ПРОЛОГ

Электричка дернулась и, набирая обороты, понеслась вперед. Алевтина втащила в вагон тяжелую плетеную корзину, прикрытую шалью, плюхнула ее на деревянную скамью и уселась сама, выбирая местечко потеплее. Под лакированными рейками вовсю работала печь, что для околевшей от холода женщины было весьма кстати. Алевтина неторопливо скинула капюшон дешевого китайского пуховика, размотала платок и расстегнула пару пуговиц, не торопясь раздеться. В вагоне было душновато и почти жарко, но ей пока не хотелось расставаться даже с частичкой своего тепла, а также тяжелого жара, пахнущего мазутом и сотней людских тел, мотавшихся на поезде туда-сюда. Сейчас вагон был практически пуст. В противоположном конце, притулившись к окну, спиной к Алевтине сидела женщина и, похоже, спала, да через скамью, наискосок, прямо на деревянных плашках лежал мужчина, подложивший под голову кожаный портфель. Алевтина покосилась на спящего и скривилась.

Пьян поди, подумалось ей. А, может, просто с работы едет, или с дачного участка, как она?

Женщина поглядела на мужчину внимательнее, и отвергла эту мысль. Нет, не с участка. В глаза бросились дорогие замшевые ботинки, совершенно неуместные за городом, щегольского бежевого цвета. Брюки тоже показались слишком уж… богатыми что ли? Даже в тусклом свете вагонных фонарей было видно: попутчик дорого и хорошо одет. Чего ему в таком виде на дачных участках делать, да еще зимой? Бросив на мужчину еще один взгляд, Алевтина выудила из корзины книжечку со сканвордами и принялась разгадывать ребусы, но от усталости, а, может, от тусклого света, ей это занятие быстро надоело.

За окном, в густющей чернильной темноте замелькали желтые фонари, проскочил переезд, где стоял в оранжевом жилете поверх полушубка промерзший человек неопределенного пола с желтым флажком в руке. Изо рта человека вырывался густой пар.

«Может, мне тоже прилечь? — подумала Алевтина, с завистью глядя на спящего попутчика. — Так ведь разосплюсь. Еще станцию проеду!»

Электричка на сегодня была последней, древней, и абсолютно некомфортной. Днем туда-сюда сновали другие: современные, с вагонами второго класса, мягкими креслами и чистыми туалетами. Даже пахло в них по-другому. На новеньких электричках Алевтина ездить не привыкла, и порой даже боялась чего-нибудь испачкать, да и цена на билет была повыше. Женщина была бы рада сэкономить, но утром больше ничего не шло. Вечером — другое дело, к тому же, если контролеры ленились, вечером были все шансы проскочить без билета. На полустанке, где электричка останавливалась всего на минуту, кассы не было. В положении Алевтины, когда приходилось считать каждую копейку, это было крайне важно, иначе не моталась бы она на далекую дачу за овощами, покупала все в магазине и вместо поездок, сидела бы в тепле у телевизора, наслаждалась речами ведущего, с упоением копающегося в чужих склоках-раздорах.

Чужие склоки, особенно телевизионные и не опасные, Алевтина любила, а вот свои — не очень.

Сыночек, кровиночка, великовозрастный балбес, неожиданно решил жениться, приволок в дом неопрятную волоокую лимитчицу, жующую жвачку, как корова на выпасе. Лимитчица быстро захватила однушку, оккупировала ванную, развесив там свои бесстыжие кружевные трусы, вытолкав свекровь жить на кухню, а чтобы укрепить позиции, немедленно забеременела. Денег в доме катастрофически не хватало. Сын работал в продуктовом, банальным грузчиком, Алевтина получала крохотную пенсию. Лимитчица сидела перед телевизором, слушала сладкоголосого красавца ведущего, и все время хотела есть.

Кабы не вьюжный февраль, необычайно холодный в этом году, Алевтина была бы даже рада необходимости ехать черт знает куда, за овощами, заготовленными еще осенью, на собственном участке. Все лучше, чем торчать под носом ненавистной невестки и слушать бесконечное нытье, смешанное с физиологией токсикоза. Но таскаться по холоду, брести по заваленным сугробами улицам, сидеть до вечера в неотапливаемом доме… На это не хватило бы даже ангельского терпения ведущего с главного канала страны. Куда ему, с московским-то лоском, в наши деревни Гадюкино… Нет уж! Домой, домой! На кухоньку, родную и теплую, куда кровиночка перетащил старый диван для мамы. И пусть молодые за стенкой шушукаются и тискаются, поскрипывая кроватью. На кухне тоже был телевизор, и если его включить, то их лобзаний будет не слышно.

Как же было хорошо раньше! До того как муж, бросив семью, не сбежал к грудастой соседке, не затеял размен, мастерски выторговав свободу в обмен на крохотную хрущевку и дачу. Раньше Алевтина с удовольствием принимала гостей в роскошной «сталинке», с высокими потолками, дорогой мебелью, угощала деликатесами, и с удовольствием ходила по комиссионкам, выискивая залежалые раритеты. После развода все изменилось. На раритеты не было денег, пришлось идти работать в библиотеку, жить впроголодь и в долг, растя сына, на которого папаша выделял мизерные алименты. Не до жиру тут, ноги бы не протянуть!

