1

Иван Григорьевич не ошибался, уверяя Васильеву, что на открытое партийное собрание «все придут».

Действительно, обсуждать, если и не конфликт, то расхождение во взглядах между председателем колхоза Бубенцовым и секретарем партийной организации Торопчиным собралось почти все село. Приплелись совсем ветхие старики; первыми, еще задолго до начала собрания, явились пионеры и, пока суд да дело, занялись игрой местного происхождения с туманным названием — «чикало-бегало». Нечто вроде лапты, только позлее и поэтому азартнее.

Пришли даже люди из соседних колхозов, особенно из колхоза «Светлый путь», где соответствующую подготовку провел Павел Савельевич Ефремов.

Далеко не все, а может быть, и не большинство колхозников, ясно представляли себе, в чем же, собственно, сущность конфликта?.. Несомненно, что оба, и Бубенцов и Торопчин, стоят за колхоз. И оба трудятся на пользу общему делу. И оба — члены партии и фронтовики, отличившиеся в боях. Наконец оба занесены на областную доску почета. Чего, спрашивается, не поделили люди?

Загадочность всегда возбуждает интерес и вызывает самые различные толкования, иногда и очень далекие от истины.

Так, например, один дотянувший, наконец, до детского ума старичок додумался до такого:

— Торопчин, слышь, в Москву весь колхоз перегнать собирается. Пешим ходом. А Бубенцов ни в какую: «У меня, говорит, здесь кости родителев моих сохраняются». За Федора и руку поднимать будем. Прожили, сла-те боже, жизнь, не повидав Москвы, и ничего, не хуже других жили. Бог с ней.

Недалеко ушла от «не повидавшего Москвы» старичка и всегда и во всем осведомленная Аграфена Присыпкина.

— Знаем мы, почему у Бубенцова с Торопчиным стежки разошлись. Мы, бабоньки, все знаем, научились уму-разуму за тридцать-то лет! — ораторствовала она в «бабьем клубе» у колодца. И, подготовив этим увесистым «знаем» слушательниц, сообщила для большой доходчивости шепотом: — Торопчину, слышь, по партийной линии наказ пришел, чтобы больше чем по килу на трудодень колхозникам не выдавать.

— А постановление-то как же правительственное? — вытягивая бадейку, спросила Аграфену Василиса Токарева.

— Далось тебе это постановление! — обиделась Присыпкина. — Надо людей на поле заманить чем-то, вот и сулят.

— То-то тебя заманили, — насмешливо глядя на рябое, по-глупому озабоченное лицо Аграфены, сказала вторая женщина — Степанида Камынина. Она уже налила свои ведра, но задержалась. Так и стояла с коромыслом на плече.

В последнее время все меньше и меньше пользовались успехом у женщин «самые свежие» новости Присыпкиной. Но Аграфена не сдавалась. Такая уж вредная старуха была — не дай ей поговорить, дня не проживет, как из переспелого гриба-пухляка пыль пахучая, так из Присыпкиной сплетни летят.

Вот и сейчас, чего, спрашивается, без ведер к колодцу пришла?.. А вот для чего.

— На выселки Антониде Лущенковой письмо от мужа пришло. Я к ней телка приторговать ходила. А муж у Антониды в моряках служит в Одессе-городе. Ну и пишет. Стоит, слышь, там уже которую неделю агромадный американский корабль. Стоит и стоит у пристани.

— Ну и бес с ним! Пускай стоит, — У Камыниной затекло плечо, и она переложила коромысло с ведрами на другое.

— Кабы так, — Присыпкина значительно округлила глаза и вновь понизила голос до шепота: — Знаем ведь мы, всё знаем. Нам, значит, по килу, а остальной хлебушко на тот корабль погрузят и неграм отправят!

Услышав такое невеселое известие, женщины встревоженно переглянулись, но промолчали.

— А наш Бубенцов, не будь дурак, возьми да и объяви: «Я, говорит, своим людям по четыре кила раздам, а о неграх не моя забота». Сами небось слышали. Ну, а Торопчин, как узнал про такие слова председателя, как закричит, как затопочет ногами!..

Аграфена даже сама для большей убедительности потопала. Но тут ее рассказ подрезала на самом интересном месте Василиса Токарева. Недавно еще тихая, прибитая нуждой солдатка несколько оправилась. И детишек, всех троих, в детский сад пристроила, и бабка у нее на продовольственной ссуде отдышалась, а главное — крепкая надежда появилась у Василисы. Даже личный участочек колхоз ей вспахал, а сама Токарева на посевной много трудодней заработала. Разве же не обидно Василисе слышать такие неверные слова?… Ну и ответила Присыпкиной от всей души:

— Дурой тебя назвать, Аграфена Митревна, — как бы обидно тебе не показалось. А если по направлению ума говоришь такие слова, обратно выходишь в дуры.

