Письмо первое

Габитус

Я понимаю, жизнь прожить – это не пустячок какой-нибудь, но вы посмотрите на эту рожу! У него как будто бы всё время пердун под носом сидит. И он уверяет, что это типичный классический еврейский габитус. То есть – внешний вид!

– Что у тебя в доме есть самое тяжёлое, чтобы сразу убить? Чтоб ты не мучился! – говорю я ему.

– Жизнь тяжёлая… – немного оживает он и сразу же возвращается к своему габитусу.

– Я понимаю, денег у тебя впритык, концы с концами еле-еле сводишь, но как у меня денег нет, так чтоб у тебя так никогда не было! И ничего! Улыбаюсь!

– У тебя габитус нееврейский.

– У меня? Да ты на мой профиль взгляни! Паспорта не надо!

– Всё равно. Ты – полукровка.

– Ну, ладно. Пусть! Но всё же я тебя не понимаю. У тебя что-нибудь болит?

– Нет.

– Крыша над головой есть?

– Да.

– Ты голодный?

– Нет.

– Срам прикрыть есть чем?

– Да.

– Что ж у тебя морда такая?

– Габитус!

– Да плюнь ты на свой габитус! Скажи чи-из!

– Чи-из…

– Господи, ещё хуже! Может, действительно это врождённое? О! Улыбается! Помер… Ах, мой милый габитус, габитус, габитус! Ах, мой милый габитус – всё прошло, прошло…

 

Письмо второе

С большой буквы

Все мы подлежим эмиграции. Не за кордон – так на тот свет. Потому как не всякое движение – жизнь, но всякая жизнь – движение! А смерть… Тут я категоричен: и в смерти – жизни есть рассвет, а в жизни – смерти нет!

Так вот, жить в Алма-Ате мне и моей семье стало не на что. Да и националистическое безумие достало до самых печёнок. Для жителей околоалмаатинского мира поясняю, что это в Казахстане, что, в свою очередь, в СНГ, что, в свою очередь, в бывшем СССР, который многие знали только по одному слову: «Россия», хотя это – голимая (то есть сплошная) Средняя Азия. Жена уже год не работала – зарплата стала такой, что не покрывала расходов на поездки на работу и набойки на обувь, а я бегал по школам, получал шесть с половиной ставок, и этого хватало семье на три недели только покушать. И это я ещё получал по почти высшей категории. Оставшуюся неделю семью кормил и оплачивал квартиру, телефон и свет сын-студент. Он брал саксофон и, играя, просил подаяние на грязных улицах, базарах и барахолочках. Рядом с ним на каждом шагу можно было увидеть и первую скрипку Госоркестра, и кандидата наук, и вообще интеллект торговой братии вырос, как минимум, наполовину.

Я тоже иногда поднимался с гитарой на Кок-Тюбе (горка с маленькими ресторанчиками) и пел. Тоже своего рода попрошайничество. Ну и в ресторанчике уже где-то перед отъездом пришлось поработать.

Кому только я не пел! Генералам и полковникам милиции и национальной безопасности, мафиозникам и бандитам всех рангов и, представьте себе, иногда просто хорошим людям. И такое бывало. Но всё реже и реже. Таких жизнь выдавливала. Кого – на барахолку, кого – на тот свет, кого – за кордон. Я выбрал – за кордон! В Израиль! Это было самое реальное. При нашем отсутствии присутствия денег. Тем более, что мой отец, который до самой своей смерти меня поддерживал, и тут, за гробом, подставил свою добрую, тёплую ладонь – он был ЕВРЕЕМ.

А я скрывал это! Чтобы не слышать лишний раз оскорблений в его и мою сторону и не видеть кривых усмешек. Хотя такой ЕВРЕЙ, как мой отец, с полным правом звучал синонимом слова «ЧЕЛОВЕК» со всеми большими буквами.

И не удивительно, что к евреям у меня отношение особое. И планка для них повыше, чем для остальных. Поэтому я старался с ними… не общаться! Чтобы не разочаровываться окончательно. После отца на моём пути попадались такие евреи, что лучше бы не попадались. Теперь-то я знаю, в чём дело, а тогда чуть было антисемитам не посочувствовал. Отчаянное стремление выжить и хоть как-то утвердиться вогнало тех евреев в две, с виду очень надёжные, но ведущие в пропасть, колеи. Вглядитесь повнимательнее – и вы увидите там почти всё человечество. "Мера всех вещей – вещь!" и "Мера всех вещей – идея!" – их кредо. А кредо моего отца было: "Мера и глубина всех вещей – ЧЕЛОВЕК!" Вот и всё!

Поэтому, когда чёрная дыра Казахстана отпустила нас, я не просил у Господа то, что обычно просят в таких случаях.

– Господи! – молился я. – Пошли хоть на первое время ну не бог весть что, но просто нормальных людей!

О хороших евреях я и помышлять не смел.

– Ты посмотри! – говорил я жене. – Твоя, пусть и двоюродная, но тётка, уехала за полгода до нас, и ни адреса, ни приглашения на ночь остановиться! Только и пишет своей матери, как вкусно ест, спит и в море купается. Я уже не говорю о знакомых. Тех вообще как бомбой накрыло…

Господь услышал меня – нормальные люди стали появляться. Даже с пассажиров постепенно начала сползать землистая неврастеническая судорога. Хотя их руки ещё долго испуганно дёргались, ощупывая собственные сумочки и карманы с документами и долларами.

Какой-то доктор наук даже смеялся:

– Фиг он получил! – без конца повторял он радостно. – Ни цента! Ни за компьютер, ни за диски!..

Я молчал. Из меня вытрясли сто пятьдесят долларов за "Упрощённый вариант проверки багажа". И ведь ничего запрещённого не вёз! Только дискету со своим романом с рабочим названием "Бей жида в себе – спасай еврея!".

Господь же продолжал вкалывать. Нормальная таможня встретила нас в Тель-Авиве. Нормально вручили багаж и нормально оформляли гражданство. Нормальные люди ходили вокруг. И даже, похоже… трезвые!

Трезвые? В это трудно было поверить! Просто невозможно! Впрочем, одна ненормальность была. Но к людям она никакого отношения не имела. Небо! Июльское голубейшее небо в декабре. С лермонтовскими тучками! Как это там у Миши:

Мы уже собрались ехать в гостиницу, когда я ещё раз посмотрел вокруг и достал записную книжку жены.

– Звони сестре своей подруги! Бельферам звони! Они в Тель-Авиве живут!

– Бесполезно. Все уже на работе, – отвечает моя красавица.

– Звони!

К телефону подошёл Сева – старший сын Бельферов.

– Какая радость! – заорал он в трубку – Какое счастье, что вы меня застали, – я сейчас уезжаю в армию. Мы вас всех очень ждём! Немедленно к нам! Отбивные в холодильнике, ключ от квартиры под ковриком у двери! Кушайте и отсыпайтесь! До встречи!

Жена положила трубку.

Я молчал.

Я был в шоке…

 

Письмо третье

Пути Господни

«На том свете», то есть в Союзе, я не искал дружбы с евреями. Как, впрочем, и со всеми остальными. Но с евреями особенно! И если кто-то из них становился товарищем или другом, то совсем не потому, что он еврей, а потому, что – ЧЕЛОВЕК!

Марку было девяносто два года, а мне сорок восемь, но мы были на равных.

Дружба!

На скамеечке у моего подъезда всегда кто-нибудь сидел, и все были моложе Марка. Однако с ними можно было говорить только о хлебе насущном, а с Марком… С Марком можно было говорить обо всём! Когда мы с ним беседовали, скамеечка превращалась в центр жарких дискуссий и баталий, юмора и ереси, и всего, чего ещё хотите. Это был маленький Израиль. Иерусалим – открытый для всех религий и философий. Иногда в спор включался Зуфар-ага, иногда Петрович с Надеждой Георгиевной, а бывало, и Роман Соломонович с Борисом Моисеевичем. Но чаще это было "тет-а-тет".

– Я знаю, Аркадий, что я говорю, – как сейчас слышу я голос моего дорогого Марка. – Наш еврейский Бог – злой!

– Злой? Бог? Марк, что ты говоришь? – восклицаю я. – Бог не может быть ни злым, ни добрым. Добра и Зла как самостоятельных категорий – нет! Есть поступки или явления, приносящие либо вред, либо пользу. Причём в данный отрезок времени, среди данных действующих лиц и только в данной системе координат. Даже секс в одном случае – изнасилование, а значит, зло, а в другом – добро и благо!

– Нет, наш Бог злой! – упрямо повторил Марк и сверкнул своим стеклянным глазом. – Я ведь не Марк Самуилович, а Мордехай Шмульевич. И я знаю, что я говорю. Но хотя наш Бог злой, местный ещё злее! Если бы я был моложе и диабет не вышиб мне один глаз, как теперь вышибает другой, я бы, не задумываясь, уехал в Израиль. И был бы Мордехаем Шмульевичем. А ты говоришь, Бог не может быть злым. Ещё как может!

– Не может, Марк, не может! Бог не Добро и не Зло, не старец и не молодец с золотым бубликом над верхней чакрой. Бог и то, и другое, и третье, и тридцать третье, и какое хочешь ещё! – так же упрямо стоял на своём я. – Бог – это явление! Для нас пока непостижимое. И, может быть даже множественное! И целесообразие его поступков нам часто не видно. Фокус нашего зрения – под нашим носом! Может быть, ты и я сейчас здесь, а не в Израиле, только для того, чтобы именно об этом поговорить. И всё! Вся твоя и моя жизнь – для этого разговора.

– Ну хорошо. А дьявол?

– Миф! В лучшем случае материализованный нами же фантом. А в худшем – сбой в системе Божьего баланса между созиданием и разрушением. Понимаешь, Марк, смотрю я на этот мир и вижу, что нет в нём двух изначально самостоятельных и самоценных единиц. Есть одна, множащаяся и воплощающаяся в бесконечном количестве. Каждая частичка есть и часть, и целое. Трудно нам это представить, но вот так. Так же, как трудно представить бесконечность в этом, во всех его проявлениях, конечном мире. И в каждой былинке, в каждом из нас – часть Бога, с возможностью увеличения или уменьшения. И здесь аукнется – везде откликнется. А в самом неожиданном месте проявится.

– Да-а… – слушая меня и думая о своём, протянул Марк. – В синагоге я был на самом почётном месте. Пока мог до неё добираться. Кадиш читал… Ты-то где такой путаницы понахватался? Из какого Талмуда?

Я не ответил. Марк прекрасно знал, что мой Талмуд – я сам.

– Ну ладно, поговорим о другом, – решил нарушить молчание Марк. – Посмотри, нет никого рядом?

– Нет.

– Тогда только между нами!

– Об чём речь, Марк, только своей жене – и всё!

– Ладно. Леночке можно. Понимаешь, подарила мне дочь семьдесят сантиметров копчёной колбасы. Я слепой. Ничего не вижу. Но вчера пощупал колбасу, а в ней уже только двадцать сантиметров. Не больше! Я понимаю, что у Кати семья (моя молодая соседка по лестничной площадке убирала у Марка и готовила ему кушать). Но мои дети платят же ей прилично. А она, я заметил, всё время что-то тащит. И говорит, что нужно жалованье прибавить, так как инфляция. А если я её уличу, я останусь на бобах. Кто ко мне будет ходить? Детям и внукам я не нужен… Теперь знаешь как – не чти отца и мать свою, а, в лучшем случае, плати за отца и… мать твою!..

– Плюнь! – говорю я. – Ты же сам видишь, что бесполезно уличать. Да и твои дети и внуки не такие бедные, чтобы не подарить тебе ещё что-нибудь съедобное. Да хочешь, я подарю? У меня свежие сырки плавленые есть. Кстати, колбаса твоя, видимо, не очень качественная. Катиного пацана уже третий день поносит. Живое и лучшее подтверждение моей модели мира.

– Да? Так я и те двадцать сантиметров ей отдам.

– Ну, ты и злодей, Марк! Выбрось – и всё! А может, ты ошибся? После тридцати трёх лет это бывает…

– Да нет. Слишком большая разница. Семьдесят сантиметров четыре дня назад и двадцать сегодня! Сервилат не хрен, чтобы так сильно уменьшаться от лежания!.. Ну ладно! Наверное, ты прав: худой мир лучше доброй ссоры, – сказал Марк и начал подниматься. – Веди меня домой!

Уже у порога свой квартиры он добавил:

– Добро и Зло приемли равнодушно и не оспаривай глупца! Ламца дрыца гоп-ца-ца! Может быть, ты и в остальном прав… Спокойной ночи!

На другой день Марк не вышел. Чтобы не ломать дверь, его родственники решили войти в окно (Марк жил на первом этаже). Вошёл в окно я. Так получилось… Марк… Да что там говорить, если не с кем стало говорить…

Через несколько месяцев я уже был в Тель-Авиве.

 

Письмо четвёртое

Диссертация

(на степень доктора всея Земли, галактики, вселенной и всего остального…)

Тема:

«БОГ И ЕГО ПОРОГ»

Подложные академики, доктора, священники и всякая другая кандидатская мелочь и сволочь, я – человек поперечный. То есть всегда не ваш! К тому же ещё и очень необразованный. В смысле обилия украденных и просто чужих мыслей. А это уже совсем нонсенс для вашего круга. Я даже не очень уверен, что Куликовская битва состоялась именно 8 сентября 1380 года. Сам не присутствовал – вот и сомневаюсь… Есть, правда, у меня значок «Отличник народного просвещения КазССР» и удостоверение к нему, но и его я получил, не ожидая вашего умиления и благословения. Я просто пошёл и взял, что заслужил. Как Юлий Цезарь! И самый мой мучительный и постыдный труд – это фантастически положительная характеристика в наградном листе на самого себя.

Но я ещё не самый худший вариант. Ещё больший невежда и неуч был Бог, когда создавал этот мир. Я ещё хоть телевизор смотрю, а он в Начале (судя по Библии) делал всё наобум, ни с чем не сравнивая и ни на что и ни на кого не ориентируясь. И когда видел, что "Это – хорошо!", радовался как ребёнок. Ну и по цифре, его догадка "Век живи – век учись!" – вариант номер два для таких, как я. Номер один – для него самого. Там уже не век и не два, а Бог его знает сколько… Этот шельмец всегда был не прочь поучиться на наших ошибках. Что не значит, что он – дурак, а мы – не очень. Тем более, что знания и информация без ума – хлам!

Это он меня надоумил так точно сказать! Сам бы я никогда не додумался! А жирующие на чужих диссертациях скрывают такие вещи. Как Кощей Бессмертный – своё яйцо.

Зато другое увидел я сам. Это точно! Путь от скотины до Бога лежит через ЧЕЛОВЕКА, но и от Бога до скотины тоже – через него. Где-то, наверняка, это уже записано, и кто-то пустил идею в оборот и почивает на лаврах, но тут-то я сам увидел, сам сообразил, что скотиной быть вроде бы проще и легче, но невыгодно, так как, в конце концов, скучно. А Богом хоть и хлопотно, зато гораздо веселей…

Но что я вам сейчас скажу – упадёте! Оказывается, мы с ним – партнёры. А может быть, и что ещё родней. То есть одну лямку тянем. Тут совсем просто. Помните: "По образу и подобию, по образу и подобию…". Это же потенциал творческий! Он природу творил, мы – культуру. Вы посмотрите только: одна заповедь Гиппократа "Не навреди!" равна всем десяти заповедям вместе взятым и тысячам других таких же пользительных. Вот уж действительно – всё познаётся в сравнении. Но не в противопоставлении! То есть с целью унизить, чтобы почувствовать себя значимее. Нет в природе этого проклятия человечества – недозрелого шовинизма и его разрушительных форм (расизма, национализма и т. д.). "Богу – Богово, а слесарю – слесарево!" – это про единство противоположностей, а не "Хайль!" – избранному.

Дико думать, что слон чувствует себя значимее шмеля. Или наоборот… Каждый на своём месте – незаменим! И глупо сталкивать лбами (да и сравнивать) Пушкина с Маяковским, Бетховена с Рахманиновым, русского или китайца с евреем, а меня с петухом из басни дедушки Крылова "Осёл и соловей". У каждого своя вершина, и никто ни с кем не конкурирует. Так что нечего копья ломать и выяснять, у кого больше и кто дольше. Не зря же сказано всё в той же умной книге для идиотов (потому что читают, читают – и как горох об стенку!): "Не пожелай (или не завидуй!) иметь то, что имеют другие!".

Конечно, целесообразие и масштаб целесообразия у всех разные. Ну и что? Именно поэтому и существует великая и сколько угодно делимая, но всегда единая гармония. Каждый видит столько, сколько необходимо для его реализации. И, слава Богу! Было бы по-другому, так ничего бы и не было!

А для особо жадных, корыстных и тщеславных, кому всё нужно самое-самое и самое полное, есть сообщение прямо из небесной канцелярии. Выгодно, когда не шибко осыпанный в чём-то милостями небесными восхищается (но не унижается, преклоняясь!) одарённым в этой области, одарённый талантливым, талантливый – гениальным, и все вместе и по отдельности – Им, и тем, кто над Ним, и всеми, кто над всеми Ними, до бесконечности. Что в конце концов опять-таки Он и только Он. А когда ненавидят и завидуют по всей цепочке – это конец! И даже без ненависти и зависти и гений, и талант, и сам Господь Бог деградируют и превращаются в монстров, если не тянут вверх нижнего, а топчут и унижают его. Вот такая вот ересь… Мне вообще кажется, что Бог очень похож на ЧЕЛОВЕКА. По характеру! И ничто ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ Ему не чуждо. То есть я имею в виду слабости и ошибки. Очень тёплое существо… Очень тёплое и родное… Для меня! А для кого-то, конечно… Хотя он же сам и сказал:

– Не сотвори себе кумиров и не поклоняйся им, не служи им!

И это не затем, чтобы только его славили, а чтобы не отвлекались по мелочам и зрили в корень. Но вот чего нет у Него, не было и не приведи, Господи, чтобы когда-нибудь было, так это – ненависти. Где Бог, там только любовь! Ну, это ясно… Созидательная сила! И что только ею, только любовью движется мир, тоже знает каждый, кто хоть что-нибудь да знает. И что не было и нет никакого дьявола, а есть только бессознательный всё время разрушающий хаос и сознательный и всегда созидающий (даже иногда через то же самое разрушение!) Бог.

Мда-а… Что ж я хотел ещё сказать?.. Вот память!.. Пока об одном писал – другое забыл… Потому, что уже третье, и ещё Бог знает какое, на уме…

А, – вспомнил! Всё, что я вам говорю, – дело пустое! Всё равно вы будете плыть своим ходом. И правильно сделаете! Богу интересен процесс и элементы непредсказуемости, а не просто результат. Путь каждого к совершенству, а не постные рожи и безгреховные помыслы. Он и мир-то этот создал как средство от скуки от однообразия. Так что если вам неинтересно и скучно, то значит, что-то идёт неправильно. Значит, где-то вы пошли или свернули не туда.

Впрочем, может быть и так, что вы попали в Божью нулевую зону накопления энергии, мыслей и планов для дальнейшего броска в сотворении своей собственной вселенной… И такое бывает… Но кушать всё равно желательно ртом, а не… а не ртом. Так что – приятного аппетита!..

Недавно я встретил одного доктора наук. Тут, в Израиле, они, как дредноуты на корабельном кладбище, ржавеют.

Разговорились…

Про созидание и разрушение…

Вроде ничего нового и свежего, но как мы схлестнулись!

Я ему говорю:

– Ну ладно – я тупой! Я смотрю и всё время удивляюсь очевидному и тому, что это очевидное никому не очевидно. Например, тому, что всё движется. В разные стороны, но, в конце концов, только туда и обратно. И проблема у каждого чепуховая: выбрать, – вперёд или назад!

– Да нет, – говорит. – Есть ещё и третий путь.

– Третий?.. Ну ладно. Пусть! Пусть будет десять путей или сто (Хотя я уверен, что их два. Третий – ноль, но это если убрать движение жизни!).

Я не против, чтобы в природе было всё, что есть. Но пусть вор знает, что он вор, а не экспроприатор и приватизатор, убийца – что он убийца, а не санитар природы или кормилец, а мерзавец – что он тоже дрянь, а не эталон и образец. Пусть даже только они это знают, и больше никто! Одного этого достаточно, чтобы жизнь стала более или менее сносной. А если до большинства наконец-то дойдёт, что разрушение и "каждому по заслугам!" в конце концов исключительное и профессиональное право Бога, и никого другого и не через кого другого, то фирма гарантирует на земле рай.

– Ничего подобного, – говорит доктор. – На земле всё в руках людей. Ты же сам всё время повторяешь – по образу и подобию, по образу и подобию!..

– Правильно! – говорю я. – Но я про разграничение функций. Про табу! Про то, что ЧЕЛОВЕК не имеет права разрушать ради разрушения видимую и, тем более, невидимую жизнь. А созидать – пожалуйста! сколько угодно! Как Бог!

– Нет! – не соглашается учёный.

Казалось бы, мелочь, а как трудно ему согласиться с этим. Потому что из-за этой и подобных мелочей нужно менять всё своё мировоззрение. Такие мелочи – те самые точки отсчёта, из которых или рождаются миры, или начинается их гибель.

Но особенно мы схлестнулись на священнослужителях. Я говорю, что ни пророки, ни священнослужители, ни кто-либо другой из смертных не имеют права на смерть ближнего и его среды, а он мычит и головой мотает. Мне даже как-то странно это. Что за кровожадность такая? Какой толк с неё, если мы и так помрём в свой срок? Только тот, у кого на оборотной стороне любви тоже любовь, а не ненависть, и кто может просчитывать любое будущее из любой точки настоящего и прошлого и их творческих вариаций, имеет право… нет, даже не на смерть, а на коррекцию и обновление через неё. А спекулирующие любым из Его имён всегда обречены на поражение. Всегда!

– Нет! – говорит доктор.

– Значит, если кто-то здесь оторвал кусочек, отрывая голову ближнему или посылая кого-нибудь отрывать её именем Аллаха, Христа, Богини Калли или президента, то ему гарантирован рай?

– Да! – говорит этот оголтелый атеист. – Око за око, зуб за зуб!

– Господи! Да не о том я! Не о том! Разве я отрицаю зеркальность этого мира и насилие как таковое? А тем более как защиту. Я против разрушения как способа существования. Да без насилия как толчка – природы нет. Но её же и нет, если это не средство от инерции, а давильня. Да если на то пошло, то вся эта вселенная возникла в результате толчка. Это они – Божественные толчки – порождают движение, а движение – жизнь. И дом свой и свою семью я буду защищать и зубами и лазерами, как каждый нормальный человек. Но только на уровне необходимой защиты. То есть чтобы сохраниться как биологический вид. А как ЧЕЛО, всё время буду цивилизовывать насилие. То есть находить постоянно меняющуюся меру, при которой и оно, и агрессия – созидание, а не разрушение. В этом одна из ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ функций на земле! В этом основной творческий смысл существования по так любимому мною образу и подобию Божьему!..

Несогласен учёный! Несогласен – и всё! То ли потому, что у меня нет учёной степени и я ему не ровня и не авторитет, то ли ещё почему-то. Кивает головой, а говорит всё то же: "Нет!"

Так мы и расстались – каждый при своём. И вы тоже можете не принимать всё, что я говорю, к сведению. Тем более, что у меня есть ещё одна неординарность – раздвоение личности. Иногда мне кажется, что я – Бог, а Богу – что он – это я!

Но это ничего! Это, говорят, излечимо. Особенно здесь, в Израиле. Две тысячи лет назад уже был прецедент. Да и до этого и после этого – тоже! А вот то, что я наполовину русский, а наполовину еврей, – это беда! А может быть, и мой путь… Потому что, когда моя русская половина разворачивается и выкрикивает цыганское "Э-эх!", еврейская сжимается и стонет на всех языках мира: "О-ох!.."

Адовы муки!

Адовы!..

 

Письмо пятое

Избранные

В каждом сидит антисемит, антирусит, антиамериканит, антиазиит, антиафриканит, антиевропит – АНТИЧЕЛОВЕКОВИД!

На эту тему я могу говорить с утра до вечера.

Натерпелся!..

Помню, поехали мы с отцом в Алма-Ату за физиоаппаратурой для его кабинета (мне было лет 7–8, и оставить меня было не с кем). Только собрались обратно, как откуда ни возьмись – главврач. Здоровенный такой мужик! Он по каким-то своим делам был в городе и, зная, что назад будет грузовик, решил им воспользоваться. Всё-таки это лучше, чем ехать в перегруженном общественном транспорте. Для него всякие там со люксы и УВЧ детской забавой были. Он не только в жизни, но и в медицине особенно не задумывался и знал одно – резать! Хирург ещё тот… Из породы коновалов…

Но это я узнал лет через семь. А тогда мне было непонятно, почему этот невесёлый дяденька сам сел в кабину, а мне с отцом предложил или открытый кузов, или на все четыре стороны…

Естественно, что отец выбрал первое. Главврач вполне мог свалить хрупкие аппараты куда попало.

Но и это я тоже узнал нескоро. А тогда минут в пять прямо окоченел. Мороз был под тридцать, и до места, где мы жили, тоже примерно столько же, но уже километров. Вы, конечно, поняли, что дело было зимой, и ветер прибавлял к тридцати ещё градусов десять, если не больше. В общем, замолотил мой смуглый папочка по кабине и стал просить, а после требовать, чтобы дяденька взял меня в кабину.

– Машина больничная, а я главврач! – сказал дяденька. – Не нравится – голосуйте! Ловите попутку!

Но в 1953–54 году – не как сейчас: час можно было простоять, пока какая-нибудь машина или забитый до рекордов Гиннесса маршрутный автобус проедет. К тому же аппаратуру отец выбивал с большой кровью. В самой Алма-Ате того не было, что он выписал для больных бывшей казачьей станицы Талгар.

Что ни говорил мой родитель, как ни возмущался и удивлялся – дяденька главврач был непреклонен. Наконец шофёр не выдержал и снял с себя огромный бараний тулуп, а отцовское демисезонное пальто набросил себе на плечи.

Главврач даже не поёжился в своей купеческой шубе…

Так мы и доехали с отцом в обнимку, растирая нос и щёки…

Конечно, после этого мой принципиальный папочка не здоровался с этим светочем здравоохранения, и, на его счастье, того скоро сняли то ли за какой-то внеплановый и рукотворный трупяк, то ли за безграничное хамство. Но если бы он услышал то, что услышал я, когда стал свидетелем перепалки шофёра с хирургом, то не знаю, чем бы всё закончилось. Отец мой был хоть и худенький, но в вопросах чести и совести заводной до смертоубийства. На счастье хирурга, да и моего родителя тоже, он в это время полез в кузов поправить какой-то ящик с аппаратом.

– Я с жидом срать рядом не сяду, а не то, что на колени брать! Мало их Гитлер покоцал!.. Говно на говне! – спокойно и с достоинством сказал дяденька хирург и поплотнее подоткнул под себя шубу.

