Глава девятая

В понедельник утром, на двадцать минут раньше назначенного времени, приходит наш новый репетитор. До невозможности белый мужик по имени Джеффри Ханимен. Не могу поверить, что нам сразу придется браться за учебу. Мы в Нью-Йорке‐то всего пару дней.

Математика и почти все естественные и точные науки – это не мое. Я люблю биологию. А вот физика – брр-р… Химия еще хуже. А самый кошмар – математика. Но без них мне не поступить в медицинский.

Я бы хотел сразу пойти в школу, но родоки решили, что апрель – это почти конец американского учебного года. Все нормальные школы снова начнут работать только в сентябре. С тех пор как мы перестали ходить в Австралийскую независимую международную школу в Джакарте, прошло уже больше полугода. Мне там нравилось. И Розе тоже, но по другим причинам. Ей лучше учиться дома, так безопаснее для окружающих. До сентября мистер Ханимен будет учить нас математике и естественным наукам, а все остальное мы пройдем сами, по учебникам.

Салли и Дэвид планируют раз в неделю проверять, как мы осваиваем учебники. Они всегда это планируют, но до дела почти никогда не доходит. С тех пор как мы уехали из Сиднея, в нашем образовании нет никакой системы, и это я еще мягко выразился.

Мы с Розой подглядываем с верхней ступеньки лестницы.

– Он лысый, – говорит Роза. – Люблю, когда они нанимают стариков.

Еще бы. Старики обожают Розу. Голова у мистера Ханимена просто сияет. Интересно, он, что ли, полирует себе лысину? Родоки жмут ему руку, усаживают на один из диванов и немного рассказывают о нас с Розой. Хотя они наверняка уже миллион раз объяснили ему все, что ему нужно о нас знать.

– Они говорят ему, что я гений, – шепчет Роза.

– Да, и что я достаточно умный, хотя с математикой у меня беда.

– И с естественными науками, – добавляет Роза. – Не такой уж ты и умный, Че.

– Спасибо.

– Я хочу пойти в школу, где учится Сеймон. Они ставят спектакли.

Интересно, двойняшки ходят в разные школы или Роза просто решила забыть о том, что существует еще и Майя, которая понравилась ей явно меньше?

– Эй вы там, готовы? – зовет Дэвид. – Спускайтесь. Мы выжидаем с полминуты, затем спускаемся. Джеффри не старый. Не морщинисто-старый. Он явно моложе родоков. Он говорит, чтобы мы называли его Джеффом, и жмет нам руки. Ладонь у него потная. Не понимаю, как ему удалось так вспотеть, ведь в комнате, где он просидел с родоками последние двадцать минут, довольно прохладно.

– Нам пора, – говорит Салли. Она одергивает рукава пиджака, следя за тем, чтобы они не до конца закрывали манжеты блузки. Затем расстегивает две верхние пуговицы пальто. Снова их застегивает. Они с Дэвидом собираются на первую официальную встречу с Макбранайтами. Будут знакомиться со своими сотрудниками. Им хочется произвести хорошее впечатление.

– Я нормально выгляжу? – спрашивает она у Дэвида.

– Потрясающе. – Он целует Салли в лоб. – А я?

Салли кивает и снимает у него с рукава пушинку.

Джефф явно смущен.

– Вы оба выглядите прекрасно, – говорю я. – Особенно с учетом джетлага и того, что вы нервничаете.

– Сегодня важный день, – говорит Салли.

– Мы не нервничаем, скорее ликуем, – добавляет Дэвид. Интересно, он сам в это верит?

– Они вас любят, – ободряет их Роза. – Они так всегда пишут в своих открытках.

– Ты права, дорогая, – говорит Дэвид. – Все пройдет отлично.

Они целуют нас с Розой на прощание и жмут потную руку Джеффа.

– Не забудьте еще раз посмотреть видео про инжектор.

– Опять? – изумляется Роза. – Мы уже посмотрели его четыре раза.

– Опять. Мы вернемся до того, как тебе пора будет идти на бокс, Че.

И они уходят. Джефф неловко стоит у дивана, разглядывая что‐то слева от меня.

– Вы начнете с теста, – говорит Роза, – чтобы понять, чему нас надо учить. Репетиторы по математике всегда так делают. Я надеюсь, тест будет сложным. В последний раз он был до ужаса легким.

– Ну ты и поганка.

– М-м, да, – одновременно со мной говорит Джефф. – Тест.

Интересно, он раньше кого‐нибудь чему‐нибудь учил? – Репетиторы никогда не верят, что я гений. Слишком многие родители думают, что их ребенок гений, если он в два года умеет считать до десяти. Но я действительно одаренная. Я уже работаю над доказательствами. Давайте заниматься на кухне? Мне нравится сидеть на высоком стуле.

– М-м, конечно. Можем заниматься где захотите.

– Вы из Англии? – спрашивает Роза. Она заранее знает ответ. Родоки нам сказали.

– М-м, да, я из Англии.

Мы садимся на высокие стулья. Джефф дает нам тесты. Роза сразу принимается отвечать на вопросы. Я просматриваю тест до конца, и глаза у меня стекленеют.

– Меня это раздражает, – говорит Роза. – Че, перестань.

– Действительно, это слегка раздражает, – говорит Джефф.

Я не представляю, что они имеют в виду.

– Ты стучишь ногами, – поясняет Джефф.

Я смотрю на свои ноги. Они покачиваются, пальцы ударяются о барную стойку, а пятки – о стул. Я ставлю ноги на перекладину стула.

– Извините, – говорю я.

Мне сейчас совершенно не хочется разбираться в числах. У меня болит голова. Я хочу спать – ладно, не то чтобы хочу, но я не уверен, что полностью проснулся.

Первая часть – математический анализ. Я едва сдерживаюсь, чтобы не застонать. Уверен, будь я в обычной школе, я еще не имел бы никакого представления о математическом анализе. Будь я в обычной школе, я бы не сидел рядом со своей десятилетней сестрой, которая уже работает над математическими доказательствами.

– Ты снова стучишь, – говорит Роза. – Перестань.

Я снова ставлю ноги на перекладину. В кармане вибрирует телефон. Наверное, это Назим, или Джорджи, или Джейсон. Или все трое.

– Можно я отойду на минутку? А потом сразу начну, – говорю я.

Джефф кивает, хотя по нему видно, что он не рад. Я иду в ванную, запираю дверь и принимаюсь ходить взад-вперед. Четыре шага до стены, четыре шага обратно. Как бы мне хотелось прямо сейчас пойти в спортзал. Я смотрю на экран телефона. «Не спишь?» Это Джорджи. Сажусь на столешницу возле раковины и принимаюсь болтать ногами. «Я тебе отвечаю, значит, не сплю. А у вас там разве не глубокая ночь?» – «Ночь. Я не могла заснуть. Но мозгов не хватает чем‐то заняться. Шить не могу, машинка слишком шумит». Джорджи часто страдает от бессонницы, не то что я. Я не сплю только из‐за джетлага.

«Назим говорит, ты рад за нас». – «Конечно». – «Как там Роза?» Джорджи всегда спрашивает. Я всегда отвечаю. Я стираю все, что написал о них с Назимом, и вместо этого рассказываю про паспорт. «Маленькая мстительница-психопатка. Может, теперь она бросит все силы на добрые дела?» Я улыбаюсь, представив себе выражение лица Джорджи. «Хорошо бы. Она хочет жить в доме этих богатых родоковских друзей. Ты бы видела, в какой квартире мы живем. Ужасно роскошно. Но Роза уже поняла, что бывает еще роскошнее». – «Вот увидишь, однажды она будет править миром. Мало не покажется».

– Че, с тобой все нормально? – спрашивает Роза. Конечно, она ведь не может оставить меня в покое больше чем на пять минут.

– Да. Уже иду.

«Мне пора». Я сую телефон в карман, пару раз подпрыгиваю на месте и только потом выхожу. Роза склонилась над тестом. Джефф смотрит в свой планшет. Я усаживаюсь на стул.

– Извините, – бормочу я.

Джефф поднимает на меня глаза, но ничего не говорит. Не могу разобрать, что он читает.

– Я уже закончила первый раздел, – объявляет Роза.

– Поразительно.

Я снова смотрю на тест. Зачем начинать с анализа? Почему нельзя было заняться алгеброй, геометрией или еще чем‐нибудь более подходящим для утомленного джетлагом мозга? Например, раскрашиванием картинок.

– Если бы мы сейчас учились в обычной школе, у нас был бы конец года? – спрашиваю я.

Джефф кивает.

– И мы бы не делали никакие тесты?

– Скорее всего, делали бы. Апрель и май – время экзаменов.

Я вздыхаю. В Таиланде учебный год сейчас только начинается. В Австралии он начался пару месяцев назад. Я напрягаю свой распухший от недосыпа мозг и пытаюсь решить уравнения, используя калькулятор на телефоне. Стул поднят на неудобную высоту. Я делаю поворот в одну сторону – до хруста в спине, – потом в другую сторону. Мне просто необходима пробежка. Интересно, Соджорнер бегает?

Я продираюсь сквозь тест, размышляя о том, почему в уравнениях всегда фигурируют «иксы». Почему решили использовать x, а не r или, скажем, s? Интересно, мне в жизни вообще пригодятся знания о том, как моделировать изменение положения тел в пространстве? Я сползаю со стула и растягиваю голени, четырехглавые и ягодичные мышцы.

– Готово, – говорит Роза, кладет ручку на стол и протягивает Джеффу свой тест. – Это было сложно.

Роза спрашивает Джеффа про поли-что‐то-там. Я уже через пару секунд перестаю понимать, что он отвечает. Роза заворожена. Такие моменты – едва ли не единственные, когда я не боюсь, что она натворит что‐то ужасное. Она слишком сосредоточена. Я довольно скоро расправляюсь с тестом, потому что в последнем разделе на треть вопросов отвечаю наугад.

Пока Джефф проверяет наши тесты, я делаю себе бутерброды с ветчиной и сыром. Сегодня в спортзале я дам Соджорнер свой номер. Мы ведь уже вполне знакомы. Я надеюсь, что ей это не покажется странным. Роза пьет апельсиновый сок и смотрит, как Джефф исправляет ошибки. Он возвращает нам тесты. Мой исчиркан и исписан красным. Я едва справился. У Розы две ошибки. Я доволен, а Роза расстроилась. Она внимательно слушает, пока Джефф объясняет ей, что она сделала не так и почему, и приводит похожие примеры. Я почти сразу отвлекаюсь. Иногда мне кажется, что Роза способна поддерживать отношения только с теми, кто лучше нее разбирается в математике или играет в шахматы.

У меня жужжит телефон. Хорошо бы это была Соджорнер. Но у нее нет моего номера, и я не знаю, у кого она могла бы его узнать. Джефф продолжает что‐то объяснять Розе, приводит новые примеры. Меня словно нет в комнате. Вот бы меня в ней правда не было.

Мы снова делаем перерыв. Мне пишут Джейсон и Назим. Я ем протеины, которых мне явно не хватало, но все вокруг по‐прежнему происходит словно за прозрачной стеной. Голос Джеффа звучит бесконечно далеко. Почти в два, когда Джефф уже заканчивает занятие, Салли пишет мне: «Встреча затягивается. Будем к пяти. Можешь пропустить тренировку? Всего раз?» Я не хочу пропускать тренировку. «Ты же знаешь, мы бы не просили, если бы это не было важно». Я пялюсь на экран телефона.

– Кто это? – спрашивает Роза.

– Салли. Они вернутся не раньше пяти.

– Но у тебя же тренировка, – говорит Роза.

– У меня была тренировка.

«Ответь, чтобы мы знали, что ты получил сообщение».

– Иногда, – говорю я своему телефону, – ты меня просто бесишь.

Джефф продолжает собирать свои вещи.

– А вы можете еще остаться? – спрашивает у него Роза.

Он смотрит на нее и медленно моргает. Возможно, я тоже моргаю.

– Они вам заплатят. Мне бы хотелось еще позаниматься.

– Ну, – говорит Джефф.

Сможет ли он удержать Розу в узде? Я хочу на тренировку. Мне нужно на тренировку. Нужно измотать себя, чтобы выспаться и наконец избавиться от этого идиотского джетлага. Нужно снова увидеть Соджорнер. Роза включает ямочки на щеках.

– Ну пожалуйста, позанимайтесь со мной еще.

Новое сообщение от Салли: «Че, пожалуйста, ответь». Я не стану упрашивать Джеффа. Я готов умолять его, лишь бы он остался. Наверняка их вполне можно оставить вдвоем. Роза просто бредит математикой. Она уважает Джеффа за его знания.

– Ну пожалуйста, пожалуйста, – говорит Роза. – Мы могли бы поработать над доказательствами!

– Ладно, Роза, – говорит Джефф. Лоб у него блестит от пота. Он явно не смог устоять перед доказательствами. Я не совсем понимаю, что вообще такое эти математические доказательства.

– Спасибо, – говорю я, едва сдерживаясь, чтобы не завопить от радости. – Я вам очень признателен.

«Джефф остается с Розой и будет заниматься с ней математикой. Я иду в зал. Вам придется больше ему заплатить». Я делаю себе еще бутерброды, собираю сумку для спортзала.

– Роза, ты будешь себя хорошо вести?

Роза снова показывает ямочки.

– Буду.

– Давай без ямочек. Я не верю твоим ямочкам.

Она перестает улыбаться:

– Обещаю, что буду хорошо себя вести.

«Ты уверен, что это удачная мысль?» – пишет Салли.

«Слишком поздно».

– Джефф, пожалуйста, следите, чтобы она хорошо себя вела. Не позволяйте ей уговорить вас заняться чем‐то, не связанным с математикой.

Он быстро моргает:

– Я ее репетитор по математике.

Я целую Розу в лоб, беру сумку и сбегаю. За спиной я слышу Розин голос:

– Передавай от меня привет Сид.

 

Глава десятая

Соджорнер пришла на трехчасовое занятие в зале с мешками. И тот тупорылый тоже. – Эй, кенгуриный стейк, – говорит он, слишком сильно ударяя меня по руке, – как дела?

Я бормочу что‐то, что можно принять за «нормально», сажусь на пол возле ближайшего к Соджорнер мешка и начинаю наматывать бинты, одновременно наклоняясь вперед, чтобы растянуть заднюю поверхность бедер. Поднимаю глаза и вижу Соджорнер. Улыбаюсь ей. Она улыбается в ответ и продолжает сосредоточенно разминаться. Ее подруга стоит рядом с ней и что‐то говорит про какой‐то протест. Соджорнер кивает и хмурит лоб. Я хочу подойти к ней и разгладить эти морщинки.

Входит наша тренерша. Она невысокая и худая, с коротко остриженными светлыми волосами.

– Я Дайдо, – говорит она. – Для тех, кто меня еще не знает, сообщаю: я строгая, но честная.

Я вычитаю у нее баллы, потому что все тренеры говорят примерно то же самое. Жду не дождусь, когда кто‐нибудь скажет: «Я слабый, изнеженный и абсолютно несправедливый».

– Мне нужна хорошая форма и тяжелый труд. Не собираетесь выкладываться – выбирайте другое занятие. Не выйдете отсюда насквозь мокрыми от пота – значит, я не справилась с задачей. Все размялись?

Мы киваем.

– Надевайте перчатки. Покажите, что вы умеете. Два раунда по две минуты. Между ними перерыв десять секунд. Не жалейте себя!

Я и не жалею. Я по полной обрабатываю мешок: джебы, кроссы, хуки, апперкоты, комбинации. Я подпрыгиваю, отклоняюсь, подныриваю, делаю обманные выпады, отражаю удары, пляшу вокруг мешка, на месте которого представляю себе крепко сбитого двухметрового мужлана. Он не так быстр, как я, и привык, что его быстро отправляют в нокаут: он не слишком вынослив. Я атакую его со всех сторон, как комар, молочу его по почкам. Слышится звук гонга: конец первого раунда. Я обливаюсь потом.

– Перерыв десять секунд.

Я улыбаюсь. Бьет гонг: начинается второй раунд. Все вокруг приходит в движение. Я пляшу вокруг мешка. Двухметровый урод сдается. Теперь пора обороняться. Дайдо ходит по залу и работает с каждым из нас по очереди. Она требует точных, аккуратных движений. Мне она нравится. К концу занятия я выбился из сил, но чувствую себя очень довольным. Все в зале едва переводят дыхание, но при этом радостно улыбаются.

– Спарринг в семь каждый вечер. Новичкам нельзя, но все, кто занимался сегодня, более чем готовы и могут к нам присоединиться. Мы любим новые лица. Придешь? – спрашивает Дайдо, поворачиваясь ко мне.

У меня обрывается сердце.

– Я не участвую в спаррингах, – бормочу я. Глупое обещание. Интересно, Роза так же твердо держит данные мне обещания?

– Ясно. Если передумаешь, будем рады тебя видеть. Я киваю, стираю пот с лица и рук полотенцем и разматываю бинты.

– Так ты из Австралии? – спрашивает Соджорнер.

Я поднимаю на нее глаза и киваю. Наверное, она слышала, что сказал тот тупорылый.

– Ты не похож на австралийца.

Я пристально гляжу на нее. Никто никогда мне такого не говорил. У меня светлые волосы и синие глаза. Обычно, когда меня спрашивают, откуда я, и я отвечаю, что я из Австралии, мне тут же говорят: «Серфингом занимаешься?» Как раз из‐за светлых волос и синих глаз. Они уверены, что все австралийцы выглядят так же, как я, что неправда, и что мы все серфингисты, что тоже неправда. Я никогда не катался на доске.

– У всех австралийцев, которых я знаю, сломанные носы и уши всмятку.

– Мы красивый народ.

Она смеется. Я сую бинты в карман, беру полотенце, бутылку с водой и перчатки, встаю. Мы одного роста, вокруг нас – лес из качающихся мешков для бокса. Я чувствую, что наклоняюсь к ней, как будто хочу впитать в себя этот смех. У нее невозможно длинные ресницы, они загибаются так высоко вверх, что почти достают до бровей. Я делаю глоток воды, чтобы отвлечься.

– У тебя ужасно милая сестра, – говорит она.

– Слишком милая, – поправляю я. Мне не хочется думать о Розе. – Я обрадовался, когда вчера увидел тебя в парке. Я тут мало кого знаю.

Она улыбается:

– Почему ты не участвуешь в спаррингах?

– Пообещал родителям, что не буду, пока не перестану расти, – отвечаю я, не подумав. У меня горят щеки. Зачем я это сказал? «Мне родители не разрешают». Мне что, пять лет?

Я уверен, что она изо всех сил сдерживается, чтобы вдоволь не посмеяться над жалким маленьким мальчиком, который делает все, что ему велят родители. Может, сказать ей, что я не всегда делаю то, что они хотят? Тогда я буду выглядеть еще более нелепо. Почему я всегда так откровенничаю?

– А если ты уже перестал расти?

Я хохочу. Слишком громко.

– Именно это я им и сказал. Они сказали, что если мой рост не будет увеличиваться три года подряд, то они поймут, что я больше не расту. Сначала они говорили про пять лет, но мне удалось уговорить их на три. Один год был бы куда честнее.

– М-м.

Слишком много слов. Слишком много информации. Джейсон обоссался бы от смеха, услышав такое. И Джорджи. И даже Назим. Хорошо, что они никогда об этом не узнают.

– Я уже вырос на сантиметр с прошлого года. – Заткнись, Че.

– Мне нравится спарринг, – говорит Соджорнер. Она улыбается. Надеюсь, она улыбается вместе со мной, а не надо мной. Интересно, так вообще говорят, или разница между вместе / над есть только в случае со «смеяться»? – Я его обожаю. Он в миллион раз лучше любого из наших занятий, притом что я обожаю занятия. Дайдо очень крутая.

– Да, она классная. – Я решил, что все‐таки зря сразу вычел у нее баллы за «строгую, но честную». Натали, помнится, говорила ровно то же самое. Именно этого все и ждут от хорошего тренера: строгости и честности.

– Кстати, я Че Тейлор, – говорю я, протягивая ей руку. – Мы так и не представились. Ну то есть я уже слышал твое имя.

Она сжимает ладонь в кулак. Мы ударяемся кулаками, и я при этом чувствую себя последним идиотом. Боксеры всегда приветствуют друг друга, ударяя кулак о кулак.

– Че был известный в двадцатом веке революционер, – заученно говорю я. – Мои родители хотят спасти мир. Им нравятся революционеры.

Она снова смеется.

– Тебя что, часто спрашивают, кто такой Че?

– Бывает. Обычно люди думают, что я не знаю, в честь кого меня назвали. Я говорю все это прежде, чем они успевают меня спросить, – я принимаюсь старательно артикулировать, – «знаю ли я вообще о том, кто это такой». – Я снова говорю своим обычным голосом. – Но ведь это мое имя. Естественно, я знаю, кто такой Эрнесто Че Гевара. Предатель своего класса, сексуальный революционер с плакатов, казненный в Боливии, где за его голову назначили некислое вознаграждение, и блабла-бла.

Соджорнер продолжает смеяться.

– Да, меня тоже постоянно спрашивают. Надо и правда сразу всем сообщать, что я знаю!

Я едва не говорю ей: «Но ведь тебя зовут не Че», и только потом до меня доходит. Вот черт. Я же не имею ни малейшего представления, в честь кого назвали Соджорнер. Я просто решил, что это крутое имя. Даже не подумал посмотреть, откуда оно взялось.

– Забавно, что у нас обоих имена революционеров, – говорит она. – Меня назвали в честь американских революционерок. Я Соджорнер Ида Дэвис. Но друзья зовут меня Сид, по инициалам. Посмотрим, как меня будешь называть ты.

Я хочу сказать ей, что у нее очень красивое имя. Соджорнер. Я хочу называть ее именно так, а не Сид. Сид – имя для какого‐нибудь противного дряхлого старикана. Но я хочу стать ее другом. Если для этого придется называть ее Сид, я сделаю, как она захочет. Я думаю, не спросить ли у нее, чем она собирается сейчас заняться. Может, она хочет прогуляться со мной? Рассказать о себе? Поцеловать меня?

