Колокол

Ветер окреп заполдень и дул теперь уже беспрестанно. При его порывах лес темнел, закипая грозным гулом — и я невольно оглядывался — нет ли дождя? Нет, туч пока не видно, а хотя бы и были — настроение мое было пасмурным, под стать и дождю. День целый бродил по лесу — а не сделал и одного выстрела, набрал лишь грибов, и положил их в ягдташ, стыдливо завернув в тряпицу. Вдали раздался выстрел «дуплетом»; я невольно поднял глаза к небу — пусто. Редеют северные леса…

Хотя что об этом говорить. Про экологию сейчас только ленивый не пишет — а воз и ныне там. Нет ни птиц, ни зверей — а есть только болтовня на страницах газет. Модная тема.

Снова раздался выстрел — и я невольно улыбнулся: когда-то и я палил вот так с досады в шевельнувшуюся ветку! День неудачный, что тут поделаешь.

Шурша листьями, я неспешно брел вдоль кромки леса, обдумывая свой последний рассказ. Что-то он у меня не заладился — а ведь вначале казалось, что это находка.

Суть в том, что рано или поздно приходит срок подводить итоги — а сложилось так, что и Россия сейчас подводит итог. Юность кончилась — и как страшно кончилась. Из головы все не выходит Достоевский — ведь все видел, все предсказал, и осталась-то нам самая малость — покаяться после Убийства. Да вот что-то не спешит никто — или каяться уж некому? Хотя вот фильм Абуладзе… я смотрел его раза три, и на душе легче стало. Рад был видеть полные залы — хотя сколько из них пришло посмотреть на «разоблачения»? Никому не верю. Сейчас все норовят пожить полегче, да попроще, да за чужой счет. Не верю никому. Кто нашей войны не видал — тому многого не дано знать. Мы для них — люди другого мира, и называют нас не гражданами — а УВОВ (или ИВОВ). Проще говоря, собачьими кличками.

Ладно, не каждое лыко в строку. Так вот, стал я думать — что же это такое, это самое покаяние? Ну, отдаем с грехом пополам развалюхи-церкви свежеиспеченным попам, чтобы морочили старух — а какую-нибудь лабораторию научную, или студию живописи из этой развалюхи — на улицу. Интеллигенцию, голь нашу перекатную, — на улицу. Да я не против ведь церкви — хоть и был всю жизнь атеистом — нужна церковь нам, ох как нужна — да только одного я вижу Бога, которому все теперь кланяются — маммоною он зовется.

Что-то я нынче не в настроении, ругаю всех подряд… Так вот, ничего я лучше не придумал, как из того же Достоевского: вышел молодой человек на перекресток, поклонился народу — а потом встал на колени — и землю целовал. «Я убил!» Вот так. По-моему, это образно, наглядно и должно подействовать на читателя. Но вот что дальше? Вообще-то говоря, известно, что! Кондовый наш соцреализм не подведет: вначале встали машины. Пробка. Потом сбежался народ, потом милиция. Тут уже можно вставить разговоры обывателей — кто пожалеет его, дескать, такой молодой — а спился, кто утверждает, что это наркоман, а кто-то может быть и скажет, что бандита поймали… Сколько людей, столько и мнений. Потом погрузят бедолагу в машину, пробка рассосется… И что-то не клеился у меня этот рассказ. Получается ведь, что ничего народ не понял — стоял, смотрел и судачил. И что же тогда это за покаяние такое? А с другой стороны, что делал народ, когда Христа распинали? Стоял, смотрел — и семечки лузгал. А распятие — свершилось! А Новая эра — началась!.. Да, пожалуй, это мысль. Какая-нибудь цитата из Библии — и всякий сможет соотнести тот народ — и этот. И сделает для себя вывод — что в России тоже началась новая эра. Хотя, конечно, далеко не всякий… Наш читатель привык понимать все дословно — и все, что мало-мальски зашифровано — проходит мимо. Читатель стал не тот — а нет его — нет и литературы…

Кстати, по поводу читателя. Я недавно перебирал фотографии, доставшиеся мне от деда — и среди них нашел открытку, писаную еще в начале века из Каранино в Бугуруслан. Два маленьких провинциальных городка. Прочитав ее, я понял, что Чехову, например, не было нужды «работать над языком» — достаточно было послушать, как говорят знакомые, соседи, просто прохожие — и записать, по возможности дословно. Вот какого читателя мы имели — и вот что мы потеряли.

Я остановился передохнуть, снял с плеча ружье, повесил на дерево, присел на травку — и откинулся спиной на теплый шершавый ствол сосны. Передо мной было небольшое лесное озеро — чуть больше блюдца. Оно поросло камышом, по поверхности скользили водомерки, над водой то висели, то молнией проносились стрекозы, в траве трещали кузнечики. В центре озера нежилось пышное белое облако. Я застыл, боясь пошевелиться, потому что в моей голове, наконец, сложился этот рассказ — не хватало лишь концовки. С этим — вечная беда. Частенько вылезет в конце глубокомысленная мораль, и сколько ни ряди ее овечкой — бараньи рога торчат наперекор всему. В такие дни я захлопываю тетрадь — и иду проветриться. Побродишь по лесам, лугам и болотам — и сразу неохота никого поучать, сразу — все ладненько. Но вот ведь чудо: со времен Пушкина писатели смеялись над моралью, читатели смеялись над моралью… Однако, жив курилка! Возьмем, к примеру, Чеховскую «Степь». Дочитайте ее до конца — чувствуете, чего-то не хватает? А ведь все просто: Чехов всем нутром стремился написать вещь без морали в конце — но зачем-то ополчился на сюжет, и в итоге на свет появилась повесть якобы без сюжета. А на самом деле с сюжетом там как раз все в порядке — но зато он каленым железом выжег и вытравил всяческую мораль — и в итоге получилась «Степь».

А ведь по сути дела, писательское мастерство в целом идет по пути упрятывания морали. Зашифровать, запутать, засунуть ее подальше, пусть читатель помучается, повозится. А если он ее все-таки раскопал, то уже не будет привередничать, а проглотит как есть — и будет она ему родней родного. И выходит, что мы, пишущая братия, читателя морочим — пусть даже из лучших побуждений… А есть ли в самом деле в жизни мораль? На это в двух словах не ответишь — а там, где нужно много слов, там правды не ищи.

А как же сюжет? Подгоняя, подтесывая жизнь под сюжет, не уродуем ли мы ее, не увечим ли до неузнаваемости? Ведь жизнь нечесана и неприглажена, она — всегда сама по себе, вольна, как ветер… А сюжет берется из нашей головы, когда мы уже все взвесили, обдумали, сделали все выводы. Потому-то и нужен нам сюжет, нужна последовательность событий, которая, будучи выстроена в одну цепочку, всем объяснит и докажет нашу мысль. Нашу мысль… но нашу ли жизнь? Ведь сюжет мы строим по законам нашей человеческой логики — а бытие живет по совсем другим законам, по законам логики Божеской, которую нам понять не дано, — но зато всякий из нас, кто стремится понять эту жизнь, рано или поздно может все же узнать о ее (то есть этой логики) существовании.

А догадаться, узнать об этом — не так уж и просто; добро и зло перепутано и перемешано, страшное зло — удобряет добро, а сквозь добро, как сквозь грядку в огороде, лезет дикий чертополох…

Ну вот, я и дорассуждался. Сюжета — не надо, вообще ни черта не надо — вот тогда и будет, как «взаправду»! Я усмехнулся сам над собой, осторожно поднялся, придерживаясь за дерево. Неудобная болезнь — геморрой — дает себя знать. Чуть не вступил в лужу со ржавой водичкой, в которой плавала ряска. В войну такую воду пили, цедили грязь через носовой платок — и пили. Назывался этот напиток киселем.

А в общем, мораль тут тоже не причем. Это в книге так может быть: убил — и покаялся. А на самом деле — миллионы легли в землю; а те, кто их убил — тоже убрались почти все. И кому теперь каяться? И святые, и грешники — никого их больше нет. Остались лишь каналы, железные дороги, плотины, построенные на костях. А мы по этим каналам плаваем, глазеем на берега — и нас провожают гипсовые пионеры и физкультурницы, стоящие по берегам, отдают нам салют… Да что ж теперь, нам эти каналы засыпать, что ли?! Да и всего ведь не зароешь. Каналы — это лишь вершина айсберга, а сколько там еще всего осталось — не сосчитать…

Не люблю я, когда наши журналы газеты льют крокодиловы слезы — дескать, покается Россия — и все будет по прежнему. А как по-прежнему? Разве Москва стоит не на костях новгородцев, что Грозный сбросил в Волхов? А Ленинград? Скольких крестьян Петр сгноил на стройке? Под охраной! Чем не ГУЛАГ?! «Через четыре года здесь будет город-сад…»

А ведь то, как затевали город-на-болотах — разве это не напоминает наши «стройки века»? Ведь Санкт-Петербург — это химера (в буквальном значении этого слова); ну кому в голову могла прийти безумная идея — выбрать болото, провести по линейке улицы — и натыкать зданий-слепков, занятых у всех времен и народов; даже сфинксы Египетские нашли здесь себе место. Но к этой дикой безвкусице добавилось что-то — и получился город, который мы видим сейчас. А собор Василия Блаженного? Мастер, что строил его, нарушил все пропорции; части, из которых состоит храм, не сочетаются ни формой, ни фактурой, ни цветом. То, что он придумал, должно было стать неслыханной безвкусицей — а стало восьмым чудом света. И не верьте экскурсоводу, когда он говорит, что «этот собор относится к ХVI веку…». Ерунда. Он вообще ни к какому веку не относится и относиться не может — поскольку не знали импрессионизма на Руси в средние века! И рядом с этим храмом-костром на обломках еще более древних храмов поставили из стекла и бетона гостиницу «Россия» — с тем, чтобы иностранцам было удобнее смотреть на Красную Площадь. Варварство? Согласен. Только не говорите мне про социализм. Это — рецидив нашего родного русского варварства; не больше и не меньше.

А сколько чудного еще было и есть в России, так что не устаешь удивляться!

— И горя сколько, — сказал недобрый голос, живущий внутри меня, — плач хоть всю жизнь — не выплачешь!

Я так люблю бродить по лесам — наверное потому, что мысли также бродят на свободе, и нет-нет да придет что-нибудь к месту. А уж сколько рассказов я похерил в таких прогулках! За столом сидючи, бывает, теряешь самоконтроль — и такого понапишешь! А тут, куда ни глянь — всюду тучки да березки — вот и светлеет в голове…

Сквозь поредевший лес я вышел к просеке и направился в сторону города по лесной дороге. Шел уже полчаса — но звука шоссе не слышно. Дорога выглядит заброшенной, в колеях плавает ряска. Понемногу я начинал волноваться — вдруг перепутал направление, когда сзади послышался звук мотора. Он натужно завывал, точно жалуясь, и вдруг из-за поворота вывернул грузовик, в кузове его стояло что-то вроде бочки, обернутой в брезент. Груз, видимо, был тяжел, машина ехала с трудом, поминутно увязая в колеях. «Голосовать» не пришлось — подъехав ко мне, водитель приглушил мотор.

— Далеко до шоссе?

— Да не знаю, сам вот ищу!

— Ну садись, подвезу.

В кабине было душно, несмотря на открытые окна, пахло бензином, от перегретого двигателя пыхало жаром. «На охоте был?» — сказал он, покосившись на мой ягдташ.

— Да так, больше прогуляться. Пока погода.

Говорили мы немного, с паузами — я, честно говоря, находился и устал, а водитель был занят баранкой, которая так и норовила вырваться на свободу. Лес по левую руку наконец просветлел, еще несколько рытвин — и вот оно, шоссе. При въезде нас тряхнуло особенно сильно, да так, что я чуть не ткнулся лбом в стекло, на котором была наклеена полуобнаженная девица с какой-то иностранной надписью. При этом в кузове тяжело двинулся груз, так что машина ощутимо просела на передние колеса. Звук удара меня поразил — и я невольно оглянулся: хотя и приглушенный, но он что-то сильно напоминал.

— Вот, колокол везу, — сказал водитель, перехватив мой взгляд.

— Колокол? — изумился я, — откуда?

— Из Москвы. Наша колонна застряла — у одной машины сцепление полетело, так мне начальство и говорит — отвези колокол, его там ждут — а обратно детали возьмешь.

— Это что же, в храм? — заинтересовался я. Колокола — моя слабость, люблю я колокольные перезвоны — которых почти уже не услышишь на Руси.

— Да нет, вроде. Может, в музей… Не знаю. Начальник говорил, это вечевой колокол — а уж куда сейчас его пристроят — Бог знает!

Вон даже как! Я надолго замолчал, не в силах представить, что за спиной — такое сокровище! Замолчал и шофер. Путь шел теперь вдоль Волхова, машина шла быстро — и за дорогой нужен был глаз да глаз. Кого удивят на наших дорогах открытый колодец или пара кирпичей!

Ветер хозяйничал в кабине вовсю — и уже не было жарко, рубашка водителя, мокрая от пота — теперь раздувалась пузырем. Эта встреча и перемена обстановки сбила мои мысли и настроение, все, что я надумал в лесу как-то потеряло остроту и отодвинулось на второй план. В голове гулял ветер — и только. Тоже хорошо. Час еще ранний, доеду — посижу над рукописью.

Только одно не давало мне покоя: все-таки странно все устроено. Вот что такое мой день сегодня? Нагромождение каких-то событий, совершенно случайных. Потом вдруг встречаю этот колокол — и как кстати он пришелся вдруг к моим мыслям… И сразу в хаосе случайностей словно появилась какая-то связь, словно что-то забрезжило. И я действительно прожил этот день, для меня он стал полон смысла — и в то же время ни один драматург не возьмется сделать из всего этого хотя бы сцену. А я сам не взялся бы написать рассказ. Рассказ без событий… А разве мысль — это не событие?

Незаметно дорога вновь приблизилась к Волхову, вода в нем была свинцового оттенка, но так залита заходящим солнцем, что слепила глаза. Течения не было видно, казалось, вода застыла неподвижно.

Я совсем погряз в своих мыслях, очнулся только когда шофер, чертыхнувшись, резко притормозил. Дорогу перегородила толпа, в самом центре стоял священник в рясе. Он что-то басил (из кабины не было слышно слов), помахивая кадилом в сторону нашего грузовика. Толпа была самая пестрая, глаз случайно выхватывал из нее то казака в фуражке с красным околышем и в сапогах, то крестьянского паренька, стриженого в скобку, босиком, в серых портах, в рубахе навыпуск, повязанной веревочкой. Старинная одежда сидела на них так ладно, будто всю жизнь ее носили. Да и грим был что-то уж очень натуральный.Видна была и современная молодежь в холщовых штанах с заклепками и волосами по пояс. Мелькала дородная сановитая фигура в напудренном парике, похожая видом на нынешних швейцаров… Старичок поп взял из рук тощего дьячка с длинной козлиной бородкой чашу со святою водой, побрызгал в сторону машины. Порыв ветра доносил в кабину запах ладана.

Шофер спрыгнул из кабины, тут же девушка в расшитом сарафане вручила ему каравай хлеба, увенчанный резной солонкой. Он оторопело держал хлеб-соль, так что край полотенца купался в пыли; забравшись обратно в кабину он, чертыхаясь, сунул его за сиденье.

Едва процессия расступилась, водитель вдавил ногой газ — и мы помчались. Он нервно поглядывал в зеркало заднего обзора, глядя, как поп махал нам вслед кадилом. Все это немножко напоминало бегство. Я — в который раз — поймал себя на мысли, что так привык наблюдать за жизнью, что уж и не живу, а только лицезрею; меня больше взволновала не причудливость ситуации, а то, как на нее реагируют люди.

Водитель почему-то перестал со мной говорить, словно рассердился. На что? Впрочем, мы уже почти приехали. Мелькнули несколько древних избушек, крытых почерневшей соломой, сразу следом за ними — современный дом из стекла и бетона, затем потянулись улицы, застроенные старинными каменными домами, вперемежку с пятиэтажками. Улицы были усеяны народом, все двигались туда же, куда и мы. Скоро место стало открытым, виден был кремль. Мы обогнули его кругом и заехали внутрь с той стороны, где на другом берегу Волхова видны были развалины торжища. Сразу за воротами машина свернула направо, и остановилась между Софией и звонницей. Водитель выключил мотор, выхватил из «бардачка» скомканные накладные, резко захлопнул дверцу и пошел кого-то разыскивать. Я, разминая затекшие ноги, вышел на воздух.

Толпа вокруг все прибывала. Люди были одеты как в массовке какой-нибудь очередной киноэпопеи Бондарчука — только не понять было, что это за фильм — поскольку одежды были заняты у всех времен. Больше всех было одетых по-нашему, по-советски, много было также крестьян в рубахах навыпуск, и босиком, и в лаптях. Многие надели кумачовые рубахи, господа были в смокингах, дамы — в шляпках и с зонтиками. Я глянул на свои ноги — и хмыкнул. Пожалуй, я в своих болотных сапогах вряд ли обращаю на себя внимание в такой сумятице.

В кузове машины уже хлопотали серьезные, крепкие парни. В пять минут брезент сняли — по толпе прошел вздох. Колокол торжественно отсвечивал своими позеленевшими боками.

Сразу за машиной расстелили белое полотнище, выложили на нем аккуратный круг из деревянных брусков. Колокол осторожно выгрузили подъемным краном и поставили на бруски, отцепили стропы. Подъемный кран и машина отъехали в сторону — перед звонницей остался только колокол и еще длинный стол, покрытый красной скатертью. Стало совсем тесно, меня толкали со всех сторон. Городовые с красными воротниками и милиция с трудом наводили порядок. Генералу в лампасах кто-то отдавил сапог — и он возмущенно перекрикивал гул толпы, побагровев своей бычьей шеей. Бояре в шитых золотом кафтанах молча оглаживали длинные бороды.

Переполненный впечатлениями, я воспринимал все отрывочно, словно во сне. Помню, как митрополит ходил кругом колокола — и опять кропил его святою водой; как человек за столом, покрытом красной скатертью, долго стучал по графину карандашом — а потом сказал речь; как пели гимны. В воздухе реяли стяги всех времен, начиная чуть ли не с Рюрика…

Колокол, притянутый к звоннице множеством веревок, под крики «Ра-аз-два — взя-а-ли!», покачиваясь и вращаясь вправо-влево, медленно, понемножку полз вверх. Скоро он поднялся уже на аршин.

— Стой! — кричал какой-то мужчина в поддевке, — Стой! Крепи веревки!

— Да как крепи, только ведь начали! — раздались голоса.

— А я что могу! — говорил тот плачущим голосом, — вече начинается через десять минут, а у нас еще по плану приветственное слово головы города!

В возникшей неразберихе, когда бубнили сразу множество голосов, вдруг выделился один: «Мужики, а язык когда крепить будем?» Крики и споры как по команде стихли. В самом деле — языка не было. Сбегали к машине — нет, в кузове лежал только брезент, пара досок и бидон из-под солярки.

— А я что, виноват?! Я тут вообще случайно! — ругался шофер и тыкал пальцем в накладные.

Язык, видимо, забыли в Москве.

— Есть начальство, с него и спрашивайте — а мне что загрузили, то и привез! Кто пропил! Я те дам, пропил!..

Разговор чуть не кончился дракой.

— Сраму не имутъ! — шамкал древний старичок, неодобрительно поглаживая бороду, — При Грозномъ, небось, не так было. Знали, чать, почемъ батоги да палки!

— А там в подвале, под детинцем, уже лет сорок какой-то язык лежит, его археологи нашли!

— Айда, братва!

Человек двадцать с гиканьем помчались к детинцу.

— Кой чертъ детинецъ, — сипел севшим голосом стрелец в шитом кафтане, — его же Гришка Косой пропилъ, еще когда Грозный повелелъ колоколъ въ Москву свезти; его хмельного обобрали, такъ онъ языкъ целовальнику и заложилъ — за полтину серебромъ и чарку водки.

— А не хватились потом-то?

— Да где тамъ! Все тогда были — пьяней вина. Я вотъ тогда же и голосъ потерялъ — ночь целую в луже провалялся, а утромъ еще и выпилъ холодного квасу. Хворь меня и одолела после, чудомъ живъ остался.

— А целовальнику онъ на кой? Капусту придавливать?

— А спроси его! Разное говорятъ. Вроде, монету онъ из него по ночамъ чеканилъ — такъ ведь это еще доказать надо. Не пойманъ — так и не воръ!

Постепенно я удалился от толпы и отдельные голоса стали не слышны. Я был поражен случаем, который мне подарила сама жизнь — это надо же, потребовался язык — ан, его еще четыреста лет назад пропили. Ведь это уже готовый символ, только бери — и пиши! А какая за этим стоит безысходность — и в то же время как чувствуется связь времен. А современный наш «стрелец» — да ведь он только трубу заводскую не пропьет, и то потому лишь, что ее не утащишь! Повывелись богатыри на Руси. И в то же время — колокол вернули Новгороду. Ведь вот оно покаяние наше, сколько я себе голову ломал, все думал — да что же это может быть… А оно — вот что! Вот он — символ — покаяния, всего светлого, что может с нами сбыться, всей перестройки нашей — и удачнее просто не придумать! — я даже задохнулся, столько мне хотелось всего сказать, мысли теснились. Ведь сколько сот лет Россия ждала, и вот — вернули Новгороду колокол, вернули людям свободу! («А язык все-таки пропили.» — сказал недобрый голос, живущий внутри меня.) Я неторопясь вышел на мост через Волхов. Вокруг не было ни души. Безмолвно стояло торжище на том берегу. Рябила вода свинцового оттенка.

