Глава двадцатая

Через четыре недели после того, как мы приземлились в Нью-Йорке, я снова пишу и стираю свой список.

1. Следить за Розой.

Роза, Роза, Роза, Роза. Хорошая новость в том, что пока худшие ее поступки – это побег из дома, дерзкое поведение с полицейскими и воровство. Она украла перо со шляпы у дамы из церкви, а еще корейскую куклу и бусы, которые, как она утверждала, ей подарила Сеймон. И вранье, бесконечная череда вранья. Все это – обычное Розино поведение. Но ни одной мертвой морской свинки. Или кого‐то еще. Ни одной странной новой записи в моем дневнике.

Плохая новость в том, что Роза угрожала Соджорнер. Она дважды ходила к ней на занятия по Библии и не сказала мне об этом. Она говорит, что Соджорнер теперь и ее подруга тоже. Джорджи считает, что Роза пытается свести меня с ума. Что мне нельзя на это вестись. Я так и не могу решиться серьезно поговорить о Розе с Салли и Дэвидом. К чему приведет этот разговор?

2. Мне нужно спарринговать.

Я дрался! Я дерусь! И буду драться! У меня зависимость. Спарринг поглощает меня еще сильнее, чем тренировки. Я не думаю ни о чем, кроме защиты, атаки, контратаки. Я вижу только своих соперников, их глаза, их кулаки в перчатках.

На какую‐то наносекунду Роза исчезает из моих мыслей. Все, чему я учился раньше, – ничто по сравнению с рингом. С ударами. С защитой. Со всем, что там происходит. Теперь я знаю, что такое бокс. Знаю, как слабо – и в то же время как сильно – я контролирую собственное тело. Мне не приходится думать перед тем, как я бью. Это происходит само собой. Я научился этому. Я боксер.

Дайдо под впечатлением от моих успехов. Я сам под впечатлением от моих успехов. Джейсон мечтает встретиться со мной на ринге. Я не рассказал родителям про спарринги, а это в некотором смысле тоже вранье. Я должен с ними поговорить.

3. Мне нужна девушка.

Соджорнер – мой друг. Она просто невероятная. Классно боксирует, умная, забавная. Не как Лейлани, спокойнее. Рядом с ней я расслабляюсь. Это если не считать тех моментов, когда я представляю себе, каково было бы обнимать ее, касаться ее тела… М-да. Я пытаюсь не думать, как превратить ее из подруги в мою девушку. Этого не случится. Я не верю в Бога и не буду притворяться, что верю.

4. Я хочу домой.

Уже не так сильно. Нью-Йорк довольно крутое место, но это не дом. Правда, я слишком давно не был дома.

Сегодня у меня второй бой с Тупорылым. Он старался не выходить на ринг против меня. Наверное, ему неловко. Один трехминутный раунд. На этот раз он вполне владеет собой, но по‐прежнему все делает медленно. Я замечаю, куда он смотрит, как движутся его плечи, задолго до того, как он бьет. От него легко уворачиваться. Он пытается двигаться быстрее, но получается неаккуратно.

– Смотри в глаза, не на перчатки! – напоминает Дайдо.

Я вижу перед собой только налитые кровью белки Тупорылого: он быстро-быстро хлопает глазами, чтобы сморгнуть пот. Звучит гонг, мы останавливаемся, касаемся друг друга кулаками, отступаем, снимаем перчатки и шлемы.

– Отличная работа, – говорит нам Дайдо и отводит Тупорылого в сторону, чтобы разобрать его недочеты.

Я в восторге. Это было легко. Тупорылый не вышел из себя. Я не стал бить менее аккуратно в ответ на его неаккуратные удары. Мы оба боксировали лучше, чем в тот первый раз. Я тяжело дышу. Кажется, что прошло меньше трех минут. Я хочу еще драться. Лучше всего с Соджорнер. Она очень быстрая. Она не подсказывает, куда будет бить.

– Че, – окликают меня, когда я выбираюсь с ринга. Похоже на голос Салли. Я оборачиваюсь. Это Салли.

Господи. Моя семья в полном составе стоит в спортзале и пялится на меня. Салли, Дэвид и Роза, а с ними Макбранайты. На Сеймон зеленые перчатки. Майя машет мне рукой. Ситуация, прямо скажем, неловкая. Лицо у меня и так горело от физического напряжения, а теперь горит еще сильнее. Я чувствую, что каждый мой прыщ вот-вот извергнется, словно вулкан. Роза широко улыбается.

– Мы подумали, ты захочешь с нами поужинать, – произносит Салли. Так холодно она со мной еще никогда не говорила. – Мы заказали столик в ресторане за углом, нас там ждут через пятнадцать минут.

Дэвид молчит. У него поджаты губы.

– Это один из наших любимых ресторанов, – говорит Джин, словно меня только что не поймали на том, чего я обещал не делать. Может, он не знает. Может, он как раз и предполагал, что раз я занимаюсь боксом, то он увидит меня на ринге.

– Заманчиво, – говорю я.

– Отличная работа. – Дайдо треплет меня по плечу. – Особенно кросс. При хуке у тебя левая рука опускается, а подбородок задирается. Но в целом все гораздо, гораздо лучше.

– Это мои родители, – говорю я, потому что было бы странно не познакомить их с ней. – Дайдо – мой тренер. Она очень крутая.

– У тебя много родителей. – Она улыбается четверым взрослым и протягивает руку Дэвиду, а тот ей улыбается своей самой обворожительной улыбкой.

– Я Дайдо, – говорит она и краснеет, пожимая ему руку.

– Я Дэвид, отец Че. Очень рад с вами познакомиться.

– Я Салли. – Салли протягивает руку, и Дайдо моргает, вспоминая, что ей нужно отпустить ладонь Дэвида и перестать на него пялиться. Салли представляет всех остальных. В ее голосе снова чувствуется тепло.

– Я Роза, – сообщает Роза, прежде чем это успевает сделать Салли. И делает реверанс. – А Че правда дрался? Он победил? Похоже, что победил.

– Да, он дрался. Не победил, потому что это не соревнование, а просто способ понять, кто что умеет, – говорит Дайдо. – Он хорошо выступил. Че – настоящий боец, но с головой. Отличное сочетание. Вы можете им гордиться. А теперь извините, мне пора.

– Ты очень предан своему делу, Че, – говорит Джин. – Проводишь пятничный вечер в спортзале.

Я улыбаюсь, не понимая, как ему ответить на это в присутствии родоков.

– Хороший спортзал, – говорит Лизимайя. – Я ожидала совсем другого. Так чисто, так много женщин.

– Да, – говорю я, – не как в традиционных спортзалах. Я такие не люблю. Многовато тестостерона.

Салли и Дэвид молчат.

– Эм-м, пожалуй, я переоденусь.

– Мы подождем у входа, – говорит Салли, и они с Дэвидом уходят.

Я стою, обливаясь потом. Роза и двойняшки смотрят на соседний ринг. Там дзюдоистки. Они борются лежа. Сеймон хихикает.

– Привет, – говорит Соджорнер Розе. – Теперь ты видишь, что у нас есть и другие девушки?

Она разматывает бинты и улыбается. Я понимаю, что еще не снял свои бинты. Они насквозь промокли от пота. Роза кивает:

– Теперь я тоже хочу научиться боксировать.

Соджорнер смеется:

– Я в любой момент готова дать тебе пару уроков самообороны.

– Да, пожалуйста!

– А мне? – спрашивает Сеймон. – Я Сеймон.

– Она моя лучшая подруга, – говорит Роза.

– Приятно познакомиться, – отвечает Соджорнер. – Буду рада научить вас обеих.

– Это Майя, – говорю я.

– Привет, – отзывается Майя.

– Рада познакомиться, – говорит Соджорнер. – А вы…

– У меня есть вопрос, – перебивает Роза, подходя ближе к Соджорнер. – Послание к евреям, четвертая глава, тринадцатый стих. Точнее, у меня вопросы по всему тексту Послания к евреям.

Вопросы по Библии? Да бог ты мой.

– Хочешь с нами поужинать? – спрашивает Роза, повышая голос и оглядываясь на Джина и Лизимайю, которые тут же откликаются:

– Конечно, замечательная мысль! Чем больше народу, тем веселее.

«Скажи нет, скажи нет, скажи нет», – мысленно упрашиваю я.

– Я с удовольствием, – говорит Соджорнер. – Только переоденусь.

– И я тоже, – говорю я. Черт. Наверняка у нее есть дела поинтереснее. – Я быстро.

– Мы пришлем тебе адрес, – говорит Лизимайя. – Это на Клинтон-стрит. Лейлани тоже придет.

«Шикарно», – думаю я.

Мы идем к раздевалкам.

– Тебе необязательно было соглашаться, – говорю я. – Роза бывает слишком настойчива.

– Я хочу пойти. Друзья так делают. Узнают как можно больше о семье своего друга, а потом используют это против него.

– Отлично. Слушай, сегодня все будет не как обычно. Ты же знаешь, я обещал им не драться?

Соджорнер кивает.

– Так вот, я им не сказал…

– Ты соврал?

– Не совсем. Я не рассказал… Но это одно и то же. Я все понимаю. Это будет ужасно неприятный ужин.

Соджорнер улыбается.

– Теперь мне еще больше хочется пойти. Посмотреть, как ведут себя твои предки, когда злятся.

– Прекрасно, – бормочу я и сворачиваю в мужскую раздевалку.

– Че, – зовет Соджорнер. – Если не хочешь, я не пойду.

– Что, правда?

– Конечно.

Я думаю, не попросить ли ее отказаться, но решаю этого не делать. Я проведу с ней еще немного времени.

– Нет, все нормально. Но за это ты позовешь меня на ужин с твоей семьей и постараешься, чтобы тебе на нем тоже пришлось несладко.

Соджорнер смеется.

В ресторане полно народу. Пол и стены выложены плиткой, отражающей и усиливающей звон посуды, гул голосов, стук каблуков. Мы протискиваемся мимо столов, за каждым из которых вплотную друг к другу сидят посетители, мимо официантов, балансирующих с огромными подносами в руках. Добравшись до нашего стола, мы видим всего два свободных места – одно на взрослом конце стола, другое на детском.

– Это Соджорнер, – объявляю я. – Мы вместе тренируемся. Ее пригласила Роза.

Все здороваются. Соджорнер обращается к взрослым «мэм» и «сэр». Они просят называть их по именам.

Салли кивает мне, указывая на место между ней и Дэвидом. Великолепно. Лейлани поднимает брови, словно говоря: «Ты попал». Соджорнер садится между Розой и Лейлани. У меня в кармане жужжит телефон. Джин делает за всех нас заказ по‐корейски, Майя и Лейлани что‐то ему подсказывают. Похоже, все работники ресторана их знают.

– Это та девушка, с которой ты ходил в церковь? – понизив голос, спрашивает Салли. Хотя мы и сидим рядом, мне приходится наклониться к ней, чтобы расслышать. – Та, которая рассказывает Розе о Библии?

– Да. – На другом конце стола Лейлани что‐то говорит Соджорнер, смотрит на меня и чуть приподнимает бровь. Соджорнер смеется. У меня горят щеки.

– Впечатляет.

– Любой боксер впечатляет, – говорю я. – Ну, если он умеет хорошо впечатать.

Салли не смеется. Сеймон сидит по другую сторону от Розы, рядом с Майей, но спиной к ней. Майя прижимается к Лизимайе, та обнимает ее за плечи. Роза и Сеймон смеются и переглядываются, когда Джин их о чем‐то спрашивает. Лейлани и Соджорнер разговаривают. Кажется, я слышу, как они что‐то говорят про бег, но в ресторане так шумно, что я мало что могу разобрать. Соджорнер слегка отодвигает свой стул от стола. Такие ужины – просто пытка.

– Ты давно боксируешь, Че? – спрашивает Джин. У него от природы зычный голос.

– С пяти лет, хотя изначально предполагалось, что он только освоит самозащиту, – говорит Дэвид. – Потом он быстро переключился на кикбоксинг, потом на бокс. А ты, Соджорнер?

Ему приходится повторить вопрос, потому что Соджорнер его не слышит.

– Моя тетя Сьюзен, – почти кричит она в ответ, – работает тренером в Джерси. Я училась боксировать вместе с кузенами. Но из всех нас только я по‐настоящему увлеклась боксом.

– А я научился у отца, – говорит Джин. – Повезло нам!

Соджорнер кивает.

– Главное, чему я научился благодаря боксу, – что защита важнее всего, – ухмыляется Джин. – А еще – что нужно есть вовремя. Бог мой, я был вечно голоден, когда боксировал.

– Да, – говорю я, кивая Джину, и он кивает мне в ответ. Я кладу себе солений и блинчиков из общего блюда.

Все едят. Лейлани болтает с Соджорнер. Роза и Сеймон хихикают. Как я ни стараюсь, не могу расслышать ни слова из того, что они говорят. Майя смотрит на меня, и я улыбаюсь ей, потом киваю в сторону Розы и закатываю глаза. Майя улыбается в ответ.

Взрослые говорят о делах. Я под столом пишу Джейсону: «Ну все, понеслось. Родоки знают про спарринги. Они не рады». Как только блюдо пустеет, нам приносят новое. Я счастлив, что могу просто есть, не поднимая головы от стола. Салли и Дэвид не говорят мне ни слова. Я смотрю на Розу. Я практически уверен в том, что это ее идея. Наверняка это она предложила им зайти за мной в зал. С каких пор мои родители не пишут мне заранее о своих планах?

Соджорнер смеется вместе с девчонками. Она сумела вовлечь в разговор Майю. Лейлани склонилась над своим телефоном. Я ем и радуюсь, что мне ни с кем не нужно говорить.

– Лейлани, – гремит Джин, – за столом никаких телефонов.

Лейлани даже не поднимает головы. Вряд ли она его не слышит.

– Никаких телефонов за столом, Лей, – еще громче повторяет Джин.

На этот раз она уже не может притвориться, что не слышит.

– У меня сроки, пап. Надо опубликовать до полуночи.

– До полуночи? В ночь с пятницы на субботу? Самое мертвое время для пресс-релиза.

– Ладно. – Лейлани кладет телефон на колени.

– Мы будем дома задолго до полуночи, – говорит Джин. – Если у тебя и правда сроки.

В ресторане становится тише. Шумная компания, сидевшая рядом с нами, ушла, их большой стол растаскивают на несколько маленьких. Роза громко спрашивает у Соджорнер:

– Че твой парень?

Соджорнер смеется:

– Нет, мы друзья по спортзалу.

Лейлани приподнимает бровь. Надо бы сказать что‐нибудь смешное, чтобы снять напряжение. Но я ничего не могу придумать.

– Понятно, – говорит Роза, вложив в свой тон все разочарование мира. – У Че никогда не было девушки. Мне кажется, вы так подходите друг другу.

– Эм-м, спасибо, – говорит Соджорнер. И бросает на меня взгляд, полный, как я надеюсь, сочувствия, а не жалости. Ее чувства не так легко разгадать, как чувства Лейлани.

– Что, правда? – спрашивает Джин. – Ты же такой симпатичный парень.

Лизимайя толкает его в бок. Салли спрашивает у Джина о потенциальном инвесторе, которого позвали на новоселье. Я перестаю их слушать и берусь за свинину, которую только что поставили на стол.

– Что ты думаешь, Че? – спрашивает Салли.

Я поднимаю голову:

– О чем?

– Мы пригласили твою подругу, Сид, и ее лучшую подругу – как ее зовут, Сид?

– Джейми.

– Мы пригласили их на новоселье. А еще пригласили друзей Лейлани, с которыми ты гулял прошлой ночью. Не напомнишь, как их зовут?

– Вероника и Олли, – с ухмылкой отвечает Лейлани.

– Великолепно, – говорю я.

Салли, Дэвид и Роза идут по Клинтон-стрит впереди меня. Роза без умолку говорит про Сеймон: «А можно она тоже поедет в танцевальный лагерь?» Я много раз слышу «А можно» и «Давайте». Никто из них ко мне не обращается и уж тем более не читает нотаций по поводу спарринга. Полагаю, этим мы займемся дома. Здесь куда тише, чем на Второй авеню. Двери многих магазинов наглухо закрыты рулонными воротами и заперты на висячие замки. Почти на всех дверях куча тегов, кое‐где попадаются и рисунки. Не будь здесь баров и ресторанов, улица была бы совершенно пустынной.

Я достаю телефон. Вижу сообщения от Лейлани, которой хочется узнать, почему мои родители были такие мрачные. Конечно, она не может промолчать и по другому поводу: «Не было девушки? Никогда? Значит, у нас в компании теперь полный набор. Нам уже сто лет нужен девственник». Я быстро набираю ответ: «Иди в жопу. И потом, то, что у меня не было девушки, не делает меня девственником». – «Ты девственник?» – «Подожди. Ты приняла меня в вашу компанию? Я теперь с вами? Я польщен. Мне дадут корону? Может, речь произнести?»

Я никогда не раздевал девушку. Я целовался, трогал грудь, попу, но только через одежду. Это хотя бы вторая стадия? Надо перепроверить. Моего члена касался только я. Звучит печальнее некуда. Телефон снова жужжит. Я вытаскиваю его из кармана. Роза отстает от родоков и пристраивается рядом со мной.

– Упадешь. Ты знал, что здесь закон запрещает писать сообщения на ходу?

Я бросаю на нее быстрый взгляд:

– Это не так.

– Нет, так.

– Что за глупости.

– Нет, не глупости. Смотри, ты чуть не споткнулся. А если посреди тротуара будет яма?

– Здесь нет ямы, а боковое зрение у меня работает, даже когда я пишу сообщение.

– В Нью-Йорке повсюду камеры. Если ты нарушаешь закон, полиция это видит, и тебя потом сажают в тюрьму.

– За то, что я на ходу пишу сообщения?

– Правда, некоторые камеры сломаны, и вообще, они висят не на каждом углу.

– Откуда ты это знаешь?

Роза пожимает плечами:

– Мне нравится узнавать разные вещи. Может, тебя и не засняли. На этот раз.

– Почему ты такая гадкая?

– Потому что это весело.

– А то, что родоки узнали, что я участвую в спаррингах, тоже весело? Зачем ты это подстроила?

– Ты не можешь быть уверен, что это я, – говорит Роза, подтверждая мою догадку. Вид у нее одновременно хитрый и самодовольный. – Весело, потому что теперь ты плохой. Давай ты теперь всегда будешь плохим. А я стану хорошей.

Она смотрит на меня. Похоже, она ждет, когда я спрошу, почему она это сделала. Я не буду спрашивать. Я знаю ответ. Потому, что могла.

– Если бы мне захотелось устроить тебе неприятности, – тихо говорит Роза, когда мы подходим к дому, – я придумала бы что‐нибудь посерьезнее.

Дома я запихиваю одежду из спортзала в стиральную машину и запускаю стирку. Родоки все еще не сказали мне ни слова. Я слышу, как Роза спрашивает, можно ли ей мороженого, и как закрывается дверь в родительский кабинет. Закончив со стиральной машиной, я выхожу на кухню и вижу, что Роза сидит за барной стойкой и ест мороженое, склонившись над планшетом. Скорее всего, она играет в шахматы, а может, составляет план уничтожения нашей планеты или просто выбрала место поближе к двери в кабинет, чтобы услышать, что мне скажут родоки, когда позовут меня на разговор. Если они вообще меня позовут. Может, будут мариновать меня до утра.

Даже представить себе не могу, что они сделают, ведь я никогда еще не попадал ни в какие истории. Наливаю себе стакан молока. Роза не поднимает глаз от планшета. Я подхожу к окну. В окнах напротив не горит свет или жалюзи слишком плотные. Я не смогу подсматривать за соседями, как делают Лейлани и двойняшки. Сажусь на диван, достаю телефон. В первую очередь пишу Натали: «Обожаю спарринги. Спасибо за совет». Снова пишу Джейсону: «Родоки узнали, что я дерусь. Поймали на горячем. Как у тебя?» Следующий в очереди Назим. «Как тебе в стране любви?»

Наконец, я пишу Джорджи: «Одна моя здешняя знакомая знает о моде всё. Водила меня в невозможно дорогой магазин, где полно тряпок, на которые ты бы слюни пустила». Я бы хотел написать Соджорнер, но у меня нет ее номера. Я так и не предложил ей обменяться телефонами. Можно было сделать это сегодня, но уж точно не при всех. А в зале всегда рядом Джейми.