— Одна дура говорит, а другая слушает! — попыталась вывернуться Аграфена, но безуспешно. «Нет, не те „бабоньки“ стали, не те».

— А третья, поумнее которая, возьмет да и сообщит про твои «новости» куда полагается, — вновь опуская бадейку в холодную и гулкую пустоту колодца, многозначительно сказала Василиса.

На этом выступление Присыпкиной и закончилось. Уж на что языкастая была старуха, а «застегнула роток на все пуговки». Повернулась и пошла, шмыгая по травке новыми калошами, грузно переваливаясь на ходу.

— Ну, а из-за чего же, Василиса Миколавна, поспорили наши? — спросила Токареву одна из женщин. И все повернулись в ее сторону: своим резким выступлением против Аграфены Токарева возвысила себя в глазах колхозниц.

— А кто его знает. Я хоть и не шибко разбираюсь, но вижу, что оба они мужики правильные. Только один, видно, хорошо рассуждает, а другой еще лучше — по-партийному!

2

Собрание было назначено на два часа, но прения по «туманному» вопросу развернулись значительно раньше. Разговоры шли и по домам, и на конюшне, и в сельпо, и на молочной ферме, и в парикмахерской. И не все люди рассуждали по-глупому, как выживший из ума старичок или смолоду не отличавшаяся умом Присыпкина.

Неплохо, например, сказал конюх Степан Александрович Самсонов своему старинному другу и вечному противнику в спорах — заведующему током Михаилу Павловичу Шаталову:

— Федор Васильевич пирогами хочет своих колхозников накормить, а народ наш, пожалуй, не только о сытости думает. Не для того голодовали. Мне, например, охота сильнеющий приемник здесь, на конюшне, поставить. Чтоб, значит, каждую минуту мог я услышать, о чем где люди думают. Обязательно!

— А может быть, и шпиль тебе над конюшней выставить, передаточный, как в Тамбове на радиостанции? — по всегдашней своей привычке поддел Шаталов задиристого старичка. — А здесь около ведер микрофон привесить. Подошел бы ты, Степан, утром, включил ток и заговорил на всю губернию. Дескать, слушайте, народы, дядя Степан по радио широко вещает! — Шаталов захохотал, кашляя и отплевываясь.

— Можно и шпиль! — воинственно уставился на собеседника Степан Александрович. — Ты не гляди, что я простой конюх. Сказал бы еще на старости лет народу что-нибудь дельное. Это ведь тебя только учу-учу, а на ум никак не наставлю. Все вы, видно, Шаталовы такие — неотзывчивые.

Второй из «неотзывчивых» Шаталовых — Иван Данилович — пока что от разговоров на тему дня воздерживался. Но по всему чувствовалось, что такого момента Данилыч не упустит и слово свое произнесет. А то, что слово готовится веское, видно было по поведению Ивана Даниловича. Еще с вечера притащил он из клуба к себе домой подшивку «Правды» чуть ли не за целый год. Потом еще раз сходил и книг хороших принес целую стопу. Разложил все на столе, пузырек с чернилами поставил, а сам улегся спать.

Рано начинается летний день. Но еще раньше поднялся с широкой скрипучей кровати Иван Данилович. Сполоснул лицо, расчесал гребешком раскидистые свои усы и, заправив лампу, уселся к столу.

Листал газеты и книги. Бормотал что-то, иногда одобрительно, иногда сердито, выписывая на бумажку, поскрипывая пером, нужные ему слова и мысли.

За этим занятием и застал утром отца Николай, с вечера уходивший спать на сеновал.

Хорошо летом спать на пахучем сене да на свежем воздухе. Уж так спится! И куры не мешают, хотя и начинают чуть свет свою возню и озабоченное кудахтанье, и петух, хоть какой ни будь голосистый, не разбудит. Не беспокоит и доносящееся снизу густое отстойное мычание и тяжелые вздохи буренки. Крепок молодой сон здорового парня.

И еще по одной причине удобно спать летом на сеновале. Поужинает Николай, посидит еще за столом с полчасика, газетку почитает, иногда с папашей о международных делах побеседует, а потом потянется, зевнет так, что, того гляди, скула с места свернется, накинет на плечи овчину и уйдет.

А куда?

И в голову не придет папаше, что сынку меньше всего в теплую летнюю ночь спать хочется. А ведь и с самим такое было. Только раньше старшего Шаталова поджидала Паша, а теперь младшего — Дуся.

Вот почему и удивляется по утрам бывшая Паша, расталкивая сына и стаскивая с него овчину:

— Это что же у парня за сон появился, хоть на речку его за ноги волоком волоки!

