Трактир «Гуси-лебеди» находился посередине между набережной реки Фонтанки и Сенной площадью, но несколько в стороне от Вяземской Лавры, страшного места, где жили самые отбросы общества. Княгиня Долгорукова держала в Лавре несколько доходных домов, переделанных под ночлежки, в которых ютился работный люд, а также бродяги и разные темные личности, неизвестно чем промышлявшие. В Вяземской Лавре, конечно, было огромное количество нищих, воров, проституток, но жили также и честные труженики, в основном портные, преимущественно женщины. То ли в насмешку, но прозывали их всех Мариями-белошвейками. Марий-белошвеек было столь много, что у них имелся даже свой трактир, тот самый, в который посоветовала Ивану отправиться старая княгиня. В трактире обыкновенно собирались женщины после долгих трудовых часов корпения над заказом, чтобы попить чайку да поболтать меж собою. Мужчин в «Гуси-лебеди» ходило мало, так как водки там не продавали.

Когда Безбородко вошел в трактир, то сильно поразился необыкновенной чистоте заведения. Деревянные столы были до белизны отскоблены, лампы не коптили, а в дальнем углу даже стоял вазон с пальмою, красой и гордостью трактира. Иван постоял некоторое время, осматриваясь и несколько недоумевая, как в подобном заведении может оказаться издатель, известный скандальной репутацией. Оглядевшись, молодой человек обратился к трактирщику, где он может найти господина Содомова. Трактирщик оглядел несколько удивленным взором Ивана и ткнул пальцем в самую глубину трактира, где стояли пустые столы. Безбородко, недоумевая, прошел к указанному месту и тут же обнаружил, что у трактира имеется ответвление вправо. Завернув, Иван оказался во втором зале. Там в небольшой нише за столом сидели два господина, один из коих и оказался Содомовым. Платон Николаевич увидал Ивана и приветливо улыбнулся ему. Он сделал знак рукою, приглашая присоединиться, одновременно что-то тихо сказав своему соседу. Лицо последнего тут же изобразило кислую мину.

— Иван Иванович, какими судьбами? Ну садитесь же, садитесь, милый друг, — ласково приветствовал Безбородко Содомов, указывая холеною рукою на свободный стул. — Вот, прошу любить и жаловать, мой старинный приятель, литератор, кстати весьма талантливый, — представил он своего соседа, с кислою миною встретившего появление Ивана. — Андрей Викторович Лебедев.

Сосед холодно кивнул головой.

— А вы-то здесь как, Иван Иванович? — спросил Содомов, пытливо разглядывая Безбородко. — Неужто тоже ищете иного? — задал он весьма странный вопрос.

Молодой человек не понял, о чем спросил его издатель, однако, памятуя о своем походе к княгине, предпочел делать вид, будто бы и вправду ищет иного.

— Да, — коротко сказал он. — А что тут заказывают?

Иван оглядел стол, на котором стояли чайники и чайные чашки, а также огромное количество всяческих сладостей, будто специально изготовленных для портних. Содомов и Лебедев лакомились сладостями и лениво оглядывали зал, явно выжидая чего-то.

К Безбородко подошел половой и молча поставил пару чаю и чайную чашку. Платон Николаевич дождался, покамест тот уйдет, и только тогда продолжил разговор:

— Жаль, что вы тогда с вечера быстро ушли. После вашего внезапного ухода началось самое интересное.

— Что же? — через силу сделал беззаботный вид Иван.

— Мы спорить о вас стали, — сказал Содомов, облизывая полные и несколько оттопыренные чувственные губы своего большого, словно у лягушки, рта. — Я, между прочим, отстаивал вашу точку зрения. В отличие от графа.

— А граф, он что? — осторожно спросил молодой человек, наливая чай мелко дрожащими руками.

— Граф? Да он все о власти говорил и о повелевании одного другим. Это ведь его, так сказать, конек. А вот мне ваши рассуждения о свободе чрезвычайно понравились, милый друг. Андрей Викторович, ты себе не представляешь, но Иван Иванович полностью за свободу, — обратился Содомов к соседу.

Литератор бросил на Ивана новый взгляд, полный холодного пренебрежения, и вновь устремил его ко входу в зальчик.