Электричка стала притормаживать, и вскоре остановилась на очередном полустанке. Алевтина выглянула в припорошенное инеем окно, но название станции заметить не успела, а в темноте все выглядело одинаково. По платформе с гиканьем и воплями пронеслась стайка молодежи, хохоча дурными голосами.

«Только бы не в мой вагон», — подумала Алевтина с надеждой. После скоропалительной женитьбы сына молодежь она стихийно возненавидела.

Ей повезло. Молодежь заскочила в соседний вагон, откуда доносились их вопли и визгливый смех. На попутчиков, впрочем, это никак не повлияло. Мужчина все так же спал, свернувшись клубком, женщина в другом конце вагона, сидела, прислонившись к окну. Пучок волос на ее голове подергивался в такт движению. Их расслабленные позы успокоили Алевтину, и она тоже задремала, настроив внутренний будильник так, чтобы открыть глаза, как только поезд остановится, но на всякий случай женщина положила руку на корзину, где под шалью покоилась свекла и два кочана капусты.

Вагон раскачивался, словно колыбель, и Алевтине снился сон, необычайно яркий, как в молодости. Будто она летом сидит на своей даче, под ногами трется давно умерший кот Васька, а на траве, под старой яблоней, играет сын, маленький и взрослый одновременно, скалится щербатым ртом, а от синих, как васильки глаз, брызжут озорные лучики. И в этом сне Алевтине было тепло и радостно, да так, что даже просыпаться не хотелось. Однако она понимала, что спит, потому что даже во сне чувствовала, как сжимает ручку корзинки с прошлогодним урожаем. И оттого на краешке подсознания тикал невидимый будильник, готовый в любой момент взорваться оглушительным звоном.

Поезд вдруг споткнулся и резко сбавил ход, словно тюкнувшись носом в невидимую преграду. Алевтина услышала грохот, вздрогнула и проснулась, умудрившись одновременно удержать рукой падающую корзину, запахнуть разъехавшийся ворот пуховика и упереться ногами в пол. В тамбуре хлопнула дверь, а потом в соседнем вагоне послышался гвалт и хохот.

«Стоп-кран сорвали, сволочи, — зло подумала Алевтина. — Уроды. Чтоб вас всех в лесу где-нибудь высадили!»

Она подняла глаза, надеясь увидеть поддержку в лицах своих попутчиков и увидела странное.

Мужчина от толчка свалился на пол, но даже не проснулся. Он валялся на грязном полу лицом вниз и не двигался. Алевтина привстала и беспомощно огляделась по сторонам. Женщины, сидевшей в конце вагона, не было видно. Наверное, перешла в другой вагон, пока Алевтина спала.

Опасливо поднявшись, Алевтина, пытаясь одновременно удерживать в поле зрения и брошенную корзину, и мужчину на полу, приблизилась к разбросавшему ноги и руки попутчику. Его портфель тоже валялся на полу, и оттуда вывалились какие-то вещи, бумаги, и что-то темное, квадратное, откатившееся под лавку.

— Эй, — позвала она, — мужчина! Мужчина, вставайте! У вас вон все валяется! Мужчина, вам плохо?

Она потрясла мужчину за плечо, но он не пошевелился, а тело показалось Алевтине неподатливым и неживым. Нехорошее предчувствие уже шевельнулось у нее в груди, но, не в силах поверить в нечто ужасное, Алевтина вновь затрясла мужчину за плечо, а потом попыталась перевернуть.

Валявшийся на полу мужчина был мертв. Судя по всему, мертв довольно давно. Ткань черного пальто была влажной и мокрой, от впитавшейся крови. Лицо, безвольное, со страшно закатившимися глазами, полуоткрытым, окровавленным ртом, в свете желтоватых фонарей, напоминало оскал мумии.

— И-и-и-и! — запищала Алевтина и бросилась обратно к корзине. Схватив ее, она бросилась было к дверям, но вспомнив о дикой молодежи в соседнем вагоне, остановилась.

«Может, это они его?» — подумала Алевтина.

Спотыкаясь, путаясь в полах пуховика, она побежала к дверям в другом конце вагона. Где-то там, впереди, были еще пассажиры, контролеры, машинист, в конце концов, и, если совсем повезет, охрана.

Добежав до дверей, Алевтина уже протянула к ним руку, но тут ее взгляд вильнул влево.

Женщина, замеченная ею ранее, никуда не уходила. Она полулежала на скамейке, уткнувшись лицом в деревянные плашки, и судя по ее скособоченной позе, вставать явно не собиралась. Не зная, зачем она это делает, Алевтина тронула женщину за плечо, и та завалилась назад, обнажив бледное лицо с вытаращенными глазами.

— И-и-и-и! — заверещала Алевтина и понеслась обратно.

В соседнем вагоне хохотали пьяными голосами. Алевтина остановилась и попятилась. Ей в голову пришла страшная мысль: что если в поезде нет ни одного живого? Почему никто не бежит проверять стоп-кран? Или же все сотрудники охраны, машинист и помощник, наоборот, помчались выяснять причину безобразия, а сюда, в вагон в покойниками, никто не торопится? И что если сейчас сюда войдет убийца?