А не так уж и много лет назад у нас в Нетании, что на Израилыцине, тоже очень характерный для нашей немилосердной эры инцидент приключился. Американцы в очередной раз собрались бомбить Ирак, потому что от его руководителя можно было в любой момент ждать ракетных подарков с отравляющими веществами или с боевой сибирской язвой (Бедные народы! Кто ими правит!). Говорят один кубик этой, ни в чём не повинной, заразы миллион двуногих гарантированно успокаивает на век. Вот и взволновались подданные звезды Давида, так как в первую очередь это могло постигнуть их. И толпы за противогазами выстроились такие же, как ещё недавно в Союзе за колбасой. Я бы тоже встал, да не могу. Любая очередь мне уже не по зубам. Стоит увидеть человек десять, тупо и трусливо смотрящих друг другу в затылок, и у меня сразу же начинается нервное истощение и дистония. Так и дождался я со всей своей семьёй без противогазов и запасов воды и пищи разрешение ситуации…

Но в этом эпизоде речь не обо мне. Люди стояли по нескольку часов, и одна русскоязычная гражданка отлучилась на некоторое время в туалет. А когда вернулась, её не пустили. Другая, тоже, на её беду, русскоязычная, дама из очереди вступилась за неё (остальные русскоязычные позорно притворялись ивритянами). Так вот, эта гражданка заступилась – и была избита полицейскими и охранниками. Говорят, что четыре первых и шесть вторых свалили её с ног на бетонный пол и пинали ногами.

Но это не главное!

Главное то, что некоторые коренные израильтяне из очереди и почти все израильтяне полицейские, которые приехали или были привезены в Израиль тоже совсем недавно, в течение всего этого премилого события исступлённо брызгали слюной и пожеланиями проваливать "грязным русским" в свою дурацкую Россию и, получив там противогазы, подавиться своим купленным за тридцать сребреников еврейством (знание своей истории похвально!).

Ненависть к евреям из СССР хлестала такая, что ещё кому-то из очереди стало плохо. Говорят, что он тоже был русский, но, опять же, с большим, классически еврейским носом…

Конечно, чтобы стать и быть ЧЕЛОВЕКОМ, надо всё время держать ухо востро. Чуть-чуть расслабился – и скотское мурло из тебя так и полезло… Тем более, что все рождаются с установкой, что Я – это Я, и уже только поэтому Я всегда лучше, чем ТЫ. Но этот необходимый для самоидентификации и развития младенцев и малых деток самообман и гонор просто смешон, когда ты уже созрел и способен осознать, что в действительности Я – это ТЫ, а ТЫ – это Я, и МЫ – это и Я и ТЫ, и те, кто жил вчера и будет жить завтра. И невозможно на таком уровне чувствовать себя выше, унижая кого-то. А такие крайние формы шовинизма, как расизм и национализм, вообще ни в какие ворота не лезут…

Был у меня приятель (мир его праху!). Да вы с ним уже знакомы – Гринкевич Николай Николаевич! Дожил он до почтенных седин, а как был зелёным с одного боку, таким и остался. Талантливый и интересный, он был ярым антисемитом, а вернее – юдофобом. При его душевных качествах, великолепном разностороннем образовании и природных задатках это было такое несчастье, что не дай вам Бог! Только он позволял просыпаться в себе этому недокормленному умом и опытом зверю, как превращался в ничто. А вернее – в звероскотину! То есть – ничего человеческого в нём не оставалось! Поэтому я признаю только две нации и две расы: ЧЕЛОВЕК и дерьмо! Причём, в данном конкретном случае. Остальное – политика! То есть борьба за власть и сферы влияния. И, пожалуйста, без улыбок! Разговор довольно серьёзный. Особенно для тех, у кого без определения, какой он нации, обмен веществ в организме нарушается. Политики приходят и уходят, а люди веками захлёбываются в крови, слезах и изначально ни на чём не основанной обоюдной ненависти. Так что реверансы и поклоны ни перед кем я выписывать не собираюсь. Меня в далёком псевдосоциалистическом прошлом, сначала в течение суток пытались зарезать только за то, что я русский, а потом застрелить за то, что я еврей (да вы и с этим моим удовольствием уже познакомились в эпизоде "Тьматаракань"!). Так вот – сначала хотели зарезать, а потом застрелить… А уж сколько раз били морду, оскорбляли и дискриминировали – не счесть. И кое-какие мысли, естественно, появились. Для тех, кому ещё мало досталось…

Я не против того, чтобы немцы назывались немцами, американцы – американцами, евреи – евреями, а папуасы – папуасами. Наоборот, я готов голову положить за то, чтобы они и все остальные были тем, чем есть, а не сплошной серой или бурой массой. Но если спор о качестве, то я вижу только две нации и две расы: ЧЕЛОВЕК и дерьмо. Опять же, – в каждом конкретном случае. Остальных для меня – нет!

Нация – это культура! И больше ничего. Никакой крови! Ни красной, ни жёлтой, ни голубой, ни серо-буро-малиновой в полосочку. И если ты личность со своей культурой, ты тоже – нация!

– Пяти миллиардам, а в будущем бесконечным биллионам и триллионам избранных наций мой привет и любовь!

Вот что сказал Бог.

Все – избранные!

Каждый в свой срок!

Божественный лучик прыгает и озаряет ответственностью то того, то другого, то святое семейство, а то целый народ и всё человечество. Но он никогда не высвечивает и не высвечивал межнациональные претензии на исключительность. Вы посмотрите, что творится! Евреи! Евреи что творят! Пусть не все и пусть их не так и много, но им быть шовинистами – чудовищно! Тысячи лет их гоняли, как шайбу, по всей земле! А Гитлер? Этот такой урок преподал, что дальше просто некуда. И что? Что происходит? Чуть-чуть очухались – и туда же. Прессинг исчез, и сразу же началась деградация. Никакого иммунитета! Мы – избранные! И мученики и победители, и богатые и бедные, и дерьмо и человеки – все! И только потому, что мы – евреи. Бог, мол, так определил. Гитлер тоже всё на Бога сваливал. Даже на пряжках у солдат было написано: "С нами Бог!". У них Бог в каждой бочке затычка! Поэтому, когда я слышу от людей слово «избранный», я тут же слышу и слово "война!". Где первое, там и второе!

Оно, конечно, соблазнительно считать, что ты что-то особенное. Уже от рождения ни за что ни про что более качественное, чем всё вокруг. Хотя, если объективно взглянуть, – протоплазма и протоплазма. Да ещё и деградирующая…

Впрочем, был я недавно свидетелем разговора:

– Что делать? – спрашивал пожилой мужчина такую же пожилую женщину. – Нас нигде не любят!

– Ну что ж, – спокойно ответила та. – Значит, надо становиться лучше…

Мудрая женщина! Гордость Израиля и всего человечества!..

Так что если спор, то я продолжаю признавать только две нации: ЧЕЛОВЕК и дерьмо! И снова – в каждом конкретном случае! И вчерашний ЧЕЛОВЕК может по сегодняшнему поступку оказаться – дерьмом, а вчерашнее дерьмо может оказаться по сегодняшнему поступку – ЧЕЛОВЕКОМ!

Можно было бы на этом и закончить. Но куда девать одного знакомого моих приятелей? Тем более, что он вертится всё время рядом. Как чует, что я его увековечу. У него и по матери и по отцу чистота еврейства прослеживается в документах чуть ли не до самого Авраама и Сарры.

Так вот, приезжает к нему товарищ из Америки.

– Кошмар! – кричит он. – Как вы тут живёте? У нас это дешевле в три раза. А это в четыре!..

– Ты что? – краснеет и давится от возмущения прямой потомок праотца и праматери всех евреев. – Мне – истинному и потомственному израильтянину – такое говорить! Да это моя Родина! Родина моих предков! Крохобор! Америкашка безродный!..

И чуть ли не за грудки товарища хватает. И чуть ли не в лицо плюёт…

И всё бы ничего, если бы накануне ему на работе зарплату не прибавили на сто шекелей. Потому что, когда эту же сотню за что-то вычли, вы бы его видели! Мат! Сплошной мат! И одно и то же, как заклинание:

– Печки! Печки надо ставить! По всему Израилю! Я и тебе работу дам! Я тебе лопату дам! Будешь жидов переворачивать!..

 

Письмо шестое

Песнь Абая

(соло ученика с моим аккомпанементом)

Не там хорошо, где нас нет, а там хорошо, где нам хорошо!

Мне в Израиле сейчас хорошо. Недавно было не очень, а сейчас просто отлично. Всё, как в замечательной песенке: "Тучи уплывают, ветер утихает, и опять синеют небеса!". Что будет завтра – не знаю, а сейчас – аколь беседер и барух а-Шем! Что означает – полный порядок и слава Богу!

Ну есть настроение, и всё тут! Взял скрипку – и на панель за «бабками»! Неважно, что сегодня за три часа мне накидали в футляр всего двенадцать шекелей с мелочью, и я поехал в Тель-Авив в надежде напилить ещё шекелей двадцать-тридцать. А поскольку билет туда и обратно стоит сегодня двадцать шекелей, то еду я, естественно, не на автобусе или маршрутном такси, а на таком же, как я, эмигранте из Союза – спортивном велосипеде «старт-шоссе» с тяжёлыми колёсами от "Туриста".

И всё-таки тридцать километров до Тель-Авива, пять по нему и столько же обратно – не так уж и много при моей бедности. Могло быть и похуже. Тем более, что я часто проделываю такие прогулки и уже не всегда дохну в конце пути от обезвоживания и мышечной тоски. Нетания – городок маленький, и после двух часов дня тут на улицах – ни души. А в Тель-Авиве кое-где, кое-кто и в это время прохаживается…

Потрясающая страна! Никто тебя здесь не пырнёт ножом ни с того ни с сего, не стукнет по голове, чтобы стащить с тела что-нибудь ещё не ветхое, и не нафарширует свинцом по ошибке. Гуляй себе днём и ночью. Особенно если ты безработный! И никакого страха! Это такой кайф, какой я получал только в детстве, и то от наивности и по неведению. Такого быть не должно на территории, стонущей от террористических актов и постоянно находящейся в состоянии войны, но это есть. Конечно, и преступность имеется, и венерические «радости», но шансов нарваться на них столько же, как на выигрыш в лотерее. Да и солнышко тут светит и днём и… чуть было не сказал – ночью, потому что и ночью всё освещено, как днём. А люди… Вот тут, как и везде, – на кого, опять же, нарвёшься. Хотя в основной своей массе народ неагрессивный и доброжелательный. Впрочем, это, скорее, от сытого желудка, а не от какой-то особой натуры или убеждений. Накорми людоеда – и он улыбаться будет, а потом всё равно сожрёт вас. При первом удобном случае…

Господи, да что ж это я говорю! Ну совершенно не то, что чувствую! Это ещё от вчерашнего пессимизма осталось…

Море! Вот благо, которое неоспоримо (опять же, чёрт возьми, если не буря и вы не тонете!). Это же какой сволочью надо быть, чтобы и тут возмущаться тому, что оно мокрое и не всегда горячее, как чай, и чистое, как слеза. Я, когда вхожу в море, смеюсь от счастья. Не каждый раз, но почти всегда. Этот контакт с природой, а через неё и с Богом, – где-то на трансцендентальном уровне. То есть – абсолютный! Это такое удовольствие, как… как… Нет, секс будет намного мельче и локальней… Хотя тоже – здорово и полезно!..

У-ух! Три автопоезда один за другим промчались. Чуть было руль воздушной волной не вырвало и под колёса не засосало. Скорость тут у грузовиков такая же, как у легковушек, а масса и объём – жуть! Хорошо, что жёлтая полоса оставляет место на асфальте, а там, где её нет или она у самой кромки, на велосипеде появляться – верная смерть!

Интересно, кто бы из моих знакомых в Союзе устраивал такие унизительные и изнурительные вояжи? Про местных я вообще молчу. Эти все на машинах, и гонора у них по самую макушку. Только что мизинцев, брезгливо оттопыренных, нет, а в остальном избранность, то бишь шовинизм, налицо. Выбились! Не в люди, конечно, но они-то думают, что именно туда…

Один мой ученик тоже пробивался.

И тоже – в люди!..

Когда я вёл драматические кружки в Домах пионеров и школах, был у меня участник – Юра Микельбанд. Кое в чём он был похож на меня в юности, но это было именно кое в чём. С четвёртого по выпускной класс он был локомотивом и звездой любой постановочной программы. Энергии – прорва. Таланта – тоже. Беда одна: родственное окружение – прагматики до мозга костей, С циничнейшей торгашеской философией! В определённом процентном сочетании это давало положительно-созидательный результат – такой же, как процент запаха гнили в аромате розы (что не меняет истинного качества!). Но при взрослении, а особенно после женитьбы, эти, хапально-животные качества подчинили себе все остальные, и свет померк, попав в ловушку денежного мешка. Но это теперь, а тогда…

Незаурядность Юры и острейшая потребность в самоутверждении творили чудеса. Переведясь после восьмого класса в другую школу, он к выпускному классу стал знаменитостью всего района.

В отличие от меня, Юра всегда гордо объявлял всем, что он еврей, и, очарованные и сражённые его искромётностью, самодостаточностью и напором, почти все хулиганы школы и района носили на шее самодельные звёзды Давида на цепочке и, радостно картавя, называли себя евреями в высшем смысле этого слова. То есть – ЧЕЛОВЕКАМИ! Казахи, уйгуры, русские, корейцы – все с удовольствием и добровольно проходили Юрин гиюр (обращение в иудаизм). Израиль был для них страной света, разума, изобилия и любви. Что-то вроде материализации коммунистических миражей. Впрочем, это была скорее игра, чем что-то серьёзное. Дети – есть дети, даже если они в возрасте или уже на пороге новой жизни. Да и сам Юра, как вы понимаете, был не такой наивный и безглазый, чтобы верить в сказки. Несколько историй из его отроческой жизни вы обнаружите в третьем цикле книги "Дырка от бублика", а сейчас я вспоминаю о другом периоде его жизни.

Когда едешь на велосипеде по трассе или бежишь марафон, голова отдыхает на всю катушку. Не зря профессиональный спорт не очень насчёт мозгов… Поэтому те, у кого их с избытком, как бешеные бегают и прыгают по утрам и вечерам с перекошенными от пользы лицами…

И Владимир Ильич Ленин тоже мотался по своему кабинету взад и вперёд, чтобы хоть немного отдохнуть от своей гениальности. Вот и я, почти как Ленин, борюсь за выживание. Правда, по причинам совсем не революционным, а позорно крохоборным. Еду шакалить!..

Но как бы то ни было, а голова отдыхает. И выражается это у меня не в трансцендентальном отключении, а в воспоминаниях.

Сегодня о Юрыче…

Не прошло и полгода после событий, описанных в "Дырке от бублика", как прибегает он как-то ко мне весь сияющий и нервный.

– Аркадий Наумович, это – труба! Театральный институт у нас в кармане! – кричит прямо с порога мой почти что второй сынок.

Решение Юры о поступлении именно в этот институт (само собой, имени Абая!) на актёрский факультет было далеко не спонтанным. И уж, конечно, не безумное желание бескорыстно служить беспощадной Мельпомене толкало на такой опрометчивый шаг. Просто аттестат вундеркинда сверкал птицами-тройками, как Брежнев медалями (главный политический и не кровожадный деятель времён застоя СССР), и знания копились больше по жизни, чем по литературной классике и учебникам. Поступить же хоть куда-нибудь надо было позарез. Институт давал отсрочку от армии, а жить под команду "Ать, два – левой!" было для Юры хуже расстрела.

– Прихожу я в первый день на подготовительные курсы, – говорит Юра, захлёбываясь от возбуждения. – Я один и Тима. То ли Родословский, то ли Богословский. Шестнадцать человек наша группа. Из них двое нас, пацанов, остальные все – бабы. Каждая из себя – актриса. Это – убиться веником! Например, Марина некая:

– Ой, девчонки, да ладно!.. Да бросьте вы, пожалуйста!..

У неё всё время рука этак театрально отставлена, и пальчики так капризно оттопырены…

– Я вот уже третий год поступаю и никак не могу поступить… Там я плохо была подготовлена… Там я тоже… Тут он меня неправильно понял…

Ну ладно!..

В группе одна женщина – двадцатипятилетняя, вторая – двадцать три года. Остальные все по восемнадцать, по девятнадцать лет и две десятиклассницы.

Пришло не шестнадцать, а четырнадцать или тринадцать. Педагог рассадила всех по дефектам дикции, спрашивает:

– Ну, кто пойдёт к доске первый?

Тима кричит:

– Микельбанд! Микельбанд!

Все балдеют. Хихикают напряжённо.

Я веду себя тише воды, ниже травы. Это потому, что все показывают свою эрудицию, гениально разговаривают, и меня это убило наповал. Покоробило сразу! Галка из Дома пионеров тоже хотела влезть в эти театральные дебаты, а я ей говорю:

– Галка, если ты рядом со мной сидишь, то слушай меня внимательно. Сиди спокойно. Уверенно! Самое главное – уверенно! Не надо принуждённого натянутого балдежа. Смешно будет – засмейся, не смешно – не смейся. Не надо искусственно ничего делать. Искусственно – не надо! Всё должно быть естественно.

Она говорит:

– Я так не привыкла. В Доме пионеров в комсомольском штабе что ни слово, то нужно смеяться. Иначе – не свой!

– Сиди спокойно, – говорю. – Надо приучаться к нормальной здоровой непартийной жизни.

– Ну хорошо, – говорит. – Я буду только тебя, Микельбанд, слушаться.

– Ну вот! Слушай меня – всё будет хорошо!

Сидим…

Педагог говорит:

– Упражнение "Давайте познакомимся!" начали! Ну, давайте:

– Юра Микельбанд! Семьдесят первого года рождения!..

И так далее…

Поахали над теми, кому двадцать пять и двадцать три, и тут заходит девушка. Это вообще – финиш! Я сейчас показывать буду! Худая-худая. Рост метр девяносто или выше. Всё на ней висит… По профессии – педагог по русскому и литературе. Страшненькая, в угорьках, волосы в комочек стянуты, рёбра во все стороны, вся какая-то – одни кости… Движения все угловатые и неожиданные. Резкие и несуразные. Ну, полное отсутствие пластики! И хромает-то она на одну ножку, и приятно косит…

– Я, – говорит, – уже восемь лет поступаю. И мне говорят: "Тут вы немножко не так сделали, тут вы немножко не то сделали… Вы, пожалуйста, может, вот здесь вот по-другому сделаете…". И меня выгоняют… Ну, не выгоняют, но говорят: "Пройдите… На следующий год поступайте… Может быть… Вдруг…"

Я сразу смекнул, что на эту можно не обращать внимания: это не мой конкурент. Тем более, что она сразу к доске вышла и нежным таким, застенчивым голосом говорит:

– Я буду стихи читать!

Педагог ей:

– Ну, пожалуйста, читайте!

Педагог терпеливый – дослушивает всех до конца, указывает на ошибки и не показывает вида, что это безнадёжно. Вот она и начала читать. Тоненько так, отчаянно и с таким чувством, что мне даже стыдно стало:

– "Били копыта, пели будто – гриб, граб, гроб…" И всё в том же духе. Всего Маяковского. И потом отчаянно так и безнадёжно:

– Ну как я? А я что – хорошо? А где у меня ошибки?..

Я – ноль эмоций. Нарисовал на бумажечке шестнадцать цифр и одну вычеркнул сразу.

Вторая девочка – Марина. Которая всех заводить сразу начала. Резко так. Взахлёб. Лихорадочно как-то и с боязнью, что её прервут:

– А давайте нашу группу назовём так-то… А давайте, чтоб она была это самое…

И главное, когда руководительницы подкурсов нету, то она молчит и этак свысока поглядывает. Но стоит только той появиться, так она сразу же начинает организационный свой фонтан разбрызгивать. Научил, видимо, кто-то…

– Ну, давай! – говорит руководительница. – Пойди к доске и стих прочитай!

Она такая неказистая девочка… Тут ни с того ни с сего нос откуда-то растёт… Страшненькая такая – в угорьках. Волосики паклей. Но ведёт себя… Вся такая… Этакий шпендик метр тридцать с кепкой, а на полёте!

Вылетела к доске…

Правая рука к сердцу, левая вперёд. Вся чуть дышит. Бровки немножко подняла с задыхом, лобик наморщила, глазки засияли и мягко так, вкрадчиво:

– "Я вас любил…".

И дальше неожиданно отчаянно:

– "Любовь ещё быть может!..".

И тут же перешла почти в песню. Петь стала:

– "В душе моей угасла не совсем…".

Опять отчаянно:

– "Но пусть она вас больше не тревожит!".

Рука пошла ко лбу… пот вытирает… И совсем отчаянно:

– "Я не хочу печалить вас ничем!".

Тут она уже плакать стала:

– "Я вас любил безмолвно, безнадежно. То робостью, то ревностью томим…".

Тут уже хрипота затрясла голос. Видно, что уже нет сил сдержать свои чувства. И вот она сама вот так вот дрожит, как не знаю кто… она уже плачет… у неё уже лицо покраснело, как помидор… тут уже всё!.. И вот, наконец, звучат последние строки с концовкой, посланной интонационно в бесконечность:

– "Как дай вам Бог любимой быть другим…". Ну как? Хорошо? Правда? – застенчиво говорит она. – А хотите, я ещё вам прочитаю?..

– Нет-нет! Спасибо большое! Не надо, не надо!..

Я сразу зачеркнул второй номер.

Потом были три казашки, которые плохо по-русски говорили. Одна вышла и начала рассказывать с сильнейшим акцентом:

– Пэсня а вещим Алеги! Как ныня собирается в сторону гор… отмстить неразумным казарам… Ой!.. Казахам!.. Ой-й!..

Вторая:

– Я путу читать Паустовского!

– А что ты знаешь Паустовского?

– Я очень много знаю, но один стихотворение знаю наизусть.

– Пожалуйста!

Ну прочла кое-как…

Третья казашка – здоровая баба. Морда… такая!..

Пятая точка висит… там она её как-то прячет…

– А я ничего сегодня не знаю!.. Я волнуюсь сегодня!.. А вот завтра я к вам приду… на досуге…

Педагог:

– Так вы что, заикаетесь?

– Д-Д… а… да… немножко…

Я три номера сразу отбросил. Не конкуренты!

И так осталось десять человек.

Выходят ещё две девчонки. Ну, одна вообще ничего особенного, а вторая, лет семнадцати, намалевалась, разоделась! С таким попенгагеном, я извиняюсь! Кобыла здоровая! И читает "Ленинградцы, дети мои!". Мощно так. Трубно. Завывая:

– "Ленинградцы, дети мои-и!..".

Педагог говорит:

– Ну я не могу уже больше вам замечания делать. У вас у всех одни и те же ошибки…

– Все на одно лицо! – перевёл я для себя и ещё две фамилии зачеркнул.

А я вам говорил, что не сразу все пришли. Раз! – дверь открылась, и влетает такая лапочка – Сашенька. И сразу, с порога, так озабоченно и испуганно:

– Я с КВНа! Я капитан команды!..

Симпатичная такая девочка… И я сразу же ей:

– Да что ты, лапочка! садись! Успокойся! Что ты, деточка моя!..

Она потом меня спросила: "Почему ты меня «лапочка» называешь? Мне так приятно…". Ну ладно… Высокомерная слишком!.. Я сразу же по лицу руководителя увидел, что эта тоже не вызывает восхищения, и вычеркнул и её.

Потом вышел Тима. Восемнадцатилетний пацан. Копия – баба! Манеры все… плавные движения… Голос такой мягко-расслабленный, с растягиванием слов на «а», «о». Маленький шпенд такой… с отставленным таким задом. На вопрос, что он будет читать, начал:

– Да ну… Да бросьте вы… Ну, ладно… Я прочитаю… Ну так уж и быть…

Что-то прочитал…

Руководительница говорит:

– Ну что ж, ты неплохой мальчик, но мы ещё на тебя посмотрим…

Я и этого вычеркнул.

Предпоследней вышла Галка Деникина. Та, что из Дома пионеров. Она хорошо поёт русские романсы, но слегка сутулится…

В общем, всё было в меру, и я её не стал вычёркивать, а тоже пошёл к доске и прочитал:

Это была – труба! Это был – финиш! Там умерли все! Я для чего эту пародию прочёл? Мне нужно было выделиться из массы и раскрутить руководительницу на беседу, а то она всех отшивает и отшивает. Всё обычно!

– Ты знаешь, – начала она, – такой хороший стих… А почему ты задел такую тему?

– Ну, – отвечаю, – перестройка же сейчас! Сколько раньше вешали значков этих…

Я-то знаю – у них там решается, у педагогов, вопрос – переходить на хозрасчёт или не переходить. А по правде, у меня, кроме этого стихотворения, ничего в запасе и не было. Помните, сценку в классе пятом играл – вот и использовал…

– А кто это написал? – спрашивает она.

– Да я и не помню, – отвечаю. – Это только отрывочек… Но не все же просто так ордена получали… – завожу её, и она тут же включается:

– Конечно! Я с тобой не спорю! Но большая часть… А зачем, когда ты говоришь "кирпич на кирпич кладут", – зачем ты это показываешь?

– Ну как же! – отвечаю. – Чтобы ясно всем было. Чтоб видно было…

– А зачем ты тянешь буквы, когда говоришь "клумбы и там-м-м и ту-ут!"?

Я говорю:

– Ну надо же было как-то выделить!

– Я поняла, что ты сатирически подаёшь… – говорит она задумчиво. – Что ты сатирически к этому стихотворению подошёл. Ты это умышленно сделал?

– Так точно! – говорю я на полном серьёзе и тут же начинаю её раскручивать, чтобы она сама прочитала пару стихов.

Когда я прослушал, что она читает, я понял, что она любит. Смекнул, на что давить, если надо будет. Она, оказывается, любит детские дела. Что-то вроде "Мама купит мне козу – я тебе не показу!". Я это заметил себе…

На другой день были танцы. И все приходят уже готовые балерины. Мать моя женщина! Мама родная! Коровы вот с такими задницами! Разоделись в колготки!..

Меня проверили, погнули в разные стороны и спрашивают:

– Ты танцами занимался?

– Нет, – говорю, – не занимался! Ничем не занимался, ничего не знаю!..

Вообще дубом прикинулся-я! С таким… С уличным талантом! Сделал я наклоны туда-сюда, поклонился и в своём блокнотике сразу же пятнадцать человек вычеркнул… Ну, и всякие другие ещё были… Интересно, например, один парень записывался на подкурсы. Олег некий. В понедельник пришёл, фамилию свою увидел в списках, записал что-то у себя в блокноте, Отметил и ушёл. Сегодня пришёл, со всеми поздоровался, познакомился – раз! – ушёл. Странный парень… Стукач, что ли?.. Да… Так сегодня – мастерство актёра. Это – всё! Другая женщина ведёт. Из Ленинграда приехала… Каждый начал представляться по-новой. Этак рука к сердцу:

– Марина Агафонова! Работаю там-то, родилась там-то!..

Педагог морщится.

Пафос ей не нравится.

Я сразу смекнул: надо лапшу вешать простотой.

И тут я заметил, что у педагога сын маленький бегает, и она не знает, куда его девать. Вот я его воспитанием и занялся, чем вызвал глубочайшую, с её стороны, симпатию.

