1

Прошли весенние дожди. Теплые, обильные, животворные. Наступила не знойная еще, но уже теплая погода. Солнце лишь ненадолго укрывалось от глаз людей и день ото дня появлялось над горизонтом все более лучистое. Небо щедро насыщало землю богатырской силой тепла и влаги.

А земля, увлажненная и распаренная, ласковая и могучая русская земля, как бы очнувшись от тяжелого забытья, решила вознаградить людей, облагородивших и украсивших своим трудом ее необъятные просторы.

На диво согласные поднялись хлеба. Яркой, пахучей листвой оделись кусты и деревья. Зазеленели и разукрасились первыми, особенно благоуханными, цветами луга и лесные поляны. Огласились птичьим разноголосьем сады и рощи.

— Ну, набрала землица силу. Будет нынче из годов год! — уверенно сказал Торопчину сторож при мельнице, кроме того «промышлявший удами рыбу», старик Афанасий Иванович Луковцев, прозванный неизвестно почему Афоней-дурачком. Прожил, правда, Афоня всю свою жизнь одиноким, нелюдимым, неприветливым. Но разве это дурость?

— Да. Вот скоро еще пустим гидростанцию. И тебе, Афанасий Иванович, в сторожку свет проведем, — Иван Григорьевич, скручивавший рулетку, окинул любовным взглядом работы, развернувшиеся на старой, заброшенной в годы войны плотине.

Рядом с обветшалым, перекосившимся, почерневшим от времени и сырости коробом мельницы, поставленной еще при царе, высился сочившийся янтарными смоляными каплями новый сруб гидростанции. Весь мельничный двор был загроможден бревнами, штабелями теса, грудами пахучей щепы, ворохами хвороста и ржаной соломы. Над тихими, заросшими камышом и кувшинками крохотными озерками и заводями спущенного пруда разносились голоса людей, пронзительный посвист куликов.

Стучали топоры, визжали продольные пилы, садко ухала, загоняя в землю сваи, десятипудовая «баба». Плотники заканчивали рубку турбинной камеры, обшивку лотка. Подходили к завершению земляные работы и на самой плотине.

— Теперь пойдет. Уж раз Федор Бубенцов занялся — этот своего не упустит. И откуда берутся такие настойчивые люди? — Луковцев говорил, не глядя на Торопчина, как бы сам с собой. Иван Григорьевич видел только путаную, совершенно седую, но не поредевшую копну волос над покатыми, костистыми плечами. Афоня плел из тонких и гибких ивовых прутиков «вентерь», хитроумную ловушку для рыбы.

К Ивану Григорьевичу подошел секретарь парторганизации колхоза «Светлый путь» Ефремов. Павел Савельевич сдержал свое слово, данное Торопчину. Как только окончились весенний сев и подъем паров, семь плотников из «Светлого пути», во главе с самим Ефремовым, пришли в правление колхоза «Заря», — Пришли со своими инструментами и пшеном в домотканных заплечных мешках. Неторопливые, осмотрительные, мозговитые плотники русского села, способные из четырех дерев баню срубить. Да еще на конек топором петуха вытесать из чурбана. Недаром таких мастеров зовут умельцами!

Долг платежом красен.

Не обманули и Бубенцова железнодорожники. Вовремя доставили лес.

Поддержала и область — из Тамбова прибыли в помощь прорабу два студента-практиканта.

И строительство гидростанции, начатое еще до войны, — предприятие, веру в которое потеряли было и сами зачинатели, — ожило.

В некоторых домах женщины сняли газетки, которыми были обернуты от пыли и мух патроны и лампочки. А Иван Данилович Шаталов подарил сельскому клубу лампу-молнию и двухведерный бидон керосину, сопроводив подарок любимым своим изречением: «Наше не пропадет!»

— Беспокоит меня, Иван Григорьевич, одна вещь, — озабоченно сказал Торопчину Ефремов. — Обязательство-то мы дали, а, пожалуй, до сенокоса не управимся.

— Да-а… Боюсь, что задержат земляные работы. Сейчас на прополке народ будет занят. — Торопчин присел рядом с Афоней на бревнышко.

— А хотелось бы! — Ефремов сдвинул на затылок сплющенную и засаленную фуражку. Отер рукавом пот с кирпичного, изборожденного глубокими прорезами морщин лба. Улыбнулся. — Поверишь, Иван Григорьевич, избу себе в прошлом году я рубил, а такого старания не было. А тут — чужим людям… — Ефремов спохватился и закруглил: — Ба-альшое дело!

— Чужим? — Торопчин не пропустил нехорошего слова.

— Ну, не себе, что ли. Правда, я вашему председателю удочку закинул. Останется ведь у вас ток, киловатт до двенадцати. Так, чтобы нам для больницы и школы хотя бы… — Ефремов искоса взглянул на Торопчина. — Проводку-то, конечно, мы сами осилим.

— Ну, а Бубенцов что? — спросил Торопчин.

Ефремов ответил не сразу. Помрачнел.

— Может, и хорош Федор Васильевич для вас, а и то навряд ли. Уж больно прижимист. Таких самых, пожалуй, мы в тридцать первом раскулачивали.

— Брось, Павел Савельевич. Ерунду городишь! — строго возразил Торопчин. Но расстроился.

