Избраное

Лапин Борис Матвеевич

Хацревин Захар Львович

Б. Лапин, З. Хацревин

ИЗ КНИГИ «СТАЛИНАБАДСКИЙ АРХИВ»

 

 

Горные песни

Проезжая по горным ущельям Таджикистана, можно встретить целые селения, славящиеся искусством составлять песни. Это называется «назм» — «нанизывание жемчугов». Кузнецы Ванча, красные от огня, поют «рубайи» и «каты», приплясывая у горна. Женщины, стряхивая в мешки, разостланные по земле, крупные ягоды тутовника, кричат на высокой ноте рифмованные запевки.

Этнографические экспедиции старательно собирают обрядовые и религиозные песни, проходя мимо обширных богатств устной поэзии, возникшей среди крестьянской бедноты, в колхозах, среди рабочих хлопкоочистительных заводов.

Изучая весной 1931 года песню горцев, мы видели две пересекающиеся линии. Влияние традиционной риторической поэзии бухарских одописцев, сказывавшееся в мертвой архитектурности форм, перекрещивалось с влиянием новых отношений и новых понятий, созданных эпохой социалистической реконструкции.

Известный Хусаинов, убитый басмачами в мае 1929 года, был одним из первых в горном Таджикистане, кто объявил войну громадному давлению прошлого, заставлявшего даже гармских курсантов петь революционные гимны на рифмы, сочиненные поэтами тысячу лет назад. Он учился начаткам литературы у нищих кузнецов Ванча в те дни, когда лавина отрезала путь в соседние ущелья. Приходили пастухи и пели цветистые гимны господу-богу. Солевары из Вахии, остановившиеся в селении на ночлег, коротали досуг, читая друг другу упражнения старинных бухарских риторов.

Таджикские крестьяне читали наизусть поэмы и «диваны» напыщенных поэтов, передаваемые на слух от старшего к младшему, и в то же время не умели подписать свое имя, прикладывая на бумагах синий отпечаток большого пальца.

Жизнь горцев, времен последнего эмира Мангыта, была ужасна. В стихах и песнях они говорили о мраморе, кипарисах, душистых пчелах, о султанской стряпухе с лицом луны, подающей фаршированных павлинов при свете факелов. Пробираясь через вечную мерзлоту перевалов, горец затягивал бесконечную песню: «Гей ты, роза, гей ты, роза. Розу любит соловей. Гей, красавица моя, высокая, как пальма». В действительности в горном его ущелье не было ни пальм, ни соловьев. Там не вызревала даже пшеница, а только ячмень и гималайское жито. Мир горца состоял из закопченных курных хижин (здесь топят по-черному, а для света жгут обмотанные льном лучины — их называют «чирок-и-сийо»), еды впроголодь, жалкого загона для овец, невежества и раболепства перед людьми и богом. В те дни, когда этот мир начал разваливаться, появились первые зачатки новой таджикской песни. Мы встречали Хусайнова в Самарканде и Канибадаме в 1925 и 1927 годах. Он ревностно и ожесточенно выступал на защиту «трудовой нашей песни» против «этих феодальных мотивов, которые засоряют мозги таджикского рабочего класса». Образцы, которые он показывал, разумеется, носили следы влияния прошлого, тем не менее они были принципиально новым явлением.

 — Родилась советская революционная песня, с новыми темами и новой формой, а вы ее мало замечаете, — говорил нам Хусаинов.

На улицах Сталинабада, таджикской столицы, вы видите много новых домов из стекла и бетона, старые глиняные кибитки с глиняным очагом, много фордов и велосипедов, меньше верблюдов и горных осликов; много пиджаков, кепи, галстуков, мало шелковых халатов и ярких чалм; совсем нет закутанных в голубые мешки, с черными из конского волоса намордниками, женщин.

Горец привязывает коня у столба «красной чайханы» на главной улице Сталинабада. Он одет в дерюжную чалму, короткие штаны и деревянные туфли. В широком цветном полотенце, заменяющем ему пояс, завязано несколько лепешек, бумажка сельсовета с требованием на семена и ситец, пачка денег, приготовленных для закупок в городе.

