Новая авантюра доктора, споткнувшись на диспуте и на совсем уже некстати сгоревшем сарае, неожиданно нашла поддержку. И именно в массах. На радостях Наум Аркадьевич даже, казалось, помолодел лет на пятьдесят.

– Сбылась мечта идиота! – периодически выкрикивал он реплику известного всем советским гражданам литературного героя и возбуждённо бегал ночами по двум комнатушкам саманухи с ручкой и блокнотом в одной руке и чашкой с кофе в другой.

И писал, и писал тезисы…

Федя и Абрам Моисеевич тоже разгорелись не на шутку. Расположившись в беседке, они, как и эскулап, спали мало. Тем более что, параллельно с идеями и тактическими разработками, из гения так и сыпались литературные перлы.

Возбуждение и напряжение росли в прямом смысле не по дням, а по часам. И если бы не Аполлон, то торжество было бы абсолютным. Герой был единственным из всей компании, кто, вспыхнув, когда дело стояло на нуле, совершенно остыл, когда лёд, казалось бы, тронулся на всю катушку.

И на это были причины.

И весьма веские!

Не без успеха внедряясь в доверие к завкому, Аполлон сравнительно легко и быстро обнаружил, что авторемонтное объединение одновременно является подпольным заводом по сборке и реализации как будто бы подержанных легковых автомобилей. Рабочие работали, перевыполняли план, а тем временем их негрузовая продукция шла… Куда надо было, туда и шла!

Но лица революционеров сияли, и потому герой продолжал помогать друзьям и даже проявлял инициативу, хотя, в основном, уже две недели всё свободное время копался в автосамоделке.

Смысл опять ускользал и дробился на мелкие сиюминутные полезности…

– Оптимизм уходит с годами и лишь к старости возвращается как маразм, – сказал герой и отошёл от автомобиля. – Ошибка Нюмы в том, что не только взаимоотношения двигают экономику, но и экономика формирует взаимоотношения. В нашей системе координат, конечно…

– Не трогай деда. На стариков и младенцев нападать – всё человеческое потерять. Хочешь намордоваться – бей меня! Я идеалист и полный идиот, – отозвался Федя, который сидел за беседочным столом и одной рукой выковыривал столовой ложкой из огромной кастрюли крутую, как пельменное тесто, манную кашу, а другой что-то быстро писал и чёркал в огромной общей тетради.

– Похоже… Очень похоже! Только сначала я врежу себе, – Аполлон сел в гамак и начал тщательно протирать руки ветошью. – Подумай только – физически здоровый энергичный неуродливый мужчина, не бездарный и даже несколько раз дипломированный, вместо того, чтобы услаждаться биополем избранных красавиц, пить вкусное вино, есть изысканную, экологически здоровую пишу, плавать в бассейне или в море, играть в большой теннис или кататься на горных лыжах, и делать, делать деньги, занимается чёрт-те чем в чёрте каком заштатном свинарнике культуры. Ну не противоестественно ли это?

– Ничуть! Диоген вообще за смыслом в бочку полез. – А мы, похоже, в бутылку. Вот закупорят нас и вышвырнут на помойку. Что ты пишешь и пишешь? Пробивать надо. Пробивать!

– Тут уж что-то одно – или пробивать, или писать. И потом, ты же пробовал. И что?

– Твой «Цирк» через три месяца в «Шмеле» напечатают. Да ещё и с твоей фотографией.

– Да ну? Удалось!

Федя изумлённо выпрямился.

– Удалось, и без особой натуги при теперешней моей спортивной злости. Притворился червяком и пролез. В вашей червивой Алма-Ате только нематодам и шиковать!

– Можно подумать, что в Москве или Тбилиси шикуют Дон-Кихоты.

– И то правда. Везде одно и тоже…

– Вот! Только процентные соотношения разные.

– Нюма когда появится?

– К вечеру. Слушай, неужели так и приняли – без поправок? Неужели «одно место» пропустили?