– А ты… – начинаю я.

– Эй, Сид. – К нам подходит ее подруга. У нее мокрые волосы, на плече висит сумка.

– А, Джейми, – говорит Соджорнер.

– Это кто? – спрашивает Джейми. – Ты вроде был на занятии у Дайдо?

Я киваю.

– Это Че, – говорит Соджорнер.

– Че? – хохочет Джейми. – Что, правда?

Я снова киваю и чувствую себя полным болваном.

– Не волнуйся, Джейми, он знает, кто такой Че, – говорит Соджорнер. – Нам пора. Приятно было познакомиться, Эрнесто.

Она надевает рюкзак и идет к выходу, по пути сказав Джейми что‐то, от чего они громко хохочут. У меня горят уши. Надеюсь, они смеются не надо мной. Я подумываю, не увязаться ли за ними. Может, они смилостивятся над иностранцем. Но она так решительно сказала: «Нам пора». Не хочу выглядеть дураком. Еще большим дураком, чем сейчас. Поэтому я просто смотрю ей вслед.

Я достаю телефон, решив набрать в поисковике запрос «американские революционерки Соджорнер и Ида». В телефоне полно новых сообщений от Салли, с вариациями на одну и ту же тему: «Встреча все еще идет. Возможно, мы останемся на ужин. Можешь вернуться домой и отпустить Джеффа?» И четыре пропущенных звонка от нее же. Я уже собираюсь ей перезвонить, но тут получаю новое сообщение, на этот раз от Дэвида. «Все в порядке, мы едем за Розой. Она поужинает с нами. Оставайся в зале, сколько захочешь». Я ликую.

Поисковик выдает мне Соджорнер Трут и Иду Б. Уэллс. Оказывается, та Соджорнер была рабыней, боровшейся за отмену рабства и за права женщин. Уэллс была журналисткой и издателем, а еще выступала против линчевания и тоже боролась за права женщин. Я читаю про них, и у меня возникает желание рассказать Соджорнер, что мою сестру назвали в честь Розы Люксембург и Розы Паркс. Ей это понравится.

Я хочу как можно дольше наслаждаться мыслью, что снова говорил с Соджорнер и стоял к ней так близко, что даже чувствовал запах ее пота. Наверное, все дело в джетлаге, но эти мысли словно делают меня непобедимым. Я хочу остаться наедине с этим ощущением, не отвечать на вопросы родоков, не переживать за Розу. Она сейчас в математическом раю. Мне наконец‐то не нужно о ней переживать. Я заправляюсь бутербродами, надеваю наушники, сую телефон в карман и отключаюсь от мира. Я бегу по беговой дорожке так быстро, как только могу, в течение получаса, потом пересаживаюсь на гребной тренажер, после него берусь за штангу.

Поднимать штангу – одно из самых скучных занятий в мире. Одни и те же бесконечно повторяющиеся движения, единственная цель которых – увеличить мышцы. От штанги не станешь ловчее; в отличие от боевых искусств, тут и речи нет о художественности исполнения; это даже не кардиотренировка. И наконец, ты практически ничего не можешь сделать, чтобы улучшить свои результаты. Ты осваиваешь правильную технику, а потом тебе остается лишь становиться сильнее и поднимать все более и более тяжелые веса.

Я долго и старательно работаю со штангой и думаю о Соджорнер. Я поднимаю штангу, пока у меня не кончаются силы. Только в районе восьми, почти падая от усталости, я достаю из кармана телефон. И вижу миллион все более отчаянных сообщений от Салли и множество пропущенных звонков. Роза пропала.

 

Глава одиннадцатая

На душ нет времени. Я запихиваю бинты и перчатки в шкафчик, выбегаю из спортзала и машу заполонившим всю улицу желтым такси.

«Где Дэвид? Почему он разрешил мне остаться в спортзале?» – «Дэвид потерял телефон». Охренеть! Значит, то сообщение прислала Роза, не Дэвид. Сообщение от Дэвида, точнее от Розы, пришло в 17:15. Три часа назад. Ее что, нет уже три часа? «Есть идеи, где она может быть?» – пишет Салли. Будь мы в Сиднее, я знал бы с десяток мест, куда она могла пойти, позвонил бы куче народу. «Вы проверяли, она не у Макбранайтов?» – «Нет». Это единственное место, которое приходит мне в голову. Мы здесь больше никого не знаем.

Такси едва едет. Я бросаю остатки наличных – пять долларов – водителю и вываливаюсь на улицу. Остаток пути до дома я бегу, мысленно благодаря Нью-Йорк за четкую нумерацию домов и улиц: тут так легко ориентироваться. В холле нашего дома я первым делом спрашиваю консьержа, не видел ли он Розу.

– Я уже сказал твоим родителям. Я ее не видел. Извини, парень. Позвоню, если увижу.

Лифт стоит на нашем этаже. Я не могу ждать, взбегаю по лестнице. Дэвид распахивает дверь, едва я вставляю ключ в замок. Я чуть не падаю, пытаясь вытащить его обратно. Дэвид смотрит на меня и бросает:

– Это ты.

Он надеялся увидеть Розу.

– Простите. Не надо было оставлять ее с Джеффом. Я надеялся, что математика…

Салли протягивает мне телефон Дэвида.

– Он был в вазе с фруктами.

Я читаю сообщения, которые Роза отправила Джеффу: «Мы уже едем. Большое вам спасибо. Деньги за занятия переведем завтра утром», «Мы почти на месте. Вы можете идти. Большое спасибо за то, что вы подольше позанимались с Розой». «Вы уверены, что ее можно оставить одну?» – написал в ответ Джефф. «Конечно. Возможно, мы увидимся в холле».

– Невероятно, – говорю я.

– Если бы ты был дома, Че, – говорит Дэвид, – ничего бы не случилось.

– Так это я виноват? Если бы вы были дома, ничего бы не случилось! Вы знали, что у меня занятие. Вы знаете, как много для меня значат тренировки.

Я чувствую, как внутри меня все клокочет. Я хочу заорать, что я их семнадцатилетний сын, а не один из Розиных родителей. Хотя на деле я играю именно такую роль – пусть даже Салли и Дэвид никогда этого не признают. Они не впервые оставляют меня присматривать за ней, и я пропускаю тренировку или встречу с друзьями. Но я впервые их не послушался. Надо было сказать им: «Ничего не хочу слышать. Меня не волнует, насколько важная у вас встреча, я ухожу прямо сейчас, так что возвращайтесь поскорее и сами приглядывайте за Розой».

– Не время ругаться, – говорит Салли, словно это я первый начал. – Когда мы звонили в полицию? – Она смотрит в свой телефон. – Полчаса назад. Может, снова позвонить?

– Розины вещи на месте? – спрашиваю я.

– Нет рюкзака, плаща и резиновых сапог. А телефон дома.

Без телефона мы не сможем ее отследить. Уже половина девятого. На улице темно.

– Вряд ли у нее есть деньги. Хотя, возможно, у меня пропала двадцатка.

Салли впервые на моей памяти признала, что Роза крадет деньги.

– Во сколько закрывается зоопарк? – Когда Роза пропала в последний раз, в Бангкоке, она пошла в зоопарк Дусит. Она хотела посмотреть на белого бенгальского тигра, а родоки ей не разрешали. Но тогда она совершила ошибку – взяла с собой телефон.

– Уже давно закрылся.

– Я ее поищу, – решаю я и иду к двери прежде, чем Салли с Дэвидом успевают что‐то ответить. Я хватаю висящую у двери куртку и натягиваю поверх толстовки.

– Я с тобой, – говорит Дэвид.

– Нет, – протестует Салли. – Не отключай телефон! – кричит она мне вслед.

После тренировки одежда насквозь мокрая от пота. Мне холодно, даже куртка не спасает. Надо было принять душ и переодеться, но я должен найти Розу. У меня внутри все обрывается, когда я думаю о том, что могло случиться. Не знаю, о чем я беспокоюсь больше – о том, что с Розой что‐то произошло, или о том, что она могла что‐то натворить. Естественно, и о том и о другом.

Роза совершенно ничего не боится – кроме того, что ее заберут доктора, что ее будут держать взаперти. Она не боится злых собак, высоты, странных людей. Но если она столкнется с кем‐то еще более жутким, чем она сама, будет уже не важно, на что она способна. Ей десять лет, и она бесстрашна. Может, она захочет сесть в машину к незнакомцу? Может, согласится поужинать в незнакомом ей доме?

Я иду вверх по авеню, мимо ньюйоркцев, выгуливающих собак, мимо их подруг и друзей, мимо тех, кто спешит с работы домой, чтобы поскорее снять наводящий тоску деловой костюм или униформу, кто уже ослабил галстук или сменил туфли на шпильке на удобные кроссовки. Может, надо подходить к людям, показывать им Розину фотографию? «Вы, случайно, не видели эту девочку?»

Роза очень любит парки. Особенно такие, где есть детская площадка. Роза обожает играть с другими детьми. Самый большой парк в нашем районе – Томпкинс-сквер-парк, но по пути к нему есть еще парочка поменьше. Первый скорее напоминает огород. Во втором полно бетонных боулов и рамп.

«Полиция уже едет». – «Я обхожу парки. Тут везде люди. Кто‐то наверняка ее видел». Начинает моросить, воздух становится влажным, я все сильнее замерзаю. Я натягиваю на голову капюшон, до верха застегиваю куртку. На улицах полно людей, но детей почти нет. Наверное, они так поздно не гуляют. Когда я перехожу через авеню А, дождь усиливается, все вокруг открывают зонты. Неподалеку от входа в парк со стороны Девятой улицы есть детская площадка: сейчас на ней играют одни белки. Я проверяю собачью площадку – там полно собак. Я обхожу ее по периметру, но нигде не вижу Розу, глядящую сквозь ограду и придумывающую, как бы ей украсть щеночка.

Я подхожу к небольшой детской площадке на другом конце парка. По ней, хихикая, бегает маленький мальчик: его то и дело подталкивает в спину девушка, явно не годящаяся ему в матери. Оба в плащах и резиновых сапогах.

– Такого дождя тебе достаточно? – спрашивает она. Мальчик смеется еще громче.

– Извините, – обращаюсь я к девушке. Она оборачивается. – Вы не видели здесь светловолосую девочку? Десяти лет.

– Толкай еще, – говорит мальчик.

– Не перебивай, – говорит девушка мальчику и головой указывает на меня. – Мы здесь всего десять минут и никого не видели. Извините.

Может, Роза зашла в кафе-мороженое или секонд-хенд и как раз сейчас уговаривает продавцов угостить ее шариком мороженого или подарить какую‐нибудь жуткую фарфоровую куклу. Она найдется, убеждаю я себя. Почти всех пропавших людей находят. Я где‐то читал об этом. Или там говорилось, что обычно их находят в первый же день? А если нет…

У меня звонит телефон. Это Дэвид. Я не сразу отвечаю. Боюсь плохих новостей. Дождь стихает, но у меня уже насквозь промок капюшон. Я сворачиваю на тропинку, идущую вдоль ограды парка обратно к авеню А.

– Да? – В конце концов я все же снимаю трубку.

– Полицейские хотят, чтобы ты…

И тут я вижу Розу. Ну конечно. Родоки же ей запретили.

– Я ее вижу, – говорю я Дэвиду. – Она в парке, играет в шахматы.

Я бегу к столам для шахматистов. Роза держит в руке черного слона. Она слишком сосредоточенно изучает фигуры на доске и меня не замечает. Ее соперник стонет. Он похож на бездомного. У него нечесаная длинная борода и грязная одежда. Роза, ее соперник и собравшиеся вокруг шахматисты не обращают никакого внимания на дождь.

– Слава богу! – выдыхает Дэвид. Из телефона слышится приглушенное бормотание – он сообщает новость всем в квартире.

– Шах и мат, – говорит Роза.

Бездомный качает головой:

– Ну ты и плутовка.

Роза вытягивает руку. Прежде чем бездомный успевает положить ей на ладонь деньги, я беру ее за плечо. Она вздрагивает. Банкнота плавно опускается на стол.

– Я перезвоню. Сейчас приведу ее, – говорю я Дэвиду и вешаю трубку.

– Че, это мои деньги!

– Я думаю, ему они нужнее, чем тебе.

– Она их выиграла, – говорит Розин соперник. – В честном бою.

Он встает с места. Роза прячет деньги в карман плаща.

– Они мои, – говорит она, глядя мне прямо в глаза. – Моррис сказал, что они мои. Ты сам слышал.

Один из зрителей опускается на пустое место напротив Розы.

– Ну что, малышка, а со мной справишься?

– Нет. – Я хватаю Розу за руку и стаскиваю со скамейки. Она все так же мрачно смотрит мне прямо в глаза.

– Возвращайся скорее, девчушка, – говорит мужчина. – Жду не дождусь, когда смогу преподать тебе урок смирения.

Роза переводит на него взгляд, и он смеется.

– Я не хочу уходить, – говорит она мне. – Хочу доказать им, что я тут лучшая. Я проиграла всего один раз, и только потому, что не успела разогреться. Я хочу заработать еще денег. Из-за тебя я потеряла место.

У меня снова звонит телефон. Это Дэвид.

– Сейчас я ее приведу, – говорю я. – Она в порядке.

– Давай скорее. Полицейские хотят с ней поговорить.

– Я не хочу, – говорит Роза.

Дэвид не просит передать ей трубку. Я убираю телефон в карман.

– Мы идем домой. Родоки вне себя. Они думали, что тебя похитили и убили.

– Ну конечно, – спокойно замечает Роза. Она уверена, что с ней никогда ничего подобного не случится.

– Нельзя брать деньги у незнакомых людей.

– Они мои знакомые. Я знаю, как их зовут. И мы не играли в азартные игры. – Роза указывает на табличку позади столов, где написано: «Столы только для шахматистов и только для игры в шахматы. Не более двух часов за одним столом. Столы предназначены для общественного пользования. Азартные игры и взимание платы за их использование запрещены».

– Замечательно. Ты нарушила закон.

– Я не играла в азартные игры.

– Он дал тебе деньги, потому что ты выиграла. Это и есть азартная игра.

– Моррис не поверил, что я у него выиграю. Он дал мне деньги, потому что я доказала, что он неправ.

– Это ставка, Роза. Ставки – это признак азартной игры.

– Но если бы выиграл он, я бы ничего ему не дала.

– Неравная ставка – все равно ставка.

Прежде чем перейти через дорогу, я смотрю в обе стороны: я уже не уверен, что помню, в какую сторону здесь движение.

– Все остальные тоже делали ставки. Там есть камеры. Моррис говорит, в Нью-Йорке везде камеры. Некоторые даже можно найти онлайн. Они бы не стали играть в азартные игры прямо под камерами. Я как раз собиралась сыграть с Исайей. Он тут лучший игрок. Я у него выиграю.

– Тебя не спрашивали, где твои родители?

– Спрашивали. Очень интересовались насчет родителей.

– Что ты им ответила?

– Сказала, что съела их.

– Господи, Роза.

– Все стали смеяться. Исайя сказал, что белые девочки страшно жестоки, и все стали смеяться еще громче.

 

Глава двенадцатая

Дома нас ждут двое полицейских, мужчина и женщина. Вид у обоих суровый, я бы сказал, даже пугающе-суровый. Роза совершенно спокойна. Они выспрашивают у нее все подробности: где она была, что делала. Она пошла в парк. Погладила пару собак. Хотела погладить кошку, но та убежала. В парке она стала смотреть, как собаки играют на специально отгороженной площадке, – она оборачивается и спрашивает: «Можно мне завести собаку?» – потом пошла на детскую площадку, но там не было детей ее возраста, и тогда она вспомнила про шахматы. Она любит играть в шахматы.

– Я шахматный гений, – говорит Роза. Она не улыбается, показывает ямочки.

По лицу высокой женщины-полицейского явно видно, что она считает Розу избалованной засранкой. Волосы у нее собраны на затылке в такой тугой пучок, что кажется, он вот-вот взорвется. Пистолет у нее на бедре действует мне на нервы.

– Когда родители велят тебе сидеть дома, ты должна слушаться, – говорит женщина-полицейский. – Слушаться беспрекословно. Тут тебе не Австралия. Нью-Йорк – очень большой и очень опасный город.

– Мы жили в Бангкоке, – говорит Роза. – Там гораздо опаснее.

– Сомневаюсь, детка, – говорит женщина-полицейский.

– В Бангкоке совершается гораздо больше убийств, чем в Нью-Йорке. – Роза приводит статистические данные, чтобы доказать свою правоту.

– Роза! – говорит Салли. – Полицейские пришли сюда, чтобы помочь тебе, а не чтобы ты рассказала им статистику убийств.

– Я не сделала ничего плохого, – говорит Роза, глядя на меня. – Я хорошо себя вела. Я не села в машину к незнакомым людям. Шахматы могут многому научить.

– Ты можешь играть в шахматы, – говорит Дэвид. – Мы не запрещаем тебе играть в шахматы. Я уверен, в Нью-Йорке есть шахматные кружки для детей твоего возраста.

Роза открывает рот, явно собираясь возразить. Дэвид поднимает ладонь, и Роза замолкает. Она складывает руки на груди и бросает на Дэвида злобные взгляды.

– Спасибо вам, офицеры, – говорит Дэвид. – Мы проследим за тем, чтобы это не повторилось.

– Она у вас с характером, сэр, – говорит невысокий полицейский. Он явно не купился на Розино обаяние.

– Это точно, – говорит Салли. – Большое вам спасибо. Мы подробно обсудим с ней то, что произошло. И наказание ей точно не понравится.

– Это правильно, мэм. Вы должны за ней следить, – говорит высокая женщина-полицейский.

– Спасибо, – повторяет Салли. – Мы вам очень признательны. Извините, что зря вас побеспокоили.

– Вы все правильно сделали, мэм.

Дэвид провожает полицейских до двери. Я слышу, как, едва оказавшись за порогом, они принимаются хохотать. Хохотать над тупыми иностранцами и их избалованной девчонкой.

– Роза, ты нам соврала, – говорит Салли, беря в руку телефон Дэвида. – Ты соврала родителям и брату.

– Нет, я не врала!

Дэвид снова поднимает ладонь, требуя, чтобы Роза замолчала. Роза смотрит на него так, словно готова прямо сейчас перерезать ему запястье.

– Роза, ты не можешь нам врать. Мы об этом говорили. Ты сказала, что не будешь врать.

– Я ребенок, – говорит Роза. – Дети должны притворяться. Я играла в игру, притворялась. Я должна так поступать!

– Ты притворилась Дэвидом, чтобы обойти наши правила! Это не одно и то же. О чем ты думала? – спрашивает Салли. – Что на тебя нашло?

«Ничего, – хочу сказать я. – Это же Роза». Салли и Дэвид видят ее каждый день. Они видят, как время от времени она забывает сделать вид, что переживает, когда кто‐то заболел или поранился. Даже если это кто‐то из нас. Они видели, что она совершенно не испугалась полицейских.

Почему они не могут понять, что она не такая, как другие дети?

– Что заставило тебя выйти из дому, никого не предупредив?

– С тобой могло случиться все что угодно!

– Я победила, – говорит Роза. – Я сумела выиграть у людей, которые играют в шахматы дольше, чем я живу на свете. Вы должны мной горди…

– Гордиться?! Мы думали, что тебя похитили! Думали, тебя уже нет в живых!

Роза изумленно смотрит на Дэвида. Он редко повышает голос.

– Эссе, – говорит Салли. – На тысячу слов. Опиши, что ты сегодня усвоила. Вышлешь нам к завтрашнему вечеру.

Роза ненавидит писать эссе.

– На тысячу слов?

– Да, Роза. Нельзя притворяться, что ты – это я. Притворяться можно по‐разному. То, как притворялась ты, – это не детская игра. Никому из нас не было весело. Ты нас обманула и поступила недопустимо. Ты украла у меня телефон. Ты знаешь, что так делать нельзя.

– Я его одолжила. Это была часть игры, – начинает Роза, но вдруг выражение ее лица меняется.

Она наконец понимает, что проиграла эту партию, что пора выказать раскаяние, что надо было очаровать полицейских. Родоки не думают, что она поступила умно, выиграв в шахматы у взрослых людей или продемонстрировав, что она знает об опасных городах больше, чем полицейские. В следующий раз она тщательнее обдумает, в какой момент лучше быть гением, а в какой – маленькой девочкой.

Роза принимается рыдать. В перерывах между всхлипываниями она выдавливает обрывки фраз: как ей жаль, как она не понимала, и еще много всего, что, как ей кажется, хотят услышать родоки. Дэвид притягивает Розу к себе.

– Ну все, крошка, все в порядке.

– Ты нас напугала, – говорит Салли, обнимая Розу и Дэвида. – Ты не можешь вот так уходить из дому. Особенно в городе, где ты никого не знаешь. Мы здесь совсем недавно. Ты могла потеряться.

Роза оборачивается, ловит мой взгляд. Улыбается мне. Я вынужден признать, что она сумела выкрутиться из неприятной ситуации. Но меня она все же не проведет. Мы еще поговорим о том, что для нее значит «хорошо себя вести». Она пообещала хорошо себя вести. Но вела себя плохо.

Поднявшись наверх, я замечаю свет под Розиной дверью. Стучусь.

– Я сплю!

– Ага, я тоже, – говорю я достаточно громко, чтобы она услышала. Включаю телефон на запись и открываю дверь.

Роза сидит на кровати, лицо освещает свет от экрана планшета. Светлые волосы кажутся почти золотыми. Я закрываю за собой дверь и сажусь на стул перед письменным столом.

– Ты нарушила обещание, – говорю я.

– Ты же знаешь, что они любят друг друга сильнее, чем нас, – одновременно со мной говорит Роза.

