Что такое Кнессет?

Это серьезный орган законодательной власти и пристанище безответственных клоунов; это самый уважаемый институт израильской демократии и предмет насмешек; это место, где происходят ожесточенные стычки между людьми, которые через два часа сидят рядом и помогают друг другу составлять формулировки коммюнике; он устарел, но беспрерывно обновляется; это академическое учреждение, которое занимается самыми важными проблемами государства, и рыночная площадь, где несут несусветную чушь; это элитный клуб избранных, где коллега хватает тебя за ворот и жалуется на муниципалитет, который не разрешает ему застеклить балкон, и обещает устроить по этому поводу первостатейный скандал… Кнессет полон контрастов и противоречий, он высоколобый и низкопробный, умный и глупый, дружелюбный и угрожающий. Короче говоря, Кнессет подходит израильтянам, а мы, израильтяне, подходим Кнессету.

7 июня 1991 года я впервые в своей жизни поднялся на трибуну Кнессета и был приведен к присяге как член парламента еврейского государства. Я, конечно, думал об отце, но также заметил, что с внутренней стороны трибуны, скрытой от телекамер, пластиковое покрытие начало отслаиваться.

После присяги друзья поздравляли меня, а депутаты-ортодоксы игнорировали. На следующий день перед моим первым выступлением я увидел, как они сбегаются на заседание.

– Они собираются демонстративно выйти, как только ты поднимешься на трибуну, – шепнул мне Пораз.

Я вспомнил, что накануне, когда мы пели гимн, камеры показали их лица и все увидели, что они не поют. Когда я поднялся на трибуну, они встали и все как один направились к выходу. «Я так понимаю, – сказал я с иронией, – что ультраортодоксальные коллеги убегают, поскольку боятся, что я начну петь “Ха-Тикву”».

Оставшиеся депутаты расхохотались.

Бойкот мне не особенно мешал. Несмотря на все мои разногласия с ультраортодоксами, я по-прежнему считаю, что они в тысячу раз лучше своих представителей в парламенте. Среди них встречаются умные, интеллигентные люди, вроде бывшего лидера ШАС Арье Дери, но большинство – крикливые проходимцы без Бога в душе и сердце. Кроме того, я решил, что жизнь возьмет свое, и они привыкнут ко мне.

– Проблема с тобой, Томи, – сказал мне один из них со злостью, смешанной с удивлением, – в том, что ты постоянно выступаешь против евреев, хотя ты сам – самый что ни на есть еврейский еврей.

Я ответил ему, что это так, но тут нет никакого противоречия. И на том же заседании вместе с одним из ультраортодоксальных коллег вынес на обсуждение законопроект, запрещающий попытки обращать в другую религию несовершеннолетних.

Изменения в моей жизни, как вскоре выяснилось, оказались не столь уж радикальными. Я занимался теми же политическими проблемами, что и в бытность свою публицистом, встречался с теми же журналистами и политиками, выступал на радио и телевидении. Меня приглашали на те же приемы, я лицезрел те же физиономии на тех же коктейлях. Не особенно изменились и коридоры Кнессета, знакомые мне еще с шестидесятых, когда я был парламентским корреспондентом. И сухой шницель в парламентском буфете был тем же, который я вернул официантке тридцать лет назад.

Однако у меня появилось достаточно времени, чтобы заниматься проблемой шницеля, с тех пор как новый премьер-министр Эхуд Барак нарушил обещание, данное избирателям, и предпочел коалицию с ультраортодоксами.

Хотя я и должен был предвидеть это, но в первые дни был потрясен и разочарован.

Разве для того я оставил журналистику, чтобы с задних рядов наблюдать, как ШАС захватывает власть в стране? Многие говорили мне, что мы должны были войти в коалицию (Барак немало докучал нам по этому поводу), а я всем объяснял, что обещал избирателям не входить в правительство с ортодоксами, и имею обыкновение выполнять обещания. В большинстве случаев это вызывало удивление. «Бедный Томи, – говорили их взгляды, – он и правда ничего не понимает в политике».

В субботу вечером после выборов, ближе к полуночи, я говорил с Бараком по телефону.

