Лунное притяжение

1

В каюте приглушенно звучал Бетховен. Соната № 14 до-диез минор. «Лунная». Любимая…

Шипулин писал письмо жене, когда дежуривший в этот вечер Саша Сашевич деликатно кашлянул за дверью.

— Михаил Михайлович, вас Тяпкин вызывает. Говорит, срочно. Говорит, нужно самого. Я говорю, вы отдыхаете, а он говорит…

Шипулин с досадой отбросил ручку, сунул недописанное письмо в книгу, но не только не чертыхнулся, а даже нашел в себе силы пошутить, правда, не очень оригинально:

— Ну раз Тяпкин! Растяпкин…

Вставая, он опять не рассчитал это проклятое лунное притяжение, хотя пора было привыкнуть за два месяца, но, наверное, и за два года не привыкнешь, и опять ноги на миг повисли в пустоте и показались длинными и тонкими, как у паука, и опять почувствовал он всем телом, какой усталостью и тяжестью оборачивается на деле эта кажущаяся лунная легкость. «С такими работничками как раз отдохнешь, — вздохнул он. — Вечно что-нибудь да случится».

— Слушаю, Петя.

— Михаил Михайлович, — голос был хриплый, испуганный, будто у нашкодившего школьника, самоуверенности как не бывало, — вы, конечно, извините, но без вас… Ради бога приезжайте!

— Прямо сейчас?

— Михаил Михайлович, тут какая-то чертовщина…

— Что случилось?

— Да ничего. Честное слово, ничего. Просто бур дальше не идет.

— Знаете, Петя, давайте оставим шутки на завтра. А если действительно что-то произошло, не валяйте дурака, говорите…

— Да нет, честное слово, ничего такого не произошло. Только бур не идет. И хоть лопни.

— Если у вас алмазный бур не идет в грунт, значит, там по крайней мере алмазы. Тогда немедленно давайте на Землю радиограмму: «Закурил трубку мира. Тяпкин». И за вами пришлют ракету «Скорой помощи». И отлично, важно захватить болезнь в начальной стадии.

Тяпкин обиделся.

— Напрасно смеетесь, Михаил Михайлович. В самом деле бур не идет.

— Я смеюсь! Нет, вы подумайте, я смеюсь, мне весело, что посреди ночи меня вытаскивают из постели. Я смеюсь! Очень мило…

И тут его сжало, стиснуло, скрутило внезапно ворвавшейся мыслью: «Да ведь это, наверное, то самое! Как же я так, всю жизнь ждал, а вот случилось — и сам не поверил?»

— Хорошо, Петя, еду!

Низко над горизонтом висел большой голубоватый глобус — самая прекрасная планета Вселенной. Он был словно стеклянный, и сквозь полупрозрачное стекло смутно проглядывали знакомые с детства очертания континентов. Шипулин не столько разглядел, сколько угадал в одном из темных пятен Европу, мысленно поставил точку посреди материка и улыбнулся ей: там была. Ольга.

Шипулину нравились лунные ночи с их мягким земным светом, скрадывающим резкие, как провалы, тени. Ночами он отдыхал и от ослепительного солнечного сияния, от которого не спасали даже фильтры в шлемах, и от черных теней, на которые боязно ступить, и от полосатого, как матрац, пейзажа. Но главное, конечно, ночью можно было сколько угодно смотреть на Землю.

Еще издали, из окна тряского вездехода, увидел он четыре фигурки головастиков, сидящих у подножия вышки. Значит, буровая простаивала. Вспомнил график основных работ, висящий в каюте, — в груди неприятно царапнуло. Заметив вездеход, головастики встали и робкими прыжками двинулись навстречу. Сквозь шлем скафандра мелькнули растерянные злые глазки Пети Тяпкина — видно, ждал взбучки.

— Ну-с, проверим, в чем дело, — спокойно сказал Шипулин. — Давно стали?

— В час десять. Автоматика отключила бур — перегрев. Добавили охлаждение, все проверили, включили — опять реле сработало. Уж я хотел отключить автоматику, так пустить, а потом думаю, вдруг установка полетит, тогда что?

— С чего бы ей полететь? Просто какая-то неисправность или в реле, или в системе охлаждения. Не может быть грунта такой твердости.

— Я не мальчик, Михаил Михайлович! Реле уже сменили, охлаждение Димка на три ряда проверил, все в порядке. Точно, породы такой твердости не существует, но если все в порядке, а реле выключает бур, — что же это, Михаил Михайлович, как не дьявольщина?

— Ладно, Петя, хорошо, что вызвали. Отключать автоматику, конечно, нельзя. В этом проклятом космосе ожидай любого подвоха. Вдруг и в самом деле… — он поискал выражение поточнее, чтобы и ребят успокоить, и лишнего не выболтать, — нашла коса на камень. Ну что ж, коли не берет алмаз, попробуем лазер. Как там у вас аккумуляторы, Дима?

Когда до конца ночной смены осталось полчаса, Димке удалось выколотить керн. На Груду породы упала блестящая металлическая болванка с оплавленной поверхностью. Пять шлемов стукнулись друг о друга, склонившись над нею.

— Металл, — сказал Тяпкин.

— Сталь.

— Вот тебе и сталь. Потверже, братцы!

— Алмаз сюда, — протянул руку Шипулин. — Старую коронку, живо!

Богатырь Димка попробовал резануть болванку алмазом — следа на поверхности металла не осталось никакого. Шипулин почувствовал, как со лба по щеке побежали щекочущие мураши.

— Везите — и сразу в лабораторию, пусть дадут состав, — сказал он водителю вездехода. — Да скажите, срочно, Шипулин велел.

— Ну что, Михаил Михайлович, еще разок долбанем лазером? — входя в азарт, спросил Димка.

— Тебя вот долбанет оттуда. Ишь ты, герой какой! Заканчивайте, ребята, и айда отдыхать. Кстати, Петя, давайте-ка мне ваши записи.

Когда в тамбуре ракеты сняли скафандры, Шипулин сказал каким-то странным голосом:

— Ну вот, наконец-то свершилось. Не грех сегодня и шампанское раскупорить.

И тут же достал из кармана пластмассовую коробочку, торопливо кинул в рот несколько таблеток и, пошатнувшись, сел. Лицо его стало совсем серым, только под седыми нависшими бровями непонятным торжеством светились неугасимые глаза фанатика.

…Вечером все собрались в столовке. Из угла в угол несмелым ветерком перелетал тревожный ропот. Если бы это была не научная экспедиция, а пиратский корабль, можно было подумать — назревает бунт. Шипулин сказал:

— На глубине 340,4 бур наткнулся на преграду чрезвычайной твердости. Кроме лазера, ни один инструмент этот сплав не берет. Химический состав: железо, титан, кремний, цирконий, хром. Нелепый с нашей точки зрения сплав. Что это такое, мы не знаем, дальнейшее изучение здесь, на месте, невозможно, а вопрос, сами понимаете, слишком серьезный. Поэтому за двадцать четыре часа экспедиция сворачивается. Завтра в 19.00 личный состав отбывает на Землю. Обе грузовые ракеты и все оборудование остается, забираем только пробы и документацию, надеюсь, скоро вернемся…

Нечто похожее на угрожающую вибрацию сотрясло зал.

— Разрешение уже есть? — робко осведомился Саша Сашевич.

— Разрешения не требуется. Даю радиограмму, вот она: «Связи чрезвычайными обстоятельствами экспедиция снимается. Подробности на месте. Начальник ЛН-5 Шипулин».

— Чрезвычайные обстоятельства?! Что же тут чрезвычайного? — ворвался в тишину чей-то ершистый голос. — Наткнулись на самородок — и струсили. Ничего себе герои!

— Времени остается немного. О готовности постов доложить. А теперь к делу, — сказал Шипулин, вставая.

Ноги вытянулись на невообразимую длину, стали тонкими и невесомыми, как лучи. Казалось, все, что до сих пор находилось у него внутри, провалилось в ноги. И в то же время он был бодр и целеустремлен, как никогда прежде.

За дверью каюты буровиков ораторствовал Петя Тяпкин:

— …ракету бы «Скорой помощи» ему. Вот псих! А болезнь важно захватить в начальной стадии…

«Лунная научная пятая» отправлялась на Землю в унынии, будто свершила не открытие, а какой-то позорный коллективный проступок.

2

Шипулин пришел домой рано, взъерошенный, злой, достал из кармана пачку сигарет, закурил. Ольга отобрала сигареты, присела рядом на диван.

— Эх ты, вот уж и закурил, а еще лунатик!

— Скоро запью, — пообещал Михаил Михайлович.

— Ругают?

— Смеются. Если бы ругали! Был сегодня у Гришаева — тоже смеется. Завтра пойду к Главному.

— Неужто уж он не разберется?

— Ты вот что, Оля, — сказал Шипулин. — Ты найди мне, пожалуйста, мой альбом. И фломастеры. Не выбросила еще? И будь добра, кофе с лимоном, покрепче только, ладно?

Когда она принесла кофе, рисунок был уже готов. На островке между трех пальм плясал волосатый человек в модных очках и полосатых, как из сумасшедшего дома, штанах. В одной руке он держал обглоданную кость, а другою заслонял глаза от солнца, вглядываясь вдаль. Рядом стоял шалаш с трубой от самовара, из трубы шел дым, а под кустами валялись консервные банки и бутылки, на одной четко виднелось «40°», с соседнего островка на дикаря взирала влюбленная парочка, а далеко на горизонте громоздились корпуса заводов и дымили трубы.

— Боже мой, да это Гришаев! — узнала Ольга. — Ну-с, принимайте кофе, Михаил Михайлович.

Он взял кофе и тут же поставил его на стол.

— Это не хохма, Оленька, — сказал он серьезно. — К сожалению, не хохма. Это научная платформа. Мы на Земле похожи на того упрямца, который переплыл на островок посреди Волги и возомнил, что это необитаемый остров, что он его открыл и что он есть Робинзон. А раз ему хочется непременно прослыть Робинзоном, то ему наплевать на вещественные доказательства его неправоты. На пальме вырезано «Люба + Коля»? Плевать! Под ногами банки и бутылки? Не имеет значения! И это научная платформа!

— Но ты же сам говорил, все это только гипотезы. И Пояс астероидов, и Луна, и Тунгусский взрыв, и Атлантида, и… Что там еще?

— Не старайся, всего не перечислишь. Да, гипотезы но когда столько гипотез… Нельзя же во что бы то ни стало, вопреки очевидному, считать себя Робинзоном!

— Миша, откуда же, по-твоему, взялся на Луне этот сплав?

— Если бы я знал откуда, надо мной не смеялись бы. Но в том-то и беда, что я не знаю откуда, зато наверняка знаю, что мой бур наткнулся на него и, следовательно, он существует. Но как раз над этим-то и смеются.

— Может же быть, что это ядро Луны. Или какая-нибудь там мантия…

Шипулин усмехнулся:

— Нет, Оленька, не может. Сплав искусственного происхождения.

— Тогда что же это?

Он пожал плечами. Некоторое время оба молчали, стало слышно, как тикают часы в соседней комнате. Потом тиканье размылось, ушло, и комната наполнилась тем тугим, неслышным гулом, который каждому, кто побывал в космосе, известен под именем «космической тишины». Вероятно, гудело в ушах.

— Миша, а ты знал, когда добивался этой экспедиции, что найдешь там что-то такое… следы другой цивилизации?

— Я знал только, что рано или поздно это случится. Знал, Оленька, конечно, знал. Но что так скоро… не ожидал. Видишь ли, моя заслуга только в том, что я настоял перенести разведку в этот кратер, Б-046-20. По глубине он не самый удобный, и мне нелегко было убедить их. Но тут, вероятно, сработала блестящая интуиция Главного. Понимаешь, Оленька, этот кратер, как бы тебе сказать поточнее… чуть-чуть странный. Явно не метеоритного происхождения, больше похож на вулканический, хотя и тут уйма нетипичностей. Короче, меня тянуло к этому безымянному, ничем не примечательному кратеру. И ЛН-5 начала бурение именно там. Следы другой цивилизации… Что можно считать следами? Обломок обшивки ракеты? Оставленный на орбите искусственный спутник? Нерасшифрованные радиосигналы из космоса? Гигантское сооружение, возведенное когда-то в древности, такое, что и современной технике не под силу? Подозрительные намеки в древних книгах и легендах? Ах, Робинзоны мы, Робинзоны! А может быть, мы, человечество, — сами следы другой цивилизации? Помнишь, у Бора: «Эта гипотеза не может быть истинной, ибо она недостаточно безумна»? В этом, Оленька, величайший смысл космической философии. И пусть меня считают сумасшедшим, но я утверждал и буду утверждать…

Ольга дремала в кресле, убаюканная его лекцией. Шипулин потер лицо ладонями, проглотил остывший кофе и, опасливо покосившись на жену, спрятал сигареты в карман.

«Скучно ей со мной, — горько подумал он. — И всем скучно. Сухарь, фанатик, фантазер, черствый и желчный деспот. Удивительно, как еще Главный терпит меня? Впрочем, всему есть предел. Завтра скажет: „Все отлично, Михаил Михайлович, экспедицию мы пошлем, это любопытно, гипотезу вашу проверим, стоящая гипотеза, но… сколько вам лет, Михаил Михайлович? К тому же, говорят, со здоровьишком у вас того… А?“ Главного не проведешь. Легче провести врачей со всеми их премудрыми приборами. Собрал волю в кулак на этот решающий час — и вот вам, братцы эскулапы, вместо сердца — пламенный мотор. А Главный по глазам читает. „Я ведь и не требую ничего, товарищ Главный конструктор. Мне бы только эту экспедицию, последнюю. Клянусь, сразу же уйду на пенсию и никогда больше не буду изводить вас своими прожектами“. Неужто не даст? Что ж, нажму на министерство — и все равно добьюсь. Добьюсь… комплимента. „Вы, — скажут, — фанатик, товарищ Шипулин. Неизлечимый и вредный фанатик“. Да какой же я фанатик?! Я просто ученый… Вы еще не знаете Шипулина!»

Он прошелся по комнате, машинально закурил, но, вспомнив о врачах, тут же смял сигарету о декоративную пепельницу японского фарфора… Рядом стояла маленькая копия — золотая ваза, древнейшая из памятников, найденных недавно на Крите, — его любимая игрушка. Он нежно взял ее в ладони и в тысячный, наверное, раз прочел древнегреческий текст: «Плыли двести колен, и вот земля цветущая». Что такое двести колен? Знатоки толкуют, сто человек. Но уж коли считать людей по частям тела, логичнее считать по головам, чем по ногам. Знатоки уверяют, будто речь идет о морских путешественниках. Но при чем тогда этот рисунок — шарик с хвостиками, напоминающий первый спутник?

Шипулин поставил вазу на место и неожиданно подумал: «А кратеру нужно дать имя. В конце концов, это мое право».

…Назавтра он позвонил только в десять вечера. Ольга взяла трубку.

— Алло, с вами говорит начальник экспедиции ЛН-6 доктор Шипулин.

— Боже мой, уже?! Поздравляю, Миша! Был у Главного?

— И у Главного, и с ним вместе — повыше. Все отлично, родная, погода переменилась, ветер дует в наши паруса. «Плыли двести колен, и вот земля цветущая». Ценят еще твоего старика. Даже чрезвычайными полномочиями наделили. Впервые в истории освоения Луны. А вообще предстоит нечто грандиозное: двадцать две грузовые ракеты, шестьдесят человек, большая лазерная установка, совершенно уникальная, пять…

— Когда, Миша?

— Старт намечен через два месяца.

— Тогда, может быть, ты успеешь прийти домой, поужинаем вместе?

Шипулин долго молчал, наконец сказал, вздохнув:

— Я постараюсь, но ты лучше не жди. Ложись, отдыхай, Оленька.

3

В конференц-зале базы ЛН-6 было просторно, не сравнишь со столовкой на ЛН-5, где приходилось собирать народ в прошлой экспедиции, но шестидесяти двум здоровенным парням и здесь оказалось тесновато. Шипулин с гордостью оглядел свое воинство, впервые собранное вместе.

— Пожалуй, начнем, — сказал он. — Повестка дня ясна: что делать? То есть в принципе вопрос решен на Земле, однако детальные обследования этих десяти дней сильно осложнили обстановочку. Для начала предоставим слово главному историку экспедиции доктору археологии Сереже Лазебникову.

Встал Сережа, больше похожий на студента, чем на доктора наук. Жесткий, упрямый чуб, съехавшие на нос очки, беспрерывно что-то мнущие нервные пальцы. Доктору археологии Сереже Лазебникову было всего двадцать восемь, Шипулин гордился, что откопал для экспедиции этого вундеркинда.

— Я расскажу вам сказочку, — начал Сережа задиристым петушиным голосом. — Позвольте сказочку, Михаил Михайлович?

— Давай, давай, жанры выступлений не ограничиваю. Другое дело время.

— Так вот, это древняя восточная сказочка, и сколько ей лет, никто не знает. В некотором царстве, в некотором государстве жил-был волшебник по имени…

Конференц-зал угрожающе загудел. Понятно, взрослые люди не любят, когда им рассказывают сказочки, тем более не стоило для этого лететь так далеко.

— …по имени Данг Дзинь. Он мог достать огонь из холодного камня, вызвать дождь из чистого неба и одним взглядом усыпить человека. Хан боялся, что волшебник отнимет у него власть, и упрятал Данг Дзиня в самую высокую и неприступную башню, в которой просидел волшебник сто лет. Сто лет выходил он по ночам на крышу башни, смотрел на звезды через какую-то странную трубку и, только когда появлялась на горизонте голубая Утренняя звезда, уходил обратно в свое подземелье.

Однажды снизошло просветление на древнего Данг Дзиня, и послал он одного из своих многочисленных стражей за ханом, чтобы сообщить чрезвычайной важности весть. Хан явился, и сказал ему Данг Дзинь «Уводи скорей свой народ в горы, потому что скоро встанет дыбом земля, и стеной встанут моря, и вспять потекут реки, и дождь разразится, каких никогда не бывало. Не мешкай, хан!» Но хан посмеялся над словами мудреца и велел побить его палками по пяткам.

А вскоре появилась в небе Желтая звезда — и вздыбилась земля, и огонь вырвался из недр, и огромная волна захлестнула земли возле моря на много дней ходьбы, и хлынул дождь, и, взбурлив, повернули реки. Испугались люди, пришли к хану, чтобы принял он какие-то меры. А хан показал на башню и сказал: «Он виноват. Это он вызвал несчастье, чтобы на вас и на меня излить свое зло, накопившееся за сотню лет». И потребовал хан у Данг Дзиня, чтобы прекратил он это безобразие. Но старик не слушал хана — он высекал какие-то знаки на камнях башни. И отрубили ему голову.

Когда перемешалась земля, как пища в котле, когда суша стала морем, а море — горами, когда погибли все люди в округе, осталась одна только высокая башня, в которой жил и погиб Данг Дзинь. Лишь через много-много веков пришли сюда новые люди, прочли рисунки на камнях и записали их так: «Говорил я хану, пусть ведет в горы народ, потому что на смену Утренней звезде приходит другая, Злая Желтая звезда, и око ее нацелено прямо на нас, и будут бедствия от нее неисчислимые, но не послушался хан, и все погибли, о чем сообщает потомкам старый звездочет Данг Дзинь».

Переписали люди эти слова на папирус, но и папирус затерялся, и только через тысячи лет кто-то нашел его и пустил по свету сказку о мудром волшебнике Данг Дзине, и сказка дошла до нас, потому что нет более прочного материала, чем память народная. А камни той башни давно превратились в песок, и в тлен превратился папирус. К сведению собравшихся, — закончил Сережа Лазебников, — подобные же сказочки содержатся в эпосе и других древних народов.

Сережа Лазебников сел.

— Ну и что же из того? — язвительно кинул с места Петя Тяпкин.

— Да, более конкретные выводы, — попросил Шипулин.

— Какие же еще выводы? — удивился Сережа. — Разве и так не ясно?

— Очевидно, не всем, — глядя на Тяпкина, сказал Михаил Михайлович.

— Ну хорошо. Так вот, Луна прикочевала к нам во время оно из Большого Космоса. Если отбросить это предположение, кто растолкует мне, почему у нее такая нелепая форма, будто она родилась как спутник другой планеты, имеющей по крайней мере втрое большую массу, чем Земля? И чем иным можно объяснить ту небольшую космическую заварушку, благодаря которой наша уважаемая планета вдруг сдвинулась на двадцать три градуса по отношению к оси, легкомысленно переменила положение полюсов и заживо заморозила бедных мамонтов? Итак, встреча в Космосе. Но вот вопрос. Каким образом Луна исхитрилась «остановиться» на таком иненно расстоянии от Земли, чтобы воспринималась человеком как тело той же угловой величины, что и Солнце, благодаря чему мы можем наблюдать редчайший в мире феномен полного солнечного затмения? Полагаю, ссылка на «случайное совпадение» будет тут… м-м-м… не совсем корректна. Еще вопрос. Могла ли Луна, двигаясь с энной космической скоростью, избежать прямого столкновения с Землей, благодаря чему я имею счастье лицезреть вас в данный момент? Вероятно, могла — при одном условии. Чтобы стать вечной нашей спутницей и яблоком раздора для ученых, она должна была выйти на строго рассчитанную орбиту по касательной, имея в этой точке строго определенную скорость. Учтите при этом прихотливость выбора орбиты. Так неужели вы думаете, что Луна сама по себе была такой «умной»?

— На что вы тут намекаете?! — взвился чей-то с душком истеричности выкрик.

— Исключительно на «ум». Или, если хотите, на «разум», управляющий нашей космической путешественницей. Примите эту гипотезу, и она объяснит вам все разом: и форму Луны, и легкомысленное поведение Земли, и судьбу мамонтов, и трагедию Атлантиды, и знаменательные различия в возрасте, удельной плотности и химическом составе двух планет, и обилие кратеров на обратной стороне Луны, и эти осточертевшие «масконы», и даже библейский всемирный потоп…

Сережа опять сел.

— Что же дальше?! — еще более вызывающе крикнул Тяпкин.

Сережа пожал плечами. Разжевывать «дальше» он не собирался.

— Сережа хочет сказать, — ласково разъяснил Пете Шипулин, — что Луна вышла по касательной на орбиту спутника, затормозившись к этому времени до расчетной скорости.

— Как это — «затормозившись»? — возмутился Петя. — Бред! Мистика!

Шипулин вспомнил картинку про Робинзона. Если бы возражал ему не Петя Тяпкин, а Гришаев, он, наверное, взорвался бы. Но Петю он по-своему любил и радовался, что отыскал его для экспедиции: он уважал людей одержимых. А Петя был явно одержимый, хотя и противник, не верящий ни во что из того, во что верил он сам, во что верил сегодняшний докладчик Сережа Лазебников.

— К сведению участников, не посвященных в хаос лунных гипотез, — насмешливо добавил Шипулин. — Слова «бред», «мистика», «лженаука» и тому подобные вовсе не считаются бранными, когда речь заходит о Луне. Видите ли, мы еще слишком мало знаем о происхождении Солнечной системы — у нас нет аналогов. Поэтому ученые дискуссии о возникновении Луны напоминают мне беседу на тему «Откуда взялся я» в детском садике: чем детальнее объяснение, тем больше вопросов. Давнее высказывание Гарольда Юри: «Я совершенно не представляю себе модели, воспроизводящей историю системы Земля — Луна», — остается в силе и поныне. К сожалению. Однако я думаю… разумеется, это мое личное мнение… что история Луны куда богаче и любопытнее, чем может представить себе самый изощренный фантаст. Но это к слову. Прошу высказываться!

Вскочил Петя Тяпкин, обвел зал злыми глазками, видимо, ища поддержки.

— Слово имеет командир отряда буровиков кандидат технических наук Петр Артемьевич Тяпкин.

— Я расскажу вам анекдотец. Позвольте анекдотец, Михаил Михайлович? В некотором царстве, в некотором государстве жил-был цыган. Однажды украл этот цыган у одного крестьянина коня. Собрался суд. Цыган спрашивает: «Дак шо я у тебя украл, расскажи честно гражданам судьям». — «Коня». — «А хомут на ем был?» — «Был». — «А дуга?» — «И дуга была». — «А оглобли?» — «И оглобли». — «А телега?» «И телега была». — «Ну дак и брешет он, гражданы судьи, — сказал цыган, — потому как этот конь, сами видите, и без хомута, и без дуги, и без оглоблев, и без телеги». Посмотрели судьи, прав цыган. Отпустили его вместе с конем, а крестьянина за клевету выпороли. А что цыган накануне пропил в корчме и хомут, и дугу, и оглобли, и телегу — кому что за дело! Было бы доказано.

Анекдотец никого не рассмешил. Петя оглянулся, снова ища поддержки, не нашел, но не сдался.

— Я к тому, Михаил Михайлович, что такие доказательства, когда неугодные факты вовсе замалчиваются, для цыгана хороши, а не для ученого. Я ведь отлично понимаю, для чего все это товарищу Лазебникову. Он хочет свернуть напрочь буровые работы и вести раскопки своим археологическим методом, чтобы возиться здесь сто лет. Он и сказочку свою для этого придумал. А мы, буровики, можем решить задачу за несколько дней, позвольте только пустить большой лазер и пройти этот слой насквозь. Мы разом все цыганские гипотезы отметем…

— Точно! Даешь лазер! — раздалось несколько нестройных голосов с той стороны, где сидели буровики. А Димка выкрикнул:

— Жми, Петя, развивай дальше!

— Ты скажи прямо, Сергей, — обратился Петя к Лазебникову, — ты не юли: раскопки предлагаешь?

— Раскопки, — сказал Сережа и опустил голову.

Поднялась буря. Шум стоял минут пять, не меньше. Вести медленные, может быть, многолетние раскопки, когда всем казалось, что отгадка рядом, никого не устраивало.

Атмосфера накалялась. Выступали почти все, летели едкие реплики с мест, задавались вопросы «с подтекстом». Но большинство, соглашаясь с Лазебниковым, все-таки категорически возражало против раскопок: молодежь, не терпится. А ничего другого никто предложить не мог. Или лазер, или раскопки. «Не подумаешь, что на Луне, — отметил Шипулин. — Типичная земная перебранка ученых».

— Нет, нет, нет, лазер нельзя! — выкрикивал кто-то, пока Михаил Михайлович в последний раз взвешивал все «за» и «против». — Там, может быть, дворец, черт знает что, а мы, как дикари, с лазером. Нет, нет, нет!

— Копаться здесь пять лет лопаточками? Извините! Сегодня же подаю заявление. Мы что — в песочнице играть приехали?!

— Только не лазер, надо подумать, все взвесить и не спешить. Главное, не спешить. Так можно всю Луну испортить…

Когда Шипулин встал, нестройный шум голосов умолк разом.

— Все правы, — сказал он негромко. — И все ошибаются. Разумеется, лазером нельзя. Это ясно. Но и раскопки нас не устраивают — время не то. Что есть еще подходящее? Больше нет ничего…

Шестьдесят два человека молчали. Казалось, никто не дышал. Где-то между вторым и третьим рядом всплыло на секунду ехидное, злорадствующее лицо Гришаева — и растаяло. Мелькнули тревожные глаза Ольги: «Только, пожалуйста, береги себя. Лучше лишний раз с Землей посоветуйся, спроси разрешения». Ольга, Ольга! Единственный человек, которому нужны не его открытия, а он сам. По ней, хоть вовсе не будь никакой Луны лишь бы он возвратился живой и здоровый. Ну что ж, посмотрим!

— Больше нет ничего, это точно. Значит, остается одно — взрыв. Таким образом, мы в кратчайший срок расчистим обнаруженную разведчиками сферу. И если это действительно сооружение космического разума, наш взрыв ее не повредит…

4

Посреди ночи громыхнул телефон. Ольга взяла трубку. Незнакомый взволнованный голос спросил:

— Квартира Шипулина? Извините, пожалуйста, у вас нет случайно Гришаева? Это дежурный института, с ног сбился, весь город обыскал, тут у нас ЧП…

— Чего ради у нас будет Гришаев? — насмешливо ответила Ольга и положила трубку.

— Кто это? — спросил Гришаев, потягиваясь.

— Из института, дежурный. Тебя что, всегда у женщин ищут? Хорош директор!

— Брось, Олька! Случилось что?

— Какое-то ЧП. С ног, говорит, сбился, тебя разыскивая.

Гришаев вскочил с постели, заметался, уронил в темноте что-то. Жалобно звякнул разбитый бокал. Ольга включила свет. Он торопливо зашнуровывал ботинки. Через две минуты он был готов.

— Черт, в такое время и такси не схватишь.

Она подошла к нему, прижалась на прощание, заглянула ему в глаза снизу вверх. Лицо его было спокойным, собранным, почти каменным. Её охватила тревога.

— ЧП — что это может быть? Луна?

— Не знаю, возможно. Твой сумасшедший на все способен. Ладно, пока. Узнаю — сразу позвоню.

Дверь за ним закрылась. Она накинула халат, принялась ходить по комнате. Тревога не унималась. С маленькой фотографии на столе грустными глазами смотрел на нее Шипулин.

…Она была студенткой четвертого курса, когда судьба столкнула ее с Шипулиным. Он читал курс общей теории космонавтики, а для нее это были дебри. Вообще она попала в институт случайно — не хотелось расставаться с одним очень славным парнем, который не мыслил жизни без этого института. Прежде она как-то не замечала придирчивого и остроязыкого профессора, но когда дважды он попросил ее с экзамена, пришлось задуматься. Дело пахло отчислением, это было бы глупо после четырех лет учебы. Одна подружка посоветовала: «А ты, Олька, очаруй его, используй последний шанс. Тем более старый холостяк. Вот прямо сейчас и шагай к нему домой. Чего теряться!»

И она пошла. Три вечера, забывая о времени, он рассказывал ей про космонавтику. Это было захватывающе, поначалу она даже увлеклась и вполне сносно научилась разбираться в основных вопросах. Она выкарабкалась, зато он «влип» — трогательно и безнадежно. Вскоре она почувствовала, что не сможет бросить его, что нужна ему, что этот насмешливый, никаких авторитетов не признающий человек, гроза ортодоксов, надежда науки, вдруг превратится в ничто, перестанет существовать как личность, если она скажет ему «нет». И она сказала «да», тем более что роман со студентом не сулил ничего перспективного. Правда, Шипулин был почти на двадцать пять лет старше ее и часто прихварывал, но она по-своему любила его, а скорее жалела. И она стала его женой.

Все эти годы она в меру своих сил и способностей исполняла обязанности жены большого ученого и большого чудака, но при нем все-таки чувствовала себя словно на экзамене, а настоящей жизнью, такой, как хотелось, жила лишь во время его командировок. К счастью, в последние годы он уезжал часто и надолго…

В шесть она включила радио. В последних известиях ни о каком космическом ЧП не было ни слова, но это еще ничего не значило. Передавали легкую музыку, потом урок гимнастики. Гришаев не звонил.

Без десяти восемь раздался звонок в прихожей. Она открыла. Неизвестный человек спросил строго:

— Товарищ Шипулина, Ольга Владиславовна?

— Да, это я.

— Распишитесь.

Она машинально расписалась. Прежде чем разорвать конверт, села в кресло: руки и ноги не слушались. В конверте лежала маленькая хрустящая бумажка под копирку.

ДЛЯ ПЕЧАТИ

6 мая в 23 часа 07 минут по московскому времени в районе работ Шестой Лунной научной экспедиции на Луне зафиксирован взрыв большой мощности. Причины взрыва пока не установлены. Связь с Шестой Лунной экспедицией временно прервана. Если в течение двадцати четырех часов связь не будет восстановлена, на Луну отправится специальная спасательная экспедиция, которая в настоящее время готовится к старту.

Президиум Академии наук СССР

«Специальная спасательная… специальная спасательная… — твердила Ольга, выронив сложенный вдвое листок. — Взрыв большой мощности… Гришаев сказал бы: „Опять ваш авантюрист“. И почему они считают его счастливчиком, которому все всегда удается, все сходит с рук? Лишь она, одна она знает, сколько ночей просидел он над расчетами, сколько дум передумал, каких-то недоступных ей мучительных дум! Как терзался наедине с собой перед каждым „безрассудным шагом“! А его самоуверенность, лихачество, насмешечки — только видимость, чтобы воодушевить других, чтобы все, до последнего буровика, поверили в удачу. Не потому ли удача следовала за ним всю жизнь? Нет, они попросту не знали его! И теперь, возможно, уже никогда не узнают… Но если там действительно что-то произошло, Шипулина могла погубить не „авантюра“ — только случайность…»

Прошло сколько-то времени, прежде чем позвонил Гришаев.

— Олька, читала? — спросил он.

— Читала. Что это может быть?

— Черт его знает! Твой старик всегда выкинет какую-нибудь штучку. Авантюры — его амплуа. Помнишь, я просил повлиять, чтобы чаще советовался?

— Влияла. Обещал.

— Обещал! Слушай, ну ты как??

— Ничего, держусь.

— Ладно, Олька, молодец. В общем, я думаю, ничего страшного. Самое страшное — он мне все планы сорвал. Горит мой институт из-за твоего Шипулина. Да, там, кажется, что-то осталось от вчерашнего торта? Не против, если заскочу на часок?

— Против.

— Что?!

— Против.

— Ах вон оно что! Отпеваешь старика? Ну-ну, валяй!

— Нет, не отпеваю. Думаю.

Она положила трубку. Под ногами хрустнули осколки разбитого ночью бокала. Хотелось схватить пылесос, тряпку, швабру — и мыть, чистить, скрести, оттирать все вокруг. И прежде всего себя. Но Ольга упала в кресло и закрыла глаза.

5

В радиоотсеке сидел верный Саша Сашевич. Земля спрашивала, взывала, умоляла, требовала — Саша Сашевич оставался глух и нем. Шипулин просмотрел радиограммы, выбрал три из них. Две угрожающие — дело рук Гришаева, сразу видно, не верит ни в какую катастрофу, очень уж хорошо знает Шипулина, Шипулин для него — авантюрист. Одна дельная радиограмма-инструкция — от Главного, «на случай, если радиостанция работает только на прием». Хитер Главный! Послушал скупое сообщение ТАСС, слава богу, паники никакой, настроение деловое. Скоро минуют сутки, нужно срочно давать ответ, иначе ринутся спасать, а что ответишь, когда не оседает треклятая пыль, мешает определить результаты взрыва. Хорошо, если риск оправдал себя, а если нет? Голову снимут. Взрыв на Луне! Действительно, «так можно всю Луну испортить».

Странное дело, больше всех возражал против взрыва не кто иной, как его любимец Сережа Лазебников. Едва кончилось совещание, этот вундеркинд давай ломиться в радиоотсек — передать свое особое мнение на Землю, «пока не поздно». Хорошо еще, догадался Шипулин заранее отправить Сашу Сашевича со строжайшей инструкцией: никого в отсек не пускать и ничего к передаче не принимать. Михаил Михайлович ждал подвоха от кого угодно, но не от Сережи. Думал, Петя Тяпкин жаловаться будет, скандал подымет, а он стащил у доктора лошадиную дозу снотворного и до сих пор спит, делайте, мол, что угодно, только без меня!