Я знаю. Но стараюсь об этом не думать и уж тем более не говорить. Я не хочу, чтобы это было правдой. Салли и Дэвид – наши родители, они должны любить нас больше всего на свете. Но это не так: вот почему на мне лежит основная ответственность за Розу. Они любят нас недостаточно сильно, чтобы понять: с ней что‐то не так.

– Ты нарушила обещание, – повторяю я. – Ты обещала хорошо себя вести.

– Я хорошо себя вела. Сеймон играет в шахматы. Я хотела потренироваться, прежде чем играть с ней. Она уже побеждала на соревнованиях.

– Хорошо себя вести – не значит ходить по улицам в одиночестве и играть в азартные игры с незнакомыми людьми.

– Нет, значит. Родоки хотят, чтобы мы исследовали окружающий мир и были храбрыми. Я исследовала окружающий мир и была храброй. Я хорошо себя вела.

– Полный бред.

– Я никому никогда не обещала, что не буду притворяться. Или что не буду врать.

– Ты пообещаешь, что не будешь врать?

Роза качает головой:

– Врать очень удобно.

– Ты врешь, когда даешь обещания?

– Нет. Я не нарушала никаких обещаний. Я хорошо себя вела.

– И при этом сделала ровно то, что родоки тебе запретили.

– Они никогда не запрещали мне исследовать окружающий мир.

– Они не разрешили тебе играть в шахматы в парке и сделали все, чтобы ты не оставалась одна. Они явно показали, что не хотят, чтобы ты исследовала окружающий мир в темное время суток.

– Они не говорили, что мне нельзя гулять в темноте.

– Ты не вела себя хорошо. Ты искала способ обойти запреты.

– Я никого не обидела – даже паука. Я ничего не украла. Я одолжила телефон Дэвида, – быстро добавляет она, прежде чем я успеваю возразить. – Я ни одного человека не заставляла делать то, чего бы он не хотел. Я хорошо себя вела.

Роза наклоняется вперед и упирается подбородком в коленки. Она выглядит так, словно свято верит во все, что говорит.

– То, что родоки на меня злятся, не рационально.

– Сколько ангелов поместится на булавочной головке, а, Роза?

– Что? Я хорошо вела себя по отношению к тебе. Ты хотел пойти в спортзал. Ты провел там несколько часов!

– Ты серьезно? Ты ради меня ушла из дому и играла в шахматы в Томпкинс-сквер-парк? Как мило с твоей стороны.

Роза кивает.

– Это был сарказм.

– Сарказм – это тупо. Ты виделся с Сид?

– С кем? – морщусь я, на миг забыв о том, что так все зовут Соджорнер. Потом меня бросает в краску.

Роза хихикает.

– Если хочешь, я поработаю над тем, чтобы хорошо себя вести. Правда, я не знаю, что значит хорошо.

– Это значит делать все, что тебе говорят, не играть в азартные игры, не брать без спроса чужие вещи, не использовать чужой телефон, притворяясь его владельцем…

– Даже в шутку?

– Это была не шутка.

Роза вздыхает.

– Но ведь иногда ты делаешь, что тебе говорят, а в результате получается что‐то плохое? Как когда Апинья сделала то, что я ей сказала, и убила Киску?

– Говорить с тобой все равно что… – я хотел сказать «с чертом», – со скользким угрем.

– Я просто пытаюсь понять. Хорошо – очень расплывчатое понятие. Но я постараюсь быть хорошей. Мне не нравится, когда ты на меня злишься.

– Тебя волнует, что я о тебе думаю? – Я совершенно не хотел об этом спрашивать.

– Мне нравится, когда ты любишь меня больше всех на свете. Мне нравится, когда меня любят.

 

Глава тринадцатая

На следующий день я сбегаю с тренировки пораньше, чтобы отвести Розу на первое занятие танцами. Родоки на очередной встрече с Макбранайтами. Они все свое время проводят с ними.

Няня au pair, живущая у Макбранайтов, заберет Розу и Сеймон после танцев. Потом Салли и Дэвид приведут Розу домой. Как только я вернусь обратно в зал, смогу тренироваться, сколько захочу.

Интересно, родоки предупредили Макбранайтов или их няню, что Роза у нас с характером? Правда, я не слишком беспокоюсь. Роза только вчера проверяла, что хорошо, а что плохо, а между ее выходками всегда бывает затишье.

Роза берет меня за руку. Будь на ее месте любой другой ребенок, я бы решил, что она нервничает.

– Машин нет, – говорит она, посмотрев в обе стороны улицы с односторонним движением.

– Ты молодец, – говорю я, имея в виду ровно противоположное. – Но мы дождемся светофора.

Перейдя улицу, Роза отпускает мою руку, чтобы погладить собаку ростом выше нее самой. Хозяйка собаки улыбается Розе.

– Это Гарри. Ирландский волкодав.

– Какой красавец, – говорит Роза.

Хозяйка Гарри благодарит Розу и тянет пса за поводок. Тот покорно тащится за ней.

– Я хочу такую собаку.

– Это не собака, Роза. Это лошадь. – Такую гигантскую собаку ей, пожалуй, сложно было бы убить.

– Не глупи, Че. Это собака.

Пока мы ждем светофора на следующем перекрестке, она снова берет меня за руку.

– Когда будешь писать эссе?

Она хмурится и выпускает мою руку.

– Родоки просили отправить его сегодня до вечера.

– Может, они забудут.

– Не забудут.

– Сюзетта влюбилась в Дэвида.

– Кто?

– Няня Макбранайтов.

– В Дэвида все влюбляются. Не меняй тему.

Светофор переключается, и мы переходим дорогу.

– Чему тебя научила вчерашняя история?

– Не торопиться ставить шах и мат. Знаешь, почему я проиграла ту игру? Я бы выиграла, если бы подождала еще пару ходов.

– Как смешно.

– Я не шучу.

Я знаю. Единственный тип юмора, который понимает Роза, – это клоунада.

– Ты поняла, что нужно вести себя как нормальный человек?

– Я поняла, что мне нужно лучше врать. Нужно было сразу притвориться, что я раскаиваюсь. В следующий раз я расплачусь, как только увижу полицейских.

– Может, в следующий раз ты не станешь выгонять репетитора и подождешь вместе с ним, пока придут взрослые?

– Ты не взрослый.

– Может, в следующий раз ты не уйдешь из дому одна?

– Ничего не случилось. Я была недалеко от дома. Не понимаю, почему все считают, что я плохо себя вела.

Ну вот опять. Новая лазейка: «Не понимаю, что такое «хорошо».

– Почему ты оставила дома телефон, если думала, что хорошо себя ведешь?

– Я его забыла.

Роза никогда ничего не забывает.

– Врешь.

– Врать – это нормально.

Я останавливаюсь и пристально смотрю на нее:

– Что?

– Все врут, – говорит Роза. – Все делают вид, что врать нехорошо, но на самом деле все врут. Правда куда неприятнее, чем вранье. Если бы я всем говорила, что я на самом деле думаю, у меня были бы сплошные неприятности. Вчера я совершила ошибку, когда сказала правду. Но я гордилась собой из‐за того, что обыграла тех стариков в шахматы. Надо было соврать.

– Я никогда не вру.

– Нет, врешь. Например, когда не отвечаешь на вопросы, если из‐за честного ответа у тебя будут неприятности.

– Это не вранье, Роза.

– Самое настоящее вранье. Ты говоришь, что у тебя все в порядке, а на самом деле тебе грустно. Когда тебя спрашивают про меня или про родоков, ты не говоришь, что считаешь меня плохим человеком, а их – ужасными родителями.

– Я не считаю… – не могу закончить фразу.

– Мы пришли, – радостно говорит Роза. – Я уверена, что танцую лучше всех в группе.

Я так увлекся разговором, что не заметил, как мы оказались в толпе затянутых в балетные трико девчонок, от крошек до моих ровесниц. Я подвожу Розу к администратору и спрашиваю, все ли бумаги в порядке. В танцевальной школе пахнет так же, как в моем спортзале: потом и концентрированными чистящими средствами. Я веду Розу в зал, где у нее будут занятия. Это должны были сделать родоки.

Я не считаю их ужасными родителями. Они нас любят. Я думаю, они невнимательные. Это не одно и то же.

Вернувшись в спортзал, я изматываю себя разными упражнениями, лишь бы выбросить из головы Розины представления о вранье. Я боюсь, что она права. И выход тут один. Не нужно учить Розу хорошо себя вести – она никогда не поймет, что такое хорошо. Нужно учить ее хорошо притворяться.

Я перекидываюсь с Соджорнер всего парой слов. Она занимается вместе со своей подругой Джейми. Я не прошу ее дать мне свой номер, не предлагаю записать мой. Когда в семь вечера начинается спарринг, я ухожу в раздевалку. Может, спросить у Джорджи и Назима, что они думают о вранье? Я почти уверен, что Джейсон думает о вранье примерно то же, что и Роза. Вместо этого я пишу своему сиднейскому тренеру по боксу: «Подумываю поучаствовать в спарринге. Как вам кажется, я готов?» Убираю телефон в карман, но тут от нее приходит ответ: «Ты уже давно готов».

Я изумленно смотрю на экран. Я не ждал ответа так скоро. Натали проверяет телефон только в перерывах между занятиями. «У вас все нормально?» – «Взяла выходной». Натали никогда не берет выходные. «Серьезно?» – «Следую собственному совету, учусь расслабляться. Ты готов к спаррингу. Он тебя многому научит». – «Вы этого никогда не говорили». – «Я и сейчас не говорю. Пишу». – «Смешно. Вы уверены?» – «Да. Родители что, передумали?» – «Нет». – «А». – «Ну да». – «Ты передумал их слушаться?»

Не знаю, что ответить. Я не буду им врать. Но вот не слушаться… Я стараюсь этого не делать. Но они неправы и несправедливы. «Не знаю». – «Хочешь, я с ними поговорю? Предложение всегда в силе».

– Ты здорово увлекся, – говорит Соджорнер. Она сидит на скамейке рядом с женской раздевалкой и держит у запястья лед.

– Все нормально?

– Запястье потянула. Не буду сегодня драться.

– Сильно болит?

Она мотает головой.

– У меня скоро бой. Не хочу рисковать.

Я киваю.

– У тебя все в порядке? – Соджорнер смотрит на мой телефон. Я держу его в руках и обдумываю слова Натали. Думаю, каково будет драться с Соджорнер. Она такая красивая. Смогу ли я нанести хоть один удар?

– Переписываюсь со своим тренером из Сиднея.

Спросил, как ей кажется, готов ли я к спаррингу.

– И?..

– Она считает, что да.

Соджорнер легко ударяет меня в плечо.

– Потому что ты и правда готов. Сегодня ты здорово занимался. Джетлаг закончился?

– Похоже на то. – Если бы.

– И что, будешь драться?

– Вообще хотел бы.

– Тогда давай!

– Может, поедим? – спрашиваю я, не успев себя одернуть. – Раз уж мы оба не деремся. Я умираю с голоду.

Соджорнер внимательно смотрит мне в глаза, словно пытаясь прочитать в них, стоит ли со мной есть. Я молчу, чтобы не ляпнуть какую‐нибудь глупость.

– Давай. Любишь мексиканскую еду?

Я киваю. Я съем все, что она захочет. Боюсь раскрыть рот, чтобы не заорать: «Ура!» Я с бешеной скоростью моюсь и переодеваюсь, а потом жду ее на той же скамейке, стараясь не слишком радоваться из‐за того, что сейчас случится, или из‐за того, что мы бьем по одним и тем же мешкам, ходим по одному полу, дышим одним воздухом, – потому что это смешно. Я смешон.

Мы идем по Хьюстон-Хаустон-стрит, и я думаю, что бы такое сказать. Я хотел бы расспросить Соджорнер про бои. У нее уже было два настоящих боя. Это и правда совсем другой уровень? Но она спрашивает у меня, почему я сомневаюсь насчет спарринга. Похоже, она думает, мне достаточно объяснить родокам, что без спаррингов я не стану боксировать лучше, и они тут же передумают. На самом деле я выбираю между тем, чтобы открыто пойти против них, и тем, чтобы соврать. Я не хочу делать ни то ни другое и вообще не хочу об этом говорить.

Я подумываю спросить у Соджорнер, в какую школу она ходит. Но, может, она уже в университете? И ей не захочется проводить время с семнадцатилетним школьником?

– Как ты думаешь, мне стоит позаниматься с Дай-до? – спрашиваю я. – Один на один?

Соджорнер кивает:

– Она не орет. Мой первый тренер всегда бил меня по лбу перчаткой, когда я ошибалась. Вечно орал на меня. А я ничему не могу научиться, когда на меня орут.

– Точно. Моя тренер в Сиднее часто говорила о том, как похожи бокс и медитация.

– Потому что ты отключаешься?

Я киваю:

– Мне нравится, когда это происходит. Этот миг, когда вдруг – щелк – и я перестаю себя осознавать.

– Мы всего лишь атомы, частички чего‐то куда более огромного, чем мы сами, – цитирую я слова Натали.

– Как в церкви.

– М-м, ну да, наверное.

– Ты ведь не ходишь в церковь?

– Почему ты спрашиваешь? – Глупый вопрос, притом что я только что чуть слюной не поперхнулся, едва услышав это слово.

– Потому что тебя назвали в честь партизана-коммуниста и ты белый. Я не права?

– Ты права.

– Я поняла, что в твоей жизни нет Иисуса. Ты знал, что Соджорнер Трут была проповедницей? Как и моя мама Ди. Я не могу с тобой встречаться.

Ощущение такое, словно она мне врезала. Будь на моем месте Джейсон, он сказал бы: «Да ты мне и не нравишься» – и повернул все так, словно она сама навязывается. Но я не Джейсон.

– Ого, – говорю я, и это слово совершенно не передает, каким несчастным я себя чувствую.

– Жестко, да? Но я не хочу тебя обнадеживать. Похоже, ты отличный парень. Я думаю, мы можем стать друзьями. Но я не могу встречаться с тем, в чьей жизни нет Иисуса.

– То есть дело вовсе не в лунном ландшафте, который у меня вместо лица?

Соджорнер пристально смотрит на меня.

– Что?

Я краснею. Естественно, я краснею. Каждый прыщ у меня на лице просто горит огнем.

– Это я попытался пошутить. Извини.

У нее брови лезут на лоб.

– Но шутка не получилась.

– Совсем не получилась. Нет, дело вовсе не в чем‐то таком. Мне нравится то, что я о тебе знаю. Но я считаю, что нужно сразу честно говорить такие вещи. Особенно если перед тобой белый парень по имени Че.

– Твоя очередь шутить. Вышло смешно.

– Я знаю, это тяжело слышать, но это самая важная часть меня.

– Я понял. Может, попробуешь меня обратить? Думаю, меня можно было бы обратить.

Я шучу. Но в этот миг, шагая рядом с ней и глядя на ее профиль, на эти пухлые мягкие губы, эти ресницы, загибающиеся прямо к бровям, я думаю: «А вдруг Бог существует?» Я мог бы верить в Бога, если бы он был похож на Соджорнер. Если я скажу ей об этом, она наверняка разозлится. Хотя, может, она вполне готова к тому, что в голове у белого парня по имени Че роятся одни только богохульные мысли.

– Не-а. Когда обращаешь других людей, твои собственные убеждения могут вмиг стать чем‐то мелким и уродливым. Верь во что хочешь. Или не верь. Береги себя, будь добр к окружающим. Для этого не нужна религия. Я знаю много хороших людей, которые не верят в Бога. Я их не осуждаю.

Я киваю. Именно таковы – в двух словах – мои собственные моральные принципы. Я бы добавил только: «Не давай другим творить зло, особенно если эти другие – младшие сестры…»

– Если когда‐нибудь ты начнешь задавать себе вопросы, – говорит Соджорнер, – если начнешь искать другой путь, тогда мы сможем поговорить.

– Значит, до того ты мне и слова не скажешь?

Соджорнер легко толкает меня в плечо.

– Конечно, скажу. Мы же сейчас говорим. Еще я с тобой поем. Но я не буду говорить с тобой о Боге, религии или нравственности.

– Или о том, что мы могли бы встречаться? – Я улыбаюсь, чтобы она поняла, что я шучу.

Она смеется.

– Или о том, что мы могли бы встречаться.

Я не подаю вида, но это больно. Я стараюсь не думать о том, как мне нравится ее смех. Как мне нравится смотреть на ее губы. Соджорнер я безразличен. Придется смириться. Не в первый раз девушка, которая мне нравится, не отвечает мне взаимностью. И не во второй, и даже не в третий.

Хотя – стоп! – она точно это имела в виду?

– Ты имеешь в виду, – спрашиваю я, – что, если бы я ходил в церковь, ты, возможно, захотела бы со мной встречаться?

Она искоса смотрит на меня.

– Ты не ходишь в церковь.

– Но если бы?

– Ты хочешь, чтобы я сказала, нравишься ли ты мне? Ну конечно. Все, что я уже успел ей сказать, сводится к одному: я считаю, что она просто ослепительна.

– Ты мне нравишься, – говорю я. – Я думаю, что ты…

– Эй, детка, ты такая горячая!

Я оборачиваюсь и вижу, что какой‐то мужик просто пожирает ее взглядом.

– Что ты делаешь с этим страшным белым пацаном?

– Не лезу в чужие дела, – говорит она, не поворачивая головы. – И вы попробуйте.

Мужик свистит в ответ, но продолжает идти рядом с ней и даже наклоняется, словно собираясь ее приобнять. Потом срывается и уходит вперед. Я раскрываю рот, чтобы послать его подальше, но он ускоряет шаг. Я закрываю рот в полном замешательстве. Что за херня? Мужик спускается в метро и пропадает из виду. Я раздумываю, не броситься ли за ним вдогонку. Как он посмел так говорить с Соджорнер?

– Ты в порядке? – спрашиваю я.

Соджорнер выдувает воздух сквозь стиснутые зубы.

– Не обращай внимания.

– Прости, – бормочу я.

– За что?

– Я должен был что‐нибудь сказать. Послать этого мужика. Это был полный беспредел.

– Что бы ты ему сказал?

О господи. Представить не могу, что бы я сказал.

– «Хватит»?

– Это бы сработало, – смеется Соджорнер. – На редкость находчиво. Твое остроумие сразило бы его наповал.

Я краснею еще сильнее. Кажется, ее эта история не задела. А мне хочется убить этого мужика.

– Я бы объяснил ему, что так нельзя.

– Он знает. И ему на это плевать.

– Но…

Соджорнер берет меня за локоть.

– Да, это было мерзко, но если бы ты его избил, это бы ничего не изменило. Такое все время случается. Ничего страшного.

Я знаю, что это неправда.

Не помню, сколько мне было лет, когда Салли впервые заговорила со мной про домогательства. Она сказала, что не потерпит, чтобы ее сын кого‐нибудь домогался. И Салли, и Джорджи говорят, что к ним каждый день пристают на улице. Это ужасно.

Я убираю руки в карманы, потому что они дрожат.

Надо было что‐то сделать.

– Послушай, Че, это мерзко. Но если я стану все принимать близко к сердцу, я сойду с ума или их всех поубиваю, понимаешь?

Я киваю. Я хочу убить всех, кто когда‐либо приставал к Соджорнер. И к Салли, и к Джорджи, и ко всем другим женщинам.

– Пойдешь со мной в церковь?

– Извини, что?

– Приходи в церковь в это воскресенье. На вечернюю службу. Ты сказал, что я тебе нравлюсь. Приходи посмотреть на то, что играет большую роль в моей жизни.

– Я думал, ты не будешь меня обращать.

Соджорнер улыбается:

– Я этим и не занимаюсь. Но вдруг тебе интересно узнать, что это такое. Ты когда‐нибудь был на службе?

Никогда.

– С удовольствием приду, – говорю я. Почему бы и нет?

Этой ночью я сплю. Крепким сном, который не прерывает нью-йоркская какофония клаксонов, сирен и воплей. Мне снится Соджорнер. Она в том платье с тюльпанами, а потом уже без него. Мы стоим, прижавшись друг к другу. Целуемся. В воздухе вокруг нас порхают мириады крошечных золотистых бабочек. Волосы Соджорнер шаром окружают ее лицо. Она кладет руки мне на грудь, потом на живот. Я никогда еще не был так счастлив. Я вижу свет, яркий, как солнце. Он становится все ярче, ярче, еще ярче. И взрывается.

Я просыпаюсь с улыбкой. Все вокруг влажное. Я выползаю из постели, чтобы помыться, и в темноте делаю шаг в сторону ванной.

– Сегодня я хорошо себя вела, – говорит Роза.

Я с воплем подпрыгиваю, чувствуя, как у меня горит все лицо, хотя она, конечно, не знает, зачем я поднялся. Роза стоит в ногах моей кровати. В темноте я ее не заметил. Она смеется. Искренне. Она все лучше притворяется, и ее показной смех звучит все более естественно, но я до сих пор слышу разницу.

– Роза, какого хрена?

Как давно она стоит тут и смотрит на меня, пока мне снится Соджорнер?

– Ты не должен при мне ругаться. Я еще маленькая. Политика родоков в отношении ругательств такова, что ругаться можно, если мы уверены, что это никого не обидит.

– Ты меня испугала.

– Знаю. Ты же заорал. Я изучаю сон. Я за тобой наблюдала.

– Роза, это мерзко. Не делай так.

Мне только что приснилось, что я занимался любовью с Соджорнер. Я весь перемазан собственной спермой, и при этом на меня пялится моя младшая сестра.

– Никогда больше не входи ко мне в комнату, не постучавшись. Это даже хуже чем мерзко.

Роза безразлично пожимает плечами.

– Хочешь, чтобы тебя считали нормальной? Не входи по ночам в чужие спальни! Никогда!

– При тебе я могу вести себя мерзко.

– Нет, не можешь! А теперь уходи.

– Пойду посмотрю на родоков.

– Нет, Роза. Нельзя смотреть на людей, когда они спят. Поняла?

– Если они проснутся, то решат, что я хожу во сне. Такое со многими случается. Я всегда знаю, что им сказать.

