Немногочисленные гости вечера, проводимого в честь своего возвращения из-за границы графом Драчевским в собственном особняке, что располагался на Конногвардейском бульваре рядом со знаменитым «Домом с маврами», постепенно разъехались, несколько напуганные ужасной тучею, заслонившей небо над Петербургом. Остались лишь княгиня Долгорукова, ныне вдовая, издатель модного журнала Платон Николаевич Содомов, ставший скандально известным после дела о растлении несовершеннолетних девочек, правда, совершенно оправданный судом, флигель-адъютант Жорж Лурье, потомок известного французского сподвижника Петра, чрезвычайно красивый молодой человек, и новый знакомый графа Иван Безбородко. Была еще какая-то ветхая старушка, с которой приехала Долгорукова, чтобы не быть одной, что являлось моветоном в высшем свете, неизвестно каким образом затесавшаяся в узкий круг Драчевского и оставшаяся только лишь потому, что сладко задремала в стоящем в углу кресле, всеми забытая. Старуха, кажется, тоже была не то княгинею, не то графинею, никто толком не знал, да и не интересовался, уж очень ветха была старушенция.

Гости расселись в удобные кресла, лакеи разожгли английский камин, расставили по углам канделябры со свечами, и в гостиной стало уютно и тепло. Мрак за окнами, казалось бы, убрался вовсе или хотя бы на время ослабил свое страшное давление. Однако же туча никуда не делась, она просто стала менее заметной, но оттого нисколько не устранилась, продолжая пугать одиноких прохожих, вздумавших возвращаться ночной порою по безлюдным улицам города.

Граф, закуривший с разрешения княгини сигару, попросил присутствующих рассказать последние новости столицы.

— Я, господа, совершенно не в курсе того, что нынче в России-матушке творится, а потому прошу вас ознакомить меня. Вас, мой дорогой Иван Иванович, это не касается, — обратился он к сидевшему напротив Безбородко, — потому что мы с вами вместе приехали. Кстати, если кто забыл, это мой новый приятель Иван Иванович Безбородко, один из потомков известного канцлера. Прошу вас, поведайте мне о том, что же творится. А то я недавно узнал, что более не хозяин собственным мужикам. — Граф сделал обиженную мину и шутливо развел руками в стороны, давая понять, что никак не может взять в толк, отчего вдруг его лишили власти.

Взоры всех присутствующих обратились на издателя. Уж кто-кто, а он-то должен быть в курсе всех новостей. В этот момент лакей внес в гостиную большой поднос, на котором Иван, к своему неудовольствию, заметил бутылку шампанского «Моэт», о котором совсем недавно упоминал Ломакин.

«Как в воду глядел», — пронеслось у него в голове.

Издатель был, что называется, мужчиной в летах, с ровными, аккуратнейшим образом подстриженными усами, чрезвычайно холеный и довольный собою. Его благосостояние зиждилось на прочном фундаменте интереса читающей публики к шумным процессам, участником одного из которых оказался совсем недавно сам Содомов. Суд рассматривал дело о растлении издателем двух малолетних дочерей солдатки Смирновой, двенадцати и четырнадцати лет от роду. Однако известный адвокат, нанятый Платоном Николаевичем, ловко подмазал судью, да и доказательств было мало, так что издатель вышел сухим из воды, только славы журналу прибавив.

Содомов кашлянул, прочистил горло и, отпив шампанского, стал рассказывать:

— Как я понимаю, вас, господа, за исключением наших путешественников, ничем особенным не удивишь, так как вы и сами в курсе всего. И Александра Львовна, и наш блистательный флигель-адъютант при дворе чуть не каждый день бывают. Поэтому я не буду утомлять присутствующих перечислением событий, уже известных, да и о светской хронике можно теперь из любой бульварной газетки вычитать. А вот скажу я вам самую что ни на есть последнюю новость, которую еще никто, я в том глубоко уверен, не знает. — Издатель со значением и лукавством оглядел гостей графа, осознавая всю полноту власти над их вниманием. Уж он-то знал, чем лучше привлечь эту высокородную публику, столь падкую до сальностей и грязи, а также до сильных страстей человеческих, впрочем, как и все. — Известно ли вам, что знаменитый убийца Александр Рамазанов бежал с каторги и теперь уже даже не где-нибудь в тайге, а в самом Петербурге!

