Маленькая станция, затерявшаяся где-то под Санкт-Петербургом, прямо на тракте, одиноко светила желтоватым огоньком мутных, затянутых инеем стекол оконец. Дикие набеги вьюги бесцельно разбивались о домишко станционного смотрителя, более похожего на крепкую избу крестьянина-общинника, нежели на пункт, в коем усталый путник может наскоро перекусить чем бог послал, покуда ямщик не сменит усталых лошадок на свежих.

Происходила наша история в одна тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году. Внутри станция выглядела, как и должно выглядеть станции. Она была просторна, в одну большую комнату, с небольшой печкой посреди, со столом, за которым сидел молодой человек лет двадцати двух от роду. Молодой человек с задумчивым выражением глядел на горевшую и почти единственно освещающую комнату лучину, коей помогала в освещении лишь чуть приоткрытая дверца печки. Лучина, державшаяся на чугунном лучиннике, висела над корытцем, в которое изредка падали с тихим шипением ее уголья. И эта лучина с тихим шипением, и тиканье ходиков в углу, и мерное мерцание третьего светлого луча в избе — огонька лампады под закопченным образком — все это столь успокаивающе действовало на молодого человека, который уж и не надеялся при сильной метели дотащиться до станции, что тот вконец умиротворился. Тепло, волнами разливавшееся по комнате от печки, убаюкивало юношу, закутавшего плечи свои в мужицкий армяк. На дворе стояла ночь и темень, а потому полусонные глаза его беспрерывно пытались отдаться Морфею. Лучина слабо, но все же достаточно освещала лицо молодого человека, на коем проступали все надобные герою благородные черты: высокий чистый лоб, светлые, чуть вьющиеся волосы и глаза. Глаза были большие, несколько даже навыкат, как у малого ребенка, попавшего впервые в лавку с игрушками. Синие до странности, глаза эти будто с восторгом и умилением глядели на мир и не могли наглядеться.

Дверца, ведущая в подполье, чуть приотворенная, издала слабый скрип, и в комнату поднялся крепкий смотритель в душегрейке мехом внутрь, неся нехитрое угощение для гостя. Одетого в душегрейку станционного смотрителя звали Серафимом Колобродовым. Колобродов заботливо расставил на столе перед гостем разносолы, а затем уж внес и установил в углу дымящийся самовар, который своим клокотаньем разрушил ту идиллию тишины, которая так действовала на новоприбывшего с мороза.

— Откушать извольте, сударь, — ласковым тоном произнес станционный смотритель.

Было заметно, что ему ныне не часто приходилось принимать у себя гостей, так как на столе перед самоваром и чашками оказался даже колотый сахар в вазоне. Молодой человек широко распахнул заспанные глаза и с благодарностью посмотрел на Колобродова. А тот уже наливал крутого кипятку в чашку и заботливо пододвигал к нему угощение.

— Ах ты, дырявая голова! — внезапно воскликнул он, едва лишь только гость притронулся к чаю.

Молодой человек удивленно воззрился на станционного смотрителя, который, что-то вдруг вспомнив, достал из шкафа писчие принадлежности и толстую, прошитую грубыми нитками тетрадь.

— Не сочтите за труд, сударь, сказать ваше имя, звание и по какой надобности проезжать изволите, — обратился он к проезжему.

— Извольте, — с готовностью отрапортовал тот. — Иван Иванович Безбородко, дворянин. А еду я по личной надобности с Полтавской губернии. Там у меня померла тетка, отказавшая мне свое имущество.

Записывавший данные станционный смотритель на мгновение оторвался от работы, глянул на Безбородко и вновь уткнулся в записи, выводимые им ровным, почти каллиграфическим почерком.

— И велико ли имущество, осмелюсь поинтересоваться?

— Да что вы! — весело усмехнулся молодой человек, с которого уж и сон слетел, а стало быть, хотелось поговорить. — Какое там! Клок земли да несколько дворов. Правда, еще остались кое-какие деньги из откупных с казны, но это так, крохи, — заметил он.

Все эти подробности были произнесены с такой открытостью, что у видавшего виды станционного смотрителя не оставалось никаких сомнений, что Безбородко рассказал ему чистую правду.

Записав, как полагалось, данные на проезжающего, Серафим Колобродов убрал тетрадь, подвинул чашку на блюдце и принялся потчевать себя чаем.