– А как же! Они же сами только его и показывают таким львам, как ты. Я предлагал вместо него «фигу» – не захотели. Это, говорят, не политика. Это можно. Это – то самое! Это самый главный их партийный аргумент, и показывать его не грех, а достоинство и привилегия. А когда я ещё и на их глазах кое-что подрезал, то даже зауважали. Своего брата-борзописца почуяли.

– Как? Я же говорил, что категорически против любых обрезаний. Что дано Богом, то свято! И никаких жертв ему не надо!

– А сознательность?

– Это – да! Но в остальном ты против Бога во мне не особенно поднимайся!

– Ну, брат, если бы я не подрезал, то тогда тебе и твоему голографическому корешу – бесконечное одиночество в полной неизвестности. Скажи спасибо, что главные мысли сохранил, а то эти коновалы подкастрировали бы твой опус по самое «не могу!». А там есть зерно, есть… Открываю дверь, – звяк! Бум! Это редактор полупустую бутыль водки и стакан под стол прячет. Вот, говорю, принёс доброе, умное, вечное! «Не надо!», отвечает, «У нас есть!». И машинально – звяк! Ногой по стакану и бутылке…

– А почему «Цирк»? Чего?..

– Отчего? Почему? Догадайся – почему! Во-первых, потому, что про нас. А во-вторых, я же тебе уже сказал – зерно есть. Да брось ты так волноваться – не роман же взяли, не пьесу! А рассказ этот… «Не реализовал, не использовал шанс – опять рождайся, опять пробивайся. Использовал – тю-тю в надзвёздные края". Готовься! Твой шанс я реализовал на всю катушку!

Аполлон поджал ноги и, качнув гамак, продекламировал:

– Точно!

– Ещё бы!

Аполлон еще раз качнул гамак и встал.

– Я сегодня уже не увижу деда, так ты скажи ему, чтобы он не ругался с начальниками цехов и не предлагал им добровольно уступить на время своё место выборным кадрам. У них реальный план и какой ни есть, но профессионализм, а у него пока только благие пожелания. Да что ты тут пишешь?

– Письмо. В редакцию.

– В какую редакцию?

– В "Крокодил"!

– Так я же всё взял на себя! Ты мой хлеб не отбирай! Ну-ка, ну-ка – что там?.. «…Уважаемый смертный член Союза писателей или журналистов! А может, художников! А может быть, композиторов или ещё чего подобного. Смешно и грустно мне, бессмертному не члену любых Союзов, лицезреть ваши титанические потуги во имя жалкой гонорарной косточки с барского стола лауреатов, кандидатов и прочих титулированных ренегатов. Но бог с вами и вашей параноической убежденностью, что вы на своём месте под луной! Живите на радость вашим близким, знакомым, друзьям и врагам, ведь вам так мало отпущено – только сегодня и только сейчас. «Умрёшь – похоронят. Как не жил на свете! Умрёшь – и не встанешь к веселью друзей!». Это про вас сказано, про вас! Вы не обиделись? Ну и чудненько! Ваша параноическая убежденность, как всегда, непоколебима. А вот я обиделся. И вообще, у нас, бессмертных, очень развито чувство своей незавершённости, склонности к сомнениям, неуверенности в себе, самокритичности, и прочее, и прочее… Может быть, поэтому мы и бессмертны, что не перестаём ни на мгновение мучаться и вставать поперек изнеженного горла таких смертных, как вы…». Махровый цвет комплекса неполноценности!

– Что ж ты хочешь? Из «Крокодила» на один и тот же рассказ… в разное время посылал… пришли три взаимоисключающие рецензии. В одной: «Есть неплохой стиль, но нет характеров!». В другой: «Весьма остроумны зарисовки характеров, но стиль никуда не годится!». В третьей: «Нет ни характеров, ни стиля!». И уже во всех трёх вместе – во второй части рецензии: «Нет, к большому сожалению, ни идеи, ни авторской задачи, ни связывающей мысли, ни художественности, ни профессионализма!». Так прямо до истерики меня хотели, да вот незадача – ничего у меня нет! А может, они правы? Может я, действительно, бездарь и графоман?

