Через несколько недель после окончания войны мама попросила меня приехать в Тель-Авив – познакомиться с ее новым мужем.

Мататияху Нахуми был первым ребенком, родившимся в Хадере. В детстве он переболел полиомиелитом и всю жизнь передвигался на костылях. Окончив среднюю школу, уехал в Германию изучать медицину, стал хирургом. Когда нацисты пришли к власти, уехал в Соединенные Штаты и женился на американке. Через несколько лет ее стали мучить галлюцинации, был поставлен диагноз «шизофрения». Нахуми оставил хирургию, освоил вторую специализацию – психиатрию – и ухаживал за ней до ее последних дней.

В то же время он начал работать психиатром в престижной клинике в Нью-Йорке и стал состоятельным человеком. Психиатрия в те дни не была так популярна, как сегодня, и однажды я спросил его, как так получилось, что из всех врачей именно он так разбогател. «Благодаря японцам», – последовал неожиданный ответ. Оказывается, в больнице его фамилию было принято писать Накуми, что для японского уха почти как для нас Коэн или Леви. Японцы, приезжая в больницу, обнаруживали, что там есть доктор-японец, и сразу же записывались к нему на прием. Когда ошибка вскрывалась, им уже было неудобно переходить к другому врачу, и Нахуми из Хадеры стал самым популярным японским психиатром в Нью-Йорке.

После смерти супруги Нахуми вернулся в Израиль и купил там замечательный пентхаус на престижной улице Дубнов в Тель-Авиве. Общие знакомые представили его маме и, после непродолжительных ухаживаний, они решили пожениться. Для меня это было несколько неожиданно, но я не сказал ни слова. Петер был в кибуце, я – в Беэр-Шеве. Пусть они скрасят друг другу одиночество.

Прежде чем мы расстались, мама вручила мне самый большой подарок, который я когда-либо получал, – связку ключей.

– Я переписала на тебя квартиру на улице Царя Соломона, – сказала мама, – она мне больше не нужна. Надеюсь, это поможет твоему возвращению в Тель-Авив и ты начнешь стажироваться, чтобы стать юристом.

Я не поверил своим ушам. Ни у кого из моих знакомых не было своей квартиры, да еще в центре Тель-Авива. Следуя маминому совету, я поехал в «Маарив» и попросил о срочной встрече с Чиком, главным редактором.

– Хочу вернуться в Тель-Авив, – сказал я. – Вы обещали мне, что я смогу вернуться для учебы.

– Никуда ты не вернешься, – ответил Чик.

– Я уволюсь! – пригрозил я.

– Не утруждай себя, – холодно ответил он, – ты уже уволен.

Три дня я слонялся как лунатик, растерянный и утративший надежду. Потом поехал в Беэр-Шеву, чтобы собрать свои немногочисленные пожитки. Пошел попрощаться с Бетти и в саду за чашкой кофе рассказал ей о своих проблемах.

– Не волнуйся, мон шери, – сказала она, – ты талантливый мальчик, они еще позовут тебя.

Я поцеловал ее в последний раз, и мы расстались. Через год они с мужем открыли ночной клуб под названием «Последний шанс», который стал центром притяжения для всех чокнутых со всего юга. Бетти, которая всегда во всем всех опережала, и на этот раз была первой, начав в Израиле революцию шестидесятых. Впоследствии она пристрастилась к тяжелым наркотикам и умерла в возрасте тридцати семи лет.

Вернувшись в Тель-Авив, я долго таращился на пустые стены своей новой квартиры. Потом вдруг понял, что я не подавлен – мне просто скучно. Я всегда считал, что депрессия – это не следствие обстоятельств, она заложена в наших генах. В гетто я встречал людей, которые потеряли все, что у них было, и оставались полными оптимизма и жизнестойкости. Я знал немало людей, у которых было все – деньги, карьера, успешная семья, но им так и не удалось избавиться от постоянного чувства подавленности. К счастью, я относился к первым. Однажды утром я встал пораньше и на хорошо знакомом мне четвертом автобусе отправился на центральную автобусную станцию.

В «Уйкелет» меня приняли с особым удовольствием: во-первых, я был им нужен, во-вторых, они радовались моей неудачной вылазке в мир израильтян. Я начал работать на полную ставку и параллельно искать адвокатскую контору, готовую принять меня на стажировку. Но через две недели мне позвонил Шмуэль Шницер, заместитель главного редактора «Маарива», и пригласил зайти.