На стене Алевтина увидела кнопку экстренной связи. Бросив корзину, она подскочила к ней, надавила и заблажила припадочным голосом:

— Убили! Уби-и-и-или…

Из динамиков донесся невнятный вой. Искаженный голос что-то спросил про вагон, но ответить Алевтина не могла, причитая и плача. Затем голос, чертыхнувшись, велел ждать.

Корзина валялась на полу, свекла и картошка перекатывались с места на место, а некоторые корнеплоды откатились прямо к покойнику. Пребывая в каком-то сомнабулистическом состоянии, Алевтина бухнулась на колени и принялась собирать свеклу и картошку. Тело покойника покачивалось, голова болталась на безжизненной шее, словно кивая.

За дверьми послышались строгие голоса, ругающие молодежь. Молодежь огрызалась, но вяло, без энтузиазма. Алевтина подняла с пола последнюю картофелину, запихала в корзину и уже собиралась встать, когда увидела под лавкой темный предмет. Щуря близорукие глаза, она наклонилась ниже, всматриваясь в находку, а затем, оглянувшись на покойника, схватила находку и вороватым движением сунула в корзину, засыпав остатками прошлогоднего урожая. Когда двери вагона открылись и в него ввалились охранник и мужчина в железнодорожной форме, Алевтина бессильно махнула рукой в сторону остывающего трупа.

1.

Утром вьюга, бушевавшая всю ночь, успокоилась. Город встал в многокилометровых пробках. Снегоуборочная техника работала изо всех сил, но ясно было — не справятся. Зима, ветреная блудница, еще не раз могла преподнести сюрпризы, вернувшись со снегопадом даже в марте, да что там в марте — в мае, каждый раз вгоняя городские власти в ступор.

Снег? Как это — снег? В марте? Но мы надеялись, что уже все…

Всё, не всё, но видимо, сглазила чернявая дикторша прогноза погоды, мило щебечущая о циклонах и антициклонах, которые должны были оттащить непогоду куда-то на Дальний Восток. У непогоды оказалось свое мнение. Вот и шарахнула напоследок снегопадом, чтобы знали, кто тут главный.

Лика Крайнова сидела за столом и глядела в окно, вместо того, чтобы заниматься работой.

Что работа? Работа никуда не денется, да и нет ничего срочного. В антикварном салоне вообще не бывает ничего срочного, на то он и антикварный. Пылью времен тут припорошено все: и предметы обихода, и тусклые украшения, хозяева, служащие и посетители. Даже разговаривают тут интимным полушепотом, как в библиотеке или борделе. Что поделать. Раритеты вынуждают к деликатному обращению. Даже странно, что заметив в витрине очередную мятую цацку, посетители не расшаркиваются перед ней в реверансах, как в сказке Кэролла: «Пудинг, это Алиса. Алиса — это Пудинг». Иногда, когда хозяин выбрасывает на витрину что-то более-менее стоящее, у посетителей хищно разгораются глаза, и они торопливо вытаскивают из под полы тугие кошельки. Лика, наблюдая за ними, недоумевала: зачем эта ерунда? Подумаешь, старый орден. Куда его нацепить? На модную вечеринку? Так ведь никто не поверит, что это — не дешевая бижутерия. Оценить такое подвластно лишь знатоку, а много ли их? Другое дело — «пятый» айфон.

Стоило ли учиться пять лет на историческом факультете, чтобы в итоге оказаться в пыльном салоне, описывая всякую ерунду, без дальнейших перспектив на карьеру? Или сидеть в музее, изредка проводя экскурсии для посетителей из провинции, которым на экспонаты плевать, на тебя плевать, а в музей они зашли просто погреться, поскольку до поезда надо убить время, торговые центры исхожены, а на что-то другое нет денег. В музеях сквозняки, в зале, где хранится скелет доисторического человека, водится привидение, то и дело, замечаемое боковым зрением. Вроде нет никого, тишина, и тут — шасть что-то серое из угла в угол. Даже температура там ниже на несколько градусов, никакие обогреватели не спасают. Потому и не любят там сидеть смотрители.

Лика о такой профессии и не мечтала. Отучившись в университете, куда ее запихнула мамочка, преподавать историю в школе даже не попыталась. Это занятие всегда казалось ей отвратительным. Потому на подвернувшуюся вакансию в антикварном салоне, где главным был бывший педагог, согласилась сразу, наивно полагая, что это будет гораздо увлекательнее, таинственнее, как в фильмах об Индиане Джонсе.

Действительность оказалась прозаичнее. Артефактами тут и не пахло. В салоне преобладали недорогие чашки-плошки псевдодинастий, поддельные даже на неискушенный Ликин взгляд, фарфоровые и бронзовые статуэтки, чаще всего оказывающиеся новоделом, монетки и кресты, найденные «черными археологами», медали времен СССР, ордена белой и красной армий… Словом, ерунда, не стоящая особых денег, ничего редкого и дорогого, достойного того, чтобы приковать цепями и выставить вооруженную охрану. Лика на досуге размышляла: сколько можно выручить, если толкнуть это барахло оптом. Сумма получалась не то, чтобы впечатляющая, но вполне достойная, на скромную квартиру бы хватило. Беда только, что лично ей ничего не достанется.

Денег Лике катастрофически не хватало.