Княгиня ойкнула от неожиданности, схватившись руками за дряблую грудь, поддерживаемую для виду корсетом. Флигель-адъютант и бровью не повел, хотя и было заметно, как он напрягся телом, услышав страшную новость. Иван, который до поездки в Полтавскую губернию успел узнать о деле и даже читал о процессе над убийцею в газетах, тоже чрезвычайно взволновался. Один лишь Драчевский продолжал со спокойным выражением слушать Содомова, да старуха в углу никак не прореагировала на новость.

— Что ж такого необыкновенного совершил этот злодей, отчего все столь забеспокоились, узнав о его появлении в Петербурге? — спросил граф, обращаясь преимущественно к издателю.

— А то, уважаемый Григорий Александрович, что Рамазанов — уникальнейший зверь в обличье человеческом, — объявил Платон Николаевич. — Настоящий убийца! Без глупых сантиментов и прочей чепухи.

— А что, он молод или же в летах? — полюбопытствовал граф, внимательно слушавший Содомова. Было видно, что Драчевскому стал чрезвычайно интересен рассказ, едва он услыхал о настоящем убийце.

— Юн. Вот как Иван Иванович, — указал издатель на Безбородко, тут же покрасневшего, по своему обыкновению, от всеобщего внимания. — Студент. Поповский сын. Один из первых по успеваемости и знаниям. Профессора университетские очень хвалили, — по привычке рассказывал Содомов рублеными фразами, словно строил передовицу в журнале. — Дело было так. Два года назад Рамазанов дал в «Ведомостях» объявление о том, что желает обучать детей наукам или же готовить их к вступительным экзаменам. Через некоторое время на объявление откликнулся помещик Синицын. Он пригласил студента к себе в усадьбу, дабы тот подготовил среднего сына Синицына к переходу в старшие классы. У помещика еще был младший сын трех лет от роду и старшая дочь, примерно одного с Рамазановым возраста. И вот будущий убийца приехал в усадьбу, где все дышало весною и цветением. Он сразу же приглянулся дочери Синицына, а она приглянулась ему. Молодых людей повлекло друг к дружке не на шутку. Так между занятиями с сыном помещика Александр Рамазанов умудрился склонить девицу Синицыну к сожительству. — Было видно, что подобная деталь в описываемой истории чрезвычайно интересна для Содомова, и он бы хотел ее несколько развить, но, косо глянув в сторону княгини Долгоруковой, решил этого не делать. — Идиллия продолжалась недолго. Как-то раз неожиданно вернувшийся в усадьбу Синицын застал свою дочь в объятьях Рамазанова. Что там было! Крики, ругань, оскорбления… Свою дочь помещик иначе как развратнейшей особой и не называл. Что же касается Рамазанова, то тут уж вообще было не до учтивости. Прислуга, бывшая при сем свидетелями, на суде рассказывала, что Синицын даже несколько раз пребольно ударил молодого человека, а также приказал прибежавшему на крик дворецкому вытолкать студента в шею. «Если ты еще попадешься мне на глаза, то я на тебя собак спущу!» — пообещал помещик Рамазанову. Он не дал юноше лошадь, чтоб добраться до станции, и тот принужден был тащить нехитрый скарб пешком. К тому же помещик несколько раз преедко прошелся насчет сословия, из коего происходил Рамазанов. Что же касается дочери, то ее заперли в собственной комнате на хлеб да воду.