– Роза, иди в постель.

Она мотает головой и включает свет.

– Почему у тебя штаны мокрые?

– У меня случилась незадача, – говорю я, и это правда.

Если бы Розы не было на свете, как бы я относился к вранью? Врал ли я до Розиного рождения? Я мало что помню из жизни, которая была у меня до Розы. И это не самая приятная мысль.

– Ты описался? Как младенец?

– Да, описался. Так что теперь мне придется принять душ и переодеться, а ты возвращайся к себе.

Роза не двигается с места. Тогда я задаю вопрос, который ее точно разозлит:

– Ты написала эссе?

Роза кивает.

– Я написала, что усвоила, что мне нельзя выходить из дому без тебя или без них. Хотя я и умею ориентироваться по карте и знаю, что мне нельзя садиться в машину к незнакомым людям. Я усвоила, что мне нельзя грубить полицейским, потому что они могут посадить меня в тюрьму или убить, если им захочется, и им за это ничего не будет. В заключение я написала, что наше общество не позволяет десятилетним детям быть самостоятельными и смелыми и исследовать окружающий мир, даже если родители хотят от них именно этого, и что именно по этой причине большинство десятилетних детей ведут себя как младенцы. Я написала, что в Амазонии некоторые дети уже в три года умеют снимать шкуру с животных, потрошить их и точить ножи, а значит, не ведут себя как младенцы. В результате я пришла к выводу, что наше общество обречено.

– Похоже, у тебя получилось отличное эссе. Что сказали родоки?

– Когда я ложилась спать, они его еще не прочли, поэтому я усвоила также, что зря потратила время на то, чтобы его написать. Ты знаешь, что во сне ты дрыгал ногами, как будто пытался бежать? Тебе снилось, что ты бежишь?

– Нет.

– Ты помнишь, что тебе снилось?

Я не отвечаю.

– Я никогда не помню свои сны. Наверное, мне ничего не снится. Еще одна вещь, которая отличает меня от других людей. Большинство людей видят сны.

– Откуда ты знаешь? Я уверен, что есть много людей, которым ничего не снится или которые не помнят свои сны.

Роза ничего не говорит. Она продолжает на меня смотреть. Мне холодно и так неприятно, что я готов взять ее на руки и вынести из комнаты.

– Мне кажется, тебе снилась девушка, – говорит Роза, переводя взгляд с мокрого пятна у меня на штанах мне на лицо. – Я даже знаю, какая именно.

Она выходит из моей комнаты и закрывает за собой дверь. Я понимаю, что с меня градом течет пот.

 

Глава четырнадцатая

Я больше не могу заснуть. В темноте – пусть и неполной, ведь за окнами Нью-Йорк, – я спускаюсь вниз завтракать. Салли уже на кухне, греет ладони о чашку с кофе.

– И ты тоже?

Я киваю, беру миску и ложку, готовлю себе завтрак. Салли уже нарезала фрукты. Я сажусь на барный стул напротив нее. На улице кто‐то орет, вдали слышны полицейские сирены. Странно, но эти звуки уже не кажутся мне громкими. Пора снова поговорить с Салли о Розе.

– Дэвид спит как младенец. Мне хотелось разбудить его вопросом, спит ли он. Он это ненавидит. Прости, что ты не унаследовал гены нормального сна.

Я хмыкаю, но не говорю Салли, что гены так не работают. Я думаю о тех генах, что достались от родоков и мне, и Розе. Но то, какие мы, зависит не только от генов. И слава богу. Лучше плохо спать, чем быть психопатом.

– Есть вещи похуже, – говорю я Салли. – Например, эти бананы.

– Мы найдем здесь нормальные бананы. Обещаю.

– Я переживаю из‐за Розы, – говорю я. – Я знаю, что тебе ее побег не кажется чем‐то из ряда вон.

– Я этого не говорила. Я сказала, что она вряд ли осознает, сколько опасностей ее подстерегало.

– Да, – говорю я, – но, по‐моему, она не понимает, почему ей нельзя делать все, что захочется. Я много читал об этом. Я думаю…

– А какой десятилетний ребенок это понимает?

– Я, например, понимал, – замечаю я. – В десять лет мне это было уже ясно. Но Роза не понимает, почему она должна следовать правилам. Ей все равно, поймают ее или нет. Ты знаешь других десятилетних детей, которые ведут себя так, как Роза?

– Знаю, и больше, чем ты думаешь, – отвечает Салли, но никого конкретно не называет. Никто из наших двоюродных братьев и сестер, ни один из детей ее друзей не похож на Розу. – Понятно, что она не обычный ребенок. Не каждый ребенок десяти лет разбирается в математическом анализе. Да, она не всегда адекватно ведет себя в общении с другими людьми. Но доктор Чу сказал, что она достигла больших успехов, что ее поведение нормально для детей ее возраста.

Доктор Чу не видел Розу уже несколько лет.

– Ей сейчас не два года. И не три, и не четыре. Ей десять.

– Я знаю, Че. Роза иначе видит мир. Мы всегда говорили вам обоим, что важно исследовать…

– Я не об этом говорю. Я говорю, что ей плевать на то, что подумаешь ты или кто‐то еще. Роза не считает, что может быть хоть в чем‐нибудь виноватой. Ее ничто не беспокоит. Нет, даже больше. Ничто не может ее обеспокоить. У нее нет эмпатии. Она такая же, как дядя Сол. Мне кажется, у нее антисоциальное расстройство личности.

– Что за ерунда.

– Это не ерунда.

– Не нужно кричать, Че.

Я не кричу, но кулаки у меня сжаты. Я расслабляю руки.

– Я понимаю, что она не обычный десятилетний ребенок. Мало кто в десять лет играет в шахматы, как она. Ты в свои десять лет тоже не был обычным ребенком, Че. Ты был помешан на насилии. Ты хотел все знать об оружии. Об оружии! Потом дедуля научил тебя драться, и ты захотел заняться кикбоксингом. Тебе всегда нравилось смотреть, как люди дерутся…

Я все это уже слышал.

– Это не одно и то же. Я никогда никому не вредил.

– В отличие от твоего отца в молодости. Но он научился контролировать свою тягу к насилию. Меня пугает, как сильно ты увлечен боксом.

– Я не Дэвид. Я не люблю насилие. Я никогда не дрался.

– Да, но ты хочешь драться.

– На боксерском ринге. В контролируемой ситуации. В защитной экипировке. Почему мы вообще говорим обо мне? Проблема не во мне, а в Розе.

Салли сжимает губы и делает глубокий вдох.

– Я знаю, что ты за нее переживаешь. Вы с ней очень близки. Но тебе придется принять, что она не такая, как ты. Ты всегда был чувствительным.

– Для головореза, повернутого на насилии?

– Я никогда не называла тебя головорезом, Че. Ты не головорез. Но в тебе есть что‐то, что…

– Так я чувствительный? Или головорез?

– Ты не головорез. Ты всегда переживаешь за других. Клянусь, в свои десять ты вел себя как тридцатилетний. Ты был ответственным. Совсем не эгоистичным. Роза не такая. Но и большинство десятилетних детей не такие. Большинство десятилетних детей эгоистичны. Думаешь, я не хочу, чтобы она была менее эгоистичной и более чувствительной? Хочу, конечно. Иногда я хочу, чтобы ты был менее чувствительным. Тебя так легко ранить, Че.

Не уверен, что знаю того Че, о котором она сейчас говорит.

Я бегу вдоль Ист-Ривер. Не ожидал, что тут будет так много бегунов. Солнце еще не взошло, но они уже здесь: заткнули уши наушниками, никого не видят, да что там, даже не кивают друг другу. Я на миг представляю, что где‐то среди них Лейлани, но она не показалась мне человеком, способным рано встать ради пробежки.

В предрассветных сумерках река похожа на нефтяной разлив. Я представляю себе населяющую ее подводную мегафауну, все эти жуткие заостренные зубы, когти, ядовитые усики. Такие существа точно пришлись бы Розе по душе. Я не жесток. Я бегу, отталкиваясь от земли в такт этим словам. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток.

Как Салли может сравнивать меня с Розой? Мы совершенно разные! Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток. Я не такой, как Роза. Я не такой, как дядя Сол. Он не знаком с эмпатией, весьма приблизительно представляет себе, что такое самоконтроль, он навязчиво ищет острых ощущений, бесконечно меняет подружек и жен, обожает роскошные тачки и всегда превышает скорость. Он умеет управлять вертолетом и прыгает с парашютом. Подозреваю, что это далеко не все и что я не знаю худшего. Дядя Сол набрал бы много баллов в тесте на психопатию.

Я подозреваю, что и дедуля тоже такой, как Роза. Дедуля по‐настоящему жесток. Ну или, по крайней мере, раньше был. Орет он до сих пор, а раньше, пока Дэвид и Сол не выросли достаточно, чтобы дать ему отпор, он их бил. Когда дедуля был помоложе, он заводил романы. Делал все что хотел. Салли говорит: то, что Дэвид не такой, как его отец, – настоящее чудо. А я думаю, что стать точной копией дедули – задача для Сола. Психопатия может передаваться по наследству. Конечно, помимо ДНК, влияет еще и окружение. Но их влияние сложно разделить.

Когда я спрашиваю дедулю про его родителей, моих прадеда и прабабку, он говорит, что они были умными, амбициозными людьми. «Они сделали меня тем, кто я есть». Если это действительно так, то, возможно, и они были такими, как Роза. Дэвид говорит, что его дед и бабка были сломленными людьми. Что его дед никогда не смеялся и вечно все критиковал. Что бабка была неразговорчивой. Его дед бил дедулю так же, как дедуля потом бил Дэвида и Сола. Дедуля говорил Дэвиду: «Терпи побои и живи дальше: так ты станешь мужчиной». Возможно, это ничего такого не значит. В те времена все родители били детей. Дедуле нравится, что я занимаюсь боксом.

Дэвид говорит, что фашисты сломали жизнь его прадеду и прабабке. Что они потеряли родителей, братьев, сестер, кузенов, дядьев, теток, дедушек, бабушек, племянниц, племянников, друзей, знакомых, врагов. А еще ребе, свах, мясников, сапожников, портных. Все погибли во время Варшавского восстания. Или в Треблинке, в Собиборе, в Освенциме. Или от голода после войны. В конце концов их осталось трое: мои прадед с прабабкой и их маленький сын, дедуля. Травма тоже может лишить человека эмпатии, но только если он к этому генетически предрасположен.

Дедуля мало рассказывает о своей семье. Но есть один прапрапрадед – эти «прапра» никто не считает, – о котором он часто говорит. Меткий стрелок, великолепный наездник, отчаянный храбрец, любимец женщин. Возможно, он тоже был таким, как Роза. А может, и нет, может, он был полон эмпатии. То, что он ездил верхом и отлично стрелял, еще не делает его психопатом.

Если я когда‐нибудь стану отцом, на кого будет похож мой ребенок – на меня? Или на Розу? Этого нельзя знать заранее. Дело и в природе, и в воспитании. Нас определяет сочетание наших генов, морфология нашего мозга и окружающая среда. Наши гены – не только ДНК, с которой мы родились. Гены тоже могут подстраиваться под окружение. Морфология мозга не постоянна, мозг может перестраиваться по мере взросления человека, реагировать на травмы. Наше окружение – не только места, где мы растем, но и все те, с кем мы общаемся, и прежде всего родители, воспитатели, друзья, братья и сестры.

На нас может влиять жизненный опыт. Если ребенка похитили, да что там, даже если он просто встретился с кем‐то, прочел какую‐то книжку, посмотрел фильм, – даже такие простые события могут стать поводом для перемен. Бокс перестроил мой мозг, сделал меня быстрее и крепче. Все наши переезды, жизнь в Окленде и Веллингтоне в Новой Зеландии, в индонезийской Джакарте или в Бангкоке, столице Таиланда, изменили меня, пусть даже я толком не выучил ни индонезийский, ни тайский.

На улице темно. Мне нужно спать. Но я возбужден, голоден и зол. И у меня нет денег, только дедулина кредитная карточка. Интересно, что он скажет, если я за его счет куплю себе завтрак? Я могу сказать ему, что родоки забыли дать мне карманных денег, – что, кстати, чистая правда. В первый день Дэвид дал мне двадцатку, а с тех пор больше ничего. У меня осталась горстка монет.

Я уверен, дедуля будет счастлив. Ему понравится, что я не лажу с родоками, особенно с Салли. Сейчас мы с Розой вписаны в его завещание, а Дэвид не вписан. Салли в нем вообще никогда не было. Дедуля уверен, что, не будь Салли, Дэвид уже давно руководил бы какой‐нибудь крупной фирмой. Я пишу родокам, что планирую весь день осматривать город. Я не жду от них ответа. Я бегу дальше. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток.

Я вижу Соджорнер на пятичасовом занятии. Я едва не заснул, разминаясь перед занятием, но, когда заметил ее, усталость как рукой сняло. Она пришла с Джейми.

– Привет, – говорю я.

– Ты все еще собираешься в церковь?

Я киваю. Джейми хитро улыбается. Соджорнер говорит мне адрес и время. Мы оба держим в руках свои телефоны. У нее телефон старый и разбитый, прямо как у меня. Надо попросить у нее номер. Но рядом стоит Джейми. Церковь находится на Второй авеню, в нескольких кварталах от нашего дома. Значит, она тоже живет неподалеку? Начинается занятие, и я не успеваю дать ей свой номер.

Пишу родокам, что вернусь поздно. Не хочу их видеть. Ни их, ни Розу. Я болтаюсь в зале, чтобы дождаться семичасовых спаррингов. Ноги у меня словно налиты свинцом, но я полон сил и готов ко всему. Возможно, я вообще больше никогда не засну. И мне плевать. Интересно, Роза именно так себя и чувствует все время? Ей ведь на все плевать.

На спарринги остаются Соджорнер, Джейми, Тупорылый, еще четыре человека, которых я уже видел, но не знаю по имени, и шесть человек, которых я вижу впервые. Дайдо следит за порядком. Надо будет спросить у нее, сможет ли она заниматься со мной индивидуально. А потом вдруг я оказываюсь на ринге. Не то чтобы я принял решение. Это просто… случилось. Дайдо явно думает, что я для этого и пришел. Она спрашивает Соджорнер, может ли та выступить против меня. Соджорнер ухмыляется.

И вот я уже стою на ринге, в грязном шлеме, от которого пахнет пóтом сотен людей, надевавших его до меня, и с жесткой пластмассовой капой во рту, не подходящей мне по размеру: Дайдо держит ее в зале на всякий случай. Дайдо сказала, что капа продезинфицирована. Похоже, это правда, потому что на вкус она как отбеливатель.

Дайдо кивает. Мы с Соджорнер приветствуем друг друга, коснувшись кулаками. Она делает первый удар еще до того, как я успеваю приготовиться. Я моргаю и чувствую, что у меня сильно болит нос. Я не понял, какой рукой она меня ударила, правой или левой. И что это было – джеб, кросс, хук, апперкот? В левую щеку. Потом по ребрам. Значит, сначала джеб, потом апперкот. Кажется. Потом еще один. Потом снова в нос.

Пора перестать думать и начать смотреть. Пора взглянуть ей в глаза. Я двигаюсь. Она бьет мне в подбородок. Кросс. Я смотрю прямо на нее. Вижу, что сейчас будет еще один кросс. Я отклоняюсь влево, уворачиваюсь, отражаю следующий джеб, делаю вид, что отступаю. Я помню, как надо защищаться. Она правда меня бьет. Перчатками. По лицу. По телу. По носу. «Ой!» – не говорю я. Я мычу.

Я думаю, но не вижу. Когда я смотрю ей в глаза, то понимаю, какой удар она сейчас нанесет. Еще один кросс. Я подныриваю под ее руку. Кто‐то орет, но шлем приглушает звуки. Я уворачиваюсь. Отступаю назад, натыкаюсь спиной на канаты, делаю шаг в сторону. Боксер никогда не движется по прямой. А еще боксер не стоит на месте. Я резко отскакиваю в сторону.

Я раскачиваюсь, приседаю. Всего на миг запаздываю и не успеваю отразить удар. Кросс справа мне прямо в нос. Опять. Нос пульсирует. По лицу течет какая‐то жидкость. Кровь? Сопли? Пот? Наверное, пот. У меня жжет глаза. Я чувствую соль на губах. Но кровь ведь тоже соленая. Дайдо нас остановит, если у меня пойдет кровь. Пот ручьями стекает по лицу, затекает в рот, где и так полно слюны. Это из‐за капы. Мне хочется поскорее ее вытащить.

Я снова ныряю под удар. Едва не падаю. Отпрыгиваю в угол ринга, быстро оборачиваюсь, но она догоняет меня и обрушивает целый шквал ударов, которые я пытаюсь отразить, заблокировать, от которых пытаюсь увернуться. В основном я отступаю, чувствуя за спиной канаты, держа руки в перчатках перед лицом. Я заставляю себя отойти от канатов, подальше от ее ударов. Я смотрю Соджорнер в глаза, уклоняюсь, увиливаю. Вдруг я слышу звук гонга. Нашего гонга.

Соджорнер останавливается, опускает руки, ударяет меня кулаком в кулак. Я ей отвечаю. И опускаюсь на пол, спиной к канатам, пытаясь стянуть с рук перчатки. Дайдо выходит на ринг, расстегивает мне липучку на правой перчатке, снимает с меня шлем.

– Для начала неплохо, – говорит она. – Может, в следующий раз попытаешься хоть раз ударить? Нападение – это тоже важно, не забывай.

Я поднимаю на нее глаза, залитые потом. Перевожу взгляд на Соджорнер.

– Я тебя ни разу не ударил?

– Парень, – говорит Соджорнер, вытирая лицо полотенцем, – ты даже не попытался.

Правда? Боксер, который не дерется. Неплохое начало, Че. Жаль, Салли этого не видела. Может, тогда бы она поверила, что я не жестокий. Дайдо треплет меня по плечу:

– В следующий раз. Ты работал ногами. Ты защищался. Сид едва удавалось до тебя дотянуться. Я насчитала всего четыре хороших удара. Неплохо.

Я был уверен, что тоже наношу удары. Что я бью ее в ответ.

– Так как тебе? – спрашивает Дайдо. – Это твой первый бой. Какие впечатления?

– Было охренеть как круто, – говорю я. До этой секунды я ничего не понимал, но теперь вдруг чувствую, как меня с головой накрывает восторг. – Совсем не то что тренировки. Мне дико понравилось!

Она треплет мне волосы.

– Вот и хорошо. В следующий раз бей! Приложи лед к носу, иначе сильно распухнет. – Она внимательно осматривает мой нос. – Вроде не сломан.

Я прихожу домой, в гостиной пусто. Я делаю себе бутерброд и молча съедаю его, стоя у раковины, а потом крадучись поднимаюсь наверх, захожу в свою комнату, закрываю за собой дверь и подпираю ее стулом. Я не хочу новых ночных встреч с Розой. Рюкзак и кроссовки я оставил внизу: все поймут, что я добрался до дому.

Я забираюсь в постель. Наверняка еще нет и девяти. Мне удалось избежать разговора про спарринг. Не важно, что там думает Роза, но это не ложь. Я нарушил обещание, но не соврал. Скажу им утром. Это было куда круче, чем я себе представлял. Часть меня думала, что Соджорнер меня сейчас просто на хрен убьет. Я чувствую, что сердце у меня до сих пор колотится как ненормальное. Я должен снова это сделать.

Я отрубаюсь. И открываю глаза поздним утром следующего дня. Впервые за долгое время сердце у меня бьется ровно, как и положено.

– Он проснулся! – вопит Роза, увидев, что я спускаюсь по лестнице.

Салли и Дэвид выходят из кабинета.

– Добро пожаловать в мир живых, – говорит Салли. – Ты одолел джетлаг?

– Наверное. Надеюсь.

– Почему у тебя нос красный? – спрашивает Роза.

– Потому что меня ударили, – отвечаю я ей.

Дэвид смотрит мне прямо в глаза.

– Что ты сказал?

Салли тоже не сводит с меня глаз.

– Ты же обещал, никаких спаррингов!

Я уже готов рассказать им, что нарушил обещание, но рядом стоит Роза. Если я нарушил обещание, почему она не может сделать то же самое?

– Иногда лапы соскальзывают, – говорю я, и это правда, но при этом я уклоняюсь от темы. А значит, вру. Я вру из‐за Розы.

Я поднимаю ладони, чтобы показать им, о чем я говорю.

– Мы иногда работаем с лапами. В парах.

– Звучит опасно, – говорит Салли. – Может, тебе не надо этим заниматься?

– Я этим занимался многие годы. Часто я приходил домой с разбитым носом?

Салли прикусывает губу. Я должен прямо сейчас рассказать им про спарринг. Но как быть с Розой? Как убедить ее, что, хоть я и нарушил обещание, она все равно не может нарушить свое обещание никого не убивать?

Салли трогает мой нос.

– Он распух.

– Я приложил лед, – говорю я. – Все будет в порядке. Болит, только когда трогаешь.

– Приложи еще лед, – говорит Салли.

Я так и делаю. Нос болит.

 

Глава пятнадцатая

В воскресенье я прихожу к церкви слишком рано и жду на улице, как последний болван. Над дверью висит огромный радужный флаг. Я надел свой единственный костюм, который мне уже маловат, и позаимствовал галстук у Дэвида. Дэвид считает до невозможности смешным то, что я собрался в церковь. Я не знал, как одеться. Те несколько раз, что я ходил в синагогу, я надевал костюм. Но тут совсем не синагога. Над дверью развевается этот радужный флаг, а все парни моего возраста пришли в джинсах и футболках. У одного под мышкой скейтборд. М-да.

Они все белые. Я вдруг понимаю, что шел в церковь с мыслью, что там будут одни темнокожие. Соджорнер нет. Я смотрю направо, налево, надеясь, что она вот-вот появится. Держу руки в карманах, потому что не знаю, куда их девать. Проверяю телефон. Новых сообщений нет. Кто‐то хлопает меня по плечу. Я оборачиваюсь и вижу Соджорнер в голубом платье и блестящих черных туфлях. Волосы собраны назад. Я не могу сдержать улыбку.