Съемная квартира пожирала большую часть ее доходов, даже учитывая, что платили за нее вдвоем с молодым человеком. А ведь хотелось одеться, сходить в ресторан или концерт модного рэпера, купить приятных безделушек и отдохнуть в теплых странах, подальше от промозглой сырости и холода, въедающегося в кости. Но для этого надо было менять работу и вкалывать, как пресловутый Папа Карло, а Лика этого делать не хотела.

— Помните, что больше всех в колхозе пахала лошадь, но председателем так и не стала, — повторяла она заезженную фразу. Оттого оставалось сидеть на старом венском стуле и старательно описывать новое приобретение антиквара, Якова Семеновича Коростылева.

Коростылев, сухонький, бодрый старичок, сегодня пребывал в превосходном настроении, мурлыкал под нос, а, запершись в своем кабинете, и без того запел в голос, с энтузиазмом пьяного в караоке. Слуха у Якова Семеновича не было, оттого Лика поморщилась и заткнула уши наушниками. А затем к нему явилась посетительница, с которой антиквар болтал уже полчаса, потребовал у Лики кофе и сам забрал поднос. Воспользовавшись паузой, Лика быстро залезла в интернет, прошерстила социальные сети, щедро раскидала сердечки «лайков», загрузила пару своих фото. На последнем она получилась просто замечательно: ошеломительная блондинка с глазами разного цвета: прозрачно-зеленым, и почти желтым, как у кошки.

Дверной колокольчик, тяжелый, медный, глухо звякнул, и в салон, стряхивая снег, влетела тоненькая фигурка. Лика поднялась, нацепив на лицо дежурную улыбку, но спустя мгновение, улыбнулась уже от души.

— Сашка, привет!

Сашка, старая приятельница, отряхнула снег с капюшона фиолетового пуховика и бросилась обниматься. Лика торопливо включила чайник, забрала одежку подруги и приткнула ее на кривоватую вешалку, которая кренилась Пизанской башней над столом, норовя тюкнуть гостя по макушке. Саша потерла озябшие красные щеки, на мгновение прижала к ним ладони и с благодарностью приняла от Лики чашку чая, зажмурившись от наслаждения.

— Как там погодка? — полюбопытствовала Лика, хотя сама не далее как два часа назад могла оценить эту самую погоду лично, но надо было с чего-то начинать разговор.

— Да ужас просто, — отмахнулась Саша. — Маршрутка встала на полпути, на работу опоздала.

Работала Саша в музее искусств на какой-то там малозначительной должности, перейдя туда из управления культуры. В музее, якобы, оказалось скучнее, но куда безопаснее, да и разницы в зарплате никакой. Подругам Саша говорила, что выполняет долг. Лика помнила: в прошлом году бабушка Саши, хранительница тамошних фондов, была вроде как убита, да и с дедушкой оказалась связана грязная история, смачно расписанная в местных СМИ. Выходило, что Сашка отрабатывала долги предков. На критичный взгляд Лики, вся эта жертвенность была абсолютно ни к чему, но Сашка упрямо несла свой крест, отказавшись от карьеры и даже личной жизни, поскольку всю эту историю раскопал как раз Сашкин ухажер, журналист Шмелев.

Шмелева Лика пару раз видела и злорадно похихикивала: такого Сашке рядом не удержать. Да, Саша Ковалевскаа была красива, умна, но этот лохматый парень в диких нарядах не вписывался в ее компанию. Слишком уж в нем было много жизни. Апатичная Сашка никак не подходила такому активному парню. Вот Лика подошла бы…

Вспомнив о подруге, Лика стряхнула с себя воспоминания и спросила:

— А к нам какими судьбами?

— Да так… — уклончиво сказала Сашка и отхлебнула из чашки. — Яков Семенович у себя?

— Где же ему еще быть? — пожала плечами Лика. — Если б я жила над салоном, никогда бы не опаздывала. Только у него сейчас посетитель, так что придется подождать. Наш боровик пребывает сегодня в бодрейшем настроении. С утра пел оперу.

Коростылев и правда жил над салоном, прикупив там две коммунальные квартиры, расселил жильцов и, затейливо перестроив перегородки, превратил приличную сталинку в замысловатый салон, причем, на тот же критичный взгляд Лики, непонятно зачем. Дети Коростылева жили отдельно, жена давно скончалась. Такие площади старику явно были не нужны, однако ни сдавать их, ни, тем паче, продавать, он не собирался, и на Ликины намеки пустить ее пожить, не реагировал.

Услышав о пении, Саша заинтересовалась. Давно было известно, что исполняемое произведение характеризовало настроение Коростылева, прямо как утренние «Гуттен морген» и «Бонжур» Кисы Воробьянинова. Обе подруги в свое время учились на историческом факультете, где Коростылев преподавал, и уже по этим песням могли сделать выводы: будут ли лететь в этот день головы, или же все обойдется малой кровью. Яков Семенович пел везде и всюду, не подозревая, что выдает себя.

— Правда? А что конкретно? — спросила Саша.

— Не разобрала, — ответила Лика, — и потом, у него все равно нет слуха. Сунул мне кляссеры с марками, велел внести в каталог, и заперся у себя. Видимо, перебирает злато, как царь Кащей. Иногда мне кажется, что он и впрямь там зачахнет, а мне придется возиться с мумией.