— Ты это дело брось, братец, — сказал мой недобрый голос, — ведь жизнь течет по законам Божеским, а не человеческим. Что ты можешь о них знать? А ведь один из них таков: все, что обещает лозунг, все, что обещает политик — это все не сбудется никогда. Все, что названо словом — не сбудется никогда. И если люди стремятся к цели — они достигнут цели — но другой, не той, о которой говорилось. «Мысль изреченная — есть ложь.» Вообще, слова нужны лишь чтобы дать толчок, чтобы «пошел процесс»! Что, можешь ты сказать, куда он пошел?

Я молчал.

— Ты придумал себе игрушку — покаяние — и хочешь всех уговорить играть в нее вместе с тобой. Но помни, ты указал цель, ты назвал ее — и поэтому она не будет достигнута никогда. «Мысль изреченная — есть ложь.»

— Но ведь что-то же будет достигнуто, куда-то мы все равно придем?!

— Да.

Я взглянул окрест, на панораму за Волховом, потом на могучие каменные стены. На остроконечных вершинах башен развевались флажки. Солнце на минуту выглянуло из-за тучи и рельефно высветило древнюю кладку.

Внезапно ударил колокол — я посмотрел в сторону Софии. Судя по всему, это был тот самый. С жутким карканьем взвилась стая ворон. Удар повторился, потом еще и еще. Слышны были ликующие крики.

Вокруг меня по-прежнему не было никого. Я повернулся и пошел вниз с моста вдоль стены. Мне внезапно словно сдавило грудь — и сердце заболело. Я понял, что никогда я не смогу быть с ними вместе!

Никогда.

 

Лимонад

Шестнадцатого мартобря в одной из бульварных газет появилось объявление: «Продается ржавый гвоздь. Полная непригодность к употреблению гарантируется. Стоимость — один миллион рублей. Иметь при себе справку из психдиспансера о полной вменяемости.»

Прочитав это объявление, жгучий брюнет усмехнулся — и отставил в сторону чашечку кофе. Уверенно нажал нужные кнопки на телефоне.

Комната, в которой раздался звонок, имела неопрятный вид. Вызывающе неопрятный. На столе высилась куча из тарелок, ложек, костей и арбузных корок. Под столом высилась такая же куча, под нее подстелена была газетка.

Под кроватью валялись, на вид старые носки — но нет, то была просто пыль. Шкаф просел, казалось, под тяжестью белья и одеял — как бы не так, он доверху был заложен пустыми бутылками. Розетки в комнате отсутствовали, и шнур настольной лампы был примотан к оголенным проводам, что торчали прямо из дырки в стене. Свет лампы мигал, потому что народное хозяйство, состояние которого напоминало эту комнату, только помасштабнее, имело проблемы с электричеством.

Молодой человек, присутствующий в комнате, лежал на кровати, курил «Столичные», и стряхивал пепел в полую металлическую ногу кровати. На его щеках заметна была щетина.

Звонок. Молодой человек лениво снял трубку.

— Я по объявлению.

— Подъезжайте.

— А…

— Подробности при встрече.

— О'кей.

Через сорок минут брюнет был уже на месте. Входя в комнату, он едва не был убит дверью, пришлось ее отставить в сторонку. Молодой человек при его появлении сделал вид, что хочет подняться, он даже ногу свесил с кровати.

— Лежите, лежите, — сказал вошедший, — не люблю церемоний. Кстати, меня зовут Гарик.

— Боб, — сказал молодой человек, и лег поудобнее.

После некоторого молчания Боб произнес:

— Прежде чем мы начнем говорить о деле, мне хотелось бы взглянуть на справку из диспансера.

— М-м-м, видите-ли, как-то не удосужился…

— В таком случае нам есть о чем поговорить.

— Простите?

— Только идиот, откликнувшись на это объявление, может принести с собой справку. А идиотов мне не нужно.

Во время разговора субъекты все бегали глазами по сторонам, а тут вдруг глянули одновременно друг на друга, да секунды на три и замолчали. В воздухе материализовалась какая-то странная усмешечка.

Первым нарушил молчание гость.

— Вы, я вижу, любитель живописи, — сказал он, чтобы поддержать разговор. (Треть стены в комнате была оклеена сигаретными пачками. Пачки образовывали довольно сложный узор.)

— Это как, видимо, постмодернизм?

— Нет, какая там живопись! Залил стену вином — пришлось заклеивать.

— Вон что.

Взгляды снова встретились. На этот раз они были серьезнее, и молчание длилось дольше.

— Ладно, к делу. Я так понимаю, вы меня собираетесь обжулить. Посмотрим. Извлекайте товар.

— Пожалуйста. Товар что надо. Можно считать, миллион у меня в кармане.

Боб лениво протянул руку под кровать, достал шкатулку, поставил ее на табурет. Потом пустил колечко дыма и улегся поудобнее.

Гарри так и потянулся к шкатулке — но вдруг ехидно взглянул на Боба:» В кармане, говоришь? Посмотрим!»

Он взял шкатулку, поставил ее себе на колени, открыл. Внутри нее была подушечка алого бархата, на ней лежал гвоздь. Гвоздь был изрядной длины, сильно затуплен, погнут, изъеден ржавчиной и попачкан. Гарри посмотрел еще раз в сторону кровати, потом достал гвоздь двумя пальцами, а шкатулку поставил не глядя на табурет. Гвоздь он некоторое время вертел в пальцах и рассматривал. Цвет его физиономии неспешно менялся в сторону более теплых оттенков. Наконец он перестал рассматривать гвоздь и принялся разглядывать кровать, над которой висели клубы дыма. Затем очень аккуратно — чтобы не поцарапать — положил гвоздь на табурет. (Без подушечки алого бархата гвоздь совершенно не смотрелся.) Потом вынул сигару изо рта и прочно вдавил ее в пепельницу. Потом величаво поднялся и медленно прошел к выходу. Потом взялся за ручку двери.

А кровать все помалкивала и пускала колечки.

Когда он стал оттаскивать дверь в сторонку, чтобы пройти, что-то громко скрипнуло. Он вздрогнул от неожиданности, секунду раздумывал, потом решительно поставил дверь на место, вернулся на свой стул и твердо спросил:

— Послушайте, уважаемый, что это значит?

— В объявлении все было написано. Предлагаю купить — стоит недорого.

— По-моему, вы не просто хотите меня обжулить, но еще и принимаете за какого-то идиота.

— Надеюсь, вы понимаете, что идиота таким способом не обжулить. Если это и ловушка — то скорее для эстета.

Молчание.

— Сознаюсь, вы меня заинтриговали. Но откуда такая несуразная цена? Почему, например, не десять тысяч?

— Неужели вы думаете, что найдется идиот, который даст за этот гвоздь десять тысяч? Он гроша не стоит.

Молчание.

Гарри снова взял гвоздь и стал его рассматривать — но теперь уже не столько с недоумением, сколько с любопытством. Наконец, он несколько раз подбросил его на ладони, усмехнулся и глянул на Боба:

— Вы знаете, мне и в самом деле нравится этот гвоздь. Я готов дать за него сто рублей. Устроит?

— Да? Я знаю, что вы с ним сделаете! Вы повесите его на стену и будете всем его показывать — вот тот гвоздь, за который у меня просили миллион! И вы думаете, что я отдам его за сотню?! Никогда.

— Пятьсот!

— Нет.

— Вы плохо понимаете ситуацию. Я бы на вашем месте пользовался случаем, пока я в настроении. Скоро я передумаю — и вы останетесь с носом.

— Что вы. Я продам его кому-нибудь другому — и с носом останетесь вы.

— Думаю, — сказал Гарри не без ехидства, — что если мне взбредет в голову фантазия потратить миллион на ржавый гвоздь, то вы всегда сможете подобрать мне еще один не хуже этого!

— Да, но это будет уже не тот гвоздь!

— Простите, — сказал Гарри почему-то хриплым голосом, — разве это так важно, тот или не тот?

— Конечно, нет. Но натура — дура. Ее не переспоришь.

— ?..

— Можете считать, что мой гвоздь — это уникальная абстрактная скульптура. А что? Вы только посмотрите, какой лебяжий изгиб! А эта шляпка, а эта ржавчина цвета маренго?..

— Черт с ней, со ржавчиной. У меня нет желания покупать абстрактные скульптуры.

— Это просто пример. Вы ведь можете так и не считать.

— В таком случае, что такое ваш гвоздь?

— Просто гвоздь.

— Хорошо, я вам помогу. Вы, видимо, пытаетесь мне продать какую-то идею. Вот, например, художник вылепит свою идею на холсте — и дерет потом за нее бешеные деньги. Но ведь платят же ему не за холст и краску — а за идею! То же самое, видимо, и у вас — только я никак не могу взять в толк, что вы предлагаете.

— Я предлагаю именно гвоздь. А идей я сколько угодно отдам задаром.

— Например?

— Сначала — гвоздь. Потом — примеры.

— Нет, все-таки я чего-то не понимаю… Дать такое объявление… Ну на что вы рассчитывали? За что — миллион? За гвоздь из ржавого железа?!

— А вы на что рассчитывали, когда сюда ехали? На гвоздь из ржавой платины? Так ведь он тоже не стоит миллиона!

— Ну, может быть, мне было любопытно…

— Ладно, так я и поверил. Из любопытства никто нынче и шагу не сделает. Небось, решили перепродать его за полтора.

— Что?!

Собеседники снова уставились друг на друга. На некоторое время в комнате воцарилась тишина. Жужжала муха у стекла; на улице грузчики опорожняли машину — и в комнату доносилось: «мать… перемать…»; на кухне капало из крана.

Первым прервал молчание Гаррик. Он швырнул гвоздь в шкатулку, встал — и сказал: «Хорошо. Я его беру.»

Снова молчание.

В любом нормальном театре в такие минуты дают занавес! Но это ведь не театр — жизнь…

Боб как раз в этот момент поджег свежую сигарету; от неожиданности он скурил ее в одну затяжку: «у-у-у-ф-ф». Огонек бежал по сигарете, словно по бикфордову шнуру, так, что искры трещали.

— Я за деньгами. Буду через полчасика, — сказал Гарри, прежде, чем исчезнуть.

Конечно, Боб и раньше считал, что если у кого-то куча денег — что ему стоит дать хорошему человеку миллион — просто так, от души! Он даже мысленно примерял, кому из друзей он подарит по миллиону, когда сам заработает кучу денег. А обидевшись на кого-нибудь, он, бывало, отлучал его от миллиона. Но одно дело — думать, и совсем другое — когда мечты становятся реальностью. Ах, лимоны — миллионы!

Полчаса длились некоторое время, в продолжении которого Боб промерил всю комнату раз двадцать, три раза посмотрел в окно и окончательно задымил все вокруг.

Процедура продажи была на редкость будничной. Гаррик появился с большой картонной коробкой, и еще почему-то с нотариусом.

— Я человек тщеславный, — сказал Гаррик, — поэтому мы запишем его, как будто купили за пять миллионов. Не возражаете?

— Ладно. А зачем нотариус?

— Я что, сапоги покупаю?! Я беру вещь за миллион! Пусть все будет по закону.

— Пусть будет, — легко согласился Боб.

Формальности заняли минут двадцать. Боб подписал бумажки не глядя и не стал даже считать деньги. Он просто небрежно пихнул коробку ногой в угол — вернее, попытался пихнуть. Коробка тянула, по меньшей мере, килограммов на пятьдесят.

Перед уходом Гаррика Боб долго колебался, наконец, предложил: «Может, вам его получше упаковать?»

— Да зачем же? — удивился Гарри.

— А то греметь будет в шкатулке, царапаться. Вам ведь нужен товар в нормальном состоянии, а то какой от него прок?

— Ничего, сойдет и так.

Не сказал Гаррик, какой ему прок от гвоздя. Боб на секунду задумался — что бы еще спросить — и вдруг, неожиданно для себя ляпнул:

— А если вот так, вообще, рассудить — зачем все-таки люди покупают гвозди за миллион?»

— Ну, не знаю, кто как, наверное… А что, плохой товар?!

— забеспокоился Гаррик.

— Что вы, что вы, товар — высший сорт! — успокоил его Боб. Больше он не стал задавать вопросов. Гаррик вышел.

Больше его Боб не видел никогда.

Довольно долго он не решался подойти к ящику — все никак не мог поверить своей удаче. Казалось, что вот-вот все развеется, как дым. В голове гвоздем засел вопрос:» Ну зачем же он, черт возьми, его купил?» Потом полезли какие-то странные ассоциации: гвоздь-гвоздь-гвоздь-шило-гм-шило-шило-на-мыло. Мыло… МЫЛО! Его ударило в пот. На ящике была приклеена этикетка «Мыло. Красный Октябрь.»

Как пьяный подошел он к коробке. Как пьяный, упал на колени, едва не потеряв равновесие. Как пьяный, дрожащими руками, он сорвал крышку с ящика…

Ящик был полон двадцатипятирублевых купюр в банковских упаковках.

Боб вывалил деньги на пол — получилась изрядная куча. Он запустил в эту кучу обе руки, схватил две горсти пачек, запихнул их в карманы. Карманы раздулись и тяжело отвисли. Почему-то вместо праздника в душе он ощущал себя трагическим героем. «В чем, собственно трагедия? Отломился миллион на халявку? Побольше бы таких трагедий!» Но демагогия не помогала. Чувство трагичности происходящего достигло накала монолога Гамлета. Терпеть больше не было возможности — Боб отставил дверь и вышел на лестничную клетку, вызвал лифт. Как ни был он занят своими мыслями, но все же невольно дернул носом:» Нассал кто-то. Что за люди.» Тут же он с грустью подумал, как часто в жизни соседствует смешное — и трагическое. Потом ему пришло в голову, что эту его мысль многие сочли бы банальностью — и все потому, что много раз уже она звучала в умах человеческих. Боже, как странны люди! Разве правда, даже если произнести ее тысячу раз (что тысячу, миллион, миллион! — бубнил в мозгу чей-то голос) — не останется правдой?!

Запах мочи сменился запахом бензинового перегара — и он понял, что давно идет по улице. В глазах рябило. «А хорошо, что автомобили не гадят, словно птицы!», — внезапно подумал он — и сам удивился непосредственности этой мысли. В душе его был полнейший разлад. Мысли текли в одну сторону, ноги несли его в другую; отсутствующий взгляд устремлен был в сторону — и в бесконечность. Вокруг так и сновали различные люди — и никто не знал, что мимо идет миллионер.

Внезапно он со всего размаху налетел на прохожего — и остановился как вкопанный. Прохожий буркнул что-то нечленораздельное, прежде чем исчезнуть в толпе. Окружающий мир после толчка стал вдруг на диво конкретным, Боб словно очнулся от сна. Серый заплеванный тротуар, обшарпанная стена дома… прохожие казались привидениями. Вдруг он обнаружил, что одно из привидений дергает его за рукав, а другой рукой сует ему в нос сторублевую купюру. Он догадался, что его зовут играть в стаканчики. Движением пловца он обогнул арену игры в стаканчики — и пошел дальше.

У витрины стояла парочка, Он обнимал Ее, как Есенин березку, Она положила головку Ему на плечо. Влюбленные ворковали вполголоса, забыв обо всем на свете.

— Представляешь, вот вокруг нас живет миллион человек — и у каждого есть лишний рубль. Если бы уговорить их скинуться!

— Ну, и как же ты их уговоришь? — смеялась она.

— Это-то и есть самое трудное. Хотя, с другой стороны, неужто им жалко рубля? Вот тебе — жалко рубля?

— Мне? Нет.

— Слушай, — сказала она подумав, — а два рубля мне тоже не жалко!

— !

Рядом, возле влюбленных, лоточница торговала капустой и зеленью.

«Миллионы, миллионы, миллионы, — доносился ностальгический женский голос из киоска звукозаписи, — алых роз…»

Возле киоска стояло дерево, украшенное листьями — желтыми, зелененькими, красными. Дерево Бобу понравилось. Он долго смотрел на него. Потом спросил проходившую мимо девушку, который час.

— Четыре пятьсот.

— ?

— Ой, простите, четыре с полтиной… то-есть… половина пятого!

Он оторопело смотрел на девушку — что-то в ее ответе показалось ему непривычным. Она улыбнулась, словно оправдываясь, но улыбка получилась странной, так как девушка смотрела сквозь Боба в мировое пространство. Потом она чуть было не прошла сквозь него, так что он едва успел посторониться. Он проводил ее взглядом.

Мимо с ревом неслись машины одна за другой. Солнце меркло в бензиновом чаду. Прохожие безостановочно шагали по тротуару, словно взбесившиеся маятники.

Боб внезапно почувствовал страшное одиночество…

Постепенно он стал заправским миллионером. Изменился и ритм его жизни. Первые несколько дней он занимался покупками: купил новую «девятку», видеомагнитофон с телевизором, одежду, автоответчик. На все это ушло сто тысяч — и вдруг он обнаружил, что покупать больше нечего — и тратить тоже особо не на что. Скоро он смирился и с этим. Некуда — так некуда. Зато — свобода! Бывало, он часами ходил по квартире — и представлял себе — вот сейчас захочу — и шарахну телевизор об стену. Или магнитофон. А потом куплю новых — хоть пять штук! А потом приходила ему в голову мысль — а что если оклеить стенку рублями? Тогда он садился за стол, доставал из кармана ручку «Паркер» и, полюбовавшись золотым перышком, начинал считать. Выходило, что рублями оклеить можно. А трешками? Он аккуратно обмерял купюру, потом считал заново. Выходило, что и трешками можно… Посчитать, что ли, пятерки?.. Он уже чуть было и впрямь не собрался оклеить стену рублями — но тут ему пришло в голову, что рабочий на заводе старался, их печатал — а он столько рублей сразу перепортит. Человек, может, целый день трудился! Жаль ему стало рабочего … а еще ему было просто лень. Хотя, с другой стороны, делать все равно ведь было нечего! Друзья все сразу куда-то подевались, поскольку исчезло взаимопонимание. Да и по-правде говоря, разве существуют на свете друзья? Увы, нет. Существуют только общие проблемы. И чем больше этих самых проблем — тем, соответственно, больше и друзей.

Но немного погодя всплыла еще одна проблема — не стало в его жизни побудительных пружин. Ведь большинство людей цели в жизни не имеют и живут лишь потому, что обстоятельства вынуждают их что-то делать. Но делая что-то, люди меняют обстоятельства — и снова бывают вынуждены что-то делать. И так проходит жизнь. Для тех, кому покажется сложным этот пассаж, можно привести пример с белкой в колесе — колесо крутится, потому что белка бежит, а белка, в свою очередь, бежит потому что у нее под ногами несется колесо… И это все не так просто, как может показаться на первый взгляд — попробуйте себе представить белку без колеса… это ничуть не проще, чем услышать звук от хлопка одной ладони.

Все-таки, чем, в самом деле, заполнить свою жизнь начинающему миллионеру? Жениться? Так ведь еще не старый! Над Бобом нависла вполне серьезная опасность — спиться. Но, по счастью, этого не случилось.

Довольно скоро утром в его квартире раздался звонок.

— Да.

— Мне, пожалуйста, Боба.

— Это я.

— С вами говорит майор Иванов. ОБХСС. Скажите, когда вы собираетесь возвращать предоплату?

— Какую предоплату?

— Послушайте, не валяйте дурака. Ваше предприятие взяло предоплату на компьютеры. Где они?

— А…

— Вот что. Даю вам два дня подумать. Запишите мой телефон. Очень вам советую не делать глупостей. Ту — ту — ту — ту — ту…

И в этом месте в театре можно было бы дать занавес. Но ведь это не театр — жизнь!

Трясущейся рукой Боб схватил папку, что оставил ему нотариус. Он не силен был в бумагах — но все же понял, что стал владельцем предприятия. Документы утверждали, что предприятие имело в кассе пять миллионов рублей — причем Боб собственноручно расписался в том, что он их получил. Все. Круг замкнулся. Как в тумане, плохо соображая, перелистал он остальные бумажки. В памяти отложилось только «универсальное устройство для крепления деревянных несущих конструкций», купленное им у «лица, пожелавшего остаться неизвестным» за пять миллионов рублей ассигнациями…

А еще говорят, что на этом свете скучно. Куда там! Он только успевал поворачиваться.

Пришлось, пуститься во все тяжкие: взял кредит на пять миллионов — вернул предоплату. Заказал акции своего предприятия. Дал рекламу. Тем временем истек срок кредита — чтобы его вернуть, пришлось взять кредит на шесть миллионов (так как наросли проценты, да и вообще, порастратился).

