I

Лазарь заболел. Сестры его – Мария и Марфа – послали человека к Иисусу, чтобы известить Его об этом: «Тот, кого Ты любишь, болен».

Услышав весть, Христос не обеспокоился, а просто заметил: «Эта болезнь не к смерти, но к славе Божией».

Уж Он-то знал, что будет дальше. И потому никуда не торопился.

Прошло два дня. И Он с учениками тронулся в Иудею. По дороге апостолы уговаривали Мессию не рисковать, не приближаться к Иерусалиму, где еЕо могли арестовать. Но Сын Божий был непреклонен.

Пока они неспешно двигались по дороге, Лазарь скончался. И, как сообщила им сестра умершего Марфа, уже четыре дня лежит в гробу.

– Воскреснет брат твой! – сказал ей Спаситель.

Но она не поверила, а решила, что воскреснет он в день последний, когда все будут воскрешены для Божьего суда.

Но это было не так. Потому что должно было случиться величайшее чудо.

Собрались все у пещеры, где лежал погребенный Лазарь. Собрались как верующие в него, так и настроенные враждебно.

Шепчутся меж собою. Лицемерно плачут. И ждут, что же он будет делать в такой ситуации.

Иисус же велел:

– Уберите камень, закрывающий вход.

Сестра умершего Марфа предупреждает:

– Господи! Уже смердит: ибо четыре дня, как он во гробе.

– Не сказал ли Я тебе, что, если будешь верить, увидишь славу Божию!

И тогда они решились. Камень откатили в сторону. И стали ждать. А Христос возвел глаза к небу и громко сказал:

– Отец Мой Небесный! Благодарю, что Ты услышал меня.

Видно, пришла к Нему та сила, которой Он должен сотворить это чудо. Сила жизни.

Потом, подойдя ближе ко входу в пещеру, Он громким голосом позвал:

– Лазарь! Выйди вон!

И на глазах у огромной толпы случилось непостижимое уму человека. Чудо!

Встал из гроба. И вышел вон! К новой! Вечной жизни! Новый Лазарь!

Ко славе Божией. И людям в назидание.

Аминь!

 

II

«“Дура, дура, дура я, дура окаянная”, – вспомнились ей слова частушки. – Зачем гнала волну? Зачем гоняла его по врачам? Вот теперь и расхлебывай эту историю!» – Галина молча слушает доктора, а сама в эти минуты пронырливым женским умом ищет выход из создавшегося положения.

А доктор, Иван Петрович, такой веселый, моложавый, белозубый добродушный малый в очках, продолжает свой монолог. И что ни скажет, все похохатывает. Как будто ему, доктору, очень весело:

– Вы, понятное дело, девушка, беременны! – говорит он, разглядывая снимки. – И уже давно. Так что могу вас обрадовать. Что ж не приходили?

Не приходила, потому что боялась сглазить, спугнуть свое счастье. Это ему, доктору, весело. А она вся в страхах и сомнениях. Ибо ребенок-то есть. Цель достигнута. Проблема решена. Но как сказать об этом Владу? Ведь он знает о своем диагнозе.

– Иван Петрович! – наконец решается она. – То, что я беременна, это и к гадалке не надо ходить. Но ребенок этот мой. И только мой! – так она пытается намекнуть доктору, что муж к этому ребенку никакого отношения не имеет.

Доктор, он хоть хохотун и юморист, но в курсе дела и все понимает с намека:

– Это что значит? Что он у вас от святого духа появился? Ребенок-то?

Она как в омут с головой:

– От святого, не от святого, но не от Влада.

А доктор даже не удивился. Видно, за свою практику много чего повидал при общении с женщинами.

– Ну! – доктор опять белозубо улыбнулся и глянул на нее поверх очков, чем взбесил ее до глубины души. – Это такая, я бы даже сказал, самая обычная история. Я слышал, что у нас в стране каждый третий ребенок рождается совсем не от тех мужчин, что записаны отцами.

«И где он такую цифру нашел? Дурачина! В каком-таком статистическом управлении? Сказала бы я ему! Ну, да Бог ему судья, этому смешливому, дурашливому доктору. Надо высказать главное. Предложение».

– Понимаете, – замямлила она, – я бы хотела, чтобы вы моему мужу, скажем так, подтвердили, что бывает такая вот вероятность, одна на миллион, что вот один такой его сперматозоид мог, смог, ну, это самое, – она долго подыскивает подходящее слово…

И доктор ей помогает:

– Оплодотворить вашу яйцеклетку!

– Ну да, что случилось чудо!

– Великое чудо Маниту. Зверь с двумя хвостами, – заржал Иван Петрович. Но вовремя успокоился. И даже слегка призадумался. – А ведь это дело не очень здорово выглядит. И не очень здорово пахнет. А что мне за это будет, если я расскажу вашему мужу Владу-Иосифу?! – не удержался, чтобы не сострить. – О таком чуде…

Галина достала из сумочки и молча положила на стол перед ним плотный конверт. Доктор недоумевающе, а может, просто сделал вид, смотрит на нее.

Тогда она осторожно тянет конверт обратно. Но он с другого конца накрывает его пухлой белой ладонью с рыжими волосинками на пальцах. И тянет его к себе.

– Ладно. За роль архангела Гавриила, кажется, это он сообщил плотнику Иосифу о Божьей воле, мне что-нибудь да полагается. Но только ради ребенка. Он-то, как говорится, ни сном, ни духом. Стало быть, я отцу сообщу, что с точки зрения медицины такое в общем-то может быть вполне. Правда, в одном случае на миллион. А то как-то неудобно говорить о чуде. Я все-таки врач. И в чудеса не верю.

Посчитали они с доктором все сроки. Припомнила она совместные супружеские отношения. И поехала прямиком домой.

Надо же обрадовать мужа.

Обрадоваться-то он обрадовался. Но к доктору все же съездил.

* * *

Хоть и утверждают все врачи в один голос, что беременность – это не болезнь, а естественное, природное состояние женщины, но это ныне не совсем так. Может, лет сто или двести тому назад расхожая формула «босая, беременная и на кухне» и была актуальна, ведь тогда рожали по десятку детей. Теперь же беременность – событие со всеми вытекающими последствиями. Огромной радостью. Ожиданием чуда. Заботами. И, увы, неизбежными проблемами со здоровьем. Тут колет, там тянет. Вдруг портятся зубы. А вот и анемия.

Помчались по консультациям: «Надо есть побольше мяса. Принимать кальций. Пить красное вино».

«А как же фигура? А что же работа?»

Только пережили это. Следом токсикоз. А за ним варикоз…

Надо ложиться в больницу. На сохранение. Делать уколы.

Сохранили кое-как.

Вот шевельнулся. Стукнул ножкой в стенку живота. Боже, какое чудо!

А доктора свое: «Не раскармливайте плод!»

И так изо дня в день. Все девять месяцев. И мысли о ребенке. Аж задыхаемся от счастья. Где мысли, там и разговоры: кто будет – мальчик или девочка? Опять консультация:

«Девочка!»

«Ах, девочка! Какое счастье!»

Доктор:

«Что я, по вашему мнению, мальчишку не могу узнать, что ли? Конечно, мальчик!»

«Ах, мальчик! Радость-то какая! Покупаем голубенькое одеяло».

* * *

И вот после всех хлопот и забот наступает этот день. Режущая боль внизу живота:

– Ой, мамочка, помираю!

Началось. Ребенок просится выйти в мир божий.

Срочно в машину. Влад торопливо запрыгивает за руль. Она заползает на заднее сиденье. Охает. Ахает. Теперь уже и не от боли. Боль отпустила. Скорее от страха.

Тронулись от дома. На улице зима. Огромные сугробы на обочинах. И раскатанный, заснеженный асфальт. Влад торопится. Дергает во дворе. Заднеприводные «Жигули» заносит, заносит, заносит. Разворачивает. И боком прямо в сугроб. Бух! Только снег в разные стороны. Боже мой! Какой ужас. Он выскакивает в одном кашне, без шапки и пальто из автомобиля на мороз. Заглядывает снова в салон.

– Ты цела?!

– Жива еще! – бормочет Галина. А самой отчего-то так смешно становится.

Влад бежит по улице к остановке автобуса, где собрался народ на работу ехать.

– Люди добрые! Жену везу в роддом. Вот занесло на повороте. Помогите, вытолкайте из сугроба!

Образовывается дискуссия. Потом группа сочувствующих. Наконец трое мужиков отделились. Взялись толкать.

Влад снова за руль. Газует. Вырвались из снежного плена. И теперь уже не торопясь, а как положено, потихоньку поползли в родильный дом.

В приемном отделении строгая дородная сестра учиняет допрос:

– Документы! Карта!

Но все давно наготове.

Для Влада пошло время томительного ожидания. Выходит другая сестра в халате, еще более дородная, но добрая:

– Поздравляю! У вас мальчик!

Правду доктор говорил. Не зря покупали голубое одеяльце.

Пошла гулять губерния по случаю настоящего чуда. Новый человек родился.

* * *

Забрать женщину из роддома – целый ритуал. Высылается записочка – что надо собрать. Какие пеленки, распашонки, одежку, туфли, чулки. Ей и ребеночку. Куда передать. Куда явиться к выписке. Да, главное – не забыть подарки. Бутылку шампанского. Букет цветов. И всякие прочие мелочи.

Владик оказался хорошим отцом. А главное, старается. Изо всех сил. Быстрее Галины научился менять подгузники. Кормить из бутылочки. Готовить смеси. А новая жизнь, ох непростая. Ночь, полночь надо быть начеку.

– Кха-кха-кха! Га-га-га! – заплакал ребенок. В кроватке или коляске. Проснулись оба сразу. Ждут. Может, замолчит.

Опять захныкал. Теперь уже требовательнее, сильнее. Мол, что же вы? Я тут описался. Или есть хочу.

Надо вставать. А это уже третий раз за ночь.

– Ты лежи! Спи! Я сам, – Влад поднимается с кровати и как ночная тень бредет к кроватке, где уже орет, заходится в крике новый жилец.

А сыночек уродился непростой. Ну, вовсе непростой. Нервный, странный ребенок. Как родился с воплем, так и вопит с небольшими перерывами на обед и сон. Измотал он их. Родителей.

Вот, казалось бы, с вечера она его укачивала, укачивала. Еле утрясла. Только положила. Ну, и спи до утра. А он уже через полчаса завякал. И так настойчиво. Так требовательно.

То ли есть хочет? То ли какать? Попробуй угадай. Утром встаешь. Надо на работу идти (она вышла через три месяца), а голова как чугунок. Звенит.

Утром Влад бежит на молочную кухню. С бутылочками. Потому что доктор сказал, что ныне продаваемые молочные смеси, как бы это помягче, а не так, как доктор, – не совсем то, что нужно маленькому.

Обычная семья. Вроде бы все хорошо. Только…

Однажды она застала Влада за таким вот занятием и подслушала. Стоит он около кроватки. Смотрит на крохотного ребенка. Так это внимательно смотрит. И приговаривает:

– Неужели же нет ни одной моей черточки, ни одной?

Она так и застыла, глядя на эту картину: «Значит, он верит и не верит в то чудо, о котором ему поведал веселый доктор».

 

III

Рейс задержали. Но его дождались.

Стеклянное, запыленное здание областного аэропорта встретило его пустым залом ожидания и унылой физиономией начальника. «Закопченного» на солнце, дочерна загорелого молодого казаха в потрепанной синей форме с галуном на рукавах. Он, раболепно изогнувшись в полупоклоне, протянул навстречу «акиму», так теперь называется должность главного областного начальника, обе руки и доложил:

– Абеке! Самолет ждет вас!

Амантай милостиво подает ему руку. Но не благодарит за то, что для него на полтора часа задержали вылет рейсовой машины. Великий человек! По-старому, по-советски, он председатель облисполкома. Да какой там председатель! Бери выше! Первый секретарь обкома партии! Хозяин области – вот какая его должность. И он не обязан благодарить никого за такие мелочи.

Он быстро идет к машине, где у трапа ждет его стюардесса.

Лето. В полупустыне жара. Трава вокруг пожухла, пожелтела.

Начальник семенит сбоку за ним, как верная собачка, что-то приговаривая на ходу. Поднимаясь по трапу, он краем глаза замечает, что стюардесса в этой своей форменной блузке симпатичная и стройная.

Но ему сейчас не до нее.

И он молча проходит в салон старенького, еще советского производства Ан-24 – «Аннушки», как зовут его летуны.

Натужно гудят моторы. Вертятся пропеллеры, набирая обороты. Самолет начинает, неторопливо покачиваясь, разбегаться по взлетной полосе, уходящей куда-то в степь. До самого горизонта.

Взлет. И крылатая машина движется сквозь черные грозовые облака на юг, в сторону столицы суверенного Казахстана.

«Поближе к солнцу!» – думает Амантай, вглядываясь через круглое окно иллюминатора вниз, в порыжевшую, засыхающую степь, которая раскинулась на сотни километров вокруг.

«Все есть на нашем флаге: “Голубое марево неба и желтое солнце на нем!”»

Тревожные мысли не покидают его всю дорогу. И он корит себя за вспыльчивость: «Уж сколько раз я говорил себе: язык мой – враг мой! И опять сорвался. А главное – не вовремя!»

А проблема, которую он везет с собой, проста. У него теперь большая должность. Но он удален от тела. От столицы. И враги его, интриганы, пользуются этим.

Вчера на большом совещании в акимате по ЖКХ и приключилась с ним эта история. Перед заседанием прокурор области доложил ему, что один из родственников «ноль первого», владеющий здешним обогатительным комбинатом, выводит выручку предприятия в офшор. Уклоняется от налогов. Амантай разозлился. И на заседании язвительно прошелся по этому делу. Попутно заявив в запале:

– У нас тут, в акимате, нет денег на элементарный ремонт теплосетей, которые со времен СССР уже сгнили целиком и полностью. А какие-то «негодяи», прикрываясь родственными связями, наживают миллионы, завладев ресурсами, принадлежащими всему народу Казахстана!

Сказал. И глянул в зал. А народ там притих. Все участники совещания пригнули головы. Косят глазами друг на друга.

Посмотрел он тогда на них. И подумал: «Ничего! Проглотите! Привыкайте!»

Но в душе, где-то в глубине, пожалел о сказанном. И о своей вспыльчивости.

И не зря пожалел. Уже утром следующего дня у него в кабинете раздался звонок «вертушки». Системы прямой связи для первых лиц, оставшейся еще с советских времен.

Звонила Светлана Ганиева. У него с этой симпатичной метиской (мать русская, отец татарин) был небольшой роман в бытность министром, перешедший в дружеские отношения. И с той поры она, работавшая в секретариате президента, скидывала ему конфиденциальную информацию о происходящем на самом верху. На олимпе.

На этот раз голос ее звучал в трубке фамильярно, но не ласково, а тревожно:

– Аманчик! Тут буря!

– Какая буря! – недоумевал он.

– Ты вчера выступал на своем облсовете в акимате?

У него тревожно заныло под ложечкой, у сердца.

– Твой зам Бергей звонил вчера Рахату. Короче говоря, настучал на тебя. Якобы ты высказался против «папы». И вообще ведешь себя чересчур независимо там, у себя в Атырау. Тот, конечно, насвистел Дариге. Так что шорох идет большой. Завтра дочка будет у папы. И что тогда? Так что давай…

Господи! Как все недавно было. Еще вчера ему казалось, что они все герои, первопроходцы, борцы за идею. Все вместе, дружной командой строят новое, молодое национальное государство. Немного проехали. Власть укрепилась. И уже идут заговоры, интриги, подметные письма, доносы, наветы. Проявились все родимые пятна советской школы управления. Или они и не исчезали? И их воспроизводит сама система власти?

А может, дело в людях? В их менталитете, в привычках, в характере народа? В самом уровне развития? Скорее всего, и в этом тоже есть частица правды.

Впрочем, ему некогда сейчас заниматься самоедством и самоанализом. Тем более в такое время, когда под ним горит. А ведь как хорошо начиналось!

Шеф вызвал его тогда, перед назначением. Поговорил. Сказал, что надеется на него. Словом, намекнул на то, что он член его команды. И предложил эту должность главы области. Он горячо взялся за дело. Наводить порядок. Но прошло совсем немного времени. И… Заела рутина. Чувствуешь себя, словно в какой-то банке с пауками. За каждым твоим шагом внимательно и чаще всего недоброжелательно наблюдают десятки глаз. И вот очередной навет. На него. Что делать? Можно, конечно, действовать по русской поговорке: «Пока гром не грянет – мужик не перекрестится!» А можно не сидеть, не ждать. Самому идти на грозу.

Что сейчас и сделал. Сел в самолет. И – к шефу в Алма-Ату. Напрашиваться на прием. Чтобы там при разговоре «налить ему меду в уши».

Самолет летит, а Амантай думает. О природе казахской государственности:

«Конечно, говорить о том, что мы ведем свою государственность со времен хана Аблая, как это делают сейчас, по крайней мере смешно. Мы выросли из советской традиции. Вылупились, как бабочка из кокона. А та вышла, в свою очередь, из имперской – российской. А если заглянуть дальше, то там проглядывает византийская. А по ней, только основатель государства безгрешен. В данном, конкретном случае таким основателем является великий гений Владимир Ленин. А все последующие вели себя неправильно. И их, соответственно, развенчивали. Троцкий, Сталин, Хрущев, Брежнев, Горбачев. Так что в скором времени сбросят и Ельцина! Мы тоже, скорее всего, не уйдем от этого правила. Кто власть потерял – тот уже не прав. И его надо растоптать, высмеять.