— А получил я со всего этого наследства без малого семь тыщ, — неожиданно добавил Иван, окончательно убеждая станционного смотрителя в том, что перед ним сидит до крайности открытая и чистая душа. — Деньги хоть и не бог весть какие, но мне до крайности нужные.

В этот момент часы с ходиками, столь любимые купцами всех гильдий и смотрителями отдаленных станций, с шумом пробили час. Безбородко, услышав внезапный бой, вздрогнул, а затем рассмеялся. Колобродов рассмеялся тоже, уже очень заразительный смех получался у гостя.

— Так, значит, продали землицу, усадебку и обратно домой, — констатировал он.

— Да. Еду к тетке в Петербург, — сказал Иван, прихлебывая чай. — Туда мне надобно.

— Да, да, да, — закивал головой Колобродов. — Все стремятся в Петербург. А что поделаешь, ведь только в столице можно карьеру сделать. А можно и послужить.

— Вот именно! — горячо поддержал Безбородко. — Именно что послужить. Мне послужить хочется. Пользу принести. Чтобы сделать что-нибудь полезное. — При этом молодой человек старательно прихлебывал чай из чашки, держа ее в обеих ладонях и дуя на кипяток.

Колобродов посмотрел в синие глаза Ивана и удивленно заметил:

Исключительный вы человек, сударь. А позвольте поинтересоваться, веруете ли вы в Бога?

— Конечно, — тут же ответил Иван.

— Я потому это спросил, что ныне многие молодые люди в Бога не веруют и церквей не посещают. Нигилизм заразил Россию, самое ее будущее — молодежь. А позвольте еще поинтересоваться, верите ли вы в дьявола?

— И в дьявола тоже верую, — несколько замявшись, ответил Безбородко.

В голосе его при этом промелькнуло легкое сомнение, которое не могло не укрыться от станционного смотрителя.

— Вижу, сударь, что существование дьявола у вас не вызывает той веры, как существование Господа. Удивительно, — покачал головой Колобродов. — Обычно люди более веруют в нечистую силу и ад, нежели в Бога и спасение души. Особенно из молодых. Тут по тракту летом много ездят, тоже в основном по своим надобностям. Я столько навидался, что книгу могу написать, — заметил он. — Но не в том суть. Однако исключительный вы человек, сударь, — повторил Колобродов, с лукавством глядя в открытое лицо Ивана. — Исключительный. А что вы мне скажете на то, если я вам замечу, что Бога мне видеть ни разу не приходилось, а вот дьявола видал.

И без того огромные глаза Безбородко широко распахнулись и с непомерным удивлением оглядели невозмутимо сидящего перед ним станционного смотрителя.

— Вы видели дьявола? — воскликнул он.

— Видел, сударь.

— Да вы, наверное, мистик!

— Мистик, — подтвердил станционный смотритель, оглаживая душегрейку. — И с дьяволом общаюсь. Видел я его вот как вас сейчас. Сидел и так же внимательно слушал. А потом сказал…

Словно в подтверждение страшных слов Колобродова лучина вдруг стрельнула и освободилась от обугленного куска, со зловещим шипением упавшего в воду. Иван вздрогнул и покосился на корытце, по которому расходились мелкие водяные круги.

— Что вам сообщил дьявол?

— А то и сообщил, сударь, что ныне на земле один я знаю, где находится Атлантида! — со значением произнес станционный смотритель.

Безбородко откинулся назад, с величайшим изумлением глядя на Серафима Колобродова, чье лицо было исполнено торжественности.

— Тайна сия, сударь, велика есть. Да-с.

— Так вы знаете, где находится Атлантида? — спросил Иван.

— Знаю! Знаю-знаю, — обеспокоился, вскакивая со стула, Колобродов. Он устремился к шкафу. — Потому как вы исключительная личность и к тому же послужить обществу бескорыстно желаете, то я открою вам секрет.

Серафим Колобродов достал из шкафа трубку, заботливо обернутую в плат, какой обычно носят замужние крестьянки, и, развернув его на столе, раскрыл перед изумленным Безбородко свернутую карту. Карта была старинная, с порванными углами и даже с какими-то начертаниями. На ней был изображен отрезок от Сибири вниз на юг до Средней Азии.

— Все дело в старых картах, — пояснил смотритель, любовно разглаживая поминутно желавшую свернуться обратно в трубу карту. — Эта вот, сделанная Иоганном Мейнцем из Дрездена в одна тысяча семьсот одиннадцатом году от Рождества Христова, указывает, что на сем месте есть море. — Колобродов уверенно ткнул пальцем в место, где, как помнил Иван из географии, находилась пустыня Гоби.