— Знаю, что вы друг за друга горой…

— Брось, говорю! — уже зло оборвал Ефремова Иван Григорьевич. И, чтобы сгладить резкость, добавил: — Давай лучше закурим.

— Савельич! — гулко, как из бочки, раздался голос из турбинной камеры.

— Сейчас. Вторую пока подводи! — подавая Торопчину кисет, откликнулся Ефремов и заговорил торопливо: — «Ток, говорит, я вам дам». Это Бубенцов-то. «Только сперва подчистую с „Зарей“ рассчитайтесь». И еще, значит, должны мы на земляные работы сорок человек сюда прислать на восемь дён. «Пока мои, говорит, на прополке будут». Мало того, осенью чтобы наши плотники пришли скотные дворы вам править. Это как?

Торопчин ничего не ответил. Он не смотрел на Ефремова. Не мог. Как будто бы он, а не Бубенцов, поставил колхозу «Светлый путь» такие жесткие условия.

— С кого сорвать хочет? Ведь только-только на ноги наше хозяйство поднимается.

— Савельич! — вновь прогудела турбинная.

— Иду!.. Хоть бы ты подействовал на него, Иван Григорьевич. Неужто же наши колхозники вашим — чужие люди?

Ефремов поспешно пошел, даже не дождавшись ответа Торопчина. На ходу вытащил из-за ремня топор, попробовал рукой острие.

— Хороший человек Павел Савельев, — опять как бы сам себе сказал Луковцев. — О чужом радеет, как о своем. А вот председатель наш в деда, видно, задался. Дедок его настоящим коршуном был. У соседа, бывалыча, полена не возьмет, но и своего не упустит!

— В те времена жизнь другая была, Афанасий Иванович, — рассеянно присматриваясь к тому, как ловко тонкие и сухие пальцы Луковцева вяжут друг с другом ивовые прутики, сказал Торопчин. — Тогда каждый, волей-неволей, беспокоился только о своей судьбе, а сейчас у нас колхозы.

Луковцев приостановил работу и поднял голову. На Торопчина глянули по-ребячьи простодушные, и вместе с тем по-стариковски пытливые глаза.

— Вот и Федор Васильевич так мне объяснял. Долго как-то мы с ним беседовали. О социализме.

— О социализме? — Торопчин искренно удивился.

— О нем самом, — подтвердил Афоня, — Хорошо он мне растолковал, да только… непонятливый я, видно.

— Ну-ка, ну-ка, — Торопчина живо заинтересовали слова старика. Много раз пытался он завязать настоящий разговор с Бубенцовым, выяснить наконец, где же самый корень ошибочного поведения Федора Васильевича, но ничего не получалось. А чувствовал Иван Григорьевич, даже уверен был, что не просто самодурство или тупое упрямство руководит некоторыми действиями председателя. И слова его «разве для себя я стараюсь» были не простой фразой.

— Так что же, Афанасий Иванович, сказал тебе Федор Васильевич?

— Да то же, что и ты, Иван Григорьевич. Раньше, говорит, единоличники были, а теперь колхоз.

— Колхоз колхозу рознь.

— Вот, вот. И председатель так говорит, — живо отозвался Афоня.

— Так чего же ты не понимаешь? — сам несколько сбитый с толку словами Луковцева, спросил Торопчин. Получалось, что оба они с Бубенцовым в одну дудку дуют.

— При чем он тут, социализм-то? — неожиданно осердившись, спросил Луковцев.

— Вот тебе и раз! — вырвалось у Торопчина. От изумления он даже высыпал мимо «козьей ножки» щепотку табаку. «А может быть, и вправду дурачок Афоня?» — невольно мелькнула мысль.

— Жил, например, раньше крестьянин, — старик концом прутика нарисовал на земле маленький кружочек и точку в середине кружка поставил. — А рядом второй. А тут третий… — Еще несколько кружочков вывел на земле прутик. — И каждый обрабатывал свой надел. Один, конечно, жил богаче, другой в бедности, неровно, словом, жили люди. Так?

— Так, — подтвердил Иван Григорьевич. — Почему и порешили мы ту неровную жизнь.

— Порешили, да не вдруг! — возразил Луковцев. — Ну, объединили вы крестьян в колхоз. — Прутик обвел общей чертой все маленькие кружочки, — Верно, в колхозе люди хоть и под разными крышами живут, а работают артельно и хлеб общий едят. Но, правду сказать, равномерности нет и в колхозе.

— Ясно. Кто лучше работает, тот лучше и живет. — Иван Григорьевич начал уже улавливать мысль Афони. — К коммунизму мы пока еще, Афанасий Иванович, не пришли.

— А вот который колхоз скорее достигнет коммунизма? К примеру, наша «Заря» или «Светлый путь»?

Этот наивный, неожиданно поставленный Луковцевым вопрос, однако, многое объяснил Торопчину.

— Ну, а Бубенцов как говорит? — спросил он, невольно улыбнувшись.

— У того линия прямая. Через год, говорит, у меня в колхозе полный порядок будет. А годков через десяток и коммуной заживем! Изобильно, значит. К тебе, говорит, Афоня, специально бабу приставим, чтобы пышки каждый день пекла.

— Стремление у нашего председателя неплохое, — Торопчин весело взглянул на Луковцева. — Значит, по Бубенцову — колхозы наши к коммунизму наперегонки бегут, как ребята до яблони. Какой колхоз, выходит, скорее разбогатеет, тот и коммунистическим будет?.. Так, что ли, он говорил?