Сначала раболепствуем, пресмыкаемся, восхваляем. А стоит ослабеть вожаку, начинаем топтать и проклинать. Все по Пушкину, как там у него? “Живая власть для черни ненавистна. Они любить умеют только мертвых”.

Президент это знает не хуже меня. У него перед глазами пример Кунаева. Так что есть только один путь, если он хочет остаться великим. Объявить себя не продолжателем, а основателем. Началом казахской государственности, всего и вся!

Но это, ой бай, как непросто!»

Мысли снова прошлись по кругу и возвратились к сегодняшней ситуации: «Конечно, лучше сразу оказаться на глазах. И если уж так получилось, то надо испытать гнев хозяина сейчас, чем сидеть у себя в Атырау и ждать, пока вызовет. Ведь мои враги будут там, в Алма-Ате, накручивать его, сочинять разные небылицы. А он начнет накапливать страхи. Про заговоры, интриги».

В просторном, шумном зале ожидания столичного аэропорта его встретил верный Ербол. Он уже так раздобрел на мясных харчах, что Амантай, глядя на его широченное, круглое лицо, даже удивился: «Эка, как его разнесло. И куда дальше? И так уже поперек себя шире». Подумал, но поздоровался ласково.

Уже в роскошном, красивом, отделанном кожей и красным деревом салоне новенького, эксклюзивного «мерседеса», чувствуя «опорной точкой» мягкость сиденья, вспоминает любимую школьную туристическую песню: «Я на пятой точке съехал, как лавина, прямо вниз! Надо мной смеется эхо: “Не печалься, альпинист!”»

«Смеется тот – кто смеется последним! Поймет ли хитрец, что на самом деле я приехал не просить денег для ЖКХ, а отвести удар клеветников? По формуле: “Я здесь. Я ничего не замышляю против вас. Я лоялен”».

В такой ситуации как у людей, так и у волков безотказно действует «закон стаи». Провинившийся самец второго эшелона падает на спину перед вожаком. Всем своим видом выражая покорность и преданность.

И, видя такую готовность служить, вожак, готовый задать трепку, милостиво прощает его.

Несмотря на тревожные думы, на породистом, красивом лице акима Атырауской области Амантая Турекуловича не проявляется ничего, кроме гордости и уверенности в себе.

 

IV

Каждый раз одно и то же. Он сидит в засаде и, крепко прижав приклад винтовки к плечу, ищет врага в окуляр прицела. Ищет до тех пор, пока не обнаруживает впереди что-то аморфное, жуткое, чудовищно безобразное, непереносимое, такое, что душа стынет и холодеет. И это что-то быстро приближается. Тогда он пытается укрыться, спрятаться от него в окопчике. Но оно неумолимо приближается, обретая облик то грозового облака, то густого тумана, то гигантской пыльной бури. Облако это обнимает, охватывает все вокруг. И вдруг каким-то непостижимым мистическим образом превращается в красивую, обнаженную женщину, ласкающую его. И он с ужасом понимает, что это «она». Та самая снайперша – «белые колготки», которую он сразил у старой кошары. «Ну вот! – шепчет она ему. – Глупенький мальчик. Сейчас тебе будет хорошо! Иди сюда!»

Холодея от ужаса, он понимает, что это вовсе не женщина – это смерть тянется к нему алыми, хищными губами. И сейчас случится что-то ужасное…

В это мгновение он со стоном просыпается. Выныривает из небытия.

А потом долго лежит в темноте, прислушиваясь к шорохам и звукам, наполняющим старый дом офицерского общежития.

Теперь впереди самое трудное – надо снова уснуть. Иногда это получается. Иногда нет. И тогда он до утра лежит с закрытыми глазами, пытаясь не думать о тревожном и тоскливом. Недавно, пытаясь обмануть природу, он взял за правило – выпивать. Граммов сто – сто пятьдесят дают возможность успокоиться, отрубиться, провалиться в сон, как в колодец. И, наконец, доспать до утра…

Сегодня это не удалось. В шесть раздался звонок. К девяти его вызвал к себе командир группы генерал Герасимов.

С тяжелой головой и сердцем Казаков отправился к начальству.

В казенной приемной он не один. На поставленных в рядок стульях, у стеночки, уже сидел «старый», опытный спецназовец Петр Сидоренко.

– Чего вызывают? – спросил расстроенного товарища Анатолий.

Тот в ответ только пожал широченными плечами. Мол, не знаю. И добавил:

– Хотел в воскресенье с сыном в цирк сходить. Да, видно, не судьба.

Из кабинета генерала вышел молоденький, весь как новенький, адъютант. Пригласил:

– Заходите, товарищи!

Командир – грузный и весь седой, с высокими залысинами на лбу – встретил тянущихся в струнку офицеров ласково. Но долго не рассусоливал:

– Нам поступило распоряжение усилить работу девятого управления. Помочь товарищам в одном серьезном деле, – генерал откашлялся, взял со стола какую-то бумагу. Надел старомодные очки в роговой оправе и наконец объяснил уже без пафоса в голосе суть проблемы:

– Речь идет о личной охране секретаря Совета безопасности Александра Ивановича Лебедя. Выбор пал на вас. Двоих. Потому что вы на сегодняшний день, – он внимательно посмотрел на них поверх оправы, – наиболее опытные и закаленные работники. Короче, направляю вас в распоряжение Борисенко. Он введет в курс дела!

Казакову понятно, что командир что-то недоговаривает. Но задавать вопросов он не стал. Не принято. Да и ни к чему. Он уже давно знает о сложившейся практике привлечения бойцов группы к охране первых лиц. Время такое. Террористы активизировались. А сил у государства с гулькин нос. Вот и бросают их туда, где тонко. То в Буденновск, то в Кизляр. А теперь вот начали «дербанить» группу на спецзадания.

Через полчаса ему позвонил начальник охраны секретаря Совбеза Александр Борисенко. Анатолий лично не знает его. Но мир тесен. И они знакомы через других ребят. Тем более что Александр бравым старлеем тоже был в Афгане, где командовал разведротой отдельного триста сорок пятого гвардейского парашютно-десантного полка.

Борисенко сообщил майору Казакову, что ему надлежит прибыть в Совет безопасности на Старой площади.

Старая площадь – название нарицательное. На самом деле это целый правительственный квартал, где сосредоточена российская власть в лице тысяч чиновников.

Казаков доезжает до центра на метро. А потом пешочком, мимо угрюмых зданий серо-стального цвета шагает к упрятанному в глубине, между зданиями контрольно-пропускному пункту. Здесь, у высоченной решетки, часовой долго и придирчиво проверяет документы, сличает их со своими внутренними списками.

Молодой, серьезный, симпатичный гэбист с голубыми, со времен шефа жандармов Бенкендорфа, погонами вызывает у Анатолия легкую иронию. И он, пока ждет, вспоминает слова генерала Ермолова о том, что в России у каждого есть или синий мундир, или «синяя подкладка», или хотя бы «синяя заплатка».

Наконец дежурный указывает ему, в какую сторону от калитки идти. И он направляется к Совету безопасности, расположенному в новом, видно, не так давно отстроенном здании.

Здесь, в просторном вестибюле, Борисенко его и встречает. Молодой, рослый, пропорционально сложенный, с заметной офицерской выправкой вихрастый парень, он странно смотрится на этих потертых красных дорожках, в длинных коридорах с глухими дверями и изредка попадающимися штатскими чиновниками. Порядочный и удивительно приятный, мужественный во всех отношениях человек. Он с Афганистана тянулся за генералом Лебедем. Был с ним и в Приднестровье. Он приводит Казакова в свой кабинет с табличкой на двери: «Советник по внутренней политике». И здесь коротко вводит его в курс дела:

– Александр Иванович завтра вылетает в Чечню. Вы прикомандированы к нему по распоряжению руководства. И поступаете под мое командование. Мы обеспечиваем охрану генерала, – и, переходя на «ты», добавляет: – Миссия сугубо секретная. Если хочешь, можешь отказаться!

Анатолий игнорирует его предложение и просто спрашивает:

– А зачем едем-то?

– Генералу Лебедю поручено с президентом вести переговоры. О мире.

Анатолий присвистнул:

– Когда вылет? И откуда?

– Машина подберет тебя в городе! Оружие и все, что нужно, получим на месте.

– О, кей! – не удерживается от модного словечка майор.

Анатолий шагает к метро и по привычке анализирует поступившую вводную. Что он знает о Лебеде? Генерал! ВДВ! Был в Афгане. В девяносто первом склонился на сторону Ельцина. Потом проявил себя в Приднестровье. Участвовал в президентских выборах в качестве спарринг-партнера. И во втором туре призвал своих сторонников голосовать за президента. А после выборов стал секретарем Совета безопасности России.

Но это внешняя канва биографии харизматичного бравого военного. А вот что происходило на самом деле за кулисами такого возвышения простого генерала – об этом можно только догадываться. Как-то друг Алексей Пономарев разоткровенничался и намекнул Анатолию, недоумевавшему по поводу постоянного присутствия генерала на телеэкране: «Ты что, не знаешь, что ли? У нас в телевизоре случайных лиц нет. Значит, готовят его для чего-то. Борис Абрамович наверняка что-то задумал. Какую-то комбинацию! – А потом добавил: – Этот прощелыга, обворовавший пол-России, зря ничего делать не будет. Видно, нужен ему свой, карманный Бонапарт, если что-нибудь с Ельциным случится!»

Как бы там ни было, а сейчас генералу предстояла трудная, но благородная задача. Поставить точку в затянувшейся войне. И Анатолий, сам побывавший и пострадавший в чеченской мясорубке, готов ему способствовать. Так что приказ в данном случае был ему по душе.

* * *

Они на машинах за двадцать минут пролетели пол-Москвы и помчались в сторону аэропорта Внуково. Но поехали не в правительственный терминал, а в обычный – конспирация. Выгрузились. И прошли в депутатский зал. Подождали несколько минут, пока все соберутся. И дружной кучкой двинулись прямо на летное поле.

Частный самолетик маленький. Такой маленький, что они ввосьмером еле влезли в тесный, но роскошно отделанный дорогим деревом и кожей салон.

Большому Сидоренко места в салоне не хватило. И пришлось весь этот необычный рейс сидеть в туалете, на толчке.

Компания подобралась хорошая. Сам Александр Иванович Лебедь, его заместитель Сергей Харламов, пресс-секретарь Александр Бархатов, начальник охраны Александр Борисенко, прикрепленный из «девятки» Алексей Воробьев и они, «простые офицеры из спецназа».

В салоне быстро сняли свои цивильные гражданские костюмы и натянули на себя пятнистую камуфляжную форму. Из огромной доставленной в самолет сумки достали «стволы». Распихали оружие по карманам и кобурам.

Анатолий, как только переоделся в привычную для себя одежду, сразу успокоился. И поймал себя на мысли: «Как будто натянул звериную шкуру. Не зря нас учили в школе КГБ – обнажить скрытые инстинкты и рефлексы, перестать думать и начать чувствовать. Иначе не выжить!»

Короткий разбег. Взлет. Перелет, как прыжок через пропасть. И уже внизу бетонная дорожка махачкалинского аэропорта.

Перед самой посадкой Лебедь достает из черного дипломата пистолет и «сажает» его сзади под брючный ремень.

У взлетной полосы их ожидают. У нескольких больших джипов небритые братья Хачилаевы в традиционных каракулевых папахах и нетрадиционных черных костюмах.

Отсиделись они в богатом гостеприимном родовом доме у братьев. А вечером в путь. К границе с Чечней. Пять машин. Четыре джипа и «Мерседес».

У первой машины на выезде бабахнуло колесо. Запаски нет. Оставили на дороге.

При переезде через пограничную речку застрял легковой «Мерседес». Оставили. Потом догонит.

Оставшиеся гонят по разбитой дороге. Вперед! Вперед!

Чечня. Пошли блокпосты русской армии. Угрюмые сооружения из бетонных блоков, деревянных настилов и еще черт знает из чего. Палатки. Непролазная грязь. Замурзанные «глиняные» солдаты. Шлагбаумные трубы медленно поднимаются только тогда, когда вынимается удостоверение секретаря Совета безопасности России.

Навстречу колонне джипов прет колонна возвращающихся с задания бронетранспортеров. Они упираются друг в друга. С бэтээров требуют, чтобы «нохчи» уступили дорогу. Видимо, решили для себя, что встретили «парадный выезд» какого-то богатого чеченского тейпа. И для пущей убедительности «шпарят» очередями поверх крыш.

Через минуту осознают ошибку.

«Старшой» колонны, весьма навеселе, выскочил к начальству. И даже попытался подойти строевым. Но ноги выдали. Заплелись.

Тронулись дальше. Заблудились. Проскочили на скорости поворот на Шали.

Уткнулись наконец в «Ниву», которая приехала их встречать.

Из «Нивы» вышел… знакомое лицо! Вахид Сулбанов! Анатолий профессиональной памятью отметил изменения в его облике. «Весь в хаки, перепоясан пулеметной лентой. И борода. Как положено моджахеду. Такой он более естественный. Не то, что в Москве…»

Но рассусоливать некогда. Все по машинам. И снова дорога. Как качели. Вверх, вниз. Гигантские колеи грязи. Лужи форсируются почти вплавь. Волна идет впереди. И перехлестывает на капот.

Из темноты выстрелы. Автоматные очереди. Кто стреляет? Зачем? Непонятно! Прибавили газку. «Нива» отстает. Теряется.

Подождали.

Лебедь дает команду:

– Вернуться!

«Правильный генерал. Своих не оставляет!» – думает Анатолий, сжимая приклад поставленной между ног винтовки.

К счастью, отставшая машина все-таки всплывает на пригорке.

В Атагах оказались ближе к полуночи. Дом Резвана в селе – это такая признанная всеми сторонами нейтральная территория.

Высоченный забор. Железные ворота. Просторный внутренний двор, в котором есть где встать машинам. Во всем основательность. Видно, что хозяин – бывший директор цементного завода союзного подчинения. Стало быть, на стройке не экономили. И получился дом-крепость с двумя крылами.

Вошли дружно. Большая комната – по-нашему «зал» для переговоров. Делегация расселась там. Охрана села в соседней комнате. Им подали чай, сахар, лепешки.

В комнату «на огонек» заглянул и Сулбанов.

Поздоровались, как старые знакомые.

– Здравствуй, Вахид! – окликнул его Казаков.

Тот удивленно вскинул брови. И узнал:

– Здравствуй, Москва!

Анатолий с интересом, и даже некоторой долей доброжелательности, рассматривает бывшего казахстанского, потом московского, а ныне идейного «нохчу». Рыжего, щетинистого, могучего, воинственного.

– Помнишь наш разговор в офисе? – спросил Анатолий, подразумевая спор о «чеченском бизнесе». – Теперь ты вот здесь… оказался.

– Сейчас каждый порядочный чечен здесь! – с легким вызовом отвечает Сулбанов. – Идет борьба за независимость нашей страны. И мы должны быть здесь.

– Ну-ну! – майор не хочет «дразнить гусей», но говорит это «ну-ну» так скептически, подразумевая: «Если бы вас не выдавили из Москвы, были бы вы здесь. Сомнительно». Но, чтобы продолжить разговор, просто спрашивает:

– У кого служишь?

– Мой командир Масхадов!

– И на что надеетесь?

– А что? Теперь войска ваши выведут. Будет подписан мир. И мы будем жить, как нам нравится. Сами. – И громко, чтобы все слышали, добавляет: – Пришло наше время побеждать!

В общем, Анатолию возразить нечего. Не будет же он распинаться о том, что, если бы не предательство высшего начальства, не воровство, не усталость армии, не пятая колонна в Кремле, еще неизвестно, чем бы все кончилось. Неохота ему спорить. Он в общем-то согласен, что с войной пора кончать. И этого достаточно.

Впрочем, это не его дело. Его послали охранять переговоры. Он и охраняет. Об остальном пусть думают те, кто затеял эту войну.

Сулбанов ушел проверять посты. А он стал думать о России. Вспоминать разговор с казаками там, у аула Бечик:

«Страна наша расширялась толчками. Сначала было Владимиро-Суздальское княжество. И граница проходила на юге, под Рязанью. Второй рывок. И русские в степях под Воронежем. Дальше двигались уже осознанно. К морю. По рекам к Азову. И на Крым. Так, расширяясь, и оказались перед необходимостью «переварить» Кавказ. Вот и «переваривали» столько лет. А теперь Лебедь приехал. Пусть так! Плевать! Пусть живут как хотят! С Дубравиным поспорили последний раз. Тому надо додавить, добить. Не понимает он, что люди устали. На пределе».

Бегут часы. Перед рассветом подали короткий ужин. Или завтрак. Холодное мясо, лепешки, зелень. Анатолий ест понемногу. Желудок уже не тот, что раньше. Сказывается походная жизнь.

