Ломакин отправился провожать Ивана домой, тем более что ему надобно было зайти к Фирсанову, обещавшему вчера узнать что-нибудь о графе. Сумерки все сильнее и сильнее обволакивали город, метель кружилась уже нешуточная, нагоняя на Петербург множественные снеговые горы, мятущиеся по фиолетовому небу белыми мухами. Иной раз Иван останавливался прямо посреди тротуара и долго глядел, задрав голову, на сумасшедшие пляски огромных снежинок, увивавшихся вокруг одиноких газовых фонарей, единственного освещения столицы. Художник стоял поодаль, ожидая, покуда товарищ его не наглядится на бесконечное и сумбурное, а оттого еще более привлекательное кружение снега. Родион чувствовал, что после лихорадочного возбуждения у Ивана наступила полнейшая апатия, и ежели его сейчас бросить одного тут, прямо на улице, то он непременно или запьет в каком-нибудь паршивом кабаке, или же просто свалится от безмерного горя и отчаяния в сугроб, да так и замерзнет. Так медленно продвигались они в направлении Крюкова канала, пока не дошли до стоявшего перед самым домом, где жила тетушка Безбородко, Никольского собора.

— Уж и служба наверняка закончилась, — неожиданно предположил Иван, подходя к ограде и с надеждою обреченного глядя на золоченые купола с пронзающими фиолетовое небо крестами. — А все-таки зайдем, — сказал он и с решительным видом направился к воротам, что были у колокольни.

Пройдя по двору, усыпанному хрустящим под ногами только что выпавшим снегом, Безбородко и Ломакин вошли, перекрестясь, в собор. Теплота и ласковое мерцание множества свечей тотчас же окутали их. Служба уже заканчивалась. Пройдя под низкими сводами, Иван направился в правое крыло, где висела небольшая икона Пресвятой Богородицы с младенцем — его любимый образ. Икона сия была сильно закопчена, так что только лица Богородицы и Христа, а также кисть, поддерживающая младенца, хорошо виднелись. Остальное же находилось будто бы в некой темноте, обозначаясь лишь туманными очертаниями. Иван подошел и становился прямо напротив иконы. Лик Богородицы, смотревший ласково, а также торжественный вид маленького Иисуса успокаивали его измученную душу. Никогда ранее не охватывало Ивана столь сильное чувство религиозного смирения, как ныне. Он зашептал слова молитвы, спутался, вновь зашептал их, а затем приник устами к лику.

— Пресвятая Богородица, заступница и защитница всех униженных и угнетенных. На тебя одну я уповаю, к тебе одной вся моя надежда нынешняя стремится. Помоги же рабу Божьему…

Тут Иван прервался, задумался на секунду и добавил:

— Рабу Божьему Семену, генералу Гаврилову, чтоб отступила от него напасть. А также помоги рабе Божьей Лизавете. Пусть отпустит ее граф и не причинит оной никакого вреда. И еще помоги товарищу моему Родиону и рабе Божьей Софье, пусть у них все будет хорошо. И тетушке моей Аглае Ивановне, добрейшей души она человек. Аделаиду Павловну не забудь, она тоже широкой и чуткой души, хоть и не кажется таковой. Спаси и сохрани всех униженных и оскорбленных на свете и попроси у Господа нашего Иисуса Христа за нас.

У входа, там, где теснятся лотки со свечами, стоял под самыми сводами Ломакин. Художник уже давно не бывал в церкви, а потому даже думал, что забыл, как крестятся. Однако, едва войдя, он машинально провел рукою и только после этого понял, что не забыл. Ломакин стоял и смотрел, как отчитывают по поданным запискам. Взгляд его бесцельно блуждал по толпе стоявших перед священниками людей. Мысли же художника витали где-то под самой верхотурой собора, там, где сверху вниз на молящихся и страждущих смотрел строгий лик Господа.