— Да, ныне уже многие толкуют о свободах, но все как-то не так, — сокрушенно заметил Платон Николаевич. — А ваше суждение мне сразу как-то в душу запало. Очень все точно говорили. От этого-то так и не понравились Григорию Александровичу. Но не стоит сокрушаться. Ему вообще никто не нравится, кроме него самого. А в вас сразу видно не только просветителя и либерала, но и радикально настроенного. Я тоже за полнейшую свободу! — неожиданно признался издатель, поглаживая с какой-то неприятной похотливой улыбочкой руки. — Чтобы было дозволено все. Вот моя философия и мое видение свободы.

— Да? — изумился Иван. — Но ведь я не в том плане. То есть я не то имел в виду. Знаете, я за свободу, но только лишь за свободу от деспотизма.

Лебедев коротко взглянул на Платона Николаевича и сокрушенно покачал головою. Издатель же в изумлении развел руками.

— А я-то думал, что вы сюда за иным пришли, — сказал он несколько сокрушенным и разочарованным тоном.

— Я, если говорить честно, пришел сюда по наущению старой княгини, — сказал Безбородко. — Это она мне подсказала, где вас искать.

— И зачем же я вам понадобился, милостивый государь? — нетерпеливо спросил его Содомов.

— Как вы знаете, граф Драчевский недавно женился. Так вот, он женился на моей невесте Лизавете Мякишкиной, кою я ныне разыскиваю. Чтобы вырвать из рук графа, — откровенно признался Иван.

Содомов повернулся к литератору:

— Вот видишь, Андрей Викторович, что я тебе говорил, Иван Иванович — из наших. Он хоть и не ищет иного, но к иному стремится. Так вы ищете Лизоньку, — вновь уже ласково обратился он к Безбородко. — Да. Девица, что называется, иное. Я вас понимаю. Беленькие локончики и овечье выражение лица — это все такой, знаете ли, шарман. Правда, уже несколько великовата, но еще вполне. Вполне, Андрей Викторович?

— Вполне, — скрипучим и противным голосом согласился с издателем Лебедев, не отрывая взора от входа в зальчик.

— Мне в ней сразу это разглядеть удалось, в Лизавете, — продолжил Содомов. — Так это ваша бывшая пассия? Вот славно! А граф ее, значит, увел. Знаете, милый друг, что я вам скажу. Она не ваша. Лизонька его, графская более. Она не совсем иная.

— Простите, Платон Николаевич, но я вас не понимаю, — сказал Иван, которому весь этот странный разговор начинал сильно надоедать. — Что значит «не иная»?

— Ах ты, господи, не понимает, — сокрушенно покачал головою издатель. — Не понимает. Это значит, что она слишком великовозрастна для иной.

Тут только Ивана осенило. Он вспомнил, что не так давно Содомов судился по делу о растлении малолетних девочек. Теперь только молодому человеку стало понятно, что имел в виду издатель под словом «иное».

— У Лизаветы в лице имеется такое нечто, что сразу увидел граф, — продолжил объяснение Содомов. — Ведь согласитесь, что Лиза ваша очень уж напоминает овцу? — обратился он к молодому человеку. — Да и вообще не только внешность, но и все поведение ее прямо говорит о том, что Лизавета — жертва. Самая настоящая, готовая жертва. Поэтому она и стала графскою женою. Граф для нее — ее Голгофа, ее, так сказать, крест. Правда, Андрей Викторович? — уже в который раз обратился издатель к Лебедеву за поддержкою. — Вот, а у графа к подобным девицам особый интерес имеется.

— Какой интерес? — в волнении спросил Иван.

— Самый обыкновенный. Как у меня к девочкам или, например, у Андрея Викторовича к мальчикам, — указал он на литератора. — Григорий Александрович ищет жертвы, а потом их мучает. И не только, вернее, не столько физически, сколько морально. Он же мучитель, и ему нужны жертвы. Это вполне закономерно, потому как каждый человек имеет право на интерес. В этом заключается идея свободы! — провозгласил Содомов. — Вы, Иван Иванович, тогда на вечере хорошо говорили, что свободный человек — это тот, кто может реализовать свой интерес целиком и полностью. Надобно разрешить все. Абсолютная свобода — вот наше кредо!

