне показалось, что ты сейчас в тишине больше всего нуждаешься.

Медвежье озеро, в окрестностях которого никогда не видели ни одного медведя, всегда было курортной зоной района, знаменитой своими лечебными грязями. Лечиться туда приезжали отовсюду еще со времен СССР. В девяностые курорт пришел в упадок, а потом, как сообщила Танька, Митрофанов выкупил часть берега, разобрал хлам, отремонтировал корпуса, и, приведя все в порядок, сделал Медвежье модным местом. Лечили тут отлично, бывало даже, что лежачие больные уходили своими ногами, пусть с палочкой, но все-таки исцеленные. Персонал тут был отличный, еда вкусная, места красивыми. Здесь не только лечились, но и отдыхали желающие из ближайших городов.

Танька о бизнесе Митрофанова рассказывала с придыханием и, кажется, мечтала примерить на себя роль королевы курорта, однако Митрофанов все выскальзывал из ее цепких рук, словно намыленный.

После отъезда из города Ульяна так и не видела, во что превратился модный курорт, да и его прошлое состояние помнила смутно. Поехать очень хотелось, хотя туристические инстинкты были тут совершенно не при чем. Она пожала плечами и жалобно сказала:

– Я же рано утром уехать хотела.

– Ну, так и уедешь, – ответил Алексей. – Я же тебя не навсегда туда забираю. Или у тебя столько барахла, что за час не соберешься? А я тебя доставлю туда и обратно в лучшем виде.

– Я даже не знаю…

Мать, конечно, подслушивала, потому что появилась в самый подходящий момент и убежденно сказала, подтолкнув Ульяну в спину:

– Поезжай, поезжай. Я твои вещи сама соберу. А ты за нее головой отвечаешь, и чтобы к вечеру она тут как штык была.

Ульяна почувствовала, как расплываются в улыбке, неуместной и наверняка откровенно дурацкой, ее губы, и потому торопливо отвернулась и пошла одеваться.

За окном мелькали сосенки, еще не вошедшие в рост, молодая густая поросль которых тянулась с обеих сторон дороги. Митрофанов не проронил ни слова. Ульяна тоже молчала, но потом, сообразив, что это, в конце концов, просто глупо, спросила тоненьким голосом, просто, чтобы разрядить атмосферу:

– Долго до Медвежки ехать?

Алексей опустил одну бровь, вторую задрал вверх, как мультяшный герой и насмешливо спросил:

– Минут двадцать. А ты что, забыла?

Ульяна пожала плечами.

– Забыла. Хотя, я, наверное, никогда особо и не помнила. Сколько раз я там была? Раз, может два, да и то еще в школе, потом все как-то собраться не могла.

– А я вот постоянно ездию. Хозяйство, то, сё, проблемы всякие образуются, гости важные, и все хотят по высшему уровню, и чтобы хозяин лично принимал и был, как золотая рыбка, на посылках.

Ульяна несколько секунд молчала, поджимая губы, а потом прыснула. Алексей покосился на нее, удивленно вздернув брови.

– Что ты смеешься?

– Ничего.

– Как же ничего, если ты вон хихикаешь сидишь. Я что-то смешное сказал, ага?

Ульяна снова рассмеялась.

– Не смешное… Просто, знаешь, интонации такие, наши… Я от этого «ага» столько лет отвыкала, москвичи так не говорят, а мне все соответствовать хотелось. И это еще твое «ездию»…

От полувопросительного «ага», добавляемого где надо и где не надо, Ульяна действительно избавлялась долго, но говорок, присущий Уралу много лет казался неистребимым. Вернувшись на родину, она постоянно слышала это «ага?», и оно просто резало слух, как сейчас. После пятнадцати лет сама Ульяна не могла даже воспроизвести нужную интонацию этого короткого слова, что казалось смешным и немного грустным. Впрочем, Митрофанов явно был иного мнения:

– Ну, пардоньте, мы люди простые, грамоте не обучены.

Митрофанов явно надулся и пару минут демонстративно не обращал на нее никакого внимания. Ульяне стало стыдно за свой снобизм, совершенно неуместный на родине. Ей вдруг припомнились собственные голодные годы в столице: съемные квартиры, случайные заработки, лапша быстрого приготовления, запах которой въедался в кожу, репортажи и интервью с сытыми звездами девяностых, часто бездарными, с песенками в три ноты. И только ожесточенное желание пробиться, вылезти из этой ямы толкало вверх, заставляя совершенствовать жестокое искусство толкания локтями и кулачных боев. И внезапно Ульяна поняла, что просто не сможет рассказать простому и понятному Лешке Фан-Фан Тюльпану про свою борьбу, которую приходилось вести не только в жестких условиях редакций и телеканалов, но и постелях потных мужиков, не видевших в ней ничего, кроме смазливой мордашки, пары сисек, да круглой задницы.

Осознав собственную бестактность – перед кем бахвалилась, дура? – Ульяна сконфуженно замолчала, чувствуя, как краска заливает лицо. Щеки горели, и она даже ладони к ним приложила, остудить. Алексей сердито сопел. За окном мелькали деревья, птицы с трудом преодолевали сопротивление ветра, махали крыльями, не продвигаясь ни на йоту.

Машину, видавший виды внедорожник, вдруг подбросило и повело в сторону. Ульяна врезалась в дверь. Алексей торопливо притормозил и, озабоченно высунувшись в открытое окно, вздохнул, открыл дверь и вышел наружу.

– Что случилось? – спросила Ульяна.

– Кажись, колесо проколол… Сейчас гляну.

Он отошел и пару раз пнул заднее колесо, а потом, раздраженно выругавшись под нос, полез в багажник. Ульяна отстегнула ремень и повернулась к нему:

– Ну, что там, Леш?

– Да, точно, колесо. Сейчас запаску поставлю. Это недолго.

Ульяна вышла следом за ними, запахнув курточку, обогнула машину.

– Тебе помочь? – заботливо поинтересовалась она, а Митрофанов, бросив на нее насмешливый взгляд, лишь фыркнул.

Алексей откручивал колесо. Глядя на его мощные руки, Ульяна нервно вдохнула, а потом торопливо отвернулась, с преувеличенным вниманием глядя на пустую дорогу, где далеко, у кромки леса виднелось передвигающееся пятно автомобиля. Ветер трепал волосы, и Ульяна, зябко передернув плечами, передвинулась поближе к Алексею, прячась за машиной.

Митрофанов ловко поставил колесо и поволок пробитое в багажник. Ульяна вытащила из салона бутылку теплой минералки, в которой еще плескалось добрая половина, и стала поливать ею грязные Лешкины руки. На вихляющую по дороге машину, подъехавшую вплотную, они и внимания не обратили, пока та, мигнув фарами, не остановилась. Из ее салона буквально вывалились Мишка Орищенко, пьяный, мятый, с расстегнутой на животе форменной рубашке и сдвинутой на затылок полицейской фуражке, и Серега Синичкин, пьяный еще сильнее, с залитой чем-то бурым майкой, на которой один рукав был разорван по шву.

– Ка-акие люди… и без охраны, пропел Мишка и икнул, а Сергей пьяно ухмыльнулся и погладил себя по животу, точно готовился пообедать.

– Здравствуй, Миша, здравствуй, Сережа, – вежливо сказала Ульяна, а Митрофанов только скупо кивнул и вытер мокрые руки о джинсы.

– И тебе не хворать, – ответил Мишка и даже отвесил шутовской поклон. – А чего это вы тут раскорячились?

– Вы, кажется, куда-то ехали? – спросил Алексей вполне миролюбиво. – Ну, так и езжайте себе.

Тон Мишке не понравился. Он приосанился и даже фуражку сдвинул на лоб, правда, получилось криво. Однако это не помешало ему выпятить грудь и шагнуть вперед, задиристо подняв подбородок:

– А че-его это ты нам указываешь? Ты… это… с представителем власти разговариваешь, между прочим, ага? А ну… это… предъявляем документы и техпаспорт.

Алексей брезгливо поморщился и даже голову набок отвернул от перегара.

– Мих, ты же даже не пэпээсник, с чего бы тебе техпаспортом-то интересоваться?

– Гражданин, я, по-моему, ясно выразился? Достаем документики, ага? Достаем, достаем, что у вас есть, и предъявляем.

– Мих, не бузи, а? – попросил Алексей. – Может, тебе сразу отстегнуть, чтоб ты не мучился так?

– Что-оу? А ну, отскочем, побормочем?

Мишка сделал выпад опытного фехтовальщика, намереваясь схватить нарушителя за руку, но, к несчастью, угодил ногой в ямку и элементарным образом бухнулся к ногам Митрофанова в унизительной позе: на четвереньки, и еще лбом об остатки асфальта тюкнулся, как отец Федор перед инженером Брунсом.

Алексей издевательски рассмеялся, и, видимо, это послужило сигналом. Сереженька, с налитыми кровью глазами, вдруг бросился вперед, как пушечный снаряд, по-бычьи опустив голову.

Метил он, естественно, в Митрофанова, но алкоголь подкорректировал его траекторию, отчего Сергей врезался в Ульяну и повалил ее на землю. Алексей бросился к ним, но тут Мишка вцепился в его ноги и уронил на асфальт.

Отбиваясь от навалившегося на нее Синичкина, Ульяна орала. Митрофанов, рассвирепевший, красный от натуги, стряхнул вцепившегося в него Мишку, и словно пушинку отодрал Сергея от Ульяны, отшвырнул в сторону и торопливо поднял Ульяну.

– Ну, сука, ты у меня сейчас кровавыми слезами… ага? – прошипел Мишка и дернул рукой к поясу, где чисто теоретически должна была болтаться кобура табельного оружия, вот только на месте ее не было. Серега лежал на спине, как перевернутая черепаха, болтал руками и ногами. Его внушительное пузо поднималось и опускалось. Не найдя пистолета, Мишка схватил булыжник и швырнул в Алексея.

Камень пролетел мимо лица отшатнувшейся Ульяны и врезался в лобовое стекло, на котором тут же паутиной расползлась трещина. Привалив Ульяну к машине, Митрофанов выдернул из канавы надломленную березку и пошел к противнику, впечатывая тяжелые ботинки в пыльную дорогу.

Ульяна, кривясь от боли в ушибленном плече, с мрачным удовольствием смотрела, как Митрофанов гонит Мишку и Серегу в чистое поле, а те улепетывают с каким-то истерическим бабьим воем, разбегаются в разные стороны. Лешка метался между обоими, нахлобучивая дубинкой то одного, то другого, а они спотыкаются и падают, грузно, как жаба в болото. Не в силах больше сдерживаться, Ульяна сползла на землю и захохотала во весь голос.

В пансионате, расположенном на Медвежьем озере, Алексея и Ульяну встретили с присущим челяди подобострастием и, что особенно не понравилось Ульяне, понимающими ухмылками: мол, ай хозяин, ай молодца, кого приволок, удачи тебе и все такое!

Администратор, тетка неопределенного возраста, маленькая, коренастая, с допотопной халой на голове, кланялась в пояс, спрашивала о здоровье матери, с которой когда-то была шапочно знакома, и ласково щебетала: какая честь, какая честь, передачи смотрим, вас знаем, любим и ценим, надеемся, что вам у нас понравится, вот и ключик от номеров… И многозначительная улыбка.

– В греческом зале, в греческом зале, – медленно протянула Ульяна, входя в номер люксовой категории. – Ах, Аполлон, ах, Аполлон…

Люкс, кстати, оказался так себе. Не тянул даже на номер в приличном трехзвездном отеле, хотя рассчитывать на какие-то особые условия было бы грехом. Беленые стены, скромный унитаз в ванной, душевая с вмурованной в стенку лейкой, старенький телевизор на тумбочке, и двуспальная кровать, с ослепительно белыми простынями, на которой старательные горничные оставили пошлых лебедей из скрученных полотенец.

Ульяна села на кровать и даже немного попрыгала на ней.

Ничего. Мягко. В конце концов, она подозревала, чем закончится эта прогулка, и строить из себя недотрогу не собиралась. Какая, в конце концов, разница? Будет в ее жизни еще один короткий роман, ни к чему не обязывающий, который потом будет приятно вспоминать…

Если, конечно, у нее будет это «потом»…

Алексей, проводив ее в номер, отлучился распорядиться насчет ужина и покореженного автомобиля. Где-то в его владениях была даже СТО, с мойкой, ремонтом и прочими люксами. Оставшись одна, Ульяна загрустила. Открыв шторы, она развалилась на кровати, подперла голову рукой и уставилась в окно.

Небо, темнеющее с неистовой катастрофичностью, стремительно меняло цвет на чернильно-синий, и в самой глубине, над рваной ватой облаков, проступали холодные звезды.

Дверь открылась, и в комнату вошел Митрофанов, удерживая громадный поднос, на котором громоздилась куча фруктов, а еще стояла пузатая бутылка коньяка. Прихлопнув дверь ногой, совершенно в духе артиста балета или шаолиньского монаха, он осторожно прошел вперед и сконфуженно вздохнул, когда с подноса, не удержавшись, покатились апельсины и крупное зеленое яблоко.

– Ты как персидский шах, – рассмеялась Ульяна. – Или как кунаки джигита в «Кавказской пленнице», пришел с кушаньем на подносе. Надо было баранку на голову положить для надежности. Только, ради бога, не пой мне песню про султана.

– Да? – Алексей поставил поднос с фруктами на тумбочку и оглядел его с сомнением. – А мне показалось, что это вполне романтично. Правда, я ничего не понимаю в романтике. Может, следовало свечи зажечь? Или… это… все лепестками роз забросать на радость горничным?

Он подобрал апельсины с пола и бросил их на кровать, потом поднял яблоко, поглядел на него с подозрением, и, пожав плечами, откусил.

– Фигня эта романтика, – сказала Ульяна. – Никогда не любила эти изыски. Чувствуешь себя падшей женщиной. Подразумевается, что дама не может отказать кавалеру, если он притащился с бутылкой, фруктами и разбросал по периметру розовые лепестки.

Алексей вздохнул, отложил яблоко в сторону и неловко присел на кровать рядом с ней.

– Я не умею ухаживать, – серьезно сказал он. – И никогда не умел. Как-то не приходилось. Ты уж прости, что я… медведь неотесанный, без манер. Наверное, ты к таким не привыкла.

