1
Перед уходом Городулина на суточное дежурство жена напекла оладьев, поставила на стол соленые грибы и заварила крепкого чая. Покуда Алексей Иванович ел, она сидела в халате напротив мужа, подперев щеку ладонью.
— Свитер наденешь и шерстяные носки, — сказала Антонина Гавриловна. — Пистолет я положила в карман.
— Сколько раз просил, — привычно возмутился Городулин, — не трогай мой пистолет…
— Ox-ты, какие страсти, — зевнула Антонина Гавриловна. — Возьми деньги, пообедаешь в столовой…
Уже открывая дверь, Городулин, как всегда перед уходом, сказал:
— В случае чего позвоню.
По утрам до управления он любил ходить пешком. Маленький, толстенький, он шел не торопясь, заложив короткие руки за спину, по привычке с любопытством осматривая улицу. Исхожено здесь было, избегано, изъезжено…
На ходу он отдыхал. Ребята, бегущие в школу по освещенному солнцем проспекту, люди, торопящиеся по своим делам или стоящие на автобусных и троллейбусных остановках, — все они радовали Городулина.
На углу Мойки и Невского кто-то вежливо взял его за локоть.
— Привет, Алексей Иваныч! Как живы-здоровы?
Городулин обернулся. Рядом с ним, сменив ногу, зашагал Федя Лытков.
— Приехал? — спросил Городулин.
— Вчера, — до глянца выбритое лицо Феди сияло.
— Костюм, я вижу, новый справил, — сказал Алексей Иванович. — Когда приступаешь?
— Сейчас, наверное, в отпуск пойду, — после учебы полагается, ведь. А что у нас новенького? — спросил Лытков.
— В Усть-Нарве разбой. В один вечер три буфета взяли. Милиционера пырнули ножом.
Федя присвистнул.
— Задержали?
— Шибко ты быстрый. Мы с Белкиным три недели маялись там…
— Ну, а в управлении что новенького? — перебил Лытков.
— Все на месте, — ответил Городулин, — окна, двери… К нам в отдел возвращаешься или ждешь нового назначения?
— Служу Советскому Союзу, — улыбнулся Лытков. — Как начальство…
— Заходи, — вяло пригласил Алексей Иванович, — не забывай.
— А как же! — Лытков крепко пожал руку. — Я помню…
— У тебя память хорошая, — сказал Городулин. — Где пообедаешь, туда и ужинать приходишь.
Лытков засмеялся и погрозил ему пальцем. В вестибюле управления они разошлись в разные стороны.
Городулин, не спеша, двинулся по темному сводчатому коридору и переступил порог своего маленького кабинета. Здесь его уже дожидался оперуполномоченный Белкин. Приехал он еще на рассвете из Усть-Нарвы и, не заходя к себе домой, направился в управление, чтобы обо всем доложить.
Алексей Иванович любил Белкина и взял в свой отдел, когда того отчислили из ОБХСС. Там Белкин никак не мог прижиться: ловля мошенников из торговой сети и артелей угнетала его.
— Это же такое жулье, Алексей Иванович! — жаловался он обычно Городулину. — Сидит против тебя бесстыжая морда, нахально улыбается, думает, весь мир можно за деньги купить.
Как-то Белкин сообщил Городулину:
— Третьего дня один субъект предложил мне триста тысяч взятку.
— Что же не брал? — спросил Городулин. — Поторговаться надо было, накинул бы тысченок двести. Я бы обязательно взял.
Белкин заморгал короткими светлыми ресницами и неуверенно улыбнулся:
— Все шутите, Алексей Иваныч…
— А чего? Где-нибудь на огороде у него зарыто в кубышке в пять раз больше. Государство вернет свои денежки, а он отсидит.
— Я вот про что думаю, — сморщив лоб, произнес Белкин. — Ну как он, бедняга, о себе понимает? Ну вот спит рядом с женой, ходит в театр, детям своим велит, чтоб они в носу не ковыряли, гуляет по улице среди людей и все время помнит, что он мошенник? Я б с ума сошел!..
— А ты бы у него спросил.
Белкин махнул рукой.
После одной из таких бесед Городулин сказал Белкину:
— Уходить тебе надо из ОБХСС, способностей у тебя для этого дела нет.
И каждый раз, встречаясь с худеньким, застенчивым оперуполномоченным, Городулин звал его к себе в отдел. Чем он ему пришелся по душе, сказать трудно. Во всяком случае, когда Белкина под каким-то предлогом собирались перевести из ОБХСС, Алексей Иванович пошел к начальнику управления и попросил назначить его оперуполномоченным в свой отдел.
2
В Усть-Нарве за последнюю неделю Белкин допросил много народа.
Городулин тоже примчался в Усть-Нарву. Он руководил группой оперативных работников. Как всегда, сначала наметилось много версий, но постепенно они отпадали одна за другой. Из местных преступников как будто никто замешан не был.
Благообразный, седенький, с бледным и немного одутловатым лицом, Алексей Иванович сам допросов не вел, а только сидел рядом со своими работниками, чаще всего с Белкиным, и внимательно слушал. Иногда он затевал далекий разговор, будто не относящийся непосредственно к делу, но из которого становилась ясной и душа человека, и насколько можно ему верить. Долгий опыт приучил Алексея Ивановича при расследовании дела не пренебрегать никакими мелочами, собирать все тоненькие ниточки, которые и приведут к развязке.
На вторые сутки общая картина разбоя в Усть-Нарве стала ясна. Все три буфета «брал» один и тот же человек, вооруженный ножом. У дверей он оставлял напарника. Выпив кружку пива у стойки, грабитель осматривал изрядно захмелевших посетителей, затем, быстро откидывая дверцу стойки, подходил вплотную к буфетчице, и, вынув нож, коротко требовал.
— Гони выручку!
Две девушки отдали деньги беспрекословно. Третья — это была Нюра — закричала. Посетители оглянулись на крик. Держа нож пониже стойки, так, что его не было видно, преступник притянул Нюру одной рукой к себе и крепко поцеловал. На ухо он процедил:
— Не шипи. Зарежу к чертовой матери! — и сильно уколол ножом в бок.
Дневная выручка была отнята, да еще в придачу взяты Нюрины часы. Неподалеку от буфета, в переулке, напарники делили деньги. Дважды их чуть было не задержали. В первый раз за ними погнался буфетный повар, к нему присоединился милиционер. Милиционер кричал: «Стой! Стреляю!» и выстрелил в воздух. Преступники не остановились, а палить по ним на улице милиционер не мог.
У самой станции их остановил постовой. Он попросил предъявить документы. Один из грабителей тотчас рванулся в темноту, а второго постовой успел схватить за рубашку у глотки. Оба были рослые, здоровенные. Вырываясь, преступник полоснул постового по шее. Они упали. Лежа, постовой изловчился выхватить из кобуры пистолет, приставил дуло к ребрам грабителя и нажал спусковой крючок. Пистолет, как на зло, дал осечку, не выстрелил. И тогда бандит ударил второй раз ножом. Вырвавшись из слабеющих рук милиционера, он впопыхах даже не стал вынимать нож из раны…
Городулин трижды заходил в больницу, где лежал без сознания постовой. Побывал у его жены. От горя у нее все валилось из рук. Плакали некормленные дети. Алексей Иванович купил колбасы, масла, сыру, конфет. Вспомнив, что он в детстве любил ситро, прихватил пару бутылок лимонада. Придя снова в дом милиционера, Городулин спросил, где можно помыть руки и есть ли в доме чистые тарелки. Никаких слов утешения он не произносил. Растопил плиту, вскипятил чаю, поел с детьми, — хозяйка есть не стала.