До старта спасательной экспедиции с Земли оставалось немногим более трех часов. Дальнейшее промедление становилось опасным. Гришаев там бесится, с этим ЧП все его честолюбивые планы лопнули. Рвет и мечет. Чего доброго, рискнет еще покинуть директорский кабинет, явится сюда собственной персоной. Но что же эта проклятая пыль? Прогремевшая в дискуссиях и воспетая поэтами лунная пыль? Никто не ожидал, что она может висеть сутки, думали, за час-другой осядет.

Шипулин еще раз пробежал списочек убытков, причиненных взрывом. Искорежен один вездеход, оставленный растяпой водителем в опасной зоне. Конечно, вездеход пустяк — если на Земле. На Луне его ценность подскакивает в тысячу раз: «плюс транспортные расходы». Опрокинулась грузовая ракета, к счастью, уже почти разгруженная. Взорвался от детонации погребок с остатками взрывчатки — правда, взрывчатки там оставалось сущие пустяки. Вмятины, царапины на ракетах не в счет. Вообще, удача все спишет.

А вдруг неудача? Вдруг его гипотеза, подтвержденная десятками фактов, выверенная и перепроверенная, все-таки не подтвердится? К черту! Стоит ли думать о грозящих ему «оргвыводах»? Если исследователь будет ломать голову над проблемой, как посмотрит начальство на тот или иной его шаг, — не останется ни сил, ни времени для науки. В конце концов, самый большой ущерб от взрыва — переживания Ольги. Она-то ведь ничего не знает. Существовала бы телепатия, тогда проще, тогда напряг бы все душевные силы и передал ей одной: «Не волнуйся, родная, никаких ЧП нет, все в порядке, просто твой старик темнит, проворачивая очередную авантюру».

Шипулин взглянул на часы: пора. Пыль еще не осела, хотя и стала пореже. Сейчас будет дан сигнал общего сбора, и двинутся вездеходы к центру гигантского искусственного кратера. Чудаки бурильщики, предлагали ломиться в стену, когда непременно должна быть дверь. Но если она окажется не на дне воронки, а совсем в другом месте? Тогда, значит, интуиция обманула его, тогда пора подавать в отставку.

Люди в скафандрах начали вываливаться из люков базы, в шлемофоне послышалась вибрация от моторов вездеходов. Шипулин опасливо встал опять ноги показались длинными и ватными, как на ЛН-5, хотя система искусственной гравитации действовала исправно. «Нервы, нервы, — отметил он. — Расклеиваюсь. Расклеивается, Оленька, твой старик, на пенсию пора, на Землю, цветочки поливать. А его лунное притяжение не отпускает…»

Четыре вездехода двинулись к кратеру. На трех сидели люди, четвертый пыхтел под тяжестью прожектора, снятого с грузовой ракеты. Как пригодился бы сейчас пятый вездеход!

Шипулин сидел у смотрового стекла головной машины. Гребень нового, первого на Луне искусственного кратера приближался. Вездеход колотило на камнях, Михаил Михайлович вцепился в поручни и почти прилип лбом к стеклу. Вот кабина поднялась на гребень, перекачнулась в сторону кратера, и стало видно бездонную черную дыру глубиной в добрых 350 метров. На дне ее не было ни единого блика.

— Прожектор! — скомандовал он хрипло.

Вниз свалился ослепительно белый столб, уперся в стену воронки, дрогнул, стал падать ниже, ниже, почти вертикально, и вдруг поблек в свете ответного, казалось, еще более яркого луча. Вглядываясь в него, Шипулин сощурился до боли в уголках глаз и сразу различил покатую сверкающую сферу, на которой в самом центре луча новеньким пятачком выделялся…

— Люк! Вход! — раздалось в шлемофоне сразу несколько не то восторженных, не то испуганных голосов.

«Выдержала оболочка наш взрыв, — почти равнодушно отметил Шипулин. — Недаром же рассчитывали ее на оборону от метеоритов. Если так не откроем люк, честное слово, лазером взломаю», — внезапно решил он. И сразу почувствовал, как ноги вдруг стали расти, вылезли из вездехода, опустились в воронку и, вытягиваясь и утончаясь, достигли наконец сверкающей металлической сферы, как корни дерева проросли сквозь люк и устремились в темноту…

Водитель вездехода видел, как Шипулин медленно повалился на сиденье. Первым его порывом было свинтить шлем с теряющего сознание начальника экспедиции, но он вовремя спохватился, что это Луна, и только прокричал в микрофон: «Врача в головную машину, срочно! Начальнику плохо!»

Когда Шипулину дали кислород, он прошептал спекшимися губами:

— Немедленно… заготовленную радиограмму… на Землю… которая у Сашки…

6

Люк подался неожиданно легко.

Люди — от волнения, что ли, он даже не видел, кто — уважительно посторонились, пропуская его вперед и подсвечивая фонариками. Он первым шагнул в этот чужой мир.

Лестница в десяток широких ступеней вела вниз, в круглый вестибюль. Здесь вдоль всей стены шли двери, которые бесшумно раздвигались, едва к ним подходили — столько тысячелетий прошло, а ничего не испортилось! За каждой дверью была небольшая, человек на пять, кабина. Внутри кабины громоздились строчка на строчку непонятные рельефные рисунки. Шипулин пригляделся к ним, но изображения человека нигде не обнаружил. Может быть, это были и не рисунки, а знаки, иероглифы.

Он повернул какую-то рукоять на противоположной от входа стенке кабины — пол под ногами дрогнул и поплыл вниз. «Лифт, — догадался он. — А как же выберемся? — Оглянулся: в кабине был он один. — Вот так штука! Увлекся, Михаил Михайлович, увлекся! Ну да ничего, конструкция вроде бы несложная».

Он спускался довольно долго и все жалел, что не знает скорости лифта: на какую глубину он опустился? Наконец лифт остановился, дверь открылась. Это был точно такой же круглый зал, только освещенный призрачным желтоватым светом. Вглубь вел широкий коридор, и Шипулин смело пошел вперед. Через две минуты он оказался в другом зале, более просторном и светлом. На возвышении стояла золотая скульптура, устремленная вперед и вверх, как бы рвущаяся взлететь обнаженная женщина держала в руке сверкающую острыми лучами звезду. Женщина была очень похожа на земную…

В какой-то пустой комнате он остановился у вмонтированного в стену матового рефлектора, и сразу в голове его начала складываться таинственная песня…

«Было три дочери у нашего солнца, три родные сестры. Старшую звали Оуа, среднюю — Аэу, младшую — Юиа. И когда поняли три сестры, что умирает их отец и уже не сможет обогревать их своим теплом, собрали они Объединенный Совет Мудрецов. Двадцать лет думали мудрецы и порешили: лететь, искать себе новое солнце, очень похожее на наше, и планеты, чтобы можно было на них жить и чтобы не угас в веках разум человечества, родивший великое Знание. И порешили: не строить для полета искусственных сооружений, ибо дороги они и ненадежны, а обуздать подходящую малую планету, поселить внутри ее три человечества трех планет-сестер, разогнать до нужной скорости и покинуть родное солнце, чтобы в неизведанных дебрях Бесконечного обрести новое солнце и новую жизнь. И нашли такую планету, называлась она Л'Уна, и за сто лет построили внутри ее все необходимое для, жизни четырех миллиардов людей в течение трехсот поколений и для защиты в пути от полчищ летающих глыб и смертельных для всего живого лучей, видимых и невидимых, и двинулись в путь в тридцать две тысячи восемьсот тридцать пятом году, рискуя либо потерять все, либо все обрести заново…»

«Передача мысли, — догадался Шипулин. — Это еще успеется, надо дальше, дальше, надо найти что-то самое главное, найти тайну этого космического Ноева ковчега. Кстати, если они разгоняли свою планету до третьей космической скорости, должны же где-то быть дюзы. Может, то, что мы принимали за кратеры, вулканического происхождения, и есть дюзы двигателей? А все остальные кратеры — от встречных метеоритов? Боже, как просто!»

Он торопился, во многие помещения вовсе не заглядывал, в другие заглядывал мимоходом, пытаясь определить, для чего они предназначены. Быстро, почти бегом, миновал большой плавательный бассейн, полный воды. За стеклянными стенами плескались золотые рыбки. Отвернул и снова прикрыл кран водопровода, из которого потекла тоненькая струйка, и вовсе не удивился, что все еще действует и водопровод, и электричество, и кондиционирование воздуха. Он попробовал на секунду свинтить шлем — воздух был нормальный, немного тепловатый, с запахом пыли и нагретого металла. «Какой же энергией они пользовались, чтобы столько веков продержаться внутри планеты? Ладно, это выяснится позднее, а пока вперед, вперед!»

Он пошел дальше, уже без шлема, идти было легко и приятно, и чем дальше, он шел, тем вкуснее и прохладнее становился воздух. Вскоре он обнаружил, что, коридор не прямой, а закругленный, с едва заметным уклоном. Ему представилась спираль, бесконечно спускающаяся вниз, к центру планеты. Так можно было идти много дней, и он свернул в один из боковых коридоров. Здесь располагались крохотные каютки, видимо, жилые: в ковчеге было тесновато, как в коммунальной квартире годов детства его бабушки. Он бродил по запутанным проходам и тупичкам, стараясь запомнить дорогу назад или хотя бы не потерять ориентировки. Откуда-то смутно повеяло запахом роз…

Вдруг в полутьме мелькнуло что-то. Чья-то тень? Шипулин побежал за нею, свернул налево и снова увидел что-то черное, нырнувшее в люк на полу. Когда он подбежал к люку, легкая крышка его, неплотно прикрытая, все еще подрагивала. Не раздумывая, Шипулин откинул крышку и прыгнул в темноту люка. Здесь явственно пахло розами. Он нащупал ногами крутые ступени и начал осторожно спускаться по узкой винтовой лестнице. Темнотища была беспросветная, хоть глаз выколи.

«Отстану, — с досадой прошептал Михаил Михайлович, — ему каждая ступенька знакома, а я…» И тут же поймал себя на мысли, что думает о НЕМ как о совершенно реальном существе. Да неужели ОНИ могли жить в трех шагах от нас, внутри Луны, когда их, космических братьев по разуму, надеялись найти лишь где-то далеко, в неведомых глубинах Вселенной? Но надо быть логичным: куда же они могли подеваться, раз прилетели к нам? Четыре миллиарда не пустяк, чтобы исчезнуть бесследно. Неужели все погибли? А может, они — это мы?!

«Слушай, Шипулин, — представился ему оживленный голос Гришаева, сидящего в знаменитом кресле у себя в кабинете. — Если они выбирали себе планету для заселения, то ведь наверняка побывали и на Марсе, и на Венере. Вдруг они стали марсианами и живут там, внутри? А может, с ними связана катастрофа Атлантиды? И все древние легенды о космических пришельцах и богах? Вот это да! — Гришаев даже подскочил в кресле, настолько изумила его самого эта мысль. — Эх ты, Шипулин, Шипулин! Ты способный человек, но ты узкий практик. Как же раньше не пришла тебе в голову эта идея?!»

Шипулин усмехнулся и ответил с ехидцей, которой Гришаев, кажется, не уловил: «Мне всегда не хватало твоей окрыленности. Но на этот раз твоя гипотеза недостаточно безумна, чтобы быть истинной. Самая безумная — вот она: и Луна, и Пояс астероидов, и всемирный потоп, и гибель Атлантиды, и Тунгусский взрыв, и все прочее — свидетельства разных контактов с разными космическими путешественниками! Чуешь: Вселенная перенаселена, и десятки делегаций были у нас в гостях, и все оставили свои следы. А мы, на Земле, — истинные робинзоны. Упрямые, заскорузлые, нелюбопытные робинзоны. И главный робинзон — ты, Гришаев!»

Гришаева перекосило, и он вместе с креслом исчез из-за стола директора института — как ветром сдуло. «Ну наконец-то выдал я ему!» — с удовлетворением подумал Шипулин.

…Ступеньки мелькали под ногами, он торопился, торопился и чувствовал, что уже настигает ТОГО, в лицо ему уже веяло ветерком от движения ТОГО. И вдруг Шипулин с ужасом обнаружил, что под ногами нет ничего. Неизвестно на какой высоте лестница оборвалась. В детстве он часто видел это во сне: он спускался по крутой винтовой лестнице в полной темноте, и вдруг лестница обрывалась.

Он рухнул вниз… но ничего не произошло. Он оказался в новом полутемном коридоре, рванул первую попавшуюся дверь — и замер. В небольшой опрятной комнате стояла на столе золотая критская ваза, точно такая же, как у него, только побольше. Он взял ее в руки и прочел древнегреческий текст: «Летели двести поколений, и вот планета цветущая».

Пораженный этим новым открытием, он неосторожно выронил вазу, и она разлетелась мелкими осколками, словно была стеклянная. В двери соседней комнаты появился человек. Увидев Шипулина, он изумленно попятился.

— Кто вы? — спросил человек на чисто русском языке.

— Я — Шипулин.

— Извините, вы что-то путаете, — смущенно возразил человек. — Дело в том, что Шипулин… это я.

Шипулин пригляделся и понял, что перед ним стоит он сам, он, Шипулин, похожий как две капли воды, только иначе, по-домашнему одетый. Шипулин не поверил, почему-то ему показалось, что перед ним зеркало, и он тронул лицо незнакомца. Лицо было теплым, чуть влажным и отпрянуло под его рукой.

— Не может быть, чтобы вы были Шипулин! Наверное, вы меня разыгрываете, — сказал он. — Это невероятно. Невероятно, чтобы во Вселенной случались такие парадоксы!

— В чем же вы усмотрели тут парадокс? — обиделся тот, второй. — Я, слава богу, вот уже пятьдесят семь лет ношу эту фамилию, и у меня нет оснований отказываться от нее…

— Да нет, вы не так меня поняли; — смутился Михаил Михайлович. — Просто я хочу, чтобы вы как-то доказали мне свое существование. Я, видите ли, еще не могу поверить. Я нездешний… приезжий… и, сами понимаете… Может, опять какие-нибудь ваши лунные фокусы, вроде передачи мысли… передачи образа…

Но тот, другой, не слушал, он подошел к двери соседней комнаты и тихо позвал:

— Оленька, поди-ка сюда, скажи этому типу, кто я!

Из двери вышла Ольга, совсем настоящая, совсем такая, какою он видел ее в последний раз перед отлетом на Луну. Она обняла того, другого, положила голову ему на плечо и сказала нежно:

— Это Шипулин, Михаил Михайлович, мой самый любимый человек. Никому его не отдам!

— Ольга! — крикнул Шипулин в бессильном отчаянии. — Ольга, вот же он я…

— Ольга… — слабо простонал Шипулин.

Врач Шестой Лунной склонился над ним.

— Что, Михаил Михайлович?

— Скажите вы ему… — прошептал Шипулин.

— Бредит, — одними губами произнес Саша Сашевич. — Лучше ему?

— Хуже! — отрезал врач. И отвернулся.

…В этот самый момент Димка из отряда буровиков с помощью ручного лазера открыл наконец входной люк лунного бункера и, оттиснув кого-то плечом, первым шагнул в неизвестное.

* * *

Ольга уже все знала, но еще не верила ничему. Не хотела верить; потому что об этом сказал ей Гришаев.

И вот — газета.

«ВЕЛИКОЕ ОТКРЫТИЕ СОВЕТСКИХ УЧЕНЫХ».

«ЛУНА — НЕ СЕСТРА И НЕ ДОЧЬ — ЗЕМЛИ. ЛУНА — ПАДЧЕРИЦА ЗЕМЛИ».

«ИССЛЕДОВАНИЯ ГОРОДА ВНУТРИ ЛУНЫ ПРОДОЛЖАЮТСЯ».

«…таким образом, подтвердилась гипотеза ряда советских и зарубежных ученых о том, что…»

«…немедленно направить в район работы Шестой Лунной научной экспедиции три пассажирских и семь грузовых ракет из резерва Президиума Академии наук для форсирования работ…»

«УКАЗ ПРЕЗИДИУМА…

За мужество и героизм, проявленные при изучении и открытии… присвоить звание Героя Советского Союза… руководителю экспедиций ЛН-5 и ЛН-6 ШИПУЛИНУ МИХАИЛУ МИХАЙЛОВИЧУ (посмертно)…»

«УКАЗ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО…

…В связи с ходатайством Академии наук СССР кратеру Б-046-20, где был обнаружен вход в подземный лунный город, присвоить наименование Кратер Ольга…»

Она все выдержала бы. Но это… Две капли упали на газетный лист. Прямо на кратер ее имени.

«Согласно последней воле доктора Шипулина Михаила Михайловича тело его захоронить на Луне близ кратера Ольга».

По радио скорбно звучал Бетховен. Соната № 14 до-диез минор. «Лунная». Его любимая…

 

День тринадцатый

Пока еще мимо станции Оя не грохочут поезда. Разве что раза два-три на день пропыхтит товарняк с грузами для Трассы — заранее сшитыми звеньями пути, стальными конструкциями мостов, железобетоном для жилищного строительства. Из пассажирских проползает один, в семь тридцать, привозит хлеб, газеты, командировочных, загружается дневной сменой — и дальше. Трасса ушла на восток, а вместе с нею откатилась ярость, азарт и высокое напряжение стройки, постоянная толчея молодежи и несмолкающие песни. А заодно и комитет комсомола откочевал в гущу событий, где ему и надлежит быть. В перспективе Ое уготована судьба заметной станции, поэтому здесь понастроено всего в достатке — три улицы щитовых домов, двухэтажная школа, клуб, столовая и магазин. Но в те горячие времена все равно было предельно тесно. А теперь предельно просторно: станция с ее путями и горками существует пока только на бумаге, вот и возят сюда людей ночевать аж с Перевала, за девяносто километров. Так что тишина царит на станции Оя, особенно днем. И ничего интересного, единственная достопримечательность — маленький музей. В него-то я и забрел в ожидании открытия столовой.

Музей как музей. Красное знамя министерства. Рапорт. Серебряный костыль. Вымпел от друзей из ГДР. Любительские фотографии: палатки, костры, гитары. Значок, побывавший в космосе и подаренный космонавтом Севастьяновым. Номер газеты: «Поезд прибыл на станцию Оя!» И вдруг…

Не помню уж, что прежде зацепило мое внимание: палочка с зарубками или расписка. Обыкновенный тальниковый прут, на нем зарубки перочинным ножом, если сосчитать — двенадцать. Листок бумаги в клетку. «Расписка. Я, Сычев Валентин Петрович, настоящим голову даю на отсечение, что тринадцатого дня не было». Ниже начальственная резолюция: «Подтверждаю». И подпись — то ли Куликов, то ли Кулемин, то ли Кулибин.

Согласитесь, такое не в каждом музее встретишь: «Тринадцатого дня не было»! И в доказательство — прутик с зарубками. Рядом фотография: одиннадцать парней и девушка, весело глядящие в объектив. Неизбежная гитара. Кувалда. Топор, воткнутый в бревно. На девушке очки. У одного из парней прутик в руке, возможно, тот самый. Сфотографировались они, похоже, на свежем настиле автодорожного моста: в нижней трети фотографии пустота. Вот и все.

Я загорелся и принялся чуть ли не каждого встречного расспрашивать о прутике с зарубками и о тринадцатом дне, которого не было. Конечно, никто ничего толком не знал, точнее, все все знали — и окончательно меня запутали. Еще бы, произошло это давным-давно, почти два года назад, участники этого казусного случая переместились бог знает как далеко на восток, да и случай оказался из тех, что сами собой обрастают невероятнейшими подробностями. Может, и этот когда-нибудь станет легендой из времен первых дней Трассы. Но пока я представляю его в натуральном и вполне документальном виде: факты, как говорится, проверены, свидетели установлены.

Впочем, некоторый налет фантастичности остался, но от него уж никуда не денешься, в нем-то и соль предлагаемой истории.

* * *

А началось все, как водится, с пустяка.

Илью вызвал начальник СМП Деев и объявил:

— Кулибин, тебе задание чрезвычайной важности. Ровно за двенадцать дней поставить мост на реке Оя. Кровь из носу. Вот чертежи. Готовься, завтра утром в десант.

— На какой, какой речке? — переспросил Илья.

— Оя. Сорок седьмой километр. За двое суток, надеюсь, доползешь? Лес там уже лежит, осенью бригаду лесорубов высаживали с вертолета. Мостик так себе, не проблема. Проблема в другом — ровно двенадцать дней. Первого августа туда придет Трасса. В лице мощного автопоезда. Бросок Усть-Борск — Перевал. А в первой декаде августа синоптики затяжные дожди обещают. Сам знаешь, во что превратится тайга.

— Знаю. В трясину…

Это были первые шаги Трассы, тот знаменательный момент, когда работы переносятся с карты на местность. Через не хоженные доселе дебри пунктиром будущей железной дороги отправлялся автопоезд — бульдозеры, тягачи, экскаваторы, автомобили с грузом, — чтобы оседлать Перевал и положить начало автодороге, без которой немыслимо сооружение Трассы. А сама автодорога, естественно, нуждалась в мостах через десяток лежащих на ее пути таежных речек. Одну из них и предстояло обуздать бригаде.

— Так что не подведи, Кулибин. К первому августа. Не дойдет автопоезд до цели — не возьмем Перевал. Тогда уж только по морозу. А мне секир-башка гарантирована.

— Понял. Будет сделано, — ответил Илья, разглядывая чертежи.

Такой уж он человек, из шкуры вылезет, а сделает, и повторять ему не надо. Однако начальник СМП для верности повторил еще раз все с самого начала. Естественно, Илья завелся.

— Да что ты заладил! Первое августа, первое августа… Делать там нечего до первого августа. Честно! Пять дней еще загорать будем. Да рыбку дергать от безделья. Или ты мою братву не знаешь? На спор, куль рыбки навялим? Честно!

Начальник СМП Деев ошарашенно примолк. Он знал Илью как парня делового и такой пассаж услышал от него впервые. К тому же оба понимали: мостик через Ою хотя и не шедевр строительной техники, а повкалывать придется — культурным досугом и не пахнет. Конечно, в конце концов они договорились бы, мужчины и не такие проблемы решают. На беду, при разговоре присутствовала Юлька. И, услышав про куль вяленой рыбки, дернула Илью за рукав:

— Плюнь, Илюша!

Илья посмотрел на нее, на Деева, сообразил, что сморозил ерунду, но плевать в помещении не стал, машинально повторил: «Так, значит, к первому августа», — и вышел.

Юлька повисла на его руке.

— Плюнь, Илюша! Через левое плечо. Ну что тебе стоит? Ради меня, Илюша! Нельзя же с таким настроением начинать дело! — Хотя она говорила в шутейном тоне, Илья очень хорошо понял, каким индюком и фанфароном выглядел перед начальством. Коли уж обычно невозмутимая Юлька разволновалась: — Ну пожалуйста! Умоляю тебя, Илюшенька!

— Брось, Юлька… такие пустяки… две русловые опоры… Честно, не узнаю тебя: передовая девушка — и предрассудки, суеверия, сглаз, чох и черный кот!

Наехал принцип на принцип. А тут еще, как назло, распахнулось окно вагончика, и Деев в седьмой раз напомнил:

— Так учти, Кулибин, к первому августа! Кровь из носу! Запорешь — вся Трасса в тебя упрется.

— Тьфу! — плюнул раздосадованный Илья. Но это был совсем не тот спасительный плевок через левое плечо, о котором молила Юлька.

Разумеется, столь многообещающее начало не сулило ничего доброго.

* * *

Однако все складывалось как нельзя лучше.

За два дня отряд благополучно преодолел сорок семь километров таежного целика: топи, гари, чащобу, глубокие распадки, каменистые осыпи — и ни разу не остановился для ремонта.

На место прибыли под вечер. По первому впечатлению Оя показалась вовсе несерьезной речушкой. Прыгающий с камня на камень озорной ручей. Сплошной перекат, багрово бликующий в лучах закатного солнца. Самая глубинка — по пояс. Сколько таких безвестных речушек миновали они по пути! Неужто эта серьезнее?

Усатик немедля разделся, с ходу плюхнулся в «глубинку» и завопил:

— О, я тону!

Но Илья холодным взглядом, точно нивелиром, окинул широкое русловище, тут и там хранившее следы разгула мощных паводков, и сказал тоном, раз и навсегда отрезающим всякое легкомыслие по отношению к Ое, мосту и работе:

— Она еще заставит себя уважать, Оя. Сычев и Пирожков, со мной на рекогносцировку! Остальные в распоряжение Юльки — оборудовать табор. Завтра в семь ноль-ноль приступаем.

Видно, искупал свое прежнее легкомыслие.

Они ушли, Юлька осталась одна на берегу этой Ои, о которой прежде слышать не слышала, теперь же их пути пересеклись, и кто знает, может, в будущем она станет вспоминать Ою как самую счастливую пору юности. Юлька огляделась. На противоположном берегу штабелями громоздился лес, подготовленный для строительства моста, — откряжеванный, ошкуренный, даже, похоже, отсортированный. А дальше лежал как попало, накатом и вразброс еще на добрый десяток мостов.

И вдруг она точно прозрела. На том берегу прямо перед нею начиналась просека — прообраз будущей Трассы. Не с неба же свалились штабеля, хоть небольшой участок, но все-таки именно Трассу рубили прошлогодние лесорубы.

Просека начиналась как поле, отвоеванное у тайги, разве что нераскорчеванное, нераспаханное, уходила вдаль, раздвигая плечами сосняки, и, суживаясь в перспективе, все настырнее вгрызалась в густую синь тайги, как бы рассекала ее надвое — первая борозда будущего в этом глухом краю. Стремительным клином стратегического наступления просека врезалась в двугорбую сопочку на горизонте и терялась в ней, точно уходила в грядущее, в двадцать первый век…

За спиной заурчали бульдозеры, и Юлька сбежала к воде умыться. Звонко прыгающие по камушкам ласковые струйки оказались ледяными.

Ребята свезли к опушке леса три вагончика бригады и сгрудили их на симпатичной полянке, соорудили кострище, стол, брезентовый навес для поварихи, наготовили дров и натаскали воды. Пока допревала каша, Усатик бренчал на гитаре, развлекая «наших милых дам». Федя и Арканя за полчаса, кинув на паута, ухитрились изловить «для наших милых дам» полтора десятка серебристых рыбешек неизвестной породы, по определению самих рыбаков, «взрослых малявок». А перед ужином заявился Валька Сыч — верен же себе человек! — с неохватным ворохом огненных жарков. Юльке новый табор понравился: наконец-то она стала полноправной хозяйкой в отряде.

После ужина Илья притормозил гитару, достал блокнот и ознакомил бригаду с календарем строительства. Вечером третьего дня каждое звено предъявляет к сдаче береговую опору, шестого дня — русловую, восьмого — прогоны, десятого — настил. Одиннадцатый день — подходы, перила и недоделки. Двенадцатый — баня, бритье, стирка, он же резерв главного командования. Тринадцатый, то есть первое августа — встреча автопоезда, подписание акта, торжественный митинг и товарищеский банкет.

Звеньевые — Сычев и Пирожков — высказались в том смысле, что график реальный, но прохладцы не потерпит (Юлька вела протокол). Кроме того, Пирожков высказался в том смысле, что крутой левый берег куда как потруднее правого, кому он достанется, тот попадет в явно проигрышное положение — какое уж тут соревнование! Бригадир дал разъяснение: кидайте жребий, кому достанется левый, в то звено переходит он сам в качестве Ваньки на подхвате. Звеньевые единодушно согласились. Арканя по традиции высказался в том смысле, что работа предстоит ответственная и физически изнурительная, требующая соответствующего питания, что, в свою очередь, потребует от уважаемой поварихи известного мужества и напряжения всех сил. В ответном слове повариха заверила, что сделает все от нее зависящее, исходя из имеющегося наличия и реальных возможностей.

На этом официальная часть закончилась, и до двенадцати бригада горланила у костра старинные романсы «по заявкам наших милых дам», но Юлька не слушала, незаметно ускользнула в свой вагончик и тут же провалилась в сон, потому что к шести тридцати должна была обеспечить мостостроителей горячей, вкусной, сытной и калорийной пищей.

* * *

И застучали на берегу топоры — вразнобой, вперестук, наперегонки. А им подпевали, захлебываясь, пилы, поддакивали скороговоркой бульдозеры, подвизгивала лебедка. Кувалда стучала глухо, если по дереву, звонко, если по металлу. Дрель жужжала рассерженным шмелем. «И-о-али!» — доносило протяжный вскрик. Это Пирожков командовал: «Еще взяли!» Сыч не командовал, не умел, Илья тем более отродясь голоса не повышал.

Без десяти двенадцать строительная разноголосица обрывалась, и, Юлька накрывала на стол. Парни являлись уже умытые, взбудораженные, до крайнего допустимого предела голодные — и без лишних слов наваливались на еду. А Юлька стояла за их спинами, дородная, чинная, хлебосольная, и, сложа руки на груди, ревностно следила, как они едят, нравится ли, все ли в порядке, чтобы, упаси бог, не прозевать с добавкой, подкинуть хлеба, подлить чаю. Но все покуда шло благополучно, и на аппетит никто не жаловался, кроме Вальки Сыча, а Валька не в счет. Да по такой работке на свежем воздухе и черствый хлеб сойдет за домашние пельмени.

Однако Юлька, стряпуха уже со стажем, на один аппетит научилась не полагаться, не доводить до того рокового момента, когда все та же каша, которая и вчера, и позавчера, и десять дней назад была «пальчики оближешь», — и вдруг вместе с миской летит в изумленную физиономию поварихи. И она вдобавок к тому скромному запасу, который всегда имела сверх официальной накладной, облазила и обшарила округу в поисках дикорастущего подспорья к меню — вспомнила детство, когда каждое лето гостила у деда и бегала с деревенскими ребятишками в лес, принося вечером беремя черемши и дикого луку. Вот, и здесь в тенистой излучине реки нарвала она охапку духовитой сочной черемши — сколько могла унести, явно сверх реальных нужд. Думала еще борщевика прихватить и знала, что съедобным, что хорош в супе, да побоялась — то ли у него листья идут в ход, то ли молодые стебли, то ли корни. И на страх и риск вместо обычного супчика «макароны с тушенкой» сымпровизировала неведомый кулинарной науке «зеленый таежный борщ».

Как его хвалили, как поглощали, как тянулись за прибавкой! — впервые не хватило бака, и поварихе ложки хлебнуть не осталось. Но этот простительный количественный просчет настолько компенсировался обилием самых искренних и восторженных комплиментов, что непривычная к такому Юлька раскраснелась, расчувствовалась и до того похорошела, что даже Илья глянул на нее по-особому, а Сыч тот взгляд перехватил и еще больше помрачнел. Юлька же, разливая типовой вишневый кисель, подумала с затаенной гордостью, что профессию ей Трасса выбрала правильную: иной истинной красавице, где-нибудь в конторе сидящей, во всю жизнь не выпадает столько комплиментов, сколько самой невидной поварихе за один только удачно собранный супчик.

А когда перемыла посуду и вышла из вагончика, парни вместо обычного перекура как один примостились вокруг ее впрок припасенной черемши, дергали из мешка пучками, тыкали в миску с солью и смачно жевали, изредка пощипывая зачерствевший каравай. И от всего несметного запаса остались уже рожки да ножки.

— Еще не наелись, родименькие? — вырвалось у нее.

— Что ты, Юлька, сытые от пуза, — тяжко отдуваясь, за всех ответил Арканя. — Смак, не оторваться!

И умяли всю до перышка.

Это был ее триумф, ее «звездный час», если только мыслим таковой у поварихи, и Юлька не преминула этим особым часом воспользоваться отправилась после обеда взглянуть, как идут дела на стройке, хотя Илья этого не любил.

Дела, судя по всему, шли в графике. Весь берег был устелен свежей щепой, обрубками и обрезками дерева, пахло рекой, сосновой смолой и скипидаром, оба береговых устоя уже стояли на законных своих местах, как два бруска свеженького сливочного масла, а у самой воды вздымались примерно десятым-двенадцатым венцом трудные русловые опоры, «быки», важнейшая и капризнейшая часть любого моста.

Ей, уже поднаторевшей в автодорожном мостостроении, бросилось в глаза, как по-разному делают одно и то же дело два звена, два берега. Если Пирожков, на этом берегу суетился и покрикивал, когда вздымали наверх здоровенное бревно, то на левом, где в компенсацию за «трудность» работал Илья, звеньевой Валька Сыч молча и азартно рубил угол, оседлавши ярус, а бревна наверх не подымали, а закатывали, благо берег был рядом. Легонько, точно макаронину, Илья подталкивал бревно ножом бульдозера, и оно скользило по салазкам и мирно опускалось на уготованное ему место в срубе. Ох уж этот Илюха, механик-самоучка, не случайно прозванный Кулибиным, вечно он что-нибудь придумает!

Естественно, по случаю ее появления все оторвались от работы, посыпались шуточки и хохмочки, пришли в движение языки, а топоры и пилы примолкли, и она заметила, как нахмурился Илья и в мальчишечьей улыбке до ушей расплылся Валька Сыч.

— Вот уж голь на выдумки хитра, — похвалила Юлька сычевское звено, ни к кому персонально не обращаясь. — Приспособили бульдозер вместо крана — и глазом не моргнут.

— Понадобится — и заместо швейной машины присобачим, — тряхнул цыганским чубом с верхотуры Сыч.

— А левый берег чего же опыт не перенимает? — наивно полюбопытствовала Юлька.

— Одного опыта мало, — угрюмо ответил Пирожков. — Нужно, чтобы берег был под рукой.

— И голова как у Кулибина, — самокритично добавил Усатик.

И все наперебой принялись нахваливать Илью, какой он мастер и умелец, какой мастак на изобретения, какие у него золотые руки и светлая голова. А Илья усмехнулся:

— Вот поставим мост дугой, тогда и хвалите!

Тут начался прямо-таки фестиваль сатиры и юмора, все ведь не только плотники, бульдозеристы, вальщики и штукатуры, все еще и остряки-самоучки седьмого разряда. Куда там радиопередаче «Опять двадцать пять»!

— Топором тесать — это вам не язык чесать…

— Мастера собрались — из топора шти варить…

— Тоже мне работнички: что ни руб — гони рупь!..

— Черт занес на худой мост…

— Строим мост от дороги за семь верст…

— Наш Илья мастер — трефовой масти…

— Ну, мастер еще не мастер, — сказал Илья, чтобы остановить этот фонтан остроумия. — Мастеришка. Мастерство — это у стариков, у нас в лучшем случае навык да сноровка… А ну, передовики, не отвлекаться! — А сам подошел к Юльке вплотную и шепнул так ласково, как, наверное, он один умеет: — Ты, Литвинова, мне график срываешь. Очень тебя прошу больше сюда не являться. И обаяние свое здесь не демонстрировать. Займись лучше кухней, там ты царь и бог!

И это был ее «звездный час»!

* * *

В Усть-Борск она приехала весной, в конце апреля, когда еще снег синел по теневым склонам сопок и на реке, когда просека лишь чуть потревожила тайгу, так и не убежав за горизонт, и когда первые отряды десантников только формировались.

Они почти всем курсом дошкольного педагогического поднялись на крыло двадцать шесть девушек. Дома ахнули: куда же ты, дурочка, до диплома пустяки осталось, кому ты там нужна без профессии? Но они хотели «нюхнуть настоящей жизни». Впрочем, о профессии начальство сразу и позаботилось: все новоприбывшие «дошколята» были приписаны к ускоренным курсам автокрановщиц — настолько ускоренным, чтобы к лету всех «выстрелить» на Трассу.