В том, что он даже не глядел на нее, было что-то трогательное, совершенно не вписывающееся в ее прошлую жизнь. Алексей был не похож на кавалеров, испорченных большими деньгами и славой, рассматривающих любую женщину как кусок мяса. В нем была простота, искренняя и понятная, почти истребленная в отечественном шоубизе. Рядом сидел мужчина, настоящий, без капризов примадонны, которому хотелось открыть сердце, душу, свой интимный мир без всяких сожалений, и она не захотела ждать больше ни одной минуты, помня, насколько мало времени отпущено им обоим.

– Не бойся, Леш, – тихо ответила Ульяна. – И не надо передо мной расшаркиваться, я и так согласна.

Наверное, Митрофанов ждал этого согласия, потому что вся его напускная или истинная робость куда-то делась. Он бросился на нее, как дикий зверь, ошеломив своим натиском, а Ульяна не сразу сообразила, что отвечает, торопливо, путаясь в одежде, которая вдруг стала невероятно тесной, колючей и неудобной. Срывая ее друг с друга, они швыряли смятые брюки-блузки-трусы как попало и куда попало, пока не остались совершенно голыми, разгоряченными любовной игрой, или борьбой.

– Я хочу на тебя смотреть, – хрипло прорычал Алексей. – Я на тебя всегда хотел смотреть, даже когда совсем молодым был.

– Ну, так смотри, – прошептала Ульяна, распластавшись на простыне и положив руки за голову. – Смотри, сколько влезет, с меня не убудет.

Он уставился на нее, обшаривая взглядом каждую клеточку тела, не соответствующего эталонам нынешней красоты, не вписывающегося в строгий модельный формат, но от этого не ставшего менее привлекательным и желанным. Эти роскошные груди, волнующий изгиб бедер и нежная, в россыпи коричневых веснушек кожа были слишком зовущими, чтобы просто созерцать их. Облизнув пересохшие губы, Алексей взгромоздился на Ульяну и, придерживая ее затылок, стал целовать: в губы, шею, подбородок, спускаясь все ниже, тиская груди обеими руками.

На одно мгновение Ульяна напряглась, опасаясь, что грубые мозолистые руки нащупают под кожей предательское уплотнение или сдавят грудь настолько сильно, что из темного соска побежит кровь, но потом, когда язык Алексея скользнул между грудей ниже, к впадинке пупка, а потом еще ниже, во влажную теплоту, бояться стало глупо. Задыхаясь от накатывающего горячей волной блаженства, она почувствовала себя восхитительно живой, а потом вселенная бросилась к ней навстречу, брызнув звездопадом прямо в глаза.

Никуда она не уехала.

По большому счету, Ульяна прекрасно понимала, что ее роман – ну, никак нельзя было иначе назвать эту авантюру, этот яростный животный секс в пансионате – авантюра чистой воды, абсолютно бесперспективная, тупиковая, как некая ветвь эволюции. Бывают, говорят, в эволюции такие, ведущие в никуда, бесполезные, никчемные.

Какого развития отношений она ждала?

Да никакого.

Есть его жизнь. Есть ее жизнь. Две параллельные прямые, которые причудливым образом пересеклись вопреки всем законам, а потом вынужденно разошлись дальше, чтобы больше никогда не соединиться. Даже не учитывая ее болезнь и вполне вероятный трагичный финал, на который она так сознательно себя накрутила, что могло быть дальше?

Ничего.

Она не вернется в Юдино, в вечный День Сурка, в город, который и городом-то назвать нельзя, а Алексей, неотесанный медведь, не уедет за ней в Москву, потому что лучше быть королем в своем государстве, чем никем в чужом. Это же надо бизнес продавать или руководить им на расстоянии, а до Москвы добираться считай сутки, да еще с пересадками, не наездишься лишний раз.

Ульяна это понимала. Наверное, Алексей тоже понимал, поскольку за сутки, что они провели в пансионате, ни разу не завел разговора на эту тему, только смотрел с собачьей тоской.

Разговаривать, они, конечно, разговаривали, но как-то о всякой ерунде, лавируя между скользкими темами, как опытные гондольеры в Венеции, где Ульяна когда-то побывала и пришла к выводу, что это не для нее. Лешка дальше Турции не ездил вообще никуда, и, кажется, был совершенно чужд туристическим настроениям. Зачем куда-то бегать и чего-то осматривать, если можно бухнуться в шезлонг у моря с бутылочкой пива и спокойно возлежать, подставляя солнцу непрожаренные бока? Они даже немного поспорили на эту тему, разрешив спор в очередной сексуальной дуэли, из которой никто победителем не вышел.

Персонал и посетители на них поглядывали с ухмылками, а кое-кто даже фотографировал украдкой, и Ульяна нисколько не сомневалась, что завтра новость будет во всех электронных СМИ и соцсетях, но впервые ее нисколько не волновало, кто и что скажет или подумает.

И все бы ничего, но даже в самые сладкие моменты, отдаваясь подзабытому, настоящему бабьему счастью, Ульяна то и дело прислушивалась к тикающей в груди бомбе, менялась в лице, и то и дело бегала в душ, замывая следы. Все ей казалось, что Алексей увидит, учует и начнет расспрашивать, или того хуже – жалеть, а ей совсем этого не хотелось. В кои-то веки она хотела быть просто счастливой, пусть на пару дней, чтобы потом сполна отхлебнуть предстоящий ад обследований и, возможно, операции, и потому оттягивала этот момент, сколько могла. Поэтому разрывающийся от звонков телефон был вновь поставлен в беззвучный режим, а иногда, видя на экранчике лицо матери или Лерки, Ульяна просто переворачивала телефон на плоское пластмассовое брюшко, и звонки утихали.

По негласной договоренности, они за сутки ни разу не включили телевизор. Именно это простое действо уберегло их от выяснения отношений, потому что на следующий день, когда Алексей отвез Ульяну домой, разразилась катастрофа.

По лицу матери Ульяна сразу поняла, что произошло что-то ужасное.

Всю дорогу обратно – а выехали они очень поздно, почти ночью, потому что все никак не могли вылезти из постели, да еще в дороге все прижимались друг к другу и хихикали – они проговорили о разных пустяках, бестолковых, нелепых, стараясь не думать, что завтра все кончится. Ульяна, во всяком случае, эту мысль отгоняла и даже трусливо думала: почему все должно кончаться? Может, совсем не должно? Ведь всякое в жизни бывает.

Как там в старой песенке? «Люди встречаются, люди влюбляются, женятся…»

Почему бы и нет? Ей тридцать с хвостиком, приличным таким хвостиком, а замужем она так и не была. Так почему бы не выйти за Митрофанова, если, конечно, он позовет? А если не позовет, почему бы просто об этом не помечтать?

Подъехав, они долго целовались в машине, а потом Лешка вздумал проводить ее до подъезда, и они целовались у дверей, как школьники, на радость едва не вывалившимся из окон соседям, не спящих в столь позднее время. Подростки на лавочках у соседнего подъезда возбужденно загалдели и даже засвистели.

Над головами было августовское небо, холодное, с яркими звездами, которые все никак не могли удержаться в своих гнездах, и падали вниз. Ульяна припомнила, что в августе всегда звездопады, это еще мать в детстве рассказывала. Бывало, они с подружками уходили в поле, забирались на скирду и валялись, глядя в небеса. Казалось, протяни руку, и вот они, на расстоянии звездопада, совсем рядышком. И не было никаких тревог и печалей, лишь стойкое убеждение, что все будет хорошо.

– До квартиры не пойду, – выдохнул Алексей между поцелуями. – Там тетя Римма и Танька… И так все пялятся. А семейного вечера я не выдержу.

– Не ходи, – кивнула Ульяна. – Если повезет, они уже легли. Я как мышка проскользну, а уж утром чего-нибудь такого придумаю.

– Мы как дураки, – недовольно сказал Алексей. – Прячемся, мамочкиного гнева боимся, а самим уже под сраку лет, ага?

– Ага, – передразнила Ульяна и рассмеялась, а он снова поцеловал ее, прижав к себе.

– Я завтра заеду, – предупредил Алексей. – Не очень рано. Сперва с делами управлюсь, а потом сразу к тебе. Или сразу к тебе, а с делами уж как-нибудь потом? Поедешь со мной с инспекцией? Будешь ходить по торговым точкам с грозным видом и запугивать мерчендайзеров…

– Я не умею с грозным.

– Ну, еще бы, – фыркнул он и снова ее поцеловал. – Я поеду, ага?

Ульяна улыбнулась и закивала, мол, езжай, и сама потянула на себя тяжелую подъездную дверь, но внутрь не вошла. Алексей тоже замер у машины, смотрел поверх крыши, и только глаза поблескивали, отражая свет фонарей.

– Чего не уходишь? – спросил он.

– А ты чего не уезжаешь?

– О, господи, – простонал он и закатил глаза. – Идиоты, как есть идиоты, в любовь-морковь решили поиграть перед пенсией.

Ульяна возмущенно вспыхнула, рванула дверь и вошла внутрь, успев услышать сдавленный смешок, а потом звук хлопнувшей двери и рычание мотора.

По лестнице она поднималась как на крыльях, и даже умудрилась проскочить мимо двери соседки Татьяны Филипповой, которая уже гремела замком, торопясь высунуть на площадку свой любопытный нос. Грузная Татьяна, полчаса спускавшаяся с лестницы, становилась проворной, как мангуст, если надо было чего-то подсмотреть и выведать.

Ульяна отперла дверь и натолкнулась на Римму.

Из гостиной доносился писклявый тенорок телеведущего Галахова, смаковавшего чужие проблемы в своем ежедневном ток-шоу. Из спальни слышалась музыка, если верить ушам, депрессивные мальчики из «Tokio Hotel», с их дикими стрижками, накрашенными глазами и призывами на немецком послать мир ко всем чертям. Мать стояла в дверях с серым лицом, запавшими красными глазами. Без всякого предупреждения она вдруг попятилась, шаря рукой за спиной, и обессилено опустилась на табуретку. Танька появилась из гостиной и тоже уставилась на Ульяну со странным выражением сочувствия и странного удовлетворения.

– Что? – прошептала Ульяна. – Что случилось?

– Сволочь, – вдруг всхлипнула мать. – Да что ж ты со мной делаешь?

Ульяна выпучила глаза и раздраженно всплеснула руками. Ей пришло в голову, что мать, как в детстве, беспокоится, чтобы дочь не попала в дурную компанию, и не принесла в подоле, и от этого разбирал смех, смешанный со злостью за ненужную взрослую заботу.

– Господи, мам, я же с Лешкой уехала, – сказала она. – Ты что, думала, со мной что-то случилось? Ну, не перезвонила я, бывает…

Танька презрительно фыркнула.

– Идиотка, – процедила она сквозь зубы и передразнила с плаксивой гримасой, – С Лешкой я уехала…

По лицу матери катились крупные слезы. Она смахнула их рукой и уставившись в угол, произнесла тусклым голосом.

– А я все гадала, дура старая, чего тебя вдруг принесло, – всхлипнула Римма. – А ты ни словечком… Я же чуяла, что-то не то, неправильно это… Ты что же, уехала бы и ничего не сказала? А я бы потом по телевизору узнала, да?

– Да что случилось-то? – взвыла Ульяна.

Мать не ответила. В ее позе было странное смирение. Ульяне показалось, что мать с ее постаревшим лицом похожа на собаку, которая все ждет и не может дождаться хозяина.

Танька поманила за собой. В спаленке за компьютером сидела Каролина. Увидев Ульяну, она выпучила перепуганные глазенки и открыла рот, но Танька цыкнула на нее и жестом велела убираться. Каролина неохотно встала, но из комнаты не вышла, застыла у дверей и на тетку смотрела со странной смесью испуга и любопытства. За стенкой плакала мать, тихо, делая резкие вдохи, точно задыхаясь.

Танька кликнула мышью на ссылку, промахнулась, снова кликнула, открывая окно ненавистного канала КТВ, и мотнула подбородком Ульяне.

– Наслаждайся, – с раздражением сказала она. – Не знаю, на что ты рассчитывала. С твоей стороны свинство нам не сказать…

Ульяна кулем осела на стул и уставилась в монитор, чувствуя, как сковывает от ужаса ноги.

В порыве любовной горячки, она совершенно выпустила из головы, что наступила пятница, день очередного выхода мерзотной программы «Не может быть!», которую вел Пятков. Она еще надеялась, что Олег оставил ее в покое, тем более, что с новым реалити-шоу на острове он наверняка бы остался бы за кадром передачи. Ничего страшного бы не произошло. Сюжеты из жизни знаменитостей, реальные или выдуманные сами звездами, старательно и щедро оплаченные, все равно пошли бы в эфир, разве что ведущий в кадре не показался ни разу, довольствуясь гнусавыми комментариями. Впрочем, озвучить сюжеты мог вообще кто угодно, подобное на канале тоже было не в диковинку. Однако для того, чтобы поквитаться с Ульяной Пятков бросил шоу и примчался в Москву, упиваясь собственным величием.

Глядя в монитор, Ульяна сжимала кулаки в ярости, краснея от вываленной на суд алчной публике полуправды, рассказанной предателем. На кухне рыдала мать, явно слышавшая голос дикторов из динамиков.

Не проиграй Сашка так бездарно в реалити-шоу, ничего у Пяткова бы по большому счету не вышло. Да и вообще, если разобраться, вся эта дерьмопередача топила, скорее, Сашку, а не Ульяну, которой терять было нечего. Подзабытый публикой Сашка, по донесениям Лерки, после провала, пытался пристроиться на какой-нибудь телеканал в качестве ведущего, и, получив отказ, решил вновь привлечь к себе внимание. Но поскольку героя на шоу из него не получилось, сыграл в нежного и заботливого мужчину, мечту домохозяек и разведенок, целевой аудитории передачи «Не может быть».

С трогательной дрожью в голосе, Сашка рассказал зрителям о своей любви к Ульяне, счастливому отпуску на Мальдивах, показал несколько фото, а потом, подпустив в голос слез, добавил:

– Как я теперь буду без нее жить?

Ульяна подавила желание швырнуть в монитор чем-то тяжелым. Сашка прекрасно выглядел в простецком темном свитерке за бешеные деньги, на фоне мрачноватого фона, с правильными слишком фальшивыми, интонациями выражал вселенскую скорбь, (уж кто-кто, а она это чувствовала). Тем временем, ехидный голос Пяткова за кадром продолжил:

– Опасения сбитого летчика Икара, оскандалившегося на последнем телешоу, имели под собой реальную почву. Надо сказать, что так называемый тандем финансово тянула на себе именно Ульяна. Несостоявшийся певец Икар стадионов никогда не собирал, а дни былой славы оказались в далеком прошлом. Об этом свидетельствуют друзья Некрасовой.

