I

Однажды старик открыл своему внуку жизненную истину:

– В каждом человеке идет борьба, очень похожая на борьбу двух волков. Один волк представляет зло – зависть, ревность, сожаление, эгоизм, амбиции, ложь… Другой волк представляет добро – мир, любовь, надежду, истину, доброту, верность… Мальчик, тронутый до глубины души словами деда, на несколько мгновений задумался, а потом спросил:

– А какой волк в конце побеждает?

Старик едва заметно улыбнулся и ответил:

– Всегда побеждает тот волк, которого ты кормишь.

 

II

За окном медленно проплывает унылая загаженная лесополоса. Изредка попадаются запущенные домики железнодорожных полустанков, возле которых, нахохлившись, в своих серых брезентовых плащах-накидках стоят стрелочники. В руках у них жезлы со знаками. От густо пропитанных дегтем черных шпал поднимается вязкий запах. И Казаков, который ухитрился на повороте высунуть голову в форточку, чтобы хлебнуть свежего ветерка, морщится от него. Но, прежде чем снова укрыться внутри вагона, он оглядывает весь растянувшийся по лощине состав, собранный из разнокалиберных вагонов и платформ. На платформах едет распятая на растяжках разная боевая техника.

Скользит мимо окон очередной полустанок с изможденной дежурной. Стальная колея начинает постепенно двоиться, троиться, путаться ответвлениями. Верный признак близкой станции-остановки. И действительно, поезд сбавляет свой и так не быстрый ход.

За спиной у капитана возится, ерзает молоденький боец. Пацаны, мальчишки. Что им эта война? У них свое. У таких, как он, – профессионалов – свое.

* * *

Президент Ельцин и высшее руководство по достоинству оценили их гражданскую позицию: то, что тогда, осенью девяносто третьего, они отказались убивать своих сограждан. Их не расформировали. Просто передали в МВД. С глаз долой – из сердца вон.

Это оскорбление. Народ понял. И подает рапорты.

Группа стремительно теряет кадры. Остаются те, кому пока что некуда уйти. Ему поступили предложения. Зовет к себе и Алексей Пономарев. Но он все еще колеблется.

И вот теперь едет. Едет в этом военном эшелоне образца девяносто пятого года. По территории мятежной республики, где уже был новогодний штурм Грозного, захлебнувшийся в грязи и крови. Предательство верхушки. Отчаяние. Позиционные бои с сепаратистами.

Россия-матушка все подбрасывает и подбрасывает в этот нарисованный телевидением на экранах очаг все новых и новых солдатиков-буратин в «деревянных бушлатах». Топка войны, дающей такие дивиденды, не должна угасать…

Сейчас эти мальчишки в одном эшелоне с ним. Едут за своей судьбой. Сводным отрядом, где капитан Казаков – штатный снайпер. Человек из тех, кто за три секунды успевает выхватить, перезарядить пистолет, поразить три раза мишень и кого в МВД решили учить орудовать резиновой дубинкой, разгоняя толпы фанатов и недовольных.

Сводный отряд – это когда «с бору по сосенке». Или «с миру по нитке». Кому как нравится. Сводные отряды – это от безысходности. Когда одной кучей и флотские, и армейские, и десантные, и спецназ.

Едет народ, разговаривает. О том, что начали выдавливать «чехов» из городов. Что кругом бестолковщина и бардак. Большие потери. Особенно от снайперов.

Поминают «добрым словом» какие-то «белые колготки» из прибалтийских республик. Арабских наемников. Президента независимой Ичкерии Дудаева. Начальство. Штабных дураков. Ельцина.

Все как всегда.

И ведет их команду старожил войны – плотный, крепенький, румяный прапорщик Витька Палахов, тульский хлопец, но родом из Казахстана. Земеля. Сейчас они стоят у окошка. Вглядываются в панораму и обсуждают с капитаном достоинства и недостатки личного оружия. И разговор у этих тружеников войны такой простой и задушевный, как будто разбирают они не достоинства и недостатки смертоносных орудий своего ремесла, а параметры тяпок, лопат или граблей для работы в вешнем саду.

– Какой только хреновины не везут наши бойцы! – говорит, теребя белесые «десантные усы», армейский щеголь-прапорщик. – Зацени. Есть вспомогательные боевые винтовки с кучностью, близкой к спортивным. И «бесшумки» – особенно ценные в городе. Жалко, что не очень далеко они бьют…

– Я у одного хлопца, кажется из морпехов, – отзывается от другого окошка длиннорукий и длинноногий, со шрамом на небритой щеке старшина Атрощенков, – видел малокалиберку с оптикой…

– Конечно, моя старушка, – хвастается своей СВД Казаков, – не то, что нам показывали на курсах. МЦ сто шестнадцать – это вообще что-то запредельное. Но зато патроны у меня только высшего качества. Целевые. И прицел новый поставил. Суперский.

Неспешный разговор на секунду замолкает. Потом возобновляется. Обсуждают еще одно чудо техники. Крупнокалиберную ОСВ-96. Но все в конце концов сходятся на том, что «хороша Маша, да не наша». Патронов к ней производится совсем мало. А обычные, пулеметные, будут рассеиваться и эффекта не дадут.

Так они уже давно коротают командировочное время. В разговорах. Иногда за «рюмкой чая». А чаще насухую, закусывая разговор казенным сухпайком. Все молодые, командированные, они привычно подружились, налаживая нехитрый путевой быт и делясь друг с другом кто чем может.

Стальная колея за окном уже путается металлической паутиной шпал и рельсов. Поезд тормозит, грохоча всеми механическими сочленениями и узлами.

Витька Палахов, лихой «гриб-боровик», в голубом берете и тельняшке, непрерывно руководит молодыми бойцами так же шустро, как когда-то верховодил в своем профтехучилище первокурсниками. Он разговаривает, разговаривает, а потом как заорет куда-то в дверь купе:

– Мельничук! А, Мельничук!

– Я! – раздается ленивый голос из соседнего купе.

– Вздумаешь опять ходить на станцию «за кипятком», посажу под арест!

Вроде не смешно. Но Витькина тирада имеет успех у публики. Потому что Мельничук, здоровенный, как качок, украинец, на последней стоянке без разрешения убежал в станционный «бухвет за кипятком». И опоздал к отходу эшелона. «Кипяток» он разбил о рельсы, пока бежал за паровозом. Вот Палахов и напомнил народу всю эту историю. Так сказать, взбодрил бойцов.

Васька Мельничук вяло огрызнулся на шутки, которыми его засыпали бойцы. Но все равно вернулся на свое место в купе, откуда он беспокойно выскочил, как только поезд стал подходить к станции.

Казаков давно заметил, что этот здоровенный контрактник, или, как их теперь называют, «контрабас», сильно нервничает. Постоянно бегает курить в тамбур, выглядывает в форточку, отлучается «за кипятком». А вчера даже поцапался с соседом по купе. Из-за мусора…

«Наверное, боится! Сильно боится! – думает капитан, поглядывая на прильнувших к окнам бойцов. – А я боюсь? Не знаю! Это дело привычки!»

Народ в камуфляже тихо переговаривается:

– Что за станция?

– А черт ее знает!

– Может, это Назрань?

– Не, Назрань уже была…

– Гудермес?

– Держи карман шире!

На обочине, за станцией стоят несколько бэтээров и автобусов. Анатолий подумал: «Наверное, за нами прислали. Эскорт, можно сказать». Он подумал, а старшина Атрощенков, длинный худой мужик, на стриженой голове топорщатся большие круглые уши, рот широкий, а зубы редкие, писклявым голосом озвучил его мысли:

– Коробочки за нами прислали! Видно, допекли их черти. Ждут нас.

Казаков отодвинулся от него, пахнущего потом, табаком и еще черт знает чем. Атрощенков ему активно не нравится. Может быть, потому, что не соответствует стереотипу старшины, который, по понятию капитана, должен быть пожилым, с усами и густым басом.

Затем старшина выглянул в форточку и стал прислушиваться к тому, что творится на улице. Слушает, слушает, а потом тихо говорит:

– Стали! А на станции что-то никого. Почему это?

Постоял с минуту. И вдруг дико обернулся к ним и страшно закатился трехэтажным матом. Анатолий только успел заметить что-то жуткое, нечеловеческое в его остекленевших, бешеных глазах. А старшина заорал:

– Всем из вагона! Разбегайся! – и нервно кинулся к выходу, застучав ботинками по железякам…

Капитан Казаков, недоумевая, смотрит на него: «Чего это приключилось с человеком?» Но на всякий случай движется к дверям.

– Бегом! Мать вашу! – захлебывается в крике старшина, вибрируя всеми суставами. – А, чтоб вас! – и дергает в сторону от станции, в поле.

Народ начинает, недоумевая, нехотя вылезать из вагона. Анатолий краем глаза видит, что и из других вагонов тоже выпрыгивают одетые в шинели и бушлаты люди. И вдруг… не то чтобы слышит, а чувствует какой-то растущий, давящий все живое свист и вой…

Старшина, бежавший где-то впереди, падает лицом в пыль и как-то странно, по-червячьи извиваясь, сползает в ложбинку…

«Что это может быть? Что это?» – успевает подумать Казаков прежде, чем взрывная волна подбрасывает его и впечатывает в траву…

Вздыбившаяся рядом земля заботливо приукрывает его сверху.

Очнулся капитан от того, что кто-то хлещет его по щекам. Он открывает глаза, но перед ними мелькают какие-то красные, зеленые, синие круги. Хочет сказать, чтоб перестали его шлепать по щекам, но из глотки раздается какое-то жалобное попискивание, а потом кашель. Кто-то над ним, словно в вату, еле-еле слышно произносит:

– Живой?!

Второй голос, похожий на голос прапорщика Палахова, добавляет:

– Оклемается. Контузило, наверное!

Анатолий начинает поднимать голову, но она у него тяжелая, словно камень. Чьи-то руки помогают, отрывают его от земли. И сажают. Он сидит на корточках, раскачиваясь из стороны в сторону. Но не удерживается. Падает теперь уже лицом вперед и больно бьется носом. Вот этот удар уже как-то отрезвляет его. Капитан получает возможность снова видеть и сквозь страшный гул и звон в ушах слышать. Теперь он встает на четвереньки и, стоя на дрожащих ногах и руках, туго соображает, что это было. Тяжко. Его выворачивает наизнанку. И он чувствует облегчение.

Снова садится на землю. И оглядывается.

На месте, где стоял аккуратный, покрытый красной черепицей станционный домик, зияет (другого слова и не придумаешь) воронка, из которой идет дымок. Кругом невыносимый запах гари, вывернутой свежей земли. Тепловоз лежит на боку, и из его пробитого брюха, шипя, вылетает горячий пар. Ближайший на дороге бронетранспортер получил такой удар в скулу, что его развернуло в обратную сторону. Вагоны посечены, окон как и не бывало.

Он смотрит на рельсы, шпалы, сплетенные каким-то фантастическим комком рядом с тем местом, где разорвались ракеты, и ему вдруг становится жутко. Он физически ощущает, какой нечеловеческой, чудовищной была сила, направленная против них. Людей.

«Боже мой! И все мы, даже самые сильные, смелые, разве можем противостоять этому?!» В эти секунды он не думает о «чехах», о том, что они ему сейчас враги. Думает просто о том, что человеческое тело, чье бы оно ни было, хрупко и уязвимо.

Анатолий поднимается на ватных ногах и, пошатываясь, подходит к рельсам. Зачем-то трогает скрученные рельсы, щупает теплую, отблескивающую сталь.