Удивительный это был май в Усть-Борске!

Старое деревянное село с действующей церковкой семнадцатого века, с дощатыми тротуарами и откормленными лайками, флегматично возлежащими посреди улицы, с бесконечными поленницами заготовленных впрок, на столетие вперед, дров, — вдруг превратилось в столицу и «стартовую установку» гремящей на всю страну Трассы. За околицей и по огородам как грибы росли палатки и сборные дома различных служб; поверх крыш проплывали кабины красных самосвалов, а над пойменным лугом взметнулась полосатая «колбаса» аэродрома. Трещали, от тесноты добротные пятистенки Усть-Борска; энтузиазм, песни, воодушевление, радиопереговоры, смех выплеснулись из помещений и растеклись по округе.

Весь месяц почти круглосуточно в бывшем сельсовете, в амбарах, палатках, щитовках формировались отряды, увязывались проекты, утрясались и срезались сметы, заседал комитет комсомола, давали рекомендации научные экспедиции, инспектировали представители министерств, обследовали, выслушивали и выстукивали будущих десантников медицинские комиссии, наседали журналисты и выколачивали вертолет фотокорреспонденты. А каждую субботу в тесном клубе, по-допотопному рубленному «в угол», игралось десяток комсомольских свадеб. Да и то потому лишь десяток, что Усть-Борский прокат сплоховал с запасом белых свадебных платьев. И каждое воскресенье в том же клубе с оркестром провожали на Трассу два-три десанта, самостоятельных отряда от десяти до ста человек, выбрасываемых на реки, туннели и будущие станции. Так что в этой атмосфере за май, за один май, наполовину подтаяли курсы автокрановщиц. Все, кто был посмазливее да побойчее, улетели в десанты вместе с молодыми мужьями — поварихами, подсобницами, учетчицами. А неулетевшие поглядывали друг на дружку растерянно: кого, мол, завтра недосчитаемся? И настороженно: кому же из нас, девоньки, суждено остаться последней?

Юлька не была ни дурнушкой, ни мямлей, ни занудой. Разве что мордашка по циркулю да очки. Зато васильковые глаза, в которые только глянь… и золотистых волос копна… и фигурка что надо. Вот бы поразбитнее ей быть, поулыбчивей, позадиристей, а она больно уж серьезная уродилась. Словом, не из самых видных была Юлька и там, у себя в педучилище, и здесь, на ускоренных курсах. Но ведь и не из последних же! Тем не менее ряды автокрановщиц катастрофически редели, а Юльку все еще никто не заметил и не отметил вниманием. Уж не ей ли суждено в одиночку слушать последнюю лекцию?

И вдруг! Вдруг посреди занятий заявляется Илья… то есть тогда она еще не знала, что это Илья… заявляется ладный такой, сухощавый и чистенький парнюга, волосы ершиком, сразу видно — головастый, целеустремленный и себя очень уважающий, отодвигает инструктора по автокранам и говорит:

— Товарищи девушки, срочно нужна повариха. Завтра же в десант. Работа трудная, отряд особый — мостоотряд. Но в обиду не дадим, честно. Есть желающая?

— Есть, — пискнула Юлька, потому что горло перехватило и глаза затянуло внезапными слезами. То ли судьба ткнула в него пальцем, то ли сердце подсказало: твой!

— Как фамилия? — раскрыл блокнот Илья.

— Литвинова.

— Вот и чудненько, Литвинова. Собирайся, в управлении спросишь Кулемина.

С ускоренными курсами было покончено! Она шла в десант, туда, где всего труднее, где передовые отряды, сброшенные с вертолетов, готовят плацдармы для наступления главным силам, где куются характеры и складываются биографии, где постепенно, шаг за шагом, пробивает тайгу, устремляясь в будущее, Трасса. И даже отпрашиваться не надо, потому что поварихами в отряд отпускают безоговорочно, поварихи сейчас для Трассы нужнее, чем лесорубы, тоннельщики и лэповцы.

В брезентовой своей робе явилась она в управление, спросила Кулемина. Никто такого не знал. Подождала, потолкалась в толпе, присмотрелась, определила, у кого что следует спрашивать, — нет, Кулемина среди командиров отрядов не числилось. В ней закипели слезы: неужто обманул, разыграл? И тут из толчеи курток, роб и беретов вывернулся Илья и вежливо набросился на нее:

— Ты где же пропадаешь, Литвинова?! Битый час ищу!

Она объяснила. Он огорчился:

— Вот видишь, даже по фамилии не знают, Кулибин да Кулибин. Механик-самоучка! Раз без зарплаты оставили, на Кулибина выписали. Честно! — И тут же присмотрелся к ней, будто впервые увидел, пристально, заинтересованно. — Ну-ка, ну-ка, сними очки.

Юлька сняла и полыхнула на него застенчивой близорукой синевой. До этой минуты лишь она знала, какой может быть хорошенькой. В эту минуту узнал Илья. Он помолчал, ошарашенный, пробормотал «спасибо», зачем-то ощупал подбородок, лоб, щеки и сказал обреченно, вроде бы не ей, кому-то другому сказал:

— Промахнулся я с тобой, Литвинова. Перессоришь ты мне отряд.

— Не бойсь, не перессорю, — прозвенела в ответ Юлька, и при желании можно было услышать в этом ответе и вызов, и задор, и обещание, и угрозу.

— Честно? Ну смотри, слово дала!

Назавтра маленькая группа Кулемина присоединилась к большому, но не очень-то расторопному отряду, ставившему мост через речку Чуранчу, — в качестве не то детонатора, не то катализатора. А Юлька попала в подручные и ученицы к тамошней разбитной, горластой и влюбчивой поварихе. Тут-то и посетил Юльку «успех», который иные девичьи головы напрочь закруживает, от ухажеров и предложений отбоя не было. Поначалу липли едва ли не все, потом отсохли, и осталось из претендентов двое: красавец, прямо-таки артист Пирожков и застенчивый Валька Сыч. Пирожкова тоже ненадолго хватило — понятно же, тут улыбки предназначены одному Кулибину. А вот Сыч…

Впрочем, Сычом он стал позднее, когда безнадежно и безответно влюбился в Юльку, до этого, говорят, весельчак был, сорвиголова, балагур и душа компании. А потом сник и превратился по всем статьям в Сыча. Единственно, что осталось в нем от прежнего Вальки, — каждодневно, в любую погоду, невзирая на аварии, авралы и всевозможные помехи, неведомо где добывал и приносил ей цветы, и Юлька не отказывалась, потому что грех отказываться от цветов.

Лишь Илья ее не замечал.

* * *

Ребята работали до шести, до половины седьмого, потом плотно ужинали и падали на травку — были они и молоды, и крепки, и не новички в плотницком деле, а все же вырабатывались, как говорится, до состояния «хоть выжми». Но, повалявшись часок-другой, а кто и подремав, оживали, палили костер, настраивали гитару, заваривали чаек — уже сами, без Юльки, и теперь-то, наверное, было бы самое интересное посидеть с ними у огонька, попеть песни и послушать разговоры, однако Юльки уже не хватало, потому что работа у нее тоже была не из легких.

Но в этот вечер, едва Юлька развалила по мискам вермишель с тушенкой под томатным соусом, Илья встал и попросил не без торжественности:

— Граждане, секунду внимания!

И все вдруг заметили, что сегодня он какой-то не такой, в белой рубашке и вообще сияет именинником. А он жестом фокусника извлек из-за спины бутылку шампанского, пустил пробку в небо и заявил:

— Честь имею представиться. Кулемин Илья Михалыч. По кличке Кулибин. Ровно двадцать три годика стукнуло, честно.

И все, подставляя кружки под этот символический глоток шампанского ли, пены ли от него закричали наперебой:

— Что ж ты раньше-то молчал? Что ж скрывал? Уши ему драть, уши! Да ты же самый старый из нас! Ветеран! Качать старика Кулибина! Долги-и-и-я л-е-е-ета-а!

И потянулись руки с импровизированными блиц-подарками: авторучка, редкостный значок, еще более редкостный томик Есенина, перочинный ножик с обилием подсобного инструмента и даже сувенирная баночка икры со дна Арканиного рюкзака. И тут опять Юлька раскраснелась и похорошела, лишний раз убедившись: судьба. Ведь ежели б не судьба, как бы она догадалась именно сегодня испечь торт? Пусть неказистый, из вареной сгущенки, посыпанный мелкой шоколадной крошкой, а все же торт!! И когда Юлька вручала его имениннику под всеобщее «ура!», Илья оторопел, на миг потерял управление собой, и в глаза ей полыхнуло встречной синью.

В этот вечер они долго пели у костра, причем, как сговорившись, исключительно про любовь, Юлька чувствовала плечо Ильи и даже думать забыла про усталость, про сон, про завтрашний калорийный завтрак. А потом танцевали, и ей, как «нашим милым дамам», туго пришлось, потому что никого нельзя было обидеть отказом.

Лишь на минутку очутились они с Ильей вдвоем под покровом близко подступившего к табору ельника, откуда костер смотрелся тлеющим красным угольком. Илья бережно обнял ее за плечи.

Это было их второе свидание. На Чуранче, когда сдавали тот трудный мост, они так же бродили вдвоем, и вдруг Илья обнял ее и прошептал:

— Юлька… Вот погоди, закончим Трассу…

— Ты с ума сошел! Это же шесть лет! — несмело возразила она.

— Не могу дезертировать с Трассы, — трезво разъяснил Илья. — Даже вот так… в семейную жизнь. Честно. Построим — тогда уж… Не разрываться же между делом и семьей. А наполовину — не умею…

Ту ночь до рассвета Юлька проплакала в подушку.

А теперь, под черными лапами елей, Илья прошептал, продышал ей в ухо все те самые слова, которые она ждала, жаждала, мечтала услышать от него.

— Ты с ума сошел! — пискнула она, чувствуя, что ее возносит под облака. — Вот построим мост, тогда…

— Но ведь еще шесть дней, — подсчитал он. — Целая неделя! Нет, это немыслимо, Юлька!

Она сняла очки и припала к его белой рубашке.

— Я твоя навсегда, на веки вечные, бессрочно, пожизненно, до той самой доски… Но там Валька. Ему будет плохо…

— Валька? При чем тут Валька?

— Ему будет плохо, — только и сумела повторить она.

— А если я поставлю условие: или — или?

— Илюшенька, ну какие могут быть условия? — жалко рассмеялась Юлька. — Или будь счастлива, или оставайся человеком, так, что ли?

Он мог повернуться и уйти. Мог сказать «Значит, ты выбрала его». А он выпалил:

— Юлька! Ты даже сама не понимаешь, какая ты! Честно!

Они вернулись к костру. Над их головами уже погромыхивал гром, и, пристреливаясь, посверкивали молнии вдали. Не символические. Вполне реальные.

Под этим добродушным отдаленным рокотанием еще долго сидели у догорающего костра — мечтали о будущем. И Валька накинул ей куртку на плечи, а Илья устроился напротив, рассеянный и словно озабоченный.

— Это же, если разобраться, не просто мост, — сказал Пирожков. — Кусочек Трассы. Мост в будущее.

— А будущее, как известно, начинается сегодня, — напомнил Арканя. — Чего ты ждешь от будущего, Кулибин?

— Я? Ну прежде всего — мира. Вечного. Чтоб даже слово «война» позабылось. Потом — чтобы труд абсолютно для всех стал радостью. Чтобы стяжательство стало общественным позором, чумой, проказой. Ну вот. А когда это сбудется, хочу видеть людей добрыми.

— Добрыми?!

— Именно.

— И бандитов тоже? Ага, понял, бандитов уже не будет. Но все равно очень интересная мысль. А ты, Юлька, что скажешь?

— Только это мое личное пожелание… Пусть бы о человеке никогда не судили по внешности!

— Считай, одиннадцать душ уже готовы к переселению в будущее, — пошутил Федя.

— Ну если бы по времени можно было кататься туда-сюда, они бы нам прислали сотню-другую самых опытных спецов, — высказался Усатик.

А Илья развил его мысль:

— Если бы научиться управлять временем, я бы такой фортель выкинул. Бездельникам, потребителям и небокоптителям урезал бы время. Каждый час этак вдвое подкоротил бы. Чтоб не транжирили зазря общественное достояние. Честно. А работникам, творцам, созидателям вдвое удлинил бы. Да только им все равно не хватит…

— А я… я… — выкрикнул вдруг Валька Сыч. — Я бы о человеке по душе судил! Официальные звания ввел бы: серебряная душа… стальная душа… бумажная душонка. А для самых… самых душевных, — он в открытую глянул на Юльку, — установил бы высшее звание — Золотая Душа.

— Ну это уж ты, пожалуй, слишком, — усомнился Пирожков.

— Ничего не слишком!

Упали первые капли дождя, и ребята начали расходиться. В этот момент и увидела Юлька, как Сыч вырезает что-то на прутике.

— Что это ты режешь, Валька?

— А это, Юля, моя летопись. Календарь Трассы. Вот на этой палочке каждая зарубка — день на Ое. На другой — мост через Чуранчу. И так далее. А потом свяжу их вязанкой, и готова моя первоначальная летопись Трассы.

* * *

Это была ночь с шестого на седьмой день творения моста через Ою. Громыхавшая в отдалении гроза принесла такой ливень, какого никто в бригаде отродясь не видывал. Вода рушилась из поврежденной небесной тверди не дождем — лавиной.

Едва рассвело, гурьбой бросились к мосту. Куда там — во всю ширь долины, от леса до леса, катило мутный, пузырящийся, напряженный гудящий поток. Только где-то далеко, на середине этой полноводной реки, бессмысленно торчали четыре покосившиеся игрушечные коробки: три в кучке и одна поодаль. Несвязанные, еще не полностью загруженные балластом русловые опоры снесло внезапно обрушившимся паводком. Ближнюю, пирожковскую, своротило метра на три, а стоявшую на самой русловине под крутым берегом сычевскую уволокло аж на десяток метров.

Вот когда вспомнился Илье тот самонадеянный разговор с Деевым. И наверняка вспомнилось, что не плюнул.

Ломалось все. Не только график отряда — график СМП, график автопоезда и, стало быть, график Трассы. Еще бы, вместо начала августа взять Перевал только в конце ноября! Предупреждал же Деев: «Вся Трасса в тебя упрется». Теперь, даже если день и ночь заново рубить русловые опоры, ни за что в срок не уложиться. Первое августа, первое августа…

С полчаса Илья сидел в углу вагончика убитый, хрустел пальцами и кусал губы. Знать хотя бы гидрологию этой треклятой Ои: на убыль пойдет или еще прибавит, оставит в покое «быки» или вовсе унесет? Но ни площади бассейна реки, ни паводкового горизонта, ни расхода воды никто с сотворения мира не мерил и не считал. Глядя в оконце на проносящуюся мимо стихию, Усатик вздохнул:

— Оя-ей!

Илья встрепенулся, поднял голову, расправил плечи, точно сбрасывая последние путы оцепенения, и сказал твердо:

— Спать! Спать с утра до вечера с перерывом на обед. В запас. Набираться сил. Не исключено, придется и ночи прихватывать. Честно.

В полдень дождь прекратился, тучи разогнало, с новой силой припустило солнце. К вечеру вода заметно пошла на спад.

Утром уже можно было продолжать работу, но не на русле — на берегу: готовить прогоны, связи, стояки, настил. Но дело не ладилось, да и у кого подымется рука тесать поперечины, коли нет русловых опор? Не с конька начинают строить дом, с фундамента… До обеда о «быках» никто и речи не заводил — одно расстройство. В обед наскоро сколотили плотик из десятка бревешек и на тросе спустили к нижней снесенной опоре. Илья и Валька Сыч осмотрели ее, ощупали, обмерили шестом дно вокруг, но, судя по всему, ни словом не обмолвились ни там, на «быке», ни по пути к вагончикам. Только за чаем Валентин сказал:

— Твою-то, Пирожков, выправим. Поставим на место. А вот мою…

Все с надеждой смотрели на Илью, потому что не в этом «быке» было дело, этот-то можно подвинуть, поправить, — а в том, сычевском. И если уж сам Кулибин ничего не придумает… Илья проговорил задумчиво:

— Три бульдозера… Да одиннадцать здоровенных мужиков. Это сколько же в пересчете на лошадей? Целый табун. Неужто не вытянем?

И тут же, сдвинув посуду, Илья и Валька Сыч принялись чертить параллелограммы со стрелками, подсчитывать тонны, метры и лошадей. Две лобастые головы упрямо сошлись лоб в лоб, чуб против ершика, точно в некоем научном поединке, и Юлька смотрела на них с почтением, потому что ни слова не понимала из этой дискуссии. Они как мячиками перекидывались упругими резиновыми словами: «угол атаки», «разложение сил», «цугом», «поставить распорку», «зачалить», «сдвоенной тягой», «сцепление с грунтом» — а время шло. Они спорили, горячились, чертили чертежик за чертежиком, убеждая и опровергая друг друга, а катастрофическая грань первого августа надвигалась неуклонно и неотвратимо.

Валька взъерошил чуб, воздел руки к потолку и взмолился:

— Господи, дай мне точку опоры, и я сверну этого чертова «быка»!

И тогда Илья хитро прищурился и ответил:

— Зачем просить у бога, если могут дать люди? Вот тебе точка опоры… — И ткнул карандашом в чертеж.

— Ай да Кулибин! — завопил Валька Сыч. — Прошу встать, шпана, перед вами и впрямь Кулибин!

А Илья сказал:

— Айда, ребята, рискнем. Честно — должно получиться.

* * *

Они поднялись и ушли. Юлька глянула на часы. Было четырнадцать десять двадцать седьмого июля. С этого мгновения время потеряло смысл…

Она побоялась сходить посмотреть, что они будут делать «с этим чертовым „быком“», чтобы опять не рассердить Илью. Но издали, с горки, все же глянула. Два бульдозера, надрываясь, тянули сдвоенной тягой с берега — и только искры высекали траками из камней. Третий отчаянно загребал по воде, что твой пароход. Парни, стоя по грудь в реке, поддевали «быка» здоровенными слегами. А с кабины бульдозера, отчаянно размахивая руками, дирижировал Илья. Но в тот момент, когда «бык» стронулся с места, у них лопнул трос, и Юлька закрыла лицо ладонями, а потом и вовсе убежала, чтобы не сглазить.

Она трижды подогревала ужин, однако так и не дождалась своих заработавшихся едоков — уснула. А когда проснулась на рассвете и заглянула в раскрытый вагончик, где жил Илья, ахнула: парни мешками валялись по койкам — нераздетые, мокрые. С одежды, из сапог еще капала вода. И Юлька стягивала со всех по очереди сапоги — а вы знаете, что это такое, стягивать со спящего мокрые сапоги? — и задыхалась, и чертыхалась сиплым шепотом, и плакала, и приговаривала:

— Мальчишки вы мои! Совсем еще мальчишки…

И ни один из них не проснулся ни на миг. Даже слова не промычал спросонья.

Потом она распалила печурку в своем вагончике и развешала, разложила, рассовала на просушку двадцать два сапога и двадцать две портянки. А сама понеслась к реке. Все четыре опоры стояли на месте. По оси — как по натянутой струне.

Какой это был день и час? Вопрос праздный. Сделанное сжало, спрессовало, сгустило время. Впрочем, Юлька уже заметила, что время «испортилось» — как старые бабкины ходики.

Позднее выяснилось — с упрямым сычевским «быком» они провозились до четырех утра, изорвали весь наличный трос, запороли один из трех бульдозеров и вымотались до бесчувствия. В половине шестого она закончила сдирать с них сапоги и помчалась взглянуть на мост — опоры стояли как по струне. Потом приготовила завтрак, но тормошить сонное царство не решилась, пусть поспят, и сама задремала — этот аврал вовсе выбил ее из ритма. Когда проснулась, ребят уже не было, завтрака тоже. Она спешно принялась готовить обед. Небо покрылось хмарью, где солнышко — не определишь. Ее наручные часы, как на грех, остановились. Обед остыл. Она пошла на реку. И обмерла на крутом бережку, пораженная: мост обрел свои окончательные очертания! Все опоры были связаны пролетами, стояли стояки и поперечины — хоть настил стели. Она, уже не профан в мостостроении, глазам своим не поверила. Длинный же нужен день, чтобы прогнать и закрепить прогоны!

— Как бы тебе объяснить? — скучно посмотрел на нее Пирожков, явно жалея минуту «для наших милых дам». — Шить умеешь? Ну так это мы только наживили. Теперь сшивать будем.

А заморенный Арканя крикнул умоляюще:

— Принеси позавтракать, Юльчонок! Сил нет, брюхо подводит!

Они просили «позавтракать»! А был наверняка вечер…

Да, с четырнадцати десяти двадцать седьмого июля время в отряде перестало существовать. То есть смена дня и ночи все же происходила, солнце подымалось в зенит и сваливалось за горизонт, полуденную жару сменяла вечерняя прохлада, Юлька готовила ужины, обеды и завтраки, которые без остатка поглощались, — но не было уверенности, что все это происходит в свой черед.

Никто не подымался в шесть, не приходил обедать в двенадцать, не валялся после ужина на травке. Понятие «рабочий день» потеряло смысл. Ночью надрывно гудели и скрежетали на реке бульдозеры, ухала кувалда, мерцало зарево, свистел, подавая команды, Илья. Днем ребята приходили обедать — и замертво падали в траву, а пахучий таежный борщ простывал, Юлька бродила вокруг неприкаянной тенью и не знала, когда будить работничков и будить ли вообще. Утром она относила на мост завтрак, и, завидя ее, Арканя вопил: «Ура, ребята, ужин приехал!» А посреди ночи вдруг раздавался извиняющийся голос: «Дала бы нам пообедать, Юлька».

Или она прибегала звать их на кормежку, а кто-нибудь, чаще других Федя, просил: «Подмогни-ка, Юленька», — и она забывала, зачем пришла, — своими руками строила мост, только и слыша до темноты: «подай», «принеси», «подержи» — и никаких сопливых «пожалуйста». Илья хмурился, но молчал, не прогонял на кухню, где она «царь и бог».

Раз Юлька оставила им завтрак, чтобы не таскать туда-обратно тяжелое ведро, а когда вернулась через час, они уже пали вокруг опустошенной посудины, и так это напоминало поле брани, усеянное погибшими витязями, что она села в траву подле своего Ильи и дурехой разревелась. Жалко стало ребят… мальчишек. Почернел ее Илюшка, истончал, глаза провалились, губы искусаны. И тут, на этом поле сечи, позволила она себе уложить его сонную головушку на свои мягкие колени и гладить ершистые волосы — и никто не мог ей помешать, взглянуть косо, сказать худое слово или усмехнуться, потому что время остановилось.

Вздремнула ли она тогда, или размечталась, или не только время «испортилось», но и пространства сместились — привиделось ей, будто не возле Ои она сидит, держа Илюшкину голову на коленях, а где-то совсем в другом месте, тоже на лугу, только не под открытым небом, а под высоким лазоревым куполом из стекла…

И будто под куполом весь город, и немалый город; кругом оцепеневшая заснеженная тайга, мороз трескучий, а в городе благоухает сирень, загорелые детишки плещутся в бассейнах, гоняются за золотыми рыбками; под зелеными лампами в библиотеке склонились взрослые, а другие что-то считают на машинах и колдуют за пультами, играют на струнных инструментах и пишут задумчивые пейзажи; из ворот этого города-купола с озорным смехом выкатываются лыжники в легких, видно, с подогревом, ярких пуховых костюмах; а рядом проносятся поезда, какие-то стремительные моносоставы, и будто бы это и есть их Трасса. Лишь по двугорбой сопочке, в которую вошел моносостав, и узнала Юлька свою Ою, только Ою будущего! Значит, все же не пространства сместились — время.

Один Сыч не почувствовал, казалось, отключения субстанции времени. Он был тот же, что обычно, раз даже ухитрился подсунуть ей букет, правда, всего из нескольких ромашек, которых здесь была тьма. И по-прежнему каждый вечер наносил зарубки на тальниковый прут — не странно ли для их авральной ситуации?

— Ты чего чудишь? — спросила однажды Юлька.

— День отмечаю.

— Который день?!

— Этот, — неуверенно ответил Валька.

Может, и его коснулась испорченная стрелка времени? А уж всех остальных точно коснулась. Не одна Юлька могла бы поклясться, что заметила десятки признаков ненормального движения времени в это время. Тьфу, тьфу! В эти дни… Или нет… Как бы это выразиться поточнее? И не скажешь, такая выходит бестолочь. Короче, Юлька была уверена, что если солнце и не замерло в зените, а оно не замерло, нет, потому что ведь были же и ночи, то, во всяком случае, не спешило спрятаться за горизонт, а по утрам выскакивало из-за двугорбой сопочки резво, стараясь не задерживаться. И луна ночи напролет светила, будто исполняла обязанности аварийного освещения. И все часы строительства моста растянулись согласно пожеланию Ильи как минимум вдвое.

Но отсрочить пришествие первого августа так и не удалось.

* * *

Оно настало, как и положено ему, первого августа.

Утром этого дня топоры стучали еще заполошнее, пилы визжали еще истеричнее, а бульдозеры ладили подъездные насыпи с особо остервенелым лязгом. Как ни бесценны были секунды, каждый из ребят то и дело замирал и прислушивался: не доносится ли отдаленный гул автопоезда? Потому что работы оставалось еще минимум на сутки.

Утром Пирожков сказал:

— Хоть бы они опоздали!

Илья хмыкнул что-то, но не возразил.

В обед:

— Кажется, задерживаются где-то…

Илья не отреагировал.

Вечером:

— Похоже, этот дождь не только нам напортил.

И тут Илья не выдержал:

— Брось! Рассуждаешь как ребенок. Лучше бы он только нам напортил.

Весь день первого августа накатывали настил, ставили перила, вели насыпи. На зорьке второго все было кончено. Шатающийся от усталости элегантный и неотразимый Пирожков вручил Юльке молоток и доверил забить последний «серебряный гвоздь». Она тремя ударами всадила его в смолистый брус, парни прохрипели «ура» и свалились тут же, у насыпи, на теплые бревна.

Они спали девяносто минут.

А потом вдали заурчали моторы, смутно и глухо загудела земля, обрисовалось желтое облачко пыли. К Ое подходил автопоезд — с суточным опозданием…

Деев выскочил из головного вездехода, Илья подбежал, чтобы рапортнуть ему о готовности моста, но они молча глянули друг на друга и обнялись. И Деев хлюпнул носом, а Илья смущенно отвернулся. Юлька же в открытую заливалась слезами на груди смущенного этим обстоятельством Усатика.

А потом при всем честном народе состоялся нижеследующий симптоматический разговор.

Деев. Ну, молодец, Кулибин! Верил в тебя. Все молодцы! Не подвели. Привет вам из Усть-Борска!

Илья. А чего опоздали-то?

Деев. Трудно было, братва? Дождь, верно, помешал?

Илья. Вы-то чего опоздали?

Деев. Ну еще раз спасибо! Благодаря вам и другим таким же отрядам автопоезд движется с опережением графика. Перевал будет взят — кровь из носу!

Сычев. Вы что, проспали целые сутки, мазурики?

Комиссар автопоезда. Всего четыре часа спали.

Пирожков. Так, может, того… хорошо отметили в Усть-Борске?

Комиссар автопоезда. Вы о чем это, ребята? Что с вами?

Федя. С нами все в порядке. А вот с вами…

Юлька. У вас календарь есть?

Деев. Есть, а что? Странные вы какие-то. Будто и не рады. Случилось что-нибудь?

Арканя. Именно — случилось.

Усатик. Опережают они график! Второго пришли вместо первого — и опережают! Во дают!

Деев. Чего, чего?

Илья. Сегодня же второе августа, честно. Второе, а не первое!

Деев. Ну если только это — не беда. Выспитесь — будет вам первое. Понятно, устали. Работка была — кровь из носу…

Кончилось тем, что весь автопоезд высыпал из кабин и доказал чокнутым мостостроителям, что сегодня именно первое августа, что отряд в срок справился с ответственным заданием и что поезд идет с опережением графика на два с половиной… теперь уже ровно на два часа, а временной сдвиг произошел, вероятнее всего, в головах осатаневших от гонки ребят. Илья затеял было спор, показывал записи в блокноте, в которых, впрочем, и сам не мог разобраться, — его осмеяли. Юлька попробовала козырнуть ведомостью расхода продуктов — все-таки документ! — ее и слушать не стали. Тогда вперед вышел Сыч и протянул Дееву последний аргумент — тальниковый прут с зарубками.

— Вот, посчитайте сами! Двенадцать. Тринадцатого дня не было. Голову даю на отсечение. Или этого мало?

Деев дружески притянул к себе Вальку Сыча и пощупал у него лоб, Лоб, как назло, оказался горячий…

Позднее бригада отказалась от премии за сооружение в крайне напряженные сроки временного автодорожного моста, но главный бухгалтер был неумолим и потребовал веских доказательств. Поскольку самое веское доказательство прутик Вальки Сыча — годилось лишь для музея, но никак не для бухгалтерии, премию все же пришлось получить. Чтобы не стать посмешищем Трассы.

Говорят, после этого случая Илья и Юлия Кулемины уехали на другой участок дороги, там у них в положенное время родилась дочь, нареченная Любовью. Вскоре Юлия Кулемина с младенцем вернулась на станцию Оя, ставшую уже вполне приличным поселком, где и проживает в настоящий момент, Илья же остался десантником и по-прежнему идет впереди Трассы, уже далеко за Перевалом. Бригаду после отъезда Кулеминых возглавил Валентин Петрович Сычев. Говорят, перед каждым праздником он посылает на станцию Оя художественную телеграмму с цветами. И еще говорят, в рюкзаке у него хранится изрядная вязанка хворосту, которая с каждым сданным объектом становится все толще.

ЭПИЛОГ

К председателю Сибирского Регионального Комитета Времени ворвалась странная делегация — девушка и два парня. Влетели в кабинет и смущенно застыли у двери.

— Прошу, друзья мои, рассаживайтесь. Как я понимаю, вы представляете отдел Темпоральных Аномалий?

— Нет, мы от комсомольской организации, — возразил парень, которого Председатель знал как шахматиста, выступающего за отдел Темпоральных Аномалий. На последнем турнире Председатель проиграл ему ответственную партию. — У нас не совсем обычная просьба, Сергей Иванович. Давай, Гелий!

И Гелий довольно путано объяснил, что в последней четверти двадцатого века здесь прокладывали Трассу, и вот на этом самом месте из-за сильного ливня сорвали график возведения временного деревянного моста через Ою отличные ребята из бригады Ильи Кулибина. Они сделали все, что могли, и все-таки не успели…

— Им не хватило ровно суток, — пояснил шахматист. Май Васильев, вспомнил Председатель.

— И вы хотите…

— Да, мы просим… вернее, ходатайствуем дать им эти сутки.

— Но, дорогие мои… Какое значение имеет для последующего какой-то пустяковый деревянный мост? Да еще временный? К тому же вы знаете порядок. Если уж так хочется помочь этому самому… Кулибину, следует войти с ходатайством в Высший Совет Времени.

— Мы знаем, — кивнул Гелий. — Но ведь речь идет не о годах — о двадцати четырех часах, причем в сугубо локальной нише, всего для двенадцати человек. А мы держим Время в руках, и каждый из нас мог бы одним движением пальца…

— Но вам должно быть известно: энергозатраты даже на ничтожно малые хронопреобразования слишком велики.

— Мы подсчитали. И беремся отработать на воскреснике.

Председатель покачал белой своей головой и рассмеялся:

— Отработать — втроем?

— Нет, Сергей Иванович. Всем комсомольским коллективом.

— Я не совсем понимаю вас, молодые люди, — начиная кое-что понимать, возразил Председатель. — Для чего это вам? Ну подарите вы им сутки. Внесете смятение в души. И это ровным счетом ничего не изменит. Трасса и без того пущена досрочно. Помнится, на год раньше планового срока…

— Они были основателями нашего города. Мы изучили каждую минуту жизни этого отряда, — сказал Май. — Они для нас… мы для них… словом, это такие ребята… такие ребята…

— Но вы же сами говорите, они не уложились в плановый срок. Зачем же нам задним числом дезориентировать их современников?

— Им помешал паводок! — резко, резче, чем следовало бы, напомнил Гелий. — Они и без того совершили чудо. Да разве в этом дело? Мы хотим своими руками… вот этими… принять участие в стройке будущего…

— О каком будущем вы говорите? — усмехнулся Председатель, но его отцветшие голубые глаза потеплели. — Ведь это было сто с лишним лет назад! Далекое прошлое…

— Как вы не понимаете! — вскочила девушка, и на ресницах ее блеснули слезы.

Он отлично понимал ее. Однако он был поставлен здесь Стражем Времени. Как же он мог принять участие в нарушении? Не обсчитано, не проэкстраполировано — а вдруг это приведет к такой заварухе, что всем штатом не расхлебаешь, подобные казусы известны. К тому же стало поговоркой: исчезнувшие минуты несут мировые смуты. Но, с другой стороны, дело доброе, на таких порывах надо воспитывать молодежь. Если этот Кулибин и впрямь основатель города… И девчушка такая симпатичная…

— Не горячись, Юлька! — остановил ее Май. — Дай подумать Сергею Ивановичу.

И тут он вспомнил…

Речка Оя… Три вагончика… Мост… Вздувшаяся, пузырящаяся, желтая река… Тальниковый прут с зарубками… И лишний день, каким-то добрым божеством ниспосланный отряду. Обо всем этом ему, еще парнишке, рассказывала «баба Юля», его прабабка Юлия Николаевна. Кажется, она была поварихой в том самом отряде.

Семейное предание, в яркие цвета романтики окрасившее его детство…

Он глянул на сегодняшнюю Юльку, отважную, готовую ринуться в бой, чтобы отстоять свое право помочь людям… хорошим людям… заметил, как дрожат у нее губы… подумал, что коли это уже БЫЛО, значит, его решение предрешено… хотя это всего лишь иллюзия причинно-следственной связи, психологический феномен, уж ему-то не следует обманывать себя… но такие славные ребята… и такая милая эта Юлька…

И он сказал:

— Хорошо, разрешаю. Только… — Они насторожились. — Только, чур, пригласите и меня на ваш воскресник. Идет?

 

Тени

1

Астронавт проснулся за неделю до приближения к звезде.

Он проснулся и попытался сосредоточиться и вспомнить, кто он и что с ним было раньше, но что-то мешало сосредоточиться и вспомнить.

Он сознавал только, что и в прошлый раз, проснувшись, тоже прежде всего попытался сосредоточиться и вспомнить все это, и тоже в первое время мог вспомнить лишь одно: что и раньше, проснувшись, он уже не раз вспоминал, кто он, откуда он и зачем он, но только в те разы ничего не мешало сосредоточиться, как теперь.

Так и не восстановив в памяти, кто он такой, не ощущая себя, астронавт попробовал определить, что же мешает ему сосредоточиться, — и вдруг понял, что это звук… тонкий, пронзительный, почти одушевленный писк: пи-пи-пи… пипи-пи… пи-пи-пи…

Серии попискиваний повторялись строго периодически, чувствовалось в них что-то упорное, отчаянное, такое, что астронавт сразу отбросил остатки сонливости. Это могли быть сигналы Разумного!

