Несколько историй из жизни телепата
с приложением подлинных документов
Литературный вечер
На литературный вечер в Политехнический он попал случайно. Бродил, бродил по Москве, раздумывая, как бы поудачнее убить слишком длинное в чужом городе воскресенье, и вдруг неожиданно для себя оказался в этом зале. Он никогда не испытывал особой тяги к литературной эстраде, и будь он суеверен, мог бы сказать впоследствии: «рука судьбы», потому что случайная встреча в этот случайный вечер круто развернула всю его жизнь. Но Владимир Кочин не был суеверен.
В первом отделении выступали поэты. Это были, правда, не самые громкие имена, но ребята старались вовсю, до пота, засучив рукава, и Кочину вспомнилось, что именно здесь, в этом самом зале, раздавался когда-то голос Маяковского. Два часа пролетели незаметно. Однако во втором отделении Кочин затосковал. Маленький одутловатый человечек в тяжелых очках читал главу из нового романа. Это был интересный и своеобразный писатель, но после фейерверка поэтических образов проза просто не воспринималась. К тому же отвлекала плешивая голова автора, как нарочно нацеленная в зал матово поблескивающей макушкой. Людям, сидящим перед сценой, подавай на что-то смотреть, а здесь смотреть было совершенно не на что, и люди вежливо зевали.
Невольно зевнул и Кочин. Тут его сосед встал и тихонько направился к выходу. Поколебавшись секунду-другую, Кочин последовал за ним, благо, сидели они с краю. В фойе его сосед, пожилой человек с грустными, по-библейски выпуклыми глазами, гостеприимно распахнув портсигар, сказал:
— Не понимаю, зачем только прозаики залезают на эту трибуну. Поэты — да, площадь, эстрада, трибуна — их рабочее место. Но прозаики…
— Очевидно, им важно проверить написанное на читателях, проверить впечатление…
— Разумеется, разумеется, — нетерпеливо отмахнулся собеседник Кочина. — Но я не о том. Впрочем, при таком чтении впечатление всегда будет одно — скука. Да, ведь мы незнакомы. Вадим Петрович.
— Кочин, Владимир.
Они шли под мелким моросящим дождем. Вадим Петрович говорил:
— Вы задумывались когда-нибудь над психологическим контактом двух людей? Скажем, взять двух студентов, схожих по характеру, по биографии, по образованию, по интересам. Кстати, — он грустно усмехнулся, — найти таких не столь уж сложно. Но один пришел со счастливого свидания, а другой только что провалил экзамен. Уверяю вас, им будет труднее понять друг друга, чем мудрецу и младенцу. Это я к тому, что читатель — непременно сопереживатель, а потому сотворец. Если он не соотносит жизнь героя со своей жизнью, ему просто неинтересно. Так что здесь очень важен общий для обоих душевный настрой. Поэты такой настрой создают, потеют, да создают, а вот прозаики… Прозу должен исполнять большой мастер, большой психолог…
— Как, впрочем, и поэзию.
— Да, пожалуй, — рассеянно пробормотал Вадим Петрович, вдруг оборвав рассуждение, которое показалось Кочину любопытным.
Некоторое время шли молча. Потом Кочин сказал:
— Мы знакомы всего несколько минут, а вы уже успели назвать меня дилетантом. Что это, тоже психологический контакт?
Вадим Петрович остановился.
— Я… вас… назвал… дилетантом? — Они странно и нелепо топтались в лужице, два почти незнакомых человека. — Извините, вам показалось, я ничего подобного не говорил.
Кочин торопливо перебирал все немногие фразы их разговора: да, как будто, бы не говорил, но откуда же взялась уверенность, что этот человек назвал его дилетантом? Что за чертовщина!
— Ничего, ничего, бывает, — успокоил его Вадим Петрович, и они пошли дальше. — А в будущем? Как, вы думаете, будут проходить такие вечера в будущем?
Кочин пожал плечами.
— Очевидно, так же. Как и при вещем Бояне.
— Так же? Один, творец, будет творить… нет, даже не творить на глазах публики, а скорее пересказывать результат творческого процесса, а остальные — что, зевать, как сегодня? Нет уж, избавьте! Боян хоть на гуслях себе подыгрывал.
— Как же, по-вашему, это будет завтра?
— Вы не очень спешите? Я вижу, вечер у вас свободный. Вы приезжий, да? Тогда зайдем ко мне, и я вам расскажу… нет, покажу, как это будет завтра. Я тут недалеко живу, рядом, в переулке…
Кочин совершенно явственно представил пустую квартиру этого чудака, стены, заставленные книгами, почувствовал всю тоску его одиночества и, еще раз пожав плечами, согласился.
* * *
Это была та самая комната, которую он только что так отчетливо представил. Книжные стеллажи до потолка, черный кожаный диван, бюст Ломоносова, в свободном от книг уголке какой-то особенный, с большим овальным экраном телевизор, напротив него — глубокое кресло.
Вадим Петрович протянул ему ключ.
— Зачем?
— Я уйду на кухню, а вы замкнитесь изнутри, это необходимо для чистоты эксперимента. Вам нужно сесть в это кресло.
— Только и всего?
— Только и всего.
Кочин покосился на телевизор с необычной антенной двумя полусферами, направленными на кресло. Вадим Петрович перехватил его взгляд и ободряюще улыбнулся.
— Не беспокойтесь, это безопасно, как леденец.
Кочин повернул ключ, погасил свет, опустился в кресло и сразу зазвучала какая-то знакомая мелодия. Потом на экране вспыхнула яркая оранжевая полоса — и рассыпалась снопом медленных искр. Причудливые сочетания цветовых пятен сменяли друг друга. Сначала он ничего не мог уловить в них, кроме игры красок, но вот как-то незаметно игра цвета слилась с мелодией — и на экране зазвучала борьба. Зловещие багровые всполохи теснили золотое сердце экрана, порой вовсе подавляли его, и тогда золотой слиток метал фиолетовые молнии.
«Скрябин! — вспомнил Кочин. — „Прометей. Поэма огня“! Вот оно что… Этот чудак занимается цветомузыкой!»
Золотое сердце сжималось, пульсировало, билось, и все слабее становились багровые всполохи, все ярче разливалась вокруг голубая заря восхода. А потом мир зазеленел нежной молодой зеленью, и зашумели листья и травы, защебетали птицы, зеленый ветер всколыхнул упругие волны колосьев…
* * *
Это был большой зал, освещенный мягким зеленым светом. Откуда исходил свет, невозможно было определить. В зале сидели люди, много людей.
На возвышение под большим, во всю переднюю стену, сферическим экраном взошел человек в тяжелых роговых очках, тот самый сегодняшний прозаик. Он поклонился и сел в кресло. Тотчас же зазвучала мягкая музыка, и на экране вспыхнула яркая оранжевая полоса…
Кочин сидел в зале, среди многих людей. И когда на экране зазвучала цветомузыка, он уже знал — это настройка. Так настраивает инструменты оркестр. Мысли и чувства писателя и его будущих «читателей» должны звучать на одной душевной волне, сохраняя, однако, так же как инструменты в оркестре, свою неповторимую индивидуальность, определяемую жизненным опытом и характером каждого.
Склонившись над маленьким столиком, писатель нервно перебирал какие-то бумажки — нечто вроде плана выступления или тезисов доклада. Никакой толстой рукописи перед ним не было. Писатель волновался.
Экран погас, и в зале наступила полная тишина. Никто ничего не говорил и не делал, в том числе и автор. Кочин вгляделся в лица соседей. У многих были закрыты глаза, у других открыты, но люди разом хмурились и разом, как бы сквозь сон, улыбались. Все слушали насыщенную мыслями тишину.
Люди думали. Люди грезили. Люди творили.
А маленький человек за пультом, как дирижер оркестра, только направлял поток их мыслей и грез в нужном направлении, смирял и будоражил фантазию, изредка заглядывая в свои записи, как дирижер — в партитуру симфонии. Но и он не шевелился. Он только сидел и думал.
Это были люди будущего, и они сразу настроились на нужный лад. Кочин же, новичок на литературном вечере, слишком взбудораженный обилием впечатлений, видимо, не сумел настроиться на одну волну со всеми и теперь очень жалел об этом. Жалел, потому что люди, творившие в зале, были вдохновенны, как вдохновенен погруженный в себя бронзовый опекушинский Пушкин.
Внезапно что-то случилось — и все исчезло, как в кино, когда рвется лента. Грезы оборвались. Он увидел перед собой книжный стеллаж и даже успел заметить, что сидит лицом к стене, а не к телевизору. Потом грезы вернулись. Эти досадные помехи возникали еще несколько раз, но он уже не обращал на них внимания.
После первой паузы случилось чудо. Каким-то образом он вдруг настроился и включился в слушание, вернее, в сотворчество того романа, с которым выступал сегодня писатель…
Это был, безусловно, фильм. Но не фильм действия на плоскости и звука, а фильм мыслей и чувств. Кочин слышал голоса людей, героев фильма, когда они говорили, но слышал также их мысли, а точнее, был свидетелем и соучастником их переживаний.
То, что он увидел, простой смертный пересказать не в силах: это было на уровне величайших творений человечества. Только гораздо более впечетляюще, чем в чтении. Вероятно, это было так же увлекательно, как одновременный процесс чтения и создания гениального романа — если бы такое было возможно! И еще его поразило, что главным героем этого замечательного произведения был он сам, а многие действующие лица напоминали дорогих ему людей. Он видел свою жизнь — и в то же время не свою…
Он видел, как горит его родная деревня. В резких порывах ветра волчком крутилось тугое жаркое пламя, выбрасывая столбы черного дыма. Искры летели на толпу, и он, испуганный, прятался от них за спину тетки.
Фашистские солдаты приволокли и швырнули к ногам толпы седого старика в дымящейся одежде — деревенского учителя. Непонятные лающие слова покрыли шум пожара. Офицер в черном что-то спрашивал толпу, указывая на старика. Толпа подавленно молчала. Офицер выхватил пистолет и выстрелил. Старик упал лицом в землю. Но, уже почти мертвый, повернулся из последних сил и поднял к небу грозный, карающий кулак. Автоматная очередь прошила толпу…
Он продирался сквозь кусты и деревья, натыкался на ветки исцарапанным лицом и снова бежал, бежал, пока не свалился перед какой-то норой на косогоре. Он забился в эту пахнущую зверем нору, но все еще слышал автоматные очереди за спиной и дрожал, как загнанный звереныш.