– Ну что, капитан, оклемываешься? – раздается сзади голос тощего старшины. – Помочь надо?

Он оборачивается. Грязный, прокопченный старшина, прапорщик Палахов и еще несколько ребят, корячась, напрягаются, пытаясь приподнять звено со шпалами, под которым лежит что-то. Он подходит к ним. Подбирает какую-то железку. И пытается ею, как рычагом, сдвинуть звено.

Все дружно гикают и наконец стаскивают звено с раздавленного тела.

– Василь? – узнавая и не узнавая истерзанное тело Мельничука, бормочет Витька Палахов.

– Бляха, самолет наш был. Ракетами нас же и раздолбал! Что, у них там никто не знает, что происходит на земле? – Анатолий слышит мельком кусок разговора проходящего мимо начальника поезда с приехавшим их встречать подполковником.

– Да, здесь, считай, половина потерь от такого бардака! – раздраженно отвечает ему пропыленный майор в танкистском шлеме.

«Ох, какая же это странная война! – мелькает в голове у капитана. – Такого у нас еще не было!»

 

III

Кавказ подо мною.

Отсюда, с высоты, видна вся заснеженная горная страна.

Настолько, насколько хватает глаз, тянется хребет, создавая неповторимый, причудливый горный ландшафт с его отрогами и глубокими ущельями. А дальше, дальше на горизонте, словно седой, одетый в белую бурку богатырь, возвышается над этим сверкающим под ослепительным солнцем миром двуглавый Эльбрус. Он величественен, могуч и прекрасен в своем победном одиночестве.

Но если слегка повернуться влево и скользнуть глазом дальше, по хребтам Кавказских гор, можно в такой солнечный день, как сегодня, разглядеть и его соперника. Казбек – угрюмый, серый, островерхий, покрытый каменными расщелинами и осыпями.

Он хмурится туманами и неласково смотрит на пришельцев.

Шурка Дубравин разворачивается, переставляя длинные, горные, красно-синие лыжи по очереди, одна за другою. И принимается разглядывать противоположную сторону. Ту, с которой он только что поднялся на вершину. Красота пейзажа завораживает. Он даже слегка задыхается от этого простора, высоты и величия природы.

Воздух прозрачен. Ветерок тянет в небе перистые облака. Снег на склоне искрится под лучами восходящего солнца.

Противоположная гора покрыта густым хвойным лесом. А внизу, в ущелье, откуда тянется тоненькой ниточкой канатная дорога, сам поселок. Домбай. Легендарное место, воспетое советскими бардами и свято чтимое горнолыжниками.

Он долго собирался сюда. Еще тогда, когда в Алма-Ате в предгорьях Алатау впервые надел свои первые пластмассовые ботинки. Он мечтал о Домбае, когда пешком поднимался от катка «Медео» на Чимбулак. Мечтал, когда учился кататься на лыжах самоучкой. Когда летел по горной дороге кубарем и чуть не переломал себе все кости. Мечтал, когда вырвал из семейного бюджета немаленькие деньги и все-таки купил себе хорошие, подержанные лыжи марки «Соломон».

И все сбылось самым неожиданным образом. Месяца два тому назад он как-то разговорился со ставропольскими регионалами.

– И что нас тянет в горы? – рассуждал Дубравин. – Ведь опасное и трудное это дело. А мне нравится. У нас на Чимбулаке подъемники только бугельные. Тянут быстро. Весь измотаешься, пока он тебя тащит вверх. Склон в снегу. Так что выстраиваемся на нем в цепочку. И утаптываем. Но все равно тяжело съезжать по этой снежной целине. Я раз так покатил. Ну и не справился. Лыжа утонула в снегу. Попала на камень. И я упал. Правая от удара отстегнулась и улетела куда-то. А левая нет. И когда я покатился по склону, она начала скручивать ногу, растягивая сухожилия и надрывая мышцы. Вот тут уж я орал нечеловеческим голосом. В общем, к вечеру нога стала сине-багровой и распухла, как чурбак… Но, судя по всему, переломов не было. Просто разрывы и внутреннее кровотечение. Спас мне ее бассейн. Хромал, но ходил плавать. Через полгода хромота прошла… Но все равно люблю горы…

Рассказал и забыл. А через пару дней позвонил ему Олег Черкесов:

– Александр Алексеевич! А вы знаете, что я родом из Домбая?! И мой отец был первым строителем и директором этого горнолыжного комплекса?

– Да ну?

– У меня есть предложение. Организуем туда поездку. Покатаетесь на лыжах. Я там всех знаю. Сделаем отдых в лучшем виде!

И вот их караван трогается из славного «города креста», то есть Ставрополя, на Домбай. В это время поездка туда – уже приключение.

Дубравин едет вместе с Галиной. Черкесов приглашает ребят из своего предприятия. К ним присоединяется теплая компания из Ростова.

Так что на четырех машинах, с собственным запасом продовольствия двигаются они по разбитым дорогам юга России к горам Карачаево-Черкесии.

Впереди на голубой «Волге» сам – усатый и лысоватый Олег Черкесов. Вместе с ним, на заднем сиденье, в обнимку с красой девицей – важный московский гость. Следом, на вишневых «жигулях» – круглолицый, улыбчивый ростовский парень-жох Андрей Демидов, а рядом с ним – красивый, беленький, как девушка, заместитель Черкесова, просто Миша. Дальше едет зам Демидова – хитроват физиономией, но на самом деле хороший парень Володя Неклюев.

Последняя машина под завязку забита продуктами. Ящиками с водкой, пивом, коньяком, палками колбасы, консервами, мясом, рыбой и другой снедью.

Едут и смеются, пряники жуют. Пробиваются через блокпосты. Преодолевают длинные тягуны, ползут по разбитому асфальту.

А горы все выше, а горы все круче. Над ними огромные черные тучи.

По дороге Олег Черкесов рассказывает о достопримечательностях:

– Вот там находится в горах обсерватория. Ученые наблюдают за звездами.

– Правда? – любопытствует Дубравин. – Может, заедем?

– Туда дороги почти нет! – отвечает Олег. – Да, и не только дороги. Им, ученым то есть, зарплату не платят уже давным-давно. Так что они совсем одичали. И последние годы живут собственным подсобным хозяйством. Наблюдают, так сказать, за звездами по личной инициативе.

– Да, трудно им приходится! – замечает Галинка. – Вот и завезем им колбаски…

– Тогда до ночи не успеем добраться до места, – отметает ее предложение Черкесов. – А тут в горах неспокойно.

– Ну, тогда поехали быстрее! – испуганно озирается на окружающие леса она.

Крепко завязался их с Галиною узелок. Но нет покоя на душе у Шурки. Хорошо, уютно с любимой женщиной мчаться по горной дороге, предвкушая отдых и ночь. Но думает он о семье, оставшейся в Москве, о Татьяне: «Вот не сложилось, не стерпелось, не слюбилось. И чем дальше мы идем по жизни, тем глубже противоречия. Разные мы. Слишком разные. И выясняется это слишком поздно. Она категорически не приемлет эту жизнь. Я вроде нашел себе интересное дело, работаю, зарабатываю. А она, конечно, пользуется всеми заработанными благами. И еще как пользуется! Но в то же время говорит: мне ничего не надо. Странная позиция. И долбит, долбит каждый день. Вы неправильно живете. Работаете ради денег. А надо жить тихо. Никуда не рыпаться… Не опора она мне…»

Невеселый ход его размышлений прерывает восклицание сидящего на переднем сиденье Олега:

– А вот и мой родной Домбай!

Дубравин вглядывается вперед. Но ничего особенного не видит. Там, в самом конце узкого горного ущелья, по которому петляет дорога, несколько домов. А прямо перед ними рисуется остов гостиницы. Как и везде, здесь имеется в наличии свой брошенный недострой.

Одно слово. Разруха.

Но караван в сумерках проезжает мимо поселка. И останавливается у зеленых металлических ворот. Оказывается, кое-кто из бывших руководителей партии и государства тоже не был чужд буржуазных увлечений. А именно председатель Совета министров СССР, блаженной памяти Алексей Косыгин любил прокатиться с ветерком на горных лыжах. Да так любил, что взял и построил здесь, в горах, не только канатную дорогу, но и двухэтажный особнячок. Для себя и своих друзей.

Союз развалился. Пропал. А домик в деревне остался. Все осталось. Прислуга, директор. И поддерживается в полном порядке. Вот только уже три года, как исчезли постояльцы. Не до отдыха новым небожителям. Власть и собственность делят.

Ну, и еще недостаток в том, что с исчезновением совхозов прекратились сюда и поставки продовольственного запаса.

Потому и приехали они с собственными картошкой, колбасой и курами. Но это ничего. Главное, и Дубравин с Шушункиной, и директора разместились по-царски. В отдельных апартаментах. С ванными и туалетом. На белых крахмальных простынях.

Водители и менеджмент помельче сюда не допущены. Их поселили в частной гостинице. Не зря Олег Черкесов бывший комсомольский работник. Субординацию знает.

Утром лихорадочный подъем. Надо успеть на канатку до толпы. Но пока завтракали, умывались и одевались по форме, туристический народ уже потянулся к подъемному механизму. Увидев толпу, Дубравин, облаченный в горнолыжные доспехи, испугался:

«Это сколько же мы тут теперь стоять в очереди будем? Часа два точно! Вагончик-то не безразмерный. А тут уже сотни две».

Но он недооценил Черкесова. Их «чичероне» отошел в сторону. Пошептался с каким-то суровым местным инструктором. А потом сказал своим:

– Ребята, за мной!

Дубравин и вся компания, слегка недоумевая, потащились за ним вокруг дощатого забора, который окружает место посадки.

На обратной стороне от официального входа остановились. Олег постучал палкой по доске. И, о чудо! Доска неожиданно отодвинулась. И оттуда высунулась загорелая щетинистая кавказская физиономия. Она внимательно оглядела их и кивнула: «Заходите».

Через секунду вся их группа оказалась уже внутри, возле красного вагончика, висящего на канате у причальной стенки. Еще через минуту другой бородатый абориген гостеприимно открыл раздвижные двери. И они с дружною толпою ввалились внутрь.

Вагончик качнулся и тронулся. Внизу поплыли заснеженные кустарники, верхушки сосен и елей. С гулом они преодолевают одну пропасть за другой. Мелькает идущий сверху встречный вагон. Проносятся мимо них веселые и испуганные физиономии туристов.

Через несколько минут гонки по вертикали начинается торможение. Впереди станция с огромными колесами, мотающими стальной трос.

Здесь пересадка на кресельник. И опять подъем в гору.

И вот она, вершина, с которой ему предстоит спуститься вниз.

Галина осталась у станции. Ей подыщут инструктора. Возьмут в аренду лыжи. И она будет учиться.

Остальные застряли у кафешек с жирными чебуреками, горячим глинтвейном и чаем. Оккупировав столик в кафе, ребята живо откупорили бутылки и ждут его.

Снег рыхлый, тяжелый. И Шурка «работает» на склоне, разогревая остывшее под черно-белым комбинезоном тело. Десяток минут. И он уже весь мокрый, «как мышь». «Горят трубы» – хочется пить. С непривычки болят мышцы ног.

На середине длинной трассы он останавливается «перекурить». И видит, как рядом, на учебном, «профессорском» склоне ярким цветком – красным по белому – скользит вслед за расхлябанным, расстегнутым инструктором, старательно повторяя его повороты, Галина Шушункина-Озерова.