Шницер был в редакции белой вороной. Потрясающе образованный самоучка, высокий и грустный, в толстых очках, которые придавали ему сходство с филином. Голландское происхождение и некоторая замкнутость дали основания для прозвища Летучий Голландец. Кроме Карлебаха, он был единственным в руководстве «Маарива», кто мне симпатизировал.

– Мы хотим, чтобы ты вернулся, – сказал он.

– Что вдруг? – поинтересовался я.

– Начинается рассмотрение апелляции Кастнера, и я хочу, чтобы ты освещал процесс.

Я следил за судом над Кастнером издалека, охваченный гневом и отвращением. И не только потому, что был с ним знаком. Я понимал, насколько эта история отражает полное отсутствие у израильтян понимания того, что с нами произошло во время Катастрофы.

В наши дни, после десятилетий обнародования ужасающих свидетельств, понимание того, что законы существования в Европе во время Катастрофы отличались от всех известных человечеству, стало общим. А тогда, в пятидесятые-шестидесятые, коренные израильтяне относились к нам почти презрительно. «Почему вы не сопротивлялись? – спрашивали они обычно. – Почему шли как овцы на убой?» Они были евреями первого сорта, которые взялись за оружие и сражались, а мы были еврейчиками второго сорта, позволившими немцам уничтожать себя, не оказывая сопротивления.

В столовой «Маарива» в те годы работал прошедший через Аушвиц повар, у которого был вытатуирован синий номер на руке. Ветераны редакции называли его «мылом», намекая на известный план нацистов использовать жир евреев для производства мыла. «Эй, Мыло! – обращались к нему. – Что у нас сегодня: курица или жаркое?» Мыло неловко улыбался и наполнял их тарелки.

В эту атмосферу дело Кастнера вонзилось как отравленная стрела.

Рудольф Исраэль Режё Кастнер был главой Комитета по спасению венгерских евреев. В начале 1944 года, когда Адольф Эйхман приступил к реализации своего плана по уничтожению венгерского еврейства, Кастнеру удалось связаться с ним и предложить сделку: евреи заплатят грузовиками и деньгами, а немцы за это дадут им выехать. После сложных переговоров поезд, заполненный евреями, выехал в Швейцарию. Но власти остановили его в Берген-Бельзене. Кастнер не сдавался. Он снова начал переговоры – с посланником Гиммлера Куртом Бехером – и убедил его пропустить поезд. Тысяча шестьсот восемьдесят четыре еврея были спасены.

Однако израильтяне скривились. С какой стати заключать сделки с нацистами? Чиновник из Иерусалима по имени Малхиэль Гринвальд опубликовал обращение, в котором обвинил Кастнера в содействии немцам. «Мои дорогие друзья, – писал он, – я слышу запах падали. Доктор Рудольф Кастнер должен быть уничтожен».

Потрясенный Кастнер подал на него в суд. Это должен был быть короткий и быстрый суд по делу о клевете, но за какие-то несколько недель все усложнилось. Гринвальд нанял Шмуэля Тамира, одного из самых известных в стране адвокатов, впоследствии ставшего министром юстиции.

Не в пользу Кастнера было и то, что он выполнил обещание, данное нацистской верхушке, – что окажет им помощь после войны, если они помогут ему спасти евреев. Он выехал в Германию на Нюрнбергский процесс и свидетельствовал в пользу Курта Бехера и других нацистов. Даже я, чьи симпатии были на его стороне, затруднялся объяснить этот странный поступок. Я не раз пытался поговорить с ним об этом, но он каждый раз уклонялся. Единственно возможным объяснением мне представляется то, что Кастнер в собственных глазах был европейским джентльменом, а европейские джентльмены выполняют свои обещания. Я не могу этого принять: именно «европейские джентльмены» убили моего отца и большинство евреев Европы.

Процесс превратился в цирк. Истец превратился в ответчика.