— А что, у вас появилось злато? — усмехнулась Саша.

— Саш, ты как с луны свалилась. Откуда? Хотя… Если у него что-то есть в закромах, мне это не показывают. Раритеты предлагает клиентам сам. Еще чаю?

Саша с сомнением посмотрела на закрытую дверь кабинета Коростылева и, подумав, согласилась еще на одну чашку. Подливая кипятка подруге, Лика небрежно заявила:

— Подписалась тут в инстаграмме на твоего Никитоса…

— Он не мой, — холодно отрезала Саша.

— Как скажешь, — охотно согласилась Лика и, помолчав, злорадно добавила, с удовольствием наблюдая, как меняется Сашино лицо. — Фоточки у него, конечно, зачетные, особенно с заграниц. Я изошла слюной. Какие виды, какие формы!

— От форм слюной изошла? — иронично осведомилась Саша, изогнув бровь.

— И от форм, и от заграниц. Прямо не знаю, от чего больше. И ведь такая красота зря пропадает! Я даже подумала: его бы нос да мне в декольте… Знаешь, я бы на твоем месте костьми легла…

— Вот окажешься на моем месте, тогда и будешь говорить. А мне до его путешествий дела нет, — отрезала Саша, хлебнула чаю и закашлялась.

— Да не дуйся ты, — миролюбиво сказала Лика. — Я вообще тебе по-женски даже немного сочувствую, потому как такой тунец уплыл в теплые края по течению… Кстати, а где это он так подрумянился? В Таиланде?

— В Гоа, — ответила Саша, выдав себя с потрохами, чем Лика не преминула воспользоваться.

— А говоришь, дела нет, — поддела она подругу.

Саша с грохотом поставила чашку на стол и встала, зло поджав губы.

— Яков Семенович долго будет занят? Если что, я позже зайду.

— Да сиди ты, чего ты подорвалась, как ошпаренная. И не злись. Думаю, он скоро освободится, у него же простой посетитель, а не какой-то там тайный Корейко. Так что, допивай свой чай. Кстати, ты чего пришла?

Саша помялась и неохотно села.

— Консультация его нужна. Ну, и, может, экспертизу заказать потребуется. У нас там в музее экспонат появился сомнительный, все как Яков Семенович любит. Из серии «не пойми какая эпоха, но, возможно девятнадцатый век».

Подруги рассмеялись. Был на кафедре такой персонаж, сухонький лаборант Иосиф Шкуренко, трудившийся в институте с незапамятных времен. Амбициями Шкуренко обладал колоссальными, но рассеянность и отсутствие базы делала его попытки перерасти из лаборанта в нечто большее безрезультатными. Особенно смешили его оценки предметов искусств.

— Мда-с, мда-с, не пойми какая эпоха, но, думаю, девятнадцатый век, — глубокомысленно изрекал он, глядя на любой предмет.

Саша допила чай и, видя, что Лика уже готовится задать очередной вопрос, решила перенести бой на территорию противника, торопливо выпалив:

— Сама-то как живешь? Замуж вышла?

— Нет, пока только собираемся мы с Сергуней… Ты знаешь моего Сергуню? Нет? Ну, познакомлю как-нибудь… Хороший парень, простой, без затей.

— Чем занимается?

— Слесарем работает. А что? — вскинулась Лика, усмотрев в вопросе подвох, но Саша пожала плечами.

— Ничего. Нормальная профессия. Всегда при деле.

— Ну да, звезд с неба не хватает, как у некоторых, съехидничала Лика, но Саша ответила вполне миролюбиво.

— А что, важно, чтобы хватал? По-моему, главное чувства. Как он к тебе относится, как ты к нему. А остальное — ерунда.

Эта неожиданная философия заставила Лику опешить и оглушено пробормотать что-то вроде: «да, да, конечно, ты права», хотя она вовсе так не думала.

Что значит — «как он к тебе относится, и как ты к нему»? А как же все остальное, без чего не могут обойтись нормальные люди: квартирка с видом на Кремль, машина, рестораны и салоны, маникюрчик, педикюрчик, лысая собачка под мышкой и светская жизнь на лучших тусовках столицы? А вместо этого — провинциальный быт, постылая работа, парень, далекий от идеального Брэда Питта, и полная беспросветность в перспективе.

«Дура она, эта Сашка, — зло подумала Лика. — Ничего не понимает. Сидит в своем музее, шалешкой укуталась и стареет вместе с бабками. Парня профукала, а сама жизни учит. Не умничала бы, сидела б под пальмой, ананасы жрала».

Непонятная зависть к подруге, не выделяющейся своим благосостоянием, вдруг захлестнула Лику, и она, нахмурившись, захотела сказать какую-нибудь гадость. Просто так. Чтобы жизнь медом не казалась. Однако осуществить задуманное Лика не успела. Двери кабинета Коростылева открылись, и на пороге показался он сам, подталкивая в спину бабищу в тулупе, замотанную в цветастый платок.

— До свидания, до свидания, — нетерпеливо проговорил Яков Семенович. — Приходите к нам еще.

Баба сыпала реверансы мелким бисером, униженно кланялась, придерживая рукой полу тулупчика. Лика была готова поклясться, что там, в необъятных закромах лифчика, спрятаны денежки, полученные от антиквара. Вытолкав бабищу за дверь, Коростылев обернулся к посетительнице.