Содомов налил себе еще шампанского, выпил, прочистил горло и продолжил:

Через неделю внезапно умерла дворовая собака, что охраняла усадьбу помещика. Причем умерла в удивительных мучениях, вдруг завыв ночью и перепугав весь дом. После узнали, что животное было отравлено. А еще через два дня, тоже ночью, Рамазанов объявился в усадьбе. Он, по его же собственным словам, сказанным в суде, вошел в приотворенную из-за духоты дверь террасы, пробрался в кабинет Синицына и выкрал оттуда старинную саблю. Синицын в молодости был воякой, даже гусарил. Рамазанов снял со стены саблю, прошел сначала в спальню помещика и его жены, где тут же отрубил им головы, затем вошел в детскую и отрубил головы сначала среднему сыну, а затем и младшему. На суде убийца рассказал, что тот, увидев, как отлетает голова старшего брата, начал плакать, и Рамазанов испугался, как бы он не переполошил весь дом. Только после юноша, неся за волосья головы жертв, проник в спальню к своей возлюбленной. Он лег рядом с нею на кровать, поставив в угол саблю и сложив головы, заснул покойным сном праведника. Представляете себе состояние девицы, проснувшейся ранним летним утром и обнаружившей рядом с собою на кровати спящего молодого человека, испачканного в крови, а в углу головы всех родных и окровавленную саблю. Говорят, девица после этого зрелища умом тронулась. На ее крик сбежалась вся дворня. Они-то и схватили Рамазанова. После, уже в суде, ему дали последнее слово перед вынесением приговора, а уж судья был склонен при многочисленных положительных отзывах и ходатайствах на замену каторги вечным поселением. Так Рамазанов сам все себе испортил. Он заявил, что нисколько не раскаивается в содеянном. А если бы ему довелось еще раз исполнить то, в чем его обвиняют, то он бы убил еще прислугу и всех дворовых. Кстати, собаку тоже убил он, обсыпав заранее купленную мозговую кость мышьяком и подкинув ей ночью.

Содомов с гордостью оглядел гостей графа и добавил тоном знатока:

— Да, история наделала много шума в обществе. В моем журнале убийцу назвали эстетом. Ведь он, господа, не просто как какой-нибудь неотесанный мужик помещичью семью топором изрубил, нет. Он сначала прокрался в кабинет, выкрал боевую саблю и уж ею, подобно японским воинам-дворянам, именуемым самураями, поотрубал обидчикам головы. А, каково?

— Какой ужас! — воскликнула Долгорукова, всплеснув руками. — А все-таки этот Рамазанов весьма темпераментен.

— Да, ужас наипервейший, — спокойным тоном подтвердил флигель-адъютант, закуривая тонкую сигару. — Но каков характер. Исключительная личность! Удивительно, ведь этот юноша мог и опустить обиду, нанесенную ему, что характерно для этого сословия. Я имею в виду всепрощение, — уточнил он, с улыбкой глядя на графа.

— Да, — согласно закивал головой тот. — И в его поступке заснуть рядом с возлюбленной тоже видится характер. Мне кажется, что он поэт, этот самый Александр Рамазанов. Не так ли, друг мой?

Драчевский бросил быстрый взгляд в сторону Ивана, для убедительности резко подняв бровь.

Безбородко, до этого момента слушавший молча и очень внимательно, как-то сразу подбоченился и громко произнес:

— А я думаю, что никакой этот Рамазанов не личность и не поэт, а самый распоследний нехристь рода человеческого!

В гостиной повисло молчание. Казалось, будто давешняя туча, столь сильно напугавшая своим неотвратимым движением Безбородко, перешагнула порог дома Драчевского и стала заполнять собою комнату. Даже свет многочисленных свечей показался как-то тусклее.

— Вы так думаете, сударь? — с интересом обратился к Ивану, оборвав тягостное молчание, граф. — А кстати, не расскажете ли нам о своем видении свободы. Вы столь интересно и оригинально толковали сей предмет во время нашей совместной поездки, что я не преминул вкратце поведать о нем своим товарищам.