Приходит ответ от Джорджи: «Круто. Как называется магазин?» – «Не знаю. У них на двери нарисована катушка ниток. Очень странное место. Дверь заперта. Наверное, тут так положено. Но как тогда к ним попадают простые прохожие?» – «Это «Спул». Да ладно! Ты пишешь про «Спул»? Не может быть! Я тебе не верю!» – «А?» – «Спул» – это, наверное, самый эксклюзивный бутик во всем мире. Управляющий сначала проверяет тебя онлайн и только потом впускает, причем тебе заранее назначают время. Ты не представляешь, сколько людей они просто не впустили. По-настоящему знаменитых и богатых». – «Звучит ужасно». – «О боже мой, как ты там оказался?! В чем ты был? Только не говори, что в трениках! Боже мой, Че!»

Не буду ей писать, что я как раз таки был в трениках. «Похоже, Лейлани там всех знает. Она туда часто ходит». – «Твою подругу зовут Лейлани? Как Лейлани Макбранайт?! Погоди, ты не шутишь? Господи боже, Че! Откуда ты знаешь Лейлани Макбранайт?!»

Из кабинета выходит Салли:

– Че?

Я отключаю звук у телефона и убираю его в карман, иду за ней, закрываю за собой дверь. Я не был у них в кабинете после того, как они набили его всем обычным барахлом и превратили в такое же захламленное и при этом таким же неуловимым образом организованное пространство, как и в любом месте, где бы мы ни жили. Пробковая доска покрыта записками – на ней план действий. Наверное, это для новой компании, которую они открывают с Макбранайтами. У них в кабинете всегда висит пробковая или белая доска. На ней всегда есть план действий, чаще всего несколько. Защита – лучшее нападение. Да, это стереотип, но порой он работает.

– Я нарушил обещание, – говорю я. – Я стал участвовать в спаррингах, мне это понравилось, и я хочу продолжать.

И Салли, и Дэвид пытаются меня перебить, но я продолжаю говорить.

– Все, чему я учился, все годы тренировок наконец обрели смысл. Опускаешь руки – ты уязвим. Поднимаешь подбородок – то же самое. Отходишь назад по прямой – утыкаешься в канаты. Бокс без спарринга – все равно что изучение языка, алфавита, грамматики, произношения без права говорить. Я не могу не драться. Брать с меня такое обещание было нечестно. – Я повышаю голос, пытаясь заглушить Дэвида. – Я всегда делаю все, о чем вы просите. Я годами держал это обещание! Но больше не мог. Кто знает, когда я перестану расти? Вы поступили нечестно, когда взяли с меня это обещание.

Я сажусь. Салли садится рядом, берет в руки мою правую ладонь.

– Ты закончил?

Я киваю, откидываюсь на спинку стула и закрываю глаза. Салли отпускает мою руку.

– Ты соврал, Че.

Я открываю рот, чтобы ответить, но Дэвид поднимает руку, словно запрещая мне говорить.

– Мы дали тебе возможность высказаться.

Не помню, чтобы он когда‐либо обращался ко мне этим своим «давайте-все-успокоимся» голосом. К Розе – да. Иногда к Салли. Ко всем прочим членам своей семьи, и особенно к дяде Солу, но ко мне – никогда.

– Ты нам соврал, Че, – продолжает Салли. – Ты обещал, что не будешь боксировать. Ты начал боксировать, не сказав нам. То, что ты прямо не говорил слов, не соответствующих действительности, не имеет значения. Ты нарушил свое обещание, а потом скрыл это от нас. Молчание – тоже ложь.

Я тут же представляю, как Роза кивает, услышав эти слова.

– Че, я всегда была уверена в одном – помимо того, что мы все очень любим друг друга, – что в нашей семье никто не врет. Но ты соврал.

Я не знаю, что сказать. Не буду говорить им, что Роза не способна никого любить. Все, в чем уверена Салли, на самом деле фикция.

– Я собирался вам сказать. Хотел сегодня, но потом вы сами пришли в зал. Почему вы не написали мне заранее?

Они мне не отвечают.

– Теперь я тебе не доверяю, – говорит Салли.

Я жду, когда они скажут мне, каким будет мое наказание. Они молчат. Дэвид повернулся к компьютеру, Салли уткнулась в телефон.

– И что, это всё? Типа «вольно, разойдись»?

– Это не армия, Че. Мы семья.

– Мы думаем над тем, как тебя наказать, – говорит Дэвид. – Мы потрясены. Ты никогда нам не врал. Никогда не нарушал обещаний.

Я встаю и иду к двери. Закрывая ее за собой, я, кажется, слышу, как Салли плачет. Мне мерзко от того, что она плачет из‐за меня. Пока я иду по лестнице, Роза что‐то говорит мне вслед, но, к счастью, я не слышу слов. Я поднимаюсь в свою комнату и ложусь. Всего один провал, и они уже мне не доверяют.

Я смотрю в телефон. Мне пришла куча сообщений. Джорджи причитает насчет Лейлани, Джейсон сочувствует и рассказывает о своих проблемах с родителями, Назим шлет меня на хер, Натали поздравляет. Я не знаю, что им всем отвечать. Чтобы отвлечься, я решаю погуглить Лейлани: надо разобраться, что имеет в виду Джорджи.

Ого. Лейлани вроде как знаменитость. Я вижу тысячи ее фотографий на модных показах. Когда ей было двенадцать, она создала свой сайт для подростков, где стала писать об одежде, музыке, индустрии моды и политике. Теперь этот сайт превратился в огромный онлайн-магазин с кучей других блогеров и нереальным числом подписчиков. Сайт называется «Неофит», но это я уже слышал от Олли, а фанаты Лейлани называют себя «Нео». Она брала интервью у самых знаменитых женщин в мире. Естественно, все в том модном магазине ее знают.

Почему Лейлани не сказала мне, что она знаменитость? А как она должна была сказать? «Да, кстати, я вообще‐то важная шишка»? Не могу до конца в это поверить. Судя по тому, что я читаю, она вполне могла сама заработать кучу денег. К семнадцати годам. Бог мой. Теперь я не так сильно переживаю из‐за того, что она купила мне шмотки. Правда, я все равно не понимаю, зачем она это сделала. Неужели она настолько любит все и всех контролировать?

Я пишу Джорджи: «Погуглил Лейлани. Охренеть. Я ничего не знал». Вылезаю из постели. Выполняю несколько ката, стараюсь двигаться плавно, оттачиваю форму, никуда не тороплюсь. Я изнуряю себя, падаю в постель, засыпаю. И просыпаюсь, когда за окном встает солнце. Роза свернулась калачиком на полу. У нее умиротворенное лицо, рот слегка приоткрыт. Она похожа на себя в раннем детстве, на ту малышку, которая сжимала крошечными пальчиками мой палец. Сложно поверить, что передо мной ребенок, у которого нет сердца. Она открывает глаза и улыбается, словно рада меня видеть. На миг я в это верю.

– Все еще исследуешь сон?

– Я хотела убедиться, что мы по‐прежнему друзья.

– Я единственный тебя понимаю, – говорю я, прекрасно зная, что она не чувствует сарказм. – Мы не можем не быть друзьями.

 

Глава двадцать первая

Еженедельный воскресный бранч с Макбранайтами в этот раз решено было провести в их дворце. На гигантском столе стоит столько еды, что хватило бы еще на десять человек. Я накладываю себе ломтики лосося, крошечные тарталетки и колбаски. Я думал, что Лейлани тоже придет, но она слишком занята «Неофитом». Родоки, Джин и Лизимайя говорят о делах. Роза и Сеймон шепчутся. Остаемся мы с Майей.

– Не знал, что Лейлани знаменитость.

Майя морщит нос и сводит глаза в кучку.

– Она не настоящая знаменитость. Немного знаменитость в мире моды, и все.

– А ее узнают на улицах? Автограф просят?

Майя мотает головой:

– Не-а. Однажды какая‐то девчонка попросила сделать с ней селфи. Мы были в магазине на углу. Лей-Лей сделала уточку. – Майя опускает подбородок, надувает губы, таращит глаза.

Я вытаскиваю телефон и фотографирую ее, а потом мы вместе делаем двойное дакфейс-селфи.

– Покажи, – говорит Майя. Мы смотрим на фотографию. Глаза у нас в два раза больше, чем обычно, и губы тоже. Смешно.

– Отправлю Лейлани.

– И мне тоже отправь, – говорит Майя, берет у меня телефон и записывает свой номер. Когда она возвращает мне телефон, я добавляю к номеру ее фотографию.

– У тебя неприятности? – тихо спрашивает Майя. Наверное, Лейлани ей рассказала.

Я киваю.

– Я их разочаровал, и они мне больше не доверяют.

Майя косится на Розу:

– А ей доверяют?

– Ей десять. Похоже, в этом возрасте все простительно.

Майя хмыкает:

– Мне одиннадцать. Они заставят тебя бросить бокс? Роза говорит, когда она делает что‐то плохое, они заставляют ее писать эссе, а потом их не читают. Она говорит, что несколько раз повторила одно и то же предложение в середине своего последнего эссе, чтобы узнать, заметят ли они, но они ничего не заметили.

– Очень на нее похоже. Но они ничего не сказали мне про бокс.

– А если скажут, ты бросишь бокс?

Я мотаю головой.

– Не понимаю, в чем проблема. Это спорт! Я хотела бы научиться боксировать, – говорит Майя. – Кажется, это весело.

– Ты права. А что у тебя с теннисом? Тренируешься почти каждый день?

Майя кивает.

– Еще я поеду в теннисный лагерь. На целых две недели!

– Можно мы пойдем? – спрашивает Сеймон. – Роза хочет показать мне шахматную задачу.

– Потом расскажете мне? – спрашивает Джин.

Они соглашаются.

– Ненавижу шахматы, – говорит Майя, когда они уходят.

– Я тоже. Дэвид пытался меня научить, но… А Роза играет с четырех лет.

– Сеймон никогда не нравились шахматы.

– Мне жаль. Насчет Розы и Сеймон.

– Мне тоже, – говорит Майя.

Мы идем через Томпкинс-сквер-парк, Салли рассуждает о том, насколько тут стало зеленее с тех пор, как мы приехали, и как растолстели белки. Некоторые деревья еще цветут, но в целом цветов почти не осталось, их сменила листва. Май в Нью-Йорке куда менее ужасен, чем апрель.

– Это же Сид? – спрашивает Роза и машет рукой.

Это она. Идет нам навстречу в своем платье с красными тюльпанами. Она с мамой, Диандрой: та сидит в инвалидном кресле, которое везет другая женщина. Вероятно, это вторая мама Соджорнер.

Соджорнер машет в ответ, улыбается нам. Она так красива. В моем сне она была как раз в этом платье, а потом без него. Я краснею, испугавшись, что она, взглянув на меня, каким‐то образом догадается, что я видел ее во сне.

– У тебя все лицо красное, – громко говорит Роза. – Не только нос.

– Да, – тихо отвечаю я. – Это называется прыщи.

– Нет, гораздо краснее, чем обычно. Как будто ты смутился.

– Со мной все было в порядке, пока ты не решила привлечь всеобщее внимание к прыщам у меня на лице.

– Думаешь, иначе никто бы их не заметил? Особенно когда ты так покраснел, – говорит Роза. – Привет, Сид! – Она крепко обнимает Соджорнер.

– Привет, – говорю я. – Здравствуйте, Диандра. – Я наклоняюсь и жму ей руку. – Удивительно, что мы тут встретились.

– Ничего удивительного, здесь всегда все встречаются. Это самое сердце нашего района. Сид, дорогая, – говорит Диандра, улыбаясь мне и Розе, – ты нас представишь?

Я краснею еще сильнее. Это я должен был всех представить.

– Это мои мамы, – говорит Соджорнер. – Диандра и Элизабета Дэвис. Это Че…

– А, – говорит Элизабета, – ты занимаешься вместе с Сид. Мальчик из Австралии. Она рассказывала нам о тебе.

Лицо у меня просто горит.

– Очень рад познакомиться с вами, – говорю я, пожимая руку Элизабете. – Это мои родители, Салли Тейлор и Дэвид Клейн, и моя сестра Роза.

– Ну просто ангел! – По голосу Диандры непонятно, хорошо это или плохо. – У тебя от природы такие кудри?

Роза кивает. Она притворяется, что смутилась. Ума не приложу зачем, ведь она только что громко напомнила всем о моих прыщах. Все жмут друг другу руки. Роза подходит к Соджорнер и что‐то ей шепчет.

– Мы возвращаемся из церкви, – говорит Диандра. – Она на Второй авеню. Че недавно приходил к нам на вечернюю службу. Вы уже нашли церковь себе по душе? Я знаю, вы только переехали. Не хотите присоединиться к нам? Мы открыты для любой веры.

Элизабета тихо шепчет что‐то вроде:

– Не начинай, Ди.

– Мы не ходим в церковь, – говорит Дэвид. – Мы не христиане.

– Ясно, – продолжает Диандра, – тогда какой же вы веры? К нам на службу приходят не только христиане, но и иудеи, мусульмане, буддисты.

– Мы светские гуманисты, – отвечает Салли.

– Хм, – говорит Диандра. – Это звучит куда лучше, чем «атеисты».

– Мама, – говорит Соджорнер.

Не могу представить себе ничего хуже этой встречи. Я смотрю на Розу и жду, что она вот-вот скажет что‐нибудь вроде «Бог умер» или «В Бога верят только идиоты», хотя ни Салли, ни Дэвид никогда ничего подобного не говорили. Вместо этого она снова что‐то шепчет на ухо Соджорнер.

– Все мы ищем свой путь во тьме, – говорит Диандра. – К свету приходит столько же верующих, сколько и атеистов. Просто вторые об этом не знают.

Салли ничего не отвечает.

– Как вы относитесь к тому, что ваш мальчик боксирует? – спрашивает Диандра.

– Мама! Я же говорила тебе, как родители Че к этому относятся!

– Я потому и спрашиваю. Я хочу, чтобы они знали: не только они недовольны. Бокс – не обычный спорт. Это не то же самое, что бег или баскетбол.

– Да, мама, ведь баскетбол совершенно безопасен и в нем нет места жестокости.

– Дерзишь, Сид?

– Я просто с тобой не соглашаюсь.

Диандра качает головой:

– Ты именно что дерзишь. А теперь дай мне договорить. – Она тянется к Салли, берет ее руку и сжимает в своих ладонях. – Мы не были уверены, что Сид стоит заниматься боксом. Насилие – это неправильно. От того, что она дерется на ринге, а рядом стоит судья или тренер, оно не становится правильнее.

Салли кивает.

– Но моей дочери нравится бокс. Он делает ее крепкой и сильной. Так что у нас не хватает духу запретить ей боксировать. Говорят, она прекрасно справляется.

– Соджорнер – отличный боксер, – выпаливаю я. – Ну то есть Сид. – Я поворачиваюсь к ней. – Ты потрясающая. – Господи. У меня снова краснеют щеки. И шея.

– Ее тренер тоже так считает, Че. Но это драка. Да, я горжусь Сид и желаю ей счастья, но ничего не могу с собой поделать: мне бы хотелось, чтобы это был не бокс. Что угодно, только не бокс.

– Да, – говорит Дэвид. – Это так жестоко выглядит. Вчера мы видели Че на ринге. Ужасное зрелище.

Он словно повторяет слова Салли. Мне страшно хочется напомнить ему, как он лицемерен. Когда ему было семнадцать, его выгнали из школы за то, что он сломал челюсть другому ученику. Как сильно нужно бить, чтобы сломать челюсть? Я никогда никому ничего не ломал.

– Вот именно, – поддакивает Салли. – Че пообещал нам, что не будет драться, пока не перестанет расти. Вчера мы узнали, что он нам врал.

Диандра кивает и сочувственно смотрит на родоков. Я бы тысячу раз умер, лишь бы Бог – тот самый, в которого я не верю, – не дал Соджорнер услышать, как меня унижают. Я отчаянно надеюсь, что ее отвлек липкий шепоток Розы.

Но нет, она поворачивает голову в нашу сторону.

– В спарринге нет ничего дурного, – говорит она.

– Соджорнер, – говорит Диандра. – Это не твое дело. Решать Че и его родителям.

– Нет, это мое дело, мама. Родители Че не понимают, чего требовали. – Она поворачивается к Салли и Дэвиду и, словно извиняясь, говорит: – Че зашел в тупик. У него талант, который ему не на что было направить. Спарринг не опасен. Мы надеваем шлемы. Ездить на машине и то опаснее!

– Соджорнер Ида Дэвис!

Соджорнер мотает головой, но ничего больше не говорит. Салли пристально смотрит на нее.

– Я вижу, как страстно ты любишь бокс, – говорит Дэвид, – но мы обязаны защищать сына.

– Я прошу прощения за свою дочь, – вмешивается Диандра. – У нее твердое мнение по очень многим вопросам.

– Не нужно извиняться. Наши дети не наша собственность, – говорит Салли, и я едва сдерживаюсь, чтобы не хмыкнуть. – Естественно, они не будут нам подчиняться или соглашаться с нами, если думают, что мы неправы. Что ребенком, что родителем быть одинаково непросто.

– Аминь, – заключает Диандра.

– Как вы примирились с тем, что Соджорнер занимается боксом?

– Они не примирились, – отвечает Соджорнер, сжимает плечо Диандры и целует Элизабету в щеку.

– Да, мы не примирились. Но что мы можем сделать? Я молюсь. Я знаю, что милосердный Господь награждает нас за любовь, терпение и понимание. Вы верно сказали: дети и родители идут разными путями.

– Спасибо, – говорит Салли. Она наклоняется к Диандре и берет ее за руку. – Мне приятно поговорить с кем‐то, кто понимает.

– Пожалуйста. Вы найдете правильное решение. Я в этом уверена.

– А что вы делаете завтра вечером? У нас будет вечеринка, новоселье. Было бы замечательно, если бы вы смогли прийти. Соджорнер уже сказала, что придет.

– Но завтра ведь понедельник?

– Я знаю, это довольно странно, но некоторые наши друзья свободны только завтра, а мы не хотели надолго откладывать праздник.

– Элизабета?

Молчаливая мама Соджорнер кивает.

– Мы с удовольствием, – говорит Диандра.

Они обмениваются телефонами, адресами, обсуждают, как быть с инвалидным креслом. Прекрасно, родоки уже обменялись телефонами с мамами Соджорнер, а у меня так и нет ее номера.

– У меня нет твоего номера, – говорит Соджорнер, и я улыбаюсь. – Мы с Джейми вместе бегаем. Хочешь с нами?

Я киваю. Мы с Соджорнер обмениваемся телефонами на глазах у Розы.

– Готова к воскресной школе? – спрашивает Соджорнер.

Роза кивает и уходит с Соджорнер и ее мамами. Она оборачивается и улыбается мне, как бы намекая, что проведет время с ней, пока я буду торчать с Салли и Дэвидом. Надеюсь, что там, куда они идут, нет лестницы. Не то чтобы я по‐настоящему волновался, что Роза это сделает. Но мне приходится сделать над собой усилие, чтобы не побежать следом за ними.

– Какой хороший день, – говорит Салли.

Так и есть. Светит солнце, на улице тепло, все одеты по‐летнему. Но Салли обычно не говорит о таких вещах. Мне сложно искренне радоваться весне, пока она явно обдумывает, что бы мне сказать. У Салли все чувства всегда четко написаны на лице.

Мы идем мимо уголка для шахматистов. За каждым столом играют. Вокруг одного стола стоит толпа. Я вижу, что за ним сидит Исайя. Интересно, сколько он зарабатывает шахматами? Судя по его виду, не слишком много. Все шахматисты – мужчины. И зрители тоже. Как Розе удалось пробраться сюда и заставить их сыграть с ней? Я в десять лет не был на такое способен. Да и сейчас не способен. Каково это – ничего не бояться?

– Мы не будем тебя наказывать, – говорит Дэвид.

– И я могу боксировать?

Салли кивает:

– Мы ведь не можем тебя остановить.

Они меня останавливали всю мою жизнь. Если это и есть мое наказание, надо было нарушить обещание раньше.

– Меня пугает твоя жестокость. Если ты выйдешь из себя, то можешь кого‐нибудь убить. – Салли оборачивается к Дэвиду, но тот молчит.

Я дрался только на ринге. Я никогда в жизни никого не бил и даже не думал о таком. Кем Салли меня считает?

– Кто предложил позвать меня на ужин? Вы знаете, что я все вечера провожу в спортзале. Почему вы не написали?