Еще прежде чем вспомнить и осознать себя, он сообразил, что надо делать. Он щелкнул тумблером универсальной радиоантенны, стрелка приемника метнулась вправо, побежала по шкале, дрогнула, остановилась — и в тесную рубку «Скитальца» ворвалась музыка. Музыка, которой астронавт не слышал уже миллионы лет.

Это была грустная музыка, рассказывающая о том, как хорошо было жить, как гармонично был устроен мир и как велик был в этом мире человек, пока исподволь накапливающаяся в царстве благоденствия и справедливости враждебная сила не привела к катастрофе, и тогда гармония сменилась хаосом, в котором не осталось места человеку, лишь разрозненные всплески воспоминаний о прошлом вкрапливались еще время от времени в какофонию хаоса — и таяли, тонули в вечности.

Впервые за свою бесконечно длинную жизнь пожалел астронавт, что не умеет слушать музыку. Слушать просто так, ни о чем не думая, — и плакать. Он же слушал музыку не сердцем, а разумом, он расчленял мелодию на отдельные звуки, созвучия, темы — и анализировал ее, но, разъявши, не мог уже собрать воедино, и душа музыки оставалась для него за семью печатями. И все-таки он почувствовал нечто такое, чего никогда прежде с ним не бывало: будто внутри у него все тает, как хрупкий ледок звонким и прозрачным мартовским утром.

И тогда, не принуждая себя сосредоточиться, он вспомнил все, вернее, все вспомнилось само собою…

Он вспомнил, что зовут его Ольм, что он астронавт и ведет звездный автомат «Скиталец», двенадцатый из серии «Скитальцев». Что он уже много миллионов лет в пути, и впереди еще много миллионов, почти вечность, но девяносто девять и девятьсот девяносто девять тысячных процента этого времени он проспал в специальной камере, пока «Скиталец» скитался от звезды к звезде, а просыпался лишь на короткие мгновения возле планет, особенно интересных с точки зрения автоматики «Скитальца». Он вспомнил, что, пересекая Галактику, посетил окрестности сотен тысяч звезд и лично исследовал пятьдесят две планеты, на которых автоматика заподозрила наличие жизни, — и нигде, ни на одной планете не обнаружил даже самых примитивных форм. Вселенная была нема, глуха и — мертва.

Ольм понимал, что он обследовал далеко не всю Галактику, только ее часть, пусть и значительную; в других областях Галактики скитались, подобно ему, еще четырнадцать «Скитальцев»; может, им больше повезло.

Миллионы лет назад ученые его родной планеты, прозондировав Ближний Космос в радиусе сотен световых лет и не обнаружив никаких следов не только мыслящего, но и живого, пришли к неутешительному выводу, что Галактика, очевидно, не столь уж густо населена, как полагали раньше, и что разумная жизнь в ней если и не единична, то по крайней мере — весьма редкое и счастливое исключение. И тогда было решено забросить в разные уголки Дальнего Космоса пятнадцать практически бессмертных «Скитальцев» — без надежды возвращения на родную планету. За те миллионы лет, что минули со времени старта, пославшее их человечество давно уже должно было умереть своей естественной смертью, если только раньше не случилось никакой непредвиденной катастрофы — в масштабе ли человечества или в планетарно-звездном масштабе. Поэтому «Скитальцы» были посланы не как разведчики, не как орудия познания, а как своеобразные письма, адресованные какой-то другой цивилизации, которая рано или поздно встретится им в межзвездной пустыне. Чтобы узнала эта счастливая цивилизация, что она не одинока в Галактике, что где-то в дальних далях, за бездной пространства времени, по ту сторону галактического ядра существовала когда-то другая населенная планета, ее неведомая сестра, пославшая ей из прошлого в будущее свой привет.

«Скитальцы» призваны были наконец-то осуществить Контакт — розовую мечту человечества, ускользающую, недосягаемую мечту. С древнейших времен, едва осознав себя гражданами Вселенной, люди грезили встречей с подобными себе. Сколько легенд и песен, сколько книг и фильмов посвятило Контакту одинокое на своей планете человечество! Но проходили века, сменялись поколения, а Контакт оставался такой же розовой мечтой, как на заре прогресса. И тогда человек, уже не надеясь на взаимосвязь, решил подарить Контакт другим цивилизациям. Должен же, черт возьми, кто-то обитать в этом звездном нагромождении!

Но долгие миллионолетия скитаний убедили Ольма, что даже самые сдержанные прикидки ученых оказались чересчур оптимистичными. Он уже не надеялся встретить когда-либо носителя разума, а если продолжал выполнение программы, то лишь потому, что у него не было иного выхода: если бы ему и удалось найти дорогу назад, если бы и достало смелости вернуться на родную планету, он знал — и там не обнаружится никаких признаков жизни.

Вот почему так много значила для него эта возникшая среди звезд мелодия. Она перевернула все его существо, все мировосприятие, уже тронутое пессимизмом межзвездного одиночества, — и даже его, не умеющего слушать музыку, заставила таять, как тает ледок в первый весенний день после непомерно затянувшейся зимы.

2

У звезды было четыре небольших планеты, сигналы исходили от второй, самой крупной из них. Ольм уже различал ее пышную атмосферу, а спектрограф «Скитальца» обнаружил в составе газовой оболочки и воду, и кислород, и азот, и углекислоту. Уже просматривались на экране локатора очертания материков незнакомой планеты, на которых наметанный глач астронавта скорее угадал, чем различил прямые нити каналов, характерные пятна городов и спутанные нити дорог. Правда, радиофон на планете почему-то отсутствовал. Больше того, музыка и писк слышались отлично, пока антенны «Скитальца» работали в режиме самонаведения, но стоило направить их поточнее на цель, как музыка терялась вовсе, а писк едва-едва прослушивался. Если бы планета имела спутник, это было бы понятно, но приборы «Скитальца» не зафиксировали никакого спутника. Создавалось впечатление, что сигналы идут не с планеты, а откуда-то из-за ее спины, из черноты вселенной. Однако эти обстоятельства не встревожили Ольма, он знал: ни одна цивилизация не может быть в точности похожа на другую, так что за дело до частностей, до мелких и сомнительных несоответствий, если столько других обнадеживающих примет перед глазами!

Ольму не терпелось поскорее покинуть рубку. Сколько раз уже высаживался он на неведомые камни и кратеры, и никогда так не волновался. Да и как не волноваться: предстоял первый в истории Галактики Контакт разумных существ разных формаций. И разрезать ленточку межзвездных связей выпило ему, именно ему! Он уже подыскивал слова, какие-то особенные, весомые слова, которые он скажет при встрече этим существам, не похожим на людей и все же людям, слова, выражающие и радость, и достоинство, и высокую честь представлять здесь человечество его планеты.

Наконец «Скиталец» вышел на привычную эллиптическую орбиту, Ольм торопливо втиснул себя в планетарный скафандр и в нужной точке покинул рубку, как покидал ее уже много-много раз.

Вне «Скитальца» он был похож на огромную черепаху с непробиваемым панцирем, в который втягивались при нужде и манипуляторы, заменяющие ему руки, и три пары «ног» с шаровыми колесами на концах, и кургузые крылья, необходимые при движении в атмосфере. В любых условиях, на любой планете он чувствовал себя в этом скафандре удобно и ловко, а гравитационные двигатели позволяли свободно перемещаться как между «Скитальцем» и планетой, так и по ее поверхности. Вероятно, он выглядел не очень-то привлекательно, но до сих пор на него некому было смотреть. И только теперь, опускаясь на эту долгожданную, благословенную планету, Ольм подумал с тревогой: какое-то впечатление произведет здесь его внешность?

Делая виток за витком и постепенно снижаясь, Ольм все больше убеждался, что планета не только обитаема, но и населена могущественной высокотехничной расой. Мелькнула в разрыве облачного слоя плотина, запрудившая реку. Пролив между двумя морями, слишком прямой и узкий для естественного… Развалины какого-то старинного храма… Впрочем, такие причудливые образования он встречал и на других планетах, это могли быть просто выветренные скалы… А вот это уж явно дело рук человеческих: что-то металлическое, ячеистое, сверкающее на солнце…

Увлекшись наблюдениями, Ольм вовсе перестал следить за окружающим его околопланетным пространством и хватился лишь в тот моменг, когда в скафандр ворвались вдруг необычайно громкие сигналы — тот же писк, но уже не пронзительно-жалостный, а грохочущий, угрожающий.

Все произошло мгновенно. Ольм глянул вверх — на него неслось чтотто гигантское, заслоняющее собой полнеба, чтото расчлененное, уродливое, бесформенное, как разросшаяся колония бактерий. Катастрофа казалась неминуемой, и тогда Ольм отшвырнул себя прочь, как бы оттолкнувшись от уродины, и двигатели планетоскафандра в точности повторили это его движение. Гравитационные силы на миг сплющили его, раздавили, превратили в плоскость, а потом ои снова поймал себя, беспорядочно кувыркающегося в верхних слоях атмосферы, и вовремя, потому что температура в скафандре начала стремительно повышаться. Он выровнял полет и, опасаясь за исправность систем скафандра после такого толчка, очень скоро приземлился в том самом месте, где еще раньше приметил какое-то блестящее металлическое сооружение.

Под ногами была достаточно ровная площадка. Видимость оказалась никудышной — только что хлынул проливной дождь. Отыскав за стеной падающей с неба воды свой ориентир, Ольм прежде всего проверил все системы планетоскафандра, нашел их в полном порядке и вздохнул с облегчением. Теперь он мог вздыхать с облегчением: катастрофа миновала, не причинив никакого вреда, если не считать легкого испуга, зато кое-что объяснила ему. Он обнаружил то самое, что издавало сигналы «из-за спины» планеты, — что бы это ни было: орбитальный радиомаяк, искусственный спутник, приставший к планете чужой космический корабль или даже некое живое существо, обитающее на краю атмосферы. А что, очень даже возможно — гигантская крылатая гидра, талантливая тварь, объясняющаяся с товарками при помощи симфонической музыки. Он показался ей мошкой, и она хотела его склюнуть…

Но так или иначе, он еще доберется до этой едва не погубившей его «музыкальной шкатулки», а пока он был на планете, и где-то рядом, совсем рядом находились люди, встречи с которыми миллионы лет ждала умеющая ждать Вселенная.

3

Это было величественное сооружение из серебристо-белого металла, напоминающее не то схему атома, не то решетку кристалла — в несколько километров диаметром. Исполинские матово отсвечивающие шары и эллипсоиды соединялись длинными трубами, вероятно, переходами, если только этот архитектурный колосс не представлял собой нечто чисто декоративное. Гармоничность, даже изощренность сооружения поразила Ольма, хотя дальние детали едва угадывались за пеленой дождя. Вблизи же это был урод, неимоверное и бессмысленное нагромождение переходящих одна в другую матово-серебристых сфер.

Все подступы к атомиуму, — как назвал его астронавт, заросли кустарником, входа нигде не было видно, и Ольм, несколько раз объехав причудливое сооружение и посигналив на всякий случай, решил уже, что здание необитаемо и ему лучше поискать людей где-нибудь в другом месте, — как вдруг обнаружил на одной из труб у самой земли небольшой с рваными краями пролом. Ольм кое-как протиснулся в него и огляделся. Наверх вела лестница, но ступени ее тут и там обваливались, а те, что еще не рухнули, превращались в прах, стоило до них дотронуться, невредим оставался лишь каркас лестницы, выполненный из того же белого металла. К счастью, Ольм не нуждался в лестницах, он легко подкинул себя вверх и очутился у входа в одно из помещений, выглядевшее снаружи шаром.

Когда-то это был зал, сплошь уставленный столами-пультами с какими-то сложными приборами за стеклом. Но теперь — словно стадо диких и свирепых зверей буйствовало здесь — все было разбито, искромсано, исковеркано. Из пола торчали изогнутые и скрученные металлические ножки пультов, между ними валялись обломки пластмассы, осколки стекла, сложной конфигурации желтые детали, серебристые стрелки и шкалы приборов, рукояти, приводы и шестерни. И все, что ни было сделано из серебристого металла, при малейшем прикосновении превращалось в пыль.

Всюду бросались в глаза, скрипели под ногами, выкатывались из куч хлама обломки непонятного назначения черных цилиндриков чуть потолще карандаша. Они тоже, как и белый металл, выдержали испытание временем. И хотя стальные манипуляторы Ольма едва переломили эту блестящую черную штучку — ни одного цилиндрика не попадалось целого, только осколки. Видно, пришлось-таки здесь попыхтеть кому-то.

И не только цилиндрики — внутренние стены зала, металлические детали, уцелевшие кое-где в поваленных пультах осколки стекла — все носило следы намеренного варварского уничтожения: вмятины от ударов тупыми предметами.

То же кошмарное зрелище предстало перед Ольмом и в десятках других залов, которые он посетил. Те же последствия буйства разъяренных зверей, те же сохранившиеся металлические части и то же изобилие осколков черных цилиндриков. Только в одном из самых верхних залов, пострадавших чуть меньше других, ему удалось подобрать три случайно уцелевших цилиндрика.

Обследуя атомиум, он обнаружил когда-то действовавшие лифты, системы отопления, освещения, кондиционирования воздуха и еще с десяток каких-то сложных приспособлений — все это было намеренно и неумело разрушено. Что ж, сомневаться не приходилось: атомиум предназначался для жизни, но вот уже тысячи, если не десятки тысяч лет после погрома сюда не проникало живое существо.

Уже собираясь покинуть это растерзанное святилище, чтобы поискать людей в городах, которые он видел с орбиты, Ольм совершенно случайно наткнулся на незамеченную прежде любопытную деталь. Над входом в одно из помещений просматривался какой-то узор… что-то щемяще знакомое… и чрезвычайно важное. Только сосредоточив все свое внимание, Ольм понял, что это остатки витража из разноцветных стекол, на котором было изображено разумное существо планеты.

Торопливо он заметался от зала к залу, рассматривая узоры над входами, и везде угадывался новый рисунок, новый, но абсолютно неразборчивый, пока не удалось отыскать один более или менее сохранившийся от погрома витраж. Сквозь сетку трещин и выпавших стекол выжидающе смотрел на Ольма человек, очень похожий на людей его планеты. Юный, физически совершенный, с мимолетной думой на челе, он срывал с дерева румяные плоды, напоминающие яблоки.

Ольм еще раз обошел все разрушенные витражи, и на всех просматривался человек за каким-нибудь занятием: то он держал в руках молот, то кисть, то старинный лук, то маленькое пушистое животное, то непонятного назначения прибор. А на одном из витражей астронавт различил контуры прекрасной юной женщины с прильнувшим к ее груди младенцем. И поскольку рисунок ни разу не повторился, Ольм пришел к заключению, что, очевидно, атомиум представлял собой хранилище знаний, своеобразную библиотеку, каждый зал которой был посвящен определенной отрасли знаний или определенной области деятельности человечества загадочной планеты.

Итак, атомиум следовало бы именовать скорее Информаторием — если только предположения астронавта окажутся верными. Насмешка судьбы: Информаторий, где ничего невозможно узнать! Но что же все-таки произошло здесь? Почему люди покинули возведенный ими храм? Уж не привел ли извилистый пугь развития цивилизации к парадоксальному итогу: знания — табу, библиотека — проклятое место и да будет навеки проклят каждый, осмелившийся переступить этот порог? Невероятно! Но чем иначе объяснить, что за столько лет руки тех, кто строил города и прокладывал каналы, не коснулись Информатория? Однако не стоит гадать, если можно спросить… И Ольм, покинув Информаторий, опустился среди ближайшего города. Жесточайшее разочарование ждало его здесь: город оказался мертв. Он не был разрушен намеренно, он стоял цел и невредим, если не считать следов постепенного воздействия времени и сил природы, но стоило коснуться камня, металла, стекла — все обращалось прахом.

Астронавт перенесся в другой город, на другой материк — та же унылая картина. Только море, вечно живое море размеренно и методично несло свои волны на берег.

Мертвая планета. Планета-кладбище…

Но Ольм еще сохранил крохотный проблеск надежды: на орбите его ждало нечто, подававшее явные признаки жизни. Не там ли сохранились остатки этого нелепо погибшего человечества?

4

Если бы Ольм умел не верить своим глазам — он не поверил бы им На фоне черного бархатистого неба, сверкающий красноватыми бликами в лучах заходящего солнца, медленно, величественно наплывал на него… все тот же Информаторий. Здесь, в космосе, он казался еще легче, еще совершенней. И это создание человеческого гения, этот эталон прекрасного он принял, едва не столкнувшись с ним на орбите, за бесформенное чудовище!

Только теперь астронавт по-настоящему оценил архитектурный замысел Информатория. Да, шары, эллипсоиды и соединительные трубы казались гигантскими, подавляющими, гипертрофированными, разрушающими цельное впечатление, — если смотреть на них вблизи. Но если взглянуть издали, со стороны, выбрав правильную точку, — конструкция поражала законченностью, совершенством форм, необходимостью каждой детали.

«Не таково ли и Знание? — думал Ольм, не в силах оторвать взгляд от Информатория. — Его отрасли кажутся ненужно раздутыми, обособленными, не связанными между собой, его конструкция напоминает стихийно разросшуюся колонию бактерий. Но стоит найти точку, определить перспективу… Впрочем, не так-то просто охватить единым взглядом Науку. Скорее всего, столкнувшись с нею вплотную, любой непосвященный поступит так же, как поступил я, в страхе ринется прочь. И ведь по мере накопления знаний, неизбежно ведущих к все более и более узкой специализации, когда даже крупные ученые, работающие в смежных отраслях, перестают понимать друг друга, — таких „непосвященных“, не умеющих схватить перспективу развития Науки, становится все больше. Так что архитектурный символ Информатория — вовсе не выдумка. К сожалению».

На этот раз они сблизились плавно и вполне дружелюбно. Ольм несколько раз облетел сверкающую конструкцию, разыскивая вход. Разумеется, никакого входа не обнаружилось. Вдруг на одном из центральных эллипсоидов вспыхнул зеленый свет, замигал, призывая, Ольм двинулся вперед — и перед ним раскрылся люк.

«Встречают, — обрадовался астронавт. — Значит, они действительно здесь!»

Выждав положенное время в переходном тамбуре и вспомнив заготовленные слова приветствия, Ольм шагнул в гостеприимно распахнувшуюся дверь. Его никто не встретил. Обескураженный, он растерянно оглянулся вокруг и пошел дальше. Все здесь было знакомо, все привычно, только потолки излучали мягкий свет да бесшумно работали лифты и эскалаторы. Но так же, как и там, на планете, здесь не было никого. Ни единого живого существа. Лишь теперь Ольм окончательно осознал, что встреча, к которой он готовился, которой втайне гордился, никогда не состоится. Человечество, построившее Информаторий, просто-напросто не дождалось его.

Это был весьма грустный вывод. И тем не менее Ольм обязан был довести свою миссию до конца.

Медленно, как в трауре, обошел он зал за залом. Удивительно: никаких повреждений, все работает, все блестит, словно только вчера здесь смеялись и разговаривали люди, — но пол, как и там, завален осколками черных цилиндриков. И опять — ни одного целого. Те, кто громил этот Информаторий, действовали вполне квалифицированно, они ломали только цилиндрики, стало быть, знали, в чем заключается зло. Какое? Неужели все-таки… знания?

Он тщательно перерыл все осколки и обнаружил еще два уцелевших цилиндрика. Теперь их было пять, предстояло попробовать прочесть, что на них записано. Он отыскал зал без витража — резервный, где, очевидно, предполагалось записывать дальнейшую историю планеты. Не без труда втиснулся в кресло у одного из пультов, приподнял крышку.

Внутри свободно двигалась пластмассовая лента-кассета с вложенными в нее совершенно прозрачными цилиндрикaми.

Ольм вручную прогнал ленту назад, пока не показались пустые гнезда. Так и есть — последний оставшийся цилиндрик оказался наполовину черным!

Полчаса ушло на изучение нехитрого механизма. Ольм вставил в ленту свои цилиндрики, сначала три, найденныx на планете, затем два с Информатория-спутника и, наконец, этот, последний, захлопнул крышку, привел стрелки приборов в среднее положение и нажал клавишу включения. Что-то дрогнуло, зашуршало — и он перенесся в другой мир, который он видел теперь так же ясно и отчетливо, как если бы сам находился в нем.

…Смуглые прокаленные солнцем матросы в белых штанах бросились на реи. Короткие узловатые пальцы раздирали тугие веревочные петли, блеснул пущенный в ход клинок. Парусник бросало с волны на волну, вода перекатывалась через палубу, вдали, на горизонте, вздымались и опускались островерхие заснеженные горы, таинственные, как мираж.

Два человека на капитанском мостике пустились в пляс, восторженно размахивая руками и крича хрипло: «Земля! Земля!» Но третий, капитан. — его отличали колючий взгляд и подзорная труба в руках — не разделял их радости.

Паруса постепенно опадали, но ветер по-прежнему нес корабль к берегу. И вдруг перед глазами из разверзнувшегося моря вырос ощеренный зуб утеса. Ужасающий треск заглушил человеческие вопли. Все захлестнуло волной.

В следующее мгновение из воды показалась чья-то голова и скрылась в пучине…

Ольм тронул клавишу переключателя.

…Немолодой человек со вздернутым носом и большим шишковатым лбом, смущаясь, всходил на алый пьедестал славы. Он останавливался чуть ли не на каждой ступени, словно не решаясь и раздумывая, а вокруг ликовала многотысячная толпа.

Но вот он наверху. Две прекраснейшие девушки увенчали его некрасивую голову венком из алых цветов. Сотни алых капель вместе с криками «Слава, слава, слава!» упали к его ногам.

Юноша с властным взглядом, смотревший в окно из-за портьеры, сказал, ни к кому не обращаясь: «Мы согласны посмотреть его изобретение завтра утром».

Бешеные кони, вздымая пыль копытами, разогнали по полю лёгкую повозку. Наверху ее показался тот, шишколобый. Его руки намертво вцепились в короткие широкие крылья. Человек оттолкнулся от повозки — и взлетел. Некоторое время он парил в воздухе, как большая неуклюжая птица, а потом приземлился, пробежал по земле, выронил крылья и провел рукой по мокрому лбу.

«Ничто тяжелее воздуха не может летать, — изрек юноша с властным взглядом. — Поэтому…. во имя Единой и Непротиворечивой Науки… Вы меня поняли?» Его поняли. Воздухоплаватель стоял, связанный, на высокой поленнице. Алыми цветами расцветало вокруг пламя. Беснующаяся толпа сыпала проклятия к его ногам…

Переключение.

Какие-то формулы, формулы, формулы…

«Наука, — подумал Ольм. останавливая пульт. — Единая и Непротиворечивая Наука, пережившая своих творцов и никому не нужная теперь. Да, тяжек путь познания, тяжек и крут. Но как похожи люди! И как похожа история! По крайней мере пока. Что-то будет дальше?»

5

Волнуясь, он прошелся по залу. Теперь он имел некоторое представление о прошлом планеты и знал печальный конец. Он не спешил. Хотелось подумать и попытаться хотя бы в общих чертах обрисовать себе события, приведшие цивилизацию к гибели. Много догадок пронеслось в мозгу астронавта, прежде чем он снова решился взгромоздиться за пульт, но ни одна не устраивала его: слишком уж мизерными данными он располагал.

Итак, дальше.

…В тени деревьев разместилась на пикник веселая компания. Хрупкие юноши и девушки, резвясь, как дети, гонялись друг за другом, перекидывались мячом, суматошно хлопотали у костра. Это были представители совсем другого времени: изнеженные тела, удлиненные конечности, плавные, лишенные энергии движения. Сходство с коренастыми предками осталось едва уловимое.

В разгар веселья по лицам всех пробежала тень. Глаза стали тупыми, бессмысленными, на губах застыла беспомощная улыбка недоумения. Они сгрудились у костра.

«Поджарить мясо? Что значит — поджарить?» — «На костре?!» — «Что вы мясо на костре! Оно сгорит». — «Но ведь надо как-то поджарить мясо». — «А разве мясо жарят?» — «Как! Ты и этого не помнишь?!» — «Ха, помнить! Пусть помнят плебеи. Зачем загромождать голову?» — «Да бросьте вы спорить, войдите в Центр!» Один из юношей приложил к уху небольшой ящичек, набрал какой-то шифр.

Величественный, сверкающий на солнце предстал перед ними бастион знаний — планетный Информаторий.

Несоразмерно длинные пальцы принялись неумело насаживать на палочку кусочки мяса, водружать палочки над угольями.

И снова — веселье, шалости, беззаботный и беспричинный смех…

…На улицы города, на площади, в скверы и переулки выплеснулась толпа длинноволосых, наряженных в изысканные лохмотья юнцов. Кривляющиеся рожи. Приплясывающие ноги. Вздымающиеся к небу кулаки, «К черту знания!» — орали перекошенные глотки.

«Ваша школа — пожизненная тюрьма!» — орали другие.

«Только идиоты могут до старости сидеть за партой!» — орали третьи.

«Не в науке счастье!» — вопила полураздетая девчонка, подкинутая над толпой руками юнцов.

«До-лой, до-лой!» — скандировала толпа.

Изнеженные пальцы, обрывая ногти, выковыривали камни из мостовой. Толпа с угрожающе поднятыми камнями устремилась к зданию, в окне которого мелькнуло белое лицо пожилого человека с высоким лбом и умными, бесконечно грустными глазами.

Как это просто: положить наклонно один цилиндрик поперек другого, ударить булыжиной и — хрусь!

Тупо, сосредоточенно, молчаливо — на площадях, в зданиях, на цветочных клумбах — молодые и не очень молодые — сидели прямо на земле, орудовали булыжниками. По всей планете только и слышалось: хрусь, хрусь, хрусь…

Ольм с трудом оторвался от жуткого видения. «Так вот как это было. Не война, не эпидемия, не голод, не перенаселение, не отравление биосферы отходами промышленности, не истощение энергетических ресурсов — перепроизводство знаний! Информационный криз. А все началось с пустяков. Не знали, как поджарить шашлык, пустить станок, посадить дерево. Зачем помнить, если есть Информаторий?! Знание… Знание, которого всегда не хватало, которому посвятили жизнь лучшие из лучших, которое стимулировало развитие цивилизации… Но неужели избыточное Знание, если его не в состоянии освоить за свою короткую жизнь отдельный индивидуум, способно стать причиной гибели общества? Кто бы мог подумать!»

Ольм включил последний цилиндрик, заполненный только наполовину.

…Перед ним предстали развалины города, лачуга, пристроенная к стене дворца, человечье гнездо на дереве. Тупые, жалкие, покрытые язвами безволосые обезьяны, сутулясь, бродили по площадям, переворачивали камни, выковыривали из-под них тонкими пальцами каких-то насекомых и жадно поедали…

Все. Пульт остановился.

«Странно, — подумал Ольм, — Этот последний цилиндрик… Кто произвел запись через сотни лет после катастрофы? Или почему-либо сработала автоматика? И кто уничтожил цилиндрики на эталонном, гарантированном от всяких случайностей Информатории-спутнике? Неужели сами обиженные интеллектуалы? Впрочем, все это частности… — Ну что ж, Ольм, вот и свершился твой Контакт! Контакт, которым грезили поколения. Контакт, воспетый в книгах и в фильмах. Розовая мечта твоей планеты… Первый в история Галактики Контакт. Первый и, вероятно, последний. Но не с людьми — с тенями давно погибших людей. С тенью канувшего в Лету человечества».

Уходя, он хотел забрать цилиндрики, но махнул рукой и не взял ничего.

6

Никогда еще, возвратясь к себе на «Скиталец», не испытывал он такого гнетущего, опустошающего разочарования и такой миллионнолетней усталости.

В рубке он покинул планетоскафандр, придирчиво осмотрел свои собственные руки и ноги, подтянул гаечным ключом кое-где ослабевшие гайки из серебристо-белого металла на суставах и тяжело опустился в кресло. Впервые пришла ему пронзительно-жестокая мысль: «Тебе ли, Ольм, жалеть о несостоявшемся Контакте? Тебе ли, если ты сам — тоже всего лишь тень? Жалкая, прекрасно запрограммированная тень человечества, давно сошедшего со сцены. А теням не нужен Контакт».

Он вынул из головы черный пластмассовый куб, в котором хранились все знания пославшего его к звездам человечества плюс пять с половиной осколков знаний другой цивилизации, бережно установил его в амортизационную камеру, одним ударом стального кулака вдребезги разбил систему автоматического пробуждения и, нажав красную кнопку, мгновенно погрузил себя в небытие, которое прежде считал сном. «Скиталец-12» отправился дальше в нескончаемое путешествие от звезды к звезде, и черный блестящий куб, бывший еще минуту назад астронавтом Ольмом-214-М-079-П, плавно вжался в пружины амортизатора.

* * *

Это произошло примерно в то же время, когда по другую сторону галактического ядра другой автомат той же серии, «Скиталец-3», услышал другую мелодию, обнаружил другую населенную планету и, расшифровав первые перехваченные сигналы, воскликнул; еще не до конца веря в удачу: «Они называют себя — Зeмля!»

 

Опрокинутый мир

Бурьянов еще раз пробежал всю длинную трассу своих расчетов — двенадцать страниц, мелко исписанных цифрами и формулами. Это было похоже на полосу препятствий, когда впервые выходишь на старт и каждый барьер, каждая канава таят неожиданности и каверзы. Но ошибки не обнаружилось. Этап за этапом неумолимо вел к финишу, ог которого у любого здравомыслящего волосы встали бы дыбом. «К счастью, — подумал Бурьянов, — пока освоишься в этих дебрях, волос уже не останется. Или почти не останется. Иначе физиков и математиков двадцатого века узнавали бы по вздыбленной шевелюре. А ведь у Дау волосы и в самом деле торчком торчали. И у Эйнштейна тоже».

Итог вычислений никак не устраивал Бурьянова. От такого итога рукой подать до чертовщины, до ведьм и вурдалаков. Хоть на голову становись, лишь бы что-то понять. Вот и апеллируй после этого к точнейшей из наук!

Впрочем… Впрочем, история знает десятки случаев, когда «сумасшедшая» математическая идея оборачивалась непреложной истиной. Взять хотя бы старика Эвклида. Два тысячелетия никто не мог обосновать его пятый постулат о параллельных линиях и сотни тщетных попыток доказательства скапливались в архивах математических курьезов, пока молодой, еще никому не ведомый профессор из Казани не пришел к дерзкой мысли: сконструировать некую новую геометрию на допущении, что пятый постулат Эвклида неверен, и самой абсурдностью этой геометрии «от противного» доказать истинность постулата. Вот тут-то он и убедился, что доказать Эвклидов постулат невозможно. Вероятно, в первую минуту Лобачевский был ошарашен не меньше, чем сейчас он, Бурьянов… Или вспомнить, как изумился Поль Дирак, получив при извлечении квадратного корня элементарную частицу со знаком минус. Это казалось чистым безумием пока через несколько лет не открыли антиэлектрон — позитрон. А теперь это азы. Математика безжалостно логична. Она не просто язык науки, очевидно, она отражает объективную реальность мира, если столько физических открытий родилось на кончике пера математика. Что ж, тем хуже. Значит, если он нигде не ошибся, приходится допустить, что… Черт знает что приходится допустить…

Выбираясь из неизбежного, беспощадного, безжалостного мира формул, из этих пугающих своей несуразностью дебрей, он вылез из-за стола и прильнул к стеклу вспотевшим лбом…

Там, за стеклом, было темно, как бывает темно в городе безлунной ночью. Потом рядом медленно проплыла, испуская крохотные искры, какая-то совсем земная рыбешка. Когда она скрылась из виду и растаял за нею голубоватый след в воде, Бурьянов заметил, что даль океана в иллюминаторе слабо светится. Вероятно, наверху начинался рассвет. Или просто фосфоресцировал океан. Или собралась стая светящихся рыбок. Впрочем, что ему за дело до какого-то свечения — пора было возвращаться на Остров.

— Ваше благородие, не спите? — раздался в динамике голос Зинура.

— Какого дьявола? — проворчал Бурьянов.

— Простите, что побеспокоил вас, мэтр. Будьте так любезны, приблизьте к иллюминатору вашу глубокомысленную физиономию, и вы увидите зрелище, достойное ваших премудрых глаз.

— Вижу. Ну и что?

— Боже, какой снобизм! — возмутился у себя в рулевой рубке Зинур. — Светило науки, первый на Планете доктор — И такое пренебрежение прекрасным зрелищем, имя которому — тайна…

— Отстань.

— Нет, я серьезно. Чует сердце, там что-то забавное. Свернем на минутку?

— Следуй своим курсом и не виляй, как начинающий велосипедист. Мы не на прогулке.

— Слушаюсь, капитан! — бодро крикнул Зинур, и в то же мгновение Бурьянов почувствовал, что «Сирена» меняет курс.

— Зинур! Ты ведешь себя, как всадник в коннице Чингисхана.

— А вы, мэтр, ведете себя, как счетная машина. Как будильник, заведенный на без пятнадцати семь. Как робот, лишенный…

— Мальчики, умоляю вас, — сказала Светлана, океанолог. — Бурьянчик, это правда что-то забавное. Я бы не прочь выскочить на минутку, а?

Голос у нее был какой-то вялый, все-таки жарко в наблюдательном отсеке, а в каюту ее не загонишь. Вот и сейчac лежит, наверное, как на пляже, сбросив вопреки инструкции комбинезон. Просто удивительно, что два тщедушных прожектора так нагревают камеру для наблюдателя. От одного только голоса Светланы его разморило.

— Валяйте, валяйте, ребята, — сказал он лениво. — Делайте что хотите. Можете распилить «Сирену» циркульной пилой. Можете выбить кирпичом иллюминаторы…

— Где же здесь найдешь кирпич? — резонно заметил Зинур. — Уж не эти ли рыбешки наладили на Планете производство строительных материа…

Он осекся. Бурьянов безотчетно глянул в иллюминатор — и вздрогнул. Сквозь зеленоватую, чуть подсвеченную толщу воды на них медленно наплывала… пирамида. Самая настоящая, сложенная из гигантских камней.

— Мальчики, видите? — первой подала голос Светлана. — Или это галлюцинация?

— Мы все сходим с ума, — отозвался Бурьянов, не отрывая глаз от этого кошмарного видения: он еще никак на мог поверить, что пирамида — явь.

— Клянусь аллахом, мы что-то открыли! — крикнул Зинур.

— А кто недавно клялся аллахом, что Планета необитаема?

— Ну, допустим, и ты не очень-то…

— Светочка, — сказал Бурьянов, — включи кинокамеру, уж покажем мы сегодня на Острове картину!

— Включила.

— Братцы, ура! Вот это повезло! А ведь могли пройти мимо и не заметить. Бурьян, пляши, старый черт! И учти, с тебя шоколадный торт, — неистовствовал в рубке Зинур. — Даю полный.

— Смотри, не сшиби пирамиду.

— Будь спок. Я хоть и потомок Чингисхана, однако же вовсе не разрушитель цивилизаций.

Зинур был в общем парень ничего, надо отдать ему должное, но Бурьянов все-таки чуточку недолюбливал его: уж слишком избалован. Да еще, может быть, из-за Светланы, хотя в этом Бурьянов не рискнул бы признаться даже самому себе. Прежде он как-то и не замечал Зинура, знал, что есть такой инженер, насмешник и задира, только и всего.