Потом он шатающейся тенью бродил по лесу и пробовал подряд все листья и травинки, питаясь найти хоть что-то съедобное. И вдруг — о удача! — возле заброшенного окопа ему попалась консервная банка с остатками мясной тушенки. Он набросился на эту банку, он вылизал ее, изрезав губы, так что она заблестела.
Он весь горел. Хотелось пить, чтобы залить огонь внутри. Кое-как дополз он по жестким камням до берега реки и окунул лицо в воду…
Кочин видел это совершенно отчетливо, как бы со стороны, и одновременно снова пережил все то, что чувствовал тогда восьмилетний Вовка Кочин… тень Вовки Кочина.
И вдруг ему показалось, что этот измученный, загнанный, умирающий звереныш — вовсе не он, а Костька, сын. Это было уже свыше его сил. Кочин вскочил, заметался по комнате, чтобы не видеть, прекратить, забыть!..
Перед ним возник цветущий черемуховый перелесок. Над цветами, тяжело гудя, копошились пчелы. Девушка, почти девочка, в пестром ситцевом платьице шла с ним рядом. Она смеялась, и черемуховая кисточка в ее волосах вздрагивала от смеха. Они шли вдвоем по узкой тропинке, держась за руки, касаясь друг друга плечом, и земля пела под ногами.
А потом она сидела в траве и плакала, спрятав лицо в ладони.
И повторяла чужим деревянным голосом слова, которые означали для него конец света: «Нет, нет, я тебя не люблю! Я тебя не люблю».
Она плакала, и он не понимал тогда, отчего она плачет, когда плакать надо было ему. А она жалела себя. Жалела, что ее полюбил совсем не тот, кого любит она. И она не хотела быть жестокой, как был жесток с нею тот, другой, но ничем не могла помочь, а потому еще больше жалела себя.
Они возвращались обратно, и праздничное цветение черемухи усугубляло беду. Они шли по высокой траве, чтобы случайно не задеть друг друга плечом, а тропинка между ними оставалась свободной, будто шел по ней невидимый третий.
«А теперь поцелуй меня, — сказала она строго. — Один раз. На прощанье. И забудь навсегда».
И она ушла из его жизни — действительно навсегда…
Ему остались только книги. Книги в общежитии, книги на занятиях, книги в библиотеке. Единственные друзья. Почти единственные собеседники. Опять, как тогда, во время лесных скитаний, он стал диким и нелюдимым. Что-то перегорело в нем среди цветущих черемух. И он, верно, навсегда остался бы таким, если бы однажды другая девушка, самая красивая на их курсе, самая умная, самая гордая, не положила голову ему на плечо, если бы не сказала: «Кочин мой, Кочин!» И что она нашла в нем такого, в нем, самом обыкновенном, ничем не примечательном?! Это была Катя, жена…
Он видел… Многое он видел. Но пересказать увиденное в тот вечер просто невозможно. Он увлекся. Его воображение парило над облаками, его мысли неслись вперед. Уже завязывались новые сюжетные узлы, уже пыталось стремительно раскрутиться действие, но что-то мешало…
Когда он очнулся, зеленый зал стоя рукоплескал смущенно раскланивающемуся автору. Маленький человек в тяжелых очках торопливо рассовывал по карманам уже ненужные бумажки. Кочин тоже изо всей силы захлопал в ладоши человеку, который подарил ему этот счастливый вечер, вечер творчества.
* * *
Его вывел из оцепенения стук. Щелкнул замок. В двери стоял Вадим Петрович. Кочин поднялся и с удивлением обнаружил ту же заставленную книгами комнату. В углу темнел безжизненный телевизор. Вадим Петрович протянул портсигар, Кочин закурил и только тогда почувствовал, как сильно устал.
— Это по телевизору? — спросил он. Голос прозвучал хрипло, незнакомо.
— Нет, — с усмешкой ответил Вадим Петрович. — По «телевизору» шла только цветомузыка. Да вы и не могли бы видеть его, после настройки кресло повернуло вас лицом к стене.
— Верно, — вспомнил Кочин. — Я заметил.
— Заметили? Во время сеанса?
— Да, несколько раз что-то случалось… будто рвалась лента в кино.
Вадим Петрович задумчиво покачал головой, зачем-то тронул полусферы антенн — и рассмеялся.
— Троллейбус? Ну конечно, троллейбус искрил на повороте! Помехи в схеме.
— Скажите, — спросил Кочин, — что это за роман? Я понимаю, все это из будущего… Но на самом деле?
— Роман? — изумился Вадим Петрович. — Это не роман. Это моя жизнь.
— Ваша… жизнь!?
— Разумеется. А разве похоже на роман?
— Странно, странно! Но почему же я не мог включиться в начало романа, а потом ни с того ни с сего включился в середину? И почему видел куски своей жизни?
Наивность Кочина рассмешила Вадима Петровича:
— Голубчик мой! Это типичнейшие ошибки восприятия. Вы видели мою жизнь своими глазами, только и всего. А что касается «включения» — ведь вы сидели не в зеленом зале, а здесь, в комнате.
— Ну и что же?
— А то, что я должен был показать вам сначала сам вечер — и я думал о вечере. А уж потом стал вспоминать свою жизнь. Не мог же я вызвать в своем представлении и то, и другое разом!
— Вы специально занимаетесь этим… искусством будущего?
— Ну нет, я занимаюсь тем, что на языке быта можно назвать непосредственной передачей мысли. Экстрасенсорика, слышали?
— И вы знаете, в чем суть передачи мысли? Физическая суть?
— Не знаю. Но это отнюдь не мешает мне экспериментировать. Пользовались же древние моряки компасом, не зная физической сути магнетизма. А здесь главное — психологический контакт, так сказать, настройка.
— И последний вопрос. Искусство будущего… вы думали о нем раньше?
— Представьте себе, никогда. Только сегодня, на вечере в Политехническом, вспомнились мне слова Ленина о том, что искусство должно принадлежать народу. Вот я и проимпровизировал один из возможных вариантов. Спорно? Согласен. Но я же не теоретик искусства, а всего-навсего психолог, да и то самоучка. А вы… вы знаете, кто вы?
— Дилетант?
— Те-ле-пат! Да еще какой телепат! Я сразу понял это, едва вы приняли мою мысль о дилетантстве. Скажите, Володя… Можно мне вас так?.. А прежде бывали у вас подобные случаи?
Кочин задумался. То, что произошло с ним сегодня, было, конечно, изумительно и неповторимо. Но и раньше…
* * *
Это случилось первого сентября 1943 года. Он только что прибежал из школы, взбудораженный, переполненный впечатлениями, швырнул портфель на стол, торопясь скорее рассказать обо всем матери… А она сидела как неживая, будто только ее тело находилось здесь, глаза ничего не видели, и руки безжизненно повисли. Он бросился к ней.
— Мам, что с тобой?
Она долго, издалека возвращалась в себя. Потом прижала к груди его голову и, задыхаясь, прошептала:
— Папку… убили… на войне…
Он только что встретил на улице почтальоншу и потому спросил, холодея:
— Что, похоронка?
В те времена любой шкет знал это страшное слово.
Закрыв лицо натруженными, всегда шершавыми руками, мать покачала головой.
— Нет, Вовка, сама видела… Звал он меня. На пригорке лежал, лицом к солнышку, и звал… Родименький!.. — и она упала лицом в подушку.
Вовка расстроился, хоть ничего и не понял. Может, это она во сне? Или предчувствия какие? Но он уже твердо усвоил, что никаких предчувствий, вещих снов и всего прочего такого не существует, как не существует бога и черта.
Похоронка пришла в октябре. А вслед за ней пришло письмо: отца тяжело ранило в бою, умер он на руках друзей и все звал перед смертью Нюру. Письмо было отправлено второго сентября, а пришло только в октябре. В те времена почта работала плохо.
…Он шел с лекций по зимней Москве, ветер сыпал мокрым снегом, под ногами чавкала серая снежная кашица. И вдруг ни с того ни с сего он увидел мать. Она лежала на старой деревянной кровати, откинув голову, и тихо стонала, а вокруг испуганно суетились белые халаты. Не раздумывая, он повернул и побежал обратно в университет. За полчаса ему удалось наскрести на авиабилет — благо, стипендию давали недавно. Он поймал такси, по пути во Внуково заскочил в общежитие на Стромынку, взял чемоданчик и «срочную», подсунутую под дверь. И только в самолете дошло до него, что телеграмму-то он так и не прочел. Он и без чтения знал ее текст: «Вылетай, мама тяжело больна».
К счастью, тогда все обошлось, мать поправилась, а умерла она позднее, в больнице, под наркозом, прежде на многое успев раскрыть ему глаза. Он узнал, что и сама мать, и ее отец, и бабка по отцу — все обладали этим свойством, которое в глухом уральском городке даже и назвать не знали как, а потому называли просто «предчувствием», что проявляется это свойство не всегда, только в самые напряженные моменты жизни, что расстояние здесь ни при чем и что многие люди, хотя и не в такой степени, обладают этим свойством, но пользоваться им по своему усмотрению не может никто.
* * *
Вадим Петрович не удивился.
— Стихийная телепатия, — сказал он с горькой усмешкой. — То самое, что наши противники опровергают уже несколько столетий и никак не могут опровергнуть. Скажу вам по секрету, сами они, наши опровергатели, верят не только в телепатию, но и в черных кошек, да не признаются. Потому что стоит им признаться, у них тут же потребуют: «Будьте добреньки, объясните физическую суть». Суть объяснить они не могут, а важные кресла занимают, труды издают, зарплату получают. Тогда им скажут: «Как же так, голубчики?» Вот этого-то вопроса и боятся они, вовсе не телепатии. Впрочем, разговоры разговорами, а не мешало бы чайку испить, как вы считаете?