Иван часто заморгал. Удивительно, ведь еще совсем недавно он сам страстно желал выступать перед собравшимися на вечере господами, говорить им о свободе, но после тех весьма лестных отзывов, какие ему довелось услышать относительно богомерзкого убийцы, молодой человек решительно не знал, что и думать о собравшихся. Те же, в свою очередь, желали ныне потешиться, слушая максималистские рассуждения юного борца за свободу. Даже флигель-адъютант Лурье, который был примерно одного с Иваном возраста, казался значительно старше и умудреннее его. Он также свысока поглядывал на Ивана, словно желал сказать: «Раз тебе чуждо наше эстетическое наслаждение убийством, то теперь мы с полным правом посмеемся над твоими философствованиями».

Иван понимал все, что происходило в гостиной, а потому совершенно не собирался выставлять себя в глупом виде. Он уж начинал жалеть о своем приходе на этот вечер и в душе проклинал графа, с наигранной дружелюбной улыбкой смотрящего на него.

— Я бы не хотел сейчас говорить об этом, — тихим и несколько просительным тоном сказал Иван, оглядывая большими выразительными глазами присутствующих.

— Отчего же, Иван Иванович? Нет, мы просим, — продолжал настаивать граф.

— Да, сударь, было бы прелюбопытно, — вставил Содомов, с усмешкою оглядывая несчастного.

— Сударь, я вас прошу, — неожиданно сказала княгиня. — Надеюсь, вам этого достаточно. Не будете же вы столь нелюбезны, что откажете даме.

Сомнений у Ивана более не оставалось: Драчевский пригласил его на вечер и уговорил остаться, исключительно чтобы продемонстрировать гостям, словно дрессированную собачонку.

Хорошо, господа, — смирившись, промолвил молодой человек. — Я готов. Раз вы все просите. — Он еще раз обвел умоляющим взором присутствующих, но те были непреклонны и жаждали позора Ивана. — Извольте.

Безбородко несколько выступил вперед и сильно потер рукою лоб. Ему неожиданно припомнился давешний разговор с Ломакиным, посоветовавшим представить, как будто граф уводит у него невесту Лизу. Кровь тотчас прилила к голове, в ушах поднялся шум, отчего Ивана даже несколько повело в сторону, так что он принужден был опереться о стол.

— Мне кажется, что нынешняя свобода, которую по примеру европейских и американских стран объявили у нас в России, не есть та свобода, кою можно называть полной! — громко объявил он.

Доброжелательная улыбка, точно маска, писанная краскою и попавшая под сильный дождь, медленно сползла с лица графа.

— Как же так? — вскричал Драчевский. — Что вы, сударь, такое говорите? Это ли не полная свобода? Мужиков отпустили на волю, распустили мужиков! Они теперь не мои. Я их, скотов, даже высечь нынче не могу без особой на то причины!

Граф даже обозлился, выкрикивая все это.

— И все-таки я утверждаю, что нынешняя свобода в России не есть полная свобода, — спокойным тоном повторил Иван. — Внешняя свобода — это еще не все, что нужно человеку, чтобы быть свободным. Бывшие крепостные, которых вы изволили назвать мужиками, еще не свободны. Им не хватает внутренней свободы. Вы еще можете сечь их, хоть и не столь часто, как того желаете. И они это знают. Не только они — все мы не свободны. Мы не свободны от государственного произвола, от чиновничества. Здесь в столице это еще как-то незаметно, как-то завуалированно. И караульный, обращаясь к вам, вынужден говорить «сударь» и «прошу». А посмотрите, что делается в провинции. Я был в Полтавской губернии, так там власть творит полнейший произвол. Чуть что, городовой подскакивает и сразу звонаря в зубы, а вслед за этим еще в кутузку тащит, чтобы там далее поизмываться. Я столько ждал окончательно оформления прав на наследство, хотя все документы были в полном порядке! Даже взятку дал, и все равно ждать пришлось. Чиновники Россию одолели. Лишь единицы сразу паспорт для выезда получают. Я так вообще его получить не могу. Не дают. И всегда ведь так было, господа! От самых Рюриков. При Петре иностранцы давили. При Екатерине — фавориты. При Павле — устав да военщина. При Николае — реакция и аракчеевщина. А ныне — чиновничество! Как зло ни назови, он все теми же способами измывается и дух свободы в человеке губит. Человек, каков бы он ни был, в какой бы семье ни родился, у него чувство свободы вместе с молоком матери впитывается. А потом действительность старательно это чувство в нем вытаптывает. И боюсь, так еще долго будет И даже в следующее тысячелетие перейдет, если, конечно, Страшного суда не случится.

