Недели за две до начала Шестидневной войны у нас дома раздался телефонный звонок. Шула сняла трубку.

– Здравствуй, мама! – обрадовалась она. Ее отец в прошлом году был назначен послом в Венгрию, поэтому разговоры с родителями стали редкостью. Затем ее лицо вдруг стало серьезным, и она жестом подозвала меня. Я взял трубку.

– Вы должны приехать сюда, – сказала мне Хелен без лишних предисловий.

– Что? Зачем? Почему?

– Начинается война.

– С нами все будет в порядке!

Ее голос смягчился.

– Томи, – сказала она, – нет уверенности, что Израиль устоит. Если вы не приедете, то пришлите хотя бы детей.

Я взорвался.

– Не пошлю я никаких детей, – закричал я, – с побегами покончено! Не для того я выжил в Катастрофе, не для того репатриировался в Израиль! Здесь мы будем жить и, если понадобится, здесь мы умрем.

Молчание.

За три месяца до того, в феврале 1967 года, родилась Мерав.

Наш семейный портрет был доведен до совершенства. Мы стали похожи на немного слащавый плакат Нормана Рокуэлла – мама, папа, трое детей, белый автомобиль «контесса» на стоянке у дома. Через два месяца после рождения Мерав мы переехали в новую квартиру. Группа журналистов скооперировалась и построила два жилых дома в районе Яд-Элияху на юге Тель-Авива. Мы собрали все свои сбережения, чтобы присоединиться к проекту, но денег все равно не хватало. Однажды вечером я поделился своей проблемой с Кишоном. Он помолчал немного, а потом сказал:

– Я одолжу тебе, но при одном условии.

– Что за условие?

– Ты ни одной живой душе об этом не расскажешь. Даже своей жене. А уж особенно моей.

– Да ради бога! – сказал я. – Но почему?!

– Потому что все знают, что я жлоб, – сказал Кишон. – И никто ничего у меня не просит. Если они решат, что я добрый, то все захотят в долг.

Я расхохотался.

Это был белый четырехэтажный дом. Мы жили на последнем этаже, в квартире площадью семьдесят квадратных метров. Потребовалось еще более десяти лет, чтобы расплатиться за нее, но после тесной комнатушки на улице Царя Соломона она показалась нам дворцом. Наконец-то у нас была гостиная, у детей – своя комната и даже у меня был свой кабинет с окном во внутренний дворик.

Несколько месяцев все шло замечательно, но угроза войны омрачала нашу семейную идиллию: уже на следующий день после звонка обеспокоенной Хелен мы вместе с детьми отрабатывали спуск в убежище. Шула расстелила розовое пикейное одеяло на пыльном полу и положила несколько игрушек. Михаль и Яир сидели на одеяле и катали цветной мячик, Мерав, как всегда, дремала в своей кровати. Я смотрел на них, охваченный сомнениями. Есть ли у меня право подвергать их жизнь опасности во имя принципов, о существовании которых они не имеют ни малейшего понятия?

* * *

Пожилые люди помнят Шестидневную войну благодаря феноменальной победе и тому моменту, когда командир бригады десантников Моти Гур произнес незабываемое: «Храмовая гора в наших руках».

Люди помоложе помнят эту войну потому, что из-за нее (или благодаря ей – в зависимости от того, кого спрашиваешь) в наших руках оказались Иудея и Самария, что изменило облик страны и привело к основной политической проблеме Израиля – противостоянию между правыми и левыми, сохранившемуся по сей день.

А я помню недели, предшествовавшие войне. Это был последний раз, когда сам факт существования Государства Израиль ставился под сомнение. Арифметика не давала никакой надежды на победу: два с половиной миллиона евреев окружены почти пятьюстами миллионами враждебных арабов. Эмбарго на ввоз оружия, экономика, которая еще не вылезла из двухлетнего кризиса, панические телефонные звонки из-за границы. Семь дивизий, посланных Насером на Синай, насчитывали сто тридцать тысяч солдат – больше, чем вся Армия обороны Израиля. Мрачные люди ходили по улицам Тель-Авива, тихо переговариваясь между собой, спрашивая себя и друг друга: неужели это снова так закончится – чужеземцы наводнят улицы, а последний еврей забаррикадируется на крыше своего дома с винтовкой, в которой осталась последняя пуля.

28 мая премьер-министр Леви Эшколь выступил с обращением к нации. Как и все, я прильнул к радиоприемнику. Эшколь начал говорить и вдруг – к нашему ужасу – запнулся, запутался, замолчал и с большим трудом продолжил свою речь. Позднее выяснилось, что секретарь внес изменения в текст, не предупредив премьера, а Эшколь, обнаружив замену, никак не мог решить, какой вариант правильный.

Но это не имело значения. Мы были в истерике. Если наш премьер-министр в панике, то что говорить о нас?!