– Роза очень хотела, чтобы ты поужинал с нами, а мы были всего в паре кварталов.

– Я так и думал. Она хотела, чтобы вы застали меня врасплох.

– Перестань, Че, – говорит Салли. – Роза не знала, что ты дерешься. Разговор не о ней, а о тебе.

– Всякий раз, когда я пытаюсь поговорить с вами о Розе, вы меняете тему. Вы не хотите о ней говорить. Не хотите признать, что с ней что‐то явно не так.

– Ты серьезно, Че? Что‐то явно не так? Мы знаем, что у нее были проблемы с развитием. И что ей сложно заводить друзей. Ей десять лет. Она ведет себя как обычный десятилетний ребенок. Хватит видеть в ней…

– Я знаю, сколько лет моей сестре.

– Роза тебя боготворит, – говорит Салли. Она сейчас расплачется. – Знаешь, как долго она копила деньги, чтобы купить тебе подарок на день рождения?

– А вы знаете, как умерла морская свинка Апиньи? Роза…

Дэвид поднимает руку. Я готов наорать на них обоих. Но мне ведь нельзя! Это сочтут проявлением жестокости.

– Че, – говорит Дэвид своим «давайте-успокоимся» голосом. – Я знаю, ты не хотел сюда ехать. Ты хотел остаться в Сиднее. Но от того, что ты вот так психуешь, никому, и прежде всего тебе самому, легче не станет.

– Я не психую! Я говорю вам о том, что Роза сделала в…

Рука снова поднимается вверх. Мне страшно хочется по ней врезать.

– Как мы можем тебе доверять, если ты не берешь на себя ответственность за свои поступки? Если ты во всем обвиняешь Розу?

Я таращу глаза на Салли. Я никогда не обвинял Розу в чем‐то, чего она не делала, и уж тем более во всем.

– Я сдаюсь, – говорю я. – Однажды вы поймете, кто такая Роза, и пожалеете, что не послушали меня. Я иду в зал.

– Че! – говорит Салли.

– Пусть идет, – слышу я голос Дэвида у себя за спиной. Я еще никогда так не злился. Они в жизни не станут меня слушать.

В спортзале я выкладываюсь по полной, не думая о том, что у меня выходной, что нужно дать мышцам отдых. Только спустя три часа гнев покидает мое тело, и я могу снова думать о родоках, особенно о Салли, не испытывая острейшее желание избить каждую боксерскую грушу, которую только вижу. Я не могу туда вернуться. Я снова разозлюсь. Не могу видеть их. И Розу тоже. Долбаную Розу, которая проводит время с Соджорнер. Интересно, Соджорнер удивится, если я напишу ей и спрошу, как Роза себя ведет? Скорее всего.

Я проверяю телефон. Там куча сообщений. От Соджорнер ни одного. Зато несколько от Розы. «Я задавала самые умные вопросы. Опять. Теперь Сид любит меня больше всех остальных». Я пишу родокам: «Вернусь, когда перестану… – тут я зависаю: нельзя писать «злиться», ведь Салли и так думает, что я злобное чудовище, – расстраиваться». Я сажусь на скамейку возле раздевалок и смотрю на номер Соджорнер. Может, позвать ее прогуляться? Друзья ведь так делают? Мы могли бы провести время вместе. Наверное, надо позвать еще и Джейми.

Я начинаю писать: «Сходим в кино?» – и останавливаюсь. Я не хочу в кино. Можно спросить, не хочет ли она пробежаться. Она сама это предлагала. Я хотел бы пробежаться вдоль Манхэттена, убежать так далеко, как только можно. «Чем занимаешься?» Господи, ну что за детский лепет. «Думаю пробежаться, – добавляю я. – Давай со мной? Позовешь Джейми?»

М-да. Я убираю телефон в карман и решаю обойтись без душа. Вместо этого подхожу к зеркалу и отрабатываю бой с тенью, сосредоточившись на защите: быстро уклоняюсь от воображаемых ударов, ныряю, отскакиваю от своего виртуального противника, верзилы сантиметров на десять выше меня. Телефон молчит. Я встаю на беговую дорожку и бегаю двадцать минут. Утираю пот полотенцем. Проверяю телефон. Ничего. Прошло почти полчаса с тех пор, как я написал Соджорнер. Я не хочу домой. Я не хочу оставаться в спортзале. Я хочу встретиться с кем‐нибудь, кто не приходится мне кровным родственником.

Я пишу Лейлани: «Чем занимаешься?» Затем принимаю душ, переодеваюсь и проверяю телефон. «Неправильно, надо спрашивать: «Во что ты одета?» Но даже не думай писать мне сообщения с эротическим подтекстом». – «Ха-ха. Я бунтую против родителей и решил не идти домой. Можешь поддержать мой бунт?» – «Я собираюсь на частный показ нового дизайнера, о котором ты явно никогда не слышал, потому что не слышал ни об одном известном дизайнере. Сомневаюсь, что ты подобающе одет». – «Поверь, на мне новые треники и футболка». – «То, что на твоем гнусном наряде нет пятен, не добавляет тебе очков». – «Я не говорил, что на нем нет пятен. Я написал, что одежда новая». – «Почему я с тобой общаюсь, напомни?» – «Все дело в моем обаянии. Показ чего?» – «Обхохочешься. Одежды, чего же еще?»

Я подумываю, не отправить ли ей списочек всего, что можно было бы продемонстрировать на показе. Турнепс? Кенгуру? Перхоть? «Так что там с твоими стариками? Почему они злятся? Их бесит, что ты еще девственник?» – «Смешно. Я обещал, что не буду участвовать в спаррингах. А потом они засекли, как я дерусь». – «А». – «Ага». – «Ты хотя бы никого не убил». – «Они уверены, что это не за горами». – «Они с тобой вообще знакомы?» – «Сомневаюсь». – «Что за наказание?» – «Они мне больше не доверяют». – «И это их ужасное наказание? Мелковато. Я думала, тебя выпорют или что‐нибудь в этом духе». – «Насилие – это неправильно, Лейлани».

Сообщение от Розы: «Они на тебя злятся. Я напомнила им, что обычно ты хорошо себя ведешь, и сказала, что им не стоит так сердиться. Ты знал, что Сид боится высоты?»

 

Глава двадцать вторая

Я решаю пробежаться даже без Соджорнер и отправляюсь в сторону Ист-Ривер-парка. Джорджи называет это время золотым часом: все вокруг отбрасывает длинные, мягкие тени. Джорджи клянчит у меня фотографии Нью-Йорка. Я останавливаюсь сфотографировать старый дом. Ей нравятся такие штуки: соседнее здание разрушили, но на боковой стене этого дома почему‐то сохранилась металлическая пожарная лестница, ведущая из ниоткуда в никуда. Я отправляю Джорджи фотографию. Она мечтает жить в этом городе.

Я делаю для Джорджи еще несколько снимков. Фотографирую гигантскую надувную крысу возле магазина одежды. Надо спросить у Лейлани, в чем тут дело. Хотя мне почти нравится это необъяснимое сочетание.

Телефон пищит. Я поставил громкость на максимум, надеясь, что Соджорнер мне напишет. Но это очередное сообщение от Розы: «Возвращайся скорее. Они злятся все сильнее». Я подумываю ей ответить, но понимаю, что тогда на меня обрушится поток еще более утомительных сообщений.

Потом пишут родоки: «Когда ты вернешься?» – «Не знаю. Я на пробежке». – «Сообщи нам». – «Ладно». Снова Роза: «Ты знаешь, что боязнь высоты по‐научному называется акрофобией?» Телефон снова пищит. Роза решила меня извести. Может, не смотреть на экран? «Хочешь пробежаться? – пишет Соджорнер. – Мне надо на воздух. Я пыталась заниматься, но не могу сосредоточиться». – «Конечно, давай».

Мы встречаемся на пешеходном мосту через ФДР-драйв, в конце Шестой улицы, на стороне парка. Соджорнер стартует, прежде чем я успеваю сказать «привет».

– Так кто тебя допекает? – спрашиваю я, догнав ее.

Она бросает на меня косой взгляд:

– Допекает?

– Кто в данный момент не дает тебе спокойно жить?

– В Австралии все так странно выражаются?

– Абсолютно все.

Она улыбается:

– Мама Ди. И мама Эл тоже. Накинулись на меня из‐за того, что я неуважительно говорила с твоими родителями.

– Прости.

– Ты ни при чем.

– Ты меня защищала.

– Не-а. Ну то есть да. Отчасти. Я говорила это главным образом для своих мам. Я знаю, что они вряд ли слушали. Взрослые не слушают. Они всегда правы.

Я смеюсь.

– Охренительно верно сказано. Что будешь делать?

– Если бы я сказала такое при своих мамах, они бы вымыли мне рот с мылом.

– В переносном смысле?

– В буквальном. Я не выражалась при них с тех пор, как мне исполнилось пять.

– Похоже, они строгие.

– Особенно мама Ди. Не то чтобы я не дерзила маме Эл. Просто она обычно молчит, но по ней видно, если я ее разочаровала. И от этого еще хуже.

Легко могу себе представить.

– Ты с ними не ругаешься?

Соджорнер смеется:

– Все время ругаюсь. Но уважительно, понимаешь?

– Господи. Как тебе это удается?

Соджорнер резко останавливается. Я по инерции пробегаю мимо, иду обратно к ней.

– Че, никогда не богохульствуй при моих матерях. Я серьезно. Они будут не слишком высокого о тебе мнения, если услышат, что ты ругаешься. Но если ты будешь поминать имя Господа всуе, они спишут тебя со всех счетов. Навсегда.

– Нельзя было говорить «господи»?

Соджорнер кивает:

– У мамы Ди есть сан. Ты слышал ее проповедь. Она всерьез относится к богохульству.

Я не знаю, что сказать. «Господи» и «боже» – слова, которые я использую, когда пытаюсь не выругаться в присутствии кого‐то, кого может обидеть ругань. Я всегда воспринимал эти слова как наиболее мягкие из всех, что может сказать человек, когда ему хочется ругнуться. Наряду с «черт», «блин», «дерьмо» и «тьфу ты».

– То есть ты не ругаешься? – Я вдруг понимаю, что ни разу не слышал, чтобы она сказала что‐нибудь посильнее, чем «дерьмо».

Она мотает головой и бежит вперед.

Я догоняю.

– Никогда не встречал человека, который бы не ругался.

– Серьезно?

Я пытаюсь вспомнить хоть кого‐нибудь. Даже мои бабушки любят крепко выразиться.

– Серьезно. Похоже, австралийцы много ругаются. Никогда не задумывался об этом.

– Ясно. Не выражайся при моих матерях.

– Постараюсь, – говорю я.

– Не богохульствуй при них. Я серьезно.

– Не буду.

– Но ведь твоя сестра не ругается? Я ни разу не слышала.

– Ругается. – Мне одновременно страшно хочется и страшно не хочется спросить, как Роза ведет себя на занятиях по Библии. Роза занимает слишком много места в моей жизни.

– Ого. Похоже, что вы, австралийцы, сплошь сквернословы и богохульники. – Она смеется и бежит еще быстрее.

Я не отстаю. Мы молча бежим на север. Дорожка сужается. Парк и река пропадают, нас зажимает между домами и магистралью. Дорожка такая узкая, что места на ней хватает только для двух человек. Если кто‐то решит нас обогнать или побежит навстречу, нам придется его пропустить, пристроившись друг за другом. Я слышу каждый ее вдох. Я чувствую запах ее пота. Я хочу ее поцеловать. Я хотел целовать других девушек. Я целовал других девушек. Я никогда никого не хотел поцеловать так же сильно, как хочу поцеловать Соджорнер.

Ее губы. Я изо всех сил пытаюсь не смотреть на них. Верхняя и нижняя губа почти одинаковые, нижняя лишь чуть‐чуть полнее. Мне так хочется коснуться ямки над ее верхней губой: мне кажется, она просто создана для моего пальца. В ней собираются капельки пота. Я представляю, как слизну пот, как мой язык коснется ее губ, проскользнет между ними. Я оступаюсь на ровном месте.

– Черт!

Я едва не падаю и лишь через пару неловких шагов восстанавливаю равновесие. Соджорнер оборачивается ко мне:

– Все нормально?

Я киваю, подстраиваясь под ее ритм.

– Дорожка скоро закончится.

– Правда? – Я краснею, потому что думал только о ее губах. Я знаю, что она об этом не догадывается. Я весь в поту. На улице темно. Огни Манхэттена имеют странный оранжевый оттенок.

– Можем развернуться. Добежим до самого конца на юге и повернем на Гудзон.

– Давай, – соглашаюсь я.

Мы разворачиваемся.

– Я еще не готова к встрече с мамами.

– Я еще не готов видеть родоков.

– Ты их так называешь? Это что, австралийское словечко?

– Не-а. Наше с Розой словечко.

– Вы с ней близки?

– Наверное. – Я не хочу говорить о Розе. – У тебя есть братья или сестры?

– Нет. Только миллион кузин и кузенов.

– У меня тоже. Не миллион, но порядочно.

Мы бежим дальше. Наши стопы одновременно отталкиваются от земли. Вскоре мы вновь выбегаем к Ист-Ривер.

– Вместе бегать гораздо веселее. Не люблю бегать.

Соджорнер смеется:

– Я тоже. Но Дайдо заставляет. Хорошая кардионагрузка. Помогает выдержать на ринге больше трех раундов.

– Ясно. Но бог мой, как же это скучно.

– Если ты намерен перестать, может, сначала попробуешь не богохульствовать при мне?

– О черт. Прости.

Она смеется.

– Давай проверим, сколько ты можешь не ругаться. – Она смотрит на часы.

– Засекаешь время?

– Ага.

– Пари?

– Ого. Мало того что австралийцы сквернословят, они еще и азартные? Неудивительно, что ты не христианин.

– В Библии ничего не сказано про пари и азартные игры.

– Откуда ты знаешь?

– Я читал Библию. То, что я не верю в Бога, еще не значит, что я ее не читал. Я и Коран читал.

– Ну и ну.

– Мне нравится узнавать новое.

– Библия осуждает любовь к деньгам. Азарт связан с любовью к деньгам. Так что она опосредованно осуждает пари и азартные игры.

– Но ведь азартные игры изобрели не вчера. Они вполне могли попасть в список запретов. Получается, их не считали чем‐то ужасным.

– Может быть. Но они разрушают жизни.

– Я не предлагал пари на деньги.

Она взвинчивает темп. Я не отстаю, но мне уже нелегко.

– Пытаешься оторваться?

Она бежит еще быстрее. Я ускоряюсь и обгоняю ее. Мы продолжаем обгонять друг друга, пока не оказываемся по другую сторону острова, у Гудзона. В его темной воде отражается куда больше огней, чем в Ист-Ривер. У меня горят ноги, легкие едва справляются с нагрузкой, но я лучше умру, чем остановлюсь первым.

На дорожке куда больше людей. Бегунов мало, в основном гуляющие. В воду уходят длинные причалы, на них сидят люди. Мне больше понравилось у Ист-Ривер, там темнее и спокойнее. Мне тяжело дышать. Уверен, и ей тоже. Я ничего не слышу из‐за своего прерывистого дыхания. Я не знаю, как далеко на север уходит дорожка. Я бегу в темпе Соджорнер. Она не ускорялась уже пару причалов. Кажется, она сбавляет темп. Я так не бегал лет сто.

– Сид! Сид!

Соджорнер не сбавляет шаг. Нас догоняет красивый темнокожий парень.

– Сид! – снова окликает он и касается ее плеча.

Соджорнер останавливается. Я тоже останавливаюсь, наклоняюсь вперед, упираю руки в бедра, пытаюсь отдышаться.

– У тебя скоро бой или что? Поздновато для бега. Что за белый парень?

Соджорнер тоже пытается отдышаться. Она поднимает руку, словно просит дать ей минутку. Я достаю из рюкзака фляжку с водой, делаю большой глоток, передаю ее Соджорнер. Выпрямляюсь, протягиваю парню кулак:

– Я Че.

Он бегло касается моего кулака. И хмурится. Это не делает его менее симпатичным. Или менее высоким. Кожа у него на лице совершенно чистая.

– Это… – начинает Соджорнер, возвращая мне фляжку.

– Мы…

Мы замолкаем и смотрим друг на друга. Мне смешно, но я сдерживаюсь, потому что понятия не имею, кто этот парень.

– Че – мой друг, – говорит Соджорнер. – Это Дэниел, мой бывший.

«Ого», – думаю я.

– Рад познакомиться, Дэниел.

– Аналогично, – говорит он, и его слова звучат не искреннее моих. Он оглядывается назад. – Меня там друзья ждут. Просто хотел узнать, как ты.

– Я отлично.

– Ты прекрасно выглядишь, – говорит он. – Потная, но все равно.

– Пот – это хорошо. Ты тоже выглядишь неплохо.

– Рад был повидаться, Сид. Я… – Он осекается, снова бросает на меня взгляд, словно хочет, чтобы я оставил их наедине, но Соджорнер явно чувствует себя не в своей тарелке.

Я стою на месте. Делаю еще глоток из фляжки. Если Соджорнер попросит меня дать им минутку, я отойду.

– Передавай привет мамам. И Джейми.

– Хорошо.

Он отступает на несколько шагов, не сводя глаз с Соджорнер, – и ни на кого не налетает, даже не спотыкается. Машет ей, снова оглядывает меня, а потом наконец разворачивается и уходит. Я передаю фляжку Соджорнер. У меня ноют икры и бедра. Мне нужен массаж, сауна и горячая ванна. Соджорнер делает огромный глоток воды.

– Еще пробежимся?

Я смотрю на нее. Уверен, глаза у меня вылезли на лоб. Она толкает меня в плечо:

– Шутка! Я выдохлась. И есть хочу.

– Я умираю от голода.

Мы идем по дорожке, утирая пот и допивая воду из фляжки. Интересно, сколько она встречалась с Дэниелом и почему они расстались. Похоже, это она с ним порвала, хотя, может, я ошибаюсь. У него точно остались к ней чувства. Но почему он оказался таким красавчиком, да еще и выше меня ростом? Он бы так хорошо смотрелся рядом с Соджорнер, не то что я. Они подходят друг другу. Оба красавцы. Но я здесь, а он – нет. Я чувствую запах ее пота, а он – нет. Ее запах расплавляет мозг мне, не ему. Он расплавляет все вокруг.

– Тут в паре кварталов есть неплохой дайнер.

Я киваю.

– Ты платишь, богатей.

– Богатей? Если бы.

Она бросает на меня косой взгляд, но ничего не говорит. Придется воспользоваться дедулиной кредитной картой. Родоки не давали мне наличных. Придется объясняться с дедулей. Иначе он вполне может решить, что я злоупотребляю его доверием, и заблокировать карточку. Мы переходим через дорогу. Я стараюсь не думать о чувствах, которые испытываю к Соджорнер, и радуюсь, когда мы наконец доходим до дайнера. Я заказываю свой первый американский бургер – чизбургер с беконом и еще кучей ингредиентов, – большую порцию картошки фри и молочный коктейль с солодом. Мне нужно получить как можно больше белков и углеводов. Может, еда отвлечет меня от мыслей о губах Соджорнер, о ее коже, о том, как чудесно она пахнет.

Соджорнер заказывает такую же гору еды.

– Хочу насладиться, пока можно. На следующей неделе начинаю сбрасывать вес. Ужас.

– Это может быть опасно. – Салли отправляет мне все статьи о вреде бокса, которые ей только попадаются. Среди них полно материалов о том, как опасно быстро терять вес. Сколько бы я ни говорил ей, что не собираюсь быть профессиональным боксером, она не останавливается. Но ведь если я не стану профессионалом, мне никогда не придется сбрасывать вес, чтобы попасть в правильную весовую категорию.

– Да, папочка. Со мной занимается Дайдо. Я все делаю по науке.

– Угу. – Не понимаю, как можно сбрасывать вес по науке. Большая часть нашего веса – это вода. Чаще всего боксеры перестают пить воду, а это очень опасно.

Сначала приносят коктейли. Мой по вкусу напоминает обычный шоколадный. Я думал, что солодовый коктейль окажется куда необычнее. Соджорнер отпивает коктейль и смеется:

– Ты что, и правда не будешь спрашивать про Дэниела? Я краснею.

– Не хотел показаться любопытным.

– Ну конечно.

– Естественно, я ведь не так хорошо тебя знаю, и вообще это не мое дело. Если хочешь, расскажи.