Главврач сказал, что у постового Клюева пробито легкое и вряд ли он выживет; раненый в таком состоянии не транспортабелен, а в местной больнице сложных операций на легких не производят.
Сев в оперативный газик, Городулин велел шоферу держать скорость восемьдесят километров, а под городом включил сирену и не выключал ее до самой Мойки.
В санчасть он поспел к началу рабочего дня. Выпросить профессора в отъезд было не так просто. Начальник санчасти уперся, а когда Городулин продолжал настаивать, тут же связался по телефону с главврачом Усть-Нарвы. Поговорив с ним по русски и по-латыни, начальник сделал скорбное лицо и сказал Городулину, что случай безнадежный.
— Сколько процентов за то, что он выживет? — спросил Городулин.
Начальник санчасти пожал плечами:
— Медицина, к сожалению, не математика. Мы на проценты не считаем.
— Но есть хоть какая-нибудь вероятность?
— За глаза сказать трудно.
— Так я и прошу послать профессора.
— Вы меня извините, товарищ Городулин, — подавляя раздражение, сказал начальник санчасти, — но у обывателей считается, что лечить могут только профессора. В Усть-Нарве достаточно квалифицированный врач. Я не могу по всем острым случаям в области разбрасываться консультантами…
— Вас много, а я один… — пробормотал Городулин.
— Что? — спросил начальник санчасти.
— Да нет, я вспомнил, в магазинах так говорят… Ну, а если профессор сам согласится, вы не будете возражать?
— Пожалуйста. В свободное от консультаций время.
Профессора уговаривать не пришлось: он согласился тотчас. Посадив его в газик на переднее место рядом с шофером, Городулин трясся на заднем сиденьи.
В Усть-Нарве Алексей Иванович завез профессора в Дом приезжих. Белкин заранее приготовил койку в той комнате, где ночевал Городулин. А через час постовой Клюев уже лежал на операционном столе.
Задержавшись в этот вечер допоздна в Иван-Городе — казалось, опергруппе удалось набрести на след напарника грабителя, — Городулин, промокший и уставший, вернулся в Дом приезжих только ночью. Чтобы не разбудить профессора, Алексей Иванович покурил в жаркой дежурке, затем разулся, подержал в духовке окоченевшие ноги в носках и, пошел в свою комнату. Дверь он открыл потихоньку. На него сразу пахнуло дымом: за столом профессор резался в «козла» с каким-то командировочным.
На Городулина никто не обратил внимания. Он знал уже, что состояние Клюева после операции удовлетворительное, и поэтому сейчас ни о чем расспрашивать не стал. Еще найдя в себе силы, чтобы раздеться, Алексей Иванович завалился спать. Сквозь туман и тупую боль в голове он слышал далекие голоса играющих. Кто-то лениво спросил:
— Это что за старичок?
— Из милиции, — с теплотой в голосе ответил профессор.
— Мильтон! — присвистнул игрок.
«Это — я», — подумал Городулин и заснул.
3
Вернувшись в город раньше Белкина, Алексей Иванович вынужден был заняться новыми делами.
…В тот день, когда вернулся из Усть-Нарвы Белкин, к Городулину должен был зайти старик Колесников, бывший знаменитый вор, специалист по ограблению церквей. Он позвонил накануне, сказал, что вышел недавно из больницы и хотел повидаться.
— Как жизнь-то? — спросил его по телефону Городулин.
— Плохо, Алексей Иванович.
— Что так?
— Жена умерла, сам вот болею…
— Ну, заходи завтра… К концу дня.
День выдался на редкость хлопотливый. С утра докладывал Белкин, он, по-видимому, напал на правильный след. Перебрав в Усть-Нарве всех людей, вернувшихся из мест заключения, и тщательно допросив их, Белкин установил, что у плотника ремстройконторы Орлова две недели проживал без прописки, явно скрываясь, здоровенный детина, по описаниям свидетелей, похожий на того грабителя, что был с ножом.
Что касается самого Орлова, дважды судимого, то он не смог объяснить, где был в субботний вечер разбоя. Был будто в бане, пил там пиво, потом добавил на вокзале водки, больше ничего не помнит. Белкин проверил: в субботу в бане был женский день. Когда Белкин сказал об этом Орлову, тот согласился: правильно, он поднаврал.
— Зачем? — спросил Белкин.
— Женки своей боялся.
— Почему?
— У бабы был.
— У какой?
— Не имею душевного права говорить.
— Сядешь, — сказал Белкин.
— Это вполне. — ответил плотник.
Через три дня Орлов сказал, что был у Варьки Хомутовой. Вызвали Варвару Хомутову. Ей оказалось шестьдесят восемь лет. Белкин устроил им очную ставку. Старуха плюнула Орлову в лицо.
— Идите, бабуся, — отпустил ее Белкин. Потом обернулся к Орлову, спросил: — Ну, как? Будешь вертеть вола дальше?
— Надоело. Спрашивайте.
Он сообщил фамилию дружка — Гусько. Зовут Володькой. Отчества не знает. С какого года, тоже не знает. Познакомился с ним в тюрьме. Орлов освободился раньше, оставил Володьке свой усть-нарвинский адрес. Недавно Гусько явился, попросился ночевать.
— Удрал? — поинтересовался Белкин.
Орлов пожал плечами.
— Мне ни к чему. Я не допрашивал. Прожил Гусько две недели, а затем уехал в Челябинск, к сестренке, что ли.
— Все?
— Все.
Белкин вынул из портфеля нож, положил перед Орловым.
— Вещь знакомая?
— Нож, — подтвердил Орлов.
— Чей?
— Надо думать, ваш…
Когда Городулин дочитал протоколы допросов до этого места, в кабинет вошел Федя Лытков. Сильно пожав руку Белкину и Городулину, он сел на клеенчатый диван.
— Чего окно не откроете? Надымили.
— А верно, — сказал морщась, Городулин, — то-то у меня затылок трещит…
— Как вообще-то здоровье, Алексей Иванович? — заботливо спросил Лытков. — Видик у вас того…
— Устаю чертовски… Но ты тут особенно не рассиживайся, мы работаем.
— Белкин, значит, теперь у вас? Ну, как он, справляется? — полюбопытствовал Лытков, словно не слышал просьбы Городулина.
— Не хуже тебя справляется, — торопливо ответил Городулин. — Можешь спокойно ехать в отпуск…
— Да вот не пускают. Путевка в Ялту горит… Отдаю за полцены, — пошутил он.
— А ты теперь в каком отделе будешь? — спросил его Белкин.
Лытков помедлил с ответом, а Городулин подмигнул.
— Его нынче голыми руками не возьмешь. Извини-подвинься: у него диплом!..
— Да не в этом дело, — скромно сказал Лытков.
Когда Лытков ушел, Белкин сказал:
— Вы собирались связаться с Челябинском, проверить насчет Гусько…
4
К концу дня из Челябинска сообщили по телефону, что Гусько Владимир Карпович, осужденный на двадцать пять лет за убийство, бежал из тюрьмы полтора месяца назад. Одновременно челябинская милиция подтвердила проживание Гусько Елены Карповны, очевидно сестры его, по Пушкинской улице дом № 4. Значит, Орлов говорил на допросах неправду вперемежку с правдой.
— Завтра вылетишь в Челябинск, — сказал Белкину Городулин. — Если Гусько там, — возьмешь его, только поосторожней… У тебя имеется такая привычка — лезть на рожон. Предупреди тамошних ребят из розыска, что это — сволочь отпетая. Деньги есть?