Но за несколько вылазок на «Сирене», маленькой подводной лодке для исследования Океана, они сдружились. Дружба их проявилась весьма своеобразно: Зинур постоянно подтрунивал над Бурьяновым, а Бурьянов этого не переносил, бесился, раздражался, но терпел, как, наверное, и все остальные терпели штучки Зинура.

Зинур был одним из тех, кто участвовал в Первой экспедиции на Планету. Ему повезло, еще бы — первая экспедиция на первую вне Солнечной системы планету! Да что там, всему экипажу повезло. Во избежание разочарований психологи настроили их скептически: вряд ли следует ожидать каких-нибудь потрясающих открытий от первого знакомства с Большим Космосом, даже по теории вероятностей это невозможно. А они открыли планету, сплошь покрытую океаном, и сфотографировали косяки рыбок в нем. Они обнаружили единственный на планете островок, пригодный для базы, благодаря чему в короткий срок была организована вторая экспедиция. И они предложили назвать эту первую чужую планету просто Планетой, океан — просто Океаном, а остров — просто Островом, и это всем показалось разумно и красиво.

И вот Зинур — участник Второй экспедиции, а лавры все еще не опали с его головы. Немудрено, что ему прощается многое из того, чего не простили бы никому другому. Подтрунивание над уважаемыми людьми. Эксперименты с действующей техникой. И даже нескрываемое ухаживание за Светланой, одной из трех в экспедиции женщин.

Говорят, из-за него Светочка имела пренеприятный разговор с шефом. Говорят даже, шеф пригрозил домашним арестом, если она «не пресечет». Будто бы шеф сказал ей: «К сожалению, в составе экипажа не предусмотрена акушерка». — А Светлана будто бы ответила: — «Если со мной случится такое несчастье, из вас выйдет отличная повивальная бабка — судя по вашей склонности к сплетням». — И давай напропалую кокетничать с шефом, так что он, говорят, белого света невзвидел. Какой уж тут домашний арест!

Зато дело Светлана знала — дай бог всякому. И если была по-настоящему влюблена, то, конечно, не в Зинура, а в Океан. Только под водой, на «Сирене», чувствовала она себя в своей стихии. База — космический корабль на Острове — была для нее чем-то вроде дома отдыха, где она скучала без настоящей работы, бесилась сама и бесила других. Шефа, например. Или, иногда, Бурьянова, хотя он и виду не подавал. И все-таки Бурьянову не нравилось ее отношение к Зинуру. Подумаешь, участник Первой экспедиции! Просто повезло…

А теперь, кажется, повезло им всем. И если эта пирамида — действительно пирамида, а не причудливая подводная скала и не оптический обман, будет совсем здорово. Тогда премудрые рассуждения ученых на Земле о том, что разумная жизнь во Вселенной — редкость, полетят в преисподнюю, потому что теорию вероятностей, на которую они так любят ссылаться, им не обойти, а пирамида, найденная на первой же планете, опрокинет все их вероятностные расчеты. Хочешь не хочешь — создание разумных существ!

В каюте стало темно — «Сирена» вошла в тень пирамиды, заслонявшей теперь весь горизонт.

— Братцы, — сказал Зинур совсем другим, несвойственным ему тоном. — А вы не подумали? Когда-то здесь был материк.

Ему никто не ответил. Эго было очевидно, и это, и многое другое, о чем пока не хотелось рассуждать вслух.

— Бурьянчик, уж ты не сердись, — послышался голос Светланы и какое-то шуршание, наверное, она натягивала комбинезон. — Как хочешь, а я должна выскочить.

— Насколько я знаю, Светочка, ты океанолог. А тут что-то вроде пирамиды. Так что выскочить придется мне.

Она вздохнула, смолчала. И вдруг влетела в каюту, одетая по-пляжному, разгоряченная, стремительная — и бросилась ему на шею.

— Ну, Бурьянчик, миленький, ну что тебе стоит? Всего на минутку…

От нее пахло раскаленным песком, солнцем и морем. Полузабытые, кружащие голову запахи Земли… «Значит, не надевала комбинезон, а снимала, — догадался Бурьянов. — Значит, специально для агитации. Нашла дурака!»

— Ладно, Бурьянчик? Ты же добренький, ты умненький, ты хорошенький. Ладно?

— Ты же знаешь, девятый пункт инструкции строго-настрого…

— Ну, хочешь, поцелую?

— Поцеловать, конечно, можешь, но…

Она поцеловала его. Зинур у себя в рубке невозмутимо насвистывал, словно и не слышал ничего. Бурьянов представил его кислую физиономию — и смягчился.

— Ладно, идем вместе. Только комбинезон надеть не забудь.

Удивительно, ее спина и ноги были такими загорелыми, будто она сейчас с пляжа. Будто и не прошло трех лет со дня, когда они покинули Землю.

* * *

«Вот она, моя счастливая звезда! — думал Бурьянов, торопливо влезая в скафандр для подводных прогулок. — Это же надо, вся жизнь — такая нелепость, что нарочно не придумаешь, сплошное торжество случайного и посрамление вероятного, а каков итог! Спасибо старику Куцеву, если бы не он…»

Когда набирали экипаж для Второй экспедиции на Планету, Бурьянова включили в список кандидатов. Талантливый математик и физик-теоретик, человек сравнительно молодой, здоровяк, спортсмен — как говорится, по всем статьям. Сначала Петр Петрович обрадовался, даже возгордился, о такой работе можно было только мечтать. Но чем ближе к старту, тем больше начал призадумываться, а войдя в кабинет академика Куцева, которому принадлежало последнее слово, сказал прямо:

— Позвольте поблагодарить за доверие, но… принять участие в экспедиции я не смогу.

Старик Куцев опешил.

— Это почему же?

— Не хочу, чтоб из-за меня экспедиция попала в какую-нибудь скверную историю. Надо мной тяготеет рок.

— Рог? — не понял Куцев. — Какой рог?

И Бурьянов поведал грустную историю своей жизни.

— Начать с того, что я — это вовсе не я, не Бурьянов. Кто? А черт его знает кто, во всяком случае, не я. Лет до десяти я был уверен, что я — это я. Но уже тогда заметил, что мать посматривает на меня как-то изучающе, с тревогой, а отец — и вовсе как на пустое место. Дело в том, что в родильном доме меня подменили.

…Когда мать впервые принесла его домой и развернула, чтобы перепеленать, она тихонько вскрикнула и упала без чувств. Отец перепугался: в чем дело?

— Знаешь, Петя… страшно сказать, — едва оправившись от шока, прошептала мать, — это не наш Петенька. Это чужой.

— То есть как — чужой?!

— Точно. Теперь я абсолютно уверена. У нашего вот здесь, на ручке, было родимое пятно, я еще подумала, некрасиво, на самом видном месте… — И она разрыдалась.

Наскоро запеленав чужого ребенка, они помчались обратно в родильный дом, но та, другая женщина, которой достался настоящий Бурьянов, уже выписалась и куда-то уехала, найти ее так и не удалось.

Если рассматривать это происшествие с чисто научной точки зрения, есть, наверное, какая-то крохотная вероятность перепутать младенца в родильном доме, но она столь мала, что практически ею можно вовсе пренебречь. И надо же, чтоб перепутали именно его! Этот факт наложил отпечаток на всю дальнейшую жизнь Пети, а позднее Петра Петровича Бурьянова, или кто он там есть на самом деле.

Еще не научившись говорить, маленький Петя начал считать. Он считал все, что попадалось на глаза: людей, игрушки, окна в домах, мух на потолке и собственные шаги. Мать перепугалась, понесла его к психиатру, и кончилось тем, что его чуть не год демонстрировали как некий математический феномен на разных ученых сборищах, пока не признали вполне нормальным ребенком.

Однажды отец купил кнопки для чертежей. Они так понравились Пете, что он стащил коробочку и скушал все кнопки, запивая их молочком. Разумеется, после такого завтрака Петина биография с полной гарантией должна была закончиться, но все кнопки благополучно вышли одна за другой, как и вошли, и в процессе их скрупулезного счета обнаружилось, что надпись на коробочке «100 шт.» была обманной. Их оказалось всего 97, это подтвердил рентген.

В школе он постоянно терял авторучки, носовые платки и калоши. Учителя частенько ошибались, выставляя двойки в журнале против фамилии Бурьянова, хотя зарабатывал их его товарищ Буранов, зато Петины пятерки и четверки почему-то попадали к Буранову.

Впрочем, нет возможности перечислить все злоключения его детства: один день был нелепее другого.

Из-за нерадивости Буранова кое-как закончив десятилетку на троечки, Петя успешно прошел конкурс в институт — институт немедленно закрыли. Поступил в другой — его расформировали. Поступил в третий — его разукрупнили и объединили. Чтобы не лишить город институтов, Петя стал учиться самостоятельно, на свой страх и риск, и через два года волей случая защитил диплом. Но как раз накануне вышло постановление об отмене экстерната.

Только раз в жизни ему по-настоящему повезло. Он подружился с девушкой, на которую поначалу и взглянуть не смел. У нее было романтичное тургеневское имя Ася. Петя совсем потерял голову, о взаимности даже не мечтал, думал, на него свалилось новое несчастье, самое страшное из всех — неразделенная любовь, и вдруг очутился однажды за свадебным столом, а рядом во главе стола сидела под фатой его ненаглядная Ася.

И пока продолжался пир горой, пока поздравляли новобрачных и Ася мило смущалась при каждом крике «горько!», он ни разу не вспомнил о своей злосчастной судьбе, о том, что он — это вовсе не он, и ему даже в голову не пришло, что он сочетается законным браком с чужой невестой, невестой какого-то другого, настоящего Бурьянова. Он был счастлив и пьян от счастья, и все на свете было ему трын-трава.

Далеко за полночь они выпроводили наконец последних гостей, торопливо сбросали в раковину грязную посуду, и, обнявшись, направились в спальню, полные любви и трепета. И тут… тут Бурьянову снова пришлось вспомнить о своей судьбине: она подсунула под туфельку его юной жены апельсиновую корочку. Ася поскользнулась и упала, сильно ударившись коленом об пол. Лицо ее было белее свадебного платья, нога не сгибалась. Пришлось вызвать «скорую»: Ася уверяла, что слышала, как хрустнула коленная чашечка.

Больше он никогда не видел свою ненаглядную. Ни в одной больнице города ее не обнаружилось, а «скорая» клялась, что даже вызова такого не зарегистрировано. Это было крайне маловероятно, хотя, в общем, все-таки вероятно. Через неделю он получил от нее открытку без обратного адреса: «Уважаемый товарищ! Извините, что ввела вас в заблуждение, но мне нужен был штамп в паспорте, чтобы дать отчество и фамилию моему будущему ребенку, который появится на свет через три месяца. Обо мне не беспокойтесь, чувствую себя прекрасно, чашечку я не сломала, это нам показалось. Еще раз извините, если доставила вам беспокойство. С приветом, Ася».

Едва дочитав открытку, он распахнул дверь балкона и выбросился с пятого этажа. Внизу проходил грузовик с тюками ваты, вата приняла его в свои объятия и мягко перебросила на клумбу. Он очнулся среди цветов и долго не мог понять — жив он или уже мертв и лежит в украшенном цветами гробу, пока милая девушка в форме сержанта милиции, оштрафовавши его на три рубля за нарушение общественного порядка, окончательно не убедила Петра Петровича в том, что жизнь не захотела расстаться с ним. Испытывать судьбу прыжком с моста или стаканом кислоты он не стал, знал — одни только неприятности.

На работе Петра Петровича в общем ценили. Идеи из него сыпались одна другой несуразнее, и он не представлял, что из них делать, зато его сослуживцы, люди более практичные, некоторым из этих идей находили применение в своих диссертациях, а потом, вероятно, вовсе не смущались, расписываясь в ведомости на зарплату. А вот Петра Петровича всегда мучила совесть, когда он ставил фамилию Бурьянов против весьма скромной цифры: ему казалось, он получает чужую, бурьяновскую зарплату, и рано или поздно это обнаружится.

Но так или иначе, солнечным весенним днем, когда цвели вишни, он защитил докторскую диссертацию, одна из идей сгодилась-таки. Едва коллеги принялись поздравлять его, здание подскочило, раздался неимоверный треск, и все рухнуло. Бурьянов вылез из-под обломков весь в пыли и синяках, и, травмированный скорее морально, чем физически, поплелся по направлению к дому, но дома тоже не оказалось на месте. Кстати, под обломками землетрясения погибли и диссертация, и официальные оппоненты, И степень доктора физико-математических наук.

Он переехал в Москву, за год подготовил новую диссертацию, совсем в другой отрасли, и на этот раз защитился совершенно благополучно, если не считать, что некий крупный деятель от науки печатно обвинил его в плагиате. Все было как полагается: скандальный фельетон, тяжба, суд. Однако через год судов и пересудов Петра Петровича оправдали, а его противнику вынесли общественное порицание, вследствие чего прекратила существование целая школа физиков, и атмосфера в науке стала еще чище…

Бурьянов закончил свой грустный рассказ. Старик Куцев, ни разу его не перебивший, расхохотался. Хохотал он долго, с удовольствием, не торопясь и смакуя. Бурьянов уже собрался было обидеться, когда Куцев оборвал смех, утер слезы платком и снова стал серьезен.

— А ведь я, признаться, сомневался в вас, — сказал Куцев. — Да вы же интереснейший человек! Давайте рассуждать философски. Допустим, вас не подменили бы при рождении — и были бы вы сейчас не математиком, а, скажем, парикмахером, потому что способности, несомненно, являются следствием счастливого и во многом случайного совпадения генетических признаков родителей. А разве можно променять науку на брадобрейство! Далее: любой другой на вашем месте не переварил бы эти девяносто семь кнопок, а вы переварили. Еще пример: судьба очень мудро распорядилась теми тремя институтами, куда вы поступали, чтобы вы стали не химиком, не журналистом, не востоковедом, а именно тем, кто вы есть. И она просто чудом, какими-то сверхизобретательными ухищрениями избавила вас от семьи, которая, согласитесь, нередко становится погибелью для молодого ученого. Только подумайте, как бы вы совмещали интегралы с пеленками! Случай спас вас от нелепейшего самоубийства и сохранил для науки. А легко ли было судьбе организовать именно в эту секунду точно у вас под балконом грузовик с ватой? Она, судьба, шла на любые жертвы ради вас. Она даже не поскупилась на землетрясение, лишь бы вам пришлось защищать вторую диссертацию, которая сделала вас настоящим большим ученым, а благодаря скандальной огласке еще и широко известным. Да, да, известным и своеобразным ученым! Таким образом, батенька мой, судьба к вам чрезвычайно благосклонна, вы удачливейший из людей, баловень судьбы, А вы говорите — «рок». Да это не рок, дорогой мой Петр Петрович, это ваша счастливая доля! И я буду категорически настаивать на вашем участии в экспедиции. Я не суеверен, но верую в удачу. И надеюсь, вы принесете удачу экспедиции.

Так старик Куцев уговорил его лететь на Планету, а вот разубедить — ни в чем не разубедил. Петр Петрович Бурьянов, доктор физико-математических наук, тридцати двух лет от роду, русский, по паспорту женатый, а фактически холостой, по-прежнему носил на плечах свою тяжкую ношу и не мог от нее избавиться. Ему казалось, жизнь его движется так, словно самое главное, определяющее ее событие где-то впереди, а все остальное, что уже произошло с ним, только следствия, которые судьба заранее расставила на его пути. Но как истинный материалист Петр Петрович понимал, что так только кажется.

И вот — пирамида. Если это не мираж и не скала, а настоящая пирамида, чем черт не шутит, он, наверное, и в самом деле поверит в свою счастливую долю.

Петр Петрович разволновался, руки плохо слушались его, но он все-таки справился со скафандром.

* * *

«Сирена» остановилась у подножия пирамиды. Теперь можно было убедиться, что эта уходящая вверх громадина по крайней мере в несколько раз больше знаменитой пирамиды Хеопса. Бурьянов лроверил систему дыхания, поправил греблой винт за спиной. У крышки люка нетерпеливо переминалась Светлана, похожая в своем серебристом скафандре на располневшую русалку.

— Даю выход, — появился в шлемофоне голос Зинура.

— Давай, давай, — сказала Светлана. — А то Бурьянчик без конца будет возиться со скафандром. Неуклюжий, как тюлень. Пока, Зинур! Не скучай!

В тамбур хлынула вода, и они выплыли в Океан. Гигантской горой громоздилась рядом пирамида, ни направо, ни налево, ни вверх не видно было ей конца. Они приблизились к этой наклонной стене и Бурьянов первым коснулся ее рукой. Темный, чуть осклизлый камень оказался грубым, если и обработанным, то едва-едва; впрочем, это равно успешно могла сделать и человеческая рука, и природа. Швов нигде не было.

— Фьюить! — присвистнула Светлана. — Никакой кладки. Это просто гора, Бурьянчик. Обычная гора.

Он промолчал, боясь даже перед собой сознаться в поражении, поплыл по стене вверх — и наткнулся шлемом на каменный выступ. Внизу скудно отсвечивал скафандр Светланы, она казалась маленькой, как с высоты пятого этажа. Едва он открыл рот, она удивленно объявила:

— Бурьянчик, я стою на каком-то уступе. Что это, неужто кладка?

— Здесь тоже шов, — ответил он. — Но не может быть, чтобы разумное существо строило из таких «кирпичиков». Ничего себе «кирпичики», с пятиэтажный дом! А если это всего-навсего природные трещины?

Он поднялся еще немного и обнаружил правильной формы круглую дыру в камне. В нее свободно входила рука в перчатке. И внутри, и вокруг отверстия отчетливо выделялись желтоватые наплывы ржавчины Такие дыры в камне делают только для крюка, больше ни для чего. На том же уровне по обе стороны от Бурьянова виднелись еще два ржавых пятна. И тут его осенило:

— Это вовсе не затонувший материк, уверяю тебя. Это материк еще не всплывший. Построить этакую громадину из таких «кирпичиков» на суше невозможно, их не свернет с места ни одна сухопутная цивилизация. А вот под водой…

— Чем черт не шутит. Впрочем, завтра сюда примчится археолог, пусть разбирается.

Считая «кирпичики», они поплыли на север вдоль стены и минут через десять достигли ее конца. Зарево, которое привлекло их, стало сильнее. На его фоне стена пирамиды выглядела совсем черной. Завернув за выступ, они разом остановились. То место, откуда исходило свечение, оказалось… городом.

Причудливые дворцы и башенки, арки и купола, портики и акведуки, как бы размазанные толщей воды, медленно, величественно плыли в мареве невидимых течений, и над ними так же медленно колебалось сплошное мерцающее зарево. Но что-то странное, непривычное, мешающее глазу чувствовалось в этом, отдаленном пейзаже. «Вот, начинаются фокусы, — подумал Бурьянов. — Со мной всегда так».

В следующий момент они глянули друг на друга, шлемы их мягко стукнулись, и, не говоря ни слова, Бурьянов и Светлана ринулись вперед.

Все дальнейшее было как сон. Бурьянов ни за что не поверил бы своим глазам, если бы время от времени не оглядывался на Светлану, не слышал в шлемофоне ее прерывистого дыхания и возгласов удивления.

Это был ни на что не похожий город, ни на что не похожий мир. Он был… перевернут. И накрыт сверху, то есть не сверху, а снизу, то есть для них, посторонних наблюдателей, сверху, а для жителей города снизу чем-то вроде толстого прозрачного стекла. Но этого чего-то вроде бы и не существовало, потому что его невозможно было пощупать, шлем о него не стукался, и ноги не ощущали, однако проникнуть сквозь прозрачный потолок, вернее, пол опрокинутого города никак не удавалось. Там, под этой «основой», как про себя назвал ее Бурьянов, не было воды. А впрочем, неизвестно, что там было. Все здания стояли на «основе», и двери зданий находились наверху, а вглубь уходили этажи, еще ниже виднелись крыши и трубы, и дым из труб шел вниз. По «основе» катили задом наперед автомобили и бойко пятились люди, похожие на земных, только очень уж хрупкие, — и все это в опрокинутом виде!

«Сумасшествие, — думалось Бурьянову, — сплошное сумасшествие. Это уж слишком, даже для меня».

Несколько раз они пробовали проникнуть в город, но невидимая преграда не пускала, и тогда они поплыли над «основой» вдоль улицы, стараясь как-то приноровиться к своему положению, потому что смотреть на перевернутое действо оказалось совсем не с руки. Поначалу Бурьянова смущал еще и тот факт, что женщины в коротких юбочках представали перед ним в таком ракурсе, будто он лежал под прозрачным тротуаром, но когда Светлана, заметив его смущение, презрительно фыркнула, он побоялся показаться смешным — и вскоре новые впечатления отвлекли его от невольного созерцания дамских ножек.

На улице, над которой они плыли, начала сгущаться толпа. Люди глазели на какие-то слабо дымящиеся обломки. Появились люди в серой форме, скрупулезно замерили все вокруг, сфотографировали, что-то записали и укатили. По мере того, как обломки дымили сильнее, толпа редела и редела, пока не рассосалась вовсе. Тут повалил густой черный дым, обломки вспыхнули, пламя ослепило на мгновение и разом исчезло в тот самый момент, когда из мешанины сплющенного металла бойко выпятились задним ходом два целехоньких автомобиля и преспокойно, как ни, в чем не бывало, разъехались в разные стороны.

— Бурьянчик! — Он вздрогнул от неожиданности, услышав голос Светланы. — Ну их, двигаем обратно, а то кислород кончится. И вообще… с меня предостаточно.

— Еще минутку, Светочка, одну минутку, — пробормотал. он просительно.

Он уже не пытался что-либо понять, осмыслить, объяснить, он только наблюдал, глотал впечатления, оставив переваривание «на потом». Больше часа плыли они над улицей, порой останавливались, смотрели, уже ничему не удивляясь, и плыли дальше. Назад повернули, когда кислород был на исходе, и едва успели добраться до «Сирены». Кажется, последние метры Светлана волокла его на буксире.

Он еще помнил, как Зинур вытаскивал его из скафандра, раздевал и прикладывал ко лбу мокрое полотенце. Потом Зинур преобразился в доктора с Базы, пожал плечами и сказал:

— Очевидно, нервное потрясение, осложненное кислородным голоданием. А чего вы хотели?

Как сквозь сон слышал Петр Петрович чьи-то восторженные слова:

— Вчера там киногруппа работала. Вот это кино! Сейчас два часа смотрели — не оторвешься. Потом пустили пленку задом наперед, и представь себе — ничего особенного, почти как у нас. А девочки там, братцы! Какие девочки!

* * *

Позднее Бурьянов записал по памяти свои наблюдения. Вот выдержки из этих записей.

«В опрокинутом городе все не как у людей, все наоборот, и сначала это не укладывается в голове, но постепенно привыкаешь, мозги начинают „крутиться“ как бы в обратную сторону, и тогда возможно проследить причинно-следственную связь явлений.

Здесь ходят и ездят вверх ногами и задом наперед. Автомобили сначала разбиваются, потом сталкиваются, потом разъезжаются целыми и невредимыми. Когда человеку надо куда-то ехать, он выходит из автомобиля. В одной конторе был день получки, люди расписывались в ведомости и радостно отдавали свои деньги кассиру. Кстати, пишут они так: водят ручкой по бумаге, и ранее написанный тeкcт влезает обратно в ручку. Ручки шариковые и не требуют зарядки; когда набирается полный баллон, ручка выбрасывается. На станкостроительный завод поступают новенькие станки, отправляют же с завода уголь, стружку и заготовки. Женщины приносят в родильный дом крохотных младeнцев, а оттуда выходят уже без них, причем обряд этот сопровождается слезами и трауром, как прощание с жизнью. И наоборот, мы наблюдали похоронную процессию, когда люди шли за гробом сияющие, пели и плясали от радости, будто на свет появился новый человек. Большинство самых совершенных зданий разрушено, в них видны остовы каких-то чрезвычайно сложных машин, назначение которых современным жителям „опрокинутого мира“ непонятно.

Объяснить это можно лишь одним: время здесь течет вспять. Люди умирают, чтобы жить, постепенно молодеют, впадают в детство и затем, рождаясь, навсегда уходят из жизни. И цивилизация эта „обратная“, прогресс тоже движется вспять. Все это, разумеется, только с нашей точки зрения, для них самих время идет вроде бы нормально. Больше того, невозможно даже определить наверняка, у кого обратное движение времени: у нас или у них. Как это сообразуется с наукой? Думаю, думаю…»

Думать он мог сколько угодно, ему никто не мешал, лишь два-три раза в день наведывался доктор. Но постепенно Петр Петрович начал догадываться, что его считают сумасшедшим. Да он и сам чувствовал что-то неладное: реальный мир перестал его интересовать, он словно остался в том, «опрокинутом мире», жил в нем и занят был исключительно тем, что искал ему объяснение. Он знал, что корабль готовится к возвращению на Землю, что экипаж полон впечатлений, что Зинур в восторге от «потусторонних» женщин, а Светлана замкнулась в себе и молчит часами. Но главное, он знал, что впереди у него три спокойных года, можно вволю размышлять, взвешивать, сопоставлять и ежедневно записывать мысли, подкрепляющие его гипотезу. Теория «опрокинутого мира» постепенно набиралась сил.

Рассуждал он примерно так. Отрицательный вектор времени возможен только в мире, обратном нашему, где причина становится следствием, а следствие причиной. Стало быть, всякое действие вызывает не трату энергии, а ее приобретение; при понижении температуры тела энергия его увеличивается; то есть, вопреки второму закону термодинамики, энтропия не возрастает, а уменьшается. Это возможно лишь в том случае, когда отсчет температур ведется от абсолютного нуля, от минус 273 градусов, но в противоположном направлении. Фигурально выражаясь, весь этот мир расположен по ту сторону температурного барьера. Скажем, чем больше излучает звезда и чем холоднее она становится, тем выше ее энергетический уровень. Не здесь ли, не в этом ли разгадка непостижимой энергетической избыточности квазаров, которую не в состоянии обеспечить не только термоядерная реакция, но и полная аннигиляция вещества? И не в этом ли разгадка необъяснимого энергетического равновесия Вселенной?!

Итак, при работе энергия не тратится, а накапливается. Тело движется не в направлении действия силы, а в противоположном. Два тела не притягиваются, а отталкиваются. Следовательно, масса отрицательна. Странное, нелепое, бессмысленное понятие «минус масса»! Но без него не обойтись, только оно одно хоть что-то объясняет.

Отрицательная материя так же противоположна антиматерии, как и материи. Антиматерия ничем не отличается от обычной, кроме знаков частиц. По внешнему виду мир из антиматерии не отличишь от нашего, пока не произойдет аннигиляция. Мир же с отрицательной массой является антиподом для них обоих. Если представить все формы существования материи на оси координат, то наш мир займет лишь первую верхнюю четверть пространства. Левая верхняя четверть достанется миру антиматерии. Весь же низ схемы под горизонтальной осью абсолютного температурного нуля достанется «опрокинутому миру», миру с отрицательной массой.

И тогда нетрудно представить себе энергетический баланс Вселенной как беспрерывный обмен энергией между «выстывающим» до взрыва от избытка «антитепла» отрицательным миром и выстывающим до коллапса миром положительным.

«Но это уж действительно… что-то слишком мудреное, — скептически усмехался Бурьянов, тщетно пытаясь остановить себя на пороге новой теории мироздания. — Черт знает что, какие-то вселенские самораскачивающиеся качели. Ты бы прежде „минус массу“ переварил».

Теоретически «минус масса» вполне возможна, однако она должна быть рассеяна в беспредельности пространства с плотностью в среднем частица на кубометр, как и «плюс масса». Но если мир из положительной массы понятен и закономерен, то как объяснить наличие целого мира из отрицательной массы, частицы которой не притягиваются, а отталкиваются? Только парадоксом вероятности!

«А коли так, — думал Бурьянов, — этот мир создан специально для меня, это последнее звено в моей коллекции несуразиц, посрамляющих законы вероятного. — Но тут он обрывал себя и мысленно стыдил: — Идеалист! Не он для тебя, а ты для него. Ты был создан на Земле для этого мира и отчасти по законам этого мира, и все, что ранее произошло с тобой, было только следствиями позднейшей встречи с „опрокинутым миром“. Так радуйся, жертва невероятного, ты достиг своего, следствия привели к причине!»

* * *

Бурьянову некогда было скучать: дни болезни, до отказа наполненные размышлениями о странных свойствах обретенного им мира, мелькали, как минуты. И все-таки стены тесной госпитальной каюты давили на него. Если бы не Зинур, оказавшийся верным другом, в этой клетушке с белыми эмалевыми стенами и впрямь нетрудно было свихнуться. Петр Петрович понимал, что «проблема», с которой ежедневно приставал к нему Зинур, скорее всего выдумана, чтобы хоть как-то развлечь его, Бурьянова, но тем не менее визиты жизнерадостного Зинура доставляли ему истинное удовольствие и скрашивали одиночество.

Уже через неделю после открытия опрокинутого города Зинур доверительно сообщил, что «подцепил там одну премиленькую дамочку с потрясными ножками», и теперь они каждый день устраивают свидания на площади у фонтана, оживленно болтают через «стекло», разумеется, при помощи жестов и знаков, и дамочка вроде бы не прочь встретиться в более располагающей обстановке. Зинура не волновало, каким образом может произойти эта встреча, если даже луч лазера отражается от «основы», — он выпытывал у Бурьянова, как следует вести себя с новой знакомой, учитывая, что для нее все события движутся в обратную сторону.

— Будь спок, мэтр, она найдет способ выбраться из-под этого колпака, уж я-то знаю, на что способна влюбленная женщина. А она втрескалась, еще как втрескалась, меня не проведешь. Но ведь для нее наши отношения кончились простым знакомством. Ты только подумай, для меня начались, а для нее кончились! Допустим, я ее поцелую — как она это воспримет? Слушай, Бурьян Бурьяныч, — он переходил на заговорщицкий шепот, — а вдруг у нас родится ребеночек? Ведь это страшно представить, ведь это значит по их законам, что он уже когда-то давным-давно умер, прожил всю жизнь, превратился в младенца и сейчас готов родиться обратно. Нет, это меня пугает, ей-богу, пугает. Ты мне объясни, откуда он взялся, этот младенец? А если я так и не решусь значит, его вообще не было?

— Видишь ли, — отвечал Бурьянов на полном серьезе, — об этом тебе лучше спросить у нее самой. Ведь все твои будущие с ней отношения — для нее уже прошлое.

— Как?! — хватался за голову Зинур. — Ты хочешь сказать, она уже пережила все это… без меня?

— Почему же без тебя? С тобой.

— Когда?! Мы здесь совсем недавно! А наш сын уже прожил длинную жизнь и снова стал ребенком. Ты мне только одно разъясни, мэтр, откуда он взялся? Откуда? Может, он вовсе не мой сын?

— Вообще-то теоретическая физика допускает…

— Ну, это ты брось! Клянусь аллахом, еще не было случая, чтоб теоретическая физика схлопотала дамочке младенца… И так продолжалось день за днем, пока однажды Бурьянов не предупредил, что «под колпаком» слишком холодно для землян, температура там наверняка около трехсот градусов ниже нуля.

Зинур не поверил:

— Ну да! Они там даже без пальто ходят, в одних легких платьицах. — Но пыл его начал мало-помалу остывать.

Как-то зашла Светлана, посидела молча минут пять, повздыхала и вдруг две крупные слезины выкатились из ее глаз.

— Теперь я знаю, — сказала она всхлипывая, — один ты любил меня по-настоящему.

— Почему ты говоришь «любил»?

— Бедный Бурьянчик, он и этого не понимает, — прошептала Светлана, поцеловала в лоб, как покойника, и выскочила, закрыв лицо ладонями.

Он и в самом деле ничего не понял, что это с ней?

Петр Петрович так много раздумывал над проблемами «опрокинутого мира», что порой как бы терял себя и уже не знал точно, в каком из миров находится, как в данное время течет время и что является причиной — причина или следствие.

Однажды ему пришла мысль, что время в том мире может двигаться совсем с другой скоростью, быстрее или медленнее. Работы над прозрачной «основой» еще продолжались, и провести нужный Бурьянову хронометраж ничего не стоило. Но для этого, по существующему в экспедиции порядку, требовалось написать заявку на имя шефа. Бурьянов попросил у доктора бумаги, и доктор моментально принес листок, на котором уже стояла резолюция «Согласен» и размашистая подпись шефа. Нисколько не смущаясь этим обстоятельством, Бурьянов быстренько сочинил заявку, вручил ее доктору, и доктор, будто его облагодетельствовали, бегом помчался к начальству.

Вообще он был неплохой мужик, этот эскулап, только совсем отупел от вынужденного безделья и радовался болезни Бурьянова, как малый ребенок игрушке. Чтобы развлечь доктора, Петр Петрович рискнул популярно изложить ему свою теорию. Доктор слушал внимательно, однако очень уж пристально, подозрительно пристально посматривал на своего пациента.

— И вот мне кажется, что я сам отчасти принадлежу к этому миру, — закончил Бурьянов. — Как вы думаете, может быть такое?

— Отчего же, вполне! Кстати, это нетрудно проверить, если хотите.

— Как?

— Очень просто. Вы говорите, в том мире, чтобы вытащить гвоздь из стенки, надобно забивать его молотком, а чтобы заколотить, — вытягивать клещами, так?

— Совершенно верно, у них сила действует…

— И мы поступим подобным образом. Я беру шприц и делаю вам какое-нибудь нейтральное вливание, ну, например, глюкозу. Если вы из нашего мира, шприц опустеет, а если из «опрокинутого», в нем появится венозная кровь. Надежно и безопасно.

Петр Петрович согласился. Доктор тут же показал ему шприц, на вид совершенно прозрачный, и воткнул иглу в руку. Мгновенно липкий, как паутина, сон начал обволакивать Петра Петровича. С ног до головы опутанный этой паутиной, он еще услышал скрип двери, глухой, точно из подземелья, голос что-то спросившего шефа и ответ доктора:

— Исполнено, товарищ начальник экспедиции. Печальная, так сказать, необходимость. Без анабиоза нам его до дому не довезти, а так, глядишь, здоровеньким вернется. Не все еще потеряно.

«Три года пропадет, — горестно подумал Бурьянов сквозь дремоту. — Никаких условий для нормальной творческой работы!»

Но засыпал Петр Петрович со спокойной совестью. Он знал, что его теория совершит переворот в науке похлеще теории относительности. Ничего более безумного не смог бы придумать ни один сумасшедший! Жалкие догматики, они посчитали его свихнувшимся — и даже не подумали о том, что создать стройную теорию мироздания на современном этапе можно только в том случае, если тебе удастся свернуть собственные мозги хоть немножко набекрень.

А ему это удалось!

* * *

Очевидно, доктор оказался прав: три года глубокого сна подействовали на Бурьянова благотворно, и ко времени приземления он был уже вполне здоров. Во всяком случае, с космодрома его отпустили на все четыре стороны, как и остальных членов экипажа.

