Втечение всей жизни у меня была исключительно хорошая память. Я помнил вкусы и запахи; книги, которые читал; людей, которых встречал; и все разговоры, которые вел когда-либо в жизни. Даже после появления Гугла мой старший внук Йоав, неутомимый, как и я, игрок в викторины для эрудитов, продолжал звонить мне иногда, чтобы выяснить, где впервые отмечали 1 Мая (в Чикаго) или какие монахи носят коричневые рясы (францисканцы). Я всякий раз отвечал ему, он благодарил и вешал трубку, прежде чем я успевал спросить его, на кой черт старшему сержанту ЦАХАЛа знать такую ерунду. И только в отношении самого себя моя память не всегда надежна. Я знаю, что дядя Лаци был решительным, а тетя Ила – хрупкой, ну а каким же ребенком был я? Филип Рот, один из моих любимых писателей, заметил в свое время, что «воспоминания о прошлом отображают не действительность, а наши представления о ней». Мое первое настоящее детское воспоминание было и первой травмой. Однажды, когда мне было примерно пять лет, крестьянин принес отцу ягненка в качестве гонорара за оформление договора. Отец подарил его мне, чтобы я играл с ним в саду. Я называл его Мики, поил молоком и кормил салатными листьями, бегал с ним наперегонки, играл. Так продолжалось несколько недель. Мики подрос, и я к нему привязался. Но однажды он исчез. Я искал его, плакал, но нигде не находил. За ужином, когда мы ели второе, я горько посетовал, что Мики исчез. Родители переглянулись, и я вдруг понял, что мы едим Мики. Я выскочил из-за стола, помчался в туалет, и меня вывернуло наизнанку.

Нет ничего особенного в этой истории, произошедшей в провинциальном городе, окруженном деревнями (годы спустя мне случалось есть с Ариэлем Шароном на его ферме великолепное жаркое из баранины, и бесстрашный полководец признался мне, что купил ее у мясника, поскольку он не способен съесть овцу, которая выросла у него на ферме), но она, по крайней мере, дает представление о том, что родители защищали меня, пытаясь оградить от жизненных проблем. Ни разу они не подняли на меня руку, и я мог разговаривать за столом, сколько моей душе угодно, что в те времена, в том консервативном обществе, было совершенно неприемлемо, – и я не помню, чтобы мне хоть в чем-нибудь отказали, если я просил. Я был единственным и избалованным ребенком, и по сей день верю, что баловать детей не вредно (если только не заменять этим любовь). Когда мне потребовалось проявить жесткость – а случилось это в очень ранней молодости, – я продемонстрировал незаурядные способности к выживанию.

Центром моей жизни, по крайней мере духовным, был отец. У меня было полно друзей, но терпеливый отец, который всегда готов уделить тебе время, был редким сокровищем. Он умел быть непреклонным в случае необходимости, но у него всегда находилось время посидеть со мной, сходить на футбол, проверить уроки, вместе почитать газету и объяснить мне, где находится Босния и Герцеговина или кто такие фараоны. По ночам мы, бывало, пробирались на кухню: там он готовил себе кёрёзёт (творог с анчоусной пастой, паприкой и рубленым луком) и рассказывал, взволнованно жестикулируя, о героической победе чемпионки по фехтованию Илоны Элек, венгерской еврейки, завоевавшей золотую медаль на Олимпиаде в Берлине на глазах у разочарованного Гитлера (Элек в финале победила немецкую еврейку Хелен Майер – одну из двух евреев, которым было разрешено принимать участие в Олимпиаде в составе команды Германии).

Читать я умел уже в четыре года, и читал без устали. Читал «Пиноккио», «Барона Мюнхгаузена», «Неряху Петера», «Макса и Морица», «Питера Пэна», «Сердце» Эдмондо де Амичиса, «Последнего из могикан» Фенимора Купера. Я по сей день не могу забыть, как плакал, когда умер маленький Немечек в конце «Мальчишек с улицы Пала» Ференца Мольнара. Моей любимой книгой была «Старина Шаттерхенд». Я тогда не мог себе представить, что написавший ее Карл Май был жуликом, который никогда в жизни не бывал на Диком Западе, о котором писал. Много позже, уже будучи политиком, каждый раз, когда я хотел закончить спор, то стучал кулаком по столу и произносил: «Я сказал!» Моя властность производила на всех впечатление, и никому в голову не приходило, что я всего лишь цитировал вождя Виннету, главного героя любимой книги.

Когда я проглотил все детские книжки, которые только мог заполучить, отец разрешил мне покопаться в его личной библиотеке, а там я наткнулся на серию детективов Эдгара Уоллеса – все они были в одинаковых синих обложках, – где главными действующими лицами были детектив Джон Г. Ридер и суровый сержант-инспектор Эльк. Я восторгался ими. Уоллес сегодня почти забыт, но он был талантливым и потрясающе плодовитым писателем, создавшим 175 романов, 24 пьесы и успевшим опубликовать сотни статей в разных газетах. Иногда четверть всех проданных в Британии книг приходилась на долю его произведений.

Это увлечение чтением, видимо, не прошло даром, поскольку уже через несколько дней школьных занятий я понял, что учеба дается мне легче, чем другим детям. К счастью, это не вызывало у них никакой неприязни. Видимо, всем было понятно, что сын умника Белы не может быть дураком. Хотя в спорте мои успехи были скромными, в классе я стал одним из лидеров. По еврейским меркам, физически я был развит неплохо, но на одноклассников-сербов всегда смотрел снизу вверх. (Сербы и хорваты чуть ли не самые высокие в мире – немудрено, что из этих краев вышло столько известных баскетболистов.)

Тогда мне казалось, что детство у меня было обыкновенное. Только спустя годы я понял, насколько сильно на нас повлияло то, что мы оказались меж двух враждующих культур. В Нови-Саде венгры отказывались учить сербский, сербы – венгерский, и только мы – евреи – одинаково легко говорили на обоих языках. Учитель физкультуры был венгр, естественные науки вели сербы, директор – еврей. Дома говорили на венгерском, но лидером молодежного движения «Сокол», к которому я принадлежал, был принц Петер, наследник сербского престола, и на каждом собрании мы пели национальный гимн Сербии «Боже правде».

Я всегда терпеть не мог известного лингвиста Ноама Хомски (на мой взгляд, яркий пример еврея-антисемита!), но вынужден согласиться с его теорией «универсальной грамматики», согласно которой язык и познание влияют друг на друга. Со временем моя раздвоенность усугубилась. Во втором классе один из учителей вернул мне работу, на которой написал одно слово: «Определись!» Незаметно для себя всю правую страницу я написал кириллицей (на сербском), а левую – латиницей (на венгерском).

В шесть-семь лет политика стала проникать в мою жизнь. Я читал все газеты, слушал радио, участвовал во всех застольных тревожных беседах. Над Европой нависла угроза войны. В декабре 1937 года, в день моего шестилетия, отец опубликовал в своей газете стихотворение, написанное в мою честь. Оно называется «Мой маленький сын». Вот его последние строки:

За всю свою политическую карьеру я почти не пользовался дурацкими привилегиями, которых так жаждет большинство политиков. За одним исключением: в 2003 году, будучи заместителем премьер-министра Израиля, я посетил Нови-Сад. Впервые в жизни потребовал – и получил (!) – лимузин и официальный эскорт – двух полицейских мотоциклистов с мигающими фарами и ревущими сиренами. Я хотел, чтобы все видели и знали, что я не подставил свою спину.