— Сашенька, дорогая! А ты к нам каким ветром?

— Попутным, — засмеялась Саша. — Здравствуйте, Яков Семенович. Нам, как всегда, консультация нужна.

— Ну, так входи, входи, голуба моя… Ликушка, а ты нам кофейку, да? С печеньицем…

Он увел Сашу за собой и плотно закрыл дверь, и вдруг, неожиданно фальшиво затянул:

— Па-а-аду ли я, стрелой пронзены-ый!

«Падешь, — зло подумала Лика. — Рано или поздно. К гадалке не ходи».

В кабинете, полутемном от набитых до потолка антикварных диковин, с тяжелым от пыли воздухом, Коростылев преобразился. От былого нетерпения не осталось и следа. Подмигнув Саше, Яков Семенович ловко крутанулся на каблуках и невероятно фальшиво проблеял кусочек арии Онегина, вызвав недвусмысленное хихиканье посетительницы и беззвучные аплодисменты.

— Нуте-с, Сашенька, что тебя привело к старику? Или соскучилась?

— Конечно, соскучилась, Яков Семенович, — бодро ответила Саша.

Коростылев мягко улыбнулся в свою тощую козлиную бороду и погрозил пальцем:

— Врушка ты. У вас, покуда надобности нет, и желания соваться не возникает.

— Яков Семенович, — поморщилась Саша, — вы же образованный человек. Откуда у вас то и дело всплывает стариковское присюсюкивание и словечки эти ветхозаветные: покуда, давечка, надысь… Вы же в реальной жизни так не разговариваете.

Коростылев опешил, а потом хохотнул, чрезвычайно довольный тем, как уела его эта черноглазая малявка, с оленьим взглядом Одри Хепберн.

— Твоя правда. Не разговариваю. Это, как у вас, молодежи говорится, имидж такой. Помнишь, в сериале этом, западном, где убивали за трон направо и налево, был такой вот старичок, который под немощного маскировался? Клиенты от меня ждут стариковского дребезжания, да разговоров обволакивающих. Это тщета, пыль в глаза, я ж, голуба моя, иной раз и сам не понимаю, где играю, где переигрываю, а где истину глаголю.

— Ну, вот, опять, — фыркнула Саша. Коростылев махнул рукой.

— Ликно. Поговорим, как нормальные люди. Что у тебя на этот раз?

Саша сползла с высокого, неудобного кресла, утыканного пуговицами, выудила из портфельчика увесистую пачку фотографий и робко подсунула антиквару.

— Вот.

Коростылев взглянул на фото, поморщился, нацепил на нос очки и раздраженно отодвинул снимки.

— Саня, ну, ты как маленькая, в самом деле. Чего ты ко мне с фотографиями явилась? Нешто я тебе по фото экспертизу проведу?

Саша вздохнула.

Коростылев, который в местном музее искусств числился внештатным сотрудником, консультантом, экспертом, периодически оценивал поступившие экспонаты, но работу эту выполнял крайне неохотно по причинам вполне тривиальным. Музей столь же неохотно платил, поскольку услуги Коростылева стоили дорого, специалиста его уровня было еще поискать, а опускаться ниже установленной таксы старик не желал. Каждый визит к нему требовал остроумных импровизаций, или же тщательно продуманного плана, и это еще в настроение надо было попасть. Так что Саша отнюдь не случайно спрашивала Лику, какую арию пел Яков Семенович накануне. Новый директор музея, однако, в такие тонкости не вникал и вникать не собирался.

— Он обязан и все тут, иначе за что мы ему платим? — говорил он, изрыгая пламя.

Сотрудники музея робко возражали, что как раз не платим. Оплата идет только по факту экспертной оценки. Директор слышать ничего не хотел, требовал отправлять экспертизу в столицу, что стоило баснословных денег, и смирялся только от звонка сверху, из управления культуры, где жестко требовали: пояса затянуть, в стране кризис, оценку проводить на месте. Смиренно выслушав указ, директор, тем не менее, строго настрого запретил таскать экспонаты Коростылеву, мол, не граф, сам придет. Яков Семенович, который в своем салоне зарабатывал куда больше, на распоряжения директора чхать хотел, и никуда не ездил. Вольно или невольно работники либо таскали экспонаты для предварительной оценки на дом Коростылеву, либо приносили фото. В случае, если находка Якова Семеновича интересовала, он мог и в музея явиться. Но, опять же, для этого требовалась немалая смекалка.

Саша этим искусством овладела еще в институте, когда вместе с горластой Ликой прогуливала занятия по уважительной или не особо уважительной причинам. Уж больно хорошо получалось у нее прикидываться сиротой, давить на жалость, заливая все тягучим сиропом лести, на которую Коростылев был падок. Вот и сейчас она была готова причитать изо всех сил, лишь бы тот хоть краем глаза глянул на фото экспоната: страницы из инкунабула, исписанные старославянским шрифтом, пребывающие в весьма плачевном состоянии. На неопытный Сашин взгляд, там говорилось что-то о княгине Ольге, да уж больно текст расползся. Да и место, где был обнаружен этот раритет вызывало сомнения. Так что подделка не исключалась.