«Господи, никогда, никогда не написать мне такой же картины, чтобы все глядели на нее и плакали от счастья лицезрения. И что бы в ней не только вся красота воплотилась, но и мудрость была, и идея, да такая идея, что сразу же всем виделась и в душу западала. Вон как Ванюша молится и к лику прикладывается. Словно бы к самому дорогому и сокровенному, чего на земле уже давно и нету, а только тут, в церкви, есть. Неужто Господь не сподобит на такую прекрасную картину? Неужто так и буду себя мучить ночами да краски по-пустому изводить? Нет, не буду. Ежели ничего у меня не выйдет нынче, то тогда уж все, пора бросать это занятие. Все, решено. Спасибо, Господи, что надоумил».

Ломакин глянул вверх и перекрестился. К нему подошел Иван, и молодые люди неспешно вышли из собора. За ними потянулась вереница, так как служба только что закончилась.

— Родион Ильич, — раздалось призывно сзади.

Художник обернулся и увидал выходившего из собора в кругу трех дочерей своих ростовщика. Фирсанов, походящий более на зажиточного купца, нежели на столичного делового человека, уверенно прокладывал себе дорогу среди отстоявших службу пожилых старичков и старушек, непременно посещавших все службы и терпеливо отстаивающих их до самого конца.

— Дочери мои, прошу, — представил трех спутниц Фирсанов, подойдя к молодым людям. — Вера, Надежда и Любовь.

Дочери по очереди степенно и как-то застенчиво поклонились одна за другой Ломакину и Ивану.

— Если господин Безбородко не против, то я бы желал с тобою, Родион Ильич, кое о чем немного потолковать, — сказал ростовщик и, не дожидаясь согласия, отвел Ломакина в сторону. — Тут такое дело, о чем ты давеча интересовался, а я обещал поразузнать. Про то, что я тебе скажу, ты уж потом сам своему товарищу скажешь. Не хочу в это вмешиваться, да уж раз тебе обещал, то непременно обещание свое исполняю. Так вот, Родион Ильич, к Лизавете Мякишкиной имеется у графа не пустой интерес. Тут посерьезнее будет. — Ростовщик со значением поглядел на Ломакина. — Тут финансы замешаны. И говорят, что весьма крупные. Имеются сведения, уж не спрашивай меня откуда, что графу доподлинно известно о некоем наследстве, подготавливаемом для дочери отставного поручика Мякишкина. В наследстве том без малого полтора миллиона! И граф Драчевский весьма серьезно нацелен на это наследство, тем более что за границею он сильно поиздержался, да и запросы у него не маленькие. Правда, из другого источника я узнал, что граф этот ваш — зверь в облике человеческом, не имеющий никакого удержу в делах страсти. Оную страсть свою он имеет обыкновение удовлетворять путем насилия и жестокого обращения с женщинами, выбирая для этого молоденьких девиц. Я вам это все потому, сударь, рассказываю, что у меня у самого три дочери такого вот возраста, а потому я, как хороший отец, про графа очень плохое думаю. Но дело не в этом. Граф, оно конечно, имеет сильнейшую страсть к мучениям, однако тут в отношении его к Лизавете Мякишкиной главное — это получение наследства. Для него только сие сейчас самое важное. Ежели ваш товарищ к деньгам тяги не имеет и любит барышню, то я бы посоветовал договориться с Драчевским о переписании в его пользу наследства взамен полнейшей свободы Лизаветы Мякишкиной. Так-то вот. Теперь мы с тобою, Родион Ильич, не только в полном расчете, но еще ты мне должным остался. За совет. Прощай же и помни, непременно обращусь к тебе.

Сказав это, ростовщик коротко кивнул головой, прощаясь с Ломакиным, подозвал дочерей и неторопливо направился к дому. Художник же с Безбородко зашли в небольшой и чистенький трактир, где, заказав пару чаю, принялись говорить. Вернее, говорил, пересказывая только что услышанное от ростовщика, Ломакин. Иван же молчал, изредка дуя на горячий чай и глядя перед собою.

