Когда сенатор Губерт Хамфри хотел пошутить, он наклонялся вперед так, что вам оставался виден только его высокий лоб. «Право быть услышанным – священно, – сказал он мне, – но оно не означает автоматически права быть воспринятым всерьез».

Это было одно из любимых высказываний влиятельного сенатора из Миннесоты, и он поделился им со мной в том непринужденном стиле, который позволяет американцам становиться вашими хорошими друзьями уже через пять минут после знакомства. Через несколько дней после интервью выяснилось, что Хамфри, который впоследствии стал вице-президентом (и был близок к президентству, проиграв Никсону всего 0,7 процента голосов), воспринял меня всерьез.

Я был женат ровно три недели, когда мне позвонили из американского посольства.

– Вы произвели впечатление на сенатора, – произнес голос в трубке, – и он организовал для вас стипендию Госдепартамента, которая предназначается для перспективных молодых людей со всего мира. Мы предлагаем вам в течение двух месяцев поработать журналистом в местной американской газете в городе Линн в штате Массачусетс, а затем в течение месяца путешествовать по Америке за наш счет. Вас интересует такое предложение?

– Интересует?! Шутите?!

Свой медовый месяц мы провели в Эйлате, в гостиничном номере без кондиционера, а спустя три месяца нам предстояло отправиться в настоящее свадебное путешествие.

Первые десять дней мы провели в Нью-Йорке. Сегодня, когда молодежь попадает в Нью-Йорк, она прежде всего испытывает дежавю: все уже столько раз видели Мэдисон-авеню и Таймс-сквер в фильмах и сериалах, что, кажется, уже не раз побывали там. Но тогда, в конце пятидесятых, энергетика Америки потрясла меня как электрический разряд. Я приехал из страны, где лед продавали с телег с запряженными в них лошадьми, мясо и яйца были все еще в ограниченном доступе, а здесь каждая семья имела две машины и двухкамерный холодильник, а каждый мужчина – по костюму на каждый день недели. Это изобилие ошеломляло.

Однако Нью-Йорк, как будет рад объяснить вам любой американец, не живущий в нем, – это не Америка. Нью-Йорк – это Большое Яблоко, а Америка – страна маленьких городков. Нью-Йорк – космополит, а Америка – провинциал. Нью-Йорк никогда не спит, а Америка гасит свет в полдесятого. Нью-Йорк расточительный, богемный и легкомысленный, а в глубоко пуританской Америке главные ценности – семья и работа. Короче говоря, Нью-Йорк – это Нью-Йорк, а Америка – это город Линн, штат Массачусетс.

Первые поселенцы прибыли в город Линн в 1629 году, и с тех пор там больше ничего особенного не происходило. Самой большой гордостью жителей Линна было то, что во время Войны за независимость солдаты континентальной армии были обуты в сапоги, сделанные в их городе. В ХХ веке обувную промышленность сменила электронная, но большая часть восьмидесятитысячного населения работала в соседнем Бостоне, а Линн был и остался типичным американским «спальным городом». Когда мы приехали туда, Шула, глядя в окно такси, заметила: «Смотри, Томи, на улицах есть машины, но совсем не видно людей».

Самым большим отелем в Линне был «Оушен-Хаус», но мы не могли в нем остановиться, поскольку всем было известно, что его владельцы не сдают номера евреям. Это, конечно, не произносилось вслух, но каждый раз, когда еврей пытался снять номер, ему с настойчивой вежливостью объясняли, что мест нет. Через десять лет один мой приятель, живущий в Линне, прислал открытку с таким текстом: «Томи, ты, наверное, будешь рад узнать, что “Оушен-Хаус” сгорел дотла».

Я работал в «Линн дейли таймс». Госдепартамент устроил нас на просторной вилле, принадлежавшей гостеприимному еврейскому семейству Тарни, которые ни за что не согласились принять от нас деньги за проживание и, более того, предоставили мне в пользование одну из своих машин – видавший виды «фольксваген» сороковых годов выпуска.

Однажды вечером (или, как любил называть это время Кишон, «одним вчеравечером») мы с Шулой поехали на автобусе в джазовый клуб в Бостоне. В два часа ночи мы обнаружили, что последний автобус уже ушел, и стали спрашивать в клубе, не едет ли кто-нибудь в Линн. Четверо черных парней, сидевших за соседним столиком, сказали, что они едут в ту сторону и будут рады нас подбросить. Мы все втиснулись в большой «шевроле» и всю дорогу весело болтали о концерте, на котором побывали. Утром госпожа Тарни сказала: «Вы вчера поздновато вернулись». Мы рассказали ей, как чуть не застряли в Бостоне на всю ночь, но, к счастью, нас подвезли. Она чуть не упала в обморок. «Вы сели в машину с четырьмя неграми в два часа ночи?! – переспросила она. – Вы сошли с ума?! Это чудо, что вас не убили!» Мы растерянно уставились на нее. Почему? В чем, собственно, проблема?

Спустя много лет, сидя в ресторане «Рафаэль» в Тель-Авиве в компании с афроамериканцем, приятным и уверенным в себе человеком, я рассказал ему эту историю. Он искренне смеялся. Звали его Барак Обама.

Через два месяца мы попрощались с семейством Тарни и отправились в долгое путешествие. За месяц мы объездили Америку вдоль и поперек на маленьких самолетах и больших автомобилях, наблюдая вблизи, сами того не подозревая, ту Америку, которой предстояло вскоре исчезнуть. Америка до войны во Вьетнаме, до хиппи, до марша Мартина Лютера Кинга на Вашингтон, Америка наивная и консервативная, величайшая рок-звезда которой, Элвис Пресли, мог прервать свою карьеру для того, чтобы пойти служить в армию.