Суть всех его деяний была, в общем, проста, как палка: когда ничего нет, то пять миллионов — это сумма; а ежели у предприятия, к примеру, крутятся-вертятся-приходят-уходят миллионов двадцать — то пять миллионов на этом фоне как-то уже не так и заметны. А если пятьдесят? А если восемдесят? Сам черт не сыщет в этом бардаке гвоздь, купленный за пять миллионов! Да и что гвоздь? Объект материальный. Иные покупают за еще большие деньги черт-те чего, какие-то программы, которые ни пощупать, ни потрогать, которых, по-правде говоря, часто просто нет…

Однако все эти потрясения наложили на Боба свой отпечаток. У него появились странности. Например, он купил маленького желтого заводного цыпленка и частенько вечером заводил его, ставил на стол — и долго смотрел, как цыпленок прыгает и тюкает носом. На цыпленочка он мог смотреть часами, пока не устанет заводить. А еще ему очень нравилось смотреть рекламу по телевизору, бывало, все каналы обшарит, пока найдет рекламу — но и тут не без странностей. Как только начинается реклама каких-либо акций — причем, даже независимо каких акций — именных и безымянных, привилегированных и всех прочих — у Боба сразу начинался нервный тонкий смех; пытался он и воду пить, и задерживать дыхание — не помогало ничего. Писклявый дурацкий смех не прекращался, пока не переключишь программу…

А предприятие свое Боб в итоге продал, и уж можете поверить, миллиона не приплачивал. Не тот человек. Содрал с покупателя три шкуры — а потом куда-то делся. Куда — никто не знает. Да и где его искать? Сейчас миллионеров ведь — как собак! Ищи ветра в поле. Поступок, конечно, не очень-то порядочный — но что тут поделаешь! Ведь честному человеку не то что в коммерцию соваться, ему и жить-то на этом свете не стоит.

 

Эпизод

Ветер, казалось, был главной деталью в кадре. Он насвистывал в проводах, трепал деревья, гонялся за облаками. Развернуться ему было где: белые башни нового микрорайона стояли поодаль, место открытое.

Съемочная группа расположилась на пустыре на месте бывшей деревни, от которой осталось лишь крохотное кладбище с упавшими крестами, да старая изба, где проходила съемка. Собственно, она еще не начиналась — рабочие сцены клеили вату на подоконник, кое-где подсыпали соли, а то и просто красили белой краской — нужен был зимний день. Массовка разбрелась по кустам, кто-то скучал в автобусе, кто-то играл в карты; режиссер спорил с оператором из-за кадра — словом, все было как всегда, буднично и однообразно.

Но что-то, наверное, сдвинулось в небесах, если Николай Захаров, который уже десять лет снимался в массовках и которому на роду было написано сниматься в массовках — попал вдруг в эпизод.

Сам он об этом еще не знал, скучая, сидел в автобусе, смотрел по сторонам. Рядом музейный старичок показывал соседям наклеенные на картон фотографии из фильмов, где он участвовал: то его брал за грудки сам Бендер-Задунайский, то Штирлиц ему что-то говорил. Фотографии Николай видел уже не раз, поэтому вместо них разглядывал совершенно случайные и посторонние предметы, как то: продранную обивку соседнего кресла, мутные окошки автобуса, висящие кое-где вешалки с одеждой из костюмерной. Эти скучные пейзажи оживляла муха, бесцельно бродившая по стеклу. Звуковой ряд составляли две дамы, что бубнили о всяческих женских делах и навевали сон.

Николаю было только что за тридцать, статистом он был уже давно, но снимался редко — бывал занят на работе. Возраст тут деталь немаловажная; только чудак может в эти годы мотаться по массовкам, а чудак — это ведь не на день, и не на два. Если уж так уродился, то и с возрастом ничего не изменится, разве что добрые люди добавят когда-нибудь эпитет «старый».

Он был уже несколько лет женат, и, женившись, года два на массовки не ездил. Потом повадился снова.

В былые годы жизнь Николая была насыщена однообразными романами с различными девицами, которых он вечно путал по именам. Впрочем, во хмелю это, пожалуй, и простительно.

Возможно, поездки на киностудию были отдушиной в его сумбурной холостяцкой жизни. А ведь начиналось все совсем не так. Едва поступив в институт, вчерашний школьник ехал в поезде на юг — и случайная попутчица оказалась вдруг суженой. Первая любовь с первого взгляда… Разве такое забывается! Тем же летом она была явлена пред светлые лики родителей и было даже подано заявление в ЗАГС. Но родители, надо отдать им должное, держались стойко. Все их интересовало — и кто родители девочки, и кем она собирается стать, и где будут жить молодые, и на что они будут жить, и почему так спешат расписаться, и не лучше ли все взвесить, разобраться в своих чувствах и не спешить… Родители невесты нейтрально помалкивали, но к жениху без стипендии отнеслись явно скептически.

Все разладилось в жизни Николая, и, пытаясь забыть свою невесту, оказался он в первый раз в чьей-то постели. Надо же было такому случиться, что пьяная компания этажом выше побросала в тот вечер бутылки из окна, а хмельной студент из соседней комнаты наблевал под дверью. Все грехи свалили на Николая, его вызвали на студсовет, потом на комитет комсомола. Комитет разбирал аморальное поведение комсомольца Захарова и смаковал подробности. Увы, подробностей было мало — будучи сильно пьяным комсомолец Захаров неуклюже сделал свое дело и тут же уснул. Комитету пришлось проявить выдумку. Комсомольцы-активисты, при костюмчиках и галстуках, поблескивая замаслившимися глазками дотошно выспрашивали, как он оказался в комнате, что там делал, что пил, с чего все началось и т.п. Вопросам не было конца. Почти каждый ответ вызывал дружный гогот — комитет веселился от души. Комсомольские лидеры не поленились, прочесали местность под окнами общежития и нашли чей-то использованный презерватив. Спрятали его в сигаретную пачку и показывали под столом только доверенным комсомольцам как самую главную улику.

Глядя на грозное судилище, Николай с тоской думал о том, почему же это некоторым что угодно сходит с рук, а ему ни за что — такие неприятности. А именно: предупреждение о непоселении на будущий год и строгий выговор по комсомольской линии с занесением в учетную карточку — за аморальное поведение.

Что ж, такова жизнь. Вдоволь насмеявшись, бюро, несмотря на симпатию к провинившемуся, должно было его наказать. И выбрали, оказывается, наименьшее возможное — подумаешь, какой-то выговорешник. Вначале предполагалось ходатайствовать перед деканатом о его отчислении. Только еще долго спорили — давать выговор с занесением в учетную карточку — или без, просто выговор — или строгий выговор. Все же чувство долга возобладало — строгий выговор с занесением. Но от себя добавили: «Будешь активно заниматься общественной работой — через год снимем!»

Но это происшествие имело и положительную сторону: Николай вдруг задумался о жизни. Он словно прозревал какую-то закономерность — но никак не мог дать ей название. «Почему из-за того, что кто-то бросил бутылку из окна — меня чуть не выкинули из института?» — крутилось в его голове.

Неужто из-за какой-нибудь ерунды, из-за пустяка может поменяться вся жизнь? Чего в таком случае вообще стоит наша жизнь?! А если бы он в тот раз выехал на день раньше — как хотел вначале — то не встретил бы Ее в поезде? Из-за такой ерунды — не оказалось билета в кассе — встретились два человека…

Но Николай, сколько ни думал, а все же представить себе не мог, что они бы не встретились.

Логика говорила ему «да» — а душа говорила «нет». Но потом он начинал вспоминать, как они расстались — и уж ему было не до логики и не до размышлений. Все крутились в голове, как заезженная пластинка, одни и те же воспоминания.

И на все море вопросов жизнь подсказала ему только один — простой и циничный — ответ: «У кого блат и папа — адмирал, того и не выкидывают из-за всякой ерунды из института!» На том уровне постижения жизни он пока и остановился. Начиналась полоса удач — а в дни удач люди вообще думать не горазды.

Так он никогда и не узнал, что девица, с которой познакомился на дискотеке, в тот же вечер отказала кому-то из треугольника курса. То ли зарождающаяся лысина его не понравилась, то ли потные руки и масляный взгляд — кто их, женщин, разберет. А «треугольник» обиделся — и капнул куда надо. Оказалось еще к тому же, что она отказывала не только ему… Черт ее знает, хобби что ли у нее было такое — отказывать ответственным комсомольским работникам… Девушке пришлось брать академический отпуск на год, а Николай, обвешанный выговорами и лишенный стипендии, был отпущен на покаяние.

Это происшествие все же не помешало ему стать бабником. Сложилось так, что он оказался в компании много старше себя, где каждый чего только не видал. На таком фоне он, конечно, смотрелся ребенком, но все же на некоторых его свежесть действовала неотразимо; иные дамы давали ясно ему понять, что он выше этих пошляков и что когда-нибудь женщины за ним будут ходить табунами («А почему не сейчас?» — думал Николай). Это, впрочем, не мешало им решать свои сексуальные проблемы с другими, на долю Николая доставались лишь разговоры «по душам» (т.к. старшим лень было разговаривать), а также то и дело его пытались затащить в ЗАГС. Часто даже до начала кроватных отношений. Это было ужасно.

В такие минуты вспоминал он свою невесту, которая единственная из всех не требовала от него ничего. Он вспоминал, как на вокзале случайно купил с рук билет, как бежал по опустевшей платформе вдоль поезда, который уже медленно катился по рельсам, как долго не мог отдышаться в тамбуре, вытирая пот. До своего вагона он добежать не успел, нужно было идти туда вдоль всего состава — но он простоял еще целый час, разглядывая леса и поля, которые все теперь были его! Что ни говори, а школа — это все-таки казенный дом, и вырваться оттуда — счастье. Когда он наконец вошел в свое купе, она, тогда еще незнакомая, мешала ложечкой чай, отвернувшись к окну. Поза ее была пластична, в ней чувствовалось спокойствие, отрешенность, и независимость. Вдруг она повернула голову, посмотрела ему в глаза. Дальше он старался не вспоминать…

Довольно скоро он обзавелся богатым жизненным опытом и потерял уже счет «с кем, когда и где». Он научился вести игривые разговоры, пожимать, когда надо, локоток, кому-то он мог прямо заявить: «Пойдем в койку!» — а для кого-то наоборот состроить невинные бараньи глазки. Ну а если уж дама «дозрела» и «задышала» — то мгновенно оказывалась в неглиже. Женскую одежду он изучил до тонкости. Всевозможные блузки, юбки, которые расстегиваются то сзади, то сбоку, то просто снимаются через голову, всяческие застежки, одна другой хитрее — он знал все это, как «Отче наш» — говорят — знали прежде на Руси.

Когда-то он разбирал автомат Калашникова за семь секунд с четвертью и даже выиграл первенство школы. Теперь те же тонкие чуткие пальцы, что невидимо глазу отделяли затвор от шептала, пробегались по пуговкам блузки — и расстегивались пуговки; отцепляли крючок на юбке — а вслед за крючком распадалась молния на две половины; гладили по волосам — и сами собой с треском разлетались концы лифа.

Постепенно он вошел во вкус — и начал понимать, что жизнь — вовсе неплохая штука, впереди только в траурной рамке маячил образ неизбежной женитьбы, ведь все когда-нибудь женятся.

Но однажды в глазах незнакомой девушки он прочел ясно, что он — Николай Петрович — пошляк и бабник. Пустой и никчемный человек.

Дело было на сеансе гипноза в обшарпанном клубе на окраине города; какой-то экстрасенс исцелял собравшихся старушек и старых дев, толковал про звезды и биополе. Там же была и эта незнакомка, она так внимательно и серьезно слушала все эти древние премудрости… Не очень даже и красивая — но грациозная и независимая, пластичная в движениях. И так к нему отнеслась!

Экстрасенс так и не смог исцелить Николая; он вышел на воздух, пешком долго шел до метро. Шлепал в темноте по лужам, по осенним листьям. Всю дорогу ни о чем не думал, просто привыкал к новому ощущению — четверть века прошло, юность прошла. Еще не скоро после того он женился — но это, наверное, был первый звонок.

А женился он как-то чудно, вдруг. В ту субботу, когда он встретил свою суженую, он проснулся поздно, даже по своим понятиям. Солнце давно уже перекатило на юг и жарило вовсю. Сквозь пыльные окна оно освещало кухню, где все было «вверх дном» — по-холостяцки. Часть посуды он выбросил в ведро, другую часть, которая не очень была грязная, — помыл, подмел пол, поставил чайник, включил магнитофон. В это время — телефонный звонок. Николай приглушил Макаревича.

(— У дверей в заведенье народу скопленье…)

— Да.

— Николушка? Как дела?

— Алла? Здравствуй! Сколько лет!

— Как поживает твоя жена?

— Какая жена?

— Это я тебя проверяю. Все еще один?

— Когда как.

— Понятно. Алла была когда-то его любовницей. Расстались друзьями, после того, как она вышла замуж за одного из его знакомых.

(— А я сегодня один, я человек невидимка, я сажусь в уголок…)

— А как дите? (Николай не помнил кто там, мальчик, или девочка, поэтому спрашивал неопределенно.)

— Бегает. На будущий год в школу.

— Кошмар. Неужто мы уже такие старые?

— Ничего, до внуков еще далеко! Слушай, я что хотела спросить — ты вообще как к маленьким детям относишься?

— Я — то? Да ничего, положительно. А что?

— Да вот ребенка нужно куда-то на неделю пристроить…

— Так ведь за ним уход, наверное, нужен?

— А с ним мама!

— Молодая?

— Моложе тебя, старичина! И, между прочим, в твоем вкусе. Блондинка, роскошные волосы и на мордашку симпатичная. Помнишь Ленку?

— Какую?

— Ну, рыжая такая, ты с ней все по лесам шастал. Альпинистка. Неужто забыл?

— А, помню, конечно. И что?

— А то, что здесь фигура ничуть не хуже. Сечешь?

— Это интересно.

— Ну что, пустишь на недельку?

— Да хоть на две.

— Только слушай, имей совесть. У человека ситуация безвыходная.

— Да у меня этой совести вагон и маленькая тележка. Пусть живет. Что я ее, изнасилую, что ли?! А что у нее случилось?

— С мужем повздорили.

— Ну звони ей, пусть едет. Я дома.

— Спасибо. Я знала, что ты хороший!

— Ясное дело. А когда мы с тобой в кино пойдем?

— Ты что! Меня муж убьет!

— Больше не любишь?

— Николушка, ты же видишь, я тебе первому позвонила!

— Ну ладно, в другой раз снова звони. Даже если без ребенка!

— Обязательно!

(— Только нет интереса, и бездарную пьесу продолжает тянуть режиссер…)

Оба уже расчувствовались, вспомнив былое — но у каждого свои дела…

Повесив трубку, Николай занялся уборкой уже всерьез. Проветрил комнату, выкинул ощетинившуюся пепельницу — чтобы не пахла. Сдал целый рюкзак пустых бутылок. Потом сходил в магазин — а то хлеб и тот вчера весь сожрали, закусывали луком — только хруст стоял.

Пара часов пролетела незаметно — вдруг звонок. За дверью оказалась молодая женщина, действительно симпатичная — только глаза усталые. На руках дите, у ног — сумка на колесиках.

Одета она была просто — джинсы да футболка, но эта простота ей шла. Лицо у нее было самым обыкновенным, глаза — карие, нос в веснушках, морщинка над бровями. Светлые волосы до плеч, взгляд, несмотря на усталость, удивительно живой и словно чем-то удивленный.

Оказалось, что зовут ее Таней. Без суеты и спешки устроила она уголок для ребенка; потом готовила на кухне молочную смесь — а Николай разглядывал голыша, как диковину.

Ребенок был одет в одну только распашенку, ручки и ножки пухлые, в перетяжках, глаза серые и безоблачные. Он сидел и беспрерывно шевелил ручками и ножками; каждое его движение, а особенно глаза и беззубая улыбка светились радостью. Николай даже сам улыбнулся. Раньше он был убежден, что младенцы либо спят, либо сосут соску, либо просто орут. Теперь понятно, — решил он для себя, — почему женщины так любят грудничков. Они, наверное, от них заражаются оптимизмом! В этот момент ребенок пустил струйку — и начал радостно шлепать по ней ладошкой. Николай в испуге смылся на кухню.

Уже стемнело, когда они наконец сели за стол. Стол смотрелся праздничным, Николай откупорил бутылку вина. Таня тоже пригубила рюмку. До сих пор они еще не знали друг о друге ничего, но его это не смущало. С хорошей женщиной и помолчать приятно! Впрочем, за ужином они проболтали часа полтора.

— Я вас не очень стесню?

— Брось, какие проблемы. И нечего меня «на вы» звать, я еще не старый.

— Я вообще-то не надолго, дня на три…

— А что так скоро?

— Да, наверное, помиримся за это время, — сказала она не слишком уверенно.

— Если уж учить, так на полную катушку. А что он, кстати, натворил?

— ..Пришел пьяный… да нет, дело, пожалуй, не в этом…

— А в чем?

— Трудно объяснить…

— По дому, небось, ничего не делает? — сообразил Николай.

— Да по дому, — тут она улыбнулась, — все мужики, по-моему, стараются не перетрудиться, так что он — не исключение! Нет, дело не только в этом. Просто, когда мы еще только встречались, он был совсем другим человеком. А сейчас — газеты, футбол, спортлото. Это все, что в нем есть — и еще водка в последнее время. И даже опять не в этом дело (она задумалась на минуту) — что изменится, если вместо футбола он будет торчать на балете? В нем жизни не стало, я не чувствую рядом с собой живого человека. Сколько раз я пробовала об этом говорить — это все сотрясение воздуха. Словно стеной от всего отгородился — и его, похоже, это совершенно устраивает. Неужто у всех так?.. А скольких я знаю, что выходят замуж за кого угодно, лишь бы не одиночество… И что в итоге? Одиночество вдвоем?

— Может, вообще женитьба людей портит? — осторожно предположил Николай.

— Может, тогда уж жизнь всех портит? Чем старше — тем хуже! … А я знаю, о чем ты думаешь! — вдруг поменяла она тему разговора, — я тебе надоела со своими семейными проблемами! Уж извини, просто очень обидно, что так все бывает.

— Да нет, я на самом деле подумал о том, что семейные проблемы, быт — это все засасывает, хочешь — не хочешь, а станешь мещанином. Но это, наверное, неизбежно… Я потому и не тороплюсь жениться, — признался он вдруг, — что чувствую, женился — и прощай все. Был человек — а стал отец семейства!

Таня и в самом деле не угадала его мыслей. А думал он, где будет спать этой ночью. В его единственной комнате имелось только одно ложе, правда, огромное, поперек себя шире. В другой ситуации можно было бы просто предложить ей лечь рядышком — в конце концов, люди взрослые. Но сейчас он чувствовал, что это будет, пожалуй, непорядочно. В конце концов он мысленно себя уговорил, что одну ночь можно поспать и в кухне на полу. Почему одну? Опыт подсказывал, что сегодня ему ничего не светит — зато завтра она будет его. Сутки можно и потерпеть! Смирив свои желания, он разговаривал с ней (по крайней мере старался) как с сестрой.

— Если бы мещанин — еще не так страшно, — сказала она в сердцах, — ведь, как я понимаю, мещанин — это тот, у кого единственный интерес — быт. Копить, зарабатывать, доставать — словом, устраиваться. И если кроме этого — ничего, то это тоже, наверное, плохо. Но у нас совсем другая ситуация. Это даже не мещанство, а просто пустота. Человеку не нужно вообще ничего! … Так что я предлагаю тост за мещанство! — заключила она как бы с вызовом, несколько громче, чем нужно, и сделала еще глоток вина.

Разговор после этого угас. Убрали со стола, помыли посуду, пошли устраиваться на ночь.

— Тут кровать только одна, — сказал Николай, почему-то смущенно, — а я постелю себе…

— Ладно, — сказала она просто, — мы люди взрослые. Я надеюсь, глупых шуток не будет?

— Нет.

— Ну и хорошо. Только ты ложись к стенке, а то мне к ребенку вставать.

Несмотря на всю суету в полумраке комнаты, ребенок спал беспробудно. Николай решил, что ребенок прав. Не обращая ни на кого внимания, он скинул рубашку, брюки и носки, забрался в кровать, приложился носом к стене и начал засыпать. Только спать ему так и не пришлось. Он уже почти отключился, когда она вдруг переместилась со своего конца кровати ему под бок. Весь сон у него пропал в момент, как не было. Он застыл, словно охотник в засаде. Время тянулось страшно медленно, слышен был стук сердца, тиканье будильника. Вдруг она перегнулась через него, и поцеловала — в губы…

Так получилось, что убежденный холостяк вдруг обзавелся сразу и женой, и ребенком. Николай рано начал вставать — ребенок не давал разоспаться — и, соответственно, рано начал появляться в своем НИИ, всем на удивление. Зато и уходить он стал тоже рано — чтобы успеть пройти по магазинам, а когда являлся домой, нагруженный покупками — его ждало счастливое семейство. Он вошел во вкус такой жизни, а когда однажды нашел свою сорочку выстиранной и отглаженной — внезапно на полном серьезе почувствовал себя счастливым. Правда, длилось все это недолго.

Однажды, когда он позвонил вечером домой — ему никто не ответил. Открыв дверь своим ключом — нашел на подзеркальнике ключ и записку:» Извини, что так поступила, просто я по-другому бы, наверное, не смогла уйти. Я совсем запуталась в своих чувствах — но ведь я не свободна. Так будет лучше для нас обоих. Не поминай лихом. Таня.»

Николай, не разуваясь, прошелся по квартире. Долго стоял, смотрел на стол — она в спешке забыла там поясок от халата и расческу. Потом прошел на кухню, выпил водки, закурил. Отчаянья острого не было, так, чтобы в петлю лезть, — прошел уже тот возраст, — но все же было тошно. Делать не хотелось ничего. Николай оставил опустевшую квартиру — и подался к приятелям. Проехал сквозь сумерки, сквозь безразлично мелькающие фонари, мимо однообразных громад домов, мимо кроссвордов вечерних окон. В грязном, но уютном винном подвальчике купил пива, сколько поместилось в портфель, пару бутылок портвейна «три семерки»…

Пулю писали до утра, а когда среди ночи кончился портвейн — поймали на улице такси и купили бутылку водки за три цены. Николай явился домой под утро и — тоска его больше не мучила. Проснулся, правда, с трудом.