— Есть.
— Покажи.
Белкин долго с беззаботным лицом шарил по карманам. Городулин писал, не поднимая головы.
В это время позвонил начальник управления. Поинтересовавшись состоянием усть-нарвинского дела, начальник заметил, что уж больно долго о нем ему не докладывают.
— Между прочим, товарищ Городулин, к начальству, вообще, хотя бы изредка заходить следует. Оно ведь тоже может что-нибудь посоветовать… Или сомневаетесь?
— Никак нет, — ответил Городулин. — Нам сомневаться не положено.
— Больно строго вы, Алексей Иванович, придерживаетесь того, что положено и что не положено… Так зайдешь?
— Прикажете…
— Дело твое, — сказал начальник. — А надо будет, и прикажу.
Думая, что Городулин уже забыл про деньги, Белкин поднялся. У Алексея Ивановича лицо было красное. Потоптавшись, Белкин тихо сказал:
— Значит, я пошел, Алексей Иванович…
— Вам что велено было? — спросил Городулин.
Белкин вынул из кармана скомканную десятку.
— Ого! Много тебе жена отвалила. Возьмешь сейчас аванс… Но дома не оставляй: жене зарплаты хватит, а тебе в дорогу нужнее. Бери вот еще пятьдесят рублей, в получку отдашь.
Сопротивляться было бессмысленно. Белкин взял деньги и вышел. Ему было неприятно, что в управлении известен характер его жены. Все откуда-то знали, что она выдает ему каждый день на пачку «Беломора» и еще рублей пять на обед и что, когда он в милицейской форме, она стесняется ходить с ним по улице. Понять они, все равно, этого не поймут, а он ее любит.
Вскоре после ухода оперуполномоченного Городулин запер бумаги в стол и собрался было домой. Затылок разламывало. Глаза и щеки горели от повысившегося давления. Из-за стены кабинета, из той комнаты, где обычно вели допросы, сейчас доносились голоса — женский и мужской. Мужской что-то бубнил, а высокий женский строго оборвал его:
— Не годится. Сначала.
И мужчина снова загудел, теперь уже громче.
— Для того, чтобы уничтожить иррациональность в знаменателе…
Очевидно, секретарша Валя помогала делать уроки кому-нибудь из сотрудников.
Выучится черт, а потом нос задерет, как Лытков, — с горечью подумал Городулин.
Когда он был уже в пальто, в дверь постучали.
— Да! — крикнул Городулин. — Можно.
Вошел Колесников. Увидев Алексея Ивановича в пальто, он смущенно спросил:
— Не ко времени подгадал?
— Здорово! Садись. Это меня знобит…
Бывший «клюквенник», крупнейший специалист по ограблению церквей, за которым во времена нэпа охотились угрозыски всей России, сел на клеенчатый диван рядом с подполковником милиции. Оба посмотрели друг на друга с нескрываемой нежностью.
В далеком прошлом Колесников выезжал на работу не более двух-трех раз в год. У него была карта Российской империи, где все города, в которых находились старинные соборы и церкви, отмечены крестиками. Если рядом с крестиком стояла чернильная птичка, это значило, что Колесников побывал там и сделал все, что было в его силах. Работал он обычно вдвоем. Напарников менял часто, ибо его не удовлетворяли их качества. Сам Колесников водку не пил, не ругался, ценил вежливое обращение. Дело свое он знал преотлично. В полной темноте, лизнув языком оклад иконостаса, Колесников безошибочно определял, золото это, серебро или медь. Его коллеги пользовались в таких случаях кислотами, а для этого надо было, забравшись под алтарь, зажечь фонарь, что было небезопасно.
Году в двадцать восьмом все это надоело Колесникову. Отбыв очередной срок, он пришел в Ростове-на-Дону на биржу труда и попросил работы. Заведующая биржей, просмотрев его документы, грубо ответила:
— Я честных людей не могу обеспечить работой, не то что вас…
— Понимаю, — сказал Колесников. — Тогда дайте червонец.
— Это, собственно, почему?
— На инструмент. Я думал бросить профессию, а теперь надо снова обзаводиться.
Обидевшись на Ростов-Дон, Колесников стал чистить его так, что квартиры затрещали. Временно сменив свою редкую специальность на довольно рядовую профессию «скокаря», он в одиночку грабил нэпманов. Поднакопив денег, выезжал в Ленинград играть в карты. Тут-то он и познакомился с Городулиным.
Городулин ловил его долго и упорно. Еще ни разу не встретившись, они знали друг друга хорошо. Иногда даже они снились один другому: Городулину мерещилось, что Колесников украл у него из-под носа, Колесникову — что Городулин его схватил.
Однажды примерно так и произошло.
Выследив Колесникова, Городулин только с нетерпением ждал сигнала — брать его. Но сигнал поступил не вовремя: Алексей Иванович лежал в постели.
И все-таки Городулин наконец-то взял вора. К этому времени Алексей Иванович еще больше изучил его повадки и привычки. Даже только читая протокол осмотра какой-нибудь ограбленной церкви, он мог с точностью сказать — колесниковских ли рук это дело. Формулу отпечатков его пальцев Городулин знал наизусть. Цвет глаз, рост, конфигурация ушей и носа — все это было известно до такой степени, что, только мелькни Колесников, Городулин схватил бы его на бегу.
Но вот случилось так, что вор женился. Влюбившись в немолодую, добропорядочную вдову, Колесников постеснялся ей сказать о своей профессии. Поскольку в ту пору многие не работали, пожилой молодожен не вызывал никаких подозрений у своей супруги.
Они прожили месяца три. Подходил Новый год, встречать его решили дома. Вечером, накрывая на стол, жена сказала, что, пожалуй, маловато вина, и хорошо бы еще чего-нибудь солененького. Колесников тоже осмотрел стол, посвистел, потом взял из кладовки маленький потрепанный чемоданишко, валявшийся там запертым на замок, и, сказав жене, что сбегает в магазин, ушел. Наняв на последний червонец дородного лихача, с жеребцом под сеткой, Колесников мигом домчался до Волкова кладбища. Лихач был оставлен шагах в двухстах от ворот. Минут за двадцать Колесников перепилил отличными инструментами оконный переплет кладбищенской церкви, спрыгнул внутрь, забрал драгоценные камни у божьей матери и через полчаса уже снова мчал в экипаже. Знакомый скупщик на Разъезжей дал за один из камней приличную сумму. Все на том же лихаче, груженном вином и продуктами, Колесников часу в двенадцатом подъехал к своему дому. Когда он позвонил, придерживая подбородком покупки, дверь открыл Городулин.
Колесников отшатнулся.
— С Новым годом! — сказал Гордулин. — Не стесняйся, заходи.
В квартире шел обыск. С досады Колесников лег на диван и закрыл глаза. Городулин участия в обыске не принимал. Пока его ребята работали, он сидел за накрытым столом и украдкой посматривал на хозяина.
— Ты подумай, встретились все-таки! — вымолвил наконец Алексей Иванович. — Правильно люди говорят: гора с горой не сходится…
Он, поднялся, подошел к окну, взял горшок с фикусом.
— Игрушек у меня в детстве не было, — вздохнул Городулин, быстро и незаметно взглянув на Колесникова: у того дернулось закрытое левое веко. — И играли мы с пацанами так: спрячет кто-нибудь из нас камушек или тряпку, а остальные ищут. Известна тебе эта игра? — дружелюбно спросил он Колесникова.
Колесников всхрапнул, словно со сна.