В мониторе показалась Лерка, торчащая где-то на заднем плане сцены, с сигаретой в руке, обсуждавшая Ульяну с кем-то невидимым и явно не подозревающая, что ее снимают:

– …ой, да он кроме как койки ничем не был интересен, – говорила она, размахивая в воздухе рукой так интенсивно, что огонек сигареты рисовал замысловатые красные дуги. – Весь пластиковый, как Кен, капризный, в глазах пустота…

Невидимый собеседник задал Лерке вопрос, но там отмахнулась.

– Я тебя умоляю. Ни за что он не платил. Машина и та куплена на ее деньги. Во всяком случае, за кредит она постоянно платила…

Лерка исчезла, вместо нее снова появился Пятков с приличествующей сообщению скорбной физиономией.

– Однако вопреки словам Александра, великая любовь умерла у этой пары гораздо раньше. Стоило Ульяне с громким скандалом разорвать контракт с телеканалом КТВ, несостоявшийся Ромео бросил возлюбленную, подобрав ей куда более обеспеченную замену, певицу Лилит, известную стране не только хитами и откровенными нарядами, но и страстью к молодым роскошным самцам…

Кадры выхватили Сашку и Лилит в каком-то ночном клубе, а потом грустный голос Пяткова за кадром продолжил:

– Финал этой истории оказался куда более трагичным. Любимый мужчина не просто предал Ульяну, разбив ей сердце. Птенчик Икар перепорхнул из одной клетки в другую, осознав, что его прежняя пассия не только больше не сможет обеспечивать его беззаботное чириканье, но и вот-вот умрет. Нашему телеканалу стало известно, что Ульяна Некрасова смертельно больна. Более того, Александр это подтвердил, сообщив, что готов поддержать ее в трудный момент, однако так этого и не сделал. Подтвердила диагноз Ульяны и ее лечащий врач.

Изображение снова сместилось куда-то вниз. В кадре показалась Шишкина, которая своим рокочущим басом прогрохотала:

– Знаете, если болезнь запустить, все возможно: и ампутация и летальный исход. К сожалению, онкология груди в нашей стране стоит на одном из первых мест…

В зеркале, висевшем на стене, отражался профиль не какого-то незнакомого журналиста, а именно Сашки, и Ульяна вжалась в кресло. Выходило, что он лично ходил к Шишкиной, нацепив скрытую камеру на шею, задавал вопросы, прикидывался озабоченным ее состоянием, чтобы потом выгодно продать историю на телеканал. Кому попало Ольга Анатольевна, поднаторевшая в общении со СМИ, врачебную тайну не выболтала бы, но Сашка был членом семьи, почти мужем, о чем все газеты кричали наперебой. Откуда Шишкиной было знать об их разрыве? Ульяна вспомнила, что Шишкина несколько раз пыталась дозвониться ей, а потом, очевидно, была вынуждена сообщить о болезни самому близкому человеку, любимому мужчине, Иудушке, продавшему ее за тридцать сребреников ради мимолетной славы.

«Значит, все-таки рак, – обреченно подумала Ульяна, чувствуя, как из глаз покатились слезы. – И возможно, я умру. Или останусь изуродованной на всю жизнь, что, в принципе, то же самое. Кому я такая буду нужна?»

Она задрала вверх голову, чувствуя, как першит в горле, а в глазах стало невыносимо горячо, а потом, моргнув, снова уставилась в монитор. Изображение снова сменилось, и теперь, в темной студии, в окружении десятков горящих свечей, на фоне портрета Ульяны, словно уже умершей и похороненной, появился Пятков.

– Ульяна Некрасова уехала на родину попрощаться с родными и близкими. После возвращения в Москву она собиралась лечь в хоспис, чтобы никого не обременять своим положением. Денег на тяжелую операцию у одной из самых красивых телеведущих России больше нет. Вылечить Ульяну Некрасову берутся израильские врачи, однако сумма за операцию и последующее врачебное наблюдение чрезмерно высока. Наш телеканал объявляет марафон по сбору денег на лечение Ульяны Некрасовой. Вы можете послать короткое смс-сообщение на указанные внизу номера. Стоимость сообщения уточните у своего оператора. А мы с вами прощаемся до следующей недели. С вами был Олег Пятков.

В этот раз он не улыбнулся в камеру своей знаменитой крокодильей ухмылкой. Напротив, остался серьезным и даже головой покивал со значением, лицедей проклятый. Ползущая точка внизу экрана добралась до правого края, и картинка застыла на титрах идущих поверх освещенного погребальными свечами лица Ульяны.

Ужин прошел в полном молчании, да и кому бы он сдался, этот ужин, на который Римма убила столько сил. С аппетитом ели только Танька, да Каролина, которых, кажется, семейная беда совершенно не коснулась. Если сестрица еще и пыталась держать лицо, картинно вздыхала и смотрела с жалостью, то племянница уплетала за обе щеки, а потом, прихватив чашку с чаем и горсть конфет, удалилась к себе, общаться с подругами в соцсетях. Никакого сочувствия от нее Ульяна не ждала, но, тем не менее, равнодушие к беде неприятно кольнуло куда-то под ребра. Впрочем, чего ждать от этой пустоголовой ранетки? Сопричастность к трагедии только поднимет Каролину в собственных глазах, да и Танька, выскочив из-за стола на звонок, уже вполголоса обсуждала передачу, поглядывая на сестру.

Телефоны звонили не смолкая, то один, то другой, а сестрица разрывалась между желающими обсудить, посочувствовать и, кажется, получала от этого удовольствие.

Господи, что за люди? Упыриная семейка, не иначе…

Римма почти не ела, а потом, достав из-за висевшей в углу иконки, припрятанную пачку сигарет, вышла покурить на балкон. Иконка, кстати, была вполне исторической семейной реликвией, и даже своя история у нее имелась.

В детстве, теперь уже покойная бабушка услышала, как маленькая Римма звонко матюкнулась и строго наказав, грозно предупредила, ткнув скрюченным пальцем в икону:

– Будешь материться, Боженька накажет!

– Естественно, я захотела проверить, – рассказывала потом Римма. – Села под икону и стала загибать в хвост и в гриву. И тут икона сорвалась с гвоздя и тюкнула меня прямо по темечку…

Слышав семейную историю много раз, Ульяна на всякий случай, при святых старалась сдерживаться. Старый лик Николая Чудотворца внушал ей если не благоговейный трепет, то, во всяком случае, отдаленное почтительное уважение. Матери же икона служила не только для обращения к богу, но и как тайник, о котором все знали, даже соседи. Да и не было там ничего такого: квитанции, кое-какие документы, иногда деньги и, почти всегда, спрятанная на черный день пачка сигарет.

Ульяна с минуту смотрела, как мать, грузно рухнув на табуретку, чиркает зажигалкой, а потом вышла к ней.

– Когда ты узнала? – пустым, мертвым голосом спросила мать.

– Дай и мне сигарету, – попросила Ульяна. Римма, не глядя, сунула ей пачку и зажигалку. Ульяна закурила, закашлялась, выдохнула дым в приоткрытую створку балконной рамы и помахала перед носом, разгоняя сизое облако.

За стеклом ахала и перекликалась на разные голоса железная дорога. В детстве для Ульяны и Тани не было ничего притягательнее понатыканных вдоль путей переговорных устройств, куда кричали вагонники и приемщики что-то вроде: «На второй путь грузовой на проход!», а многоголосое эхо несло этот вскрик и вперед и назад, на несколько километров. Добраться до рации, что-то крикнуть в нее, было любимым развлечением местной детворы, но Таня и Ульяна предпочитали не орать идиотские дразнилки, а петь. Пару раз они даже исполнили по полпесни, печальную «Не плачь», от которой в девяностых все сходили с ума, и куда более веселую, про розовые розы, но потом откуда-то выскочила разъяренная толстая тетка в оранжевом жилете, и концерт пришлось прекратить.

Тряхнув головой, Ульяна отогнала воспоминания: вот они с Танькой горланят во всю глотку: «Не пла-ачь, еще одна осталась ночь у нас с тобо-ой!», а в следующую минуту уже несутся прочь под заливистый мат.

– Не сходи с ума, мам, – ответила она почти спокойно. – Ты что, не знаешь, в какой помойке я работаю? Это же вранье, все вранье.

– Я твой лифчик нашла в грязном белье, – просто ответила мать, и этим все было сказано. – Почему ты не сказала, Уля? Ты хотела вот так вот… уйти?

– Мама!

– Что – мама? Что? – воскликнула Римма надрывным голосом. – У меня что, двести дочерей? А хоть и двести было бы… Господи, боже мой, неоперабельная опухоль… Тася умерла от рака… Я как вспомню, сколько ухаживала за ней, как она кричала, а теперь ты…

Тетка Тася, которую Ульяна никогда не видела, умерла от рака груди еще до ее рождения. Римма действительно ухаживала за золовкой, как за родной сестрой, поскольку больше никто этого делать не желал. Отец традиционно устранился от проблемы, а свекровь сама была больна. Защищая мать от вернувшегося через тридцать с лишним лет кошмара, Ульяна почувствовала, что автоматически защищает и себя, заговаривая, заурочивая тикающую бомбу внутри, то ли начиненную тротилом, то ли безобидный муляж, пустышку, фикцию.

– С чего ты взяла, что опухоль неоперабельная? – вскипела Ульяна.

– Так по телевизору же сказали, – всхлипнула Римма. – Про опухоль, хоспис… ты что, всерьез решила в хоспис?.. Разве там уход?

Рассержено швырнув окурок вниз (завтра старухи будут ругаться, и как они видят кто откуда чего бросил?) Ульяна гаркнула:

– Мама! Какой хоспис, какая неоперабельная опухоль?! Это выдумки, понимаешь? Вы-дум-ки! Вранье!

– А кровь на лифчике? Тоже вранье?

Здесь крыть было нечем, и выкручиваться не хотелось. Да и не поверила бы мать. Не хватило бы актерского таланта, чтобы убедительно соврать.

– Кровь правда, – мрачно ответила Ульяна. – Мне страшно, мам, до ужаса. Но никакого диагноза нет. Во всяком случае, когда я уезжала, его еще не было. И Ольга Анатольевна мне говорила, что может быть все, что угодно, и это… элементарно лечится, даже если окология, и… можно протез поставить, и… и… Я не знаю, я запаниковала, накрутила себя, а тут еще Пятков, сучонок, со своим враньем.

– Зачем кому-то так врать? – беспомощно спросила Римма. – Это ж люди…

– Затем, что это рейтинги, мам, – жестко ответила Ульяна. – А рейтинги, это деньги. Ты же видишь, что они под это дело даже мобильные компании подключили, мне на операцию собирают, сволочи! Никому нет дела ни до людей, которые сейчас будут звонить, ни до меня. Шоу! Гребаный! Бизнес!

– Разве можно с такими вещами играть? – ужаснулась Римма.

– И не с такими шутят. Да наши звезды готовы себе чуму египетскую приписать, лишь бы на экране засветиться, а тут такая сенсация, умирающая телеведущая… Сейчас все телеканалы, все газеты, все порталы в эту тему зубами вгрызутся, и будут рвать на части и меня, и вас, а я не хочу…

На последней фразе голос все-таки дал петуха. Ульяна расплакалась, ткнулась лицом в плечо матери, и почувствовала, как ее гладят по затылку тонкие, такие родные пальцы.

– Зачем ты домой-то поехала? – спросила Римма, и по клокочущим звукам в голосе было понятно что и она рыдает. – Тебе лечиться надо, и не тянуть! О чем ты думала вообще?

– Не знаю, – буркнула Ульяна. – Ни о чем, наверное. Все так навалилось. Пятков меня с канала погнал, а тут еще грудь болела, кровоточила. Я подумала: у меня рак, возможно, я умру, возможно, придется ложиться на операцию и жить с одной грудью, как амазонка. На телевидение меня бы такую не взяли, а это все равно, что умереть.

– Дура!

– Дура, – покаянно ответила Ульяна и даже голову опустила. – Но мне хотелось всех увидеть перед… Мало ли. Чтобы вы меня запомнили еще такой, как прежде.

– Может, тебе в больницу? Не в нашу, конечно, а в Челябинск, а? Она все-таки ближе. И с деньгами мы поможем, сбросимся, соберем…

Все-таки свое черное дело Пятков сделал, думала Ульяна. В глазах общественности она теперь брошенная, больная женщина, которая вот-вот скончается, и под это дело КТВ получит нехилые бабки, а если получится, спляшет на ее костях джигу-дрыгу. Мать поверила, значит, и остальные поверят, тем более, авторитетному мнению Шишкиной, выдернутому из контекста. Вполне вероятно, что она вообще говорила не об Ульяне, но кому это интересно?

Нет, надо ехать… Нагостилась. Только вот Лешка, Лешка, как не вовремя это все…

– У меня все анализы должны быть готовы, – сказала Ульяна. – Нет, мне надо возвращаться. Ты только не беспокойся раньше времени, и насчет денег тем более, у меня вообще-то подкоплено, к тому же друзья не дадут пропасть…

– Тогда уезжай сегодня же. Первым же поездом.

– Нет на сегодня поездов, – с горьким сожалением вздохнула Ульяна. – Только завтра днем, или вечером. Вечером поеду, куда деваться-то?

На этот раз выдергивать Вовку среди ночи и отправлять на вокзал не стали, пусть ребенок спит. Ульяна, проворочавшись в постели часов до трех, решила прогуляться сама. Вокзал вот он, под окнами, а шансы кого-то встретить, кроме полусонных отъезжающих ничтожно малы. Не выходной, молодежь, толкавшаяся между высоких колонн у пригородных касс, по древней традиции, расходились около двух. Вокзал, утыканный длинными рядами легких алюминиевых кресел, впадал в дрему часов до шести, когда с одной стороны прибегали пассажиры на электричку, с другой, служившей автовокзалом, выстраивалась вереница автобусов на ближайшие деревни.

После беседы на балконе мать немного успокоилась и даже прикрикнула на Таньку, которая лихорадочно обсуждала сенсацию с неизвестным собеседником. Сестрица уже открыла рот, чтобы привычно рявкнуть, но натолкнулась на тяжелый взгляд Ульяны и торопливо свернула беседу.

Ульяна даже нашла в себе силы наконец-то взять в руки собственный мобильный, на котором было огромное количество пропущенных звонков и сообщений, большей частью с незнакомых номеров. Среди звонивших высвечивались номера Сашки (два звонка вчера и один сегодня), Пяткова (пять звонков сегодня), Вадика (звонки с интервалом в десять минут) и Лерки, которая звонила весь день вчера, а сегодня почему-то молчала. Ее телефон был вне зоны, и это непохожая на нее тишина почему-то напрягала больше всего.