– Откуда ты пришла?

Она показывает на ступеньки церкви:

– Помогала маме Ди. Она здесь проповедница.

Я киваю. Она мне уже говорила. Еще одна причина, по которой я надел костюм.

– Ты только посмотри, – говорит она, оглядывая меня. – Я впечатлена.

– Не знал, что надеть, и… Ты прекрасно выглядишь. С Соджорнер здороваются двое мужчин. Оба темнокожие, оба в костюмах. Подходят еще люди. Темнокожие разных оттенков, азиаты, белые. Пожилые дамы в платьях, некоторые еще и в гигантских шляпах. У одной дамы на шляпе перья. Почти все мужчины постарше в костюмах; большинство наших ровесников одеты по‐будничному. Но я все же не выделяюсь. Я не единственный подросток в костюме.

– Что это за церковь?

– Гостеприимная. Межконфессиональная. Церковь для всех. Место для молитвы и для общения.

– Ты как будто брошюру цитируешь.

Соджорнер смеется.

– Я помогала маме Ди ее писать.

– А. – Я снова нервно оглядываю вход в церковь.

– Все будет в порядке, Че. Пойдем займем места.

Я иду за ней, ощущая себя самозванцем, которого вот-вот поразит молния. У дверей стоит белая женщина в церковном облачении.

– Привет, Сид, – говорит она, обнимая Соджорнер. – А это кто?

– Это Че. Мы вместе ходим на бокс. Он недавно приехал. – Соджорнер поворачивается ко мне. – Это Алиса.

Мы жмем друг другу руки, но вместо того, чтобы отпустить мою ладонь, Алиса накрывает ее другой рукой и крепко держит, словно опасаясь, что я сейчас убегу.

– Добро пожаловать в нашу церковь и в Нью-Йорк. Ты откуда?

– Сидней. Австралия.

– Замечательно.

– Спасибо.

Она тепло улыбается мне и отпускает мою ладонь.

– Надеюсь, здесь ты обретешь свое место.

Все вокруг машут Соджорнер, здороваются с ней. Она представляет меня как своего друга из спортзала, которому хочется побольше узнать об их церкви. После такого все хлопают меня по плечу, с чувством жмут руку и от души желают, чтобы я нашел здесь то, что ищу. Почти все меня благословляют.

– Ты со всеми знакома.

– Мама Ди здесь проповедует, забыл? Я впервые оказалась здесь еще до рождения, у мамы Эл в животе.

Мы так долго со всеми здоровались, что свободных мест не осталось. Мы втискиваемся в самый последний ряд. Там тесно, наши бедра касаются друг друга.

– Извини, сегодня много народу. Надо было тебя предупредить. Вечерняя служба очень популярна. У нас лучший в городе хор.

Меня все устраивает. Участники хора в церковном облачении выстраиваются на сцене. Нас окружает гул голосов, кажется, что все вокруг друг друга знают. Хор начинает петь. Соджорнер не преувеличивала. Они просто великолепны. Сам того не осознавая, я встаю и, как и все вокруг, принимаюсь с улыбкой раскачиваться в такт музыке. Мне тоже хочется петь, но, едва разобрав слова, я понимаю, что не смогу подпевать, не чувствуя себя лицемером, ведь я не готов сказать, что люблю Иисуса. Так что я просто раскачиваюсь и напеваю мелодию.

Когда пение заканчивается, мы усаживаемся на скамьи. Всех в церкви переполняет радость, так что даму, которая выходит на сцену и приветствует нас, встречают теплые, счастливые улыбки: их подарила нам музыка, и теперь мы дарим их ей, каким бы скучным ни было ее выступление, касающееся организационных моментов. Потом хор снова поет, и все в церкви поют вместе с ним.

Все встают, раскачиваются в такт музыке, подняв руки вверх, прославляя Иисуса. Я больше не чувствую себя лицемерным атеистом, танцующим под госпелы, и просто двигаюсь вместе со всеми. Не знаю, из‐за чего я себя так чувствую – из‐за музыки или из‐за того, что Соджорнер рядом со мной движется ей в такт.

– Ты мне тоже нравишься.

По крайней мере, кажется, именно это она сказала. Она говорит тихо, а хор поет очень громко. Она слегка задевает меня боком, и наши руки касаются. Мы оба широко улыбаемся, и она снова шепчет:

– Ты мне тоже нравишься.

Она дышит мне прямо в ухо. Я сглатываю. Я чувствую себя легким, невесомым, у меня кружится голова, и я неловко оступаюсь.

– Белый парень, – смеясь, говорит она.

Я улыбаюсь, прислушиваюсь к ритму и снова раскачиваюсь вместе с ней, ощущая, как музыка течет сквозь нас, объединяя наши тела.

Ее рука касается моей. Я сжимаю ее ладонь. Она не сопротивляется. Наши пальцы сплетаются – теплые, сильные, покрытые мозолями. Она тоже сжимает мне руку. У меня перехватывает дыхание.

– Да, – говорю я. Соджорнер кивает:

– Ты тоже это чувствуешь.

Еще бы. Она мне не просто нравится. Я не просто ее хочу. Мое чувство к ней так велико, что его не описать никакими словами. Мое чувство к ней разрывает мое тело, сердце, голову, да что там, даже печень и почки. Мы оба одновременно поворачиваемся, и наши губы оказываются так близко, что на один краткий миг мне кажется – сейчас мы поцелуемся, но это быстро проходит. Мы в церкви, вокруг ее родня, ее друзья, о поцелуе не может быть и речи.

Песня заканчивается. Я стою и моргаю, пока все рассаживаются по местам. Соджорнер тянет меня вниз.

– Че, – шепчет она.

Я ошеломлен. Я осматриваюсь. Я не один такой. Волна счастья захлестнула прихожан. Мы с Соджорнер держимся за руки. За кафедрой стоит Алиса, приветствовавшая нас у дверей: она о чем‐то говорит нам всем, скорее всего об Иисусе. Я слышу лишь, как пульсирует кровь в пальцах Соджорнер, в ее ладони. Похоже, я влюбился. Я чувствую, что люблю всех. Я оглядываю церковь, рассматриваю улыбающиеся лица, маленькую девочку со светлыми кудряшками.

– О господи.

Роза сидит по другую сторону прохода, на два ряда впереди нас. Салли и Дэвида рядом нет.

– Что? – шепчет Соджорнер.

Я указываю на Розу.

– Твоя сестра?

– Какого черта она здесь делает?

Сидящий перед нами мужчина оборачивается и прикладывает палец к губам. Я наклоняюсь и шепчу Соджорнер прямо в ухо:

– Она иногда так делает. Убегает из дома. Надо отвести ее обратно. Родоки будут переживать.

– Может, после службы? – Губы Соджорнер почти касаются моего уха, и я едва не забываю о Розе.

Я качаю головой. Моей сестре здесь делать нечего.

– Я сразу вернусь.

Она сжимает мне руку, и я поднимаюсь со скамьи, хотя мне страшно не хочется уходить. Я подхожу к скамье, на которой сидит Роза, и опускаюсь на корточки:

– Пора домой, – шепчу я.

Дама, сидящая рядом с Розой, вопросительно смотрит на меня. На ней широкополая красная шляпа с перьями. Я киваю, надеясь, что это ее успокоит. Роза мотает головой.

– Не пойду. – Она даже не пытается говорить тихо.

– Придется. – Я оборачиваюсь к Соджорнер, и она ободрительно улыбается мне. – Если понадобится, я тебя вынесу.

– Мне здесь нравится.

– Вставай.

– Я хочу остаться! – говорит Роза так громко, что все сидящие вокруг оборачиваются. – Меня бьют дома!

Я вымученно улыбаюсь:

– Она врет.

– Ты в порядке, деточка? – спрашивает у Розы сидящая рядом с ней дама.

Роза мотает головой с жалобным видом.

– Это моя сестра. Она не должна быть здесь. Она убежала из дома. Мне нужно отвести ее обратно.

– Это правда, дорогуша?

Роза снова мотает головой. Ко мне подходит Соджорнер.

– Роза, что ты здесь делаешь?

– Я хочу узнать про Иисуса.

– Я уверена, ты сможешь вернуться, когда попросишь разрешения у родителей, – шепчет Соджорнер.

– Она говорит, что ее бьют дома, – говорит дама в красной шляпе.

– Роза, это правда?

Роза опускает глаза и краснеет. Это новый фокус. Я никогда не видел, чтобы она краснела. Как заставить себя покраснеть?

– Нет, неправда. Я просто хочу узнать про Иисуса.

– Иисус не любит тех, кто говорит неправду, – говорит дама в красной шляпе.

Все в церкви смотрят на нас. Алиса молчит. Я уверен, что Розе очень нравится быть в центре внимания. Соджорнер берет ее за руку, и Роза послушно идет за ней по проходу. Мне хочется задушить свою сестру. Уже на улице я пристально смотрю на Розу. Она держит Соджорнер за руку и выглядит совершенно потерянно.

– Я хочу узнать про Иисуса. Но мама с папой мне не разрешают.

– Роза, что за бред. Никто не запрещает тебе узнавать что угодно новое.

– Я хочу ходить в церковь с Сид. Хочу узнать про Иисуса.

– Роза, если твои родители согласятся, ты можешь ходить со мной в церковь, когда захочешь. Приходи к нам на занятия для детей, где мы читаем Библию. Только не надо врать. – Соджорнер открывает сумку и достает потрепанную книгу. – Это моя первая Библия. Если хочешь, возьми ее почитать.

Роза берет у нее Библию и прижимает к груди.

– Спасибо, – выдыхает она, и по щекам у нее текут слезы. – Я прочитаю в ней каждое слово. Ты поможешь мне разобраться?

Пожалуйста. Соджорнер наклоняется и обнимает Розу.

– Мне пора назад. Увидимся позже.

– Спасибо. Я скоро вернусь. Мы живем в паре кварталов отсюда. Извини.

Соджорнер смеется.

– Роза, веди себя хорошо. Слушайся брата. Скоро увидимся, – говорит она мне.

Мне страшно хочется поцеловать ее в щеку, но она уже взбегает вверх по ступенькам.

– Слезы? Что, правда? – Я тяну Розу в сторону дома. – Как ты, черт возьми, вообще узнала, где я? Что ты здесь делаешь? Где Салли и Дэвид?

– Я за тобой следила, – гордо отвечает она. – А ты даже не заметил. Из меня получится отличный шпион.

– Да боже ж ты мой, Роза.

– Я хотела увидеть, чем ты занимаешься. – Роза смеется. – Не тяни так сильно, я ведь иду.

В руке она сжимает длинное красное перо. Оно такого же цвета и размера, как перья на шляпе дамы, рядом с которой она сидела.

– Откуда у тебя это перо? – спрашиваю я, хотя мы оба знаем ответ.

– Я его не украла. Оно валялось на полу. Красивое, правда? Я тоже хочу широкополую шляпу с перьями. Давай будем ходить в церковь? Мне там понравилось, там красиво пели, все были в шляпах, а эта дама рассказывала удивительные вещи про культ чистоты. Я честнее, чем ты. Я пришла туда потому, что мне было интересно, а ты пришел только ради Сид.

Я проверяю телефон. От родоков ничего.

– Они не заметили, что меня нет. Я нравлюсь Соджорнер. Может, я ей нравлюсь больше, чем ты? – Роза поднимает глаза, чтобы посмотреть, как я отреагирую. Я почти уверен, что мне удалось сохранить равнодушное выражение лица. – Она будет рассказывать мне о Библии. Я буду проводить с ней много времени. Гораздо больше, чем ты.

Я не отвечаю.

– Я знала, что тебе это не понравится. А что, если, пока я буду с ней, она упадет с лестницы?

– Господи боже мой, Роза. Ты уже угрожаешь Сод… Сид? Она отличный боксер, а ты десятилетняя девочка. Думаешь, у тебя получится хоть как‐то ей навредить?

Роза хихикает:

– Она станет моей лучшей подругой.

– Нет, не станет.

Я пишу родокам, что веду Розу домой. Еще я пишу Джорджи: «Она снова меня достает».

Я стучу в дверь кабинета, мне открывает Дэвид. У него в руках маркер. Салли сидит на диване, склонившись над ноутбуком. Родоки не заметили, что Роза ушла. И телефоны они тоже не проверяли.

– Что… – начинает Салли.

– Роза пошла за мной в церковь. Она там всем сказала, что ее бьют дома.

– Опять? Это перестало быть забавным, еще когда ты была совсем маленькой.

– И она вытащила у одной дамы перо из шляпы.

– Нет, – говорит Роза. – Я его нашла. – Она все еще держит в руке перо. – Че сказал, что мы можем пойти в церковь вместе. Но потом ему захотелось побыть наедине с подружкой.

– Хватит врать, Роза, – говорю я, разворачиваясь, чтобы уйти.

– Подожди! – кричит мне вслед Салли. – Ты в порядке?

Я ничего не отвечаю, тогда она притягивает меня к себе и крепко сжимает в объятиях.

– Я знаю, что Роза… своевольная. Мы с ней поговорим. А ты не уходи из дому в плохом настроении. Вдруг споткнешься.

Это дурацкая шутка, но я улыбаюсь и чувствую, как гнев отступает.

– Ты же знаешь, Роза равняется на тебя. Она хочет быть взрослой, как ты.

Я представляю себе Розу в семнадцать лет. Меня передергивает.

– Я в порядке. Но я хочу вернуться в церковь. Там совсем не так, как я думал. Не похоже на синагогу.

Салли кивает.

– Будешь креститься?

– Вряд ли. Но музыка была просто прекрасная. – И шляпы тоже.

– То есть дело не в девушке?

– Ну… – Я не знаю, что сказать. Дело в Соджорнер.

– М-м. Я люблю тебя, Че.

– Я тебя тоже люблю.

Когда я вхожу в церковь, за кафедрой стоит темнокожая женщина и говорит о том, как болезнь наполнила ее силой. Интересно, это мама Соджорнер? И чем она больна? Я снова сажусь рядом с Соджорнер.

– У Розы проблемы? – шепчет она.

Я киваю. Народу в церкви поубавилось. На скамье уже не так тесно. Соджорнер не берет меня за руку. Роза добилась своего. То поразительное слияние наших с Соджорнер душ, тот миг, когда мы почти поцеловались, – ничего этого больше нет.

– Наверняка ей просто не хотелось сидеть дома, – шепчет Соджорнер.

После службы она благодарит меня за то, что я пришел, и говорит, что теперь я наверняка лучше понимаю суть ее веры, ее Иисуса. Она улыбается и на пару секунд берет меня за руку. У меня кружится голова. Я просто смотрю на нее. Я не могу говорить.

– Мне надо помочь маме Ди, – говорит она и отпускает мою руку. – Можешь подождать? Давай выпьем кофе? Расскажешь о своих впечатлениях.

Я киваю. Ко мне подходит Алиса:

– Тебе понравилось?

– Э-э, – говорю я, все еще ощущая в своей руке руку Соджорнер. – Извините, что моя сестра вас прервала. Она пришла без разрешения, поэтому мне пришлось отвести ее домой.

Алиса улыбается.

– Всякое бывает, – говорит она, словно Роза – это какой‐нибудь проливной дождь. – В следующий раз возьми ее с собой. Мы будем очень рады.

Я не уверен, что следующий раз будет.

– Спасибо. Я рад, что пришел. Музыка была просто замечательная. Все вокруг такие радостные, счастливые. Мне у вас очень понравилось, потому что все вокруг были так… счастливы, – повторяю я.

– Я рада, что ты побывал на службе.

Ко мне подходит какая‐то пожилая дама, берет мою ладонь обеими руками, благодарит за то, что я пришел, и благословляет меня. Так происходит еще много, много раз, и под конец мне кажется, что я пожал руку всем, кто был в церкви. Несмотря на это, я все равно чувствую руку Соджорнер в своей руке.

– Спасибо, что пришел сегодня, – говорит еще одна женщина. Это темнокожая дама, которая говорила за кафедрой о болезни. Она опирается на ходунки. Она берет мою руку в свою:

– Я Диандра Дэвис, мать Соджорнер.

– О, – говорю я, – я очень рад с вами познакомиться. Я Че. Мы с Соджорнер вместе тренируемся. Мне понравилась ваша… – Не знаю, как правильнее сказать – речь, проповедь? – Мне понравилось то, что вы говорили о болезни.

Она кивает и смотрит мне в глаза так пристально, что мне кажется, я должен немедленно покаяться во всех грехах. Хотя каются ведь католики? Наверняка в этой церкви никто не кается.

– Будь добр к себе, сынок, – говорит она, – и будь добр к моей Соджорнер. Благослови тебя Бог. – Она сжимает мою руку и идет дальше, чтобы поговорить с кем‐то еще.

Мы идем по улице. Я снова извиняюсь за Розу и ослабляю галстук.

– Может, проповеди на нее повлияют, – говорит Соджорнер. – Приводи ее снова. Я попрошу маму Ди рассказать об уважении и повиновении. Она здорово повеселится.

– Отлично. Я еще больше времени буду присматривать за своей сестрой-шпионкой. – Мне совсем не хочется говорить о Розе. – У вас в церкви занимаются экзорцизмом?

– Смешно. У большинства детей внутри сидит какой‐нибудь бес.

Только не у Розы. Мы в Томпкинс-сквер-парке. Сюда ведут все дороги. Я подумываю, не рассказать ли Соджорнер о Розе. Нет, это слишком. Мы едва знакомы. Мы заходим в кофейню в паре кварталов от парка и садимся за столик у окна. Пьем кофе. Соджорнер уговорила меня попробовать вкуснейший шоколадный торт. Она не спрашивает, что я думаю о службе. Я не спрашиваю, что означает «межконфессиональный». Я думаю о том, как сильно мне хочется ее поцеловать.

– Твои родители наверняка немного хиппи.

– М-м? Если бы.

– Они назвали тебя Че. Наверняка они мечтают о социальной справедливости и пытаются изменить мир?

– Не совсем. Ну то есть отчасти. Они говорят, что изменить мир можно только благодаря дисциплине и действиям изнутри. Они считают, что уничтожить капитализм невозможно, и вместо этого создают фирмы, чтобы зарабатывать деньги, создавая вещи, которые помогают людям и делают мир лучше, а потом вкладывать эти деньги в создание новых подобных фирм, и так далее. Они настолько дисциплинированны, что даже позволяют себе раз в неделю отключить все свои рабочие устройства. Это я сейчас их цитирую.

– Похоже, они у тебя пуритане.

– Да, вот только они пьют, танцуют и не верят в Бога.

– И ты называешь их по именам.

– Как ты узнала?

Соджорнер смеется.

– Все дело в том, что тебя зовут Че, и во всем, что ты рассказал. Так ты называешь их по именам?

– Да. Так было всегда, потому что – я снова их цитирую, – «мы не играем присущие нашему гендеру роли, мы не мама и папа, мы люди». Еще они верят в то, что дети – тоже люди, что им следует развиваться в собственном ритме и что они не обязаны играть роль детей.

– Значит, тебе можно делать все что угодно? Я тоже так хочу!

Я громко смеюсь:

– Если бы. Вместо того чтобы заявить: «Будет так, потому что мы так сказали», они говорят: «Будет так, потому что закон обязывает нас присматривать за вами, учить вас, а если вы сделаете то, что мы вам не разрешаем, это может иметь наказуемые законом последствия. И даже если их не будет, все равно вы не имеете права нас не слушаться, пока вам не исполнится восемнадцать лет».

– Ничего себе.

– Ага. Спорить с ними – все равно что спорить с ветром. Заботливым, любящим ветром, которому так хочется тебе помочь. Но он всего лишь ветер.

– Тебе иногда хочется их ударить?

Мне надо сказать ей: «Я не жес-ток, нет, я никогда этого не хотел», но я не вру. Они не разрешают мне участвовать в спаррингах. Они притащили нас сюда. Они… Иногда мне хочется их побить.

– Бывает.

Соджорнер смеется.

– Я тоже частенько хочу побить своих. Поэтому я и пошла на бокс – чтобы никого не бить вне ринга. Я вкладываю всю свою злость в тренировки, и она сходит на нет. А если не сходит на нет, то превращается во что‐то более полезное, чем гнев. Я люблю бокс.

– Да, я тоже.

– Я не могу расстраивать своих мам, понимаешь? У мамы Ди рассеянный склероз. Мама Эл делает все, чтобы жизнь мамы Ди была такой же, как прежде. Я не хочу добавлять им проблем.

Я киваю. Она словно описывает мою жизнь. Я не создаю проблем, потому что Роза – ходячая проблема. Я подумываю рассказать о ней Соджорнер. Но не хочу уничтожить остатки того чувства, которое возникло между нами в церкви, когда мы держались за руки и чуть не поцеловались.

Соджорнер говорит о своем следующем бое, о том, сколько килограммов ей нужно сбросить. Потом она собирается уходить. Им с Джейми нужно заниматься. У них экзамены. Мы касаемся друг друга кулаками. Не губами.

 

Глава шестнадцатая

В понедельник утром я завтракаю за барной стойкой. Дэвид пьет кофе. Роза сбегает по лестнице в своем самом радужном настроении, потому что скоро занятие по математике.

– Доброе утро, – говорит она невозможно радостным тоном. – Как вы оба себя сегодня чувствуете? – Еще чуть‐чуть, и я поверю, что ей действительно есть дело до нашего здоровья. На ней ожерелье с подвеской-сердечком, которое я раньше не видел.

– Где ты это взяла? – спрашиваю я, касаясь искрящегося красного сердечка. На стекло не похоже.

– Мне его дала Сеймон, – отвечает Роза и взбирается на барный стул.

– Математики сегодня не будет, – говорит Дэвид. – Сегодня ты напишешь эссе и будешь читать учебник по истории Соединенных Штатов.