— Ну, что ты обо всем этом думаешь? — пересказав услышанное и упустив только лишь последнее высказывание ростовщика, спросил Ломакин.

Иван тяжело вздохнул, мотнул головою и сказал:

— А чего тут думать. Твой ростовщик правильный совет дал. Надо договариваться с графом. Только он теперь меня и на порог к себе не пустит. Что же делать? Денег-то мне тех и за так не надо, все равно они счастья не принесут.

— Странно ты говоришь, — удивился Ломакин. — Почему это не принесут?

— Да потому что не предначертано мне на роду богатым быть, Родя. Потому и от денег надобно будет отказаться. Все равно не получу, так хоть верну себе Лизоньку. Касательно же того, что это ее деньги, то тут, конечно, она сама должна решать. Или граф с деньгами и мучениями наистрашнейшими, или же честная бедность в любви и тихом счастье.

Ломакин покачал головою:

— Тогда тебе сначала надобно не к графу рваться, а к Лизавете идти. Там с нею выяснять, чего она хочет. Это будет ее решение, ее, так сказать, свобода.

Иван вздрогнул при последнем слове товарища. Он оглядел трактир, освещаемый стоявшими на столах чистыми масляными лампами с только что смененным маслом, которое не коптело в потолок. Трактир сей был изрядно известен своей благообразностью, а также тем, что здесь подавались исключительно русские кушанья, к тому же весьма дешево, посему его любили посещать небогатые семейные чиновники с детишками. Сейчас же в трактир заходили небольшими группами отстоявшие службу, желавшие подкрепиться чем-нибудь легким перед сном, а также посидеть, потолковать сам-шест за парой чаю.

Иван вел себя чрезвычайно странно, но Ломакин приписал это лихорадке, чьи следы теперь уже все сильнее проступали на лице товарища.

— Свобода? — повторил Безбородко вслед за художником и даже прислушался к эху, пронесшемуся по небольшому трактирному залу. — Свобода. Да, как удивительно, разве ты не находишь, Родя?

— Что именно?

— А то, что мы столь часто стали слышать это слово в последнее время.

— Так ведь манифест три года назад вышел, — напомнил Ивану Ломакин.

— Да при чем здесь этот самый манифест? — отмахнулся Иван.

Он налил себе еще чаю и, обжигая рот, старательно выпил все до последней капли. Было видно, что молодого человека колотил озноб, но он терпеливо начал объяснять:

— Нет в России никакой свободы. И не было никогда. Мы словно в болоте погрязли и сидим в нем, пузыри пускаем. Тоже Европа, а какая тут Европа? Скажи мне, какие Европою навеянные свободы могут здесь быть?

Иван широко окинул трактирный зал рукою, от которой ловко увильнул пробегавший мимо половой, молодой парень в расшитой красными петухами льняной рубахе навыпуск, явно под старину. Половой на миг остановился и, пригнувшись, со льстивою улыбкой произнес:

— А как же-с, конечно, нету никаких свобод-с. Зато горячее в горшках всегда отменное-с, да и расстегаи с рыбою такие, что прямо тают во рту. Да-с. Прикажете подать?

Но товарищи отказались от горячего и расстегаев. Когда половой убежал, Иван продолжил:

— Свободы никакой нету, так потому все и каждый считает своим долгом толковать эту самую свободу, как ему заблагорассудится. Заметь, не ты первым сказал о свободе. Вот, например, у графа своя свобода. Он видит в свободе власть. Была у него власть над мужиками, над крепостными и их женами, коих он или порол, или имел, но всегда пользовал свою власть по полной ложке. Такая его свобода. Теперь у него свободу отобрали, так он стал над женами измываться. Правильно про него Колобродов сказал, это самый настоящий вампир и есть, каких еще поискать. А потом с ним этот, что меня давеча по лицу ударил. Флигель-адъютант Лурье. У того своя свобода, и он ею так бравирует, что даже противно. Этот Лурье позволяет себе всякое, считая себя высшим существом, как, впрочем, и графа, своего товарища. А вот нас с тобою, потом генерала, да Софью, и еще многих других он видит ниже себя, а потому позволяет с ними себе то, что никогда не позволит с Драчевским или же с Долгоруковой.