Безбородко пригляделся. Действительно, вместо пустыни на карте Иоганна Мейнца было изображено море, впадавшее в Тихий океан. Посреди моря возлежала на карте земля, проставленная множеством точек-островов. Посреди сего архипелага кто-то от руки свинцовым карандашом начертил жирный крестик.

— Здесь! — торжественно указал Колобродов, блестя глазами. — Здесь лежит затопленная Атлантида. Потомки ее, возглавляемые доблестным полководцем Чингисханом, покинули землю и заполонили Русь.

Иван с чрезвычайным вниманием и интересом оглядел указанное место.

— А крестик этот вы поставили? — задал он, казалось бы, безобидный вопрос.

Вопрос сей поверг станционного смотрителя в величайшее волнение. Запустив пальцы в бороду, Колобродов вскочил из-за стола и пробежался по комнате.

— Вот! — вскричал он. — Вот сразу чувствуется, что вы — исключительный человек, сударь! Задали в самую что ни на есть точку. Этот крестик мне сам дьявол поставил. Это его рука и его карандаш.

— Да как же такое возможно? — удивился Безбородко.

— А вот и возможно. Тут, знаете ли, много разных проезжает, по тракту-то. Да-с. — Смотритель вдруг совершенно успокоился и, сев за стол, налил себе новую чашку чаю. — Я раньше был просто станционным смотрителем, каких уж немного осталось после железной-то дороги. Народу обычно много ездит летом, когда ярмарки кругом. Зимой, как вот сейчас, почти никого и не бывает. И вот год назад сижу я один-одинешенек. Тоскливо так-то сидеть, сударь, чего уж там греха таить, крашу жизнь по русскому обычаю водочкой. А скука моя столь велика, потому как уж две недели кряду никто не проезжает и не с кем словом перемолвиться, что я стал подумывать о наложении рук. Вот такие дела. И только мне эта мысль в голову пришла, и даже стал я приглядывать место получше, чтоб, значит, повеситься, как вдруг слышу отдаленный звон бубенцов. Я аж встрепенулся. Спасибо, думаю, Господи, что не дал мне в грех войти. Только так-то подумал, а бубенцы и пропали. Еще горше стало оттого, что такие надежды подавались. Встал я к косяку, где крюк висит. Чертыхнулся еще при этом. А тут у самого крыльца шум, стук копыт, крики ямщика. Хлопает дверь, и на порог входит господин в дорогой шубе, весь снегом запорошен, обивает о колено шапку и, не оглядываясь кругом, сразу ко мне идет. «Так-то ты, смотритель, гостей встречаешь?» — говорит он мне. А голос низкий и удивительно за душу берущий. Прямо волнительно мне от такого голоса стало. Я тут же дров в печку покидал, самовар затопил, побежал во двор лошадок устраивать, а их уж ямщик и сам устроил. Возвращаюсь, гляжу, мой гость шубу скинул и сидит за столом. Вот на том самом месте, где вы, сударь, сейчас сидеть изволите. Ставлю перед ним самовар, садимся чай пить. Все в полном молчании. Попили чай. Господин встает, благодарит своим низким голосом, а сам будто в душу заглядывает и так осторожненько щупает. «Водочкой изволишь баловаться», — неожиданно кивает он на графин, который я второпях забыл убрать со стола. «Да, — говорю. — А что одному тут делать?» — «Не стоит оно того. Ладно, отблагодарю тебя, Серафимушка, за чаек. Больно он у тебя вкусен. Да за поминание всуе. Вот тебе путь». И достает эту самую карту. «По ней найдешь ты счастье свое». «Какое, — спрашиваю, — счастье?» А сам уже догадался, кто передо мной, но вида не подаю. «Здесь лежит Атлантида», — говорит дьявол и, достав карандаш, рисует крестик, на который вы, сударь, так ловко внимание обратили. Покуда я карту-то разглядывал, господин уж оделся да за порог. Я выскакиваю следом, а сани уже отъезжают. Дьявол ко мне поворачивается и говорит: «Вся сила в старых картах». И исчез в метельной мгле. Вот такие дела, сударь вы мой! — торжественно заключил Серафим Колобродов, со значением глядя на донельзя изумленного Ивана.

На Безбородко до того сильно подействовал удивительный рассказ о встрече с нечистым, что он даже забыл про давно остывший чай. И только лишь Иван приступил к самовару, чтоб налить себе свежего кипятку, как лучина, доселе спокойно коптившая, внезапно громко стрельнула смолою.