— Так, кажется, — раздумчиво сказал Афоня. Подумал и подтвердил уже увереннее: — Его слова!

— Смотри, как просто, оказывается, коммунизм-то построить, — все еще улыбаясь, сказал Торопчин, — И чего это люди добиваются счастья сотни лет, когда вот оно — под рукой лежит.

— Неужели? — Луковцев поднял голову и взглянул на Торопчина так, что Иван Григорьевич смутился. Понял, что спрашивает его совсем не дурачок, а человек, который, повидимому, многое передумал за свою медленно тянущуюся одинокую жизнь. А он, партийный руководитель колхоза, отвечает шуткой. Стыдно даже стало Ивану Григорьевичу. И он подсел к Луковцеву поближе, заговорил серьезно, не сразу находя нужные слова.

— Понимаешь ли, Афанасий Иванович… вот… вот взгляни, например, на то дерево. Куда оно годится? На дрова разве, да и то — сердцевина в нем, наверное, трухлявая.

— Дерево никудышное, — согласился Луковцев. — Молния его поразила в позапрошлом году на Николу летнего. Потому вытянулось вона как, а стоит на отшибе. Ну и притянуло на себя силу небесную.

У поворота дороги, уходящей вдоль по берегу от плотины, высилась одинокая старая ветла. Высохло и захирело некогда цветущее дерево, расщепленное ударом молнии от кроны и до корней. И только на обращенной к мельничному пруду стороне курчавились еще молодыми листьями несколько ветвей, выглядевших особенно зелеными среди угрюмо щетинившихся, черных, как бы обугленных сучьев.

— Тут что удивительно, Афанасий Иванович: на обреченном, можно сказать, дереве и такие веселые веточки сохранились. Но только недолго им красоваться среди дряхлости. Теперь подумай, да разве мог бы наш колхоз процветать, а мы с тобой в этом колхозе спокойно жить, если бы кругом все пришло в упадок?.. Нет! И вот нынешний год особенно показал, в чем наша сила, чем крепок каждый колхоз, каждый район, каждая область. Государство наше социалистическое — вот становой хребет, по которому все жизненные соки идут и по ветвям да по веточкам растекаются. Живет государство — живем и мы! Крепнет, наливается силой наше государство — не страшен и нам с тобой никакой враг! Понял ты меня, Афанасий Иванович?.

— Понял, да не совсем, — смущенно, склонив седую голову, признался Луковцев. — А Федор Васильевич разве против такого? Ведь он как говорит: «Пусть и другие колхозы за моим тянутся. Я, говорит, никому жить не мешаю».

— Надо бы еще! — искренне возмутился Торопчин. — Не мешаю! Добрый какой. Да с теми, кто нам мешает, у нас разговор короткий. Но ведь он не только «не мешать» должен общему нашему делу, а помогать. Ну, а кто нам не мешает, но и помочь не торопится, — такой человек в нашем обществе… бородавка какая-то, что ли. Пустоцвет! Когда отдельный человечишка рассуждает: моя, дескать, хата с краю, — ему ответ один — ну и черт с тобой и с твоей хатой. Лопух под плетнем никому не мешает, но если он посреди огорода угнездится… если председатель колхоза говорит: «Мой колхоз с краю…» Врешь! Не для того мы объединились, чтобы от соседей отгородиться. Да любой, самый маленький колхоз не с краю, а в центре советской земли стоит! И не может советский человек рассуждать: «Мне бы пожить получше, мне бы добра побольше, а как кругом люди живут — меня не касается». Да ведь от таких рассуждений и до волчьего закона рукой подать: раз я сильный, почему бы мне у слабого кусок не урвать? Это я тебе по-простому объясняю, Афанасий Иванович, но ведь подлый человек не обязательно дурак. Каких только теорий подлецы не придумывают, чтобы красивой заплатой свою гнилую совесть прикрыть!

Разволновавшись, Иван Григорьевич забыл, что обращает свои слова к тому, кого на селе «Афоней-дурачком» звали. А вновь подошедшего и внимательно прислушивавшегося к его словам Ефремова Торопчин даже не заметил. Он поднялся с бревна, выпрямился во весь свой высокий рост.

— Всё знают поганые людишки, видят гибель неминуемую, но гибнуть не хотят! Когтями, клыками за свою жизнь, жизнь паразита, цепляются, как хорь, когда его из норы тянут. Гадюкой вьются, только бы от кары народной уйти. Целую свору ученых псов на нас напустили. Кормят их, поят, во дворцах держат: «Только спасите нас, найдите еще лазейку, нового бога придумайте». Кто, как не самый гнусный подлец выдвинул фашистскую расовую басню? Разве это немец на славянина пошел?.. Нет, это фашист Гитлер выступил против коммуниста. Только разлетелся в честном бою фашизм на куски. Гнилым оказался! А коммунизм еще дальше и на восток и на запад людям путь осветил. Думаешь, на этом кончилось?.. Нет, Афанасий Иванович, и этот бой еще не последним окажется. Только не так-то просто теперь, пожалуй, скоты свои силы соберут. Ведь не своими руками они меч на нас поднимут. Значит, опять надо народы обмануть чем-то, новой заплатой старую прореху прикрыть. Но только и мы за тридцать лет кое-чему научились. И в чем наша сила, знаем. В государстве нашем социалистическом — вот где хранится светлая идея честных тружеников всего мира! Понял ты теперь меня, Афанасий Иванович?