Но сегодня Николая по случаю воскресного дня никто не будил. И проснулся он тогда, когда уже круто падали на сено пробивающиеся сквозь тонкие щели золотые струны солнечных лучей.

— Ты что это, отец, средь бела дня керосин палишь? — удивленно спросил Николай, задержавшись у порога.

— А-а? — Иван Данилович оторвался от газеты и тут только заметил очень блеклый и ненужный огонек керосиновой лампы, стоящей прямо на солнышке. Прикрутил фитиль, покосившись поверх очков на сына. — Долгонько ты спишь, Николай Иванович.

— Просто мешать тебе не хотел, папаша, — равнодушно отозвался Николай и свернул на другое, — Выступать, никак, собираешься?

— Там посмотрим. За словом в карман не полезем, коли понадобится.

«В карман не полезешь, а по газетам шаришь!» — подумал Николай. Повесил дубленку, прошел к умывальнику, задержался в нерешительности.

— Или выкупаться пойти?

— Иди. А я тем временем закончу. Эх, и здорово тут завернуто! — Иван Данилович, оживившись, склонился к газете: — «За годы войны стало особенно ясно, что колхозы объединяют всех честных тружеников села не только по труду, но и по мыслям, по чувствам, по отношению к своему социалистическому отечеству!..» Слышал? — Шаталов торжествующе уставился на сына. Но торжество оказалось неустойчивым.

— Слышал, — ответил Николай. — Иван Григорьевич Торопчин у нас на комсомольском собрании то же самое говорил.

— То же, да не то же. Не дорос еще до таких содержательных слов твой Иван Григорьевич, — Шаталов сердито покосился на сына и отложил в сторону газету.

— Вот что я хотел тебя спросить, папаша, — нерешительно заговорил Николай. — Ты… за кого думаешь выступить?

— За советскую власть!

— Я понимаю, что не против…

— А ну помолчи, огарок! — От возмущения у Ивана Даниловича даже очки с носа свалились, но он поймал их на лету.

— Я ведь тебе же, отец, добра желаю, — строго сказал Николай, повернулся и ушел на реку купаться.

— Ну что ты с ними будешь делать, а? — неизвестно к кому обратился Шаталов.

Никто и не отозвался. Только часы густо и торжественно пробили девять раз…

3

Жаркий денек выдался для парикмахера Антона Ельннкова. С утра в парикмахерской полно народу. А где народ, там и разговоры. Да какие!

— Не знаю, как вы, граждане, а я, например, не какую-нибудь Индонезию, а самую что ни на есть Америку считаю отсталой страной И пусть она передо мной не задается! — вот что заявил во всеуслышание распаленный спорами о международном положении сам парикмахер.

— Ну, уж это ты, Антон Степанович, перехватил насчет Америки, — возразил Ельникову колхозный счетовод Саватеев. — Там, хочешь знать, культура. Тебе, с твоей парикмахерской, закрыться, хоть и наставил ты пузырьков разных полный стол. В Сешеа, брат, электричеством людей бреют!.. Вот какая картина!

И Саватеев, гордый своей осведомленностью, оглядел небритые лица и кудлатые головы собеседников.

— Неужто электричеством? — усомнился кто-то.

— Очень просто, — поддержал Саватеева весь заросший рыжеватыми кустиками Александр Камынин. — Пустят тебе на морду ток — и нет никакой растительности. Как щетинка с ошпаренной свиньи, бородка с тебя сойдет!

— Культурно!

— Культурно? — Антон Ельников загорячился и даже про густо намыленного клиента забыл, — Не с крыльца, а, извините, от нужника вы к культуре подходите, дорогой товарищ Саватеев. Кому-кому, а счетоводу, образованному человеку, это непростительно.

— Где уж нам с парикмахером равняться! — обиделся образованный человек.

— Я, хотите знать, только до осени парикмахер, а там на агронома учиться пойду.

— Меня-то добреешь все-таки? — опасливо поинтересовался клиент, у которого подсыхающее мыло начало пощипывать кожу.

— Одну минуточку. — Охладел-таки Ельников к своей профессии. — Почему я, например, Америку с Китаем не сравняю? Да потому, что там фабриканта, скажем, или другого имущего действительно электричеством бреют, а рабочему-коммунисту или негру какому-нибудь несчастному тот же ток в голову пускают на электрическом стуле. Это культура?.. А в Китае, к вашему сведению, коммунисты освободительную войну ведут. Значит, там народ дошел до высокой сознательности!

И, только ошеломив счетовода таким аргументом, Ельников вновь повернулся к истомившемуся клиенту.

— Да, Саватеев. Хоть и горазд ты на счетах стрекотать, а за Ельниковым тебе не угнаться. Он, брат, не бритвой, а головой работает, — окончательно сразил образованного человека неторопливой, рассудительной фразой колхозник Василий Степунов.