Ширвани Басаев, брат того самого Басаева, террориста номер один, раздает всем пачки сигарет «Ичкерия». Вроде как символ независимости. Вот, мол. Сами производим. Без России.

Первая встреча закончилась неожиданно. Из переговорной вышла вся делегация. За ними чеченцы.

Коротко попрощались. И по машинам.

Идут с включенными фарами. Кто-то бьет по колонне из минометов. Мины провыли, прошелестели и рванули где-то в поле.

Неожиданно вспыхивает луч прожектора. Пошарил по полю. И уперся прямо в лобовое стекло передней машины.

Впереди ударил выстрел. В воздух. Пока.

Охрана выскочила из машины. Заняла позиции. Анатолий присел у крыла, приник к окуляру прицела, чтобы в случае необходимости с ходу погасить прожектор.

Генерал вышел из джипа. И прямо по дороге пошел к палаткам поста. Метров сто.

Пресс-секретарь хотел остановить его. Куда там!

Все напряглись. Ждут. Что будет?

Но и в этот раз обошлось. Узнали своих.

Простояли у блокпоста часа два. Начало светать. Ждали обещанных вертолетов. Но они так и не прилетели.

Продолжили путь по той же раздолбанной дороге. Но только теперь им дали в сопровождение пару боевых машин пехоты.

В самолетике все спали как дети.

Так закончился первый контакт.

* * *

Прошел всего месяц. Теперь они летают в Чечню «как на уик-энд». Вертолетами.

Вот и сегодня две вертушки медленно движутся вдоль протянувшейся внизу высоковольтной линии электропередач, пересекающей проселочные дороги, лесополосы, мелкие ручьи и речушки.

Казаков сидит у круглого иллюминатора и, несмотря на грохот, стоящий в этой «железной колеснице», пытается размышлять. За это время, пока они мотаются туда-сюда, он сначала из любопытства, а потом из проявившегося интереса стал читать книжки по истории Кавказа. По официальной версии получается, что все республики присоединились к России добровольно. Грузия, Армения, Кабарда. Взял Иван Грозный в жены кабардинскую княжну Марию Темрюковну. И все в порядке. А откуда тогда повести Толстого «Кавказский пленник» и «Хаджи-Мурат»? Проза и стихи Лермонтова?

Из кабины пилотов вышел штурман. Стал показывать на пальцах – «будем приземляться».

Охрана изготовилась. Приникла к окнам.

Оттанцевав на трех ногах, вертолет стал на разбитый асфальт перекрестка двух дорог. Они, один за другим, выскакивают из машины, которая еще продолжает крутить лопастями, гнать воздух и гнуть жухлые придорожные травы. Залегли вокруг.

Вторая «вертушка» зависает в воздухе, обходит место посадки кругом и тоже плюхается невдалеке.

Вокруг никого. Только пугающая тишина. А в голове мысли: «Может, ошиблись? Или засада?!»

Анатолий лежит в придорожном кювете, крепко упершись локтями в землю. И ищет цель.

Вдалеке на дороге слышен нарастающий гул мотора. Впереди показывается автомобиль. Это белая «Нива». Подъезжает, тормозит. Все напрягаются. Дверь открывается. И из «Нивы» выглядывает бородатая физиономия старого знакомого. Ба! Да это опять он! Ваха. Вахид Сулбанов.

– Привет! – встает из травы и подходит к нему Борисенко. – Что случилось? Почему нет никого? Нет встречающих?

Сулбанов отвечает по-русски, но с каким-то взлаивающим, гортанным звуком. В чеченском языке нет смягчающих, ласкающих слух звуков. А также нет формы вежливого обращения к окружающим. Поэтому и кажется, что чеченец всегда груб. Хотя это зачастую совсем не так.

– Поздно пришла информация! Поэтому я срочно сейчас примчался. Остальные сзади.

– А мы уж совсем собрались обратно! – замечает, подходя, Казаков. – Подумали, переговоры сорвались. Сейчас много на свете людей, которым мир в Чечне, как серпом по яйцам…

– Нам мир нужен, – неопределенно отвечает Вахид на их немой вопрос.

Через несколько минут на шоссе показывается целая колонна больших джипов.

Усаживают генерала. Делегацию. И садятся сами. Казаков залезает в белую «Ниву» Вахида. Сейчас охраны намного больше, чем в первый раз. Так что он может немного расслабиться.

Эх, карета мчится, карета мчится! Эй-хо-хо! Вся кавалькада со свистом, гиком и скрежетом несется вперед.

«Нива», трясучая, гремя всеми своими металлическими потрохами, на предельной скорости идет по давно не ремонтированному шоссе, пролетая над ямами, выбоинами и заплатами из асфальта.

Всё как всегда. Приехали. Разгрузились. Генерал Лебедь «ледокольной походкой» шагает на переговоры.

Идет работа. Уже созданы совместные комендатуры. Пошло разведение войск. Напряжение спадает. Не сегодня-завтра будет мир. Война догорает, как костер, в который перестали класть дрова.

А им сидеть. И ждать. Ждать. И сидеть.

Они уже знают всех переговорщиков. Вот пошли по одному в зал: молодой парень Удугов, муфтий Чечни. А вот и сам Масхадов. Казаков теперь понимает, что он не просто бывший полковник советской армии, а еще и представитель крупнейшего и богатейшего рода Аллерой…

К Казакову пристает Сулбанов. То ли от безделья, то ли очень уж ему хочется похвастаться. Приглашает в гости. Он тут недалеко живет.

За это время, которое они коротали то в комнате для охраны, то в просторном дворе, они пообтерлись, привыкли и даже начали слегка симпатизировать друг другу:

– Покажу тебе свой дом! С отцом познакомлю! Покушаем. Тут недалеко.

Пристал да пристал. Еще пару недель назад об этом не могло быть и речи. Сегодня, когда люди в совместных комендатурах патрулируют улицы, общаются, даже иногда играют в футбол… Да и у Казакова такой характер. Не зря ему когда-то при тестировании поставили диагноз: осторожный, но авантюрист.

Он обращается к Борисенко:

– Саша! Тут меня приглашает в гости на часок старый знакомый. Еще по Казахстану. И Москве.

Тот сомневается. А потом говорит:

– Думаю, сегодня долго заседать будут. Текст вылизывать. Чего уж там! Сходи! Но только ровно в шестнадцать ноль-ноль. И возьми с собой еще кого-нибудь из ребят.

– Ивана Подопригору!

– Ну, хоть его.

Они понимают друг друга с полуслова. Гость в доме – «священная корова». И мир близок. Но по одному лучше не ходить.

Сели в ту же самую «Ниву», которая привезла их сюда. На подходе Казаков замечает, что у машины нет запасного колеса: «Своим раздолбайством, надеждой на авось мы с ними очень даже похожи!»

Гремя подвескою, машина срывается «с места в карьер». И начинает петлять по улочкам, рыскать по закоулочкам. Через минуту выскакивает на площадь, прямо в центр поселения. Вокруг люди. Толпою двигаются к центру. Сулбанов останавливает машину. Ждет, пока пройдет народ. Русские с интересом вглядываются в происходящее.

В центре слышен бой барабанов. Звучит глухой и ритмичный речитатив. Народ собирается в огромный круг. Разные мужчины – бородатые и совсем молодые, одетые в камуфляж и цивильное, в чеченских шапочках и папахах.

Под бой барабанов люди кружатся, резко, рывками двигаясь всем телом. Ноги дружно бьют о землю. Потом все вместе дружно, одновременно подпрыгивают, машут одновременно руками, дергают головами. И самое главное, повторяют ритуальную фразу:

«Ла-иллаха-иллалах,

Ла-иллаха-иллалах». (Нет бога, кроме Аллаха.)

Майор вглядывается и наконец понимает. Это священный танец зикр.

– Что танцуют? – спрашивает с заднего сиденья изумленный Подопригора.

– Молятся! – коротко отвечает Сулбанов. А потом добавляет для ясности:

– У нас так молятся. Это называется «зикр».

Казаков кое-что все-таки нашел в библиотеках об обычаях Ичкерии. Поэтому, глядя на танец-молитву, он сравнивает: «Характер народа накладывает отпечаток на все. Когда-то имам Шамиль проповедовал тут другой способ единения с Богом, прославления и поминания его имени. Он считал, что оно должно проходить в тишине и каждым человеком отдельно. Да и проповедники этого суфийского, продвинутого ислама держались его точки зрения. Это одно из течений ислама, берущее свое начало аж в одиннадцатом веке. Основатель его – шейх Абдул Кадири. А ввел его в обиход в прошлом веке великий чеченский святой шейх из Илсхан-Юрта, святой хаджи, сын Киши.

Настоящее его имя Кунта-Хаджи. И появился он как ответ на все невзгоды, что претерпели нохчи в ходе продвижения России на юг и восток».

«Невзгоды и поражения привели к тому, что мирная проповедь сына Киши нашла благодатную почву здесь, на чеченской земле. Хаджи выступал против газавата, объявленного Шамилем. Предрек ему поражение. И призвал отказаться от войны в пользу благочестия и личного очищения. Осудил жестокость. И утверждал, что истинный мусульманин не воюет, не пьет, не ворует. Не участвует в разбойничьих набегах. И тогда: “Маленькая толпа победит большую”. Его за это выслали из Чечни».

Барабаны стучат. Ноги дружно бьют о землю. Дыхание учащается. Некоторые участники зикра начинают впадать в транс. Мистический транс. Закатываются глаза. Речь становится бессвязной…

Но их «Нива» уже рыскает по улице аула туда-сюда, объезжая вольготно разбросанные ямы.

Машина подъезжает к глухим высоченным воротам усадьбы. Вахид сигналит. И ворота широко распахиваются. «Нива» тормозит под деревом на просторном дворе, увитом виноградом и вьюном. Дом новый, кирпичный, большой. Это даже не одно здание. Это два дома, соединенных большой пристройкой. За ними сад. Все хозяйство обнесено забором.

Настоящая крепость.

Во двор выходит на зычный зов Вахида крепкий, бородатый, суровый мужчина в папахе и накинутом на плечи пиджаке. Похоже, отец.

– Ассалам алейкум! – церемонно здоровается с ним Сулбанов-младший.

– Валейкум салам! – коротко отвечает тот. И спрашивает, кивнув на вооруженных гостей Казакова и Подопригору, но уже по-русски, видимо, чтобы не подумали чего: – Кого привез?

– Это мои гости! Из охраны Лебедя. Хочу показать им наш дом, – и кивает на Казакова, – он тоже из Казахстана. Земляк… – И по-чеченски кличет еще кого-то.

Странное для русских это знакомство. Вахид, тяжело ступая впереди, сначала водит их по комнатам. Показывает: «Вот тут мы с семьей. Это гостиная. Здесь дети спят. Тут молельная».

Потом выстраивает в большой комнате вдоль стены всю свою родню. Жену с двумя детьми. Проживающую с ними сестру жены. Своего младшего брата с женою. Двоюродного братишку – молодого пацана. И еще одну молодую женщину – сестру. Одетую во все черное по мусульманскому обычаю.

Представляет первую в ряду, одетую в длинное платье и закутанную в платок фигуру:

– Это моя жена Зайдат!

Молодая женщина кивает головой и с хитрой улыбкой любопытства смотрит на гостей.

– Мои сыновья! Джамалуддин и Газимагомед!

Мальчишки – двухгодовалые близнецы – жмутся к ногам матери.

– Сестра моей жены Фатима!

Одетая в черное «сухая килька» удостаивает русских только презрительным взглядом.

– Мой брат Муса! Его жена Минат… – так всех по очереди Вахид представляет им своих многочисленных родичей.

После церемонии ведет гостей к столу, который уже накрыт в пристройке. Старшие мужчины – отец, неизвестно откуда появившийся седенький дедушка Ахмат, сам Вахид, русские гости – присаживаются на длинные скамейки. Женщины и дети растворяются в усадьбе. Молодые мужчины подают блюда. Набор их небогат. Два вида овощных салатов, яблоки, виноград. Бутылка водки.

Казаков замечает, что во дворе младший брат Вахида с двоюродным братишкой тащат под навес овцу.

«Наверное, резать будут! – как-то отстраненно думает он. – А это процесс небыстрый. Как бы мы не подзадержались. Наши будут беспокоиться. Сказать, что не надо?!» – но вслух ничего не говорит. Еще обидишь хозяев. Сморозишь что-нибудь не так.

Рюмочки совсем маленькие. С наперсток размером. А застольные речи длинные-длинные. И по-восточному витиеватые.

Слово дают по старшинству. Первым говорит дедушка:

– Мы собрались здесь, чтобы выпить за мир, который наша родина – свободная Ичкерия – заслужила всей своей историей, чтобы жизнь на нашей земле цвела и расцветала, чтобы дети наши и внуки наши жили долго и счастливо, чтобы не знали войны… Были мир и дружба между всеми народами…

Опрокидывают по «наперстку».

Дают слово Казакову. Он в ответ, взяв в руки «наперсток», говорит:

– Чечня теперь, скорее всего, будет независимым государством в составе России. Так дай Бог чеченскому народу счастья и возможность построить здесь, у себя, мирную, спокойную жизнь. Чтобы дети ходили в школу, учителя учили, все росло и расцветало… Был мир…

Так дипломатично, стараясь не касаться трудных вопросов и больных тем.

С тостами прошли по кругу. Говорить разрешили даже младшим. Но пить им – ни-ни. Возьмет в руки «наперсток». Слово скажет. И поставит на стол.

Мало-помалу завязался разговор. О том о сем. Оказалось, что седой, благообразный дедушка Ахмат очень по местным меркам образованный, грамотный человек. В советские времена был директором школы в Казахстане.

Вот он поправил папаху на бритой голове, потеребил бороду, взглянул на всех из-под бровей и образно, чеченской поговоркой сказал о том, что он думает о происшедшем в большой стране под названием «СССР»:

«Бык подох – мясо, арба поломалась – дрова». То есть получается у него, что Советский Союз превратился просто в кучу мусора. Ну а дальше он высказывается в том духе, что Россия вряд ли теперь поднимется как империя или сильное государство. А после того, как Ичкерия станет независимой, уйдут и другие республики Северного Кавказа.

Анатолий, конечно, не может согласиться с таким видением ситуации, показанной «большим человеком». И старается вежливо, без эмоций ему возразить.

– Чечня – это, извините меня, уважаемый, отдельная песня. Кабарда, Осетия присоединялись добровольно. Так что тут процесс несколько другой…

– Разве только мы обижены на Россию? А татары, башкиры? – возражает ему собеседник. – Мы уцелели потому, что сопротивлялись всегда до конца. И от этого страдали больше других. До сих пор в наших мифах и легендах существует злой дух Ярмуль. Людоед огромного роста. С зычным голосом. Он уничтожает наших людей, разрушает аулы. В Грозном в советское время стоял на высоком месте памятник ему – генералу Ермолову. Так каждую ночь этому памятнику что-нибудь отбивали. Такая вот история…

– У нас общая история, уважаемый, – примирительно говорит Анатолий.

– Нэт! У нас разные истории, – сухо, даже слегка раздраженно возражает дедушка Ахмат, выбирая морщинистой, старческой рукой помидор покраснее и отправляя его целиком в рот. – Есть такой русский писатель Приставкин. Он написал повесть «Ночевала тучка золотая». Вот он знал нашу историю. И рассказал, как с нами обошлись во время войны. Страшная история. Прошлое никуда не уходит. Оно живет с нами. И определяет будущее.

В эту минуту в комнату, где сидят мужчины, заходит сестра Вахида Фатима. Она из-под черного платка, целиком закрывшего всю голову, зло зыркает на русских и подает Вахиду какую-то бумажку.

Казаков, глядя на нее, ее бледное лицо-маску с прорезями для глаз, рта, думает: «Вот еще одна жертва ваххабитской пропаганды!» И молча провожает ее взглядом до двери в пристройку. А тихий дедушка, слегка захмелев, все еще буровит:

– Мы, нохчий, – свободный народ! У нас даже имам Шамиль не смог стать царем. Хотя пытался. А это был такой человек! Отчаянно сражался он с русскими. С казаками. Рассказывают, что, когда его родная мать по просьбе одного из племен пришла к нему и передала их слова, что они больше не могут сопротивляться натиску «белого царя» и хотят перейти в русское подданство, рыжебородый Шамиль приказал дать ей плетей. За то, что она осмелилась передать ему эту просьбу. Вот какой это был человек!

– Но в конце жизни он находился в плену, в Калуге. И преспокойно жил там. Его Россия приняла как героя…

– Это правда! Он был герой!

Барашек созрел. И младшие мужчины стали подавать жареное, пахнущее дымом мясо. Простое, не слишком изысканное угощение. Но среди проголодавшихся людей оно пошло на «ура».

* * *

Возвращались они другой дорогой. Майор Казаков, сидя на переднем сиденье «Нивы», думает о разговоре: «Трудно нам будет с ними ужиться. Ермолов – Ярмуль. Надо же такое придумать! Барятинский, Воронцов, Толстой, Лермонтов. Какие люди тут побывали! Сложное чувство испытываешь, когда все это слушаешь. То ли дело американцы. У них похожая история. Они тоже продвигались на запад через леса и прерии, уничтожая и загоняя в резервации целые племена. И философия их проста: “Хороший индеец – мертвый индеец”. Где они теперь, эти могикане, сиу, дакота? Остались только в легендах. Вот тебе “Песнь о Гайавате”. Мы так не можем. Но и у нас есть о чем задуматься. Не зря нохчи спрашивают: “За что наш народ выслали в дикие степи? В Сибирь и Казахстан? Немцы же не дошли до Чечни”.