Я начал с низов!..

У ребёнка была большая игрушечная машина, и я пошёл с ним играть в другую аудиторию, где никого не было. Ну и там, когда мы с машиной наигрались, я стал с её мальцом на пианино "Семь сорок" играть, разучивать. Ей это очень понравилось. Потом она намекнула, что там, у себя в Ленинграде, общалась с евреями, и это очень умные люди, и она их уважает.

– Ага! – подумал я. – Она ещё не знает, с кем разговаривает…

…Мог ли устоять какой-то заштатный театральный институтишко перед такой массой обаяния, умения и расчёта! Вспоминая Маяковского, можно сказать, что, в окошки, в щели, в дверь войдя, ввалилась Юрки масса. Ввалилась, дух переведя, заговорила басом…

Где-то через год или два лучший студент и круглый отличник вбегает ко мне и так же, как и раньше, кричит прямо с порога:

– Аркадий Наумович, это – труба! То я мыла им ящик принесу и за кулисами торгую, то порошок стиральный!..

– Кому, кому? За какими кулисами? Садись, Отдышись!

– Педагогам! Кому же ещё! – смеётся Юра. – Теперь заказали лапшу длинную такую…

– А-а… Пошли на кухню!

– Да я сытый! Да…

– Ладно-ладно! Сытый студент – нонсенс!..

– Ну хорошо… А ведь это элементарно делается, – продолжает Юра уже за кухонным столом. – Порошок, например. В любую прачечную заходишь, подзываешь там… Порошок нужен! Там же у вас остаётся… Соды кальцинированной добавьте вместо порошка, а порошок складывайте! В конце недели прихожу, а мешок такой вот уже стоит – меня дожидается. «Бабки» сунул в руки прачке, мешок в сумку и пошёл… И вот педагогам я и продавал. Все с мешочками подходили, и я отсыпал им за кулисами сцены. Ковшиком… С чиханием… И культурные все – ужас! По всему институту таблички "Курение запрещено", а они все по коридору ходят, курят…

– Микельбанд! – кричит кто-нибудь из педагогов.

– Пойдём покурим!

Дым коромыслом!..

И везде видно, что институт в ногу со временем шагает – перестройка идёт вовсю! Щели замазывают старые, чтоб выглядели, как новые…

– Это ты что – про Станиславского?

– Да какой там Станиславский? Я про само здание. Отскакивает штукатурка старая! Я говорю: "Легче снять слой, потому что неправильный раствор замешивали, когда эту штукатурку накладывали. Надо наложить новый слой с правильным раствором. Чтоб намертво было!". А они каждый год вызывают ремонтников. Она и стоит шубой через три дня после ремонта. Заливкасят эти деляги шубу, покажут – всё ровненько! Покрасят ещё её… Через три дня кто-нибудь крикнет громко: "Эй!" – и опять шуба поднялась. Следующего года ждут… Да и не мудрено! То и дел кричит какой-нибудь педагог на весь коридор:

– Микельбанд, Петров, Сидоров, пойдём выпьем!

Есть у нас лестнички такие вот, так под ними постоянно бутылки пустые стоят, банки, в которых ещё булькает пиво на донышке, как моча на анализ. И ходит старушка-бабушка, которая сначала по парку собирает бутылки, а потом и в институт заходит. У нас в институте постоянно пиво есть. Да и что покрепче… У декана под столом бутылки стоят… У нас нет такого педагога, чтобы он трезвый пришёл. Нет, есть, конечно… Тарантас Драндулетовна… Ещё кто-нибудь… Но, в основном, все пьют.

Заходит Тарантас Драндулетовна и говорит:

– Что это такие лица у вас? Смешные! Что-то такое произошло-о… Хитренькое-е…

А дело всё в том, что и все студенты тоже пьяные сидят. Духота-а!..

– Тарантас?

– Ну да! Преподаватель казахского языка. Это мы её так переименовали. То она говорит скороговоркой, а то из двух слов выбраться не может.

– Хочу с вами познакомиться, ребята! – еле разобрали мы при первой встрече. – Вы, пожалуйста, меня исправляйте! Потому, что я плохо говорю по-русски. Я научусь за ваш счёт…

И всё в таком духе. А в конце неожиданно со спесью, медленно и с обидой – своё крылатое:

– А вы не контактируете-е! А вы никак не хотите контактировать! Я иду со своим пульсом… со своим этим… А вы не хотите! Зачем я здесь стою. Зачем? Не знаю…

Три недели она готовила нас, чтобы ввести в свой класс, сначала мы занимались в коридоре – она нас готовила…

У неё в классе для каждого кабинка с наушниками, а она сидит за пультом управления. В этом году только сделали. Там такая казачушка – ушки на макушке! И она этими рычагами там… Кого к той кабине подключить, кого к этой… Смех! Сама в стеклянной замурованной кабинке и каждого может подслушать. Я, например, говорю: "Я шестнадцатый, вызываю двадцатого!", и мы с двадцатым на казахском языке и разговариваем. Конечно, никто ни с кем не разговаривает на казахском, а просто я подъезжаю сначала к одной…

– Эй! Не на казахском говоришь! Давай!.. Всё! Заканчивай! Всё! Выключаю!

Раз! Выключит на самом интересном. А эта девочка – раз! – переключится на другого мальчика. Вот так до сих пор общаемся…

Как-то смотрим, она идёт с автобуса с двумя сумками. Она ещё так хромает – тюх-тюх-тюх-тюх…

Я подхожу:

– Каламкас Касыбековна, давайте помогу!

– О-о, жаксы-ы (хорошо)! О-о! Аксакал! Аксакал!

Я говорю:

– Почему аксакал? Вы же нас учили, что аксакал – это "белая борода" дословно.

– Это ещё означает: "Уважаемый!".

Она потом всем говорила, что я аксакал. У казахов к женщинам плохо относятся, так что для неё моё поведение было, как шок. Она два урока рассказывала, что такое аксакал… Так вот, с этими наушниками! У нас есть четыре мальчика – любители радиотелетехники. И вот им надоела вся эта белиберда. Они принесли магнитофон, записали весь урок на плёнку, что-то сделали с пультом этим новым, и весь урок – ровно девяносто минут, куда бы она ни включила, она попадает на эту линию с магнитофоном и слушает этот свой родной казахский язык… эти диалоги. Понимаете? А мы подключаемся к тому, к кому хотим, и разговариваем, и веселимся…

Наконец она говорит:

– Что такое? Один и тот же диалог! Одно и то же! Сколько можно? Каждый день я даю вам новое…

Понимаете, она там в своём углу слушает магнитофон, а мы сами по себе… Целую пару разговариваем.

Ну что, думаем, пора кончать!

Ребята подумали, подумали, повозились ещё немного, и теперь получилось, что то, что она говорит, ей и возвращается в наушники.

Она:

– Восемнадцатый! Не перебивайте!

Ей в наушники:

– Не перебивайте!

Она ещё громче:

– Не перебивайте!

Ну и ей в ответ, естественно, ещё громче звучит:

– Не перебивайте!

Она же в технике ни бум-бум!..

Она отчаянно:

– Не давай!

Ей в ответ:

– Не давай!

Она:

– Что не давай?

Ей ещё громче:

– Что не давай?

Уписаться можно!..

Наконец вызвала техников, и те ей починили.

– О! Высший уровень! – сказала она удовлетворённо. – А то – на тебе! В этом году только сделали, первый курс пришёл – и всё у меня сломал. Хотя у меня есть полностью инструкция. Как обращаться с аппаратурой. Здесь кнопка первая нажимается, здесь вторая, здесь третья…

Однако ребята решили не унывать. Стащили у неё ключи, сделали вторые ключи и наладили аппаратуру так, что теперь, только она входит в класс, изо всех динамиков раздаётся громовое "Саламат сызба, Каламкас Касыбековна", что ничего крамольного не обозначает, а лишь только "Здравствуйте, Тарантас Драндулетовна!". Потом, только она хочет сказать нам: "Встаньте!", из этих же динамиков звучит её же голос, ревущий то же самое, но, естественно, на казахском языке. Ну, и весь урок в том же духе… А сегодня приходит, надевает наушники, а оттуда слышно, как надсадно тужится кто-то на унитазе, а потом "Блю-блю!.." – воду спускает. Смывает! "Пчи-и!.. А-а! У-у! Блю-блю!.. Пчш-ш!..". Ну явный запор!..

Я нажал на тормоза и слез с велосипеда.

Если вы уже забыли, то напомню, что я еду в Тель-Авив шакалить, что означает просить подаяние. Так вот, остановил меня израильтянин и жестами попросил помочь открутить гайки, чтобы сменить у своего весьма респектабельного лимузина колесо. Мучался я, мучался, подпрыгивая, падал и, когда уже отчаялся, то неожиданно открутил. Сначала одну, потом другую и так далее…

Благодарный израильтянин схватил мою руку и, тряся её, громко и восторженно закричал:

– Ёб твою мать! Ёб твою мать!..

– Пожалуйста! – так же вежливо ответил я на его "Спасибо!" выраженное в пожелании плотской любви моей маме, и мы расстались друзьями.

К сожалению, с Юрой это произошло как-то не очень… Как только я прочёл ему то, что получилось из его школьных рассказов на бумаге, он замолчал и стал меня избегать. Причём, похоже, не от испуга, что кто-то из знакомых прочтёт, а оттого, что подумал, что и сам смог бы выжать из своего красноречия какую-нибудь литературно-финансовую выгоду.

Наивный! Он думал, что литературный талант превратить в деньги – запросто!

Как сейчас помню его последнее бескорыстное откровение. Мы сидели в той же уютной микрокухоньке, пили тот же не густо заваренный чай и говорили о том же центре культуры и творческого просвещения.

– Педагог по сцецдвижению прямо замучил нас кувырками, – говорил Юра и стыдливо, но с похотью смотрел на уже почти опустошённую трёхлитровую банку с малиновым вареньем. – То ли ему удобно это, то ли он ничего больше не знает, но уже полгода, кроме кувырков, мы ничего не делаем. Заскочит в зал этот деятель, "Кивирок! Кивирок!.." – прокричит и снова в коридор, курить и опохмеляться. А мы кувыркаемся… А что ещё делать?.. Но есть у нас Парнобек Мамын Мамынович. Это – отрубень! Чистой воды самородок! Преподаватель музыки! Доцент! Кандидат музыкальных ведотичечных наук!

– Каких?

– Музыкально-ведотичечных! Он так называет себя. Тут главное от слова «поведение». Высший его комплимент и оценка – это когда он говорит:

– Музыкально ты ведёшь себя!..

В первый раз он меня отметил, когда мы с ним знакомились. В тот день я опоздал, но пришёл в костюме с иголочки.

– Заходи, друг, заходи, товарищ! – услышал я неожиданно. – А-а, ты, наверное, долго куришь. Это некрасиво. Здоровью каюк, да и деньги ишаку под хвост. А музыка обогащает человека. И не надо себя насиловать! Надо садиться – садись! Не надо – стой! Зачем будешь себя насиловать?

Тут он заметил мой костюм и прямо расплылся в улыбке:

– Вот! Смотрите все! Он очень хороший ученик. Очень! Костюм его говорит о его уме. Он умеет хорошо одеться – это вкус! А вкус – это музыка! Это всё связано одной нитка. Красная нитка лежит сквозь всё это. Мысль понимаете? Первое у нас… Я ознакомлю всех с Абаем. Ты тоже, я думаю, полюбишь Абая, потому что Абай – это как вот… солнце! Но Абай – после ознакомления с грамотой. Музыкальной! Семь нот всего. До, ре, ми, фа, соль, ля, си! Так? Ка-ак можно из семи нот писать музыка? Новая! Как получается? Четыре урока на размышление!..

Четыре пары… четыре дня ходили мы и догадывались. Наконец кто-то подсказал ему, что ни к чему бросать свой драгоценный бисер перед теми, кто кончил музыкальную школу или консерваторию.

– Та-ак… – сказал Парнобек. – Кто у вас занимался музыкальным образованием?

Поднимают руку девятнадцать человек. Только я и ещё один парень без музыкального диплома.

– Хорошо. Вы двое будете ходить ко мне на занятия, а остальные будут сдавать зачёт. То есть играть. И каждый урок у нас будет начинаться с песни Абая. Я вам буду петь песню Абая.

И он поёт скрипучим голосом "Письмо Татьяны к Евгению Онегину".

– Абайская песня. Знаете?

– Нет.

– Не знаете?

– Нет.

– Послушайте! Это такая галиматья – труба!

– Мягче, Юра, мягче!..

– Да уж куда мягче! Всё свеженькое!..

Спел он эту песню и садит меня за пианино:

– Ты очень хороший мальчик. Садись, давай, за пианина. Вот слушай! У тебя женщина есть, да? Жена, да? Ты ей на плечо рука ставь? Вот так же и пианина. Она – моя женщина. Понимаешь? Контахт должен быть. Контахт!

– Правильно говорит, – замечаю я, и Юра не спорит, а продолжает:

– Вот когда с женщиной рядом стоишь, да? На плечо рука ставишь, да? Вот что она делает? Пульсувирует! Да? Вот так вот пульсувирует! Да? Вот что-то вот такое… Так вот… проникает в душу тебе! Сердце бьётся сильнее. Всё вот так вот сжимается… И ты чувствуешь себя неловко. В этом положении. Да? Это нахал только может так позволить себе стукнуть женщину, а вот умный человек, талантливый, который учится в театральном институте, – он не может позволить. Так же и пианина. Когда к пианина ласково, она сама за тебя играет и поёт. Так же и женщина. Когда с ней ласково, она так же тебе отвечает. Взаимно! Понимаешь, взаимная связь должна быть! Ты ей хорошее – она тебе хорошее! Ты ей… Как жизнь!.. Садишься? Садись!

Я сажусь.

– Ставь рука! Каждый пхалец должен знать своё место. Без работы не должен быть. Потому что каждый человек в обществе зарабатывает на хлеб. Так же и пхалец. Всё же это из мелочей, а потом вырастает большая жизнь. Большая музыка!.. Вот где-то читал я это, но не помню где… Я учился вообще-то вот… с девяти лет я играл сам. У меня был фортепиан… маленький такой вот… раньше делали… Мне папа привёз из Москвы. У меня папа был гениальный человек! Читать, правда, не умел… В ауле мы жили… он мне привёз пианина… Я играл… Потом мне в тридцать лет купил большое пианина. Не папа, правда… Дядя! Дядя купил мне пианина… Я в тридцать лет позвал… Ой, в двадцать девять!.. Да… Мастера! Я уже прекрасно играл… Я, наверное… Там гений сидит во мне! Но, понимаешь, возраст не тот. Всё ушло. С годами… Меня научили музыке, и я стал писать. Я написал четыре песни. Вот, смотрите, моя книга! Третий класс для детей. Вот моя песня! Доцент Мамын Мамынович! Видите? Смотрите все!

Все посмотрели.

– Вот первый класс… Песня! Вот видите, доцент Мамын Мамынович. Запишите: до-цент!

– Это он в трёх книгах по одной маленькой песне написал, а говорит, что три книги его? – спрашиваю я.

– Да. Но у него и полностью своя есть. Он про неё не забывает никогда:

– А вот ещё моя книга… Маленькая совсем. Музыкальное тво-ре-ни-е! Её не выпустили ещё. Я четыре года бьюсь и никак не могу её выпустить. Почему – не знаю! Я по ней диссертацию защищал… Я был директором музыкальной школы, директором консерватории и музыкального училища. Вот я там был… Потом почему-то меня всё выше и выше… А теперь переслали в институт меня… Это как сказать?.. Я шёл выше, выше, да? А теперь опять понизили? Зачем – не знаю! Был в Японии я. В Корее. В… Ладно! Я остановился… Да, – на музыке! Ага! Вот, слушайте! Каждый пхальчик должен бить по нотам, как курочка клюёт. Курочка медленно – тюх… тюх… тюх!.. Курочка быстрей и быстрей – тюк-тюк-тюк!.. И он должен вот… Каждый знать своё место! И нота! Как женщина! Вот… Нота!.. Да? Это как будто тело женщины. Да? Клавиши! Клавиатура! Это вот… Женщину вот гладишь в этом месте… Да? Ей нравится. А в этом – ей не нравится. Понимаешь, какая взаимосвязь-то, а? Вот так ты должен понимать это вот… Вот! Хотя, честно говоря, женщин не люблю… Я… В молодости мне так говорили: "Хорошо относись!". Я хорошо относился… У меня было две жена. Сейчас с третьей живу. У меня четверо детей… Алименты я платил… Уже не плачу. Взрослые дети! один у меня дитё учится в Москве. В училище. Он будет… слесарь. Вентиляционник! В Алма-Ата будет работать. Вот! Человек занимается своим делом, он с детства у меня, вот, изолента… Знаешь? Вот! Провода скручивал!.. Я его туда отправил… У меня там друг живёт и учится… Хороший друг… Вот!.. На чём я остановился?

– Пальцы! Пальцы!..

– Вот!.. Как курочка клюёт… А! Насчёт женщин!

Я очень уважаю их… Но честно говоря… Я не знаю, где это мне кто-то рассказал… или я где-то вычитал, да? Вот трамвай знаешь, да? Ходит! Вот у него одна линия – круг! Да? Иногда трамвай же сходит, да? С рельс! Вот… смотри!.. Ты стоишь на остановка… Прошёл трамвай. Да? Ты вот как-то на него посмотрел так… он ушёл – за ним не надо бежать… Следующий подойдёт! Так же и женщина. Ты стоишь… Вот она к тебе приходит, да? Ушла – за ней не надо бежать. Следующая придёт! Бывает там, один трамвай сойдёт с рельс… Так же и женщина – одна уйдёт куда-нибудь… Но потом второй же пустят, а? Из другого троллейбусного… трамвайного парка. Так ведь? Так? Понимаешь меня? Так?

– Да-да! Так-так!

– Пустят же другой! И вот так будет постоянно. Постоянно! Ты стой на месте. Как истукан! Ты стоишь на месте и ждёшь своего трамвая. Пока твой трамвай не подойдёт и не остановится на этом месте. Так остановится, что он с места не сможет сдвинуться. Или около тебя сойдёт с рельсов… Что больше без тебя не может… Вот тогда… Так же и женщина. Понимаешь, политика?.. Вот моя… Ладно! Ты умный очень мальчик. Я тебе даю тема диссертация: "Творчество Абая в понимании этого… Времени!.. Двадцатого века!". Ты должен написать четыре вопроса по этой теме и, если они мне понравятся, я выпишу эти вопросы… ты найдёшь материал… Я тебе дам… У меня в двух страничках это всё написано, честно говоря… Гениально, как у Эйнштейна! Я поэтому готовил… Как ты мыслишь, я хочу посмотреть!

– Я мыслю так же, как вы!

– Правильно! Это очень хорошо! Потому что я на этом вот диссертацию получил. Я – доцент! Вот так вот. Не веришь, да? Хочешь, покажу? Вот – смотри… документ… а на нём написано: "Мамын Мамынович – доцент". Ты, значит, пишешь… А вот на втором курсе, да? У меня есть ученик… Если что непонятно будет, да?.. Вот мой ученик… К нему… Сейчас я его приведу…

Представляете, спокойно выходит из класса, снимает с занятий ученика и приводит его. Вот оно! Смотрите все на него!

– Это мой ученик. Я им горжусь! Он закончил у меня два класса, а играет за семь классов, да? Вот он… Семь не кончал, как все, да? Диплом не имеет. Два класса кончил – играет всё! Садись! Давай, как я тебя учил…

А пацан, видимо, умный, серьёзный. Подыгрывает учителю вовсю. Ну как я! Задумался так, сосредоточился и…

– Мамын Мамынович, я почувствовал!

– Во! Он эту пианину почувствовал, как женщину! Контахт есть?

– Есть, Мамын Мамынович!

– Давай!

И ученик играет песнь Абая. Всё ту же. Понимаете?

Мамын Мамынович садится вот так вот в полном умилении:

– Ай, хорощё-ё! Ай, хорощё-ё! А ну-ка давай другую! Ложи руки на пианину! Есть?

– Есть!

– Давай!

И ученик играет другое: "Песнь Онегина к Татьяне". Тоже Мамая… Ой, то есть этого… Как его… Абая! Сам Мамын ходит и ритм выстукивает:

– Чувствуешь, ритм какой точный у Абая? Он не умел… Он не умел писать ноты… Это всё вот так вот переходило… Всё вот так из людей… И вот вышло! Гениальный был человек! Кстати, мои родственники знали его. Это мне делает большую честь… Ну, ладно… Ты (ученику) иди на уроки, а с тобой мы в следующий раз встретимся. Хорошо?

И вот я к нему третью неделю хожу на занятия, а завтра пойду к нему в гости. Он оставил записку в классе: "Юра Микельбанд, приходи ко мне в гости. Чай будем пить. Третья жена познакомлю. И пианина ждёт!". У него ассоциации: пианино – это женщина, женщина – это трамвай. Он везде находит такие сравнения. Добродушный-добродушный! Там:

– Мамын Мамынович, можно, я не приду на урок?

– Пожалуйста, пожалуйста! Как твоей душе угодно! Я понимаю тебя! Вот сердце не лежит сегодня, да? Не надо насиловать себя! Это плохо, когда сам себя насилуешь. Я помню третий класс, да? Я учился вот в ауле, да? Знаешь аул, да? Что это такое… Я в юрте жил. Вот не хотел ходить, да? На русский язык! Хотя сейчас сожалею… Плохо говорю по-русски… но не хотел ходить, да? И вот у нас учитель был. Не насилуй, говорит, себя. Не насилуй! Когда само придёт – вмиг! Так и всё. То же самое женщина. Вот нравится тебе женщина, а какое-то отвращение вот есть… Вот не знаешь почему, да? Не надо себя насиловать и её тоже! И ей плохо сделаешь, и себе. А когда видишь, что у обоих контахт, тогда пожалуйста… Вот ты всё с себя отдашь… И она тоже…

Шарах! Двойная автобусная кишка прижала меня к бордюру, а там переднее колесо попало в канаву.

Я – в одну сторону, велосипед – чуть ли не под колёса, а футляр со скрипкой, торчащей из рюкзака за спиной, больно ударил по голове.

Тель-Авив!

Настроение испортилось… Но ненадолго. Такой день сегодня! И десяти минут не пошакалил, как кто-то бросил в футляр бумажку. Развернул – пятьдесят шекелей! И хотя за последующие два часа накидали всего шекелей двадцать, я уже улыбался до самого дома. Пятидесятку-то бросили именно за "Песнь Абая". Не за ту, про которую рассказывал Юра, а за настоящую. Авторскую на сто процентов. «Черноокая» называется!

Магическая мелодия, господа!..

(Звучит песнь Абая.)

 

Письмо седьмое

Кто-то пашет, кто-то ест!

Не надо иметь семь пядей во лбу и быть Шерлоком Холмсом, чтобы смотреть и видеть простые и очевидные вещи. Когда в очередной раз начали перемывать кости Кобе, я прямо и, по-моему, понятно говорил старичкам моего двора:

– Драгоценные! Он таки и довёл дело Ленина до конца. Правда, тот в конце жизни, похоже, начал понимать, что не туда заехал, но было уже поздно. Структура, им же созданная, в полном соответствии с законом "Что посеешь, – то и пожнёшь!" его же и накрыла. И то, что получился пшик, так это для науки тоже результат. А для вас, конечно, радости мало. Что ж вы хотите, сталинцы вы мои вчерашние? Нельзя никого загонять в стандартное счастье, как баранов в стойло, вырезая несогласных!

Когда же костерили Сахарова и те же старички потрясали кулачками перед транзисторными приёмниками, я чуть не заплакал. От жалости к ним у меня даже горло перехватило.

– Это же совесть народа! Ваша совесть! – просипел я в сердцах и услышал в ответ:

– Он еврей! Он не Сахаров, а Цукерман! Ты на его рожу посмотри! Вылитый Иуда Искариот!

– Да пусть хоть негр преклонных годов! – сипел я натужно. – Совесть – не национальная принадлежность! И потом, почти все настоящие интеллигенты к старости становятся похожими на картинных евреев. У академика Лихачёва тоже лицо было к старости почти библейское, а уж он-то по паспортным данным и генеалогии – русский из русских…

Но особенно меня расстроила близорукость старичков и первого и последнего президента СССР, когда он, отвергая экономическую программу Явлинского и благословляя программу Гайдара, похерил и Советский Союз, и себя, а старички с тем же жаром обхаяли и обсмеяли и "500 дней", и её автора. В своё время они так же проклинали Солженицына и его произведения, не видя в глаза ни того ни другого. Слава Богу, почти все пока ещё живы, и разрешите мне, дорогие мои старички, ещё раз сказать, что я думаю по поводу всей этой дурацкой кутерьмы в России и вокруг неё – на территории бывшего СССР.

В послевоенной западной Германии был скромный такой канцлер-учёный – Конрад Аденауэр. Но только благодаря выбранной им экономической программе Людвига Эрхарда ФРГ рванулась за каких-то десять-пятнадцать лет из развалин в богатейшую страну мира. Никакие денежные вливания американцев не дали бы такой эффект, если бы не их талант. Так что мотайте на ус, россияне, израильтяне и инопланетяне: большая политика – не только эстрадное шоу с парадом фюреров, а или деньги в ваш карман, или из вашего. А поскольку у меня нет ни времени, ни здоровья, ни средств, чтобы продолжать впустую доказывать, что дважды два – четыре, то я и слинял. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло, и сбылась мечта беспризорника жить у моря и есть мандарины.

А что, в общем-то, мечта правильная. А главное, выстраданная. Что ни говори, как ни мучайся, а жизнь здесь, в Израиле, и там, в СНГ, – земля и небо.

Правда, есть люди, которым плевать, что вокруг крайняя нищета и социальное горе. У них деньги есть, и вокруг хоть трава не расти! А у меня сердце кровью обливается и кусок в горло не идёт, если рядом голодают. По мне, так лучше быть бедным среди богатых, чем богатым среди бедных. Вот и ем теперь мандарины от пуза и в море купаюсь чуть ли не через день и круглый год.

Сейчас конец декабря, а погода – класс! Нырнёшь в хрустальной чистоты волны (летом не очень хрустальные!), вздрогнешь от прохлады, согреешься, прыгая с гребня на гребень, и бегом по песочку к турнику и всяким там перекладинам. Отожмёшься раз пять, на солнышко ласковое взглянешь – жить хочется! А телевизор дома включишь, российские программы посмотришь (их здесь сейчас три) – хоть плачь! Впрочем, вольно или невольно, но то, что творится сегодня, я видел вчера, и сладкого в этом тоже было мало.

Очень хочется верить, что когда вы будете читать эти строчки, над нашей Родиной, а заодно и над всей Землёй, развеется (хотя бы частично!) этот исторический смог и для всех, а не только для хапальников и таких, удравших от гибели, как я, засияет ласковое солнышко!