В какой-то момент Тамир использовал известную историю отправки десантников в помощь евреям Венгрии – чтобы показать, что можно было противостоять нацистам и другими путями. Он вызвал Катарину Сенеш, мать десантницы Ханы Сенеш, казненной нацистами. «Почему ты не спас мою дочь? – обрушилась Катарина на побледневшего Кастнера. – Ты должен был попытаться освободить ее». Кастнер промолчал. Что он мог ответить? Что если бы он вошел в кабинет Эйхмана и потребовал освободить Хану, то, скорее всего, оберштурмбаннфюрер просто достал бы пистолет и выстрелил ему в голову?

Это был ужасный, безнадежный диалог, в котором стороны отказывались слышать друг друга. Чем дальше продвигался судебный процесс, тем больше меня охватывало чувство злости и разочарования. Мне так и не удалось понять, как позволили себе те, кто прожили здесь всю войну, не имея ни малейшего представления о том, какой ад свирепствовал в Европе, учинить над нами суд за то, что мы стремились выжить любым путем.

В июне 1955-го судья Биньямин Халеви вынес приговор. «Кастнер продал душу дьяволу», – сказал он. Суд оправдал Гринвальда по всем пунктам обвинения, кроме одного, по которому обязал его заплатить штраф размером в одну израильскую лиру.

Рассмотрение апелляции было назначено на январь 1957 года, а я приступил к работе двумя месяцами ранее. На протяжении всего судебного процесса «Маарив» придерживался откровенно антикастнеровской линии, но хотел сохранить доступ и к противной стороне. Шницер даже просил меня не оставлять работу в «Уйкелет», цитадели Кастнера, чтобы я мог оставаться как можно ближе к трагическому герою этой истории. Когда я рассказал об этом Кастнеру, он рассмеялся. «Пусть ты будешь двойным агентом, – сказал он, – так хоть кто-нибудь услышит и мою версию».

Однако смех Кастнера был редким явлением в те мрачные дни. Он слабел, лицо его было серого цвета. Днем он проводил время в суде или со своими адвокатами, а потом работал в «Уйкелет» ночным редактором. Никто не видел, чтобы он спал; он терял вес, и его знаменитое высокомерие, которое позволило ему бесстрашно торговаться с худшими из убийц, исчезло.

Через несколько дней после начала судебного процесса мы с Кастнером обедали в арабском ресторанчике возле центральной автобусной станции. Мы сидели за столиком снаружи, и вдруг на один из мусорных баков запрыгнула кошка, столкнув с него металлическую крышку. Кастнер в ужасе вскочил со своего места. Когда он понял, что произошло, то потихоньку сел на место, на верхней губе проступила испарина.

– Они хотят убить меня, Томи, – сказал он. – Я получаю угрозы каждый день.

– Никто тебя не убьет, Режё, – сказал я, – они только болтают.

– Надеюсь, что ты прав.

4 марта 1957 года трое молодых людей, члены крайне правой подпольной организации, подкараулили Кастнера у подъезда его дома. Когда он вышел из машины, они выстрелили в него несколько раз и скрылись. Кастнера доставили в больницу, где он скончался от ран. Вскоре после убийства эти трое были задержаны и во всем сознались. Через пятьдесят два года один из них, Зеев Экштейн, намекнул в документальном фильме на то, что мы всегда подозревали: в этом деле была замешана израильская секретная служба – если не активным образом, то молчаливым согласием. Кастнер погиб, чтобы спасти руководство страны от позора.

Несмотря на смерть Кастнера, апелляционный суд продолжил свою работу и в январе 1958 года решил изменить приговор и снять с Кастнера все обвинения. Это было небольшим и очень запоздалым утешением. Пострадали все. Даже венгерская община разделилась на сторонников Кастнера и сторонников семьи Сенеш. Я относился к числу первых, но сердце мое было переполнено сочувствием к бедной Катарине Сенеш, которая не понимала, что стала пешкой в игре сильных мира сего.

В 2003 году, во время официального визита в Будапешт, я попросил открыть для меня архив с протоколами суда и казни Ханы Сенеш. «Заключенная двадцати трех лет, – сухо, по-деловому писали ее убийцы, – состояние здоровья хорошее. Была подвергнута пыткам, но отказалась выдать своих товарищей или просить помилования. Из-за неточных выстрелов расстрельного взвода она мучилась довольно долго, прежде чем ее сердце не перестало биться».

Я сидел один в прохладном сумраке архива, читал и плакал.