– Нет, – мрачнеет Роза, – мы так не договаривались.

– Договаривались, – парирует Дэвид. – Будешь работать над эссе в кабинете, рядом со мной и Салли. Но зато завтра ты пойдешь в музей Нью-Йоркского исторического общества вместе с Сеймон, Майей и их няней.

– Сюзеттой, – говорит Роза.

– М-м? – переспрашивает Дэвид. – У них в школе завтра день самостоятельной работы. Ты будешь изучать историю Соединенных Штатов, а потом напишешь эссе о том, что узнала.

– Вы все время заставляете меня писать эссе, но никогда их не читаете.

– Мы прочитаем твое эссе.

– А я? – спрашиваю я. – Мне тоже надо идти в музей? – Я надеюсь, что нет.

– Ты можешь заниматься, чем захочешь.

– Так нечестно, – говорит Роза.

– Если убегаешь из дома и врешь, жди последствий. Роза пристально смотрит на Дэвида:

– Для тебя ничто никогда не имеет последствий.

– Моя жизнь – одно большое последствие. Отправляйся писать в кабинет. Только тихо, Салли говорит по телефону.

Роза уходит. К несчастью, у меня все же будет занятие по математике. И даже унылое выражение, которое приобретает лицо Джеффа после известия о том, что Розу он будет учить только на следующей неделе, не может примирить меня с мыслью об ожидающих меня долгих часах матанализа. Я считаю минуты до того момента, когда наконец отправлюсь в зал, к Соджорнер, на спарринг. Я точно снова пойду на спарринг.

Через час после начала занятия я получаю сообщение и отпрашиваюсь в туалет, чтобы его прочитать. «Нам нужно пройтись по магазинам». – «Кто это?» На какой‐то миг я решаю, вдруг это Соджорнер. Но зачем Соджорнер идти со мной по магазинам? К тому же у нее нет моего номера. «Лейлани Макбранайт. Твой спаситель из мира моды». Сердце у меня не то чтобы сжимается, но точно не рвется из груди от радости. «Ты не ошиблась номером? Это телефон Че Тейлора (и кстати, я бы сказал «спасатель» – через А)». – «Бери выше, фермерский сынок. Может, ты слышал, что бывает еще Небесный Спаситель». – «Я и забыл, что мы переехали в религиозную страну. Зачем тебе вести меня по магазинам? Я тебе не нравлюсь». – «Зато мне нравится ходить по магазинам. Предки будут часто спихивать тебя на меня.

А я не готова смотреть на твои тоскливые наряды. Надо действовать».

Мне хочется написать ей: «Иди на хер». Но я почти уверен, что именно этого она и ждет. «Ого. Чудный способ меня подмаслить. Когда вырастешь, становись дипломатом». – «Непременно. Ты свободен вечером?» – «Нет». Я не собираюсь пропускать тренировку и встречу с Соджорнер ради похода по магазинам с Лейлани Макбранайт. «Завтра? Это последнее предложение». Мне нравится, что она всерьез думает, что оказывает мне услугу. «Не люблю ходить по магазинам». – «Это очевидно. Я покажу тебе, что одеваться не значит заматываться в унылое тряпье».

Мы будем часто видеться. Родоки устраивают новоселье. Она тоже придет. Мы могли бы подружиться. Кроме того, Лейлани Макбранайт знает о своем районе больше, чем кто бы то ни было из всех, кого я здесь встречу. Она может рассказать мне про свой Нью-Йорк, город богачей. Задуманная родоками авантюра с очередной фирмой явно ведет к тому, что мы будем часто проводить время с богатеями. Мне нужно научиться вести себя с ними естественно. Роза сказала то же самое. Но я имею в виду совсем не то, что она.

«Ладно. Давай завтра утром». Она высылает мне адрес, и мы договариваемся встретиться в одиннадцать. «На северо-западном углу». – «Постараюсь не забыть компас. Астролябию прихватить?» – «Обхохочешься. На Манхэттене без сторон света не обойтись». – «Интересно, о чем ты». – «Номера улиц увеличиваются к северу Манхэттена. Номера авеню увеличиваются к западу Манхэттена. На здоровье».

По дороге в зал я захожу в спортивный магазин, который рекомендовала Дайдо, называю ее имя и, как она и обещала, получаю двадцатипроцентную скидку. Я снова пойду на спарринг. Дедуля обрадуется, узнав, на что я трачу его деньги. Соджорнер уже в зале, делает растяжку на матах. Я не видел ее с воскресенья. Это было вчера, но кажется, что прошло очень много времени. Она выглядит замечательно. Я тут же расплываюсь в улыбке.

– Привет. – Я опускаюсь на маты, растягиваю заднюю поверхность бедер. – Спасибо, что вчера пригласила меня.

– Привет, – отвечает она. – Мне было приятно, что ты пришел.

Я думаю, что бы еще сказать.

– Привет, – говорит Джейми. Я ее не заметил, потому что не могу отвести глаз от Соджорнер. Судя по ухмылке, Джейми это понимает.

– Привет, – отвечаю я.

– У Розы неприятности? – спрашивает Соджорнер. Я киваю.

– Я буду рада поговорить с ней, если вдруг это поможет.

Надо сменить тему. Джейми продолжает улыбаться, переводя взгляд с Соджорнер на меня и обратно.

– Что такое? – спрашиваю я в надежде, что Соджорнер рассказала ей, что я ей нравлюсь.

– Да ничего, – говорит Джейми, когда Соджорнер оборачивается к ней.

– Нет, скажи, – говорю я, хотя лучше бы мне промолчать. Это только наше с Соджорнер дело. Но я должен знать. Я чувствую, как мое лицо заливает краска.

– Ну… – начинает Джейми.

Соджорнер мотает головой.

– Все нормально, – выдавливаю я, хотя теперь у меня пылает еще и шея. – Не надо мне ничего говорить. Спасибо, что пригласила меня в свою церковь, Сид. Ты была права. Хор у вас замечательный.

– Так тебе понравилась музыка? – спрашивает Джейми.

Я киваю.

– А еще что‐нибудь тебе понравилось? Ты что‐нибудь еще почувствовал?

– Ты такая зараза, – говорит Соджорнер. – Я тебе рассказала по секрету. Ты обещала не болтать.

Джейми хихикает.

– Знаю, но не могу удержаться. Ты ведь давно меня знаешь, Сид! Ты бы не стала мне говорить, если бы не хотела, чтобы я начала болтать.

– Я все надеюсь, что однажды ты повзрослеешь. Что однажды ты, Джейми Мария Абреу де Леон, оправдаешь доверие, которое я к тебе по глупости питаю.

– Ты говоришь точь‐в-точь как твоя мама Ди. Просто имей в виду.

Соджорнер кривится.

– Ты ему нравишься, – говорит Джейми. – Она ведь тебе нравится, а, Че?

Я не знаю, что сказать. Согласиться? Соджорнер знает, что она мне нравится.

– Музыка была просто прекрасная, – повторяю я. Слова сваливаются у меня с языка, словно дохлые рыбины.

Наверняка прыщи у меня на лице просто пылают на фоне красноты, заливающей всю мою голову и стекающей на шею.

– Она думает, что ты обрел Бога, – говорит Джейми.

– Что?

– Я этого не говорила!

– Еще как говорила. Она сказала, что ты выглядел так, словно в тебя вошел Святой Дух. – Джейми смотрит на меня и приподнимает бровь в духе Лейлани, словно давая мне понять, что она‐то точно знает, что за дух в меня вошел и какие весьма далекие от духовных чувства я при этом испытывал. – Ты ведь не обрел Бога, а, Че?

Я качаю головой. Я могу врать (или недоговаривать) родителям насчет спарринга, но не стану врать Соджорнер.

– Нет. Я не ощутил ничего духовного или религиозного. Мне понравилась музыка, ее энергия. Мне понравилось, что все вокруг были так добры и приветливы. Все, кто был в церкви, показались мне прекрасными людьми. Но я все равно не думаю, что Бог есть.

Соджорнер вздрагивает. «Но я испытал нечто другое, – хочу я сказать. – Я понял, что, похоже, люблю тебя». Мне показалось, что она тоже что‐то ко мне испытывает. Но дело было вовсе не во мне. Дело было в Иисусе. Вот черт.

– Я так и знала, – грустно говорит Соджорнер. – Но я все равно рада, что ты пришел.

Я остаюсь на спарринг. У меня подходящая по размеру капа и шлем, от которого не разит потом тысячи других боксеров. На этот раз я выхожу против Тупорылого. Я могу сделать этого парня. Пока я об этом думаю, он кроссом справа бьет мне прямо в нос. В мой и без того уже сильно распухший нос. Я мычу.

– На тебе, кенгуриный стейк!

Он уверен, что я слабее его. Он начинает еще один кросс. Я ныряю ему под руку. Всякий раз, когда я уклоняюсь, он пытается бить сильнее, но я заранее вижу, что он замышляет. Он задирает подбородок и тем самым подсказывает мне, куда собирается бить. С каждым промахом он становится все небрежнее. Он пытается до меня достать. Я делаю шаг в сторону, притворяюсь, что отступаю. Он совершенно теряет контроль над ситуацией, и я обрушиваю на него целый шквал джебов и кроссов. Он издает нечто среднее между рыком и воем и пытается от меня отбиться.

– Гондон!

Дайдо выходит на ринг, отталкивает его от меня.

– Это спарринг, не драка. Расслабься. Дыши. Контролируй себя. Посмотри на меня. Ты спокоен?

Тупорылый кивает. Он не смотрит на Дайдо. Он не спокоен.

– Не похоже, что ты спокоен.

– Я спокоен!

Дайдо поднимает ладонь.

– Ты не спокоен. Спарринг окончен.

Он срывает перчатки так резко, что капли пота дугой разлетаются во все стороны, бросает их за канаты, сдергивает с головы шлем и зыркает на меня, словно хочет бросить его мне в лицо. Дайдо хватает его за подбородок и разворачивает к себе.

– Ты и близко не спокоен. Если будешь выходить из себя, никогда не победишь. Хочешь побеждать? Хочешь быть боксером?

На секунду мне кажется, что Тупорылый ей врежет, но он сдувается.

– Я хочу быть боксером, – бормочет он. – Извините.

– Хорошо. Ты знаешь, что делать. – Дайдо отпускает его подбородок.

Тупорылый подходит ко мне и выставляет кулак. Касается замотанной бинтом рукой моей перчатки.

– Извини, – еще менее внятно бормочет он. – Не умею сдерживать гнев.

– Приложи лед к глазу, – командует Дайдо. – А ты – к носу, Че. Вам обоим нельзя бить так сильно. Я хочу, чтобы вы себя полностью контролировали. Но ты теперь атакуешь, Че. Молодец.

Мы слезаем с ринга. На наше место выходят Соджорнер и Джейми. Соджорнер касается перчаткой моего кулака, мельком улыбается мне. Я сижу, приложив к носу лед, и смотрю, как Соджорнер уделывает Джейми за то, что та разболтала ее секрет. Она движется быстро, сосредоточенно. Глядя, как она боксирует, я узнаю куда больше, чем на сотне обычных занятий.

Если бы только она не верила в Бога. Если бы только ей было плевать, что я в него не верю. Если бы только Роза не пыталась нас разлучить.

Дома я застаю Розу и Сеймон: они собирают пазл на кофейном столике. Ради этого они даже сняли перчатки. Они смотрят, как я стаскиваю кроссовки, стягиваю с плеч рюкзак. Интересно, что Сеймон делает здесь так поздно.

– Ночуешь у нас? – спрашиваю я, размышляя, насколько это хорошая идея.

Роза кивает:

– Лейлани плохо себя вела, так что Сеймон останется у нас, пока Лейлани не успокоится.

Сеймон хихикает:

– Лей-Лей такая гадкая. Она всегда на стороне Майи. Привет, Че.

– У тебя опять нос красный, – сообщает Роза.

– Да, красный, – вторит ей Сеймон. – Ты что, заболел?

– Привет, Сеймон. С носом все нормально. Где Салли и Дэвид?

– В кабинете. Работают.

– Ты написала эссе?

Роза изображает, что ее вот-вот вырвет.

– Какое эссе? – спрашивает Сеймон.

– Ей нужно написать эссе о том, почему врать неправильно.

– О-о-о-о-о-о! – изумленно тянет Сеймон. – Тебя что, поймали на вранье?

Роза пожимает плечами:

– Все врут. У взрослых никогда не бывает проблем из‐за вранья.

– Ошибаешься, бывает. Это называется лжесвидетельство.

– Врать весело.

Я заворачиваю в салфетку пару кубиков льда, прикладываю к носу.

– Ты же вроде сказал, что с носом все нормально? Врун.

– Все скоро будет нормально.

– Его кто‐то ударил, – объясняет Роза Сеймон. – Он любит бить людей.

Сеймон вздрагивает. Я вздыхаю.

– Это называется бокс, Роза. Такой вид спорта.

– Он не дерется, – говорит Салли, выходя на кухню, чтобы налить себе чаю. – Он учится боксировать, но при этом ни с кем не боксирует. Бокс прекрасно укрепляет тело. Что, опять нос болит?

– Все в порядке, я осторожен.

Салли кивает и треплет меня по плечу в знак одобрения. Я чувствую, что краснею, и радуюсь, что лед так быстро тает. Роза права. Я вру. Роза самодовольно улыбается, словно прочитав мои мысли.

– Роза, ты уже написала эссе? – спрашивает Салли. – Ты должна сдать его нам перед тем, как пойдешь спать.

Роза берет с дивана свой планшет и принимается стучать по экрану.

– Как пишется «лицемерие»? – спрашивает она.

 

Глава семнадцатая

Дом по адресу, который дала мне Лейлани, не похож на магазин. Я вижу черную дверь, на ней изображена катушка ниток. Я уже собираюсь нажать на кнопку звонка, но тут дверь открывается, и из‐за нее показывается здоровенный охранник с презрительным выражением на лице. Я делаю, как велела Лейлани, – говорю, что я с ней, и охранник явно нехотя впускает меня внутрь. За дверью и правда магазин одежды, точнее сказать, бутик. Я просто не знаю более вычурного слова. Глядя на изящно развешанные и выставленные наряды, на картины на стенах, даже я понимаю, что это до невозможности дорогое место.

Лейлани болтает с одной из продавщиц, высокой, стройной девушкой с золотыми волосами, которые оттеняет ее темная кожа. Я даже не представляю, как можно выкрасить волосы в золотой цвет.

– Привет, Че, – машет рукой Майя. Я едва нахожу ее: она, раскачивая ногами, тонет в гигантском черном бархатном кресле.

– Я не знал, что ты тоже придешь.

Я сажусь рядом с ней на ступеньку металлической стремянки. Рядом с креслом стоит большая спортивная сумка.

– Твоя теннисная экипировка?

Майя кивает:

– Меня тошнит. Что‐то непохоже.

– От Сеймон. Она ужасно гадкая. Так что Лейлани разрешила мне не ходить в музей.

– Почему Лейлани не в школе?

– Кажется, она сказала, что у них самостоятельная работа. Не знаю. Лейлани все делает по своим правилам.

На Майе такое же ожерелье с красным сердечком, как было у Сеймон.

– Откуда оно у тебя?

– Сеймон отдала свое Розе, знаешь?

Я киваю.

– Нам их подарила бабушка. – Она показывает мне красное сердечко. – Это рубин.

– Я верну Сеймон ожерелье, обещаю.

– Сеймон говорит, что отдала его Розе. Но она бы никогда этого не сделала.

Золотоволосая продавщица показывает Лейлани темно-красное платье, расправляя юбку, чтобы была видна ярко-оранжевая внутренняя сторона складок. Правда, она говорит не «платье», а «вещь».

– А, Че, привет, – говорит Лейлани, словно только что меня заметила. – Предки до смерти обрадовались, что мы сегодня встречаемся.

Я киваю:

– Пока малышня в музее. Наши тоже на седьмом небе.

– Че, познакомься, это Деанна.

Деанна протягивает мне руку. У нее тонкие, изящные пальцы, на каждом надето по кольцу. Мы обмениваемся кратким рукопожатием.

– Я понимаю, о чем ты, – говорит Деанна, смерив меня таким же взглядом, что и охранник при входе.

На мне треники и футболка.

– Я не интересуюсь модой.

– Это ясно. Но мы научим тебя получать от одежды удовольствие, да, Лейлани?

– Возможно, – говорит Лейлани тоном, подразумевающим: «Не верю, что Че когда‐нибудь научится одеваться».

– Как насчет этой вещи? – Деанна демонстрирует зеленые с серебром штаны. Она спрашивает не у меня, а у Лейлани.

– Крутые, – говорит Майя.

– Мы не хотим его запугать. Когда Че куда‐нибудь выбирается, на нем всегда надето что‐то на размер или на два больше, чем нужно. Обычно он носит джинсы и футболку или рубашку с коротким рукавом.

Это пугающе точное описание.

– Откуда ты знаешь, что я ношу?

– Я видела слишком много твоих фотографий. И на каждой из них ты был в одежде. Деанна, никаких поло.

Не уверен, что знаю, что такое поло. Деанна показывает нам черную рубашку. Лейлани кивает, и Деанна вручает рубашку мне. Я смотрю на бирку с ценой.

– Как рубашка может стоить тысячу долларов? – спрашиваю я громче, чем хотел бы. Это обычная черная рубашка. Пуговицы на ней не алмазные и не золотые. Ткань мягкая, этого не отнимешь, но у меня есть пара футболок – на ощупь примерно такие же, но при этом вполне дешевые.

Майя смеется. Одна из продавщиц смотрит на меня так, словно вдруг увидела в своем магазине гигантского таракана. Она сочувственно кивает Лейлани. Странно, но сама Лейлани даже не закатывает глаза.

– Ты вообще знаешь, как делают одежду?

И продолжает, не дав мне возможности ответить:

– Эта рубашка сделана не на фабрике и не дома у сдельных рабочих, которым платят куда меньше прожиточного минимума и не оплачивают больничные. Те, кто изготовил эту рубашку, получают зарплату выше требуемой профсоюзом, работают на полностью легальной работе и имеют все социальные гарантии. Ткань сделана на прядильной фабрике, где работают на таких же условиях. Эту рубашку сшили из хлопка, выращенного на небольшой ферме без применения пестицидов. Ее дизайн придумал один из самых гениальных современных японских модельеров, к тому же известный своим этическим подходом. При ее изготовлении никого не эксплуатировали. В отличие от футболки за пять долларов, эту рубашку продают по ее истинной стоимости. Тысяча долларов – сумма, за которую можно сшить такую потрясающую рубашку и при этом никого не эксплуатировать.

Я беру вешалку вспотевшей рукой. Интересно, мне придется заплатить за рубашку, если я закапаю ее пóтом?

– Даже если тебе плевать на этику, – тон Лейлани подразумевает, что ничего другого она от меня и не ждет, – эта рубашка – прекрасное капиталовложение. В мире таких всего пять. Через пару лет ты сможешь продать ее гораздо дороже. Вот почему она стоит тысячу долларов.

– Точно, – говорит Деанна. – Хорошо сказано, Лей-Лей.

Я краснею. Пока мы не оказались в Нью-Йорке, я даже не подозревал, что умею краснеть. Значит, только богачи могут позволить себе быть этичными? На мне футболка фирмы, работавшей по принципам этичной торговли. Это одно из предыдущих начинаний родоков. Мне хочется спросить у Лейлани, почему она не делает ткань для одежды своими руками.

Я возвращаю Деанне рубашку и пытаюсь отыскать что‐нибудь, из‐за чего родоки не выгонят меня из дома. Единственная вещь, стоящая меньше двухсот долларов, которую мне удается найти, – это галстук.

– Примерь, – говорит Лейлани и сует мне две рубашки и три пары джинсов. Я их ни за что не куплю. У меня две кредитные карты: одна от родоков, другая дедулина, и все они с ума сойдут, если я потрачу на рубашку даже пятьдесят долларов.

Я распахиваю дверь примерочной – тяжелую, деревянную, с отделкой металлом. Скажу им, что мне ничего не понравилось. Свет в примерочной такой, что даже моя кожа кажется нормальной. Как они добиваются такого эффекта? Или, может, у них искривленное зеркало? Оно мне ужасно льстит.

Я беру первую рубашку. Она какая‐то колючая, зато вторая отлично сидит на мне и на ощупь еще мягче, чем та, за тысячу долларов. Наверное, она стоит миллион.

В зеркале примерочной кажется, что она такого же синего цвета, как мои глаза. Я понимаю, что это все фокусы со светом, но ничего не могу поделать – мне она нравится. Первые же джинсы, которые я примеряю, так безупречно на мне сидят, словно это не штаны, а вторая кожа. Они уже, чем я обычно ношу, сильнее облегают ноги. Они мне нравятся. Интересно, понравился бы я Соджорнер в таком виде. Я представляю себе, как мы с ней идем по улице: она в своем платье с тюльпанами, я – в этих дорогущих шмотках.

Когда я выхожу из примерочной, Лейлани ухмыляется. Значит, и правда все дело было в освещении.

– Так гораздо лучше.

Я ожидал, что она и дальше будет надо мной издеваться.

– Теперь ты почти похож на человека, а не на тяжело дышащую, слегка пованивающую макаку, только что вылезшую из спортзала.

– И ты тоже иди в жопу, Лейлани.

Майя поднимает голову от игры в своем телефоне и смеется.

– Он и правда выглядит лучше, – удивленно признает одна из продавщиц. – У нас есть такие рубашки других цветов. Если вам интересно.

– Прекрасно, – говорит Деанна.

Мне правда нравится эта рубашка. Ни за что бы не подумал, что могу испытывать какие‐то чувства к одежде, но в этой рубашке я словно становлюсь другим, более приятным человеком. Я испытываю это не-хочу-ее-никогда-снимать-ощущение, которого у меня не было с моих шести лет, когда зловредный дядя Сол подарил мне на Хануку костюм Супермена: он тогда решил, что это точно взбесит родоков. Я носил тот костюм, пока он не развалился от старости.