– Он меня бросил. Поступил в университет. Я еще училась в школе. Он собирался уехать из Нью-Йорка. – Она пожимает плечами. – Но в районе Рождества он решил меня вернуть. При этом выяснилось, что в университете у него была девушка. Мне это не понравилось. С тех пор я его не видела. Он козел.

– Разве «козел» не ругательство? А то получается, что ты выругалась.

Она вяло машет на меня рукой. У нее громко бурчит в животе. Мой живот отзывается тем же.

– И это значит, что ты проиграла пари! Да, Содж… Сид?

– «Козел» не ругательство. Я не проиграла. Пари не было.

– Запомню, что мне можно говорить «козел». У нас было пари. Мы просто его не разбивали.

Перед нами ставят бургеры. Мы набрасываемся на них. Мой просто великолепен. Проглотив примерно половину, я слегка сбавляю темп и начинаю закидывать картошку в рот по одной штучке, не горстями.

– Так почему ты всегда называешь меня Соджорнер, а не Сид?

– Мне так нравится, – мычу я.

– Что?

– Мне нравится твое имя. Соджорнер. Нравится, как оно звучит. Именно так я представляю себе тебя. – Я откусываю свой бургер.

– Мне нравится, как ты это сказал.

– Спасибо.

– Все дело в твоем акценте. Любое слово звучит так мило.

– Значит, я милый?

– Значит, у тебя милый акцент.

– То есть мне можно не называть тебя Сид?

Она кивает:

– Можешь называть меня Соджорнер. Только не при Джейми. А то она потом не отстанет.

Мы идем домой.

– У тебя будут проблемы? – спрашиваю я, когда мы переходим Лафайетт-стрит и я наконец понимаю, где мы.

– Не больше, чем раньше. Я сказала, что вернусь поздно. Сказала, что иду на пробежку с тобой. Они мне доверяют. Даже когда злятся. Они бы позвонили, если бы мне надо было вернуться.

На словах «они мне доверяют» меня слегка передергивает.

– В чем дело?

– Мои родоки сказали, что больше мне не доверяют. Из-за спарринга. Я еще никогда не нарушал обещаний, которые давал им.

– Я так и думала. Тебе явно нелегко от того, что ты пошел против них. Жаль, что они этого не замечают.

– У тебя ведь та же история? Они хотят, чтобы я стал таким же, как они. Или, скорее, не таким же, как они. Мой отец в молодости был беспредельщиком. Однажды он сломал челюсть какому‐то парню.

При этих словах Соджорнер явно напрягается. Наверное, я случайно затронул больную тему. Она никогда не говорила о своем отце. Я думал, никакого отца вообще не было. Я поворачиваюсь к ней:

– В чем дело?

– Ни в чем, – тихо говорит она. – Не смотри.

Естественно, я смотрю. Прямо на нас идут два с ног до головы покрытых татуировками парня в кожаных куртках. Если они скажут Соджорнер хоть слово, я вмешаюсь. Но их догоняют трое полицейских. Один из них смотрит на меня. Я киваю, полицейский кивает в ответ. Соджорнер выдыхает. Интересно, если бы меня здесь не было, эти парни бы что‐нибудь сказали? Я не должен радоваться тому, что я не девушка. Но я этому рад.

Мы подходим к Томпкинс-сквер-парку. Соджорнер идет в обход.

– Разве он закрыт? – Ворота распахнуты, внутри полно народу.

– Вроде того. Полицейские закрывают его около полуночи, так что лучше пойти в обход, чем потом упрашивать открыть ворота, если они успеют их запереть.

Уже за полночь. В парке еще горят фонари, но я иду следом за Соджорнер.

– Странно, что мы не идем через парк.

– Потому что мы всегда там встречаемся?

Я улыбаюсь в ответ. Я уже считаю его нашим с ней парком.

– Это центр нашего района. Через него все ходят, в нем все гуляют. А ты знал, что когда‐то в этом парке было восстание?

Я не знал.

– Мама Ди говорит, что новые богатые жители района поставили тут таблички, что парк закрывается в полночь, хотя это было не так. Им не нравилось, что в парке ночуют. Старожилы стали сопротивляться, и мама Ди в их числе. Она тогда была ребенком. Старожилы проиграли. Теперь здесь живут в основном богачи, бедных совсем мало.

У ворот парка на одеяле сидят несколько человек. У одного из них в руках гитара. Я пытаюсь представить себе то восстание. Не получается.

– Мама Ди часто говорит, что раньше все было по‐другому. Но не может решить, лучше тогда было или хуже. Все меняется каждый день.

– Ты здесь жила всю жизнь?

– Я здесь родилась. И мама Ди тоже. Мы всегда здесь жили.

Я пытаюсь представить себе это. Ничего не получается.

– Мне нравится, что Нью-Йорк всегда такой оживленный. – В большинстве ресторанов и во всех барах, мимо которых мы идем, полно народу. В этом плане все очень напоминает Бангкок. Нам навстречу попадаются другие парочки. Точнее, просто парочки. Ведь мы с Соджорнер не вместе.

– Этот город никогда не спит. – Соджорнер кривится, произнеся столь избитую фразу. – Хотя речь идет только о Манхэттене, Статен-Айленд и Квинс сейчас уже крепко спят.

– Ничто не может вечно не спать. – Мимо проходит высокий мужчина с крошечной собачонкой. – Правда, я нигде больше не видел, чтобы столько людей выгуливали собак по ночам.

– Просто он не может нанять человека, который бы делал это вместо него. – Соджорнер замедляет шаг. – Мы пришли.

С фасада ее дом ничем не отличается от других домов в этом квартале, да и в моем тоже, просто он ýже. Это дом из коричневого кирпича, с одним входом, в подвале – хозяйственный магазин. У двери четыре звонка.

– Спокойной ночи, Че.

– Спокойной ночи, – бормочу я. От усталости у меня режет глаза, но я не хочу уходить. Я протягиваю руку, касаюсь ее пальцев, ни о чем не думая, и уже собираюсь развернуться и уйти, но Соджорнер берет мою руку в свою и слегка сжимает. Это пожатие разливается по всему моему телу. Она держит мою руку. Я замираю.

Она наклоняется вперед, легко целует меня в губы, отпускает мою руку, достает ключи, отпирает дверь и оборачивается.

– Ты не сквернословил, – говорит она. И прежде чем я успеваю ответить, закрывает за собой дверь.

Я стою на месте, у меня горят губы, и я думаю, что надо было обнять ее за талию, притянуть к себе, поцеловать в ответ. Но я едва могу дышать.

Я возвращаюсь домой совершенно без сил. Не принимаю душ и даже не снимаю насквозь пропотевшую одежду. Я падаю на кровать, мечтая о Соджорнер, касаясь губ в том месте, где их коснулись ее губы. Этот поцелуй никак не был связан с Богом или Иисусом. Будь у меня силы, я бы сейчас мастурбировал. Но я просто отключаюсь, мечтая о ней.

Я просыпаюсь от ощущения, что у меня в комнате кто‐то есть. С трудом приоткрываю глаза. Конечно, это Роза. Склонилась над моим телефоном. Я закрываю глаза. Я так устал. Не хочу сейчас говорить с Розой. Но что, если она пишет Соджорнер? Я не хочу конфликтовать с Розой. Не хочу, чтобы она рассказывала, о чем думает. Не хочу, чтобы она говорила, что я единственный ее понимаю. Не хочу знать, что происходит в этом ее лишенном эмпатии мозгу.

– Роза, – говорю я и сажусь в постели, – что ты делаешь?

– Ничего. – Виноватой она не выглядит.

– Что ты делаешь у меня в комнате с моим телефоном в руках?

Роза кладет телефон на место. Пожимает плечами.

– Роза?

– Мне было скучно, а ты спал.

– И ты решила взломать мой телефон?

– Я его не ломала. Видишь?

Она протягивает мне телефон. Почти четыре утра. Я бы все отдал, лишь бы спать дальше.

– Как ты разблокировала мой телефон?

– Код такой же, как у твоей банковской карточки.

– Откуда ты знаешь?

Она снова пожимает плечами:

– Я наблюдаю.

– Не смей!

– Я хотела узнать, злишься ли ты на меня.

– Я всегда на тебя злюсь. Прими это за данность.

Роза садится на кровать рядом со мной:

– Но ведь ты мой лучший друг.

– Я думал, Сид твой лучший друг.

Она не замечает сарказма в моих словах.

– Ты всегда будешь моим лучшим другом. Я хочу подружиться с Сид потому, что она тебе нравится. Я хочу, чтобы ты любил меня больше всех.

Я проверяю сообщения, отправленные письма. Не могу найти никаких признаков того, что она что‐то сделала. Она просто шпионила за мной. Просто шпионила? Господи. У меня голова болит.

– Ты со мной больше не разговариваешь, – говорит Роза совершенно спокойным голосом.

– Мы все время разговариваем.

– Но ты не рассказываешь мне, что чувствуешь.

– Потому что тебе плевать на то, что чувствуют другие люди.

– Мне не плевать. Я учусь интересоваться чувствами других людей. Я задавала Сеймон вопросы и слушала ответы. Я спросила у Соджорнер, нравишься ли ей ты. Она сказала, что нравишься. Хотя я это и так поняла. Видишь? Я учусь общаться с людьми. Я сказала ей, что ты лучший в мире брат.

– Чудесно.

– Если бы Сид не стало, ты бы снова любил меня больше всех на свете?

– Что значит «если бы Сид не стало»?

– Я сказала Сид, что ты научишься любить Бога, если она расскажет тебе о нем так, как рассказывает мне.

– То есть ты теперь веришь в Бога?

– Нет. Не глупи, Че. Бог – это как Дед Мороз. Но она хочет, чтобы я в него верила, так что я делаю то, чего она хочет. Все нормальные люди так делают. Я веду себя как нормальный человек. Ты ведь хочешь, чтобы я была нормальной?

У нее настолько извращенная логика, что я даже не знаю, с чего начать.

– Я поменяю пароли. Не трогай мой телефон, не заходи ко мне в комнату. – И исчезни из моей головы.

– Ты же знаешь, я легко вычислю новый пароль. Меня Дэвид научил.

Я тяжело вздыхаю. Дэвид слишком хорошо разбирается в компьютерах и слишком любит учить Розу всему, что сам умеет. Ему не приходит в голову, что, хотя он сам не использует эти умения для дурных целей, Роза на такое вполне способна.

– Разве Дэвид говорил, что тебе можно использовать свои знания, чтобы взламывать чужие телефоны?

Она важно кивает.

– Роза! Дэвид никогда бы такое не сказал.

– Очень даже сказал бы. Он много всего говорит. Ты знаешь, что у него есть экстренный набор?

– Экстренный что?

– Набор вещей, которые понадобятся, если ему придется срочно покинуть страну.

Я мотаю головой:

– Зачем ты вообще это выдумываешь? Хватит врать.

Роза качает головой:

– Я же сказала, что не могу этого обещать. Врать слишком удобно. И потом, ты ведь тоже врешь. Ты сказал, что с носом у тебя все в порядке, но это было не так.

Ты сказал, что не дерешься, но дрался.

– Можешь пообещать мне не взламывать мой телефон?

– Могу.

– Пообещай.

– Обещаю не взламывать твой телефон.

– Или чей‐то еще.

Теперь тяжело вздыхает уже Роза:

– Или чей‐то еще.

– Иди спать.

– Я не хочу.

– Иди в свою комнату и не хоти спать там. Я хочу спать. – Я указываю на дверь.

Роза морщится и уходит. Я пытаюсь не думать о том, что она сказала насчет того, что было бы, если бы Соджорнер не стало. Утром поставлю на свою дверь засов.

 

Глава двадцать третья

За завтраком мы с родоками едва обмениваемся парой фраз. Сразу заметно, какая у нас любящая, открытая, общительная семья. Роза довольно улыбается. Они словно сговорились стереть из моей памяти прошлый вечер, который я провел с Соджорнер. Ничего не выйдет. У меня слегка саднят губы. Соджорнер меня поцеловала.

Я не говорю им, что Роза взломала мой телефон. Даже если они выслушают меня и соизволят ответить, зачем мне это? Розе всего десять, она не способна на дурные поступки, и вообще, какая она талантливая, раз уже может хакнуть чужой пароль. Я слышу, как Салли кому‐то говорит по телефону о «запоздалой подростковой эскападе». Похоже, она хотела, чтобы я это услышал. У меня сами собой сжимаются кулаки.

Я иду в ближайший хозяйственный магазин, выбираю самую дешевую дрель и дверную задвижку. Теперь она ко мне не войдет. Я протягиваю кассиру родоковскую кредитную карточку «только-для-экстренных-случаев».

– Извините, – говорит кассир. – Карта не прошла. У вас есть другая?

– Не прошла? Не понимаю.

– Вы ничего не можете купить по этой карте. Она не работает.

Наверняка он думает, что я идиот. Я знаю, что значит «не прошла». Что мне делать, заплатить дедулиной картой? Интересно, он взбесится? Придется ему позвонить и все объяснить. Опять. Может, это какая‐то временная проблема. Я даю дедулину карточку. Она срабатывает. Я возвращаюсь домой. Салли и Дэвида нет, Джефф с Розой сидят внизу и взахлеб обсуждают фракталы.

– Доброе утро, – говорю я.

Джефф кивает и здоровается. Я отдаю ему свою домашнюю работу – снова матанализ, который я не понимаю. Он просматривает ее вместе со мной, пока Роза играет с фракталами на планшете. Я пытаюсь сосредоточиться. Больше всего мне сейчас хочется подняться наверх и поставить на свою дверь задвижку. Джефф хмурится. Он хочет, чтобы до меня дошло. Он издает странный звук, нечто среднее между скрипом и вздохом.

– Че, что такое математический анализ?

– М-м?

– Как бы ты описал, что такое математический анализ, если бы тебя об этом спросили?

– Пытка? Набор формул, которые я не понимаю? Теперь он выглядит так, словно ему очень больно.

– Тогда что такое алгебра?

– Я не Роза. Мне приходится все это учить наизусть. Я в этом точно никогда не разберусь. Знаете что, Джефф? Я лучше пойду.

Джефф смотрит на меня, раскрыв рот, но не говорит ни слова.

– Че, ты не можешь уйти, – говорит Роза. – Тебе нельзя.

Я поднимаюсь наверх. Роза идет за мной. Смотрит, как я кидаю в рюкзак чистые бинты и фляжку с водой.

– Ты не можешь пропустить математику. У тебя мозг атрофируется. Ты и так уже отстаешь.

Я не обращаю на нее внимания.

– Ты не станешь неврологом, если провалишь математику.

– Как будто тебе не все равно.

– Ты плохо себя ведешь, – говорит Роза. – Почему я должна хорошо себя вести, если ты ведешь себя плохо?

– Потому что… – Я осекаюсь, бросаю рюкзак и сажусь на пол.

– Может, тебе больше не придется заниматься математикой, – говорит Роза. – Родоки не заплатили Джеффу. Они разорены.

– Откуда ты знаешь?

Роза улыбается.

Наверное, она и их телефоны взломала.

– Поэтому они и поехали в Таиланд. У них закончились деньги. А когда дела и там пошли плохо, они…

– Плохо? Они же продали фирму. Как они могли ее продать, если дела шли плохо?

– Они продали ее в убыток.

– Откуда ты знаешь?

– Это нельзя было не заметить. Сейчас Макбранайты платят за все.

Я знаю. Но я не задумывался об этом всерьез. Это ненормально.

– Я пытался кое‐что купить по родоковской кредитке.

– Они на мели, – говорит Роза. – Я выучила все слова, означающие, что у человека нет денег: бедный, нищий, несостоятельный, безденежный, неимущий, нуждающийся, обездоленный, голоштанный, голяк, ветер свистит в карманах…

– Я все понял.

Роза что, шутит? Думает, это смешно?

– «На мели» звучит лучше всего.

– Их кредитки заблокировали, как только мы приехали в Таиланд. Они тогда просто забыли сказать в банке, что мы переезжаем.

– Макбранайты – последний шанс для родоков. Если эта фирма не выстрелит, Дэвиду снова придется работать айтишником, а ты сам знаешь, как сложно ему удержаться на постоянной работе.

Понятия не имею, о чем она говорит.

– Может, нам придется жить с бабулей и дедулей. Они отправят нас в школу для богатых. Как Дэвида.

– Его оттуда выгнали.

– Мы ведем себя гораздо лучше, чем Дэвид в нашем возрасте. К тому же мне дадут стипендию. Я гений.

Мне не нравится эта жуткая история, которую она стряпает у меня на глазах. Я не гений. Интересно, дедуля заплатит за мою учебу в школе и университете? Он любит что‐то получать, когда тратит деньги. То, что он платит за мои занятия боксом, бесит родоков. Может, он и за мою учебу заплатит, чтобы их побесить? «Вы неудачники, но я, так и быть, спасу положение».

Я не хочу жить с бабулей и дедулей. И уж точно не хочу, чтобы с ними жила Роза. Они настраивают своих детей друг против друга, покупая и продавая их. Если я провожу с родителями Дэвида больше пары часов, мне хочется умереть.

Может, меня могла бы взять к себе одна из наших тетушек. Правда, тогда не стоит ждать помощи от бабули с дедулей, а деньги есть только у них. И еще у дяди Сола, но он точно никогда не возьмет нас к себе, а если и возьмет, то это будет еще хуже, чем жить у бабули с дедулей.

– Разорены, – повторяю я. – Почему они ничего нам не сказали? Даже не попросили нас экономить.

– Потому что мы всегда экономим. Они нас так воспитали.

Я никак не могу разобраться в том, что говорит Роза.

– На какие деньги они тогда устраивают новоселье? Роза смотрит на меня как на идиота.

– За все заплатят Макбранайты?

Роза кивает. Почему моя десятилетняя сестра знает о происходящем с нами больше, чем я? Потому что она любит шпионить. Но может, она преувеличивает?

– Все, что их сейчас волнует, – как произвести впечатление на Макбранайтов. Я же тебе говорила, что на нас им плевать. – Она протягивает мне руку. – Давай позанимаемся математикой, пока Джефф не понял, что ему не заплатят.

Она тянет меня за руку, и я встаю. Мы спускаемся вниз.

– Извините, – говорю я Джеффу. – Я слегка перенервничал.

Джефф издает звук, который можно счесть проявлением сочувствия. Он смотрит куда‐то за мое левое ухо. Роза ухмыляется:

– Давайте объясним Че, что такое фракталы.

 

Глава двадцать четвертая

Лейлани является на новоселье с Майей, Вероникой и Олли. Роза и Сеймон хихикают в уголке на кухне, а Дэвид готовит очередной поднос с закусками для гостей. Он не похож на человека, который вот-вот потеряет все на свете. Правда, по его лицу почти никогда нельзя угадать, что у него на душе.

Я встречаю гостей у двери. Веронике и Олли до смерти хочется поскорее познакомиться с моей жуткой сестрицей.

– Привет, Сеймон, – говорит Олли.

Сеймон машет ему и подводит к ним Розу. Майя прячется за спину Лейлани. Роза в своем любимом платье, белом с голубым атласным поясом, и в голубых перчатках в тон. Волосы у нее собраны над ушами в два хвостика, тугие кудряшки раскачиваются при каждом шаге. На ней черные лакированные туфли. Так выглядели дети сто лет назад. Все вокруг не прекращая охают и ахают, какая Роза милашка, и она вся сияет. Когда она купается в восхищении окружающих, она почти похожа на человека.

– Ну и платье, – говорит Лейлани.

Роза секунду мешкает, а затем расплывается в улыбке. Олли изумленно выдыхает:

– Ты и правда похожа на Ширли Темпл! Выглядишь потрясающе!

Роза без всякой паузы улыбается Олли в ответ и делает реверанс.

– И ты тоже, – говорит она. – Мне нравится твоя прическа.

Волосы у Олли поделены на ровные, чередующиеся квадраты черного и темно-красного цвета.

– И рубашка тоже. Она блестит. – Кажется, что рубашка у Олли сделана из серебра. Роза трогает ее рукой.

– Это Олли, – говорю я. – И Вероника.

Роза снова делает реверанс и обменивается с Вероникой воздушным поцелуем.

– Ты мальчик или девочка?

Я тоже хотел бы задать этот вопрос. Олли смеется:

– Ни то ни другое. И то и другое. Как‐то так.

Роза озадаченно смотрит на Олли:

– Ты что, не знаешь?