Кочин вернулся в гостиницу за полночь и долго не мог уснуть. Да и было о чем пораздумать. Но даже теперь он все еще не придавал особого значения этой случайной встрече.
В кармане его пиджака лежал полушутливый «документ», наскоро отстуканный на заикающейся машинке Вадима Петровича.
МАНИФЕСТ
ДОБРОВОЛЬНОГО ОБЩЕСТВА ТЕЛЕПАТОВ
Мы, телепаты Земли и всей Солнечной системы, собравшись на свой Первый Учредительный съезд, торжественно провозглашаем:
1. Великое достояние человечества — способность непосредственно передавать мысли и образы — только на пользу человечеству!
2. Долой слова, жесты, мимику — да здравствует непосредственный обмен мыслями!
3. Непосредственно обмениваться мыслями могут только те, у кого есть мысли. Противники телепатии не могут обмениваться мыслями. Следовательно, у них нет мыслей.
4. Телепатия существует независимо от того, признают ее противники телепатии или не признают, объяснена она наукой или еще не объяснена.
5. Запрещается обмен мыслей на предметы первой необходимости.
6. Запрещается использовать телепатические способности в корыстных целях, как-то: выигрыш на лотерейный билет, внушение девушкам любви к себе, подслушивание и подглядывание чужих мыслей и т. д.
7. Членом добровольного общества телепатов может стать любое наделенное разумом существо с Земли и прочих планет Солнечной системы. Противники телепатии, как обделенные разумом, в общество не принимаются.
8. Да здравствует дружба и сотрудничество телепатов всех стран и планет!
Принято единогласно 21 мая, в воскресенье. г. Москва
И две подписи, одна размашистая — Вадима Петровича, другая энергичная, четкая — его, Владимира Кочина.
Поединок под водой
В этот забытый богом уголок его доставили с соблюдением всех правил секретности.
Из окна вертолета он видел только серую безжизненную тундру, плоскую в сторону материка, скалистую, искромсанную заливами — к океану. «Чужая, необитаемая планета», — подумал он, с надеждой отыскивая признаки жизни и не находя их.
Едва он вылез из вертолета, возле него остановился защитного цвета легковой вездеход, распахнулась дверца, и молоденький морской офицер сухо пригласил садиться. Он успел разглядеть только скалы, вовсе не такие уж безобидные, какими казались сверху, — словно кто-то нарочно изуродовал землю, нагромоздив эти причудливые каменные абстракции. В разрыве между скал грузно шевельнулась тяжело-серая стена океана.
Вездеход быстро прошмыгнул через уютный маленький городок со светлыми домами — и потянулась перед глазами извилистая асфальтовая лента, а вокруг опять ничего, даже привычных вдоль дороги телеграфных столбов. Морячок значительно молчал.
Впереди показалась черная дыра туннеля. Два солдата с автоматами наперевес остановили вездеход, козырнули, подозрительно оглядев человека в штатском, молча проверили документы. Когда в дали туннеля забрезжил дневной свет, вездеход неожиданно свернул в сторону и пошел под уклон. Спуск продолжался довольно долго. Он сказал:
— У меня такое впечатление, будто мы едем прямо в океан.
— Вы не ошиблись, — сдержанно улыбнулся его спутник.
Туннель расширился, появились фонари. Вездеход остановился у массивных стальных ворот.
— Прибыли.
В этой обстановке таинственности и полумрака он чувствовал себя нелепо лишним — человек в сером плаще, серой шляпе, с простым дорожным чемоданом. Прошли несколькими широкими бетонными коридорами, и он никак не мог понять, что это, еще улица или уже помещение. В одном месте аппетитно пахнуло борщом. Из-за угла вывернул плотный круглолицый моряк лет, наверное, тридцати пяти, но уже почти седой.
— Наконец-то! — громко воскликнул он. — Отчаливать пора.
— Вертолет задержался, товарищ командир.
— А, брось! У тебя всегда что-нибудь… Ну, будем знакомы. Хоменко. — Его рука была как тиски.
— Кочин.
— Мне, товарищ Кочин, приходилось и раньше гражданских на борт брать, — добродушно басил Хоменко, забавно переваливаясь на ходу. — Двое газетчиков были, кинооператор, даже один поэт, тот самый, которого все ругают, а он еще ничего не написал, слышали, наверное? А вот ваша специальность… впервые сталкиваюсь. Что это в министерстве иллюзионистами заинтересовались?
Кочин едва успел раскрыть рот, чтобы объяснить, что между иллюзионистами и телепатами существует некоторая разница, но командир уже раскатисто смеялся:
— Понимаю, товарищ Кочин, все понимаю. Меня адмирал персонально накачивал два часа, и о значении вашей работы говорил, и разное прочее. Только странно все-таки…
У какой-то дверцы в узком коридоре остановились, командир гостеприимно распахнул ее.
— Вот ваша каюта, товарищ Кочин, располагайтесь, а мы с Левой в одной уместимся, все равно спать по очереди.
— Как, — удивился Кочин, — это уже лодка!?
— Разумеется. А вы разве не заметили гермотрап?
Кочин ничего не заметил, но теперь понял: это подводный порт подводного флота, стало быть, и причалы подводные.
— Нулевка налево, душ направо, правда, водичка в нем морская, соленая, ну да ничего, привыкнете, мыльце специальное, соответствующее. Обед через тридцать минут, там встретимся. — И оба исчезли.
Кочин думал, подводная лодка — это теснота и тусклые пыльные лампочки, вечно пригнутая голова и запах перегретого машинного масла. Но это был если и не дворец, то уж по крайней мере завод, большой и довольно просторный, а главное, на редкость разумно организованный. И подводники оказались ребята славные: веселые, толстощекие, разговорчивые. В первый же день трое из них простодушно попытались выяснить, что ему нужно на подлодке и почему это командование отдало новейшей конструкции атомоход в его распоряжение на целых две недели. Особенно веселым оказался тот самый Лева, старший помощник командира. Как раз когда Кочин ложился спать, Лева часами разучивал в соседней каюте классические арии. У него был приятный тенор, зато слух не выдерживал никакой критики. Было куда как весело слушать этот тренаж перед смотром самодеятельности флота.
* * *
С новым образом жизни Кочин освоился быстро. Пристроил на столе фотографию Кати с Костькой, разложил по местам немудрящее содержимое чемодана, тапочки сунул под койку — вот и временный уют человека, привыкшего к бесконечным командировкам. Уже назавтра подводная лодка перестала интересовать его. Он думал часами о Вадиме Петровиче, об их общей работе, о головокружительных перспективах этой работы, все больше тревожась за результаты предстоящего опыта, потому что от них зависело слишком многое.
На третий день в назначенное время он надел шлем, похожий на мотоциклетный, поудобнее уселся на койке, взял тетрадь, карандаш. Но сеанс что-то уж очень долго не начинался, секундная стрелка едва-едва шевелилась.
— В сия-я-я-ньи но-о-чи лу-у-у-нной… — как сирена боевой тревоги, взвыл за стенкой Лева.
У Кочина лоб вспотел под шлемом. Но дверь соседней каюты хлопнула, и великолепный Левин тенор удалился восвояси.
Почти сразу же он смутно увидел Вадима Петровича. Вообще-то, строго говоря, он должен был видеть не индуктора, человека, ведущего передачу, а только передаваемые им образы, но он всегда сначала видел передающего. Враги их науки окрестили это «ясновидением». Что и говорить, словцо ядовитое, но когда Кочин принимал, ему было не до терминов. Постепенно образ Вадима Петровича прояснился, казалось, он сидит совсем рядом, где-то тут же, в подлодке. Он выглядел, как обычно, вяловатым и каким-то отрешенным, только взгляд его, упорный, волевой, был полон энергии. Видно было хорошо, так что стальные стены лодки и полукилометровая толща воды, вероятно, никак не влияли на прием. «Ну, что я говорил! Что я говорил! Для мысли преград не существует!» — вертелось в голове, мешая сосредоточиться.
Чья-то рука через равные промежутки времени подавала листок, Вадим Петрович долго изучал этот листок, точно было на нем что-то мудреное, а не простейшая фигурка, потом становилось видно, что там нарисовано, и Кочин срисовывал к себе в тетрадь эти ромбики, квадраты, кружки.
Так буднично прошли первые три сеанса. А на четвертом в разгар приема четкий образ Вадима Петровича неожиданно расплылся. Кочин увидел незнакомое лицо — удлиненное, суровое. Человек, которого он теперь узнал бы из тысячи других, пристально вглядывался… в стену. Сначала Кочин не очень-то встревожился по этому поводу, мало ли что может произойти, ему просто стало любопытно, что же за случай такой вышел. И тут на лицо незнакомца наплыло лицо Вадима Петровича. Но это был совсем не тот Вадим Петрович, которого он так хорошо знал! Впервые увидел Кочин Вадима Петровича каким-то даже страшным в своем сосредоточенном стремлении передать мысль в пространство, впервые почувствовал, что смотрит на него не как на друга и товарища по трудным опытам, а как на врага с опаской и непонятным злорадством.
Вадим Петрович получил очередной листок, но прежде чем сосредоточиться и понять, что там изображено, Кочин приметил кончик карандаша, рисующего спиральку. Почему рисующего? Ведь эта чертова спиралька должна быть уже нарисованной!
Новый листок в руках у Вадима Петровича. И снова карандаш выводит контуры домика.
Вот дьявольщина! Что это — новое открытие или провал опыта?
По привычке его рука зарисовывала все, что он успевал увидеть. Но уже тревожной морзянкой выстукивало под шлемом: перехват! Кто-то перехватывает передачу, предназначенную ему! Он плюнул на фигурки и занялся исключительно этим типом, перехватчиком. И вдруг увидел на нем китель, явно морской, но чужого образца, и незнакомые петлицы!
Прервав сеанс, Кочин выскочил из каюты и, как был, в шлеме, помчался искать командира. Хоменко в кают-компании пил кофе.