Дозвониться до Шишкиной удалось с первого раза.

– Улечка, прости, но я ничего такого в виду не имела, – пророкотала та басом, едва Ульяна поздоровалась. – Мы не о тебе говорили… Я в общем сказала, про само заболевание.

– Я так и подумала, – медленно ответила Ульяна. – Не волнуйтесь. Это в порядке вещей.

– Ну, слава богу, ты поняла, а то я думала…

Ульяна не дала Шишкиной договорить, бесцеремонно прерывая извинения и сожаления.

– Так у меня рак?

Ольга Анатольевна надолго замолчала, а потом строго спросила:

– Ты еще на родине? Так вот: немедленно возвращайся. Пулей.

– Хорошо, – покорно ответила Ульяна. – Так значит…

– Я все тебе сказала, – строго ответила Шишкина. – Чтобы завтра ты была у меня.

– Завтра никак. Послезавтра. Никак отсюда раньше не уехать, это же географическая задница. Поезда не ходят, самолеты не летают, в наличии только гужевой транспорт.

– Рада, что к тебе вернулось чувство юмора, но в твоем состоянии идти за рыбным обозом я не рекомендую.

Прогноз, стало быть, оказался совершенно неоптимистичным, но разговор с Шишкиной Ульяну неожиданно приободрил, и она передумала умирать и жалеть себя. В паузе, когда она пыталась дозвониться Лерке, к ней неожиданно пробился Черский. Обменявшись сдержанными приветствиями, они недолго затихли, словно не зная, как начать разговор.

– Ты чего из Москвы свинтила, дура? – резковато спросил Егор.

Голос у него был хриплым, и говорил он немного в нос, наверное, простудился, но Ульяна, за неимением лучшего, решила выплакаться на судьбинушку сброшенной с Олимпа небожительницы, заодно нажаловавшись на Пяткова.

– Да знаю, знаю, – прервал Егор ее излияния. – Лерка все уши прожужжала. Я же тебе сразу перезвонил, чего трубку не брала? Ладно, концерт не получилось провести, но я бы тебя в свой проект запихнул на первое время.

– Гош, я, конечно… то есть… Спасибо, только я вроде как больна.

– Вроде как?

– Вроде как. И Пятков, ты же знаешь, он меня с дерьмом готов сожрать, и вообще, костьми ляжет, чтобы меня в Останкино не было.

– А Пятков мне не указ, – жестко возразил Черский. – Он вообще на другом канале работает. А если тебе деньги нужны на операцию, я дам.

– Спасибо, – серьезно ответила Ульяна. – Только я не могу взять.

– О, боже… Ну, одолжу, раз ты такая принципиальная. Ты главное сюда вернись, а дальше разберемся.

Звонок от Егора стал бальзамом на рану. Ульяна подумала, что получила поддержку оттуда, откуда ее совершенно не ждала, ведь по большому счету, с Черским они лишь приятельствовали, не особенно близко, не доверяли друг друга сердечных тайн, и даже в гости друг к другу не ходили. А Пятков Егору действительно был не указ, и еще неизвестно было, чем бы кончилась эта битва слона с тигром, если бы они всерьез стали выяснять отношения. У Пяткова, отменного журналиста в прошлом, был больший авторитет в телевизионных кругах, у Черского за спиной стоял папочка-олигарх, да и со стороны супруги весьма внушительные активы. Даже если обещание помочь, как это часто бывает, закончится лишь обещанием, это все равно было приятно.

На вокзале, как она и предполагала, почти никого не оказалось, лишь в дальнем углу, неподалеку от закрытого на ночь буфета, с неизменным марсо-сникерсово-дошираковым набором, дремала старуха в цветастом платке, прижимавшая к боку тощую котомку с облезлыми ручками. Никого не было и в кассе, лишь на стекле болталась табличка: «Технический перерыв 15 минут». Не было видно и вездесущей Геры, стало быть сплетня, что она на вокзале и ночует своего подтверждения не нашла.

Ну, и слава богу!

Ульяна села на краешек кресла напротив окошечка, чтобы видеть, когда появится кассир, вытащила телефон, воткнула в гнездо наушники и включила плеер, где давно установила случайный выбор композиций, порой так попадающих под настроение. Она уже давно устала от попсы, которую объявляла на концертах, исполняемую артистами, с которыми обнималась на приемах, столь же бессмысленными, и пустыми, как их творчество. Оттого в ее плэй-листе пышным цветом расцвел джаз, вперемешку с блюзовыми композициями, роком в исполнении женщин и хитами восьмидесятых. В них было больше глубины, радости и искренности, съеденной и переваренной нынешними музыкантами.

В наушниках грянул хит конца восьмидесятых, вечно живой, всегда популярный, и, увы, единственный, спетый талантливыми патлатыми парнями из Швеции, не то на «Евровидении», не то еще на каком-то конкурсе.

Все будет.

Сейчас придет кассир, она купит билет, вернется в Москву, и, как поется в этой лихой песне, начнет свой финальный отчет. Гитарный вой, летящий мужской голос манил, заставляя поверить, что все будет хорошо, и Ульяна позволила себе поверить, что сейчас вознесется туда, к Венере, куда звал солист группы. В приподнятом настроении, она дождалась кассиршу, пялившую на нее бессмысленные заспанные глаза, купила билет, и долетела до дома почти вприпрыжку, лелея в душе надежду, и совершенно не подозревая, что вторая часть Марлезонского балета, абсурдного в своем гротеске, начнется с утра.

Ульяна еще отсыпалась после бессонной ночи, когда в квартиру заявилась бабка Соня. Мать стирала, Танька, не поднимавшаяся раньше двенадцати, тоже спала, так что дверь Соне опрометчиво открыла еще толком не продравшая глаза Каролина, разгуливавшая по дому в короткой футболке, едва прикрывающей круглую попку.

– Выставила ляхи свои, – зло буркнула Соня, тяжело отдуваясь после подъема. – Ох, забрались на самую верхотуру, не могли на первом этаже квартиру купить… Стул дай! Римка! Римка, где ты лазишь?

Римма высунулась из ванной, вытирая на ходу мокрые руки. Каролина приволокла с кухни табуретку, с грохотом поставила перед Соней и, фыркнув, пошла было в спальню досыпать, как вдруг Соня больно шлепнула ее по попке. Каролина взвизгнула и, взбрыкнув ногами, умчалась, прокричав что-то вроде: «Ненормальная!»

– Ишь, жопу отъела, кобыла, – зло сказала старуха. – А ты, Римка, сажай, сажай их на шею. Так в гроб и сойдешь с ними на хребту.

– Здравствуй, Соня, – нелюбезно сказала мать. – Чего вдруг пожаловала?

– Взяла и пожаловала, и тебя не спросила. Что ж я, к родне зайти не могу, коль дочери к отцу глаз не кажут? Привет хочу передать. Жив-здоров ваш папаша, чувствует себя прекрасно.

– Я вроде не спрашивала, как он себя чувствует, – холодно сказала Римма.

– Ты спросишь, дождешься от тебя… Чаю дай! Упрела, пока дошла…

Из комнат одновременно вышли отчаянно зевающая Ульяна, и рассерженная Танька, которой успела наябедничать Каролина. Увидев Соню, обе замерли и уставились на старуху, не подумав даже поздороваться. Соня по очереди оглядела сестер, скинула старый платок, обнажив седую голову, и, задержав взгляд на Ульяне, проворчала:

– Проспите все царствие небесное. Весь город на ушах. Пока дошкандыбала, мне сто раз впихивали в руки баночки для помирающей, груздики, огурчики… А она вона, стоит как ни в чем не бывало, и помирать не собирается…

Поднявшись с табуретки, Соня, охая и вздыхая, прошла на кухню, где Римма уже наливала ей чай. Соня уселась у окна, отлила чай в блюдечко и стала шумно пить, заедая каждый глоток размоченной в кипятке сушкой. Зубы у нее, несмотря на старость, работали, как хлеборезка. Ульяна раздраженно посмотрела на это старое, обрамленное сединой, лицо, с маленькими, бутылочного цвета, глазками, крупным носом, и подумала, что Соня удивительно похожа на бультерьера, злобного и опасного, готового в любой момент вцепиться в горло.

– Чего несешь-то? – грубо произнесла Ульяна. – Накидалась уже с утра что ли?

– Чего? Ничего. Встречай делегацию, – удовлетворенно сказала старуха. – Едут к тебе.

– Ко мне? А кто?

– Нет, блядская муха, ко мне. Москвичи твои. Эти, как их… мыши, Чип и Дэйл спешат на помощь. Варя с вокзалу позвонила, всех-всех видела. Ненаглядный твой тута, что в телевизоре вчерась рыдал, как любит, как жить без тебя не может, а сам с этой титястой старухой шашни крутит. Это ж что за паскудные мужики вокруг тебя, Улька? Этот поматросил, да бросил, Лешка динаму прокрутил… Али ты ему?

– Лешка?

– Лешка, Лешка, Митрофанов, – удовлетворенно подтвердила Соня. – Мне уже все соседи оба уха просвистели, как вы с ним на Медвежке шоркались. Говорят в этом… интернате написано, мол, Гамадрила вас даже сфоткала…

У Таньки, подпиравшей косяк, вдруг завиляли глаза. Она подозрительно запунцовела и юркнула в свою комнату, оставив выяснение отношений со старухой на потом. Проводив сестру недобрым взглядом, Ульяна схватила мобильный, нашла в нем приложение «пресса» и довольно быстро обнаружила подтверждение словам довольной бабки Сони.

Статейка, гордо подписанная Герой, надо сказать, была исполнена талантливо, и демонстративно сочилась ядом. Мол, умирающая от рака Ульяна Некрасова недолго мучилась от расставания с певцом Икаром и уже на исторической родине довольно быстро нашла ему замену в лице местного олигарха Алексея Митрофанова, с которым недурственно проводит время в подчиненных ему угодиях. «Угодия» и «олигарх» были демонстративно взяты в кавычки, а общий смысл публикации гласил, что одичавшая без мужика Некрасова разочарована в светских хлыщах и теперь предпочитает простых уральских мужиков без затей. «Олигарх» Митрофанов же только в объятиях пышногрудой красотки забыл о своей убитой много лет назад жене, что и понятно, кто ж в здравом уме от звезды, пусть подпорченной болезнью, откажется… И прочее, прочее, прочее…

Снабжена интернет-статейка была мутноватым фото, сделанным, очевидно, кем-то из гостей пансионата. Лешка на нем получился так себе, в полоборота, со смазанным лицом, а вот Ульяна, пойманная в неудачный момент, страшная, будто пьяная, с полузыкрытыми глазами, и приоткрытым ртом, оказалась вполне узнаваема.

Помимо сведений о романе Ульяны и Лешки в статье удивительно точно были приведены детали вчерашней беседы с матерью, узнать которые без собственного осведомителя было невозможно.

Ульяна подавила желание пойти и двинуть Таньку по зубам. Соня хмыкала и грызла сушки, макая в чай. Телефон зазвонил, на экране высветилось Леркино фото. Римма, воспользовавшись моментом, пробормотала про стирку и ушла.

– Господи, наконец-то, – выдохнула подруга. – Ты еще у матери?

– Еще да, а ты где? Я вчера звонила…

– А дом твой где? Как до вас доехать? Господи, тут дичь какая-то вокруг, деревня, говно коровье… Улька, как ты можешь тут быть вообще?

Ульяна насторожилась.

– Ты что, в Юдино?

– Улька, нет времени… Нас завели в какой-то бар у вокзала, поесть-попить, но сейчас все рванут к тебе, так что будь готова, – затараторила Лерка, понижая голос. – Здесь Сашка, и, что самое поганое – Пятков.

– Что?

– Да, да, я названивала тебе два дня, но ты не отвечала! Какого хрена не отвечала?.. Улька, это очередная подстава. Сейчас будут делать передачу о возвращении любимого в родное стойло… Пока они мечутся, ищут декорации. Тут, как оказалось, нет лимузинов, и цветы, ужас какой-то, одни гладиолусы, а им надо сказочку снять, Принц и Золушка, мать их… Он даже остров свой бросил… А я дозвониться не могла, подумала: тоже поеду, как ты там будешь одна против них отбиваться?

Лерка помолчала, а потом жалобно спросила:

– Ты меня простишь?

– За что?

– За все. За концерт, и… увольнение, что не поддержала, и… Да не знаю я, просто за все, как в прощеное воскресенье. Ну не могу я каяться бесконечно, и думать, что тебя предала.

– Прощу, – ответила Ульяна. – Приезжай. Я, впрочем, сегодня все равно еду обратно, даже билеты купила.

Бабка Соня прислушивалась к разговору, щурила свои бесцветные глаза, и подливала в блюдце чай из кружки. Хлебала со свистом, жадно, по-собачьи отфыркиваясь, и ее злобный взгляд заставил Ульяну мобилизовать свои силы.

– Соня, как ты выжила? – спросила она. – Там, на зоне, девчонкой еще.

– А злостью, – охотно ответила старуха, крепко держа кружку сморщенной рукой, на кисти которой было вытатуировано солнышко. – Одной злостью. И в первый раз, и во второй. Поднимут нас в шесть утра, и на плац, кругами, с песнями. Воспитывали пролетариев. На улице холодина, пальтишки эти казенные на вате, не греют ни хрена, мы, девчонки, трясемся, пальцы синие, синие…

В ее голосе вдруг что-то тренькнуло, посыпалось с хрустом, но Соня торопливо отхлебнула чаю, откашлялась и с фальшивым задором продолжила, не замечая, насколько фальшиво звучит ее голос.

– Ходим по кругу и орем: «С интернационалом воспрянет род людской». Очень наш начальник «Интернационал» любил. На перекличку выйдешь: той нет, другой нет… Время такое, война прошла, голод, и враги кругом. Всех врагами назначали, чтобы не дай бог голову не подняли… В столовке, кто посильнее, пайку у слабых забирал, тем и жил. У меня тоже хотели забрать, но я, слышишь, никогда не отдавала. Первая в драку кидалась. И в горло метила, в глаза. Во второй раз села, тоже «Интернационал» петь пришлось, в хоре клубном, смотрела в морды ментовские и думала: выйду все равно, перетерплю, переживу, но больше к вам никогда… Я же потом посчитай десять лет спала с заточкой под подушкой. Бывает жуть навалится, проснусь, ору, и машу заточкой во все стороны, а это в шесть утра по радио гимн. С тех еще пор ненавижу все гимны советские. И пила по дереву, вжик-вжик, а потом холод, и жрать все время охота… Так и звучит в голове: «Это есть наш последний и решительный бой»…

Она прикрыла глаза и обмякла. Голос, обычно ревущий иерихонской трубой, подувял, сник, полузадушенный в глубине души, такой же древней, как это изношенное тело. Руки Сони тряслись, ложечка выбивала на блюдце суетливую дробь.