– О, я‐то знаю. А вот все вокруг ломают головы.

– Можно мне твою рубашку?

Олли снова смеется:

– Она для тебя великовата, малышка. Придется подыскать тебе такую же, но поменьше.

– Было бы замечательно! – Роза поворачивается к Веронике. – Ты красивая.

– Раз уж мы обе кудрявые красотки, давай дружить, – говорит Вероника. – Ты вылитая Ширли Темпл!

– Придется научить ее чечетке, а, Ронни?

– Она уже умеет, – говорю я, но они не слышат и не помнят, что я им об этом говорил. Лейлани ухмыляется.

Роза включает ямочки на щеках и показывает Олли пару движений. Олли повторяет за ней, к ним присоединяется Вероника.

– Настоящий праздник, – говорит Лейлани. Я почти слышу, как у нее закатываются глаза.

Мы с Лейлани направляемся к лестнице, потому что диваны отодвинули к стене, чтобы освободить место для танцев. Все вокруг замолкают и оборачиваются, чтобы посмотреть, сфотографировать, заснять на видео, как Олли, Роза и Вероника, держась за руки, отбивают чечетку посреди гостиной. Роза похожа на хорошенькую светловолосую куколку.

– Да сколько ж можно, – шепчет Лейлани. Мы сидим на самой верхней ступеньке. Сеймон стоит рядом с Джином, среди гостей, и смотрит, как красуется Роза. Майя спряталась на кухне, за барной стойкой, и помогает Дэвиду с закусками.

– Хорошо выглядишь, – говорит Лейлани, щупая рукав моей рубашки из бутика «Спул». – Я рада, что купила тебе еще и зеленую.

– Спасибо, – отвечаю я, но от мысли, что Салли и Дэвид живут на деньги Макбранайтов, мне становится страшно неловко. Интересно, если мы с Лейлани не поладим, изменится ли что‐нибудь для родоков? Насколько вообще шатко наше положение?

Салли и Дэвид не обратили внимания на мой наряд, что неудивительно. Роза сказала:

– Красивая рубашка.

Она все замечает.

– Я не питаю любви к твоей сестре.

Не питаю любви? Интересно, это американизм или лейланизм? Пожалуй, второе.

– Ты знал, что двойняшки не разговаривают друг с другом? Уже несколько дней. – Лейлани смотрит на Розу. – Такого с ними еще никогда не бывало.

– Роза… – Я не знаю, как закончить фразу.

– Это мало кто замечает, да?

Я киваю.

– Сначала она беспощадно льстит, потом пускает в ход эти свои фокусы миленькой маленькой девочки.

– Ей всего десять. – Почему мне хочется ее защищать?

– И с чечеткой то же самое. Интересно, Ширли Темпл была такой же? Терроризировала всех вокруг, как только выключались камеры? Но мы бы об этом уже знали, правда? Мы же знаем, какими противными были Джоан Кроуфорд и Бинг Кросби. Господи. Как ты это выносишь?

– Я не всегда могу это выносить. Но она моя сестра.

– Что она будет делать, когда вырастет из роли Ширли Темпл?

– Придумает что‐нибудь еще.

– Ей даже не нужно стараться! Большинство людей просто тают, когда им льстят. Они даже не замечают, что это все наигранно. Олли и Ронни сразу же угодили в ее ловушку.

– Ты ходишь на курсы актерского мастерства. Я думал, все актеры такие.

– Почти все. Олли живет ради лести и внимания. Но я не такая. Я всегда знала себе настоящую цену. А Олли не знает.

Наверное, по‐другому и быть не может, иначе она не начала бы в двенадцать лет вести собственный блог о моде. Я тоже знаю себе настоящую цену. Я никогда не жаждал лести и похвал так же сильно, как другие дети.

Розе тоже не нужна лесть. Она просто считает, что заслуживает ее.

– А Вероника такая, как ты или как Олли?

– Она где‐то посередине. Хотя нет, не так. Мне кажется, что она жаждет лести точно так же, как Олли, но Олли этого не скрывает. Олли не стыдится этого, а вот Ронни понимает, что не должна так сильно зависеть от чужой похвалы.

Чечетка закончилась, они раскланиваются. Я должен радоваться, что моя младшая сестра весело проводит время. Но я потрясен тем, что Олли и Вероника так легко повелись на Розины штучки.

– Разве актеры не мечтают постоянно быть в центре внимания? Разве тебе не нравится быть в центре внимания?

– Мне нравится, но для меня это не главное. Я могу играть и без публики. А этим двоим нужна отдача, которую можно получить только от публики. Если я скажу им об этом, они не поверят. Я никогда им этого не говорила. – Она смотрит на меня краем глаза. – А ты не такой, как я думала.

– Спасибо. Наверное. Розе все это тоже не нужно, – говорю я. – Внимание. Люди. Ей это нравится, но это никак не влияет на ее представление о себе.

– Я с ужасом думаю о том, что будет, когда она вырастет.

– Да.

– Роза вьет веревки из Сеймон. На Майю они обе вообще не обращают внимания. Не то чтобы Майе хочется что‐то там делать вместе с Розой, но все равно ей обидно.

Майя несет поднос с порезанными овощами и соусами. Поднос едва ли не больше, чем она сама.

– Че, – зовет Дэвид. – Пришли твои подруги, Сид и Джейми.

И я тут же вижу у дверей Соджорнер: она в красном платье с черным поясом, волосы венцом окружают голову. Кажется, сердце у меня в груди на миг замирает.

Лейлани толкает меня в бок локтем:

– А Сид умеет нарядиться.

Я не свожу глаз с Соджорнер.

– Это любовь? – спрашивает Лейлани, но я уже спускаюсь по лестнице. Соджорнер улыбается, увидев меня, и мое сердце снова на миг перестает биться.

– Привет, Содж… Сид, – говорю я. – Рад, что ты пришла.

«Рад, что ты вчера меня поцеловала». Я не знаю, как поступить – чмокнуть ее в щеку или пожать руку. И потому просто стою и улыбаюсь ей. Так проходит, кажется, целая вечность. Наконец она протягивает сжатый кулак, и я касаюсь его своим кулаком. Кожа к коже.

– А где твои мамы? – говорю я, стараясь произнести это слово так, как его произносит она.

– У мамы Ди тяжелый день. Мама Эл осталась с ней дома. Они извиняются, что не придут.

– Очень жаль.

– Такое бывает. – Она пожимает плечами.

– Привет, – говорит Джейми. Я и забыл, что она стоит рядом с нами. Она ухмыляется, словно подчеркивая, что все понимает и находит происходящее до невозможности смешным. – Это что, Олли?

– Ты знаешь Олли?

– Конечно. Олли все знают. Зато Олли не знает меня. Но я сейчас это исправлю. Позже поговорим, Сид. А, да, сегодня я точно ночую у отца. Забыла сказать твоим мамам.

Соджорнер кивает:

– Я им передам.

Интересно, зачем мамам Соджорнер знать о перемещениях Джейми. Наверное, этот вопрос написан у меня на лице, потому что Соджорнер говорит:

– Джейми почти все время живет у нас. Ее родители разошлись. Мама в Квинсе, где‐то за конечной станцией ветки F, отец в Нью-Джерси. Она переехала к нам, чтобы не переводиться из школы. Красивая рубашка. – Она касается воротника. – Какая мягкая ткань. Теперь глаза у тебя почти зеленые.

– Спасибо. У тебя красивое платье. Выглядишь замечательно.

– Спасибо. – Она снова улыбается, и мое сердце пускается галопом.

Это просто смешно.

– Тебе что‐нибудь налить?

– Конечно, – отвечает она, подходя вместе со мной к барной стойке, – бурбон найдется?

– Эм-м… – Я смотрю на родителей, соображая, разрешат ли они наливать спиртное несовершеннолетним.

Соджорнер толкает меня в бок:

– Шутка! Я не пью. Можно мне сок?

– Есть ананасовый, апельсиновый, манговый, грушевый и клубничный.

– Это один вид или пять разных?

– Пять, – отвечаю я. – Мой отец считает, что смешивать соки – преступление. Но нас это не останавливает.

– Тогда ананасовый и манговый, пожалуйста, – говорит Соджорнер. – Пойду на преступление.

Салли разговаривает с двумя женщинами, которых я никогда раньше не видел. Она произносит свою обычную речь о красоте. Женщины кивают.

– Красота – это палка, вынуждающая нас покупать вещи, которые нам не нужны, – говорит она, – и чувствовать, что мы никогда не станем такими красивыми, какими могли бы быть. Вы знали, что производство отбеливающих кремов – это бизнес, приносящий компаниям по всему миру миллиарды долларов?

– Забавно слышать такие речи о красоте от твоей мамы, которая вполне могла бы попасть на обложку какого‐нибудь журнала.

– Журнала для дам в возрасте, – парирую я. Салли всегда так говорит. И еще о том, что для женщин красота словно заканчивается в тридцать – или в сорок, если у них есть деньги. – Она любит порассуждать о таких вещах.

– И мои мамы тоже.

– Ну еще бы, – говорю я. – Звериный оскал капитализма.

– Общество потребления. Мама Ди очень любит проповедовать на эту тему.

Соджорнер пьет сок и осматривается. Вокруг полно красивых людей в дорогой одежде. Интересно, что именно она видит.

– Я только сейчас поняла, что твои предки богачи.

– Они не богачи. – Я вдруг очень четко осознаю, что на мне рубашка за тысячу долларов.

Она кривит губы:

– Да ладно! Это самая большая квартира, в которой я когда‐либо была.

Интересно, что бы она сказала, отведи я ее к Макбранайтам.

– Мы ее снимаем. – Я едва не говорю ей, что вдобавок не мы за нее платим, но мне стыдно в этом признаваться.

– И это, безусловно, доказывает, что вы не богачи. – Она смеется. – Естественно, вы ее снимаете. В Нью-Йорке все снимают. Но твои родители платят за месяц больше, чем мои мамы – за целый год.

Я даже представить себе не могу, сколько стоит наша квартира. Интересно, родоки знают? Интересно, оттого что Макбранайты за них платят, они ощущают себя как дети?

– Мы платим четыреста восемьдесят в месяц. Естественно, это государственное жилье с фиксированной арендной платой. У нас пять помещений – включая кухню и ванную. Вся наша квартира поместилась бы у вас в гостиной.

– Извини, – говорю я, не слишком понимая, за что именно извиняюсь. Мне ужасно хочется сказать ей, что здесь все чужое. Что мы на мели. Роза права, это самые правильные слова.

– За что? Мне нравится наша квартира. Ясное дело, она не сияет, как ваша, но ты здесь ни при чем. Просто купи себе футболку с надписью «Богатый белый парень», чтобы все вокруг понимали, с кем имеют дело.

– Ты только сейчас заметила, что я белый?

– Смешно.

– Хорошая идея с футболкой. Извини, если я тебя обидел.

Соджорнер смеется:

– Тебе придется постараться, чтобы меня обидеть. Меня не обидело даже, когда ты сказал, что верить в Бога глупо.

– Я этого не говорил!

Она ухмыляется.

– У нас тут всего семь комнат, – говорю я, пытаясь сосчитать, сколько комнат у Макбранайтов.

– У вас в гостиной танцуют чечетку! У нас не хватило бы места даже для шимми. – Она снова смеется. – Не пойми меня неправильно, у нас отличная квартира, к тому же мы на шестом этаже. За последние годы у нас дважды затапливало первый и второй этажи. Вы в какой зоне?

Я не имею ни малейшего представления, о чем она говорит. Почему вообще она так много говорит? Интересно, она вообще вспоминает про вчерашний поцелуй?

– Когда надвигается ураган, важно знать, в какой ты зоне. Первая зона хуже всего. В последний раз, когда был ураган, наши соседи несколько дней не могли выйти на улицу. Хорошо, что мы тогда уехали к кузине Исе в Нью-Джерси. Наверное, у вас тут уже нет зон, значит, дом не затапливает, а жильцов не эвакуируют. Правда, от отключения электричества это не спасет.

– Тут отключают электричество? – изумляюсь я. Я думал, такое бывает только в Бангкоке.

Соджорнер смеется:

– Похоже, ты ничего не знаешь про этот город.

– Не знаю. Для меня это город из фильмов. Где из мостовых идет дым.

– Не дым, а пар.

– Серьезно? Это не спецэффект?

Она снова смеется:

– Так тут отапливают дома. Пускают по трубам горячий пар. Идем, я тебе покажу.

Соджорнер берет меня за руку и ведет за собой сквозь толпу. Ладонь у нее теплая, сухая, шершавая. Тепло от ее руки разливается по моему телу до самого паха. Чечетка закончилась. Все хлопают. Я неохотно присоединяюсь, Соджорнер тоже, но она хлопает искренне. Мы останавливаемся у радиатора под одним из окон. Она отпускает мою ладонь. Мне хочется лишь одного: снова взять ее за руку. Она наклоняется ко мне, и я чувствую, что от нее пахнет ананасом и манго.

– Конечно, у вас тут новые модные радиаторы, – говорит она.

Ее губы совсем рядом с моими.

– Но работают они так же, как наши. Пар поступает по вот этой трубе и наполняет радиатор, так что дом отапливают как он сам, так и труба.

– Ага, – говорю я, не отрывая глаз от ее шеи.

– Радиаторы новые, поэтому их можно отключить. Вот здесь, видишь?

Она снова смотрит на меня. Да, вижу. Глаза у нее всех оттенков коричневого, от желтоватого до почти черного.

– Наши нельзя отключить, так что приходится открывать окна. Иногда в квартире так жарко, что мы открываем окна, даже если на улице метель.

– Не очень приятно, наверное, – говорю я, чтобы хоть что‐то сказать.

– Чем именно занимаются твои родители? Если они могут позволить себе такую квартиру и платят за миллион твоих занятий в зале. Я там даю уроки, я хожу не постоянно и все равно с трудом могу за все платить. А ты там почти живешь.

Я не знаю, что сказать.

– Так чем они занимаются?

– Они открывают фирмы. Самой успешной была «Санпау». Дурацкое название, я знаю. – Я уже не верю в то, что говорю. Была ли она успешной, когда родоки ее продали? Или стала потом? И если она и правда была успешной, то почему сейчас у них нет денег? – Это дешевые генераторы, работающие от солнечной энергии. Люди используют их в кемпингах. Когда ты покупаешь такой генератор, ты платишь еще и за то, чтобы второй такой же генератор отправили людям, которые живут в отдаленных уголках планеты и не могут сами себе его купить. В другой раз они продавали системы конденсации для сбора воды даже в самых засушливых местах. Они придумали кучу таких фирм.

– Похоже, они делают доброе дело.

– Да. И они не богачи. Обычно все свои деньги они вкладывают в новую фирму и в открытие разных фондов – для ликвидации безграмотности, для борьбы с малярией… – Я осекаюсь. Может, они поэтому разорились? – Они сняли эту квартиру и устроили вечеринку, чтобы собрать деньги. Видишь, как Дэвид по очереди подходит ко всем гостям? Он пытается завоевать как можно больше людей.

Мы смотрим, как Дэвид говорит с пожилыми мужем и женой. Они завороженно его слушают.

– Твой отец умеет использовать свое обаяние.

Я киваю.

– Ему приходится это делать. Тут полно самых настоящих богачей.

– И эти старички тоже богаты?

– Ага. Почему, – начинаю я, – ты меня по…

– А Сид танцует? – спрашивает Роза, и я подпрыгиваю от неожиданности.

– Конечно.

– Потанцуешь со мной? – спрашивает Роза, протягивая Соджорнер ладошку.

Роза оборачивается, улыбается мне и уводит Соджорнер. На миг я задумываюсь о том, какой была бы моя жизнь, если бы Розы не было. Я никогда еще так сильно этого не хотел. Что бы она ни замышляла, я ей не позволю. Я снова пытаюсь придумать способ предупредить всех вокруг насчет Розы, не говоря прямо: «Моя сестра – психопатка».

Соджорнер танцует так же изящно и легко, как боксирует. Олли и Вероника тоже танцуют, стараясь двигаться как можно нелепее, но я вижу, что на самом деле они отличные танцоры. Вскоре к ним присоединяются Салли и Лизимайя. Я иду к лестнице, кивая и улыбаясь людям, которых вижу в первый раз в жизни. Кто‐то берет меня за локоть.

– Потанцуй со мной.

Даже не оборачиваясь, я понимаю, что это Соджорнер. Я улыбаюсь, потому что не могу отважиться на какие‐то слова. Мы возвращаемся в центр гостиной. Я повторяю все ее движения, словно на тренировке, на ринге. Я вижу одну только Соджорнер, и от этого мне легко и радостно. Если вера в Бога и правда дарит людям такие же ощущения, я готов ходить с ней в церковь каждое воскресенье.

 

Глава двадцать пятая

Мы с Лейлани, Вероникой, Олли и Джейми идем в «Кофе Нуар», где работают Вероника и Олли. Там все их знают. Бармен бесплатно наливает в рюмки Джейми, Олли и Веронике какой‐то зеленый напиток. Мы с Лейлани пьем воду. Олли и Джейми спорят, кто из них больший ньюйоркец.

– Я могу себе позволить здесь жить только потому, что это квартира моего дяди! – говорит Олли. – А он, в свою очередь, снимает ее у государства, и у него фиксированная арендная плата!

– А наш государственный дом снесли! Теперь моя мама живет в Квинсе, в районе, который едва можно найти на гребаной карте!

– Уймитесь уже, – закатывает глаза Лейлани. – У меня от вас голова разболелась.

Олли и Джейми, склонившись друг к другу, переходят на шепот. Их губы так близко, что они вполне могли бы поцеловаться.

– Они до утра не уймутся, – театральным шепотом сообщает Лейлани. – Похоже, это любовь.

– Вы точно не хотите выпить? – спрашивает Вероника. – Потрясающе вкусно.

Я качаю головой, Лейлани тоже отказывается.

– Лейлани на публике не пьет, – громко шепчет Вероника. – Боится, что ее сфотографируют, и тогда проблем не оберешься.

Странно думать, что Лейлани вроде как знаменитость.

– Тебе правда нравится Сид? – спрашивает Вероника, слишком близко придвигаясь ко мне. От нее пахнет чем‐то приторно-сладким.

– М-м.

– Они вместе тренируются, – говорит Лейлани. – Сид тоже занимается боксом. У нее уже было два любительских боя.

Интересно, откуда Лейлани об этом знает, думаю я, но потом вспоминаю, что они сидели рядом в корейском ресторане.

– Бокс, – говорит Олли, передергивая плечами.

– И что, она выиграла? – спрашивает Вероника.

– Оба раза, – отвечает Джейми.

– Вот почему у нее такие красивые плечи, – говорит Вероника. – Надо и мне заняться боксом, я хочу такие же плечи. – Она изображает пару боксерских ударов. – Она тебе поэтому нравится? Потому что она боксер?

Я не хочу говорить о Соджорнер. Эти разговоры могут разрушить то хрупкое нечто, которое у нас есть. Мы один раз целовались, мы держались за руки, мы танцевали. А сейчас ее лучшая подруга сидит напротив меня.

– Я думаю, она тебе нравится, потому что она темнокожая. Ты ведь считаешь, что она очень экзотичная, правда, Че? – говорит Лейлани. Она улыбается, явно пытаясь меня поддразнить, но меня словно ударили по лицу.

– Конечно же нет, – говорю я.

Я никогда не называл Соджорнер экзотичной. И вообще я говорил о ней только с Джорджи. Неужели я и правда так думал? Кожа у Соджорнер темнее, чем у всех девушек, которые мне когда‐либо нравились. Темнее, чем у всех, кого я когда‐либо встречал.

– Небось кайфуешь от того, как твои бледные руки смотрятся на ее черной коже? – спрашивает Олли.

– Нет, – отвечаю я. Они все смотрят на меня. И Джейми тоже. Смотрит так пристально, словно пытается заглянуть мне в душу и разузнать, не собираюсь ли я обидеть ее лучшую подругу.

Мы едва касались друг друга, но да, я кайфовал. Как иначе? Ведь это Соджорнер.

– Олли, в тебе многовато злобы, когда ты напиваешься, – говорит Вероника.

Мне кажется, что я вижу под ногами наметившуюся трещину, по одну сторону которой Лейлани с Олли, а по другую – Вероника.

– Я никогда не напиваюсь!

Вероника смеется.

