Всю ночь Иван метался по сбившейся постели, находясь в крайнем бреду. Ему то казалось, что он идет по пустыне и вокруг него ни души, лишь хищные грифы кружат над головой, ожидая, покуда одинокий путник свалится без сил на раскаленный песок, и им можно будет отобедать. Пот градом катился с Ивана, и вся подушка пропиталась им, став мокрой и противной. А то внезапно какая-то невидимая сила переносила молодого человека под землю, прямо в ад, но только вместо пекла в царстве сатаны стоял страшенный холод. Множество сосулек свисало с низких каменных сводов естественных пещер и переходов, испещрявших подземелье. Иван, ежась от нестерпимого холода, шел прямо к трону антихриста, вырезанному из цельной льдины, сверкавшему ослепительной белизной. Антихрист, восседавший на троне, клал на лоб Ивану свою ладонь, и Безбородко ощущал удивительное облегчение, как будто бы все невзгоды и напасти покидали разом его. Однако он не сдавался так сразу, а пытался скинуть со лба проклятую ладонь.

Добрейшая тетушка Аглая Ивановна вновь клала племяннику на лоб холодный компресс и мелко крестила его.

— Господи, дай ему силы, — шептала она при этом.

Лишь под утро Иван впал в забытье, успокоившись и заснув спокойным ровным сном безо всяких сновидений. Так пролежал он в забытьи еще два дня, а потому не смог присутствовать, как обещался генералу, на суде, назначенном в аккурат на следующий день. Гаврилов же, узнав от Ломакина о болезни и крайне тяжелом душевном состоянии своего бывшего письмоводителя, впал в сильнейшее беспокойство, а перед самым судом вообще занервничал сверх меры, что немедленно было замечено его любящей дочерью Софьей. Сонечка не стала ходить вокруг да около, а с пристрастием допросила генерала, в чем заключается причина такого его поведения. Гаврилов сначала робко уходил от объяснений, ссылаясь на некую недостоверность дела, но затем был вынужден признаться во всем и посвятить семейство, состоящее, впрочем, из одной лишь дочери да сидевшей тут же в гостиной купчихи, дальней родственницы генерала, в претензии, предъявляемые ему графом.

— Да как он смеет, этот Драчевский, требовать подобного? — воскликнула в сердцах раскрасневшаяся Софья. — Мы должны немедленно ехать к нему и требовать объяснений!

Ломакин, также присутствовавший при разговоре, заметил, что граф не желает объяснений, а желает лишь дополнительных денег, кроме тех, кои ему причитаются по закону.

— И вы с Иван Иванычем допустили подобное? — тут же набросилась на него дочь боевого генерала. — Вам надобно было отправляться немедленно с прошением в министерство. Или даже, еще того пуще, подать петицию государю. Ведь такое издевательство над человеком, всеми уважаемым и достойным, проливавшим кровь за государя и Отечество, недопустимо!

— Мы, Софья Семеновна, так и порешили сделать, — принялся оправдываться Ломакин.

— Да, дружочек мой, так и порешили, — поддакнул генерал. — И даже уже петицию с Ванюшей составили. Да только у графа и его адвоката Коперника не иначе как в суде свои люди имеются, потому что уж больно скоро они суд назначили.

— Я поеду вместе с тобой и буду защищать тебя! — объявила Софья, которая в этот момент была чудо как хороша.

И, не принимая никаких возражений, впрочем весьма слабых, ведь и Гаврилов, и художник знали твердый характер Сони, она с решительным видом принялась собираться.

В здание суда приехали генерал, Софья и Ломакин. Аделаида Павловна осталась дома, так как, по ее словам, судов терпеть не могла, а уж судейских, находившихся там в большом количестве, тем паче.

— Еще покойник муж говорил, что все зло от них, от этих нехристей, готовых засудить собственную мать, лишь бы денег поболе получить. Вы, ваше превосходительство, лучше откупитесь, ежели сможете. Мой муж завсегда так поступал. Говорил, что так-то дешевле будет, — наставляла купчиха-миллионщица Гаврилова.