Он долго любуется ею. И мысленно взывает: «Ну, посмотри сюда! На меня. Обернись хоть на секунду! Я же зову тебя!» Но нет. Видно, сильно занята она склоном. И все мысли ее о том, как бы не упасть, удержаться. А жаль!

Потому что он загадал для себя. Если обернется, сбудется ее мечта о ребенке.

Но нет. Едет мимо девушка в ярко-красном комбинезоне на фоне белого снега и голубого неба.

Спускается. И вдруг неловко падает. Но, когда встает, наконец-то замечает его. И машет рукой в перчатке.

И-и-и-эх! Он снова в движении. Рисует зигзаги. Только снежная пыль из-под канта.

Внизу, у кресельного подъемника, его уже ждет «могучая кучка». Под лозунг: «Пиво без водки – деньги на ветер!» – народ уже кушает водочку и закусывает горячими, с пылу с жару, беляшами. Ребята приветствуют его появление звоном стаканов и радостными кликами. Ему тоже наливают теплого чаю и горячего, согревающего тело и душу глинтвейна.

– Ну, поехали! – поднимает граненый стакан Неклюев.

Деревянная скамеечка холодит задницу, но внутри горит и греет горячее вино с корицею. Дубравину особо не сидится, неймется. Хочется еще и еще раз испытать это чувство. Восторг души от свободного полета.

Он пытается объяснить своим полупьяным спутникам, что это такое – радость жизни. Но им и так хорошо. Здесь, внизу, за деревянными столиками горной кафешки, среди торговцев сувенирами, цветными свитерами, пуховыми платками и разной другой прочей дребеденью, они счастливы.

Так что выгнать на горку ему никого не удается. И они с Галинкой ловят этот кайф вдвоем.

* * *

Вечером после обильного, с возлияниями, ужина из собственных продуктов народ собирается в зале для отдыха гостей правительственной дачи. У Дубравина с собой в плоском чемоданчике западная диковинка – микрофон «Лидзингер» для караоке и целый набор картриджей. Ребята привезли с собой гитару.

И до самой глубокой ночи звучит берущая за душу до слез мелодия: «Лыжи у печки стоят. Вот и кончается май. Вывесил флаги разлук горный красавец Домбай. Что ж ты стоишь на тропе? Что ж ты не можешь уйти?.. Та-та-та-та, ти-ти-ти-ти…»

* * *

Приходит ночь-полночь. И будто не было целого дня изнурительного и радостного катания на морозе, после которого он в громоздких красных пластмассовых ботинках еле-еле дополз до машины. А она словно и не падала, не вставала из снега.

Ненасытная страсть толкает их друг к другу. Где та нежность и осторожность, с которой начинался их совместный сексуальный опыт?

Ненасытная и горячая, она изматывает его, будит к жизни раз за разом его усталое, но могучее тело. Словно от дуновения ее мягких губ разгорается встречный огонь.

А дальше «одноглазый змей» вползает в «нефритовый грот». И битва начинается заново. Они уже давно притерлись друг к другу. Дуэт их слажен и неутомим.

«Она сделана просто под меня!» – думает он, чувствуя каждый изгиб ее тела, каждую выпуклость и понимая каждый ее вздох, каждое движение, как будто они слились в одно целое.

«Наверное, это и есть любовь, когда между тобой и другим человеком нет этого вечного барьера!» И он набирает темп, не забывая наставлений восточных мудрецов, постоянно меняя ритм и ход: «Сначала шесть коротких медленных вводов, словно дразня партнершу. А седьмой сильный, до самого конца, до глубины. А затем «стучит», как воробей собирает семечки с доски. И идет, идет, идет, гоняя то влево, то вправо: «как возничий разворачивает коней…»

Она постанывает от наслаждения. Прижимаясь, обхватывает его руками.

Под утро они засыпают совершенно изнеможенные, измотанные этой скачкой.

Через несколько дней все замечают, что «начальник» худеет и сохнет на глазах. Спадает с личика и Галка. Но окружающие делают вид, что ничего особенного не происходит, хотя отводят взгляд, когда видят их глубоко запавшие, но горящие каким-то диким огнем глаза.

* * *

Утром перед отъездом она проснулась раньше него. Сходила в ванную, посидела, прислушиваясь к себе. И когда он наконец открыл глаза, неожиданно заявила:

– Знаешь, я как-то странно себя чувствую. Что-то со мной не так, как было.

 

IV

Смерть стала в батальоне такой же постоянной составляющей жизни, как холод, грязь, вши, «сто граммов» для сугрева и вечно недовольная физиономия командира – подполковника Калмыкова. Она стала настолько привычным явлением, что у капитана Казакова чувство опасности как-то притупилось. И он думал о ней, о возможной своей смерти, как-то отвлеченно, словно о чем-то несущественном, имеющем к нему самое отдаленное отношение. И если думал «а вдруг», то думал «только бы сразу». Чтобы не мучиться, не остаться калекой.

«Чехи», чертовы нохчи! До чего довели людей», – мыслит он сейчас, сидя в окопчике и подтыкая расстеленную шинель под свои обутые в тяжелые армейские ботинки с грязными подошвами, тощие ноги. Холодно. Через бушлат так и нижет. Не сохранить остатки тепла.

Только что он заснул, даже не заснул, а призаснул. И снилось ему Жемчужное. А точнее, родной дом в солнечный день. Зеленый сад. Деревья, подбеленные известкой и будто одетые в белые брюки. Теплый густой воздух, настоянный на запахах цветов и вольных некошеных трав. Он играет с другими детьми в «казаки-разбойники». Они с визгом и смехом то лезут на деревья, то таятся за кустами смородины. Или вдруг выскакивают с дикими воплями, носятся по тропинкам. Мелькают в зелени испачканными вишневым соком, разгоряченными мордочками. Стучат в его голове деревянные мечи и сабли.

За игрой, во сне, он не замечает, как по голубому небу пробирается откуда-то из-за горизонта лохматая, похожая на большую черную собаку туча. Она наползает на солнце, и в саду сразу становится темно, мрачно, холодно.

Замолкают птицы. «Казаки» и «разбойники» перестают гоняться друг за другом и прячутся под деревья.

Он по примеру остальных ребят тоже укрывается под раскидистой старой вишней. Ему страшно. В душу заползает и холодит ужас. Томительно бегут мгновения. Слышен только всенарастающий зуд комара, перерастающий почему-то в посвист.

Молния под небосводом разлетается паутиной. Небо трещит, как раздираемая ткань. А затем с грохотом рушится на землю…

Он, проснувшись, с криком вскакивает…

Идет минометный обстрел. Рядом тупо бухает в землю еще одна мина. В окопе вонь взрывчатки. Летит с бруствера смахнутая взрывом пыль, комки грязи и сухие комья земли… Рядом падает смятая взрывом птичка…

* * *

До того как оказаться здесь, под селом Бечик, капитан уже успел повоевать в подвижной группе под Гудермесом. Сводный отряд штурмовал квартал. И их группа, состоявшая из снайпера (он сам), двух автоматчиков, гранатометчика и еще одного парня с огнеметом, тогда сильно отличилась. Бежали от подвала одного большого дома к другому. Перебежками, прячась то в яму, то за дерево. Первым подбежал к окнам подвала худющий, такой меланхоличный белобрысый старшина по фамилии Ермаков. Остановился. Постоял секунду. И так аккуратно – хоп в подвал две гранаты. Взрывы. Грохот. И… он сам, вопреки всему, чему их учили, туда – шмыг. И внутри стрельба: тра-та-та-та! Та-та!

«Ну все, – подумал тогда капитан, сжимая в руках свою винтовку. – Убили парня! Но в подвале тишина. И еще двое из его группы прыгают. Внутрь. А через минуту оттуда дикий ржач. Казаков заглядывает. И видит. Троица обнялась и пляшет. Пляшут и смеются. Нервный такой смех, япона мать! А вокруг пять трупов. Всех Ермаков положил.

Это называется талант. И проявился он в первом же бою.

Капитан и сам почувствовал, как изменился. Что-то такое с ним произошло. Будто переродился он. Внешне похудел, подсох. Глаза запали. И появилось что-то неуловимо звериное в походке. В повадках.

И какое-то чутье на опасность. На добычу.

А теперь он здесь, в штурмовом батальоне под селом Бечик. Прикомандирован, так сказать, пару дней назад. Для выполнения особого задания. Снайпер здесь лютует. Не дает головы поднять, сволочь.

Обстановка в батальоне нервозная. Во-первых, потому, что остановили их здесь неизвестно для чего. И держат, как и всю армию, на месте. Не давая додавить «чехов». Загнать их в горы.

Народ толкует о предательстве в самых верхах. Достается и Ельцину, и Грачеву. Всем, короче.

«Действительно! – думает капитан. – Когда дело уже вроде пошло к концу, начались переговоры. Зачем? И вообще вся эта война какая-то странная. Сволочная война. Начали ее глупо. С январского штурма. Людей потеряли – не сосчитать! Но вроде бы за полтора года добились какого-никакого продвижения. И тут – на тебе. Стоп машина. Переговоры. Не хотят воевать? Ну и оставили бы их в покое. Хотят жить сами по себе? Пусть живут, как могут».

Капитан посмотрел на осыпающийся внутрь окопа пыльный ручеек. Подумал, что надо бы бойцам еще углубить ячейку. Но сам даже не пошевелился. В пустом желудке глухо заурчало. Давно пора бы чего-нибудь поесть.

«Опять же сёла, или, как по-ихнему, аулы. Детишек в каждом доме, как мурашей. А тут мы. С зачистками. Наводим конституционный порядок. Ненужная это, бессмысленная война. За что ребята гибнут?»

По узкому ходу, пригибаясь и цепляя рукавами за стенки траншеи, старшина побежал рысцой на командный пункт.

«А теперь я здесь. И от меня ждут чуда. Найти и уничтожить вражеского снайпера, который разит бойцов откуда-то с той стороны. Из подлеска или аула. В общем, хрен его знает откуда.

Найти и нейтрализовать. Легко сказать!»

Сгибаясь в три погибели, к нему по ходу протиснулись двое бойцов. Сашка Ермаков и «папаша», как Анатолий про себя называет прикомандированного местного.

Казаков с некоторой завистью и невольным уважением смотрит на молодцеватого старшину Ермакова. Ладно одетый и гладко выбритый, с казачьим чубом, выпущенным из-под кепи, он нравится капитану и своей выправкой, и легкой полуулыбкой, застывшей на простом русском лице.

«С ним все ясно. Лихой парень. И как он ухитряется сохранить такой щегольской вид? Я уже три дня щетину не скрёб. А он, как огурец! Даже воротничок чистый успел подшить», – думает он о Ермакове.

А вот «папашу» – Сидора Кравченко, казачьего атамана в возрасте лет пятидесяти с «хвостиком», – он ну никак не понимает. Чего он здесь делает? В своей неизменной, надвинутой на глаза папахе, с седыми моржовыми усами, тяжелым, оценивающим взглядом из-под густых черных бровей. И одет он странновато. Всегда носит под маскировочным халатом синюю гимнастерку с какими-то орденами, медалями, значками и шевронами.

– Ну что, товарищ капитан? – устраиваясь с ним рядом на земле, говорит атаман Кравченко. – Нашли мы вам подходящую позицию. Есть там заброшенная кошара. Оттуда все как на ладони. И аул ихний, и лес просматривается.

– Ну, и давайте будем выбираться! – с готовностью отвечает Анатолий, которому дико надоело сидеть здесь, в окопах и землянках, скрываясь от неожиданного, подлого выстрела неизвестно откуда.