– Ага! Но насчет злобы у тебя возражений нет! Сид нравится Че. Людям нравятся другие люди. – Она переводит взгляд с Олли на Джейми и обратно. Допивает остаток зеленой жидкости из рюмки и машет своему приятелю, чтобы тот налил еще.

Это действительно злые вопросы. Но вдруг в них есть доля правды? Вдруг я в самом деле считаю, что Соджорнер потрясающая, потому что она не похожа на других девушек, которые мне нравились? Но она на них похожа. Джорджи указала мне на это. Мне всегда нравились высокие, крепкие, мускулистые девушки.

– Иногда люди просто нравятся друг другу.

– Говорит белая девушка, – подытоживает Лейлани. – Я многим нравлюсь потому, что они думают, раз я кореянка, то непременно целомудренная, невинная и хрен знает что еще. – Она закатывает глаза. – Одна девица как‐то попросила меня надеть мой национальный костюм. Ну и бред.

– Кто эти люди? – спрашивает Олли. – Ты? Целомудренная? Они тебя вообще видели?

– Ты даже не похожа на кореянку, – добавляет Вероника. – Ты не кореянка, ты здесь родилась. У тебя мама белая.

– Опять за свое? Ронни, ты что, недостаточно белая?

– Подожди, ты хочешь сказать, что считаешь меня просто белой девушкой, а не… не… – Вероника подыскивает нужное слово, – не индивидуальностью? – Последнее слово она произносит, явно ликуя, будто ей удалось наголову разбить противника.

Олли грустно смотрит на нее. Может, Вероника и думает, что Олли на ее стороне, но я ясно вижу, что это не так. Джейми закатывает глаза.

– Если бы ты меня действительно любила, – продолжает Вероника, осушив очередную стопку, – ты бы не замечала, какого цвета у меня кожа!

Олли и Лейлани переглядываются. Джейми хмыкает.

– Раз я все еще с тобой, у меня и правда пунктик на белых девушках. – Лейлани оборачивается к Джейми и Олли. – Но сейчас я не готова это слушать. Идем.

Они встают. Олли покачивается, опирается на Джейми. Я тоже собираюсь подняться с места.

– Увидимся, Че, – говорит Джейми. – Тебе придется прочитать ей лекцию.

Они уходят, а я снова опускаюсь на свой стул, чувствуя себя белее, чем когда‐либо.

– Что? – спрашивает Вероника, встает со стула, но тут же снова садится. – Ну черт возьми. Ну почему Лейлани всегда все сводит к расе? Она ведь даже не настоящая кореянка.

– Это твое мнение. – У меня горят щеки. Ужасно, что Лейлани считает, что я такой же, как Вероника. Хорошо хоть, Джейми так не думает. Но меньше всего на свете мне сейчас хочется читать лекцию Веронике.

– Но она не кореянка.

– Лейлани похожа на обоих родителей. У нее многое от отца. Она говорит по‐корейски. Она бывала в Корее. Корея для нее много значит.

Вероника отмахивается от моих слов.

– Все всегда считают, что она белая. Ей приходится говорить, что это не так. Если бы она сама не настаивала, что она кореянка, никто бы этого не узнал.

– Если Лейлани говорит, что она американская кореянка, значит, для нее это важно. Поставь себя на ее место. – Прояви эмпатию.

Вероника пристально смотрит на меня.

– Ты давно знаешь Лейлани? Минуты три примерно? Сейчас я кое‐что расскажу тебе о Лейлани Макбранайт: она обожает драму. Псевдокорейское происхождение только добавляет драмы. Вот как сейчас: оно дало ей шанс красиво хлопнуть дверью. Ее отец вырос здесь, не в Корее. Его усыновили! Он рос в обычной американской семье. Он впервые побывал в Корее, когда ему было лет двенадцать. Я лучшая подруга Олли, а не она. Почему тогда они ушли вместе? Почему они всегда вместе?

Я хочу, чтобы она поскорее заткнулась. Она выпивает очередную рюмку, и тут я понимаю, что нам с ней придется платить по счету. Вот дерьмо.

– Не все в мире крутится вокруг расы. Люди могут просто быть людьми, понимаешь?

– А как же Олли? – спрашиваю я.

– А что с Олли?

– Ты думаешь, что Олли парень?

– Что? Нет, конечно. Олли – это Олли.

– А как быть с теми, кто хочет узнать, мальчик Олли или девочка?

– Сказать им, что это просто глупо.

– А Олли про себя все знает?

– Угу.

– То есть мы сами – единственные, кто знает, кто мы такие на самом деле. Правильно? А другие люди этого не знают, так?

Вероника кивает. Но я не уверен в том, что говорю. Это очень зыбкая почва. Например, даже если я скажу, что я ковбой, все равно ковбоем не стану. Тут что‐то другое – и я никак не могу понять, что именно.

– Раз Лейлани говорит, что она американская кореянка, значит, так и есть.

Вероника выпивает еще рюмку.

– Если бы Лейлани позволила всем вокруг считать, что она белая, ей стало бы проще?

– Я же тебе сказала, ей нужна драма. Ей нравится чувствовать себя особенной.

– И по этой же причине Олли не называет себя ни мальчиком, ни девочкой?

– Это другое.

– Разве? А тебе не кажется, что, если тебя постоянно спрашивают, кто ты такой, ты вряд ли чувствуешь себя особенным? Скорее, это бесит.

Вероника понемногу сдувается. Может, она поняла, что я имею в виду, а может, сейчас отключится.

– Но Лейлани и правда особенная, – говорит она, словно это что‐то плохое. – Она умнее, уравновешеннее, она во всем лучше. Она основала «Неофит», когда ей было лет семь. Все, что она делает, она делает лучше всех. Я даже не понимала, какая я тупая, пока не встретила ее. Мне просто хочется выиграть спор. Хоть раз в жизни. Но в этот раз я снова проиграла. Да?

Я киваю. Почему Лейлани не бросит Веронику?

– Я все всегда порчу. Она от меня уйдет.

Вероника краснеет. Она плачет. Я протягиваю ей салфетку.

– А еще она сексуальнее, чем я, – говорит она между всхлипами. – Я все время о ней думаю!

Бармен приносит стакан воды. Я уже начал думать, что Вероника такая же, как Роза, но это не так. Роза никогда не думает, что кто‐то лучше, чем она.

– Твоя сестра вовсе не странная, – вдруг говорит Вероника.

Я вздрагиваю от неожиданности. Только я подумал о Розе – и вот мы уже и правда ее обсуждаем.

– Вы с Лейлани говорили о ней все эти ужасы, потому что накурились, да? Она ведь такая милая девочка. Зря вы болтаете о ней такое. К тому же она здорово танцует. Мы будем вместе танцевать.

– Ты пьяна.

Вероника смеется:

– Немного. Мы ссоримся, только когда напиваемся.

– Лейлани не пила.

– Когда одна из нас напивается. Вот черт. Ты прав. Я пытаюсь быть умнее ее, только когда напиваюсь. Олли меня просто убьет, когда я вернусь домой. Расскажет мне, что именно я сделала неправильно, почему это было неправильно и все такое, а я буду думать, почему Олли не может все время всех забавлять и смешить. Я ужасный человек.

Она вытирает лицо насквозь мокрой салфеткой.

– Никто не может все время быть забавным. Ты сейчас совсем не забавная.

– Это было грубо! – говорит Вероника и при этом улыбается. – Но ты прав. Им нравится выкапывать всякое дерьмо из самых глубин и трепаться об этом, а мне… мне это неинтересно. Меня от этого тошнит. Скажи, белые девушки тебе тоже нравятся? Или только черные? Как тебе кажется, я красивая?

Ей интересно, что я думаю. Розу это не волнует. Почему же я чувствую, что разочаровался в Веронике? Может, она была бы интереснее, если бы чуть сильнее была похожа на Розу. Не дай бог.

 

Глава двадцать шестая

Я возвращаюсь домой. Почти все гости уже разошлись. Джин, Лизимайя и родоки сидят на диване, пьют вино и неистово жестикулируют. Они коротко приветствуют меня и тут же возвращаются к своему важному разговору. Я распахиваю дверь в свою комнату и обнаруживаю там Розу в нарядном платье с вечеринки: она сидит у меня на постели, скрестив ноги. Даже если бы я успел поставить засов, Розу бы он не остановил. Мне нужен замок с ключом. Я поворачиваюсь к ней спиной, притворившись, что проверяю что‐то на компьютере, и включаю телефон на запись. Затем поворачиваю кресло к ней.

– Где Сеймон?

– Сюзетта повела двойняшек домой.

– Двойняшек? Сеймон ведет себя так, словно они больше не двойняшки.

– Что за глупости, Че. Нельзя перестать быть двойняшкой.

– Почему они с Майей не разговаривают?

Роза пожимает плечами:

– Наверное, поссорились. Так бывает у сестер. Мне понравилась вечеринка. Мне понравились Олли и Вероника. Особенно Олли. Мне нравится, что Олли не мальчик и не девочка. Я никогда еще не встречала таких людей. Это совсем не то же самое, что трансвеститы в Бангкоке. Тем нравится, когда к ним обращаются в женском роде. Олли говорит: «Олли – это Олли, не она, не он, не они и уж точно не оно. Потому что никого нельзя называть «оно»». Олли говорит, что большинство людей делают какие‐то свои выводы, а потом злятся, что ошиблись. И никто так никогда и не предположил, что Олли – и не девочка, и не мальчик. Меня это не разозлило. А тебя?

– То, что Олли и не мальчик, и не девочка? Нет. Меня это сбило с толку.

– Олли говорит, что родители не переживают на эту тему. Когда Олли было пять, мама Олли купила Олли лак для ногтей и корону, потому что Олли этого хотелось. Папа Олли платил за уроки танцев. Они сказали Олли, что если Олли не хочет, то может не быть мальчиком или девочкой.

– Похоже, у Олли отличные родители.

– Ты не думаешь, что Олли немного того, раз других таких больше нет?

Я чувствую, что меня словно кольнули иголкой. Когда она задает такие вопросы… нельзя поддаваться. Нельзя говорить то, что поможет ей увильнуть от данных ею же обещаний, иначе потом она, невинно хлопая глазами, скажет: «Но ты же сам говорил… Я думала, это значит…»

– Каждый человек так или иначе не такой, как все, – говорю я.

Роза смотрит на меня так, словно обдумывает, стоит ли ей запомнить, а потом использовать для своих целей мое выражение лица.

– Я тоже не такая, как все, – шепчет она. – Я почти такая же, как Олли.

Я молчу. Они оба не такие, как все, но по‐разному. Олли не чудовище.

– Я точно девочка, – продолжает Роза, встряхнув кудряшками. Она сейчас говорит со мной тоном, который обычно приберегает для родоков и всех на свете, кроме меня. Звонким, беспечным, девичьим голоском. – Я точно «она». Как тебе кажется, ты мальчик?

Я киваю.

– Но я не такая, как другие девочки. Или другие мальчики. У меня есть то, чего нет почти ни у кого.

Она ждет, что я спрошу, что же это. Я не буду этого делать.

– Ты на меня сердишься?

– Да. Ты все время меня достаешь. После того, как ты убила Апиньину морскую свинку, ты обещала, что такое не повторится.

– Я не убивала Апин…

– Роза, чего ты хочешь?

– Я хочу, чтобы мы с тобой снова стали друзьями. Ты ничего мне не рассказываешь. Ты знаешь мои секреты. Я тоже хочу знать твои секреты.

– Я не все твои секреты знаю.

Роза улыбается так, что волосы у меня на теле встают дыбом.

– Это правда. Но ты не делишься со мной никакими своими секретами. Так нечестно.

– Роза, я тебе не доверяю. Ты заставляешь своих друзей делать то, чего они не хотят делать. Ты готова на все, лишь бы настроить Сеймон против Майи.

– Майя злая. Если бы она умерла, было бы гораздо проще. Сеймон хочет, чтобы она умерла.

– О господи, Роза, ты не можешь убить Майю.

Роза молчит.

– Если ты ее убьешь, тебя посадят в тюрьму.

Роза молчит.

– Ты умная. Но даже самых умных убийц ловят. Почитай про них.

– Я уже читала. Про тех, кого поймали. Но есть множество нераскрытых убийств.

Теперь молчу я. Розино лицо совершенно ничего не выражает. Не видно ямочек. Ни тени улыбки. Брови не нахмурены. Рот у меня наполняется желчью. Я никогда не думал, что она кого‐нибудь убьет. Ей десять лет.

– Ты хочешь, чтобы в жизни у тебя было как можно меньше ограничений?

Роза кивает.

– Как тебе кажется, что случится, если ты убьешь Майю? Ты не такая, как все. Ты стараешься скрыть это от окружающих, но все равно некоторые люди не хотят находиться с тобой рядом.

– Например, Майя, – хмурится Роза. – Но у меня уже лучше получается притворяться такой, как все. Ты видел, как я вела себя на вечеринке. Я со всеми разговаривала и всем понравилась. Гости говорили Салли и Дэвиду, что я очень талантливая.

– Может, они говорили это из вежливости. Я уверен, что кому‐нибудь ты показалась воображалой. Наверняка многие гости не могли дождаться, когда ты уже перестанешь бить чечетку. Кто‐то решил, что ты какая‐то странная. А у кого‐то при виде тебя волосы на руках встают дыбом.

– Например, у тебя?

«Да, – хочу сказать я. – Особенно сейчас, когда ты спокойно рассуждаешь об убийстве, при этом и голос, и лицо у тебя такие бесстрастные, словно ты робот. Ты меня до смерти пугаешь». Но вместо этого я говорю:

– Я знаю тебя всю жизнь.

– Ты думаешь, я дьявол?

Я хохочу, словно говоря: «Что за бред». Но это не бред. Мне слишком часто кажется, что некоторые люди – чистое зло, что они исчадия ада и что их уже не переделать: им остается лишь сгореть в аду.

– В тебе мало эмпатии. Есть множество теорий о том, почему некоторые люди не проявляют эмпатию. Учитывая твое окружение…

– Я такой родилась, – перебивает она безапелляционным тоном. – Но дело не в том, что мне чего‐то не хватает. Я умнее других людей. Эмпатия не дает понять, как устроен мир. Можно сказать, что она размывает изображение.

– Нет, – шепчу я, – все не так. – Если я скажу, что у нее холодные глаза, это прозвучит слишком театрально. Но это правда. Ледяные голубые глаза. Как у нашего прапра-пра-черт-знает-какого-дедушки на фотографии. – У тебя повреждена или недоразвита островковая доля. Ты не умнее других. Ты бесчувственнее.

– Я не такая, как все. Я думаю, что я лучше других. Ты думаешь, что нет. Но мы оба считаем, что я не такая, как все.

– Да.

– Если я кого‐то убью, то, возможно, не получу от этого удовольствия.

Я не знаю, что на это сказать.

– Или получу удовольствие, но, сделав это раз, больше не захочу этим заниматься. Ты ведь знаешь, мне быстро все наскучивает.

– Я видел, как ты часами убивала муравьев.

Роза пожимает плечами:

– Это было весело. Веселье не может наскучить.

– Тебе кажутся веселыми неподходящие вещи.

– Ты считаешь, что весело бить людей.

– Это другое. Боксеры хотят драться. Они на это согласны.

– Ты говоришь, что со мной что‐то не так, потому что я люблю насилие, но ты тоже любишь насилие.

– С тобой что‐то не так, потому что тебе на всех плевать. Мне не плевать. Я заботился о тебе всю твою жизнь. Когда ты была маленькой, я менял тебе подгузники. Я держал тебя на руках, ухаживал за тобой, оберегал тебя, учил. Я люблю тебя. Несмотря на все, что о тебе знаю. А ты меня любишь?

Я хочу узнать, испытывает ли она хоть что‐то ко мне, к Салли или Дэвиду. Повлияли ли на нее все те годы, что мы ее любим?

– Ты мне полезен. Ты гораздо интереснее, чем Салли и Дэвид. Они просто приносят деньги. Раньше приносили. Поэтому они были мне нужны. Когда Макбранайты перестанут их содержать и они разорятся, я буду жить на деньги бабули с дедулей. Пока не начну зарабатывать сама. Нельзя жить без денег.

Я могу думать только о том, как пылко согласился бы с этим утверждением дядя Сол.

– Ты вообще кого‐нибудь любишь?

– Я не уверена, что понимаю, что такое любовь. Это как добро. Никто не может мне объяснить, что это такое. Я люблю мороженое. Люблю шахматы и математику. Люблю получать то, что хочу. Люблю, когда мне что‐то сходит с рук. Но людей я не люблю. Люди могут быть мне полезны или бесполезны. Ты мне полезен, Че. Но вряд ли это любовь.

– Это не любовь.

– Ты любишь Сид?

Я не отвечаю.

Роза расплывается в самодовольной улыбке.

– Мне нравится, когда меня любят. Мне нравится, что меня любят другие люди. Так мне проще заставить их сделать то, что мне нужно.

Теперь она улыбается такой же доброй, очаровательной улыбкой, как Дэвид. Показывает обе ямочки. Глаза у нее теплеют. Я чувствую, что вот-вот улыбнусь в ответ, и сжимаю губы. Она улыбается еще шире. «Видишь, как легко мне очаровать любого? Стоит только показать ямочки».

– Чего ты хочешь, Роза?

– Хочу делать все, что мне нравится. Но многое из того, что мне нравится, делать нельзя. Мне нравится, когда людям страшно, когда им больно, когда они пьяны, когда злятся. Меня это забавляет.

– Почему?

Она пожимает плечами.

– Потому что ты не чувствуешь боли?

– Я чувствую боль! Если нас уколоть, разве не идет кровь?

– Шейлок? Да ладно. Я думал, ты ненавидишь Шекспира.

Роза снова пожимает плечами:

– Многим он нравится. Некоторые вещи полезно знать. Даже если это глупые, скучные вещи.

– Я говорю о другой боли, Роза. О душевной боли. Если бы я сказал, что не люблю тебя и не хочу иметь с тобой ничего общего, тебя бы это никак не задело.

– Задело бы. Кому бы я стала задавать настоящие вопросы? Кто бы мне помогал? Ты единственный меня понимаешь.

– Ты только что сказала, что я тебе просто полезен. Так почему я должен что‐то для тебя делать?

– Я без тебя пропаду, – отвечает она. У нее в глазах стоят слезы.

Я знаю, что она может заставить себя заплакать, когда нужно, но все равно доволен.

– То есть сейчас я тебе нужен. Но так будет не всегда. Так почему я должен тебе помогать?

– Потому что иначе мне придется обратиться к кому‐нибудь другому. Наверняка Сид согласится мне помогать. Я ей нравлюсь. Но она не обязана этого делать. Она мне не сестра. А ты обязан помогать мне и объяснять мне правила. Потому что они бессмысленны.

– Роза, я готов и дальше тебе помогать, но только перестань меня доставать.

– Как мне понять, что я тебя достаю?

– Для начала перестань хотеть, чтобы кто‐нибудь умер.

– Это нечестно. Я бы хотела, чтобы и Лейлани тоже умерла. Я могу хотеть все, что захочу. Каждый человек кому‐нибудь желает смерти.

Я желаю смерти Розе.

– Перестань подлизываться к Соджорнер…

– Она рассказывает мне про Иисуса. То есть про любовь и эмпатию. Ты должен радоваться, что я изучаю такие вещи.

– Хватит изучать Библию. – Не хочу, чтобы она нашептывала всякие гадости на ухо Соджорнер.

– Я говорю ей, что вы с ней должны быть вместе.

– Мне все равно. Держись подальше от Олли и Вероники.

Роза выпячивает нижнюю губу:

– Но мы собирались вместе танцевать! Зарабатывать деньги!

Я качаю головой:

– Не приближайся к моим друзьям.

– Что еще?

– Не настраивай родоков против меня.

– Не смешно.

– Еще бы. Никто и не обязан тебя смешить.

Роза не отвечает, но я прекрасно знаю, что она думает: именно это просто обязаны делать все вокруг.

– Если я пообещаю, что отстану от твоих друзей и от родоков, ты пообещаешь, что не бросишь меня?

Я недоуменно смотрю на нее:

– Не брошу тебя?

– Мне нужно, чтобы ты отвечал на мои вопросы и помогал мне быть нормальной. Я без тебя пропаду.

– Ты это уже говорила.

– Ты не бросишь меня, пока не окончишь университет?

– Нет, это слишком долго.

– Пока я не окончу школу? На это уйдет не больше восьми лет, – уверенно говорит Роза. – Мне нужно, чтобы ты помог мне пережить школу. На танцах две девочки шепчутся обо мне. Я не знаю, как заставить их перестать.