– Да, – медленно сказала Ульяна. – Так и есть. Файнел каунтдаун…

– Чего?

– Ничего. Последний отчет. Мой последний и решительный…

Она не собиралась пускать их в квартиру, но с Пяткова и его группы сталось бы выкинуть какой-нибудь финт вроде серенады под окнами, разбросанных лепестков роз, группы поддержки из пятнадцати музыкантов, гигантских плакатов… Словом, всей той показушной дребедени, которая радовала сердца неискушенных домохозяек. По закону жанра любовная канареечная трель должна растопить любое сердце, и та, кто откажет принцу с плачущей лютней в руках, должна быть признана бессердечной дрянью и предана анафеме.

Настраиваясь на битву, последнюю, кровавую и беспощадную, Ульяна сознательно взращивала в себе глухую стену ненависти.

Встречать делегацию во дворе тоже не выход. Дома съемочная группа станет лазить по углам, задавать неудобные вопросы матери, Таньке, Каролине и – не дай Бог – бабке Соне, которая непременно выскажется со свойственной ей прямотой. Но во дворе соберутся вообще все: знакомые, незнакомые, имеющие веское мнение на ситуацию. Пяткову толпа только на руку, толпой, особенно такой дикой, не привыкшей к светскому лоску, управлять легко, особенно если подстегнуть маленькой денежкой.

Тогда где?

Ресторан у вокзала, откуда звонила Лерка, это, конечно, «Горгона», больше там ничего нет. Встретиться с Пятковым, Сашкой там, на чужой территории, практически безоружной? Немыслимо. Или просто запереться на все засовы и затаиться? Не вариант. Пепел Клааса уже бился о ее все еще внушительную грудь, и пусть оплакивать, кроме загубленной карьеры было нечего, выходить к Пяткову и сотоварищам покорной овцой она тоже не собиралась. И вроде было во всем этом что-то нелепое и уже неважное, но в своем раздражении, она никак не могла ухватить эту мысль.

Ульяна не успела придумать ничего достойного, когда в дверь требовательно позвонили. От неожиданности она подпрыгнула. Соня поглядела на нее с любопытством, из ванной вышла мать, а из спальни высунулись сразу две головы: сестры и племянницы.

– Чего не открываешь? – усмехнулась Соня, облизав ложку. – К тебе ведь, как пить дать, к тебе.

Танька и Каролина, почему-то полураздетые, вытянули шеи, словно гусыни, но выйти не отважились. У Таньки оказался один накрашенный глаз, не иначе как она ждала визита московских гостей и готовилась принять их во всеоружии.

«Кому война, кому мать родна, – раздраженно подумала Ульяна. – Лишь бы в ящик попасть, а там хоть трава не расти.»

Злая, чувствуя, как прорывается в груди нарыв тлеющей ярости, она дернула засов и, сдвинув брови, уже готова была обрушиться на телевизионный табор, подкравшийся к дому огородами, да так тихо, что даже соседи не обнаружили, но за дверьми стоял Алексей, белый от злости.

Он влетел в квартиру, отодвинув Ульяну, как неодушевленный предмет, и, встав посреди крохотной прихожей, надвинулся на нее, нависая грозным утесом. Ульяна прижалась к стенке, а Алексей грозно спросил:

– И что это значит?

– Что? – пролепетала Ульяна, выпучив глаза. С перепугу, вся ее бравада куда-то подевалась, она даже совсем забыла, что готовилась голыми руками биться с целой армией. Ладони моментально стали мокрыми, и она вытерла их о коленки.

Он, видимо, очень торопился приехать, потому что напялил свитер наизнанку, а рубашка с одной стороны неаппетитно торчала из штанов.

– Вот это вот все… Когда ты собиралась мне сказать? Ты вообще собиралась?

– Леш, не кричи на меня! – прошипела Ульяна, и даже попыталась придать себе грозный вид, но ему было плевать на все ее ужимки и прыжки.

– Не кричать? Не кричать? – он от злости пнул Танькины босоножки, и они, бренча пряжками, полетели к стенке. – Ты… Я не знаю даже как тебя назвать!

– Леш…

Алексей вяло махнул рукой, отлип от стенки, в которую упирался руками, не давая Ульяне сбежать и опустился на слишком низкую для него банкетку. Теперь Ульяна смотрела на него сверху вниз, с горечью разглядывая ломанную вертикальную морщинку между бровей, глубокую, как противотанковый ров, не перепрыгнуть, не обойти…

– Что? Ты думаешь, я бы все это пережил… опять? Ты что, не понимаешь, я ведь все серьезно. Может, я не зря отбивался от всех желающих охомутать? Может, я не ради сына мачеху в дом не хотел приводить, и уж точно не ради свободы этой, пропади она пропадом!

Тут он сбавил обороты и как-то беспомощно произнес:

– Я же думал, ты останешься…

К этому признанию Ульяна оказалась совершенно не готова. Вся ее хрусткая броня лопнула по швам в самый неподходящий момент, когда приходилось спасаться от хищных канюков самой, да еще свою маленькую стаю уводить за собой. И уж меньше всего ей хотелось, чтобы под жернова попал и Лешка, слишком простой и бесхитростный, для бескомпромиссной игры за славу.

Лешку следовало выгнать, немедленно, пока не прибыл Пятков с командой, и не выставил его на посмешище. Эта сволочь никогда не упустит возможности поглумиться.

– Леш… Давай потом как-нибудь, а? ну, не ко времени мне сейчас с тобой тут…

То ли в голосе ее прозвучало что-то не то, то ли Митрофанов, излишне взвинченный, не так понял ее умоляющего тона, но он подскочил так, что банкетка вылетела из-под него и покатилась по полу.

– Это игрульки такие, ага? – заорал он, и его гулкий бас ударил в потолок. Ульяна зажмурилась и по-птичьи, втянула шею. – Поигралась, бросила, уехала помирать там одна? Ты вообще думала обо мне, о нас? Я тебе кто?

Она вцепилась в этот вопрос мертвой хваткой, выпрямилась и отважно вздернула подбородок, чтобы припечатать обидным и жестоким, обмирая от собственного безрассудства.

– Никто, – жестко сказала Ульяна, и слова не просто вылетали – рубили воздух. – Ты мне – никто. И я тебе тоже никто.

– Никто, ага? – без всякого выражения повторил Алексей, словно до него не дошло. Ульяна скрестила руки на груди, сжала губы в тонкую линию, мысленно умоляя: ну, уходи, уходи же… А он все стоял, не двигаясь, и Ульяна, почувствовав себя дурой, распахнула входную дверь. Только тогда Митрофанов отлип и, сгорбившись, вышел за порог. В подъезде, глядя в пол, он нехотя сказал.

– Дура ты, Улька… Ну, да ладно, никто так никто. Только запомни: ты – первая, кому бы я сдался. Со всеми потрохами.

Он медленно пошел вниз, туда, где доносился многоголосый гомон, и топот ног, как будто по лестнице поднимался целый табор. Ульяна обессилено прислонилась к косяку, а бабка Соня, подкравшись к ней, высунула свой толстый нос наружу, и, уставившись в спину Лешке, фальшиво запричитала:

– Как страдает, сердешный. Это ж надо было ему, бедняге, на тебя нарваться…

– Заткнись, Соня, – зло сказала Ульяна, захлопнула дверь и уселась прямо на пол, обхватив голову руками.

Дура, ой дура, согласилась она. Кого спасать? Лешку? От чего? Да пропади пропадом Пятков и вся его команда! Это ж телевидение, а не эшафот. Что она цепляется за навязанные прошлой жизнью правила и даже едва ли не на смертном одре продолжает играть по чужим законам? Пусть приходят, снимают, делают что хотят! В конце концов, их необязательно дожидаться. Пусть, вон, сестрицу снимают, раз ей так хочется в телевизор. Пусть она болтает все, что хочет, едет с Пятковым в Москву, снимается в ток-шоу, хлебает отравленную жижу современного шоубиза полной ложкой, раз не хватило краткого пребывания. Ради бога! А с нее, Ульяны, довольно!

Она вскочила и рванула дверь. Замок так некстати заело, и Ульяна, задыхаясь, все дергала и дергала задвижку, пока она, наконец, не повернулась. В этот момент за ручку дернули с другой стороны, и Ульяна вывалилась на лестничную клетку, уткнувшись в мокрый букет.

На площадке, в окружении телевизионщиков, стоял Сашка. Камеры моментально нацелились на Ульяну, вспыхнули фонари, заставляя ее зажмуриться. Пятков стоял поодаль с гадючьей ухмылочкой на худом лице. По ступенькам торопливо поднималась Лерка, затянутая в неудобное узкое платье, и все поглядывала наверх, готовясь закричать.

Сашка бросил на Пяткова быстрый взгляд и, получив чуть заметное одобрение, затянул бодрым голосом:

– Уля, дорогая…

Сашка суетливо стал пихать в руки Ульяны охапку торжественно-розовых гладиолусов, вытянувшихся, словно часовые у Кремля, и сердился, что она отталкивала подношение. Со стеблей текла вода, капая на бетон. За спиной слышался шум и топот, а спустя мгновение из дверей высунулась Каролина, выглянула из-за плеча Ульяны и, увидев Сашку, расплылась в улыбке:

– Ой, здрасьте! А я вас знаю. Вас с острова первым выгнали.

У Сашки сползла дежурная улыбка, но усилием воли он нацепил ее на лицо, но получилось неважно, неискренне и криво.

– Красота в семье Некрасовых передается из поколения в поколение, – встрял из-за Сашкиной спины Пятков. – Вам, девушка, надо на телевидение, или в кино сниматься… Хотите, я договорюсь?

– Ой! – воскликнула Каролина и загарцевала на месте. – Хочу! А можно? А когда?

За дверями топталась Танька, которая все никак не могла выйти. Ульяна придерживала дверь, а проход закрывала племянница. Танька толкала Каролину в спину, пытаясь сдвинуть с места, и, наконец, когда это удалось, ослепительно улыбаясь, вышла на площадку.

Пятков ухмыльнулся ей в ответ, но на телевидение не позвал.

– А что же мы тут стоим? – воскликнула Танька и широким жестом умудрилась одновременно растолкать в стороны и дочь и сестру, да еще и дверь открыть нараспашку. – Проходите, проходите, не стесняйтесь…

Ульяна не успела даже ответить, как ее буквально внесли в квартиру, оттеснили к стене. Съемочная группа находчиво внедрилась в гостиную. Оператор быстро установил камеру на штатив и стал орать помощникам, чтобы внесли фонари. Ассистенты сновали туда-сюда, искали «где можно запитаться». Римма и явившаяся с кухни бабка Соня смотрели на все это с тихим ужасом. И только Танька и Каролина, путаясь у всех под ногами, настойчиво лезли в объектив камеры, сияющую циклопьим красным глазком.

Паника на лице матери помогла Ульяне обрести голос, и она, оттолкнув гримера, который уже лез к ней с кистью, рявкнула:

– Уберите камеры! Пятков, я к тебе обращаюсь! Ты в моем доме находишься, убери камеры!

Пятков лишь беспомощно развел руками и снова растянул губы в улыбочке:

– По-моему, никто не против, разве нет? Все довольны, счастливы. Семейная идиллия налицо. Саня…

Добежавшая до гостиной Лерка бросилась было в атаку, но ее торопливо развернули и вытолкали вон под протестующие вопли. Косясь в ее сторону, Сашка бухнулся на колени, швырнул на пол помятые цветы и, жестом фокусника вынув из кармана синюю бархатную коробочку, протянул ее Ульяне, потом спохватился, и раскрыл, обнажая хищно сверкнувший бриллиант.

– Ульяна, – пафосно начал он, не сознавая, насколько фальшиво звучат его интонации, – я умоляю тебя вернуться ко мне. Пусть мы наделали столько… кхе-кхе… ошибок, но ведь сейчас еще не поздно все исправить, верно?

На миг в комнате воцарилась полная тишина. Ульяна, не зная, что ответить, часто задышала и потупилась, глядя на разбросанные по полу гладиолусы. Оператор старательно снимал ее растерянное лицо. На лице Сашки блуждала его лучшая улыбка, и в этот момент, оттолкнув Пяткова, в гостиную влетела Соня.

– Ишь ты, ферт какой! – злобно ахнула она. – А вот накось, выкуси!

Она что было сил огрела Сашку по голове чудо-шваброй, бесполезной в хозяйстве пластиковой хренью, увенчанной собранными в пучок ленточками.

Швабра треснула и переломилась пополам, и это мгновенно вывело всех из ступора. Ульяна отпрянула назад и неудержимо захохотала. Перепуганный Сашка охнул, подпрыгнул, и схватился за макушку, а Соня, недоуменно глянув на огрызок швабры, с воем ринулась вперед, колотя по членам съемочной группы без разбора.

– Господи, уберите бабку! Куда лезет эта бешеная?!! – заорал Пятков, но в панике его никто особо не слушал. У стены, уткнувшись друг другу в плечи, выли от смеха Танька и Каролина, вытирая слезы. В кухне верещала Лерка и даже мать, глядя на беснующуюся Соню, давилась и сжимала губы. Соня, неудержимая, как танк, бросалась на врагов, без страха и сожалений.

Она, безусловно, победила бы, если бы не опомнившийся Пятков, который, не побоявшись орудия, бросился к Соне и, перехватив ее руку своей, второй рукой вцепился старухе в горло. Соня выпучила глаза, захрипела и стала отбиваться вслепую. Ульяна бросилась на выручку, но именно в этот момент в комнате появился новый спаситель.

Как получилось, что Лешка вернулся, никто не знал, да и некогда было разбираться, почему он, выждав несколько минут, поднялся в квартиру следом за съемочной группой. Влетев вихрем, он одним движением оторвал руки Пяткова от горла Сони, а потом отшвырнул телезвезду так, что Пятков пролетел через всю комнату, рухнул аккурат между телевизором и столом, опрокинув большую железную кастрюлю, в которой вот уже много лет рос громадный куст гиппеаструма, цветущий гигантскими белыми цветами. Кастрюля опрокинулась на бок, цветок сломался, а Римма запричитала, то ли от страха, то ли от жалости к растению, которое выращивала несколько лет, ухаживала, поливала, убирала на зиму в темное место. Соня упала на пол, и, кашляя, хваталась за горло, дрыгая ногами, как перевернутая черепаха. Ушибленный ею Сашка сидел на полу, морщился и держался за многострадальную макушку, цедя сквозь зубы неприличное, и покрикивая, требовал оказать ему профессиональную помощь.