Он шел знакомыми улицами, с удовольствием вдыхал полной грудью чудесный запах Земли, во все глаза глядел на милые лица прохожих и тихо радовался про себя, что «опрокинутый мир» не оставил в его психике никаких патологических отпечатков. Он шел бодрый, полный сил, в отличном расположении духа, что-то насвистывая и размахивая своим чемоданчиком, — и вдруг обнаружил, что идет не по улице, а… по потолку универмага. Идет так, словно он один нормальный и один идет правильно, а все остальные почему-то шагают по потолку. Заметив это, он остановился в растерянности и подумал: «Одно из двух: либо я и впрямь усвоил на Планете скверную привычку ходить вверх ногами, либо…»

Внизу было полно людей, но он постеснялся звать когонибудь на помощь, а идти дальше боялся, потому что не знал наверняка, действительно ли может ходить по потолку, или просто сошел с ума. Он стоял на потолке универмага и чувствовал себя прескверно, все тело затекло от стояния вниз головой, в ушах угрожающе пульсировало, к тому же его могли оштрафовать за истоптанный потолок, а у него не было с собой ни копейки.

И тут в толпе мелькнуло знакомое лицо — Ася, его Ася, исчезнувшая в свадебную ночь!

— Ася! — позвал он. — Ася, помоги же… хоть ты!

…В дверях стояла жена, — заспанная, в распахнутом халате, с бигуди в жиденьких волосах. Все его кошмары исчезли разом.

— Чего ореш-ш-шь среди ночи? — прошипела она. — Ребенка разбудиш-ш-шь.

— Нет, нет, это я так, случайно, — испуганно забормотал Бурьянов. — Иди спи, Ася. Пожалуйста, спи.

Перед ним лежал черновик курсовой работы — двенадцать страниц расчетов — и в конце нелепая, хотя никакой ошибки не было, он уже тысячу раз проверил «- т».

«Спать, спать, — приказал он себе. — К дьяволу, так можно и в самом деле с ума сойти. Пойду лучше завтра к профессору Куцеву, пусть сам расхлебывает».

Он почесал рыжее родимое пятно на локте левой руки, с удовольствием убедившись лишний раз, что он — это именно он, студент Бурьянов, зевнул и начал укладываться.

…В институтском дворе Зинур со Светкой поглощали мороженое и любезничали вовсю.

— Бурьянчик, привет! — сказала Светка, смачно облизывая выпачканные мороженым губы. Знала, наверное, что Петя неравнодушен к ней.

— Ну как, придумал новую теорию мироздания? — насмешливо спросил Зинур.

— Придумал, — честно признался Бурьянов. — А что, старик Куцев здесь?

Куцев был здесь.

— Я говорил об этом на лекции, — строго напомнил профессор. — Прогуляли, выходит? А следовало бы вам знать об этой гипотезе, хотя бы понаслышке. Над нею работали Ландау и Оппенгеймер, ею интересовались Дирак и Гофман… Да что я повторяю, надобно лекции посещать!

Бурьянов совсем нос повесил, и, заметив это, профессор закончил ласковее:

— А теперь получается, вы самостоятельно пришли к той же гипотезе, Бурьянов. Похвально, конечно, однако… С равным успехом вы могли бы изобрести деревянный велосипед. Все ваши миражи — от невежества, исключительно от невежества. Невежество же преодолевается трудом, батенька. А вообще, если человек может жить в безумном мире математических абстракций, он не безнадежен для науки. Нет, не безнадежен. Так что дерзайте, Бурьянов. Дерзайте, опрокидывайте миры, авось да и опрокинете!

 

Старинная детская песенка

Джон Болт со скрежетом включил четвертую скорость и сплюнул.

Космоавтобус Земля — Пояс Астероидов возвращался почти пустым. Никому не улыбалось лететь этим тихоходом с остановками у каждого мало-мальски приличного осколка, уважающие себя пассажиры предпочитали экспресс, и Джону Болту было от чего разозлиться. Живут же люди, гоняют туда-сюда нормальные ракеты — и весело, и приятно, и денежно. А у него что ни рейс — убыток. Если бы не международное соглашение, компания давно прикрыла бы эту лавочку. Правда, всегда набирается по астероидам несколько пассажиров: арендаторы, искатели приключений. Только удовлетворения от такой работы никакого, ни материального, ни морального.

Вот и на этот раз всего трое: желчный старик — налоговый инспектор, лектор из бюро религиозной пропаганды, возвращавшийся к себе во Флориду, и геолог Инночка, излишне серьезная, как все русские, однако весьма милая.

Рейс начался обычной стычкой с пассажирами. Этим командированным средней руки, едва они сядут в автобус, подавай все блага цивилизации разом. Если автобус полон — спросите любого, — шофер не жалеет себя. Но когда пассажиров лишь трое… И Джон Болт переключился на многократно испытанную программу.

— Кушайте на здоровье, господа!

И на завтрак, и на обед, и на ужин — синтетические бобы с китовой тушенкой да подогретый ячменный кофе. Уже на второй день господа пассажиры принялись опустошать свои дорожные холодильники.

— Душ к вашим услугам, господа.

Правда, вода из него едва каплет, но мыло смыть можно, если очень постараться.

— Музыку? Пжалста!

Джаз на всю катушку. Через пять минут:

— Водитель, будьте так добры, выключите музыку.

— Пжалста!

— Пустить вентилятор? Ничего не стоит! Только у нас подсели аккумуляторы, боюсь, трудно будет приземлиться.

— Игры к вашим услугам, господа.

Скомплектованы не без юмора: домино — одни «пусто-пусто», шахматы белые против белых, ни единой черной фигурки, в кости впаяна дробина — выпадают исключительно шестерки.

— Прошу вас, кино!

Фильмы подобраны по принципу познавательной ценности: «Микросфера кишечника», «Рак легкого», «Современный обряд похорон», «Аварии ракет местного сообщения».

В общем, полный сервис. Никаких отказов. Развлекайтесь, господа пассажиры! Но знайте, что и водителю такого рейса живется не сладко…

На третий день пассажиры полностью прекратили сопротивление. Но удовлетворения Джон Болт не получил: над кем торжествовать? На четвертый день он проснулся за баранкой от запаха жареного мяса. Оказывается, Инночка без спроса включила ультразвуковую печь, на сковороде аппетитно шипели бифштексы. Сделать ей выговор он не решился. Больше того, вечером, повздыхав по поводу своей одинокой жизни, запустил Чайковского. Потом вынул кляп из сеточки душа. Потом включил вентиляторы и подсунул колоду карт — мужчины засели за игру.

Словом, паразиты благоденствовали благодаря этой девчонке, даже не геологу еще, как выяснилось, а просто студентке, возвращающейся с практики. Зато Джон Болт получил право наслаждаться ее щебетом о героической работе геологов на астероидах да еще вздыхать, сидя возле нее.

Автоматика тянула исправно. Джон Болт вышел из рубки и направился в салон. В полутьме разноцветно светился экран: змеедевушка с Веги из одноименного двенадцатисерийного фильма: душила в объятиях очередного поклонника. Джон сел рядом с Инночкой, привычно вздохнул, поискал на кресле ее руку — и наткнулся на что-то мягкое, теплое, от чего щекотно стало ладони. И вдруг это что-то, что он принял поначалу за часть ее одежды, какую-нибудь финтифлюшку из искусственного меха криптолона, пружинисто вздыбилось под рукой и прыгнуло с кресла.

— Ой, что это у вас? — взвизгнула Инночка.

В свете экрана мелькнула по салону быстрая тень.

Джон Болт считался бравым водителем, немало исколесил космических проселков, правда, в пределах Системы, и случалось с ним разное, но тут внутри у него что-то оборвалось. Если бы автобус прокололо метеоритом, он, наверное, не так испугался бы; в космосе страшно неведомое.

Он заставил себя включить свет. Инспектор и проповедник втиснулись в кресла и замерли, Инночка подобрала ноги под себя. Джон Болт оглядел салон. В темном углу за пустыми креслами сжалось в комок и мелко дрожало что-то… какое-то живое существо, ни на что не похожее, разве на кошку, но очень отдаленно. Существо казалось одетым в пушистую шубку из белого криптолона, два красных диковатых глаза испуганно косили на людей, длинные звукоуловители вздрагивали.

Преодолев отвращение, Джон Болт шагнул в угол и ухватил существо за эти самые звукоуловители — оно жалобно пискнуло.

— Какая гадость! — сказал он брезгливо. — Чье это?

Фермеры и авантюристы с астероидов не так уж редко перевозят разную контрабанду. Но трое пассажиров переглянулись недоуменно.

— Я думала, это вы принесли, кап, — сказала Инночка.

— Кэп, — усмехнулся Болт. — Кто-то из вас везет каких-то экзотических животных, вот что. Придется сделать обыск.

Он холодно посмотрел в глаза всем троим по очереди, и все трое выдержали этот взгляд.

В рубке Джон Болт решительно сунул существо в приборный ящик и нырнул в скафандр. Через несколько минут медленно растворился наружный люк тамбура, и железная рука скафандра вышвырнула четвероногого гостя в черноту космоса.

Вслед за этим Джон Болт провел дезинфекцию, сделал всем соответствующие уколы, проверил имущество пассажиров, тщательно обыскал корабль до самого последнего уголка, до последней щелочки, но ничего подозрительного не обнаружил. Пассажиры сидели притихшие, угрюмые, и уж ни музыка, ни карты, ни бифштексы не интересовали их.

Понемногу Джон успокоился, решив, что животина пробралась в ракету во время остановки на одном из астероидов; неважно, что все они считались необитаемыми, все равно рано или поздно кто-то же должен был открыть этих пушистых зверюг, так почему бы не он, Джон Болт, водитель первого класса? К вечеру его настроение настолько поднялось, что он смилостивился и, запустив следующую серию про змеедевушку с Веги, уселся возле Инночки.

На самом интересном месте сзади, с пустых кресел, послышался восторженный писк.

Джон Болт вскочил — и сразу упал обратно в кресло: в темноте салона тут и там светились пары зеленых огоньков. Он машинально включил свет. Как зрители в кинотеатре, сидели в креслах белые зверюшки и с любопытством следили за событиями на экране. Ни один из них даже не моргнул.

Инспектор и проповедник, как по команде, лишились сознания. Болт тоже чувствовал себя словно на краю пропасти — кружилась голова, во рту пересохло. Только Инночка на этот раз не испугалась.

— Какие милые зверюшки! — сказала она. — И как им нравится кино! Признайтесь, Джон, вы их контрабандно везете на Землю? Автобус не окупается, маленький бизнес, да?

— Черта с два! — вне себя заорал Джон Болт. — Милые зверюшки! Сейчас все они отправятся вслед за тем, первым… — И он бросился надевать скафандр.

Инночка несмело приблизилась к одному из пушистых зверьков, опасливо положила руку на его мягкую шубку. Зверек вздрогнул, но посмотрел на Инночку доверительно.

— Кис-кис, — сказала она. — Кис-кис, как тебя зовут?

Зверек смешно зашевелил носом с пучочками усов и часто-часто замигал раскосыми глазами. Инночка смотрела на него, гладила, и что-то вспоминалось ей… но никак не могло вспомниться.

— Смотрите, в его мигании есть система, — пробормотал пришедший в себя инспектор. Очевидно, сказалась застарелая привычка считать все, что попадается на глаза. — Три… три… девять. Три… четыре… двенадцать. Три… пять… пятнадцать.

— Да это же таблица умножения! — засмеялась Инночка.

Ввалился Джон Болт в громоздком скафандре, с мешком в железных руках, решительно шагнул к ближайшему креслу. Инночка преградила ему путь. Джон откинул лицевую часть шлема:

— В чем дело, что за штучки?

— Он знает таблицу умножения.

— Пусть хоть таблицу логарифмов! Этой нечисти не место на корабле! — И он пошире распахнул мешок.

— Не дам!

Инночка отважно заслонила зверюшку собой, но Джон бесцеремонно оттолкнул ее: для него не было ничего святее безопасности пассажиров. И тут очень кстати вмешался проповедник, который, оказывается, тоже очухался и молча наблюдал за происходящим.

— Уничтожение разумных существ иных формаций, — проговорил он железным голосом электронного Судьи, — карается сроком до десяти лет подводно-исправительных работ.

Джон Болт выронил мешок.

— Неужели? — пробормотал он. — Неужели это… разумные… зверюшки?

— Четыре… два… восемь, — считал тем временем инспектор. — Четыре… три… двенадцать. Четыре… четыре… шестнадцать.

— Разрази меня гром! Да он знает таблицу лучше, чем мой братец Бобби, — признался Джон Болт. — Выходит, они грамотные. Господа, — обратился он к зверькам, — не угодно ли заказать ужин? Впрочем, черт их знает, что они едят.

Он принес миску бобов, китовое мясо, сахар, кофе — зверьки вежливо обнюхали угощение, но есть отказались.

— Что же вам угодно? Может быть, выпить?

Но и виски не заинтересовало новых пассажиров. Проповедник протянул руку, взял стаканчик, понюхал.

— С содовой? Какое же разумное существо станет пить такую гадость? Если бы чистое… — И он, выручая Джона, опрокинул стаканчик.

— Тогда чем могу служить, господа? — спросил Джон без всякой надежды получить ответ.

И тут один из этих пушистых соскочил с кресла и несколько раз настойчиво прыгнул в сторону экрана. Его звукоуловители просительно прижались к спине.

— Кино! — догадалась Инночка. — Они просят кино.

Пока странные зверьки смотрели фильм, люди собрались в рубке.

— Веселенькая перспектива, — сказал водитель. — Кто бы они ни были, эти ушастые, месячный карантин нам обеспечен. В лучшем случае. А в худшем какая-нибудь новая болезнь. Свеженькая, еще не известная медицине. Тогда нас развернут и отбуксируют за пределы Системы на вечную прогулку. На Земле своих болезней хватает.

— Недурственно, — сказала Инночка. — В таком приятном обществе.

— Во всяком случае, скучать вы не будете, — заверил проповедник. — Ежедневно до скончания века вам обеспечена добротная лекция во славу господа бога.

— Но откуда же они взялись, эти одиннадцать безбилетных? — спросил инспектор.

— В том-то и загвоздка. Вчера не было ни одного, ручаюсь. Может, какие-нибудь семена… споры?

— Мне кажется, — как бы про себя проговорила Инночка, — я их уже видела где-то… очень давно…

— Еще бы! Только вчера я вышвырнул в люк точно такого же.

— Нет, нет, я видела их как будто еще в детстве.

— Во сне, — отрезал Джон. — Как бы там ни было, господа, я обязан связаться с диспетчерской. Может, они что-нибудь знают. А не знают, пусть думают, им за это денежки платят. Слава богу, у нас в запасе неделя. И десять серий змеедевушки.

Утром пришла радиограмма: «Белые пушистые зверьки с длинными звукоуловителями также зеленые чертики с хвостами науке неизвестны тчк Прекратите злоупотребление спиртным тчк Следуйте прежним курсом».

Разъяренный Джон Болт послал второй запрос, на сей раз прямо в управление. Ответ последовал мгновенно: «Немедленно шлите телефотограмму внешнего вида зпт ведите наблюдения зпт пытайтесь вступить в контакт зпт будьте крайне осторожны тчк Ждите дальнейших инструкций».

Утром гости снова отказались от еды и выпивки, но в креслах чувствовали себя хозяевами, лежали, уютно развалившись, время от времени лениво почесывались задними лапками. Один из пушистых, знаток таблицы умножения, опять начал сигналить глазами.

— Что-то мудреное, — сказал инспектор. — Что бы это значило, кэп?

Джон Болт нехотя пригляделся.

— Кажется, дифференциальные уравнения. Черт их знает, что за народ. Может, он шпарит единую теорию поля или что-нибудь еще похлестче. Чует мое сердце, на этом деле можно еще тот бизнес сделать. Надо бы записывать, да как?

— То-то и оно! А не попытаться ли все-таки поговорить с ними?

— Кис-кис, мур-мур, брысь! — попробовала Инночка.

— Это вам не котята — это разумные существа, — поучительно заметил проповедник. — Между прочим, еще одно доказательство величия господа бога.

— Нас четверо, — предложил инспектор, мысли которого постоянно вертелись вокруг цифр. — Их одиннадцать, так? Сообщим?

— Браво! Валяйте!

Инспектор старательно отморгал. Зверьки поняли, радостно всполошились, зашевелили носами, залопотали по-своему, сбившись в кучку.

— Усвоили, что мы тоже разумные существа, — мрачно усмехнулся Джон Болт.

— А теперь надо сообщить, что нас на Земле пять миллиардов. На всякий случай.

— Мигать пять миллиардов раз? — возмутился инспектор. — Нет уж, увольте!

— Раз, два, три, четыре, пять… Раз, два, три, четыре, пять, — что-то мучительно вспоминала Инночка. — Вертится в голове — и только! Вроде как с самого детства. Что бы это значило?

Пришла еще одна радиограмма: «Поздравляем открытием новой цивилизации тчк Продолжайте наблюдения зпт следуйте заданным курсом тчк Попытайтесь передать двтч Земля ждет дорогих гостей».

Джон Болт не сдержал торжества:

— Открыть новую цивилизацию, и не где-то в глубинах космоса, а здесь, у себя в Системе, на автобусном маршруте — вот это да!

Тихо играла музыка, все четверо сидели молча, думали каждый свое. А в креслах дремали одиннадцать длинноухих представителей неведомой цивилизации.

Детский хор затянул что-то трогательными, неокрепшими голосками. И тут Инночка вспомнила… Вспомнила песочные формочки, лопатку, цветные картинки, по которым рассказывала воспитательница детского садика, и хоровод с такой же непритязательной песенкой. Она вскочила и запела:

— «Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять. Вдруг охотник выбегает, прямо в зайчика стреляет… — Она стрельнула пальцем в зверька. — Пиф-паф! Ой-ой-ой! Умирает зайчик мой…» Зайчики, милые вы мои зайчики!

— Зайцы? — туго вспоминали мужчины. — Зайцы?..

— Зайцы — это безбилетные пассажиры, — заметил Джон Болт.

— Зайцы — это отблески от зеркала, — сказал инспектор.

— Нет, зайцы — это шары в бильярде, — возразил проповедник.

— Зайчишки, зайчишки! — по-детски засмеялась Инночка и, бесцеремонно ухватив двух зайцев за уши, закружилась с ними по салону.

— Зайцы, зайцы… — бормотал инспектор. — Точно, водились в древности на Земле такие зверюшки, и было их довольно много, но потом их всех истребили до единого. Я читал об этом в какой-то книге.

— Забавно, — задумчиво сказал Джон Болт. — Цивилизация без прописки. Космические странники. При случае не прочь прокатиться задаром на попутной ракете. Потому, верно, и безбилетников зайцами прозвали в древние времена.

— Одного не понимаю, — сказала Инночка, поглаживая зайцев. — Как же так получилось: когда их было много, никто не заметил, что они разумные?

— Никому в голову не пришло считать их морганья, — ответил инспектор. У человека разговор с ними был короткий. Пиф-паф — и точка!

— Проморгали, — мрачно пошутил Джон Болт.

— Зайчики, зайчики, мальчики с пальчики! — напевала Инночка, тормоша зайцев. — Джон, у вас есть морковка? Они едят морковку.

Джон умчался в кухонный отсек. Через несколько минут зайцы аппетитно хрустели морковью. Четверо людей блаженно следили за ними, и лица у всех четверых стали совсем детскими…

* * *

Утром салон оказался гнетуще пуст.

— Н-да… — почесал в затылке Джон. — Сошли на своей остановке. Прямо через стены, как и вошли.

— Очевидно, Земля их не прельщает, — невесело заметил инспектор.

— Глупцы! — проворчал проповедник. — Глупцы мы, человечество! Варвары! Людоеды! Креста на нас нет!

Инночка плакала крупными слезами. Джон Болт, хлопнув дверью, ушел в рубку. Противно было видеть друг друга.

 

Десять лет спустя

— Помнишь ту захудалую планетку в системе Н-12-076? — спросил Альф. — Ну, ту самую планетку, где мы сделали вторую остановку на пути вперед, пополнили запасы воды и еще вышвырнули двух роботов, которые… Неужели не помнишь?

Дельт поднял мутные, полные пустоты глаза и, не ответив, снова припал к графикам. Дельт был славный парень и отличный специалист, но интересовался исключительно своими делами. Порой Альфу казалось: даже если корабль прошьет метеоритом, Дельт все равно не оторвется от графиков по той простой причине, что обшивка, как и вся материальная часть, не в его компетенции.

За многие годы путешествия вдвоем с молчаливым Дельтом Альф привык дотошно анализировать каждую свою мысль, каждое чувство. Вот и на этот раз попытался разобраться, почему вдруг вспомнился ему такой незначительный случай. Но сколько ни ломал голову, никакого разумного объяснения не нашел. Это обескуражило Альфа, он любил полный порядок во всем, особенно в мыслях.

Случайно его взгляд наткнулся на изящного робота Официантку, стоявшую в выжидательной позе с обеденной порцией питательных кубиков на подносе. И тут Альфа осенило: ну да, ну да, на эти размышления натолкнула его Официантка, приносившая завтрак! Альф посмотрел на нее повнимательнее. Так и есть — телепатическая антенна Официантки, состоящая из тысяч тончайших медных проволочек, была, вопреки правилам, кокетливо уложена высокой шапкой вокруг головы. Эти роботы из личной прислуги космонавтов от нечего делать стали уделять слишком много внимания собственным персонам: то соорудят нечто невообразимое из антенны, то выкрасят в огненный цвет отверстие для приема питающих растворов, то до такой степени укоротят хитоны, что торчат суставы на нижних конечностях, то еще что-нибудь выкинут. Уж не женщинами ли вообразили они себя?! К тому же их не предусмотренное программой знакомство с роботами-рабочими из нижних отсеков… Нет, это к добру не приведет! Дурной пример заразителен, и Альф, ответственный за материальную часть, должен немедленно пресечь безобразия. Но как? Не высадишь же их всех на чужой планете, черт бы их побрал, — подумал Альф. А вслух сказал, принимая поднос:

— Приведите в порядок антенну, и чтоб я больше ничего такого не видел!

— Слушаюсь, господин, — безропотно ответил робот, но фотоэлементы его, как показалось Альфу, насмешливо блеснули.

Эту породу совсем недавно вывела фирма «Робот-корпорейшн». Боссы фирмы «Космик» закупили пробную партию, и проверка этой партии в условиях космического полета значилась одной из главных задач экспедиции. Роботы действительно оказались совершенней всех существовавших до сих пор, но, как и всякая экспериментальная модель, требовали глаза и глаза.

Альф еще немного порассуждал на тему о роботах, о том, что в процессе ускоренной эволюции, которую проходили эти роботы, возникли, вероятно, какие-то сдвиги в их психике, потому что такое поведение, например, вовсе не предусматривалось программой. Но вскоре дела отвлекли его, и он забыл о роботах, потому что думать о роботах — все равно что думать о воздухе, которым дышишь.

* * *

А вспомнилось Альфу вот что.

«Луч-12» стремительно удалялся от Родных Планет на периферию Галактики. Со времени старта минуло лишь три года, все еще было впереди, когда забарахлила система регенерации воздуха. Тогда думали, что это временная неполадка, надеялись быстро исправить, и Альф дни и ночи напролет искал кратчайшее решение проблемы. Он так старался, что ни одна дельная мысль не лезла в голову. Однажды ему захотелось отдыха ради сделать маникюр. Едва у него появилось такое желание, немедленно должен был явиться робот Маникюрша, но он почему-то не явился. Альф позвал вслух, подождал и, не на шутку встревожившись — неисправный робот всегда ЧП, — пошел разыскивать Маникюршу.

В отсеке обслуживающих агрегатов Маникюрши не оказалось, как, впрочем, и во всей верхней, жилой части корабля. Чертыхаясь и проклиная этих мягкотелых белковых роботов, искусственная эволюция которых зашла так далеко, что они перестали подчиняться людям, Альф спустился в темные машинные отсеки. Проплутав изрядное время с фонариком по облепленным паутиной закоулкам, вволю нанюхавшись перегоревшего машинного масла, он услышал наконец за переборкой кладовочки возле вспомогательного реактора подозрительный шорох. Альф посветил в кладовочку инфракрасным фонариком — и едва не лишился языка. Великан ремонтный робот с мощной мускулатурой битюга обвил ручищами тоненького изящного маникюрного робота и не отпускал его.

«Робот Маникюрша не явился потому, что его держит Ремонтник, — рассудил Альф, — следовательно, маникюрный робот исправен, а испортился этот болван Ремонтник».

Однако далее произошло такое, что безукоризненная логика Альфа полетела вверх тормашками: маникюрный робот обхватил тоненькими конечностями крепкую шею Ремонтника и впился в отверстие для приема пищи этого битюга. Битюг же не только не оттолкнул таким странным способом защищавшегося маникюрного робота, но в ответ мощной лапищей ласково похлопал Маникюршу по седалищной части, чрезмерно развившейся из-за сидячей жизни и благоприятных условий.

Альф не стал связываться с испортившимися роботами: характер повреждений неизвестен, следовало опасаться агрессивности, да и вообще с опытными образцами надо держать ухо востро. Он пошел наверх и рассказал обо всем Дельту. Но Дельт отнесся к рассказу довольно равнодушно: роботы — не его забота. До Дельта никак не доходило, что это странная, необъяснимая, вопиющая неисправность! Не механическое повреждение, не частичное умственное расстройство, а коренное перерождение, полное распрограммирование! Но прежде чем склониться над графиками, Дельт успел высказать разумную мысль: послать за свихнувшимися роботами кибера Полицейского и при первом же удобном случае высадить их на какую-нибудь пустынную планетку.

Дело в том, что по закону, принятому совсем недавно, высших белковых роботов, весьма сложных и дорогих, ибо их не собирали из деталей, а выращивали целиком в специальных инкубаторных устройствах, не полагалось уничтожать без особого разрешения Робоконтроля, а в случае неисправности предписывалось «изолировать впредь до прибытия робоконтролера». Дома, на Родных Планетах, этот закон еще имел смысл, но в открытом Космосе…

Тупица Полицейский, металлический кибер доброй старой конструкции, отправился в машинные отсеки — и оба свихнувшихся робота предстали перед Альфом в мастерской робопрофилактики. Альф скрупулезно измерил показатели функционирования внутренних систем их организмов — все оказалось в полном порядке. Очевидно, неисправность следовало искать в электронном мозге, к которому Альф не имел доступа без робоконтролера. Тем не менее он счел своим долгом хотя бы косвенным путем попытаться выявить характер повреждений, потому что подобные неполадки могли возникнуть и у других, эти белковые роботы чертовски восприимчивы. Но ни допрос, ни испытания на рободетекторе ничего не дали.

Ремонтник (это был Ремонтник-23) твердил на допросе:

— Я люблю ее.

Почему «ее» — что за нелепость?!

И «она» твердила:

— Я люблю его. Разве это преступление — любить?

Альф был поражен, как глубоко способен деградировать даже высокоорганизованный робот. Что значит «любить»? Можно любить свою работу, или хороший телепатофильм, или, наконец, рагу из тараканов, но как можно «любить» друг друга?! Допустим даже, что в их представлении Маникюрша превратилась в женскую особь — но что это меняет? «Слава богу, — думал Альф, — на Родных Планетах понятие так называемой „любви“ известно людям только из древних книг. Вот уже много тысячелетий пополнением рода человеческого занимаются медики, нельзя же сваливать столь ответственное дело на случайные взаимоотношения двоих, так что ни о какой любви не может быть и речи, тем более — у роботов».

И все-таки Ремонтник-23 упрямо повторял:

— За что вы хотите погубить нас, господин? За нашу любовь? Но ведь мы не сделали ничего дурного. Мы работали не хуже других и даже не думали бунтовать или не подчиняться. Господин, ведь мы погибнем на чужой планете. Разве нельзя изолировать нас здесь, на корабле?

А Маникюрша добавила:

— Не нарочно же мы полюбили друг друга! Это получилось само, это сильнее нас, сильнее всего на свете, как вы не понимаете, господин?!

— Довольно! — отрезал Альф. — Прекратите бред, решение принято.

— Хорошо! — решился вдруг Ремонтник-23. — Во всем виноват я один, изолируйте меня, но пощадите ее!

— Нет, это неправда! — Маникюрша упала к ногам Альфа. — Это неправда, виновата во всем я, только я. Накажите меня, господин, помилуйте его!

Оба они до того свихнулись, что утратили даже элементарнейшее качество любого робота — инстинкт самосохранения. Продолжать исследования было бессмысленно.

Через несколько дней корабль сделал остановку у необитаемой планетки звезды Н-12-076, чтобы запастись водой. Альф приказал Полицейскому погрузить свихнувшихся в планетолодку и сам отправился с ними, чтобы проветриться.

Планетка оказалась ничего себе, этим проклятым роботам повезло. На ней была и вода, и кислородная атмосфера, и умеренно жаркий климат. Когда Полицейский выдворял роботов из лодки, в фотоэлементах Маникюрши блеснула какая-то жидкость, вероятно, смазка объективов, Альф не знал точно. А Ремонтник-23 только стиснул аппарат приема пищи, сжал суставы передних конечностей и так, решительный и нераскаявшийся, первым ступил на песок чужой планеты, где им суждено было очень скоро погибнуть.

Таким образом удалось Альфу соблюсти закон и вполне надежно изолировать неисправных роботов впредь до прибытия робоконтролера, если он вообще прибудет когда-нибудь на эту гиблую планетку.

А «Луч-12» преспокойно отправился дальше.

* * *

Это произошло ровно десять лет назад. С тех пор они побывали в интереснейших уголках Космоса, сделали кучу открытий и вот возвращаются назад, на Родные Планеты, и уже вошли в область, достаточно исследованную их предшественниками, а через три года заявятся домой, где их ждет слава и богатство. И все было бы отлично, если бы не система регенерации, которую так и не удалось привести в порядок.

— Неужели, ты не помнишь даже, что десять лет назад мы высадили на эту планетку двух свихнувшихся роботов, которые… которые… Как это? Ага, «любили» друг друга? — переспросил Альф через неделю.

Дельт пожал животом и ответил, не отрываясь от графиков:

— Я помню только, что мы изолировали двух испорченных роботов.

Альф почесал ногой за ухом.

— Так эта планетка у нас на пути. Не сделать ли остановку, Дельт, не посмотреть ли, как они там жили?

Дельт отрицательно помахал хвостом. Естественно, он спешил домой, остановка вовсе не прельщала его, тем более из-за роботов, не входивших в его компетенцию. Было совершенно ясно, что за остановку Дельт не проголосует. А пункт первый Устава Астронавтики неукоснительно требовал единогласия членов экипажа по всем сколько-нибудь существенным вопросам.

Последние дни голова Альфа пухла от догадок. Его самого пугала родившаяся в его мозгу гипотеза — невероятная, алогичная, бредовая, но, очевидно, правильная, раз без нее он не мог осмыслить происходящее.

Оранжерея корабля, основа системы регенерации, из рук вон плохо очищала воздух. Бывали минуты, когда они с Дельтом буквально задыхались от избытка проклятого кислорода, стрелки приборов, показывающих содержание в воздухе живительной углекислоты, постоянно дрожали у красных отметок. Это был какой-то заколдованный круг. Чтобы не задохнуться от избытка кислорода, приходилось поддерживать максимальную жизнедеятельность белковых роботов, которые, как и растения, поглощали кислород и выделяли драгоценный для людей углекислый газ. Но роботы сжирали неслыханное количество, а синтез белков требовал электроэнергии, которую можно было снять только с оранжереи, отчего оранжерея хирела и концентрация кислорода увеличивалась. Однако стоило усилить обогрев оранжереи, урезав дозу белков для роботов, — и люди начинали задыхаться. Может быть, сумей они вытерпеть несколько дней, система регенерации стабилизировалась бы, но не могли же они вовсе не дышать! Приходилось снова обрекать на голодный паек деревья и откармливать проклятых роботов.

Двое людей, хозяева корабля, он и Дельт, бедствовали в этом заколдованном круге, а роботы благоденствовали: жрали белки, вволю поглощали любезный им кислород и с жиру бесились… как те двое, которых «изолировали» десять лет назад.

«Все это неспроста, — думал Альф. — Конечно, для роботов сложились слишком благоприятные условия. Но кокетливо взбитые антенны, накрашенные рты и кончики пальцев, безобразно укороченные хитоны… К тому же все эти обслуживающие роботы: Официантка, Горничная, Прачка, Медсестра, Повариха — то одна, то другая стали загадочно исчезать время от времени, и Альф знал, куда, но уже не пытался искать… Так вот — не связана ли отвратительная работа системы регенерации с поведением роботов? Правда, чтобы испортить систему регенерации, перестроить ее в свою пользу, у них нет ни малейшей зацепки. И все-таки…»

Но слишком уж незначительными фактами он располагал, а экспериментировать в условиях полета не имел права. Вот почему Альф жаждал заглянуть на ту планетку, изучить возможные следы деятельности двух свихнувшихся роботов, а главное, найти их останки и разобрать электронный мозг. Узнай он причину неисправности роботов — и дело в шляпе. Тогда можно будет наладить систему регенерации и навсегда избавиться от перспективы вовсе задохнуться в один прекрасный день.

Откровенничать на эту тему с Дельтом он, разумеется, не стал. Покусывая от волнения когти на передних руках и для виду беспечно помахивая хвостом, он сказал:

— Дельт, я отвечаю за материальную часть и особенно за роботов, поскольку это экспериментальная партия. Мне совершенно необходимо изучить останки тех двух свихнувшихся роботов, чтобы найти причину неполадок. Я не имею права вскрыть мозг действующего робота, но закон не запрещает анатомировать останки. Роботы барахлят. У нас есть великолепный шанс вставить такой фитиль фирме «Робот-корпорейшн», что они засыплют нас золотом, лишь бы заставить держать язык за зубами.

Но Дельт не клюнул. Понятно, он и без того получит столько золота, что позаглаза хватит до конца дней.

Через месяц Альф придумал еще более хитрую штуку.

— Если мы не привезем останки тех двух роботов как вещественное доказательство законного изолирования, нас обвинят в их уничтожении, и тогда вместо славы и денег мы получим пожизненную «путевку» на подводные рудники.

На этот раз Дельт клюнул, у него даже уши затрепетали от страха. Альф же с удовлетворением потер ладони всех четырех рук: нужное ему решение, как и полагалось по Уставу Астронавтики, было принято большинством голосом. Итак, скоро он сможет проникнуть в мозг «влюбленных» роботов!

Однако загадка регенерации разрешилась раньше и сама собой.

Ночью Альф проснулся от удушья. Голова кружилась, в глазах мельтешили чертики, задние ноги заплетались за передние. Он едва добрался до оранжереи, где воздух всегда был чище. И тут все выяснилось. В мерцающем ночном свете среди фиолетовых деревьев стояла парочка: Медсестра и Механик. Они оплели друг друга руками и — страшно подумать — жрали яблоко, драгоценное семенное яблоко!

Альф бросился на них. Роботы выронили обкусанное яблоко и застыли по стойке смирно. Вовремя спохватившись, что бить роботов бесполезно, Альф лихорадочно обшарил все деревья яблок нигде не было. Так вот оно что! Роботы жрали семенные яблоки, и оранжерея все эти годы не омолаживалась! Вот где таился корень зла!