Года за два до отъезда в Израиль ставил я с маленькими детишками миниатюру в стихах к двадцать третьему февраля – бывшему дню Советской Армии, а тогда уже просто мужскому дню. Когда писал, то думал – повеселю народ, а когда поставил…

– Ученики второго «Б» сейчас покажут вам сатирическую сценку «Кто-то пашет, кто-то ест!» – объявила ведущая, и на сцену с радостными криками «Ура-а! Перемена-а!» прямо из зала выбежали малыши. Один мальчик начал толкаться и что-то кричать, и все тут же сгруппировались и очень дружно продекламировали:

– Хи-хи!.. – Сказал кто-то в полной тишине и умолк.

Настоящее приоткрыло завесу будущего, и оттуда повеяло таким холодом и безысходностью, что именно жутко и стало…

 

Письмо восьмое

Искушение

Уронил мужик огромный бумажник. Тот упал, раскрылся, а в нём доллары до упора спрессованы. Мужик садится в машину и дверцу закрывает…

– Господи! Неужели уедет? Неужели успеет до того, как я к нему подбегу? – думаю я.

И это потому, что мировоззрение у меня почти религиозное. И убеждения крепкие – у каждого свой счёт в занебесном банке. И всё, что ты урвёшь здесь, мелочь по сравнению с доходами там, если не урвёшь. Но так же я точно знаю, что если что-то найдёшь и рядом нет владельца, то не бегай в поисках. Не гневи Бога! Принимай с благодарностью Его подарок. А вот если рядом хозяин – верни! Иначе – воровство!

– Что-то тяжело бежать… Вроде недалеко, а ноги заплетаются… Но нет – мужик уже мотор завёл… Надо успеть… Это твой шанс! Давай, давай!..

Счётчик поднебесный стучит как бешеный. Во всех частях тела…

Успел!!!

Поднял бумажник и машину чуть ли не за колесо остановил.

Мужик бумажник швырнул на сидение и по газам…

Даже спасибо не сказал…

Вот такие вот жуткости… До сих пор сомневаюсь – правильно ли я поступил? И никто меня не утешит. Разве что только смерть…

 

Письмо девятое

Голос

Сижу я как-то у моря, любуюсь на закат, и вдруг как шарахнет неизвестно откуда:

– Прекрасная страна Израиль! Здесь почти каждый становится тем, кем он есть на самом деле. И если вы вдруг стали с утра до вечера только вкалывающим и жующим быдлом, то вы им всегда и были. При всех ваших дипломах и степенях!..

– Господи, где же ручка? Ага, вот она…

Записал! Успел! Ничего вроде в организме не наушилось…

Любуюсь дальше…

Полнеба в золоте и в малиновом соке.

Ну, благодать! Ну, восторг!..

И вдруг:

– Живите сегодня! Завтра может не быть! Но только живите, а не мусорьте!

– Ручку! Ручку!..

Записал. В ногах слабость и дрожь. В глазах… Ничего нет в глазах! Лупают на закат – и всё!

– Не верьте никому! И мне тоже! Ни в коем случае! Верьте только себе! – снова прогремело над морем, и снова услышал только я.

– Господи, ты ли это?

– Да! Это ты!

– Кто – ты? Я или ты?

Молчание…

– Навязанное добро – зло! – кричит в возмущении уже мой внутренний голос, и тут же точно такой же, но откуда-то снаружи, отвечает:

– Правильно! Потому что нет худа без добра!..

Чистой воды психиатрия! Для нормальных людей. А для меня – норма! Потому и твержу я ежедневно, и особенно после каждого такого контакта, свою собственную, уже знакомую вам, молитву:

Благодарю тебя, Господи, за трудности, которые я в силах преодолеть!..

 

Письмо десятое

В начале было слово

Если вы приедете в Израиль, то вряд ли встретите сразу же и везде таких идиотов, как я. Есть у меня даже подозрение, что я здесь вообще один как перст.

– В Начале было Слово. И Слово было у Бога. И Слово было Бог, – говорю я, а мне отвечают:

– Можешь засунуть свои умные мысли себе в задницу. В начале были деньги!

Вот они – герои-потомки Ветхого и Нового Заветов! На лимузинах и в золоте. И хоть бы один из них сказал, что у него есть деньги. Ни у кого нет! Бедные люди…

Впрочем, и на моей неисторической Родине, то есть не в Израиле, таких – валом. Особенно теперь… Где-то с полгода назад там одного моего знакомого – владельца "заводов, газет, пароходов" – угрохали. Тремя выстрелами. В упор! Среди бела дня, в его служебных апартаментах, на глазах у посетителей и с контрольным выстрелом в голову.

Убийца сел на мотоцикл и – вжик! А тот дохлый лежит и на своё богатство пялится. До этого у него сначала дочь угрохали, потом мать, и уже после этого – жену. И ему не наука! Тем более, что он часто со мной спорил (Со мной всегда есть о чём поспорить. Я какой угодно, но скучный – никогда!). И я ему не раз говорил в своей юродивости, что богатым, в принципе, может стать каждый (можно, в конце концов, убить или ограбить), а талантливым – никто. Да и тут разное качество. Например, талант делания и добывания денег всегда желудочно-кишечного корня, а не сердечно-духовного.

Без толку!

Он был из тех умников, которые всегда считали, считают и будут считать, что всех и всё можно купить. Даже вечную память и признание. Дело, якобы, только в цене.

Ну что ж, коль скоро этот рассказ будет читаться из века в век, то в вечность мой знакомый попал. Правда, задарма. Не брать же деньги в покойника! А поскольку я идиот, ещё не увековеченный даже таким скромным памятником, как собор Василия Блаженного, то продолжаю талдычить, гутарить и медаберить, что в Начале было Слово (оно же – Мысль!). И Слово было у Бога. И Слово было Бог. С чем вас и поздравляю!

Потому что это – хо-ро-шо!

 

Письмо одиннадцатое

Три ведра дерьма

(письмо на неисторическую Родину)

Здравствуй, дорогой и многострадальный земляк! Русский, казах, украинец, турок, уйгур, дунганин, кореец, евреец и кто угодно ещё.

– Израиль – не та страна, куда надо ехать и где надо жить! – говорили мне не очень умные, но очень практичные люди.

И они, конечно, правы. По-настоящему тут хорошо только паломникам. Так было во времена Марка Твена, так – сегодня, и не дай Бог, чтобы было завтра. Даже местные миллионеры предпочитают большую часть года жить не здесь, а остальные только мечтают об этом.

И я бы никогда не поехал, если бы это было возможно. И не только в Израиль, а вообще никуда. То есть съездил бы на заработки, попутешествовал бы и вернулся. На Родину! Не мифическо-историческую, а фактическую. То есть даже не туда, где родился, а где вырос и где мой бесконечно любимый отец закончил свой земной путь.

Но нет у меня Родины. Лишили! Ни за что, ни про что. В тот день, когда объявили коренную национальность титульной нацией.

С этого момента что бы я ни делал, кем бы ни был, но раз появились титульные от рождения с титульно-государственным национальным языком, то я всегда второй, третий и чёрт-те какой ещё изначально ущербный. И уж тем более не хозяин на этой земле, а в лучшем случае гость. И даже если бы я загримировался под казаха, меня бы всё равно в два счёта вычислили.

– Говоришь на казахском?

– Нет.

– Пшёл вон, выродок!..

Впрочем, и раньше очень ощутимо и противно делили людей по национальному признаку и языку. Но так откровенно, нагло и на государственном уровне стали только теперь. В период так называемой демократизации, а в действительности – монархизации и фашизации.

– Крутитесь! – объявило государство.

И покатились люди и людишки. И ещё раз убедились, что земля круглая, а они – ничтожные шарики и винтики, которыми власть предержащие и имущие манипулируют, как хотят.

Но это теперь там, а я, слава Богу, здесь. Где мне тоже обещали ведро дерьма в меню. Я даже шутил по этому поводу. Мол, сойду с трапа самолёта и потребую его немедленно. Для экономии времени. Чтобы не растягивать это кулинарное удовольствие на годы.

Чёрта с два!

Всякий естественный процесс нужно очень осторожно ускорять или замедлять, а лучше совсем не трогать. Во-первых, инфляция увеличила это ведро, как минимум, втрое, а во-вторых, нельзя вылечиться, приняв всё лекарство сразу. И главное – где этот товар? Тут даже похоронных процессий не увидишь. Сгоряча можно подумать – страна бессмертных. Это уже где-то через месяц я узнал, что мрут так же бодро, как и везде, только на это торжество надо успеть. Хоронят в тот же день, в который умер, и никаких оркестров и фанфар. Правда, листовки в чёрной рамке развешивают, но чтение – дело муторное. Наверное поэтому в этом ортодоксально-еврейском штате как бы Америки принято всё время улыбаться, громко, как кони, ржать и к месту и ни к месту повторять слово "беседер!", что то же, что и "о'кей!".

– Как живёшь?

– Беседер!

– Родители здоровы?

– Беседер! Умерли!..

Трудно сориентироваться с непривычки. Только-только разрезинишь рот в улыбке, а деньги у тебя уже и вытянули. И в основном за жильё. Что ж вы хотите! Израиль – государство-ростовщик! Традиционно специализированное. Поэтому при всём этническом многообразии – мононациональное. И эта национальность – деньги!

Приехавших из СССР (СНГ) выручает русский оптимизм. Он будет посильнее американского. А что делать остальным? Как объяснишь им, что самое надёжное и полезное – не выть от отчаяния, а приплясывать и повторять после "беседера":

– Это горюшко не горе! Горе будет впереди!..

Но и это заклинание не всегда помогает. Уж как я старался видеть только хорошее и чувствовать только положительное! Бог тому свидетель! Даже заголовок для сборника первых рассказов, написанных тут, придумал фантастический. "В Израиле всё спокойно…". Что-то вроде пожелания на завтра…

Не получилось!

Жизнь не обманешь. Она пестра и, пока пестра и контрастна, интересна (за исключением моментов, когда убивают друг друга или гнобят). И всё, что я писал и пишу радостное, – правда, а не радостное – тем более. И, наперекор бескомпромиссным реформаторам, очень часто из одного получается другое, а из другого – первое.

Зная это, я не выбирал место жительства в Израиле. Вернее, думал поехать в Хайфу.

– Хайфа – для кайфа! – выпевалось очень заманчиво. Но когда переезд стал не литературной конструкцией, а реальным ужасом, мои нервы не выдержали, и я во всём положился на Всевышнего. По-русски – на авось!

Сработало!!!

Оказалось, что из того, что здесь есть, Нетания – самое лучшее. Для меня! Кому-то и Иерусалим – не груда камней и хлама, а рай. А некоторым даже Тель-Авив – роскошество, хотя на сегодня, безолабернее города я не видел. Впрочем, какие мои годы! Да и критерии оценок у меня скорее биологические, чем прагматические. Об арабских поселениях я вообще молчу… Их уровень экологического и архитектурного комфорта для меня непостижим. Вот и живу теперь, как Буратино (он же Пиноккио), в городке на берегу Средиземного моря. Со своим длинным носом. Поскольку ко всем своим заблуждениям прибавил ещё одно – всякий гость от Бога. Даже если это враг! А к тёплому морю кто же не поедет. Тем более ко мне. На полный халявный пансион… Так что… Милости просим!..

Вот и Петрович с Алкой Ивановой с Родины, кстати пожаловали. Слава Богу, – Алка только на двадцать дней. Потому что Петрович – на шесть месяцев! Он разумно решил капитально обосноваться у меня. Ну, чтобы сэкономить и подзаработать как следует на житие на своей украинской фазенде…

– Здравствуйте, дорогие! Да нет, не просто дорогие, а самые дорогие! Во всех отношениях! Что смотрите так удивлённо? Херувимчик я, херувимчик! От слова «хер»! С рожками и усами. Где там моя гитарочкам…

И дальше на чистейшем ивритее

(Песни, музыка и пьянка от зари до зари, от темна до темна.)

 

Письмо двенадцатое

Лестница в небо

Каждое утро выхожу один я на дорогу и кого ни увижу с котомкой, в которой бутерброды, к тому и пристаю с просьбой замолвить за меня словечко на предмет хоть какой-нибудь работёнки.

Запуганные безработицей вчерашние евреи Советского Союза ещё больше пугаются и дружно мычат что-то отрицательное. Такое впечатление, что каждый панически боится, что я его могу подсидеть.

И работают-то кем? Дворниками, поломойками, подсобными рабочими и чёрт его знает чем ещё подобным.

Казалось бы, какой тут может быть шовинизм? Ан нет! Они элита, а я шваль подзаборная…

Ну, Бог им судья, а я разворачиваюсь и иду домой. Там беру на руки облезлую приблудную "Особую московскую" болонку Чучу и прямиком к набережной. Сажусь на скамейку и, поскольку кругом ни души, то или беседую с ней, или перехожу на внутренний монолог.

– ЧЕЛОВЕКАМИ не рождаются. ЧЕЛОВЕКАМИ становятся! – говорю я. – Я, Чуча, видел собаку, которая была ЧЕЛОВЕКОМ, а вот ЧЕЛОВЕКОВ среди людей вижу нечасто. Вот бежит один трусцой. Кто он?..

Смотрю я на спортсмена-пенсионера и немного успокаиваюсь.

– Чем больше узнаю людей, тем больше я люблю зверей! – горестно шутил мой родитель, и теперь я начинаю понимать почему.

Не случайно в благополучных странах так начали почитать животных. Наелись, напились, наигрались в машинки и барахло и вдруг обнаружили, что вокруг пусто и одиноко. Потому что всю жизнь было пусто внутри. А ЧЕЛОВЕКАМИ-то быть хочется. Вон как бодро бежит этот. Ему так хочется, что хоть волком вой. По образу и подобию Божьему и непременно с большей частью Его в себе.

Знаю я его! Бывший ювелир из Киева. Родился-то вроде бы как человекообразным, а ЧЕЛОВЕКОМ так и не стал. И немудрено! Ещё городничий из «Ревизора» Гоголя удивился, когда вместо лиц увидел одни свиные рыла.

А женщины? Они так эмансипируют, что уже и женщинами перестают быть. Ни семьи, ни детей им не надо. Для них это – рабство!

Но если отчаянная борьба за независимость переросла в обособленность и отчуждённость, где же и как ЧЕЛОВЕКАМИ становиться? ЧЕЛОВЕКАМИ-то можно стать только общаясь. А общение – это всегда зависимость и взаимоотдача.

– Да Чуча, эгоцентристам, жадным и скаредным, как вон тот ювелир, ловить нечего. Родились человекообразными, а умрут амёбами. И после смерти ими и будут.

Я прижал собачку, и она лизнула меня в щёку и тявкнула.

– Ну-ну – не пугайся! Тебе это не грозит. Ты существо невинное, и путь у тебя, пока не стала ЧЕЛОВЕКОМ, только вверх. Да и этому ювелиру особого горя не будет. У амёбы тоже есть органы чувств, а значит, и удовольствие получать можно. По первой сигнальной системе. А может, и по второй тоже. Никто точно не знает этого. Память отшибает начисто, когда в новую жизнь перемещаешься…

– Вот и я ничего не помню, – продолжаю я мысленно. – Хотя кое-что странное и малоэстетичное в сны прорывается. Иногда проснёшься и не понимаешь, на каком ты свете и в каком воплощении. Простое человеческое участие воспринимается, как чудо, а нежелание показаться перед знакомыми в невыгодном виде – как подвижничество.

Ну, это ясно! Эйфория вырвавшегося из ада естественна. На абсолютно бескорыстные жертвы способны очень немногие. И я не среди них. Каждый раз, сварганив доброе, я думаю:

– Ага, доброе дело сделал! Молодец!

Но всё-таки это хорошо. А хорошо потому, что перспективно. А перспективно потому, что созидательно. А созидательно – значит, по Божьему предначертанию. В общем, оправданий своему несовершенству масса…

А как я некоторых знакомых идеализирую! Особенно на бумаге:

– Ангелы! Серафимы!..

В действительности, когда эмоции стихают, я очень чётко вижу трудности принятия ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ решений, слышу споры – "помочь-не помочь…" и точно знаю, где из последних сил терпели меня и как облегчённо вздохнули, когда я ушёл.

– Эх, суча Чуча, посеешь поступок – пожнёшь привычку, посеешь привычку – пожнёшь характер, посеешь характер – пожнёшь судьбу, а пожнёшь судьбу – пожнёшь или рай, или ад, и, в основном, здесь. И у тебя то же самое! Эволюция и деградация души несомненны, и, когда учёные подтвердят это экспериментально, ничего нового не произойдёт. Со временем всё встаёт на свои места, и каждый остаётся перед собой и Богом при своём свершившемся истинном качестве – бальзам оно или яд.

Собачка завиляла хвостиком, и я даже на секунду подумал, что до неё что-то дошло из моей сушёной зауми.

Но – нет! Чудеса потому и чудеса, что случаются редко. Прямо по газону к нам спускались два добермана с хозяином. И не успел я сообразить, что может произойти, как Чуча вырвалась из рук и, радостно повизгивая, поскакала на трёх лапах общаться (задняя правая лапка у неё была сломана ещё до нас и, видимо, в детстве, так как так и не выросла до нужного размера, а ветеринары, желая ей жизни, отказались от операции).

Хозяин доберманов что-то закричал на своём нерусском языке, но было уже поздно. Элитарные псы набросились на мою бывшую бомжиху, и её радостный визг перешёл в такое качество, что даже ювелир остановился и шатнулся в нашу сторону в предвкушении кровавого зрелища.

Но очень везуча собаченька Чуча! И из-под колёс-то она на моих глазах раза два невредимой выскакивала, и тут каким-то образом осталась без единой царапины.

Ювелир разочарованно вздохнул и потрусил дальше. А я вспомнил Бельфера-папашу (напоминаю – это один из тех, кто принял нас в первый день приезда в Израиль).

– Вот ты уже и трезветь начал, – сказал он на днях. – Израиль и израильтяне – далеко не везде сахарной пудрой посыпаны!

Мужественный человек! Он знает истинную цену себе и тем, с кем общается, и мои благодарственно дипломатические панегирики не замутили его разум.

Но, увы, увы – и я трезвый бываю всё чаще и чаще. И это ужасно! Иногда так хочется чисто по-лермонтовски забыться и заснуть, но тут подъём в четыре утра и бегом на поиски заработка. Иначе семья с голоду окочурится или распадётся. А могут и на улицу вышвырнуть за неоплату съёмной квартиры (такой вариант видел своими глазами!). Поэтому я и пьянею от радости и дурею от счастья, когда мне протягивают руку и улыбаются. Хотя и тут знаю, что в лучшем случае это делается для собственного психологического комфорта, а не для меня.

Чуча уткнулась носом в мою ладонь и замерла. Это было, конечно, приятно. И всё-таки я подумал, что получать удовольствие оттого, что кто-то от тебя получает удовольствие, ещё не верх достижений.

Это, конечно, лучше, чем блаженствовать за счёт чьего-то неудовольствия, но и это ещё корысть животная.

– Да, собака, – сказал я вслух. – Настоящий ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ уровень – это когда может быть удовольствие себе, а может и не быть, а часто и наоборот – одни муки, но всегда, по возможности, удовольствие другим. Да ещё и когда это уже естественное состояние, а не волевое решение. Без досады, самоедства и колебаний. Дай-то Бог нам с тобой хотя бы приблизиться. Да и подработку хорошо бы. Деньги надо иметь (в двух смыслах!), чтобы о них не думать!..

Я погладил Чучу и, взяв её, поднялся.

– Э-эх, Чучундра! – с наслаждением потянулся я. – Можно, конечно, плюнуть, но тогда незачем обижаться, если после смерти каким-нибудь пнём или тараканом будешь. Я лично не хочу. Я и человекообразным-то не хочу больше рождаться. Надоело!.. Как там у Володи Высоцкого:

 

Письмо тринадцатое

Счастье моё

Степень свободы – это степень манёвра. И деньги, безусловно, его (манёвр!) дают. В какой-то степени… Так что я ничего не имею против них как средства для манёвра. Да и кто что имеет против средств как средства? Особенно если он их имеет. Но, с другой стороны, можно оставаться и в тюрьме свободным и быть рабом на свободе. В данном случае рабом денег и всего, что на них приобретается. Очень часто очень обеспеченные не замечают, как становятся счастливчиками из знаменитой притчи:

Я это к тому, что мне такая охотничья ситуация не грозит. И назвать меня сегодня даже малообеспеченным – это взять на душу лютый грех. А свободы хочется. Без неё – хреново и бессмысленно! Как и без средств к ней. Иначе зачем бы я при моём здоровье и возрасте пошёл работать на мусорную машину рабочим на подножке. Это такая железная пластина по бокам задней части кузова-контейнера мусоровозки.

Мне бы, конечно, в дворники, но не прошёл по конкурсу. Алкаши, бомжи, еле ползающие старцы проходят, а я не прошёл. Видимо, есть во мне что-то особенно ущербное… А как мечталось о вольном воздухе, метле и совке!..

Но я не терял надежды, которая, как известно, умирает последней, а ждал звонка из мусороцентра. Не того, что дворниками командует, а одного из тех, что мусоровозками заправляет.

Надо сказать, что я ярко выраженная сова. То есть всю жизнь просыпаюсь не раньше девяти утра. Если на час раньше, то весь день болею. А тут работа начинается с пяти. Вот и встал я в четыре и сижу, покачиваюсь. Напрягаюсь что есть силы, чтобы не рухнуть обратно на диван.

Пять! Звонка нет. Шесть! Нет! Я как на иголках. Семь! Плюнул, упал, заснул!..

На другой день сплю без задних ног – стук в дверь. Сам хозяин за мной пожаловал. Я, как чумной, за ним… Прямо с постели. Не попивши, не поевши, не пос… Ну, ясно! Всё забыл от волнения. Работа есть!!!

Едем в машине. Хозяин – молодой русскоязычный атлет с двумя синими жилками у левого виска – что-то втолковывает мне о динамике предстоящей деятельности, но я почти ничего не слышу. Тем более, что улавливаю, что работать надо всего четыре часа (в действительности, оказалось полных семь!).

Назад пути нет! Мужчина, не притащивший к семейному очагу мамонта, – потенциальный импотент!..

А вот и мусоровоз. Здоровенный, как автобус. А около него человечек крутится. Как оказалось вблизи, ещё более крепкий и накачанный, чем хозяин. Он одним махом выдёргивает контейнеры из дворов, нацепляет их сзади машины на зубья, потом нажимает одну из трёх ручек, и гидравлика поднимает их и вываливает мусор в чрево кузова. Другой рычаг – и мусор зажёвывается вовнутрь.

Я сразу понял что к чему и темп взял спринтерский. Впрочем, другой был и невозможен. Хозяин, увидев, что я справляюсь, понаблюдал немного и уехал.

– Работа! Работа! – тут же услышал я и вздрогнул.

Напарник оказался коренным израильтянином с запасом русских слов в количестве – три! Шофёр – тоже!

– Работа! Работа! – нетерпеливо и жёстко повторил израильтянин и ткнул пальцем в очередные контейнеры.

И поехало… Вернее, ехала машина, а мы за ней бежали. В основном, конечно, я. Только контейнеры опорожнишь и назад на место откатишь, а машина уже тронулась. Если успел на ходу на подножку вскочить – твоё счастье. До следующих контейнеров доедешь. А нет, то ноги в руки и догоняй. Догнал и налево. Или направо. Схватил контейнеры, разгрузил, поставил на место и бегом за отъезжающей мусоркой. Вскочил на подножку, уцепился за то, что под руку подвернулось, о железки шарахнулся всеми частями тела и едешь, отдыхиваешься. Если с правой стороны уцепился, то только вонизм и смрад из помойного чрева, а если с левой, то ещё и выхлопная труба дизельным зноем обкатывает.

Голова кругом!..

Где-то через час до меня начало доходить, что я влип. Да ещё как! И дело было не в том, что контейнеры попадались неподъёмные (для меня!), и даже не в темпе, беге и прыжках, каждый из которых мог закончиться под колёсами. То, чего я боялся и что ненавидел всю жизнь, явилось мне во всём своём великолепии: манёвра не было! Никакого! Как привязанный к хвосту обезумевшей кобылы, я бежал и бежал, а молодой пролетарий Эрец Исраэль (Земли Израильской) только подбадривал:

– Быстро-быстро! Давай-давай! Работа!..

– В одну телегу впрячь не можно осла и трепетную лань! – машинально огрызнулся я после очередного его допинга.

– Ия! Ия! – ничего не поняв, на немецком согласился туземец и оттолкнул меня, чтобы поправить контейнер.

– О соле мио! – ещё через какое-то время прохрипел я уже на плохом итальянском, поскольку впопыхах не взял никакого головного убора.

Теперь то одной ладонью, то другой я пытался прикрыть макушку. И улыбался. На все четыре стороны. Всё время. Как иностранец в гостях. Улыбкой мертвеца…

На моё счастье, израильтянин тоже к этому времени поджарился. Он остановил машину и, подбежав к какой-то вилле, начал пить из уличного крана. Я тупо уставился на белое пятно кипы, но, как только она отпала, ринулся к воде и облился с ног до головы.

Однако остудиться и напиться как следует туземец не дал.

– Работа-работа! – прокричал он опять, и дизель тронулся.

Следующий же контейнер оказался со строительной пылью. Когда машина опорожнила его, облако цемента и чёрт его знает чего ещё окутало нас и осталось на мне. Теперь любой житель мусорного бачка или отстойника сгорел бы от зависти, глядя на мой дизайн. Даже суровое лицо туземца смягчилось. Правда, не от чёрного чувства, но и не от сочувствия тоже. Какое-то подобие довольной улыбки мелькнуло и сразу же ушло обратно в подполье.

Эта неадекватная реакция меня и озадачила. Неожиданно я увидел то, что не хотел бы увидеть никогда. Меня «прописывали». И как новичка, и как репатрианта, не знающего местного языка. Причём ничего не делая для этого специально. Да и не нужно было ничего делать! Чуть меньше пауза, чуть больше скорость – и всё. То, что я мог запросто сдохнуть, никого не волновало. Так же, как и в тюрьме никого не волнуют ощущения и претензии того, кого насилуют по кругу…

И я обозлился! Не озлобился, а именно обозлился. Как когда-то в далёкой юности перед соревнованиями.

И произошло то, что должно было произойти: усталость исчезла! Сразу! В один миг! Как будто кто-то выключил или включил что-то в организме.

– Если тебя ударили по одной щеке, подставь другую! – тут же прозвучало в голове как приказ, и я, обычно не согласный с таким способом пробуждения совести у толстокожих, благодарно подчинился. В данной ситуации это был единственный вариант, ведущий к победе. Поэтому я выполнил его так, что у истязателей глаза заметно расширились.

Нет, я не бросился под колёсат и не нырнул в помойное чрево, хотя там уже плескалось непередаваемое по привлекательности белёсое озерцо жидкого ядовитого вонизма. Я снова стремительно растянул рот до оптимистической бесконечности и начал то, что и не кончал.

Но как!

Контейнеры летели, как пустые коробки из под обуви!

Мало того!

Успевая обслуживать свою сторону, я начал перехватывать ёмкости израильтянина…

Но главное – это лёгкость, с которой я бежал. Такое было только в далёкой юности, когда я марафонил по 20–40 километров перед соревнованиями. Напоминаю: "Лёгкие сжимались и разжимались автоматически, и я был не я, и всё происходящее виделось как будто бы со стороны!".