Иван остановился и перевел дыхание. Все замерли, слушая его. Никто из гостей даже не изволил пошевелиться за все время монолога. Иван говорил правду, а это было неудобно.

Неожиданно Драчевский нашел выход из создавшегося положения, вызвав лакея и повелев подавать кофе. Напряжение сразу же спало, все разом выдохнули и расслабились.

— Вы, молодой человек, абсолютно правы, сказав, что не всякий человек может сразу же свободу получить, — сказал издатель. — Я давеча читал новый научный труд. Из Англии выписал. Так вот, один очень большой ученый и естествоиспытатель, англичанин Чарлз Дарвин, научно доказал, что чернокожие африканцы, папуасы, австралийские аборигены и представители желтой расы произошли от обезьян.

— От обезьян? — удивленно переспросила Долгорукова.

— Да, Александра Львовна. От обезьян. Не как мы, ведущие род свой от Адама и Евы, а от мартышек, что по деревьям лазают и бананами питаются, — весело заметил Содомов. — Отсюда и отношение к свободе, — добавил он, поглядывая на Ивана, который уже понял, что его возвышенная речь начинает потихоньку превращаться окружающими в нечто шутовское.

Безбородко хотел уже было откланяться, как неожиданно тему подхватил Драчевский.

— А я поддерживаю английского ученого, — громко объявил граф. — Вот только я бы учение его дополнил, добавив в список обезьяньих потомков еще и наших крепостных. Наших мужиков, — намеренно поправился он. — Это же настоящие недолюди! Одним словом, недоразвитые обезьяны. А мы им свободу дали, словно бы уже в просвещенной Европе живем! Я, господа, как вы знаете, долго изволил в Европе жить, везде побывал. И знаете, что я вам скажу? Не стоит Россию Европою делать. Не стоит. В Европу очень хорошо ездить и дышать там воздухом свободы, равенства и братства, — процитировал Драчевский девиз парижских коммунаров. — Но все хорошо до времени. После такой свободы еще лучше вернуться домой, заехать в поместье, собрать мужиков да и выпороть их как следует. Государь решил стать Освободителем? Его право. Вот только никакими казенными откупными не вернешь мне той власти, кою я над своими крепостными имел. Я был для них царем и Богом в одном лице! Я их карал и миловал!

— Селянками, я так полагаю, интересовались, — вставил, похотливо улыбаясь, Содомов.

— Платон Николаевич, — осуждающе покачала головою княгиня, неприятно улыбаясь чему-то.

— Да, пользовал! — гордо заявил Драчевский. — И вообще делал с ними со всеми все, что душе моей было угодно. И тут вдруг у меня такую власть отобрали. Нет, не я один так думаю. Многие. Я вчера разговаривал в клубе, и очень многие члены тоже недовольны изменениями. Думаю, с такими мыслями во многих головах одновременно нашему государю следует ожидать покушения, — неожиданно предположил граф.

Все с испугом посмотрели на хозяина гостиной, сказавшего крамольную фразу. Но тот был слишком взвинчен, чтобы контролировать себя.

Тут дверь в гостиную приотворилась, и на пороге показалась молоденькая горничная, несущая на вытянутых руках большой поднос, уставленный кофейными чашками. Она осторожно вошла в гостиную и бросила долгий взгляд на Драчевского. И тут уж все присутствующие догадались, что между графом и этой горничной что-то есть. Граф замолк, обводя всех взором и понимая, что недостойная его титула связь обнаружена. Да и сама девица внезапно поняла, что господа догадались о ее сношениях с барином, и густо покраснела. От волнения руки ее сильно затряслись, чашки так и заходили ходуном по подносу, а уже через мгновение полетели на пол. Брызги черного кофе разнеслись во все стороны вместе с белыми, как снег, фарфоровыми осколками.