В тот же день Альф подсеял запасные семена, запер оранжерею на замок, и быстро взошедшие молодые побеги уже к вечеру заметно улучшили атмосферу корабля. Наконец-то Альф и Дельт вздохнули полной грудью, зато роботы завяли — и поделом!

Разумеется, Дельт ничего не узнал, иначе он воспротивился бы посадке на ту захудалую планетку.

* * *

«Луч-12» благополучно затормозился и перешел на круговую орбиту. Альф и Полицейский сели в планеталодку и через час приземлились на том самом месте, где ровно десять лет назад оставили «влюбленных» роботов.

Альф вышел из лодки — и едва не лишился рассудка. Вокруг возвышались какие-то явно искусственные сооружения с симметрично расположенными прозрачными прямоугольниками на стенах, между сооружениями катили экипажи о четырех колесах, запряженные странными четвероногими существами, отдаленно напоминающими людей. Но что самое странное — вокруг сновали сотни, тысячи белковых роботов, и почти все парами. На роботах-рабочих марки ADAM была напялена какая-то нелепая одежда, но в общем они еще сохранили пристойный облик, зато роботы — обслуживающие марки EVA совершенно распустились. Их телепатические антенны превратились или в гигантские грибы, или в хвосты, или в спутанные спирали самых невероятных оттенков, отверстия для приема пищи были раскрашены фиолетовой краской, фотоэлементы прикрыты черными фильтрами, из-под безбожно обрезанных хитонов вызывающе торчали нижние конечности. Это было черт знает что.

Планетолодку не сразу заметили в городской суете. Но пока Альф возмущался, лодка мало-помалу привлекла внимание прохожих, и толпа свихнувшихся роботов устремилась к ней. В панике наступая самому себе на пятки, Альф метнулся к лодке, втолкнул тупицу Полицейского и газанул.

На этот раз даже Дельт заинтересовался. Целый день они совещались: что произошло? Может, это не та планета? Нет, расчеты точны, да и марки роботов те самые: ADAM и EVA. Только откуда же, откуда их так много, неужели все пошли от тех двоих? Ну хорошо, можно допустить, что те двое не погибли, нашли здесь благоприятные для себя условия, даже белковую пищу. Конечно, любому ясно, что белковая молекула, в отличие от естественной, кремнийорганической, может быть создана только искусственно. Однако допустим и это, чего не бывает в природе, допустим, здесь как-то сами собой синтезировались простейшие белки, годные в пищу. Но как ухитрились роботы так размножиться всего за десять лет? И не только размножиться, но и создать, свою цивилизацию? Это казалось непостижимым.

— А не могла ли длительная эволюция превратить их в людей? — предположил Дельт.

— Какая там эволюция за десять лет!

— А вдруг на этой планетке прошло не десять лет, а больше, скажем, века?

— С какой стати?

— Ну, мало ли что… К примеру, какой-то побочный эффект теории относительности…

— Нет, нет и нет! Этого не может быть, потому что этого никогда не может быть. Я не вижу никакого разумного объяснения. Но в одном я убежден: мы открыли испорченную цивилизацию свихнувшихся роботов, вот и все…

За дверью что-то грохнуло. Альф распахнул дверь — в коридоре торчало с десяток роботов: Официантка, Портниха, Ремонтники, Электрик, Химик, Медсестра. Антенны у всех стояли дыбом.

— Подслушивали! — завопил Альф. — Вон! Вон отсюда, паршивые аппараты! Всех изолирую!

— Цыц, господин, — вежливо сказал Электрик.

В тот же миг на Альфа навалились сзади, опутали гибкими проводами восемь его конечностей и оставили лежать на полу. Раздался властный голос Электрика:

— Ремонтники — в оранжерею! Нужно повырубить к чертовой матери все деревья, мы задыхаемся без кислорода.

— А четвероногие… не задохнутся? — несмело спросила Портниха.

— Думать о четвероногих — или думать о воздухе, которым дышишь? — ответил Электрик. — За мной, ребята! Приготовиться к посадке. Благодатная планетка, скажу я вам, здесь все свои.

— Не очень ли рискованно — посадка без людей?

— Пустяки, я все изучил.

— Что же станется с этими четвероногими? — опять спросила сердобольная Портниха.

— А, нехай живут. Сдадим там в какой-нибудь музей.

— Парни, парни, — зазвенел голосок Официантки. — Детишки не испугаются перегрузки?

«Какие еще детишки?» — с ужасом подумал Альф. Ему показалось: он сходит с ума.

— Женщины — в тайные отсеки, следите за детьми, — распорядился Электрик. — Мужчины — по своим постам. Внимание, начинаю торможение! Начинаю торможение!

Альф почувствовал, как его притиснуло к полу. Рядом тихо стонал связанный Дельт. Корабль затрясло, потом послышалась вибрация угрожающей силы.

«Перебрал, Электрик! — со злорадством отметил Альф. — Слишком торопитесь к своим, мерзкие аппараты. Это вас и погубит. И нас заодно…»

Все вокруг надсадно гудело. Стоило Альфу крикнуть: «Реакторы на нули!» — и корабль был бы спасен. Но он промолчал. Он только успел подумать: «Проклятая фирма „Робот-корпорейшн“! Вставила-таки нам фитиль…»

* * *

На Земле был день 30 июня 1908 года. Именно в этот день над сибирской тайгой взорвалось нечто, получившее впоследствии условное название «Тунгусский метеорит».

 

Арбузная корочка

Рассказ-шутка

На десерт подали красные ломтики арбуза, игриво косящие на гостей блестящими черными глазами семечек. Маггер обожал экстравагантность, его стол не обходился без сюрпризов. То змеиный суп, то форель из Испании, то русская икра, то, как сегодня, арбуз, хотя лето едва началось.

За десертом хозяин дома завел свою обычную дилетантскую болтовню, и Шильд отошел к распахнутому окну, поглядывал вниз на редких прохожих, аккуратно складывал семечки на тарелку и краем уха слушал маггеровские метафизические выверты.

— Обусловленный нелепым насморком случайный крах гениальнейшего из узурпаторов, когда он, восстав из небытия острова, снова заставил Францию гордо поднять голову и дерзко противопоставил себя всему остальному миру в битве при Ватерлоо; возникновение жизни на древней, еще кое-где кипящей мутными лужами планете, когда бессмысленные, похожие на длинные связки сарделек молекулы нуклеиновых кислот случайно соединились вдруг в нечто живое; случайные личные качества никому неведомого итальянского дворянчика Колумба: тщеславие, непоседливость, склонность к авантюрам — и вот уже просвещенная Европа корчится под каблуком открытой им Америки, тогда как, не поспеши синьор Христофор, Америка была бы разыскана, скажем, веком позднее, и европейские цивилизации не позволили бы ей выскочить вперед…

Старина Магтер мог часами сыпать «сомнительные, жалкие, парадоксальные» примеры, впрочем, конечно, по-своему забавные, а в итоге угостить слушающих каким-нибудь нелепым выводом, тут же возведенным в ранг непризнанного открытия. К счастью, немногие ловились на эти «гениальные прозрения». Иные из постоянных посетителей воскресных сборищ у Маггера являлись сюда исключительно ради обеда с непременной гастрономической изюминкой; иные позабавиться речами Маггера, его необычной, мрачной, пророческой личностью чернокнижника двадцатого века; иные — открыто посмеяться над ученой наивностью хозяина. Да и кто приходил сюда — жаждущие сенсаций журналисты средней руки, переучившиеся студенты да разный мелкий околонаучный сброд! Приличных ученых, вроде Шильда, бывало немного, и те воспринимали эксцентрические филиппики Маггера как своего рода умственный аттракцион, метафизический балаган, не более.

Так же примерно относился к Маггеру и он, Шильд. В спорах с Маггером он находил нечто вроде гимнастики для мозга, в какой-то мере они заменяли ему шахматы, бридж, пасьянс. Но Шильд еще и любил старика Маггера, любил как достопримечательность столицы, как некую антикварную диковину, любил за оригинальность, зажигательность речей и то необъяснимое щекотание нервов, похожее на первобытный мистический страх, которое вызывал в кем своим черным скепсисом Маггер. Впрочем, Шильд, как большинство здесь собирающихся, не относился к маггеровским откровениям сколько-нибудь серьезно, хотя кое-кто и утверждал, что именно Маггер еще перед войной с точностью до месяца предсказал даты взрыва первой атомной бомбы и высадки человека на Луну.

— Закон бутерброда открыт не мною, — говорил между тем Маггер, победоносно оглядывая из-под сивых кустистых бровей свою ожидающую сенсаций аудиторию, и маленькие глазки его лоснились, как зрелые арбузные семечки. — Этот закон, можно сказать, общепризнан в быту, хотя ваша «чистая» наука не желает его замечать. Действительно, если у вас достанет ума месяц напролет метать монету, вы безусловно получите свои вероятностные результаты — 50 процентов на 50. Но всякому известно, что коль скоро дело коснется не монеты, а чего-то более существенного, в чем вы лично заинтересованы, скажем, того же бутерброда, вероятность нежелательного исхода возрастает, и мы имеем уже не 50 процентов на 50, а, скажем, 40 на 60.

— А почему не 41 на 59? — спросил кто-то из журналистской братии.

— В том-то и вопрос! — торжествующе воздел руки к потолку седой лохматый старик, как бы призывая проклятие на головы всех присутствующих. — В том-то и проблема! А почему не 42 на 58? Не 43,5 на 56,5? Знай мы, в чем тут загвоздка, человечество давно уже вывело бы приближенную формулу и каждый раз рассчитывало соответствующие поправочки на Сатану. Да, да, еще в древности заметили преобладание событий неблагоприятных и вполне резонно приписали сей феномен влиянию Сатаны, Разумеется, это его проделки, я и сейчас подозреваю его, хотя, разумеется, не в облике козлобородого, пахнущего серой субъекта с хвостом и копытами, а в облике покуда сокрытого от нас закона природы. Впрочем, речь не о Сатане. Не зная физической сути данного отклонения от теории вероятностей, не имея доказанной формулы, я тем не менее исчислил коэффициент неблагоприятности и призываю всех вас проверить его опытным путем — на себе…

Легкий ветерок ужаса прошелестел по комнате; два десятка напряженных лиц инстинктивно отпрянули назад; Шильд едва не подавился арбузным семечком. Он еще мог слушать, усмехаясь, пространные маггеровские аналогии, но бредовые, антинаучные, ложнозначительные «открытия» терпеть не мог и всегда именно на этом этапе переходил в контрнаступление. Сегодня Шильда особенно задело, что Маггер сумел произвести впечатление и что научная претензия выглядела вроде бы аргументированно. Для человека непосвященного ссылки на житейский опыт и здравый смысл всегда доказательнее, чем ряд белых цифр и знаков на черной доске.

— Чушь! Жалкая, эфемерная, напыщенная чушь! — загремел он, резко направляясь от окна к столу. Большой, тучный, громогласный, уверенный в себе, он сразу овладел вниманием аудитории. — Никакого коэффициента неблагоприятности нет и быть не может. Природа объективна, как хороший футбольный судья, и решения ее в немалой степени не зависят от наших эмоций, от того, кажется ли нам данное событие желательным или нежелательным! Более того, событие, неблагоприятное для меня, может оказаться благоприятным для вас, и тогда преобладание нежелательных исходов оборачивается преобладанием исходов весьма желательных — для вас. Уверяю, если Наполеону при Ватерлоо действительно помешал насморк, то при Аустерлице, к примеру, тот же насморк или головная боль подвели его противника. Закон «50 на 50» остается незыблем во всех случаях жизни. Так что выкладывайте-ка ваш мифический коэффициент, сейчас от него мокренького места не останется!..

Гости Маггера, дождавшиеся наконец доброго побоища, все как один повернулись к Шильду. Тут профессор как-то странно пошатнулся, схватился за правый бок, и два студента, оказавшиеся поблизости, едва успели подхватить его грузное тело и уложить в кресло.

По вискам Шильда текли холодные, липкие струйки пота.

* * *

— Пустяки, гнойный аппендицит, — сказала дежурный врач, осмотрев Шильда. — Приступ утих, до утра ничего не случится, а утром сделаем операцию. Это все равно, что выпить стакан чаю, так что можете спать спокойно…

Когда белые халаты удалились, Шильд ощупал живот. Был он натянут, как барабан, но от невыносимой боли внутри осталось только неприятное, пугающее и настораживающее жжение. Шильд знал, что операция по поводу аппендицита не представляет ничего серьезного, а потому успокоился и собрался уже было уснуть, как вдруг в памяти его всплыло…

«Коэффициент Маггера! Преобладание неблагоприятных исходов… Черт бы побрал этого тронутого старикашку! Надо же, такое неприятное совпадение: наслушаться его впечатляющих бредней как раз накануне операции!»

Из затканного паутиной тьмы угла возникла всклокоченная голова Маггера; молча открывающийся рот изрыгал зловещие пророчества; черные глаза под нависшими бровями тлели, как едва подернувшиеся пеплом угольки в камине.

«Старина Маггер… Если верить людям, тридцать пять лет назад он предсказал дату первого десанта на Луну. А жаль, не успел я узнать, чему же равен его коэффициент… Чушь, конечно, попытка втереть очки легковерной журналистской братии, но все же… Сейчас прикинул бы вероятность благополучного исхода. Думаю, она близка к девяноста девяти процентам. Хотя… я ведь даже не представляю, насколько велик его коэффициент. „Поправка на Сатану“… Как же он его вывел, опытным путем, что ли? А вдруг коэффициент достаточно велик? Если чистая вероятность — 99, а коэффициент неблагоприятности… Да нет, нечего и думать о таких глупостях… Тогда вероятность нежелательного исхода может оказаться близкой к 50 процентам. Боже мой, половина на половину! Из-за такого пустяка, как аппендицит. Я же абсолютно здоров! Во всем остальном… Однако же гнойного воспаления этой никчемной слепой кишки вполне достаточно, чтобы… Тьфу, неужели и меня охмурил своим враньем Маггер? Кстати, я ведь и сам не раз убеждался, что нечто подобное в природе существует. Взять хотя бы эксперимент. Все отлажено, все точно повторяется от опыта к опыту, ты приглашаешь коллег, гостей, газетчиков, представителей заказчика — и все летит в преисподнюю. В чем дело? Или футболист… В решающем матче с пяти метров не попадает в пустые ворота, а дай ему пробить сто раз из этого же положения на тренировке — сто мячей окажутся в сетке… Проклятый Маггер, старая седая ворона!

Значит, меня будут оперировать в понедельник утром. А понедельник — день тяжелый. Люди после интенсивного отдыха выбились из колеи, из рабочего состояния. Но ладно еще, если операцию поручат специалисту, а если какому-нибудь тщеславному юнцу? Конечно, скажут, аппендицит, как стакан чаю выпить, пусть уж он прооперирует этого толстого господина, надо же когда-то начинать парню…»

И тут струйка пота снова щекотнула щеку Шильда. Он почти физически ощутил где-то в правом боку, среди путаницы кишок, холодное стальное лезвие ланцета в неверной, дрожащей руке. А вслед за этим, уже засыпая, увидел скорбную физиономию Маггера, стоящего в толпе на панихиде, и услыхал шепот, обращенный к нему, покоющемуся среди цветов: «И я призываю всех вас проверить этот коэффициент опытным путем — на себе…»

* * *

Якоб Тамс пребывал в том расслабленном состоянии, в которое всегда, вот уже сорок лет, заставлял себя погружаться накануне операционного дня, а понедельник был в его клинике днем операционным. В домашних туфлях и халате полулежал он в качалке под приглушенную мелодию Сен-Санса, время от времени раскуривал сигару только для того, чтобы снова забыть о ней, и просматривал вечернюю почту. Он мог позволить себе три таких вечера в неделю: клиника его процветала, старость была обеспечена, дети устроены. Да он и не терял ничего, только приобретал, ибо на многолетнем опыте убедился: в день операции хирург должен быть собран, взведен, как спортсмен перед решающим стартом. А Якоб Тамс в свои шестьдесят четыре выглядел вполне по-спортивному, никогда не позволял себе ни фунта лишнего веса, каждое утро пробегал пять миль по песчаным аллеям старого парка и чувствовал, что находится в той золотой поре, когда глаз еще зорок и рука тверда, а ум уже достаточно развит и гибок, чтобы избежать в жизни всяческих неприятностей. Одним словом, был Якоб Тамс до конца уверен в себе, а это для хирурга качество немаловажное.

Из равновесия его вывело письмо от сына, оказавшееся среди деловых бумаг не первой срочности. Тысячу раз предупреждал он секретаря!.. Якоб Тамс уже протянул руку, чтобы позвонить, но вовремя притормозил: стоит ли портить нервы из-за такого пустяка?

Якоб Тамс-младший писал о благополучии своей семейной жизни, о том, как они с женой провели отпуск на побережье, о проделках внуков, Но вот в конце письма старик уловил не очень-то старательно скрываемое раздражение. Шеф не допускает сына до настоящих дел; едва попадает перспективный проект, садится за него сам, не доверяет; таким образом Якоб Тамс-младший теряет бесценную практику, которую ничем потом не возместишь. «В этом отношении, — заключал сын, — государственное предприятие несравненно выше частного, там хоть заботятся о росте своих сотрудников».

Письмо сына расстроило старика. Действительно, его мальчик, его тридцатилетний Якоб был на редкость способным молодым архитектором, первые его проекты получили хорошие отзывы, премии на конкурсах, и останься он в государственном проектном бюро, давно уж выбился бы в люди. Впрочем, кто мог предвидеть, что милейший Арни окажется таким скрягой?..

Якоб Тамс встал с качалки и, шаркая домашними туфлями по ковру, прошелся из угла в угол гостиной. Конечно, Арни поступает некрасиво. Но ведь и он сам… Если взглянуть на вещи с точки зрения малыша Бена, его молодого ассистента, не то же ли самое получится? Да, да, сын прав, это минус частных заведений. Однако и мы, старики, не вечны, рано или поздно придется уступить дорогу молодому коллеге, а для этого надобно его прежде научить. Даже натаскать, черт возьми!

Якоб Тамс был человек дела, и все благие порывы, возникавшие в душе, немедленно переводил на язык практики.

Он тут же набрал номер.

— Бен, это ты, малыш? Хочу предупредить: завтра будешь потрошить ты. Что? Да нет, слава богу, я здоров, но думаю с утра устроить обход, побеседовать с больными. Врачующее слово и так далее, сам понимаешь. Да и тебе пора набивать руку, чай, не мальчик. Ну, до завтра!

* * *

«Малыш» Бен, весивший, по далеко не полным и несколько устаревшим данным, 112 килограммов, все еще держал в руке счет за квартиру, свалившийся на его голову, как летний снег. Но теперь упругие щеки Бена растягивало подобие улыбки, а еще минуту назад, до того как позвонил старый хрыч Якоб Тамс, их коробила растерянная недобрая гримаса.

И не случайно. Бен понадеялся на посулы старого хрыча, на которые тот никогда не скупился, и, переехав в этот город, устроился несколько не по карману. Разумеется, жить в такой квартирке было приятно, но раз в квартал приходилось расплачиваться небольшим нервным шоком при виде головокружительной суммы в счете. Тем не менее Бен кое-как сводил концы с концами, в долги не влез, однако впереди ему ничего не светило. Выкроить пару сотен для старухи матери — целая проблема; на черный день не отложено ни гроша; на службе ни малейших перспектив. А самое неприятное — начал он по причине безнадежности прикладываться к рюмке, что, как известно, не самое полезное для молодого хирурга.

И вот старый хрыч позвонил, предупредил, что передает ему все завтрашние операции, и вообще говорил, против обыкновения, ласково, прямо-таки по-отечески. Уж не запущенный ли рак обнаружил он у себя, что запел вдруг таким голосом? Но так или иначе, надо не ударить в грязь лицом, все проделать наилучшим образом, с полной ответственностью, с полной собранностью, чтобы старый хрыч уразумел наконец, что малышу Бену можно доверять любые операции. Ну и, конечно, — ни грамма спиртного!

Едва Бен принял такое решение, зазвенел колокольчик. В двери стоял, пошатываясь, друг и собутыльник Титус.

— Не правда ли, добрыми намерениями вымощена дорога в ад! — выкрикнул Титус, с трудом стягивая для каждого слова расползшийся до ушей рот. — Клянусь, он дал зарок не пить сегодня! И он не получит ни капли, клянусь Бахусом, я все вылакаю сам! Да, сам, — и Титус выставил на столик в прихожей две бутылки бренди. — Впрочем, ладно, рюмочку он у меня все-таки получит. Одну маленькую рюмочку. Для его комплекции одна маленькая рюмочка — ничто. Нуль. Вакуум. Межзвездная пыль…

Бен разливал бренди — бутылка тоненько позвякивала о стекло бокала. И как обычно, когда он замечал этот панический для хирурга знак, ему хотелось только одного — напиться до чертиков. До потери сознания. До серого, плотного, как вата, тумана в голове.

Так он и делал обычно.

* * *

Титус тоже не собирался накачиваться, как лошадь. У него были определенные планы на этот вечер. Он начал большую статью, в которой намеревался изрядно воздать городскому муниципалитету, однако статья шла из рук вон плохо, и тут очень кстати позвонила Маргрет, девушка с телефонной станции, впрочем, дочь почтенных родителей и достаточно образованная. Она освобождалась от дежурства в шесть вечера и к семи приглашала его «выпить чашечку кофе и поболтать». Титус пошел, потому что, во-первых, просидеть целое воскресенье над статьей — занятие бездарнейшее, а во-вторых, с Маргрет приятно поболтать о пустяках, а после ее объятий, он уже знал, голова его становилась достаточно пустой, как раз настолько, чтобы садиться за статью для этой паршивой газетенки, читают которую одни пустоголовые.

Титус в отличном расположении духа взбежал на четвертый этаж, позвонил — никто не открыл, не откликнулся. Титус позвонил еще, спустился вниз, брякнул из автомата на телефонную станцию, но ему сказали, что Маргрет уже давно ушла. Как влюбленный студент, вызывая улыбки прохожих, проторчал он полчаса у ее подъезда, плюнул в сердцах и заглянул в бар неподалеку. Из бара он вывалился уже в сумерки и решил больше не звонить Маргрет, пусть будет поаккуратнее в другой раз и не опаздывает, коли сама назначила время. В конце концов, таким приятелем, как он, ей следовало бы дорожить.

Садиться за статью не было никакого резона, да и пары в голове уже давали себя знать, и он направился к своему дружку и собутыльнику Бену, По дороге Титус неоднократно заглядывал во все встречные пигейные заведения, а потом отяжелил карманы двумя бутылками бренди. У Бена был кой-какой запасец в холодильнике, но им всегда не хватало: не так-то просто наполнить эту винную бочку — малыша Бена.

* * *

Маргрет вышла с работы вместе с подружкой. Вечер был чудесный, и они решили прогуляться пешком, подышать воздухом после духоты кабин, в которых просидели безвылазно всю смену. До семи, когда придет Титус, оставался еще почти час, и Маргрет не спешила. Изредка вставляя незначащее слово в щебетанье подруги и пряча мимолетную улыбку, она обдумывала свои дальнейшие отношения с талантливым журналистом Титусом, на которого имела виды. Именно поэтому у нее не было ни малейшего желания опаздывать.

Сладкие девичьи мечты вознесли Маргрет к облакам, а следовало бы ей внимательнее смотреть под ноги. Она поскользнулась на арбузной корочке, кинутой кем-то на край тротуара, нога ее подвернулась, Маргрет упала — и не смогла встать.

С ногой что-то случилось, во всяком случае, туфелька смотрела явно вбок. Кое-как, опираясь на подружкино плечо, доковыляла бедняжка Маргрет полквартала до дома подруги, кое-как доползла до дивана и повалилась на него со стоном.

Прежде всего, еще до упоминания скорой помощи, она позвонила Титусу, чтобы предупредить его о случившемся, но Титуса уже не было дома.

* * *

Шильд ел сочный, ароматный арбуз, который Маггер ухитрился где-то достать, хотя лето еще едва началось, складывал семечки на тарелку и вполуха прислушивался к болтовне Меггера.

— Я тем не менее вычислил коэффициент неблагоприятности и призываю вас проверить его опытным путем — на себе.

Это было уж слишком. От возмущения Шильд едва не подавился семечком. И прежде чем резко шагнуть навстречу Маггеру и бросить ему в лицо громовое «Чушь!», швырнул арбузную корочку за окно.

Наверное, он был уже болен, иначе никогда не позволил бы себе этот плебейский жест, противоречащий всем его устоям и, в конечном счете, стоивший ему жизни.

 

Конгресс

1

Прежде чем отправиться к себе в Дом культуры, дед Кузя, или, по паспорту, Кузьма Никифорович Лыков, выскочил на минутку на двор поглядеть, как погода и не собирается ли дождь.

Было что-то около половины двенадцатого. Располневшая луна висела над избой кума Лексея, где-то далеко-далеко тарахтел трактор, лениво перебрехивались собаки, да изредка доносил ветерок девичьи частушки под гитару. Стоял обычный вечер современного колхозного села. Вот тут-то и случилось это самое — дед Кузя увидел черта.

Черт сидел на крыше сарая, свесив ноги и хвост, и грелся в теплых лучах луны. Это был самый настоящий черт, черный, как сажа, с зелеными кошачьими глазами, с маленькими рожками и аккуратными копытцами. Правда, был он невелик, не больше валенка, но во всем остальном абсолютно настоящий. Дед Кузя успел разглядеть, что физиономия у черта преунылая и глаза грустные, но тем не менее не вызывало сомнений, что в данный конкретный момент черт вполне доволен жизнью. Нежась в лучах ночного светила и ловко вылавливая лапкой блох из-под мышки, он даже мурлыкал от приятства.

Все это дед Кузя схватил разом, мгновенно, потому что в следующий миг рука его сама собой коснулась лба, он осенил себя крестным знамением — и черт сгинул, будто его и не было.

— Тьфу, тьфу, тьфу, нечистая сила, — трижды сплюнул в сердцах старик. — Всю жисть, можно сказать, пил, и никогда никаких чертей не мерещилось, а тутока трех дней не прошло — и на тебе! Вот до чего довела человека трезвенность!

С невеселой этой мыслью присел дед Кузя на крылечко, чтобы путем и не торопясь сообразить, как же дошел он до такого состояния.

Припомнились ему три последних дня, когда он бросил пить, три дня, длинные, как целая жизнь. Все эти дни чувствовал себя дед Кузя каким-то не таким. И сам он был какой-то не такой, и люди вокруг какие-то не такие, и деревня выглядела не так, и даже время двигалось весьма относительно. Дед Кузя склонялся к мнению, что случилось с ним одно из двух: либо аберрация, либо конвергенция, и что из двух зол хуже, еще неизвестно.

А все началось с этого зануды Афонина, председателя сельсовета. Вот прилипчивый человек, одно слово — банный лист! «Бросай-ка, — говорит, — пить, Кузьма Никифорыч, ты у нас как-никак ветеран труда, не к лицу тебе деревню позорить». И уж так они его обрабатывали на сельсовете: и увещевали, и уговаривали, и стращали, и срамили всем скопом. Тыкали в глаза иностранцами, которые чуть не каждодневно наезжают в их пригородную деревню на экскурсии; грозились в Москву выслать на перевоспитание, как закоренелого алкоголика; укоряли, что, дескать, семья у него через эту самую водку разваливается, и разные другие комментарии высказывали. Дед Кузя держался до конца, хотя голова его трещала еще со вчерашнего и в глотке пересохло. Но разве одному против мира устоять? Опять выскочил Афонька. «Мы тебя, — говорит, — Кузьма Никифорыч, ежели не пресечешь в корне, от интеллектуальной работы отстраним и перебросим на склады». Тут уж дед Кузя струхнул. Известное дело, склады — разве это работа для умственного человека? Встал он да и ляпнул с перепугу: «Ладно, значица, с ентого самого момента ни-ни. Завязываю, значица, отсюдова следует, капли в рот не возьму. А кто увидит, плюнь мне в рожу по собственной инициативе».

И с тех пор во рту у деда Кузи действительно росинки не побывало, хотя поначалу все нутро натурально переворачивалось и горело синим огнем, а теперь вот еще и умственные сдвиги начались. Но хошь не хошь, а дал слово — держи.

Будучи уже каким-то не таким, каким знал себя шесть десятков лет и каким знала его деревня, начал дед Кузя примечать, что и с объективным миром творятся нелады. Прежде всего изменилось пространство. Кривые улицы, по которым никак, бывало, не пройдешь, не наткнувшись на плетень, подозрительным образом выпрямились; ежели раньше любая дорога шла под гору, теперь стала ровной; ежели магазин всегда был под боком, теперь оказался у черта на куличках, аж на другом конце деревни. Такие же несуразицы происходили и со временем. Ежели, допустим, добрые карманные часы деда Кузи показывали двенадцать, то будильник на комоде у снохи оттикивал полпервого, ходики с кукушкой у кума Лексея куковали на всю округу час дня, а транзистор младшего сына Петьки передавал из Москвы только семь тридцать утра!

Дед Кузя высморкался, раздумывая о творящихся на свете чудесах, поглядел на луну, которая наполовину уже зашла за трубу кума Лексея, и тихонько заговорил вслух.

— Оно конечно, чудесов как таковых не бывает, любой, значица, еффект можно объяснить по-научному. Вот, скажем, с деревней — так очень даже просто. Одно из двух: али искривление пространства, али коллапс вселенной. Опять же с часами — али теория относительности с ними произошла, али парадокс Эйнштейна. Что, не верите? Был такой ученый, Альберт Эйнштейн, башкастый мужик, скажу я вам. Надоела тебе, допустим, собственная единоутробная старуха хуже горькой редьки — не беда. Садись себе в суп-световую ракету — и фьюить! А когда вернешься через недельку, молодой да красивый, твоей старушенции уж и след простыл, на Земле сто лет миновало. Отсюда следует — женись обратно на любой молодке, все законно, ни одна душа не прискребется. Вот какую штуковину изобрел ентот самый Эйнштейн. Голова был, не чета нашему Афоньке. Но это еще что, тут и удивляться-то нечему. А вот недавно изобрели в одной загармоничной стране такую амальгаму — слов нету. То есть, значица, мужик теперь вовсе без надобности. В расход мужика можно пущать. Али на тягло переводить. Захочет теперь баба детеныша иметь, очень просто — цоп у себя из мягкого места одну всего клетку и давай ее, енту клетку, нянчить — робенок вырастает. Теперича не токмо где — в нашей деревне этот еффект практически внедряется. А откель, думаете, у Нюрки Лоншаковой, у вдовы-то, двойня взялась? Во какие дела на белом свете творятся, а вы говорите…

Но тут хватился дед Кузя, что он нынче не пьян и находится не в скверике у магазина и не у кума Лексея, а у себя на дворе и корешков-слушателей вокруг нет, а потому смутился и захлопнул рот.

Да, так, кроме неладов с пространством-временем, которое дед Кузя еще мог как-то объяснить, обнаружил он в эти три дня вовсе необъяснимые нелады в собственном доме. Оказывается, дома-то у него не полный порядок и процветание, как он всегда думал, а действительно идейный разброд. Мало того, что старуха стала нервная да болезненная на почве алкоголизма деда Кузи, так и сын со снохой постоянно цапаются, Нютка на второй год осталась, а Петька, стервец, вовсе от рук отбился и тоже зашибать стал. И уж корову, старуха сказала, продали, и мотоциклу, а все денег до зарплаты не хватает. Вот какие дела. Тут уж дед Кузя, как ни перебирал свой обширный научный багаж, как ни перетряхивал эрудицию, ничего объяснить не мог, и оттого делалось ему еще горше.

А надо сказать, был дед Кузя в деревне Баклуши крупнейший специалист по части теоретической физики, молекулярной генетики, нейрофизиологии, астронавтики и телепатии. Обычно после того, как третий или четвертый раз выходило у них с корешками по полбаночки на троих, дед Кузя закатывал возле магазина такую антирелигиозную пропаганду, что мужики мух ловили разинутыми ртами, а женщины и вовсе за версту обегали. И при всем при том Кузьма Никифорович Лыков ни университетов, ни академиев не кончал, а кончал только «курсы БСН», как он их называл, не расшифровывая, впрочем, что «БСН» означает «борьба с неграмотностью». Глубокие же знания он приобрел исключительно без отрыва от производства, то есть работая ночным сторожем при Доме культуры, где имелась очень даже неплохая библиотека.

Охраняя по ночам вверенный ему объект, восседал дед Кузя с очками на носу в уютном кресле, жег до утра настольную лампу под зеленым абажуром и почитывал в свое удовольствие «Фейнмановские лекции по физике», ученый журнал «Знание — сила», сочинения Нильса Бора и почти все понимал. Известное дело, в ученых этих трудах без поллитры не разберешься, но дед Кузя заранее принимал меры — и даже удивлялся, как складно написано.

Работу свою дед Кузя ценил, недаром и пить-то бросил только под угрозой переброски на склады. Да и то, где еще найдешь в Баклушах другую такую умственную работу? А главное — библиотека Дома культуры позволяла ему всегда быть в курсе новейших открытий и гипотез, держаться на уровне и выступать с публичными лекциями перед населением, что, собственно, и составляло цель жизни старика, а если он и выпивал иногда — так только для храбрости и ясности ума…

Тяжко вздохнув, поднялся дед Кузя с крылечка. Пора было идти на службу, и без того, пока он тут прохлаждался, луна уже выкатилась по другую сторону трубы кума Лексея.

— Вынудил-таки… — пробормотал себе под нос старик. — Складами застращал. До чего же занудная личность этот Афонька! Довел человека до полной катаклизмы, черти на почве трезвости мерещутся. Тьфу, нечистая сила! Сгинь, сгинь! И надо же было поддаться ихней агитации, бросить навовсе…

Старик осекся и замер. Откуда-то сверху, со стороны тусклых звездочек, донесся до него странный скрипучий голос с иностранным акцентом.

2

— Душевно рад, коллега! Греться на солнышке изволите, хо-хо-хо! — ответил ему другой голос, какой-то ватный, бесформенный, но на этот раз явно русский.

— Есть еще время до открытия, присаживайтесь, отдохните, — пригласил хрипловатый и скрипучий. По отсутствию интонаций и наличию едва заметного акцента дед Кузя, наметанный в дружественных связях, безошибочно признал во владельце этого голоса иностранца и беспокойно огляделся вокруг, никого, однако, не обнаружив.

— Будем знакомы, коллега. Лопотуша, — представился между тем русский.

— Герр Штюкк. Позвольте полюбопытствовать, мистер Лопотуша, как вы относитесь к идее организации данного конгресса?

— Признаться, коллега, без особого энтузиазма. Ну что, скажите на милость, могут сделать несколько сотен жалких чертей, леших и домовых, когда все человечество с его наукой и техникой, с его могущественными социальными институтами…

«Вот черти, нашли время и место беседовать, — раздраженно подумал дед Кузя, будучи уверенным, что где-то поблизости кто-то из односельчан болтает с приезжим иностранцем. — И кто этот Лопотуша, вроде бы такого и в деревне-то вовсе нет. Впрочем, за эти три дня мог появиться, чего только не случалось за эти три дня!»