– Ведь разбила поди башку, придурочная, – ныл он, но ни в ком это не вызывало ни малейшего сочувствия. В Ульяне так уж точно. Да и какая там травма от пластмассовой махрастой швабры? Шишка максимум. Не до Сашки было, ей богу, когда такая битва титанов происходила в реальном времени.

– Да вы охренели что ли? – успел сказать Лешка, и тут на него прыгнули с двух сторон оператор и ассистента режиссера.

Лешка неуловимо повел плечами – Ульяна почти не заметила этого движения – и оба доморощенных борца разлетелись в разные стороны, своротив камеру и софит, прощально дзинькнувшие при падении. Пятков, неуклюже выбираясь из узкого пространства, вытирал разбитую губу грязной, вымазанное в земле, рукой, и его маленькие ястребиные глаза светились яростью.

– Ну, ты попал, мужик, – прошипел Пятков. – Ну, ты попал…

Он встал и, смерив Лешку презрительным взглядом, вышел из гостиной.

– Давай-давай, ковыляй потихонечку, – бросил Лешка ему вслед, быстро глянул на Ульяну, а потом подошел к Соне, которой уже пытались помочь встать Танька и Каролина. Сашка тоже вышел, бросив на Ульяну странный взгляд, в котором мерещился ужас и немного презрения. Жавшиеся по стенкам члены съемочной группы опасливо скользили к дверям, где вполголоса переговаривались: не стоит ли полицию вызвать, все ж таки материальный ущерб, и немалый: софит, камера…

Прорвавшаяся в гостиную Лерка вытаращила глаза, оглядывая разгром, а затем, оглядев Митрофанова с ног до головы, одобрительно хмыкнула и подбежала к застывшей Ульяне.

– Мась, ты живая?

Оторвав от себя цепкие руки подруги, Ульяна бросилась к Лешке, но на полпути притормозила, натолкнувшись на его горький взгляд, потопталась в нерешительности и подошла к Соне, которую тянули за руки к дивану Каролина и Танька. В перерывах между хриплыми вздохами Соня заливистым матом крыла Пяткова.

Кучкующиеся в кухне телевизионщики восхищенно внимали.

В панике и суете никто даже не заметил, когда в квартире появились полицейские. Мишка в сопровождении незнакомого пузатого амбала в туго сидевшей форме, красуясь свежим фингалом под глазом, мотнул подбородком в сторону Лешки и приказал:

– Попрошу на выход!

– Ты с дуба рухнул? – возмутилась Танька. – Он-то тут при чем?

– При чем или ни при чем, это следствие покажет, – зло ответил Мишка и вытащил наручники. – У нас сигнал поступил, что этот… гражданин… устроил мордорбой. И заявление тому имеется. Между прочим, господин Митрофанов, вы у нас давно на заметке. Петюнь, давай…

Рослый Петюня сдернул с пояса наручники и нерешительно подошел к Лешке, который исподлобья смотрел на него, но не сделал ни одного движения.

– Вы чего делаете, волки позорные? – прохрипела Соня.

– Заткнись, – приказал Мишка. – А то ведь и на тебя заявление имеется…

– Ты вообще засохни на нарах, заусенец, – крикнула Соня. – Что ты мне тут шьешь, падла рваная? Это ж когда эти выблядки заяву накатать-то успели? Минуты не прошло…

Вырвавшись из рук Таньки, пытавшейся усадить ее на диван, Соня, здоровая, как слон, подскочила к Мишке, который был ниже ее на полголовы, и даже кулак занесла над его головой, но тот ловко заломил ей руки за спину и сковал наручниками.

Лешка бросился было вперед, но бдительный Петюня остановил его. Соня выла от боли и вслепую лягалась, а потом, вывернув шею, плюнула в Мишку, но не попала.

Римма и Ульяна кричали, и пыталась отбить старуху от Мишки. Каролина плакала в гостиной, повиснув на Таньке. Лерка куда-то звонила, наверное, своему фээсбэшнику и орала, в основном матом. За дверями гудели соседи, некоторые, побоявшись выходить из квартир, стучали в стены, как будто это могло утихомирить разбушевавшуюся людскую стихию.

Вывернувшись от Петюни, Лешка рявкнул:

– Отпусти старуху, сержант. И пошли уже.

– Оба пойдете, как миленькие, – зло сказал Мишка. – Люксов не обещаю, посидите в обезьяннике. Отдохнете.

Он хохотнул и потер налившийся синевой фингал под глазом – память о стычке на дороге.

– Отпусти. Старуху, – веско сказал Лешка, и после этих слов в кухоньке мгновенно стало тихо.

У Мишки забегали глаза, а Петюня, словно сторожевой пес, старался смотреть сразу на всех, и, казалось, раздумывал, на кого первым броситься и стоит ли ввязываться в драку вообще? А взвесив перспективы, решил, что не стоит, оставив Мишку без поддержки.

Мишка помолчал, а потом нехотя расстегнул наручники на Соне, и та немедленно развернулась к нему, растопыривая пальцы с желтыми ногтями, метя в лицо, но Римма, стоявшая рядом, была начеку и моментально перехватила Соню, утрамбовав в ванную, откуда послышался трубный мат и стук.

– Пошли, – сказал Лешка. Мишка повертел наручники, но надеть их не отважился, к тому же напарник, похоже, вообще сделал вид, что происходящее его не касается. Лешка на мгновение остановился у дверей и, повернувшись к Ульяне, хмуро сказал:

– Значит, прощай, ага?

– До свидания, Леша, – тихо ответила Ульяна, а застывшая рядом Лерка с аффектированным придыханием произнесла:

– Боже мой, вот это самец…

Опустошенная, несчастная, Ульяна стояла и смотрела на дверь, не обращая внимания на Лерку, что бессмысленно гладила ее по плечу, утешала.

В доме все было вверх дном. Бабку Соню выпустили из ванной только после ухода полицейских, да и то, выждав внушительную паузу, чтобы не бросилась вдогонку или не стала вопить с балкона что-то непристойное, на радость соседям. Оказавшись на свободе, Соня демонстрировала желающим красные пятна на руках, которые впоследствии бы превратились в синяки, но смотреть на ее боевые раны было некому. Расстроенная невниманием, Соня села за стол, налила себе холодного чаю, и стала пить, бурча под нос про поганых ментов, поломавших ей жизнь. Римма, всхлипывая, сыпала землю обратно в кастрюлю, надеясь спасти сломанный цветок. В кастрюле, оказывается, жила не одна луковица гипеаструма, потому цветение всегда было таким мощным. Каролина от уборки устранилась, заперевшись в спальне, а Танька убежала на улицу с одной ей ведомой целью.

– Слава богу, что все кончилось, – серьезно сказала Лерка. Оторвавшись от созерцания двери, Ульяна посмотрела на подругу.

– Что?

– Говорю, слава богу, все позади. Давай, наверное, будем потихоньку собираться, да? Поезд еще не скоро, но лучше быть наготове.

– Собираться будем, ага? – тупо переспросила Ульяна, не заметив этого сорного словечка-паразита, от которого избавлялась столько лет, и все-таки, чуть-чуть поваландавшись в родимом болоте, снова подхватила эту заразу.

– Ага, – немедленно передразнила Лерка. – Агакалка… Я ж столько лет думала: где ты набралась этой пошлости. А оно вон где, в родной неогороженной тундре.

– Молчи, аристократка, – невесело усмехнулась Ульяна, но Лерка уже не слушала. Прильнув к уху Ульяны, она зачастила горячим шепотом:

– Слу-ушай, а мачо то этот деревенский ого-го… Теперь я понимаю, почему ты тут зависла… Кто бы мог подумать, что в вашей грязи могут найтись такие самородки. Улька, я б ему отдалась прямо вся и прямо тут…

Ульяна оттолкнула подругу и посмотрела ей в лицо долгим недобрым взглядом:

– Дать бы тебе в морду, – негромко сказала она.

– Что? – обиделась Лерка. – Что я сказала? Ой, можно подумать… Я, как дура, к ней через всю страну перлась…

Лерка сжала губы, вытащила из сумки сигареты и, покрутившись на месте, махнула рукой и ушла курить в подъезд.

– Вот прошмандовка, – прокомментировала Соня, которая на старости лет обладала, похоже, совиным слухом. – До чего ж у вас там, в Москве люди поганые, Улька…

Ульяна махнула рукой, мол, не мешай, и Соня, удивительное дело, молча уткнулась в свою чашку, погрузив туда гигантский толстый нос. Ульяна решительно схватила сумку, сдернула с вешалки кофту и направилась к выходу.

Она не сомневалась в Лешкиных способностях. Мишка со всей его ментовской конторой вряд ли смог бы надолго задержать главного благодетеля города по столь незначительному поводу, как драка, даже если бы зачинщиком был именно он. Но Пятков, с его невероятной подлючестью, а главное, связями, наверняка дозвонился до министра МВД и потребовал «разобраться», иначе «как вы сами понимаете, в противном случае полетят буйны головы»… Ему ничего не стоило организовать журналистское расследование, которое бы выявило массу правдивых, и не очень фактов жизни провинциальных нуворишей. И тогда буйны головы бы точно полетели, вплоть до главы районной администрации, не говоря уже о главе местного, или даже областного УВД.

Она надеялась убедить начальников, если потребуется, отпустить Лешку, пообещать все, что угодно, ведь столько лет ее внушительные формы имели на телевидении, каким бы каламбуром это ни звучало, немалый вес. Подумаешь, уволили. Сегодня уволили, завтра приняли, а болезнь… Ну, вылечат. Сейчас все лечат…

Все это Ульяна продумала, пока спускалась по лестнице, проскочив мимо надувшейся Лерки, но едва выбежала за дверь, все мысли тут же выскочили из головы.

Во дворе, рядом с кустом сирени, на бортике детской песочницы, сидел Пятков и курил, глядя в притоптанную ногами прохожих землю. Ульяна притормозила и пару минут глядела, как он курит, пока он не поднял глаза и равнодушно похлопал по доске рядом с собой, приглашая присесть.

Она пожала плечами, подошла и села, хотя это было чертовски неудобно из-за узкой юбки, а потом с прохладным любопытством поинтересовалась:

– Зачем ты устроил весь этот цирк?

– Цирк?

Голос прозвучал без всяких присущих Пяткову ехидных интонаций, безрадостно и тускло, и весь вид телезвезды выражал полное отчаяние, во что совершенно не хотелось верить. Ульяна и не поверила.

– Даже не знаю, что тебе меньше удается из себя изображать: добряка или идиота, – небрежно бросила она. – Скажи, Пятков, неужели ты так ненавидишь, что бросил свой многомиллионный проект ради того, чтобы окончательно растоптать бабу, которая когда-то тебе не дала?

– Разве не дала? – усмехнулся он, и Ульяна моментально вспыхнула от злости.

Ну не могла она, хоть убей, всерьез принять случайную связь с Пятковым много лет назад, когда она уже вовсю «звездила» на музыкальном канале, вела концерты – конечно, не в Кремле, и далеко не самые рейтинговые, но все-таки была узнаваема и даже любима. Пятков, тощий, длинный, с крокодильей улыбочкой, в модном кожаном пиджаке (единственном, который у него был), только начинал.

Условия, конечно, тогда были зверские. Колесить по танцполам городов с бригадой звездюлек разного пошиба приходилось едва ли не каждый день, не успевая запоминать названия городов, а иногда и состав участников чёса по Подмосковью и Ленинградской области. В основном музыкальная тусовка проходила там, а вести рок-фестивали Ульяну не приглашали.

Она возненавидела поезда и автобусы со времен молодости, потому что слишком часто приходилось ездить, возненавидела дешевые кафе и столовки, копченую колбасу и консервы, сухомятку и чай из пакетиков, запах несвежих тел, но в юности все воспринималось немного иначе, легкомысленнее, беззаботней. Вот и связь с подающим надежды Олегом Пятковым была довольно легкомысленной, без шанса на продолжение. Просто чуть больше выпивки, томные танцы после удачного сытого корпоратива, не менее томный разговор по душам, откровенный, подстегнутый спиртным.

Они пили бренди из пластиковых стаканчиков и закусывали огурцом, одним на двоих, и это казалось рафинированным эстетством, потому что никто в здравом уме не станет закусывать бренди огурцом с горьковатой попкой. Сумерки густели. К парочкам липли мерзко пищавшие комары, от которых приходилось отмахиваться сломанной веткой сорного американского клена.

Потом была ночь, сопровождаемая глуховатыми стонами и вскриками, с писком комаров над ушами и любопытствующими взглядами коллег наутро, которые, конечно же, все слышали, и интересовались, что да как, оказался ли он красавчиком, а она – огонь-бабой.

Самое печальное, что Ульяна-то кроме прелюдии почти ничего не запомнила, и оценить богатырскую мощь Пяткова не смогла, а вот он, распробовав ее прелестей, потом долго ходил следом, как телок на привязи, пытался лапать и предъявлял права на ее роскошные формы. Вот только, по мнению Ульяны, не по чину было Олегу чего-то там предъявлять, вот и бортанула его, стряхнув с плеч, как дохлого мотылька. Кто же знал, что через несколько лет этот неопытный щенок превратится в мстительного волчару?

Она раздраженно передернулась и спросила:

– Неужели ты всерьез воспринимаешь эту… даже не знаю, как назвать… Связь, не связь… Одна ночь, да еще спьяну.

– А если воспринимаю, то что? – холодно сказал Пятков. – Может, я эту ночь на всю жизнь запомнил? И остальное запомнил: как бегал за тобой. Как просил, а ты отказывала. Ты же мне все время отказывала, столько лет…

– Господи, Пятков, ты ненормальный.

Он подскочил и зло отшвырнул сигарету в кусты.

– Я – нормальный! – заорал Пятков, не обращая внимания на околачивающихся поблизости любопытных. – Я-то как раз нормальный! Это ты – дура. Вцепилась в своего альфонсика, а что в нем хорошего? Это же чмо, слизняк! Видела бы ты, как он у меня в ногах валялся, чтобы его с проекта не убирали, а потом позвонил, рассказал, что ты больна и вот-вот умрешь. Сказал так: «Улька больна, скоро ласты склеит. Давай мы на этой почве что-нибудь замутим, ты же любишь это дело»… Понимаешь? Он же тебя продал. Взял и продал, потому что думал, что я тебя ненавидел все эти годы, и потому с канала убрал…

– И что? Сашка был не прав? – ядовито поинтересовалась Ульяна.