— Ах, хорошо! — вырвалось одобрительное восклицание у Ефремова.

Торопчин повернулся в его сторону и невольно смутился.

— Смотри. Целый митинг я тут открыл, оказывается. Это Афанасий Иванович меня раззудил. Ну, никак не могу на такую тему беседовать спокойно. Честное слово, Павел Савельевич.

— Верю. — Ефремов серьезно взглянул на Ивана Григорьевича. — Я, например, считаю только такой разговор на эту тему правильным, какой мы с фашистами провели… Эх, прогулялся бы я, на мой характер, вот с этим товарищем. — Ефремов любовно погладил отшлифованное жесткими ладонями до блеска топорище своего наточенного плотницкого топора. — И уж такой бы домишко человечеству срубил — живи да радуйся! А главное, всякие ненужные произрастания с земли счистил бы.

— Характер у тебя, Павел Савельевич, замечательный! — Торопчин рассмеялся. — Любишь ты погулять. Только все-таки сначала надо у себя в доме порядок навести. Сейчас нам плотники нужны не меньше, чем солдаты. Ведь крепость мы должны срубить неприступную!

— Срубим! — большая уверенность прозвучала в голосе Ефремова. — Вот зимой я действительно приуныл было. Каюсь, нечего девушке младенца под фартуком прятать. А сейчас… Да ведь ты сам знаешь, за какие-нибудь полгода настроение у народа как поднялось? Куда там! А дай-ка всю нашу пятилеточку провернем?.. Прямо не терпится. Такую сработаем крепость!.. Взять наш район. Да разве одна эта гидростанция свет даст?.. Только дурак так рассуждать может, да… ваш разлюбезный председатель. Сел чудак на свой колхоз, как курица-парунья на яйца… Гляди, болтуна бы не высидел.

— Да, совсем не уважаешь ты, Павел Савельевич, нашего Бубенцова, — уже без улыбки сказал Торопчин.

— А ты?

— Я? — Иван Григорьевич ответил не сразу. Даже долго не отвечал. Еще раз обвел взглядом все строительство гидростанции. Потом сказал: — Без Федора, пожалуй, сегодня такие работы здесь не развернулись бы. Обидно только, что к обшей нашей цели по какой-то своей стежке хочет идти человек.

— Вслепую, выходит, шагает председатель?

— Все это не так просто, Павел Савельевич. Ведь если бы все наши люди рассуждали правильно и высокоидейными людьми были, и сейчас уже не такой бы наша жизнь была. И не говорили бы мы с тобой: «будет», а говорили бы: «есть!»

2

Запущенная, полузаросшая разнотравьем дорога тянулась от плотины к селу по крутому берегу реки, огибавшей в этом месте клин озимой пшеницы. Жарко припекало полуденное солнышко. Напоенный терпким настоем вызревающих трав, воздух, казалось, дрожал и звенел от неумолчного стрекотания бесчисленных кузнечиков. Где-то за рекой, на заливных лугах, озабоченно поскрипывал коростель. Торопчин шел, глубоко задумавшись.

«И как это некоторые колхозники до сих пор не понимают простой истины? Что это — отсталость, не изжитая еще темнота? Ерунда! Только тот может назвать сейчас русского крестьянина темным, кто сам, как крот, не видит солнечного света! Или враг, отупевший от бессильной злобы. Хотя… разве коммунизм такая простая истина? Пожалуй, нет. Недаром все-таки самые великие, самые передовые умы человечества вот уже много десятков лет научно обосновывают и намечают путь к воплощению этой светлой идеи в жизнь. А видят прекраснее будущее во всех подробностях, пожалуй, немногие провидцы. Да вот сам-то ты, Иван Григорьевич, ясно ли представляешь себе ту жизнь, какая будет при коммунизме?»

Эта много раз возникавшая в мозгу Торопчина мысль снова обеспокоила его. Иван Григорьевич даже в нерешительности замедлил шаги, стянул с головы фуражку, крепко потер ладонью лоб.

«Вот колхозники все чаще и чаще задают тебе — руководителю колхозной партийной организации — вопросы, особенно комсомольцы, и, как это ни странно, даже старики спрашивают как будто о самых простых вещах: будут ли, например, после перехода к коммунизму учитываться и оплачиваться трудодни? Как будут распределяться продукты — неужто всем кто сколько хочет? А ты что отвечаешь, Иван Григорьевич? Самому-то тебе все ли это уж так ясно?.. Ну, высокая сознательность каждого труженика. Ну, изобилие продуктов и товаров по всей стране. Конечно, для такого могучего государства, как наше, это достижимо. Эх, если бы только не мешали гады! А то… Да разве легко поверить сейчас, сразу после войны и засухи, в будущее изобилие? Нет, очень нелегко. И все-таки верят! Верят! Пусть не все еще, но уже многие и все больше и больше. Взять эту весну — что, как не вера в светлое будущее, вдохновило полуголодных людей на труд?»

Иван Григорьевич повеселевшим взором окинул привольное, изумрудно-зеленое поле, как бы звенящее рассыпчатой трелью жаворонка, сказал:

— Ну, ясно!