Через четыре дня меня вызвали в Дом Соколова. Там собирали журналистов перед отправкой в армейские части. Офицером, ответственным за мобилизацию, был неопрятный резервист с чуть раскосыми глазами.

– Я отправляю тебя на флот, – заявил он мне.

Перед глазами у меня проплыл (вернее, потонул) раскачивающийся силуэт «Кефала», на котором я приплыл в Израиль.

– Ни в коем случае, – сказал я. – Я готов умереть за эту страну, но не блевать за нее.

Он задумался на мгновение и направил меня в дивизию генерала Элада Пеледа, которая дислоцировалась в Тверии. Вместе со мной поехали еще два молодых журналиста радиостанции «Голос Израиля».

Поехали мы туда напуганные, но за несколько часов, проведенных с солдатами, пришли в чувство. Они были бодры духом, уверены в себе, готовы к бою. В тот же день премьер-министр под давлением главы оппозиции Менахема Бегина назначил Моше Даяна министром обороны. Солдаты верили в Даяна, но еще больше они верили в стойкого начальника Генштаба – Ицхака Рабина.

5 июня разразилась война. Дивизия Пеледа рванула в сторону иорданской границы, а мы, три отважных журналиста, оказались под перекрестным огнем во время взятия Дженина.

Я думаю, что иорданцы сдались, будучи не в состоянии больше смотреть, как мы втроем прячемся за холмом, зарыв головы в песок и отчаянно стараясь, чтобы наши задницы не торчали за пределы батареи.

Война началась и закончилась так быстро, что никто тогда не успел осознать ее значимость. За шесть дней территория Израиля увеличилась в три (!) раза, и сотни тысяч палестинцев оказались под нашей юрисдикцией. Вся страна была опьянена победой. Наша армия показала себя лучшей в мире, историки и военные специалисты по всей планете пытались понять, как нам это удалось, альбомы в честь победы печатались и продавались с головокружительной быстротой. Когда кто-то сказал Даяну, что наступит день, и новообретенные территории станут ярмом на нашей шее, он самонадеянно заявил: «Лучше Шарм-эль-Шейх без мира, чем мир без Шарм-эль-Шейха».

У войны было еще одно последствие – было создано израильское телевидение. Правда, реальных возможностей этого средства массовой информации тогда никто еще не понимал.

Через несколько месяцев вещания общественного канала я получил предложение вести на нем новую программу-интервью. Я ответил, что буду рад. С телевидением я столкнулся во время нашего пребывания в Лондоне, и мне очень нравились интервью Дэвида Фроста. Я предложил сделать что-то подобное в Израиле.

Свою программу я назвал «У меня гость». Она строилась как программа-интервью, в центре которой был приглашенный гость, а в паузах – всякие развлекательные элементы. Оглядываясь назад, могу сказать, что программа была не особенно удачной. Я был скован, во мне еще не было того огня, который сделает меня спустя годы звездой телевидения.

Уже в третьем или четвертом выпуске я умудрился проморгать культурную сенсацию. Моей гостьей в тот вечер была композитор Наоми Шемер, чья песня «Золотой Иерусалим» стала неофициальным гимном прошедшей войны. За несколько часов до передачи мне позвонил некто и сказал:

– Знай, что песня – не оригинальная, это известная народная баскская песня, она украла ее.

Во время передачи я спросил об этом Наоми. Она сердито подняла брови:

– С какой стати? Ты считаешь, что я на такое способна?

Когда Наоми хотела, она могла быть очень убедительной, и я смущенно извинился и оставил этот вопрос.

Только в мае 2005 года, через год после смерти Наоми, газета «Хаарец» опубликовала ее письмо композитору Гилю Альдема, в котором признавалась, что ее знакомство с баскской песней повлияло на мелодию «Золотого Иерусалима».

Моя передача продержалась в эфире всего несколько месяцев, но впервые в жизни люди стали узнавать меня на улице. «Это Лапид, – шептали они друг другу, проходя мимо, – это же Лапид из телепередачи». Я делал вид, что не слышу, но испытывал огромное удовольствие.

Передача имела еще одно следствие, менее существенное: мы купили телевизор. Это был квадратный деревянный ящик «Зенит» размером с небольшой комод, с металлическим переключателем каналов. Техник, пришедший устанавливать его, целый час провозился с антенной, пока не отрегулировал как следует. Мы с Шулой заняли каждый свое кресло, а он взял стул и уселся между нами. Минут через пять он заснул. Мы просидели так около часа.

– Разбуди его, – шепнула мне жена.

– Сама разбуди, – прошептал я в ответ.

Только к полуночи, когда мы уже были уверены, что он поселился у нас навсегда, техник проснулся, собрал инструменты и ушел. Так я усвоил первый урок профессии: зрители воспринимают телевидение гораздо менее серьезно, чем те, кого оно показывает.