– Даже не знаю, что тебе меньше удается изображать: непонимание или глупость… – передразнил он. – Ты что, не понимала, что все эти годы я тебя…

– Что?

– Любил.

Последнюю фразу Пятков произнес глухо, давясь словами, словно манной кашей, но, все-таки сказал и сразу отвернулся. Ульяна с минуту ждала продолжения, а потом вздохнула:

– Странная у тебя любовь, Олег. Что же ты меня со свету сживал?

– А что мне оставалось? Хорошего отношения ты не ценила, вот и оставалось тебя… того… прижать, чтобы ты была вынуждена прибежать, да в ноги бухнуться. А ты мало того, что не прибежала, так еще из Москвы смылась, да хлыща деревенского нашла. Как получается, что все они для тебя – лучше? Чем же тебе этот пахарь навозный меня превосходит? Или хрен у него со свистком, раз ты все ради него бросила?

Упоминать Лешку все-таки не стоило. Приглушенное неожиданным признанием раздражение вновь подняло голову и с наслаждением плюнуло ядом.

– Он – мужик, Олег, – веско произнесла Ульяна. – Настоящий мужик, который за свою бабу в огонь и воду. Вас не побоялся, ментов не побоялся. А вы с Сашкой приехали меня утопить, чтобы самим выплыть, и все ради чего, Пятков? Ради этого вечного шоу маст гоу он?

– А я что, не готов?

Ульяна отмахнулась.

– Что же ты с камерами приехал, Пятков? Почему не один?

– А ты бы меня одного не послушала. И не поверила. Я звонил, звонил, а ты не отвечала. Я и подумал: ты даже уйдешь не по-моему, не дашь возможности что-то объяснить и, наверное, уже никогда не простишь. А я не могу, когда все не так, как хочу. Вот и подумал: приеду и… как пойдет. Пусть лучше уж так, чем… снова терпеть…

Он насупился, вытащил сигареты и закурил, нервно чиркая зажигалкой. Ульяна же вдруг почувствовала, что смертельно устала слушать это запоздалое объяснение а-ля Ретт Батлер, неуместное, подленькое в стремлении напакостить несостоявшейся возлюбленной напоследок.

– Полегчало? – усмехнулась Ульяна.

– Нет. Мне никогда никто не отказывал. Только ты. И я не могу этого вынести.

Она положила ему руки на плечи и, взглянув в глаза подумала: что бы произошло, если бы он хотя бы раз сказал ей несколько теплых слов. Нет, не те, что обычно, не о том, что он ее безумно хочет всюду и везде. Но признаваться в любви, ах, как это было не в стиле Пяткова, борца за справедливость, разоблачителя сильных мира сего, несгибаемого, как гвоздь. Такой не мог сдаться женщине, да и сейчас признавался лишь потому, что все кончалось, кончалось в любом случае.

– Тогда уезжай, Олег, – мягко произнесла Ульяна. – И, знаешь… Я бы могла тебя попросить, чтобы ты моих родных не травмировал и весь этот бардак, что наснимал, уничтожил, но ты ведь этого не сделаешь, верно?

Пятков неприятно ухмыльнулся и тоже посмотрел ей в глаза:

– Я тебе желаю здоровья, Ульяна. Надеюсь, что у тебя все кончится хорошо.

– Пятков, ты даже попрощаться не можешь по-человечески, – вздохнула она. Пятков скупо кивнул и пошел прочь, в сторону вокзала, где была единственные в городе гостиница и ресторан.

– Интересно, куда пойдут деньги, которые они для тебя собирали. Он же ни слова не сказал, – сказала незаметно подошедшая Лерка. Ульяна вздрогнула и схватилась за сердце.

– Подслушивать нехорошо.

– Нехорошо, – согласилась подруга. – А что делать? Кстати, билет я поменяла, отбываю вместе с тобой. А эти упыри пусть хоть сдохнут в вашем гадючнике. У меня всего один вопрос: что мы теперь-то будем делать?

– К ментам пойдем, – серьезно сказала Ульяна. – Лешку вызволять, пока еще можно.

Идти до отделения полиции было всего ничего. За пятнадцать лет оно так и не переехало в другое, более приличное здание. Приземистый домик из белого кирпича, с покосившимися, расходящимися в разные стороны стенами, выглядел на редкость неухоженным. Щели в межстенье заделали монтажной пеной, и она торчала оттуда неаппетитными желтыми сталагмитами.

Поодаль, зарослях акации, выхаживала неясная фигура, то замирающая, то вновь мельтешащая туда-сюда. При приближении Лерки и Ульяны фигура замерла и притаилась за стволом ивы. Лерка покосилась на таинственного соглядатая с неодобрением, но ничего не сказала, только толкнула подругу в бок, мол, смотри, но та лишь отмахнулась, не до шпионов.

Уже подойдя к отделению, Ульяна поняла, что недооценила Лешку, и в принципе волновалась совершенно зря. Он как раз выходил из домика в компании пузатого чина в полковничьих погонах, а тот, обстоятельно тряся ему руку, сконфуженно приговаривал:

– Алексей Николаевич, вы уж простите моих охламонов. Дело такое, служба… К тому же звезды эти, сами понимаете… Вони поднимут до потолка. Пусть думают, что мы на их сигналы прореагировали. Уедут, мы дельце-то и закроем, будто его не было…

– Будто не было? – грозно переспросил Лешка.

– Да не было, не было, – замахал руками полковник. – Так, галочку поставим, а потом к хренам в мусорку. Погодите, пока москвичи уедут…

Тут полковник увидел Ульяну и Лерку, крякнул, кашлянул и стал выразительно подмигивать Лешке, и дергать головой, как отгоняющая мухоту лошадь. Лешка обернулся, увидел обеих дам и нахмурился, а потом, выдернув свою руку из цепких лап полковника, подошел ближе.

– Чего пришла? – хмуро спросил он.

– Тебя спасать, – просто ответила Ульяна. Лешка криво усмехнулся.

– Я тебя просил?

– Нет, – уныло ответила она. – Не просил. Ты бы и не стал. Ты ведь все сам решаешь, верно? Только, может быть, иногда это неправильно, Леш? Может, иногда надо о чем-то попросить?

– Ты тоже все сама, – сварливо сказал он.

– Я о себе и говорю.

Лерка деликатно отошла в сторону, уселась на сваренный из железных труб заборчик, рядышком со стендом: «Внимание, розыск», лихо закурила и, в качестве развлечения, бросила долгий зазывной взгляд на торчащего на крыльце полковника.

Лешка стоял рядом, засунув руки в карманы джинсов, и раскачивался, с носка на пятку, с носка на пятку, не зная, что сказать. Ульяна тоже молчала, потому что затеянная миссия полностью провалилась. Агент не нуждался в спасении, вырвавшись из застенок самостоятельно, хотя она уже заранее распланировала, как пустит в ход все свое и Леркино обаяние. Ведь не откажут же таким красавицам, тем более, что можно было припугнуть контрмерами, против того же Мишки. Вряд ли полковнику бы понравилось, если бы заявление накатала она, обвинив Мишку в нападении на проселочной дороге, да еще и в нетрезвом виде.

Наверное, они бы так и простояли друг напротив друга еще довольно долго, если бы Лерка не шлепнула себя по шее, убивая комара. Оба вздрогнули, и только тогда Лешка тихо спросил:

– Ты уедешь, ага?

В его голосе была тоска, обреченная, безысходная, и помочь ни ему, ни себе Ульяна не могла, потому что, какими бы ни были чувства, реальность не оставляла права на вольности. Часики в отравленной мине тикали, продолжая толкать яд в кровь. А Лешка все стоял и смотрел своими собачьими глазами, и потел от волнения, и даже кончик носа у него был в мелких капельках.

– Надо ехать. И билеты куплены, и вообще… Нельзя больше откладывать. В больнице ждут, и анализы… – Ульяна начала с подчеркнутым равнодушием, но где-то в середине фразы губы задрожали, а в голосе послышалась предательская сырость, которую никак не хотелось показывать. Да только какой смысл был таиться? – Словом, ничего хорошего там не будет. И… И… Ты прости, я была так не права…

Он схватил ее за плечи и прижал к себе, а Ульяна, уткнувшись носом в его грудь, забубнила, а потом и вовсе скатилась в рев, до такой степени ей стало жалко: себя, Лешку, потерянное время, что терпеть дальше она не смогла.

– Понимаешь, я так растерялась! Все сама, везде сама, и не на кого рассчитывать, а тут внезапно – бац! Как пыльным мешком из-за угла. А ведь я не такая, не из «вдохновенных», которые ложатся и помирают. Оказывается, это так неуютно и страшно, умирать одной. Но мне некому было сказать, не на кого положиться. То есть, я так думала…

Она проглатывала половину фраз, да и бубнила прямо в его намокшую от слез рубашку, так что вряд ли он что-то слышал и понимал, но, наверное, это было неважно. Сейчас, возможно в самый последний раз, она должна была выговориться, сказать все, что хотела, думала и чувствовала: о собственной жизни, о такой неожиданной любви, свалившейся на голову, пока еще было несколько часов до отъезда. А растерянный Лешка прижимал ее все теснее, и гладил, гладил по голове, как маленькую, как когда-то давно делал отец, в прошлой жизни, где все было хорошо, где еще была семья, и все любили друг друга.

– Я ведь, Леш, такая дура была, просто невозможная. Накрутила себя, в голову вбила, что без работы не жить, и вообще, кому я такая сдалась, а особенно переживала, что никто меня не полюбит больше. Ну, кому я буду нужна, вся больная, разрезанная, и, возможно, с изуродованным телом…

Оказалось, он вполне неплохо ее слышит и понимает, потому что Лешка тут же ответил с интонацией заботливого папаши:

– Дура, конечно. Думаешь, мужики баб только за тело и любят? Если бы… Как вам объяснить, что нас бывает просто тянет, как к костру, к свечке? Это же счастье, найти человека, от которого будет тепло.

– Я давно поняла, – с неожиданной силой и ненавистью произнесла Ульяна, – что нас любят только в здравии и богатстве. Когда нам плохо, все разбегаются по щелям.

– Не все, – мягко ответил Алексей. – Конечно, и такое бывает, и даже очень часто, но… Ты что, думаешь, я вот так тебя брошу. Совсем одну? Тогда ты еще дурнее, чем я думал.

Ульяна вцепилась обеими руками в его спину, страшно пугаясь от того, что рано или поздно придется отпустить, а Алексей негромко, словно в далекую даль, мягко говорил, говорил, словно произнося старинный древний оберег волхвов, когда-то обитавших тут, и, по слухам, еще не исчезнувших с лица земли окончательно.

– Не надо бояться. Жизнь – она и без того короткая, чтобы бояться и страдать. Я страдал, я знаю…

Пальцы гладили ее между лопаток, и по пояснице растекался жар. Ульяна затрясла головой, соглашаясь, и проглатывая подступивший к горлу ком.

– Не буду, – прошептала она. – Может быть, я только сейчас поняла, что это значит – жить для кого-то…

Городишко, с его назойливыми запахами, ахающей железной дорогой, шумом из открытых окон вдруг отступил назад, а темнеющие небеса брызнули звездопадом, искрящимся, торжественным, как кремлевский фейерверк. И не было больше ничего, разве что в голове вертелась песенка из мультфильма о Золушке, парящей в собственных грезах вместе с прекрасным Принцем.

Они бесстыдно целовались, не обращая внимания на стушевавшегося полковника, который, все-таки не выдержал и скрылся внутри своего спичечного домика, но подглядывать не перестал, только усы торчали из окошка. Не обращали внимания и на Лерку, которая деликатно отвернулась, но все равно поглядывала, ни на темную фигуру в зарослях, которая затрещала ветками и рванула вперед. Оторвавшись от Ульяны, Алексей провел ладонями по ее щекам, откидывая растрепавшиеся волосы, и спросил:

– Когда ты едешь?

– Поезд через четыре часа, – прошептала Ульяна.

– Ты же не пропадешь там? Не выключишь телефоны, ага?

– Не выключу. Потому что мне без тебя будет невыносимо все это терпеть.

Они вновь потянулись друг к другу, но в этот момент звезды вспыхнули невыносимо ярко, заставив зажмуриться.

Вспышка, от которой в глазах закрутились зеленоватые пятна, заставила Ульяну и Алексея зажмуриться. Алексей даже руку поднял, загораживаясь, словно на него летел локомотив. Спустя несколько секунд последовала новая, такая же ослепляющая.

– Ты что делаешь? А ну, убери камеру!

Лерка, красная от злости, оставила свой насест и помчалась вперед, загораживая собой Ульяну и Алексея. Проморгавшись, Ульяна с неудовольствием обнаружила рядом с собой Геру.

Полная журналистского рвения, та, видимо, долго торчала в кустах, кормя комаров. Сенсационное сообщение о страстном романе Некрасовой и Митрофанова облетело все электронные СМИ. Ссылки на провинциальную акулу пера дали несколько агентств, что позволило Гере встрепенуться и, пока главная сенсация Юдино не умчалась прочь, выдать на гора новый шедевр, например, о том, что «олигарх Митрофанов» еще и криминальный авторитет, и вообще, скупил всю власть на корню.

Что Гере удалось снять, Ульяна не знала. Во всяком случае, прощание начальника ОВД и Лешки точно. Пост в кустах располагался прямо напротив дверей в ОВД. Тогда еще было достаточно светло, чтобы фотографировать, не обнаруживая себя, а вот для съемок любовного рандеву ей, вооруженной не самой лучшей техникой, потребовалось подойти ближе, поскольку без фотовспышки ничего бы не получилось.

Не стесняясь Лерки, Гера, близоруко щурясь, кружила вокруг Ульяны и Алексея, как акула вокруг раненного кита, беспрерывно щелкала затвором, и ядовито ухмылялась. Ее квадратные очочки поблескивали в сумерках.

Лерка топала ногами, орала и металась между Герой и влюбленной парочкой, но Геру это только раззадоривало:

– Ах, спасибо, какая прелесть! – ехидно ахала она, как инженер Изнуренков, переводя объектив на Лерку. – А еще кадрик! А побольше экспрессии? А если ручками помахать? Ах, ах, вы великолепны…

На кадрах Лерка наверняка вышла бы с перекошенным лицом. Ульяна попыталась унять подругу, а Алексей, нахмурившись, пошел к Гере. Та торопливо выдернула из кармана красную книжечку, уронила в пыль, подняла и замахала ею в воздухе:

– Не имеете права препятствовать свободе слова! Я представитель прессы!