Издалека, оттуда, где дорога скрывалась за оградительной полосой насаждений, послышалось столь знакомое Торопчину да и всем колхозникам частое постукивание мотора мотоцикла. Иван Григорьевич поморщился. Сейчас ему не хотелось встречаться с Бубенцовым. Да и вообще в последнее время они виделись и разговаривали только на людях и то как-то по-казенному. Правда, поговорить Торопчину с Бубенцовым было о чем, потому что вечером председатель собирал правление колхоза по вопросу о взимании задолженности с соседних колхозов. Разговор предстоял неприятный, в этом Иван Григорьевич был твердо уверен, — но зачем портить себе настроение раньше времени? Поэтому Торопчин поспешно свернул с дороги в густую, спускающуюся вплоть до реки заросль молодого орешника и ивнячка. Впрочем, он тут же попытался оправдать свое малодушие.

— Жара, надо, пожалуй, освежиться.

Пробираясь сквозь кустарник, Иван Григорьевич на ходу снял ремень, расстегнул ворот гимнастерки. Но выкупаться ему помешала другая встреча, которой Торопчин хотя и не избегал, но как-то стеснялся.

Клавдия Шаталова тоже никак не ожидала этой встречи. Она только что выкупалась и не успела еще совсем одеться: поверх тонкой рубашки была накинута только юбка. Девушка стояла посредине крохотной полянки, расцвеченной, как солнечными бликами, цветами одуванчика, перегнувшись вбок, и отжимала из намокшей косы воду. Увидев вынырнувшего из кустов Торопчина, Клавдия так растерялась, что даже забыла про то, что стоит без кофточки.

— Ой, Ваня!

— Здравствуйте, — сказал тоже оторопевший Иван Григорьевич, безуспешно стараясь отвести глаза от точеных, поблескивающих капельками воды плеч девушки, от ее высокой груди, раздвоенной сверху клинышком загара, плотно обтянутой влажной тканью рубашки.

Клавдия еще что-то сказала, но Торопчин не расслышал слов, потому что вверху, над кустарниками, прошумел мотоцикл Бубенцова. Забормотал деловито:

— Ну, да и я… Вода, наверное, теплая?

— Не сказать. Родники здесь. Сверху-то хорошо, а как поглубже…

Тут только девушка заметила свою кофточку, лежащую на траве. Краска смущения залила у нее даже плечи. Она поспешно скрестила руки на груди.

— Ой!

— Ничего, Клаша, я сейчас уйду.

Однако, вместо того чтобы уйти, Иван Григорьевич подошел поближе.

— Ну что ты, право, какая-то… Дай хоть взглянуть на тебя напоследок. Хороша ты сейчас очень, Клаша.

— Только сейчас разглядел?

Однако вырвавшаяся от всего сердца похвала Торопчина несколько успокоила Клавдию. А то, что Клавдия сейчас была особенно хороша, она и сама это чувствовала. Никогда еще, пожалуй, так не смотрел на нее любимый ею человек. Подчас это даже сердило Клавдию: всегда Ваня озабоченный, все думает о чем-то, будто не молодой или хворый. А сейчас…

Девушка с бессознательным кокетством, выгнув упругий стан, вскинула руки, закручивая косу в жгут. Задорно улыбнулась.

— Напоследок, говоришь? Или другая приглянулась?

— Брось! — искренне возмутился Иван Григорьевич, — Других для меня нет! И вообще… Не хочу я, чтобы ты уезжала. Слышишь, Клавдия?

— Вон как! А чего хочешь?

— Клаша…

Торопчин подшагнул еще. Теперь уже совсем близко были чуть затуманившиеся глаза девушки, ее полураскрытые в улыбке губы, и вся она — освеженная купаньем, окрашенная волнением. «И чего ты ждешь?» — мелькнула в голове Ивана Григорьевича мысль и сразу же передалась Клавдии. Девушка медленно опустила руки, отвела взгляд, глубоко передохнула. А сердце заколотилось так, что заглушило даже, как показалось Клавдии, неумолчное щебетанье птиц по кустарникам.

— Сам ведь ты, Ваня… мне посоветовал.

— Значит, дурак был! — не на шутку озлился сам на себя Торопчин. Какой же нелепой показалась ему вдруг мысль о расставанье! Так и сказал: — Не могу я больше жить без тебя, Клаша! Честное слово, не могу. Все время думаю — уедешь ты и вдруг…

— Что — вдруг? — Клавдия вновь уже с беспокойством вскинула на Торопчина глаза.

— Уедешь… и не вернешься. Забудешь или…

— Ваня!

Прохладные после купанья руки Клавдии порывисто обвились вокруг шеи Ивана Григорьевича. Вплотную приблизились к его лицу глаза девушки, ее жарко шепчущие губы:

— Родной ты мой! Ведь и я тебя ждать устала…

3

Долог летний день, да коротка неделя. А месяц мелькнет, и не заметишь. Как будто совсем недавно встретились, даже наговориться не успели и вот…

До железной дороги Иван Григорьевич Торопчин ехал на тележке с Николаем и Клавдией Шаталовыми, а домой возвращался один, пешком. Клавдию умчал к Тамбову поезд, остановившийся как бы специально для нее на две минуты. На крохотном степном полустанке, пристроившемся к огромному элеватору, больше пассажиров не оказалось. А Николая Иван Григорьевич отправил в район за кинопередвижкой. Еще утром позвонили из райкома и сообщили, что получена новая хорошая картина «Адмирал Нахимов».