Пройдя в маленький зальчик, где должно было разбираться дело, генерал был неприятно удивлен, увидев, что зальчик был полон народу. То Коперник, заранее подготовившись, нанял толкущихся перед судом неприметных личностей, всегда готовых выступить по любому делу, лишь бы было вперед авансом уплачено. Генерал же всего этого не знал, а потому сильно смутился, когда на него, едва вошедшего в зал, сильно зашипели и даже стали показывать пальцами, шепча: «Вон он, кровопийца». Генерал от такой встречи сильнейшим образом стушевался, однако виду не подал и с каменным лицом прошел в первый ряд выставленных в зальчике дрянных казенных стульев. Вошедший следом за ним Ломакин, ведущий под руку также смущенную Софью, напротив, обозлился и громко цыкнул на шипевших, чем пресек на время их поползновения смутить и обескуражить ответчика.

Усевшись в первом ряду, генерал обнаружил сидевшего там Коперника, который пришел ранее и заранее подготовил все нападки на Гаврилова, коими его и встретили судейские наемники. Коперник небрежно кивнул генералу, будто бы старинному знакомому, однако, увидав севшую рядом с ним Софью, с необычайной живостью подскочил и даже имел наглость представиться. Ломакин чуть было не прибил плюгавого адвоката за такое невообразимо развязное поведение, но появление в зальчике судьи, вошедшего из крайней двери в сопровождении секретаря, вовремя спасло Коперника.

Все присутствующие, точно по команде, встали. Один лишь генерал, не знавший правил, а также весьма смущенный, не удосужился поприветствовать судью, сухого и чрезвычайно строгого на вид седовласого мужчину с николаевским зачесом остатков волос вперед. Прилизанные волосы, а также зеленый мундир придавали судье столь грозный вид, что даже казалось, будто права о нем поговорка «суров, но справедлив», о чем и подумалось внутренне восторжествовавшему Гаврилову. Если бы он знал, что перед ним сидит самый что ни на есть сильнейший взяточник в суде, то, конечно, он не стал бы так хорошо думать. Судья хотел было открыть дело, но тут взгляд его упал на сидевшего прямо напротив генерала. Судейские брови сначала удивленно взметнулись вверх, пораженные подобным неуважением, а затем сильнейшим образом нахмурились.

— Встаньте, — зашептал секретарь Гаврилову. — Встаньте немедленно.

— Что же это за неуважение к суду, милостивый государь? — строгим тоном спросил генерала судья.

— А это и есть ответчик, — пискнул Коперник, страшно обрадованный таким поворотом событий.

Генерал медленно поднялся со стула.

— Я прошу меня извинить, сударь, — с расстановкою сказал он. — Я не знал порядков…

— Очень плохо, что не знали, милостивый государь, — перебил его судья. — Однако даже если бы и не знали, все равно могли бы догадаться поприветствовать суд. Здесь вам не казармы, — указал он, намекая на мундир генерала, усыпанный орденами и боевыми наградами.

Все сели, в том числе и окончательно сконфуженный генерал, чье смущение неумением вести себя в присутствии постепенно стало перерастать в злобу и гнев. Судья же углубился в изучение дела, заключенного в большую серую папку с порядковым номером. Делал он это скорее по привычке, нежели из желания восстановить все тонкости претензии графа Драчевского к генералу Гаврилову. Все было уже решено.

Проглядев дело, судья дал слово адвокату Копернику. Тот, не имея возможности усидеть на месте, подскочил к судье и начал бойко излагать претензию, одновременно ловко изменяя факты. В определенные моменты сидящие в зале наемники громко высказывали свое одобрение, оглядываясь друг на друга и кивая головами, дескать, прав граф, ведь генерал-то все поместье обездолил, словно корову выдоил, стараясь получить как можно более большой доход с него.

— Теперь же их сиятельство требует с господина Гаврилова законное возмещение! — громко объявил Коперник, зло поглядывая на генерала. — Возмещение это должно составлять, согласно пользуемым по годам поместьем Троекуровка, один миллион восемьсот тысяч рублей.