– А как же! Судья у нас всегда прав, даже если он сам преступник! Наслушался сказок! Кто-то принёс рассказ и сразу все – гений, гений! Чем талантливее ты, тем сильнее зависть, неприязнь и отторжение. Причём, на подсознательном уровне. Тем более что гений – это почти всегда поперёк общепринятого на сегодня. Искренне радуются другому таланту только богоподобные. Такие, извини за убедительную нескромность, как я. Или ты. А нас – раз, два и обчёлся. И в редакторах такие, как мы, не сидят. Я лично не встречал богоподобных редакторов. Ты, как все гении, – генетически беспризорный, а те, кто результаты твоих уличных мук читают, – прикормленные цепные псы. Не посылай им ничего. Не унижайся! С цепными псами разговор особый. Тебе это не по зубам! Это моё дело. Тут дрессура нужна тонкая и волевая! И никаких депрессий! Только победа! Да что там говорить? Лучшего литературного, да ещё и дармового агента чем я, тебе не найти! Спрячь свою гавкалку! Не опускайся до их уровня! И пойдём с тобой, да прогуляемся! Да и покушать, честно говоря, пора.

– Бери! – Федя пододвинул кастрюлю.

– Ты бы ещё ведическую травку предложил. Ох уж это ваше антигравитационное питание! Пошли, пошли! Я всё утро в машине копался…

В кафе, расположенном в парке имени двадцати восьми гвардейцев – панфиловцев, трапеза прошла тихо и без интересных событий. Да и качество поданного не сильно отличалось от обжорочного уровня. В довершение ко всему, когда Федя уже допивал компот, а Аполлон разочарованно взирал на свои, слегка тронутые, блюда, на улице грянули истребительные звуки военного марша.

Друзья вышли из кафе.

На небольшой площади перед шедевром православного деревянного зодчества сидел духовой оркестр. Не из трудновоспитуемых Калининского Дома пионеров, но тоже не из интеллектуалов. Безучастные и отрешённые лица полусамодеятельных музыкантов с сизыми носами наводили на мысль о безвозвратной гибели высокого и седативного духового искусства и процветании визгливого истерического электро-рок-раздражителя.

– Господи, как фальшивят-то! – простонал Аполлон и схватился за зубы.

– А я не чувствую. По-моему – райская музыка! – сыто промолвил Федя и посочувствовал: – Абсолютный слух – горе!

Оркестр заиграл вальс, и Федя совсем раскис.

– Давай посидим… послушаем… – блаженно улыбаясь, сказал он и потянулся к скамейке.

– Ладно… Только для тебя…

Ради справедливости стоит сказать, что вальс звучал стройнее. Но всё равно долго герой не выдержал. Тем более, что в его желудке парила весьма затянувшаяся скука. Утащив Федю к базару, он купил там пятнадцать палочек шашлыка и, лишь когда сам подкрепился и доподкрепил друга, то подобрел. Обратно к оркестру он, правда, не вернулся, но зато согласился прогуляться к автомагазину «Тулпар», где Федя уже с месяц безуспешно пытался купить себе велосипед «Турист».

«Туриста» не было и сегодня. Зато была автомобильная барахолка, и был поэт Смирнов. Неизвестно, каким ветром занесло его сюда, но факт оставался фактом. С очень сосредоточенным видом он ходил между самыми различными, как по маркам, так и по историческому качеству, автомобилями и приценивался. Сегодня Смирнов был ещё трезвый, а потому особенно задиристый.

– О, какой сюрприз! Попасём? – по-мальчишески задорно воскликнул сытый герой. – Наверняка опять мистифицирует. Видишь, какой надутый? Пойдём, пойдём!..

Скрываясь за автомобилями, друзья приблизились. Как раз в это время поэт остановился у голубой, как мечта, машины.

– Почём «Волга»? – спросил он так, что сразу один человечек и два кавказца подскочили.

– Двадцать одна тысяча… – полушёпотом ответил человечек.

– Восемнадцать! – совершенно профессионально рявкнул поэт.

– Двадцать! – включился в торг человечек.

– Открывай капот! – властно приказал поэт, и капот открылся. – Заводи!

Человечек влетел в машину, и мотор с полоборота заурчал. Смирнов скосил голову, с минуту послушал и махнул рукой. Человечек выключил мотор и выскочил.