Один, неторопливо и размеренно, походкой уравновешенного, очень довольного жизнью человека шагал Иван Григорьевич по полям, лугам и рощам. Шел и напевал негромко, но настойчиво один и тот же сочиненный им самим и тут же уложенный в нехитрый мотивчик куплет:

Очень понравился Ивану Григорьевичу этот несложный куплетик, непонятно по какой причине сложившийся в голове. Ведь совсем не об адмирале Нахимове размышлял Торопчин, шагая со станции домой, а вот поди ж ты:

Как будто и веселого ничего не произошло за эти последние дни в жизни Ивана Григорьевича. И с Бубенцовым хотя и не ссорились, но зря, пожалуй, говорится, что «худой мир лучше доброй ссоры». Хорошая ссора — она иногда просто освежает отношения, а главное, вносит ясность. А «худой мир» — это что-то вроде стариковского, махорочного кашля. И болезни нет, а жить человеку и самому скучно и другим неинтересно слушать, как часами кашляет и брюзжит от кашля старичок.

И Клавдия уехала. Наверно, месяца четыре теперь не увидится Иван Григорьевич с девушкой. А ведь как дорога она ему стала, особенно за последние дни, когда перед самой разлукой поняли вдруг оба, что жить одному без другого просто глупо и неинтересно. Как в последний, раз перед разлукой обняла Клаша у вагона Ивана Григорьевича гибкими и сильными, горячими руками, как прижалась к нему, доверяя и отдавая всю себя безраздельно! Даже случайно наблюдавший с тормозной площадки сцену прощанья кондуктор крякнул и сказал одобрительно:

— Вот, братцы, как у нас!

Но ведь ласковая Клавдия уехала, а папаша ее остался под боком. Неласковый к Торопчину папаша — это Иван Григорьевич теперь знал твердо. От такого папаши, кроме пакостей, ничего не жди. Чего же тут веселого?

И в райком вот-вот вызовут для объяснений. Недаром ведь Матвеев собрал кое-какой «материален». Даже то, что Торопчин приходил «спаивать» Бубенцова, в райкоме знали. И то, что он резко поспорил на собрании правления колхоза с председателем и завхозом, Матвееву кто-то сообщил на другой же день. Нет, не без «добрых людей» свет. А повздорил с Бубенцовым и Кочетковым Иван Григорьевич из-за того, что поставили они на правлении вопрос о взимании через народный суд задолженности с соседей-колхозов и некоторых учреждений района. И еще по двум членам правления излишне резкое выступление, Торопчина пришлось рикошетом. Ведь формально, может быть, они, а не секретарь партийной организации, были правы. Да какое дело Бубенцову и тем, кто его поддерживал, до того, что колхозникам «Светлого пути» или имени Шверника сейчас очень трудно вернуть долг. А разве «Заре» легко живется? Ну, а в постановлении правительства прямо говорится…

Да, может второй секретарь райкома Петр Петрович Матвеев «пришить» непокорному руководителю низовой партийной организации и такое нарушение. Но…

Бодро и весело шагает Иван Григорьевич по полям и перелескам. Иногда заводит его утоптанная до глянцевитости стежка в поросшую по склонам дубнячком и орешником балочку, иногда выносит на гребень покатой, растянувшейся на километры степной волны, откуда далеко видны разостланные до самого горизонта всех оттенков зелени поля.

Кое-где работают люди, большинство женщины. Вышли звенья на первую прополку и подкормку проса, шаровку сахарной свеклы, табака и подсолнечника. Вдоль опушки молодого, видно, посаженного в годы войны и не набравшего еще силу леска пасется колхозное стадо.

«Ага, обретает животинка упитанность. Хорошо!» — одобрил про себя Иван Григорьевич, глазом специалиста, окидывая коров и телок. Приметил и быка, коротконогого, с толстой обвислой шеей, угрюмого. «А производитель-то неказист. Не чета нашему Танкисту. Видать, перемешанных кровей».

Дальше шагает Иван Григорьевич. И очень вольготно дышится ему. Да на самом-то деле, чего он будет бояться, раз совесть чиста!

Ничуть не испортил настроения и дождик, неожиданно пролившийся из совершенно непохожего на тучу куцего облачка. Торопчин подлез под составленные шатром у дороги плетеные щиты и, закурив, дружелюбно посматривал на то, как блестит и искрится в солнечных лучах частая водяная сеточка. И, даже не дождавшись окончания дождя, вылез из-под укрытия и зашагал дальше.

Вот и не верь после этого в предчувствия!

Чувствовал, ну наверняка предвидел «духовным оком» Иван Григорьевич Торопчин, что ожидает его в этот день большая радость. Что встретит он сегодня человека, который разом разрешит многие его сомнения. Дорогого человека встретит — друга. Хоть и не раскидывал карты, а угадал, «на чем сердце успокоится».

Торопчин уже вступил во «владения» своего колхоза, когда его нагнал изрядно потрепанный и потерявший воинственный вид и окраску плосконосый автомобильчик — «жук на колесиках», как прозвали эту машину ребятишки.

Услышав сзади озабоченное урчание, Иван Григорьевич сошел с дороги и оглянулся. Оглянулся и не поверил своим глазам.

— Наталья Захаровна!.. Да вы ли это?

