16 февраля 2000 года в Кнессете выступил президент Германии Йоханнес Рау. Свою речь он произнес, конечно же, на немецком.

Я сидел в парламенте Израиля, под израильским флагом и смотрел на напряженного Рау и на его адъютанта в немецкой военной форме. А все вокруг украдкой поглядывали на меня. Я был единственным из присутствовавших, кто прошел через гетто (раввин Друкман прятался в погребе в доме своего дяди). Они спрашивали себя, как я отреагирую на речь Рау. Перед ним выступал спикер Кнессета Авраам Бург. Он отметил, что немецкий язык – не только язык Гитлера, Гиммлера и Эйхмана, но и язык Гейне, Гете и Шиллера. Он забыл упомянуть, что Теодор Герцль, чей портрет висел у него за спиной, написал «Еврейское государство» на немецком.

Я прислушался к себе во время выступления Рау. Его речь не взволновала и не потрясла меня, но заставила задуматься. Вот я сижу здесь, через пятьдесят пять лет после Катастрофы, и слушаю президента Германии, его немецкую речь. Она звучит не грубо, как у офицеров СС, возле которых я сидел на железнодорожной станции Нови-Сада, а мягко и мелодично, почти как извинение. Я думал об отце: что он сказал бы об этом? Его останки покоятся в земле Маутхаузена, а я нахожусь в Иерусалиме и могу кричать, протестовать, наслаждаться чувством победы. Надеюсь, отец простил меня.

Я ощущал себя старым. Не взрослым, не пожилым, не преклонного возраста – так называют себя те, кто боится стареть и этими эвфемизмами маскируют горькую правду. Я перестал бояться в 1945-м. Мои морщины – это тропы и дороги, по которым я шел по жизни к тому, где оказался, чего достиг. Я не хочу сравнивать себя с молодыми людьми. Лишь с тем юношей, которым я был когда-то. Сегодня я умнее, чем прежде, пишу лучше, знаю себе цену, ни от кого не завишу и ничего не жду. Все это наделяет меня огромной силой.

Мои помощники – пресс-секретарь, парламентский референт, водитель – моложе моих детей. Иногда я задумываюсь о том, как они воспринимают эту разницу. Рассказывают ли обо мне домашним? Воспринимают меня как антикварную мебель? Втайне смеются над моими привычками? Однажды я встретил Ариэля Шарона в буфете, и мы долго разговаривали. Как это водится у старых людей, все ему напоминало какой-нибудь анекдот из прошлого. Неужели и я веду себя так же? Может, мне надо было остановиться?

24 мая 2000 года израильская армия вышла из Ливана. Поспешный вывод войск, на месяц раньше намеченного срока, был единственным достижением, которым Эхуд Барак мог гордиться за все время своего пребывания на посту премьера. Но он не успел насладиться им, поскольку в июне в результате его визита в Кемп-Дэвид распалась правящая коалиция. При этом партия «Шинуй», вытолкнутая Бараком в оппозицию, отказалась голосовать против него. Иначе правительство ушло бы в отставку, а поездка Барака не состоялась бы. Я не хотел развалить правительство Израиля за то, что оно пыталось спасти мирный процесс.

В Кемп-Дэвиде Барак предложил палестинцам больше, чем любой из его предшественников, но вернулся оттуда ни с чем. Его объяснения, что он «открыл истинное лицо Арафата», никого не убедили. В сентябре началась вторая интифада. Дружелюбный старик, собственноручно кормивший меня киббе, снова вовлек свой народ в пляску крови и ненависти. В октябре начались беспорядки среди израильских арабов. Полиция отреагировала жестко – погибли тринадцать протестующих. Барак потерял даже поддержку арабских партий.

Через несколько дней я собрал штаб «Шинуй» и сказал, что надо готовиться к следующим выборам.

– Когда они состоятся? – спросил кто-то.

– Через год, – ответил я.