Иван в испуге глядел на издателя, который, раскипятившись, стал даже руками размахивать от волнения.

— Это же целая философская система. Начните давать людям возможность свои интересы, не таясь, пользовать, искать иного открыто и не боясь глупых судов в дальнейшем. Вот отсюда и пойдет самая настоящая свобода. Вот тогда-то и станет Россия самой свободной страной в Европе. Надобно разрешить человеку делать абсолютно все, что он захочет.

— Что-то очень уж много ты разговариваешь, — недовольно заметил литератор. — Освободитель, — добавил он насмешливым тоном.

— И не я один! — объявил Содомов. — Вот и Иван Иванович, он тоже за свободы. Тоже, стало быть, Освободитель.

Этого уже Иван вынести не мог.

— Нет, не о такой свободе я на вечере у Драчевского говорил! — воскликнул он. — Как вам не стыдно, судари, сидите тут и рассуждаете о таком, о чем приличному человеку и подумать-то страшно и противно. Это ведь не свобода, что вы философской идеей нарекли, нет. Это самая настоящая развращенность. Да, Платон Николаевич, это разврат в чистом виде. Если вам будет угодно знать мое мнение, то я против такой свободы, пусть даже вообще не будет никакой свободы, чем вот такая, о которой вы говорите.

— Сударь! — сквозь зубы произнес злобно Лебедев.

— Милостивый государь! — обидчиво воскликнул издатель. — Да как вы смеете!

В этот самый момент к столу подошел трактирщик, который, с почтением нагнувшись, сообщил, преимущественно обращаясь к Содомову:

— Привели-с. Двух. Обе ничего себе. Привела ихняя тетка-с. Сейчас показывает портнихам, устраивает, значится. Но у тех уже все места под учениц заняты-с. А тетка, я слышал, говорила, что из погорельцев-с. Никого из родни не осталось. Прикажете привесть?

Содомов чрезвычайно возбудился. Глаза его загорелись, а все лицо побледнело. Он достал из жилетного кармана ассигнацию в пять рублей.

Трактирщик ловко подставил ладонь, в которой ассигнация тут же исчезла, а затем исчез и сам трактирщик.

Безбородко окончательно стало ясно, чем занимается каждый вечер Содомов в трактире «Гуси-лебеди». Сюда со всей России везли девочек, дабы устроить их в столице на учение к портнихам. Прикормленный заранее издателем трактирщик после Марий-белошвеек подводил устраивающихся к Содомову, который представлялся бог знает кем, но обещал устроить ребенка. Девочка отдавалась извращенцу, который осуществлял с нею свое понимание свободы. Видимо, издатель ожидал новых девочек уже очень давно, а исходя из того, что удалось заранее узнать трактирщику, вновь прибывшие были самыми наилучшими. Ни родителей, ни родных. Никто и не хватится несчастных, да и тетка желает поскорее сбыть с рук лишние рты.

— Платон Николаевич, — обратился Безбородко к нетерпеливо ожидающему девочек издателю. — Если вы мне сей же час не скажете, где ныне обитает граф Драчевский, то я непременно расскажу тетке, для чего вам нужны сиротки.

Содомов удивленно захлопал на него влажными глазами, а Лебедев недовольно зашипел.

— Милостивый государь, это же подло, — заметил Платон Николаевич.

— Ну же, решайтесь, кто вам важнее, новенькие иные или же граф, который, по вашим же словам, любит только себя?

В этот момент в зальчик робко вошли две тоненькие, как тростинки, лет десяти-одиннадцати девочки, ведомые за руки старой женщиной в грязном платке. Позади шел трактирщик, указующий женщине на стол с Содомовым.

Иван с решимостью начал вставать им навстречу, однако заколебавшийся на секунду издатель ловко попридержал его за руку.

— Ладно, скажу. Григорий Александрович с Лизонькой и Александрой Львовной сняли дом у самых Нарвских ворот. Большой дом, желтый, забыл номер. У него еще герб со львами на фасаде. Квартира на бельэтаже, левая. А теперь уходите немедленно. Умоляю вас, уходите, — зашептал Платон Николаевич, мило улыбаясь при этом подходившим к столу девочкам.