Это ведает только сам Иосиф Виссарионович. Это он со словами: “Я этот народ знаю!” подписал приказ на проведение операции под кодовым названием “Чечевица”. И пошло. И поехали вагоны для скота с деревянными скамейками. Буранные полустанки. Трупы вдоль всей дороги…

Ну а что, с русскими не так было? Логика истории. “Лес рубят – щепки летят”».

Они едут. А вокруг площади ликует народ. Чеченцы танцуют. Приплясывают. Палят из стволов вверх. В небо. Как сумасшедшие носятся на машинах, показывают друг другу два рогатых пальца. Что-то орут на своем языке. Вахид останавливается. Спрашивает у проходящего, в чем дело. Потом небрежно, скрывая радость, кидает в салон попутчикам:

– Договорились! Завтра в Хасавюрте будут подписывать мир!

«Ну-ну, – скептически думает майор, – посмотрим!» И хотя он вроде тоже как-то участвует в процессе, на душе у него погано и горько: «Мир, конечно, – это хорошо. Но какой-то он сомнительный!»

 

V

Навязшая на зубах мелодия дворовой песенки и раздражает, и смешит Дубравина. Какие уж тут «девочки и мальчики» – они, взрослые, состоявшиеся люди, вынуждены скрываться и прятаться от чужих глаз, чтобы снова увидеть друг друга и объясниться.

Вчера, в пятницу, к нему в кабинет заглянула приехавшая с периферии бой-баба Варвара Чугункина. Рассказала о делах на предприятии, выпросила кредит на развитие розничной торговли. А потом так хитро зыркнула своими черными недобрыми глазами и фальшиво-умильно проговорила:

– Была у Шушункиных! Виделась с Галиной!

– Ну и как? – спросил Дубравин, тоже изобразив на лице умильность.

– Собирается выйти на работу. Мальчишечка уже подрос. Но очень сложный, я скажу вам, ребенок. На Влада совсем не похож, – и так посмотрела на него, что и дураку станет понятно, на кого похож Георгий Шушункин.

Недолго думая, после ее ухода Дубравин набрал номер Галины. Ответа ждал долго. И облегченно вздохнул, когда она наконец подняла трубку:

– Здравствуй, солнышко мое! – так взволнованно произнес приветствие, что на том конце даже послышался смешок. – Слушай, тут ко мне сейчас заходила твоя бывшая начальница Варька Чугункина. Поговорили о том, о сем. А потом, ты ее, курву, знаешь, она мне заявила, что ребенок твой ну так на меня похож. Так похож! Ну прям вылитый я! Так что давай встретимся. Я хочу посмотреть на сына!

– Вот сучка! – единственное, что нашлась ответить она.

Машину с водителем он оставил подальше, а сам пешим ходом двинулся навстречу ей по бульвару Гоголя. Встретились почти у памятника великому писателю.

Он, честно говоря, страшно удивлен, когда она выходит из тени со складной колясочкой, на которой сидит уже «готовый» смуглый мальчишечка с соской во рту, одетый в крошечные джинсики, туфельки и рубашечку.

«Господи! Как быстро летит время! – думает Александр, вглядываясь в детское личико. – Кажется, еще вчера мы с нею миловались в Домбае, и вот налицо плод нашей любви».

Галина достает ребенка из коляски, берет на руки и прижимает к себе, словно опасаясь, что вот сейчас он выхватит Георгия у нее и унесет.

Дубравин протягивает к нему руки. И мальчишечка, улыбаясь, тянется с маминых рук к нему.

– Ходит? – спрашивает Дубравин, усаживая маленького поудобнее.

– Две недели как пошел! – с гордостью заявляет она.

Он чмокает ее в подставленную щеку.

– Надо же! – как-то странно замечает она. – Обычно он ни к кому не идет. Дичится. А тут!

– Ну, здравствуй, сынок! – говорит Дубравин, поднимая Георгия на вытянутых руках перед собой.

Это, видно, ее как-то задевает:

– «Здравствуй, сынок», – раздраженно говорит она. – И ты туда же! Сынок, сынок! Влад так же распинается, как и ты. А меня как будто и нет! А я столько пережила!

Он удивленно вскидывает глаза на нее: «Чего это баба взбеленилась?»

Невдомек ему, что с тех самых пор, как родился ребенок, страх гложет ее вдвое сильнее, чем раньше. Страх потерять его, страх потерять мужа, разрушить то хрупкое счастье, которое ей с таким трудом удалось выстроить. И вот сейчас все его заявления она рассматривает как покушение на тот относительный покой, который она обрела.

– Что ж ты его так назвала? – спрашивает Дубравин, чтобы сгладить неловкость. – Георгий – это что, Жорик, что ли, он будет?

– В честь Георгия Победоносца!

– А-а!

– Ты знаешь, Саня, – наконец решается она высказать свои мысли, – мы с тобой столько времени находимся рядом друг с другом. Вместе, – поправилась она. – Но что-то у нас концы с концами не сходятся!

– Да? Странно! А я думал, все так хорошо сходится! – пытается шутить он.

Но ей не до шуток, и она торопится сказать ему то, что уже давным-давно вынашивает.

– Теперь у меня ребенок! Влад с ума сходит. Я ему говорила, что это чудо. К доктору водила. И вижу, что он верит и не верит. Трудно нам. Когда Георгий родился и я приехала из роддома, он его так разглядывал. Так разглядывал! Все искал. Неужели нет ничего моего. Неужели нет? И мне его так жалко стало. Я долго над этим думала. Думала. Знаешь, ночью лежишь и думаешь. Как быть? Как быть? Ты! Я! Влад. Я даже не знаю, где выход.

Дубравин видит, что она как бы готовится к чему-то. Хочет, что ли, что-то от него услышать? Но у него на сегодня ничего такого за душой еще нет. Есть только знание, что с ребенком все меняется. Но в какую сторону?

Может быть, это ей надо сделать первый шаг? Объяснить, чего она хочет, в конце концов.

Постояли. Помолчали пару минут.

– Ну, мне пора! – вздохнув, промолвила она. – Пора Жорке кашу давать!

Постояла немного, раскатывая коляску. Взяла у него ребенка. Посадила. И, вздохнув, неожиданно сказала:

– Давай, Саня, завяжем наконец нашу историю!

Дубравин так и поперхнулся:

– Как завяжем? Совсем?

– Я хочу какой-то ясности уже! У меня теперь полная семья. Муж. Сын. Дом. Хочу просто жить дальше. Растить сына. И не думать вот так вот каждую ночь. Что все откроется. И рассыплется. Не надо нам больше встречаться…

Дубравин криво усмехается. Его это задевает: «Как же не встречаться, если ты работаешь у меня?» Но промолчал. Сама решила. Чего он будет навязываться.

Он едет на работу и мысленно разговаривает с нею: «Значит, так. Мавр сделал свое дело. Мавр должен уйти! Хотя еще пока не вечер. Это сегодня ты считаешь, что у тебя все сложилось. А что будет завтра… Ведь ты пытаешься вывести за скобки главное. Нашу любовь! Нашу страсть, из которой все и выросло. Куда, интересно, ты денешь при расчетах ее?»

* * *

Она катила колясочку по засыпанному листвой асфальту. И повторяла про себя: «Так надо! Так надо!» На подъезде к дому ребенок, потеряв соску, захныкал. Забил ножками. Надоело сидеть. Она наклонилась к нему поправить. И в это мгновение заметила, как за соседними кустами мелькнуло что-то знакомое. Знакомая фигура. Влада.

«Ах так! Он за нами следит! Подкрадывается. Трусливо высматривает. Выслеживает. Вынюхивает! Как она встречается с Дубравиным. А подойти не посмел. Права свои заявить не может. Боится скандала. Боится всего! Жалкий человек!»

Но сиюминутный гнев ее снова сменяется страхом: «Что же это будет? Сейчас начнет».

Впрочем, пройдя еще пару десятков шагов, она успокаивается: «Да что он может сделать? Ничего не будет. Сдулся один раз, сдуется и второй. И третий. Ребенок-то у меня!» И в эту секунду она понимает, что ребенок – не просто маленький, тепленький комочек у сердца. Это сила. Это ее сила в любой ситуации, связанной с этими мужиками. И ничего ей теперь не страшно. И никуда ни этот, ни тот не денутся. Некуда им деваться! И это ей решать, куда дальше идти!

 

VI

Ресторан «Бухара», что на Ленинградском проспекте, заведение помпезное. Украшенное с фасада голубыми среднеазиатскими орнаментами, оно и внутри поражает Казакова роскошью отделки, коврами, дастарханами и вышколенными, по-восточному любезными официантами.

Несмотря на дневное время, в залах не пусто. «Деловые» обедают и одновременно «перетирают» свое. Народ солидный, уверенный в своих возможностях. Многие с дамами. Одно слово – модное место, где можно вкусно поесть, выпить, а заодно и встретиться с нужным человеком.

Его уже ждут. У небольшого черного дерева стола в креслах с мягкими подушками сидит Алексей Пономарев, а напротив – «шамаханская царица». Анатолий знает ее уже давно. Жена не жена, но живут и работают вместе они с Алексеем достаточно долго. Зовут ее, кажется, Светлана. Это имя никак не вяжется с обликом черноглазой царь-девицы.

Судя по тому, как любезен и старательно кланяется одетый в халат и тюбетейку официант, Леха тут завсегдатай. Любит он восточную кухню. Все эти шашлыки, манты, лагманы, пловы и прочие яства охочего до обильной пищи восточного люда.

Леха раздобрел. В девяносто первом был он поджарый спецназовец, сухой и крепкий, как герой голливудского боевика. Теперь располнел, расслабился так, что вряд ли его можно засунуть в прежний бронежилет. Застежки не сойдутся. Но он все такой же огненно-рыжий и компанейский парень. Одно слово: старый друг – лучше новых двух.

Поручкались. Обнялись.

У Казакова работает «синдром оглядывания». Он рассматривает диковинную обстановку роскошного ресторана. Леха же заказывает то, что они оба любят. Особый, без мяса, наманганский плов с кишмишем и «чук-чук» – салат из мелко нарезанных узбекских помидоров.

Официант растворяется в заботах о заказе, а ребята пропускают «по маленькой».

Завязывается разговор. О том о сем. В частности, об очередной волне приватизации. И, появившемся в связи с этим новом словечке.

– Как тебе нравятся наши олигархи? – спрашивает Анатолий своего старого друга, вставляя в разговор такое словечко.

Леха, судя по всему, как и все, чувствует недоумение и глухое раздражение от того, что происходит в стране.

– Никак не могу понять, – отвечает он, – для чего это государством делается?! Ясно, когда продают убыточные предприятия. А тут нефтепромыслы, никель, сталь, золото. Чем они там думают? Хотя чего уж тут лукавить! Просто тырят все, что плохо лежит. Рассовывают по карманам народное добро, прикрываясь красивыми словечками. Я многих из этих ребят знаю. В основной массе своей это пронырливые молодые люди с красивыми фамилиями. Сделают несколько финтов ушами, пошепчутся, с кем надо и где надо, и ошалело выскакивают с аукционов, потрясая бумажками, по которым они оказываются владельцами нефтяных компаний, промыслов, заводов и шахт. Да еще и фактически бесплатно.

– Что-то ты не в восторге от рыночной экономики? – подкалывает друга Казаков. – А раньше числил себя в сторонниках!

– Потому что это «беспредел»! – употребляет новое словечко Алексей. – Ну, да ладно. Не об этом сегодня речь. Ты в Чечне давно был?

– После Хасавюрта пару раз был. Там, конечно, полный бардак. Чечня – теперь такой бандитский анклав, одно слово – «черная дыра»

– Да! Нравы там теперь суровые! По старой памяти нохчи принялись за разбойничьи дела. В Грозном даже появился свой рынок рабов. Воруют людей…

– Так это у них исконное, историческое занятие. Вспомни Толстого. В школе проходили. Жилин и Костылин. Колодки, зинданы. Мы как-то во дворе одного богатого чеченского дома, точнее в подвале, нашли цепи, старинные кандалы. Они их хранили еще с прошлого века. Ждали, когда можно будет снова людей воровать! Промысел у них такой. Ну, вот и дождались!

Подцепляя кусок мяса вилкой, Алексей добавляет:

– Воруют всех! И своих, и чужих. Богатых и бедных. Русских и чеченцев. Журналистов и врачей. Сплошная вакханалия…

– Это точно! Вакханалия вседозволенности и безнаказанности.

– Ну, ты ешь! Ешь! – заметив, что Анатолий остановился и внимательно уставился на него, поощряет друга Алексей. И, поворачиваясь к молчаливой спутнице:

– Подложи ему еще плова. Видишь, он стесняется!

– Вот я и говорю, – продолжает он, – воруют всех. Технология простая. И примитивная. На этой технологии погорел тут один советник президента. Заманили его в Чечню предложением наладить сотрудничество. Ну, он и поехал. Из Осетии. На джипе. На улице одного аула из-за поворота выскочил КамАЗ. И загородил дорогу. Сзади их уазик подпер. И «Нива» без номеров. Из кузова КамАЗа выскочили бородатые люди в турецкой униформе. Из уазика – двое, вооруженные ручными пулеметами. Дали длинную очередь. Будто полили поверх крыши из шланга. Ну а дальше толпа вытаскивает из джипа водителя и пассажиров. Бьют несколько раз для острастки в живот и по хребту. Чтобы сразу поняли, с кем имеют дело. Можно сказать, поприветствовали… Потом отвезли с завязанными глазами куда-то в свою нору…

– Леха! Ты мне-то это все зачем рассказываешь? Колись, чего надо?

– Да, тут дело такое. Один наш олигарх по примеру Берёзы тоже решил кого-нибудь выкупить у нохчей. Ну, чтобы показать себя благодетелем. Обратились по старой памяти его люди ко мне. Естественно, не бесплатно. Это, конечно, не группа ОРТ. Но Дзудзоев, советник президента, тоже звучит.

– А я тут при чем?

– Деньги есть. Двести миллионов. Похитители вышли на связь. Договариваемся. Сам знаешь, что да как. Но есть одна закавыка. У меня такое ощущение, что это вовсе не те люди, что украли Дзудзоева. Просто хитрые халявщики. Разводят нас. А на самом деле советника у них вовсе и нету. И надо бы проверить, так ли это! А то как бы не лохануться!

Анатолий ловит себя на мысли: «Сегодня у нас лингвистический вечер. Словечек новых нахватаемся. Алексей сильно изменился».

– Я-то что должен сделать? – нетерпеливо спрашивает он, раздражаясь, что друг никак не доводит до сути.

«Царь-девица», видя его раздражение, улыбается, наливая ему коньячку:

– А вот еще по рюмочке! Давайте, ребята!

«Хорошая девка, чувствует человека», – отмечает Казаков и вдруг снова вспоминает: «Добивай, чего стоишь! И голубые девичьи глаза в упор. Вот, что ему осталось от этой войны. Разбитая душа. И смертная тоска на сердце».

– Короче, я бы хотел, чтобы ты через кого-то проверил, на самом ли деле он у них. Или они ваньку валяют в надежде что-то с нас получить за так.

– Угу! – отвечает Казаков, закусывая коньяк душистым, только что поданным наманганским пловом.

Возвращаясь «под крышу» на метро, он долго и тоскливо думает обо всем случившемся с ним самим и со страной.

«Как так могло получиться, что великая держава в одночасье превратилась в ничто? И мы вынуждены мириться с беспределом?

С той же Чечней, или, по-ихнему, теперь Ичкерией. Жили, жили. Не без проблем. И вдруг. Такой всплеск бандитизма, какое-то средневековье! Значит, что-то таилось в душах, в сознании народа. У всех этих землемеров, актеров, мелиораторов, мирных пастухов. И выплеснулось.

Ведь после Хасавюрта республика фактически стала независимой. И что же? Сумели чеченцы создать то, о чем мечтали? Воспользоваться плодами своей так называемой победы? Построить собственную, пусть и маленькую, страну? Нет! Более того, они скатились вниз, до первобытно-общинных отношений. И если в составе России хоть и медленно, но двигались к цивилизации, то теперь…

А почему? А потому, что для создания государства народу нужно дорасти. Согласиться с тем, что надо поступиться какими-то своими правами. А у них что? «Каждый чеченец – генерал» Все хотят руководить. И никто не готов подчиняться. Итог: президента никто не признает. Закона нет. Порядка тоже. И разбой. Один разбой! Интересно, как там себя чувствует Вахид? Сбылись его мечты?»

* * *

Ожидая, когда его соединят с Чечней, Казаков думает: «Странное дело. Мы с ними расстались. А свет подаем, газ качаем, телефонная связь работает. Будто живут они не в разбойничьем анклаве, а в какой-нибудь губернии России».

На вахте, в общежитии, где он ждет звонка, наконец тренькает телефон.

– Аташ на проводе! – глухо вещает в трубке телефонистка.