Пресловутая подножка была мне теперь до фонаря. Даже когда машина сделала длинный перегон, я только махнул рукой на приглашение туземца занять своё почётное стоячее место.

Теперь я летел над землёй, как ангел, и хотя и обливался водой ещё раза три и налипло на меня, соответственно, в три раза больше всякой дряни, но туземцы (шофёр и мой напарник) уже не хихикали. Они поняли, что я не окочурюсь от разрыва сердца, как предыдущий репатриант. Он умер именно у этой машины. Об этом я узнал недели через две и покрылся гусиной кожей, так как неожиданно до конца осознал, как был близок к этому.

Ох, как близок!..

Вот и всё!

По инерции, а вернее, от невозможности остановиться, я делал в этот день ещё что-то по дому, но когда мне позвонил хозяин с двумя синими жилками у виска и стал уговаривать выйти на работу завтра, я отказался. Как раз в это время энергетический реактор выключился, и я сказал ему, что нельзя зарабатывать деньги ценой жизни. Неважно – своей или чужой…

Он меня не понял. Как и не понял, что у меня за дама дома, по имени Тахикардия, и которая до сих пор не уходит. Моя невероятная для новичка стойкость и предполагаемая сексуальность произвели такое впечатление, что шеф по очистке даже предложил мне работу в русском мусорном экипаже. Это было значительное повышение и исключительная привилегия, но я и от этого отказался. Наотрез!..

И правильно сделал! Интуиция и прошлая спортивная память не подвели. Только на пятый день я перестал пить валокордин и смог ходить, не вскрикивая на каждом шагу от боли в мышцах ног и рук. Для тех же, кто, к своему счастью, не знает, что это за препарат, поясняю: валокордин – сердечное лекарство, а не особый вид алкоголя или наркотика.

Нет, надо всё-таки пробиваться в дворники, а не хвататься за что попало. Савланут! Что означает по-местному, туземному, – терпенье и труд всё перетрут! О, звонок! Неужели оттуда! Вот счастье-то! Бегу, бегу!..

 

Письмо четырнадцатое

Звероскотинизм

Скорость эскадры определяется не по самому мощному эсминцу или крейсеру, а по самому слабому. Так что смело можете ориентироваться на меня и тех, кому ещё хуже. И не надо называть нас неблагодарными. Оттого, что мы не дохнем молча, а кричим благим матом, Израилю, да и всему миру, только польза. Дольше просуществуют! Хотя, если быть до конца честным, то я считаю, что любое учреждение и государство – враг человека. Образуясь для нас, они в конце концов всё больше работают на себя, а значит, против нас. И не надо рассказывать басни про хорошего бюрократа. Как человек он может быть и хорошим, а как бюрократ – никогда!

Однако одновременно с этим я верю и в торжество бюрократии. То есть если тебе положено, то будет всегда, а если нет, то можно найти какую-нибудь закорючку, по которой всё равно – есть! Но это, конечно, с адвокатом или другим таким же жадным и бессовестным ангелоподобным братом.

Эти служители закона и безжалостные выжиматели «бабок» мне и объяснили, что по государственному эталону Израиля я оказался в самой паршивой возрастной группе. Ещё не пенсионер, но уже и не молодой жеребец.

А раз так, то и на работу не берут и никаких пособий не платят. Даже пособия по моему травмированному позвоночнику не положено, хотя нога болит и иногда, как и раньше, даже сидеть трудно. Говорят, если бы я был одиночка, то платили бы, а так как у меня семья, и жена работает, то не полагается. Как будто бы на её жалкий минимум можно прожить мне, ей, семнадцатилетней ученице дочери и хроменькой собачке Чуче.

Такую еврейскую, а вернее, бюрократическую логику мне – простому человеку с коктейлем наций и жизней в душе и в крови – не понять. Хотя «чистокровные» евреи что-то разнюхивают и меры предпринимают. Многие, например, перед приездом в Израиль разводятся и, если есть дети, делят их, чтобы получать пособия как матери и отцы-одиночки. Этот народ быстро ориентируется во всём, что касается притока денег, хотя в этом не только его счастье, но и большая беда, так как, если не опомнятся, то в будущем их ждёт неизбежное вырождение.

Но это – когда ещё!.. А пока колесо Божьей коррекции не повернулось, гибну я. Но не до конца! Днём я судорожно хватаюсь за скрипку, а по утрам ищу работу.

На днях повезло несказанно. Ходил я, ходил в полупридушенном дёрганном состоянии вдоль трассы Нетания – Тель-Авив, клянчил, клянчил, и наконец один русскоязычный работодатель сжалился. Он взял меня никайонщиком (Напоминаю – уборщиком!) в супермаркет. Это в тридцати километрах от Нетании – в северной части Тель-Авива. Щётка, совок, тряпка, ведро с водой – и вперёд! Одним махом выбился на передовую ступень профессиональной лестницы репатрианта из СНГ. О зарплате и не спрашивал. Дай Бог, если минимум, а то и меньше. Тут все работы подобной квалификации, как правило, оплачиваются одинаково. Причём неважно, лёгкая работа или граничащая с инфарктом и инсультом.

Эта была – в самый раз! И хотя здесь тоже ни на секунду не давали присесть и остановиться и через восемь часов ноги деревенели, но это же никакого сравнения с бегом за мусорной машиной. Рай, да и только! Тем более, что общения прорва. Почти все продавцы и остальные никайонщики – русские. То есть с теми же совершенно местными фигурными носами и хитрожопыми глазами, но оттуда – из СССР.

Казалось бы, мочи полы и радуйся!

Но, – нет!

Не такой я, чтобы почивать на лаврах!

Это обо мне поётся в романсе: "А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой!".

Правда, в народе проще про то же самое говорят: "Свинья всегда лужу найдёт!".

И я нашёл!..

Тут не было наблюдательных телекамер, и их функцию выполняли люди.

Окружающие привыкли к такому порядку, как к вони, и вряд ли могли понять, почему естественное для них недоверие и слежка обрушились на меня так сильно.

– Обворовать! Да не как-нибудь, а начисто! – прозвучало в голове уже после первого часа работы.

И никаких угрызений совести! Наоборот, я вдруг всей кожей почувствовал великую справедливость лозунга "Грабь награбленное!". И раньше я сильно подозревал, что иногда «бомбануть» ближнего не грех, а подвиг, но теперь как будто бы кто-то поставил под этой криминальной мыслью печать.

Напрягая все свои режиссёрские и актёрские навыки, я стибрил для начала пару конфеток и одну растворил во рту.

Жевать было опасно!

За каждым углом мог быть соглядатай!

Не успел я об этом подумать, как главная из них уставилась на мой распухший от блокнота карман. Плотоядно шевеля пальцами и губами, эта ворона в чёрном пиджаке, чёрной юбке и с чёрной сумочкой начала приближаться. Хищный и алчный взгляд падальщика выдавал её с головой – торговая полиция!

Представляете?

И я не стал ждать, когда она схватит меня за вещественное доказательство, да ещё, не дай Бог, не за то. Я вынул блокнот и, распушив, встряхнул. Из него тут же, к моему ужасу, выпало что-то коричневое…

– Конфета! Нет! Слава Богу, таракан!..

Мадам криво осклабилась и, не прекращая движения, тут же пристроилась к какой-то рассеянной гражданке, забывшей свой чек у кассы…

В тот же день я ещё раз чуть было не вляпался. Уходя с работы, я почти что вынес свои недоеденные бутерброды и виноград. Персонал ахнул, когда узнал об этом. Пришлось выбросить всё в мусор. Как бы я доказал, что виноград из дома, а не из магазина?

На другой день я не взял никакой еды. А по инерции забыл и деньги. Уже в супермаркете я вспомнил, что сегодня придётся ехать на общественном транспорте (обычно была подвозка). Это подогрело мою психику ещё больше. Тем более, что «ворона» появлялась в самый неподходящий момент и в самых неожиданных местах. Своё поганое дело она знала, а я своё не знал.

В обед, когда голова закружилась от напряжения и голода, я всё-таки стянул питу (маленькая лепёшка) и поднялся в раздевалку, где стояли два стола, стулья, кипятильник, а у умывальника лежали сахар, кофе, заварка и молоко (до сих пор не знаю: ворованные или кем-то купленные для всех). Только я сел и поднёс лепёшку ко рту, как сидящая за другим столом молоденькая кассирша спросила:

– А почему пита без начинки? Вы её через кассу пронесли?

Кровь ударила мне в голову.

И эта туда же!..

Получает такие же гроши, что и я, а патриотка. И чего? Собственности, хозяин которой живёт и жирует в Америке и чихал на Израиль и на неё лично. Это же надо – её грабят и за человека не считают, а она готова им зад лизать!.. Стоп! Надо взять себя в руки…

– Что вы! – говорю я вкрадчиво и даже ласково. – Я эту питу украл…

Кассирша только рот раскрыла, а потом заморгала часто-часто и пробормотала:

– Вас же могут поймать…

– Если вы не донесёте, то вряд ли, а если донесёте, то я вас зарэжу!..

Вы бы видели, что с бедняжкой случилось. Девочка была ярко выраженной кавказской принадлежности и шутки не поняла. Тем более, что рожа у меня тоже смахивает на кавказскую, и предупредил я её очень зло и мрачно. Она не промолвила ни слова и, бледная как смерть, едва доработала до конца смены.

Я не ожидал и тем более не хотел такой реакции, но сейчас мне было не до неё. Шёл второй день, а что я сделал? Ничего!

Невезуха была полная. Только-только я выяснил, куда можно кое-что вынести, как туда и начали выбрасывать груды совершенно пригодных, на мой взгляд, продуктов и товаров. Мимо меня проносились абсолютно свежие печенья, пирожные, слоёные пирожки с различными начинками, шоколадные конфеты и всякие другие сладости, а также куры, мясное филе, орехи… Господи, да разве я мог проследить, сколько всего беспрепятственно выносилось в мусорный отвал за магазином. Завтра супермаркет не работал, и поэтому шёл такой шмон. И это при том, что всё это кушать в течении дня, да и сейчас тоже, персоналу было запрещено строго-настрого. Покупатели могли пробовать от пуза, а мы – ни-ни! Кстати, ту питу, что я стащил, я так и не съел, и сейчас меня уже довольно сильно потрясывало от голода. Но особенно – от возмущения. А так как в магазине было только два несильно занятых шомера (люди, проверяющие у входа и выхода сумки и чеки), то я, имитируя совком и щёткой уборку около одного из них, начал потихоньку выпускать пар. И тут, высказав пару мыслей о мерзости и бездуховности так называемого капитализма и трижды преступной формы того дискредитирующего самого себя обманного социализма, среди которого мы выросли, я неожиданно встретил страстную защиту принципа "Человек человеку – никто!".

– Это тебе не мертворождённый социализм! Это, слава Богу, живой и правильный капитализм! – сказал шомер и характерно, как Муссолини, повёл бородатым подбородком снизу вверх и выпятил его.

– Да нет в конце концов ни здесь, ни в каком другом месте ни социализма, ни капитализма! – удивился я. – Да и какая между ними для нас разница? В одном случае – "Давай-давай, шуруй-шуруй – начальству слава, а нам художественный образ из трёх букв", а в другом – "Давай-давай, шуруй-шуруй – хозяину деньги, а нам всё тот же самый фаллический символ". Термины всё это! Для партийных попов и политологов. Нет, не было и никогда не будет ни фашизма, ни социализма, ни капитализма. Есть, были и будут только ЧЕЛОВИЗМ и звероскотинизм.

– А когда все хапают и обжирают друг друга, то – коммунизм, – ухмыльнулся шомер.

– Не хапают, а доверяют друг другу. И не коммунизм это, а опять же – ЧЕЛОВИЗМ, что друг на друга, конечно, теоретически похоже, а практически – не всегда! Вот у тебя дома наверняка у каждого свой счёт, и это строго моё, а это строго твоё.

– А как же! – с очень большим достоинством сказал шомер и тряхнул претенциозной профессорской бородкой. – У меня дома не твой ЧЕЛОВИЗМ. У меня дома порядок!

– Скука у тебя и бессмыслица, а не порядок! – хотел сказать я, но промолчал.

Таким нельзя говорить больше, чем они могут понять. В своей скорлупе они думают, что счастливы, и никогда не поверят, что за ней есть что-то другое и гораздо большее. Да им и не надо другого. Они достигли своего предела – они мертвы!..

Попозже, увидев, с какой помпой этот орёл-бородач садится в своё сверкающее транспортное средство, я рассмеялся. С кем я спорил? У него же вместо мозгов и души только вот этот лимузин и сытое благополучие…

Но что-то надо было предпринимать. Пар-то я немного выпустил, но ограбление века не клеилось. Поэтому в следующий раз я уже принципиально ничего не взял из дома. При обилии выбрасываемой еды платить за неё, пусть даже гроши, я посчитал супериздевательством и унижением. Ни к прибыли, ни к сверхприбыли это не имело никакого отношения. Это было зомбирование и дрессура торгашеского монстра «купи-продай». Поэтому теперь я воровал еду внаглую. И довольно неплохо насобачился. Тем более, что мне надо было проверить, не от банального ли голода и пролетарской зависти моя ярость.

Проверил!

Наелся!..

Мозги действительно просветлели. Ну сколько я вынесу один? Чепуху! Никто и не заметит. А если и заметит, то не оценит как следует. А вот если поджечь…

Я вздрогнул. С совершенно мистической точностью именно в этот миг где-то у касс раздался душераздирающий вопль звериной мощи и торжества. Покупатели, словно дети, замерли и повернули головы на север.

Катаклизм не заставил себя ждать. Не прошло и десяти секунд, как все увидели несущееся к нам моё несостоявшееся будущее. Два здоровенных работника магазина (а может быть, и агенты) сдавливали с двух сторон растерянно улыбающегося изрядно подпитого славянина. Его руки были намертво припаяны руками «вороны» к ручке тележки, доверху набитой всякой всячиной. Победная судорога сыскного оргазма, начинаясь где-то от предплечья, искажала её лицо, как агония.

Я посторонился, и… тут меня позвали мясники.

У них залило подсобку.

– Ну я вам покажу, сволочи!.. – заскрежетал я зубами, уже мало понимая, к кому обращаюсь.

Мясники не расслышали моей угрозы, но интонацию уловили и приняли на свой счёт. Слово за слово, и я такое им выдал! В двух-трёх фразах я обрисовал всю сомнительную привлекательность их скотской жизни, заключавшейся в знаменитой триаде: вделять, выделять и трахаться. И когда эти бычки стали напрягать свои говяжьи мозги, чтобы вспомнить, для чего же ещё родились, то не смогли ничего другого придумать, как "для того, чтобы дожить до смерти!".

Неизвестно, чем бы закончилось моё интеллектуальное фехтование, если бы не покупатели. Ворча и остывая, оппоненты вернулись к прилавку, а я закончил уборку и пошёл очищать корзины от мусора.

– Я вам, падлы, устрою… – вертелось в голове по кругу. – Какое-то горючее я в складе видел… Надо попроситься в вечернюю смену…

У одной из корзин плакала продавщица. Полчаса назад она обслуживала одну покупательницу, а другая, игнорируя это, потребовала немедленно обслужить её.

– Минуточку! – сказала продавщица и была уволена.

Добродетельная покупательница по накатанной дорожке тут же пошла к директору, где не поленилась и написала донос.

Ужас!..

Я заметался…

Это было невыносимо! За три дня я наглотался отрицательных эмоций на год.

– Чего дрыгаешься? – сказал кто-то.

Я оглянулся.

Никого!

То есть люди есть, но каждый занят своим делом.

– Ну чё оглядываешься? Все люди как люди, а ты какой-то дёрганый. Философ задрипанный! Божий человек!.. Иди домой и ложись спать. И чтоб ноги твоей здесь больше не было!

– А ну п-шёл! – вступил другой голос. – П-шёл, я говорю!

– Это вы мне? – сказал я, и никто вокруг не среагировал.

– Нет, – ему! П-шёл, скотина! – повторил второй голос. – А ты, действительно, иди спать и не возвращайся. Тут он прав! Иначе нас будет не двое, а целый кнессет (парламент).

Три дня и три ночи я отсыпался. С таблетками! А на четвёртый взял скрипку и – на панель. Провёл смычком по струнам – весна! Лет двадцать как не было. А какая мелодия из-под смычка полилась! Какие слова в голове зазвучали:

(Звучит мелодия романса Лапина из кинофильма «Верные друзья»)

 

Письмо пятнадцатое

Самец!

Когда не о чем говорить, всегда можно поговорить о деньгах, любви и погоде. Центральная тема мне особенно близка. Но и первая не лишняя. Поэтому, придерживаясь бытовой формулы, гласящей, что счастье – это избавление от всякого несчастья, я всё время жду от жизни пакостей. И они не задерживаются…

А раз так, то лучше снизу вверх, чем сверху вниз. То есть – от худшего к лучшему, чем наоборот. Тем более что недавно и сын пришёл к выводу, что в этом мире или вначале муки и ломки, а потом удовольствие, или вначале удовольствие, а потом муки и ломки. Нет, он не наркоман и не садомазохист. И даже не алкоголик. А просто нормальный человек. Вот я и повторяю время от времени для допинга:

– Рассчитывай на худшее, а надейся на лучшее!

Вчера пошёл наниматься в дворники и… не взяли! Мест свободных полно, а для меня – нет. Рожа моя не вызывает доверия. С очками – тем более! Шибко выгляжу умным для такой деятельности, а потому опасным. Надсмотрщики-то все по большому блату и родственно-этническим связям подобраны! Работа у них непыльная (в основном по домам сидят да по своим делам шастают), а зарплата обильная. Раз в шесть больше, чем у нас. Да и рекомендательного письма нет. А кто мне его даст? Некоторые знакомые меня уже давным-давно за сумасшедшего держат. Это не те, которые со мной нянчились, а те, кто на словах, как на гуслях, а на деле, как на балалайке. Когда с позвоночником проблемы были, они своей болтологичностью ещё проявляли какое-то участие и, маскируясь этим под настоящих людей, очень меня умиляли, но как только я объявил, что буду продолжать писать, да ещё и на русском, а не учить иврит и искать работу более денежную, – всё! Улыбаться ещё улыбаются, но это уже улыбка психиатров. Оказывается, в действительности их никто не интересует сам по себе. Только если стоит вкладывать в тебя своё внимание, гостеприимство и участие. Тогда – пожалуйста! Тогда – мы твои друзья и благодетели! На то время, конечно, пока стоит, и, в основном, опять же, на словах. И это – самый лучший вариант. Это вершина их нравственной и духовной красоты!

Плюнул я смачно, взял свою скрипочку – и опять на панель. Мимо меня счастливые и, в противоположность мифам о плотном профессорском контингенте в этой среде, не очень интеллектуальные дворники с колясками, вёдрами и мётлами идут. Улыбаются! Один остановился, послушал-послушал, палец большой поднял и, как медаль, мне пришлёпнул:

– Самец!

Я ещё шустрее заиграл. Высокая оценка требует высокой отдачи!

Пилю и думаю:

– Эх, Аркаша, нам ли быть в печали! Не везёт в карьере – повезёт в Божьей любви! Да если на то пошло, то есть только два статуса – счастливый и несчастный! А разве я несчастный? Хоть и малая копейка, но всегда есть. И то, что смысл жизни не в деньгах и побрякушках, а в общении, тоже не каждому дано чувствовать. Только когда кто-то близкий умирает, что-то у некоторых в мозгах по-настоящему просветляется. А уж что качество общения – счёт перед собой и Богом, – это вообще известно немногим. Как и то, что это качество определяется по тому, чему ты служишь – мёртвому или живому, разрушению или созиданию. Удивляют меня люди: мертвечине поклоняются (тем же деньгам, например!), а жалуются на жизнь…

Думаю я так, думаю и не замечаю, как напротив полицейский на мотороллере останавливается.

– Аллё! – кричит он мне, и я опускаю смычок. Сейчас с панели гнать будет. Такое хоть и редко, но бывает.

Полицейский вежливо, но твёрдо говорит что-то на иврите, и я делаю вид, что понимаю его. Впрочем, я действительно его понимаю. Но не по словам, а по интонации, жестикуляции и предыдущему опыту. Кому-то из соседних домов уже дурно от моих музыцирований, и он вызвал полицию.

– Беседер! О'кей! – киваю я и ухожу, хотя и с досадой, но и не с тяжёлым чувством.

Хуже было бы, если бы человек мучался и молчал. На его-то занебесный счёт – плюс, а на мой-то – минус (это из области моих представлений о мире!).

Теперь вопрос: куда пойти? Там, где народ течёт рекою полноводной, через каждые двадцать метров седые орлы с гармошками сидят. Если встать между ними – заклюют. А где нет людей, там нет и смысла.

Походил я, походил и встал напротив магазина с живописью. Всё как-то ближе по духу. Сначала тихонько заиграл, чтобы впечатление было, что я здесь всегда был, но, когда пять шекелей бросили, не выдержал. Как грянул «Кумпарситу», так вся улица как будто вздрогнула.

– Э-э! Аллё!..

Чёрт меня дёрнул! Опять гонят!

Сунул я скрипку в футляр, футляр под мышку и зашагал.

Только встал опять на каком-то перекрёстке, как ко мне зрелый такой мужичок подкатывает. С револьвером за поясом. (Тут многие с огромнейшими револьверами ходят. Ситуация такая!) Ему поговорить захотелось. И с талантливым подонком и КГБешным провокатором Жириновским-то он пил, и с нынешним президентом России тусовался, и вот такой дурак, что не в Америку поехал, а в Израиль. Ну, типичная подстраховочная еврейская песня "У разбитого корыта". Потому что этот заслуженный жириновец, как офицер безопасности, очень и очень не без средств к существованию…

Полчаса терзал он меня, а я делал вид, что жутко ему сочувствую. Когда этот осколок империи и свидетель и участник её падения ушёл, я чуть не заплакал от счастья, так мне легко стало. Общение общением, но когда и оно навязанное, то это жуть!

Поиграл я минут десять – ни копейки! И тут подходит ко мне знакомый нищий. Он мой тёзка, но уже пенсионного возраста. Тёзка не ждёт, как я, милостей от природы, а прямо подходит к людям и просит у них.

– Сынок! – обращается он ко мне. – Мне тебя жалко! Твою скрипку слышно по всему Израилю и дальше, а в футляре пусто. Эти мерзавцы сами только калекам дают, и то потому, что в синагогах им за это рай гарантируют.

– Так у меня тоже со спиной проблемы, – пытаюсь отшутиться я, но мой тёзка сегодня очень серьёзен и также очень небрит.

– А кто это видит? – говорит он. – Надо написать! Или трясись на «вибрато» всем телом.

– Помехи будут, – продолжаю шутить я.

– Главное, чтоб деньги были! Мне очень нужно, чтоб не только этим… было хорошо, но и тебе. Тогда я буду спать спокойно. Не так будет обидно за себя и за остальных людей.

– Спасибо, старик! – говорю я, и глаза мои влажнеют. – Я постараюсь. Но только ради тебя. Для меня всё-таки сознание первично, а материя вторична!

Ах, как я заиграл после его ухода! Денег, правда, не прибавилось, но настроение улучшилось.

– Самец! – снова ударило, как хлыстом.

Смотрю, а это тот же, что и утром, дворник-перс большим пальцем трясёт, и рот у него, как радуга, – от уха до уха.

– Сыграй "Полонез» Огинского, – говорит. – Я его с детства люблю.

– Пожалуйста!..

– Самец! – ещё раз ударяет по эфиру перс и, послушав, идёт дальше.

Некоторое время настроение держится, но опять полицейский гонит. Уже непонятно почему, однако я тут же ухожу. С властью спорить, а тем более на русском, не только бесполезно, но и опасно. Однажды, в Казахстане, мой сын попробовал по молодости и неопытности. Слава Богу, жив остался! Поэтому я не возникаю. Хотя домой идти рано, а играть совсем не хочется. Когда денег нет и заработать не дают – жуткое состояние! Последнему никайонщику позавидуешь (это тот, кто полы моет и убирает). У него верный кусок хлеба, а я даже эту подработку найти не могу. Прямо судьба какая-то. Будто кто-то коридор ставит, чтобы я шёл, куда ему надо. Чтобы опыта определённого набирался…

А! Была не была! Пойду играть напротив мэрии. Там обычно сын стоит, но сейчас он уже ушёл. С обеда мой наследник готовится к экзамену в Иерусалимский университет. Не стоять же и ему всю жизнь с протянутой рукой! Но и не быть таким, с кем меня на днях познакомили. Этакий молоденький метроном-бизнесмен. Прагматик до тоски зелёной. В сущности труп, но подвижный и деятельный, как сперматозоид, а вернее – вирус. Потому что первый стремится слиться, чтобы дать новую жизнь, а второй – чтобы разложить и сожрать.

Дошёл я до мэрии, подстроил скрипку, рванул "Чардаш» Монти, а сам думаю:

– Хрен ему! Я давно уже больше человек, чем скотина. И трижды биофил! Со всеми первично-вторичными половыми признаками и созидательной страстью. То есть хочу, хочу и ещё раз хочу… но уже спать! И этот кайф я не променяю ни на какие коврижки. Чего и вам желаю. При условии, что "Дай!" – это животное, а "На!" – ЧЕЛОВЕК.

(Звучит быстрая часть "Чардаша» Монти)

 

Письмо шестнадцатое

Претензии нищего попрошайки

Много говорят неудачники. Удачники молчат в тряпочку. Вот и я хочу поговорить. Тем более, что сегодня никто ещё и шекеля не бросил в мой старенький футляр из-под скрипки. И это плохо! И совсем не потому, о чём вы подумали. Это и так ясно! А потому, что опять жена поднимет скандал о моём статусе. А как же! Даже её подруги краснеют, когда узнают, на что наша семья сейчас существует. Статус действительно… Следующий – только на том свете!

– Или ты уйдёшь с панели и будешь учить иврит, или я уйду! – слышу я каждый раз, когда выручки нет.

Да и когда есть, тоже. Но особенно всё-таки, когда нет.

Ей – стыдно!

А мне?

Это пустой трёп, что уличным музыкантом быть так же почётно, как адвокатом. Чёрта с два! Не знаю, как кому, а для меня это Голгофа. С техникой у меня не ахти как. Ну не профессионал я скрипичный, не профессионал! Всего год учился игре на скрипке в далёкой юности – и вот на тебе! Пригодилось! Выкручивая смычком что-нибудь вроде "Сентиментального вальса" Чайковского, я стараюсь забыть, где я и что я. Но – бряк! – монета упала. И я кланяюсь и спасибо на иврите выговариваю.