— Смотри!.. И этот, кажется, хоронить меня собирался, — легко выскакивая из остановившейся машины и идя навстречу рванувшемуся к ней Торопчину, заговорила Васильева. — Да тише ты, сумасшедший! Нет того, чтобы даме ручку поцеловать, Учу, учу вас, чертей, галантности!

Иван Григорьевич действительно, ухватив обе руки Васильевой, сжал их крепко-крепко. Он был радостно взволнован неожиданной встречей. Поговаривали ведь, и настойчиво, что первый секретарь райкома серьезно болен и вряд ли скоро поправится.

— Исхудали вы как… Наталья Захаровна, миленькая.

И в самом деле, только недавно поднявшаяся с больничной койки Васильева фигурой теперь напоминала девочку-подростка. А лицо побледнело, обострилось, покрылось около глаз сеточкой морщинок, И только глаза — беспокойные и насмешливые, то дерзкие, то ласковые — остались прежними. Да задорно выбивалась из-под газовой косыночки и баловалась на ветру веселая прядка волос.

— Молчи уж! Сам-то хорош — тоже как гусеница. Ничего, Иван Григорьевич, были бы кости целы. Обком на курорт меня отправляет, аж на Черное море! Во как — завидуйте, люди!.. А Данилыч ваш медку мне прислал целую кринку. И письмо какое написал — прямо как невесте. На двух листах, красными чернилами. Заботится все-таки старик. Только не знаю, о ком.

Васильева рассмеялась. Потом, по своему обыкновению, склонила к плечу голову, взглянула, как бы прицеливаясь.

— А вот ты вспоминал небось?.. И не стыдно, а?

— У меня меду нет, — сказал Торопчин и отвел глаза.

— Знаю, что у тебя не мед… А ну, пройдемся. Ты, Васенька, подожди меня здесь. Выйди на травку, погрейся.

— Есть погреться! — молодцевато отозвался из кабины шофер и, коротко газанув, выключил мотор машины.

4

Васильева и Торопчин медленно двинулись по ведущей к селу очень прямой дороге, серым, поблескивающим после дождика лучом рассекавшей буйную зелень хлебов.

— Ну и сильны нынче яровые! — любуясь рослой, кустистой пшеницей, сказала Васильева. — Опять оживет наш край.

— А озими?.. Действительно, кормилица наша земля, Наталья Захаровна. Все дает человеку!

Васильева с усмешкой взглянула снизу вверх на довольное лицо Торопчина. Сощурилась.

— И репей, и лебеду, и кукольник тоже. Нет, Иван Григорьевич, как ни люблю я свою землю, но над человеком не поставлю ее никогда. Да вот, посмотри сюда и сюда. — Наталья Захаровна указала сначала направо от дороги, потом налево. — Разве земля не та же самая? А почему пшеница разная?.. Меня, агронома, не обманешь. Вот с этого поля колхоз снимет раза в полтора больше. Наверное, Брежнев засевал?

— Нет, Коренковой бригада.

— А-а… Ну, здравствуй, Дарья Николаевна! Узнаю тебя, красавицу, по походке. — Васильева сошла с дороги и, склонившись, сорвала несколько стебельков. — Ой, да какая же ты пригожая!

Лицо Натальи Захаровны стало по-детски счастливым. Она нежно расправила своими тонкими пальцами стебель. Потом взглянула на Торопчина.

— Это ты вернул Коренкову на бригаду?

— Постановило правление, а я только рекомендовал и Марью Николаевну уговаривал чуть не месяц. Она ведь в большой обиде на колхоз была.

— Вот она, бабья логика! — Васильева отбросила в сторону стебельки и вновь вышла на дорогу. — Ко мне тоже одна такая вчера заявилась обидчивая. У нее какой-то дурень в милицейской форме козу отобрал, так та, почище вашей Коренковой, на всю советскую власть обиделась. Не смешно?

— Смешно, — согласился Торопчин.

— Ну, посмеялись — и хватит. Теперь о себе рассказывай, — повернувшись к Торопчину и требовательно нацелившись взглядом, сказала Васильева. Любила она в разговоре неожиданным вопросом застать человека врасплох. — Почему обижаешь своего председателя?.. Про других пока не говорю.

Если бы такой вопрос Торопчину задал кто-нибудь другой, хотя бы тот же Матвеев, Иван Григорьевич, очевидно, ответил бы не задумываясь. И сейчас в голове у него мелькнула мысль: «Такого обидишь». Но Наталье Захаровне так ответить нельзя. Уже по вопросу почувствовал Торопчин, что и первый секретарь райкома в чем-то его обвиняет. Но в чем?

Не дождавшись ответа на свой вопрос, Васильева поставила второй, еще более прямой и резкий:

— Так кого же, ты думаешь, от работы отстранить придется?.. Может быть, председателя колхоза, который один из первых попал на областную Доску почета?.. А если за Бубенцова все колхозники заступятся?

И опять очень трудно было ответить Торопчину. Даже в походке его отразилась растерянность.

— Ты, конечно, скажешь, что так вопрос ставить нельзя…

Ну, как это Наталья Захаровна могла прочитать его мысли? Ведь Иван Григорьевич даже в глаза ей взглянуть боялся. Большая, подчиняющая себе сила таилась в этой маленькой и хрупкой женщине.