— А, черт! — вырвалось у Ивана.

Тут же за окнами что-то завыло, раздался громкий стук копыт и закричал ямщик, зовя станционного смотрителя:

— Отворяй ворота, что ли!

Станционный смотритель замешкался, со значением посмотрел на оторопевшего Безбородко и, сказавши что-то вроде «Вернулся-таки», выбежал за дверь. Иван в волнении глядел ему вслед. Прошла томительная минута. Тут послышались громкие уверенные шаги и голос, явно принадлежавший человеку влиятельному, привыкшему приказывать. Дверь в станцию распахнулась, пропуская высокого господина в дорогой шубе.

Господин этот, несколько раз поворотив головою в полутемной комнате, остановил взгляд свой на Иване, который, в свою очередь, с беспокойным интересом изучал его. Вид у вошедшего и правда оказался весьма претенциозным. Высокий рост, белоснежная кожа, а главное, бородка модного ныне фасона, черная до синеватого отлива, указующая на то, что владелец оной не служит. Такового изумительного цвета обычно бывает вороново крыло. Оглядев сидевшего напротив него Безбородко, вошедший усмехнулся весьма наглою улыбкой, показав при этом ровные и белоснежные зубы, и громким голосом сказал:

— Вы на меня так смотрите, сударь, будто, право, черта ждали увидеть и наконец увидели.

Иван сильно стушевался, опустив глаза и пробормотав что-то вроде «пардон».

— Хотя ничего удивительного в этом нет, — примирительно заметил господин, садясь на место, ранее занимаемое станционным смотрителем. — Здесь темно, как в подземном аду итальянского Данте. Что ж ты, братец, лучинку-то жжешь да свечки бережешь? — обратился он к вошедшему вместе с лакеем Колобродову.

— Так я последний огарок еще второго дня как изжег, — стал оправдываться тот. — Свечей не шлют, вот и сидим в потемках.

— Васька, — повелительным тоном обратился господин к лакею. — У нас там остались рождественские свечи, что я захватил из Венеции?

Лакей утвердительно кивнул головою, при этом презрительно скосив глаза в сторону Колобродова.

— Неси сюда, — распорядился господин.

Скоро комната стараниями лакея, с неизменным презрительным лицом суетившегося у стола, ярко осветилась. Безбородко во все глаза смотрел на невиданные в России восковые с золотыми разводами свечи, вылепленные в виде дворцов и гондол. Станционный смотритель подсел к развалившемуся на стуле господину в дорогой шубе, попивавшему уже чай, и, раскрыв тетрадь, попросил того представиться для проформы.

— Граф Григорий Александрович Драчевский, — объявил тот, поглядывая на смущенного Ивана. — Возвращаюсь в Санкт-Петербург из Баден-Бадена.

— Надо же, — неожиданно всплеснул руками Колобродов. — Из Баден-Бадена! Стало быть, в рулетку там играть изволили-с, граф?

Драчевский удивленно посмотрел на столь осведомленного смотрителя и, утвердительно кивнув головою, обратился к Ивану:

— А вас, позвольте поинтересоваться, сударь, как звать-величать?

И хотя граф старался употреблять обороты, более подходящие для просторечья, однако в тоне его сквозил французский выговор.

— Иван Безбородко, дворянин, — отрекомендовался Иван. — Возвращаюсь из Полтавской губернии в Петербург.

— Не из тех ли Безбородко вы будете? — спросил Драчевский. — Не приходится ли вам знаменитый екатерининский канцлер предком или родственником?

— Очень, очень дальним, — развел руками Иван, которому уже не раз приходилось слышать сей вопрос.

— А скажите, ваше сиятельство, — вновь обратился, дописав в тетрадь, станционный смотритель. — Как же это вы не паровозом-то из-за границы поехали?

Драчевский в упор поглядел на Колобродова, чье выражение было сама невинность.

— А потому, братец, что я не люблю на железке ездить, — ответил он.

Странным нашел Безбородко и это простонародное название железной дороги, употребленное в разговоре Драчевским.

Лакей меж тем внес в комнату дорожный кофр и начал вынимать из него и расставлять на столе перед графом приборы, тарелки и всякую закуску.

— Не побрезгуйте, сударь, — обратился граф к Безбородко. — Составьте компанию. Прошу вас.