Горцы с Памира, Каратегина и Дарваза, высокие, бородатые, медленные в движениях, заметно выделяются среди жителей долины. В устной поэзии советского Таджикистана горцы занимают особое место. Они создали свой жанр «стихов удивления», в которых горец впервые рассказывает о долинах и о социалистическом строительстве бывшей Восточной Бухары.

Собирая и переводя песни, таджиков, мы прежде всего столкнулись с рядом песен рабочих хлопкоочистительных заводов, вернувшихся из долин в родные горы, с песнями долинных колхозников, распеваемыми во время хлопкового сева и уборочной кампании, с протяжным припевом «додай» и «вай-джон», с песнями, отражающими борьбу трудового дехканства с контрреволюционным басмаческим движением.

 

1. ЗАПЕВКА

И Самарканд и Кандагар — я видел, И сон пустыни и базар — я видел, И треть Мухаммедова мира [7] — видел, И снег высокого Памира — видел. Копал канавы и лепил кувшины, На спину гор втаскивал хурджины [8] , И по тропе, хромая к перевалу, Я доходил до каменной вершины. Но никогда такого чуда я не видел, Как Дюшамбинская железная дорога [9] .

 

2. Мунаввар-Шо. КЕМ БЫ Я ХОТЕЛ СТАТЬ

[10]

Не муллой и не купцом я хотел бы стать. Не дервишеским слепцом я хотел бы стать, И не сыном богача, разодетым в шелк, С нарумяненным лицом, я хотел бы стать. Не владельцем переправ [11] я хотел бы стать, И не жирным, как сарраф, я хотел бы стать. И не лекарем старух, с хиной и сурьмой, Как базарный костоправ, я хотел бы стать. Агрономом и врачом я хотел бы стать, Деревенским избачом я хотел бы стать, Тем, кто взроет старый мир словом Ильича, Как крестьянин омачом, я хотел бы стать, И народным комиссаром я хотел бы стать.

 

3. ПОИМКА АБДУЛЛО-XAHA,

локайского курбаши (бандитского главаря)

[12]

Рысью шли по узкой тропинке локайцы, Грива шла за гривой и конь за конем.  —  Хей, Абдулло-хан, скорее возвращайся, Довольно забавляться винтовкой и огнем. Сказал Абдулло-хан: — Трусливые овцы. Кончим бой, и каждый получит дастархан [13] . Сказали локайцы: — Разве мы торговцы Кровью и жилами и кожей дехкан? Тогда Абдулло-хан вынул из подвойника Медью обшитый английский карабин И застрелил трех злосчастных покойников [14] . И повел отряд на Мазар-Ходжауддин. Впереди усатые кулацкие дети, Подскакивая юргой, тащили пулемет, А сзади унылые служки из мечети Списывали новых трех убитых в расход. И запевали веселыми голосами Песню о победе кудрявые бачи, Им отвечали печальными голосами Скрытые в арьергарде флейтисты и трубачи:         Под горой конь бежит,         По тропе погонь бежит,         Из ноздрей огонь бежит,           Гей, Абдулло-Джон.           Гей, душа, Джон, душа,         Гей, Абдулло-Джон — душа,         Эй, Абдулло-Джон — душа,           Тигр Абдулло-Джон. Ехали дальше, к хишонскому перевалу, По снежному обрыву гуськом, гуськом. И сказали локайцы: — Чего нам недоставало, Когда мы домовали над своим очагом? И сказал Абдулло-хан: — Ударьте в барабаны И коней соберите на подгорбине горы — Мы будем судить вас, отступники от Корана, — И выхватил маузер из деревянной кобуры. И вот он повел их по скалистой опушке В последний суровый и безрадостный поход, И в брошенной мечети хмурые служки Списывали новых трех убитых в расход. И тихо, позванивая саблями о ветки, Всю ночь сквозь бурс [15] шел бандитский отряд, Пока не услышали локайцы из разведки, Как тени в ущелье ползут и говорят. Это не тени. Это ожидает Красная засада гиссарских дехкан. Это не тени. Под звездой сверкает Вороненым дулом бедняцкий наган.

В эту темную ночь, друзья, был пойман Абдулло хан, локайский курбаши, враг трудового народа.