Иван на секунду задумался, стоит ли продолжать, но, по всей видимости решив дойти до самого конца, сказал несколько надтреснувшим и с хрипотцой голосом:

— Есть еще купчиха Земляникина. Ты видел ее у генерала Гаврилова. Аделаида Павловна удивительно душевный человек. Она хорошая и чуткая, однако ее понятие свободы совершенно неприемлемо.

— Что же, она тебе жениться на ней предложила, что ли? — с усмешкою спросил Ломакин, памятуя о том, с каким трепетом глядела купчиха-миллионщица на Безбородко.

— Именно так и было, — сильнейшим образом смутившись, признался Иван. — Нет, я не стыжусь такового, тем более что, как я уже говорил ранее, Аделаида Павловна — человек удивительной душевности, но все-таки желает выстроить для меня золоченую клетку. И тетушка с нею заодно вещает о такой же свободе. Вроде бы симпатичные и милые люди, а свободу видят исключительно в богатстве. Дескать, будет у тебя богатство, тогда ты станешь свободным. Я уверен, что и Мякишкин с ними согласился бы, хотя раз моего батюшку от верной смерти спас, впрочем, как и он его. Но довольно об этом. Мне удивительнее всего другое. Как свободу понимает твой знакомый ростовщик.

— Фирсанов, — подсказал сильно заинтересовавшийся мнением Безбородко Ломакин.

— Да, именно он. Ведь Фирсанов видит графа насквозь. Сам он той свободы, кою Драчевский проповедует, не принимает, брезгует. Слишком уж она для него пренеприятна, да и не тех понятий человек, чтобы слабую и беззащитную женщину мучить. А все же у ростовщика своя свобода имеется.

— Это какая же? — спросил художник.

— А такая. Этот самый Фирсанов никому ничего не должен, а все должны ему. И в этом заключается его свобода. Свобода ростовщика! Он, должно быть, долго думал над этим родом занятия, прежде чем его избрать. Я слыхал, Фирсанов еще с отроческих лет копить для последующего оборота начал. Потом та неприятная история, уж не знаю какая, но только он сто тысяч рублей ассигнациями получил, чуть ли не из горящей печи их вытащил, и теперь Фирсанов наслаждается своей ростовщической свободою в полной мере. Все ему кругом должны, даже, как я понял из давешнего его разговора с Коперником, и граф Драчевский, а он — никому ничего. Вот его свобода, — заключил Иван.

Ломакин с величайшим удивлением смотрел на товарища, старательно утиравшего липкий от пота лоб платком, и не мог понять, как это Безбородко удалось так легко догадаться и увидать насквозь сущность Гаврилы Илларионовича. Он даже было подумал, что Иван случайно подслушал их с Фирсановым разговор, особенно последние слова ростовщика, однако тут же отмел сие предположение как недостойное товарища.

— Мы, русские, вообще, так как ранее даже мыслей о свободах не имели, — продолжил Иван уже совершенно осевшим голосом, — не представляем себе, как это можно жить в России по-западному. И в этом не наша вина. Просто у нас своя судьба, свое предначертание. Ведь посмотри, на кого мы молимся? На кого сейчас молились все эти люди, что пришли с вечерней службы в соборе? Кому более всех свечек стоит? Пресвятой Богородице! Мы, русские, молимся не Богу, не сыну его, Господу нашему Иисусу Христу. Мы молимся Той, кто является заступницею и защитницею Руси испокон веку. Мы молимся Матери Бога! И в этом тоже наше отличие, наша судьба. Ну, довольно говорить, я что-то себя неловко чувствую, — заявил Иван, вставая и тут же падая на пол.