Все же через три дня, когда стало невмоготу, он разыскал ее квартиру — и позвонил в дверь. Открыла она сама. Только много позже он понял, как нелегко это было для нее — взять вот так — и уйти. Мужа как раз не было дома — он перевоспитался и поехал добывать какую-то мебель. Это-то его и погубило. Когда они стали собирать кое-какую одежду, Николаю стало немного жутко. На его глазах разрушался обжитой мир… А что было делать?

На другой день позвонил отставной супруг — и изъявил желание встретиться. Николаю трудно было его понять, сам бы он в такой ситуации (по крайней мере, так ему казалось) не стал бы ни с кем встречаться, а если и стал бы вдруг — то только с топором подмышкой, на манер Раскольникова. Все же аудиенция была назначена — и муж явился. Таня с ребенком закрылась на кухне — и мужья беседовали часа полтора сидя рядком на диване. Муж оказался человеком с виду очень представительным (Николай почему-то представлял его себе хилым и глупым) — но необыкновенно занудливым. Все время говорил только он один, из всей его речи Николай уловил только то, что он желает Татьяне добра и очень о ней беспокоится. В конце концов, поняв, что это не кончится, Николай перехватил инициативу:»… конечно, я с вами полностью согласен. У Татьяны сейчас в жизни очень ответственный момент, ей нужно помочь. Ее интересы должны быть на первом месте…» Наконец мужа все же спровадили.

Через неделю он вознамерился придти снова, но Николай сказал, что встречу нужно немного отложить, чтобы не нанести Татьяне душевную травму. Развода муж не давал очень долго, потом так же долго делили ребенка. Бумажные дела тянулись чуть ли не год — но наконец как-то неожиданно кончились.

Так началась семейная жизнь Николая, а к моменту, когда он попал в эпизод, он был уже отцом двоих детей и образцовым семьянином. На посторонних женщин не заглядывался.

Можно сказать, что это был уже новый человек — с другими привычками, с новыми друзьями (с холостяками он теперь почти не знался) — но на съемках все же иногда бывал. Почему? Деньги исключаем сразу — в массовке много не заработаешь. Желание увидеть себя на экране? Тоже вряд ли, — он и не смотрел специально фильмы, в которых промелькнул, раза два только попал случайно. Чудак — и все, самое простое объяснение.

Он так бы и изображал толпу, проходя перед камерой в одну сторону — и тут же, перед самым объективом, в другую — но вдруг попал на крупный план.

Случилось так, что покойник, назначенный к съемке, заболел — а Николай был единственным мужчиной в массовке в том возрасте, какой был нужен. По этой причине помощник режиссера — молодая девушка с суровым лицом прокурора — поднялась в автобус и пригласила его на выход.

Минут десять его крутили-вертели в разные стороны, а еще через полчаса он уже лежал в гробу и щурил слезящиеся глаза — техники пробовали свет. Грим стягивал кожу лица, лежать было неудобно, жестко и жарко. От стенок гроба пахло деревом, а от видавших виды софитов — чем-то паленым. Наконец, их отключили.

Николай поднял голову, глянул нерешительно в сторону камеры. Лежать было как-то глупо, вылезать неудобно. Он снова лег, принял спокойное выражение лица и задумался. Наверное, это не Бог весть что — просто попасть на передний план, безо всякого текста, да еще в этом дурацком гробу — но в душе у него был праздник. Правда, радость отравлялась каким-то неприятным чувством — но на это можно не обращать внимания. О нем, похоже, все забыли; успев уже соскучиться, он занялся своими мыслями. Вначале ему пришло в голову, что нужно отрешенное выражение лица; он как-то буднично пытался себе его представить — да все не получалось. Потом еще раз посмотрел в сторону камеры, и подумал о том, как это все будет выглядеть на экране. Некоторое время его развлекала эта мысль, потом он с досадой решил, что за эпизод хотя и платят больше, но уж очень это все неприятно. Наконец, мысли просто кончились и в голову полезли неотложные дела.

Съемочная группа столпилась у камеры, и о чем-то оживленно беседовала, рабочие курили. Николай с досадой пошевелился на своем повапленном ложе. Все происходящее начинало казаться ему нелепым.

Но вот наконец началась съемка: «Свет! Мотор!», щелкнула хлопушка; четверо статистов понесли гроб в сторону камеры. Когда его вынесли на крыльцо, зарыдала какая-то женщина, подле нее испуганно хлопал глазами ребенок. «Стоп!» Потом режиссер ругал статиста, который забыл снять часы, потом немного изменили освещение, наконец еще дубль, потом еще.

Он уже всерьез измучился — свет обжигал, наклеенная борода стягивала кожу; болели бока, так как обычно он выбирал ложа более мягкие. В довершение бед, когда его поднимали на плечи — едва не уронили… Но вот, наконец, долгожданное:

— Кадр отснят. Всем спасибо!

Николай осторожно вылез. Грим пока не разрешили снимать, он так и ходил, смотрел съемку: как пустой гроб, закрытый крышкой, грузят на сани; как поп что-то говорит вдове — и ветер рвет и треплет концы ее черного платка. Неприятное ощущение не проходило, даже усилилось; он с нетерпением ждал конца съемок.

Наконец, отсняли все. Он с наслаждением отодрал бороду, отдал ее гримеру, умылся, получил талон розового цвета. Когда он наконец вышел на улицу, стало легче. Новый микрорайон остался позади, но ветер был и здесь. Он сметал бумажки вдоль улицы, поднимал в воздух пыль и качал ветви деревьев, на которых кое-где уже появились желтые листья. Николай побродил еще по улицам, пытаясь уйти, видимо, от самого себя. Он планировал какие-то дела на этот вечер — но дела в голову не шли.

Николай трезво оценивал свои возможности, не прочил себя в Наполеоны, как какой-нибудь шестнадцатилетний глупыш. Он твердо усвоил по своему опыту, что самое лучшее в жизни — это маленькие радости, особенно когда их много. Крупные успехи хороши только издали, за них слишком дорого приходится платить, и цена часто непропорционально высока. Жить лучше ради жизни — а не ради успехов. Это думал даже не он сам, а решал за него сложившийся его характер — но отчего все-таки так скверно на душе? Ну дали бы, скажем, ему большую роль — что бы изменилось?! Да нет, наверное не в роли тут дело.

Он чувствовал себя как если бы в погожий денек попал случайно в промозглую сырость. На дне души шевелился прочно забытый еще со студенчества вопрос: «Зачем все Это?» В самом деле, зачем ВСЕ ЭТО? Имеет ли какую-то задачу эта жизнь, которая, кажется, вся состоит из нанизанных друг за другом случайных эпизодов, бессмысленных и бессвязных? А если кто и видит этот смысл и эту связь — так ведь всякий видит по-своему. Да и не видят, по правде говоря, никто и ничего. Люди привыкли жить по-инерции, как катится пущенный шар — пока не попадет в лузу. Но кто пустил этот шар? Зачем? Нет ответа. Конечно, есть законы, согласно которым он движется, сталкиваясь, меняет направление… Но в чем смысл этих законов? Вообще, в чем, черт возьми, смысл жизни?

Николай уже давно переболел этими вопросами — и вот сейчас случился своеобразный рецидив. Но он отнесся к этому спокойно — всё равно все эти рассуждения о вечности, о смысле, о бессмысленности — это все тоже суета; суета сует.

Но смущало его то, что теперь он чувствовал в себе ответы на эти вопросы. Или это только казалось? Так и не сумев ничего понять, он мысленно отмахнулся от себя, словно от маленького ребенка.

Встретив на пути телефонную будку, он решил позвонить жене, что сейчас будет. Зашел, снял трубку, какое-то время слушал сиплый гудок и разглядывал надпись «Митя+Катя». Говорить не хотелось. Он кинул трубку на рычаг, побрел в сторону метро. Минут через сорок он был уже дома.

— Коля? Ты что сегодня рано? — удивилась жена.

— А что, чем позже, тем лучше? — буркнул он в ответ. Она молча пожала плечами, ушла на кухню. Дети были еще в школе, дома было тихо. Николай прошелся по комнате, потом сел в кресло, долго смотрел на соседскую обшарпанную пятиэтажку, облака над ней. Взгляд его упал на недоделанную модель корабля, которую сыну задали в школе. Он взял деревяшку и с полчаса, наверное, достругивал; вначале механически — а потом и с каким-то облегчением, когда модель стала получаться. В итоге вышел отличный кораблик.

Доделав игрушку, Николай вдруг повеселел, и, словно что-то его толкнуло, зашел на кухню, поцеловал жену в щеку — и извинился за грубость. Она не сердилась.

 

Весна

«А не будет ли хамством, если я ее поцелую?» — подумал Матроскин, и подошел чуть ближе. — «Да нет, пожалуй, обидится.» Он стоял почти вплотную, так, что она чувствовала тепло его тела; он приближался, когда она наклонялась над этюдником — и отодвигался, если она чуть отшагивала назад. Они не сказали еще и двух слов — но скоро он заметил, что краски на палитре все перемешались и растеклись причудливой лужицей, а шейка ее чуть порозовела.

К слову сказать, в ее этюднике краски лежали россыпью, кисти из-под масла шли, видимо, и для акварели — короче, полный бардак — как не преминул отметить Матроскин.

На деревьях вокруг были развешаны желтые листья с отливом в багряное и золотое, солнце проглядывало сквозь узорные кроны — пейзаж осеннего этюда.

Поняв вдруг, что ее смущение сейчас перейдет в свою противоположность, не успев даже осознать, что он делает, Матроскин быстро наклонился, схватил зубами мочку ее уха, несильно, но сладострастно помял, провел по ней языком — невольный взгляд в вырез платья — и быстро отпустил, пока она не успела опомниться; тут же прошел чуть вперед, ближе к этюднику и успел поймать ее взгляд — то ли смущенный, то ли возмущенный — он потерялся в этих глазах.

— Мне чертовски понравился твой этюд! — сказал он напористо и решительно — а она отметила нотки испуганного мальчишки в его голосе, и фраза эта почему-то помнилась ей потом всю жизнь — а он что-то говорил и говорил, торопился, пока она еще не решила, рассердиться ей или улыбнуться.

— Кстати, меня зовут Матроскин, — закончил он фейерверк слов и небрежно — как думалось ему — и бравируя — как показалось ей — достал пачку сигарет, оперся рукой о этюдник — ты мне его подаришь?

— Это же мой зачетный, — как со стороны слышала она свой оправдывающийся голос.

Этюдник так и остался в густой порыжевшей траве, трехногий, обиженно — покинутый; на листе бумаги, приколотом канцелярскими кнопками, расплывалось что-то багряное.

Нателла и Матроскин спустились вниз к реке, бродили вдоль берега не замечая ни темной, как мокрый асфальт, воды, усеянной палой листвой, ни отражавшихся в ней кустов и черных сосен. Потом курили молча, медленно, не глядя друг на друга одну и ту же сигарету по-очереди. Прежде чем поцеловаться, долго, как актеры в плохом фильме, смотрели друг другу в глаза — оба сознательно оттягивали этот момент, чтобы подольше помучить друг друга.

Высотные здания смотрели на них издалека, строго, как идолы с острова Пасхи.

Об этюднике вспомнили только на выходе из парка, оба одновременно, словно проснувшись — и долго хохотали, на зависть прохожим; возвращались еще дольше, чем шли к выходу.

— А зачем ты берешь с собой листья?

— Надо же мне как-то отчитаться, буду дома писать…

— А ты поставь перед собой зеркало — и пиши свои волосы, они у тебя такие же золотистые!

Пока она собирала свой ящик, Матроскин пустился на комплименты. К сожалению, часть из них, и немалую, ему случалось говорить раньше; почувствовав это, она рукой зажала ему рот.

Скоро этюдник был собран, однако Матроскин умудрился оторвать от него ремешок — и нес этюдник в объятиях так же умело, как счастливый отец несет новорожденного.

Наверное, бесполезно было бы ему сейчас внушать, что эта встреча — говоря языком газет — начало тяжелейшего периода в его биографии, что чуть позже все вокруг вдруг обернется сплошным плотным кошмаром…

Кажется, это состояние называют любовью.

Хотя если немного задуматься, станет ясно, что никакой любви, по-правде говоря, на свете и не существует. Просто в юном возрасте (лет в шестнадцать, скажем) в крови происходит какое-то брожение — при этом люди влюбляются в кого ни попадя. А в двадцать лет уже начинаешь понимать — какая это все глупость. Начинаешь понимать что все это уже было с кем-то, и прошло, и забылось и будет с кем-то еще — но все это суета; суета сует. Но даже когда становишься выше и старше всего этого, все же невольно чего-то жаль — как будто что-то потерял. «Шепот, легкое дыханье…» — это уже не повторится. И никогда не будет больше бунинских темных аллей — наш мир уже все это перерос, мы стали выше этого! Но тут уж ничего не поделаешь — ведь все знают, что весна бывает только один раз…

Нателла и Матроскин шли по дорожке, усаженной липами, под ногами шуршали щедро набросанные листья — словно ворохи перфолент. Потом была большая площадь, по которой сновали вперемежку машины и пешеходы, носились дети — эта картина напоминала демонстрацию Броуновского движения в школьном курсе физики. Они пересекли эту площадь по какой-то сложной траектории, прошли мимо магазина с сердитой очередью в внутри, мимо ободранной будки с одиноко живущим внутри телефоном — и затерялись в переулках. Матроскин запомнил только, что в какой-то момент они вдруг оказались посередине дороги и так и шли некоторое время вдоль неё. Вслед за ними медленно катился автобус. Наверное, водителю было интересно, когда же они, наконец, опомнятся и дадут ему проехать. Но скоро ему эта забава надоела, и он нажал на клаксон…

Расставались они в двенадцатом часу, на пороге ее квартиры. Вот-вот должны были нагрянуть родители. Оба были сонные и одуревшие, минут двадцать целовались — на прощанье.

А потом за ней закрылась дверь, и остались — мрак, холод и одиночество. В этой теплой компании Матроскин прошлепал по каменным ступеням подъезда, и погрузился в ночь — как падают в воду; прохладный ночной воздух, листья под ногами, неестественно-резкий, но такой привычный свет фонарей… Он брел, шурша листвой, вдоль аллеи, остановился в конце ее, словно напуганный темными, нависшими контурами зданий. Ветер хлопнул дверью подъезда, подхватил листья с земли — потом запутался в деревьях, пропал.

Он прошел чуть дальше — и медленно оглянулся в тишине. Город многие невольно отождествляют с живым существом. Город спал. Проехал, мигнув красными огоньками, автомобиль, визгнули шины на повороте — и снова тишина.

В его душе причудливо смешались Весна и Осень, он стоял и смотрел — как будто впервые все видел. Над головой, на черном ночном небе — ни единой звезды. Почти скрытая темными ночными громадами, светилась луна — как одинокое окно, за которым не шевельнется ни одна тень…

 

Анна Монсъ

Люди часто хотят заглянуть в прошлое… Зачем?.. Несправедливость, которую мы видим каждый день, горе, ложь.. — неужели раньше всего этого было меньше? Конечно, нет.

Я думал об этом, гуляя в Лефортово. Ну где оно, это прошлое? Дома? Да, старинные. Большая часть, наверное, построена при Сталине — и мало что при царе. Рельсы, трамваи — тоже нечасто все это увидишь, тоже старина. Но ведь при Петре, к примеру, почти ничего из этого не было. Все поменялось с тех пор, может быть не осталось и камня на камне. Но ведь что-то же все-таки сохранилось?

Все встречные дома, все деревья я внимательно изучил — на предмет их древности; иногда мне казалось, что прошлое прячется за спиной — надо только подкараулить его и неожиданно обернуться: там будут причудливые коляски, дамы в шляпках и с зонтиками… Лефортово…

И все-таки, как это понять, ведь если не осталось ничего… Почему тогда мимо этих мест нельзя пройти просто так — невольно ощущаешь чье-то незримое присутствие? Я долго думал над этим. Обладая аналитическим складом ума, я сделал единственный возможный вывод: существует дух, т.е. субстанция нематериальная, неподверженная законам нашей физики. Или, скажем так, существует нечто.

Эту штуку я назвал для себя душой. А что? Почему-то все считают, что душа у нас одна — да ничего подобного. Душа — явление коллективное, она принадлежит не одному человеку, а ему и всем его друзьям вместе взятым. Но всегда бывает так, что человек состоит в нескольких компаниях, друг с другом не совместимых. Приходится признать, что один человек может иметь сразу несколько душ. В самом деле, как часто мы имеем близких друзей, которые друг друга знать не желают! Приходится разрываться между ними — и для кого-то это может быть даже трагедией. А просто дело все в том, что приходится разрываться между половинками, четвертинками и проч. своей души.

Но продолжим. Тело, душа… А что же такое тогда человек? Или, скажем для определенности, личность? И вот такая получается картина мира: существует трехмерный физический мир, по которому бродят тела; существует идеальный мир (тоже как минимум трехмерный, это несложно доказать математически), по которому бродят души, которые тоже сами по себе; а вот то, что их связывает, эти два мира — и есть личность! То-есть личность ставит в соответствие тело — душе, или наоборот, а чаще всего нескольким телам — одну душу, одному телу — несколько душ. Получается так, что личность — это функция, ставящая в соответствие миру тел — мир душ!

… Я рассеянно глянул на жухлую травку, что выбивалась из трещин в асфальте, потом на серенькое небо; вся эта схоластика не на шутку меня увлекла, так что всякую секунду я рисковал столкнуться если не с прохожим, то с деревом или светофором…

Или, скажем громче — функционал!

… Я позволил себе на минуту расслабиться — и посидеть на скамеечке возле узорной чугунной ограды…

А ведь сколько последствий у этой теории: например, из нее следует, что душа тоже смертна. Дело в том, что отображение нашего пространства на нематериальный мир не должно переводить конечный объект в бесконечный, иначе к нему тогда не подобрать обратного отображения! Души тоже смертны. Кто бы мог подумать! Но личность — бессмертна! Это очень просто: если мы считаем, что личность — это функция, или, по-другому, свод правил, переводящий одно пространство в другое, то как может погибнуть свод правил?! Он либо есть, либо его нет.

А вот еще интересно: если изначально личность может появиться только на стыке тело-душа, то дальнейшая ее судьба может быть совершенно самостоятельной. В самом деле, когда функция уже существует, она может действовать не на один лишь объект, а на очень и очень многие. По законам, заданным этой функцией, может быть построен дом, корабль, написана картина, написана музыка… Творец живет в своих произведениях! Но ведь не только творец и не только гений. Неуловимая логика, лежащая в основе каждой, даже самой заурядной индивидуальности, не видна, незаметна, — но она есть; она прячется — но можно ее увидеть.

И вся эта теория мне потребовалась лишь для того, чтобы объяснить, что когда я встретил вывеску над входом в кафе: «Анна Монсъ» — и посмотрел вокруг — я вдруг понял, что она здесь не случайно, что ее не может не быть! Что-то осталось здесь в Лефортово от любовницы Петра, большее, чем просто имя…

Говорят, что когда впервые сфотографировали Рим из космоса — результат вышел поразительным: на фоне современных перпендикулярных улиц вдруг отчетливо проступили кольца на месте дорог древнего Рима — хотя на самом деле от них ничего не осталось, просто какой-то забор стоит на старом месте, какой-то дом в сотый раз выстроили на прежнем фундаменте… Вообще, в нашей жизни сохранилось от прошлого гораздо больше, чем это может показаться на первый взгляд.

Повернув голову, я опять посмотрел на надпись. «Анна Монсъ». Буквы старинного начертания, на конце твердый знак. Я прочитал несколько раз по слогам эту вывеску. Почему-то она убедила меня окончательно, что ничто не исчезает в этом мире, ничто.

Я постоял над Яузой, потом сошел с моста и долго брел по тротуару. Как все-таки странно наше восприятие: я думал об истории России — и во мне смешалась история — и моя собственная жизнь, казалось, что я сам говорил с Анной — слышал ее голос, помню ее легкую — летящую — походку. Какая-то чушь.

Хотя, с другой стороны, все правильно: история — это не абстрактное понятие. Словно эмбрион, в своем развитии мы переживаем историю своей культуры; и она интересна нам лишь поскольку связана с чем-то личным. Абстрактные понятия не могут сильно тревожить душу — во всяком случае долго…

За спиной грохотала машина по жутким ухабам — но если закрыть глаза, то можно представить себе, что это грохочет телега по булыжной мостовой — и сразу слышны голоса тех, других, прохожих, голоса мальчишек — разносчиков (Боже, какое странное у них произношение!).

 

Палитра жизни

Комната в синем полумраке. Фотография девушки на столе — сама девушка очень далеко. Подоконник с улицы завален снегом, снегом покрыто и все видимое пространство; чуть только выглядывает покосившийся забор, поодаль — дерево-инвалид, на дереве — хмурая ворона. Весь пейзаж обрамлен в обшарпанный оконный переплет и скупо посыпается снежком. Передний план составляют чашка остывшего чаю с тусклым бликом на золотом ободке и дотлевающий в пепельнице окурок. Главный герой молчит и смотрит в окно уже довольно продолжительное время. И сцена эта, несмотря на свою статичность и обыденность, самая трагичная во всем рассказе — вы только вдумайтесь: он сидит, молча, почти не шевелясь, смотрит в окно, в это однотонное, начинающее голубеть пространство — и на фоне всего медленно, но неумолимо падают и падают снежинки. Падают и кружатся снежинки — ведь это страшно, не правда ли?