– Мотор шалит… Не спорь! У меня уши!..

Человечек не спорил. Он только обиженно моргал.

– Телефон есть? – продолжал наступать поэт.

– Есть! – по-солдатски тут же ответил человечек и суетливо написал на бумажке номер.

– Кого спрашивать? – не унимался поэт.

– Вадика! – отозвался человечек.

Он уже почти совсем обрадовался.

Кавказцы заволновались. Когда Смирнов пошёл дальше, один из них тронул его за рукав и с таким видом, как будто бы только у него машина, а у остальных металлолом, сказал:

– Слушай, у меня чёрная «Волга» есть…

– Где? Не вижу! – окрысился Смирнов.

– За углом! – обиженно удивился кавказец.

– Пошли! – тут же сказал поэт и пошёл за угол.

Там второй кавказец уже заводил сверкающую вороную красавицу.

– Не надо! – сказал поэт и ударил ногой по скату. – Машина новая, а скаты старые. Что это за скаты? Как губы старухи!

Кавказцы закричали.

– Цыть, инородцы! – рявкнул поэт и, словно шпагу, выхватил из кармана красную книжечку с крупной золотой надписью «ПРЕССА».

Торгаши, как быки, уставились на удостоверение и, ворча по-иноземному, отошли.

– Видишь, как действует! – подтолкнул Федю Аполлон. – Никто не хочет связываться. Его даже в вытрезвитель не берут. Как удостоверение в кармане обнаружат, так на машиночке и домой. Он такими книжечками, как депутатскими мандатами, заряжается, прежде чем из дома выйти.

– Здорово ты его изучил! – удивился Федя.

– Ещё бы! И поил, и кормил, и по скверикам водил словно невесту. Уважает меня, подлец!

– Ну, тебя вообще все подлецы уважают.

– Внедряемся… внедряемся…

В это время Ваня как будто бы почуял, что за ним наблюдают. Он резко повернулся и лицом к лицу столкнулся с друзьями. Суровое лицо пятидесятидевятилетнего ветерана алкогольного фронта расплылось в самой наидобрейшей улыбке.

– Какими судьбами… – начал он.

– Да вот увидели великого русского поэта Казахстана и не могли проскочить и не засвидетельствовать… – так же широко улыбаясь, подхватил Аполлон. – Выбираете?

– Ребята! – обрадовался поэт. – Я же ни хрена в этом не смыслю! А этот толстенький-то обрадовался… Покупателя нашёл… Барыга!

– Про что ваяете? – спросил Федя.

– Всё про то же, – пошутил поэт. – Про аромат цветов, про пенье петухов, про выполненье плана.

– Колосится, волосится эта жёлтая пшеница? – не выдержал гений.

– Ох, неудачники, какие же вы злые, – сдержано покачал головой Ваня. – Ты ещё мальчик мал и глуп и не видал больших залуп! Главное для вас не есть, главное – цокать языком. Хочешь, прочту из детского?

И, не дожидаясь согласия, Ваня продекламировал:

– Смирнов, не задевай моего художественного руководителя! – погрозил пальцем Аполлон. – Тем более, что ты же официально признанный великий, а у него весовая категория полной неизвестности.

Снова услышав слово «великий», Смирнов обмяк.

– Эх, ребятушки, я же добра хочу. А тут чем больше задницей трясёшь, тем меньше получаешь. Диалектика нашей жизни. Лучше послушайте, что я накатал про поэта Балеева!

– Опять! – буркнул Федя.

– Что опять? – подозрительно переспросил Ваня.

– Снова!

– Ну-ну! – сверкнул глазами поэт и, полуобняв Федю, выдал:

– Нормально, дружище!.. На уровне… – смеясь, оценил директор.

Федя поглядел на него и вдруг тоже захохотал так, что Смирнов отшатнулся и в замешательстве пробурчал:

– Да не про меня это… Про Балеева… Я еще, слава богу…

Федя захохотал еще громче.