Собственно говоря, в отличие от других партий, мы никогда и не прекращали нашу кампанию. Продолжали раз в неделю встречаться с имиджмейкерами, планировать стратегию. Мы размещали рекламу в газетах и издавали стотысячным тиражом собственную газету «Шинуй», которую я редактировал. Было ясно, что на следующих выборах темы ортодоксов нам будет недостаточно, и я стал разъезжать по отделениям и говорить о «возвращении к нашей израильской сущности».

Я говорил, что левые сбились с пути по той причине, что смешали сионизм с социализмом; сионизм потускнел, а социализм обанкротился. Правые тоже утратили направление, так как связали свое будущее с мечтой о Великом Израиле, которая неосуществима. Религиозные сионисты потерялись потому, что часть из них превратилась в ультранационалистов, в то время как другая стала ультраортодоксальной. Образованная светская молодежь переняла космополитичное, анархическое мировоззрение «просвещенного эгоизма», утрачивая связь с государством, в котором живет. В результате в израильском национальном самосознании образовался вакуум. Нашей задачей должно стать его заполнение.

«Мы должны вернуться к нашим основным ценностям, – говорил я, стоя на скамейке с микрофоном в руке. – Израиль должен быть государством, в котором есть место просвещенному человеку умеренных взглядов, патриоту и хорошему еврею. Мы должны быть израильтянами и без обращения к национализму или ультраортодоксизму, социализму или сектантству, и без того, чтобы отрекаться от своей израильской сущности в пользу “гражданства всего мира”».

Идею восприняли. Опросы показали, что «Шинуй» на правильном пути. Циники, говорившие, что я ничего не понимаю в политике, ошиблись: в этом свихнувшемся мире люди сумели оценить партию, лидер которой твердо придерживается своих принципов и способен четко их сформулировать.

В декабре Барак объявил об отставке, и после особых выборов (только на пост премьер-министра, а не в Кнессет) главой правительства стал Ариэль Шарон. Я был рад этому назначению. Шарон был моим другом, а кроме того, я полагал, что прославленное самообладание даже в моменты кризиса и колоссальный опыт уберегут его от ошибок, сделанных двумя более молодыми предшественниками.

Сразу же после выборов он пригласил меня к себе и полтора часа уговаривал войти в состав правительства ввиду чрезвычайного положения. Но я отказался.

– И находясь в оппозиции, я поддержу любые меры по безопасности, которые ты введешь, – сказал я ему. – Но я не войду в правительство с ультраортодоксами. В то время, когда идет дополнительный призыв тысяч израильтян, для меня немыслимо сидеть в правительстве рядом с людьми, которые не хотят отправлять своих детей в израильскую армию.

Шарон был огорчен, но проявил понимание. Кроме того, он и без нас создал самое большое правительство в истории страны – плотникам Кнессета пришлось потрудиться, расширяя старый стол в зале заседаний, чтобы за ним могли разместиться 26 министров и 15 их заместителей.

В одном вопросе у нас с Шароном было полное единодушие: раз уж мы не будем сидеть вместе на заседаниях правительства, следует возобновить наши знаменитые ужины на его ферме.

– А как же наша диета? – простонал я однажды после того, как Инбаль, его невестка, наполнила мою тарелку в четвертый раз. Шарон фыркнул.

«Самой успешной была у меня диета, – рассказал он, – прямо перед Войной Судного дня. Два месяца я ем только листья салата. Однажды раздается телефонный звонок, и мне сообщают, что египтяне атаковали на Синае. Я говорю: “Дайте мне полчаса”, иду к холодильнику, достаю и съедаю все, что в нем было, и ухожу на войну».

В декабре мне исполнилось семьдесят.

В день рождения мы отправились ужинать с Кишонами – две пары, которые объединяла старинная дружба (мы с Эфраимом дружили сорок восемь лет, а наши жены – более сорока). Два дня спустя семья устроила мне празднование юбилея с семьюдесятью пятью приглашенными. Эфраим произнес одну из самых смешных речей, которые я когда-либо слышал.

– Между мной и Томи, – сказал он, – есть отношения любви и ревности: он любит меня, а я ревную его оттого, что ему есть кого любить.