Я иду за Деанной словно зачарованный, а потом стою перед зеркалом, пока они с Лейлани обсуждают, какой цвет мне больше идет. Деанна приносит рубашки разных оттенков синего и зеленого. Они мне нравятся. Я украдкой смотрю на цену. Больше тысячи долларов. И джинсы тоже. Возвращаюсь в примерочную, переодеваюсь в свою одежду и возвращаю вещи Деанне.

– Какие берешь?

Я мотаю головой. На Лейлани красно-оранжевое платье. Когда она двигается, оно искрится на свету.

– Круто, – говорю я.

Майя кивает.

– Я его беру. Дайте мне минуту. Пойдем за обувью.

Интересно, сколько может стоить обувь? Хотя я знаю, какими дорогими бывают кроссовки. Но они никогда не стоят тысячу долларов. Я куплю себе кроссовки. Если они такие же удобные и классные, как рубашки, оно того стоит. Майя выходит вместе со мной на улицу. На плече у нее гигантская сумка с теннисной экипировкой.

– Хочешь, понесу?

– Нет, спасибо. Тренер говорит, если я буду ее носить, стану сильнее.

– Да. Или у тебя плечо сломается. Выглядит очень тяжелой.

Майя мотает головой:

– Я очень сильная.

– Это тебе, – говорит Лейлани, выходя из магазина пару минут спустя. И протягивает мне два пакета. – Я купила тебе рубашки, джинсы и куртку.

– Ты не можешь…

Лейлани жестом руки останавливает меня:

– Стоп! Я это уже сделала. От тебя требуется просто сказать мне спасибо. Можешь даже не слишком стараться. Я много всего здесь покупаю. И мне делают скидку. Если мы будем часто встречаться, ты должен нормально выглядеть. Мне нужно поддерживать свою репутацию.

Я не хочу показаться грубым.

– Я не могу их принять.

– Соглашайся, – говорит Майя. – Ты в них классно выглядишь.

– Неужели они тебе не понравились?

– Я не мерил куртку, откуда мне знать?

Лейлани отмахивается от моих слов:

– Ты мерил рубашки. Они тебе понравились. Это было видно.

– Да, но я не могу их себе позволить.

– А я могу.

– Но теперь я должен тебе кучу денег и не в состоянии их вернуть. Я не могу тратить деньги на все, что мне хочется.

– Не будь грубым, – говорит Майя, уперев кулаки в бока.

– Я не грубый. Просто… я не могу. Я никогда бы их не купил. Ни за что в жизни. Я не могу купить для Лейлани ничего подобного.

– Тебе и не нужно, глупый, – говорит Майя. – У Лейлани есть все, что ей нужно.

– А у меня нет, – говорю я. – У меня нет денег. Не столько, сколько у вас. Как я тебе их верну?

– Давай считать это подарком?

– Что?

– Ты в них прекрасно выглядишь, Че.

Майя кивает.

– Я рада тебе их подарить. Деньги нужны, чтобы радовать друзей.

– Мы что, друзья?

– Почти, – говорит Лейлани.

– У него был день рождения, – говорит Майя. – Роза сказала Сеймон, что подарила ему мозг.

Лейлани изумленно смотрит на меня.

– Пластмассовую модель мозга.

– Давай это будет подарок на день рождения? – предлагает Лейлани.

– С днем рождения, Че, – говорит Майя.

Лейлани улыбается мне так, словно ей по‐настоящему приятно сделать мне подарок на день рождения.

– Спасибо, – говорю я. Часть меня счастлива. Посмотрим, понравлюсь ли я Соджорнер в таком наряде.

Но помимо этого я чувствую, что мной, ну, скажем так, манипулируют. Такое же ощущение я испытываю, когда Роза выкидывает какой‐нибудь фокус и ей это сходит с рук. Я понимаю, что тут совсем другое дело, но ощущение никуда не девается.

Лейлани затаскивает меня еще в пару магазинов, но я больше ничего не позволяю ей мне покупать.

– Уверена, что не хочешь отдать мне сумку? – спрашиваю я у Майи.

Она качает головой:

– Теннисисты сами носят свои вещи. Серена Уильямс сама носит свои вещи.

– Серена Уильямс больше тебя. – Майина сумка размером почти с нее.

– Но раньше она была такой же, как я.

– Не пытайся ее переспорить, – говорит Лейлани. – Она не передумает. Хотя из‐за этой сумки у нее скоро вырастет горб.

Я покупаю черные кожаные ботинки, которые, по словам Лейлани, подойдут и к нарядной, и к повседневной одежде. На них скидка, так что они стоят всего двести долларов. Я едва не теряю сознание, пока плачу за них. Вряд ли мне будет приятно объяснять родокам, зачем они мне. Майя покупает ярко-голубые, расшитые блестками кроссовки и сразу же их надевает. Когда она идет по улице, они сияют в солнечном свете.

Везде, куда бы мы ни зашли, продавцы знают Лейлани.

– Ты что, нью-йоркская королева шопинга? Почему с тобой все знакомы?

Майя смеется.

– Пора на теннис, – говорит она Лейлани. – Пойдем через Хай-Лайн?

– Давай. – Лейлани ведет нас по старой с виду улице, вымощенной гладким кирпичом, к широкой лестнице. – Ты тут уже был?

– Не-а. – Я вообще не в курсе, о чем это они.

– Это надземный парк, – говорит Майя.

– Узенький парк над землей, где полно надоедливых туристов, которые на каждом шагу останавливаются и таращатся по сторонам. Но зато можно пройти четыре квартала без светофоров.

Поднявшись по лестнице, мы выходим на широкую дорожку, с обеих сторон обсаженную деревьями и забитую людьми.

– Раньше тут была заброшенная железная дорога, – объясняет Лейлани. Она идет впереди, прокладывая нам путь сквозь толпу.

Деревья совсем молоденькие. Интересно, давно ли открылся этот парк. Все здесь кажется новым. Мы идем на уровне четвертого или пятого этажа домов, гостиниц, офисных зданий. Я делаю шаг в сторону, пропуская влюбленную парочку, чтобы им не пришлось расцеплять руки. Чуть дальше парк расширяется, появляется место для скамеек, где люди сидят вплотную друг к другу, наслаждаясь солнцем и не обращая особого внимания на непрекращающийся поток туристов, которые идут мимо и крутят головами во все стороны. Я уже слышал речь на шести языках.

Дорожка снова сужается, и мы идем по туннелю из веток, соединяющихся у нас над головами. Здесь чудесно, даже несмотря на то, что все вокруг, по мнению Лейлани, идут слишком медленно и постоянно останавливаются, чтобы сфотографироваться.

– Жаль, что ты не бывал здесь раньше, пока туристы не пронюхали про это место, – говорит Лейлани.

– Здесь было совсем пустынно, – возражает Майя. – Крошечные деревца, сплошные сорняки. Теперь стало лучше.

– Да, но людей слишком много.

– А мне нравятся люди. Моя теннисная школа вон там. – Майя показывает на запад, где между домами виден Гудзон.

Отправив Майю на теннис, мы возвращаемся в Ист-Виллидж.

– Отпусти бороду, – говорит Лейлани.

– Мне семнадцать. Я не могу отпустить бороду.

– У меня в школе половина парней носят бороду.

Я с сомнением смотрю на Лейлани.

– Не веришь? Да, борода у них не на все лицо, не то что у модников из Вильямсбурга, которые типа-сами-маринуют-мясо-и-варят-пиво, у нас такой только Микаль, но он кабан ростом под два метра. Но у них вполне растет борода. Это обычное дело, видишь?

Она показывает на идущего навстречу мужчину с длинной черной бородищей, как у лесника. Он ей улыбается, но Лейлани уже показывает мне на другого бородача.

– Лейлани, я знаю, что такое борода. Думаешь, мне поможет, если я пойду на поводу у последних тенденций мира мужской моды?

– Пойдешь на поводу? Да, только выбирай правильные тенденции. С бородой ты не будешь так сильно похож на мальчика с фермы.

Я в этом сильно сомневаюсь.

– У меня светлые волосы.

– И?..

– Как ты думаешь, я часто бреюсь?

– Откуда мне знать? – Царственные брови Лейлани ползут вверх. – Я не слишком интересуюсь тем, как именно парни бреются и как часто они это делают. Каждый день?

Я хмыкаю. Лейлани касается моей щеки, тщательно избегая прыщей.

– Кожа гладкая. Так когда ты брился?

– Может, неделю назад. Еще до отъезда. Значит, уже десять дней? Две недели?

– Господи. У тебя что, волосы не растут? – Она хватает меня за локоть, рассматривает мою руку, потом показывает мне свою. – У тебя на руках нет волос! У меня на руках волос больше, чем у тебя, и я еще не сильно волосатая. Ладно, забудь о бороде. Она у тебя отрастет лет через сто, не раньше.

– И даже тогда это будет мягкий пушок, как на заднице.

– Пушок на заднице! – Она издает звук, чем‐то похожий на клохтанье курицы, которой перерубили топором шею. Я не сразу понимаю, что она не умирает, а просто смеется. Впервые за все время нашего общения Лейлани не выглядит крутой: щеки у нее раскраснелись, и она жутко кудахчет. – Пушок на заднице? В Австралии что, на жопе растят пух, чтобы не мерзнуть?

Она смеется громче, прибавляя к кудахтанью всхрюкивания. На нас оборачиваются люди. Я совершенно не понимаю, над чем тут можно смеяться, кроме ее собственного смеха. Ее смех – самое невероятное из всего, что я когда‐либо слышал. Я тоже хохочу.

– Твой смех! – выдыхаю я. – Господи, ну и звуки!

– Я знаю, – говорит она в перерыве между хрюканьем и кудахтаньем. От смеха она не может разогнуться. – Пора прекращать. – Она вытирает стекающие по щекам слезы.

– Звучит просто адски.

Она снова хрюкает.

– У тебя худший в мире смех.

Она кивает и снова хрюкает.

– А я‐то думал, ты крутая. – Я постепенно успокаиваюсь, и на лице у меня расплывается ухмылка.

– Так и есть, – выдавливает она, стараясь дышать медленно и ровно. – Круче меня никого нет. Про мой, эм-м, уникальный смех знают только особо приближенные люди.

Она снова утирает слезы своим, без сомнения, до невозможности дорогим рукавом.

– Ну вот и все. Идем знакомиться с Ронни. Ты слышал мой смех. У меня больше нет секретов.

– Ронни?

– Ага. С Вероникой. Моей девушкой. Идем. У нее смена заканчивается минут через сорок. Мы с ней и с Олли собирались в новую лапшичную. Зайдем к нам, ты переоденешься и оставишь покупки. Есть хочешь?

Я всегда хочу есть, но меня бесит мысль о том, что я пропущу занятия. Хотя я и знаю, что Соджорнер сегодня не придет. С другой стороны, я могу прийти позже, спарринги все равно начнутся только в семь. Я убеждаю себя, что время от времени можно устраивать разгрузочные дни.

– Еще бы, – говорю я. – Давай посмотрим на твою девушку.

 

Глава восемнадцатая

– Ее зовут Вероника Диас. В школе мы были парочкой. – Лейлани голосом выделяет последнее слово, чтобы оно звучало не всерьез, словно давая мне знак, что можно смеяться.

– Были?

– Она уже окончила школу и теперь работает в «Саншайн» на Хаустон-стрит, – говорит Лейлани.

Интересно, сколько еще я буду привыкать к этому странному названию, Хаустон. Не менее интересно, что такое «Саншайн».

– Еще она актриса. Она снималась в студенческих фильмах, в паре рекламных роликов и в одной серии «Закона и порядка», но тогда она была еще совсем маленькой. Ходила, наверное, на миллион прослушиваний. Получила роль в одной экспериментальной пьесе, но в результате постановщики не нашли денег.

Я пытаюсь сделать вид, что впечатлен, хотя не уверен, хочет ли этого Лейлани.

– Актерского заработка не хватает на съемную квартиру, так что она еще работает в «Саншайн» и в одной дрянной забегаловке на Сент-Марк-плейс. «Кофе Нуар». Что за тупое название.

Лейлани рассказывает так, словно ее все это раздражает. Интересно, она предлагала Веронике деньги? У нее самой полно денег, но ее девушка работает на трех работах, чтобы платить за квартиру. У меня нет друзей сильно богаче или беднее меня. Ну, за исключением Лейлани. Я знаю, как чувствую себя из‐за того, что Лейлани без спроса купила мне одежду. Если они когда‐нибудь спорили из‐за денег, я точно на стороне Вероники. И тут я вспоминаю, что как раз сейчас Макбранайты снимают квартиру для моей семьи. Раньше меня это не беспокоило. Интересно, как Салли и Дэвид себя при этом чувствуют?

– Это любовь? – спрашиваю я, когда мы переходим дорогу.

– Это точно похоть, – отвечает Лейлани. – Сильная-сильная похоть. Ты сам все поймешь, когда ее увидишь.

«Саншайн» – это кинотеатр. Я вижу афиши фестиваля иранского кино. Даже сквозь исцарапанное оргстекло я замечаю, что Вероника очень привлекательна – зеленоглазая, с вьющимися светлыми волосами. Типичный идеал красоты: большие глаза, маленький нос, пухлые губы. Индивидуальность ей придают асимметричная стрижка и пирсинг – множество сережек везде, где только можно вообразить. Во мне она не будит никакой похоти, зато Лейлани, едва увидев ее, расплывается в улыбке, прибавляет шаг и, перегнувшись через стойку, целует ее.

– Я по тебе скучала, – шепчет она, выпрямляясь. – Это Че.

– Привет, Че. Я много о тебе слышала.

Уж точно ничего хорошего. Она протягивает мне руку. Я ее пожимаю. Вскоре приходит ее сменщица, и вот мы уже идем по темному переулку к ресторану, который вдруг вырастает перед нами, словно из ниоткуда. Входная дверь маленькая и узкая, но сам ресторан огромный. Повара за длинной стойкой колдуют над гигантскими чанами с кипящей водой, в воздухе мелькает лапша. Официантка здоровается с нами по‐японски. Вероника и Лейлани кланяются в ответ. Нас проводят к дальнему столику.

– Олли всегда опаздывает, – говорит Вероника. – Давайте заказывать.

– Я уже здесь, – говорит темнокожий парень чуть ниже меня ростом, с козлиной бородкой и невозможно блестящими волосами до плеч. Вылитый принц Вэлиант.

– Бог мой, Олли, сними этот ужас. Выглядишь отвратительно.

Олли снимает парик и бороду и сует их в карман: теперь они напоминают хищных зверьков, которые вот-вот выскочат наружу и набросятся на нас. Без парика Олли похож на девчонку.

– Так‐то лучше, – говорит Вероника и треплет Олли по гладкому, покрасневшему под накладной бородой подбородку. Может, Олли – девушка?

– Я выгляжу просто божественно, – говорит Олли слишком низким для девушки голосом и садится. Может, это все‐таки парень? У меня щеки почти такие же гладкие, как у него. Или у нее?

Волосы у Олли примяты. Олли ощупывает их и хмурится:

– Закажу и пойду поправлю прическу. Умираю с голоду. Но без принцевой бороды и волос я наверняка выгляжу просто отвратительно.

– Это Че, – говорит Вероника.

– А, тот самый заунывный сынок лучших друзей твоих родителей. Все правильно, Лей-Лей? Ты ведь именно на этом слове остановилась, покопавшись в словаре синонимов?

– Олли! – вспыхивает Вероника. Лейлани даже не закатывает глаза.

– Похоже на меня, – говорю я и протягиваю руку.

– Ага, – говорит Олли, – он жмет руки. Заунывнее некуда. – Он или она наклоняется и чмокает воздух рядом с моей щекой. – От тебя не разит богатством. Неужели австралийцы не выставляют напоказ свои деньги?

– Я не богатый.

– Он не богатый, – одновременно со мной говорит Лейлани. – Не все друзья моих родителей богачи, представь себе.

– Так вот откуда у тебя любовь к трущобам! – Олли поворачивается ко мне и шепчет: – Мы с Вероникой в школе получали стипендию, а сейчас вместе снимаем квартиру с фиксированной арендной платой. Никому не говори. – Олли встает. – Я буду тонкацу. С яйцом.

Я смотрю, как Олли идет к двери в туалет. Узкие бедра, но и талия тоже тонкая. При ходьбе Олли слегка раскачивается. Это никак не помогает мне понять, парень Олли или девчонка, но я чувствую, что лучше не спрашивать.

– Ты не во вкусе Олли, – говорит Лейлани.

Я краснею.

– Я не пытался…

Они хохочут.

– Олли тоже не в моем вкусе, – вымученно говорю я, надеясь, что выйдет весело.

– О-о-о, – удивляется Вероника, – а кто же в твоем вкусе?

У меня звякает телефон. Я смотрю на экран: «Уже завалил ее?» Это Джейсон. Я тяжело вздыхаю. Лейлани наклоняется ко мне. Я щелчком выключаю телефон.

– Кого завалил? – тактично осведомляется она как раз в момент, когда к нам подходит официант. Он вздымает брови, но ничего не говорит. – Ну? – продолжает она, когда официант, приняв заказ, уходит. – Кого ты завалил?

– Никого. Это шутка. Очевидно, тупая. Но он вообще‐то не козел.

Это неправда. Джейсон может вести себя как настоящий козел, к тому же он, возможно, не шутит. Зря я рассказал ему, что мне нравится Соджорнер. Хорошо хоть, мне хватило мозгов не говорить ему, как ее зовут. Вероника пихает Лейлани локтем:

– Что было в сообщении? Скажи!

– В каком сообщении? – усаживаясь за стол, спрашивает Олли.

– Ничего, – говорю я одновременно с Лейлани.

– «Уже завалил ее?» Так было написано в сообщении, – поясняет она. – Это не я спросила.

– Он пошутил, – отбиваюсь я. – И никого конкретно не имел в виду.

– А может, он имел в виду Лейлани? – не отстает Олли. – Я думаю, у тебя с ней есть шанс. – Олли наклоняется ко мне и говорит театральным шепотом: – Только между нами, мне кажется, она готова к переменам. Они с Вероникой вместе уже миллиард лет.

Вероника толкает его в бок.

– Ай!

Нам приносят лапшу.

– Заешь свою боль тонкацу.

Лапша вкуснейшая.

– Хороша, да? – спрашивает Олли. У него/нее по подбородку стекает бульон. – Лей, ты уже знаешь, что мне не дали роль?

Вероника закатывает глаза.

– Ты не можешь знать, в чем причина.

Олли хмыкает:

– Нет, могу. Очевидно, они считают, что я не могу быть Питером Пэном.

– Раз у тебя темная кожа, ты не можешь его играть? Как прогрессивно. – Лейлани фыркает. – У тебя бы прекрасно получилось.

– Может, не будем об этом? – предлагает Вероника. У меня звякает телефон. Я украдкой смотрю на экран.

Сообщение от Розы. «Я соскучилась! В музее было очень весело».

Мы бродим по району, который мой телефон определяет как Нижний Ист-Сайд. Лейлани, Вероника и Олли треплются о каких‐то своих знакомых, обсуждают одежду, магазины, рестораны и только что открывшуюся гостиницу, словно они ровесники родоков. Олли беспрерывно спрашивает Лейлани про ее сайт.

– У тебя есть свой сайт? – спрашиваю я. Мне это кажется слегка старомодным.

Все трое смеются.

– Да, у Лейлани Макбранайт есть свой сайт, – говорит Олли. – Он называется «Неофит», не слышал? – Олли смотрит на меня так, словно я должен знать значение этого слова.

– Забей, – говорит Лейлани. – Че не интересуется модой.

– Что, правда? – говорит Вероника. – Рубашка у него божественная.

– Я заставила его купить ее.

У меня жужжит телефон. Салли сообщает, что Роза переночует у Макбранайтов с Сеймон и Майей и что они с Дэвидом останутся там на ужин. Майя вряд ли сейчас прыгает от радости.

– Мне пора, – говорю я.

– У тебя встреча?

– Спортзал, – говорю я.

– Еще даже не стемнело, – отговаривает меня Олли. – И ты не поведал нам все свои секреты.

– Почему ты думаешь, что у меня есть секреты?

– Оставайся, – говорит Лейлани. – Ты же можешь пропустить тренировку? Ты в Нью-Йорке недавно. Мы покажем тебе пару секретных мест.

– Увидишь логово дракона, – уточняет Вероника.

– Узнаешь, как его победить, – добавляет Олли.

Мне хочется больше узнать про Лейлани и ее друзей. Они совсем не похожи на моих австралийских ребят. Мы с Назимом, Джейсоном и Джорджи никогда не обсуждаем тряпки. Мы вообще не говорим о том, о чем говорят они. Пожалуй, мне интересно посмотреть, как развлекаются Лейлани и компания, к тому же родоки будут в восторге от того, что я провожу с ней время. Возможно, этот восторг слегка скрасит разочарование, которое они испытают, когда я расскажу им про спарринг.

– Ладно, – говорю я. – Покажите мне свой Нью-Йорк.

Олли делано обнимает меня и изображает полный восторг.

– Начинаем экскурсию!

Я пишу Салли, что я с Лейлани и ее друзьями. «Повеселись», – отвечает она.

– Часть первая, – говорит Лейлани. – Зайдем к Ронни и Олли.

– Разве первая часть – не лапша? – спрашиваю я.

– Нет, в первой части меня спасали от работы в королевстве тотальной тоски, – говорит Вероника.

– Просто открой дверь, Ронни.

Вероника открывает исписанную граффити дверь в подъезд и ведет нас по лестнице на четвертый этаж.

– Люблю дома без лифта, – говорит Лейлани.

– Тут все по‐простому, но все равно это наш дом, – ухмыляется Олли. – Кстати, у нас в квартире со дня на день установят лифт.

Лестница грязная. Пахнет пылью и мусором, который годами втаптывали в потертый ковер. Ноги слегка прилипают к каждой ступеньке. Все стены ободраны. На каждом этаже хотя бы у одной двери стоит набитый мусорный пакет. На первом этаже пакет всего один и не слишком вонючий. На втором этаже куда хуже.