 

4. ПЕСНЯ ГОРЦА

Кто видел сажу и пепел [16] у логовища луны? Кто видел белку и зайца в горах шакальей страны? Кто видел верность от женщин, от сабли и от коня? Кто видел муллу и князя без туго набитой мошны?                        Кто это видел, брат? Бывали у нас солдаты из царственной Бухары, Бывали у нас чиновники, считали наши дворы, Бывали у нас отрядники из свиты Салим-Подшо [17] , Бывали у нас. И часто в садах горели костры.                        Все бывали у нас, брат. Я слышал,  — есть государство, где вечно светит луна. Я слышал,  — там есть базары, где царствует тишина. Я слышал,  — когда дарвазцы ласкают своих цариц, То вечность им коротка, а минута слишком длинна.                        Вот что я слышал, брат. Я слышал, видел, помню, но знаю только одно — Все эти басни постылы, как выдохшееся вино. Я знаю,  — в Сталинабаде [18] стоит великий майдан, Где клубы, автомобили, огни, заводы, кино.                        Вот что я хорошо знаю, брат.

 

5. ПРИГЛАШЕНИЕ

Приходи ко мне, сестрица. Нам спляшут «раккасы» [19] . Посиди со мной, сестрица, Послушай рассказы: Я бродил в Больших Долинах [20] До нового года, Но зато я много видел Чужого народа. Гей, сердце, друг, джан! Что за люди там, в Гиссаре! В законах не крепки, Вместо чалм и тюбетеек Они носят кепки. Что за школы там, в Гиссаре, Дома и мечети! Не мечети — это ясли, Где играют дети. Гей, сердце, друг, джан! А когда приходишь В гости, Хозяин, встречая, В пиале тебе подносит Китайского чая. А когда приходишь в клубы, У входа встречая. Пионер тебе подносит Китайского чая. Гей, сердце, друг, джан! Я бывал в Кабадиане, В далеком Термезе, Видел близко паровозы — Арбы на железе. Я бывал в Сталинабаде — Вот это столица: Есть чему нам подивиться… Послушай, сестрица! Гей, сердце, друг, джан!

 

6. БУХАРЦЫ В АФГАНИСТАНЕ

[21]

В закопченной горной цитадели, От Пянджа несколько фарсах [22] , Пять ханов Бухары сидели В чалмах, в парчевых поясах. Сказал Беки-Джан из Ванча:  —  Наша вотчина славится рудой, Красивыми девушками, зобом, Козами, дающими удой. Диль-Овар, хаитский полковник, Сказал: — В моем амляке Растет вихрастый тутовник, Толчеи скрипят на реке.  —  А наш Ягич разве хуже? Шепни мне, друг ясаул, — В ответ ему мир Ягича Сказал и сладко вздохнул.  —  Или наших краев богатство, — Сказал кулябский датха [23] :  —  Труды и хлеб землепашца — Мотыга, серп и соха? Или мой амляк знаменитый, Где сушат черный изюм! — Воскликнул славой повитый Старик Саадат-Махсум. — А суд на базарной площади! А казни! А пестрые ковры! А жирные холеные лошади, Князья великой Бухары! ……………………………….. Об этом не стоит вам труда И помнить, ваша милость. Все это ушло от вас навсегда, Ушло, исчезло, скрылось. Давно развеяны нами костры Мангытов и маликов. На месте прежней Бухары Живет страна таджиков.

 

7. ВОЖДЬ ГОВОРИТ

 —  О, вы, кто сыты и богаты, — он говорит, — Бросайте кольца и халаты — ваш дом горит. В огне времен, как луч и хворост. ваш дом горит, — На трубном языке расплаты он говорит. Где пыль и полночь Абадана [24] где нефть кипит, Из стелющегося тумана Он говорит: — Пора. Танцуют в ночь зарницы последних битв! Тартальщикам зеленолицым Он говорит:  —  Пора, пора, друзья, мы с вами — труба трубит! Над выжженными промыслами он говорит. Ружьем, ножом и смертной дрожью он говорит, Над голодом и бездорожьем он говорит:  —  На бой колонны поведу я. под стон танбур, — И мчат, пустыням салютуя, кашгай и лур. Среди отар тяжелорунных он говорит, В дворах, в мечетях, в андарунах он говорит. Сквозь дождь, сквозь круглый лед и камень он говорит, С бомбейскими бунтовщиками он говорит. Под блеск зари, под звезд мерцанье он говорит. На трубном языке восстаний он говорит.