Может быть, и не столь принципиальный, но более конкретный и не менее горячий спор произошел, тоже незадолго до начала собрания, в избе бригадира Марьи Николаевны Коренковой. Особенную остроту разговору придавало то, что разошлись во мнениях жених и невеста. Да как сцепились!

— Не знаю, как другие колхозники, а я Федора Васильевича в обиду не дам! — строго и категорически заявила Балахонову Коренкова.

— А кто его обижать думает?.. Пожалуй, обидишь такого сироту, — довольно миролюбиво отозвался Балахонов. Менее всего хотелось ему начинать спор с Марьей Николаевной. Совсем не за этим пришел, а просто так — с праздником поздравить, как и полагается жениху.

— Брось, Никифор Игнатьевич. Ты меня за дурочку не считай!

— Да что ты, Марья Николаевна! — Глядя на необычно взволнованное лицо Коренковой, Балахонов смутился. «И занесла меня сюда нелегкая в такой напряженный момент», — мелькнула в голове мысль.

— А какое, интересно, решение вы на партийном бюро приняли? Ну-ка, ну-ка…

Этот вопрос Коренковой «жениху» уж совсем не понравился. И он ответил почти сердито:

— Пойди да спроси у Торопчина.

— И пойду!.. Хотя в партию меня пока не приняли, но партийными делами я не меньше вас всех интересуюсь. Понял?.. Ты думаешь, я не знаю, к чему все дело клонится?

«Эх, все, видно, бабы одинаковые», — горестно подумал Никифор Игнатьевич и ответил:

— А кто знает да спрашивает, тот, выходит, ничего и не знает. Лучше ты, Марья Николаевна, ко мне с такими вопросами не приставай. Я ведь не Аграфена Присыпкина, чтобы попусту языком трепать. Жене никогда не говорил.

— А я тебе не жена! — Коренкова встала из-за стола, гордо вскинула голову. А слова эти сказала так, что Балахонову явственно послышался недосказанный конец: «И женой никогда не буду». Очень расстроился Никифор Игнатьевич. Заговорил примирительно:

— И чего ты попустому горячишься, Марья Николаевна?

— Потому что знаю, как это у нас иногда делается. Придерутся к человеку, навалятся на него все разом, а потом сами же в затылке чешут. Не бывает так, скажете?

— Всяко бывает… — Зачем Балахонову перечить, раз женщина вошла в такую горячку. И верно, Коренкова как будто бы несколько успокоилась.

— Мы, простые колхозники, как рассуждаем? От Федора Васильевича обществу, кроме пользы, ничего нет. И сев он провел отлично, и дисциплину трудовую подтянул, и лесу пригнал смотри сколько, и за электричество не словами, а обеими руками взялся. А то, что он один за весь район не хочет отвечать, правильно делает!.. У людей свои головы на плечах есть. Да где это вы найдете такого председателя, чтобы он, как Исус Христос, пятью хлебами тыщу человек накормил?.. Уж не Шаталов ли ваш разлюбезный?.. Или, может быть, вам из Москвы руководителя пришлют с наивысшим образованием?

Попробуй вот объясни Балахонов женщине, когда она и самого его чуть с толку не сбила. Действительно, чем плох председатель? Это ведь надо Торопчиным быть, чтобы в таком вопросе разобраться. Как это он сказал, Иван Григорьевич?.. Ах, да.

— И в хорошую посудину, Марья Николаевна, тухлого квасу нацедить можно. Колхоз, конечно, и хозяйством должен быть крепок, а еще того крепче сознанием людей. А если руководитель сам не дошел до настоящей сознательности…

— Ты дошел! — вновь вспылила Коренкова. — Образовался, видать, мех-то раздуваючи!

— Да что ты на меня напустилась, как овца на капусту! — рассердился Балахонов, — Возьми да и выступи на собрании.

— А то молчать буду! Я ведь не заика. Всех выведу на свежую воду, на самый перекат.

Так и не понял Никифор Игнатьевич, что же такое произошло с его невестой. Ведь хорошо всегда рассуждала женщина, а уж к Торопчину как прислушивалась. Да и сама Марья Николаевна к вечеру, обдумав все спокойнее, не Балахонова, а себя осудила и первая к нему, жениху своему седоватому, подошла с лаской.

А разгорячилась в это утро, очевидно, потому, что сильно обеспокоили ее слова завхоза Кочеткова Павла Тарасовича, сказанные, правда, шутливо, но услышанные всерьез.

— Ну, Маша, не иначе теперь ты председателем в нашем колхозе будешь. Больше некому.

— А Бубенцов чем не председатель?

— Нам с тобой хорош. А кое-кому не угодил, видно. Он ведь по академиям не обучался.

Эти слова Кочетков сказал Марье Николаевне, возвращаясь с партийного бюро.