Сборы на позицию у него недолгие. Надел матерчатые гетры, наколенники, черную вязаную шапочку, застегнул бронежилет. «Кираса», конечно, тяжеловата. Но хороший броник. В войсках много разговоров было, что, мол, жилетки ни фига не защищают. Так они как-то опробовали «кирасу». Повесили на дерево. И полоснули. Не пробило. Зауважали. Стали надевать.

Перед выходом насухо протер ствол и патронник. Масло и влага демаскируют при выстреле. Дают дым и копоть. Чтобы в ствол не попадала пыль или мусор, надел на него презерватив.

Теперь важно незаметно покинуть расположение части. Так что они обошли ее сзади и сразу углубились в кустарник. В небольшой ложбине, за зеленью стоит БМП. Их боевой конь. Он похож на какой-то пиратский, средневековый челн. На броне – разномастные сиденья от автомобилей, подушки, цинки с патронами, чей-то броник. Из переднего люка торчит конопатая, чумазая, мальчишечья голова в танкошлеме.

Водитель приветствует группу приглашением:

– Эх, прокачу!

– Здорово, воин! – сурово отвечает ему Кравченко. И начинает объяснять задачу: – Ты нас по ложбинке, по балочке отвези километра на три вправо. Там у леска ссадишь. Но так, чтобы «чехи» из аула нас не засекли…

Казакову понятен замысел. Они уйдут из зоны видимости тех, кто сидит сейчас где-то там, в этом еще не зачищенном ауле. И высматривает их. И уже оттуда, пешим порядком, по-охотничьи пройдут, проползут в сторону намеченной позиции в кошаре.

Заскочили внутрь под броню. Взревел движок. Лязгнули гусеницы. Качнулись на месте. БМП рванула, как пришпоренная лошадь.

Ух, как быстро они едут на войну…

Едут. Но недолго. Машина, как тронулась, так же неожиданно остановилась.

Оглядываясь, вылезли наружу. Прямо в леске. Пошли. На БМП-то быстро. А вот назад пёхом – медленно, с оглядкой, с остановками. Шаг за шагом по ложбинке. Впереди – старшина, позади – «папаша».

Пройдут, пройдут шагов сто. Остановятся. Присядут. Оглядятся. От ходьбы согрелись до пота.

Прошли еще с полкилометра. Остановились на дне балки. Присели передохнуть. Да и перекусить. Еда самая немудреная. Черный хлеб, сало да сухой концентрат перловой каши.

Ермаков посидел-посидел, а потом потихоньку полез на четвереньках по склону вверх. Чуть приподнялся над краем ложбины, чтобы осмотреться, и сразу, охнув, кубарем покатился вниз.

«Убили? Такого парня! – молнией мелькнула мысль. – Неделю назад он их покрошил. А теперь вот так…»

Капитан подполз к лежащему и потащил его вниз. Сашка глухо застонал:

– Ох, хо-хо.

– Живой? Ранен? – прошептал Сидор Кравченко, помогая Казакову.

– Хрен его знает. Щас посмотрим.

– Да живой я! – скорчившись на траве, наконец вздохнул и пробормотал Сашка. – Похоже, жилетка выручила.

– Да ты что?

Сидор быстро-быстро дрожащими руками расстегнул бронежилет у лежащего. Задрал рубаху.

Всё пузо старшины – огромный лиловый синяк, краями разлившийся к ребрам.

– Повезло тебе, паря!

– Ему-то да! – заметил капитан. – Надо уходить отсюда. Тут не мы охотники. Опоздали слегка. А ты не заметил, откуда стреляли?

– Похоже, они как раз на этой самой кошаре лёжку себе и оборудовали. Эти чурки с глазами! – вслух размышляет Сидор, пальцем вороша обвисшие усы.

– Ночью пойдем. Вернемся. Не могут они там, на позиции, сидеть вечно, – решает Казаков.

* * *

Расчет оказался верным. Они вернулись ночью. Под самое утро. Жутковато было пробираться в ночной темноте, опасаясь каждого шороха, каждого куста и ожидая каждую минуту удара или выстрела. Не раз в эти минуты вспоминал капитан свою боевую юность, учителей, которые во время спецподготовки гоняли их по горам и лесам. Теперь вот пригодилось. И его даже охватила некоторая ностальгия, волнение от воспоминаний. Но он быстро отбросил ненужные мысли. И сосредоточился только на ощущениях, стараясь обострить свое обоняние, осязание, слух. Они долго лежали, прислушивались к тому, что делается в заброшенной кошаре. Только окончательно убедившись, что в ней пусто, вошли. И сразу поняли, что попали туда, куда надо.

– Точно, здесь у них лёжка была! – прошептал ему на ухо Сидор. – Вот, смотри! У окошка примятая солома. Сено подстелено. И обзор отсюда шикарный!

– Ты не чувствуешь, тут запах какой-то не такой, – ответил также шепотом капитан. – Чем пахнет, не пойму. Вроде везде соломой прелой, навозом овечьим. А здесь непонятно. Еле-еле.

– Ну, что? Бум ждать? – спросил Сашка, расстилая плащ-палатку.

– Бум ждать! – ответил Казаков. – Проверим пословицу «Кто рано встает, тому Бог подает».

– А еще, – встревает Сидор, – «Ранняя птичка носик набивает, а поздняя только глазки протирает».

– Хватит вам! Тоже мне, знатоки, – бубнит в нос Ермаков, укладываясь калачиком на сено к своему сектору.

Стали ждать. Светает. Из темноты начинают прорисовываться контуры гор, леса. Казаков лежит у чердачного окошка, обращенного в сторону аула. «Папаша» залег у входа. Сашка наблюдает с торца.

Получился почти полный круговой обзор.

Анатолий достает из кожаного жесткого чехла сильный морской бинокль. Разглядывает картину чужой жизни аула. На первый взгляд, в эти ранние часы он кажется безжизненным. Капитан видит в окуляры пустую улицу, заборы, чугунную водную колонку.

Открылась калитка в воротах, вылезает на улицу черноголовый подросток. Оглянулся. И – шмыг вдоль забора. К соседям.

И снова тишина.

А вот вышел старик с металлическим кувшином. Огляделся вокруг. Зашаркал в черных остроносых галошах к чугунной колонке. Казакову ясно, что не за водой он идет. Старикам в Чечне почет и уважение. За водой ходят женщины и дети. Старик только делает вид, что набирает ее в кувшин. Из-под папахи он зорко, соколом, оглядывается вокруг. К старику из другого двора выходит старуха с палкой, а за ней почему-то гончая собака. Такая тощая, высокая борзая.

Они перекидываются несколькими словами. И расходятся по своим делам.

Снова улица пустынна.

«Выйдет он сегодня или не выйдет на работу?» – думает Анатолий безо всякой злости и раздражения о вражеском снайпере, который вот уже неделю наводит ужас на батальон, а вчера на его глазах едва не убил напарника.

Злость и ненависть в его деле противопоказаны. Здесь в первую очередь нужны хладнокровие и расчет. Как на охоте.

Он уже не думает о том, нужна ли Чечня России. Не ищет смыслов своего пребывания здесь. Он весь в спокойном ожидании. В работе.

Вот, кажется, мелькнуло что-то там, за оградой. Или показалось? Ветка качнулась? Может, птица села?

А солнце уже высоко. Начинает вжаривать. Хочется пить. И он тянется к фляжке. На войне вода – большая ценность. Ее постоянно не хватает. И тут не то что постираться, помыться. Напиться бы вдоволь чистенькой, холодной.

Откуда-то из своего угла, из глубины кошары подползает на четвереньках Сашка. И молча показывает два пальца. Что на языке охотников-снайперов и означает – на горизонте две цели. Два человека.

Он переползает следом за ним, мысленно чертыхаясь, когда из старой соломы поднимается пыль. Приникает у окошка к окуляру прицела. Так и есть – медленно, как в кино, на их позицию пробираются двое в маскхалатах.

Снайперская пара идет занимать позицию.

«Опоздали, голубчики, – даже жалеет их про себя Анатолий как-то вообще отстраненно, без азарта. – Мы пришли с ночи, а вы проспали».

Рядом шевелится Ермаков. «Ему не терпится закончить. А потом похвастаться. Горит. Солдаты вообще ненавидят снайперов. Считают эту профессию подлой!»

Он дает глазам отдохнуть. Крепко жмурит их на пять секунд, а затем держит открытыми столько же. И, выдохнув, прикладывается к резиновому окуляру прицела…

Два выстрела один за другим негромко раздаются в соломенной кошаре. Он видит в прицел, как второй несколько раз дергает ногами и затихает. Шепчет лежащему рядом Сашке:

– Все, ребята! – и почему-то по-казахски добавляет: – Аяк талды! – и освобождает от курка.

Теперь надо уходить. В любую секунду на них может обрушиться шквал огня.

Подползает Кравченко. Шепчет:

– Мы посмотрим, кого ты завалил!

– Вы что, охренели, что ли? А если кто сзади шел? Или наблюдает сейчас?

Однако любопытство сильнее страха.

Еще часок они сидят, выжидая. Но селение так и живет своей собственной, внешне абсолютно спокойной жизнью.

А эти, наверное, матерые волки лежат рядом. Так что они все-таки рискнули…

* * *

В растерянности он стоит рядом с убитыми. Нет, все здесь правильно. Он попал точно. Уничтожил вражеского снайпера на подходе. Так в чем же проблема? А она есть. Дело в том, что этим стрелком был, вернее была… деваха.

Белокурая женщина лежит, уткнувшись лицом прямо в сухую траву.

«Папаша», крякнув, переворачивает легкое тело. Красивая, молодая, даже слегка накрашенная. Кудряшки слиплись на белом лбу. По лицу ползают крупные муравьи. Деловито снуют во все отверстия.

Кто она? Откуда? Зачем здесь? Теперь уже никто не ответит. Хотя почему же. На этой странной войне ходит много слухов о так называемых «белых колготках» – снайпершах из бывшей советской Прибалтики. Об их точности и беспощадности.

– Ну шо, посмотрим? – спрашивает Сидор, наклоняясь над телом.

На что Сашка, сорвавшись, пинает ногой, грубым солдатским ботинком под девичью грудь. И неожиданно смачно, в приступе ярости плюет на труп:

– С-с-сука! Тварь! Паскуда! За деньгами приехала! – и отходит в сторону, ко второму убитому.

– Давай обыщем! – говорит Кравченко.

И тут… женщина чуть слышно стонет. И открывает синие глаза, упираясь взглядом прямо в лицо капитана.

– Гляди! – говорит удивленно Сидор. – Какая живучая гадюка.

Казаков видит в этих глазах что-то похожее на мольбу и почему-то думает виновато-отвлеченно: «Может, ее в госпиталь надо? Там вылечат!» Потом ловит себя: «Какой госпиталь? Кто ее будет лечить? Где он, этот госпиталь?»

– Чего стоишь? – грубо говорит Сидор. – Добей!

«Как добей? Почему?»

– Добивай! Так не оставляй!

Казаков машинально поднимает винтовку. В эти секунды у него в животе, в груди такое ощущение, будто он собрался прыгать с самолета без парашюта.

Сначала он хочет выстрелить в голову, а потом понимает, что это выше его сил. И, отворачивая взгляд, направляет ствол в сердце.

В сумке документов или чего другого нет. Что в общем-то правильно.

«Хоть что-то правильное на этой абсолютно бессмысленной и странной войне», – в шоке, как сомнамбула, думает капитан.