— Товарищ… там… перехватчик! — Кочин не мог найти слов от волнения, и командир только улыбнулся. Видимо, он не очень-то верил в опыты своего пассажира, хотя добросовестно, как положено военному, исполнял все, что от него требовалось.
— Успокойтесь, товарищ Кочин, — сказал он мягко, но все же с усмешечкой. — У нас новейший подводный локатор, мощные гидроакустические установки и все прочее, что полагается. Современная подлодка способна обнаружить «перехватчика», как вы изволили выразиться, несколько раньше, чем любой ее пассажир. Даже если он и…
И снова принялся за кофе. Кочин выхватил у него чашку, одним глотком вылил раскаленный кофе в рот, обжегся, но обрел дар речи, а командир сразу настроился на серьезный лад.
Через минуту прозвучал сигнал боевой тревоги.
— В каком направлении обнаружили вы этого человека? — строго спросил Хоменко. Кочин не колеблясь указал рукой. — И как далеко? — Кочин замялся.
— Мне обычно кажется, что это совсем близко, где-то рядом. Я не могу определять расстояние, для меня его попросту не существует. Но на этот раз, по-моему, и вправду было недалеко.
Командир скомандовал курс и полный вперед.
Кочин всегда принимал наедине, в полном покое: ему требовалось сосредоточиться. Но здесь он забыл в волнении, что рядом командир, что подводная лодка мчится на полной скорости и что он не просто видит этого типа, а видит его загадочным телепатическим зрением. В колоссальном напряжении всех внутренних сил он видел его, казалось, как и командира — глазами. И он попросил:
— Чуть левее, пожалуйста.
Хоменко удивился, но послушно скомандовал поправку.
Прошло полчаса тягучего ожидания, не меньше. Наконец в командирском отсеке раздался голос:
— Прямо по курсу подводная лодка незнакомой конструкции!
Действительно, на экране локатора, как раз в перекрестии, появилась темная точка. Через какое-то время, показавшееся Кочину секундами, точка разрослась, превратилась в уродливо-вздутую серебристую сигару.
— Сто чертей! Дорого бы я дал, чтобы знать: видят они нас или нет?
— Для чего?
— Нужно подойти как можно ближе, но чтобы они нас не обнаружили. А лодка незнакомой конструкции, это у них что-то новенькое, понятно? А вы не могли бы узнать, видят они нас?
Кочин улыбнулся такому нелепому вопросу. Конечно же, он никого и ничего не мог видеть, кроме того длиннолицего, а длиннолицый сидел один в пустой каюте и наверняка сам ничего не знал.
— Как же это можно сделать?
— Очень просто. Надо только взглянуть на их локатор, вот на такой же или очень похожий экран.
Кочин взглянул и увидел: экран пуст. Но он увидел это не своими глазами, а спокойными насмешливыми глазами какого-то другого человека, с симпатичной физиономией пирата и трубкой в зубах, очевидно, их командира.
Вскоре Хоменко скомандовал стоп. Остановились где-то на границе досягаемости той лодки.
— Спасибо, товарищ Кочин. Очень ценные сведения. Теперь я с ними и сам справлюсь, а вы следите за своим «перехватчиком». Я вам не мешаю?
— Что вы, никогда в жизни не принимал так хорошо, — сказал Кочин, хотя присутствие командира, конечно, отвлекало.
Но эта неизбежная помеха с лихвой перекрывалась охватившим его азартом, сознанием собственного всесилия: его, чужого здесь, штатского, беспрекословно слушается мощный боевой корабль, он может все — не только засечь перехватчика, но и проникнуть в чужую лодку. Наверное, так чувствовали себя боги, если они когда-нибудь существовали.
— Что он делает сейчас?
— Этот тип? Ничего, просто сидит у себя в каюте. Видимо, наш сеанс уже кончился. Перед ним блокнот и карандаш. Минутку, что это? Рюмка!
— Виски?
— Едва ли. Во время сеанса это недопустимо. Капает какие-то капли. Выпил. Странно, стимулятор, что ли?
— Допинг, — сказал Хоменко.
Лодка на экране дрогнула и сдвинулась вправо. Соблюдая ту же дистанцию, командир начал преследование. Прошло около двух часов.
— Сейчас они приблизятся к границе наших территориальных вод, — заметил Хоменко. — Что он делает, ваш подопечный?
— Да ничего, просто отдыхает.
— Отдыхает? Нашел где отдыхать. Самое подходящее место! Ага, они остановились. Стоп!
— Слушайте! — Кочин совсем не вежливо схватил командира за локоть. — У него карта… и компас. Повернулся в другую сторону. Готовится к приему…
— А теперь что?
— Подождите, не мешайте!
Худощавое лицо незнакомца напряглось. Несколько минут Кочин не видел ничего, совсем ничего. Потом появилось сосредоточенное лицо молодого солдата. Нашего. Да, молния связиста на погоне. Солдат старательно читал какие-то цифры на ленте, ползущей под рукой. Незнакомец, лицо которого накладывалось на лицо солдата, начал торопливо записывать.
— Пишите! — крикнул Кочин, боясь оторваться от этого тройного изображения: длиннолицего, солдата и цифр. — Пишитe: «7, 3, 1, 4, 7, 7, 9, 1, 4». Стоп! Новый ряд: «9, 9, 1, 9, 7, 7, 4, 8, 6, 9, 1, 5, 2». Все!
На лице Хоменко обозначились жесткие морщины.
— В каком направлении он принимал? — На стол перед Кочиным легла карта. Берег был близко — изорванный, коричневый, видимо, очень гористый. — Мы вот здесь. — На карте появилась точка.
Кочин провел уверенную линию. На коричневом берегу линия уперлась в кружок какого-то знака.
— Подонок! — глухо выдавил Хоменко. — Шифр нашей радарной станции!
Лодка на экране росла, приобретая все более отчетливые контуры. Длиннолицый, ни о чем не подозревая, дремал, откинувшись на спинку кресла. «Поймали с поличным, — подумалось Кочину, — и никому ничего не докажешь! Ох уж этот феномен „пси“, черт бы его побрал!» — И он с ненавистью глянул в самодовольное лицо этого типа. Тот вздрогнул и открыл глаза. В его глазах Кочин увидел ужас, а вслед за тем увидел себя, Кочина, — грозного, настигающего, карающего. Длиннолицый вскрикнул, отпрянул, и Кочин, стараясь не упустить его, рванулся вперед и вытянул руки, чтобы схватить врага за тощую жилистую шею.
Руки его наткнулись на стену.
— А вы не могли бы, товарищ Кочин, набросать их пульт? — с оттенком сомнения в голосе спросил Хоменко. — Ведь если разглядели локатор…
— Нет ничего проще.
Карандаш Кочина быстро забегал по бумаге. Хоменко пристально рассматривал через плечо не очень-то отчетливые контуры и комментировал про себя:
— Так… так… так… Понятненько… Во дают, черти! Значит, вон оно что!.. Ну спасибо, товарищ Кочин. Теперь все ясно. Можно сказать, неоценимую услугу вы нам оказали.
— Неужто поняли что-то из моих каракулей?
— Опытный глаз, товарищ Кочин на лету схватывает суть. Сегодня же доложу командованию — сведения мы с вами получили ниважнейшие…
Кочин срисовывал пульт, говорил с Хоменко — а перед глазами все стоял тот, длиннолицый. Сначала он докладывал что-то пирату, спорил с ним, нервно тыкал пальцем в карту. Похоже, у них там началась паника, заметались какие-то тени.
— Ага, уходят! — глядя на локатор, с удовлетворением отметил Хоменко. — Удирают! Надеюсь, отбили мы у них охотку вынюхивать наши секреты.
Лицо «перехватчика» начало расплываться, таять — и Кочин не выдержал, погрозил ему на прощанье кулаком. Он и думать не думал, что мальчишеский жест увидит кто-то кроме Хоменко. Но длиннолицый увидел — и испуганно вжался в кресло.
— Скатертью дорога! — довольно прообасил Хоменко.
Кочин с облегчением сорвал с головы шлем.
ТЕЛЕГРАММА
Москва Институт экспериментальной психологии
Шокальскому
Ломаю голову над представлением вашего сотрудника Кочина правительственной награде тчк Посоветуйте, как поудобнее назвать его специальность Приветом адмирал Горшенин
ТЕЛЕГРАММА
Северогорск, ВМУ-183
Горшенину
Учитывая что дальнейшие случаи подобных награждений не за горами удобнее всего назвать телепатом Шокальский
Странные люди, странная история
ИЗ ПРОТОКОЛА
заседания комиссии АН СССР
(в целях экономии места факты, уже известные читателю, опускаются)
Председатель комиссии. Ну что ж, приступим, товарищи. Попробуйте нас убедить. Слово имеет профессор Локтев, пожалуйста!
Локтев. Я постараюсь лишь изложить факты, результаты опытов и наблюдений, которыми мы занимались в течение последних нескольких лет…
К сожалению, мы ничего или почти ничего не знаем ни о приемном, ни о передающем аппарате парапсихологии. Для науки это по-прежнему загадка. Но, откровенно говоря, человеческая психика вообще во многом остается загадкой. Так вот, приемный аппарат перципиента Кочина по сравнению с другими людьми чрезвычайно развит и за счет наследственных признаков, и за счет специальной тренировки. Вероятно, это качество человека, как и другие, может развиваться практически беспредельно. Только не улыбайтесь, товарищи! Не надо смотреть на парапсихологию как на нечто мистическое. Слишком многими фактами мы располагаем, а от фактов не так-то просто отмахнуться, да и надо ли отмахиваться, если даже первые опыты сулят нам такие плоды?
Реплика с места. Какие такие плоды?!
Локтев. О мыслепередаче Москва — Владивосток вы, вероятно, читали в газетах. Могу только добавить, что всякие случайности в этом эксперименте исключены, он проводился под наблюдением авторитетной комиссии, в которую входили и наши оппоненты. Процент правильно принятых изображений в десятки раз превышает возможный вероятностный результат. Далее, чтобы выяснить сущность телепатического механизма, перципиента помещали в камеру, полностью отражающую радиоволны, внутрь сильного магнитного поля, наконец, на подводную лодку на глубине порядка пятисот метров. Результат, товарищи, тот же…
Реплика. И это вы называете «плодами»?!