Шула тоже говорила. Моя маленькая, хрупкая, болезненно застенчивая Шула, всю жизнь избегавшая публичных выступлений, встала перед собравшимися, как человек, который готовился к этому моменту всю жизнь. Я привожу здесь ее слова не потому, что она хорошо говорила обо мне, а потому что они гораздо больше говорят о ней самой:

– Недобрые люди говорят о Томи, что он толстый. Но это оптический обман. Ему просто требуется больше места, чем другим людям, чтобы уместить столько чувств, столько любви: к своей жене, к своим детям, друзьям, израильскому народу, уровню воды в Кинерете, салями «Херц», балладам Франсуа Вийона и песням Риты, Моцарту, Бетховену и Бен-Гуриону, к венгерской кухне и еврейскому государству.

В нашей семье ты всегда был и всегда будешь Путеводитель Лапид. Ты – наш капитан, наш якорь, наш штурвал и наш компас. Ты ветер в паруса и карта звездного неба. Спокойно ли море или штормит, идет ли все по плану или вопреки ему – ты уверенно ведешь наш корабль.

Море – оно необъятное, опасное, искушающее, дающее пищу, развлекающее, успокаивающее. Таков и ты. В моей сорокатрехлетней жизни с тобой не было ни одного скучного дня. К сожалению.

Я, конечно, плакал, как всегда, и смеялся, и обнимал всех, и подумал, что в итоге жизнь – это любовь: люди, которых ты любишь, и люди, которые любят тебя.

Зазвучали песни, а я стоял в стороне и смотрел на свою семью. В одном конце зала Мерав прислонилась к плечу своего супруга Дани, человека по-настоящему культурного, умного и благородного, который сделал ее жизнь счастливой. Рядом с ними две дочери: трехлетняя Нóга, для которой весь мир – площадка для игр, и шестимесячная Нета, рыжая и круглощекая, дремлющая в переносном кресле-кроватке. Из всех детей моих детей она больше всех похожа на меня, но, в отличие от своего деда, она еще и красивая.

Яир и Лихи были в другом конце зала. Мой сын-бунтарь стал за прошедшие годы не менее известен, чем его отец. Его последний триллер «Шестая загадка» на прошлой неделе возглавил список бестселлеров, в котором до недавнего времени находилась первая книга Лихи «Секреты, которые я хранила». Пытаюсь сообразить, встречались ли мне еще супруги, у которых почти одновременно выходили бы бестселлеры, и мне в голову приходит только один пример – Шула и я.

И все же, когда я смотрю на Яира, мое сердце сжимается. К этому молодому человеку весь мир относится как к «золотому мальчику», которому все достается легко, а он тихо и стойко справляется с трагедией, которая будет сопровождать его всегда. Его сыновья Йоав и Лиор талантливы и успешны, а пятилетняя дочь Яэль страдает аутизмом. Она не говорит, оторвана от мира и реагирует только на определенные фразы. Эта нежная, очень красивая и живая маленькая фея будет нуждаться в заботе и защите на протяжении всей жизни. Интенсивные усилия по уходу за Яэль, для которых требуется армия помощников, отнимают у Яира и Лихи много сил и средств. Но Яир никогда не жалуется. «Ты счастлив?» – спросил я его недавно. Он, казалось, удивился этому моему вопросу. «Конечно, – сказал он. – Очень».

Способность быть счастливым не связана с обстоятельствами нашей жизни. Я знаю людей, которым не пришлось бежать от Катастрофы или пережить смерть дочери в автомобильной аварии, но они были гораздо менее счастливы, чем я. В мире издаются тысячи книг, авторы которых делятся «секретами счастья», но приносят счастье эти книги, как правило, только издателям. Счастье, на мой взгляд, – это черта характера. Так же, как есть люди, умеющие рисовать, и люди с музыкальным талантом, есть люди, у которых дар – быть счастливыми.

Я был счастлив в тот день, хотя и скучал по Михаль. Пелена печали накрыла меня, потому что ее не было с нами. Если бы она была жива, то была бы рада этому торжеству и все, конечно, кружились бы вокруг нее, как бабочки вокруг цветка. Но нет связи между тем и другим. Противоположность счастью – не печаль, а одиночество. А я не был одинок.