— Ну, вот, — продолжал Городулин. — Значит, ищут они, ищут, а тот, который спрятал, по правилам игры приговаривает: «Холодно, холодно… теплее, горячо!..»
Произнеся это, Городулин рванул фикус из горшка: в земле, между корнями, заблестели две маленькие металлические коробочки из-под мятных лепешек.
— Смотри, пожалуйста! — изумился Городулин. — Не разучился играть…
В коробочках лежали бриллианты, припрятанные на черный день.
— Михаил, в чем дело? — спросила у Колесникова жена.
— Прикидывается, что не знала! — разозлился один из сотрудников.
Забрали Колесникова, забрали и его жену.
До передачи дела в прокуратуру Алексей Иванович вел расследование сам. Вызывая Колесникова на допросы, Городулин приносил из буфета чайник, дешевого печенья — в те далекие времена это разрешалось начфином — и разговаривал с подследственным до поздней ночи.
Как это ни покажется странным, Городулин очень верил своему первому впечатлению. Он приучил себя слушать не только то, что говорит арестованный, но и то, каким тоном он произносит слова, как ведет себя при этом, как сидит, какое у него выражение лица.
В Колесникове он прежде всего почувствовал усталость. Равнодушно признавшись во всех грехах, старый вор мечтал только об одном: чтобы выпустили его жену, которая ни в чем не виновата. Доказать ее невиновность он ничем не мог, но Алексей Иванович поверил. А поверив, сделал все для того, чтобы это обосновать. Жену освободили. После суда Городулин зашел к Колесникову в тюрьму и сказал:
— Вернешься, приходи ко мне.
— Не дай бог, — ответил Колесников.
— Придешь, — уверенно сказал Городулин. — Вора из тебя больше не получится, пружинка сломалась. Да и жена будет ждать…
— Обещала, — сказал Колесников.
Он вернулся из лагерей года через четыре. Жена ждала его. Городулин устроил его слесарем на завод: руки у Колесникова были золотые. Первое время Алексей Иванович приглашал его изредка в управление. Это никогда не носило характера проверки или наблюдения, во всяком случае, внешне, для самого Колесникова. Иногда даже Городулин с ним советовался по тем уголовным делам, в которых Колесников слыл когда-то мастаком.
Застав как-то бывшего вора в кабинете Городулина, Федя Лытков повертелся и после ухода Колесникова сказал:
— Если со стороны послушать, как вы разговариваете с ним, то создается впечатление, что вы — закадычные друзья, ей-богу… А между тем, ну что у вас может быть с ним общего? Ведь не можете же вы, в самом деле, его уважать?
— Почему, собственно, не могу?
— Коммунист, подполковник…
И стало вдруг Алексею Ивановичу неприятно оттого, что Лытков не понимает, как он, Городулин, горд и рад, когда ему удается хотя бы одного из сотни воров поставить на ноги, какое это нечеловечески трудное дело, и как он уважительно относится к людям, умеющим переломить себя, уйти навсегда, после долгих лет, из преступного мира. Стало ему так скучно и тошно, что он только буркнул в ответ:
— Сейчас некогда, Лытков. Другим разом поговорим…
А после его ухода Городулин все же думал, что, в общем, Лытков — парень ничего, молод еще, пооботрется, станет помягче к людям и посуровее к подлецам и бросит судить обо всем с налету, с маху, поубавит кичливость.
Когда нынче в кабинет вошел Колесников, Алексей Иванович обрадовался ему. Болел затылок, хотелось отвлечься от этой боли. Антонина Гавриловна сразу бы заметила по его красному лицу и воспаленным глазам, что у него повысилось давление.
— Исповедаться пришел, Алексей Иванович, — сказал Колесников, осторожно усаживаясь на диван.
— Это к попу надо, в церковь.
— Отлучили вы меня, Алексей Иванович, от церкви, — сказал Колесников. — Я теперь туда не ходок…
— Кстати, мне ведь с тобой посоветоваться надо, — спохватился Городулин и, подойдя к своему письменному столу, достал из ящика коротенький ломик. Протянув его Колесникову, спросил: — Как считаешь, ничего фомич?
Колесников повертел ломик, осмотрел расплющенный и копьевидный конец, подбросил в руке, взвешивая металл.
— В наше время лучше делали. Самодельная вещь.
— По-твоему, можно им открыть маленький переносный сейф?
— Да вы что, смеетесь, Алексей Иванович? Какому же дураку вскочит в голову открывать сейф фомичем?!..
— Вот я им то же самое говорю, — сказав Городулин, — а они уперлись…
Колесников тактично не стал расспрашивать, кому это «им», и кто это «они»: ответа бы он все равно не получил. Городулин поставил ломик в угол.
— Да, перебил тебя. Ну, рассказывай.
— Похоронил я, Алексей Иванович, жену…
— Давно?
— Третий месяц пошел. Поминала она вас, велела зайти, а я, только похоронивши ее, слег в больницу. До того мне плохо было, Алексей Иванович, — думал не вытяну…
— Здоровый мужик, — сказал Городулин. — Еще меня переживешь.
— А мне и не надо, — спокойно ответил Колесников. — Вспоминать особенно хорошего нечего, разве что вразбивку…
— Слушай, ты что пришел-то? — возмутился Городулин. — Я ведь все эти нюни не перевариваю…
— Я написал завещание, — бухнул Колесников. — По всей форме. Третьего дня был у нотариуса, оплатил гербовый сбор…
Он волновался, и только сейчас Городулин увидел, как он плох: серое, словно немытое лицо и бледные бесформенные губы. «Ах ты, господи, — подумал Городулин. — Как же его скрутило, беднягу!..»
— Биография моей жизни вам известна, — продолжал Колесников. — Родичей у меня нету. Детей я не наплодил. Придут чужие люди, составят акт, а это мне не интересно. И написал я завещание на вас…
— А ну тебя к лешему, — рассердился Городулин. — Ей-богу, нет у меня времени, Колесников, слушать разную чепуху!
— Имейте уважение, — попросил Колесников. — Если вы, Алексей Иванович, думаете, что деньги у меня божьи, с тех годов…
— Да ничего я не думаю. Слушать не хочу…
— Заработал я их своим хребтом. Откладывали с покойницей по сто целковых в получку. Хоть капитал и не велик — десять тысяч, — однако помирать, не зная, в чьи руки попадает, боязно…
— Не волнуйся, государство распорядится, — поднялся Городулин. — Ну, мне пора домой.
— Государство — вещь большая, мне бы чего-нибудь поменьше. — Колесников поднялся вслед за ним. — Если на всех делить, это и по копейке на нос не выйдет…
Они вышли в коридор. У Городулина стучало в висках. Закрывая кабинет, он пошатнулся от головокружения. В полутьме сводчатого коридора Колесников не заметил этого.
— Так как же, Алексей Иванович, возьмете?
— Отвяжись, — поморщился Городулин, привалившись плечом к стене. — Мне самому впору… — Он не договорил. — Проводи-ка меня лучше домой…
Можно было, отдавая ключ дежурному, вызвать машину, но хотелось глотать и глотать свежий воздух. На улице ему полегчало. На всякий случай взяв Колесникова под руку и стараясь дышать равномерно, глубже, Городулин ворчал:
— В карты проигрывал мешками — не боялся…
— А я не свои, Алексей Иванович, проигрывал.
— Уж если так приспичило, завтра пойди к нотариусу, перепиши на детский дом в Пушкине. Ей богу, Колесников, — обрадовался вдруг Городулин, — хорошая мысль! А?..
Когда они дошли до Городулинского дома, Алексею Ивановичу снова стало плохо.