– Вахид! Вахид! – несколько раз подряд вызывает он своего визави на том конце провода. Пока наконец не слышит в ответ знакомый рык:

– Слушаю!

– С тобой говорит Анатолий Казаков!

– Здравствуй, дорогой! Слушаю тебя!

– Как у тебя дела? – вслушивается в голос на том конце линии и пытается понять, что произошло за это время с Вахидом и уместно ли просить его о такой помощи.

– Харошие у нас дела. Живем в сваей республике, – глуховато, с несомненным прононсом отвечает визави.

«А что он может сказать другое? – думает Анатолий. – Грабим, воруем, воюем между собой?»

– У меня к тебе просьба одна есть!

– Какая просьба? Для друга все здэлаю!

«И когда это мы только успели стать друзьями такими закадычными? Впрочем, он парень неплохой. Хотя в нынешнее время слова ничего не значат».

– Тут вот какое у меня к тебе дело! Там у вас одного человека взяли, – он хотел сказать «в плен», но в голове мелькнуло: «Какой же это плен? Это рабство!» Но сказать такое у него тоже не хватило духу. Еще обидится! И Анатолий нейтрально так добавляет: – В заключение. Теперь вот они, те, кто взял, хотят за него получить деньги. А те, кто хочет, – он хотел сказать «выкупить», но опять не рискнул, – освободить за деньги, не очень верят, что с ними разговаривают те люди, у которых этот человек. И меня попросили, чтобы я помог узнать. Там ли этот человек? У них ли он на самом деле? Жив? Здоров? Тогда они будут разговаривать дальше. Или нет. Вот какая моя просьба к тебе. Ты можешь это сделать? Узнать наверняка?

– Да, конэчно, наверное, могу! – отвечает Вахид. И, помолчав, добавляет: – Но с тебя бакшиш. Только как фамилия этого человека? Кто его держит?

«Надо же, даже не удивился такой моей просьбе. Все это, видно, у них в порядке вещей».

– Дзудзоев у него фамилия. А держат братья Кежоновы.

* * *

«Господи, до чего же я докатился? До чего мы все докатились?! – тоскливо думает Казаков, сидя у себя в комнате. – Служить этому государству, беспомощному, гнилому. Гнить самому? Зачем? Надо бросать это дело! Стыдоба. Уволюсь я отсюда! А куда идти? Я ведь ничего другого не умею. Хотя выход есть. Недели две назад был разговор с Амантаем. Они там решили создать собственное спецподразделение. Набрать людей. Нужны инструкторы в их «Арыстан». Два наших шефа, Алексеев и Герасимов, собираются ехать.

А что меня здесь держит? В этой стране? Пошли они, все! И я уеду! Не нужна мне такая Россия! И я ей не нужен… А Казахстан вроде поднимается. Может быть, там я окажусь действительно востребованным. На своей первой Родине…»

Чтобы поправить настрой, он уже привычно достает из шкафчика бутылку. Наливает полстакана. Выпивает, не закусывая. Чувствует, как откуда-то появляется и разливается по телу покой. И энергия. Теперь можно и на службу.

 

VII

Их старенькие, потрепанные «Жигули» с табличкой «Телевидение» на лобовом стекле остановились у небольшого одноэтажного здания. В нем, судя по всему, раньше располагался типовой детский сад. Людмила по дорожке, обсаженной деревцами, пошла на поиски нужной двери. По ходу дела она думает о превратностях судьбы. Мысли скачут обрывистые, дерганые, с одного предмета на другой:

«В советское время государство беспокоилось о рождаемости. Вот и строило детские сады. А теперь женщины не рожают. Так эти “дерьмократы” пустили детские сады под офисы. Распродали. В аренду посдавали…»

«Жизнь, кажется, налаживается. Вилен – мужик надежный. Устроил на студию. Помощником режиссера. Не “за так”, конечно…»

«Где же все-таки эта “рейки” сидит? Тут столько разного рода контор, что запутаешься в одних названиях…»

Сегодня она впервые самостоятельно выехала делать сюжет. Для передачи «Инструкция по потреблению». Их совсем новый телеканал экспериментирует. Ищет возможности привлечь зрителя самыми разными способами.

Конкуренция высокая. Приходится соответствовать, чтобы, как говорит Вилен, «пипл хавал».

Она решительно толкает закрытую дверь с прилепленной бумажной вывеской «Рейки. Обучение руколечению». Эту тему подсказала ей подруга – черноглазая молдаваночка Вика, с которой она вместе работала в стрип-баре ночного клуба. Шустрая донельзя. Невысокая, смуглая, как цыганка, разбитная деваха с густыми, кучерявыми, жесткими и черными, как смоль, волосами оказалась неожиданно продвинутой по части разного рода магии, оккультизма и всякой другой прочей чертовщины.

Людка представила, как здорово такой необычный сюжет будет смотреться у них в передаче. Рассказала Вилену Соловьеву. И тот дал добро.

Сейчас она ступает через порог. И оказывается в большом зале, в котором когда-то, наверное, проходили детские утренники. И ребятишки вместе с воспитателями под взглядами умиленных родителей танцевали и пели. Зал занят взрослыми тетями и дядями. Они сидят за столами и внимательно слушают стоящую у доски невысокую, полную, одетую в брюки и вязаную кофту женщину. Простым желтоватым лицом, прической, круглыми очками она весьма похожа на сельскую учительницу. Женщина что-то увлеченно рассказывает. Людмила прислушивается. И понимает: речь идет о том, как реализуются человеческие желания.

– Высшие силы, – говорит ораторша с простым русским именем Марья Степановна Бобрина, – формируют там, в космосе, на небесах, определенную мыслеформу, которая постепенно начинает опускаться в наш мир. И проявляться в виде каких-то, зачастую даже неожиданных, событий… Но это не значит, что ваши желания начнут сбываться в том, буквальном виде, как вы их себе представляете… Сначала вам делают намеки…

Людке интересно. Она впервые воочию видит человека, которого можно назвать экстрасенсом.

Но, к сожалению, лекция о необычном прерывается самым банальным образом. Бобрина замечает ее, стоящую у порога. И распевно так спрашивает:

– Здравствуйте. Вы, наверное, с телевидения?

– Да-да! – торопливо и почему-то волнуясь, отвечает Людмила. – Мы с вами вчера договаривались!

– Я помню, помню! – так слегка величественно говорит «мастер рейки», – я все помню. – А потом, обращаясь к залу:

– Давайте прервемся на несколько минут!

Народ поднимается. И рассасывается. Они остаются. И Крылова, стараясь говорить как можно короче и толковее, объясняет Бобриной свою задачу:

– Мы бы сделали с вами интервью. Сняли бы общий план. Лица нескольких ваших слушателей.

– Ну хорошо. Давайте так. Сейчас запишем интервью, а потом я их позову!

«Пиар нужен всем! – думает Людмила. – А уж тем более пиар на телевидении!»

Оператор Лёня, такой круглолицый, вальяжный, в профессиональном жилете со множеством карманов, застежек, молний, заносит в зал на плече камеру. Тощий, с длинными волосами мальчишка-ассистент тащит треногу. Начинается процесс установки и настройки оборудования, выставления света. Пока они занимаются своими делами, Людмила, как учили, помогает разговориться объекту интервью:

– Марья Степановна, а откуда пошло такое странное название у этого метода лечения – «рейки»?

И в ответ выслушивает небольшой лубочный рассказ о японском монахе, который долго-долго, а точнее двадцать два дня, медитировал, сидя в горном лесу. И когда наконец достиг просветления, то обрел и дар лечения руками. Точнее, он как-то поранил ногу, а так как бинтов в лесу нет, то закрыл рану рукой. И остановил кровь очень быстро. Это обнаружила себя божественная целительная сила – «рейки».

– А чем ваш метод лечения отличается сегодня от японского? – задает провокационный вопрос Людка.

– А у нас православное рейки! – на голубом глазу, ничуть не смущаясь, отвечает Бобрина.

– Это как? – недоумевает интервьюер.

– Я, прежде чем начинаю лечить, произношу молитву Богородице. Прошу ее о помощи!

– И помогает?

– Конечно! Богородица и помогает!

– А как вы это делаете? Можете показать?

– Конечно, могу!

Людка загорается таким чудом. Хочет попробовать сама. Побыть в роли пациента. Ей предлагают стул. Она садится.

Бобрина делает несколько пассов руками в воздухе и начинает шептать про себя: «Богородице Дево, радуйся… Заступница…» И накладывает теплые, сухие, полные ладони ей на лоб и затылок.

Сначала ничего. Но уже через несколько секунд Крылова чувствует удивительное тепло от этих прямо-таки маминых рук. Потом легкое покалывание в висках. И почему-то радость в душе…

Много чего интересного она узнала в этот день…

* * *

Передача ее пошла «на ура». Тем более что еще совсем недавно «на больших» телеканалах витийствовали и повально лечили народ Кашпировский и Чумак, оживлял мертвых неутомимый чародей Лонго, пророчествовала Ванга и призывала к спасению белое братство Марии Дэви.

После дебюта она встретилась с Виленом у него на квартире. Полежали. Отдохнули. Выпили слегка. И он, предварительно похвалив ее за удачное начало, предложил возглавить новый проект.

– Тебе, конечно, надо взять какую-то сценическую фамилию. Крылова – это не звучит, – слезая с раскладного дивана и оборачиваясь в цветастую простыню, замечает он. – Для такого шоу нужен звучный псевдоним. Что-то типа Малиновская, Успенская, Соколовская, Распутина.

– Ну, Малиновская уже есть, – замечает она.

Лысый черт ржет во все горло:

– Хе-хе-ха! Она такая же Малиновская, как я папа римский!

– Ну, давай я буду Котовская, – с легким вызовом и тонким намеком на его абсолютно лишенный растительности череп заявляет она.

Он намека не понимает:

– Во, точно! С сегодняшнего дня ты будешь Маша Котовская! А что? Красиво! Сразу говорит о романтике революции. О порыве! Слушай, зайка, в чем суть новой программы, – продолжает он развивать новую идею. – Мы собираем молодых людей. В одной квартире. Ставим везде камеры. Микрофоны. И они оказываются как бы под рентгеном. За стеклом.

– А что в этом интересного? – недоуменно спрашивает она. И кривит губки.

– Как ты не понимаешь? Я эту идею на Западе стыбзил. Людям всегда интересно подглядывать за другими в скважину, в окошко. А потом обсуждать, сплетничать…

– Ну, это же стыдно!

– Точно, ты не в тренде! Не понимаешь гениальности замысла…

В конце концов она прозрела и усвоила для себя новую мораль профессии. Если раньше, в советское время, что-то постыдное, грязное и подлое люди прятали от других, скрывали и старались выглядеть, по крайней мере, прилично, а журналисты искали героев, то теперь настало новое время. Каналу нужен успех и зрительский рейтинг. И не важно, на чем они делаются. А самый большой рейтинг дают убийцы, подонки, скандалы. Значит, ее задача – вытащить все дерьмо на потребу миллионов обывателей. И уже на экране или в студии «герои» и зрители должны смаковать грязь, подлость, уродство, мошенничество. И этим услаждаться. А канал – зарабатывать.

Как только она поняла, что нужно, то сразу попала «в струю», или, по-новому, «в формат».

Народу хочется копаться в дерьме? Мы это обеспечим! И она отыскивала такие экземпляры, что конкуренты стонали от зависти.

«Исповедь плечевой» – история придорожной проститутки, обслуживающей дальнобойщиков. «Радость некрофила» – Людке удалось найти подход к начальнику колонии, и он слил ей та-а-акой экземпляр! Пальчики оближешь! «Ласковый убийца» – о серийном маньяке.

– Как ты смогла добиться таких откровений? – спрашивал на планерке Вилен. И рекомендовал другим:

– Учитесь. Без году неделя человек в профессии, а накопал такое г… И пипл хавает. Рейтинг зашкаливает!

* * *

Душевное отдохновение Людка находила в другом. Она записалась в группу «рейки» и еженедельно ходила на занятия. Шаг за шагом открывала для себя новые высоты духа. Душа ее, ищущая счастья и покоя, радовалась новым открытиям. И Бобрина отмечала ее старания и рост почти на каждом семинаре.

 

VIII

На недельку до второго мы поедем в Текирова…

Текирова – это вовсе не Россия. Это Турция. Тут, где пляжное Анталийское побережье заканчивается, начинаются прибрежные живописные, покрытые соснами горы. А у самого синего моря расположены роскошные белоснежные отели.

В одном из них Галина и решила организовать рандеву отца и сына.

Дело в том, что намеченное расставание, как и следовало ожидать, не состоялось. Месяца два они держались подальше друг от друга. Но люди работают бок о бок, и страсть снова толкает их друг к другу.

И все идет как прежде. Короткие встречи на съемной квартире. И потом – бегом-бегом. По семьям.

Эта жизнь уже не устраивала их обоих. Особенно мучилась она. Так как поняла, что несчастлива.

Вообще-то Влад молодец. В Гошеньке души не чает. И кормит, и нянчит. Только не мужик он. Мямля. Размазня. И в постели никакой. А неудовлетворенная женщина – потенциальная «атомная бомба».

И в конце концов ей в голову пришла простая мысль. Создать новую ячейку общества. Втроем. С Дубравиным и сыном.

Действовать она начинает через ребенка. Несколько встреч отца и сына показывают, что, во-первых, они очень похожи внешне, во-вторых, имеют тяготение друг к другу.

И вот теперь следующий шаг. Совместная поездка на отдых.

Приходится торопиться еще и потому, что Георгий начинает «входить в разум». Процесс «вочеловечивания» он как идет? Поэтапно! К году ребенок ходит на двух ногах. К двум садится на горшок. И говорит. К трем уже «все понимает».

А Георгий недавно еще и задал ей вопрос: «А ты папу любишь?»

Дальше ехать некуда. Пора действовать. Но мучают сомнения. Дубравин прочно женат. У него двое. Уйдет ли он из семьи?

На все эти вопросы она и ждет ответа в Текирова, куда он вслед за ними должен прилететь сегодня.

Ночь. Тишина. Ребенок, раскидавшись, спит на приставной кровати. А ей жарко. Не спится. В соседнем номере скрипит кровать. И так монотонно постанывает женщина. Потом вскрикивает. Галина закрывает голову сверху подушкой и думает о своей судьбе.

«И что еще надо для счастья мне? Вроде бы все сложилось! Семья. Ребенок! Но, оказывается, этого мало. Для какой-то особой полноты нужен мужик. Чтобы командовал. Брал на себя ответственность. В конце концов начинаешь понимать, что такое “жить как за каменной стеной”. А тут стоишь одна на ветру жизни. А это неправильно».

Она знает много семей, где нет любви. И женщины мирятся с этим. И даже убеждают себя, что любят или в крайнем случае «жалеют мужа». Так уж устроена русская баба. Если чувства нет, то надо его придумать. Саму себя обмануть.

А она не хочет. Да, как говорится, «суженого и на коне не объедешь». Надо что-то решать!

* * *

Дубравин приехал в отель ночью. Поселился. Кинул вещи. И улегся спать. Но ему тоже не спится. Думается о семье: «Чем дальше в лес – тем больше дров! Мы с Татьяной расходимся во всем. И самое гнусное в этой истории то, что она категорически не приемлет мою жизнь. По ее понятиям, я живу «не так». Слишком много работаю. Куда-то лезу. А надо сидеть тихо. Никуда не высовываться. Для нее идеал – ее папа. Он умеет все делать своими руками. Гвозди вбивать. Огород сажать. Ямы копать. А я – только деньги зарабатывать. А как она обрадовалась, когда я ей рассказал о неудачном опыте с фаст фудом, где компаньон обворовал нас! “Вот-вот! Не надо было ничего делать!” – радовалась она.

После этого случая Дубравин просто перестал рассказывать жене о том, что у него происходит на работе.

Да и отдых с семьей у него не получается. Пару раз с нею и сыновьями он выезжал на море. Однажды даже ухитрился поселиться на «Даче Сталина», как называют престижный бывший санаторий ЦК в Сочи. Ну и что в итоге? Посмотрел он на незатейливый быт «отца всех народов», на его ванную, туалет, посидел на диване рядом с восковой фигурой генералиссимуса, а отдохнуть не смог. Двое мальчишек с утра до ночи сломя голову носятся по номеру, визжат, дерутся, спорят. В конечном итоге от этих двух недель осталось одно ощущение: будто рядом с ним кружится по комнате какой-то непрекращающийся, все сметающий на своем пути вихрь.

С тех пор он ездит на отдых один. И вот теперь такое предложение от Галины.

«Ну что ж, попробуем себя на совместимость…»

* * *

Ранним утром, когда весь отель еще спит и только сонные работники в форменной одежде ковыряются в газоне, поливают пальмы и гиацинты, они вышли к морю. Проскользнув мимо бассейна и бросив резиновые черные шлепанцы на зеленом газоне, Георгий по черному вулканическому песку рванул к воде. Она же остановилась в восторге от величия природы. От такой красоты, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Синева неба сливается с синевой моря. Желтое солнце на горизонте едва-едва согревает шальную волну. Никого. Тишина. Только если посмотреть вдоль береговой линии, то можно увидеть на самом краю пляжа, где каменная гора наступает на песок, согбенную человеческую фигуру. Это Дубравин. Он сидит у воды и что-то такое там делает. Она с сыном идет прямо к нему. И видит, что Александр строит домик из песка. Вернее, даже не домик, а замок с многочисленными башнями, стенами, мостами. Он набирает в руку песок, смачивает его в набегающей волне. А потом, капля за каплей, сливает его на песчаный фундамент. Песок застывает в причудливой ажурной форме. И чудная постройка стремится ввысь.