По зальчику пробежал шепот уже неподдельного восторга. Грязные оборванцы, нанятые ловким адвокатом, были весьма впечатлены громадной цифрой, запрашиваемой с несчастного генерала, у которого даже пот выступил, едва он услышал, сколько с него требует Драчевский.

Судья крякнул в руку и кивнул Копернику. Тот тут же уселся на место. Судья воззрился на Гаврилова. Генерал через силу поднялся со стула.

— Что вы имеете возразить на это? — спросил судья. — А кстати, где ваш адвокат, ваше превосходительство?

— У меня нет адвоката. Честному человеку адвокаты не нужны, — объявил Гаврилов, гордо выпрямляя старческую спину и сверкая заслуженными наградами.

Судья от таких слов только поморщился. Сидящие позади генерала наемники громко зафыркали. Кто-то даже противно захихикал. Генерал благоразумно решил не обращать на это никакого внимания, догадываясь, что сидящие позади него люди в зале не более чем приглашенные противной стороной с целью смутить его. И едва догадка осенила Гаврилова, как он весь подобрался, злоба и гнев еще больше усилились в нем.

— Да! Честному человеку нет нужды в адвокатах. Честный человек, знающий, что он не виновен ни пред законом, ни пред Господом, надеется только на справедливость суда. — При этих словах генерал выразительно посмотрел на судью. — Я верю в то, что дело будет рассмотрено честно и суд примет беспристрастное решение. Что же касается до требований графа, то они весьма надуманны. Я, даже в самые хорошие года, не мог собрать с поместья Троекуровка и десяти тысяч. Однако я, как человек честный и благородный, готов выплатить графу по его претензии сумму в размере половины от десяти тысяч за каждый год нахождения Троекуровки в моем владении.

— Что? — вскричал, вскакивая с места, Коперник. — По пяти тысяч за год? Да это же грабеж! Вы, сударь, их сиятельству не кость кидаете, он не собака какая-нибудь голодная, чтобы подачки получать! Вы ему этими самыми словами, сударь, сказанными только что, в душу плюнули! Нет, никаких пяти тысяч граф принимать у вас не будет! И не надейтесь. Миллион восемьсот тысяч и не копеечкой меньше!

Коперник, красный как рак, снова уселся на место, а зал дружно загудел, словно улей. Сидящий по одну сторону от генерала Ломакин резко обернулся и, зло оглядывая наемников, воскликнул:

— Прекратите сейчас же!

Судья громко стукнул огромным пресс-папье и указал на художника.

— Вывести! — коротко бросил он жандармам.

— За что же это? — изумился Ломакин. — Я ваше же дело делал и пресек бузотерство в зале суда.

— Вы шум создавали и мешали прениям, — высокомерно заметил секретарь.

Здоровенные жандармы подхватили Ломакина и чуть не силком вытащили из зальчика. Наемники, увидав столь скоропалительную победу, явно осмелели. Они, уже не стесняясь выражений, стали высказываться по поводу генерала, и даже принялись потихоньку обсуждать наряд сидевшей подле него Софьи. Та, поддавшись внезапному порыву, вскочила, вся раскрасневшаяся, и, гневно глядя прямо в глаза судье, воскликнула:

— Да что же вы позволяете в суде? Это же издевательство! Сейчас же объявите в зале тишину. Это просто возмутительно! Как вам не стыдно — так издеваться над боевым генералом? Он же кровь проливал за государя и Отечество.

Судья, несколько опешив, стукнул пресс-папье по столу:

— Тишина в зале.

Затем глаза его, ранее бесцветные и блеклые, словно папки, в которых хранились рассматриваемые дела, внезапно сверкнули, и судья сказал:

— Объявляю вынесение приговора. Суд считает все претензии графа Драчевского к генералу Гаврилову полностью законными и обязует последнего полностью их удовлетворить. В случае невозможности оного суд постановляет заключить господина Гаврилова в долговую яму и содержать его там до полного удовлетворения истца. Содержание производится за счет графа Драчевского. Все.