5
Он пролежал дней десять. Антонина Гавриловна делала все, что предписывали врачи, и кое-что от себя. Последние годы гипертония мучила Городулина не раз.
Звонил начальник управления, справлялся, как здоровье Алексея Ивановича, предлагал путевку в санаторий. Разговаривала с ним Антонина Гавриловна громко, оживленно, и это Городулину не понравилось.
— Обрадовалась, — проворчал он. — Любишь чуткость… Не великое дело — звонок.
— Ладно, ладно, не капризничай. Тебе все плохо: не позвонил — худо, позвонил — тоже худо. Не знаешь уж, к чему и прицепиться…
— В санаторий не поеду, — сказал Городулин.
— Это почему?
— А чтоб не привыкали, что я болен.
Из Челябинска вернулся Белкин. Когда он пришел проведать Городулина, Антонина Гавриловна успела предупредить его в прихожей, что врачи категорически запретили Алексею Ивановичу разговаривать о делах.
Белкин приехал счастливый: Гусько удалось схватить, его привезли в Ленинград. Подробности распирали Белкина, но в комнате сидела Антонина Гавриловна и усердно штопала носки. Да и лицо Городулина было непривычно небритое, нездоровое. От всего этого Белкин стал разговаривать каким-то глухим, больничным голосом.
— Ты что, простужен? — недовольно спросил Городулин.
Белкин откашлялся и уже более громко соврал, что его прихватило в вагоне. Они пили чай тут же, у постели Алексея Ивановича, на тумбочке. Антонина Гавриловна спросила, как в Челябинске с продуктами.
— Исключительно все есть, — сказал Белкин, у которого не было времени, да и нужды бегать по магазинам: он питался в столовой.
— А промтовары?
— Полно. Я даже купил себе два носовых платка: забыл дома положить в чемодан…
— Что нашли во время шмона? — спросил вдруг Городулин, мрачно до той поры молчавший.
На лице Белкина выразилась растерянность, он покосился в сторону Антонины Гавриловны.
— Сейчас же прекрати, Алексей! — оборвала она мужа. — Никаких шмонов. Я знаю, что это — обыск.
Поговорить так и не удалось. Чтобы не выглядеть совсем уж глупо, Белкин стал длинно рассказывать содержание кинофильма, который он видел в Челябинске. Не сказал он только, что пошел в кино потому, что следил за санитаркой, у которой ночевал Гусько. Картину он смотрел урывками, и теперь, в пересказе, Антонина Гавриловна так ничего и не могла понять.
— Какой-то он у тебя бестолковый, — сказала она мужу, когда Белкин ушел.
— Да он и картины-то не видел, — досадливо отмахнулся Городулин. — Наблюдал, наверное, за кем-нибудь в кино…
На другой день в управлении к Белкину подошел Лытков и спросил о самочувствии подполковника.
— Замечательно чувствует себя, — ответил Белкин. — Уже поправляется.
Лытков покачал головой и сказал:
— С такими вещами, как гипертония, в его возрасте не шутят…
Дело с назначением Феди Лыткова, хотя его и не отпустили на курорт, затягивалось. Кадровики уж было подобрали ему место, заготовили проект приказа, но пока Лытков числился за отделом Городулина, поскольку оттуда его направили в Москву на учебу.
В отделе кадров он бывал теперь часто. Отношения у него здесь сложились хорошие. Его даже доверительно посвящали в некоторые подробности.
Высокий, подтянутый блондин, с очками без оправы на тонком нервном носу — заместитель начальника отдела кадров, похожий на молодого профессора, приветливо встречал Лыткова и разводил руками.
— Не подписал еще. Лежит в папке у него на столе. Может ты сам попытаешься пройти к нему?
— Да нет, я погожу, — обиженно говорил Федя. — Зачем я буду подменять тебя…
— Картина по нашему управлению, вообще, довольно странная, — улыбался блондин-кадровик. — Я тут прикинул процент работников с высшим образованием. Знаешь, на каком мы месте по РСФСР… — он сделал паузу, как перед выстрелом, — на третьем! Ну, не смешно ли?
— Смешного мало, — сухо сказал Лытков. — Есть указание министра…
— В том-то и дело! Я тебе больше скажу: твое назначение повысило бы наш процент на одну десятую, а если еще сменить руководящий состав в Луге и в Подпорожье, то мы сразу выходим на второе место…
— Я уж говорил Агашову, — сказал Лытков. — Получается, что нет никакого расчета учиться при таком равнодушном отношении.
— Ну, это ты зря! Надо уметь отличать временные явления от закономерных.
— Да по-мне, назначайте меня хоть постовым. Я ведь не о себе. Разговор идет о политике партии в расстановке кадров…
Так беседовали они, умело путая друг друга знакомыми сочетаниями слов, и всякий раз расставались с тем неизменным дружелюбием, при котором каждый из них думал потом: «А не сделает ли он мне какой-нибудь пакости?» Думали они так вполне мирно и дружелюбно, ибо по их понятиям эти опасения никак не нарушали законов товарищества.
А пока на письменном столе начальника управления, в папке «К подписи», продолжал лежать проект приказа о новом назначении Лыткова.
Раза два блондин-кадровик пытался мимоходом напомнить начальнику, что приказ следовало бы подписать, но тот, рассеянно кивая, говорил: «Да, да», и бумажки не подписывал. Когда же разговор об этом зашел в третий раз, комиссар милиции расстегнул верхний крючок на вороте своего кителя и спросил:
— Вы полагаете, что до выздоровления подполковника Городулина имеет смысл назначить на его место майора Лыткова?
Кадровик тактично пояснил:
— Я имел в виду не только на время болезни подполковника, товарищ комиссар. Я имел в виду вообще…
— А Городулина куда?
— С Городулиным все остается в порядке: он становится заместителем Лыткова. На будущей пенсии это совершенно не отразится.
— А на самолюбии? — спросил комиссар.
Кадровик тонко улыбнулся:
— С этим, к сожалению, мы с вами не всегда имеем возможность считаться. Да и подполковник — старый работник наших органов. Я уверен, он поймет целесообразность… Лытков — его ученик, начинал под его руководством. Преемственность, товарищ комиссар, в наших условиях вещь закономерная. И показатели наши резко улучшились бы, ибо мы выйдем тогда по процентам на второе место, — услышал он голос кадровика.
— А вы считаете удобным подписывать этот приказ в то время, когда Городулин болен?
— Он уже поправляется, — радостно сообщил блондин. — И, вероятно, сразу же отбудет в санаторий. А наша кадровая практика показывает, что лучше всего делать передвижения по службе, когда человек отдыхает. — Он снова, теперь уже доверительно, улыбнулся. — Шуму меньше, товарищ комиссар.
— Шуму меньше, — сказал комиссар, подымаясь. — Подлости больше.
6
В санаторий Городулин не поехал. Выздоровев, он немедленно взялся за усть-нарвинское дело.
К этому времени папка Гусько основательно распухла. Сам Гусько сидел в Крестах. На всех допросах виновность свою отрицал. В камере вел себя спокойно и уверенно, каждое утро делал зарядку. В первый же день перевода в Кресты Гусько крикнул в окошко камеры в часы прогулки:
— Комар, беру все на себя!..
Очевидно, он предполагал, что арестован кто-нибудь из его сообщников, и хотел предупредить его, как вести себя на допросах. Было ли у плотника Орлова, тоже сидевшего в Крестах, прозвище «Комар», установить пока не удалось.
Прежде всего Городулин внимательно прочитал протоколы допросов.
Многочисленных свидетелей допрашивали и челябинские работники розыска и усть-нарвинские. Были тут и совсем пустые показания, по-видимому, не имеющие никакого значения.