– Я обещаю, что буду помогать тебе. Я всегда буду отвечать на твои вопросы.

Роза протягивает мне ладошку, и мы обмениваемся рукопожатием. Я едва сдерживаю тошноту.

– Обещаешь не лезть к моим друзьям и не настраивать против меня Салли и Дэвида?

– Обещаю.

– И никого не обижать?

– Этого я не могу обещать. Я не всегда понимаю, что именно обижает людей. У них есть чувства, а у меня нет. Обещаю, что я не причиню никому физического вреда. Нарочно.

Я киваю:

– И убивать ты тоже не будешь.

– Я уже пообещала, что не буду убивать и не буду никого заставлять убивать. Я не нарушала эти обещания.

– Пообещай снова.

– Хорошо. Я не буду никого убивать. Если только не придумаю, как уйти от наказания.

Она ухмыляется, словно говоря: «Видишь? У меня есть чувство юмора».

– Это не обещание.

Роза пожимает плечами:

– Я пошутила. Я уже пообещала, что не убью Майю. Не убью Сид, Лейлани, родоков или еще кого‐нибудь, кто тебе небезразличен.

– Или кого‐нибудь, кто мне безразличен.

– Ладно. К тому же я очень маленькая. Как я могу кого‐нибудь убить? – Роза закатывает глаза, словно изумляясь, какой я глупый, и слезает с моей кровати. – Спокойной ночи, Че.

Она чмокает меня в щеку и выскальзывает за дверь. Я пытаюсь хоть как‐то осмыслить наш разговор. И не могу. Я чувствую себя так, словно меня избили до полусмерти. Что она мне пообещала? Не лезть к моим друзьям. Слишком расплывчато. Она потом скажет, что не думала, что к кому‐то лезет. И не понимала, что тот, к кому она лезет, мой друг. Не настраивать против меня Салли и Дэвида. Тоже расплывчато. «Откуда мне было знать, – скажет она, – что они так отреагируют?» Еще она пообещала никому не причинять физического вреда. Умышленно. Потом скажет, что не хотела этого делать. А как насчет обещания никого не убивать? «Если только не придумаю, как уйти от наказания».

Я не смогу заснуть. Я достаю телефон. Пришла куча сообщений. Лейлани зовет на очередной показ – как ни в чем не бывало, словно не она обвинила меня в том, что Соджорнер мне нравится только из‐за цвета кожи. Джейсон докладывает новые подробности своих ссор с родителями. Джорджи интересуется, удалось ли мне сбежать от пьяной девицы. Назим пишет, что ему меня не хватает: я один способен оценить то, как он одержал верх над Джорджи, – и сейчас он расскажет, как это было. Я думаю спросить у Джорджи, может ли она поговорить, – мне надо обсудить с ней все, что произошло, – но тут приходит сообщение от Соджорнер: «Мне понравилось с тобой танцевать».

Я смотрю на экран. Прикоснуться к нему – все равно что прикоснуться к ней. «Да. Мне тоже. Понравилось». Я замираю. Набираю текст, который боюсь отправить, а затем, не успев остановить самого себя, отправляю: «Я счастлив, что ты меня поцеловала». Я смотрю на экран телефона, надеясь на ответ. У меня вспотели ладони. Что, если она не ответит? Приходит сообщение от Назима, еще одно от Джорджи. Я их даже не открываю.

Почему Соджорнер не отвечает? Я что, перегнул? Может, не надо было упоминать поцелуй? Нам что, нужно делать вид, что мы не целовались? Она сама написала, что ей понравилось со мной танцевать. Это явно что‐то значит. Я не написал, что хочу снова ее поцеловать. Не написал, что не могу перестать о ней думать. Что я буду ходить в церковь каждое воскресенье, лишь бы быть рядом с ней. Что сейчас я мечтаю только об одном – снова ее поцеловать. Прижаться губами к ее губам, коснуться пальцами ее кожи…

«Да. Спокойной ночи, Че». Да, она тоже счастлива? Или да, она счастлива, что я счастлив, что она меня поцеловала? Или «да, я знаю, что ты счастлив, что я тебя поцеловала»? Последнее может означать все что угодно – например, что она надо мной смеется. Не думаю, что она надо мной смеется. Я выключаю телефон, ставлю его заряжаться, забираюсь в постель, закрываю глаза и засыпаю, мечтая о Соджорнер.

Проснувшись, я сразу же думаю о Соджорнер. Я включаю телефон, чтобы убедиться, что действительно получил от нее эти сообщения. Я их действительно получил. Роза уже спустилась на кухню и завтракает. Дэвид стоит у барной стойки с чашкой кофе в руках. Между ними лежит Розин планшет, и они увлеченно что‐то обсуждают. Что‐то компьютерное или математическое, в чем я в жизни не разберусь. Роза оборачивается ко мне и машет рукой, показывая ямочки, словно не она прошлой ночью сказала мне: «Я не буду никого убивать, если только не придумаю, как уйти от наказания».

– Репетитора по математике больше не будет, – говорит Роза. – Я же тебе говорила. – Она слезает со стула и обнимает меня. – Они на мели, – шепчет она.

Дэвид хмурится.

– С сегодняшнего дня у вас каникулы. В сентябре пойдете в местную школу.

Роза смотрит на меня, словно повторяя: «Я же тебе говорила».

– Если в сентябре мы еще будем здесь.

Дэвид бросает на нее быстрый взгляд.

– В какую школу вы меня отправите? – спросила Роза. – Сеймон говорит, в большинство здешних школ очень сложно попасть. Надо заранее подавать заявление.

Дэвид молчит.

– Я сегодня буду заниматься с Сеймон. Она уже гораздо лучше играет в шахматы.

– Разве она не в школе?

Роза качает головой.

– Она в частной школе. У них уже начались каникулы.

– Как раз поэтому, – поворачивается ко мне Дэвид, – мы и отменили ваши занятия с репетитором. У вас обоих уже давно не было каникул, и мы решили, что Роза будет рада провести лето с двойняшками.

– А Че будет рад днем и ночью колотить людей, – добавляет Роза, включая ямочки.

 

Глава двадцать седьмая

По пути в спортзал я пишу Джорджи, что мне нужно с ней поговорить. В Сиднее уже ночь, но она часто не спит допоздна. Соджорнер и Джейми сейчас в школе. Но я в любом случае не стану говорить с ними о Розе. Не хочу отпугнуть Соджорнер, а с Джейми я едва знаком. Я встаю на беговую дорожку. Роза не выходит у меня из головы, в мозгу без конца крутится одна мысль. Роза сдержала свои обещания. Она горда тем, что их сдержала. Но почему, когда она говорит, что никому не причинит вреда, мне кажется, что она имеет в виду ровно обратное? Я делаю растяжку и принимаюсь отрабатывать оборону. Выдаю череду неаккуратных быстрых ударов. Снова пишу Джорджи. До утра в Сиднее еще несколько часов.

Я звоню Лейлани. Ее автоответчик говорит вполне обычные для Лейлани слова: «Не оставляйте сообщение. Или оставьте, если хотите. Только не ждите, что я перезвоню. Голосовая почта? Да ладно! Вы серьезно?» Я вешаю трубку и пишу ей: «Можем поговорить? Это важно». Потом хорошенько встряхиваюсь. Я могу держать себя в руках. Я могу нормально тренироваться.

Телефон звонит. Это Лейлани.

– Что важно?

– Роза.

– Двойняшки так и не разговаривают друг с другом.

– Жаль.

– Приходи в Томпкинс-сквер-парк. Встретимся у шахмат. Я буду через пятнадцать минут.

– Увидимся, – говорю я, но Лейлани уже отключилась.

Когда я добираюсь до парка, Лейлани уже сидит на скамейке с планшетом в руках.

– Привет, – говорит она и убирает планшет в сумку. – Извини, что так вышло с Ронни. Она может быть противной. Жаль, что тебе тоже досталось.

Я сажусь рядом с ней. Она правда извинилась? Что ж, извинения приняты.

– Все в порядке.

– Твоя подружка тебя бросила? Выглядишь ужасно.

– Она мне не подружка.

– А-а. – Лейлани убирает волосы за ухо. – Она тебя отвергла. Облом, парень. Но ты не из ее лиги, сам понимаешь.

– У вас тут что, всех распределяют по лигам? Меня не предупредили.

– Ага. Всех записывают в лиги при рождении, а потом раз в полгода проверяют, насколько ты похорошел. В подростковом возрасте начинается активное движение из одной лиги в другую, потом все замирает лет примерно до сорока, потом человек медленно опускается до самой низкой лиги – ее еще называют смертью.

Она не смотрит на меня.

– Спасибо, что рассказала. Я счастлив, что жизнь в Австралии уберегла меня от этой системы.

– В Австралии она тоже есть, – говорит Лейлани. – Только там еще более древняя и жестокая традиция: тебе просто не говорят, что эта система существует.

– Как неприятно.

– Погоди, но ведь Австралия – это гигантская, набитая крокодилами, ядовитыми змеями и пауками комната страха. Зачем упрощать жизнь австралийцам?

Я подумываю, не пуститься ли в долгий рассказ о том, что австралийские змеи в действительности не так уж ядовиты. Но вместо этого говорю:

– Незачем.

– Ну так что? – спрашивает она, сложив руки поверх лежащей на коленях сумки.

– О чем ты?

– Ты хотел мне что‐то рассказать.

– Я думал, мы найдем более укромное место.

– Ко мне нельзя. Слишком… – Она не заканчивает фразу. – Давай пройдемся. Идем к реке. Не хочу сидеть.

С Лейлани сегодня что‐то не то. Она говорит громче, чем обычно. Не знает, куда деть руки. Все время трогает волосы.

Она вскакивает и уходит, прежде чем я успеваю сказать: «Конечно». Хорошо, что у меня длинные ноги, иначе пришлось бы за ней бежать.

– Говори, – командует она, поднимаясь на пешеходный мост над ФДР-драйв, ведущий к дорожке вдоль реки. Нас обгоняют две бегуньи. За одной из них трусит собака.

– Что с тобой? – спрашиваю я, вместо того чтобы заговорить о Розе.

Она прибавляет шаг и почти бежит.

– Почему ты думаешь… Чертова Ронни. – Она резко останавливается. Мне приходится вернуться на пару шагов назад. – Вот хрень, – бросает она. – Не хочу об этом говорить. – Она бьет себя по бедрам кулаками. – Не хочу ничего об этом знать. Черт!

Она идет дальше, срывается на бег. Я не отстаю. Она ускоряется. Я тоже. Я не могу не думать о том, как мы бежали здесь с Соджорнер, хотя Лейлани бежит гораздо медленнее. Мы добегаем до самого конца острова, до пристани, где можно сесть на кораблик до статуи Свободы. Я еще не видел ни одной нью-йоркской достопримечательности. Я даже не поднимался на Эмпайр-стейт-билдинг.

Лейлани валится на скамейку. Я сажусь рядом. – Хоть притворись, что задыхаешься, дурень.

Я высовываю язык и дышу громко, как собака. Она слабо толкает меня в плечо.

– Надо снова начать бегать. Раньше я бегала. Вероника мне изменила.

– О боже. Это паршиво. Как ты узнала?

– Она спьяну рассказала мне вчера вечером, когда я пришла в «Кофе Нуар» вытаскивать оттуда ее задницу. Надо было бросить ее там. Нет, ты только представь, какая она дура. Знаешь, с кем она переспала? С режиссером той экспериментальной пьесы. Она даже роль не получила! И говорит мне: «Но это ведь ничего не значит». Я притворилась, что для меня это тоже ничего не значит. Но я чувствую, что это… – она прижимает руку к сердцу, – что это много значит. Я думала, мы с ней много значим друг для друга.

– Хоть она и дура?

– Мы все несовершенны. Но, конечно, быть дурой хреново. Я ее брошу. Но я‐то ведь думала, что, может, мы с ней всегда будем вместе. Как предки. Любят друг друга со школы. Глупо, правда?

Я качаю головой. Я тоже порой мечтаю примерно о том же. Родоки любят друг друга. Каково это – быть вместе с кем‐то много лет подряд и с каждым днем все сильнее любить друг друга?

– Может, они и ужасные родители, зато они идеальная пара. До сих пор влюблены. Мне бы хотелось быть такой же. Но только я не буду плохим родителем.

Я и не заметил, что Макбранайты плохие родители.

– Они просто ужасны, Че. С трудом помнят, что у них вообще есть дети. Если у нас проблемы, они забрасывают нас деньгами, но никогда не проводят с нами время. И никогда этого не делали. Нас вырастила бабушка. Когда она умерла, стало просто ужасно. Двойняшки едва оправились. Мне пришлось самой возвращать их к нормальной жизни. Теперь я их воспитываю. Они приходят ко мне в постель, когда не могут заснуть. Я мирю их, когда они ссорятся. Я одна их люблю, потому что предкам на них совершенно плевать.

– Я уверен, что это не…

– Может, человек способен только на один вид любви? Если ты до безумия любишь своего партнера, то не можешь быть хорошим родителем. А если ты хороший родитель, то не способен влюбиться. Потому что у тебя на первом месте дети, а не партнер. Твои предки тоже до соплей влюблены друг в друга? А вас с Розой они при этом любят? Потому что наши нас точно не любят.

Она говорит о том, что меня страшит чуть ли не больше всего на свете. Я не хочу отвечать, потому что да, я не думаю, что они меня любят. Не так сильно, как друг друга.

– Что за бред. Это не я. Я не рассказываю незнакомым людям о своих бедах. Никогда.

Я с удивлением понимаю, что меня это задело. Мы знаем друг друга всего несколько недель, но кажется, что знакомы гораздо дольше. Я думал, мы доверяем друг другу.

– Я не совершенно незнакомый тебе человек. Скорее отчасти незнакомый.

Лейлани фыркает, готовая рассмеяться своим ужасным смехом, и прикрывает рот ладонью.

– Я не смеюсь при отчасти незнакомых мне людях. Интересно, почему я тебе доверяю?

– Может, все дело в моем честном, усыпанном прыщами лице простого, вскормленного кукурузой фермерского сынка?

– Заткнись. Я никогда ничего не говорила про твои прыщи. Ты будешь использовать против меня все мои слова?

– Я решил, что это забавно. Никогда в жизни не бывал на ферме.

– О боже. А я бывала. Там ужасно.

– Я тоже тебе доверяю, Лейлани. И считаю тебя своим другом.

– Ты и есть фермерский сынок. Весь такой доброжелательный и уравновешенный. Естественно, ты считаешь меня своим другом. Черт, – вдруг осекается она. – Это ведь ты мне позвонил. Роза. Ты хотел поговорить о своей жуткой сестрице.

– Психопатке-сестрице, – говорю я.

– Это как‐то чересчур. – Лейлани явно готова рассмеяться. – Она не похожа на серийного убийцу. Она ведь ребенок и все такое.

– Психопатия не означает, что человек обязательно станет серийным убийцей. Большинство психопатов никого не убивают.

Лейлани внимательно смотрит на меня:

– Ты серьезно?

Она наклоняется ко мне, складывает руки поверх сумки и внимательно слушает, пока я рассказываю о Розе.

– Сеймон просто боготворит Розу.

– Розе нравится, когда ее боготворят. – Я никогда не говорил об этом с кем‐то, кто бы мне верил. Когда я впервые рассказал о Розе Джорджи, она расхохоталась. Она решила, что я шучу. Даже теперь она думает, что я шучу. Но Лейлани все понимает.

– Сеймон этого не видит.

Я киваю:

– Но ты видишь. И Майя тоже. Большинство людей не видят. Они видят только обаятельную девочку.

– Такую же обаятельную, как ваш отец.

– Именно. Но без сердца. Я уверен, она просто копирует улыбку Дэвида. Обаяние тоже в списке.

– В каком списке?

Я рассказываю Лейлани о тесте на психопатию.

– Она ничего не боится?

– Ничего. Только того, что ее могут изолировать, запереть. Она не хочет, чтобы люди поняли, кто она на самом деле. Но она любит рассказывать о том, что делает и как думает. Вот почему она ко мне хорошо относится. Она может мне все рассказать.

– Похоже, тебе весело живется, – замечает Лейлани и треплет меня по плечу. Наверное, это ее вариант дружеских объятий. – Психопатка. Может, она скорее социопатка? Они ведь тоже никого не убивают?

– Это другое название того же самого явления. ДСР называет это антисоциальным расстройством личности.

– Что такое ДСР?

– Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам.

– Ого. Хорошо, что ей всего десять.

Я смеюсь:

– Ты не представляешь, как часто родоки это говорят. Джеффри Дамер насаживал на кол собачьи головы, когда ему еще не было десяти. Дети способны на многие ужасные поступки.

– Давай без подробностей, ладно? Думаешь, она способна кого‐нибудь убить? – Лейлани переходит на шепот: – Сеймон хочет, чтобы мы с Майей умерли. Она несколько раз об этом сказала. Раньше она ничего подобного не говорила.

– Роза всегда мечтает о том, чтобы кто‐то умер. – Я качаю головой. – Только в кино психопаты обязательно кого‐нибудь убивают. В реальной жизни они чаще всего манипулируют людьми, врут и отвратительно ведут себя с близкими.

– Тогда ладно. – Лейлани подтягивает колени к груди, кладет на них подбородок. – Когда я сказала, что она жуткая, я имела в виду, что она избалованная засранка. Я думала, она обычный нарцисс. Правда, мой психотерапевт говорит, что мы, непрофессионалы, не должны ставить диагнозы.

– Твой психотерапевт прав. Но с Розой действительно что‐то не так.

– Как бы мне хотелось, чтобы Сеймон поняла, какая Роза на самом деле гадкая. Можно я все ей расскажу? И еще Сюзетте?

– Конечно, – отвечаю я. – Надо было раньше тебе рассказать. Но мне с этим обычно не везет.

– Тебе никто не верит, – говорит она. Утверждает, не спрашивает.

– Ага. Никто, кроме моей подруги Джорджи. Но даже она не понимает, насколько все на самом деле плохо.

– Роза такая миленькая. Это тебе явно не на руку. Ты должен рассказать об этом кому‐то, кто сможет что‐то сделать. Психиатру, психотерапевту, социальному работнику. Кому‐то из родственников. У тебя же есть тетки?

– Джорджи говорит то же самое. Я пытался. Правда пытался. Но мы столько раз переезжали. Никто, кроме меня, не знает, что делает Роза. А чтобы поверить, нужно это увидеть. Вот ты видишь, что Роза заставила двойняшек ненавидеть друг друга.

– Майя не ненавидит Сеймон. Ей просто очень грустно.

– Прости.

– Ты тут ни при чем.

Я молчу. Не уверен, что это правда.

– Тебе надо с кем‐то поговорить об этом.

У меня щиплет глаза. Я не стану плакать при Лейлани. Не могу поверить, что я ей обо всем рассказал. Но я этому рад.

– Теперь я все знаю. – Лейлани берет меня за руку. – Мы с тобой друзья.

– Уф, – отвечаю я. – Я не был уверен, что отчасти незнакомым людям позволено обсуждать своих неверных девушек и сестер-психопаток.

 

Глава двадцать восьмая

Лейлани обещает приглядывать за Розой и Сеймон. Она уверена, что их няня, Сюзетта, тоже будет к ним более внимательна. Если только Лейлани сумеет ее убедить, что Роза вовсе не милашка. Мне становится чуть спокойнее. Я возвращаюсь в спортзал. Родоки спрашивают, ждать ли меня к ужину. Сегодня у нас ночует Сеймон. Я пишу им в ответ, что вернусь поздно, у меня в семь спарринг. «Хорошо», – отвечает Салли, хотя я уверен, что она так не думает. На этот раз мне удается не думать о Розе, забыться и целиком отдаться отработке обороны, ката, ударам по мешкам.

Соджорнер не была ни на одном из занятий. Я знаю, у нее скоро экзамены, но все равно надеялся ее увидеть, ждал ее изо всех сил. Мне наконец‐то отвечает Джорджи. В перерыве между занятиями я пересказываю ей кое‐что из того, что мне говорила Роза. Я чувствую, что теперь мне уже не так сильно хочется всем этим делиться. После разговора с Лейлани мне кажется, что все будет в порядке. Мы сможем контролировать Розу.