— Я бы рада подлинник предъявить, — заканючила Саша, — но директор ни в какую. Вам ведь платить надо, а бюджет не утвердили еще. Ждем с начала года, завтраками уже месяц кормят. Вы хоть на глазок скажите, стоит ли вообще экспертизу затевать?

— Да откуда ж я знаю? Ты бы мне еще фото Джоконды с Лувра показала и попросила узнать, подлинная она или нет. Сама-то что думаешь?

— Да фиг его знает. Состояние документа весьма плачевное, его в идеале на реставрацию отдать, но у меня лично сомнения. Нет у меня такого опыта.

Тут Саша замерла, поскольку причитала достаточно уверенно, и на этом месте Коростылев должен был проявить благородство и пообещать явиться в музей, тем более, что рукописные книги находили редко, а кроме него мало кто мог так мастерски и так терпеливо разглядывать витиеватые червячки старославянского языка.

Яков Семенович, однако, проявил к находке полнейшее равнодушие:

— Ну, так и отдайте, — отмахнулся он. — И на экспертизу, и на реставрацию, если придется. Ты лучше глянь, какое чудо мне принесли. Не вещь — роскошь, роскошь в чистом виде. Нука, давай, деточка, расскажи, что сможешь.

Он сдернул со стоящего на столе предмета салфеточку. Саша дернула бровями и осторожно взяла расхваливаемую вещь в руки.

Это была музыкальная шкатулка. Деревянная, добротная, с расписной крышкой и золоченым крючком. Открыв ее, Саша ожидала, что шкатулка заиграет, но ничего подобного не произошло, лишь фигурка балерины в воздушной юбке-волане выпрыгнула чертиком, дернулась разок, намереваясь закружиться, и застыла. Саша осторожно покачала ее пальцем, но балерина не дрогнула, видимо внутри что-то давно было сломано. Было в шкатулке что-то знакомое, из книжек, энциклопедий, виданное давно и благополучно позабытое.

— Красивая, — осторожно сказала Саша, понимая, что сейчас вновь сдает экзамен. — И вполне приличное состояние. Похожа на шкатулки из мастерской Чарльза Ружа. Неужели Швейцария? Или новодел?

В кабинет вошла Лика с подносом. Цепко взглянув на шкатулку, она без слов поставила угощение на стол и вышла, бесшумно притворив за собой дверь. Коростылев проводил ее взглядом.

— Не новодел. Вещь, конечно, не раритетная. В свое время в мастерской Ружа таких шкатулок выпустили много, но вот лично я ни разу не держал в руках подобной вещицы, да еще из красного дерева. Не попадалась как-то.

— Сколько такая может стоить?

Про цену Саша спросила лишь для проформы. Она примерно представляла стоимость музыкальных шкатулок из благословенной Швейцарии, тем более, что производство их было поточным, а нынче и вовсе в жестяных коробочках этой фирмы продавали чай. Фирма умудрилась не сгинуть за столько лет, но рассчитывать, что ее продукция стоила баснословных денег все же не стоило. Яков Семенович, кстати, ее мысли тут же подтвердил.

— Недорого, даже по нынешним меркам. Тысяч сто пятьдесят, двести, если вещь с историей, да и состояние идеальное. А то и меньше. Работа кустарная все ж таки, таких много было. Но они в основном в Европе ходят, у нас реже. Все ж таки две войны пролетело, революция, людям не до красивых безделушек стало. А эта не в лучшем виде. Механизм, опять же, испорчен, но не думаю, что его нельзя починить. Интересно, под какую мелодию крутилась эта плясунья…

Из Сашиной сумки грянул марш, да так громко, что оба вздрогнули, одновременно глянули на застывшую балерину. Саша вытащила телефон, торопливо извинилась, нажала на кнопку и выслушала чей-то экспрессивный монолог, а затем подхватилась, суетливо запихивая в сумку фотографии.

— Яков Семенович, я побегу, и так засиделась. Пожалуйста, слезно вас молю, забегите к нам, гляньте на эту рукопись. Если вы подтвердите ее оригинальность, я упрошу шефа экспертизу вам заказать.

— А кофеек как же? — огорчился Коростылев, поднимаясь.

— Да Лика меня уже чаем напоила. Все, все, побежала. Так я на вас надеюсь?

Эти слова Саша произнесла умоляюще заломив руки, зная, что довольный приобретением шкатулки антиквар вряд ли ей откажет. Расчет оказался верным. Яков Семенович вальяжно кивнул.

— Ладно, уговорила, забегу.

После ухода Саши, Лика высидела в салоне еще с четверть часа, а затем потащилась в кабинет Коростылева, забрать посуду, да внимательно взглянуть на новое приобретение антиквара. Она была готова поклясться, что старик купил у этой неопрятной бабищи именно шкатулку, и даже удивительно, что залетной Сашке покупку продемонстрировали, а ей, работнице салона — нет. Даже несмотря на то, что в институте Сашка была любимицей Коростылева, такое положение дел было обидным, а Лика остро реагировала на обиды. И без того жизнь несправедлива.