Сидор ловко шарит по карманам. Достает пудреницу с зеркальцем. И Анатолий неожиданно понимает, чем пахло там, на сеновале: бабой, духами! И от этого понимания ему становится так тошно, что он спешит быстрее отойти в сторону, ко второму убитому, с которым возится Ермаков.

Этот тоже не кавказец. Молодой пацан, явно европеец: то ли славянин, то ли прибалт. Кто теперь откроет эту тайну? Да никто. Лежит он на спине, откинувшись. И смотрит в небо остекленевшими серыми глазами. Документов и у этого нет. Только в сумке находится толстенный потертый блокнот в твердом переплете. Анатолий открывает его, видит записи, выведенные корявым, размашистым почерком. Читает первую. Понимает, что это дневник, и машинально сует его к себе в подсумок.

В это время Ермаков возится с трофеем.

– Вот это вещь! – шепчет он, любовно поглаживая аккуратно упакованную новейшую снайперскую винтовку с прицелом.

– МЦ сто шестнадцать, – узнает ствол капитан и добавляет: – В войсках таких еще нет!

На душе его нет никакой радости от победы. Только едкая горечь и тоска. Анатолий чувствует, что случилось нечто неправильное. Более того, что-то непоправимое. Такое, от чего сжимается сердце и хочется выть волком.

Ребята тоже подавленно молчат всю дорогу назад.

* * *

Вернувшись в расположение, они неожиданно обнаруживают, что там идет повальная разгульная пьянка, кои периодически случаются в частях, долго не отводимых для отдыха с передовой.

* * *

Ввечеру Казаков при свете армейской лампы раскрывает потертый доставшийся ему трофей. И открывает его на первой странице.

«Дни летят, как птицы…» – что-то знакомое он улавливает в тоне и смысле записей. Это дневник влюбленного мальчишки. Мальчишки такого же, каким был и он сам несколько лет тому назад.

«И любовь уходит медленно, как бы нехотя. Но ей надо уходить, т. к. она безответная, она мучает и подавляет, хотя, полюбив, чувствуешь себя счастливым. Но я этого не испытал, потому что остался один. Мне не везет, я ходил со многими красивыми девчонками, но не влюблялся в них так, как в Маришу. И сейчас мне больше, чем когда-либо, чем много месяцев назад, когда я впервые услышал “нет”. Говорят, как встретишь Новый год, так его и проведешь. Но эта пословица не для меня, потому что Марина со мной не будет никогда».

* * *

«23-го первый экзамен. К зачетам совсем не готов. И неохота учить. Совсем не пойму, почему она ходила со мной? Трудный и невозможно глупый вопрос. Но и на него есть ответ: ей было интересно, чем влюбленный отличается от обычного человека. Но скоро Марина разочаровалась, хотя и не совсем. По-моему, она выделяет меня среди других только тем, что уважает за мою любовь и сочувствует за свою нелюбовь. Если б она знала, как мне было трудно. Хотя и сейчас не легче, ведь разлюбить сразу может только волшебник».

Чем дальше Казаков читает этот простой мальчишеский дневник, который от страницы к странице рассказывал историю неразделенной любви, тем яснее он понимает, что все, что здесь написано, – это о нем самом. О его жизни. О его любви. И тем тревожнее и тоскливее становится у него на душе.

«Все-таки хорошо, когда есть с кем поделиться пережитым – легче и радостнее становится на душе. Все самое плохое – пополам, а самое хорошее – себе. Конечно, это немножко эгоистически, но что поделаешь. Он и тем доволен. Мой друг – этот ежедневник. Откроешь, когда плохо, и пишешь, пишешь. То, что накипело в душе, надумано мозгом, прочувствовано сердцем…

Сядешь, и рука сама побежала по строчкам, до тех пор пока не иссякнет воодушевление. Иногда получается красиво, иногда нет. Но главное – что становится легче и лучше. У меня есть неиссякаемый источник вдохновения – моя любовь. Она заставляет руки двигаться, голову – думать, сердце – чувствовать все сызнова. Хочется писать обо всем, но мысли сами по себе возвращаются к тому, что больше всего волнует сердце сейчас, – к любви. Писать о ней немножко глупо и неоригинально. Ведь о ней говорили и Пушкин, и Толстой, и Тютчев, и Есенин, и Гамзатов. Поэтому вряд ли мое сочинение будет лучше, чем у них. Но все-таки лучше. Лучше для меня, т. к. любовь, как и человек, неповторима и единственна во всем мире. Она у каждого своя, и нет в мире двух одинаковых…»

«И на кой черт я взял этот дневник с убитого?! – думает Казаков. – В чем здесь смысл?»

А смысл был в том, что как солдат он уже много раз в своей жизни стрелял по врагу. Целил когда в голову, когда в сердце. Разил наповал. И никогда не задумывался о том, кто там у него на мушке или в окуляре оптического прицела. И это было правильно. На войне как на войне. Либо ты, либо тебя. Так уж люди поставлены на грань. И то, что ты стреляешь по перебегающим фигурам, – это что-то вроде азартной игры. А тут. Надо же такому случиться. Снайпер – деваха! И ее напарник, сентиментальный мальчишка, пишущий в своем дневнике о любви. И, может быть, даже от этой самой любви приехавший сюда, в Чечню, на войну. Поддавшийся то ли романтическому порыву: вот, мол, я, как Байрон, бьюсь за свободу другого народа. То ли пытавшийся убежать от этой самой тоски по своей Марине… Хрен его знает. И здесь, под селом Бечик, в предгорье попавший к нему, капитану Казакову, на мушку. Попавший для того, чтобы ужалить его прямо в сердце. Разбудить его уставшую душу, разбередить в ней чувство вины. И может быть, даже разорвать это самое зачерствевшее солдатское сердце.

Тридцатилетний капитан не заплакал, не зарыдал. Он никак не мог оторваться от этого бесхитростного дневника. Пролистал несколько страниц:

«Не могу без тебя, не могу без аромата твоих губ, дыханья, теплого блеска твоих волос, без искристой… (Казаков долго пытается разобрать следующее слово, но, так и не сумев, сплевывает на землю и продолжает) твоих глаз, без нежной свежести твоей кожи. Хочу быть рядом всегда. Не расставаться ни на минуту, хочу хотеть тебя, жить одной тобой, хочу дарить тебе всю страсть, наполняющую душу и сердце».

Что-то тут не так. Видно по последующим страницам дневника, что он уже не разочарованный мальчишка. И уже не о некоей Марине, отказавшей ему в любви, он пишет. Он говорит о другой. Вот он называет ее имя. Лена. Казаков перелистывает несколько страниц, испачканных чем-то розовым. И читает дальше.

«Как хочется засыпать под твое дыхание, будить тебя словами: “Леночка, пора вставать! Сегодня чудная погода, и я люблю тебя”. А потом целый день ждать, пока ты вернешься, мечтать и скучать вновь, как в первый раз хотеть увидеть тебя, услышать твой голос и чудесный смех.

Хочу, чтобы часы ожидания казались минутами, а минуты с тобой рождали дни воспоминаний. Хочу целовать и обнимать, хочу, чтобы ты научилась плакать от счастья, от того, что ни слова, ни руки, ни губы не могут передать твое чувство и счастье. Хочу, чтобы теплые соленые слезы капали ко мне на грудь, чтобы волосы путались в руках, а губы с губами и чтобы жить хотелось нам пылко больше, чем дано природой. Жить ради другого человека…»

«Мама родная! Это что же такое?» – Казакову показалось, что вокруг все поплыло, начало переворачиваться и крутиться вокруг. Он схватился за голову и застонал. В эти секунды он вдруг снова увидел всю картинку охоты на снайперов. И в мгновение инстинктивно осознал все происшедшее: «Расслабленные они были. От любви. Как глухари. Небось трахались всю ночь. Потому и проспали… Вышли поздно. Поэтому он и не побежал. Не залег в сторонку. А кинулся к ней».

– И… с-с-с-с-су-к-и-и-и! – стонет он. – Что же вас, падлы, сюда занесло? И как мне теперь с этим жить? Как я теперь смогу детям в глаза посмотреть?!

Он чувствует, что внутри него, в душе, что-то ломается, корежится от осознания случившегося.

– Капитан?! – в палатку вваливается слегка выпивший, но крепко держащийся на ногах Сидор Кравченко. Он в своей неизменной кубанке, синей гимнастерке с многочисленными орденами и шевронами и новых, скрипучих берцах. – Именинник! Шо ты тут спрятался? Давай к нам! К народу!

Увидев убитую физиономию черноволосого, черноглазого Анатолия, он останавливается, растопырив руки, в одной из которых бутылка водки, а в другой стакан:

– Ты шо рассупонился? Человека убил? Душа стонет? Брось ты это. Давай лучше выпьем.

– Не хочу! Не могу! Всего ломает меня, – хрипло бормочет Анатолий, вжимаясь в угол палатки. – Вот, – кивает головою на лежащий рядом дневник, – любились они тут.

Сидор сразу серьезнеет. Присаживается по-татарски рядом с ним. Ставит стакан и початую бутылку. Долго вглядывается сбоку в лицо Казакова. И говорит:

– Нравишься ты мне, капитан. Шо-то в тебе есть от наших кровей. Ты, братец, случаем не болдырь?

Казакова заедает его бесцеремонный тон. И он резко так, запальчиво отвечает:

– На себя оглянись! Я потомственный казак! Оренбургский!

– Ой ли? – пьяно гнет свою линию Кравченко. – Дед, может, и был казак. Отец – сын казачий. А внук, – он усмехнулся в усы, поддевая Анатолия, – хрен собачий!

– Но-но! – капитан угрожающе набычивается и мечет на атамана огненный взгляд.

– О-о! Теперь вижу, шо и ты казак! Так какого хрена ты квасишься, капитан? Убил деваху, видишь ли. Душа стонет. А вот смотри, шо я у нее нашел, – он привстает с корточек, шарит по карману и достает наконец мятый белый листок, – на почитай!

Казаков берет его, вчитывается, не понимая.

«Ильзэ – 120 тысяч рублей. Оксана – 100 тысяч. Лена – 50 тысяч (за двух убитых разведчиков)».

– Что это?

– Это расчетный листок за убитых ею и другими гадюками наших товарищей. Видишь, с ними рассчитываются поголовно. Вот твоя голова, капитан, стоит восемьсот баксов. А солдатская – двести.

Казаков очумело, уже ничего не соображая, смотрит на Сидора. А тот, понимая, что говорить уже ничего не надо, молча наливает ему полный ребристый двухсотграммовый стакан «с краями».

– На выпей! Полегчает!

Казаков дрожащей рукой берет водку. Выдыхает:

– Хэх! – и хватает через зубы, закидывая голову назад так, что виден только двигающийся в такт последним глоткам кадык.

Действительно, через минуту легчает. А Сидор сует ему ломоть черного сухого хлеба.

– Закуси! – и чуть обождав: – Пойдем к нам. Нельзя тебе одному быть в таком случае.

Они выбираются из палатки. И переходят к костру в ложбинке. Там с опаскою, но уже не с той, что была прежде, сидят Сидоровы дружбаны. Среди них он замечает и своего боевого напарника Сашку Ермакова. Тот, слегка оттопырив мизинец, как раз выпивает свою порцию. Крякает с чувством исполненного долга. Потом вытирает губы рукавом. А на устах его играет все та же благодать и легкая улыбка.

Народ слегка подвигается, давая место Кравченко и «имениннику».