Кстати, о иврите. Учил. Пробовал. Много раз. В основном, ещё там. В Казахстане. Без толку! Никакой язык мне недоступен. Поэтому, чтобы зря время и силы не тратить, я его уже и не пытаюсь учить. Можете считать меня идиотом, но вот так. Правда, я здесь встречал самых что ни на есть заслуженных клинических идиотов, и они на трёх и даже пяти языках изъяснялись. Пускали слюни, мямлили, но их понимали. И не такие же, как они, а гораздо более умные… А у меня с языком – глухо! С любым! Кроме русского. Да и тот всё время приходится подучивать. Например, в современный сленг, пришедший из русских тюряг, я тоже не врубаюсь совершенно. Вроде каждое отдельное слово понятно и образно до удивления, а вместе – чистый ребус. Ну и с работой благодаря таким моим неспособностям выбор практически нулевой. Вот и стою. Кормить себя и семью-то надо!

Конечно, временные подработки какие-то перепадают. Но это редко. На днях, например, толкал тачку с камнями. На археологических раскопках. До тех пор, пока стодолларовые штиблеты вдребезги не разбил и такую же сумму не заработал. Но об этом кайфе в другом рассказе. А в этом…

В толстенной русскоязычной газете «Время» статью про мою и моего сына деятельность один лауреат премии "Золотое перо" накатал. "Два-Лапидус-два, Чучундра (это наша собачка) и другие" называется. Вы бы её прочли – ещё больше бы прессу зауважали:

«…Тем временем старшая Лена нашла работёнку. Младшая грызёт школьный гранит. Победивший иврит Олег с саксофоном вышел на просторы нетанийских улиц. А вскоре к уличному музыцированию на полусогнутых коленках приступил и сам Лапидус-старший…»

Как вам это нравится? Мне – очень! Типичный шедевр свободомыслящей журналистики. Никакую работу, и тем более работёнку, старшая пока не нашла. Младшая – семнадцатилетняя – грызёт, в основном, сигареты с такими же, как она, архаровцами и приходит домой под утро. А насчёт смертельной схватки с ивритом я от сына вообще ничего не слышал. И тем более об исторической и достойной победе над ним. Он и с английским-то как-то не особенно конфликтует…

Вот насчёт моих полусогнутых – это правда. Тогда они от боли в позвоночнике и в ноге были, а теперь от состояния души. А что малюсенькая, обшарпанная, блохастая и трёхлапая собачка Чучундра только «педигрипал» лопает – это вообще чушь. Она приблудилась к нам перед самым отъездом в Израиль, и на всякие собачьи консервы у неё аллергия. Ей, как и Гекльберри Финну, по душе только помои или что-то в этом роде, естественное и смачное.

Однако ещё одну монету бросили!

Спасибо! Большое спасибо! Здоровья вам и счастья! Ничего, что это самая мелкая монета. Главное, что от сердца… Ведь кто подаёт? В основном, пенсионеры, инвалиды и дети. От тех, кто побогаче, – не жди! Разве что только процедят сквозь зубы:

– Иди, работай! Молодой, здоровый, а побираешься. Как не стыдно! Позоришь нас!..

Вот! Им плевать на меня. Главное, что я их позорю!..

– Стыдно! Мне стыдно! Ещё как! – говорю я. – Может, у вас есть приемлемые для меня предложения?

Нет предложений! Никаких! Только добрые пожелания…

Какой-то мужик долго мне втолковывал, что он наркоманам ни за что не подаст. Я говорю:

– Если человек просит и ты в состоянии дать – дай, а не рассуждай. Наркоман тоже не от хорошей жизни руку протягивает. Он попался в капкан. Он гибнет! Так если ты не можешь вытащить его, то хотя бы прояви человеческое участие монетой. И потом, откуда ты знаешь, что это наркоман, а не современный, но несвоевременный Королёв, Эйнштейн или Никола Тесла, которых и жёны и все родные бросили за их дурацкие и бесполезные для сиюминутного семейного бюджета идеи?

– Нет, – говорит мужик. – Я сразу вижу, кто наркоман, а кто нет.

И в карман вроде полез, да раздумал. Видимо, и меня вычислил…

Кстати, очень многие в карман руку засовывают, а вытащить никак не могут. Им помочь надо, да некому. Так и идут по жизни. Понуря голову…

Я их понимаю. И очень сочувствую. Они ещё людьми не стали, но процесс уже пошёл. Трудный и мучительный…

Ну и, конечно, очень трогательно наблюдать, как многие в футляр заглядывают и беззвучно то, что там есть, подсчитывают. Как бы к себе примеряют. На всякий случай… Некоторые увидят, что мало, и бросают что-то. Вроде как бы себе в будущее. Спасибо и им! Потому что есть и падальщики. Эти смотрят очень целеустремлённо! Им наплевать на то, что если кто-то и насоберёт за весь день и вечер что-то, то это же какой ценой! Часто лёжа голяком на картонке. Посреди тротуара. В грязи, соплях и собачьем дерьме… Недавно два здоровенных лба нагнулись якобы за тем, чтобы бросить что-то, и один украл монету в пять шекелей. Единственную!

Я им говорю:

– Может, ещё надо, так берите! Ещё шекелей на пять есть…

Никакой реакции. Только посмеиваются. Мелкие им не нужны. У них статус – ого-го!

Подобного даже в теперешнем нищенском вчерашнем Советском Союзе не случалось. Там бомж или бандит скорее сам бросит, чем вытащит. Тем более за "Аве Мария" Шуберта…

И вообще плохо подают. Особенно музыкантам. Очень плохо! Может быть, в других зарубежных странах по-другому, а в Израиле – плохо. Но самое унизительное и тяжёлое – это когда совсем не подают. Играешь, играешь… До судороги в руках… И ни гроша…

Вот и сейчас один посмотрел в мой почти пустой футляр, послушал-послушал и говорит:

– Ну и скучная страна! Не-ет! Здесь делать нечего!

И пошёл…

Потом опомнился, вернулся, бросил десять шекелей и добавил:

– Спасибо! А то тут можно сдохнуть от тоски…

(Звучат первые такты «Кампанеллы» Паганини.)

 

Письмо семнадцатое

Романс Свиридова

Если человек несчастный, то это совсем не значит, что он хороший. И не всегда его нужно жалеть.

Знаю я таких!

Да и вы знаете…

То они от обжорства страдают, то от диеты при полных холодильниках, а то от того, что якобы все деньги в дело вложили и теперь на бобах сидят. И труженики все… Ну, просто зашибись! Это про их страдания писал Алексей Константинович Толстой: "В нашей Думе вчера мы с трудом осетра съели!..".

Недели две назад стою на улице, играю на скрипке, а передо мной две дамы встречаются. Лет сорока-сорока пяти. Обе сытые, цветущие. При лимузинах и бриллиантах.

Расцеловались.

Прослезились.

Видно, что давно не виделись.

– Как дела? – спрашивает одна.

– Ну что тебе сказать… – отвечает другая. – Очень тяжело работаю. Вчера сказала своим детям: "Дети, если я умру – не плачьте! Знайте, что мама пошла отдыхать!".

– Вот-вот! – говорит первая. – Я своим примерно то же самое говорю…

Да что там далеко ходить! Есть у меня знакомые. И вчера и до сих пор они жалуются, что им плохо.

Стоим мы как-то с сыном на панели у центрального универмага, что в Алма-Ате на Казахстанщине. Он в саксофон дует, а я на гитаре наяриваю. Денег подают с каждым днём всё меньше и меньше. Те, кто их имеет, пешком не ходят. А если и ходят, то от них не дождёшься. А тем, кто ходит, самим впору подавать. Вдруг:

– Привет! Как жизнь?

Смотрим – наши знакомые.

– Да вот, – отвечаем. – Нищенствуем!

– У нас тоже дела неважные, – говорят. – Вон в тапочках стоптанных ходим уже третий год. Да и на бензин не хватает. Машина старая. Жрёт, как слон!..

Так и пошли эти бедняги. Сын удивился: как не побрезговали подойти-то.

Я говорю:

– Видимо, тапочки маскировочные, а вернее, просто удобные, позволили снизойти.

И как в воду глядел! Потому как через полгода они свой, далеко не самый худший, «Мерседес» продали и "с трудом" «БМВ» купили. Новенький и уже самой большой модели. С бензоколонкой!..

А у нас как вчера всё было "о'кей!", так и сегодня. Я стою по утрам на улице Смелянски в городе Нетания, что на Израилыцине. А сын – напротив ирии (мерии). Он как дул, так и дует, а я уже не на гитаре, а на скрипке наяриваю. Выпиливаю смычком, как лобзиком, романс Свиридова. И подают тут всё меньше и меньше. Хотя я играю всё громче и громче…

 

Письмо восемнадцатое

Каторга

Уже второй час Давид любовно обмахивал щёточкой показавшийся из земли огромный дикий валун. Я и Марина смотрели на него с удивлением. Растерзанная экскаватором очень пересечённая горная местность удручала своей противоестественностью. Да и моя охренологически-археологическая эпопея мало была похожа на жизнь. Эмоциональная Марина (библиотекарь из Брянска) ещё радовалась, когда находила осколок керамики шеститысячелетней давности, а я уже на всё это плюнул. Романтика соприкосновения с веками быстро разбилась о тачку, кайло, вёдра с землёй и камнями и солнце. Тем более, что накануне я прочёл в газете, что раньше на этих работах использовали только заключённых, и то по их желанию. Теперь же это было одно их государственных средств борьбы с безработицей. С соответствующей минимальной оплатой и, наверняка, рентабельным наваром для посреднической конторы.

В километре от нас рвануло, и столб пыли обозначил место взрыва.

– Бомбят! – вскрикнула Марина и на всякий случай присела.

– Да нет. Дорогу прокладывают, – успокоил Давид.

От старания он даже высунул язык. Похоже было, что бывший владелец всех платных туалетов города Евпатории любил чистоту, порядок и завершённость во всём, так как прямо на наших глазах камень превращался в ювелирное украшение.

И это было оценено и одобрено. Ещё не сильно искушённые студентки-археологички, приставленные надсмотрщицами, похвалили нас не за малозаметное, но трудное рытьё вглубь, вбок и вверх, а именно за этот впечатляющий "бриллиант".

И не зря! Поверхность матушки-земли повеселела и быстро стала приобретать праздничный вид.

В перерыве все трое расположились в тени дерева, одиноко растущего именно на нашем участке. Тут я окончательно расслабился и, жуя бутерброд, произнёс свою "Нагорную проповедь."

– Израильтяне! Евреи – тоже! – сказал я. – До центра земли нам сегодня не дорыться. Да и завтра вряд ли успеем. А в ширину и длину вся поверхность до самого горизонта такая же неухоженная. Так что спешить смысла никакого. Ну, найдёшь черепок глиняный, и что? Этих черепков у них тонны, и хотя и пытаются они склеить из них что-то, но это дохлый номер. А главное, к нам никакого отношения не имеющий. Даже если мы откопаем золотой клад, то нам как платят по минимуму, так и будут платить. Значит, что?

– Нашёл золото – беги! – усмехнулся Давид.

– Ну это само собой. Но если мы хотим продержаться до этого, то надо изо всех наших мощных интеллектуальных сил стараться ничего не делать, но чтобы впечатление было обратное. Даже в этом случае из нас всё равно выжмут все соки. Но попозже. А пока разум нас не покинул – будем людьми!

– Да! – с интонацией Капицы – ведущего передачи "очевидное – невероятное" – сказал Давид.

– Вот, – продолжил я. – Тут без творчества и актёрской игры не обойтись. Вы видели когда-нибудь, как работают уголовники или рабы?

– Нет, – в один голос ответили Давид и Марина.

– А я видел. Только надзиратель отвернётся – они застывают как вкопанные. Повернулся – медленно пошло движение. Если этого не делать – смерть! Загонят и похоронят! Нормы-то никакой! Утром выгнали – вечером загнали. Нам ещё повезло, что мы на периферии раскопок и просматриваемся только с востока. Да ещё и с почасовой оплатой. Так что – за дело! Время – наш друг! Всё остальное – враг!

Ах, какой это был спектакль! Мы даже умудрились задействовать в него рычащий экскаватор с водителем-израильтянином. Тот мало что понял, но очень вовремя вставал между нами и наблюдательным пунктом археологов.

И все были довольны. Земля же вокруг приобрела такое качество, что можно было ожидать посадки НЛО. Видимо, поэтому я перешёл на космическую терминологию. Периодически глядя на часы, я выкрикивал:

– Пять минут прошло – полёт нормальный! До перехода на орбиту схардиры (съёмного дома родного) осталось три часа тридцать минут!

– О-ох! – облегчённо вздыхали все.

На четвёртый день Марина начала говорить о том, что на природе всё-таки лучше работать, чем у предыдущего конвейера в вонючем цехе, а Давид не убил очередного скорпиона, а эвакуировал его за пределы раскопок.

Но, увы! Долго это не могло продолжаться. Жизнь не кино, где можно остановить кадр и прокручивать понравившееся место до бесконечности. И хотя и говорили древние, что "С Востока – свет!", но нам он принёс тьму. На пятый день оттуда выпрыгнула и быстро побежала к нам мадам лет тридцати пяти. За ней, жалобно чирикая, семенили наши юные надзирательницы. Замерев на секунду перед ослепительно отполированным ландшафтом, мадам сунулась в ведро с черепками и, не удовлетворившись, начала повышать голос и тыкать в землю, небо и нас. А поскольку ни она, ни студентки не знали по-русски ничего, кроме мата, которому их научили мстительные русскоязычные репатрианты, то я на фоне их чувственных криков опять толкнул речь. Причём, как и должно было быть на Святой земле, пророческую.

– Финита ля комедия! – сказал я. – Ни слова не петрю на их птичьем, но интонация выше смысла. А всё из-за меня. Ещё вчера хотел стырить каменный кувшин из-под навеса и отрыть его здесь, да поленился. Русский характер! Но я не сдамся! Пусть меня распнут и лишат этих жалких шекелей, но ритм и погоду буду задавать я, а не они. А то русские такие, русские сякие! Знай наших! Мы не рабы – рабы не мы!..

И нас расформировали…

Мало того! Мадам приказала экскаваторщику вывернуть дерево с корнем на предмет обнаружения под ним чего-нибудь искусственного.

Дерево сбросили в овраг, и… Давид заплакал…

Мадам прямо взвилась. Биофильная сентиментальность крымского владельца туалетов была ей как кость в горле. Тем более, что как самый мощный среди нас знаток иврита, Давид, нежная и наивная душа, тут же, не вытирая слёз, попытался сохранить наше трио. Уже в дальнейшем, когда мы сталкивались тачками, он только сплёвывал, если была слюна, и матерился…

Одна Марина устроилась терпимо. И слава Богу! Ей удалось застрять на таскании вёдер с камнями под тентом. Меня же поставили в самый центр (на солнце!). Прямо у стола, который и был командным пунктом мадам и её юных архедам и, естественно, находился в тени.

Очаровательно улыбаясь и нахально-восторженно оглядывая бугристо-гофрированную фигуру мадам, я несколько раз очень вовремя ввернул "Бьютефул вумен!", что в переводе с английского кажется означает "Обалденная бабец!", и под прикрытием этой стратегической лести начал обработку нагружающих мои вёдра и тачку:

– Реже! Реже!

– Что реже? – удивился широкоплечий Ефим.

– Реже ударяй киркой! Да и заступом греби не особенно… Земля не баба! От того, что ты её всё сильнее и яростнее долбишь, она тебе благодарностью не ответит. Смотри на эфиопа! У него в крови, как надо работать в каменоломнях!

– Вери гуд, камарад! – показал я большой палец чёрно-синему юноше, и тот очень хитро и умно подмигнул мне.

Ефим и эфиоп работали в вырубленных в земле больших прямоугольниках глубиной метра в полтора. А дальше был ещё один пустующий квадрат, в котором зияла дыра с установленной над ней лебёдкой.

Прямо напротив, уже в другом, гораздо более глубоком квадрате, рылась симпатичная стройная девушка. Ей бы на подиум или конкурс красоты, а она – тут!.. Безденежье – вещь жестокая и глупая! Её не было видно из-под земли, и лишь иногда показывались полные вёдра, и другая девчушка поднимала их наверх. Тут две толстые тёти просеивали содержимое вёдер на предмет обнаружения чего-нибудь неприродного. Накануне здесь нашли что-то и теперь ждали следующих сюрпризов.

Но особенно надеялась на это, конечно, мадам. Алчный, ненасытный огонь археологизма и гробокопательства пожирал её, а она всех. Мёртвое стало важнее живого, и этот стержень любого фанатизма рушил последние остатки разума и смысла. Благодаря ей, теперь вместо трёх перерывов был один получасовой и ещё жалкие пятнадцать минут, чтобы справить большую и малую нужду. Остальное время шла всё ускоряющаяся гонка вгрызания в грунт, а возмущавшихся тут же увольняли и назавтра набирали других.

Те, кто работали под тентом и под Святой землёй, как-то ещё терпели, но на солнце был ад. Физическая нагрузка в сочетании со зноем обезвоживали в считанные минуты. После каждого броска с тачкой я пил как лошадь, и всё равно вместо языка был рашпиль.

К счастью, вскоре кто-то упал вместе с тачкой в пропасть, и, пока его и инструмент доставали и возвращали на этот свет, возникла возможность отдышаться.

Потом (наконец-то!) мой эфиоп, не торопясь, отрыл огромное каменное блюдо (я только хотел что-то подобное стырить и закопать, а он, бестия, видимо, это сделал!), и дикая толчея и пляски «профи» вокруг него опять отвлекли внимание от нас. Тем более, что приехало какое-то археологическое светило.

– Фима! – взмолился я. – Медленнее и плавнее! И по пол-ведра, милай! Руки отваливаются!..

– Вы с ума сошли! – раздалось над скалой на чистом русском, и мы вздрогнули. – Под скалу не рыть! Неделю назад тут под лебёдкой уже завалило одну!

– Я всегда знал, что Бог сегодня говорит на русском, – благодарно отозвался я. – Хвала Всевышнему, но фронт работ нам определяет вон та мадам.

– Вот пусть она и лезет, – хмыкнуло светило (а это было оно!) и врезало мадам по первое число, но уже на иврите.

Последствия сказались самым неожиданным образом. Видимо, приняв переведённую кем-то из наших на иврит шутку профессора за разрешение, мадам после его отъезда взяла фонарик и, счастливо напевая, полезла именно в эту дыру в третьем квадрате. Теперь Ефим спускал ей с помощью пресловутой лебёдки вёдра, и они тут же взлетали назад полные с верхом.

Десяти минут не прошло, как территория квадрата затоварилась. Мне дали в помощники Давида, но мы всё равно не успевали. Тем более, что хоть как-то экономить силы стало совсем невозможно и они таяли катастрофически. После подозрительной находки эфиопа эта фанатка так жаждала найти что-нибудь собственноручно, что рылась, не в пример ему, как крот.

Наконец случилось то, что и должно было случиться – мадам завалило. Её откопали и привели в чувство, но рабочий день кончился.

– Как смерть косит: справа налево или слева направо? – спросил я Ефима, и он, радостно улыбаясь, тут же ответил:

– Прямо и под себя!

– Правильно! – подхватил Давид, освобождая тачку от заступов, кирок и лома. – Труд делает из человека обезьяну и умервщляет её!

– Нетворческий труд! Нетворческий! Бедная обезьяна… – прошептал я и… потерял сознание…

 

Письмо девятнадцатое

Маски

Израиль – страна микроскопическая, но горизонты её необозримы!

Катаемся мы с Наумом то туда, то сюда. На его машине. На моей только моё воображение рулит. Ну и не просто катаемся, конечно, а картины людям предлагаем. Масляными красками нарисованные и всякие другие. Для Наума это одна из подработок, а для меня новая основная работа. Я опять пытаюсь семью прокормить. Выполняю, так сказать, главную заповедь Господа – "Не умри!".

Так вот, едем мы как-то от пункта «А» в пункт «Б», а Наум меня продолжает инструктировать. Учит уму-разуму. Натаскивает, так сказать… на дичь!

– Сегодня у нас в коробках новый триптих, – говорит. – «Маски» и "Две половинки Луны". Можно говорить – сет. Это – авангард! Народ уже эти слова знает. Я тебе расскажу, под какую легенду я их продаю, а ты уже сам думай. Значит, так… Пережде всего ставлю картины на самое видное место. Справа – голова мужчины, слева – женщины. Оба в масках. Посередине – "Две половинки Луны". Она – красивая женщина, и естественно, что её всегда, наверное, тянет к особе иного пола – то есть к мужской голове. Вот эту тягу и символизируют в какой-то степени "Две половинки Луны". Хотя о них разговор особый. Видите, говорю, человек, выйдя из дома в хорошем настроении, хочет остаться в этом настроении). Да ведь не получается! Полно отрицательных раздражителей со всех сторон. Колют нас! Накалывают! Приходишь домой и начинаешь сам кусаться. "Да! Конечно!" – соглашаются клиенты. Вот! А сейчас экстрасенсы предлагают, чтобы мы защищались. Хотя бы условно. Вот мы надеваем на себя какой-то кожух. Какой-то колпак. Чтобы мы видели, а нас чтобы никто не мог видеть. Никоим образом чтобы не смог ущипнуть, уколоть… Художник представляет такой колпак в виде маски. Это маска защиты. У художника есть в этой маске место, через которое он или она видят. Вышли на улицу в колпаке – все видят, что они в колпаке. Зачем их трогать, когда полно незащищённых! А вот это вот у мужчины – дверца. Справа, на месте уха. Приоткрыта. И в неё входит информация. Нужная уходит в голову… Вот тут мысли как будто нарисованы… А ненужная уходит вот по этой полосочке вниз. В землю. Раз! Сразу где-то ненужная и юркнула… А вот это – полоска, как бы зажатая зубами, это – линия спокойствия. Человек как вышел спокоен, так и пришёл спокойным. У женщины этой полоски нет. Вот видите? Это – мужчина, это – женщина! Видите? Есть какие-то характерные моменты, подходящие или к женской голове, или к мужской. Голова мужчины даже покрупнее. Погрубее… "Да-да-да…" – соглашаются. А третья картина называется "Две половинки Луны, которые разговаривают между собой, сидя на скамеечке". Так художник назвал. Вы можете сказать, что это две половинки Земли или Солнца. Но художник решил, что это Луна. Почему Луна? Потому, что Луну мы видим, в основном, только ночью. И то если нет облаков на небе. А Луна, на самом деле, существует целые сутки и видит всё вокруг. Видит нас. Вот две половинки Луны и общаются между собой. Решают проблемы. Земные. Неземные. Какие-то глобальные. Какие-то наши. Меркантильные. Мелкие… И вот если у вас богатое воображение, то, глядя на эту картину, вы можете так же, как глядя на Луну, медитировать. Здесь заложено столько информации! Вот вы видите, что там горы какие-то нарисованы… Что-то ещё… И если вы смотрите долго и внимательно, то забываете, что это картины… "А почему вот эта полосочка под Луной?" – начинают спрашивать. "Так я же говорил – это потому, что две половинки как бы на скамеечке сидят. И разговаривают". Вот и всё! Эти картины как продаются? Они продаются неожиданно…

А вот и пункт «Б». Взваливаю коробку и – по-шёл! Три многоэтажки сверху донизу пропахал. Ничего! Не покупают! Звоню в коттедж. Открывает дядька. Сытый до неприличия. Ему вообще ничего не надо. Ну, не надо – и не надо! А мне картины плечо отдавили…

– Впусти в туалет, – говорю.

– Заходи, – понимающе кивает он.

Бросаю коробку в коридоре и иду в туалет. Потом в ванную. Выхожу и говорю:

– Слушай, вот как я зашёл к тебе, сразу возненавидел тебя. Но когда побывал в твоём туалете и ванной, понял, что ты настоящий мужик!

– Это почему? – недоверчиво косится дядька.

– Очень просто. Таким, какой у тебя, кремом для бритья только настоящие мужчины бреются.

– Ну присядь. Отдохни, – смягчается он.

Прохожу в комнату. Что такое? Коробка – профессионально посередине, а в ней роется маленькая такая, пухленькая и вообще весьма приятная на вид дамочка.

– Это всё не надо, – говорит она, не оборачиваясь. – А вот эти я посмотрю…

И достаёт "Маски".

Я сразу же весь обмяк. Стал таким беззащитным-беззащитным. Растерянным каким-то. Это мой организм автоматически Наума скопировал. У него это манёвр такой. Манера! Органика! Чтобы не он уговаривал, а его. И, главное, сам не замечаю, как чешу слово в слово то, что он в машине живописал. С его интонациями. С мимикой… Ну спиритический сеанс – и всё тут! В общем, спел я эту песню наумовским голосом, а дядька посмеивается:

– Умру, – говорит, – но эту дрянь на стенку не повешу!

Я молча, ещё не выходя из образа «жертвы», иду за картинами, чтобы вернуть их в коробку, как вдруг (Хорошее слово «вдруг». Люблю я его. С детства! С "Библиотеки приключений")!..

– Хаим, ты неправ! – говорит дамочка и отводит мою безвольную руку. – Ты очень умный и талантливый, но сейчас ты неправ. Это просто не в твоей компетенции. Ты Бог в бизнесе, а здесь Бог – я! Вы (это она мне) сами не знаете, что принесли. "Чёрный квадрат", по сравнению с этим, – дырка на ровном месте. Малевич – ткач из "Голого короля" Андерсена! Да и не только Малевич. Любят люди, чтобы их обманывали. И чем необычнее обман, тем любовь сильнее, и цифра благодарности больше. Какая цена каждой "Маски"?

– Двести пятьдесят! – ляпаю я по максимуму и тут же понимаю, что продешевил.

– Шекелей? – удивляется дамочка.

– Долларов! – реагирую я чисто по-наумовски и жалею, что фунты стерлингов здесь не в ходу.

– Ну что ж, слово не воробей. Я вас за язык не тянула. Вы бы могли взять и в десять раз больше. День сегодня такой. И покупатели попались вам очень небедные и очень порядочные…

Я аж испариной покрылся. Один шанс на всё население Израиля!

– Хаим! – продолжает дамочка. – Пиши чек на весь триптих. Как там по курсу? Семьсот пятьдесят на три, это… две четыреста пятьдесят. А, ладно! Пиши чек на три тысячи шекелей и не задерживай человека.

– Танечка… – попытался заикнуться Хаим, но дамочка неожиданно жёстко и безапелляционно оборвала его.

– Кто тебя заставил купить акции, на которых мы поднялись? А сделка с этим бандитом из Москвы? На эти картины можно при случае купить виллу!..

Через минуту я получил чек и опять покрылся испариной.

– Хаим, не делай такое лицо! Бизнес любит улыбку, – уже мягче сказала дамочка и отошла от картин на некоторое расстояние.

– Во-первых, работы очень красивые, – продолжила она, любуясь. – Я думаю, что они будут вписываться в любой интерьер. А в наш тем более. Они облагородят любую, даже самую старую мебель. Это не значит, что нашу можно не менять… Картины создают глубокий философский настрой. Атмосферу покоя в доме. Не дёргайся, Хаим! Я права! Смотри, как красиво сочетается золото, вот этот глубокий красный цвет и вот этот ровный серый! В любое время дня и ночи посмотришь на эти картины – и возникнет состояние некой возвышенности, умудрённости, расслабления и покоя. И в то же время не дают они так, чтобы совершенно, расслабиться и отключиться. Посмотри, какая в них энергетика! Определённая! Это сочетание золотого и глубокого красного, бордового тона даёт особую энергетику. Какой-то заряд душе. Ты чувствуешь?