Судья, не обращая внимания на громкие крики Софьи, требовавшей честного пересмотра дела, удалился. Секретарь тут же написал и выдал предписание генералу, сидевшему в полнейшей прострации и совершенно отрешенному от происходящего кругом него.

Внезапно генерал тяжело поднялся и, глядя прямо перед собою полными слез глазами, принялся один за другим отрывать добытые в страшных боях ордена, коими наградил его в том числе и государь император, и с силою швырять их об пол. Софья, увидев это, дико закричала и бросилась на пол подбирать награды. Судья, уже почти что вышедший из зальчика, остановился и с изумлением уставился на обезумевшего генерала.

— Ничего мне не надо от вас! — воскликнул Гаврилов, находившийся в беспамятстве. — Пошли все прочь! Как смеете вы издеваться так над человеком, который за вас кровь проливал? Как вам не стыдно? Нет мне более нужды в этих наградах! Не мое это! Не мое! Если родная Отчизна не может защитить своего сына от произвола, то, стало быть, и сын в наградах такой Отчизны не нуждается.

Старик сорвал с себя последний орден и упал обратно на стул, с силою заплакав и укрыв морщинистое лицо руками, чтобы никто не видел такого позора — бывший боевой генерал плачет. Сонечка, пренебрегая стыдом, ползала около отца на коленях, подбирая разбросанные им награды. Она собрала их все в муфту и встала перед Гавриловым, утешая его и нежно гладя на голове.

— Эх вы, ваше превосходительство, постыдились бы, — нарочито примирительным тоном сказал, подойдя, секретарь. — Уж и сединами покрылись, а все не знаете, как себя в присутствии-то вести.

Софья резко вскочила на ноги, повернулась и со всей силы дала опешившему секретарю пощечину.

— Не сметь! — звонко вскричала она дрожащим от негодования голосом. — Не сметь указывать моему отцу, как ему следует вести себя! Пошел вон, хам!

Секретарь поспешно ретировался. Судья мигнул жандармам, стоявшим у входа, указывая им на генерала и дочку, вновь принявшуюся утешать его.

— Вывести их. Ежели вы сей же час не уберетесь из присутствия, то я велю арестовать вас за оскорбление государственного порядка, — грозно сказал он генералу и Софье.

— Не надо нас выводить, — спокойным тоном сказала Софья. — Мы и сами уходим. Вы, сударь, наглец! И нет в вас ничего человеческого! Будьте же вы прокляты! — бросила она напоследок судье и вывела генерала вон из зальчика.

Кучер помог Гаврилову усесться в старинный возок, Ломакин, выведенный ранее из зала, подсадил Сонечку, и возок покатил обратно на Сенную площадь. Все молчали, подавленные тяжкими думами о несправедливом и скором суде. Наконец Софья упрямо тряхнула головой и грозно объявила:

— Мы будем бороться. Ежели надо, то я до самого государя дойду. Я найду на этого самого графа управу.

Ломакин поглядел на нее странным взглядом и покачал головой.

— Удивительно, насколько сильна в нас вера в доброго царя-батюшку, — тихо сказал он. — Ведь это же государев суд только что был. Его решение.

— Нет, Родечка, не прав ты, что так думаешь, — тотчас возразила ему Софья. — Ведь государь-то наш — Освободитель. Кто, кроме него, ранее осмеливался освободить столько народу? Кто сделал этот справедливый шаг? Никто. А он смог.

Ломакин нехорошо усмехнулся:

— Это ничего не меняет. Это все зло. И зло исходит от такого государственного устройства вообще. Кто бы ни стоял наверху пирамиды, он обязательно старается окружить себя людьми преданными и защищающими его же интересы. Власть — это власть. Иной она быть не может никогда. Будь то конституционная монархия или же парламентская — это прежде всего власть. Как бы ни был прекрасен человек, стоящий наверху пирамиды, между ним и людьми обязательно имеется прослойка в виде облеченных властью. Судья, только что принявший несправедливое решение, есть один из них. Как говорит мой товарищ Безбородко, так всегда было и так всегда будет. И покуда мы не разрушим эту пирамиду и не скинем с ее вершины этого прекрасного человека, да так, чтобы он, упав, разбился, то не будет у нас справедливости, а только одна лишь власть.