 

8. ПЕСНЯ О ЯР-СУЛТАН-АЗИМ-ДЖАНЕ

О убийца героев, Яр-Султан-Азим-Джан, Больше ты не вернешься в каменный Бадахшан. Больше не переплывешь ты бурной речной воды, Где, опершись на ружья, стояли — я и ты. Мне говорят — в Кабуле ты с торожишь базар, Мне говорят — стареет Джан-Султан-Азим-Яр. Двадцать головорезов ходят вслед за тобой — Двадцать собак, готовых в драку и на разбой. Слушай, Кабул, и слушай, Яр-Султан-Азим-Джан [25] , Что говорит вам в песне каменный Бадахшан: «Если вы захотите снова к нам забрести, Каждый дорожный камень встанет вам на пути, Каждая ветка хвои вцепится вам в глаза, Ноги коням стреножит вьющаяся лоза, Горы подымут плечи, сбросив груды лавин, Из берегов навстречу выйдут реки равнин, Жены взвоют от злобы, Яр-Султан-Азим-Джан, Если ты возвратишься в каменный Бадахшан. Здесь тебя ненавидят — руки твои в крови. Если ты жив в Кабуле — радуйся и живи». Старой солдатской пикой бей в базарный порог, Рыскай вдоль стен, глотая пыль городских дорог. Жди, когда вестник вскочит на городской дувал С криком: «Волки Ислама! Враг побежден и пал». Жди… Но ты не дождешься, Яр-Султан-Азим-Джан. Больше ты не вернешься в старый Бадахшан. Больше ты не услышишь крик убитых детей, Храп лошадей и быстрый взмах свистящих плетен, С дальних гор не прорвутся зарослями арчи, Подскакивая на седлах, черные басмачи.

 

9. Шоири Худжанд

[26]

Я не могу не дышать свободней и жарче, Если я вижу разрытой сухую равнину, Если вода идет по хлопковой пашне, Если я вижу оконченную плотину. Всем, кто со мной стремится к новой жизни, Радуюсь, как отец родимому сыну. Как мне не крикнуть: «Здравствуй, новое племя!», Если мой сын ведет по полю машину? Если я вижу, как плуг подымает землю, Как не сказать мне: «Слава труду-исполину». Если грозят мне: «Старое снова вернется» — Я упаду на землю и в страхе застыну. Дай мне винтовку, товарищ, дай мне патроны, В бой пойду и советской страны не покину.

 

10. ТРУДОВАЯ ПЕСНЯ

(О рождении железного серпа)

Гей ты, серп, серп [27] , Дядя серп, серп. Звонкий и зазубренный, Старый железный серп. Мой отец принес его Молодым камнем Из Кштута, из Хостоу, Из Ягид-нульваид. Гей ты, серп, серп. Дядя серп, серп. Мой отец побросал Груду камня в горячую печь, Мать носила хворост. Гей ты, серп, серп. Всю ночь пылал камень, И цвел, как тюльпан, камень, Всю ночь стекал камень На дно плавильной печи. Гей ты, серп, серп. Отец собрал железо Со дна плавильной печи. Ковким стал камень — Плоский, голый и черный. Потом его бьют и плющат. Гей ты, железный серп. Куют, гнут, точат. Гей ты, серп, серп. Ясный, как месяц, Он бежит по полям пшеницы, Спотыкается человечек, Бежит по полям пшеницы. Кто ты, человечек?  —  Я — железный серп. Кто ты, человечек?  —  Старый дядя серп.

 

11. РУБАЙИ

Далекий Куляб. Дорожка в далекий Куляб.

Тебя ли винить мне, что я стал беден и слаб?

Где мать? Где отец? Где юность моя? Где друг?

В руках чужая мотыга. Я беден и слаб.

Прощай, мой хлопок, прощай, высокий дувал.

Прощай, хозяин, довольно я здесь горевал.

Я вышел в горы. Кругом вода и туман.

Пройдем перевал, друзья… Еще перевал.