– Да! – машинально ответил я.

Хаим молчал. Но он смотрел! Смотрел на картины!

– Вот, – благодарно улыбнулась мне эта необыкновенная женщина и продолжила уже для нас обоих. – Но если вам интересно какой-то сюжет найти, то сколько угодно! Вот эта фигура женщины. Посмотрите! Она глубока, как сфинкс. В ней чувствуется время. Какая-то незыблемость. Какой-то покой. Мужчина – здесь особая энергетика идёт.

Здесь – наоборот. Если здесь покой, то там заряд к какому-то действию. Посмотрите, как они уравновешивают друг друга. Так и в философии заложено, что женщина несёт какой-то порядок, а мужчина – движение вперёд. Вы чувствуете, как это заложено в картинах? Правильно?

– Да, – опять сказал я. Хаим молчал.

– Вот, – опять благодарно улыбнулась женщина. – Эта уравновешивает, а эта зовёт куда-то вверх. А в центре – мир. Посмотрите! Такая планета из двух половинок. Она объединяет. Это символ единения. Символ общего мира. Общей атмосферы. Мужского и женского начала, которое переходит одно в другое. Посмотрите, как много там общего, и в то же время они разные. Очень красиво!.. Но искусство живописи – это не только сюжет…

Хаим встал и вышел. Танечка и глазом не моргнула. Она продолжала. Только немного громче.

– Да! Это не только сюжет. Это не только форма, предмет, вид, пейзаж, но это ещё и цвет. Как музыка действует звуком, так живопись действует цветом на нас. Вы же прекрасно знаете, что красный нас возбуждает, зелёный успокаивает. И так далее… Так вот, сочетание цветов, гармония цвета, умение подобрать одно с другим – это всё несёт авангардная живопись. Когда художник не копирует предмет, а пытается с помощью цвета вызвать у нас какое-то эмоциональное состояние. Вот, пожалуйста, вам пример такого вида авангарда!..

Татьяна обратилась ко мне, но показала на дверь, в проёме которой стоял Хаим. В руках у него была початая бутылка бренди и бокалы.

– Мда-а… Мощные такие аккорды серого, золотистого и красного…

Хаим сел за столик и жестом предложил мне бренди. Я отрицательно мотнул головой. Тогда он налил себе и, качнув бокалом в сторону жены, выпил.

Татьяна же как ни в чём не бывало продолжала:

– Они же сами по себе красивые сочетания цвета. Эти картины звучат. Звучат! Вы чувствуете? Как музыка! Она поднимает вас! Как Бетховен! Как музыка Бетховена, мощными аккордами звучит вот это сочетание золотого, красного, серого, чёрного цветов. Вот вы присмотритесь! Вам всё время захочется получать от этих картин такой вот подъём какой-то. Он не должен быть нервным. Напротив! Глубокий философский такой настрой. Если у вас есть воображение…

– Если бы! – неожиданно совершенно искренне сокрушился Хаим. – У меня воображение больше, чем на сто пятьдесят граммов, не разворачивается.

– Не скромничай, бегемотик! Бывает, и пол-литра не предел, – ласково потрепала мужа по голове Татьяна и продолжила:

– Так вот, искусство авангарда предполагает некую тайну. Некую границу между художником и зрителем. Авангард побуждает зрителя разгадать тайну. Перейти вот эту закрытую дверь. Вот эту планку, что ли. Он требует от зрителя работы. Он требует от зрителя определённой фантазии. Определённого умения прочитать. Вникнуть. Понять эту вещь в себе. Это ведь вещь в себе! Это ведь некая тайна. Это некая загадка. И поэтому она постоянно вызывает зрителя на совместное творчество. Вот ведь что важно! То, что всё время приходится возбуждать свою фантазию. Искать какие-то новые ответы, новые решения на эту загадку, которая постоянно перед твоими глазами. Это – соавторство! Это – сотворчество! Вот в чём ещё вся прелесть авангарда!

– Вот! – прослезился Хаим. – У Тани три диплома. Ей цены нет, а по специальности даже за деньги не могу устроить. Не нужны русские! А гуманитарии тем более! Бизнесом этим вонючим со мной занимается… Туда-сюда всякую продукцию для унитазов гоняет. Да никакой миллиардер со своим суперлогарифмическим лобиком ей в подмётки не годится! Не зря короли и герцоги на скрипках играли. Рисовали… Стихи писали!.. И меценатами были не зря. Понимали, чувствовали, наевшись, что грош цена любой материи без одухотворённости. Что всё тлен, кроме Божественного! Духовного!..

Провожала меня Танечка.

– Знаете, как ещё можно назвать ваши "Маски"? – сказала она, закрывая калитку. – "Звёзды революции!". Справа – голова Ленина, слева – Крупской. А посередине их детище – раскалывающийся мир!

– Да… Действительно… Похожи… Поразительно! Даже причёска у женщины, как у Надежды Константиновны!

И я рассмеялся.

– Но всё-таки "Чёрный квадрат" Малевича… Так категорично…

– Ерунда! Лакмусовая бумажка дурости человечества! – срезала меня эта необыкновенная женщина. – Если точку нарисовать и разрекламировать через мнение авторитетов версию, да ещё и под ней написать "Цена – миллион долларов (или лучше – миллиард!)", – не отрываясь, будут смотреть. Толпы! И языками будут щёлкать, и глаза закатывать, и чёрте что находить в этой точке. Гипноз авторитетных имён и цифры неотразим. Особенно – цифры! За миллион или миллиард чего только не померещится.

И, очень живописно подмигнув, Татьяна кивнула вглубь коттеджа…

 

Письмо двадцатое

Дамы

Израиль – это точка, в которую воткнут циркуль истории!

Только что что-то подобное я уже говорил, но это ничего. Такое можно и повторить. Где-то свободный конец чертит свои ажурные круги и полукружья, а здесь всё сказывается. Да ещё как!..

Вчера опять шедевры израильской живописи русскоязычных художников носил. Надеюсь, что не сильно нехудожественные. Однако не берут! Да что там! Увидят коробку и – хлоп! Перед самым носом! Дверью!

Но я не обижаюсь. Я кричу в глазок:

– Дрезден! Лувр! Эрмитаж!

Не реагируют. Устали люди. Работают как проклятые. Это, конечно, те пролетарии, к которым я, в основном, попадаю. Иногда пробьёшься в квартиру, так хозяйка ещё движется, а хозяин уже – всё! В отключке! До дивана только доползти смог. Так и спит. Голова на диване, колени на полу. А тут я. С картинами…

Но хочу! Хочу, граждане, кроме продажи, людям отдушину сделать. Вселить, так сказать, здоровый оптимизм. Хотя какой тут, к чёрту, оптимизм, когда еле дышишь…

Звоню.

На пороге женщина.

Вселяю оптимизм:

– Наконец-то я вас нашёл!

– Что такое? – пугается она.

– Как? Вы меня не помните?

– Нет… Не помню…

– Да что вы? У меня ваш портрет есть. По одному взгляду нарисован.

– Да вы что?

– Ей Богу! Будем смотреть?

– Ну, давайте… – оживает она. – Только не на пороге…

– Конечно, конечно! – киваю я и думаю, что показывать придётся "Девочку в шляпке". Все остальные-то – пейзажи.

Ставлю коробку и…

– Вот! Вылитая вы!

– Я? Голая?

Слава Богу! Только это заметила!

– Ну да. Фантазия художника. Сюрреализм!

– А глаза почему косые?

– Ну, так он увидел. Прищур такой. Чувственный!

– Нет, это не я, – наконец догадывается она.

– А ведь действительно, – соглашаюсь я, и мы оба смеёмся. – Но всё-таки похоже. Не правда ли – красиво?

– Да, – соглашается хозяйка и розовеет.

В общем, картину эту я продал. И к ней в придачу пейзаж. На шёлке.

– Хорошо, – думаю, – вечер начался. Не сглазить бы. Тьфу, тьфу, тьфу!..

Если кто-то считает, что легко и просто без приглашения зайти в любой подъезд любого дома, а тем более вовнутрь любой квартиры, коттеджа и, тем более, охраняемой виллы, то пусть попробует. Тут, в Израиле, несмотря на блуждающих террористов-самоубийц с поясами взрывчатки, ещё иногда впускают, а где-нибудь в Америке просто пошлют вас ко всеми любимой русской матери или вызовут полицию. Правда, насчёт воспоминаний о ней, родимой, здесь тоже нехило. Когда коренные израильтяне хотят блеснуть своими знаниями русского языка, они сочно и восторженно матерятся. Это у них вроде как пароль к вашему сердцу. Даже если оно обременено докторской диссертацией по изящной словесности.

Но ближе к событиям!

Прошёл час. Другой…

– Ноль! Сглазил-таки…

Стуча коробкой с картинами о перила очередного подъезда многоэтажки, я думал о бренности существования. Вверх до девятого этажа меня поднял лифт, и теперь я спускался вниз, звоня во все квартиры подряд. Живопись не нужна была никому. Ни под стеклом – тяжеленная, ни без стекла – тоже нелёгкая. Правда, один мужик вроде клюнул, но тут же и уплыл.

– Тс-с! – приложил он палец к губам. – Я в высшей степени один!

– Почему?

– Остальные все спят!..

Дама тоже мелькнула. Приоткрыв дверь на цепочке, она стыдливо выслушала мои соловьиные трели о живописи и её пользе для жизни и любви и, отводя глаза, неожиданно проворковала:

– Вы очень опасный человек. Очень!

– Почему?

– Вы очень красиво говорите.

– Ну и что? Вы боитесь, что я вас соблазню или что вы купите у меня весь товар?

– Боюсь… – поводя влажными, как у газели, глазами, прошептала дама.

– Чего? – начал играться я. – И в том и в другом случае мы оба будем в выигрыше. И товар хорош, и я тоже. Разве не так?

– Так, – трусливо сказала дама и захлопнула дверь. – Извините! – послышалось уже из-за неё.

И я побежал дальше.

Наконец чуть ли не на первом этаже кто-то в глазок зыркнул, хмыкнул и широко распахнул ворота в свой рай. От неожиданности меня засосало чуть ли не до конца квартирного коридора.

Никого…

Шлёп!

Я обернулся и увидел, как могучая мадам закрывает дверь сначала на ключ, потом на три задвижки и уже в конце на цепочку.

– Замечательно… – говорит она сама с собой. – То, что надо… Пусть проходит… Наконец-то… Да что ты стоишь? В первый раз, что ли? – уже властно и по-деловому обращается она ко мне.

Я – ни с места!..

Тогда мадам хватается за лямку от коробки и почти втаскивает меня вместе с ней в комнату.

Я – только улыбаюсь…

Одна из причин – это то, что клиент всегда прав (а также покупатель всегда прав, читатель всегда прав, дурак всегда… ну и так далее), а другая… Нет, лучше о ней не думать…

– Бренди? Вино? Водку? – раздаётся из кухни, и я уже не улыбаюсь.

Схватив коробку, я делаю шаг назад и… опускаю её.

Бесполезно!

Хотя ключ и торчит в замке, но этот гладиатор в юбке настигнет меня одним прыжком. Убегающая жертва – кайф для хищника!

– Та-ак… Главное – не подавать виду, что испугался. Иначе съест сразу… То, что она меня напоит и изнасилует одним пальцем, вне сомнений. Ишь, как глаза блещут! Минимум год без мужика… Понаехали в Израиль одинокие на мою голову… Что делать? Что делать?..

И тут я увидел гитару. А на ней наклеенную маленькую фотографию Булата Окуджавы в чёрной рамке.

– Вот оно! Вот моё спасение!

Живо заинтересовавшись инструментом, я подстроил его и спел "Виноградную косточку". И далее без пауз целую серию таких же антиполовых произведений…

Подействовало! Недавно почивший автор помог. Хвала ему и вечная память во веки веков! Мадам смотрела на меня не отрываясь! А где-то в середине репертуара хряпнула полстакана водки и заплакала. Да ещё как! Можно сказать, разверзлись хляби небесные. И охи, и вздохи, и вскрикивания, и стоны – всё было.

Я не знал, как успокоить её.

Вернее, знал, но очень уж не хотел…

Наконец всё стихло.

Этот тропический ливень хлестал минут пять, но принёс облегчение нам обоим. И расставались мы закадычными друзьями. Я даже устроил на прощанье вернисаж, и хотя ни одной картины не продал, но встреча с искусством и почти небесной любовью состоялась в полном объёме.

Открывая свою мышеловку, мадам всё-таки не выдержала и, взглянув на меня, облизнула сохнущие губы. Но, к её человеческой чести, тут же овладела собой и поспешно продекламировала: "Возьмёмся за руки, друзья, возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке!".

– Воистину! – вместо прощания ответил я и больше в этот день не звонил ни в одну квартиру.

Уже дома обнаружилось, что один пейзаж на шёлке остался у неё.

– Бог дал – Бог взял! – решил я. – За всё надо платить, если не хочешь расплачиваться!

 

Письмо двадцать первое

Непонятка

Голос Бога звучит громко, только когда он гневается или карает. В остальное время надо прислушиваться.

– Деточка, если ты не будешь лучшим, ты будешь никем! – шепнул Бог каждому при рождении, но мало кто это услышал.

А если и услышал, то, пока рос, забыл. Да и трудно быть всё время в таком напряге. Евреи две тысячи с гаком лет держались, держались – и то не выдерживают. Многие в имитаторы подаются. Правда, и раньше кое-кто только лапшу на уши вешал, но остальных обстоятельства заставляли и зубрить до крови из носа и впитывать из окружающего самое продуктивное и себя совершенствовать. Положение было безвыходное. Коридор, в который загнала их жизнь, был слишком узкий. Государства своего не было, силы военной тоже, вот и приходилось самоутверждаться золотом, умом и талантом. И кое-что кое-кто действительно наработал и сконцентрировал. За такой срок и немудрено…

Но особенно беспрецедентные результаты многовекового прессинга и необыкновенной живучести проявились в двадцатом веке. Сжатую пружину отпустили – она и взлетела так, что куда ни глянь – видно. Эйнштейн, Шостакович, Пастернак, Ландау… Да полно! Хотел поставить рядом Ротшильда – да нет! Совсем другое качество. Хотя тоже заметное. И то не тем, что деньги имел, а тем, что на них землю для сородичей в Израиле покупал, да парк шикарный со свободным входом для всех вырастил и там и упокоился, да…

Так вот, как ни ткнёшь в талант, так вроде бы русский или чукча, а копнёшь глубже – еврей! И не скрежещите зубами, дорогие антисемиты. Не дай Бог, они затупятся. Кто бы на евреев такое пристальное внимание обратил, кто бы их так подстёгивал, если бы не вы? Будь ты хоть семи пядей во лбу, но если тебя никто за это не хвалит или не ругает – нет тебя! Так что не превышайте свой естественный природный процент от человечества и его агрессивности. И здоровья вам во веки веков! Аминь!

Остаётся добавить, что, несмотря на исторические ситуации и мутации, Бог талантами не сорит. Хотя, как я уже говорил, всем даёт шанс. Как ни крути и ни пыжься, а талант – явление штучное. Такое же, как и Бог. И если даже где-то они вдруг скучились, чтобы посовещаться, то всё равно каждый неповторим. И тем более, если в одном месте густо, то в другом обязательно пусто. А иногда именно там и пусто, где густо. Вот как в этом случае. Я об имитаторах. Их – пруд пруди! Не артистов – те хоть кто-то от Бога, – а остальных, которые все от желудка. Хотя, конечно, кричат громче всех, что от Божьей искры. Имитаторы! Что вы от них ещё хотите, кроме рекламы? Такие экземпляры попадаются… А среди агентов по самым различным продажам и, в частности, по продажам картин, куда меня ветром репатриации занесло, их просто тьма.

Торгаш – он, конечно, и есть торгаш, но эти – что-то особенное. Они не только голос Бога в свой срок не расслышали и не слышат, но и свой давно потеряли.

– Попробуй, – кричат в одну дуду, – всучи товар, когда им все прилавки завалены!

– Так не надо всучивать, – говорю я. – Несите картины в дома как радость, а не лишь бы сбыть с рук.

– Ты что, с ума сошёл? – смеются они. – Ты, наверное, из тех, кого на кресты да на колья нанизывали. А нам жить надо. Да ещё как!..

– Мусорить вам надо, а не жить! – думаю я и вспоминаю Непонятку.

Молоденькая бабёнка такая. На вид невзрачненькая, худенькая. Она ещё возьмёт сумку с картинами, перекосится вся… Едва ходит! Волосы ещё взлохматит перед тем, как в дверь войти. Щёку вымажет…

Звонит.

Открывают дверь – сразу коробку увидели:

– А, картины! Нет! Картины нам не нужны!

– Да? А жалко… – бормочет Непонятка. – А корочка хлеба не найдётся?

– Корочка найдётся… – теряются люди. – Заходи!

Ну, она бросает сумку у двери и идёт на кухню. Про сумку забыла! И начинает рассказывать такую историю. Всегда одно и то же.

– Вот привёз меня сюда мужик, – говорит. – А я же русская! А мужик – еврей. Двое детишек… маленькие… Одному полгодика, а другому полтора. И вот он бросил меня. Ушёл к какой-то бабе… Не могу его найти… Ни алиментов… Ничего! А куда я – русская? Меня же никто не возьмёт. Да и детишки маленькие… один за другим болеют… Какой-то художник меня нашёл… Вот уже целую неделю возит с собой, а толку от меня… Я вообще не знаю, как это делается! Хороший, добрый человек одну-две картинки купит из жалости… Ну, шекелей двадцать-тридцать заработаю на этом. Он мне с каждой картинки по десять шекелей даёт. На следующий день куплю молочка ребятишкам и жду. Вечером с бабулькой оставляю… с какой-то… Вообще не знаю, что делать… За схардиру (съёмная квартира) платить скоро…

Люди накормят её, напоят. С собой дадут сумочку… И говорят:

– А ну показывай, что у тебя в корзине-то?..

Она возвращалась пустая. Одиннадцать картин из двенадцати оставляла. И там уже не торговались. Хотя эта убогая такие цены заламывала! Предел! Агенты от смеха по полу катались, когда её слушали. Она была для них кумиром. Отмоется, раскроет сумку:

– Угощайтесь!

– Та-ак… Что там у тебя? – удыхается торговая братия.

– А! Опять какую-то непонятку надавали…

За это её Непоняткой и прозвали. И какие там у неё дети! Какая она русская!..

Через три месяца она машину купила и уже сама стала на этот рынок работать. Но лучше бы она действительно была не еврейка. И так грязи поналяпано сверх всякой меры… Вон и в меня куском запустили…

Спасибо тебе, Непонятка!..

 

Письмо двадцать второе

Шабат

Не понимаю, что имеют в виду, когда спрашивают: «Верите ли вы в Бога?». Это всё равно, что спросить: «Верите ли вы в закон Ньютона?». Верите или не верите, а яблоко всегда падает с дерева сверху вниз, а не снизу вверх. А по какому ведомству проходит ваш контакт с Всевышним – это ваш выбор. Это что вам больше подходит. Уверяю вас, Богу до лампочки, мусульмане вы, христиане, иудеи, буддисты, атеисты или летающие йоги. Главное, чтобы вы соответствовали его образу и подобию. ЧЕЛОВЕКАМИ чтоб были, а не скотами!

С пятницы на субботу в Израиле всё замирает. Шабат! Все отдыхают. Замечательная традиция! Я вообще очень люблю, когда люди отдыхают и по доброму веселятся. Мне даже кажется, что только тогда они на людей и похожи. Помните, что сказал Бог, когда выгнал Адама и Еву из рая?

– В поте лица своего будете добывать хлеб свой!

То есть любая деятельность ради прокорма – проклятие! Оттуда же и "Кто не работает, тот не ест!". Я так точно знаю, и даже по себе, что тому, кто не ест, ох как трудно вкалывать от зари до зари, от темна до темна. Просто сил нет! А вот тот, кто ест, вполне может обойтись без кирки и лопаты. И никакой ностальгии по переходящему красному знамени!

Сладка халява!

Ох, как сладка!

Жива ещё память о рае!

Это у нормальных людей!

А есть извращенцы. Им память ещё Дарвином отшибло. И потому они получают удовольствие ну совершенно противоестественным путём. "Трудовые будни – праздники для нас!" – поют они натужно. И агрессируют, точь-в-точь как дикие обезьяны. Я так думаю, что это от хронического переутомления. И физического, и умственного. И не от труда, а от работы, что совсем не одно и то же. От несогласия с природой. От внутреннего конфликта и неснятой напряжённости. От дисгармонии!

Но я не ругаю их. Что толку укорять безногого в том, что он хромой? Можно только пожалеть. Или через дорогу помочь перейти, что ещё лучше…

Так вот, вокруг мой любимый шабат, а я вкалываю. Именно потому, что хлеба насущного семья ждёт. Бегаю я с огромной картонной коробкой и «беды» художников переношу. Помните, как это в песне поётся? "Жил-был художник один. Много он бед перенёс!". Вот он живёт где-то (И пусть! И хвала ему!), а я его «беды» таскаю. Того и гляди, хребет надорву. Некоторые-то картины под стеклом. Эх, думаю, до первой звезды бы вложиться, чтобы религиозных шибко не тревожить (самый разгар шабата с первой звезды начинается).

Но не вкладываюсь!

В одной квартире мне вежливо отказывают, в другой с жалостью и сочувствием улыбаются. Понимают, что не от хорошей жизни я религиозную традицию нарушаю.

А в третьей…

– Ты куда прёшься, мать твою!.. – ревёт на чисто русском языке кавказоподобный в кипе (это такая маленькая религиозная нашлёпочка на затылке). – Святой день, а он, падла, свою мазню тащит! Да как ты смеешь работать, сука? Да я тебя сейчас на пинках вынесу!..

– Извините, – говорю, – что побеспокоил… Я хотел вам до звезды…

– Что-о? Я тебе сейчас такой звезды присвечу! Мясо от костей отвалится!..

Скатываюсь я кубарем, гремя коробкой, на первый этаж, а сам думаю:

– Чего ради? То, что он угрожает, – туфта! Тут такие штрафы берут за рукоприкладство, что тысячу раз подумаешь, прежде чем разговеешься. Эх, была не была! Семь бед – один ответ!

Перехожу в соседний дом и звоню в первую же дверь. Открывает женщина.

– Ой, как вы кстати! Я как раз о картинах думала! – говорит она.

Надо же! Чистая лотерея!

Однако замечаю, что хотя глаза у женщины искрятся, но в глубине жуткая тоска. Расставляю картины и почти машинально пытаюсь её подбодрить.

– Искусство, – говорю, – это то же, что и любовь. То есть – не картошка! И не каждому дано восприятие прекрасного. Для этого надо иметь чуткое сердце и нежную душу. Божья искра, – говорю, – не способна зажечь какого-нибудь дуболома, у которого в голове, сердце и душе только денежные знаки, жратва, выпивка и хапальный рефлекс. Есть такие! Они только вделяют и выделяют. Кишки, а не люди!..

– Ах ты падла! – раздаётся откуда-то из квартиры, и мне даже кажется на секунду, что это предыдущий кавказоподобный.

Но нет, это не он. Тот был тощ и морщинист, как пересушенный финик, а этот… В комнату вбегает фиолетовый от ярости мужчина в трусах и с огромнейшим животом.

– Что ты тут распеваешь? Ну-ка, ну-ка!.. – гремит он.

Я гляжу на женщину, а у неё в глазах торжество.

– Ага, – думаю. – Всё понятно. Сейчас я тебе присвечу…

– Понимаете, – говорю, – слово «человек» обозначает чело, живущее век, а не живот, смердящий сто лет. А живот – не только от слова «жить», но и от слова "животное"…

– А-а! В моём доме! Мразь! Падла! Вонючка! – визжит мужик и бросается на меня.

Я зажмуриваюсь и… ни с места!

– Пропади оно всё пропадом! – думаю. – Или пришибёт, или год безбедно проживу на штрафе от побоев…

Чувствую, ветром обдало – и всё. Мимо проскочил! Сориентировался! Тоже – слава Богу! Открываю глаза. Что такое? Жена с мужем в углу комнаты сцепились.

У телефона.

– Миштару… миштару сюда! – сипит мужик.

Я кидаю картины в коробку и – дёру. Миштара – это полиция, а с ней, как говорил классик, я ввек не разберусь. Впрочем, может, и разберусь, но лучше не надо…

Выбежал я на улицу и по инерции где-то квартала два отмахал, пока не успокоился.

– Шабаш! Сегодня больше не работаю, – думаю.

А сам по той же самой инерции кнопку звонка надавливаю.

– Кто там? – слышу такое трескучее-трескучее.

– Мессия! – ляпаю неожиданно.

– Кто, кто?

– Мессия, мамаша! Собственной персоной!

– Не знаю такую, – скрипит старческий голос, и я слышу, как его владелица к глазку приноравливается.

Но меня уже несёт…

Затыкаю большим пальцем глазок и продолжаю:

– Ну как же так? Освободителя не знать! Иисуса Христа-то хоть помните?

– Нет, – говорит. – Не помню. Вы меня с кем-то путаете.

– Не может быть! – удивляюсь я. – Это Нацерет-Элит?

– Да. А вы кого ищете?

– Да не я ищу, а меня ищут. Ждут моего прихода.

– Как так?

– Да так…

– Ты, наверное, адрес перепутал. Я никого не жду.

Разговорчивая старушка попалась.

Ну и я тоже душой отдыхаю.

– Может, всё-таки впустите, – говорю. – Поговорим. Покалякаем…

– А зачем? Мы с тобой и так говорим.

– Так я ещё картины вам покажу.

– Какие картины?

– Художественные. На натуральном масле. На вологодском!

– Не надо! А будешь ещё стоять, полицию вызову, – скрипит бабуля, и я слышу, как она уходит.

– Куда же вы? Я Машиах! Мессия я!..

Тишина…

Поворачиваюсь. Батюшки! Аж пот холодный прошиб. Стоит на площадке кто-то в белом и с ненавистью, молча, смотрит на меня. Это уже потом я разглядел на его голове кипу, а сразу подумал – Иисус Христос!

И так мне захотелось на трибуну! Прямо до сердечной боли. Да не на областную какую-нибудь или государственную, а на мировую. Да чтоб все в этот момент слушали, а не в носу или карманах ковырялись.

– Граждане! – крикнул бы я на телепатически-космическом.

Да так бы крикнул, чтобы от этой божественной вибрации все храмы и молельные дома всех видов вздрогнули бы вместе со своими служителями:

– Земляне! Верующие, сомневающиеся и оголтелые атеисты! Любая религия и идеология хороша и благословенна, если она делает человека добрее, лучше и терпимее. А если наоборот, то…

Не гневите Бога!

Аз воздам!

И неотвратимо!..

Вы слышите?

А?

 

Письмо двадцать третье

Фига

Еврей должен производить впечатление! Не важно какое, но должен!

Это не моё мнение. Я вообще считаю, что никто ничего не должен. Но если хочешь – пожалуйста!