Ивану ничего не оставалось, как присоединиться к Драчевскому. Плотно закусив, граф угостил молодого человека превосходным коньяком, угостился сам и только после этого объявил лакею, чтобы тот приказал кучеру собираться.

— Метель, я думаю, уже утихла.

Станционный смотритель выглянул в оконце и подивился. Метель действительно сменилась полнейшим затишьем природы. Небо расчистилось так, что выглянули месяц со звездами, заставив снег в темноте заблистать синим и желтым.

— А что же вы? — спросил граф у Ивана. — Ждете?

— Да, — признался тот. — Жду оказию. Прошлая меня сюда довезла и тотчас назад, в самую что ни на есть бурю укатила. Ямщик, собственно говоря, приезжал за каким-то государственным указом. И меня довез. Вот я и жду следующей оказии.

Драчевский чрезвычайно внимательно оглядел молодого человека, словно что-то прикидывал, а после сказал:

— Ежели желаете, то можете составить мне компанию до Петербурга.

— А удобно ли это? — заволновался Безбородко.

— Вполне. Я жду вас, — объявил Драчевский и вышел вон из комнаты.

Иван поспешно собирался, когда к нему подошел Колобродов.

— Знаете, сударь, я бы на вашем месте повременил с отъездом, — зашептал он ошеломленному Безбородко.

— Почему? — удивленно спросил тот, уже натягивая на плечи мужицкий армяк.

Станционный смотритель осторожно посмотрел на плотно закрытые двери и сказал:

— Поверьте, Серафим Колобродов знает, что говорит. Граф сей весьма странный тип. Едет из Баден-Бадена, однако про рулетку говорить отказывается, по виду и не проигрался вовсе. Да и поехал не паровозом. Видели, как граф от моего кушанья, что я из погреба достал, нос воротил? — неожиданно спросил он.

— Не приметил.

— А надо бы.

— А что такого в вашем кушанье? — удивленно спросил Безбородко, становясь посреди комнаты собранный и одетый в дорогу.

— Чеснок, — громко шепнул Колобродов прямо в ухо Ивану. — Я, знаете ли, все разносолье чесноком заправляю.

— Ну и что? — изумился до крайности такой ерунде Иван.

Он уже стал было думать, что станционный смотритель, будучи постоянно один, да еще и попивающий, по собственному признанию, водку, немного не в себе. На это же указывала и карта с изображенною на ней погребенной Атлантидой. Сие недоверие столь явственно отразилось на открытом и простодушном лице его, что Колобродов покачал головой:

— Эх, сударь. Да ведь это же вампир!

— Кто-о-о?

— Вурдалак. Упырь. Называйте как хотите, сударь вы мой, а очень уж наш граф смахивает на вампира. Зубы и кожа у него белоснежные, а волосы и борода черные до синевы. К тому же чеснока не переносит. Верный признак!

— Ну уж это вы загнули, — нерешительно заявил Безбородко, качая головой.

— Нет, может, я неправильно выразился, — торопливо заговорил Колобродов, боясь, как бы Безбородко не ушел, не дослушав. — Не вампир в прямом смысле этого слова. Но жизнь сосет, точно вам говорю, сударь, сосет. Вы человек еще молодой, неопытный. Не понимаете, о чем я говорю. А ведь такое вполне возможно. Есть такие люди, которые за чужими душами охотятся, других жизни ради продления собственной лишают. Так-то вот, сударь мой.

Иван постоял некоторое время, ошеломленно поглядывая то на станционного смотрителя, то на входную дверь, за которой его ожидал Драчевский и, наконец, решительно заявил:

— Все-таки я поеду. Нет, правда, мне очень в Петербург надобно. У меня там дело.

Безбородко сердечно попрощался с Колобродовым и уже почти вышел из станции, как смотритель-мистик догнал его и сунул в руку маленький серебряный крест.

— Держите, сударь, держите у самого вашего сердца. Это вам поможет, — торопливо сказал он.

Колобродов, несмотря на мороз, долго стоял, глядя, как карета, поставленная с колес на полозья, выезжает на тракт и черною точкой убегает вдаль. Он еще раз покачал головой и вернулся в жарко натопленную комнату к самовару и уединению.

— А все же граф вампир, — угрюмо объявил он своему отражению в начищенном медном боку самовара, наливая себе чаю в чашку, а затем переливая его в блюдце, как привыкли делать на Руси крестьяне да купцы. — Самый настоящий вампир. Оно конечно, кровушку он, может быть, и не сосет, но жизненные соки из человека высасывает. Я это чувствую.