У костра человек семь из примкнувших к батальону охотников-добровольцев, казаков и «вольных людей». Все в общем-то в армейском камуфляже, но выглядят не так, как обычные солдаты этой войны.

Глядя на походный быт нашего войска, на грязных, чумазых ребятишек, одетых в замасленные бушлаты, кирзу, на их оружие, зачастую запущенное до ржавчины и давно не чищенное, капитан сравнивает его с этими ладными парнями. Есть в них какая-то особенная собранность, ловкость во всем. Вроде и одежда, и форма такая же, а сидит по-другому. Все на них подогнано, подтянуто, подшито. Видно, что оружие у них не обуза, а любимая игрушка. И хранится не абы как. В чехлах. Вычищено, смазано, закутано. И в хозяйстве их казачьем, нехитром, какой-то особый порядок.

Казаков, конечно, со стороны себя не видит. Но он тоже слегка похож на них. И тянет его к этим ребятам.

Поэтому сейчас он сидит, выпивает, помалкивает и приглядывается: «Что их роднит? Вот Сашка Ермаков. Сегодня уже можно точно сказать: он принадлежит к “людям войны”. От Афганистана до многочисленных конфликтов на обломках Союза встречаются они – профессионалы и одновременно любители этого дела. На войне они у себя дома. Здесь они в своей тарелке. Востребованы. Чувствуют себя значительными, важными.

Возвращаясь домой, они тоскуют и скучают. Вечно попадают в какие-то передряги: то ввяжутся в драку, то ограбят кого-нибудь. И очень даже часто оказываются в тюряге. А при первом же удобном случае едут на войну, в места, где разгораются конфликты. Их полно сейчас в Карабахе, Абхазии, Приднестровье, теперь вот в Чечне. Взять того же Ермакова или хоть Витьку Палахова – у них только и разговоров, «как мы бежали, куда стреляли». И все с таким азартом. Чувствуется, что они этим живут. Как живут со своей страстью охотники и рыбаки. Чаще всего эта страсть их и убивает. Сколько их, в ком живет дух воинов, уже закопали. А сколько закопают. Из них и вербуются наемники, легионеры, бойцы частных армий. Ну а если дело по душе, то они и бесплатно, ради идеи, готовы воевать. Потому что им нужен адреналин. Кайф».

«Ну, с ними-то понятно. А вот эти откуда? – прислушиваясь к разговору, думает капитан, поглядывая на казачков. – Родственнички! Каким ветром, каким духом занесло их сюда из станиц Дона, Кубани, Ставрополья? Им-то какое дело? Их что толкает?»

Разговор идет как раз о Кавказе. Выступает Сидор. Хрустя зеленым огурцом, он толкует:

– Выселение народов в сороковые годы? Можно подумать, шо тогда все и началось. Чушь это! Здесь война идет без малого два века.

– Как же два века? – удивляется один из казаков. – А в советское время вроде как тихо было.

– Да ты шо! И в советское время не все было гладко, – возражает Сидор. – Всегда борьба шла с ними. Это такой разбойничий народ. Они в советское время ездили из Грозного на нашу сторону по пятницам – скот воровать, машины угонять. А шо они сейчас делают? Спаси Бог! Из республики выгнали двести тысяч русских! Это как?!

Все примолкают. Казаки разливают спиртное по зеленым металлическим кружкам.

– Давайте вздрогнем! – просто говорит один смуглый, носатый, гунявый, со странными погонами, на которых изображена корона. – За ваш успех!

Все тянутся чокнуться к нему, снайперу.

Разговор продолжается, теперь уже о казачестве.

– Капитан тоже наш человек. Из казаков!

– Да?

– О!

– Земляк!

– Я из оренбургских! – сдержанно, но все-таки с ноткой гордости замечает Анатолий. – Мой дед служил в охранной сотне последнего царя. А прадед в середине прошлого века основал станицу Верную, что теперь называется Алма-Ата. И вместе с генералом Перовским ходил на кокандского хана и бухарского эмира. Мой прадед, – голос его уже пьяно гремит, – есаул Серов с сотней бился против десяти тысяч. И выжил. Пробился к своим. Поэтому давайте выпьем за них! За наших дедов!

Сидор выпил, ловко перекрестился. И заговорил снова:

– В каждом месте, где русские граничили с диким полем – в Сибири ли, на Кавказе ли, – везде появлялись такие люди, которые стояли на рубежах, охраняли их, а если надо, то шли по своей воле или воле царя-батюшки все дальше и дальше. Казаки – это соль земли Русской.

– Сидор! А я слышал другое, – возразил ему гунявый. – Что казаки произошли от одного народа. И это отдельная нация. Не то что кацапы.

– Да брось ты сочинять! Отдельная нация… Нация у нас одна – русские. А противостоим мы многим племенам. И родам. И воюем всю жисть с ними. Нехристями!

Анатолий слушал эти речи. Советский человек, еще сидевший в нем, все хотел возразить. Но, в сущности, возражать ему было нечего. Потому что здесь он видел другую правду этой войны: «Там, в столицах, среди толчеи и сутолоки, вовсе непонятно, что здесь происходит. Вот и выдумывают политологи “борьбу за целостность государства, антитеррористическую операцию, сепаратизм”. Здесь этим ребятам все понятно как дважды два. Они бьются за свою жизнь. За право жить на этой земле. Детей растить, внуков нянчить».

И, словно слушая его мысли, Сидор Кравченко продолжает развивать тему:

– Нам эту войну проиграть никак нельзя! Уйдем – полыхнет весь Кавказ! Слышали, Дудаев объявил нас, казаков, врагами чеченского народа. А себя – новым Шамилем. Нам проиграть никак нельзя. Надо упереться рогом. Они нам все припомнят. И тут, и на Кубани у нас много чего было. Ведь в старые времена там столько племен и народов жило! Тьма. Вот кто скажет, откуда пошли такие нерусские названия, например Сочи, Дагомыс, Адлер?

– Ну и откуда? – заинтересовался Анатолий.

– А оттуда! Потому шо там, где теперь курортники пузо на солнышке греют, еще двести лет назад жило великое множество племен и народов. Шапсуги, бжедухи, натухайцы, хатукайцы, абадзехи, убыхи, темиргоевцы, махошевцы, бесленеевцы, абазины, егерукаевцы. А всех вместе обобщенно их называли черкесами. А где они теперь, племена? Все заселено русскими. Осталась только маленькая Адыгея.

– Ну и где они? – спросил кто-то из притихших казаков.

Сидор выматерился в рифму и, сдвинув шапку на затылок, добавил:

– Поперли мы их оттуда. В прошлом веке. Большая часть их убралась в Турцию. Половина вымерла. Остальные там осели. Зубы точат. Мечтают создать Великую Черкесию. От Черного моря до Каспийского. Так шо, извините-подвиньтесь, нам отступать никак нельзя. И ты там, в Москве, кому надо скажи: казаки будут биться.

Капитан слушает. Напитывается. Но признать эту правду до конца не может. Образование, воспитание, жизнь среди других народов мешают до конца признать эту правду своей. Не может он так вот просто из капитана Казакова стать есаулом. Но песню, которую ему в детстве напевал дед, он все-таки вспомнил. И потихоньку затянул:

 

V

Семь миллионов долларов в рублях – это два огромных полотняных мешка с деньгами. Они спрессованы полиэтиленом в плотные, очень похожие на кирпичи пачки. В каждом таком «кирпиче» по десять заклеенных крест-накрест фирменной сине-белой банковской лентой упаковок с купюрами разного достоинства. Это целое состояние. И Дубравин, сгибаясь под тяжестью мешков, тащит их через всю площадь к автомобильной стоянке, где в синей вазовской «девятке» ждет его водитель.

Он тащит эту обрывающую руки ношу. И оглядывается вокруг. Потому что ему каждую секунду этого скорбного пути кажется, что за ним вприщур смотрят десятки глаз. И мысли от этого у него тревожные и опасливые: «Нынче бандиты грабят, не стесняясь, инкассаторов, банки, кассы и проникают за любые запоры. А я, похожий сейчас на мураша, нагруженного сверх меры, представляю собой ну просто идеальную цель. С миллионами в мешках. И безо всякой охраны. Дурень! Это с одной стороны. А с другой? Сам не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Сообщи я нашим чоповцам, что повезу такие деньжищи… Не дрогнут ли они? Не проснется ли у них самих такое желание поживиться?»

Короче, идет он эти метры, оставшиеся от банка до машины, и сам не знает, дойдет ли.

Но дошел. Оглянулся. Вокруг на площади пусто. Серое, длиннющее, на весь квартал, здание банка, облицованное мрамором, стоит прочно. В советское время тут, наверное, было какое-то союзное министерство или главк. А теперь новые хозяева поставили черные зеркальные окна и двери с бронированными стеклами, за которые не заглянешь. И оно стало «Эксилбанком».

Андрюха читает газету. Увидел его, согбенного под мешками, выскочил. Открыл дверцы салона.

Запихнули-затолкали холщовые мешки с твердыми денежными кирпичами на заднее сиденье. Огляделись вокруг. И по газам.

«Девятка» вылетела из ряда на стоянке как пуля. А он все оглядывается назад. Не тянется ли кто за ними по улице, нет ли хвоста.

Кое-как заталкивают они себя с мешками в лифт. Тащатся по коридору шестого этажа.

В кабинете он открывает свой большой железный ящик. Вынимает оттуда все папки с бумагами. И забивает его под завязку, сверху донизу, этими денежными кирпичами.

Уф! Экспедиция, кажется, удалась. Но это только малая, самая малая часть предстоящей ему работы. Теперь главное. На эти деньги он должен выкупить акции газеты у трудящихся журналистов.

Так наступает финал борьбы за власть над «молодежной газетой». Борьбы, которая то разгоралась, то затухала все эти годы. Но не заканчивалась никогда. Очередной ее раунд начался год назад. Когда бородатый нахал Федя Пыжий «снюхался» на почве издания «делового листка» с крупнейшей в стране газовой монополией. И предложил ей выкупить акции молодежки.

«Группа четырех» была неприятно удивлена: на этаже появился сам глава «Газдома» – коротышка Бем Бахиров – в сопровождении длинного, чернобородого, глаза навыкате Федора. Срочно собралось совместное заседание редколлегии и дирекции. А как иначе – пришел инвестор! Но разговор получился какой-то слегка странный. Бем маленького роста (метр с кепкой), лицо круглое, обветренное, красное. Простой как сибирский валенок. Будто он и не государственный человек, глава крупнейшей компании, а мужик «от сохи», точнее «от трубы».

Протасов рассказывает:

– Вот есть у нас инвестиционная программа. Надо закупать компьютеры, построить типографию…

А Бем ему в ответ:

– А у нас есть газ и огромное количество ненужных труб, старых автомобилей, буровых установок, цемента. Мы готовы внести их в уставной капитал вашей газеты. А там уже сами решайте, как и каким способом вы будете использовать это добро. Можете продать…

Редколлегия после этого визита решила: «Надо продаваться!» И журналисты, которые еще несколько лет тому назад кричали о независимости, уже готовы отдать контрольный пакет и присягнуть на верность новому хозяину.

У деловых другое мнение. Как-то под вечерок Володя Протасов передал из уст в уста Дубравину:

– На соседней улице, в здании номер пять, жду тебя через час.