Герка вырывается из руки матери и мчится к нему.

– Саша! Саша! – кричит он на бегу. – Я ждал тебя! Вот ты приехал!

– Здорово! – отстраняясь от работы, оглядывает его Дубравин. – Я тоже торопился к вам! – А сам отмечает: «Долго, видно, она искала эту форму обращения для ребенка. Не папа. Не дядя Саша. Просто Саша. Ну, ладно. Пусть будет, как ты хочешь. Пока».

Обнялись слегка. Перекинулись парой слов. Ребенок принялся незамедлительно помогать в строительстве.

– Покажи мне, Саша, как ты делаешь!

Два мужичка завозились в песке.

Она присела в сторонке на полотенце. Смотрела на них. Герка – маленькая копия Дубравина. Лопочут о своем:

– Саша, давай еще вон ту башню поднимем!

– Бери ведерко, неси песок!

О ней как будто забыли. Почему-то это ее задевает. И она пытается ввязаться в их игру. Но безуспешно. Тогда она идет купаться…

Вечером она, как женщина наблюдательная и сообразительная, замечает перемену в отношении к ней со стороны персонала в ресторане. Вчера, когда она одна, с ребенком, пришла туда, на нее даже как-то не обратили внимания. Метрдотель лениво отвел их в самый дальний угол и посадил за пальмою. Сегодня, только они втроем показались на входе, турецкий персонал, видно, почувствовав большого босса, заулыбался, почтительно задвигался им навстречу.

И место им дали самое лучшее.

«Стоило появиться с мужиком, как они сразу заелозили. Видно, здесь, в традиционном обществе, статус женщины невысок. А уж без мужа – вообще никакой».

* * *

На следующий день они подались на экскурсию. В Памуккале.

Большой комфортабельный автобус с туристами бойко и весело бежит по просторам Азии. Дубравин молча вглядывается в расстилающуюся перед его взором равнину: «Когда-то по ней двигались верблюжьи караваны. И огромные армии. Надо же!» И он силится представить себе, как где-то там, вдали, на этой бесконечной равнине, идут по чахлым травам войска Александра Македонского, римские легионы Цезаря, полчища персидского царя Дария. «Господи! Сколько здесь всего было. А сколько еще будет! Теперь вот все отдано на откуп туристам. И имя им – легион. Бродят по заброшенным городам и амфитеатрам. Лезут в гробницы и туалеты. Галдят, глазеют, жуют. Потребляют историю».

Сегодня у них снова нелады. Началось с того, что Герка категорически отказался сидеть в автобусе рядом с нею. И перебрался к Дубравину. Потом она отругала его за то, что он стал собирать на остановках разноцветные пробки от бутылок. В ее представлении о благопристойности такая страсть достойна только какого-то мусорщика.

Дубравин заступился за ребенка. Досталось и ему.

А виды все прекраснее. Само Памуккале поразило белыми водопадами, фонтанами и розовыми ваннами, в которых якобы купалась сама царица Клеопатра. И правда, когда они, раздевшись, спускаются в радоновую, почти горячую воду, то их ноги то и дело натыкаются на сваленные в источник древние мраморные колонны. В общем, на первый взгляд, сплошная идиллия. Дубравин, поддерживая ребенка под мышки, водит из бассейна в бассейн. Выходя из воды по гранитным ступенькам, оба улыбаются. А она нервничает и дергается почему-то.

Когда ребенок замешкался с одеванием, Галина резко дернула его за руку и зашипела:

– И что ты за увалень! Перестань баловаться!

Георгий заплакал. Дубравин вступился:

– Что ты на него кидаешься? Видишь, он мокрый, трудно ему!

Она вскипела и выдала себя:

– Я тут с ним ночей не сплю! Мучаюсь! Постоянно в заботах. А тут являешься ты. И все! Мама уже не нужна. Прилип. Ходят тут чуть ли не в обнимку!

Дубравин наконец догадался: «Она просто по-бабски ревнует! Черт бы ее побрал. Вроде бы сама хотела, чтобы мы с ним сошлись. А тут устроила концерт».

Вечером, после поездки, они прогуливались по парку, состоящему из вкусно пахнущих южных растений и выходящему прямо к мерцающему и фосфоресцирующему морю. В небе уже появился серпик Луны. Летучие мыши, взявшиеся неизвестно откуда, шуршат крыльями в полумраке. Хорошо. Тишина объемлет пространство.

Ребенок как одержимый носится по аллеям. И постоянно теряется. В конце концов Дубравин ловит его. Сажает себе на шею. В таком виде они возвращаются к Галине, сидящей на парковой скамеечке. Дубравин снимает ребенка. И ставит рядом, впереди, держа за плечи.

И тут неожиданно Герка хватает его тяжелую руку. Прижимает к щеке и так трогательно, глядя с мольбой на мать, произносит:

– Я люблю Сашу!

Дубравин поднимает его на руки и прижимает крепко к себе. Что тут скажешь? Все и так ясно.

* * *

Перед их отъездом состоялся разговор. Дубравин долго размышлял о сложившемся положении: «Не буду же я вечно работать в молодежке. Я и так пожертвовал своей журналистской карьерой ради ее спасения. И газета процветает. А я все занимаюсь не слишком интересным делом. Наверное, надо думать о будущем. Может быть, продать свои акции? И открыть собственное дело? А затем взять курс на воссоединение? Почему бы не помечтать? Ведь это такая радость. Быть вместе. Да, наверное, пора сменить курс!»

Стоя уже у отходящего автобуса с их чемоданом на колесиках, он чувствует, что она ждет от него каких-то важных слов. И он спонтанно формулирует:

– А что если нам сделать так. Собраться вместе. И куда-нибудь уехать из Москвы. Мне, тебе и Герке. Начать заново! Новую жизнь! На новом месте. Только надо хорошо подготовиться…

Она благодарно смотрит на него своими огромными глазами. И в этом взгляде, в теплом поцелуе губ он видит согласие. Дубравин ликует. Наконец-то, наконец-то начинает сбываться заветная мечта его юности! Вместе! А дальше ничего. Только счастье.

 

IX

Они сидят в небольшом грузинском ресторанчике недалеко от молодежной газеты. Грубая деревянная мебель, керамическая расписная посуда, носатая, отмелированная официантка с крепкими спортивными икрами ног – вся обстановка создает впечатление, что они не в центре Москвы, а где-то то ли в Аджарии, то ли в Кахетии. Бутылка хорошего «Цинандали» подняла настроение до нужного градуса. Дубравин, пережевывая пахучий бараний шашлык и запивая его «Хванчкарой», рассказывает о том, что уже удалось сделать:

– Я вчера разговаривал с Протасовым. Сказал, что хочу продать свои акции. Просил найти покупателя. Он загорелся. Пообещал подумать. Завтра даст ответ.

Галина ерзает на стуле, но предусмотрительно молчит, поглядывая по сторонам. А господин Дубравин все продолжает рассказывать ей о своих планах. И не только о планах, но и о том, что он сделал за полгода, прошедших со времени их турецкого вояжа.

– Надо решать нашу проблему капитально. Перебираться из Москвы в Россию. Я уже выкупил акции одного нашего регионального предприятия в городе «Ч». Деньги от продажи акций вложу в него. Создам собственный издательский холдинг.

То, что он рассказывает сейчас, она уже знает. На прошлой неделе он свозил ее в этот большой областной город. Посмотреть квартирку, которую он купил для них. И город ей активно не понравился. Разочаровал по всем статьям. Когда-то он был центром большой агломерации, крупной промышленности, а теперь обветшал, запылился.

– Буду дом строить, – уверенно продолжает он, просматривая счет. – Это надо делать сразу. Я уже заказал проект одному архитектору. Громадный, красивый домище получается. Хочу, чтобы в моих окнах солнце всходило на востоке и заходило на западе.

Она уже видела эскиз, и он восторга у нее не вызвал. Она просто представила, что значит убирать этот домище без домработницы. Ведь это, на самом деле, не дом, а целая усадьба. Такая, в каких жили дворяне в дореволюционные времена.

«Как у него все легко и просто! – поддаваясь и не поддаваясь очарованию его энергии, думает она. – Захотел – живет здесь. Решил – переезжает в областной город. А я? Надо это мне? Я сама только что выбралась из такого же, правда гораздо меньшего, областного центра. И знаю, какая там провинциальная жизнь. А он снова зовет меня назад. Разве можно эту перспективу сравнить со столицей? Нет, Москва – это Москва. И зачем нам отсюда уезжать? Остаться бы здесь. Работать и работать. Я только начала пользоваться ее возможностями…»

Но она продолжает слушать его разглагольствования по поводу ждущего их в провинции блестящего будущего. И благоразумно помалкивает. После ресторана они едут на квартиру. И тут уж все ее сомнения развеиваются. В пыль и прах. Утомленная и удовлетворенная, сытая самка в ней начинает благодушно мурлыкать: «Да и бог с ним! Поеду, рискну. Не зря же говорят: с милым рай в шалаше. К тому же он ведь не шалаш предлагает, а новую жизнь. Вместе. Как здорово!»

Но уже в машине, по дороге домой, ее начинают грызть сомнения: «Здесь Дубравин – важный начальник. Один из отцов-основателей крупнейшего медиахолдинга. А кем он будет, когда перестанет быть частью хорошо отстроенной системы? И еще одна вещь постоянно мучает ее. Кем будет она? Судя по всему, он хочет сначала просто покинуть Москву. Не сжигая мостов. Не разводясь с Татьяной. А уж потом разбираться с женой. Так сказать, постфактум. А ей что делать? Статус – дело в женской среде нешуточное. Кем она приедет?

Ну, и отношения в паре с ним очень уж сложны. Она уже привыкла к тому распределению ролей, что существует у них с Владом. Она лидер, она главная. Он на подхвате. Это очень удобно. А Дубравин, тот с первых минут уже сейчас заявляет: “Галя, я в нашей паре главный”. И сможет ли она сама смириться с таким подходом, переломить себя? Это тоже вопрос. И просто страшно! Ой, как страшно. Вот так вот, как в воду, прыгнуть за ним. И плыть неизвестно куда…

А тут, как ни крути, у нее карьера. Она – начальник отдела региональной рекламы во всероссийском масштабе. Зарплата! Куда там провинциалам!»

* * *

Влада дома не было. Герка сидел у телевизора. Смотрел мультики. И она, повинуясь какому-то безотчетному порыву, решила: «А спрошу-ка я у ребенка. Не зря же говорят, что устами младенца… Сделаю, как он скажет!»

– Гера, сыночек! – обратилась она к нему. – Ты хочешь, чтобы мы сейчас поехали к Саше?

Его реакция потрясла ее до глубины души. Он ничего не сказал. А просто встал. Пошел в прихожую. Снял куртку с детской вешалки. И начал одеваться…

Еле она его остановила. Отговорила. Но себя все равно убедить не смогла. Только почувствовала раздражение: «Надо же, характер! Весь в Дубравина. Встал и пошел».

И призналась сама себе, что в глубине души рассчитывала на другую реакцию.

Вернулся Влад из магазина. С покупками. Стал возиться на кухне. Готовить ужин.

Она повела сына в ванную. Раздела. Стала купать перед сном. А мысли все вертелись вокруг этих двоих, отца и сына: «Быстро они нашли общий язык. И внешне похожи. Всем», – обливая его теплой водой, усмехается она.

Влад дождался, пока она уложит Герку спать, и позвал ее на кухню. Открыл бутылку красного сухого французского вина. Предложил посидеть.

В последнее время отношения их окончательно разладились. Они почти не разговаривают. То есть каждый живет в каком-то своем собственном мирке. Как чужие. Молча она приходит поздно вечером с работы. Молча ест то, что приготовил Влад. Молча ложится спать. Молча встает. И так каждый день.

Напряжение в семье нарастает. И, по-видимому, законный муж чувствует, что она готова совершить какой-то поступок.

Недавно Дубравин подарил ей машину. Со словами: «Надеюсь, в один прекрасный день ты сядешь в нее. Посадишь ребенка. И мы уедем!» А сегодня в конце разговора он назначил срок. Через месяц.

Ох, как тяжело ей. Но надо что-то решать и здесь. И она подумала. А почему бы не сейчас. Сын спит. Мы столько лет прожили с ним вместе. Столько пережили.

Пришла на кухню. Села. Он налил в бокал красного. Выпили дружненько. И поговорили. Хорошо поговорили.

– Давай, Галя, поговорим откровенно! Ты думаешь, я ничего не чувствую?! – после долгого молчания и разглядывания на свет бокала, сказал он ей. – Я же вижу, что ты что-то задумала. Я думаю, ты хочешь уйти от меня? С этим… – он поперхнулся, не зная, как назвать Дубравина.

Она продолжает молчать, обдумывая свое положение.

А он, уже поднимая тон почти до истерики, продолжает:

– А обо мне ты подумала?! Что со мной будет? Я ведь тебя люблю! И Герку люблю больше всего на свете. И если ты уйдешь с ним, я не знаю, что буду делать. Жить мне больше будет ни к чему!

Она в общем-то собиралась сама все сказать. Но сейчас он ее опередил. Взял инициативу в свои руки, чего она никак не ожидала от обычно лояльного, покладистого, интеллигентного и безобидного «Влада – Иосифа». Судя по всему, он переживает эту ситуацию тяжелее даже, чем она. И вот не выдержал. Сорвался.

– Я покончу с собой, если ты уйдешь! – почти плача выкрикивает он.

«А вдруг он и правда с собой что-нибудь сделает? – с медленно доходящим смыслом-ужасом понимает она. – То-то будет скандалище! Ведь у него и правда никого в этой жизни, кроме нас, нет». И ей становится жалко его, такого услужливого, безропотного.

А Влада словно прорывает. Он говорит и говорит без остановки. Видно, немало накопилось в душе за все эти годы «совместной жизни». Жизни, полной обманов, каких-то тайн, недоговоренностей. Рыдая, он рассказывает о своих страхах и подозрениях. О том, как он счастлив жить с нею в семье, как он любит ее. Тоскует по ней. И она постепенно, шаг за шагом втягивается вместе с ним в совместные воспоминания. И переживания. А среди них есть и счастливые моменты.

– А помнишь, как мы ехали с тобой в роддом? И нашу машину занесло? Мы слетели в сугроб…

Конечно, она помнит этот смешной и трогательный эпизод их совместной жизни.

И, о чудо! Ей уже кажется, что она любит Влада, как в молодости, когда он был тренером в их бассейне. Красивый. Фигуристый. Он – ее судьба.

Ах, как молоды они были! И не было тогда всех этих заморочек, проблем, необходимости выбирать, принимать какие-то суровые решения. Круто менять свою жизнь.

В соседней комнате заворочался, заплакал Георгий. Видно, что-то ему приснилось. Они вскочили вместе из-за стола. И бросились к нему.

Но он уснул снова, что-то забормотав, зачмокав во сне.

«Господи! Какая же я дура! Как я чуть не разрушила всю свою с таким трудом собранную жизнь! У меня есть семья. Есть ребенок. Есть все. И это я собиралась бросить, чтобы ринуться куда-то в неизвестность?! Ну нет. Надо что-то придумать, чтобы остановить ситуацию. Неужели я не смогу это сделать? Нет! Я это сделаю!» – думает она, засыпая в супружеской постели.

 

X

С охоты, как с работы, пришел домой Володя Озеров. А дома беда.

Вся растрепанная, Надежда – жена – рассказывает:

– Антошка заболел. Ничего понять не могу!

– А что с ним?

– Не знаю. Не может ходить. Болят ноги, руки. Лежит. Встать не может.

Володька, не снимая своего охотничьего снаряжения, только ружье – в угол, сразу в комнату к сыну. В комнате – раскардаш. Семилетний мальчишка лежит, одетый, поверх цветастого покрывала.

На лице гримаса боли. Ребенок как-то сразу осунулся. Постанывает.

Сзади Надька с пояснениями:

– Он по дороге из школы домой упал. И подняться не мог. Его ребята донесли. Положили на кровать…

– Что с тобой, сынок? – трогая нежный лоб прокопченной от дыма костра рукой, спрашивает Володька.

У того слезы на глазах. И такое отчаяние. Шепчет:

– Больно!

– Что болит? – трогает его за руку отец.

– Ноги болят. Сильно-сильно, не могу пошевелить.

Да… Тяжело, когда сам болеешь. Но ты взрослый, сознательный человек. А когда маленький ребенок – вдвойне, втройне тяжелее на душе. Но надо что-то делать и в такой ситуации. Первый вопрос, естественно, к жене:

– Ты врача вызывала?

– Ну какой у нас здесь врач? Приходил наш фельдшер Иван Петрович. Посмотрел, покачал головой. Дал таблетки на всякий случай. Она пошла на кухню, принесла прописанное.