В Челябинске Гусько заходил к своей сестре всего один раз. Сестра утверждала, что о преступлениях брата не имела понятия. Писал он ей редко, одно письмо в два-три года, и из различных городов Советского Союза. В этот приезд сказал, что завербовался на какие-то торфоразработки, и ему для этого нужна справка из Челябинского ЗАГСа. Одет был в ватник, тельняшку и хлопчатобумажные штаны темно-серого цвета. В руках был старый коричневый чемодан небольшого размера.
В вечер прихода к сестре Гусько познакомился у нее с санитаркой Клавой Суриковой, работавшей вместе с сестрой в больнице. Втроем они пили чай, а Гусько потом сбегал за четвертинкой для себя и бутылкой красного для девушек. Посидели недолго, часа два. Потом Гусько взял чемодан и вышел вместе с Клавой. Сестре сказал, что, может, еще на днях зайдет, а, может, уедет так.
Санитарку Гусько проводил до дому, постоял с ней у ограды. Клава попрощалась с ним и спросила, куда же он, на ночь глядя, пойдет? Он ответил: «Добрые люди найдутся»… Она сказала: «А может добрые люди около вас?..» Он ее обнял, но она вырвалась и сказала, что если он этих глупостей не будет себе позволять, то она пустит его переночевать к себе. Они пришли к ней в комнату, она постелила ему на полу, а потом они легли на ее кровать. В половине шестого утра она ушла на дежурство. Гусько еще спал. В обеденный перерыв санитарка принесла из столовой щи и биточки, накормила Гусько. Сестре его она ничего не стала говорить.
Так прожили они с неделю. Клава отдала ему второй ключ от комнаты. Уходил он из дому редко и только вечером. Клава его ждала. Один только раз со скуки пошла в кино: был культпоход. О себе он ей ничего не рассказывал. На спине у него есть татуировка с надписью: «Рожден без счастья в жизни». Клава прочитала и спросила: «Это правда?» Он ответил: «Правда».
— А вам не приходило в голову, что он преступник? — спросил у нее Белкин.
— Приходило. Только я жалела его.
— Как же можно жалеть преступника?
— Если любишь, обязательно жалеешь, — ответила санитарка.
— Но ведь вы же теперь будете нести ответственность.
— Ну и пусть. Я за ним куда угодно поеду.
— Куда он поедет, вам туда не добраться, — сказал Белкин.
Клава заплакала.
Взяли Гусько у нее на квартире. Пришли вчетвером: Белкин и три работника челябинского розыска. Двое стали у окон со двора. Занавески на окнах были задернуты. Гусько лежал в постели. Услышав стук, он сказал Клаве:
— Не отпирай.
Она накинула крючок и на дверь, ведущую из комнаты в сени.
— Закрой ставни, — сказал Гусько, продолжая курить в постели.
Белкин рванул дверь, скоба держалась не на шурупах, а на гвоздях и легко отлетела. Войдя в сени, Белкин уже не стучался, а стал срывать вторую дверь. Ему помог младший лейтенант, и крючок вырвали.
— А ну, вставай, Гусько. Ты арестован, — сказал Белкин.
Гусько неторопливо поднялся, взял со стула брюки, Белкин следил за его руками: в карманы Гусько не полез. Вслед за брюками он так же медленно надел резиновые сапоги. Потом спросил;
— Кланя, ремня не видела?
Она не ответила, только покачала головой.
Он откинул одеяло, поднял подушку, затем сунул руку под матрас и, выхватив оттуда топор, швырнул его в Белкина. Белкин успел отстраниться, топор с шорохом пролетел мимо его головы и вонзился в дверной косяк. Гусько скрутили.
— Шляпа! — сказал Городулин, выслушав Белкина. — Ты ж говорил, что следил за его руками?
— Так я думал, он ремень ищет, у него же портки валились.
— И наплевать. Скрутить его надо было прямо в подштанниках.
Ознакомившись с делом, Городулин взял с собой Белкина и поехал в Кресты.
Женщина-конвоир в гимнастерке и темной юбке ввела Гусько, когда Городулин уже сидел за столом, а Белкин — подле дверей. Оба были в гражданском.
Покуда арестованный шел от двери к углу — это было шагов пять-шесть, — Городулин быстрым, но очень точным взглядом оценил его высокий рост, крепкое телосложение.
Опустившись на табурет, Гусько застенчиво улыбнулся, положил ногу на ногу, как человек, приготовившийся к длинной беседе.
— Гусько Владимир Карпович? — спросил Городулин, но не его, а Белкина.
Белкин кивнул, а Гусько сказал:
— Он самый.
Все еще не глядя на него, Городулин снова равнодушным голосом обратился к оперуполномоченному:
— Имел срок десять лет за бандитизм в 1946 году, двадцать пять лет за убийство с целью грабежа в 1953 году, восемь лет за разбой в месте заключения… Прикиньте, пожалуйста, товарищ оперуполномоченный, сколько это получается всего?
— Сорок три года, — ответил Белкин.
— А отроду ему?
— Двадцать девять.
Краем глаза Алексей Иванович видел, что во время его разговора с Белкиным Гусько сбивал щелчками с колена невидимые соринки.
«Нервничает», — подумал Городулин.
— Вам предъявляется обвинение, — повернулся к нему Городулин, — по статьям пятьдесят девятой, пункт четырнадцатый, и сто тридцать шестой. Содержание статей вам известно?
— Рассказывали, — кивнул Гусько в сторону Белкина.
— Почему же вы не подписываете предъявленного вам обвинения?
— А зачем меня на девять граммов тянут? — усмехнулся Гусько.
— Тянут на то, что заслужили, — резко сказал Городулин. — А девять там граммов или восемь — я не взвешивал. Не в аптеке.
— Что мне судьбой отпущено, то я беру, — сказал Гусько, подтягивая голенища сапог. — А лишнего мне не клейте.
— Из тюрьмы бежал? — спросил Городулин.
— Ну, предположим.
— Три буфета в Усть-Нарве ограбил?
— Это вопрос. Доказать надо.
— Милиционера ножом ударил?
— А если у меня было безвыходное положение! — сказал Гусько. — Ясно, посчитал нужным ударить. Я легонько полоснул, по шее, для острастки.
— И в спину — для острастки?
Гусько улыбнулся широко и беззаботно.
— Этот вопрос. Надо доказать.
— Что ж тут доказывать, — сдерживаясь, спросил Городулин, — если ты нож по рукоятку оставил в ране?
— Не я, — ответил Гусько. — Он сам. Когда мы упали, боровшись, он и напоролся на мой нож.
— А топор в Челябинске тоже не ты швырнул? — спросил Белкин.
— Насчет топора разговору нет, — ответил Гусько. — Это дело чистое, я на суде объясню. Двери ломаете, когда человек отдыхает. Конечно, он не соображает спросонку…
Теперь глаза у Гусько были уже совершенно наглые, насмешливые.
Скользнув холодным взглядом по Гусько, Городулин обернулся к Белкину и лениво сказал:
— Кончаем, Белкин. Чего в самом деле, возиться? «Комар» ведь сознался. Распорядитесь привести его сюда.
Оперуполномоченный тотчас вышел в коридор. Он был в некотором смятении. Ни Городулин, ни он сам понятия не имели о «Комаре». А уж о том, что он сознался, и говорить не приходилось. Очевидно, Алексей Иванович решил рискнуть. Белкин успел заметить, как на одно мгновение застыл на своем табурете Гусько, когда Городулин велел привести «Комара».