Но довольно об этом. Ближе к жизни; эти голубые тона придется, пожалуй, скомпенсировать. Как там бишь говорит теория? Оранжевый? Что бы это могло означать… Ладно, пяток апельсинов на розовой скатерти в любом случае не испортят дела. Красное вино в рюмках. Хванчкара? Темновато, но ничего, сойдет. Наконец, она — рыжая, как солнце в кудряшках и с большущими глазами — сидит напротив, хлопает ресницами. Вина выпили от души, языки заплетаются и разговор идет о сексе.

Самое главное, никуда не нужно идти; если потребуется блевать — таз под кроватью. Впрочем, можно и так, в окно, он придержит за ноги. Потом она разденется, станет на стул. Ей нравится, когда ее фотографируют обнаженной; тело ее, несмотря на загар, четко выделяется на фоне бордовых, с разводами, обоев — и главный герой, икая, разглядывает сквозь объектив ее диафрагму. Пленка чужая — и фотоаппарат не его; то-то будет сюрприз товарищу. На ее теле нет симпатичных светлых полосок на тех местах, где должен быть купальник — что за мода пошла загорать голышом…

Отрубился он почему-то в коридоре, куда пошел, чтобы выплеснуть стакан вина; из-под двери тянуло холодом — а ему снился золотой пляж, там было тепло, висело апельсиновое солнце, плескались и загорали шоколадные девушки. А еще ему страшно хотелось пить — но на пляже не было ни единого киоска. Главный герой плюнул в сердцах, содрал с неба солнце и стал его раздраженно чистить — а ветер все что-то тоскливо напевал и напевал под дверью.

Она спала на диване под пледом, свернувшись калачиком — и во сне у нее было детское и обиженное лицо. В окно заглядывало оранжевое, с неживым оттенком, ночное небо — но его никто не хотел видеть.

Утром он, пожелтевший, с больной головой, тупо смотрел в угол; она же, умыв свое заспанное личико, снова стала рыжей и симпатичной — и став таковой, тут же стала требовать с него подарок. Ей хотелось джинсы, на худой конец французские духи…

Впрочем, в жизни бывают картинки и менее яркие. Например, представьте себе блекло-серое, с разводами, небо. Имеется в виду хороший, респектабельный серый цвет. В тон небу отливает река, одетая в камень. Реке лень плеснуть волной, она покрыта мелкой холодной рябью. Завершают пейзаж и придают ему лоск желтый листок, чуть видный в седой пыли на асфальтовой дорожке и с нежно-голубым оттенком кусочек неба меж серых разводов.

Главный герой, облокотившись о каменный парапет, вел беседы с дочкой дипломата. Седая прядь и морщинка вдоль лба… что ж, в конце концов, это ведь не портит мужчину.

— Знаешь, я тоже люблю все красивое. Я не понимал раньше — как можно пить шампанское не из хрустальных фужеров. Потом, правда, понял, каким красивым может быть стекло… но не об этом речь. Просто я хочу сказать, что существует эстетика и другого порядка.

— Честно говоря, не понимаю я этих модных восторгов по поводу примитивистов и примитива вообще. Это не для меня.

— Нет, я совсем не то имею в виду. Ну, вот представь себе картинку: ободранный стол, на столе разломленная буханка хлеба, граненый стакан с отбитым краем — один на всех. А еще — открытая консервная банка, набитая окурками. Крышка неровно вырезана ножом, смята и торчит в сторону. Водка — в алюминиевом чайнике, ручка чайника с одной стороны оторвана, так что наливать нужно осторожно. За столом сидят трое, немилосердно дымят — и хотя бы кто полсловечка. Окно — настежь, а за ним — темнота, густая, с фиолетовым оттенком… Ну как, красиво?

— Нет.

— Ладно, тогда мысленно сделаем такую вещь — приделаем ручку к чайнику. Раз — и все. Он теперь исправный. Как ты находишь такой вид?

— Отвратительно.

— То — то. А теперь мы эту ручку снова оторвем. Согласись, ведь в этом есть какой-то шарм?

Дочка слушала, наклонив головку. Золотой ободок на его сигарете неярко мерцал, когда он стряхивал пепел в реку. Река отражала зябкое небо респектабельного серого цвета.

Впрочем, даже не так. Небо было серо — мышиного оттенка, слегка разбеленного облаками. Из-за леса высовывалась злая туча цвета сапожного голенища. Природа изобличала скверное душевное состояние главного героя — а сам он сидел в крохотной сторожке со щелями, из которых дуло и тупо смотрел на сковородку со скверно поджаренной яичницей. Несмотря на щели и холодную погоду, в сторожке было тепло — благо платы за электричество никто не спрашивал. Болел вот только бурый уродливый ноготь на большом пальце ноги; он рос вбок, так что даже тапок нельзя было надеть и приходилось привязывать его к немытой загрубевшей стопе веревочкой. Но пойти к врачу он боялся, ему казалось, что они вколют ему какого-нибудь зелья, чтобы быстрее помер и неба не коптил. Откуда взялась эта мысль — Бог весть, но и он, и другие его знакомые старики верили в это крепко.

Был он совершенно сед. Жена его бросила уже давно, с работы прогнали. Он частенько повторял фразу, которую где-то услышал, что «пострадал он не по злобе людской, а от общей неустроенности жизни». Фраза эта не утешала его, но придавала всей его жизни какую-то логическую завершенность.

Детей у него не было, некому было сдать его в дом престарелых — так что можно было совершенно беззаботно смотреть черно-белый телевизор, запивая Кобзона дешевым крашеным портвейном, купленным за собранные в лесу бутылки.

В этот раз на экране, с трудом двигая челюстью, читало речь первое лицо в государстве; главный герой смотрел на него, и думал, что он, похоже, добрейший старикан — ну за что его посадили в Президиум, заставляют часами читать какую-то галиматью — неужто и в старости человеку нельзя дать отдохнуть?

Главный герой невольно напрягался, чтобы помочь ему выговорить очередное слово — и, сам того не замечая, плакал крупными пьяными слезами. Ему было жаль генсека, жаль себя, жаль свою жену — которой достался такой непутевый муж…

 

ХХ век (зарисовка с натуры)

Растрепанное вечернее небо — как старая декорация. Темнеет. Народу мало. Бегущие огни реклам.

— Я, наверное, еще загляну в ресторан, — сказал молодой человек Михаилу Петровичу.

— Да? Ну ладно, я в гостиницу. — отвечал тот, поправляя галстук, — Адье, молодой человек!

Он повернулся, тяжело опираясь на палочку прошел, чуть прихрамывая, два шага, потом несколько раз перевернулся через голову, легко и беззвучно, как наполненный воздухом — и, едва касаясь земли, покатился вдоль улицы, сопровождаемый окурками, пылью и палой листвой. Трость летела за ним, вращаясь и задевая о мостовую.

— Михаил Петрович! — крикнул ему вслед молодой человек, — сигареты обронили!

Тот на лету махнул рукой — и скрылся за поворотом.

Молодой человек неспешно дошел до входа, отворил тяжелую, видавшую виды дверь, поднялся по ступеням. Скоро он сидел за столиком почти в центре зала, лениво ковыряя вилкой салат. Рядом стояла рюмка с чуть тронутой мадерой. Женские голоса. «А ведь самое страшное, — вдруг подумал он, — это женские голоса», — и ему стало грустно. Ему было грустно весь вечер. Весь вечер он не мог отделаться от чувства, что все это уже было — и этот зал, и шум, и звон тарелок; он меланхолично повторял про себя: «Ночь, улица, фонарь, аптека…» Несмотря на депрессию, взгляд его был осмыслен и точен.

А затем появился новый, страшный своей неожиданностью звук. Перекрывая весь ресторанный гул, стук посуды, скрип ножей, женские голоса — да, и женские голоса тоже — раздался грохот, подобный горному обвалу. Посыпались кирпичи, в воздух поднялась пыль, оторванный карниз закачался на одном гвозде. В проломленную стену всунулась огромная, в два человеческих роста, голова с закрытыми глазами. Какой-то джентельмен с оскорбленным видом встал из-за столика, забросанного кирпичами — и отряхивал пыль с обшлагов костюма. Страшная, нечеловеческая голова застыла в проеме.

Молодой человек медленно поднимался, холодея. Он беспомощно обводил взглядом зал ресторана, укрытого клубами дыма, словно вуалью; как сквозь сон различал он крики, смех и звон тарелок. Руки его непроизвольно мяли салфетку. «Боже, — думал он, — ведь он сейчас поднимет веки!» — каждый раз после этой фразы в его мыслях возникала глухая рваная черная пауза.

Время словно остановилось. Смутно белели в полумраке чьи-то лица. «Вася, — слышался визгливый пьяный женский голос, — Васенька, а закажи Камаринскую!»

 

Карамба

Не в духе, ох, не в духе проснулся сегодня капитан Кид, проснулся чуть ли не в полдень, с больной головой, смутно помня вчерашнее. Он провел пятерней по волосам, прочистил себе глотку богохульством и сбросил ноги с койки. Сапоги глухо ударили об пол, покрытый роскошным, но в пятнах от вина и крови, ковром. Стол был усеян объедками и трубочной золой, объедки были и на полу, но все стаканы и кувшин из-под рома стояли в углублениях стола и мерно покачивались в такт кораблю. Качка была слабой, и Кид сразу понял, что это даже не зыбь, которая бывает в штиль, так качать может только в бухте — и значит они все еще стоят на якоре. Почему на якоре? Он ведь сам вчера приказал выходить из бухты, и так они уже застоялись, пока ремонтировали сбитую ядром мачту, пока обдирали днище и заново его смолили. Хорошо, что бухта обрывистая, не подберешься; но Испания близко, два крупных галеона у входа в бухту — и из нее уже не выйти. Может быть, они уже там? Но тогда почему так тихо, почему его не разбудили? Он глянул на дверь в каюту — как и положено, заперта на засов: Кид называл себя «старым морским волком», но только потому он дожил до старости, что даже упившись до чертиков, все же сохранял толику здравого смысла. Кроме того, он чуял, куда дует ветер — еще ни одно кренгование не обошлось без столкновения с командой — а в этот раз пока тихо, подозрительно тихо. Кид заглянул в кувшин — пуст. Он двинулся было к двери кликнуть помощника кока — тот был заодно и стюардом — но раздумал, пробрался вглубь своей тесной каюты, отогнул один из ковров, покрывавших все стены и увешанных пистолетами, турецкими кинжалами и кое-где пробитых пулями, достал из тайника бутылку редкого кипрского вина. Одним махом он отбил горлышко у бутылки, слил часть вина с осколками на пол, остальное бултыхнул в кружку и, морщась, выпил залпом. Он предпочитал ром. Все же в голове прояснилось, руки перестали дрожать. Капитан даже заметил солнечный зайчик у порога — и улыбнулся ему, как улыбнулся бы золотому пиастру. Тут же он сунул за пояс два пистолета (с кинжалом он и не расставался), тихо снял засов — и появился в проеме.

Да, стоящий в дубовом проеме на фоне затемненной капитанской каюты, низкорослый, но кряжистый, с медно-красным загаром, с кожей, насквозь просоленой и продубленой всеми ветрами, которым только думалось дуть между двадцатой и пятидесятой параллелью, с выцветшими до полного отсутствия всякого оттенка глазами, с руками, крепко упершимися в бока — а точнее, в пистолеты — этот человек мог внушать и страх, и почтение.

Кид видал всякое. Ни море с яркими бликами на гребешках волн, ни крикливые чайки, ни солнце, высоко поднявшееся над старым морщинистым утесом, ни свежий горько-соленый ветер — ничто не трогало его… но палуба! «Карамба!» — выматерился он, не в силах оторвать от нее взгляда; правая нога его, вытесанная из китового бивня, глухо постукивала, впиваясь в палубу. Поднявшись на мостик, он до конца оценил ситуацию: команда была пьяна. Вся. Эти сволочи валялись кучками и в одиночку, рожей вверх и рожей вниз, и меж ними в такт слабой качке лениво перекатывались, отливая боками, бутылки. Рулевой, перед которым, видно, картушка компаса завертелась, словно рулетка, закрутил в свою очередь колесо до отказа, да и повис на нем, запутавшись в ступицах. Задрав бороду к невидимым звездам, он смотрел куда-то на зюйд-ост.

Капитан медленно обвел взглядом окрестные скалы, усыпанные птичьими гнездами и пометом, потом, будто вспомнив о чем-то, резко перевел взгляд к выходу из бухты — от этого движения дернулась и закачалась серьга в его ухе — нет ли где галеонов? Галеоны были. Они маячили двумя темными черточками на горизонте. Капитан вскинул трубу, умело навел — и несколько секунд разглядывал корабли. Так и есть. Они. Одним движением он сложил трубу, сунул ее в карман — и снова обвел взглядом палубу. Ветер слегка окреп — и уже насвистывал в снастях. «Веселый Роджер» с мачты скалил зубы.

Что и говорить, дело обернулось скверно. Нужно было поразмыслить. Для этой именно цели капитан сходил за кувшинчиком рома, спустился в свою каюту, и закурил трубку. Обычно одного кувшина хватало для решения самого сложного вопроса.

Между тем ветер разошелся не на шутку, на волнах показались пенные барашки, на палубу полетели брызги. С борта пиратского судна свесилась повязанная платком голова с плоским носом, мутными глазами и двухнедельной щетиной. Вслед за головой появился мощный торс, обтянутый тельняшкой. Несколько минут ничего не менялось: Джонс, помощник капитана, пытался вспомнить, в каком же кабаке он вчера пьянствовал, и чем все это закончилось. Крепкий соленый ветер и горсть брызг помогли ему осознать, что он на корабле, что он уже два месяца, как на корабле и что капитан приказал вчера выходить в море. Повернув голову к выходу из бухты, Джонс убедился, что выходить уже поздно. Недолго думая — так как думать он вовсе не умел — Джонс прошел на мостик к рулевому — и выбил ему все зубы: надо же было что-нибудь сделать для поддержания порядка. На шум подошло еще несколько пиратов, один из них, чертыхаясь, поскользнулся на разлетевшихся зубах. Всем было любопытно, что будет дальше — но Джонс уже устал и запыхался. Пальцем он поманил двоих — и прошел на бак.

— Слышь, а может не пойдем?

— А что?

— Да ведь побьет, скотина…

— Чудак, если бы хотел, то и здесь бы побил… Ведь ты для него воруешь из общего котла?

— Ясное дело!

— Ну, так и не волнуйся, не будет он тебя бить. Потом только зарежет, чтобы все шито-крыто. Но не сейчас же!

И двое поплелись за Джонсом. На баке Джонс оглянулся, обхватил обоих бандитов за плечи и зашептал:

— Ша, урки, нас предали!

— Ну!?

Кивком головы Джонс показал на галеоны. Пираты посмотрели, но ничего не поняли. Хлопали глазами.

— Джентльмены, я вам скажу просто: Кидди выжил из ума — и из-за него мы попали в эту западню. Кто споил всю команду? — Джонс обвел рукой театральный полукруг, указав на команду, которая как раз в этот момент шумно перекатилась вместе с бутылками на другой борт, — а еда? Куда он дел всю солонину? Вам не надоело жрать одни макароны?! (Джонс говорил совершенно искренне. Когда он пропил все деньги, отпущенные на мясо, то так перебрал, что всю память отшибло, еле откачали его тогда.)

— А теперь он продал нас испанцам. Вот они у выхода, полюбуйтесь.

У пиратов троилось в глазах, пришлось им Бену Джонсу верить на слово.

— Итак, Кида нужно убрать — а еще второго помощника. Ты, Билли, берешь топор…

— А почему не он? Чуть что — сразу Билли!

— А потому что тебе сказали! — парировал второй пират.

— А ты у меня зато пятьдесят пиастров одолжил — и не вернул!

— Ну, так я же их пропил… — сказал другой, искренне удивившись.

Билли не нашелся, что ответить. Кончилось тем, что он взял топор и поплелся в сторону капитанской каюты.

Кид в это время допил весь ром — и в голове у него прояснилось. План его действий был прост:

1. Убрать Джонса, а то обнаглел.

2. Дать команде рому.

3. Поскольку команда пьяная в стельку, то ее следует предварительно протрезвить.

4. Дальше видно будет.

Не откладывая дела в долгий ящик, Кид пошел к выходу из каюты; тут то его Билли и хлопнул топором по лбу. Потом взял за штанину, волоком дотащил до борта — и вывалил капитана в воду. В воде мелькнул белый треугольный плавник акулы.

Второго помощника спустили в воду тем же манером. После этого Джонс достал из-за медной пушки ведерко с привязанной лохматой пеньковой веревкой, черпнул забортной воды — и смыл с палубы кровь.

«Аминь, — сказал Джонс, — а теперь пойдем будить остальных». Из того же самого ведра он сильными струями окатывал пьяниц; снова и снова подходил он к борту — и скоро вся палуба блестела под полуденным солнцем. Но когда он подошел к седому, с жидкими волосами и в темно-зеленых очках с маленькими стеклами, моряку, напоминающему скорее нищего или кота Базилио — тот поднял голову, уставился на него своими непрозрачными стеклами, и кротко сказал: «Не надо, Джонс, старый Пью проснется и сам. Меня никто никогда не заставал врасплох — ведь я не Кид!» — и он мерзко захихикал.

— Ну, старина, разве мы когда-нибудь ссорились! — буркнул Джонс.

— А что нам ссориться — будь я зрячим, я бы тебя живо спровадил за борт; а так — кому опасен старый слепой! — и он хихикнул снова. Джонс недовольно отошел. Слепого боялись все — и он в том числе, хотя себе он в этом не признавался. Пью слишком много знал и слишком много видел своими незрячими глазами. Никто из пиратов не верил до конца, что он слеп — хотя когда он снимал очки, всем было видно, что вместо глаз у него глубокие впадины, прикрытые ушедшими вглубь веками.

Тем временем трезвые и оробевшие пираты, ежась под свежим ветерком, собрались в кучку на баке. Заметив это, Джонс отправился туда же.

— Урки, — так начал он свою тронную речь, — капитана хватила кондрашка. Тут он сделал приличную паузу, и обвел всех глазами. Пираты свои глаза попрятали. — Он сказал, чтобы я был за него капитаном. Кто против? — продолжал Джонс. Молчание. — Единогласно. И по этому случаю я ставлю бочку белого вина!

Команда закричала: «Ура!» Новый капитан пришелся по вкусу.

Тут же бочка явилась на палубу, пробку вбили внутрь — и хлынувшее вино полилось в кувшины, кружки, горсти и просто в разинутые рты. Бочка опустела мгновенно. Пираты орали и матерились, даже слепой Пью отхлебывал из кувшинчика.

Пью этот был, между прочим, в своем роде достопримечательностью. Даже среди пиратов он слыл последним негодяем. А еще он любил побалагурить.

Так и теперь, когда он кряхтя поднялся, нащупал палочку (в которой хранился стилет) и прихрамывая поплелся к носу вдоль наветренного борта, матросы, что были потрезвее, двинулись за ним. Пройдя немного, Пью сел на фальшборт, облокотясь на ванты, и, задрав голову, некоторое время наслаждался ветерком и солнцем.

— А что, ребятки, — изрек он наконец, — много ли кораблей у выхода из бухты?

— Два, — ответил кто-то.

— Да, дети мои, когда Господь лишил меня глаз — он знал, что делал. Зачем глаза тому, кто видел уже все, что ему было отпущено увидеть? Если старый Пью вдруг слышит, что покойники градом посыпались за борт — значит, неладно что-то на корабле… Боится Джонс, что Кидди откупится его головой от Испанцев! … А вот Билли Бонс сопит мне в ухо, не иначе, как Билли чем-то озабочен. А что может заботить Билли? Украл из общего котла — и боится, как бы старый Пью не догадался. Черта с два. Тебе придется поделиться, дружище! — И здоровенный пират густо покраснел, трусливо бегая глазами, под хохот остальных разбойников.

— Ведь вот он, человек, — продолжал Пью, — того и гляди испанцы пустят всех на дно — а он знай гребет под себя. Он и на дне морском, пока жив, будет карманы набивать пиастрами. Помяните мое слово, всех, всех вас на дно утянет золото! Нет бы о душе подумать, да грехи замолить! — и Пью воздел руки к небу. Пираты начали вздыхать, кое-кто даже пустил слезу.

— И вы вот небось думаете, — продолжал Пью, — ишь, врет старый хрыч! У самого грехов-то — на всех станет! Так, что ли? Ладно, знаю, что так. А что ж делать? Так уж на свете повелось, дети мои, кто самый первый вор — тот учит других не красть! — И Пью хихикнул. — А может, оно и верно, а? Кто сам мерзок — тот знает, что такое мерзость — а вам, скотам, этого и знать не дано. Кто уж опустился до глубин, так что мерзее и некуда — тот только может знать, что такое свет и чем он от темноты отличается!

— Ну, не так, скажете? — команда сопела в ответ. Что она могла сказать? Ведь мир искони делится на людей, что треплются, не зная, о чем — и на команду, что слушает, не слыша. Да и как может быть иначе? Не любят люди думать о печалях — но лишь во многоей скорби может быть толика мудрости.