Всё в природе взаимосвязано, и все, хотят они этого или не хотят, друг на друга влияют. Видимо, поэтому после встречи с «великим» поэтом друзья настроились на живую литературную волну. В её закулисных традициях, перемыв косточки всем, кто так или иначе попался им на зуб, они уже в который раз слегка повздорили на предмет возможности реализации чего-либо не конъюнктурного. В результате Федя даже решил сам зайти в редакцию и удостовериться, что его рассказ будет напечатан.

Редакция сатирического журнала «Шмель» только что переехала в новое здание, где власть имущие поселили под микрофонно-жучковый контроль редакции почти все республиканские газеты и журналы. Как и в старом, они выделили этой, якобы самой свободной и объективной редакции, где заместителем главного редактора был большой друг КГБ, один из отсеков самого верхнего, двенадцатого этажа.

В вестибюле ещё пахло стройматериалами, и лифт работал с капризами. Где-то на уровне пятого этажа он встал, и дверцы не открылись. Это и помирило друзей. Вернее, не это, а присутствие в кабине ещё одного пассажира – худого истасканного мужчины неопределённого возраста с заумным лицом и ниспадающими до самых плеч патлами. Как только лифт встал, мужчина побледнел и бросился к створкам. Со страшной силой дёрнув их, он всунул нос в образовавшуюся щель.

– А-а!.. А-а!.. – жутко застонал мужчина.

Федя отшатнулся.

Аполлон же, наоборот, воспрянул и злорадно ощерился.

– Ты кто? – выкрикнул он. – Редактор?

– Ав… тор… – заплетающимся языком и задыхаясь, вышепнул мужчина и начал сползать на пол.

Аполлон замешкался. Но только на мгновение. В следующую же секунду он снова напружинился и, схватив мужчину за плечи, резким рывком развернул к себе. Глаза у автора были выпучены и кадык бегал вхолостую.

– Жми кнопку вызова! Это боязнь ограниченного пространства! Клаустрофобия! Сердце лопнет! – выкрикнул герой и, подняв буйную голову уже почти не реагирующего автора, начал хлестать его по щекам, выкрикивая: – Бездарь! Графоман! Шизофреник! Тупица! Маньяк! Фуфло! Тряпка! Дрянь!..

Пощёчины сыпались одна за другой, а кнопка вызова прыгала и опасно проваливалась.

Вдруг мужчина дёрнулся, и Федя приготовился к худшему.

Однако в кабине произошло не то, что можно было бы ожидать.

Раздался звериный рык.

Потом звуки борьбы.

– Мерзавцы! Подлецы! Конъюнктурщики! Продажные шкуры! Подонки! – выкрикивал уже не аполлоновский голос.

Федю садануло. Потом ещё раз…

– Держи его… Покалечится… – послышался сдавленный голос друга.

Оба вцепились в автора.

– Хр-р… – раздалось где-то сбоку, и створки лифта раскрылись.

В пролёте стояло человек шесть сотрудников одного из редакционных этажей.

– Отпускай! – крикнул Аполлон и, вытолкнув Федю, выскочил из кабины.

Мужчина остался один.

Шумно дыша, он сделал шаг из своего места заключения.

Сотрудники попятились.

Мужчина сделал ещё шаг.

Сотрудники начали комкаться…

Что было дальше, друзья не видели. Они бежали по лестнице вверх.

– Не только тебе дан дар врачевания! – радостно выкрикивал Аполлон в так бегу. – Нам беззубые нужны Салтыковы Щедрины!

– И такие Гоголи, чтобы нас не трогали! – подхватил Федя и остановился.

– Ты что? Ещё пять этажей!

– Да ну их! – махнул рукой гений и понёсся вниз, выкрикивая всё громче и радостнее: – Нам беззубые нужны Салтыковы-Щедрины! И такие Гоголи, чтобы нас не трогали! Нам беззубые нужны…

В вестибюль друзья выскочили под ручку.

Изумлённая вахтёрша оторвалась от вязания.

Перед ней, распевая под русскую плясовую вышеназванную фразу, танцевали два добрых молодца.

– Обгонорарились, стервецы, – наконец сообразила вязальщица и продолжила своё конкретно-полезное дело.