В каждом городе, в который мы приезжали, нас, согласно плану Госдепартамента, приветливо принимала какая-нибудь семья. Мы гостили у мормонов в Солт-Лейк-Сити, проводили время в Голливуде у бассейна в обществе легендарного венгерско-еврейского продюсера Джо Пастернака, а вокруг нас покачивали бедрами длинноногие девицы в бикини, пытавшиеся привлечь его внимание. Мы побывали на Ниагарском водопаде, в Сан-Франциско, Чикаго, Далласе, Сан-Антонио, Шарлотте, Гранд-каньоне. Я не могу точно объяснить почему, но у меня – европейца Старого Света – сразу возникло взаимопонимание с американцами. Я понимал их, а они меня – мы говорили на одном языке еще до того, как мой английский стал свободным.

В Лас-Вегасе нас принимал Эйб Гринспен, еврей, редактор местной газеты, имеющий связи с итальянской мафией. За все три дня нашего пребывания никто не согласился взять с нас ни цента. Мы пребывали в такой эйфории от неожиданной экономии, что спустили все деньги за рулеткой, пока у нас не остался всего один доллар. Шула в порыве отчаяния поставила его на зеро. Колесо крутилось и крутилось, а когда остановилось, то оказалось, что мы вернули все, что проиграли до того. Сидевшая рядом еврейская старушка с фиолетовыми волосами повернулась к нам и сказала на идиш: «А теперь убирайтесь отсюда и больше не возвращайтесь». Так мы и сделали.

Мы отклонились от маршрута только однажды: чтобы навестить моего приятеля Гарри в городе Шарлотт, Северная Каролина.

Гарри Голден (которого изначально звали Гершель Голдхирш) был маленький, толстый, умный и смешной еврей. Мир полон маленьких, толстых, умных и смешных евреев, но Гарри сделал это своей профессией. Он вырос в Нижнем Ист-Сайде в Нью-Йорке, работал по ночам на шляпной фабрике, чтобы оплачивать свое образование, стал учителем, затем журналистом, а позднее – неудачливым бизнесменом, замешанным в афере с акциями и отсидевшим пять лет в федеральной тюрьме. Выйдя на свободу, он покинул Нью-Йорк и приехал в Шарлотт, где большинство людей еврея в жизни своей не видели.

Гарри стал автором постоянной колонки в самой большой газете в Шарлотте и лидером движения против расовой дискриминации (и, естественно, самым смешным персонажем в нем). В 1942 году он начал издавать собственную газету «Шарлоттский Израилит». Выходила она нерегулярно. Каждый раз, написав достаточно страниц остроумных размышлений, он просто распечатывал их и рассылал пятидесяти тысячам своих подписчиков, среди которых числились многие влиятельные люди Америки, включая семьдесят пять сенаторов. Его первая книга «Только в Америке» стала грандиозным бестселлером, и даже превратилась в пьесу. Бывший заключенный стал богатым и знаменитым, курил толстые кубинские сигары и наслаждался каждой минутой жизни.

Мы познакомились с Гарри в Тель-Авиве, когда он приехал готовить материал об Израиле, а я пришел интервьюировать его. Мы сразу подружились. Ему, правда, был шестьдесят один год, а мне только двадцать семь, но, видимо, он увидел, что у меня есть шанс со временем превратиться в толстого и смышленого еврея. После того как я взял у него интервью, он нанял меня собирать материал для серии статей, которую готовил об Израиле, и мы с ним исколесили всю страну. В последний день его пребывания в Израиле я пришел попрощаться в гостиницу и был рядом с ним, когда он рассчитывался. Генеральный менеджер отеля вышел из своего кабинета, расплываясь в улыбке, и вернул Гарри его конверт с толстой пачкой банкнот. «Господин Голден, – сказал он, – мы гордимся тем, что такой знаменитый человек, как вы, решил поселиться в нашем отеле. Администрация решила не взимать с вас плату».

Гарри взял конверт, скомкал в ладони и вложил мне в руку.

– Вот, такова жизнь, Томи, – сказал он, – когда я был беден, то не мог и мечтать о том, чтобы жить в таком отеле. А сейчас, когда я богат и могу себе это позволить, они не хотят брать с меня денег.

День, который мы с Шулой провели с ним в Шарлотте, запомнился мне отчетливее, чем вся поездка. Своим безмерным обаянием и чувством юмора Гарри умудрился в считаные минуты преодолеть даже врожденную застенчивость Шулы, засыпав нас анекдотами на свою любимую тему – евреи в Америке.

– У вас, израильтян, – сказал он, – есть большое преимущество. Несмотря на арабов, вы свободны от страха. Американский еврей боится, несмотря на то что бояться ему уже нечего. Но тени прошлого преследуют его. Вот приглашают меня выступить в одном городе, а после выступления мы едем в гости к одному богатому местному еврею. Он везет меня на свою виллу на «кадиллаке», у него элегантная жена, у которой есть прислуга, и живет она по-королевски. У него триста наемных работников, он каждый год путешествует в Европе. Его уважают, ему льстят, у него все хорошо. Мы болтаем, пьем виски. После пятого стакана, ближе к полуночи, этот еврей встает, подсаживается ко мне поближе и почти шепотом спрашивает: «Голден, ты же умный еврей, скажи, что с нами здесь будет?»

Через два года мы снова встретились с Гарри, когда он приехал в Израиль вести репортаж с процесса над Эйхманом для журнала «Лайф». Мы оставались друзьями до самой его смерти в 1981 году. Ему тогда было семьдесят девять, и всю жизнь он слишком много ел, слишком много пил и слишком много курил. Но всегда придерживался принципа Губерта Хамфри: ничего не воспринимать слишком близко к сердцу.