– Эхуд, – сказал я ему, – не пройдет и года, как ты погрязнешь в скандалах, которые они тебе обеспечат, и проклянешь тот день, когда позвал их в правительство.

На самом деле потребовалось гораздо меньше года.

В сентябре «Яхадут ха-Тора» вышла из правительства из-за того, что Электрическая компания перевозила турбины в Шаббат.

С моей точки зрения, это абсурд, но я отнесся к этому их шагу с уважением: они ушли из морального принципа. У ШАС же все было иначе: их интересовало только одно – сколько денег может перекочевать в их казну. Например, в декабре, когда президент Клинтон заявил, что Хафез Асад заинтересован в возобновлении переговоров с Израилем, Эли Ишай поспешил заявить, что поддержка соглашения со стороны ШАС зависит от поддержки правительством учебных заведений их партии. Было что-то новое в циничной откровенности партийного лидера, заявляющего, что судьба Голанских высот и тысяч населяющих их людей, с его точки зрения, зависит от размера вымогаемой им взятки.

Со временем я все больше наслаждался представившейся мне возможностью издеваться над ними. Схема была неизменной: Эхуд Барак предпринимал политический маневр, который не приносил никаких результатов. Эли Ишай просил за поддержку денег, а я разносил их в средствах массовой информации. После перевода первых пятнадцати миллионов шекелей учреждениям ШАС мы наняли частного детектива и послали его проверить всех получателей. Детектив вернулся с толстой пачкой фотографий. В тот же вечер мы представили на телевидении еврейскую религиозную начальную школу, которую страна субсидировала с расточительной щедростью, расположенную в Ашдоде на улице Царя Иеровоама, 19. Но – вот незадача – улица Иеровоама заканчивается домом 17, а на месте девятнадцатого – открытое поле, на котором овцы пощипывают проросшие сорняки!

Как и все израильтяне, я часто не мог понять Барака. Новоиспеченный премьер был все время озабочен, трудился в поте лица, без конца бросался от одного дела к другому, работал без устали, но при этом его никто не понимал, кроме него самого.

На время весенних парламентских каникул мы с Шулой поехали в наш любимый отель в Швейцарии – пасторальную жемчужину с красной крышей, среди заснеженных гор, с пожилым пианистом в белом смокинге, игравшим во время ужина «Голубой Дунай» Штрауса… Через три дня после нашего приезда мне позвонил взволнованный пресс-секретарь:

– Барак объявил, что возвращается к «гражданской повестке дня». Он просит тебя немедленно вернуться, чтобы собрать светское правительство.

Я положил трубку и сказал Шуле:

– Отпуск закончился.

Тем же вечером мы улетели домой. Не успели мы распаковать чемоданы, как нам сообщили из канцелярии премьер-министра, что все отменяется. Почему? Нет ответа. Встретив его через пару дней, я пожаловался на непоследовательность, поспешные действия и рассказал ему о потерянном отпуске. Он посмотрел на меня непроницаемым взглядом, не извинился и не потрудился объяснить.

Справедливости ради стоит отметить, что в моей памяти есть и более приятные воспоминания, связанные с Бараком. В январе 2000 года он взял меня с собой на конференцию, посвященную памяти жертв Катастрофы, организованную правительством Швеции в Стокгольме. Мы остановились в «Гранде» – самом красивом отеле города, который превратился на время конференции в военный объект, оцепленный со всех сторон. Я воспользовался тем, что не принадлежал к свите премьера, и отправился гулять в одиночестве по холодной, сверкающей снежинками европейской столице. Я пришел в конференц-зал раньше всех и прошелся по выставке фотографий шведских дипломатов, помогавших спасению евреев во время Катастрофы. Я, конечно же, искал Валленберга и, когда нашел, был в шоке, ибо под фотографией находилось следующее свидетельство одного из выживших: «Они пришли и собрали всех женщин помоложе, тех, которые еще могли идти. Нам дали всего несколько минут, чтобы попрощаться, мама обняла меня, поцеловала и ушла. Я остался один. Но к вечеру мама неожиданно вернулась и сказала: “Нас спас Валленберг”».