Иван встал, подошел к тетке, ведущей девочек к столу, и четко произнес:

— Сударыня, а знаете ли вы, к кому вы ведете сейчас своих сироток? Это ж растлители. Не надо вам отдавать им крошек.

Тетка посмотрела на молодого человека удивленным и в то же время каким-то потерянным взглядом и скорбно сказала:

— Так ведь более никто не берет. Пусть хоть сытыми будут деточки.

— Подите же прочь, — зло зашипел на Ивана издатель.

Безбородко не стал более дожидаться и тут же стремительно выбежал из трактира.

В то время как Иван выяснял в трактире местонахождение графа, Ломакин направился по указанному ему Фирсановым адресу. Пройдя в грязную подворотню и очутившись в глухом заднем дворе, он с трудом разглядел спрятавшийся в темноте черный ход, подошел к нему и стукнул ровно пять раз, как было указано в клочке бумажки. На стук никто не отворил, но Родион заметил, что из кухонного окна его старательно разглядывают, а посему он предпочел спокойно дожидаться. Мимо пробежала, словно тень, черная кошка. Она пробежала столь стремительно, что Ломакин успел лишь заметить удивительную худобу ее впалых боков. Он с любопытством проследил, куда исчезло животное, и поэтому не сразу заметил, что дверь черного хода бесшумно отворилась.

В проеме стоял чрезвычайно высокий, а оттого сильно сутулящийся молодой человек из тех, кого называют ныне разночинцами. Длинные, давно не стриженные волосы его были скреплены на голове обручем, а из-под пальто, наспех накинутого на плечи, выглядывала рубаха земельного цвета. Разночинец пристально смотрел, не мигая, на Ломакина, ожидая, когда же тот изволит обратить на него внимание.

— Я пришел за яблоками, — явно стушевался Родион.

Разночинец продолжал пристально глядеть на него.

Ломакин, не зная, что еще говорить, тоже стал смотреть на молодого человека. Удивительное дело, но в отличие от неприятного взгляда убийцы Фимы Креста взгляд разночинца был не просто неприятным, нет, он был еще и страшным. Долго его Ломакин вынести не мог и отвел глаза в сторону. Молодой человек тут же пропал, словно растворился в темноте черного хода. Оттуда из темноты раздалось только сиплое: «Жди здесь».

Через некоторое время разночинец появился вновь, держа на вытянутых руках сверток. Сверток был самый обычный, из тех, которые никак не могли вызвать подозрение у полиции. Ломакин принял сверток и коротко поблагодарил молодого человека. Брови того удивленно взметнулись вверх.

Взяв сверток с подделкою под мышку, художник направился на угол набережной Екатерининского канала и Фонарного переулка, где стоял известный читателю кабак. Уже стояла почти что ночь, и ни разу за все путешествие Родиона ему не встретился ни один прохожий. Да и тишина стояла такая, что звуки его одиноких шагов звучали очень уж зловеще и пугающе, отчего сам Родион уже порядком струхнул, все время оглядываясь по сторонам. Сумерки уже полностью поглотили город, но фонари и не думали включать, отчего вокруг казалось еще мрачнее. Запахи с канала тоже были какие-то мертвые, будто утопленники плавали у берегов, разбухшие и синие. Воображение художника разыгралось не на шутку, и он чуть не бегом добежал до кабака.

Зайдя в кабак, Ломакин сумрачно кивнул сидевшему у стойки с перевернутыми, чисто вымытыми стаканами кабатчику и прошел мимо кухни, всегда напоминавшей художнику ад, в потаенную комнатку, где играли уголовники. Посреди стола высилась горка медяков, а на почетном месте, как обычно, сидел Фима Крест, по правую руку которого стоял Александр Рамазанов. Увидев вошедшего в комнатенку художника, убийца тотчас прервал игру и направился в шептальню. Рамазанов и Ломакин проследовали за ним.

— Ну здоров, что ли, Родион Ильич, — обрадованно приветствовал Ломакина Фима Крест, косясь на сверток, что художник все еще держал под мышкой. — Изготовил, значится?