Еще несколько шагов сделал Иван Григорьевич молча. Потом сказал:

— Да, я считаю, что так ставить вопрос не имеет права ни Бубенцов, ни я.

— Интересно… Тогда кто же будет вас мирить?

— И мириться не хочу. А если бы и захотел, то не смогу. Совесть мне этого не позволит, Наталья Захаровна.

Иван Григорьевич говорил искренне и твердо, но головы не поднимал и не смотрел на Васильеву. Даже не косился в ее сторону.

— Вот тебе и раз! — Васильева удивилась. — Ну, а если до драки дело у вас, совестливых, дойдет? До обыкновенной драки — на кулаках?

— Буду драться! Никогда и никому не спускал.

Торопчин не смотрел на Васильеву и поэтому не мог видеть, что первый секретарь райкома смотрит на него с полным одобрением. Но голос у секретаря звучал сухо и придирчиво.

— И в райкоме на бюро так выступишь?

— Только так!

— Ух ты! — Васильева замедлила шаг. Замедлил и Торопчин. — А ведь за такую боксерскую принципиальность, товарищ Торопчин… пожалуй, партия по головке не погладит.

— Ну и что ж, — Иван Григорьевич остановился и взглянул, наконец, в лицо Васильевой. Но теперь лицо секретаря райкома стало серьезным, а взгляд острым, колючим, испытующим: — Вам, Наталья Захаровна, скажу прямо. То, что райком вызывает меня на бюро, для меня… для меня…

— Большая обида, — подсказала Васильева.

— Да.

— Вот оно что, — Наталья Захаровна сразу как-то нахохлилась, приподняла остренькие плечи, стала похожей на маленькую, но злую птицу. — Никак не хуже вы той бабы, что за козу на советскую власть обиделась!

— Наталья Захаровна! — умоляюще сказал Торопчин.

— Подождите, товарищ Торопчин!.. Во-первых, бюро райкома — это не камера следователя. А во-вторых, за все время моей работы в райкоме ни одного коммуниста на бюро напрасно не обвинили. Но уж если вас вызывают…

Васильева увидела на лице Торопчина неподдельное страдание. Уж очень любил и уважал Иван Григорьевич эту маленькую, всегда такую приветливую с ним женщину, Но и она, повидимому, считает его виноватым.

— Только никто тебя, Иван Григорьевич, на бюро вызывать не собирается!

Хотя и привык Торопчин к крутым поворотам в разговорах с Васильевой, сейчас просто не поверил своим ушам.

— Думал, правда, один товарищ. И матерьяльчик кое-какой накопил — из недорогих ситчик. Да без меня не решился. А я… я тоже не решаюсь. Вон ведь ты какой оказался задиристый! — Васильева рассмеялась и своей маленькой ручкой по-матерински ласково поправила Ивану Григорьевичу загнувшийся воротник гимнастерки.

— Спасибо вам, Наталья Захаровна. — У Торопчина на глазах показались слезы. — Молодой я пока коммунист, но горжусь тем, что не только не имел ни одного взыскания, но и оправдываться мне не пришлось ни разу. Может быть, это и наивно, но… обещание я такое дал отцу-коммунисту, двум братьям и сестричке Наташе… на фронте еще.

— Как это хорошо…

Наталья Захаровна поспешно отвернулась от Торопчина и, склонив голову, пошла обратно. Иван Григорьевич дал ей отойти несколько шагов и тронулся следом. Так и шел, не приближаясь и не отставая, до самой машины.

— Накурил-то ты тут как, Васенька! Это что — солнца не видно, — шутливо сказала Васильева шоферу и повернулась к приближавшемуся Торопчину.

На секунду задумалась, склонив голову и пытаясь запрятать под косынку выбившуюся прядку волос. Потом заговорила, все еще обдумывая:

— Значит так, Иван Григорьевич, заявление Бубенцова под сукно мы не положим… Откровенно говоря, не хочу я этого делать. Уверена, что разговоры о вашем конфликте идут под каждой крышей села. Так или нет?

— Безусловно, — не колеблясь, подтвердил Торопчин. Подумавши, добавил: — И думаю, что полного единодушия у колхозников в этом вопросе нет… Даже не думаю, а знаю.

— Видишь вот, — лицо Васильевой стало озабоченным. — А ведь даже от маленькой трещинки большой котел дребезжит. Значит, надо внести в этот вопрос ясность. И сделать это должны не мы, а сами колхозники. Как ты смотришь на открытое партийное собрание?

— Вы просто читаете мои мысли, Наталья Захаровна, — Торопчин улыбнулся.

— Ну да, я ведь не фокусник. Просто, наверное, думаем мы с тобой одинаково. Только постарайся, чтобы на собрание пришло как можно больше народу.

— Все придут!

— Посмотрим… Да, а кинокартину вам сегодня прислали? — спросила Васильева уже из машины.

— Будет картина.

— А какая?.. В район ведь сразу две пришло.

— «Адмирал Нахимов».

— Чего же ты смеешься, Иван Григорьевич?

— Просто так… Настроение у меня сегодня очень хорошее, Наталья Захаровна.

Долго, очень долго провожал Торопчин взглядом уносившуюся по прямой дороге машину, И только когда автомобиль, в последний раз явственно вырисовавшись на гребне, исчез под уклоном, Иван Григорьевич повернулся и, улыбаясь, зашагал к селу.