– Я тебе щас покажу прессу! – бесилась Лерка. Алексей успел перехватить ее до того, как она вцепилась ногтями Гере в лицо. – А ну, отдай камеру!

Гера торопливо отскочила, но фотоаппарат не отпустила, продолжая давить на кнопку.

– Это насилие! Насилие над журналистами! – взвизгнула она. – Не имеете права! Есть закон о СМИ!..

– Леш, оставь ее в покое, – воскликнула Ульяна. – Скандала нам только не хватало. Да пусть подавится, ей же больше нечем, кроме этой помойки жить.

– Помойки? – ахнула Гера, и выдвинула подбородок вперед, ломая линию щек. – Давно ли ты с этой помойки вылезла?

– Ну, все, ты меня достала, – разозлилась Лерка, бросилась на Геру, но тут же споткнулась о выступающую крышку канализационного колодца и растянулась на земле. Гера издевательски расхохоталась и выдала из своего фотоаппарата целую очередь. Лерка вскрикнула и схватилась за коленку, морщась от боли. Ульяна и Алексей бросились к ней, а Гера, опасливо подойдя ближе, снова и снова давила на кнопку.

– Да пошла ты уже отсюда на хрен! – заорала Ульяна. Гера хихикнула.

Из ОВД почему-то никто не вышел, хотя наблюдателей хватало, все окна были залеплены физиономиями полицейских, но, ни на сторону заезжих звезд, ни на сторону Геры никто не торопился встать. Геру тут явно недолюбливали, а со знаменитостями связываться не хотели, особенно после строгого приказа начальства.

Из-за угла вышла Танька. Пару мгновение она оторопело смотрела на происходящее, а потом, рванув к заборчику чахлого полисадника вокруг чьей-то избушки, одним движением выломала штакетину и без единого звука ринулась к Гере, слишком увлеченной съемками, чтобы заметить нового противника. Не заметили Таньку ни Лерка, ни Алексей, а вот Ульяна успела лишь вытаращить глаза.

Без всяких церемоний Танька огрела Геру по спине, да так, что штакетина треснула и сломалась у Таньки в руке.

– Ай! – крикнула Гера и рухнула на четвереньки, неприлично отклячив объемную попу кверху. Не воспользоваться таким моментом было просто грех. Танька перехватила обломок штакетины и треснула по заднице Геры.

– Ты что, охренела? – завизжала Гера. – Помогите! Помогите! Люди! Ми-ли-ци-я!

Милиция, как известно, давно свое существование прекратила, потому полицейские на призыв не отозвались. Танька бросилась на нее, как тигрица. Они вцепились друг другу в волосы, тянули туда-сюда, как в нанайской борьбе, но ловкая Танька вдруг ударила Геру в живот, а когда та, задохнувшись, упала на колени, с наслаждением ткнула лицом в пыль. Гера брыкалась и кашляла, вдыхая с земли мелкий мусор и требуя отпустить, но Танька была сильнее и, кажется, получала от драки удовольствие. Черный наряд Геры окрасился в серый, фотоаппарат долбился о землю. Танька тоже угваздалась по самые уши, но ее это нисколько не смущало. Содрав с плеча акулы пера фотоаппарат, она уселась Гере на спину, придавила ей руки и, без особых церемоний, выдрала из гнезда флэш-карту.

– Пусти, – выла Гера. – Пусти, сво-о-олочь! Я тебя… в суд…

Пыль от ее трепыханий вздымалась в воздух облаками.

– Давай-давай, – сказала красная от натуги, но при этом невероятно довольная Танька. – У меня тут три свидетеля, что это ты на меня напала.

Гера плакала и брыкалась, пытаясь сбросить Таньку, но та сидела крепко, без труда удерживая ее руки коленями. Лерка, поднявшись при помощи Алексея и Ульяны, охая, подошла к поверженной Гере, забрала у Таньки флэш-карту и, убедившись, что никто не видит, с наслаждением пнула Геру в бок. Та взвизгнула, вдохнула комара и закашлялась.

– А теперь подавай в суд. Вот там и покудахтаешь про свободу слова… – злорадно сказала она и, повернувшись к Ульяне, с недовольством добавила: – Тебе не кажется, что пребывание на твоей малой родине затянулось? Нельзя ли считать эту корриду финальным аккордом нашего вояжа?

– Пожалуй, да. Как-то очень экспрессивно мы проводим время. – вздохнула Ульяна и повернулась к сестре. – Ты тут откуда взялась?

– Народ собирала, – охотно пояснила Танька. – Думала, если Лешку не отпустят, устроим прямо перед ментурой митинг, ну, или флэш-моб. Все моей отмашки ждут.

– Какая прелесть, – восхитилась Лерка. – Просто дикий, дикий Запад.

– А то, – ответила довольная Танька и снова ткнула Геру лицом в пыль.

Москва, пыльная, шумная, обрушилась на Ульяну привычным гвалтом, суетой и тучей звонков и встреч, на которые она не собиралась ехать. Кто бы мог подумать, что всего за несколько дней она подрастеряет весь свой тщательно наращиваемый светский лоск, а вернувшись в брошенную квартиру, почувствует, что больше это не ее дом.

«Надо продавать, – безрадостно подумала она. – Не сейчас, потом. Сейчас не будет сил и времени этим заниматься».

Мыслями она была даже не в клинике, не внутри своего больного тела, а там, в городишке Юдино, где остались ее настоящий дом, ее сердце и ее, наверное, уже последняя, любовь.

Танька не обманула. Вызволять Лешку из застенок действительно собирался прийти половина города. Сарафанное радио превратило мелкий эпизод в квартире Некрасовых в настоящую бойню. Самое деятельное участие в несостоявшейся революции принимала Соня, готовая лично громить здание ОВД. А когда бунт, по понятным причинам, отменили, та же самая половина города направилась на вокзал, провожать Ульяну, поскольку как в старом фильме о безымянной звезде, вокзал оставался главной площадкой для светских раутов.

– Спасибо, спасибо, – шептала Ульяна, принимая от старушек очередную баночку с домашними соленьями. – Нет, денег не надо, спасибо…

– Можно год бухать по-черному, закусывая огурцами, – прокомментировала ядовитая Лерка. – Господи, у нас тут не купе, а филиал музея «Поле чудес». Ну, куда нам столько?

– Ничего ты не понимаешь. Это же от души, – возразила Ульяна.

– Где уж мне, – фыркала Лерка. – Нет, я понимаю, что это невероятно трогательно, но, в самом деле, куда это добро девать?

Поезд стоял всего две минуты, оттого прощание с Лешкой было скомканным. На виду у людей он не отважился на бурное проявление чувств, торопливо затащил чемоданы Ульяны и Лерки в купе, и уже там, в совершенно неромантичном месте, рядом с туалетом, Ульяна сама бросилась к нему на шею, торопливо целуя в щеки, губы, шею, боясь пропустить хоть один свободный от поцелуев сантиметр кожи.

Вагон дернулся, проводница у дверей демонстративно покашляла, но не вмешивалась, разглядывая целующихся с жадным любопытством. Кажется, эта сцена доставляла ей удовольствие.

Лешке пришлось прыгать на ходу, а потом бежать за вагоном, заглядывая в приоткрытые двери, пока не кончилась платформа. Поезд полз, набирая скорость, а Ульяна все высовывалась, пока проводница не отогнала ее и не закрыла дверь. Вышагивая по качающемуся вагону, Ульяна всхлипывала, размазывала по щекам слезы, а, оказавшись в своем купе, наревелась вволю у Лерки на плече.

В больнице, куда она явилась с тайной надеждой, особо не порадовали. Опухоль оказалась злокачественной, но ситуация была отнюдь не безнадежной.

– И чего ты так всполошилась? – ласково спросила Шишкина. – Сейчас все лечат, если не запускать. А у тебя все еще не так плачевно.

– Боялась, что грудь отрежут, – призналась Ульяна. – На работе бы тыкали пальцем: вот, мол, инвалидка идет.

– Тоже мне проблема, – фыркнула Ольга Анатольевна. – За грудь боялась, а сдохнуть нет?.. Ладно, речь, собственно, не об этом. Я тебе вот что скажу: операцию тебе могут и у нас сделать, тем более, что и оборудование, и опыт имеется, слава богу, но я бы все-таки советовала тебе Израиль. Народу меньше, конфиденциальность… У нас вроде и охрана, и прочие люксы, но журналюги везде лезут. Вчера одного вытолкали буквально взашей. А тебе покой нужен. Особенно после всего, что ты пережила… У меня есть чудная девочка в израильской клинике, отличный врач. Если хочешь, я прямо сейчас договорюсь?

Ульяна помолчала, а потом сказала:

– Хочу. Договаривайтесь.

Обрадованная Ольга Анатольевна тут же позвонила чудной девочке и стала «договариваться», хохотала раскатистым басом в трубку, щебетала воробушком, и обволакивающе журчала, умоляя помочь опороченной звезде – «и, Розочка, солнце мое, только чтобы все было конфиденциально, а то натерпелась, бедолажка…»

Ульяна слушала и улыбалась бессмысленной стеклянной улыбкой. Бомба внутри все тикала, но сейчас, казалось, в отлаженном механизме разрушения, почуялся сбой.

Возможно, ее утешил прогноз. Возможно, бальзамом на рану пролилась разоблачительная передача, которую отснял Черский, после которой Пяткову пришлось долго извиняться перед зрителями и уверять, что собранные ими деньги действительно предназначались Некрасовой, просто их не успели передать, ведь не был известен точный адрес клиники. Ульяна поразилась, что при всем этом Пятков умудрился угадать, что ей предложат лечение именно в Израиле.

Черский выловил ее перед походом в клинику и заставил дать развернутое интервью, в котором Ульяна отказалась от помощи зрителей, поблагодарила за проявленное милосердие, а вырученные деньги попросила передать в детский благотворительный фонд.

После ее заявления, вышедшего в прайм-тайм, деваться Пяткову было некуда. Черский сообщил, что деньги отправились по нужному адресу.

– Все? – спросила Ульяна.

– Сильно сомневаюсь. Ты что, вчера родилась? – фыркнул в трубку Егор. – Естественно, кто-то отслюнявил себе в карман. Но, во всяком случае, это больше, чем ничего.

– Очень мило, – вздохнула Ульяна.

– Надеюсь, ты довольна?

– Более чем, хотя в моем положении это не так-то просто.

– Не дрейфь, старуха, прорвемся. Ты главное, выздоравливай, а место под солнцем мы тебе всегда найдем! – хохотнул Егор и отключился.

Конечно, его слова не могли не приободрить. Но Ульяна очень хорошо знала цену телевизионным обещаниям. На место выпавшего из обоймы прибегала сотня молодых, ретивых, готовых рвать глотки без всякой жалости. А какой она будет после курса химиотерапии? После операции? Не факт, что так же хороша, если, к тому же не останется без груди.

Отряд не заметит потери бойца…

Лерка на звонки не отвечала: верный признак, что находилась на съемках. Оставив ей сообщение на голосовой почте, Ульяна поехала домой, чувствуя, как на нее снова накатывает тоска. Телевизионный сезон должен был вот-вот начаться. Уже вовсю снимали разные проекты, а более-менее рейтинговые ведущие были невероятно заняты.

Работать Ульяне, в общем-то, не хотелось, не до того. Однако перед отъездом ей очень хотелось хотя бы мимолетной поддержки от своих, перед кем не надо было держать спину ровно. Но все свои были заняты, и даже Вадик, не скрывающий радости от ее возвращения, озабоченно выбирал время в своем жестком графике, чтобы просто встретиться за чашечкой кофе. Единственными, кто не оставлял ее в покое были журналисты, с их гнетущей бесцеремонностью, желанием копаться в грязном белье до собственного изнеможения.

Ее пугала операция, пугала химиотерапия, выпадающие волосы, тошнота и прочие ужасы, о которых читала в интернете, но лучше было отрубить все одним махом, избавиться и выкорчевать проблему, а там заживет, зарастет, если Бог даст… Вот только даже проводить ее в аэропорт оказалось некому. Из углов пыльными лицами смотрела пустота.

Нет уж, скорее, скорее прочь…

Ульяна уже почти собралась, когда в дверь позвонили. Она, не глядя в глазок, дернула задвижку. Без звонка от консьержа могли прийти только свои, вписанные в особый список, давно примелькавшиеся, или соседи, поэтому она нисколько не беспокоилась.

За дверью стоял Алексей, с небольшой спортивной сумочкой через плечо.

– Ой, – глупо сказала Ульяна. – А ты как тут?

– Приехал, – ответил Алексей, настороженно глядя на нее. – Или я… того… Не вовремя, ага?

– Ага! – передразнила Ульяна и втащила его внутрь.

Они целовались прямо у дверей пару минут, вцепившись друг в друга, словно оголодав, и спохватились только когда объятия стали слишком требовательными. С трудом удержавшись, буквально на грани безумного желания, Ульяна повела Алексея в гостиную, усадила на диван и сама плюхнулась рядом, так и не выпустив его руку.

– Ты как в дом попал?

– Тоже мне проблема… – пожал он плечами, а потом, опустив глаза, спросил: – Так значит, все-таки…

– Да, – медленно сказала Ульяна. – Чуда не произошло. Но, ты знаешь, прогнозы вполне обнадеживающие. Есть шансы, что я останусь нетронутой ножом. Это как-то… стабилизирует. Иначе я бы совсем с ума сошла… А как же ты?

– Что – я?

– Ну… Твой бизнес. Сын и… все такое.

– Сын у меня вполне самостоятельный оболтус, к тому же за ним присмотрят. А бизнес…

Алексей выразительно пожал плечами.

– Все под контролем. Могу позволить себе небольшой перекур раз в пятнадцать лет. В конце концов, в Москве тоже люди живут, и очень неплохо. К тому же маменька твоя сообщила, что ты летишь в Израиль, и я подумал: я ведь там никогда не был… Я даже визу сделал. Боялся только, чтобы ты без меня не улетела…

– Меня будут мучить химией, – предупредила Ульяна. – У меня вылезут волосы. Меня будет тошнить от вида и даже запаха еды, а еще, вполне возможно, я останусь инвалидом. Ты что, готов это терпеть?

– Какая разница, кем ты останешься? – тихо сказал Алексей. – Это ведь все равно будешь ты.