Пока я был счастлив в личной жизни, жизнь государства (надеюсь, я не буду похож на Людовика XIV, если скажу, что государство – это для меня очень личное) ввергала меня в грусть и отчаяние. Не потому, что что-то изменилось, а как раз наоборот – оттого, что не менялось ничего.

На Песах мы поехали отдохнуть на север страны вместе с Ольмертами и еще одной парой. Мы отлично проводили время, наслаждаясь древними видами и горным воздухом, чистым как вино, которое сопровождало наши беседы. Все ощущали надвигающуюся опасность второй интифады.

«Как же решить эту проблему?» – раз за разом спрашивали мы себя и понимали, что у нас – возможно, самых опытных в Израиле людей – нет ответа на этот вопрос.

Когда мы вернулись, я получил письмо по электронной почте от старой знакомой из Майами. Она предлагала нам приехать погостить у нее несколько недель, чтобы отвлечься от мыслей «об этой вашей войне». Письмо это меня глубоко расстроило. Оно напомнило мне те письма, которые американские евреи посылали в Европу перед Второй мировой. Еще я вспомнил телефонный звонок от родителей Шулы перед Шестидневной войной с предложением прислать детей, «чтобы спасти хотя бы их».

Был ли вообще хоть один год, когда такая просьба была бы неуместна? Арабские беспорядки 1929-го? Война за независимость в 1948-м? 1956-й? 1987-й? 2001-й? 2010-й? 2015-й? Почему нам суждено всегда возвращаться в Дженин, атаковать Газу, оплакивать смерть родных и друзей, погибших в терактах? Почему мы должны постоянно извиняться перед всем миром за гибель невинных людей во время операций, которые наша армия просто вынуждена проводить?

Пресловутая политкорректность мешает нам обсуждать тот факт, что самая большая наша проблема – ислам. Если бы речь шла только о национальных интересах палестинцев, мы бы уже давно с ними договорились. Бог и Аллах знают, что мы предлагали им больше, чем они когда-либо могли мечтать. Но на одного светского палестинца, заинтересованного в достижении соглашения, приходится два религиозных фанатика, жаждущих нашей смерти. Радикальный ислам объявил войну на уничтожение всем основным ценностям западного мира: свободе, демократии, равенству, науке, технологиям, феминизму, прогрессу.

Из пятидесяти семи исламских государств современного мира ни одно не является демократическим. Во всех процветают диктаторские режимы, одни чуть более просвещенные, другие менее, пропитанные коррупцией, нищетой, ненавистью и – главное – завистью. Ислам дважды пытался покорить Европу: однажды, когда завоевал Испанию, и во второй раз, когда дошел до ворот Вены. Но оба раза потерпел неудачу.

«За последние семьсот лет, – писал когда-то профессор Михаэль Харсегор с присущей ему смелостью, – ислам не внес никакого существенного вклада в человеческую культуру, философию, науку, медицину – ничего, из чего слагается цивилизация, достойная называться таковой».

И хотя сотни миллионов мусульман по всему миру (и в Израиле) мирно живут, как все обычные граждане, люди, которые утверждают, что представляют их интересы, ведут невинных верующих во имя священной войны к катастрофе, какой, возможно, не знала еще история человечества.

Не ислам сам по себе является бедствием, а ислам радикальный, воинствующий, видящий выход только в полном разрушении западной цивилизации, которая напоминает ему о его крахе. Вопреки всем лицемерным отрицаниям мы являемся сегодня свидетелями войны религий, войны культур, войны двух цивилизаций.

– Если ситуация такова, как ты описываешь, – сказал Ольмерт, когда мы сидели на балконе во время отдыха, наслаждаясь прекрасным галилейским вином, – тогда тем более ты должен войти в правительство и помочь ему в этой войне.

– Ты не прав, – ответил я ему. – Я борюсь за то, чтобы мы оставались частью просвещенного западного мира, что невозможно с ультраортодоксальными партиями. Скоро будут выборы, мы получим десять мандатов, и политическая карта изменится.

– Вы не получите десять мандатов, – сказал Эхуд.

– Ты опять за свое? Непременно получим.

Мы оба ошибались.