Через десять минут в камеру ввели плотника Орлова. Это единственное, что мог придумать Белкин.
Как только Орлов показался на пороге, Городулин сказал Гусько:
— Ну, вот твой кореш. Целуйся с ним. Оба сгорели!
И, быстро ткнув в сторону Гусько пальцем, резко спросил Орлова:
— С ним грабил?
Орлов пошевелил губами и сипло ответил:
— С ним.
— Прокашляйся! — приказал Городулин.
Орлов покорно откашлялся.
— Сука! — просвистел с табурета Гусько.
— А ну, не выражаться! — оборвал его Городулин. — Садитесь, Белкин, за стол, пишите…
В этот день выяснить все до конца еще не удалось, но клин между сообщниками был вбит крепко, и воля Орлова окончательно подорвана. Гусько же временами продолжал цепляться за каждую мелочь, даже потребовал бумагу для жалобы, часто просился в отхожее место. Однако с этого дня утреннюю зарядку делать перестал и в камере поговаривал, что, кажется, «дырка» ему обеспечена.
7
Каждый раз, выходя из ворот тюрьмы, Алексей Иванович чувствовал безмерную усталость. Допросы Гусько изматывали, вероятно, больше самого Городулина, чем бандита.
Жалости никакой Алексей Иванович к нему не ощущал, да и злобы, пожалуй, тоже. Скорее всего это было изумление, что вот сидит на табуретке человек, у которого все на месте — руки, ноги, крепко сколоченное тело, объясняется он теми же звуками, что и все остальные люди — и, тем не менее, это не человек, и нет у Городулина никакой возможности изменить его.
В тот день, когда дело, наконец, было окончательно подготовлено для передачи в прокуратуру, Алексей Иванович вышел из Крестов часу в седьмом.
По дороге домой он зашел в управление позвонить на Всеволожскую. Отдавая Городулину ключ от кабинета, дежурный сказал:
— Вас, товарищ полковник, разыскивал начальник управления.
Пока Городулин разговаривал со Всеволожской, из соседней комнаты привычно проникали два голоса: Агашова и секретарши Вали. Переговорив по телефону, Городулин постучал кулаком в стену:
— Агашов, зайди ко мне.
Агашов вошел вместе с Валей. Валя села в сторонке на диван.
— Ты на опознании сегодня был? — спросил Городулин.
— Был, Алексей Иванович. Все в порядке.
— Сделал по правилам, как положено?
Краснея, молоденький оперуполномоченный закивал:
— Чуть не завалил, Алексей Иванович!.. Преступник, как вы знаете, рыжий, значит, положено выставлять перед свидетельницей пять рыжаков, чтоб она выбирала. А местечко-то маленькое, где мне столько рыжаков достать? Хорошо, со мной сержант был в масть. Одел я его в гражданское, посадил на стул рядом с преступником, да еще троих разыскал в поселке… Ох, я и волновался, Алексей Иванович! Старуха смотрит на нашего сержанта, а я думаю: ну, а что если она его сейчас опознает?..
— Когда у тебя экзамены? — перебил его Городулин.
— Через восемь дней.
— Как он? — повернулся Городулин к Вале и увидел, что Агашов подает ей знаки.
— Н-ничего, — хмуро протянула она; глаза у нее были красные, вроде заплаканные.
Городулин потемнел.
— Ты зачем ее обижаешь?
— Я не обижаю, товарищ подполковник, — удивленно вытянулся Агашов, и было видно, что не врет.
— Имей в виду, — сказал Городулин, — ты там этих чисел не усвоил…
— Иррациональных, — быстро подсказал Агашов.
— Вот-вот. А без них в нашем деле, как без рук. Понял? Иди. А вы останьтесь, пожалуйста, Валя.
Агашов вышел почти строевым шагом.
Городулин пересел на диван.
— Ну, быстренько, Валя. Что стряслось? Кто обидел?
Она промолчала.
— Я же устал, Валюша. Пожалейте старика. Мне домой пора.
— Учите их на свою голову, — со злостью вдруг произнесла Валя.
— Кого «их?» — спросил Городулин.
— Всех… Лыткова, Агашова… Всех…
— Не понимаю.
— А то, что Лыткова назначают к нам в отдел. Вот что! — выпалила Валя со злостью, словно Городулин был в этом виноват.
— Ну, назначают, — спокойно сказал Городулин. — Он и так за нашим отделом. Подумаешь, делов палата…
— Вы, честное слово, Алексей Иванович, как маленький! — Она повернула к нему расстроенное лицо. — Его же на ваше место назначают. На ваше, понимаете?..
— А меня куда? — наивно спросил Городулин.
— К нему заместителем…
Он вынул папиросу, закурил, потом поплевал на нее, притушил и аккуратно положил в пепельницу. Валя с испугом смотрела на него, она уже жалела, что проболталась.
— Вот что, Валя, — сказал Городулин, подымаясь. — Я вас убедительно прошу никогда мне больше никаких служебных сплетен не рассказывать.
— Простите, Алексей Иванович… Я думала…
— Ладно, ладно, — улыбнулся Городулин. — Я ведь на вас не сержусь. Идите.
Она вышла.
Городулин зачем-то открыл сейф, что-то ему нужно было там, но он забыл. Постоял, глядя на папки, погладил их, пытаясь все-таки вспомнить. Потом вынул штуки три необычно тяжелых самопишущих ручек, развинтил одну из них — это был узенький финский нож.
«Так вот, значит, зачем меня разыскивал начальник», — подумал Городулин.
Идти домой не хотелось. Он вспомнил, зачем полез в сейф. Надо было передать статью для комсомольской газеты. Охотники в области оставляют дома заряженные ружья без присмотра, а их дети палят потом по ком попало. Он написал по этому поводу статью. В редакции статью в основном одобрили и даже хвалили, но попросили убрать цифры.
— Понимаете, товарищ Городулин, уж слишком это сухо, мрачно выглядит. Вы возьмите один факт и оттолкнитесь от него…
Он перечитал, не присаживаясь, свою статью. Нет, сейчас не станет переделывать. Ну их к лешему, написано коряво, а факты правильные.
Закрыв сейф, Городулин хотел было позвонить, начальнику — тот иногда задерживался допоздна в управлении, — но передумал. «Обойдется, — решил Городулин, — не он мне, я ему нужен».
Вызвав машину, поехал домой. По дороге казалось, что шофер тоже уже знает.
Дома он ничего рассказывать не стал. Перед сном, как всегда, по-стариковски погуляли с женой — прошлись до Александро-Невской лавры.
Среди ночи Алексею Ивановичу показалось, что жена не спит. Он тихо сказал:
— Тоня, а Тоня… Может мне на пенсию выйти?
Но Антонина Гавриловна, очевидно, спала, она только спросонья пробормотала:
— Боржом на тумбочке…
На другой день с утра до трех Городулин занимался несовершеннолетними. Этим отделением ведал капитан Зундич. Городулин очень ценил его. Зундич не отличался какими-нибудь особенными качествами, но никто не умел так предупреждать преступления, заниматься так называемой профилактикой, как он. Работа эта, к сожалению, не видная, да в нее и не очень верят. А Зундич верил. Он редко сидел на месте и вечно бегал по школам, ремесленным училищам и заводским молодежным общежитиям. У него постоянно возникали какие-то идеи, которыми он одолевал то обком комсомола, то управление трудовых резервов, и всегда, прежде всего, — Городулина.
После ухода Зундича Городулин повозился еще с полчаса, все время посматривая на телефон. Потом решительно сел за стол, написал рапорт о переводе на пенсию, снял с вешалки фуражку, запер кабинет и отдал ключ Вале.