«Анальгин», «Но-шпа», – прочитал Володька на упаковках. Подумал: «Да, негусто». И жене:

– Ерунда это, а не лекарства. Они ему помогут, как мертвому припарки, – сказал и сам испугался такой присказки. Исправился, добавил:

– Как слону дробина!

Посидели, подумали на кухне. Надо вести ребенка в район. В поликлинику. Жена собрала Антона. Укутала в одеяло с головой. Только нос торчит. Он отнес его в кабину уазика. Положил на сиденье.

Тронулись потихоньку от дома. Машину качает на ухабах. Ребенок постанывает. Надежда поддерживает малыша. Плачет.

Едут по разбитой дороге долго. Наконец показывается из-за поворота одноэтажное, облупившееся здание – районная поликлиника.

В регистратуре толпится народ. Володька кое-как приткнулся с ребенком на руках на стульчике в углу. Надежда встала в очередь. Надо взять карточку.

На их счастье, в этот момент в фойе нарисовался знакомый – заместитель главного врача. Молодой спортивный парень лет двадцати восьми. Он как-то охотился у них вместе с главврачом. Подошел, поинтересовался, что привело их к ним.

Озеров, не спуская ребенка с рук, рассказал о своем несчастье. Василий – несуразно длинный, одетый в белый халат и шапочку – посочувствовал и помог. Через пару минут их провела внутрь к докторам пожилая медсестра с изможденным лицом блокадницы.

К терапевту попали без очереди.

Доктор – этакая пожилая близорукая тетенька в домашних тапочках, не очень свежем халате, с коротко обстриженными седыми волосами – сразу приступила к священнодействию. Положив Антошку на кушетку, принялась ощупывать, осматривать, обстукивать, обслушивать и опрашивать.

Володька, как мог, подробно объяснил все происшедшее.

Докторша подумала-подумала. И позвала на помощь еще одного эскулапа. Такого огромного, широкого, как шкаф, мужчину с круглым, как сковорода, лицом. Но по лицу видно, что добрый. Наверное, детский врач.

Тот тоже осмотрел, ощупал ребенка. Видно, что оба понять ничего не могут. Все цело. Руки, ноги, голова. Стал допрашивать Антошку:

– Мальчик, что у тебя болит?

– Все болит, – прошептал ребенок.

Доктор то ли пошутил, то ли сыронизировал:

– А пятки болят?

– Нет! Пятки не болят, – ответил ребенок.

– Ну вот. А ты говоришь – все. Значит, не все!

Посоветовались они, решили направить ребенка на рентген.

В рентгеновском кабинете положили на специальный стол. Под аппарат. На простыню. Ребенок шепчет отцу:

– Мне холодно. Холодно!

– Потерпи, сынок. Сейчас я тебя заберу, – с жалостью шепчет в ответ Володька.

Сделали снимок. Большой. Все кости целы. Никаких патологий нет.

Позвали третьего врача. Заведующего отделением. По-ихнему – собрали консилиум. Долго сидели за закрытой дверью. Совещались. Наконец пригласили родителей. Завотделением – старичок-боровичок с розовой лысинкой и белыми седыми бровями – выразил общее мнение:

– Мы, конечно, диагноз поставим. Но, если честно, сами ничего понять не можем. Везите ребенка в область. Может, там разберутся…

Несолоно хлебавши поехали они домой. Дома положили Антошку на кровать. А что делать дальше – не знают.

Хорошая мысля приходит опосля. Наутро как толкнуло Володьку. Трясет сонную Надьку за плечо:

– Надюха! Поехали к бабке Мамлихе!

– К какой еще бабке?! Ты что, с ума сошел?

– Нет. Вовсе я ни с какого ума не сходил. Помнишь бабку – божий одуванчик? Она тогда мне бородавку свела!

– Ну, так то – бородавку. Глупости ты говоришь! Антошку в область везти надо…

Потихоньку от жены Озеров все-таки поехал к старухе. Мамлиха – старенькая совсем. Глаза запали. Слезятся. Рот беззубый. Волосы все белые. Без единого темного пятнышка. Внимательно посмотрела она на Володьку васильковыми выцветшими глазами. Построгала палочку ножичком. А потом сказала свой приговор:

– И-и, милай! Что тут говорить. О чем думать-то? Лешак на тебя обиделся. Вот и напустил злую болесть на сыночка твоего. Ведь это ты Коргово-то поставил! И зверей там собрал! Вот он и обиделся. Да, и не только он. Духи леса тоже тобой недовольны. Вместе и напустили мороку-хворь. Отняли у Антона твоего силу жизни. Надо тебе, милай, жертву им принести. Угодить им всем. Пусть хворь заберут…

– Какую-такую еще жертву? – опупел Озеров. – Как это сделать?

– Ну и неучи же вы, темные люди! – заворчала старая. – Возьми самую тебе дорогую вещь. Лучше новую. И зажги ее на огне. Очисти воздух. В это же время проси лешего, задабривай духов. Чтобы хворь ушла…

Поехал Озеров домой, призадумавшись: «Дичь, конечно. Но хуже не будет. Вернее, и так уже хуже некуда. Сделаю, как старуха велела».

Ушел утром в лес, прихватив любимые, почти новые торбаза из оленьей шкуры. Сам шил этот предмет зависти всех приезжавших охотиться гостей.

В лесу, на широкой поляне, под вековыми соснами разложил костер. Весело затрещали дровишки. Искры заскакали, запрыгали, как огненные бабочки, вверх.

А Володька, по-медвежьи, косолапо притопывая, стал ходить вокруг него и в такт напевать что-то вроде: «Леший, леший, брат мой, забери ты хворь домой…»

Бросил он в огонь оленьи, расшитые бисером торбаза…

И на пятом круге ударил его морок. Что-то такое случилось. Почувствовал он, что поплыла земля вокруг. И как будто он приподнялся над нею, над костром. И плывет. Плывет. Поднялся его дух в верхний мир. И обозрел оттуда леса и луга, озера и реки.

А радость-то какая! Господи! Так и поет душа. Разливается. Чувствует полет. И плачется ему. И смеется…

* * *

Дома Надюха спросила с надеждой:

– Ну, что бабуля тебе сказала?

– Велела собрать в огороде крапиву. Самую ядреную. Истопить баню. Крапиву эту запарить в шайке. И в этой запаренной крапиве парить ребенку ноги.

– Что за дичь? – заволновалась жена.

Поругались-поругались они, а сделать сделали как надо.

В деревне баня-то хороша. Только ребенка жалко. Как он кричал! Тоненько, как зайчик:

– Ой-йо-йой!

А Володька, сам чуть не плача:

– Надо, миленький! Надо, маленький!

После бани с крапивой красного, распаренного Антошку отнесли в кровать.

Ночь проспали, слушая постанывания мальчика. Наутро начались чудеса.

На ногах и теле стали проступать багрово-красные пятна. Через день они сделались сине-багровыми.

– Это простуда выходит! – немедленно заявила приехавшая на зов теща.

А ребенок продолжал оживать. На третий день сам сказал:

– Мама! Я кушать хочу!

На четвертый уже вставал на ноги. На пятый ходил…

Так Володька стал шаманить.

 

XI

Ранним московским утром, когда солнечные лучи только-только позолотили шпиль речного вокзала, что расположен недалеко от Ленинградского проспекта, на причале началась интенсивная движуха. Прямо к белому трехпалубному теплоходу с гордым названием «Михаил Светлов» стали подъезжать и подходить экскурсанты. Кто на такси, кто на личном автомобиле, а основная масса пешим порядком.

Палубная команда, вся в белом, состоящая из молодых и симпатичных стюардов, приветствует ступающих на хлипкий трап и направляет поток пассажиров во внутренние помещения чудесного речного судна.

Прямо к трапу, разбрызгивая лужи, подъезжает зеленая иномарка Volkswagen. Это прибывает сам генеральный директор группы «Завтра» господин Дубравин. Широкоплечий, загорелый атлет в легком летнем пиджаке, энергично шагая через две ступеньки, сразу поднимается на третью палубу. Здесь ему, как члену дирекции, отведена каюта-люкс. Это две комнатки. В одной стоит двуспальная кровать. В другой – диван, стол, стулья, шкафчик с посудой. И еще есть невиданная советская роскошь. Персональный сортир.

Дубравин быстро распаковывает сумку с вещами. Переодевается в голубые джинсы и черную с золотом майку. И ходу в коридор. Он ищет Галю Шушункину, которую наверняка поселили палубой ниже.

Сегодня он полон страхов и сомнений. А все дело в том, что они давно не виделись, хотя и работают вместе. С одной стороны, приближается день, который они назначили для отъезда. А с другой – он чувствует, что все идет не так. И, похоже, Галина в последние дни избегает его общества.

«Так Озерова она? Или Шушункина?» – образно думает он, шагая по длинным коридорам теплохода и вслушиваясь в голоса за переборками. «Вроде мы все уже проговорили. А все равно есть какая-то недосказанность. Что-то она таит от меня. Видно, есть у нее какая-то своя, особая думка. И черт ее знает, что она может выкинуть в последний момент».

И вот эти мысли, эта недоговоренность злят и раздражают его больше всего. Так что Дубравин сегодня взвинчен и раздражен.

Обход корабля ничего не дает. Ее нигде нет. Видно, где-то, с кем-то она затаилась.

Беспокоит его и еще одна вещь. Разные подходы к жизни. Дубравин – парень простой. И привык довольствоваться немногим. А вот она неожиданно для окружающих и него самого открылась другой стороной. Он попросил ее купить мебель для квартиры. Она долго тянула с этим. В конце концов они повздорили. И она купила. Но, бог мой, что это была за мебель! Очень странная. Модная. И дорогая! Когда он ее рассмотрел, то понял, что на самом деле он ни черта о ней как о человеке не знает. Он помнит ее в юности как скромную советскую девушку. А теперь это совсем другая женщина. И ее художественная натура требует вещей красивых, эксклюзивных. А оригинальность и погоня за последними «писками моды» стоят дорого. И еще не факт, что он сможет удовлетворять ее большие запросы.

Впрочем, он этими несвоевременными мыслями старается не заморачиваться. Ему некогда. Надо работать. Обустраивать их будущую жизнь. Ведь через неделю – отъезд.

А сегодня можно, что называется, напоследок оттянуться. И он идет в бар, где кучкуется готовый к «разврату» народ.

Ее нигде нет. И посему, чтобы убить время, он выпил пару коктейлей с трудящимися. А потом, в расстроенных чувствах, удалился к себе в каюту.

Наконец теплоход сделал «ту-ту» и начал отходить от стенки. Земные берега двинулись. И поплыли мимо них. Заиграла бравурная музыка. Народ запил, загулял окончательно.

Дубравин достал из буфета коньячку. Добавил еще. И как-то так задремал, задумался о странностях судьбы, которая толкает его вперед, но никак не дается в руки. Мерный гул двигателя, легкая дрожь корпуса начали убаюкивать. Он разделся, прилег на кровать. И… отрубился.

Где-то через час он убедился в истинности восточной мудрости, которая гласит: «Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе».

Щелкает замок двери каюты. Неслышно, тенью проскальзывает кто-то. Он просыпается от того, что она быстро и точно запускает руку к нему под одеяло. Нежно берет его в руку. И начинает разминать. Он лежит ни живой ни мертвый. А она как-то странно так, по-деловому, забирается наверх. Садится на него. И начинает качать. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз.

И так забрал его этот неожиданный секс, что через минуту он уже забыл, о чем хотел с нею поговорить. Только стиснул зубы. А она все набирает темп…

Потом соскакивает на пол. Торопливо одевается. И не успевает он опомниться, как открывает дверь. Оглядывается по коридору, не видит ли кто-нибудь. И выскальзывает наружу.

Он остается лежать на кровати. Начинает приходить в себя: «Черт-те что! Так была она здесь? Или это ему только что приснилось в эротическом сне? И что это значит?»

В душе просыпается обида. Он, как институтка, ждет от нее важных слов. А она решает вопрос просто. Тебе надо? Так на! Не жалко. И я пошла дальше. И ни слова о главном. Готова ли идти с ним? Подала ли заявление на работе? Поговорила ли с Владом? Можно сказать, уклонилась, ускользнула от разговора и на этот раз. Ну, так нет же! «Я пойду, добьюсь ответа на эти вопросы!»

И Дубравин наливает себе еще двести «для храбрости». Потом начинает одеваться.

А на палубе идет гулянка. Надрывается музыкальная установка. Гремят советские хиты. Короче, дым коромыслом.

Нашел. Настиг он ее. Стоит у бара как ни в чем не бывало. Смотрит на него бесстыжими глазами: «Что тебе еще надо? Дала ведь уже!»

Тут-то его и заело. Начал он наседать «буром». Требовать ответов. Она понимает, что от него просто так не отделаешься. И утаскивает его подальше от людей и музыки. На корму, в заднюю затемненную часть палубы, где на данный момент никого нету. Там и идет рваный, напряженный диалог. Он, пьяный, огненный, злой, начинает допрос с пристрастием:

– Почему ты от меня бегаешь? Найти тебя не могу! – облизывая сухие губы, грубо спрашивает он.

– Да некогда мне. Вся в делах. Занята, – с досадой отвечает она.

– Чем ты занята? – он с ходу набирает оборот и повышает градус разговора. – Я тут измотался. Все распродаю, обмениваю акции, а ты?

Он крепко берет ее за руки:

– Мы собрались вместе жить, а ты чего-то крутишь, хитришь! Смотри, Галка, – уже впадая в пьяную истерику, шипит он, – тебе некогда со мной поговорить?

Таким она не видела его никогда. И ей становится страшно.

– Пусти, мне больно! – ледяным тоном отвечает она. – Люди слушают, как ты, пьяный, еле шевелишь языком.

– Это не от того, что я пьяный. Просто я нервничаю и губы меня плохо слушаются.

– Пусти меня!

– Сиди! Будешь вырываться, я тебе такой скандал устрою, что чертям тошно станет. Я тебя вместе с этим стулом выкину в реку. Как Стенька Разин поступлю с тобой.

– Пусти меня! Ты пьян!

– Не-ет! Давай поговорим! Давай спокойно так поговорим, – с нервной дрожью в голосе, но удерживая себя в руках, снова приступает к делу Дубравин. – Что случилось? Почему ты бегаешь от меня? Мы через пять дней договорились тронуться отсюда! Так?! Я тебе звоню и не могу дозвониться. Ты должна была подать заявление на увольнение. Ты сама говорила об этом. Подала?

– Нет! – не глядя на него, в сторону проплывающего на берегу темного леса отвечает она.

– Почему?

– Потому что меня вызвал Протасов. И у нас с ним был разговор. И на этой беседе он предложил мне другую интересную работу.

– Какую такую работу? Почему я об этом ничего не знаю? – Он действительно удивляется такому вот повороту событий.

– Я буду теперь заниматься политической рекламой.

– Ты?! – Его удивление не знает границ.

– Я! А что тут такого в общем-то странного? Когда он спросил, почему я решила уйти, то, конечно, я ему сказала, что устала от этой своей работы…

Дубравин, который привык к тому, что она – это произведение его рук, слушает и не верит. Не верит, что она сама, без его поддержки может представлять ценность как специалист. А главное, он не верит, что из-за этого она отказалась ехать с ним. А может быть, и не из-за этого?

Заныло сердце нестерпимой болью. И ревностью. А потом обидой. Значит, у него все уже готово, а она и не собиралась. Вот как!

Но он пока сдерживается. Надо кое-что еще выяснить. И он вклинивается в ее торопливый говор:

– А с мужем ты говорила?

– С Владом? – переспрашивает она. – Да! – и торопливо отводит глаза в сторону.

– И что? – холодеет он, чувствуя, что и здесь облом.

– Ты знаешь, мы до этого почти не разговаривали. Тяжело было. А тут я пришла домой поздно вечером с работы. А он, бедный, сидит один. Ждет меня. С бутылкой вина. Ну, я и присела. В общем, поговорили. Душевно. Он вспомнил, как мы вместе ребенка ждали. Как растили. Как страшно ему остаться без нас. Он меня так любит. Так любит! Сказал, если я уйду, то он убьет себя… Жить не будет. Вот так вот. Не могу я от него уйти…

– Ты же говорила, что не любишь его? Живешь, как в клетке. Что ж ты врала мне?

– Я не врала! – с отчаянием в голосе почти выкрикивает она. – Я не знаю! Я и тебя люблю, и его люблю!

«Значит, она обманывала меня. Лгала все время. Юлила! Крутила! – Горечь и гнев душат Дубравина. – Сволочь!»

– Я пойду! – она пытается приподняться. Видно, что понимает и боится его.

Он в бессильной ярости и гневе от боли, как зверь, попавший в капкан, рычит на нее:

– Сиди!

А сам все силится, пытается понять все происшедшее до конца. А в голове как камни ворочаются мысли: «Значит, все было ложью. Всё! От начала до конца. Она использовала меня, чтобы получить ребенка. Перебраться в Москву. Устроиться на должность. Гадина! Сука! Сволочь!»

Гнев душит его.

– Сиди, мерзкая! – повторяет он еще раз. А сам чувствует, что всё. Сорвалась его жизнь, как скорый поезд с рельсов. Рухнуло здание, которое он строит.