– Они считают, что мусор за них выбросят эльфы, – говорит Олли, когда мы добираемся до их квартиры на четвертом этаже. У двери стоят два мешка с мусором. – Вероника! Сегодня была твоя очередь!

Вероника бормочет извинения и идет в квартиру вслед за Олли.

– Вероника! – орет Олли. – Вынеси мусор!

– А, да.

– Прямо сейчас!

Вероника послушно выходит за дверь и тащит мешки вниз.

– Ронни просто ужасна, – говорит Олли, падая на диван. – Похоже, она просто не замечает мусор. Если бы она не готовила так круто, я бы нашел себе нового соседа на раз-два. – Олли щелкает пальцами.

– И если бы она не была твоей лучшей подругой с тех пор, как вам было по пять лет, – добавляет Лейлани.

– По шесть. Ну да. Но она такая грязнуля. Ладно бы просто неаккуратная, но она по‐настоящему свинячит. Она даже туалет не чистит после того, как…

Лейлани поднимает руку:

– Мы не хотим об этом знать!

– Садитесь уже, – командует Олли.

Лейлани садится на диван напротив, а я устраиваюсь рядом с Олли. Диван такой старый и продавленный, что я задницей едва не касаюсь пола, а коленками – лба.

– Добро пожаловать в наш дворец.

Я смеюсь:

– Настоящее великолепие!

Ничего более несоответствующего Лейлани нельзя и вообразить. Комната забита вещами: два дивана, стол и стулья, полки, прогибающиеся под весом книг и DVD-дисков, колонки, монитор, компьютеры, роутеры, провода. У стены – кухонный стол, плита, раковина, шкафчики. Рядом с кухней единственное узкое окно, выходящее на пожарную лестницу.

– Было бы чище, если бы мы не рассчитали дворецкого. – Олли снова наклоняется ко мне и театральным шепотом сообщает: – Он регулярно опустошал наш бар.

Лейлани стучит по экрану телефона. Я не уверен, но подозреваю, что у Макбранайтов есть дворецкий. Может, даже не один. Когда Вероника возвращается, Олли выуживает из ниоткуда косяк, поджигает его, затягивается и передает ей. Она затягивается и передает косяк Лейлани, которая делает такую долгую затяжку, что мне кажется, косяк сейчас же и закончится. Лейлани передает мне его прежде, чем я успеваю открыть рот и объявить, что не употребляю наркотики. Я думаю о том, что они на это скажут. Как занудно будут меня подкалывать.

Лейлани и так уже думает, что я – какое же слово она использовала? – ах да, «заунывный». Я к этому привык. Почти все мои ровесники считают меня странным: я учусь дома, использую слишком много заумных слов и все такое. Мне плевать, что они думают, но если я не возьму косяк, то разговоры о том, какой-же-я-все‐таки-странный, начнутся прямо сейчас. Я не хочу в ближайшие несколько часов слушать их рассуждения о том, почему да зачем я веду здоровый образ жизни. Или в ближайшие несколько дней. Или, черт возьми, всю свою жизнь в Нью-Йорке. Я притворяюсь, что делаю затяжку, и передаю косяк Олли. Никто ничего не замечает.

Как чувствуют себя обкуренные? Я даже не знаю, что значит быть пьяным, да что там, хоть немного навеселе. Я всегда хорошо себя веду. Я стараюсь не создавать трудностей, потому что прекрасно понимаю, какой ад Роза может нам всем однажды устроить и, вероятно, устроит. Почему я не могу хотя бы раз в жизни сделать что‐то неправильное? Потому что слишком боюсь оказаться в отрубе в тот момент, когда Роза решит – не знаю – столкнуть Соджорнер с лестницы. Я не увижу Розу до завтра. Она с Сеймон и Майей, под присмотром взрослых. Если когда‐то и пробовать, то сейчас.

Когда Лейлани снова передает мне косяк, я затягиваюсь и задерживаю дыхание. Я не кашляю, хотя в горле першит, и передаю косяк Олли. В глаза словно насыпали песку. Косяк делает еще два круга и уменьшается так, что его уже невозможно держать. Дым сладкий, на вкус как базилик. Я вдыхаю совсем немного. Мне не хочется переусердствовать. Интересно, когда я что‐нибудь почувствую. Наверняка скоро. Но остальные ведут себя совершенно нормально. В зеркале в ванной я вижу, что у меня совершенно красные глаза.

– Из меня бы вышел лучший в мире Питер Пэн, – говорит Олли.

– Олли! – восклицает Вероника. – Забудь!

– Не переживай, Ронни, мы все знаем, что ты не можешь отличить белое от черного.

– Я не об этом, – бормочет Вероника.

– Твоя сестра, – говорит Лейлани, когда я сажусь обратно на диван, – меня не любит.

– Конечно, не любит. Ты не считаешь ее очаровательной. Она привыкла, что все от нее в восторге.

– Она не очаровательная. По-моему, она очень странная.

У меня чуть сердце не выскакивает из груди. Лейлани заметила. Еще мне тошно. Я никуда не могу деться от Розы. Ее здесь нет, и все же она здесь. Интересно, то, что Лейлани о ней вспомнила, – это дурной знак? Мне очень хочется позвонить домой к Макбранайтам и спросить, все ли в порядке у двойняшек.

– У нее немного слишком большие глаза. Она немного слишком идеальная. Эти светлые кудри. Прямо эффект зловещей долины.

Она всего лишь имеет в виду, что у Розы кукольная внешность. Надеюсь, она не заметит, как сильно я разочарован.

– Что еще за зловещая равнина? – спрашивает Олли. – Пора рассказывать страшилки?

– Тс‐с! Зло-ве-ща-я-до-ли-на, – медленно повторяет Лейлани. – Есть такой эффект в робототехнике. Когда что‐то выглядит почти как человек, почти, но не до конца, у нас мурашки по коже. Вплоть до этого момента нам кажется, что роботы очень симпатичные. Это пока робот выглядит как рисоварка с глазами. Или как плюшевая игрушка. Или просто как угодно мило. Но чуть только сходство становится слишком разительным, возникает эффект…

– Как в «Полярном экспрессе»! – орет Олли.

– О. Господи. Боже! – вопит Вероника. – Предки показали нам с Саскией «Полярный экспресс», когда мы были совсем маленькие. Мне потом снились кошмары. Месяцы напролет. Годы напролет! Я до сих пор не могу прийти в себя. О чем они думали? О чем думали все, кто хоть как‐то связан с этим кошмарным уродством?

– Что такое «Полярный экспресс»?

– Он на домашнем обучении. – Теперь черед Лейлани говорить театральным шепотом.

– Иногда на домашнем обучении. Я не из Средних веков.

– Я думала, сейчас только амиши практикуют домашнее обучение, – замечает Вероника.

– Я что, похож на амиша? – Я лишь очень примерно представляю себе, кто такие амиши.

– Без бороды – нет, – отвечает Лейлани и прикрывает рот ладонью, явно чтобы унять свой ненормальный смех.

– Еще они гораздо хуже одеваются, – говорит Вероника, глядя на Лейлани и явно не понимая, что тут смешного.

– Я же тебе сказала, это я заставила его купить рубашку. – Из-за того что Лейлани прикрывает рот рукой, ее голос звучит чуть менее самодовольно. – И еще джинсы и ботинки. Пока я над ним не поработала, он был обычной мелкой крыской из спортзала.

– Я не на домашнем обучении. Я не амиш. У меня есть компьютер. Телефон. Планшет. – Мне хочется проорать, что я уже занимался сексом и употреблял наркотики, но это неправда, точнее, наркотики‐то употреблял, но это впервые случилось пару секунд или минут назад, или сколько там на самом деле прошло времени. – Я атеист и верю в социальную справедливость и равенство для всех, вне зависимости от цвета кожи, пола, сексуальной ориентации и всего прочего. Я всего лишь не знаю, что такое «Полярный экспресс»! Что это такое?!

Они хохочут. Мне страшно хочется на них наорать, но тут вдруг я чувствую, как их смех проникает в меня, щекочет изнутри, и уже сам не могу сдержать хохот. Мы хохочем так сильно, что перехватывает дыхание.

– Это мультфильм, – наконец выдавливает Вероника, вытирая слезы. – Ужасный, уродливый, отвратительный мультфильм.

– И все‐таки, – спрашиваю я, когда все наконец успокаиваются, – как зловещая долина связана с Розой?

Я тут же жалею, что спросил. Мне было так весело.

– А, – говорит Лейлани, – ну да. Она как будто из зловещей долины. Как будто бы она учится быть человеком, но еще не до конца научилась. Кажется, что у нее на коже нет пор. И эти жуткие глаза. И то, как она смеется и улыбается всегда на какую‐то долю секунды позже, чем все остальные. Если честно, Че, у меня от нее мурашки по коже.

– Ого, – говорит Вероника, – мне надо с ней познакомиться.

– И мне тоже.

– Если нажать на кнопку у нее на спине, – говорит Лейлани, – она начнет танцевать.

Я смеюсь.

– Она и правда танцует! Она стала учиться чечетке, когда посмотрела какой‐то фильм с Ширли Темпл. Все всегда ей твердят, что она на нее похожа. – Я тут же вспоминаю, что Лейлани об этом знает. Сеймон и Роза ходят в одну танцевальную школу.

– Ширли Темпл – самый жуткий белый ребенок в истории. – Лейлани вздрагивает.

– Кто такая Ширли Темпл? – шепчет Вероника.

– Эти театральные актеры никогда ничего не знают. Как тебя вообще взяли работать в кинотеатр, а, Ронни? – спрашивает Олли. – Ты в своей жизни видела хоть один фильм?

Вероника закатывает глаза:

– Мы, люди театра, слишком далеки от ваших плебейских развлечений.

– Говорит человек, снявшийся в «Законе и порядке».

– Я была ребенком! К тому же в нем снялись все актеры мира!

– Жаль, что это уже не так, – говорит Олли. – Почтим минутой молчания память величайшего работодателя всех недооцененных актеров Нью-Йорка.

– Да ради бога, Олли, это шоу закрыли сто лет назад.

– Майе тоже не нравится Роза, – говорю я. – Но Сеймон она нравится. У них всегда были разные друзья?

– Нет. Роза первая, с кем дружит только одна из них. Майе не по себе, когда она остается в одной комнате с Розой. Она сказала Сеймон, что с Розой что‐то не так, что Сеймон нужно держаться от нее подальше. А Сеймон ей ответила, что лучше бы она умерла. Когда я стала ее расспрашивать об этом, она и мне тоже сказала, что лучше бы я умерла.

Олли издает жуткие звуки и подхихикивает. Ничего смешного.

– Какой ужас, – говорит Вероника. – Сколько Розе лет?

– Десять, – отвечаю я. И смотрю Лейлани прямо в глаза. Она не отводит глаз. Мы долго, очень долго, может, несколько часов смотрим друг на друга, и я уже готов все ей рассказать, вывалить на нее все свои опасения насчет Розы.

Мне кажется, что Лейлани все понимает, так же как Джорджи. Если я ей расскажу, мне станет гораздо легче.

– Мне нужно съесть сэндвич с омаром, – объявляет Лейлани. – Кто со мной?

Момент упущен.

 

Глава девятнадцатая

Я добираюсь до дома только к четырем утра. Вместо того чтобы сразу лечь спать, я пишу в дневник. Из меня рекой текут слова. Интересно, я все еще укурен? Или просто пьян? Когда мы начали пить?

И если я ни в чем не уверен, значит, я уже протрезвел или, наоборот, все еще пьян? Я сползаю со стула и пробираюсь к кровати, стаскиваю ботинки, куртку, влезаю под одеяло, закрываю глаза.

Утро. Я не могу разлепить веки, их словно склеило сном. Язык липнет к нёбу. На миг мне кажется, что я снова оказался в самолете. Я жадно пью. Язык перестает прилипать, но зато я чувствую ужасное послевкусие от всего, что я вчера пил, ел и курил. Я тащусь в ванную. Орудую зубной нитью, тщательно чищу зубы. Полощу рот, пока бутылка с ополаскивателем не пустеет до половины. Умываюсь, вытираю лицо, наношу крем от прыщей, снова пью. Достаю телефон. Сообщений тьма-тьмущая.

Я спускаюсь вниз, морщась всякий раз, когда слышу, как скрипят ступеньки. Раньше я не замечал, что они скрипят.

– Ты вчера поздно вернулся, – говорит Дэвид.

Он сидит за барной стойкой с чашкой кофе.

– Где Салли и Роза? – спрашиваю я, взгромождаясь на стул напротив него.

– Завтракают с двойняшками, Лизимайей, Джином и их няней. Опять забыл, как ее зовут.

– Ты знал, что au pair означает «равный»? – произношу я, прежде чем мой мозг успевает включиться. Не очень‐то она равная, раз Дэвид не может запомнить ее имя.

– Хм, – отвечает Дэвид. – Они вернутся после завтрака. Ты похож на труп.

– Лейлани ужасно на меня влияет. – У кофе мерзкий вкус. Надеюсь, все дело в том, что я переборщил с ополаскивателем.

– Ну-ну.

– Это нотация?

Дэвид смеется:

– После того как ты впервые в жизни провел ночь как самый обычный подросток?

– Я хотел узнать, как на меня повлияют наркотики и алкоголь. Испытать на себе то, что с незапамятных времен делают все подростки.

– Подростки – недавнее изобретение, – замечает Дэвид, улыбаясь, потому что именно так любит говорить Салли. – И как тебе наркотики и алкоголь?

– Сейчас или вчера ночью?

– Вчера ночью.

– Вчера мне было весело и странно, я вел забавные разговоры и ел больше, чем когда‐либо в жизни.

– В это я точно не поверю.

– Я о вредной еде. Сейчас я чувствую себя отвратительно. Ужасно противное ощущение от дыма в легких. Я не могу нормально думать и хочу забраться обратно в кровать.

– Ты ведь не выспался.

– Решил не спать дольше. Схожу в спортзал и проверю, насколько сильно пострадали мои рефлексы.

– Я думаю, очень сильно. Ты настолько четко отлаженный механизм, что у тебя наверняка сорвало пару винтов.

– Похоже, ты доволен. – Мне приходится очень внимательно следить за разговором, иначе смысл слов Дэвида от меня ускользает и я не успеваю сконструировать уместный ответ.

Дэвид включает свою самую ослепительную улыбку, с ямочками и всем остальным.

– Мне нравится, что ты ведешь себя так же, как я или Салли, когда мы были подростками. Нас расстраивает, что ты почти совсем не экспериментируешь над собой.

Сегодня у Дэвида какие‐то слишком большие глаза. К тому же они двигаются отдельно от его лица, и выглядит это очень странно.

– Извини, что я не хотел курить и пить яд. Зря вы не дали мне проучиться хотя бы в одной школе так долго, чтобы я понял, что только наркотики помогут мне справиться с тошнотой, которую она у меня вызывает.

– На здоровье. Мы гордимся тем, что наши дети свободны от тлетворного бреда, которым их непременно напичкали бы в любой школе, где они провели бы достаточно долгое время.

Мне кажется, что он кого‐то цитирует. На миг я задумываюсь, действительно ли Дэвид так думает или он просто повторяет слова Салли. Похоже, я все еще укурен. Стены слегка покачиваются. Я правда все еще не протрезвел. Ужас.

– Я не хочу, чтобы ты пил или принимал наркотики. Слишком многих людей они доводят до дурного. Но я не верю в экстремизм. Трезвенники раздражают меня точно так же, как алкоголики.

– Это глупо. Не пить – это не экстремизм. Если человек не пьет, он просто не делает того, что делают все вокруг. Вчера ночью, а точнее, сегодня утром я понял, почему избегал наркотиков и алкоголя и почему продолжу их избегать. – Я отпиваю кофе. Становится только хуже. – Примерно так же странно говорить, что атеизм – это экстремизм.

Дэвид сидит слишком близко. Хотя, возможно, и нет. Я ни в чем не уверен.

– Атеизм, – продолжаю я. О чем я говорил? – Атеизм – это… короче говоря, это не экстремизм. Я хотел сказать, что это ведь просто отсутствие веры в Бога.

Я смутно вспоминаю, что имел в виду.

– Единственное, что мы узнаем о человеке, если он атеист, – это что он не верит в Бога. Атеизм превращается в экстремизм, только если атеисты начинают запрещать окружающим верить в то, во что те хотят верить. Если они это делают, значит, больше не понимают, что значит не верить в Бога. – Да, но мы говорили об алкоголе и трезвости. – Я не знаю никого, кто не пьет и не употребляет наркотики и к тому же отговаривает от этого всех окружающих.

– Как‐нибудь попроси меня рассказать про сухой закон в Штатах. – Прежде чем я успеваю открыть рот, Дэвид с ухмылкой поднимает вверх обе руки в знак того, что сдается. – Для подростка, страдающего от похмелья, ты довольно связно выражаешь свои мысли. Думаю, всему виной твое отличное воспитание.

– Сам себя не похвалишь, никто не похвалит.

– Так какие у тебя планы на сегодня?

– Я же говорил, пойду в спортзал. Еще, наверное, позанимаюсь. Почитаю учебники по истории, по которым ты никогда меня не будешь спрашивать. А яйца есть?

Дэвид кивает:

– И бекон тоже. Будешь яичницу?

– А как же. Хотя мне кажется странным, что ты не читаешь мне нотации, а скорее даже хвалишь за то, что я всю ночь пил и курил траву.

– Мы странные родители.

Почувствовав запах яичницы, я испытываю вполне однозначный позыв и мчусь в ванную.

Я ухожу в свою комнату. Надо бы порешать задачи, которые мне задал Джефф, но голова у меня совсем не варит. Открываю одну из книг Стадса Теркела, но не могу сосредоточиться. Тогда я принимаюсь за свои заметки. Даже тошнота не способна отвлечь меня от мыслей о Розе. Лейлани заметила, что Роза странная. Я читаю свои заметки о Розе и пытаюсь представить, что бы подумал, прочитав их, незнакомый с нами человек. Что бы подумала Лейлани?

Надо было поговорить с Дэвидом прямо сейчас. Он был так мил, приготовил мне завтрак, гордился, что я выкурил косяк. Но я не хочу потом еще раз обсуждать все это с Салли. Я читаю свои записи о том, как Роза заставила Апинью убить морскую свинку. И вдруг замечаю посередине страницы: «Подожги и смотри, как горит». Не помню, чтобы я это писал. Может, я написал это прошлой ночью? Я не помню, как добрался до дому. Я знаю, что открыл дневник и что‐то написал. Но не помню, что именно.

Последняя запись – бессвязное и сбивчивое описание вчерашнего вечера с Лейлани и ее друзьями. Там нет ничего странного, кроме того, что я куда больше, чем мне самому казалось, одержим загадкой, парень Олли или девушка. Возможно, Олли не то и не другое. Бывают и такие люди.

Соджорнер я одержим так же сильно, как мне и казалось. Эти записи я стираю. Дальше я снова причитаю насчет того, как люблю спарринг, – притом что я даже ударить толком не могу. Потом представляю, каково это – по‐настоящему ударить соперника. Судя по написанному, я думаю, что ощущение будет такое же, как когда кончаешь. Ой-ой. Нет, я так не думаю. Я точно больше не буду пить и курить траву. Они превращают меня в идиота.

Я возвращаюсь к записям про Апинью и ее свинку. «Подожги и смотри, как горит». Я такие вещи не пишу. Может, это Роза? Роза хихикает. Я оборачиваюсь. Она стоит в дверях.

– Салли и Дэвид сказали, что я смогу завести собаку, если два месяца буду ухаживать за этой компьютерной собакой и не убью ее. – Она протягивает мне планшет и показывает приложение с собакой.

– Поздравляю.

Она не смогла бы добраться до дневника. Я старательно меняю пароли. Сами файлы запрятаны очень глубоко. Я закрываю дневник, перевожу компьютер в спящий режим и включаю телефон на запись.

– Я хочу, чтобы ты вернула Сеймон ее ожерелье. Его подарила ей бабушка.

– Я уже его вернула. Просто взяла поносить. Видишь? – Роза оттягивает воротник и показывает, что на шее у нее ничего нет.

Я беру в руки телефон.

– Что ты делаешь, Че?

– Пишу Лейлани, чтобы проверить, действительно ли Сеймон получила назад ожерелье.

Роза надувает губы.

– Конечно, получила. Мы с Сеймон вчера танцевали. Хотя она занимается балетом, не чечеткой. Мы показали друг другу несколько движений. – Она кружится, показывая, чему научилась.

– А чем занималась Майя?

Роза пожимает плечами:

– Откуда мне знать? Я задала Сеймон много вопросов. Она на все ответила. Я проявила к ней интерес. Теперь я кучу всего о ней знаю.

– Отлично, – говорю я, хотя сам в этом не уверен. – Но вы не играли с Майей?

– Конечно нет. Я ей не нравлюсь, и вообще, она злая. В первое я верю, во второе – нет. Телефон пищит. Это Лейлани. «Утром оно было на ней. А что?» Роза самодовольно улыбается, хотя и не видит, что написано в сообщении.

– У меня будет собака, Че. Я не буду ее обижать, вот увидишь. Я держу обещания.

– Я рад.

Роза обнимает меня, не выпуская из рук планшет. Я думаю спросить у нее, стала бы она обнимать меня, если бы у нее на руках был щенок. Но она такая теплая и прижимается ко мне так же нежно, как когда была совсем маленькой. Тот свежий детский запах уже давно улетучился, она с тех пор натворила и наговорила много ужасного, но я все равно хочу верить в искренность этих объятий.

Я люблю Розу. Не думаю, что когда‐нибудь смогу ее разлюбить.

– Обниматься приятно, – говорит Роза, и у меня язык чешется сказать ей, что это уже слишком, что она перегнула.

«Подожги и смотри, как горит». Может, как раз это она и пытается сделать со мной?