Локтев. Да, это мы называем плодами. Но позвольте продолжить. Известные нам органы чувств человека далеко не совершенны. В обыденной жизни мы не можем пожаловаться на свое зрение… (Смех: протирает очки.) Но чтобы наше зрение отвечало требованиям современной науки, в помощь глазам пришлось подключить микроскоп и телескоп, телевидение и локатор, радиотелескоп и спектрограф. Что же можно сказать о телепатии, которая и без того находится в задавленном, заторможенном состоянии?..
Реплика. А может, в зачаточном состоянии?
Локтев. Едва ли, но в данном случае это дела не меняет. Я хочу сказать, что способности перципиента Кочина требуют, во-первых, тренировки, а во-вторых, каких-то усиливающих приспособлений. Вы, конечно, понимаете, как это сложно, поскольку о механизме телепатии мы все еще имеем весьма смутные представления. И все же нашему институту удалось кое-что сделать в этом направлении.
Реплика. Любопытно, что же?
Локтев. Вопрос, товарищи, слишком специальный, я не могу сейчас на нем останавливаться. Мы представили доклад, интересующиеся могут ознакомиться. Во всяком случае, после событий на подводной лодке, где способности перципиента проявились особенно полно, нам удалось не только закрепить их, но и значительно усилить, о чем убедительно свидетельствует экспериментальный материал. У нас создается впечатление, что, научившись видеть на расстоянии, индивидуум закрепляет способность мгновенно, подобно тому, как научившийся плавать уже никогда не разучится. Отсюда мы сделали вывод, что телепатические способности как бы «запечатаны» в генетической памяти человека, и нужно лишь «распечатать» этот код, что и составляет главную трудность. В прошлом, вероятно, подобные способности были свойственны всем, но из-за редкого пользования прочно забылись нашим биологическим аппаратом, как, скажем, способность шевелить ушами. (Смех.) Нам кажется, восстановление этого навыка в широких масштабах — одна из ближайших задач науки.
Реплика. Первостепеннейшая задача, что и говорить! А шевелить ушами еще важнее. (Смех, редкие аплодисменты.)
Председатель. Вице-адмирал Горшенин.
Горшенин. Для меня не совсем понятен скептицизм представителей, так сказать, «чистой» науки. У нас, в вооруженных силах, на такие вещи смотрят более трезво. Я вовсе не склонен рассматривать телепатию как мистику, но я сказал бы так: если мистика годится для обороны, давайте нам и мистику. Должен вам доложить, в военных кругах весьма заинтересовались способностями товарища Кочина.
…Но боюсь, товарищи, что пока мы с вами спорим, мистика это или не мистика, наш потенциальный противник в этом вопросе, как говорится, не дремлет.
По просьбе Академии наук один из наших флотов выделил для товарища Кочина подводную лодку новейшей конструкции…
…Полагаю, это весьма существенные доводы в пользу серьезного отношения к тому явлению, которое продемонстрировал товарищ Кочин, не знаю уж, как вы его предпочитаете называть: экстрасенсорика, парапсихология, телепатия или феномен… феномен…
Локтев. Пси.
Горшенин. Вот именно — пси, благодарю вас.
Председатель. Что касается меня, я бы отбросил все эти загадочные названия, эти «экстра», «пара», «пси». Куда лучше доброе старое «телепатия». Почти как телевидение. Далеко — вижу, далеко — чувствую. Правда, не совсем точно «чувствую», но что поделаешь, язык беден перед лицом науки! Продолжим, товарищи.
* * *
Отдел парапсихологии считался в институте самым странным.
И не только потому, что на них смотрели как на алхимиков экспериментальной психологии, а величественная институтская кассирша каждый раз швыряла им зарплату, как личную милость. Странными были они сами.
Пожалуй, группа начала свое существование с той самой встречи на литературном вечере в Политехническом. Первые опыты они провели на свой страх и риск — Кочин отправился в отпуск во Владивосток, а Вадим Петрович каким-то чудом подготовил общественное мнение в Москве. Опыт удался, газеты напечатали сенсационный материал о мыслепередаче Москва — Владивосток, поднялась обычная шумиха, но прежде чем все стихло, как это бывало уже не раз, на их небосклоне взошел старик Шокальский, ученый с мировым именем и энциклопедическим кругозором, шествующий из науки в науку и каждую одаривающий своими бредовыми, фантастическими, великими идеями. Собственно, он не закапывался глубоко ни в одну из наук, он умел перекидывать мостики между ними, по которым и проложил свой путь к мировой славе. С приходом Шокальского телепаты обрели весомость, их официально признали, включили в штат Института Экспериментальной психологии, выделили ассигнования.
Однажды Шокальский привел Локтева. Рядом с монументальным Локтевым козлобородый Шокальский выглядел карикатурой на ученого. Но внешность оказалась обманчивой: Локтев звезд с неба не хватал, хотя был и фундаментален, и усидчив, и работящ. Вот, впрягли в одну повозку вола и трепетную лань, и ничего, получилось, в науке бывает. Потом пришли другие, однако никто, даже Шокальский, их официальный руководитель, не мог ничего изменить в атмосфере «отдела телепатологии», как прозвали их недруги, в той атмосфере, которую создал и поддерживал Вадим Петрович. Он был душой всего.
Что представлял собой Вадим Петрович?
Седой, одутловатый, весь сивый, с больным сердцем и помятым нездоровым лицом, мешковатый, медлительный, апатичный, — но взгляд!.. Сколько энергии, сколько воли излучали глаза этого внешне безвольного человека!
Образование — среднее. Должность — младший научный сотрудник. Его послужной список был парадоксален, как он сам. В сорок пятом демобилизовался в звании гвардии сержанта, десять лет вел в школах и техникумах самодеятельные кружки чуть ли не на общественных началах, числился художественным руководителем районного Дома культуры, потом подвизался в цирке. Когда с ним познакомился Кочин, он уже не был никем, кроме телепата-любителя, обивал пороги научно-популярных журналов, чтобы прокормиться, его везде знали как чудака-энтузиаста, всюду любили, но нигде не печатали. И в то же время углублялся в нехоженые дебри человеческой психики, переписывался с мировыми знаменитостями и экспериментировал, экспериментировал, мечтая об официальном признании своей науки, о государственных масштабах в постановке опытов.
И этот странный человек без образования, а для многих — и без фамилии стал фактическим руководителем отдела академического института. Несомненно, в телепатии, да и вообще в психологии, он был специалист номер один, и сам Шокальский не только всегда считался с его мнением, но даже вроде побаивался. Поначалу как-то смутно побаивался и Кочин — Вадим Петрович умел приобретать непонятную власть над людьми. Первое время Кочину казалось, что Вадим Петрович немножко того… Но нет, мыслил он вполне здраво. И со временем Кочин решил, что берет он увлеченностью, непоколебимостью веры. Как вспыхивал этот апатичный человек, как гневался, когда кто-нибудь позволял себе хотя бы усомниться в его вере, и как умел радоваться и ликовать, когда дело шло на лад!
Индуктор он был уникальный, во время сеанса мог два-три часа подряд не думать ни о чем постороннем. Кочин проводил опыты и с другими индукторами, уж кто-то, а он-то, читающий их мысли, знал, как трудно сосредоточиться даже на пятнадцать минут. И это тоже было удивительно.
Несколько лет они работали вместе, почти ничего не зная друг о друге. Кочина подмывало любопытство: что движет этим человеком? Но спросить он не решался. И лишь недавно, перед самым заседанием комиссии, которая должна была решить их участь, Кочин получил от Вадима Петровича приглашение «на чашку чая».
— Я должен объяснить вам кое-что, Володя.
Кочин сидел на диване, а Вадим Петрович грузно прохаживался по комнате, среди книг, заложив руки за спину, и медленно, каждая фраза по отдельности, рассказывал. Говорил он довольно бессвязно, он вообще не умел говорить, но, вероятно, образовавшийся между ними телепатический контакт позволил Кочину ярко увидеть все, что Вадим Петрович, рассказывая, вспоминал.
— Я был зеленый пацан, совсем пацан, представляете, сразу после школы — на войну. Мы все наступали, наступали, а тут немцы контратакнули, мы заняли оборону, и наш полк попал в третий эшелон. Одним словом, солдатское счастье, хоть отоспаться можно. Да, а накануне меня немножко контузило, так, чуть-чуть, можно сказать, просто встряхнуло.
На рассвете уже, всю ночь протопав, заняли мы свою позицию. Наш старшина, жох-парень был, каким-то собачьим нюхом отыскал пустой блиндаж, и все мы, совершенно измотанные, попадали на пол и уснули. Я даже ни сапоги не снял, ни автомат, ни подсумок. Уснул, как провалился. Проснулся только на следующую ночь, тоже уже к рассвету, и то потому, что приспичило. Вылез из блиндажа — и сразу вспомнил, какой мне сон снился, да так, знаете, отчетливо, просто удивительно.
Я, значит, сижу на бруствере окопчика, портянки перематываю. И вдруг появляется передо мной лицо. Не человек, а одно лицо, крупное, как в кино во весь экран. Странное лицо, вроде человеческое и вроде нет. Уставился я на него, он на меня, а глаза у него умнющие, насквозь видят. И тут он говорит… Заметьте, Володя, говорит, а губами не шевелит…
— Пойдем-ка, — говорит, — парень, со мной.
Ну, я не то пошел, не то уж не знаю как, а только вижу: это уже не Земля. Совершенно незнакомый пейзаж, черные оскаленные горы на горизонте, солнце не солнце, а рыжая тусклая копейка, и под ногами вроде какая-то жидкость, хотя и не проваливается. Он идет рядом со мной, почти человек, но все пропорции и все остальное… словом, явно не человек. И еще… это я не сразу заметил… весь я покрыт тонкой прозрачной пленочкой, с головой и сапогами, только автомат поверх нее да ремень с подсумком. Когда, что — не знаю.
