Танька сидела с Томасом Линджером в баре. За стойкой. Томас, в привычной для «фермы» светло-голубой служебной униформе с низким треугольным вырезом на веснушчатой груди, Танька в своем коричневом, бархатисто-мягком Juicy Couture.

Пили кофе. Молчали.

– Aujourd’hui je me sens mieux, – почему-то по-французски сказала Танька.

Томас посмотрел на нее, чуть откинув голову, а затем очень нежно коснулся подушечкой среднего пальца гипсовой накладки на Танькином носу.

– Карашо.

– Да, – кивнула, улыбнувшись, Танька.

Томас, приблизившись к Таньке лицом, посмотрел на нее понятным для каждой женщины взглядом.

Она, прочитав в нем все как надо, отрицательно покачала головой.

Вчера, когда Артур, подкатив ее прямо ко входу на «ферму», вот так же призывно-вопросительно посмотрел на нее, Танька ответила словами, которыми ее напутствовал Отари после операции:

– В течение семи—десяти дней никаких физических нагрузок. Включая, включительно. Я выражаюсь понятно, Артурчик?

Во фразе Отари, процитированной Танькой Артуру, вместо слова «Артурчик» было слово «Коркина». А интонационно – точь-в-точь.

Томас, как и Артур в машине, на это, может только посемафорней, развел в стороны длинными руками: мол, что поделаешь, хоть и хочется.

Артур, правда, так же бессловно, но выразительно, на всякий случай поитересовался глазами насчет еще одного, так сказать, альтернативного способа. На что Танька хихикнула, не сильно раскрывая еще отекшие губы, которым было немного больно, как и всему лицу, а ответила запомнившейся от одной вокзальной официантки фразочкой:

– Буфет закрыт. Хадогов и ганбупгенов нету.