Ломакин сейчас же подскочил к так неожиданно упавшему товарищу. Глаза Ивана закатились, лицо было бледно, а руки холодны, как у мертвеца, хотя еще минуту назад он утирал большие капли пота с горячего лба. К столу подбежал давешний половой со стаканом воды и плеснул на молодого человека. Тот начал медленно приходить в себя.

Вокруг столпились посетители.

— Уж не припадок ли у него? — спросил кто-то.

— Может, холера?

— Это воспаление мозга, — авторитетно заявил какой-то толстый господин с большими усами. — Я за вашим собеседником уже давно наблюдаю, — сказал он, поворотясь к Ломакину. — Он очень много и разгоряченно говорил, к тому же его лихорадило, да и потом постоянно покрывался при этом, что не характерно, а тут взял и потерял сознание.

Ломакин подхватил пришедшего в себя после воды Ивана и вывел его из трактира. Благо до дому было идти пару шагов, так что молодые люди скоро добрались до квартиры тетушки Аглаи Ивановны.

— Господи, да что же это за напасти! — запричитала добрейшая тетушка Безбородко, когда художник ввалился в прихожую, таща на себе более похожего на куль, нежели на человека, Ивана. — Родечка, что же с ним?

— Устал он шибко, Аглая Ивановна, — уклончиво ответил Ломакин. — Однако не мешало бы послать за доктором.

Передав на руки подоспевшей Дуне молодого человека, Ломакин поспешно ретировался. Он вышел из подъезда и огляделся вокруг. Кругом не было ни души. Только метель все сильнее и сильнее заметала, нагоняя несметные толпы снежинок, более походивших уже не на мух, а на бабочек, только с удивительно болезненными жалами, колющими беспрестанно щеки и нос художника. Ломакин поднял ворот армяка и припустил к себе на чердак. По дороге, переходя через мост, он принужден был посторониться, пропуская возок с ямщиком и сидевшей внутри какой-то дамой, которая упряталась поглубже, дабы молодой человек не рассмотрел ее лица. Но Ломакину было не до рассматриваний, так как противная метель уже совершенно заметала его лицо.

Аглая Ивановна привела племянника в спальню и только уложила его на диван, как неожиданно по коридору пронесся требовательный перезвон дверного колокольчика.

— Кого еще нелегкая принесла? — запричитала Аглая Ивановна, спеша в прихожую, куда расторопная Дуня уже впускала давешнюю даму, попавшуюся Ломакину на пути.

— А, Лизонька, — несколько недовольно произнесла тетушка, увидав, как из-под платка проступают светленькие локоны. — Только уж ты ненадолго, а то Ванечке ныне опять плохо стало.

— Да-да, — засуетилась бывшая невеста Безбородко, подавая Дуне новенькую соболью шубку.

— Какая ты сегодня нарядная! — восхитилась Аглая Ивановна, прикасаясь старческими руками к благородному меху.

— Это подарок, — вся вспыхнув, тихо произнесла Лиза и, спешно убирая волосы, поспешила в комнату Ивана.

Она прошла, чинно уселась на поданный стул и поглядела на улыбающегося нежданной гостье поэта.

— Ну что, Ванечка, страдаешь? — жалостливо спросила она, сложив руки на юбку и строго выпрямив спину. — Плохо тебе?

— Нет, Лизонька, теперь совсем уже хорошо, — хрипло прошептал Иван, старательно улыбаясь. — Как это замечательно, ангельчик мой, что ты пришла ко мне. Мне так много надобно тебе сказать и про графа, и вообще…

Лиза недовольно поморщилась и тут же ласково улыбнулась Ивану.

— А я, Ванечка, замуж выхожу. За Григория Александровича, — тоном, будто Безбородко не знал об сем факте, сообщила она. — Да ты уж, поди, знаешь, — тут же спохватилась Лиза. — Что ж, тем лучше. Милый, милый мой Ванечка, как же мне тяжко вот так оставлять тебя.