Тут выскакивает бог весть откуда стайка молодежи. Тот, что со мной шел, в годах был, а эти все мои сверстники, парни и девчонки. Веселые, проказливые, ну и одеты, мягко говоря, по-летнему. Увидели меня, нисколько не удивились, окружили, рассматривают, ощупывают, хохочут.
— Кто это? — спрашивают. — Откуда?
— Наш гость, — говорит мой провожатый. — Помните, я вам рассказывал о трансполярности пространства? Вот, познакомьтесь, потолкуйте…
Понял я, что он их учитель, а я вроде как экспонат, наглядное пособие. Учитель ушел, я остался с ними. Они все один за другим исчезли, то есть скорее сквозь землю провалились прямо на моих глазах, и последняя оставшаяся девчушка с зеленой длинной косой на спине, совсем почти земная девчушка, взяла меня за руку — и мы с ней тоже… не то чтобы провалились, а оказались на лужайке в саду, не то в парке, мягкая зеленая травка кругом, деревья, облака плывут и солнечного света вдоволь, хотя солнца и не видно.
Потолковать нам не удалось, а может, и не хотелось им, было похоже, что они оболтусы-таки, от учителя отделались — и ладно. Зато заинтересовл их мой автомат, упросили и продемонстрировать, как действует. Я дал длинную очередь вверх, с деревьев ветки посыпались. Очень они удивились.
— Для чего это? — один парень спрашивает. Ну, конечно, он не спрашивает и я не отвечаю, но разговор идет нормально, будто так и полагается.
— Стрелять.
— А для чего?
— У нас война — говорю. — Фашистов гробить.
— А что такое война?
— А что такое фашисты?
Странно мне показалось: взрослые ребята, а таких вещей не понимают. Ну, объяснил я им популярно, кто такие фашисты. Никак не могли усвоить, что фашисты в общем-то тоже люди и что человек человека убивает. Начли рассуждать о каких-то непонятных мне материях, видно, пытались уяснить, что такое война. А потом по очереди постреляли из моего «ППШ» и оба диска, понятно, расстреляли. Стало им скучно со мной после этого, и разбежались они кто куда. Только та девушка осталась. С ней-то я и провел весь день в этом счастливом саду… — Вадим Петрович умолк, и волнении прошелся по комнате. — И поверьте, она одна только и поняла все обо мне: кто я, откуда, какой я, что такое война и все остальное.
Наступил вечер. Она говорит, сейчас учитель придет, пора, мол, из сада уходить, потому что не то он закроется, не то вообще исчезнет. И вдруг спрашивает:
— А тебя на этой войне тоже могут убить? Так я поняла?
— Запросто, — отвечаю.
Прильнула она ко мне, за руку ухватилась… Славная такая девчушка…
— Оставайся у нас, — просит. — У нас хорошо. А там у вас опасно, там все сумасшедшие.
— Нет, — отвечаю, — милая, это вроде как дезертирство получится. Надо мне сначала на своей земле порядок навести, а уж там видно будет.
Она было пригорюнилась, но подумала — и повеселела.
— Ладно, ты прав, иди. Мужчина должен быть мужчиной. Но только обещай… — Руки мне на плечи положила, губы трясутся, глаза полны слез. Совсем как земная невеста, когда суженого на фронт провожает. — Обещай, что вернешься, когда я тебя позову! Обещаешь?
Я пообещал. Сунула она мне что-то в руку на прощанье… и все.
И вот стою я возле блиндажа, вспоминаю свой сон.
Любопытно?..
Вадим Петрович остановился перед Кочиным, взгляды их встретились. Глядеть в бездонную глубину глаз Вадима Петровича было нестерпимо, как в бездну Вселенной. Кочин отвел глаза.
— Любопытно, — подтвердил он. А про себя подумал: «Сказочка для моего Костьки». — Верно, это следствие контузии?
— Возможно. Но в общем, сознайтесь, сон как сон. Такие ли еще чудеса снятся людям!
— Тоже правильно.
— Правильно. Обычный сон, и я не стал бы вам его рассказывать, если бы не получил в тот же день наряд вне очереди от нашего старшины. И за что, думаете? Оба диска от моего «ППШ» оказались пустыми. А были полными…
Кочина передернуло холодком.
— Погодите, еще не все. Мог бы я и забыть, куда патроны расстрелял, мало ли что. И соврать мог. Но вот это…
Вадим Петрович разжал кулак. На его вспотевшей ладони лежала забавная штуковина: серая металлическая пластинка с каким-то чертежиком чернью и соединенный с нею миниатюрной цепочкой красный сверкающий кристалл в оправе.
— Что это?!
— Это… — Вадим Петрович запнулся. — Это подарила мне она…
Кочин нерешительно взял сувенир, рассмотрел, пожал плечами.
— Ничего не понимаю.
— А представьте, каково было мне — найти это у себя в ладони там, у блиндажа, — виновато улыбнулся Вадим Петрович. — Но теперь точно могу сказать: пластинка из чистого железа. Сто процентов железа, на анализ отдавал, и заключение экспертизы есть. У нас такое еще не научились делать. Слыхали о порошковой металлургии? А камешек — рубин.
— Рубин?
— Самый настоящий. И не случайно. Я и на войне, и после войны тысячи раз рассматривал этот чертежик… и ничего понять не мог. Только когда изобрели лазер.
— Боже мой, схема лазера!
— Ну да. Совсем просто. У них это, я думаю, вроде учебного пособия было. Или даже шпаргалка. Видите, какую возможность упустил. Мог бы первым на Земле изобрести лазер.
— Н-да! История.
— История.
— И что же та девушка?
— Ничего. Не позвала. Может, забыла, как все девушки. Так я и не выполнил обещание. Не вернулся… даже во сне. Грустно. — Он замолчал. — Странная все-таки штука — сны. Не задумывались? Вот и Менделеев свою таблицу во сне увидел. Уж не так же ли, как я? А вообще, Володя, телепат я никудышный, только во сне. А вы настоящий телепат, можно сказать, единственный. От бога. Вот почему я так за вас ухватился. Все мои надежды на вас. И на предстоящий опыт. Конечно, если разрешат. Поэтому не откажите старику, примите от меня в подарок…
— Что вы, что вы, Вадим Петрович!
— И не спорьте, слушать не хочу. Пусть это будет с вами, как талисман. На счастье. Очень в вас верю, Володя. Я ведь еще не теряю надежды… на встречу. Хоть и состариться успел… в ожидании.
«Явно чокнутый, — думал Кочин, возвращаясь от Вадима Петровича. — Видно, все-таки здорово его тогда контузило. Чокнутый, чокнутый…» Но он и верил и не верил этому слишком уж простому объяснению.
* * *
ИЗ ПРОТОКОЛА
заседания комиссии АН СССР (продолжение)
Председатель. Член-корреспондент Академии наук Шокальский.
Шокальский. Моя задача, товарищи, чрезвычайно трудна, и я нисколько не удивлюсь, если гипотеза, которую я сейчас здесь изложу, будет воспринята как… своего рода авантюра.
Мой первый исходный пункт. Очевидно, на высшей ступени развития любая из космических цивилизаций придет к непосредственному обмену мыслями, без помощи слов и знаков. Язык, благодаря которому мы имеем счастье общаться друг с другом, — орудие весьма примитивное, потому что слова всегда были лишь символами, знаками, обозначающими общее в понятии, но отнюдь не индивидуальное, которое несравнимо содержательнее общего. Непосредственный обмен мыслями освободил бы человека от приблизительности и неточности словесного общения и буквально раскрепостил бы его. Вот почему, я думаю, всякая цивилизация, чтобы достигнуть своего высочайшего уровня, рано или поздно, используя естественные возможности или создав искусственные, придет к этому.
Второй исходный пункт. По мере развития науки и техники менялись и наши представления о способах общения с внеземными цивилизациями. Сначала средством такого общения мыслились только ракеты, затем в нашем арсенале появились радиопереговоры и лазеры. Но не секрет, что на пути каждого из этих видов связи стоят весьма труднопреодолимые препятствия. Не проще ли предположить, что высокоразвитые цивилизации общаются между собой… непосредственно? Просто с помощью обмена мыслями, образами? Ведь очевидно, что для такого общения не существует препятствий, и прежде всего, колоссального временного интервала. (Пауза. Тишина.)
Очевидно, как передающая, так и принимающая цивилизации должны иметь какие-то весьма мощные усилительные приставки. Довольно надежную приставку такого рода мы уже имеем. Кроме того, хорошо себя зарекомендовал особый биологический стимулятор. Эксперимент полностью подготовлен, перципиент Кочин перед вами, я думаю, в его способностях никто не сомневается. Остается пустяковый вопрос: для проведения эксперимента нужен спутник, находящийся на расстоянии порядка тысячи километров от Земли. Спутник нужен, чтобы обеспечить полную чистоту приема и отгородить перципиента от земных помех. Собственно, для решения этого вопроса мы и собрались сегодня…
Председатель. Ну, допустим, не только для этого.
Шокальский. Мы предлагаем использовать для эксперимента астрономический спутник «Радуга-3». Разумеется, придется его несколько переоборудовать и на время выселить астрономов. Вот, товарищи, и все.
Председатель. «Просящая» сторона высказалась полностью. Приглашаю оппонентов. Вы, кажется, собирались, Семен Аркадьевич?
Реплика с места. Молчу.
Председатель. Арон Леонтьевич?
Реплика. Скажите, существует ли какая-нибудь угроза здоровью перципиента?
Локтев. Никакой.
Реплика. У меня нет возражений.
Председатель. Пожалуйста, Софья Николаевна.
Реплика. Откуда такая уверенность, что некая цивилизация посылает свою «мыслепередачу» именно в сторону Земли?
Шокальский. Такой уверенности нет. Но как раз в этом-то и прелесть идеи космического мыслеобмена. Вспомните подводную лодку. Перципиент Кочин принимал не только передающего, в данном случае, нашего уважаемого Вадима Петровича, но и «перехватчика». То есть, по сути, сам стал перехватчиком. Надеюсь, ясно?
Реплика. По какой причине прячется ваш знаменитый Вадим Петрович? Уж не миф ли само его существование?