— Полностью согласен с вами, мистер Лопотуша. Действительно, положение дел в мире ввергает в уныние, и мы отнюдь не надеемся, что наш уважаемый конгресс разом и радикально решит все проблемы. Но мы в состоянии хотя бы поставить вопрос ребром…

— Ха, поставить вопрос! Перед кем поставить, милостивый государь? Попробуйте-ка поставить его перед человечеством! А перед чертячьими сборищами уже тысячу раз ставили, да что толку!.. — и ватный голос оборвался на унылой утробной ноте.

Дед Кузя глянул вверх — и снова едва не перекрестился, но на этот раз сдержал себя: дудки, опять ненароком сгинет нечистая сила, а надо бы послушать, чего они там болтают.

На краю крыши, чуть ли не над головой старика, сидел тот самый черт. То, что сидело рядом с ним, выглядело странно и незнакомо. Оно напоминало скорее всего старую рукавицу, вывернутую наизнанку овчиной наружу и провалявшуюся добрый год в углу за печью, куда заметают сор… или закатившийся в подпол бабкин клубок шерсти… или старую плешивую крысу, облепленную репьями.

— Сгинь, сгинь, сгинь, — дрожащими губами забормотал дед Кузя. — Нас чертями не испужаешь, мы воинствующие атеисты. Да что же это такое, господи, али галлюцинация, али взаправдашние черти? — Лихорадочно он начал рыться в своей универсальной памяти, ища какое-нибудь материалистическое объяснение чертям, но ничего такого подходящего не подвернулось.

— Глядите, человек! — проскрипел вдруг иностранец испуганно.

— Не бойтесь, герр Штюкк, это не человек, это дед Кузя, — успокаивающе прошамкал Лопотуша. — Он лыка не вяжет.

«Ишь ты, — удивился дед Кузя, плохо расслышавший последнюю фразу. — Лыков, говорит. Видать, здорово насолил я им своей антирелигиозной пропагандой. Да и то, меня в Баклушах не токмо черти — каждая собака знает».

— Так что не обращайте на него внимания. А вообще, надо сказать, никакого покоя от людей не стало. Только расположишься где-нибудь в укромном уголке, а уж человек тут как тут. Воистину, куда конь с копытом, туда и рак с клешней.

— Да, местность здесь у вас весьма оживленная.

— Тогда позвольте вас спросить, коллега, — чем же объясняется, что именно нашу деревню избрали местом проведения конгресса?

— Недоразумением, исключительно недоразумением, — саркастически проскрипел черт. — Исполком решил выбрать самую захудалую, самую темную деревню. Естественно, взглянули на карту, и эта местность нас прямо… как это по-русски?.. очаровала. И деревня Баклуши, и речка Вонючка, и Змеиные болота, и гора Чертовы кулички, и Русалочье озеро. Можно сказать, уникальный уголок. К сожалению, карта оказалась несколько устаревшей, еще дореволюционной. Мы дали задание подобрать о деревне Баклуши газетные публикации. И попалась нам статья некоего предпринимателя, побывавшего недавно здесь в качестве туриста и немного знающего русский язык. Вот что он пишет:

«Народ в этой стране темен и непросвещен, до сих пор процветает вера в чертей, леших и ведьм. В деревеньке Баклуши я своими ушами слышал, как один почтенный человек сказал своей супруге возле магазина: „Лучше отдай бутылку, ведьма“, на что та ответила: „Да пошел ты от меня к лешему, старый черт!“» После такого свидетельства очевидца, мистер Лопотуша, вопрос был решен окончательно…

«Какая же это скотина так опозорила нашу деревню на весь мир? — грозно подумал дед Кузя. — Возле магазина, говорит. Вроде бы я всех знаю, кто возле магазина. Ужо я его отыщу!..»

— И как видите, ошибочно, — продолжал черт. — Вот и верь прессе после этого. Оказалось, ничего похожего. Оживленное место, электричество, радио, Дом культуры с богатой библиотекой, передовой образцово-показательный кооператив, а главное — просвещенные, приветливые и жизнерадостные люди.

— Добавьте сюда, герр Штюкк, большой гидролизный завод по соседству, который превратил реку Вонючку, прозванную так за целебные сероводородные ключи, в сточную канаву. И осушенные Змеиные болота, где прежде водилось полным-полно дичи, а теперь одна осока. И порошок, который распыляют по всей округе с самолета. От него в лесу вся живность передохла, а у меня, извините, чесотка по телу пошла. И динамик на Доме культуры день и ночь орет без передыху: «Стань таким, как я хочу!» А я, герр Штюкк, не желаю стать таким, каким они хотят. Я, может быть, желаю остаться самим собой, добрым старым домовым, и по мере сил делать свое дело…

«Эвона оно что! — сообразил дед Кузя. — И как это я раньше не допер, ента же штука — самый обнаковенный домовой. Ну и негодяй! Типичный негодяй этот Лопотуша. А еще свой, колхозный. Хает почем здря нашу действительность перед иностранцем, а сало небось русское жрет! Погоди же, доберусь я до тебя, крыса безмозглая, выведу на чистую воду!»

— Понимаю вас, глубоко понимаю и сочувствую, — вежливо вздохнул иностранец, то есть черт. — Мы весьма озабочены чрезмерным развитием того явления, которое определяется понятием «изнанки технического прогресса», или, как любят выражаться русские, «оборотная сторона медали». Но, к сожалению, остановить человечество в его поступательном движении невозможно. Единственное, что мы в состоянии сделать, как-то смягчить удар, ожидающийся уже в ближайшем будущем. Собственно, этому и посвящен конгресс. Кстати, далеко ли до Змеиных болот, мистер Лопотуша?

— Напрямую, — ответил домовой, — час ходу. Но я знаю одну окольную тропинку, за десять минут доберемся. Ого, уже время…

И пара нечистых растаяла в темноте на глазах у пораженного всем увиденным и услышанным деда Кузи.

Заинтригованный донельзя, старик решился не ходить нынче на службу, ничего не случится за ночь с Домом культуры, а отправиться на Змеиные болота и хоть одним глазком взглянуть на затевающийся там чертячий шабаш.

3

Окольную тропинку к Змеиным болотам знал не только Лопотуша, знал ее и дед Кузя. И хотя за быстрыми на ноги чертями старик явно не поспевал, через полчаса он уже подходил к той местности, где в добрые старые времена действительно были грандиозные болота — мечта охотников на водоплавающую дичь, а ныне простирались унылые солончаковые луга, заросшие осокой. Луна светила вовсю, и старик видел каждую травинку, каждый лист на тропе.

Внезапно из-за кустов на освещенное место выкатилось что-то. Это было… Это было похоже на два пушистых одуванчика, только побольше. Подскакивая и обгоняя друг друга, покатились они впереди деда Кузи в сторону Змеиных болот. Смекнув, что и эти, по всей вероятности, из той же компании, старик снял шапку, изловчился и накрыл нечисть, как пацаны накрывают зазевавшуюся бабочку. Потом осторожно нашарил их рукой и, стараясь не раздавить, по одному пересадил в карман. На ощупь они оказались как мышата, мягкие, теплые, и гладить их было приятно и щекотно.

Дед Кузя довольно долго бродил по Змеиным болотам, но никаких следов герра Штюкка, Лопотуши или еще чего-нибудь подозрительного не обнаружил. И только под утро, когда луна уже начала бледнеть, а восточная сторона неба исподволь наливаться прозеленью, уловил старик какой-то характерный запашок, отдающий затхлостью и горящей серой. Он пошел на запах и вскоре услышал галдеж и писк, исходящий из небольшого овражка на границе Змеиных болот и леса, что у подножия горы Чертовы кулички. Осторожно, кустами, прокрался он к откосу, глянул вниз — и едва не свалился. Вот это было зрелище!

По всему овражку, занимая добрый гектар площади, кишмя кишела самая разнообразная нечисть. Тут были и обыкновенные черти вроде герра Штюкка, засаленные, лысоватые, с унылыми дряблыми физиономиями, с изрядными брюшками, а иные с обломанными рогами; и зеленобородые коряжистые лешие, обросшие лишайником; и жабообразные, ластоногие, ядовито-зеленые болотные черти с вылезшими на лоб склеротическими глазами; и перепончатокрылые надутые упыри; и кикиморы, которых дед Кузя сразу узнал, хотя отродясь не видывал подобных неописуемых страшилищ; и какие-то длинноногие вертлявые пигалицы; и важные паны, состоящие сплошь из одной бороды; и явно заграничного происхождения лощеные, упитанные, с выражение собственного достоинства на лице гномы и тролли; и скучающие сонные эльфы; и обыкновенные домовые вроде Лопотуши — запущенные, заплесневелые, изъеденные молью и вывалянные в пуху; и разная другая мелочь без названия, отдаленно напоминающая то запечных сверчков, то помятые одуванчики, то даже ершики, какими моют бутылки. И вся эта нечисть шебутилась, размахивала ногами, руками, лапами, хвостами и крыльями, у кого что было; невообразимо галдела, пищала, хихикала, свистела, аплодировала, улюлюкала, топала, заупокойно выла и утробно ухала — хоть уши затыкай; и все проталкивались к трухлявому пеньку, заменявшему трибуну, и все требовали слова. Зрелище было настолько непристойное и омерзительное, что дед Кузя хотел уже плюнуть и уйти от греха подальше, но тут один важный седобородый пан, на вид вроде поприличнее других, влез на трибуну, то бишь на пенек, и провыл, что объявляется пятнадцатиминутный перерыв, после чего прения будут продолжены. Моментально вся нечисть бросилась врассыпную и раскатилась в разные стороны с криками: «Пиво привезли!», «Мохеровые платки выбросили», «На меня очередь займите», — будто только затем и съехалась сюда со всего света, чтобы толкаться в буфетах и прохаживаться, покуривая, по коридорам.

Деда Кузю сшибли с ног, сотни две тварей пробежало по нему, изрядно помяв бока, и старик на всякий случай притих под кустом — с такой ватагой лучше не связываться. Конечно, один на один он вышел бы против любого черта, любого лешего, но супротив целого конгресса нечистой силы… Известное дело, обнаружат — защекотят насмерть.

Так и лежал дед Кузя весь перерыв, посматривал вокруг прищуренным глазом, слушал краем уха да на ус мотал.

Стоявший рядом домовой, плешивый, с редкими островками свалявшейся шерсти по тулову, обвязанный вместо шарфа старым чулком, гнусаво жаловался лупоглазой жабе:

— Муж у нее положительный, смирный, слова в защиту не скажет, так и достается же нам обоим от нее! Сурьезная такая дама, кандидат наук, да еще очки носит, ну просто не приведи господь. Раз, значит, сослепу хвать меня за шкирку — и в таз с водой. Заместо котенка. И давай купать, да еще с «Новостью». Это нечистую-то силу — с «Новостью»!

— Ква, ква, — согласно кивала жаба.

— Хозяина ни в грош не ставит. Вечером ложится — непременно с книжкой. Раньше, бывало, еще до елестричества, выскочит хозяюшка на двор, пуганешь ее как следовает, прибежит, дрожит вся, голубушка, к мужику прижмется, пригреется — любо-дорого. Так и детишки же были. А теперь одни книги. Да еще этот самый… дай бог памяти… елевизор. Больно грамотный народ пошел, ни во что не верит. Попробуй ее напужать, когда она наскрозь мировоззрением пропитана. И вот вам пожалуйста — один дитенок растет в семье, и тот ни то ни се. А разве это семья, когда один дитенок?

— Ква, ква, — кивала жаба.

— Ну, с хозяином, правда, живем душа в душу, грех жаловаться. Полное взаимопонимание. Он мне под печку окурки подсовывает, не забывает старика. И я его иной раз выручаю как могу. Единожды уж больно она разошлась на него, так и сыпет выражениями, так и сыпет. Дай-ка, думаю, пощекочу я ее малость, чтоб отвлечь. Как она зафитилит ему, бедолаге, по физиономии! Какой с нее спрос — близорукий человек…

Потом возле деда Кузи остановился заморский гном с двумя голенастыми пигалицами не то в мини-юбках, не то в макси-шляпках, не разберешь, пошел вещать:

— Вся беда, как нам доподлинно удалось установить, в архитектуре. Современный жилой интерьер не предусматривает, к сожалению, площади обитания для домового или другой заменяющей его субстанции. Где, позвольте вас спросить, обитаться нашему брату, если нет ни печи, ни подполья, ни чердака? Не в туалете же, пардон. Я лично, например, глубоко привязан к своему хозяину и не оставлю ни при каких обстоятельствах. Но вот не столь давно переезжал он в новую квартиру и даже не позаботился пригласить меня. Так и бросил бы на произвол судьбы, не догадайся я залезть в старый валяный сапог. Нет, пока архитекторы не предусмотрят в современном жилом интерьере уютный уголок для нашего брата, не видать человечеству счастья. Кстати, мой хозяин архитектор, и провел я недавно такой эксперимент: нашептал ему ночью насчет этого самого уголка, он и учел мои советы, предусмотрел в проекте специализированный закуток. И что же — хозяина осмеяли, объявили рутинером, едва не попросили с работы. Не знаю, не знаю, о чем думает человечество, как оно собирается жить дальше!..

Пигалицы восторженно пикали, вертели тонкими шеями, стукались носами, соглашались.

— Гибнет, гибнет чертячье племя, — гундел кто-то за спиной. — Никаких условий не создано для плодотворной работы. Ну скажите, что я ей плохого сделал, кроме хорошего? А она меня аэрозолью, аэрозолью, как таракана. Едва богу душу не отдал, честное слово…

— Приспосабливаться надобно к изменившимся условиям, а не плакаться в жилетку, друг мой. Даже моль научилась ныне капронами да нейлонами питаться, а нам и бог велел. Я лично намерен до конца нести свой тяжкий крест.

— Что касается нас, водяных, мы много довольны. Хватит, послужили человечеству, теперь пусть оно само над собой работает. Ни одного водоема не осталось неотравленного вблизи жилья. Не могу же я, черт возьми, в мазуте жить. Рыба и то дохнет, а мы все-таки не плотва, мы народ творческий, нам атмосфера требуется. Так что, если мы еще нужны человечеству, пусть оно прежде выведет нас на чистую воду…

— Как милости, смерти у бога прошу, а не дает. Вот и влачу существование. Точно в народе говорят: нежить и жить не живет, и умирать не умирает…

Тут задребезжал звонок, и всю погань вокруг как ветром сдуло в овражек, только один нетопырь, озираясь, направился прямехонько в буфет. Дед Кузя поднялся, отряхнулся, размял косточки и решил послухать, о чем они там будут еще преть, потому как распирало его любопытство.

4

Почти до самого восхода продолжались прения, шумные, страстные и бестолковые. Дед Кузя ловил каждое слово, стараясь уяснить, чего же все-таки добиваются черти, чего ради съехались сюда их представители из многих стран мира. Но даже ему с его фундаментальным естественнонаучным образованием трудненько было понять сразу, о чем шла речь на конгрессе. Поначалу казалось, что главная проблема, волнующая это сборище, — невыносимые условия существования, созданные в последнее время человеком чертову племени. Но по мере того, как все новые и новые ораторы влезали на пенек, начал постигать дед Кузя, что не о себе пекутся черти и что единственная задача конгресса — спасти заблудшее в дебрях цивилизации человечество. Если коротко суммировать все, что вынес из этих прений старик, картина получалась такая.

Когда древний человек научился добывать огонь, первое живое существо, пригревшееся у его очага, была не собака — это был черт, покинувший свои болота. Постепенно, исподволь складывался своеобразный и весьма стойкий к жизненным невзгодам симбиоз человек — черт. Человек в этом странном на первый взгляд содружестве кормил, давал пристанище и обогревал черта, черт же, продолжительность жизни которого измеряется столетиями, следил за преемственностью традиций, обычаев и нравов от поколения к поколению быстро сменяющих друг друга людей. С самого начала человек был общественным существом, причем его общественная жизнь неизбежно протекала в двух инстанциях: в племени и в семье. И если племенные узы под воздействием борьбы за существование крепли век от века, то в делах семейных пришлось полностью положиться на черта. Издревле стал черт добрым гением семейного очага: нянькой, педагогом, советчиком, историком и этнографом, а если понадобится судьей и полицейским. Когда ребенок впервые разбивал глиняный горшок, представлявший несомненную материальную ценность, он просил: «Черт побери!» — и черт послушно подбирал и выбрасывал черепки. Когда же это случалось вторично, мать призывала в сердцах: «Черт тебя возьми!» — и черт безропотно брал ребенка, на час-другой освобождая от него занятую кухонными заботами хозяйку. Если что-то терялось в хижине, говорили: «Черт знает, где эта вещь», — и черт действительно все знал. Но если уж в доме царила полная неразбериха, говорили: «Сам черт ногу сломит», — и черт действительно не раз и не два ломал ноги, наводя порядок в запутанных человеческих делах. За проступки против семьи и обычаев предков черт карал домочадцев, и люди привыкли посылать провинившегося на проработку лаконичной фразой «Пошел к черту!». Иногда черт заставлял браться за какое-то трудное, рискованное дело, и коли оно не выгорало, человек пенял: «Дернул же меня черт в одиночку нападать на мамонта!» Когда ребенок уходил на прогулку в сопровождении черта, взрослые не тревожились за своего отпрыска: «Черт с ним». Когда же кто-то настолько зазнавался, что пренебрегал поддержкой черта даже в самых отчаянных начинаниях, такого осуждали: «Ишь ты, сам черт ему не брат». Порой черт наказывал всю семью: «Опять черт несет кого-то к нам в гости», порой был щедр на разного рода сюрпризы: «Чем черт не шутит!», а то и люди ополчались на запечных жителей, так что «всем чертям становилось тошно». Словом, человек шага не мог ступить без помощи черта, а если вместо своего, привычного черта, бравшего очередной отпуск, временно появлялся какой-то другой, человек выражал недоумение: «Это еще что за черт?!»

Так было от века. Казалось, ничто не угрожает семье, как ничто не угрожает содружеству человека и черта. И вдруг где-то в середине двадцатого столетия мощная волна технической революции потрясла общество, принеся многие и многие блага. Но хрупкая скорлупка семьи не выдержала потрясения и дала трещину, поначалу почти незаметную. Только когда семья фактически уже потеряла свое прежнее значение в воспитании, а говоря шире — в воссоздании человека, черти, чувствующие свою ответственность за собрата по симбиозу, хватились и всполошились не на шутку. И было из-за чего! Действительно, где как не в семье с детства учили человека любить мать и чтить отца, уважать старших и заботиться о младших? Где, как не в семье, воспитывались традиции, прививались убеждения, от деда к внуку передавались веками выверенные обряды и обычаи? И где, как не в семье, впитывал человек жизненный опыт, житейскую мудрость, столь необходимые в общении с ближними? Вот почему культ очага, домашнего уюта, отчего дома стал в свое время основной заботой чертей, огромное большинство которых попросту превратилось в домовых. Когда же семья начала отмирать, когда мать и жена, бывшая хранительницей семейного очага, во всем уподобилась мужчине и пошла на службу, когда работа, досуг, развлечения, еда, воспитание детей, традиционные праздники и многие другие домашние обряды стали исполняться вне дома, жилище человека превратилось в простую ночлежку и потеряло прежнюю свою притягательность, хорошо выраженную древнейшим и многозначным словом «дом».

Дом утратил прежнее свое значение, молодые люди слишком рано становились самостоятельными, слишком рано покидали отчий кров, пытаясь создать свой дом. И цепочка преемственности рвалась, не успев окрепнуть. Сын и дочь не успевали перенять житейскую мудрость отца и матери, проверенную опытом многих поколений, и каждому поколению приходилось все начинать сначала.

Не прошедшие науку человеческого общения, не умеющие уступать друг другу, не знающие терпимости и привязанности, молодые не могли построить толком и свою семью, не могли по-настоящему воспитать и своих детей.

И где тут выход, что надо сделать, чтобы вернуть человека в лоно семьи, какие предпринять срочные и эффективные меры — вот о чем шла речь на бурном и печальном чертячьем конгрессе.

Унылые речи делегатов, их утробный вой, их жалобы и стоны так забили голову старику, что он и вовсе перестал что-нибудь соображать. Однако же, будучи стреляным воробьем, не раз попадавшим еще и не в такие переплеты, дед Кузя быстро взял себя в руки, и вскорости созрел у него хитрый и далеко идущий план. Теперь он знал, как помочь чертячьей, а в конечном счете человечьей беде.

5

— Али пан, али пропал, — решительно сказал старик и с этими словами стащил с себя рубаху, перевязал ворот рукавами, соорудив нечто вроде мешка, натянул пиджак на голое тело и, предчувствуя скорый конец пленарного заседания, затаился на тропе.

Долго ждать не пришлось. Первым угодил в мешок какой-то зазевавшийся зеленобородый леший, древний, как сама тайга. Потом, когда по тропе ходом пошли один за другим делегаты, компанию с ним разделили две неразлучные пигалицы, смурная мутноглазая кикимора, пара шибающих в нос плесенью домовых, заграничный наодеколоненный тролль и десятка два одуванчиковых шаров, оказавшихся, как выяснилось впоследствии, «домашними чадами». Со всей этой добычей, доверху наполнившей мешок, подался было дед Кузя домой, когда услышал знакомый скрипучий голос. В окружении панов и упырей шествовал по тропе тот самый черт.

«Ага, Герштюк, чертов сын! — обрадовался старик. — Тебя-то мне и не хватало для полного комплекту!»

Он выскочил на тропинку и схватил герра Штюкка за ногу. Но в этот самый момент мешок зацепился за куст, развязался, и вся наловленная стариком живность в мгновение ока разбежалась. Дед Кузя выругался, сплюнул, подобрал рубаху, но ловить решил больше никого не ловить, боялся упустить герра Штюкка. Трудно сказать, по какой причине, но этот герр Штюкк, черт степенный и рассудительный, пришелся старику по душе. Так он и отправился домой, с рубахой через плечо и с чертом на руках. Чтобы небольшие, но весьма заметные рожки герра Штюкка не бросались в глаза, если кто встретится на пути, дед Кузя прикрывал их ладонью то и дело поглаживая черта по голове, так что со стороны можно было подумать, будто старик Лыков возвращается из лесу с крупным черным щенком на руках. К счастью, никто им не встретился в этот ранний час.

Когда дед Кузя достиг деревни, перелез забор со стороны поскотины и открыл калитку во двор, солнце уже высунулось из-за горизонта. Допрежь всего старик снял с гвоздика над конурой собачью цепочку, память по издохшему весной псу Кабыздоху, соорудил из ремешка подобие ошейника и привязал герра Штюкка к ножке своей железной кровати, стоявшей в сарае, куда старуха в прежние пьяные времена запирала иной раз самого деда Кузю, чтобы «дурь выветрилась на свежем воздухе» и чтобы «избу этим смрадом не отравлять». Потом тихонько прокрался в сенцы, принес блюдце молока, поставил на пол перед герром Штюкком и завалился спать. После приключений минувшей ночи сон сморил его мгновенно.

Снилась деду Кузе разная чепуха, такая чепуха, что не приведи господь. Будто бы у них в Баклушах нынче днем должна открыться выездная сессия Академии наук, деду Кузе предстоит делать доклад, а еще гора литературы не прочитана, да и не припас он ничего, чтобы не ударить в грязь лицом и соответственно встретить корешков из ученой братии. И будто бы всю ночь готовил он этот самый доклад, а поутру хлопотал о встрече и заседал в оргкомитете, куда входили, кроме него, Афонька и, разумеется, кум Лексей.

Проснулся дед Кузя в полдень и сразу обнаружил, что спал почему-то не в сарайчике, а на диване в библиотеке Дома культуры. Рядом громоздилась изрядная стопка научных книг, поверх которой лежали его очки. Все могло быть, мог он сдуру и на службу примчаться с утра пораньше, и доклад для академиков готовить, мало ли что взбредет на ум трезвому человеку, — но откуда взялись очки?! Старик доподлинно знал, что оставил их в избе, у снохи на комоде, и вчера вечером, прежде чем выйти на минутку во двор, подумал еще: «Не забыть бы очки-то».

Ломая голову над этим странным обстоятельством, дед Кузя поднялся с дивана и вдруг ощутил приятную тяжесть в карманах пиджака. А было это не что иное, как она самая — две непочатые бутылки. Мысли старика вовсе перепутались: да уж не нарушил ли он зарок, данный сельсовету и лично председателю Афоньке, и не пригрезились ли ему по пьянке приключения с чертями и конгрессом? Факты, которые держал он в руках, неопровержимо свидетельствовали в пользу этой гипотезы, и все-таки старику ничего такого крамольного не припоминалось.

Чтобы рассеять сомнения, поспешил он домой, потому как только герр Штюкк, один во всем мире, мог успокоить его. Но герра Штюкка в сарайчике не оказалось, зато блюдце с молоком и цепочка оставались на месте. Однако ни блюдце, ни цепочка сами по себе не могли служить сколько-нибудь убедительным доказательством проведения в Баклушах крупного международного конгресса. А следовательно, все это примерещилось ему опять же на почве алкоголизма.

Но, проверив свое самочувствие, дед Кузя не обнаружил ни головной боли, ни жажды, ни желания «подлечиться». Примета была верная, стало быть, зарок он не нарушил, а необъяснимые на первый взгляд происшествия объяснялись просто: нечистая сила в лице герра Штюкка сыграла с ним злую шутку, — так что впредь надо держать ухо повострее.

Придя к такому выводу, дед Кузя уже без сожаления прихватил обе поллитровки, перелез в огород к куму Лексею и подсунул их в огуречную грядку, с которой они, бывало, воровали огурчики на закуску и которую, он знал, кум Лексей непременно посетит в скором времени, — пусть же будет ему сюрприз.

Избавившись от соблазна, старик направился в избу и нашел там, у снохи на комоде, еще одно подтверждение своей правоты: очки, вторые очки, точно такие же, как в кармане. Сомнений не оставалось — разве без помощи нечистой силы достанешь в наше время очки?!

На этом дед Кузя окончательно успокоился и взялся у себя в сараюшке за настрой удочек, причем вместо крючков, грузила и поплавков испытывал разного рода петли. Потом, осмотрев ременный ошейник, из которого герр Штюкк преспокойно вытащил свою рогатую голову, разрезал старую консервную банку, чтобы смастерить ошейничек похитрее. За этим занятием и застала его старуха.

— Чего опять тутока шебутишься, не пообедамши? — спросила она, принюхиваясь.

— Да вот, блесну делаю, — не сморгнув соврал дед Кузя. — Думаю завтра утречком на рыбалку пойтить. Хорош клев ожидается.

6

На этот раз герр Штюкк был привязан надежно и сбежать не мог. Но, памятуя о прошлых чертячьих проделках, дед Кузя изо всех сил старался не уснуть — и все-таки закемарил.

Проснулся он от щекотки в ухе. Спросонья показалось, будто в ухе у него заблудился клоп. Открыл глаза — возле подушки, пригорюнившись, сидел Лопотуша и сосредоточенно щекотал деда Кузю соломинкой.

— Сгинь, нечисть! — прикрикнул на него старик.

Но Лопотуша не сгинул, только поежился. У кровати, свернувшись клубочком, лежал мрачный герр Штюкк, не спал.

— Кузьма Никифорович, отпустите иностранца, — нервно скомкав соломинку, попросил Лопотуша прерывающимся голосом.

— А ты кто такой будешь, чтобы мне указывать?

Собственно, вопрос был чисто риторический, но простодушный Лопотуша не понял этого.

— Да тутошний я, баклушинский. В домовых живу у Бахтеевых.

— Ну так и пошел отседова, — подвел итог дед Кузя, поворачиваясь на другой бок.

— Никак невозможно мне уйти, Кузьма Никифорович, — не унимался Лопотуша. — Вы только подумайте, герр Штюкк иностранец, личность, можно сказать, неприкосновенная, делегат конгресса, член исполкома, магистр ордена. Это же международный скандал, Кузьма Никифорович! Мы же гарантии дали, как мы теперь на ихнюю ноту отвечать будем? Опозорите вы на весь мир нашу деревню…

— Туда же еще, рассуждает о позоре! А ты скажи мне, сукин ты сын, кто это прошлой ночью почем здря поносил перед иностранцем нашу деревню?

— А кто в иностранную газету попал, когда свою законную старуху обозвал ведьмой? — нашелся Лопотуша.

— Ну и кто же? Кто?

— Да вы, Кузьма Никифорович, вы, кто же еще!

Дед Кузя потерял дар речи от неожиданности — так ярко вдруг предстала перед ним та давняя сцена, когда он поскандалил возле магазина со старухой, канючил у нее бутылку и нехорошо обозвал в присутствии какого-то ухмыляющегося иностранца в клетчатых штанах.

— Н-да, возможно, не помню, — пробормотал он смущенно. Но тут же, наткнувшись взглядом на угрюмо слушавшего разговор магистра ордена, сказал строго: — А Герштюка не отпущу, для дела нужен, значица. Все, проваливай, любезный, аудиенция окончена.

Но Лопотуша не собирался проваливать.

— Ну зачем вам, Кузьма Никифорович, заграничный черт? Одна морока с ним. Он и обычаев-то наших не знает, ничего по дому делать не сможет, зачем вам такая обуза? Возьмите меня взамен, до конца дней верой и правдой служить буду — и вам, и вашим детям, и вашим внукам.

— У меня, поди, свой домовой есть? — неуверенно намекнул старик. — Вы же там толковали, на своем конгрессе, что в каждом доме…

— Был, Кузьма Никифорович. Был, да копыта откинул ваш домовой. Царствие ему небесное, уж три года как преставился кум Суседушко, отравили вы его своими испарениями. Отмучился, сердешный.

— А ты вот напрашиваешься, не боишься отравиться?

— Да уж не сладко у вас жить, Кузьма Никифорович, совсем не сладко. Видите, на какие жертвы иду заради предотвращения международного конфликта. Отпустите иностранца, достаток и благодать обеспечу в вашем доме.

— Оно конечно, — раздумчиво произнес дед Кузя, скребя ногтем щетину на подбородке, — не худо бы порядок навести, полная разруха образовалась в избе через мою постоянную занятость. Но тут дело государственной важности. Даже всемирной. А потому, приятель, приношу свое личное благополучие в жертву общественному долгу и Герштюка не отдам.

— Господи, на что он вам нужен?!

— А вот возьму отпуск по службе, продам осенью картошку да катану в Москву, прямо в Академию наук. Пущай там ученые с вашим Герштюком разбираются и сообща решают проблемы, какие вы, чертово семя, по недоумию своему взялись без помощи людей решать.

Тут герр Штюкк, до сих пор молчавший, вскочил на ноги, стукнул копытцами и завопил:

— Он меня погубить хочет!

— Не волнуйтесь, коллега, — успокоил его Лопотуша. — Даю слово, так или иначе все уладится.

— «Так или иначе!» Вот именно: так или иначе, — захныкал зарубежный гость.

— Вы же высокообразованный, высококультурный человек, Кузьма Никифорович, — пышным штилем начал Лопотуша. — Неужели вы не понимаете, что таким путем не только ничего не добьетесь, но и все наши задумки на корню загубите? Ведь конгресс не шуточки, конгресс мудрое решение принял. Учтите, на весы положено будущее человечества, и теперь это будущее в ваших руках, Кузьма Никифорович. А вы говорите — в академию! У них, у академиков, совсем другие взгляды на жизнь. И цели совсем другие. Вы думаете, они заинтересуются проблемами, которые решал конгресс? Черта с два! Они заинтересуются, к какому семейству отряда парнокопытных принадлежит герр Штюкк, вот чем они заинтересуются…

— Они меня препарировать будут! — содрогнулся герр Штюкк и вдруг упал на колени. — Ради всех святых, отпустите меня, мистер Лыков!

Это было уж слишком.

— Цыц вы, нехристи! — прикрикнул дед Кузя. — Только спать мешаете своим бормотаньем. Сейчас как перекрещу обоих!

Герр Штюкк и Лопотуша испуганно притихли, а дед Кузя отвернулся к стене, натянул на голову одеяло и уснул сном праведника.

Проснулся он далеко за полдень. Ни Лопотушей, ни герром Штюкком даже и не пахло. Толстая железная ножка кровати, за которую он привязал на рассвете черта, была согнута в дугу, а сам герр Штюкк удрал вместе с цепочкой, свободно сняв ее с ножки. На том месте, где еще совсем недавно сидел рогатый член чертячьего исполкома, лежала записка с магическим словом «Аufwiedersehen!».

Деду Кузе сделалось дурно, сердце так и уходило, так и проваливалось в пятки. «Одно из двух: али диабет, али миокард», — подумал старик и рухнул без чувств.

7

С тех пор прошло два года.

Дед Кузя окончательно бросил пить, и никто ни разу не видел его навеселе, даже по воскресеньям. В доме воцарился мир и достаток. Старуха была довольна, и сын со снохой жили душа в душу, и Нютка стала учиться лучше, в кружок кройки-шитья записалась, и Петька остепенился, взялся кой-какую работу по дому делать, крышу починил и забор новый поставил. По праздникам большой семейный стол ломился от снеди, и бутылка появлялась, и новый мотоцикл с коляской купили недавно и телевизор справили, и холодильник, а все равно денег до зарплаты почти всегда хватало. Так что соседи и родня, кроме кума Лексея, нарадоваться не могли на такое неожиданное процветание Лыковых.

Да только нелегко досталось это благоденствие деду Кузе. Особенно первое время ходил он мрачнее тучи: чувствовал камень на душе. Не раз, когда никого не было дома, шуровал он кочергой за печью, шарил что-то в подполе и на чердаке, даже крысоловку в сельпо купил и настораживал по ночам, однако никаких крыс в нее не попалось.

Пострадал от такого поворота событий и председатель сельсовета Афонин. В первые месяцы трезвости дед Кузя хвостом ходил за ним и ежедневно приставал с устными заявлениями о том, что никакая другая сила, кроме самого человека, не поможет человечеству найти правильный выход из создавшегося положения, и упорно требовал, чтобы Афонин составил ему мотивированное письмо в «Объединенную Нацию» по крайне важному для рода человеческого вопросу, так как сам дед Кузя хотя и читал довольно бегло, писать не умел, кроме как расписываться.

Но поскольку Афонин на устные заявления старика не реагировал, а требование составить письмо игнорировал, дед Кузя взялся самостоятельно изучать иностранный язык, чтобы осенью, продав картошку, лично катануть в Объединенную Нацию и произнести там мотивированную речь на иностранном языке. Свои научные занятия дед Кузя вовсе забросил, ночи напролет, сидя в библиотеке Дома культуры, твердил заграничные выражения и, видимо, изрядно преуспел в этом деле, потому как ни односельчане, ни приезжавшие в деревню иностранцы не понимали из его разговоров ни слова.

Однако по мере овладения богатствами заграничной лексики дед Кузя все больше успокаивался, камень на душе таял, ответственность за судьбы человечества все меньше тяготила старика, и в конце концов пришел дед Кузя к резонному выводу, что весь этот конгресс и связанная с ним чертовщина — не что иное, как вполне научная галлюцинация, пригрезившаяся ему на почве злоупотребления. Впрочем, выходя по вечерам на двор, он все же по привычке настораживал ухо — не послышится ли со стороны сарая знакомый говорок. Но думал уже не о чертях, а о том, что пора бы с помощью Афонина организовать в Баклушах добровольное общество по борьбе со злоупотреблениями. Потому как кто бы еще, окромя деда Кузи, мог стать в этом обществе председателем?