 

12. ПЕСНЯ О ВЛЮБЛЕННОМ СОЛОВЬЕ

Соловей влюбляется в розу, Грубо вытканную на ковре. Бай трясется над богатством, Собранным в его норе. А бедняк идет на пашне, Погоняя верных волов, Не заботясь о пророке, Боге и его добре. Вера, проповеди, хутбы, [29] Заунывный крик чтецов — Это выдумка эмиров, Ясаулов и купцов. Для того чтобы подрезать Сорный стебель их сердец. Нет меча, острей, чем серп, — Серп — оружие отцов.

Вот что говорит Джамшиди, сын рабочего народа.

1930

 

13. Мунаввар-Шо. ИСТОРИЯ МОЕГО СЕРДЦА

Меня били палками. Меня сажали в ямы. Мне не давали есть двадцать четыре дня. Но бурю моего сердца нельзя было остановить. Я плакал кровавыми слезами. Пристава эмира смотрели мне в глаза. Я им пел.

Вы думаете — вы убили меня?

Дурачье, я узнал злобу, судеб, Грабьте дом бедняков, жрите их хлеб. Будет день — из дворцов выбьет вас месть, Как снопы ячменя пляшущий цеп.

В мою деревню приходили солдаты. Они искали сеятелей революционной смуты. Они казнили моего отца у ворот соборной мечети.

Выходи на холмы мятежей, конь. Погляди! Все вокруг — дым и огонь. Как табун жеребцов, мчатся часы. Пронеслись — и пуста степи ладонь.

О, к чему вспоминать это прошлое! Голодное и кровавое время наших властителей. Свирепые годы ханских собак.

Мое сердце говорит о новом:

О, таджикская земля,  — время для тебя пришло. Миновал жестокий век — время для тебя пришло. Плуг, взрывающий поля,  — время для тебя пришло. О советский человек,  — время для тебя пришло.

Тогмай, 1929

 

14. РЕВОЛЮЦИОННЫЕ ПОХОРОНЫ В СТАЛИНАБАДЕ

[30]

Я шел пыльным бульваром — Одной из дальних аллей, Вдоль слабой, тонкой рассады Младенческих тополей. Внизу, за желтой оградой, Ревел верблюжий базар, И птицы в кустах свистели: «Дия, дия, дильзар!» Людьми, пролетками, стуком Кипел вчерашний кишлак… И вот я вышел на площадь, Где вился траурный флаг. Недавно здесь похоронен Один мой старинный друг — Рахим из Кон-и-Бодома, Партиец и политрук. Я видел его в работе, Являясь в горный райком. На днях он найден убитым, С дырой под левым ребром. Мы все его хоронили Под речи и крики труб, И каждый из нас поклялся, Целуя остывший труп:  —  Рахим из Кон-и-Бодома Убит кулацким ножом, Но мы его не забудем И честь его сбережем! Имя Рахим-Джана Сотрется, как край горы, Но слава Рахим-джана Гремит, шатая миры; Пускай незаметный всадник Упал — и умер герой, Но конница скачет дальше, Смыкая неровный строй.

 

15. ПРЕДСКАЗАТЕЛЮ

[31]

В год великой войны я шел по дороге (был знойный день) Среди разбитых гиссарских башен (земля дымилась). Едва несли меня усталые ноги (я скрывался от всадников) Сквозь воды зловонных рисовых пашен (повсюду валялись трупы).

Навстречу мне из разрушенного склепа вышел мой старый учитель, наставник детских лет, ишан и господин учености. И он крикнул мне: «Слушай мои предсказания. Пройдут годы. Ты вспомнишь мое слово».

Прошли годы, я помню твое слово, учитель. Ты говорил: «Не падут короны».  —  Пали. «Местом для свалки не станут троны».  —  Стали. Ты говорил: «Бесспорны суры Корана, Девушки не скинут чадры».  —  Сняли. Ты говорил «Не будут пусты мечети. Вечен, вечен древний закон».  —  Едва ли. Ты говорил, что кровь владыки священна… Видишь… вот… запеклась на полоске стали… Ты говорил: «Никогда не уйдут из мира Судьи, купцы, эмиры, ханы».  —  Бежали. Шейх! Учитель! Где твои предсказанья? Шейх! Учитель! Мы помнить тебя устали.

1932