— Погоди, погоди, пока посиди. Я тебе тоже новость скажу, — заторопился поэт. — Тут такое дело обнаружилось…

— Мне папенька о вашем с ним давешнем разговоре уже все передал, — оборвав его, сказала Лиза.

— Нет, я не про то, хотя то тоже важно, и даже чрезвычайно важно для тебя, но ты еще кое-чего не знаешь.

Иван облизнул пересохшие губы. Лизонька тут же заботливо поднесла ко рту молодого человека стакан воды, стоящий на прикроватном столике.

— Да, так вот о новости. Ты, Лизонька, наверное, думаешь, что граф этот, он так в тебя влюблен, что готов и без приданого взять? — пытливо спросил Иван несколько покровительственным тоном, как это обыкновенно бывает у людей, что-то знающих, но скрывающих до поры до времени.

— Так ты про наследство тоже вызнал? — изумилась Лиза.

— Да, про наследство, — безнадежным голосом признался Безбородко.

— Господи, Ванечка, как же ты меня любишь, что даже о таких заветных секретах узнавать можешь, — тихим, проникновенным голосом сказала Лиза, печально глядя на бывшего жениха. — Это сколько же сил надобно было потратить! И ты думал спасти меня, рассказав все новости и все секреты? Ведь для этого же ты приходил ко мне сегодня?

Лизонька пытливо посмотрела в мокрые от слез глаза Ивана и сама тихонько заплакала.

— Знай же, Ванечка, что я люблю тебя сильно-сильно. И всегда только ты будешь в сердечке моем сидеть, и никто более. Но графа я тоже люблю. И это не та любовь, кою я к тебе испытываю, — тут же заверила Лиза поэта. — Это страсть. Знаешь ли ты, какую я к нему страсть чувствую? Вот вроде бы ничего, особенно когда нету его рядом, а как войдет он, как посмотрит на меня своими черными глазами, как погладит рукою черную свою бородку, так я тут же прямо сгораю, — призналась она. — А что до наследства, так Григорий же Александрович его и устроил, чтобы я получила, но только в том случае, если выйду за него замуж.

Безбородко сильно затряс головою.

— Лизонька, что же такое говоришь? Ведь это же ужасно! Ты знаешь, каков граф? Это зверь! И ты испытываешь страсть к зверю! Это же ужасно, Лизонька! — вскричал он.

Девушка совершенно потупилась, а затем тихим, дрожащим от волнения голосом произнесла:

— Видно, такова моя доля, Ванечка. И пускай их сиятельство со мною потом, после свадьбы, все, что им вздумается, делают, я согласна. Он уже сейчас меня, как собачку, к себе свистом подзывает. Бывало, гуляем с ним на Марсовом поле, и Григорий Александрович несколько отстанет, а потом остановился и свистит. Это значит, он меня подзывает.

Иван, не в силах слышать подобные признания, откинулся на подушку и заплакал. Лизонька подошла к нему и, достав платочек, обмакнула его в уголки глаз поэта. Потом осторожно нагнулась и нежно поцеловала Ивана в горячий лоб.

— Господи, Ванечка, почему все так получилось? — спросила она чуть слышным голосом. — Ах, ладно, все, теперь уж ничего не изменить. Прощай же, Ванечка, прощай, миленький мой.

— Постой! — вскричал Безбородко, останавливая уже направившуюся к двери Лизавету. — У меня для тебя подарок имеется.

Он порылся на столе между книг и вытащил небольшую тетрадку, старательно переплетенную и подшитую еще множеством дополнительных листов.

— Это тебе. Стихи. Я для тебя их писал. Думал, на свадьбу подарю. Вот и подарил. На свадьбу, — усмехнулся Иван, подавая Лизоньке заветную тетрадь со стихами.

Та бережно взяла подарок и прижала его к груди.

— Спасибо, — сказала Лиза, после чего спешно покинула бывшего жениха.

Иван вновь откинулся на подушку и тихо заплакал.

— Господи, почто же я так страдаю?