— И умножающий познания не унимает скорби — зато нередко прибавляет в равнодушии… — бубнил старый Пью. Когда-то он и в самом деле читал святое писание — но не стремился точно передать его содержание. Зачем? Главное, чтобы слова нанизывались одно за другим, да звучали похоже. А смысл… В нем ли суть? В любых словах, в приключенческом рассказе и в философском трактате заключена своя мелодия — и лишь она непреходяща; лишь она есть суть и смысл… Все же прочее — лишь повод для спора.

Долго еще старый Пью пудрил всем мозги. Джонс следил за ним взглядом заряженного дробовика.

— Что за ахинею он несет? — думал он, — Какую-то скорбь приплел. Сказал бы просто, что ему новый капитан не нравится! Бурча себе под нос, Джонс поплелся к капитанскому мостику.

На мостике однако кто-то был. Если быть точным, то там был капитан Кид. Джонс, конечно, немного опешил. Еще свеж был в памяти гулкий всплеск и белый плавник метнувшейся акулы — и вот на тебе… На всякий случай Джонс отошел подальше и встал у мачты, ежась от посвежевшего ветра, который насвистывал все громче, закручиваясь в вихри, подхватывая соленые брызги. «Веселый Роджер» тоже попадал в вихрь, тогда он начинал развеваться, хлопать, казалось, что челюсти у него ходят вправо-влево. «Не к добру, не к добру он так разошелся, — хмуро бормотал Кид, поглядывая вверх, — я давно заметил, когда «Веселый Роджер» скалит зубы — быть беде.» И он сгорбившись, тяжело ступая прошелся по мостику, сел на бочку и задумчиво закурил трубку. Вернее, просто вид принял задумчивый. Он ведь видел краем глаза Джонса и думал: «Пусть помучается, скотина!» Докурив, выколотил трубку о край бочки, ветер подхватил серую пудру, крошки табаку — и понес прямо на рулевого, который отчаянно морщился, тер глаза не осмеливаясь и пикнуть — уж он-то хорошо знал своего капитана. Но вот Кид поднялся, обвел взглядом горизонт, и, широко и прочно уперев свои ноги в палубу, рявкнул:

— Джонс!

— Да, сэр, — отозвался помощник, подозрительно бегая глазами.

— Джонс! Всех на палубу. Сабли, кинжалы, мушкеты, абордажные крючья — все наверх. Сложить в кучи на носу и на баке. Да, а самое главное…

— Пороху?

— Рому, дурень! — заржал Кид. Ржал он безобразно, привизгивая, так что мороз по коже, — мозги чтоб промыть! — и он заржал снова.

— Дело говорит, — сказал один из пиратов, — коли хлебнешь в меру, то акула — и та не тронет, морду отворотит — и мимо…

Но тут Кид внезапно, безо всякого перехода перестав смеяться, бросил на него свой взгляд, вдавил этим взглядом в палубу — и растер, словно потухший бычок. Капитан не любил комментариев. Потом он обратил свои глаза на Джонса и негромко сказал: «Быстро!» Слова Кида обычно оказывали сильное действие. Бывалый матрос побледнел, как морская пена, и, как пуля, заброшенная из пращи, помчался выполнять приказание.

— Да, черт возьми, ром и абордажные крючья — вот что мне нужно в этой жизни! — сказал Кид и поплелся в свою каюту — опохмеляться. На ходу он буркнул, чтобы ставили паруса и двигали прямо на галеоны. Дурак рулевой разинул было пасть, чтобы спросить что-то, пришлось заткнуть ее кулаком. Капитанский кулак крепости был необыкновенной — так жилист, так просолен и просмолен, что даже острые обломки зубов, брызнувшие во все стороны, не причинили ему вреда. Кид вытер кулак о штаны и проследовал в каюту.

Между тем на палубе все шло своим чередом. Раскладывали заржавевшие, в паутине, крючья, снимали черные, прогнившие чехлы с позеленевших пушек, вытряхивали из их стволов пыль и окурки. Два пирата откупорили на палубе бочку рому, и каждый, кто хотел, выпивал черпачок-другой.

Корабль, покачиваясь при порывах ветра, ходко двигался к горловине бухты, выделяясь на фоне неба черными, отполированными временем крестами мачт. Было тихо, иногда пронзительно закричит чайка — и снова тишина. Порывистый, тревожный ветер. В такую погоду всегда хочется выпить — и пираты пили. Корабль не добрался еще до выхода из бухты, как команда снова была пьяна вдребезги.

Наверное, нелогично протрезвлять команду для того, чтобы снова ее напоить — но что в нашем мире есть Логика? Не заплатка ли это на худом борту корабля жизни?! — Сколько ни ставь заплат — а вода все сочится и сочится…

Однако драматический момент близился. Внезапно расступились скалы, выход из бухты размахнулся на полгоризонта, брызнуло солнце сквозь влажную полуденную дымку. Корабль рывком положило на борт, окатило водой и морской пеной, а когда он стал тяжело выпрямляться, резко прибавив ход, ветер засвистел в такелаже, швыряя на палубу брызги и срывая пену с гребней волн. Валы тяжело, зловеще дробили свет солнца и ритмично и мощно качали корабль, его надутые и часто-часто трепещущие паруса напоминали напряженные до предела мышцы, от мокрой палубы пахло смешанным запахом иодистой морской воды и разлившегося рома.

Очень скоро галеоны перестали казаться черточками, видны были их мачты без парусов. Они здорово смахивали на кладбище. Плавучее кладбище на горизонте. Пиратский корабль, накренившись на правый борт, полным ходом шел точно в бок ближайшему галеону, так что Нептун под его бушпритом смотрел прямо в жерла Испанских пушек, и, то выныривая из воды, то снова зарываясь в пену, казалось, грозил своим трезубцем. Пронзительно кричали чайки.

И вот, когда до галеонов оставалось не больше мили, ветер начал стихать. Исчезла дымка, словно ненужная декорация. Исчезли чайки. Висящее в зените солнце дробилось на гребнях присмиревших волн. Откуда-то залетевшая ворона болталась над реями и иногда каркала, скорее испуганно, чем зловеще. Испанский корабль высился во весь рост, видна была каждая пушка, каждая снасть, видны были дымящиеся фитили в руках комендоров. Все это созерцал вышедший из каюты Кид, который стоял у левого борта, сложив руки на груди и тяжело навалившись на свою костяную ногу. Трубка, которую он держал в зубах, ярко и зло тлела на ветру, бросая дым и искры. Пиратский корабль шел теперь слегка под углом к галеону, полуобернувшись к нему левым бортом, чтобы удобнее было стрелять. Курс его упирался точно в грот-мачту, до которой оставалось не более двухсот футов — но ни Кид, ни капитан галеона, который был теперь виден во весь рост, не отдавали приказа стрелять, с холодной ненавистью смотря друг на друга. Все молчали. Слышно было, как хлопает заполаскивающий парус, как трещат фитили в руках пушкарей. Взгляд терялся и путался в черных крестах мачт. Вражеский капитан виден был во весь рост, ясно, до малейшей пуговки; видны были резные завитки на рукоятке его шпаги, брызги крови на кружевных манжетах, холодные глаза. Его утонченная, осмысленная жестокость цивилизованного человека резко контрастировала с привычной, как ежедневная порция рому, жестокостью пирата. Корабли разделяло уже лишь сорок футов, но капитаны по какой-то странной прихоти все еще не отдавали приказания стрелять. Вот бушприт пиратского судна навис над палубой врага. Между капитанами уже было не более десяти футов. Молча, опершись на банники смотрели друг на друга комендоры. Было тихо. Наконец нос пиратского судна мягко, без единого толчка, впился во вражеский борт. Стрелять было невозможно — пушки смотрели друг в друга. Пиратский корабль не дрогнув, не замедлив движения, все также неуклонно двигался вперед, и нос его уже упирался в грот-мачту, бушприт уже свисал над водой по ту сторону галеона. Было тихо, лишь иногда глухо и испуганно каркала ворона. Вот капитаны встретились взглядами, оказавшись друг против друга на расстоянии трех футов — и с этого момента расстояние между ними стало увеличиваться. Нос пиратского судна дошел уже до другого борта галеона; вот он, в полной тишине, прошел сквозь него — как нож сквозь масло — но капитаны даже не двинулись — и взгляды их уже не могли скреститься.

Наконец, пиратское судно полностью прошло сквозь галеон и теперь все так же медленно двигалось вперед, все так же летели искры из капитанской трубки, все так же Нептун, то погружаясь в пену, то выныривая из нее, казалось, грозил всему горизонту, и все так же покачивался на волнах галеон, четко вырисовываясь на бесцветном небе черными крестами мачт. Впечатление портила ворона, которая, пытаясь сесть на рею, складывала крылья — но тут же проваливалась, начиная барахтаться в воздухе. Она была единственным живым секундантом на этой дуэли призраков.

Наконец, капитан галеона с силой швырнул в ножны шпагу, на которую опирался все это время.

— Поднять паруса. Они идут в другое полушарие, как обычно. Встретимся там. Рано или поздно, но они от нас не уйдут. Пошевеливайтесь!

В то же мгновение заговорил капитан Кид:

— На руле, два румба право. Идем к мысу Горн.

И капитан, медленно и тяжело ступая, прошел в свою каюту.

И, как и тысячелетие тому назад, корабль, накренившись на правый борт, тяжело шел вперед, то выныривая, то снова зарываясь носом в пену.

 

Сон

Могучие бородатые программисты втаскивали электронный шкаф вверх по лестнице на второй этаж. Под крики: «Эй, ухнем!» железное страшилище, скрученное веревками, медленно ползло вдоль деревянных неструганных полозьев. Главный бородач в залитой потом майке, вцепившись в веревку, страшным голосом кричал: «Снизу, снизу не подходи! Сорвется — всех раздавит!» Студенты на крики не обращали внимания. Вахтер, как человек бывалый и видавший виды, вышел из-за своей конторки — и отошел в сторонку. Случись что — шкаф наверняка бы смел «вертушку» и не забыл бы, пожалуй, и самого «вертухая».

Из-за всей этой суматохи вошедший был замечен не сразу. Он медленно прошел мимо вахты, огляделся — и направился вдоль по коридору. Тут-то вахтер его и увидел — однако пропуска не стал спрашивать. Больше того, он прищелкнул каблуками, а правой рукой изобразил что-то вообще непонятное — не то отдал честь, не то перекрестился. Последнее, впрочем, было бы больше кстати. Поп — а вошедший был именно священник, самый натуральный, в рясе и с крестом на животе — остановился подле него, и, проникновенно глядя ему в глаза, тихо сказал: «В энкавэдэ не служил?»

— А.. в-в-в.. нет… — только и произнес ошалевший вахтер.

— Хорошо, коли так. А то смотри, сын мой, сидя на вахте — грехов не замолишь!.. Где тут кабинет общественных наук?

— Да вот, прямо по коридорчику — и наверх, на второй этаж, там лесенка есть, а наверху все написано, на каждой камере… тьфу, черт, на каждой двери табличка, вот тут пройдите…

— Благодарю, — и священник с достоинством удалился.

Кабинет общественных наук в это время при полном параде готовился к выходу на государственный экзамен по научному социализму. Впереди всех шел лысый, как коленка, толстенький мужичок лет пятидесяти со взглядом абсолютного Швейка, за ним — Мефистофель в черной тройке, за Мефистофелем — чернявый худенький татарин и полная блондинка неопределенного возраста, на вид добродушная. Настроение у всех было праздничное, как всегда перед экзаменом, как вдруг — па-па-па-пам — в проеме двери поп. Подпружиненная дверь закрывалась за ним по мере того, как он входил — а комиссия пятилась. Мефистофель сразу почуял, что перед ним — классовый враг. Он понял, что должен ему «показать» — но как? Не драться же в самом деле!

Только лысый ничего не понял. Он смотрел на гостя и думал: «Это что же, нового завкафедрой прислали? Елки-палки. Едва с научным социализмом разобрался — и вот те на… Заставят теперь катехизис учить — а до пенсии еще шесть лет.»

Поп остановился и минуту смотрел на всех молча. Экзаменаторы чувствовали себя так, словно сами попали — да не то, что на экзамен, а прямо на Страшный Суд.

— Ну, что скажете, дети мои, — пробасил священник, — что же вы молчите? … Стыдно!? — рявкнул от так, что стекла отозвались. — А раньше, раньше-то не было стыдно?! Как вы дошли до жизни сей?! Ведь сказал же Господь «не лги» — а вы? Всю жизнь лгали, да мало того, детей, детей учили лгать! Ведь предмет ваш — чистая ложь еси — вы что, не знали об этом, фарисеи да книжники?! А Россия — до чего Расею довели? Нищета, позор!

— Ну почему, вы утрируете, — вдруг очнулся Мефистофель, — нищета бывает абсолютная и относительная, так вот, у нас относительная нищета. Просто командная экономика не давала простора личной инициативе. Вы же не станете спорить, что до революции хуже жили, ведь это факт!

— А при царе Горохе, видно, лучше жили? — сказал поп зловеще.

— Я вас не понимаю…

— Все поймешь, как Страшный Суд грянет! Уж там вы за все ответите… за ложь, за кровь, за безвинно убиенных…

— А сами, сами-то хороши, — вдруг очнулась и затараторила блондинка, — вы же крещение проводили огнем и мечом, хотя это и прогрессивно было в то время — но все равно насилие! И гусли запретили — народный инструмент!

— Наше крещение Русь спасло — а ваше погубило. Языка ведь Росского и то не стало уже!

— Да как же это не стало? Да вот хоть например газета «Правда» — на каком по-вашему языке написана? И потом, у нас не «крещение», как вы говорите, а научная теория. И потом, почему «погубило»? А война? Под руководством Партии мы войну выиграли, и уж извините за крамолу, под руководством Сталина мы ее выиграли. У него конечно были перегибы, но…

Тут вдруг потемнело небо, закачались стены — и раздраженный голос с небес произнес:» Послушайте, Россияне, бросьте вашу вечную склоку, займитесь наконец делом!»

Васька вздрогнул — и проснулся в поту. Ну и кошмары снятся, аж дрожь пробирает! Впрочем, лекция его быстро снова убаюкала. До звонка еще много времени. Кто читал фантастику, кто писал программу на фортране, кто просто спал. Лектор, сверкая лысиной, бубнил про научный социализм: «Одна из тенденций социалистического развития — это закон превышения эффективности над качеством…» — или что-то в этом роде, Васька с трудом разбирал сквозь вновь нахлынувшую дрему. »…электрификация и интенсификация хозяйства приведут нас к социалистическому рынку…» Последнее, что уловил Василий, топором падая в теплую воду дремы — это ставшее родным словосочетание: «…рыночная эконо…»

 

Безумие

Прежде чем войти в троллейбус, я остановился и сделал вид, что читаю объявления на остановке. Нет, не он. Этот тип прошел мимо и исчез в подъезде, прикрыв за собой дверь. Но по пути он кого-то задел плечем — а тот идет в мою сторону… может, это условный знак? Нет, тоже прошел мимо. Как бьется сердце… Нужно успокоиться. Люди все еще идут — я войду последним. Вот прошел пьяный… несет тяжелый чемодан… может, там бомба? Да нет, не может этого быть: из-за одного меня — весь троллейбус? Нет же, это все не то, думать нужно спокойно, отрешенно, логично — ведь это просто неразумно. От меня можно и проще избавиться! В переулках, например, сейчас мало народу… Передние двери закрылись — быстро… успел… назад теперь дороги нет. Встань к окну — и притворись, что ты ничего не понимаешь. Открыл дипломат — и чуть было все не рассыпал. Сделал резкое движение, чтобы поймать — и теперь озабоченно раскладываю внутри. Умница — голова работает как надо. Вид совершенно естественный. А может быть спросить соседа о чем-нибудь?… Нет, нельзя. Ведь так всегда бывает — когда человек хочет казаться естественным — он всегда о чем-нибудь ненужном спрашивает… спросит какую-то ерунду — и наоборот подозрительно… Тем более, все молчат. Порядок. Закрыл дипломат, поставил на пол. Хотя нет, что-то не так… А, вот — там внутри ручка лежит, на ней колпачок завинчен не до конца, осталась маленькая щель… я еще когда положил, обратил внимание. Открыть и завинтить? Странно будет выглядеть — только что закрыл — и снова открываю. Слушай, да ты рассуди, ну что из того, что она полежит пока так?… Нет, что-то не то. Нужно завинтить. А может специально, из чувства противоречия, не трогать ее? К тому же ты учти, ведь это признак ненормальности… но ведь ненормальность уже в том, что мне мешает этот пустяк — пожалуй, я ее завинчу, пусть все знают, что я не боюсь показаться… странным… Вот. Теперь — порядок. Только сейчас я начал понимать, как устал за этот день — и вместе с усталостью вдруг пришло спокойствие. Мне действительно стало все равно, кто за мной наблюдает. Где-то в подсознании мелькнула мысль, что если мне в самом деле все равно — то это лучший способ казаться естественным… За окнами синие сумерки, мимо проплывают огни усталого города. В салоне периодически то светлеет, то темнеет, на полу шевелятся тени… я стараюсь на них не наступать. Подъезжаем к остановке — и вдруг меня осенило — билет! Нет, мне нельзя себе доверять — срочно передай пятак… не показывай виду, что очень спешишь. Но как он медлит — разве он не видит, что остановка уже близко!… Хотя… может быть — и видит… Ха, моя голова и тут меня не подвела — я вдруг понял, что мне очень легко узнать, он здесь случайно — или… не случайно! Ведь как все рассчитано: у него мой пятак — если я сейчас метнусь купить билет — это будет подозрительно, они могут понять, что я о чем-то догадываюсь; а если нет — он помедлит еще немного — мы подъедем к остановке — тут же войдет контроль — и им будет легко вывести меня на улицу… Все это мелькнуло мгновенно, троллейбус все ближе и ближе — его рука тянется к кассе… мне уже не удается сохранить спокойствие, я — плохо понимая, что делаю, — снова начинаю открывать «дипломат» — пальцы дрожат, и замки не слушаются… Дверцы со стуком распахнулись — у меня словно все оборвалось внутри — но в то же мгновение он протянул мне билет! Что ж, можно успокоиться… Но нет, всего трясет… Он здесь не случайно, теперь я это знаю точно — но как все тонко сделано — я понимаю теперь, никто не собирается меня убивать — меня просто хотят свести с ума. Но это не так то просто сделать. Я одного только не пойму — как им удалось всем сговориться? Как они действуют так слаженно — и так точно угадывают, куда нужно ударить? И никогда они не доводят дело до конца — просто пугают — но ожидание опасности еще хуже. И эта тонкость, это знание психологии меня просто поражает — иногда они наоборот делают мне что-нибудь хорошее — недавно, например, подошел к театру — и мне одному только достался лишний билет. Почему именно мне? Чтобы помнил всегда — «смотри, мы о тебе не забываем»!

Иногда мне кажется — может, они хотят заставить меня покончить с собой? Черта с два. Мы еще поборемся. Бороться … но с кем? Сами они все сговорились — или кто-то их заставил? Остановка. Я вышел — никто не препятствовал. Что ж, тем лучше.

А если спросят, зачем я вышел здесь? — мелькнула мысль. Да что такого… Хотел пройтись… Да нет, это ненатурально. По ошибке вышел — а другого троллейбуса ждать долго, поэтому пошел пешком. Кто-то неправильно сказал мне, где сходить… Нет, погоди… Кто это сказал? Ведь это же можно проверить! Опросят всех, кто был в салоне… Нет, просто вышел нечаянно. В конце концов, где хочу, там и выхожу! И все с этим, разобрались.

Троллейбус вяло прикрыл дверцы — и потащился дальше. А у меня вдруг ни с того, ни с сего полегчало на душе, накатила волна спокойствия — и счастья. Счастье — это спокойствие, это такие два синонима. Люди, кто сошел с троллейбуса, попрятались в сумерках, я был совершенно один. Напротив светил фонарь сквозь ветви, небо отливало синим, темно-серым. Это мои цвета, я их люблю. Я, наверное, из-за них так счастлив. Я взглянул вокруг себя — и даже стройка с торчащим подъемным краном показалась мне руинами старого замка… Наверное, в наше время любой бутафории достаточно, чтобы любоваться, лишь бы было главное — спокойствие. И еще…

Вдруг кто-то толкнул меня плечом — я оглянулся — он прошел дальше, не обратив на меня внимания. Здесь нельзя стоять? Ладно, иду дальше. Они работают на совесть — не дают минуты покоя. Черт, снова дрожат руки.

Я нырнул в подземный переход, осторожно заглянул в тоннель — никого. Отлично. Перешел на другую сторону и двинулся дальше, внимательно поглядывая по сторонам. Особенно я опасаюсь переулков — из них иногда выныривают машины. Вообще, машины ненавидят меня даже больше, чем люди.

Ходьба обычно приносит мне облегчение — но сейчас никак не могу взять себя в руки… Мысли раздерганные, как тени от свечки — и этот шум… я не выношу шума. Взвизгивания тормозов и рвущий душу вой «скорой помощи» напоминают мне воздушную тревогу… Ядерную воздушную тревогу. Гнусавый голос диктора «Граждане…» — ну, и так далее — и черные точки падают с неба. Кошмар. Хочется снова спрятаться в подземный переход. Совершенно автоматически продолжаю идти — и вскоре я ощутил наплыв мрачного, прямо-таки надгробного настроения — это значит, что я все-таки прихожу в себя. И значит, я могу мыслить.