Вадим Петрович. Не миф. (Оживление в зале). Видите ли… я своего рода исключение. Единственный в стране научный сотрудник со средним образованием. Сами понимаете, при таком статусе не след лишний раз мозолить глаза начальству. (Смех, аплодисменты).
Председатель. Меня крайне интересует, а что скажет Федор Ксенофонтович?
Реплика. Скажу, что руководитель работ меня лично вполне убедил.
Председатель. И астрономы готовы уступить «Радугу-3» телепатам?
Реплика. Не без задней мысли! Если опыт удастся, мы рады будем воспользоваться его результатами. И надеюсь, сведения получим первыми.
Шокальский. Получишь первым, Федя! Не обидим. (Смех, аплодисменты).
Председатель. Товарищ Кочин.
Кочин. Я всегда готов. (Аплодисменты.)
Председатель. И отлично, благодарю вас. Еще желающие? Тогда позвольте считать ваше молчание знаком согласия. Откровенно говоря, я и не ожидал иного хода обсуждения. Ну, как говорится, с богом! (Аплодисменты.)
Контакт
На «Радуге-3» было тесновато. Астрономические спутники этой серии вмещали всего четырех человек: командира корабля, бортинженера и двух астрономов, по очереди наблюдающих за избранным объектом. Слишком много места занимал телескоп, который, разумеется, пришлось оставить. После монтажа аппаратуры весь астрономический отсек перешел во владение Кочина — теперь по крайней мере можно было двигаться, не боясь задеть приборы плавающей в невесомости непослушной ногой, и спать, вольготно вытянувшись в кресле. Другой отсек, командирский, вынужденно пустовал.
Настройка и последняя выверка аппаратуры шли успешно. Несколько раз в день он принимал Вадима Петровича. Кочин видел его совершенно отчетливо, как на экране телевизора, это было удивительно, но никто не удивлялся. Они разговаривали, как по радио, хотя радиосвязь была односторонняя: во время сеансов спутник на прием не работал.
Половина дня, занятая работой, пролетала незаметно. Зато вторая половина… Кочин впервые был предоставлен самому себе, впервые получил возможность о многом поразмыслить и многое взвесить. И он размышлял и взвешивал — что еще оставалось ему в эти долгие часы?
…Перед отъездом на космодром у него состоялся серьезный разговор с сыном.
— Папа, ты опять в командировку?
— Да, Костик, так нужно.
— И надолго?
— Вероятно, на месяц, не больше. Береги тут без меня маму.
— Папа, я давно собираюсь с тобой побеседовать. Ты не мог бы заняться чем-нибудь другим вместо своей телепатии? Ну, например, учить ребят. Ты же можешь учить ребят? Или писал бы какие-нибудь статьи… Ведь раньше ты писал статьи в журналах? Или уж просто ходил бы на работу, как все…
— А почему тебе не нравится моя теперешняя работа?
— Ну разве это работа? Мне приходится краснеть за тебя. У нас недавно выступал лектор, так он сказал, телепатия это шарлатанство. И сразу все так посмотрели на меня — хоть под парту прячься.
— Н-да. А что это за лектор?
— Вполне авторитетный. Член общества «Знание».
— Ну так это был не лектор — невежда. Уверяю тебя, он понятия не имеет о телепатии. Подумай сам, разве государство стало бы тратить деньги на шарлатанство?
— Так-то оно так, но если бы я мог рассказать им про тебя что-нибудь такое, чтоб они поверили!..
В глазах мальчишки стояли слезы.
«Действительно, дрянь дело, — подумал Кочин. — Хуже всего, что я ничего не могу рассказать. Даже под честное пионерское. Если бы он услышал историю на подлодке! Или сон Вадима Петровича! Если бы знал, что я отправляюсь на спутник! Но для него это обычная заурядная командировка. А случись что-нибудь, человек всю жизнь будет уверен, что его отец был шарлатаном. Положеньице!»
— Ну вот что, сынок, очень скоро твои друзья смогут убедиться, что телепатия — вовсе не шарлатанство.
— Ты мне расскажешь что-нибудь о своей работе?
— Нет, но они все равно узнают.
— Из газет?!
— Может быть, и из газет.
— А почему ты не можешь рассказать? Что, твоя работа хотя бы секретная?
— Ну, не такая уж секретная. Работа как работа, просто пока еще рано говорить об этом.
Костик горестно вздохнул.
— Ладно, папа, я еще подожду. Возвращайся поскорее!
Он на мгновение прильнул головой к плечу отца, схватил пиджачок и, на ходу натягивая его, выскочил за дверь. Он торопился на кружок математической лингвистики!
«Все некогда, некогда, — глядя в окно, подумал Кочин. — Десять лет. Судя по наклонностям, уже почти сложившийся человек. Когда же ты собираешься заняться его воспитанием?»
«Почти сложившийся человек» деловито переходил улицу внизу. Только что приехала поливальная машина. Костька шлепнул ногой по лужице, полюбовался своим пестрым творением на асфальте, озабоченно оглянулся, не увидел ли кто, и с независимым видом зашагал дальше.
А тем временем его отец, за которого сыну приходится краснеть, торопливо собрал чемоданчик и укатил в один из городков космонавтов, где его включили в группу подготовки.
Кочин потер лоб, обвел взглядом уже привычную полусферу спутника и почти физически ощутил под рукой Костькины непослушные вихры.
«Какая-то немыслимая гонка: едва закончится один эксперимент, уже нужно выезжать на второй и думать о третьем. С этой гонкой и сына прозевал. В голове у мальчишки одна техника. Впрочем, кого винить! Вот уже год, наверное, собираешься рассказать ему древнегреческие мифы. Маленький человек должен прежде узнать и оценить человека, а потом пусть, коли будет охота, изучает машину. Вернусь со спутника, уж тогда непременно… — Но тут он вспомнил, что и прежде не раз думал так же и зарекался, а вот — ничего не сделал. — Безответственное создание! Это же твой сын, единственный твой наследник на земле. Оставь хоть в нем частицу себя — в нем твое бессмертие!
Каким делом, какой общественной пользой оправдаешься ты перед мальчишкой? Перед его честными глазами? Только оглядываясь на детей, мы примечаем, с какой сумасшедшей скоростью несет нас по жизни. И нужно найти силы и остановиться, чтобы подумать о своем бессмертии — худеньком, со слезами на глазах, в куцем пиджачке…
Ан нет, некогда человеку, спешит, гонит в хвост и в гриву. А куда спешить? Зачем? Чего ради?»
Кочин оттолкнулся ногой, закрутил кресло. Один оборот… два… три.
Действительно, с каких это пор он стал таким? Давно ли еще говорила Катя: «Кочин, чтобы свернуть горы, тебе не хватает только тщеславия», И вот он чувствует себя в состоянии свернуть горы, а тщеславия не прибавилось. Шумная слава эстрадного экстрасенса его нисколько не прельщает. А что прельщает? Во всяком случае, не слава. Разве что… истина. Точнее — тернистые пути ее познания.
Жил человек, спокойный, тихий, по природе домосед, больше всего на свете не любил командировок. Всегда довольствовался малым, во всем был вторым: и в учебе, и в гимнастике, и потом в науке и умом и остроумием, и характером, — а кто-то другой был первым. И никогда никому не завидовал, не рвался в первые, и без того было хорошо.
И вдруг — словно подменили человека: поездка за поездкой, опыт за опытом, и конца им не видно. Магнитная камера, подводная лодка, центрифуга, батут, сверхзвуковые истребители, спутник… И кто знает, что дальше. Да и что дальше только звезды! А ему все мало, все мало, подавай еще, сам придумывает эксперимент за экспериментом. Что это — стремление быть первым? Куда там, в своем деле он уже давно Зевс-олимпиец, и нет ему равных.
«Уж не со встречи ли с Вадимом Петровичем это началось, когда ты впервые почувствовал свое могущество? Вспомни, как это завлекало — открывать в себе, а следовательно, и вообще в человеке, все новые и новые возможности. Тебя трясло от нетерпения перед каждым новым опытом, как мальчишку, идущего на первое свидание. Ты обрел полноту жизни, почувствовал себя необходимым, и уже не жизнь стала распоряжаться тобой, а ты ею. „Азарт работы“, „нашел себя“ — разве не в этом дело? Нет, не в этом, хотя это тоже повлияло. Так что же тогда?»
Нет, он еще не знал наверняка, что сделало его совсем другим Кочиным. И то ли этот невыясненный вопрос, почему-то ставший вдруг таким важным, то ли непривычная возможность много и вольготно думать «на общие темы», то ли вынужденное безделье раздражали его. Он расстраивался, нервничал, замечал, что становится рассеянным, и еще больше нервничал.
Пришлось крепко взять себя в руки: в самые ответственные минуты он не имел права быть ни отцом, ни даже просто человеком, потому что он — зрение и слух Земли.
* * *
Утром того долгожданного дня появился Вадим Петрович, как всегда, чуть-чуть апатичный, какой-то отрешенный, но одетый по-праздничному и чисто выбритый. Теперь-то Кочин знал, в ожидании какого праздника живет этот непостижимый человек.
— Вас не тревожит невесомость? Не давит на психику? — спросил он, смущенно улыбаясь. — Как пища? Не надоела?
— Меня мало волнует пища, — ответил Кочин в микрофон. Хотя, признаться, не отказался бы от горячей картошки с селедочкой. И с зеленым лучком…
Вадим Петрович находился совсем рядом. Психологически к этому трудно было привыкнуть, и это постоянно беспокоило Кочина. Ему казалось, это не обман чувств, а реальность, необъяснимая реальность, с которой он уже полностью освоился, осталось только понять. Еще во время монтажа аппаратуры, когда что-то не ладилось в одном из блоков, они консультировали Кочина: Шокальский рисовал чертежик, а Вадим Петрович передавал. И там была одна линия… одна жирная карандашная линия, которую Шокальский вписал совсем не туда, а в ней-то и состояла вся загвоздка. И тогда в нетерпении Кочин провел ногтем по бумаге… то есть он опять протянул руку в сторону чертежа и наткнулся на обшивку кабины. Но старик Шокальский почему-то сразу понял. Пожалуй, эта странная иллюзия больше всего тревожила Кочина в последние перед экспериментом дни. Он попробовал объяснить это Вадиму Петровичу, Шокальскому, Локтеву, там посовещались, но не нашли ничего странного.