Это была моя история, рассказанная мною неоднократно в газетах и на радио, и даже в одной из моих книг. Но под текстом стояло имя «Йони Мозер». Я по сей день не знаю, кто это и довелось ли ему пережить то же, что мне, или это просто какая-то странная шутка.

Через неделю после возвращения из Стокгольма я впервые встретился с Ясером Арафатом.

Если бы год назад мне кто-нибудь сказал, что я стану гостем этого убийцы в его штабе в Рамалле и после часовой беседы он поведет меня за руку (двумя пальцами схватив за мизинец) к длинному столу, полному восточных лакомств, я бы ответил, что это бред. На самом деле во время встречи были моменты, когда я не был уверен, что сам не страдаю галлюцинациями.

В назначенный день я сидел в машине на контрольно-пропускном пункте в Рамалле, откуда полицейский на велосипеде сопровождал нас в штаб Арафата, не считаясь с красными сигналами светофоров. Я с любопытством смотрел в окно автомобиля и видел бурлящий город, в котором большинство зданий выглядело новыми, но где, однако, продолжал сохраняться левантийский дух.

Арафат ждал нас в своем штабе, в здании, которое до него успело послужить английской, иорданской и израильской армии. Принял он нас в гостиной, обставленной со сдержанной элегантностью, в присутствии полудюжины незнакомых мне людей из своей свиты, в основном телохранителей. Мы обменялись подарками: я преподнес ему копию статуэтки филистимлянки, которую моя секретарша купила в Музее Израиля, а он вручил мне большую перламутровую шкатулку для украшений. «Ты должен заполнить ее драгоценностями для своей жены», – сказал он, и мы оба засмеялись. Уверен, что Арафат повторял эту шутку каждому гостю.

Он усадил меня в кресло слева от себя, а я представил ему моих спутников и сказал, что мы пришли, чтобы услышать палестинскую позицию из первых рук и предупредить его, что любой теракт ХАМАСа или «Исламского джихада» способен сорвать мирный процесс. Арафат ответил, что обе стороны должны быть заинтересованы в успехе переговоров и должны действовать в соответствии с принципом взаимного уважения.

– Если Барак генерал, я тоже генерал, – подчеркнул он.

Арафат был в военной форме, небрит и с куфией на голове – как всегда. Его маленькие круглые ладони были намного более светлыми, чем лицо. Несмотря на то что его губы дрожали, он производил впечатление человека, владеющего ситуацией, и безошибочно оперировал именами и деталями.

– Я открыл партнеру Рабину двери в Китай, Индонезию, Индию, Сенегал и арабский мир, – сказал он.

– Но Рабин открыл тебе дверь в Белый дом, – парировал я.

– Да, – ответил Арафат, – но я открыл Рабину гораздо больше дверей.

– Правильно, – упорствовал я, – но он открыл тебе самую большую из всех.

Его английский был невнятным и неправильным, но Арафату его хватало. Он горько жаловался на разные ущемления в правах, но в его речи время от времени проскальзывал и юмор. Когда я спросил, почему он не дает свободы палестинским СМИ, Арафат ответил, что я ошибаюсь.

– Они полностью свободны, – сказал он, – поэтому они могут все время врать.

После почти часовой беседы он взял меня за руку и повел по длинному коридору мимо бесконечных охранников в большую столовую, где нас ждал красиво сервированный стол, уставленный множеством блюд: гороховый суп, рис, курица на гриле, морской окунь, кефаль, разнообразные салаты, креветки.

– Здесь знают, что вы не соблюдаете кашрут, – сказали мне.

Арафат пальцами взял с блюда одну кеббе и положил мне на тарелку: «Попробуй».

К нам присоединились высокопоставленные военные, глава кабинета, руководитель информационной службы, глава 17-го подразделения, охранявшего Арафата, и глава палестинских служб безопасности Джибриль Раджуб. Он рассказал нам пикантную историю: оказывается, брат бывшего главы ШАС Арье Дери выиграл в казино в Иерихоне шестьдесят пять тысяч долларов!

Арафату подавали еду на отдельных тарелках – видимо, из соображений безопасности. У него был прекрасный аппетит – он съел больше меня.