Александр явился. И узрел в небольшом уютном офисе всю честную компанию в составе четырех человек. То есть самого Протасова, Чулёва, Паратова и примкнувшего к ним Володьку Слонова, представителя прогрессивных журналюг из Забайкальской корневой системы. Состоялась «тайная вечеря», на которой они решили: «Газдому» молодежку не продавать. Потому что с его приходом придет само государство. И независимость газеты на этом закончится. А самое главное – все их труды и старания по созданию новой газетной экономики станут ненужными. Зачем что-то менять, если можно сидеть на шее у богатого хозяина и ничем не заморачиваться. Ну, соответственно, при таком раскладе они тоже окажутся лишними на этом празднике жизни. И вынуждены будут покинуть родные пенаты. А плодами их труда воспользуются победители. И халявщики. Но не партнеры.

Решили дать бой на первом же совете директоров, который и должен принять постановление о продаже акций. Стали считать голоса. И тут открылось, что при голосовании, если до него дойдет, они разделятся поровну. И решение может просто зависнуть в воздухе. А это очень опасно при таком нестабильном настроении акционеров-трудовиков. Ведь в любой момент сторонники «Газдома» могут начать организованную скупку акций. И тогда никто из руководства холдинга уже не сможет контролировать процесс перетекания власти в народном предприятии. В этот момент общей растерянности Протасов, словно Архимед из ванны, выкрикивает со своего места:

– Эврика! – и лицо его расплывается в хитрющей улыбке. – А ведь у меня как у председателя совета два голоса! Так когда-то было записано в уставе. Теперь эта уловка и сработает. Только не в пользу сторонников продажи газовому монстру.

– Ну хорошо. Отобьемся мы от этой участи, – замечает Дубравин. – Но ведь и сами мы выкупить контрольный пакет не можем. Нам нужна не просто власть. Нам нужны инвестиции, чтобы продолжить модернизацию. Причем проводить ее надо быстро. Значит, газете все равно нужны партнеры-инвесторы. Может, надо поискать не среди сырьевиков, а среди младореформаторов?

На эту его тираду «старшие акционеры» Протасов и Чулёв сначала переглядываются, а затем заявляют:

– Да, мы уже ищем таких. И почти нашли…

Далее под страшным секретом они рассказывают о своем плане. Он одновременно прост и гениален. Кредит можно взять в дружественном банке. Но так его не дадут. А вот под залог своих акций – можно. И договоренность почти достигнута.

Расходятся заговорщики по одному. Оглядываясь по сторонам.

* * *

Все в общем-то так и произошло. Как планировалось. В решающий момент на совете голоса разделились поровну. И Протасов, державшийся за демократию, устав общества и регламент, метнул на стол свой козырь:

– Решение о продаже пакета акций «Газдому» не принимается!

– Как?

– Почему?!

– Этого не может быть! – полный агрессии, вскакивает с места главный сторонник продажи «ридной неньки-молодежки», бывший львовский собкор с незалежной ныне Украины Федор Пыжий. – Да, я вас, б…! – Глаза его мечут молнии, а голос подобен грому. Но рядом с ним из кресла встает Дубравин. И отвечает агрессией на агрессию:

– Сядь, Федор! Не ори! А то я не посмотрю, что тут высокое собрание. Заеду в рыло!

Веский аргумент, произнесенный к месту и вовремя, производит нужное воздействие. Федор плюхается в кресло. Теребит себя за бороду. А в это время Володя объясняет недоумевающим членам совета свою простую, очень похожую на фигуру из трех пальцев комбинацию:

– По уставу у председателя совета два голоса. Я голосую против. Значит, счет пять-четыре в нашу пользу.

Народ требует устав. Документ, как положено проштампованный, подписанный и сшитый, немедленно извлекается из глубины сейфа. И изумленный совет убеждается, что все вышесказанное есть сущая правда.

Пришибленный ею народ тихо расползается по кабинетам. А Протасов, Чулёв и Дубравин уже готовят второй раунд. Большой выкуп.

На следующий день его синяя «девятка» стремительно мчится с мешками денег в салоне к подъезду, украшенному еще советскими орденами. Наступает время «Ч».

* * *

Упаковав в сейф казенные миллионы, Александр Дубравин выходит на этаж. И направляет стопы прямиком к своему корешу еще по временам совместного собкорства Олегу Шатовалову. Теперь он «боссует» в отделе. Дубравин знает, что Олегу нужна квартира в столице. А грошей у него негусто. Вот его и надо охмурить. Предложить ему подписать договор, по которому некая цифирка в реестре акционеров превратится в толстую пачку или даже в брикет из денежных знаков. А те, в свою очередь, могут стать хоть чем – холодильником, детской коляской или той же квартирой.

Как это заманчиво! Поставь подпись-закорючку и получи взамен права голосовать и горлопанить на собраниях настоящие российские денежные знаки.

– Олег, привет!

– Привет, – медленно, основательно отвечает заведующий корсетью. Он все такой же простой, надежный, но никогда не упускающий своей выгоды здоровенный малый. – Зачем пришел? – Олег вопросительно смотрит на Дубравина поверх роговых очков. Видимо, понимает, что вечно занятый большой начальник и его старый товарищ вряд ли зайдет просто так – попить чайку.

– Слушай! У меня к тебе деловое предложение!

– Ну!

– Не хочешь ли продать свои акции?

– Зачем?!

– За деньги! За о-о-очень приличные деньги!

Дубравин решает про себя: «Мелочиться не буду. Тут важен почин. Чтобы колесо покатилось, его надо раскрутить. Нужен толчок, который бы преодолел инерцию. Требуется дополнительное усилие. Или вливание. Так что накину на каждую, сверх оговоренной с товарищами цены, долларов по сто. И тогда уж он не отвертится. Сыграет свою роль».

И он сыграл.

– А сколько?

– Шестьсот долларов. За штуку! – наблюдая за реакциями приятеля, Дубравин медленно произносит цифру.

Называет в долларах. Потому что так звучит солиднее. А еще потому, что в это время, когда рубль пляшет гопака, они привыкли все переводить в «зеленые».

– Семьсот! – сжимает губы в куриную гузку Олег. – Тогда мне хватит на квартиру!

«Ну, оказывается, рынок уже давно поглотил и эти с виду очень далекие от него души. Он только с виду тугодум. А считает очень даже быстро!» – удивляется про себя Александр. И произносит:

– Продашь все. Десять! И по рукам!

– Все десять? Ну, давай я себе одну оставлю!

– Да на кой ляд тебе одна акция?

– Ну, – медленно подбирая слова, тянет Олег. – Буду ходить на собрания. Узнавать, что происходит. Голосовать!

– С одной акцией. Ой, не смеши меня! «Снявши голову, по волосам не плачут»… Давай все. Семь тысяч «зеленых»! Ты хотя бы это понимаешь? У тебя какая зарплата? Долларов триста? А тут целое состояние. И еще неизвестно, будет ли такой шанс заработать.

Действительно, в те далекие девяностые были совсем другие деньги. И, кстати говоря, другие цены. Так что квартира в московской новостройке уже вырисовывалась в воображении бывшего собкора.

И он рискнул. Через пять минут он сидит в кабинетике у Дубравина и, морща лоб, пишет расписку: «Я, Олег Владимирович Шатовалов, продаю принадлежащие мне 10 (десять) акций молодежной газеты ООО «Группа Завтра» по цене… Деньги в сумме, эквивалентной семи тысячам долларов США, получил сполна…»

А Дубравин, глядя на него, корпеющего над текстом, решает: «Надо сделать и размножить стандартный текст договора и расписки. Чтобы человек не мучился над формулировками, а сразу зашел, подписал и вышел. Быстро. Особо не раздумывая».

Дубравин сам себе инкассатор. И сам себе кассир. Отсчитывает пачки. Олег аккуратно, бережно складывает их в потертый рыжий чемодан. И удаляется.

Дубравин ждет. И не зря. Уже через пятнадцать минут на пороге его кабинета рисуется фигура бесшабашного, спортивного обозревателя Кости Бубликова. Энергично поводя широкими плечами под синей олимпийкой, Костя сразу берет «быка за рога»:

– А где мои деньги?

Видимо, Олег (по секрету всему свету) уже рассказал на этаже о своей удачной сделке – обмене «совершенно бесполезных бумажек», которые целых четыре года ничего не давали, на настоящие деньги. И Костя поспешил, чтобы не опоздать.

Не успевает Дубравин закрыть на ключ дверцу своего несгораемого сейфа, как прискакивает начальник отдела писем Рита Квочкина…

И пошло. И поехало. Не заросла народная тропа. Образовалась даже небольшая очередь из желающих сиюминутно разбогатеть. К вечеру глянул Дубравин в сейф и опешил: «Денег-то всего полмиллиона осталось!»

* * *

Две недели народ приходит к нему с пустыми руками. И удаляется отягощенный драгоценным грузом.

Дважды за это время Дубравин «подвозит из банка снаряды».

Затем поток начал редеть. Но теперь пошли люди солидные, серьезные. Эти, прежде чем зайти, долго думали, консультировались с самим Протасовым и Слоновым. Чаще всего такие консультации заключались в успокоении кипящего разума. Заходит полный сомнений и страхов член редколлегии к Протасову и заявляет:

– Володя! Никому не верю! Только тебе. Скажи! Надо продавать или нет?

Частенько после беседы с таким крупным акционером Протасов пишет Дубравину записочку с эксклюзивным текстом: «Прошу выдать подателю сего мандата тридцать тысяч долларов США. То есть по тысяче долларов за акцию».

Доверие, оно обязывает. Тем более, когда в руки идет такой крупный пакет.

За этой денежной вакханалией настороженно наблюдают сторонники продажи «молодежки» «Газдому» во главе с главным редактором. Они понимают, что с каждой проданной акцией уплывает их надежда с помощью нового хозяина оттеснить доморощенных коммерсантов от штурвала управления газетным авианосцем.

В штабе «коммерсантов» тоже каждый божий день подсчитывают свои шансы. И ждут, когда же наберется искомый контрольный пакет.

Наконец, активные сторонники «Газдома» дрогнули. И первой продает свои акции любимая женщина редактора Диана Уржумова. Не выдержав напряжения и, видимо, осознавая, что боевые ребята из группы «Завтра» вот-вот доберут до пятидесяти одного процента, а тогда оставшиеся акции полностью обесценятся, она сдается на милость победителей. И решается на отчаянный шаг. Сама приходит к Протасову.

Глупенькая, она не знает, что как раз ее пакет в двадцать пять штук и является той самой «золотой акцией», которая решает все.

Протасов слегка «кочевряжится». Но предлагает ей достойную цену. Когда она уходит в «кассу», он неожиданно для себя соскакивает с кресла и пускается вприсядку вокруг стола. Так, что его красавица секретарша, слышит из кабинета топот и гиканье. И, с удивлением заглянув за дверь, чуть не давится карамелькой во рту. Она видит, что ее обычно язвительный, колючий и хмурый шеф «гоголем» – руки в боки – кружится в танце.

Дубравин встречает Диану приветливо. Много воды утекло с тех давних пор, когда они вместе проводили время на первом семинаре регионалов.

Сейчас Дианка связана накрепко с новым редактором. И Дубравин никак не может понять, зачем расчетливая и много чего повидавшая светская женщина крутит роман с женатым и не слишком удачливым в делах Мишаней. Зачем терпит эту двойственную ситуацию, которая уже сказалась на отношении к ней их товарищества.