— А вас не смущает, что мы в Москве видим крупным планом диктора московского телевидения? — спросил Шокальский. — Вероятно, крупность изображения — величина изначальная.
— Меня тревожит не крупность, а мнимое отсутствие расстояния. Но это так смутно, я ничего не могу объяснить толком…
— Вы не чувствуете пространства? — не глядя в глаза, спросил Вадим Петрович. Кочину показалось, он хочет сказать еще что-то, но перебил Шокальский:
— Обычная иллюзия! — Это предназначалось не для Кочина, но Вадим Петрович незаметно для себя, механически передавал. — Думать, что пространство исчезает лишь потому, что ты его не воспринимаешь — чистейший идеализм. Наш дорогой Володя хромает в философии.
Что они могли объяснить, если сами не чувствовали этого!
Последний сеанс состоялся за два часа до начала решающего эксперимента. На прощанье Вадим Петрович мысленно обнял Кочина, и Кочин увидел это скупое мужское объятие как бы со стороны, и у него сдавило горло, и он тоже мысленно обнял Вадима Петровича, хотя Вадим Петрович видеть этого, разумеется, не мог, и жену, и сына, и всех, всех…
И сразу сел в кресло и начал поудобнее прилаживать свой мотоциклетный шлем, связанный гибким кабелем с усилительной аппаратурой. Потом выверил показания приборов. Потом принял «допинг», подождал и подал команду в микрофон:
— Включение.
И на всякий случай тронул повлажневшей рукой талисман.
Он ждал два часа, сосредоточившись, сжавшись, готовый к любым неожиданностям. Перед ним был микрофон, тетрадь, карандаш. Остроумная аппаратура ограждала его от помех — от мыслей всех людей Земли. Два часа он напряженно всматривался внутренним зрением в бездну Вселенной — Вселенная была пуста.
— Одно из двух, — сказал он после сеанса Вадиму Петровичу, — или мы в нашей Галактике одни-одинешеньки, или я слишком слаб, чтобы увидеть их.
Там, на Земле, старик Шокальский даже вскочил со стула.
— Скажи ему, Вадим Петрович, скажи, передай: или ты слишком нетерпелив! Именно, именно! Ишь ты, захотел за час узреть все тайны мира! А если придется год просидеть на спутнике, у тебя терпения хватит?
— Хватит! — крикнул Кочин в микрофон.
«Неужели это? — вдруг ожгло его. — Неужели я готов просидеть здесь и год, и пять лет, без Кати, без Костьки, чтобы только доказать всемогущество мысли? Чтобы открыть себе себя и человечеству — человека? — Ха, да ты, кажется, тоже чокнулся, Кочин! Недаром врачи считают, что телепатия — удел психически больных. — Но врачей ни разу не трясло от азарта, как трясло меня, когда я ловил чужую мысль, недоступную никому. А может, наоборот, только телепаты здоровы, а все прочие больны, и я излечу человечество от недуга? Верну утраченную способность видеть… слышать… чувствовать на расстоянии? — Ай да Кочин, ну и пижон! Да ты и в самом деле возомнил себя богом?! — Каким там к черту богом! Бог, прикованный к спутнику. Бог, мечтающий о селедке. Я всего лишь старший научный сотрудник с окладом 250 рублей. Но какие перспективы! И неужели это может сделать только один человек на свете — я? Тогда, разрази меня гром, сделаю!»
И снова шлем, снова «допинг», снова сухая команда «включение» — и собранность, внимание, азарт, не человек — телепатический приемник. Неужели и впрямь сидеть здесь год? А если действительно нет во Вселенной ни одного дурака, который стал бы передавать свои мысли неведомо кому? А если вообще нет ни умных, ни дураков нигде больше, кроме как на Земле? Тогда, дорогой товарищ Кочин, ты — первый дурак Вселенной. Ничего, ничего, это даже почетно — хоть здесь быть первым!..
* * *
Во время восьмого сеанса, когда раздалась команда «включение», все, как обычно, сидели на пункте управления, уже привыкшие к тщетному ожиданию чего-нибудь «новенького». Настроение было кислое, особенно у Вадима Петровича. И вдруг а динамике, молчавшем в течение семи сеансов, раздался голос Кочина, искаженный волнением,
— Вижу… Я вижу его!
Все вскочили, все бросились к динамику, хотя и без того было отлично слышно.
— Он ни на кого не похож. Глаза умные… умные… Может быть, на осьминога… Да, это под водой. Город под водой? Он видит меня… видит меня. Он хочет поздороваться со мной… Что это? Дышать нечем…
Динамик подозрительно щелкнул и смолк. Все недоумевающе переглянулись. Шокальский хлопнул в ладоши:
— Ничего, черт возьми, начало есть!
Кто-то спросил:
— Почему же он замолчал?
Кто-то довольно засмеялся.
Все это заняло минуту, не больше. Потом все увидели, что Вадим Петрович лежит на полу, неуклюже подвернув седую голову.
— Врача! — крикнул Локтев.
Врач от пульта метнулась было к нему, но Локтев грозно замахал на нее: следите, дескать, за Кочиным.
Когда первое смятение улеглось, дежурный инженер сказал:
— Все датчики на нуле.
— Что?! — заорал Шокальский.
— У меня тоже, — пожала плечами врач. — До этого подскочил пульс, участилось дыхание. Он же сказал: дышать нечем.
— Похоже на то, будто в кабине перегрев, — заметил Локтев. — Но это нелепость — откуда?!
— Включите аварийку! — приказал Шокальский.
Ни по основной линии связи, ни по аварийной «Радуга-3» не отвечала.
Вадим Петрович пришел в себя после уколов, спросил:
— Ну, как… Володя?
Ему не ответили. Он попытался что-то сказать, но снова потерял сознание. Врач сказал — инфаркт.
* * *
ИЗ ПРОТОКОЛА
заседания специальной комиссии АН СССР
Председатель. Спокойно, спокойно, товарищи, не все сразу. Итак, что нам удалось установить? Во время сеанса произошел взрыв спутника «Радуга-3». Найденные австралийцами осколки обшивки не оставляют сомнения. Но каковы причины взрыва? И случайно ли, что авария произошла в тот самый момент, когда началась связь? Пожалуйста, прошу высказываться. Нет желающих? Давайте думать, товарищи! Сегодня мы должны докладывать в правительстве.
Шокальский. Он постоянно твердил, помните, что не чувствует пространства. Я все пытаюсь уцепиться за это. Тот… осьминог… хотел с ним поздороваться. Может быть, они протянули друг другу руки?.. Это было бы логично. Теперь — осколки. Странный характер оплавленности, тут уже говорили. Ну, поверхностный слой — это ясно, часть осколков при взрыве получили направленность к Земле, на большой скорости вошли в атмосферу, это понятно. Но под этим слоем… Вам не кажется, что анализ бессмыслен? Создается впечатление, будто этот второй слой, а по времени, очевидно, первый, оплавился не в кислородной атмосфере Земли, а в аммиачной…
Реплика с места. Похоже, но ведь это нелепица!
Шокальский. Думаю, они пожали друг другу руки. И это дорого обошлось Кочину.
Председатель. Что вы хотите этим сказать?
Шокальский. Я хочу сказать, что они пожали яруг другу руки. То есть не в переносном смысле, а в самом прямом. Я понимаю всю нелепость такого допущения, но что поделаешь: взрыв спутника в аммиачной атмосфере чужой планеты — еще большая нелепость. Ему всегда казалось, что во время сеансов пространство исчезает…
Реплика. Идея «нуль-пространства»?! Да это же абсурд!
Реплика. В свое время теорию относительности тоже называли абсурдом.
Реплика. А генетику?! А кибернетику?!
Шокальский. Я выразился недостаточно ясно, я понимаю. Но сама идея такова… слишком уж безумна. Однако я не вижу другого…
Председатель. Товарищи, здесь женщина с мальчиком. Говорит, очень важные сведения, просит немедленно принять. Да вот и она. Пожалуйста, входите!
Локтев. Екатерина Петровна!
Шокальский. Катя! Костик!
Кочина. Товарищи, вот мальчик уверяет, будто видел отца… Не знаю, верить, не верить…
Председатель. Садитесь, пожалуйста, товарищ Кочина.
Кочина. Спасибо. Пусть он скажет. Я уж измучилась с ним. Он и так-то нервный, а тут еще уверил себя, что видел…
Костя. Я не уверил. Я на самом деле.
Председатель. Сколько тебе лет, Костя?
Костя. Скоро уже одиннадцать.
Председатель. Расскажи, пожалуйста, что же ты видел.
Костя. Я играл дома, один… регулировал настройку робота. И вдруг вижу — папа. В колпаке каком-то. Он говорит: «Дышать нечем» — а сам уже задыхается. Потом протянул куда-то руку… Я все точно видел, вот как вас вижу. Потом ему стало совсем жарко, уж совсем… И он подумал: «Что же — такой бездарный конец!?» И вдруг из последних сил как крикнет: «Костя, Костя, сынок! Скажи им, что для мысли не существует…» И тут все кончилось. Больше я ничего не видел.
Шокальский. Костенька, а осьминога ты не видел?
Костя. Осьминога не видел. Никого больше не видел.
Шокальский. А когда он протянул руку, ты не заметил, он ни с кем не поздоровался?
Локтев. Ну, это же ясно. Он хотел включить охлаждение.
Костя. Нет, он протянул ладонь.
Кочина. Так ничего и не выяснили, да? О, хоть бы что-то знать! У меня уж сил нет…
Председатель. Крепитесь, Екатерина Петровна. У вас еще сын. Судя по всему, в отца пойдет.
Костя. Да, я вспомнил! Он протянул руку и взялся за какую-то… как толстая веревка. И потряс ее. И вы знаете, папа был совсем-совсем рядом. Я даже хотел потрогать у него этот колпак. Но папа всегда ругал меня, когда я трогал его вещи.