Коростылева в кабинете не было. Видимо, он поднялся по лесенке к себе, в квартирку на втором этаже, очень удобно, если подумать. Подъездной дверью он считай и не пользовался. Лика сгребла посуду на поднос, вытерла со стола крошки, сдув почти невидимые пушинки и, боязливо оглядевшись по сторонам, взяла тяжелую шкатулку.

«Тоже мне раритет, — подумала она, открывая крышку. — Ерундистика. На черном рынке потянет едва на штуку баксов. К чему столько восторгов?»

Балерина качнулась на пружинке и замерла. Лика покрутила ее по часовой стрелке, и вдруг фигурка с сухим хрустом вывалилась из паза.

Лика ойкнула и стала судорожно прилаживать балерину на место, но та не хотела держаться, заваливаясь на бок. Нащупав пальцем пружинку, Лика поставила на нее фигурку вертикально и надавила изо всех сил.

Шкатулка сделала громкое «крак!», трагично звякнула, и треснула по всей длине. Лика выпучила глаза, и, не веря в содеянное, осторожно поставила шкатулку на стол. У безделушки тут же отвалилась крышка, присобаченная, как оказалось, вовсе не намертво, а фарфоровая балеринка вновь упала, откатившись к краю. Из бесстыдного облака фарфоровых юбок торчали скрещенные белесые ноги.

— Да что же это? Ты чего наделала?

Коростылев подкрался тихо, как мышь, и теперь взирал на разгромленную шкатулку с ошеломлением, а на Лику с яростью, и голос его медленно переходил с баса на хриплый визг. Лика попятилась, уперлась попой в стол и молитвенно сложила руки.

— Яков Семенович, я нечаянно… Простите…

«Убьет, — подумала она. — Или выгонит. И зарплату не даст. Заставит отрабатывать всю жизнь!»

Коростылев отодвинул ее в сторону, как неодушевленный предмет, схватил шкатулку, которая буквально рассыпалась у него в руках, и обернулся к Лике с безумием в глазах.

— Да кто ж теперь это восстановит… — запричитал он, осторожно перебирая обломки. — Кто же это все… Погоди, погоди… Чего это?.. Чего это?..

Его причитания заклокотали, забулькали, сменившись восторженным шепотом, а старые пальцы вдруг затряслись, ковыряя, доламывая крышку шкатулки. Лике не было видно, что он там делает, и она бесцеремонно шагнула вперед, высунувшись из-за его плеча.

Из-под донышка крышки на стол вывалилась и покатилась сверкающая льдинка, ослепительно сверкнувшая в свете лампочки. Лика забыла вдохнуть, пошла пятнами, и, кажется, Коростылев испытывал те же чувства. Схватив камень, он торопливо воткнул в глаз лупу и застыл.

— Боже мой! Боже мой! — прошептал он.

— Яков Семенович, это что? — таким же благоговейным шепотом произнесла Лика. — Настоящий?

Камень, сверкающий, слегка голубоватый, наверняка оказался бриллиантом. Здесь, в салоне, Лика на них насмотрелась, и знала, сколько может стоить такое великолепие. Судя по ошалевшему лицу Коростылева, он это тоже представлял, потому что долго не мог закрыть рот, а когда закрыл, слова полились из него восторженным водопадом.

— Это? Это? Это такое, Ликушка, такое!!! Бог мой, в такой невзрачной оболочке, такое сокровище!..

После слова «сокровище» Коростылев вдруг словно осознал, с кем говорит, потому что торопливо сжал камень в кулаке, и непривычно ласково сказал:

— Ты, деточка, пожалуй домой иди. И салон закрой.

— Так ведь середина дня… — беспомощно произнесла Лика.

— Ну и что? — суетливо произнес он и стал подталкивать ее к выходу за локоток. — Вон, снегопад какой, никто не придет сегодня уже, а придут, я сам открою. Иди, Лика, и не болтай особо. А я тебе к концу месяца премию выпишу, тыщ пять. Или даже шесть.

— Пять или шесть?

От возмущения у Лики потемнело в глазах. Пять тысяч? Пять вшивых тысяч за камень стоимостью минимум в миллион, причем не рублей, а долларов?

Кажется, на ее лице что-то такое пронеслось, и антиквар это «что-то» уловил, потому что немедленно посуровел лицом и строго велел:

— Иди, Лика!

Она и ушла, вывалилась в снег, наматывая шарф прямо на ходу, захлебываясь слезами злости и обиды. Боже, боже. Пять тысяч ей, нашедшей тайник. Да кабы не она, фигу бы антиквар обнаружил камень, спихнул шкатулку вместе с сокровищем какому-нибудь лоху, и знать бы не знал, что упустил. По справедливости, он должен отдать ей половину. Ах, какая несправедливость, что он не вошел в кабинет на пару минут позже. Она наверняка успела бы прибрать находку к рукам, и даже выплатила бы ему штраф за разгромленный раритет, а потом бы тихо смылась с находкой куда-нибудь в Арабские Эмираты, где ценят блондинок с желтыми глазами, и таким богатым приданым.

Телефон запиликал в кармане пуховичка. Глотая слезы, Лика не глядя приложила трубку к уху и, услышав знакомый голос, сказала, всхлипывая.

— Алло… Домой иду. Этот старый хрен вытолкал меня взашей. Приду домой, расскажу. Ты не представляешь, что сегодня я нашла в одном из экспонатов.