Так вот, я опять о том же, надоевшем до чёртиков, – о деньгах! Через них евреи большое впечатление производят. Иногда и не поймёшь – евреи деньги делают или деньги евреев.

Один так прямо и высказался:

– Я оргазм только в одном случае испытываю. Когда чек получаю!

Вот это еврей! Высший сорт!

А я так себе… И вообще не еврей, а сын еврея, что и там и здесь до неприличия ущербно. Хотя денег хочется… Вернее, даже не хочется, а просто нужно позарез. Тем более, что работать как лошадь я уже не могу, а кушать ещё не разучился. Да и квартира съёмная.

Беда! Просто беда!..

А тут ещё Наум, друг сердешный, продолжает душу травить. То там крупно подработал, то тут отхватил кусок. И всё между прочим. Слегка! Проходя мимо! Без натуги! Даже билет лотерейный купит – выигрыш! Не очень большой, но всё-таки…

– Хорошая страна Израиловка! – вскрикивают его домочадцы.

А что ж плохого? Я хоть и сын еврея, но не спорю. Однако как куплю тот же билет – фига!

– Надо невинно желать. Невинно! – не унимается Наум. – И не суетись! Судьба нервных не любит!

А кто нервный? Я? Да ни в одном глазу! Пропади пропадом эта лотерея вместе с её кукольными киосками! На каждом шагу эта зараза. Как сыпь! Взять, к примеру, ту неделю. Восемь миллионов разыгрывали. Наум опять загрёб. Полторы тысячи. А я – всё ту же фигу…

– Все невинно желали? – спрашиваю своих.

Молчат. Уже даже не оправдываются.

– А мой? – наконец интересуется дочурка.

Уже не маленькая, а такая же крикливая, как и раньше.

– Твой – брак, – говорю. – Вот он! Я его и не передавал на регистрацию в киоск. Так в кармане и лежал. Не слушаешь отца! Всё сама, сама… Это же явно из упрямства и назло мне ты почти во всех ячейках свои дурацкие пять, семь, десять, тринадцать, двадцать восемь и сорок пять подчеркнула. А выиграли, чтоб ты знала… вот тут у меня есть… пять, семь, десять, тринадцать, двадцать восемь и сорок… пять… Есть! Есть!.. Ужас!.. Ужас!!!..

Мда… Что было, что было!.. До сих пор не прошло… Такое и нарочно не придумаешь… А всё потому, что сын еврея – не в масть! Сукин сын – и то лучше!..

А вон и Наум пришёл. Чистопородный! Сейчас опять будет тюльку гнать про несметные богатства и демократию…

– Шолом, Науша!..

 

Письмо двадцать четвёртое

Мифы

Об успехах медицины кричит мир, а неуспехи скрывает земля! И Израиль не исключение. Но здесь чаще всего дело в недостаточной информации. А вернее, в дезинформации. И это не только в медицине. Так что не верьте до конца никому и не слушайте, развесив уши. Прислушивайтесь и проверяйте всё, по возможности, сами. Израиль более или менее, но цивилизованное государство, и кровь младенцев оле хадаш (репатриантов) здесь в мацу не замешивают. Как и в остальном мире – кровь младенцев христиан. И поэтому дезинформация вещь, ох, какая небезопасная! Особенно когда она касается вашего здоровья или чьей-то жизни. Это я испытал на своей шкуре, но, к счастью, остался жив.

А дело-то было вначале пустячное. Таскал я огромные, тяжёлые коробки с картинами по домам. И как-то согнулся, доставая очередной весьма сомнительный шедевр, а в пояснице как звезданёт россыпью. Точно сверхновая вспыхнула и погасла. Разогнулся я маленькими рывочками. Шаг… Другой… Вроде бы прошло. Но только стал я с тех пор прихрамывать. И боль в верхней части бедра появилась. Всё больше и больше. Нет, чтобы недельку дома отлежаться, так надо же семью кормить! Как картину-другую продашь, так счастье в доме. Стол продуктами завален. Тут тебе и бананы, и апельсины, и колбасы, и напитки разные. Дочь даже о туфлях новых заикается. А гости вина разные вкусные попивают и похваливают. И уж, конечно, от щедрот сердец своих советы дают добрые. То "Ипликатор Кузнецова" надо приложить, от которого хуже, то пояс американский, от которого ещё хуже, то грелку погорячей, от которой наконец-то глаза на лоб полезли. Да так полезли, что я в купат холим, то есть в поликлинику по-нашему, побежал. Впрочем, побежал – это слишком громко сказано. Если бы вы видели, как я бежал, то больше бы ходить не захотели. С одной стороны, я бегу, а с другой – жена пытается увернуться, чтобы я её не сшиб. Потому как тело моё такие вензеля выписывает, что самому страшно.

А надо вам сказать, что в ульпане (это курсы по изучению языка по-нашему) я ни одного дня не был и на иврите ни бум-бум. Ну, там «шалом», «кен», «лё» ещё пару слов – и всё. Почему? Не спрашивайте! Это особый разговор. Жена тык-мык… Что-то пытается вякать, но её не понимают. А я еле стою. Вот-вот на пол сяду. Или даже лягу…

Наконец где-то меня записали, за что-то какие-то шекели (это тутошняя денежная единица) слупили и какому-то напомаженному манекену-врачу показали. Тот, конечно, тоже ни бум-бум. Но уже по-русски. Тык-мык – ни мы, ни он ни в зуб. Пощупал он пальцы ног, икры и в левое бедро пальцем шарах!

Я – "А-а!!!".

На пол-Израиля!..

Он только довольно улыбнулся. Понял, родимый, что там и болит. Хотя я с самого начала так ему это показывал, что и папуас бы догадался.

Жестами-жестами – прошли мы на этаж ниже, и меня – на кушетку. Не успел оглядеться – медсестра рядом со шприцом стоит. Я занемел от ужаса. У меня на уколы – рефлекс отрицательный. В Союзе каждый раз как кольнут, так потом часа полтора с того света вытаскивают. Но как объяснишь, что жизнь моя нестандартная? Что я слишком травмирован советской действительностью.

Рот я всё-таки открыл, но укол мне уже всадили.

Всё! Чувствую, холод от ног пополз, и сестра куда-то поехала. За зарплатой, наверное… Это такая не очень дурная мысль мелькнула. Тут медикам при купат-холимах платят – слава Богу! Это, конечно, по сравнению с нашими смехотворными зарплатами. То есть тех, кто недавно прибыл на святую землю на ПМЖ (постоянное место жительства). Олимами нас зовут местные, но это отдельный и не менее весёлый разговор, чем моя история. Так что вернёмся к нашим бананам… то есть баранам! Конечно же – баранам!

Прошло какое-то время. Живой! Вот везуха! Мало того, боль вроде тише. Но теперь стресс с ног валит. Не жена бы – до дому бы не дошёл. Ах, какой она мне красивой и хорошенькой в тот момент показалась! И медсестра вдруг на русском заговорила. Вначале думал, – слуховая галлюцинация. Нет, обстоятельно так объяснила, что таблетки, которые манекен выписал, надо принимать после еды. Однако что они не просто ядовиты, а очень ядовиты, – об этом ни слова. Это, видимо, израильская стратегическая тайна для олимов. Потому что я сказал, что у меня язва, а она и ухом не повела.

Три дня попринимал я таблетки – опять глаза на лоб лезут. Но уже от гастрита. Боль в ноге они заглушают, но гастрит им не по зубам, потому как от них он и рождённый. И, похоже, запланированный ещё в секретных лабораториях разведцентра на предмет выявления чистоты еврейской крови.

Ну не выдержал я экзамен! Что теперь? Пришлось опять бежать в купат холим, но уже только к русскоговорящему врачу.

Та встретила меня, как привет с Родины.

– Ну как там? – спрашивает.

– Плохо! – говорю. – Домарксовский первичный бандитизм! О-ох!..

– Это хорошо, – говорит врач.

– Что хорошо?

– То, что мы вовремя смылись.

– Ты-то вовремя, – думаю. – А я-то – убеженец!

Она как услышала.

– Бедный ты наш! – говорит.

– Не только бедный, – отвечаю. – Теперь ещё и несчастный!

– Сейчас, сейчас… Я вам оптимальнейший вариант назначу… – успокаивает она и первым делом ещё один укол всаживает…

Не буду подвергать сомнению методику соотечественницы. Думаю, она правильная. Но только в тот момент не для меня. Я, видимо, слишком большая околоеврейская аномалия. Что подтверждается дальнейшими событиями.

Назавтра я упал на четвереньки и явиться к врачу в этом состоянии не решился. Боль свалила безжалостная. А кто-то из доброхотов-мифотворцев предупредил меня, что на дом врачи не ходят. А если и ходят, то за очень большие деньги. А какие у меня деньги? (Нет чтобы позвонить и проверить. Но мифы, мифы! Как мы к ним привыкли!) Закусил я губу и говорю жене:

– Делай обезболивающий укол!

Она плачет:

– Боюсь! Ни разу не делала!

– Господи! – стону я. – Вот подушка! Тренируйся! Да не вздумай тратиться на одноразовые шприцы! У нас есть отечественный "Рекорд"!

Вскипятили шприц с иголками, а всё белое от осадка. Вода тут такая.

Кое-как промыли…

Набрал я лекарство, а в нём всё равно туман молочный колышется.

– Эх, доля ты моя русская! – кричу жене. – Не пропадать же добру! Всаживай!

Та слезами заливается:

– Боюсь!..

– Всаживай! – ору благим матом.

– Хлоп!

Всадила!

Поршень кое-как жмёт, шприц ходуном ходит… А я вспоминаю цвет лекарства и шепчу:

– Пронеси, Господи!..

Пронесло!

Но боль всё равно через четыре часа вернулась как миленькая.

Неделю я метался. Макал в свежевыписанную мочу тряпочки и оборачивал ими больные места, медитировал с вытаращенными глазами (хотя какая тут медитация при такой острой боли?), голодал всухую сутки с половиной, остервенело массировал точки на ногах, руках, полусумасшедшем лице и ушах и молился в классической мусульманской позе истово и с ожесточением.

Не помогло!

Кричу жене:

– Давай телефон этого частника-пирата! Который вылечил от астмы знакомую твоей знакомой! Он вроде меньше берёт, чем в купат холимах (миф!). Что важнее, в конце концов, – кошелёк или жизнь?

Сразу оговорюсь – я человек нежадный. Но чего мне это стоило, отцу семейства, могут понять только оле хадаш (это те же олимы, но на иврите), которые приехали, как и я, практически без копейки. И которые ринулись вкалывать где попало и за любую, даже самую издевательскую, оплату. Лишь бы не оказаться через полгода без крыши и куска хлеба. Полгода здесь выплачивают кое-что. Так называемую "корзину абсорбции". Чтобы олимы ноги не протянули и было кого, при случае, в армию брать, и чтоб покупали что-то, дабы оборот товаров, а значит бизнес, был. В общем, позвонил.

– Доктор, – стону в трубку. – Больно! В пору верёвку мылить!

– Мужайтесь! – отвечает мне бодрый мужской баритон. – Я выхожу!

Ах, какой это оказался врач! Сказка! Умница! Настоящий санкт-петербургский интеллигент! И вообще человек во всех отношениях мне симпатичный. Первое, что он мне сказал:

– Не волнуйтесь! Я много с вас не возьму!

– Я, конечно же понял, что это психотерапевтический приём, но всё равно стало вроде как легче.

Отменил он тут же, ввиду моего гастрита и тонкого склада души, все обезболивающие таблетки и уколы, вытащил из кейса ультразвуковые и лазерные коробочки, ещё какие-то электростимуляторы и здоровенный американский электромассажёр, который я сразу же интуитивно переименовал в "Ледоруб Троцкого". Потом перекрестился… Нет, это мне от боли показалось. «Ледоруб» он спрятал обратно, а решил предварительно промассажировать меня ручным дедовским способом. Поплевал он на руки… Да нет! Опять видения… Посыпал он руки тальком – вот что! Посыпал он, значит, руки и меня этой белой землицей и начал…

Плакал я после его процедур всю ночь. Причём уполз в зал на матрац, чтобы дети и жена этого не видели и не слышали.

На другой день то же самое, но по восходящей. То есть если в прошлый раз Бог мягко намекнул на кое-что, не дав использовать «ледоруб» (переходника какого-то в кейсе не оказалось), то теперь уже тот заплясал по моей спине и ноге, как цыган на свадьбе.

– О бедный я! О несчастный! – завыл я уже каким-то совершенно утробным голосом.

– Бывает… Это реакция на физиопроцедуры… – попробовал успокоить меня мой милый доктор, но видя, что эффекта нет, добавил: – Ваш папа был бы доволен…

Удалось! Последняя фраза вернула мне часть мужества. Дело в том, что мой покойный, но на всю мою жизнь горячо любимый и почитаемый мною родитель был врачом-физиотерапевтом.

И я терпел! Во имя здорового и светлого будущего. Как все мы семьдесят лет при псевдосоциализме. А куда было деваться? Что толку орать? Впрочем, толк какой-то иногда есть. Дитя не плачет – мать не разумеет! Когда из меня, несмотря на стиснутые зубы, начали вырываться совсем уже какие-то потусторонние звуки, целитель остановился.

– Что-то не то… – начал он недоумённо и добавил: – Назначу-ка я вам антибиотики…

Гений!

Мало того. Безусловно, ещё и герой. Потому как сомневающийся частнопрактикующий врач – банкрот. У них у всех здесь (да и там с некоторого времени) такой вид, как будто они ещё с мединститута как Бога за бороду схватили, так теперь чёрта с два отпустят.

Ну ладно! От боли какую только правду не скажешь. А если учесть, что я, как-никак, ещё и большая околоеврейская аномалия, то вообще – какие могут быть претензии?

Однако боль начала очень медленно уменьшаться. Тем более, что я по своей обострённой от неё интуиции, стал ещё и аспирин принимать. И хотя этими жуткими ночами я всё так же колыхался в полузабытьи, стоя на четвереньках, но о верёвке с петлёй уже не помышлял. И ни хроническое недосыпание, ни аккумуляция боли, ни действительность, похожая на бред, меня не трогали. Потому как надежда забрезжила. И голос Бога зазвучал всё громче и настойчивее.

Во-первых, луна пошла на ущерб. И врач куда-то пропал. Правда, через четыре дня он, сильно извиняясь, явился, но было уже поздно. Я почувствовал, что без его целительного пыточного набора мне лучше. И чтобы окончательно убедиться в этом, а также в присутствии Всевышнего, всё таки разрешил доступ к своему телу. В последний раз! А как иначе приобрести истинную веру? Только через собственный опыт и знания!

И я не ошибся. Уже через час после ухода «благодетеля» божественное присутствие подтвердилось. Да ещё как! Скрежеща зубами и подвывая, я набрал номер телефона и вдруг неожиданно рассмеялся. Вы бы слышали этот смех!..

– Доктор! – прогромыхал я, плача уже от счастья. – Чек мы вам выпишем на ту сумму, какую скажете. Но у меня есть одна просьба. Только одна! Пожалуйста, не откажите мне в ней!

– Да! Конечно! – очень приятно и интеллигентно прозвучало в трубке.

– Не приходите больше, доктор! Пожалуйста!..

Он не обиделся.

Гений!

P. S. Я ещё с трудом хожу. Но уже довольно уверенно стою. Правда, пока не сижу. Поэтому эти строчки пишу всё в той же звериной позе Маугли. Но я пишу, а не плачу. И даже – наоборот! Незадолго до этого я вызвал своего очаровательного семейного врача из купат холима, заплатил за вызов вполне приемлемую сумму и… свершилось чудо! Она поглядела на меня, бегающего по полу, как таракан, с тапочками на ногах и руках, и очень удивилась.

– Никогда ещё, – сказала она, – я не видела, чтобы при выпавших дисках так шустро скакали. А ну встань и иди!

И я встал и… пошёл! Как Лазарь! Тихо посмеиваясь от счастья и со слезами умиления вспоминая Христа, я, как безногий Мересьев, делал первые свои шаги и, словно молитву, шептал любимый каламбур моего незабвенного родителя: "Несмотря на лечение, больные выздоравливали… как мухи!".

Правда, теперь сказали, что печатать меня не будут до тех пор, пока я не сниму штаны и не покажу свой обрезанный "документ".

Посмотрим!

Если напечатают, то, значит, и это миф!

 

Письмо двадцать пятое

Держите уровень, господа!

Никакой ностальгии по прошлому не должно быть, если жизнь всё интересней и интересней. А впереди самое интересное – смерть! Что там дальше? Это же жуть как интересно! Главное, чтобы процесс шёл естественно и по Божьему расписанию. И мучений чтоб в меру. Чтобы не до петли и животного озлобления, а лишь для контраста и стимула.

И, судя по всему, я пока в графике. Пытаюсь, по крайней мере, не выпадать из него. И в море накупался, и от боли настрадался, и в людях не до конца разуверился. Последнее – самый большой подарок! Да ещё здесь – в Израиле! Здесь ведь и эфиоп, и марокканец, и русский, и кореец, и француз, и англичанин, и Бог знает кто ещё – все евреи. И никто никакой пакости мне не сделал (ну, за исключением этого… или того…). Хотя, судя по рассказам и моим наблюдениям, это совсем не правило, и мой вариант скорее временный и случайный, чем постоянный и стабильный.

Может быть!

Но я не бьюсь головой об стенку. И тем более стараюсь нюни не распускать. Просто – без толку! Как говорил поэт: "Плачешь ты или смеёшься – всё равно один конец!". Так пусть будет и у вас больше так, как у меня сейчас, а не иначе. Глядишь, и поменяются местами правило и исключение.

И вообще, если море кишит акулами, так теперь что – и золотой рыбке не радоваться?

Ну, уж нет!

Дудки!

Надорвал я позвоночник, и надо было просветить его на СИТИ (рентген со всех сторон) в Тель-Авиве. Так одни знакомые подруги моей жены везли меня за тридцать километров лежачего в своей машине в ночь и передавали с рук на руки другим, таким же не близким и совершенно не родственникам. И те практически эту ночь не спали (просвечивание было назначено на четыре утра). Они погрузили меня уже в свою машину и сопровождали везде и всюду. Это же какой ценности подарок от Бога! Это же не евреи, а ангелы! И страна, и даже мир должны знать своих героев – вот они! Говорят, есть ещё одна такая в большем своём проценте качественная нация – американцы! И хотя я думаю, что россияне и вообще все жители бывшего Советского Союза будут всё-таки позабористее, но всё равно – если это так, то рай на земле действительно не за горами. Это я точно вам говорю. Так что держите уровень, господа! Не опускайте планку! И тем более не гадьте сами себе. А то зашёл я недавно в «Сохнут» (это организация, которая призвана опекать первое время репатриантов) и слышу "Песнь песней" века двадцатого:

– Не-на-ви-жу! Ох, как я вас ненавижу! Я таких, как вы, ещё в Советском Союзе ненавидел! Вы не будете работать на этом месте! Не-ет! Я сделаю всё, чтобы вы здесь не сидели! Я организую кампанию!..

– Ну всё! – думаю. – Опять кому-то что-то не заплатили или недодали.

Все вокруг тоже насторожились.

Красивая по форме, но совершенно безобразная по скучному и равнодушному выражению лица девица лишь отодвинулась.

– И из-за чего крик? – зевнула она. – Не понимаю…

– Слава Богу, чепуха какая-то! – опять подумал я и облегчённо вздохнул.

И хотя действительно была чепуха, но многие войны из-за неё-то и начинались.

– Как из-за чего? – давясь и брызгая слюной, возопил ещё громче явный академай, то есть мужчина с высшим образованием. – Вы хотели продать мне этот билет? Хотели?

– Ну и что?

– Вы же сказали: купите билет, а потом я вам скажу, кто будет выступать. Это что? Издевательство? Как вы работаете? Где программа? Надо, чтобы люди знали, какие артисты приезжают. Я прав или неправ? – обратился он к публике.

Все сочувственно закивали.

– Да мы и сами не знаем, кто приедет… – зевнула девица.

– Так почему вы продаёте билеты? – захлебнулся от возмущения мужчина. – Почему?

– Хотим и продаём. Не хотите – не покупайте. И что за народ эти евреи – вечно все им чем-то обязаны… – ещё раз зевнула "гипсовая красавица" и отвернулась.

– А ты-то кто? Не еврейка? – закричали репатрианты. – Пригрелась, бездельница! Вы не евреев собираете, а дешёвую рабсилу! Пушечное мясо!..

– Пошла канитель! – подумал я и выбежал на улицу.

Солнышко светило, птички пели, цветики благоухали, где-то неподалёку шумел прибой. Я вспомнил знакомых знакомых моей жены и улыбнулся.

– Говорят, евреи любят деньги. Лучше бы они друг друга любили! Как, впрочем, и все остальные люди… – подумал я и, продолжая следовать Божьему расписанию, пошёл окунуться в бурные, но одновременно и ласковые волны Средиземного моря.

 

Письмо двадцать шестое

Дорога в рай

Записать всё, что пережил, – это одно, а вот донести до других свой опыт – это другое. Тем более, что дорога в ад (если он есть ещё где-нибудь, кроме как здесь – на этом свете!) вымощена не просто благими намерениями, а навязанными. Поэтому продажа мной моих книг тоже больше похожа на эстрадное представление, чем на здоровый рыночный акт через посредников и издателей. Но что поделаешь? Тиражи маленькие, имени нет, а книжные магазины в случае продажи, даже если и есть имя, дают только тридцать процентов от продажной цены, что при маленьких тиражах ниже себестоимости. Вот и бегаю… Недавно я так же продавал картины, и хотя и тогда сахара было не много, но теперь – особенно! Своё – есть своё! То есть обид и неожиданностей гораздо больше…

– Купите книги! – не навязываю я, а предлагаю.

– Это супер-товар! Они не портятся и не превращаются уже на другой день во вчерашнюю пищу. И чем дольше будут у вас, тем вам будет лучше. Это волшебные книги! Вы, главное, купите! Читать – не обязательно! Эти книги – для всех и для каждого! Даже для неумеющих и нежелающих читать! Они будут у вас лежать и распространять счастье…

– Маня! – звучит из глубины очередной квартиры.

– Дай ему тридцать шекелей. Иначе он не уйдёт!

– Не надо меня искажать! – обижаюсь я. – Я уйду и так. Но тридцать шекелей это ускорит.

Цирк!

Но с самовнушением.

– Не комплексовать! – крутится в голове. – Это занятие не денежное. Раз рынок, так рынок. Какой бы он ни был. Тем более, что не будет денег – не будет и новых шедевров. Не для нас басни о том, что если шедевр, так сразу и слава и деньги. Чаще слава после смерти, а деньги кому попало. Обидно, конечно! Политикашка какой-нибудь накаркает гадостей на своих вчерашних друзей и соратников – и миллионы у него в кармане. А тут, можно сказать, слово Божье пытаешься донести, а даже тридцатку не выцарапаешь на прокорм и компенсацию затрат на издание.

Вот на пороге желчный мужик с красными глазами и кипой на макушке.

– У меня всё есть! – говорит он мне гордо. – И машина, и квартира, и вилла. Мне ничего не надо. Тем более твой хлам.

– Хлам? – удивляюсь я. – Вы ещё не читали ни строчки, и уже хлам? Да к вам завтра Бог придёт, и вы посмеётесь над ним и выгоните его. Он же опять скрижали принесёт. Каких-то несколько некоммерческих предложений…

– Бог? – давится мужик. – Ты – Бог?

Но меня не догнать. Дом новый, пятнадцатиэтажный. Где-то через два этажа он и отстаёт. Потому что полезно для сердца регулярно бегать по лестницам. Хотя одышка иногда и появляется. Особенно когда убегаешь от клиента. Раньше было хуже. хуже. Коробка с картинами мешала. А теперь летишь, как перышко.

Долетел!..

Две бабки только дверь приоткрыли – и:

– Иди к чёрту! Бродят по подъездам всякие!..

Другая тоже:

– Не морочьте мне голову!

– Так я ещё и не начал…

– Только попробуй!..

А какой-то мрачно-брюнетистый набрасывается на меня, как на любовника своей жены:

– Чё надо? Чё?..

Я ему книжки, как быку красные тряпки, сую:

– Узнаёшь?

– Чё? Кто?

– Это я. На обложках. А это я здесь – перед тобой. Живой, но ещё не признанный классик!

– Ну и чё?

– А то, что тебе в детстве колыбельные пели? "Спи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю…".

– Ну и чё?

– Значит, эти книжки – для тебя!

– Ты на что намекаешь? На что?..

– Господи! На что я намекаю! Сейчас только на то, чтобы ты купил. Умные книги. Весёлые! Понимаешь, – духовная пища! Люди выздоравливают, читая их! Вот эта – всего пятьдесят шекелей и на всю жизнь! А эта – двадцать. И в каждой есть что-то из другой…

– Не надо! – вращает белками этот кавказский орёл.

– Не сомневаюсь! – не выдерживаю я.

– Ты на что намекаешь? На что?..

Но я уже убегаю. Проблеск интеллекта ещё опаснее, чем его полное отсутствие.

Правда, бывают исключения. Один притворился коренным израильтянином. Лопочет что-то на иврите, а рожа рязанская. В два обхвата!

– Ну что вы притворяетесь? – говорю я как можно мягче. – Я же вижу, что вы знаете наизусть всего Лермонтова и половину Маяковского. И из Есенина наверняка вот это: "Многим ты садилась на колени, а теперь сидишь вот у меня!". Да на вашем лице все дороги России пропечатаны намертво!

– А на твоём? На твоём что – Америка? – раскрывается израильтянин.

– На моём – полное расположение и симпатия к вам! – окончательно разворачиваюсь я нужным боком. – Человек со вкусом и интеллектом, вопреки сказкам про массово умных и талантливых евреев, – такая редкость в этой ветхозаветной пустыне!

– Сколько?

– Вот эта пятьдесят, а эта…

– Беру обе!

Есть продажа! Поехало! Пошло дело!..

В одной квартире в полутьме в огромном кресле на чистой простыне перед телевизором сидит здоровенный дог. Он внимательно смотрит на экран, а на меня – ноль. И только я надумал ретироваться, как:

– Гав!

– Ты что, собака, что ли? – удивляется хозяин.

Дог стыдливо тупится и поводит головой справа налево и опять направо.

– Как зовут вашего пёсика? – начинаю я льстиво.

– Это не пёсик!

– А кто?

– Дог Владимир!

– Вот для него мои книги как раз! – пытаюсь пошутить я.

– Вполне возможно, – так серьёзно говорит хозяин, что мне становится не по себе. – Вот вам пятьдесят! Пишите: "Догу Владимиру от автора".

С ума сойти, но я подписываю…

И, наконец, в последней на сегодня квартире весёлый и лысый толстячок вслух и с восторгом читает название книг: "В Израиле всё спокойно…", "Любимец Израиля"…

Убежал.

Жду в растерянности.

Прибегает с деньгами и ручкой.

– Подпишите!

– Как вас зовут?

– Израиль Абрамович!

Финиш!

Фейерверк, аплодисменты, счастье и новые шедевры обеспечены!..