— Останови, — неожиданно приказала, вся вспыхнув, злым голосом Софья кучеру.

Она бегло оглядела Ломакина и сказала ему:

— Выходи. Выходи немедленно.

— Ты что же, Сонечка, — попытался было возразить генерал.

— Ты говоришь, как убийца! — воскликнула, вся дрожа от негодования, Софья. — Выходи сейчас же!

Ломакин вышел и медленно побрел по тротуару, провожая взглядом, полным боли, возок, который быстро укатил дальше, оставляя после себя легкий водоворот снежинок.

Наступали сумерки. Художник и сам не понял, как оказался в кабаке, что стоял на углу Фонарного переулка и набережной Екатерининского канала. Он уселся в самый угол и велел принести себе штоф водки и закуску. Неожиданно к нему подсели двое: Фима Крест и какой-то незнакомый молодой человек со странной улыбкой. Улыбка сия была странна тем, что молодой человек улыбался одним лишь только ртом, глаза же его совершенно не смеялись, настороженно глядя на собеседника.

— Что, Родион Ильич, водочку попиваешь? — спросил убийца с нехорошей улыбкой. — А у меня к тебе дело имеется.

Ломакин кивнул головою, поглядывая более на незнакомца, нежели на Фиму. У незнакомого молодого человека помимо странной улыбки было еще одно отличие, тут же напомнившее Ломакину об одном давнем, весьма нашумевшем судебном процессе. Глаза его были разных цветов: один серый, будто грозовое небо над балтийским заливом, а второй — болотно-зеленый.

— Кстати, вот приятель мой, — кивнул на молодого человека с разноцветными глазами Фима Крест.

— Я узнал, — сказал Ломакин. — Это тот самый, что семью помещика убил за оскорбление чести. Рамазанов. Кажется, Александр?

— Именно так, — сказал молодой человек. — Какая у тебя, однако, наблюдательность и память.

— Да, Родион Ильич, тебе бы в сыскарях у полиции работать, а не картинки малевать и революцию делать.

— Что за дело? — оборвал их обсуждение, несколько поморщившись, Ломакин.

— Есть у нас интерес к кое-какому шуму, а у твоих дружков-революционеров имеется для этого шуму «адова машина», — сказал, цедя слова, Фима Крест. — Вот нам и надобно ее достать. Ты ведь мне должок-то за помощь мою до сих пор не вернул. Вот и вернешь, добыв эту самую «адову машину». Ну лады, что ли?

Рамазанов, поглядев на несколько смутившегося, хотя и не подавшего виду художника, заметил:

— Никто внакладе не останется. Заплачу, как положено. Но мне скоро это надо. Ну как? Внезапно Ломакину стало ужасно одиноко. Ведь еще совсем недавно Сонечка назвала его убийцею, а тут как раз убийцы и подвернулись со своей «адовой машиной», предлагая ему сделать бомбу. Словно огромная черная дыра разверзлась перед ним, и он стал сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее скатываться в неизвестность, в темноту дыры, куда-то вниз. Живот неожиданно сжало, стало даже трудно дышать. Ломакин налил себе полный стакан водки, залпом выпил, нисколько не обращая внимания на пытливо смотревших на него убийц, и только тогда произнес:

— Хорошо. Сделаю.

— Вот и славно, — тихо сказал Фима Крест.

Рамазанов же недоверчиво оглядел художника, будто пытаясь заглянуть в его души, а затем быстро встал и уже через мгновение исчез вместе с каторжанином в глубине кабака.

«Что же я делаю-то? — подумалось Ломакину. — Я ведь дурное дело делаю. Они ведь не просто так бомбу просят, а для погибели чьей-то».