У меня, как и у всякого человека, есть несколько тем, чтобы подумать на досуге, ярких и притягательных, как цветные стеклышки — но духовная жизнь кажется бесконечно разнообразной — потому что она устроена по принципу калейдоскопа. Сейчас же и этот калейдоскоп меня не спасает. Самое главное, что мне нужно сейчас — и вообще — это научиться быть объективным. Если я этого добьюсь — мне будет легче от них защищаться. Я, например, очень часто не различаю: специально подстроено — или произошло слу… почему она так на меня посмотрела… наши вгляды встретились — и мы оторопело смотрим друг на друга, постепенно замедляя шаг… я ее знаю? — да нет… вроде нет… она чуть повернула в мою сторону… а я — в ее… непроизвольно… наконец, мы уже идем навстречу друг другу, постепенно замедляя шаг… она хочет меня загипнотизировать? или просто напомнить… меня сегодня мало тревожили… вот — сошлись и остановились… нужно срочно что-нибудь спросить… чтобы все было естественно: «Скажите, который час?» (нашелся, молодец!) — она несколько секунд смотрит недоумевающе — потом растерянно — на часы:» Семь… семь тридцать.» Я произношу: «Благодарю!» и удаляюсь с достоинством — она несколько раз оглянулась мне вслед — я вижу это в карманное зеркальце (я всегда ношу его с собой). Вот еще одно доказательство. Это что, тоже случайно? Ладно, я уже человек привычный, меня такими мелочами не проймешь… вот скамейка, место вроде открытое… трудно что-нибудь подстроить…

О чем же я думал? А, вот — идея! Я знаю их слабое место: пусть они все сговорились, но внешне они должны вести себя так, как полагается — например, если они вздумают для острастки избить меня на улице — все остальные, конечно, разбегутся, чтобы не мешать — но милиционер, даже если он тоже с ними — вмешается… значит, они немного могут! — я с торжеством посмотрел на прохожего — он притормозил немного, потом растерянно оглянулся. Я долго смотрел ему вслед, пока он не исчез за поворотом. Ага! У меня есть оружие — моя мысль! А они уже волнуются! — вот, например, этот — хотел изобразить растерянность — а растерялся на самом деле, и повел себя неправильно — ведь вы послушайте… ведь если бы он не притворялся, а вел себя естественно, нормально, как полагается… то он бы… он бы не один раз оглянулся!.. Не один! Он должен был бы оглянуться еще один раз перед поворотом. А вот я бы так не ошибся! Я оглянулся бы еще один раз! Это потому, что я знаю психологию. А знаю я ее потому, что я — дичь, на которую охотятся. Вообще, это знание не говорит в мою пользу — разве нормальный человек станет ею заниматься? Из трех моих знакомых психиатров — все трое сумасшедшие, правда, они умело маскируются…

Впрочем, с другой стороны, а кто не сумасшедший? — Только дурак. Мыслить — и не быть сумасшедшим — ведь это невозможно! Если человек способен положить на одну чашу весов себя — а на другую весь мир (а мыслить только так и возможно, только так), то разве может он быть нормальным?! Нужно, конечно, успокоить окружающих — дескать, нормальный я, нормальный, отстаньте. И мыслей у меня нет таких… скользких мыслей… Напротив, мне, например, очень интересно, кто выйдет в полуфинал по футболу и почем на рынке огурцы… Я изо всех сил вообразил себе, что мне это все и в самом деле интересно — пусть все от меня отстанут!

Но голова моя сегодня работает как часы, и вот опять приходит новая мысль: ведь не отстанут. Нет! Неглупы люди, и на мякине их не проведешь (я осторожно зыркнул глазами по сторонам: рядом — никого). Таких, как я, они сразу чуют, и начинают травить; и затоптали бы, и разорвали бы — да не позволяют условности. Милиция не позволяет, вот как. А вот я не могу никого ни бить, ни травить, ни даже просто ударить — хотя раньше дрался не раз, было дело. Я при этом размахивал руками, так что всем казалось, что это не мордобой, а самая настоящая драка. Смешно. И все мы смешны — и битые, и небитые… а теперь стоп. Приготовься. Вон появилась какая-то фигура в костюме, направляется, правда, не ко мне, а в сторону магазина — но я-то понимаю, в чем дело… не дать мне передышки — вот их задача, и пока они с ней справляются… Кстати, вот прекрасная возможность проверить, мнится мне все это — или нет — если он не подойдет ко мне, то… мне будет, о чем задуматься… А! Вот как! Он даже и не скрывается! Идет прямо в мою сторону… Господи, как все просто… вся кровь во мне словно вскипела, в голове все сильнее начинает бить колокол… вскакивать нельзя… ВСКАКИВАТЬ НЕЛЬЗЯ! Вспомни, у него нет задания тебя убить, он просто подойдет — и спросит какую-нибудь ерунду… но как медленно он идет!… он специально замедлил шаг… попросит закурить… или нет, спросит, который час… всего-то навсего спро…

— Вы не подскажете, где здесь поблизости лекционный зал?

Я вздрогнул, и тут же сделал страшный промах — мельком глянул ему в глаза. Я уже научился ничего не показывать на лице — но во взгляде он прочел все. Стало так страшно, что я даже успокоился — будь что будет.

— Просто, там должна быть лекция… о социальных проблемах современного общества… и в-вот… — не договорив, он почти помчался, на полпути затравленно оглянувшись на меня. Ишь ты, не утерпел, оглянулся. Жидкий экземпляр! Я даже развеселился. Социальные проблемы современного мира он решает, гляди-ка ты! Хотя, с другой стороны, притворяется он ловко, не чета мне. У него в глазах я прочел только озабоченность, как бы не опоздать на лекцию — и все! Остальное он скрыл. И взгляд поэтому совершенно нормальный, не то, что у меня. Да еще делает вид, что он всерьез озабочен этими самыми проблемами — хотя это уж для любого мало-мальски мыслящего человека смешно. Да нет же никаких таких проблем, нет их! — я невольно опять рассердился, дрожь в руках и до этого не прекращалась, — если у тебя в голове есть хотя бы что-то, пойми, смотреть нужно в корень; нет смысла решать какие-то там социальные вопросы, нужно решать всегда только один — зато главный вопрос — вопрос Добра и Зла, вопрос Правды, наконец — и уж он-то, только он разрешит все остальные!

Да, конечно, в жизни все так постепенно, все по капельке: эволюция, революция, опять эволюция… Потихонечку, полегонечку — сделаем компьютер, сделаем самолет. И что? Самолеты летают — а правды нет; компьютеры считают — а Правды-то ведь нет! И нет, и не будет, потому-что не Правда вам нужна, вам самолет нужен — и оттого-то вы все такие правильные!

Упав на скамью, я понял что все это говорил стоя и вслух. Пусть. Слушайте, кому охота. Может, до кого-нибудь и дойдет. Может, у кого-нибудь что-нибудь и проснется. Может, кому-нибудь Правды захочется. А не страшно? Нет? Тогда пожалуйте в мою шкуру — да, — только так, и никак иначе. Ведь чтобы воспринять эту Правду — нужно быть безумцем — и другого не дано. Так что сходите-ка все с ума. Кто хочет, разумеется. И не бойтесь, это не так уж страшно — вот я, например, свихнулся — и ничего, живу. Просто по-другому не получится, ничего не поделаешь. А не получится, потому что нельзя понять безумца нормальному человеку. А безумец — это наш мир.

Что, быть может, кто-то не верит? Да, я знаю, никто не верит. Для вас все просто и естественно: ты в самолете, у тебя десять верст под ногами — ничего, сойдет; хлеб — из пробирки — сойдет, компьютер тебя в шахматы обыграл — опять сойдет…

Ну, а если это все подытожить? Где мы живем? Боже, ГДЕ МЫ ЖИВЕМ!? В каких мирах, в каких пространствах?! Вот где сумасшествие-то самое настоящее, ведь то, что вокруг нас, вокруг всех нас — вы только вглядитесь, только вдумайтесь — ведь ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!

Ну, а если допустить, хотя бы на одну секунду, что это все быть может. Даже допустим, что это нормально. Что невесомость — это нормально. Что по телефону говорить — это нормально. Что сердце, черт возьми, пересадить — и это нормально… Но есть тут одна закавыка. Этот ваш мир: сегодня — мир, а завтра — пфук. Кто-то кнопочку нажал — и осталась от него — кучка пепла…

Так что вы мне можете что угодно объяснять, а я вам так скажу — этот ваш мир — это просто карточный домик. И в этом домике все едят, работают и спят, как ни в чем не бывало, как будто никому не приходит в голову простая мысль: «Землю могут убить». ЗЕМЛЮ МОГУТ УБИТЬ — и все здоровы, и никто не спился, никто не свихнулся… Господи, какой позор!… Какой неслыханный позор! — Так нет же, это вы, вы все сумасшедшие — я же — ЕДИНСТВЕННЫЙ НОРМАЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК НА ПЛАНЕТЕ ЗЕМЛЯ! — я с трудом перевел дух.

Меня всегда трясет, когда я говорю на эти темы — хотя, с другой стороны, о чем же тогда говорить, как не об этом? Об искусстве? О социальных проблемах? Вы, кому смешна моя логика, вглядитесь-ка внимательно в свою!

Да только осторожней, смотрите на все с опаской, как бы искоса или сквозь темные очки. Не дай вам Бог увидеть всю правду — есть вещи, на которые просто нельзя смотреть. Иногда мне кажется, что всей ПРАВДЫ даже я сам не вижу, а увидел бы — умер бы сразу, как от молнии. И я делаю все, чтобы ее увидеть, иногда мне кажется, что еще чуть-чуть…

Но как бы то ни было — этот мир я видел; я его судил — и я его не прощаю… я.. — нет, мы не прощаем! Мы. Часто, все чаще и чаще встречаю я в толпе глаза, в которые мне не страшно смотреть, не страшно, что поймут, кто я, зачем я здесь! Пусть! Едва увидев — мы знаем друг о друге все; нам не нужно говорить. Мы вместе, на все больше и больше; будущее — за нами, за..

— Ч-черт! — я даже вскочил — совсем рядом завыла сирена — все нервы… идти нужно отсюда, быстро — много прохожих — пожалуй, это подозрительно — сидит человек, разговаривает сам с собой… а, придумал — нужно посмотреть на часы, ругнуться, хлопнуть себя рукой по бедру — как от досады — и быстро-быстро идти куда-нибудь — вроде, опоздал. Так, кажется, нормально… получилось… вот и поворот — ну-ка прикинь, нужно ли оглянуться на скамейку — или нет?… Я ведь делаю вид, что вспомнил, что опоздал куда-то — значит, не нужно… Сирена, наконец, проехала, завернула куда-то — больше не слышно… Всего-то одна дурацкая сирена — а вздрагиваешь, как от Второго Пришествия…

 

Тараканище

Измученные, изголодавшиеся заключенные сидели вдоль стен грязной камеры. Некоторые лежали, двое были без сознания. В углу сидел только что вернувшийся с допроса русоволосый крепко сбитый мужчина в тельняшке. Один глаз его заплыл и не открывался. Выражение его лица не сулило тюремщикам ничего хорошего.

Ладо в изодранной черкеске сидел у стены напротив решетки, выпрямив спину, избитый — но не покоренный. Глаза его даже против его воли следили за самодовольным белым офицером, что прохаживался с саблей наголо вдоль решетки снаружи камеры.

Наконец взгляды их скрестились. Офицер остановился, опершись на саблю — и буравил взглядом этого оборванца. Но скоро он был вынужден отвести глаза.

— Ну, что пялишься, ты, черный ублюдок! — прошипел он, побледнев от злости, бегая глазами.

Ладо стал молча выпрямляться, скользя спиной вдоль стены камеры. Вся кровь в нем вскипела, он сдерживал себя невероятным усилием воли.

Офицер струсил. Испугался безоружного заключенного за толстой железной решеткой.

— Я тебе говорю, ты, черная образина! — кричал он, весь дрожа, — я тебе заткну сейчас пасть!

Ладо встал. Оттолкнулся от стены, с трудом сделал шаг вперед, потом еще. Все, затаив дыхание, ждали, чем закончится эта дуэль. Рука Ладо непроизвольно потянулась к правому боку, там, где обычно был кинжал — но схватила пустоту. Кинжал остался у тюремщиков. Под его взглядом офицер растерялся окончательно, но не желая подать вид, что струсил, он выкрикивал, хрипя от ярости, все ругательства, которые усвоил в юнкерской школе и в полку за все время службы.

Оскорбления были страшными.

И тогда Ладо сделал шаг в сторону, прижав руку к груди. Потом шаг в другую сторону. Потом все чаще и чаще. Заключенные стали медленно подниматься вдоль стен, аплодируя в такт. Ладо танцевал лезгинку. Танцевал яростно, самозабвенно вскрикивая, как, наверное, не танцевал никогда в жизни.

Офицер оказался под огнем презрения у всей камеры, и тогда он, вне себя от бешенства, схватил пистолет — и выстрелил сквозь решетку. Выстрел оглушил всех. Ладо упал на колено, потом стал крениться, сразу обессилев, как подрубленная под корень сосна. Потом упал на пол, глухо стукнувшись головой о каменный пол — и застыл навеки.

И тогда вперед вышел мужчина в тельняшке. Шаг. Еще шаг. Он встал перед решеткой, пошатываясь, закрыв собой упавшего Ладо — и вдруг рванул на груди тельняшку, разорвав ее в клочья.

— Не сме-еть, сво-а-лачь! — прохрипел он в лицо палачу.

Офицер испугался сам тому, что он натворил.

Вся камера, как один человек, встала и столпилась у решетки, загородив своими телами умирающего. Некоторые узники не могли сами стоять, избитые и окровавленные, но все же вышли к решетке, опираясь на руки друзей!

И офицер отступил.

— Стоп! — скомандовал усатый красавец режиссер.

— Это что, лезгинка?! Ты что, лезгинку забыл, как танцевать?! Это что, лезгинка что ли? — режиссер весьма похоже помахал в воздухе руками, словно отгонял мух. В толпе захихикали.

— А ты, ты знаешь, что ты изобразил? — кричал он теперь на парня в тельняшке, — не знаешь?! Так я скажу — ты играешь алкоголика из ЛТП. Позвали тебя на выход — вот ты и поплелся — ванну принимать. Ты пойми, дорогой, твоего друга только что убили. Друга, понимаешь! И тебя самого завтра, может быть расстреляют!

— Ладно, все на место. Дайте другую тельняшку!

Костюмерша уже бежала с новой тельняшкой.

Режиссер в это время вертел в руках пистолет, потом бахнул пару раз в потолок. Эхо от стен павильона стегнуло по ушам, словно плеткой.

Васька вжал голову в плечи и сморщился, будто съел лимон. Для него не нашлось места в тюремной камере, и он примостился в углу на ящиках. Съемка была ночная, и его с непривычки тянуло в сон. Возле него занудно спорили два старичка — один утверждал, будто Екатерина Вторая принимала гостей сидя на горшке, а другой не соглашался с этим. Старички были глуховаты, и на выстрелы не обратили внимания.

В тюрьме снимали второй дубль. Исполненный сознания своей ненужности и никчемности, Василий поплелся в буфет.

В ночном буфете была очередь в четыре человека, двигалась она постепенно и неторопливо, словно стрелки часов. Долго ли, коротко ли — стал он третьим, потом вторым.

Буфетчица была настолько дородной, что казалось ее специально выбрали на эту роль, красили губы, подбирали накладную грудь, массивное золотое кольцо… Она ловко принимала рубли и трешки, сдавала сдачу, кому медяками, а кому и словом.

Бутерброды на прилавке съежились, словно стесняясь самих себя — но выбирать не приходилось. Вдруг Вася с ужасом увидел, что из-за тарелки вылез здоровенный рыжий тараканище, мгновенно взбежал на самый верхний бутерброд — и застыл на месте, шевеля с победным видом усами. На него никто не обратил внимания. Очередь сзади негромко болтала о своем, мужчина перед ним взял три бутерброда — и пошел к стойке в углу, где его ждали, и где уже было налито. Статисты со стажем без бутылки на ночные съемки не ходили.

Вася робко попросил бутерброд. Буфетчица шмякнула перед ним бутерброд, взяла рубль, дала сдачу, по пути схватила таракана и кинула в угол под стол — и все это в одну секунду.

У Васи пропал весь аппетит, он нехотя сжевал то, что купил, и побрел снова в павильон. Там снимался очередной дубль. Актеры, не единожды руганные режиссером, старались вовсю. От лезгинки было тесно не только в камере, но казалось, и во всем павильоне. Ладо танцевал с уханьем,будто рубил кого-то саблей. Возле сонной костюмерши постепенно росла кучка разорванных в клочья тельняшек.

После каждого дубля режиссер ругал всех на чем свет стоит. Васька вспомнил, как в Илиаде Агамемнон, готовясь к битве с Троянцами, собрал военачальников и обругал и оскорбил каждого, чтобы они с большей яростью бросились на врага. Здесь режиссер применил тот же прием — и не без успеха. Очередную лезгинку Ладо исполнил с таким подъемом, что даже режиссеру стало страшно! Дубль был снят.

После этого минут двадцать перетаскивали лампы, камеру, двигали стены. Павильон гудел, как улей.

— Толпа, толпа! — кричал режиссер. Статистов повытаскивали изо всех щелей, и даже из буфета. Одетых в мрачные фабричные робы — на передний план, остальных — на задний. Толпа только что узнала о смерти Ладо — и все должны были снимать шапки и никнуть головами, сначала первый ряд, а потом и все последующие, так,чтобы получалась волна. Сзади даже подставили зеркало, чтобы толпа получилась огромной. Первый ряд снимал шапки, потом, словно в раздумьи, второй, дальше все быстрее — третий и четвертый, и наконец, все остальные, будто проснувшись, торопливо сдергивали свои картузы и фуражки. Нужно было добиться эффекта народной скорби — но в то же время решительности и гнева.

Наконец — все позади. Васька получил свой талон, снял робу, небрежно кинув ее в углу костюмерной. На улице уже рассвело. Статисты вылезали на Божий свет робко, словно дети подземелья.

Спешить было некуда — до метро еще полчаса, как раз дойти пешком. Вдоль тротуаров негромко шелестели шинами ранние утренние машины.

 

«Слава КПСС!»

«Небритое утро с ухмылкою пялится в окна; по небу развешаны тучки, прокисшие, словно носки…» — вспомнил Павел свое студенческое стихотворение, выглянув в окошко. Впрочем, утро как утро — оно было не виновато. Просто каждый человек, родившийся и живущий в России, по истечении ряда лет приобретает чувство глухого отчаяния, прикрытого безнадежной улыбкой. Все мы — герои нашего времени. Не всякий, конечно, это в себе заметит.

Отвернувшись от окна, он пошел ставить чай. Будильник проводил его тоненьким треньканьем, ударив последний раз в колокольчик. Потом совершенно другим, глуховатым голосом забормотал себе под нос: «Чак-чак — чак-чак» — и занялся своими мыслями.

Павел в это время на кухне чиркал спичкой. Делал это он довольно странно — держал спичку неподвижно — и проводил вдоль нее коробком. Спичка тем не менее с третьей попытки загорелась. От нее засветился газ голубыми язычками, дохнув теплом. Спичку Павел перехватил, помусолив пальцы, за сгоревшую головку, дождался, пока она догорит вся — спичка вспыхнула напоследок и пустила струйку сизого дыма. Черный обгоревший трупик спички он бросил в банку к другим таким же, а спичечный коробок отложил в сторону. На коробке была наклеена этикетка с нарисованной елкой и надписью: «Береги лес от пожара!» Уголок этикетки отклеился и скрутился трубочкой. Павел попробовал пальцем выровнять уголок — но бумага упрямо скручивалась снова. Тогда он оставил его в покое, взял большой зеленый чайник с поджаренным боком — и водрузил его на плиту.

Умывание отняло несколько больше времени. Начать с того, что из щели в стене выбежал таракан. Метнувшись туда-сюда, он на короткое время задержался, подергивая усами в такт своим быстрым тараканьим мыслям, потом метнулся в сторону, юркнул в другую щель — и пропал. Смотреть было больше не на что — Павел взялся за зубную щетку. Выдавить аппетитную струйку зубной пасты было делом одной минуты — и мятый-перемятый тюбик, аккуратно закрученный с конца в рулончик, занял свое место на полочке рядом с зеленой мыльницей. Затем Павел начал интенсивно работать щеткой; тонкая струйка воды бренчала, разбиваясь об эмалированную раковину в желтых потеках и пятнышках ржавчины в местах с отбитой эмалью. Зеркало, висевшее над стеклянной полочкой, отражало пыль и запустение.

Почистив зубы, он открыл холодильник «Морозко». На старую, в коричневых трещинках клеенку стола поочередно явились масло на блюдце с выщербленным краем, сыр в серой оберточной бумаге, вареная колбаса. А чайник давно уже сердился на плите. Взяв заварной фарфоровый чайничек, Павел вытряхнул из него заварку в ведро, ополоснул кипятком; насыпав из красной жестяной коробочки заварки, плеснул еще кипятку на треть, накрыл полотенцем. Чай был хороший, смесь индийского с цейлонским, так что аромат почувствовался сразу. Пока чай настаивался, он намазал маслом два куска хлеба, разгладив масло до зеркального блеска, потом положил сверху по кусочку сыра и колбасы. Завтрак был готов.