— Я к начальнику, — сказал он, не глядя ей в глаза.
День был неприемный, но в приемной комиссара сидело несколько человек.
— Отыскался след Тарасов! — насупившись, сказал начальник, когда Городулин вошел в кабинет. — Прошу садиться, товарищ подполковник… Володя, много еще там народу? — спросил он своего адъютанта.
— Трое, Сергей Архипыч.
— Ты им объясни, пожалуйста, что я ведь сегодня не принимаю… Помягче как-нибудь, но твердо. А заявления у них возьми. И никого ко мне не пускай, — сказал комиссар уходящему адъютанту.
«Приготовился проявлять чуткость, — с горечью подумал Городулин. — Мне ее не надо».
— Я полагаю, — сказал начальник, — вам докладывали вчера, что я приказывал зайти?
— Так точно. Допрос Гусько задержал меня в Крестах до двенадцати часов.
— И вы после этого не заезжали в управление?
«Знает или не знает?» — подумал Городулин.
— Заезжал, товарищ комиссар.
— Для вашего возраста и милицейского стажа выглядит это довольно странно. И затем — сегодня утром. Вам надлежало тот час же по приходе доложиться мне. Я ведь, очевидно, приглашал вас не к теще на блины, а по служебному делу, товарищ подполковник…
Одутловатое, обычно бледное лицо Городулина покрылось розовыми пятнами.
— Виноват, товарищ начальник, — сказал он.
— Что с Гусько? — сухо спросил комиссар.
Городулин коротко доложил: прокуратура будет вести следствие не более двух недель, а затем — народный суд в Усть-Нарве.
…Комиссар был одного возраста с Городулиным. Начинали они когда-то в угрозыске вместе, затем пути их разошлись: Сергей Архипович ушел сперва в комвуз, потом на рабфак и в институт, а Городулин продолжал трубить и трубить в милиции. В войну, начав капитаном в разведроте, Сергей Архипович дослужился до полковника и году в сорок шестом снова вернулся в милицию. Встретились они ни горячо, ни холодно: уж очень много повидали отдельно друг от друга; рассказывать было долго, а не рассказывать — вроде глупо. Навязываться Городулин не стал. Комиссар же сделал две-три необязательные попытки сблизиться, но Городулин, именно потому, что попытки были необязательные, встретил их сухо.
Относился Городулин к комиссару с уважением, не за чины и ордена, а за то, что Сергей Архипович терпеть не мог всякой лжи и «показухи».
Сейчас всего этого Городулин не помнил, а сидел, сбычившись, и односложно отвечал на вопросы комиссара.
Вспылив сначала и уже отойдя, комиссар заметил глупую скованность Городулина и начал было накаляться сызнова, но сдержался. Продолжал сухо расспрашивать о работе отдела.
К осени преступлений немножно поубавилось, но еще с прошлого года висело на отделе несколько нераскрытых дел, и Городулин считал, что сейчас ими можно заняться.
— Насчет прошлогоднего всеволжского разбоя, я уже зондировал, — сказал Городулин. — Там есть один вариант, если его разработать, может получиться…
— Ох, Алексей Иванович! — вздохнул вдруг комиссар. — Ты мне скажи, кончатся когда-нибудь жулики?
Вопрос был риторический, и Городулин не посчитал нужным отвечать.
— Ведь что получается, Алексей Иванович, — продолжал начальник, — профессиональный преступный мир мы разгромили давно. А нынче нас мучают главным образом любители. И, оказывается, справиться с ними не легче, а иногда даже сложнее.
— Мы-то ведь тогда ловили как бог на душу положит.
— То есть? — не понял комиссар.
— Мы без дипломов ловили…
— Это нисколько не остроумно, Алексей Иванович! — резко оборвал его комиссар. — Когда в двадцатом году матрос, рабочий или солдат произносил: «Мы университетов не кончали», это была горькая, но прогрессивная фраза. А талдычить ее сейчас — глупо и стыдно. — Он отодвинул кресло от стола, но не встал. — Нашел чем хвастать! И очень жаль, что нет диплома.
— А вы мне скажите, товарищ комиссар, я, что ли, виноват, что у меня его нет? Три раза рапорт подавал! Отпускали меня учиться?
В кабинет заглянул адъютант, но комиссар кинул:
— Занят!
— А теперь ходят вокруг меня, — одним вздохом выпалил Городулин и, рванув из кармана рапорт, положил его на стол.
Не беря листок в руки, комиссар прочитал то, что там было написано. Помолчав, спросил:
— Сам придумал или кто-нибудь помогал?
— А что, — криво усмехнулся Городулин, — тебе же проще…
Впервые за все время совместной службы он сказал комиссару «ты», но Сергей Архипович и не заметил этого.
— Понятно, — сказал начальник. — Уже настучал кто-то про Лыткова?
— Причем тут Лытков, — повел плечами Городулин. — Устал и все. Имею полное право на законный отдых.
Комиссар посмотрел на него, отвел глаза и забарабанил пальцами по столу.
— Вот что, Алексей Иванович. Есть у нас три варианта. Можем разговаривать как начальник с подчиненным. Как коммунист с коммунистом. Или как двое пожилых мужчин. А вот как две бабы — это уволь меня…
— Мне выбирать? — быстро спросил Городулин.
— Тебе.
— Ладно. Как коммунисты. Про Лыткова я знаю. Служить под его начальством не хочу.
— Обиделся на Советскую власть?
— Ты мне, Сергей Архипович, пятьдесят восьмую не шей. Для меня ни Федька Лытков, ни даже ты — это еще не Советская власть.
— Чего ж ты на ней-то вымещаешь? Ну, я — плохой начальник. Ну, Лытков — дерьмо… А уходить собрался не от нас ведь?! Не нравится ему, видите ли, что приходят люди с высшим образованием! А ты за что воевал три раза? За что дуранду в блокаду жрал, я тебя спрашиваю? — почти прокричал комиссар.
Вошел на цыпочках адъютант и прикрыл вторую дверь.
— Там что, слышно? — спросил комиссар.
— Немножко.
Теперь уже понизив голос почти до шопота, комиссар наклонился к Городулину через стол:
— Думаешь, я не понимаю, кто таков Лытков? Распрекрасно я его вижу. Лежит у меня месяц проект приказа. Потому и не подписываю, что вижу. Не из-за того мариную, что ты уж больно хорош, а потому, что Лытков — дрянь-человек. А приведи мне завтра хорошего работника, да с дипломом, не задумываясь, посажу на твое место. И ты учить его будешь. Еще как будешь!.. И Лыткова доучишь, головой не мотай.
Городулин встал.
— Я пойду, товарищ комиссар. Рапорт оставляю у вас.
— Не читал я его, — сказал начальник. — И не видел. Заберите, подполковник.
И он протянул Городулину листок. Затем комиссар обошел стол, взял Городулина за локоть и, провожая до дверей, каким-то смущенным голосом произнес:
— И есть у меня, Алексей Иванович, одна к тебе просьба за ради христа: учись! Книжки ты, что ли, внимательней читай, или слушай, как люди говорят. А то, понимаешь, неловко получается. И поправлять как-то неудобно и молчать при этом совестно. Ты вот, например, произносишь: «социализьм» — с мягким знаком, «капитализьм» — с мягким знаком. Ну куда это годится?..
Остановившись на пороге приемной, вероятно, для того, чтобы люди, сидящие там, не подумали, что он кричал на этого седого человека, комиссар громко сказал:
— Супруге кланяйся, Алексей Иванович.