— Изготовил, — весело закивал головой Ломакин.

— Ну вот и славно. Я — тебе, ты — мне, — заключил Фима Крест, принимая из рук Родиона сверток. — Вот, возьми. Да бери ты, не стесняйся, — протянул он Ломакину два червонца.

Ломакин хотел было отказаться от денег, но очень уж хотелось есть, а потому через силу взял и стал вертеть в руках.

— Что, Родион Ильич, ищешь, нет ли на бумажках крови сироток и вдовушек? — противно засмеялся Рамазанов и обратился к Фиме Кресту: — Проверить бы надобно сверток. Чего там художник притаранил?

— Да я Родиону Ильичу верю, — благодушно заметил убийца, смеясь одним ртом.

— Ладно, я пошел, — сказал Ломакин и направился к выходу.

— Что, даже не почаевничаешь? — хитро спросил Фима Крест, передавая сверток подошедшему мужику в линялой рубахе навыпуск.

— Нет, — отказался от угощения художник.

— Ну как знаешь.

Ломакин вышел из кабака и зашагал по набережной канала. На душе его было легко и весело. Он все боялся, что убийцы догадаются про подделку, но вроде бы обошлось.

Художник успел отойти уже порядочно, когда страшный взрыв потряс спящий Петербург. Родион присел от неожиданности и накрыл голову руками, спасаясь от падающих с неба осколков камней. Обернувшись, он увидел, что вместо кабака сияла в полуподвале дома черная дыра, из которой, как из настоящего ада, вырывались клубы пламени и шел густой дым. Ломакин бросился к кабаку. Неожиданно из дыры в стене вышел почти полностью обгоревший человек. Он шатался и страшно хрипел. Это был кабатчик. Увидев Родиона, кабатчик направил нетвердые ноги к нему, шепча: «Мы ж только развернули сверток-то», а затем упал на дорогу. Где-то вдали завопила женщина. Ломакин повернулся и со всех ног бросился бежать прочь от места происшествия.

Пробежав несколько кварталов, он остановился и перевел дыхание. Только сейчас ему в голову пришло, что ведь и он мог умереть, если бы согласился на приглашение убийцы испить чайку.

«Значит, это была не подделка!» — осенило Родиона.

И тут же страшная догадка осенила художника. Ведь ростовщик его руками убил своих убийц, да и его самого тоже хотел убить, но не вышло.

«Посиди с ними часок, поболтай», — вспомнились Ломакину слова Фирсанова.

Сердце сильно-сильно сжалось в груди, да так, что стало невозможно дышать. Родион зашатался и принужден был прислониться к стене. Мимо него промчались тройки с пожарниками, гремя колоколами. Ломакин проводил их пустым взглядом, оторвался от стены и направился сам не зная куда. Вскоре ноги сами привели его на Сенную площадь к парадному подъезду. Ломакин медленно поднялся и позвонил.

Дверь открыла Сонечка. Видимо, она уже спала, потому что на ночную рубашку ее была накинута только длинная шаль.

— Господи, Родечка! Родион Ильич, да что же с вами?

Софья, обхватив Ломакина за плечи, провела его в квартиру. Молодые люди прошли в девичью спальню, в которой горела одна-единственная свеча. Усадив Ломакина на стул, Сонечка заметалась, принесла чаю, крендель, сунула все это в дрожащие руки художника и только тогда уселась тут же на краешек кровати.

Ломакин прежде никогда не бывал в спальне Сонечки, а потому он с удивлением озирался. На стенах висели все его картины, подаренные когда-то давно Софье и генералу. Оглядевшись, Родион уставился на девушку и тихо произнес:

— Вот так вот. Все это и случилось.

Софья разом поняла, что произошло нечто страшное. Она встала, подошла к Ломакину и молча обняла его, прижав голову к своему животу. Художник силился, силился, но нервы его уже были на пределе, а потому такое простое и доброжелательное действие со стороны Сонечки его обезоружило, и слезы разом хлынули по пыльным щекам, испачканным сажей оставляя на них чистые бороздки.

— Господи, Родечка, родненький, успокойся. Все уже позади. Успокойся, миленький мой.