Драчевский подскочил к несчастной горничной и наотмашь ударил ее по лицу.

— Скотина! Не умеешь кофе подать! Скотина!

Горничная сжалась, пряча лицо в ладони и рыдая. Княгиня с восторгом смотрела на наказание, Содомов даже подался несколько вперед, а Лурье, оставив свою равнодушную мину, во все глаза глядел на разыгрывавшееся представление.

Граф до того озлобился и рассвирепел, что подбежал к стене, сорвал висевший хлыст и замахнулся на девицу.

— Что вы делаете! — громко закричал Иван. — Ведь это же позор!

— Что?! — взревел Драчевский, оборачиваясь к молодому человеку.

Он сильно замахнулся, намереваясь обрушить всю свою злобу и ненависть на новоявленного борца за свободу, как вдруг тучу, накрывавшую город, наконец-то прорвало. Ярчайшая молния пронзила ночное зимнее небо над Петербургом, а мгновение спустя сильнейший грохот грома потряс дом. Оконные стекла жалобно задребезжали.

Молния ярко осветила мертвенно-бледное лицо графа, замахнувшегося на Ивана, который просто стоял перед ним, даже не закрывшись рукою от хлыста.

— Да как вы смеете, — только произнес он.

В этот самый момент мирно дремавшая старуха проснулась в своем углу и громко прошамкала:

— Что здесь происходит?

Драчевский медленно опустил хлыст и, с ненавистью глядя на Безбородко, четко произнес:

— Пошел вон отсюда.

Молодой человек кинулся со всех ног из гостиной, а вслед ему летели крики:

— И чтоб духу твоего здесь больше не было! Эй, дворня! Никогда более не пускать на порог этого…

Иван выбежал из дома и понесся, как был — в одном фраке, забыв про накрывку, оставленную в прихожей. Страшные молнии сверкали у него над головой, сильнейшими раскатами побуждая молодого человека к дальнейшему бегству. Лишь отбежав порядочное расстояние от дома и очутившись перед Исаакиевским собором, Иван остановился, перевел дух и вспомнил о накрывке.

«Ни за что не вернусь! Ни за что! — подумалось Безбородко. — Господи, какой зверь! Истинный. Да как же так можно женщину бить? А они еще смотрели и смеялись!»

Он вышел на площадь и, не надеясь поймать извозчика, зашагал в сторону канала. Удивительно, но в это же самое время ему навстречу, только с противоположной стороны, с той, коей собор направлен к Неве, подволакивая ноги, медленно брел его товарищ Ломакин. Художник был изрядно пьян, но сознание его работало чрезвычайно ясно, даже лучше, чем в трезвости.

«Гроза зимой, как странно», — думалось Ломакину.

Художник остановился и, задрав голову, залюбовался вспышками, мелькавшими в небе. Звук шагов с противоположной стороны, откуда спешил домой Иван, отдававшихся от гранитной стены Исаакиевского собора, привлек его внимание.

«Удивительно, я не иду, а шаги слышно», — подумалось пьяному Ломакину.

А Безбородко бежал к тетушке на квартиру, продуваемый холодным пронизывающим ветром. Щеки его горели от стыда и обиды, в глазах стояли слезы. Внезапно небеса разверзлись, и на молодого человека, почти раздетого для зимней погоды, хлынул ледяной дождь. Огромные крупные капли с громкими шлепками падали на фрачную пару, оставляя на добротном сукне большие блестящие кругляши, блестевшие в свете немногочисленных уличных фонарей, словно это были новенькие серебряные монеты. Уже через минуту Иван казался увешанным этими самыми монетами сверху донизу.