Прежде чем сесть за стол, Павел снова покосился в окно. Пейзаж показался ему менее небритым. Возможно, сказалось действие аромата чая. Павел сел на скрипучий деревянный стул, перед ним, там, где стол упирается в стенку, стоял подсвечник в виде ладьи с тремя мачтами, на каждой из которых была чашечка для свечи. С чашечек свисали застывшие струйки стеарина, в одной еще оставался оплывший огарок.

Судя по времени, чай уже должен был настояться. Павел подвинул ближе к себе изящную фарфоровую чашечку (на фоне фаянсовых посудин она смотрелась анахронизмом), и тонкой струйкой налил чаю густого орехового тона. Бросил в чашку кубик быстрорастворимого сахара — кубик немедленно начал оплывать — и размешал сахар ручкой алюминиевой ложки. Потом положил ее на клеенку. Ложка оставила не клеенке маленькую коричневую лужицу, как раз между углом нарисованного квадратика, там, где клеенка вздулась и лопнула, и лежавшей на ней крупинкой сахара. От чашки шел пар. Возле самого донышка кружились три чаинки, постепенно замедляя вращение.

Прихлебывая из чашки, Павел постепенно съел все бутерброды с сыром, потом вынул пачку сигарет. Покопавшись у подножия подсвечника, он достал длинный деревянный мундштук и вставил в него сигарету. Получилась странная конструкция, что-то вроде трубки с длинным чубуком, которые, судя по картинкам в учебниках, курили раньше баре. Павел зажег свою конструкцию, затянулся. Дым из мундштука, который он держал в правой руке, стекал сизой струйкой вниз, из конца сигареты седая струйка тянулась кверху, закручиваясь и пропадая; на стене, чуть видная, мелькала тень. Павел откинулся на стуле и медленно курил, раскачиваясь на двух ножках. Изредка, взяв за ручку чашку, делал глоток; за глотком следовала затяжка. Пейзаж за окном стал лучезарным.

Докурив, он вынул сигарету из мундштука, аккуратно загасил о край пепельницы, потом в два глотка допил чай. Пора было на работу.

Он вытащил из-под стола «дипломат», подергал замки — Павел не любил, когда «дипломат» раскрывался на улице, вываливая содержимое в канаву. Потом накинул джинсовую куртку — на улице, судя по всему, было сыровато. Продукты он затолкал в холодильник, заглянул во все углы дома — не остался ли где включенным свет.

Газовая колонка тихо шипела — она не выключалась никогда, встроенный в нее клапан следил, чтобы вода не перегрелась. Над головой задумчиво жужжал счетчик, хотя серебристый диск внутри него и не вращался. У самого входа лежал глиняный слепок следа Павла, который ему лень было убрать. На хилом шатком столике у двери аккуратно лежали три луковицы с обвисшими зелеными перьями, напоминая охотничий трофей. Это и был трофей, но не его. Дело в том, что неделю назад Павлу пришла на ум мысль заняться огородничеством — и он зарыл эти три луковицы в землю. Но зловредная бабка, что сдавала ему дачу, каким-то образом усмотрела зеленые перья лука в густой траве, выдернула их — и демонстративно разложила на столе. Дескать, земля в аренду не сдавалась, об ней договору не было. В укор жадной бабке, Павел луковиц не трогал.

Шагнув через порог в сад, он в последний раз оглядел дом, который оставался в одиночестве; потом прикрыл двери и запер их ключом на два поворота. Обшарпанные двухстворчатые двери со вставленными фигурными стеклами. За ними — застекленная веранда, или сени — называй как хочешь. Дальше — тяжелая утепленная, обитая черным дерматином входная дверь. Ее он тоже запер, тут все в порядке. Несколько секунд он постоял еще у входа, словно чего-то ждал — но ничего не случилось. Пригибаясь в тех местах, где низко нависали ветви деревьев, он прошел сквозь сад по цементной дорожке, потом вышел на улицу — и прикрыл за собой калитку. Дом был затенен густой зеленью, видна была только причудливой формы крыша и высокий шпиль.

При виде этого шпиля Павлу всегда приходило на ум, как кто-то, взяв с собой пилу и молоток, лез на крышу, как много часов он там пилил и колотил гвозди — чтобы получился такой вот шпиль. Должно быть, он видел смысл в этой работе. А где он теперь? И в чем смысл этой работы? Но как бы то ни было, этот дом действительно нельзя было спутать ни с каким другим.

Повернувшись, Павел пошел прочь от печального покинутого дома. Он прошел немного по травке на обочине дороги, потом свернул налево, по каменистой неровной тропинке, что шла между дворами. Тропинка привела его на площадь перед магазином (шпиль в последний раз мелькнул за забором). Возле магазина высилась ржавая водонапорная башня; какой-то безвестный альпинист нарисовал на ней серп и молот, а рядом — очень криво — звезду. Чуть в стороне от башни была автобусная остановка, где уже толпился народ. Пустой автобус стоял поодаль и, видимо, думал, ехать или не ехать. Наконец, решился — и подкатил к остановке. Толпа внесла Павла в автобус и закинула на сиденье. Прямо перед ним высилась могучая спина в куртке, рядом сидела девушка в берете и красном пальто, сразу за девушкой видна была часть окна, за которой волновалась толпа. На верхней затемненной части окна кто-то процарапал солнце с лучами.

Сразу за спиной девушки блестела никелированная трубка, которой завершалось сиденье. Трубка была испещрена темно-коричневыми крапинками и поцарапана, в ней отражалось серое небо и еще видна была сильно искаженная физиономия соседа, как в комнате смеха (кем нужно быть, чтобы смеяться в такой комнате?). С усилием оторвав взгляд от ручки, Павел перевел его в окно — автобус уже ехал. За окном мелькала зелень по обочинам дороги. Видимое пространство ограничивалось слева резким красным цветом пальто, справа — алюминиевой рамой окна. Еще дальше справа Павел старался ничего не видеть, совершенно ничего; ему казалось, что то, что он видел в никелированной ручке, там и сидит.

Лес, который уже несколько минут мелькал за окном, вдруг отступил, вместо него побежали кустики и зеленые кочки, кое-где блестела вода в обрамлении камыша. Иногда пролетала чахлая березка. Лес отступал все дальше и дальше, окраска его из зеленой стала голубоватой. Болото вскоре стало лугом, на котором паслись две коричневые коровы и виднелся по ступицы вросший в землю трактор; лес совсем растаял вдали, за лугом желтело поле с темно-желтыми стогами. Неожиданно появилась деревня из нескольких домиков с потемневшими резными наличниками. Один дом был с мансардой и сложен из белого кирпича, покрыт блестящим оцинкованным железом. Перед домом была большая куча такого же кирпича, возле кучи бродила черная курица. Сразу за домом начинался огород, обнесенный железной сеткой, потом покосившийся столб, повисший на проводах. На столбе сидела ворона, поблескивала глазом; ветер ворошил ее перья. Потом долго тянулся пыльно-зеленый кустарник вперемежку с тополями; неожиданно вынырнул двухэтажный магазин старой постройки, сложенный из темно-красного кирпича. Мужчина в фуфайке и в сапогах, здорово небритый, с видимым усилием тянул на себя дверь — и как раз оглянулся на автобус. Средних лет, обветренный, краснолицый, с обвисшими щеками. Из-за двери видна была бабка в очках с хозяйственной сумкой, одетая в светлый плащ. Перед входом в магазин чернела лужа, разъезженная мотоциклами. Сразу за магазином автобус круто повернул направо, мимо проехала будка ГАИ. Милиционер с жезлом и в форме беседовал с водителем бежевого запыленного «жигуленка». Водитель был при галстуке, лысоватый. Шея его покраснела. Милиционер держал в руке документы. Сразу за ГАИ дорога стала шире, автобус, подвывая, набрал скорость. Из-под колеса тянулся шлейф пыли в сторону обочины. Мелькнула остановка — несколько грибников стояли с корзинами, укрытыми белыми тряпицами. Мелькнула и сразу исчезла худенькая речка. Скоро на обочине появились кряжистые старые деревья, они как бы передавали друг другу эстафету — дуб, береза, сосна. Потом дорога взлетела на огромный мост, вода была далеко внизу. Минут десять вдоль окна мелькали массивные ограждения моста. Вдали видны были несколько парусов, под мост быстро втягивалась «ракета» , за ней тянулся длинный пенистый след. Почти сразу за мостом был поселок. Женщины продавали цветы и яблоки у обочины. У ворот крайнего дома торчал длинный некрашенный шест, к которому была прибита телевизионная антенна в виде паутины. Потом снова замелькали деревья, посаженные часто и ровными рядами, они тянулись монотонно и долго. Иногда деревья редели, тогда за ними видны были дачи. Наконец, деревья все вдруг исчезли, открылось большое поле, забросанное строительным мусором. На поле, за оградой из бетонных плит, стоял завод и дымил в две трубы. В воротах проходной беспрерывно сновали грузовики. За заводом местность понижалась и видны были сплошь до горизонта трубы и фабричные корпуса. Скоро завод перестал быть виден — его загородила пятиэтажка, за ней — еще одна. С крыши ее свисала люлька, в которой две женщины в заляпанных мелом спецовках белили стену. Половина дома была уже побелена. У последнего подъезда сидели на скамейке две старушки в платочках, одна вязала — спицы так и мелькали. Ребенок в красном комбинезончике колотил лопаткой по луже. Мелькнул красный «жигуленок» у обочины, его лобовое стекло было с извилистой, как молния, трещиной. У самой обочины стоял киоск «мороженое» с табличкой «обед». За стеклом были выставлены картонные муляжи «эскимо» и большой прямоугольной пачки пломбира по сорок восемь копеек. Потом промелькнул перекресток — вбок уходил тихий переулок, сразу за ним стояла ветхая церковь; купола ее были сняты, на их месте выросли кусты; между кирпичами кое-где прижилась трава. Окно было выбито и заложено картоном, на двери висел ржавый замок под объявлением «пункт приема стеклопосуды». Тут же лежали несколько битых бутылок. За церковью вбок отходила асфальтированная дорожка в сторону едва видной за густыми, но жухлыми деревьями «пятиэтажки». В том месте, где был выезд на дорогу, стояли несколько ржавых помятых железных контейнеров для мусора. Один из них как раз поднимался на лебедке в стоящую рядом машину. Водитель в брезентовых рукавицах поворачивал рычаг, следя за тем, чтобы контейнер не опрокинулся. Сразу за машиной начинались металлические гаражи, один были открыт, из него два пенсионера вручную выкатывали голубой «запорожец» с багажной сеткой на крыше. Поодаль стояла машина, покрытая драным выцветшим брезентом. Вместо каждого колеса под нее было положено по три кирпича. Рядом с ней красовалась новенькая с иголочки «девятка» вишневого цвета. За гаражами стоял еще один дом торцом к дороге. На доме висело объявление «прачечная». Из подвального окна выглянул и аккуратно вылез рыжий в пятнах кот — и осторожно стал красться в сторону голубей, что пили из лужи. Потом была баня, похожая видом на тюрьму. Сразу за баней оказалась широкая улица с трамвайными рельсами. Трамвай, побрякивая звоночком, пересекал дорогу автобусу; пришлось ждать, пока он проедет. На доме большими буквами было написано «Слава КПСС!». У самого перекрестка на бетонном постаменте был укреплен большой портрет Л.И.Брежнева. Генеральный секретарь, улыбаясь краешками губ, поднял в приветствии правую руку, лицо его было очень моложаво — ни одной морщинки, на борту пиджака красовались три звезды героя. На другой стороне улицы начинался бетонный забор, поверх которого шли три ряда колючей проволоки на изоляторах. На заборе краской из распылителя крупно была выведена надпись AC/DC и символ молнии — название модной группы, дальше было написано Б.Г. Одна панель забора вся сплошь была заклеена объявлениями. Десятки бумажек шелестели и трепыхались на ветру. За забором появилось высокое одноэтажное здание с большими окнами, вроде заводского цеха, необыкновенно длинного. Цех и забор кончились одновременно, упираясь в многоэтажку из стекла и бетона. Вместо вывески на ней висел плакат «Мы придем к победе коммунистического труда!» Под плакатом большие электронные часы показывали двадцать три минуты девятого. Автобус остановился возле стеклянных дверей, куда валом валил народ. Павел вышел из автобуса — тут выходили многие. Вместе со всеми он зашел в стеклянные двери, сразу за которыми начиналась проходная. Павел назвал девушке свой номер, получил пропуск и прошел сквозь проходную, долго шел по коридорам и лестницам. Наконец, добрался до места. Аккуратно вытерев ноги о коврик, он нажал на ручку двери, открыл ее, вошел внутрь и небрежно прикрыл за собой. Потом, словно спохватившись, он потянул ручку еще раз и плотно и сильно закрыл за собой дверь.

 

Когда ты совсем один

Волки выли не переставая. Выстроились, как на картине, и хоть удавись. Удавиться, впрочем, было негде — кругом пустыня, пейзаж однообразный. Не то что дерева — не видно даже камешка; только и есть, что волки на гребне ближнего бархана. Огромная низкая луна, длинные черные тени от их черных силуэтов — картина, полная поэзии — но очень хочется пить. Асланбек откинулся на спинку сиденья, стал смотреть в другую сторону.

Впрочем, днем пить хотелось еще больше. Жара, желтые пески, белое солнце. С крыши грузовика далеко видно — и кругом все те же барханы, застывшие, как прибой на картинке. Наверное, раньше здесь было дно моря. А может быть давно, миллион лет назад, здесь тоже жили люди, и тоже были совхозы — и какой-нибудь нерадивый председатель довел все до ручки? Сеял, небось, монокультуру, гнида! Асланбек даже вздрогнул, так он живо его себе представил. Председатель, к его изумлению, никакой вины за собой не чувствовал и даже не думал оправдываться. Толковал все про мелиорацию и ругал райком. Потом медленно растворился. Мелиорация… А может, они все реки повернули куда-нибудь, и воды не стало? — осенило Асланбека, но тут он ударился головой о руль и, не успев толком очнуться, вцепился в него руками. Мелькнула мысль, что заснул на горной дороге. Несколько секунд не мог прийти в себя. Но очнулся: ночь, луна, ни души.

Что в такой ситуации обычно слышит человек? Во-первых, тишину; вдали нет-нет, да залает собака, а где-нибудь поблизости обязательно стрекочет цикада. Цикада — это не просто каприз природы, она служит для того, чтобы оттенить тишину, иначе ведь ее не услышишь. Так же как день служит чтобы оттенить ночь. Так вот, здесь ничего этого не было — слышен был только волчий вой. Современному человеку трудно представить себе, что вот сейчас его начнут есть — но все равно кидает в дрожь. А может и потому еще, что чувствуешь, что они — тоже живые, и им тоже тошно и все опостылело. От хорошей жизни ведь не завоешь.

Он сидел в машине уже пятый день. Фляга быстро опустела, последние два дня пил через шланг воду из радиатора. Вода отдавала соляркой и еще какой-то пакостью, от нее мутило.

Кузов машины был доверху загружен кошмами и опечатан. Лет сто назад иному баю такое богатство бы и не снилось — но к сожалению, кошму не съешь и не выпьешь. Так все это останется и будет стоять, — невольно думалось Асланбеку. А ведь только месяц назад из-за такого-же груза в Чимкенте его чуть не подстрелили! Поперек горной дороги стоял милицейский «газик», рядом — грузовик. Посигналили — «стой»! Но, что-то заподозрив, он сумел протиснуться между грузовиком и скалой и прибавил ходу. Хотя, конечно, с грузом особо не разгонишься, но обогнать он себя не дал — оттирал преследователей то к скале, то к пропасти; у его прицепа прострелили шины — но показался пост ГАИ — и они отстали…

Вообще, в дороге — чего только не бывает! Однажды он проиграл разом все деньги: возле рынка, где всегда стояло много грузовиков, оказались игроки в «наперстки». Вначале Асланбек их вообще не заметил — пять часов езды в раскаленной кабине давали себя знать. Первым делом он обосновался в чайхане на углу рынка. Под навесом было уютно и прохладно — а тут еще и арык под ногами. Вначале чайханщик принес чайник и пиалу, поставил чашку со смесью миндальных орешков, кишмиша и кураги. Асланбек налил полпиалы зеленого чаю, потом аккуратно снял горячую крышечку с чайника, вылил чай обратно в чайник. Не дожидаясь, пока чай настоится, налил снова — и стал пить, заедая кишмишем. Ветра совершенно не было, и весь дым и чад от жарящихся шашлыков и челонгача, аромат от пекущихся в земляной печи лепешек и самбусы, плова, греющегося в огромном — барана можно сварить — казане, — все поднималось к небу; но и от того, что оставалось — с ума можно было сойти! Асланбек заказал миску плова и самбуса; повар огромной шумовкой отвесил сразу полную миску плова, темно-оранжевая морковь светилась среди золотистого риса; потом мелко нарезал на дощечке кусок мяса — и положил мясо сверху, посыпал нашинкованным луком, вымоченным в слабом уксусе. Когда Асланбек надкусил хрустящую корочку самбуса, оттуда вырвался горячий пар, так что даже обожгло нос. Асланбек вспомнил, как его друг Вася, тоже шофер, добивался правды: «Слушай, почему в самбусе один только лук?!» «Зачем один лук?! Много лук!» — возмущался повар.

Наевшись до отвала, Асланбек спросил еще чайник чаю, и долго пил, чашку за чашкой. Выходить на жару так не хотелось! Ласковое солнышко, что, пробиваясь меж виноградных листьев, рисовало желтые узорные блики на столе и на заборе, будто обваривало, стоило выйти из тени. Но идти-то ведь надо!

И надо же было ему встретить «наперсточников»! Разомлевший Асланбек сделал первую ставку… Довольно скоро он понял весь нехитрый механизм обмана — но его охватил азарт. Дело в том, что иногда ему давали немного выиграть! Он проиграл до копейки все деньги — и свои, и чужие, что соседи дали ему, чтобы кое-что купить в городе; и денег тех было немало — ему год работать. Потом жулики быстро куда-то удалились — а Асланбек остался рассказывать под хохот собравшихся шоферов свои злоключения.

Потом… — но тут он снова очнулся. Наверное, потому, что потом были не очень-то приятные воспоминания — как он возвращался домой и что рассказывал соседям. Волки почему-то примолкли — но не уходили с бархана. Было холодно — и очень хотелось пить. Вот и вспомнил теперь Асланбек ту чайхану!

КОНЕЦ

Хотя, вы знаете, я, наверное, как-то некстати закончил этот рассказ. Ведь всякий, наверное, спросит: «Так его спасли — или волки съели вашего Асланбека?» Отвечу: «Ну какая вам разница?!»

Хотя нет, вы не так меня поняли, разница, конечно, есть… Ну да, спасли. Там неподалеку стояли лагерем геологи, и они стали замечать — каждую ночь волки воют в одном и том же месте. Послали вездеход — ну, он и спас его. Только вы в самом деле не подумайте, что я садист какой-то, что мне все равно, выжил человек, или нет. Я, наоборот, вечно за всех переживаю и всем желаю только хорошего. Если, бывает, и скажешь что-нибудь — так это только в сердцах. Помню, в детстве, когда «наши» как-то раз проигрывали на чемпионате мира по хоккею, я им посулил, что их всех расстреляют. Но ведь это в детстве! И потом, в те года это звучало как-то тихо, мирно и по-домашнему. Совершенно не раздражало слуха. А впрочем, кого и когда это раздражало! А сейчас разве не звучат уютно и по-домашнему: инцидент, конфликт, агрессия… Красивые иностранные слова, приятные для слуха. И девушка, сообщив вкратце об очередном инциденте (или конфликте), тут же вскользь назовет количество жертв — и переходит к чему-нибудь веселому, обхохочешься. Всем на всех наплевать… Не до нас ей, жизни торопливой… И жизни тоже на нас наплевать, это точно.

Просто я хотел объяснить, о чем этот рассказ, это совершенно необходимо. Хотя, конечно, это не принято так делать, ведь если никому непонятно, о чем рассказ — значит, там ни формы, ни содержания… А впрочем, в рассказе должна быть заключена какая-то энергия. И вот — энергия есть, а рассказа — нет! Получается улыбка без кота. Ну и что?

Но суть опять-таки не в этом. Я просто что хотел сказать… Ну вот, не хотел я описывать, как его спасли — а пришлось. Просто суть-то не в этом, ну, не в этом все дело, вы понимаете? Объясню с самого начала: почему нас всех интересует в книжке начало и конец (и еще название)? Или что книжка… если обобщить — а ведь затем и книжки пишутся, чтобы обобщать — это все равно, как если о жизни человека нам интересно только когда родился и отчего помер. Но ведь рождение и смерть — это как-бы, если сравнить с картиной, — только рамка. Рамка! И что же мы? «Когда родился? Понятно. А когда… Что? А, еще нет…» — И сразу вроде чего-то не хватает. А главного-то и не спросим никогда.

Нет, я все не так объяснил. Лучше скажу по-другому. Вот ответьте, из вас кто-нибудь видел волков ночью в пустыне на гребне бархана? Так чего ж тогда Вы к концу рассказа спешите — спасся — не спасся, ну разве в этом дело?! Просто дело в том, что волки выли не переставая. Огромная низкая луна, длинные черные тени от их силуэтов…

Понятно, да?

КОНЕЦ

Москва. 1996