Долго гадает он. И наконец понимает: «Это роковая любовь заставляет ее терпеть такое свое вот незавидное положение». Сообразив это, он вспоминает Галинку – свою страсть. И даже сопереживает Уржумовой, чувствуя в ней родственную, мятущуюся душу. Одно слово «любовь зла…»

Отсчитывая деньги, Дубравин тоже осознает, что в данный момент окончательно решается судьба молодежки. Но ему не радостно, как Протасову. В глубине души он понимает, что «хрен редьки не слаще». И зависимость от «Эксилбанка» тоже не лучшее решение проблемы инвестора-владельца. По его понятию, газета должна быть зависимой только от читателей и рекламного рынка. И самое лучшее было бы для них – самим выкупить ее у трудового коллектива. Но как генеральный директор он отлично знает ее финансовое положение. Все деньги уходят в развитие. Свободных нет. И с этим ничего нельзя поделать. Приходится мириться с приглашением в молодежку совладельцев-инвесторов. Все-таки эти ребята-финансисты будут продвинутее тех, на кого поставили в редколлегии. Из двух зол они выбрали меньшее. И это хоть как-то утешает его. Но слабо.

* * *

Дома его ждет помятый конверт. Дубравин вертит его, не понимая, откуда ему пишут. Потом догадывается по почтовому штемпелю: «Из Казахстана! Надо же, а я думал, почта вообще не ходит». Открывает. Знакомый почерк отца.

«Добрый день! Сынок Саша, жена Таня, ваши дети Алеша и Никитка, с приветом к вам мама и папа, дедушка и бабушка. Сообщаем, что живем мы все по-старому. На месте. Но вот решили написать вам, а то вы нам не пишете. Саша и Таня, у нас лежат ваучеры, посоветуйте, что нам с ними делать? А еще мама вырвала все зубы, они шатались, и теперь их надо вставлять. Два моста – надо две тысячи. Мы все деньги переводим на сахар и хлеб, еще купили сена 2 тонны, угля купили 4 тонны, вот сейчас уже денег нет на зубы. Бесплатно теперь не вставляют, и очередь через 2 года. Просим, если можно, вышлите нам на частную вставку зубов сколько можно.

Газ в этом году не проведут еще. А уже заплатили 360 рублей за составление плана, а так один котел стоит 9 тысяч. Не знаем, как и проводить. А еще у меня новость. Поехал я в контору на почту деньги получать. Оставил велосипед около лестницы. Вышел с почты – велосипеда нет. Увели. Теперь совсем без велосипеда, кругом надо пешком ходить. Раззяву поймал. Что делать? А еще оба болеем. Особенно что зубов нет. У меня тоже. Передавай, Саша, всем поклон от нас. Свату и сватье. Их детям.

До свиданья. Целуем всех и ждем ответа, ваши дедушка и бабушка. Дубравины».

Пахнуло на Дубравина домом. Задумался. Пошел ужинать. А голова занята стариками: «Надо помочь. Выслать переводом тысяч двадцать. С получки. Сейчас в кармане пусто. Дотянуть бы до квартальной премии. А то жена ворчит: на зиму детям шубки нужны. Главное, чтоб перевод дошел. Теперь везде границы понатыканы».

 

VI

Красный «Мустанг» с откидным верхом, белыми кожаными сиденьями и хромированным бампером, урча мощным двигателем и шурша шинами «Гудиер», уносит их вверх по извилистой горной дороге, окруженной вековыми соснами. Все выше и выше. Амантай в кожаных стильных перчатках без пальцев крепко держится за оплетенный руль. Каштановые волосы его красивой подруги развеваются на ветру. Они едут к горному бирюзовому озеру. А на заднем сиденье и в багажнике раритетной машины сложено все для роскошного пикника на обочине.

Маленькие радости красивой жизни. Они теперь доступны помощнику президента. И одна из таких радостей – красивые дорогие антикварные автомобили. Кто бы знал, что любовь к красоте может так зовуще пробудиться в душе бывшего сельского паренька, приехавшего в Алма-Ату из глухой казахстанской деревни.

«Мустанг» – это уже второе его приобретение. Первое – черная советская «Чайка», на которой ездил бывший первый секретарь ЦК Компартии Казахстана товарищ Кунаев. Амантай случайно узнал, что старая машина до сих пор стоит в гараже ЦК и ее вот-вот продадут за бесценок. Он посмотрел, вмешался. И выкупил ее для себя. Год ушел на восстановление и реставрацию у знакомого механика. А когда ее выкатили на свет божий, все окружающие ахнули. Стремительный, черный, отполированный лимузин потряс его совершенством формы и благородством линий. А когда Амантай устроился на заднем сиденье представительского авто, он понял, что такое символ имперской власти в автомобильном эквиваленте.

Недавно это было. Американский «Мустанг» – другая философия жизни, другой стиль вождения, другая концепция отношения к миру. Стремительность, свобода, скорость – вот параметры, на которые он нацелен. И машина вполне оправдывает свое название, ускоряясь буквально за секунды и не давая обгоняемым «Жигулям», «Москвичам», «Запорожцам» ни малейшего шанса.

На такую прогулку, да на таком автомобиле, конечно, он пригласил и соответствующую женщину. Женя Ткачук – восходящая звезда казахстанской журналистики. Внешне раскованная, интеллектуально подкованная тридцатилетняя барышня с большим бюстом и полнеющим крепким телом. Евгения – девушка не только с претензиями на интеллигентность, но и с амбициями на светскость. В друзьях у нее писатели, художники, музыканты, поэты. Одно слово – «богема». И Амантаю страшно нравится собираться с ними в ее доме и вести душевные беседы об искусстве и красоте.

Круглолицая, с курносым носиком Евгения слегка морщит полные губки на покрытом ровным искусственным загаром личике и рассказывает по дороге исторический анекдот о фаворитах Екатерины Второй. Подразумевая, конечно, общих знакомых:

– Как-то встречаются на дворцовой лестнице, ведущей в спальню Екатерины, Алексей Зубов и Григорий Орлов. Зубов и говорит: «Здравствуйте, граф! Вижу, ходим мы с вами по одной лестнице!» – это он ему намекает. На что Орлов ему с солдатской прямотой отвечает: «Ходим-то мы, батенька, по одной лестнице. Только, как видите, я спускаюсь вниз, а вы вон как резво бежите вверх». Какая прелесть, правда, Аманчик? Это мне вчера рассказал Миша Гринштейн. Вспомнил Кажегельдина…

Амантаю не надо дважды объяснять, о чем идет речь. Он и так в курсе всех событий и интриг, происходящих при дворе. В некоторых случаях он даже может похвастаться тем, что сам «руку приложил».

Ему, Амантаю, все равно, кто сейчас у власти. Как тому крестьянину из фильма «Чапаев»: «Белые придут – грабят. Красные придут – тоже грабят». Время такое – грабительское. Для него важно другое. Быть у кормила власти. Он даже себе присказку придумал: «Чем ближе к телу, тем лучше делу!»

И она пока себя оправдывает. Выпасть из кадровой обоймы – вот что страшно.

– Видела случайно на улице бывшего твоего шефа Кондыбаева, – рассказывает по дороге Ткачук. – Совсем опустился! Бредет еле-еле. А помнишь, как взлетел тогда, в декабре восемьдесят шестого?

Как же ему не помнить тот трудный год, который, с одной стороны, развел его с друзьями, а с другой – помог двинуться вверх. Он тогда вовремя уловил ветер перемен. И правильно поставил парус. А потом был девяносто первый. И тогда он понял одну простую, но очень важную истину. Революции происходят не потому, что приходит какая-то неведомая неодолимая сила и захватывает власть. А потому, что все отворачиваются от власти. И ее некому защищать. Так было в семнадцатом с царем. Так было в девяносто первом с генсеком. Так будет еще много-много раз. Всегда!

Главное, чтобы этого не случилось с ним. Когда он добьется своей мечты. А пока жизнь и так хороша.

* * *

«Какая она аппетитная, спелая вишня! – думает он о своей подруге, плотно сидящей рядом. – Интересно, так ли она хороша в постели? Молодая, а уже в третий раз замужем. Нынешний ее избранник – бизнесмен средней руки, торгующий разного рода поделками народных промыслов. От глиняных горшков до картин. В общем и целом подходящая партия. Женя обеспечивает ему связи в верхах. Так сказать, подгоняет клиентуру».

А вот и водоем. Охваченное кольцом хвойных деревьев, которые отражаются в чистейшей горной воде, озеро расположено в укромном месте. Не каждый доедет сюда. Да и не каждого пустят через кордоны в эти заповедные места, где на горных склонах бегают олени и лани, а на капот его красного «Мустанга» садится огромная бабочка невиданной расцветки.

Они располагаются на бережку. Достают из багажника дорожный сундучок, в котором есть все необходимое для пикника – от полосатой скатерки до ножей и вилок из нержавейки. Но перед завтраком решают искупаться.

«Ну что ж, купаться так купаться – спешить нам некуда», – думает Амантай, раздеваясь и с интересом поглядывая на Евгению, в черном закрытом купальнике спускающуюся к воде: «Почему в черном?» Потом соображает: «Просто, видимо, начала полнеть. Оттого и черный. Чтобы выглядеть стройнее».

А она заходит в прозрачную, прохладную воду до пояса, поворачивается, призывно глядя на него: чего, мол, давай заходи!

Он, чтобы не ежиться и не пожиматься, просто молча рванул с берега в воду. И сразу, подняв столб брызг, нырнул. Вынырнул. Мощно поплыл, загребая «саженками». Так, как делал это когда-то у себя на речке Гульбе.

Она постояла, понаблюдала и потихоньку опустилась в воду, стараясь не замочить прическу. Плыла не торопясь, «по-собачьи».

Амантай первым выскочил на твердую землю. Обтерся мохнатым полотенцем. И стал ждать ее на крутом бережку, с которого было намного проще зайти в воду, чем выйти. Она подплыла. Он подал руку, наклонившись к воде. И вдруг она неожиданно для него, поднявшись из воды, повисла на нем, обхватив плечи Амантая руками, а торс – ногами. От такого он чуть не грохнулся прямо с берега в озеро. Но удержался. С трудом выпрямил свой стан.

Тело у нее мокрое, плотное, тяжелое. Как будто вырезанное из прохладного мрамора. Груди под купальником крепкие, твердокаменные.

С трудом переставляя ноги, он поднялся с этой ношей на берег.

«Надо же! – думает он. – Встретить такую жрицу любви матери богов Кибелы в наше время. Как в романе Ивана Ефремова “Таис Афинская”: “Тело из камня, душа, как природа”».

– Изнасилуй меня! – шепчет она с вызовом, не разнимая рук.

Широченное заднее кожаное сиденье «Мустанга» и сидящий в гнезде одинокий коршун стали свидетелями этой долгой борьбы двух тел. Сколько ни пытался Амантай заставить ее сдаться, снять купальник, ничего не получалось. Ее сильные руки упорно держали оборону. Брыкаясь и изворачиваясь, она довела его до полного исступления. Когда уже оставалось только два выхода – признать свое бессилие или начать всерьез избивать ее, – она сдалась. Обмякла и снова, обняв «насильника», прижалась к нему…

…Закусывая французский коньячок финской колбаской, он молча смотрит на заходящее за белую вершину солнышко. И чувствует всеми фибрами души быстролетную, уходящую красоту этого мира, этого дня. И еще он чувствует благодарность к этой женщине, которая своей нехитрой игрой пробудила в нем давно забытую страсть, дала возможность хоть на время освободиться от этого вечного бремени долга. Почувствовать себя снова молодым, сильным, желанным. Почувствовать себя зверем, самцом. Забыть обо всем том, что снова ждет его там, внизу. У подножия гор.

С этого дня Амантай начинает коллекционировать не только раритетные машины, эксклюзивные вещи, но и необычных женщин.