И что делать? Что делать? Он поставил всю свою жизнь, всю судьбу на эту любовь. И так ошибся!

В бессильной ярости он рычит сквозь сжатые зубы:

– Сейчас возьму и выкину тебя вместе со стулом в реку!

И она, такая из себя вся самостоятельная, деловая, независимая, вдруг неожиданно тонким, детским голоском кричит:

– Помогите! Спасите!

Впереди на палубе гремит музыка. И, конечно, ее крик не слышен из-за гула динамиков. Но краем глаза Дубравин видит, что несколько человек, похоже наблюдавших за ними, начинают переглядываться, видимо, не решаясь подойти.

И в эти же секунды вспоминает. Недавно он подарил ей машину. И при этом сказал: «В какой-то момент, я надеюсь, ты сядешь в нее и приедешь ко мне с ребенком». Вчера он увидел, что на этой машине ездит Влад. И это открытие, которое он вспомнил сейчас, обжигает душу.

И уже не соображая, что делает что-то непоправимое, он рычит напоследок:

– Вот тебе мой последний подарок! Сука! – и ударяет ее ладонью по лицу так, что голова ее дернулась в сторону.

Удар был ошеломляющ. С минуту она сидит оглушенная и потрясенная.

Потом вскакивает. И, пошатываясь, идет к музыке. Навстречу ей выскакивает пара наблюдателей. Окружают. И уводят с палубы вниз. В каюту.

Дубравин, опустошенный, долго сидит один.

Потом встает с места и медленно-медленно идет к трапу. Спускается на нижнюю палубу. В бар. Тут пусто. Шустрый белобрысый мальчишка-официант с прилизанными волосами приносит ему еще полстакана водки. Он втягивает водку сквозь зубы, как воду. Не чувствуя ни вкуса, ни запаха.

Самое страшное для него сейчас – остаться один на один со своими жуткими мыслями. Он боится, что не совладает с ними. Боится самого себя. Ведь с каждой минутой осознание краха всех надежд, всей жизни становится все невыносимее. И выход видится. Такой. Простой и ясный. Осталось только чуть-чуть: переступить что-то внутри себя в душе… И не будет больше страдания.

Нет, ему надо быть с людьми! Там, где люди.

Дубравин выскакивает из бара. Бежит по лестнице на палубу, где гремит залихватская музыка. Где разряженная толпа пляшет под зажигательные мелодии.

По ходу дела он подскакивает к диджею. Швыряет ему на пульт двести рублей. И кричит:

– Давай! «Стюардессу Жанну»!

* * *

И как только закрутила, запела, завыла мелодия, он ринулся, как подбитый самолет, кружиться по палубе, выкидывая все новые и новые диковинные коленца.

В порыве пьяного безумия вся толпа ринулась «летать» за ним.

«Ты, ля-ля-ля, милый человек, пусть небесный наш роман, ля-ля-ля-ля-ля, длится целый век…» – неистовствует над притихшими берегами мелодия. А на танцплощадке бурлят и вскипают, бьются в диком экстазе люди.

Как только эта мелодия стихает, Дубравин подскакивает к диджеям. Бросает на столик очередную порцию денег. И снова влетает в круг, мечется по палубе, изображая танец, бьется о нее, как раненая птица, старается излить из себя все, что копится в нем темное, едкое, как кислота. Та, что сжигает изнутри его душу.

Мелодия ревет над рекою, над лесом до самого утра…

…Восход солнца застает его на палубе. Почти одного. Вся толпа давно уже рассосалась, разбрелась по каютам. Дубравин остался на пару с едкой, прокуренной, тощей молодой корреспонденткой, готовой лечь под каждого, кто позовет. У нее и прозвище в редакции Зойка-давалка. Она, видно, с самого начала поняла, что с шефом что-то не то. И старается держаться рядом. Приглядывать, чтобы он чего с собой не сотворил.

Дубравин шарит по карманам. Находит последнюю сторублевку. Однако музыка не заводится. Усталый, курчавый, как баран, диджей говорит:

– Сгорел предохранитель!

Сгорел не сгорел. Хто его знает. Теперь это уже не важно. Важно, что перегорел он сам.

Светает. Теплоход идет, протискивается по узкому каналу. На берегах идиллия. Серые деревеньки в золоте осенних садов. Разноцветные дачки. Пятнистые коровки на лугу. Покосившиеся кресты церквушек. Русь в вековечном покое.

Дубравин успокаивает спутницу. Говорит:

– Ты не бойся. Иди отдыхай. Я с собою теперь уже ничего не сделаю. Просто посижу.

Пошел. Присел в пластмассовое креслице. Лицом к восходу. Руки висят, как сломанные крылья.

Но и прокуренная Зойка не уходит. Пристраивается рядом. Словно верная собачонка. Дубравин сбоку смотрит на ее изможденные щеки, тощие руки с длинными желтыми ногтями. На то, как она судорожно затягивается вонючим дымком от сигареты. И вдруг, неожиданно даже для самого себя, понимает всю ее незамысловатую жизненную философию. Понимает, почему она ложится с каждым, кто позовет: «Она просто неуверенная в себе. Сомневается в своей привлекательности, в женских возможностях. И хочет каждый раз самой себе доказать, что она еще хорошенькая».

Странно, наверное, со стороны выглядит их диалог, когда он, обращаясь словно в никуда, вдруг произносит:

– А ты, в общем, красивая баба! Ты всем не давай! Успокойся на этот счет.

Она, прочитав его мысли, отвечает так, как будто они только о ней и об этом говорили всю ночь:

– Не-е! Я все поняла. Больше не буду!

Яркий диск солнца медленно поднимается над лесом. Дубравин, даже не морщась, широко раскрытыми глазами смотрит на него:

– Сечёшь?! Я научился смотреть на солнце. Не моргая! Как орёл! – гордо говорит он, глядя в пустоту…

 

XII

«Беда не приходит в одиночку». И уж «если пришла беда, открывай ворота!» Истинность этих пословиц и поговорок Дубравин испытал на собственной шкуре, когда после бурного объяснения на теплоходе вернулся в постылый дом.

Случилось страшное. Разгоряченный, он встал под холодный душ. И его скрутил радикулит. Прострелил. Да как! Просто сломал! Не повернуться, не пошевелиться.

Так вдарило, что часа два, беспомощный, он лежал в ванной, прямо на полу. И кричал криком при каждой попытке пошевелиться.

Потом чуть отпустило. И он смог кое-как на четвереньках переползти на диван. И там уже залег надолго.

Короче, наступил «крах босякам». Дала о себе знать старая-старая травма. Еще в ранней юности Сашка баловался в школе на турнике. Пытался крутить «солнышко». Да сорвался. И упал. Спиною на камень. Тогда притерпелся, расходился. А теперь вот, видно, все и вылезло.

На несколько дней завис он дома. И стал думать о своей незавидной участи. Первое время о Галке: «Почему она так поступила со мною? Предала нашу любовь? Нашу мечту? Почему? Нет ответа!»

Выкинутый болезнью из жизни, он часами лежит на кровати и раз за разом прокручивает все происшедшее в собственной памяти. Огненные картины проносятся в голове. И сцену за сценой он заново переживает события того дня.

Ночь тоже не приносит успокоения. Лежит, лежит часами и никак не может уснуть. Только задремлет, забудется и словно кто-то толкает изнутри. Проснись!

Глаза нараспашку. И снова все поедающий кошмар. Тоска несусветная. И он мечется, прикованный к кровати. Туда-сюда. Туда-сюда. Может, на людях при делах было бы легче? Кто знает. А самое трудное – не с кем поделиться. Жене не скажешь. Детям тоже. Они и так переживают батькино бессилие.

Дни идут за днями. Тело поворачивается на поправку, а вот душе покоя нет. Дубравин и раньше чувствовал, что с ним происходит что-то неладное. Вроде бы как он рос, рос и дорос до какого-то потолка. А теперь уперся в него головою или тем, что называют умом. И не знает, как быть дальше. Куда идти? А самое главное, зачем? До этих дней им двигала и его грела надежда. Вот уедут они с Озеровой и сыном из Москвы, и начнется у них совсем новая необычная жизнь. Откроется новый мир. Другая страница жизни. Более счастливая, осмысленная.

Теперь эта дверь захлопнулась. Он в ловушке. Надежда, которая, как известно, умирает последней, покидает его. Впереди пустота. И будет он неделя за неделей, как замученная лошадь, бесцельно крутиться в этом колесе жизни, не двигаясь никуда.

Исчерпались смыслы. Некуда идти. Не с кем.

«Для чего все это надо? – думает он, ковыляя в трусах по квартире. – Все. Аллес капут! Как говорят братья-немцы. Жизнь пошла коту под хвост. Зачем ехать куда-то? Для чего работать?»

В таком вот душевном раздрае лежит он у себя в комнате. И чтобы хоть как-то отвлечься от тяжелых дум, решает что-нибудь почитать.

Доползает до книжной полки. Кое-как, преодолевая опоясавшую спину боль, тянется к книгам. Под руку ему попадает исторический роман.

Читает на твердой обложке: «Генрик Сенкевич. Камо грядеши».

Прилег. Раскрыл. Начал читать. «Э, да это что-то церковное, – думает он разочарованно. – Что тут откроешь для себя?! На кой ляд мы живем? Вся эта цепочка лет под названием жизнь – бессмысленна. Родился, женился, помер? Вот и весь цикл. Из земли выходим, в землю и уходим. Одно мучение только. И себе. И другим приносим».

Его отношение к подобного рода литературе, как и у большинства людей атеистического воспитания, абсолютно скептическое. А верующих он просто не понимает. Жизнь несколько раз сталкивала его с ними. И каждый раз оставляла ощущение непонимания и недоумения.

В детстве мать крестила его. Тайно. В станице у казачьих родственников. Он уже большой мальчишка был. Только приняли в пионеры. И от этого ему было неловко и стыдно. Запомнилось долгое стояние. И купол маленького сельского храма, расписанный яркими-яркими картинками. Ну, очень странными картинками. Например, там была отрубленная голова на большом блюде. Чудно. И страшновато.

Батюшка тогда долго пел. Махал кадилом.

Потом еле-еле поднял его. И окунул ногами в купель…

После обряда мать, счастливая и радостная, надела ему на шею желтый пластмассовый крестик. И велела носить его на шнурке. Но он, как только выходил за ворота, крестик немедленно снимал. И прятал в карман. Чтобы ребята не задразнили. А через пару недель тот вообще потерялся. И о нем забыли.

Вторая встреча с верующими была на стройке. Работали с ним в бригаде одно время брат и сестра. Говорили, что они баптисты-пятидесятники. Брата он не помнит. А вот сестра-крановщица запала в душу. Дубравин долго тогда приглядывался к ней. Никак не мог понять, чем она отличается от других девчонок. Но так и не понял. Разве что более серьезная. Да не позволяла монтажникам материться. Так, стоило внизу кому-то выразиться «по матери», как она сразу – «стоп-кран». Прекращает работу. И начинает спускаться вниз. Действовало это на мужиков отрезвляюще. А так девчонка, как девчонка. Аккуратная. Симпатичная. Но сильно строгая. И непонятная. Одно слово – баптистка.

Да, в армии он видел пару-тройку верующих призывников. Эти запомнились тем, что отказывались брать в руки оружие. Мол, нам Бог запрещает. Тоже чудики. Им его и так не давали. В стройбате оружие солдата – лом да лопата. Народ к ним относился неприязненно: «Надо же! Не как все! Не как люди!» Так что дурковатый барнаулец Дорофей даже пару раз срывался и принимался орать: «Это что получается? Мы, значит, если что, кровь проливать пойдем! А эти гады отсиживаться будут за нашей спиной?! Им, значит, Бог не позволяет. Ох и получат они у меня по мордасам!» Но в целом народ к ним не лез. Ну, живут и пусть живут себе. Со своими заморочками в башке.

Слышал еще Дубравин о каких-то йогах да разных там «экстрасенсах». Но считал, что это все фокусники да хитроумные мошенники. Напускают люди на себя туман. Сочиняют небылицы, чтоб выглядеть необычными, важными.

Вот, пожалуй, и весь его религиозный багаж. Ан нет!

Хранились у них дома две пожелтевшие от старости ветхие книги на полупонятном странном языке. С чудными картинками. Назывались они коротко – Библия и Евангелие. По мальчишескому любопытству он пробовал их читать. Возьмется. И отложит. Трудно понять.

Ну, а тут, брат ты мой, не Библия на старославянском. А роман о жизни первых христиан. Интересно для него. «Терра инкогнита» – неведомая земля. Зачитался. Увлекся. Что-то новое. И совершенно необычное.

И так он его захватил, так затронул чувства, что Дубравин незаметно для себя ощутил, как эта древняя история о любви и вере что-то начала трогать в его собственной душе.

Уже много лет назад Александр заметил за собою такую вот интересную особенность. В каждый период времени, по мере хода жизни, у него вдруг появляется книга, которая, словно путеводная звезда, помогает ему разобраться в себе. С героями которой он созвучен и на которых хочет быть похож.

Началось это с повести о суворовцах. Продолжилось романами Стендаля и Толстого.

Ах, это время безвозвратное, когда они были влюблены в Печорина и Болконского. Но те герои канули в Лету, в реку времени. Канули безвозвратно. А новых он в последние годы не обрел. И вот первые христиане с их неистовой верой в Сына Божьего, с желанием пострадать за веру, а главное, со смирением и любовью к человеку.

«Что же? Что же заставляет их идти на смерть? На муки? Ведь, с точки зрения простой логики, если что-то угрожает твоей жизни, отбрось это. Сама жизнь – главная ценность. А они не хотят. Значит, есть у них что-то, от чего нельзя отказаться. Даже во имя сохранения жизни. Так что же?» И он, читая, мучительно размышляет, пытаясь понять героев Сенкевича. И при этом в душе его шаг за шагом, час за часом нарастает какое-то напряжение. Всплывает все, что случилось с ним в этой жизни, все, что накапливалось все эти годы. Вся боль. Обиды. Страдания…

Для чего-то же это все нужно? Есть же в этом какой-то смысл? И он чувствует, что разгадка где-то рядом. Она заключена в этой книге.

Вот христианин по имени Урс, отданный на растерзание зверям в цирке, хватает за рога огромного разъяренного тура. Дубравин сам, читая эту сцену, чувствует, как напрягаются все его мышцы. Он как будто сливается в героем Урсом. Как будто это он сам держит за рога, голыми руками останавливает пружинящую, полную ярости, нетерпения груду мускулов.

«Верую!!!» – читает он дальше. И… слово это будто молния бьет его. Словно электрический разряд, от макушки до пяток, по позвоночному столбу пронизывает его. В ужасе он чувствует, как все его тело дугой изгибается на кровати. Будто по нему пропустили высоковольтный ток. Еще удар! Еще! Он бьется в конвульсиях, не в силах совладать с этим столбняком. В улетающем, уходящем сознании мелькают калейдоскопом мысли: «Все! Конец! Умираю!»

И чувствует, как сердце его не в силах преодолеть, вместить заливающую организм энергию, бьется в лихорадке. А затем падает, проваливается куда-то. И… останавливается. Он летит в пустоту, задрав подбородок кверху…

Но сознание не уходит. Очищающий, все смывающий поток энергии заполняет пространство необычайной силой. А грудь заливает что-то такое, какая-то волна радости, с которой он уже не может совладать. И радость эта заставляет его плакать. Слезы текут по щекам, попадают в рот. И он чувствует эту соленую влагу на губах…

Глянуть со стороны – подумаешь, что человек сходит с ума. И плачет и смеется одновременно…

А следом и вместе с этой радостью в душу его приходит что-то такое, не объяснимое словами. Но очень важное. И это любовь. Любовь без начала и конца. И без предмета. Ко всему этому миру. Она просто струится внутри него, смывая всю горечь, все накопленные обиды, недоумения, все пережитое. Омывает сердце, душу. Зовет его к жизни. К вечности. Блаженству.

Ему необычайно легко. Чисто. И спокойно. В эти секунды он наконец ясно осознает, обнаруживает: «А ведь это ко мне пришел Бог! Пришла Вера!»

И почему-то все, что казалось бессмысленным, непонятным, неразрешимым, – все стало ясным и простым. И нет уже вечного страшного вопроса: зачем?

Затем! Потому что есть Бог! Есть Господь! И он знает, зачем все это!

Дубравин постепенно успокаивается. Он снова вспоминает обо всем, что случилось с ним, с Галкой. Но думает об этом как-то отстраненно, легко. Как будто было это давным-давно. И даже не с ним. А с кем-то другим.

Он думает об этом спокойно, буднично и в общем-то даже радостно: «Значит, так надо. Значит, так Господь управил!»

И в эти секунды, когда случилось перерождение человека, он наконец обрел то, что искал, наверное, всю жизнь. Веру. Ту несокрушимую опору внутри себя. Ту самую точку опоры, которой ему так не хватало в этом прекрасном, бушующем и вечно меняющемся мире.

Он встает с кровати. И… о чудо! Понимает, что его спина мокра, но она прошла. Не болит. Нет этой тянущей дикой боли. И он может двигаться свободно, а не по стеночке, приволакивая ногу и прихрамывая. И он идет. Сначала робко. А потом все смелее и бодрее.