Джорджи читает книгу о том, как работать с коллегами-психопатами. «Они везде. Жаль, что про Розу нельзя рассказать в отделе кадров». – «Смешно». Надо бы почитать о том, как вести себя, когда один из твоих родственников – психопат, но никто в семье тебе не верит. Соджорнер приходит через пятнадцать минут после начала спаррингов. Дайдо рассказывает мне, как скрыть от противника, куда направлен мой хук, и что‐то еще, чего я уже не слышу, потому что смотрю, как Соджорнер входит в зал, садится на пол и наматывает бинты. Дайдо щелкает пальцами у меня перед носом.

– Да-да, – говорю я, оборачиваясь к ней.

– Нет, – парирует Дайдо. – Ты не можешь сосредоточиться. Поработаю с кем‐то, кто может.

Она подходит к ребятам, ожидающим своей очереди выйти на ринг. Я сажусь рядом с Соджорнер.

– С кем ты дрался? – спрашивает она.

Я показываю:

– Кажется, ее зовут Тина?

– Таня. Как прошло?

– Нормально. Пора мне перестать двигаться по прямой.

– Руки выше, плечи вперед, подбородок вниз.

– Надо перестать подсказывать. Особенно при хуке слева. Но в остальном я все делаю как надо.

– В реальном бою все это не важно. Важно одно: сколько раз ты ее достал? Больше, чем она тебя?

– Примерно поровну. А где Джейми? – спрашиваю я, хотя и рад, что она не пришла, что здесь только мы с Соджорнер. – Зубрит?

– Ха! Джейми? Зубрит? Не надейся. Она сейчас с Олли. Правда, она сто раз поклялась, что это не свидание. Но мне кажется, она просто мечтает о том, чтобы это было свидание.

Наверное, так же, как я мечтаю о том, чтобы у нас сейчас было свидание. Мы вместе идем домой. Навстречу попадается парочка влюбленных, и мы теснее прижимаемся друг к другу, чтобы их пропустить. Я касаюсь рукой ее руки. На улице прохладно, но рука у меня теплая.

– Умираю от голода, – говорит Соджорнер, берет меня за руку и тянет к ближайшей пиццерии. Сбоку от входа есть окошко, где продают пиццу навынос. Соджорнер отпускает мою руку. Я бы ее никогда не отпускал.

– Я думал, тебе нужно готовиться к экзаменам.

Соджорнер в государственной школе. У них еще идут занятия, скоро начнутся экзамены.

– Нужно. Купим пару кусков. Можем поесть на ходу. Я угощаю.

Мы подходим к окошку, и она покупает два куска пиццы, по доллару каждый. Даже если бы я хотел заплатить, все равно бы не смог. Они принимают только наличные. Нам выдают пиццу на бумажных тарелках, вдобавок суют стопку салфеток. Пицца обжигающе горячая, жир уже пропитал тарелки.

– Пепперони. Я всегда покупаю ту, которую только что достали из печи.

– Я люблю пепперони, – говорю я, откусываю кусок и обжигаю нёбо. Я широко открываю рот и машу рукой, но это не помогает. Соджорнер улыбается.

Мы мгновенно съедаем пиццу. Сплошные соль и жир, но мне плевать. Потрясающе вкусно.

– У тебя масло на подбородке. – Я выбрасываю бумажную тарелку и салфеткой вытираю ей подбородок.

– Твои родители успокоились? Насчет спарринга?

Мы почти у ее дома. Я не знаю, что ответить. Не хочу говорить о родителях. Я хочу говорить только о Соджорнер. Хочу ее поцеловать.

– Ты мне нравишься. – Я чувствую, что краснею.

– Да, – говорит она.

Господи. Не «ты мне тоже нравишься». Просто «да, я слышала, что ты сказал». Она даже не смотрит на меня.

– Я знаю, ты говорила, что не можешь со мной встречаться.

– Говорила. Мы пришли, – замечает она.

Мы стоим перед входом в ее дом.

– Мне надо готовиться к экзаменам, – говорит она.

– Да, – говорю я и беру ее за руку. – Хорошего вечера.

– Спокойной ночи, – отвечает Соджорнер, не отпуская мою руку.

– Мне жаль, что я не верю в…

Соджорнер подносит палец к моим губам:

– Тс‐с.

Я сглатываю. Мы стоим друг напротив друга, держась за руки, глядя друг другу в глаза. Я делаю шаг вперед. Наклоняюсь. Наши губы почти соприкасаются. Воздух между нами тяжелеет от нашего дыхания. Достаточно одного почти незаметного движения, и я прижмусь губами к ее губам.

– Можно мне…

Соджорнер целует меня. Касается губами моих губ. Я чувствую языком ее язык. Мы обнимаем друг друга, я веду пальцы к ее затылку, она скользит руками по моей спине, к лопаткам. Вдруг совсем рядом раздается резкий, громкий свист, звонче полицейской сирены.

– Ведите себя прилично!

– Что за разврат!

Два парня немногим старше нас проходят мимо, едва не сбив нас с ног.

– Если понадобится настоящий мужчина, дай мне знать.

Соджорнер хватает меня за руку.

– Идиоты.

– Я не собирался с ними связываться, – говорю я. – Можешь меня не держать. Я не дерусь на улицах.

Она смеется:

– Я оттаскиваю себя. Я едва им обоим не врезала. Тогда тебе пришлось бы мне помогать.

– Точно. Но я ведь знаю, что ты не любишь драться за пределами ринга. Я на это надеялся.

Она снова берет меня за руку, и мое сердце бьется в сто раз быстрее, как перед спаррингом. Мы идем в Томпкинс-сквер-парк.

– Ты смешной, – говорит она. – И приятный на вкус.

– Я…

– Тс‐с. Не хочу думать о том, почему нам нельзя. Давай найдем скамейку потемнее.

Мы находим скамейку под сломанным фонарем, и наши губы снова встречаются. Мы задыхаемся. Меня переполняет желание. Я чувствую, слышу, вижу только ее. Она проскальзывает рукой мне под футболку, касается живота. Я закрываю глаза.

– Стой, – выдыхает она, не отрываясь от моих губ, не убирая руку с моего живота. – Надо остановиться.

– Надо, – говорю я, снова целуя ее, пытаясь успокоиться.

Она отвечает на мой поцелуй. Мы прижимаемся друг к другу, страстно, горячо целуемся. Я держу ее за затылок. Она отрывается, задыхаясь, смотрит на меня. Ведет рукой по моей груди, касается левого соска. Я перестаю дышать.

Она снова меня целует.

– Нам, – говорит она между поцелуями, – надо, – еще один поцелуй, – остановиться.

Мы не останавливаемся.

Одной рукой она касается моей груди, другую опускает к поясу моих штанов.

– Вот черт, – выдыхаю я.

– Ты выругался, – смеется Соджорнер, убирая руки из‐под моей футболки. – Впервые с тех пор, как пообещал мне не ругаться.

– О господи, Соджорнер.

– А теперь богохульствуешь.

– У меня в голове только слова, которые нельзя говорить.

Она улыбается, и от этого меня пробирает такая же сильная дрожь, как от ее ласк. Я хочу предложить ей пойти ко мне, провести ночь со мной, в моей комнате. Родоки не будут против, а если и будут, то все равно притворятся, что они не против. Мы говорили о сексе. Они давали мне книжки про секс. Они дали мне понять, что, когда у меня будет секс, им бы хотелось, чтобы я занимался им в каком‐нибудь безопасном месте, например, в своей спальне, чтобы я «думал об удовольствии партнера, а не только о своем собственном» – это слова Салли – и чтобы я пользовался презервативом.

– Я никогда… – начинаю я.

– Не целовался? – заканчивает за меня Соджорнер.

– О боже. Неужели я так ужасно целуюсь?

Она улыбается.

– Богохульство. Я пошутила. – Она наклоняется и снова целует меня. – Мы не сидели бы здесь, если бы мне не нравилось с тобой целоваться.

– Конечно, – говорю я. – На самом деле я чертовски хорошо целуюсь, и именно это ты хотела сказать. Я много практиковался.

– Как скромно.

– Ага. Я целовался, целовался, целовался, но никогда больше ничего не делал.

– Больше ничего?

Я качаю головой.

– Никогда не целовал девушек в шею?

– Обхохочешься, – говорю я и наклоняюсь, чтобы поцеловать ее в шею. За этим следуют новые поцелуи, мы снова задыхаемся, кровь у меня просто кипит. Я отодвигаюсь в сторону.

– Ты когда‐нибудь…

Я осторожно прикрываю ей рот рукой:

– Ты жестока. У тебя когда‐нибудь был секс?

Она кивает.

– С тем парнем, которого мы встретили на пробежке? С твоим бывшим?

– Да.

– Значит, ты не из тех христиан, которые не занимаются сексом до брака?

Соджорнер выпрямляется и поворачивается ко мне.

– Че, ты вообще слушал проповедь? Помнишь, когда мы с тобой были в церкви, и там было много народу, и моя мама говорила с кафедры? Ты хоть что‐то тогда слышал?

– Честно? Нет. Я думал о том, что касаюсь ногой твоей ноги, о том, как мне приятно держать тебя за руку, о том, что твои губы оказываются так близко к моим всякий раз, когда я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на тебя. Я не слышал ни единого слова.

Она смеется.

– Значит, ты пропустил отличную проповедь, в которой развенчивался культ чистоты. Секс – не грех. Секс – это любовь. Грех не в том, чтобы заниматься сексом, а в том, чтобы заниматься им без любви, – что может случиться и в браке. Я цитирую проповедь, которую ты не слушал.

Я молча смотрю на нее. Она только что произнесла слова «секс» и «любовь». У меня пересохло во рту.

– У тебя и правда никогда не было секса?

– Нет.

– Вот это да. Я прилежная христианка, но при этом не девственница. Ты атеист, но девственник.

Я уже готов пылко заявить о том, что атеизм не говорит о человеке ничего, кроме того, что тот не верит в Бога, но затем решаю этого не делать.

– Неужели все атеисты – распутники? Прости, что я не такой.

– Как это сладко звучит. Ты сладкий.

– Сладкий? Сладкое вредно. Уж лучше горячее. Можешь сказать, что я горячий?

– Ты хочешь, чтобы я сказала, что ты горячий?

Я киваю.

– Я думаю, что ты горячая и что мы провели последние… – Я смотрю на часы. – Вот черт! Уже больше часа в объятиях друг друга.

– Ты горячий, Че. Ты слишком много ругаешься, ты попадешь в ад, но у тебя горячие поцелуи. – Она кладет руку на пояс моих штанов, ведет пальцами вверх. – У тебя горячий живот. Горячая грудь. Ты весь горячий. – Она снова прижимается губами к моим губам. – Мне нравятся твои горячие поцелуи.

Мы страстно и долго целуемся, потом она отстраняется:

– Но мне пора домой. Нам обоим пора домой.

Она встает. Я одергиваю футболку, чтобы прикрыть пах. Соджорнер ухмыляется.

– Соджорнер, идем ко мне.

– Мне нравится, как ты произносишь мое имя. Никто больше так не говорит. Мне нравится, что ты не зовешь меня Сид.

– Это «да»?

– Это «не знаю». Ты атеист. Я не знаю, каково это будет – встречаться с тобой. Мне нужно вернуться домой, подумать, выспаться, позаниматься – у меня скоро экзамены и скоро бой, и да, я не знаю, что между нами такое, но мне это нравится. Ты не такой, как все.

Я трясу головой, пытаясь привести в порядок мысли.

– Ты тоже.

Она протягивает руку и гладит меня по щеке. Меня всего словно пронизывает током.

– Спокойной ночи, Че.

Я качаю головой:

– Я провожу тебя. Еще раз.

– Хорошо, – говорит Соджорнер, берет меня за руку и прижимается ко мне. – Это можно.

 

Глава двадцать девятая

Я не могу заснуть. Не могу перестать думать о Соджорнер, снова и снова проигрывать в голове наши поцелуи в парке. Представлять, как она касается рукой моего живота. Я дрочу. Все равно не могу заснуть. Я принимаю душ и звоню Джорджи. Волосы у нее еще короче, чем когда мы говорили в последний раз. По бокам все сбрито. Она выглядит счастливой. Я рассказываю ей о Соджорнер и о Розе. В основном о Соджорнер. Джорджи говорит о них с Назимом, то и дело хохочет. Она рада, что я рассказал Лейлани о Розе. Она говорит, чтобы я наслаждался тем, что есть у нас с Соджорнер, и перестал думать, всерьез это или нет. Она права. Наконец я чувствую, что хочу спать. Мы прощаемся, и я забираюсь в постель. Я почти отключился, но тут слышу, что в Розиной комнате кто‐то хихикает.

Я стучусь в Розину дверь. Снова слышу, как кто‐то хихикает, затем спешно что‐то убирает. Роза, зевая, открывает дверь. Сеймон лежит под простыней, притворяясь, что спит, но у нее то и дело дергаются губы. Я и забыл, что она у нас ночует.

– Уже три часа ночи. Хватит шуметь.

– Извини, – говорит Роза и снова ненатурально хихикает. – Сеймон очень смешная.

– Хватит быть смешной, Сеймон.

Сеймон, улыбаясь, садится на кровати. У нее блестят глаза: она хохотала до слез.

– Я постараюсь.

– Спокойной ночи, девочки, – говорю я, а Роза забирается обратно в постель.

– Спокойной ночи, Че, – хором отвечают они: ни дать ни взять лучшие подружки, ночующие вместе.

Я закрываю дверь в Розину комнату, возвращаюсь к себе и мгновенно засыпаю. Я просыпаюсь в девять с лишним. И пару минут лежу, представляя себе губы Соджорнер. Я слышу Розин смех. Ее настоящий смех, тот самый, которым она никогда ни при ком не смеется. Затем он резко смолкает. Я натягиваю треники и стремглав бросаюсь вниз по лестнице. Сеймон мешком лежит на барной стойке, лицом вбок, из носа у нее течет, глаза закрыты, веки разбухли. Она синеет: в крови не хватает кислорода. Роза стоит рядом и пристально на нее смотрит. В руке у Розы автоматический инжектор.

Я выхватываю у нее инжектор. Колпачок уже снят. Нащупываю сквозь штаны бедро Сеймон, прижимаю инжектор, считаю до десяти, надеясь, что я все сделал правильно и не попал в вену. Поднимаю инжектор, бросаю его на стойку, растираю место укола. Сеймон приоткрывает глаза. Веки слишком распухли, поднять их до конца она не может. Она делает вдох и начинает кашлять. Прижимает руки к груди.

Мы все смотрели видео. Мы тренировались с пустым инжектором. Макбранайты не разрешают Сеймон проводить время с теми, кто не умеет пользоваться инжектором. Роза уже не смеется, она орет. Сеймон нужна медицинская помощь. Я набираю два нуля, перед последним нулем вдруг вспоминаю, где я, сбрасываю, жму 911.

– Что у вас случилось?

– У нее анафилактический шок. Я использовал автоматический инжектор. Да, она дышит.

Из кабинета выходят Салли и Дэвид.

– Что… – начинает Салли, но тут же видит Сеймон и бросается к ней.

Дэвид притягивает к себе Розу. Я продолжаю отвечать оператору, называю наш адрес. Салли обнимает Сеймон, повторяет, что все будет в порядке. Сеймон кивает:

– Со мной все нормально, – говорит она. – Все уже прошло.

Она не выглядит нормально. Лицо у нее осунувшееся, красное, веки распухшие, лоб в испарине. Она улыбается Розе. Дэвид отпускает Розу, достает телефон и звонит Макбранайтам. Роза обнимает Сеймон, Сеймон в ответ обнимает ее одной рукой. Моя сестра чуть не убила человека. Роза знает, что у Сеймон аллергия на арахис. Я вижу на барной стойке два стакана с жутковатого вида смузи, а в раковине блендер. Наверняка Роза положила в смузи арахисовое масло. Она пообещала, что никого не убьет, если только не придумает, как уйти от наказания. Роза стояла и смотрела, как у Сеймон началась аллергическая реакция и она потеряла сознание. Роза стояла с инжектором в руке и смеялась.

После того как скорая увозит в больницу Сеймон и Салли, Роза в слезах бежит в свою комнату. Дэвид идет за ней. Я пишу Лейлани: «Сеймон разговаривала. Кожа у нее уже была обычного цвета». Сердце вот-вот выскочит у меня из груди. Я подхожу к окну, смотрю вниз, на улицу. Я слышу сирены. Кому‐то еще плохо. Скорая, в которой увезли Сеймон, уехала без сирены.

– Че, Роза тебя зовет, – говорит Дэвид. – Она расстроена.

Он обнимает меня.

– Спасибо за то, что ты сделал. Мы тобой гордимся. Слава богу, что есть автоматические инжекторы.

Я киваю. Я все еще не могу поверить, что Роза это сделала. Смотрю на блендер в раковине. На стенках осталась коричневатая жижа. Я не хочу говорить с Розой. Но Дэвид ждет, что я пойду к сестре и ее утешу.

– Ты ей нужен, – говорит он.

Как он может не знать? Я поднимаюсь по лестнице. Что я ей скажу?

– Она не умерла, – говорит Роза, когда я закрываю за собой дверь. Телефон у меня в кармане включен на запись. – Я собиралась воспользоваться инжектором.

Она сидит на кровати, скрестив ноги. На щеках ни следа слез. Я сажусь на вертящийся стул, поворачиваюсь к ней.

– Я не виновата. – Роза говорит таким тоном, словно отрицает, что съела последнее печенье. Словно рядом с ней только что не умирала одиннадцатилетняя девочка.

Меня переполняет гнев такой силы, что мне приходится закрыть глаза и убрать руки за спину. Я хочу, чтобы Роза умерла. Сильнее, чем когда‐либо этого хотел. Если бы ее не было, Сеймон не оказалась бы на волосок от смерти. Кто знает, сколько еще живых существ избежало бы гибели. У меня дрожат руки. Я изо всех сил стараюсь дышать медленнее, не дать гневу завладеть мною. Если я открою рот, из него вылетит все, что я думаю о Розе, – что она ненормальная, что она чистое зло, что она долбаный дьявол.

Теперь я могу обо всем рассказать родокам. Момент настал. Они знают, что произошло. Я могу пойти к Салли и Дэвиду, могу рассказать обо всем, что сделала Роза, могу заставить их меня выслушать.

– Это произошло не случайно, – говорит Роза.

– Конечно, не случайно! Почему ты это сделала?

– Это секрет. Я не могу тебе рассказать. Я обещала.

– Секрет?

– Сеймон в порядке, – говорит Роза. – Она сама сказала. Все уже прошло.

Сердце бьется слишком быстро. Я боюсь открывать глаза.

– Сеймон сказала, что дважды чуть не умерла. Но тогда она была совсем маленькой. Она ничего не помнит.

Если я сейчас открою рот, то закричу. Надо успокоиться и начать сначала, спросить у нее, что произошло.

А потом поговорить о Розе с Салли и Дэвидом.

– Что произошло?

– В смузи было арахисовое масло.

– Как оно туда попало?

Роза пожимает плечами:

– Я собиралась использовать инжектор.

Я открываю глаза. Роза безмятежно смотрит на меня.

– Ты просто стояла и ничего не делала.

– Ты выхватил инжектор, как раз когда я собиралась сделать ей укол.

– Не улыбайся.

Она прикусывает губу.

– Я собиралась ее спасти.

– Но не спасла.

– Потому что ты забрал инжектор.

– Не ври, Роза. Ты просто стояла рядом с ней. Почему ты ей не помогла? Ты могла ей помочь. Ты смотрела видео.

Мы все смотрели. Ты тренировалась с инжектором.

– Я собиралась. Я же сказала.

– Ты смеялась!

Я понимаю, что повысил голос. Нужно успокоиться.

– Это было забавно.

Я сжимаю кулаки. И очень живо представляю себе, как правым кроссом разбиваю Розе нос. Я моргаю, через силу разжимаю руки, расслабляю ладони. Пытаюсь вызвать воспоминание о том, какой она была в детстве. Как она крошечными пальчиками хваталась за мой палец.

– Сначала она кашляла. Потом у нее покраснело лицо, она схватилась за горло, и у нее стали распухать губы. Я не знала, что они могут так быстро распухнуть. Я хотела посмотреть, что будет дальше. Потом у нее стали вылезать глаза. Ты это видел? Ее глаза вылезли из орбит. Когда ты спустился, она начала синеть. Синеть! И еще эти глаза и губы. Это выглядело смешно, поэтому я засмеялась. Я могла бы одновременно смеяться и помогать ей.

Я снова закрываю глаза. Сосредоточиваюсь на дыхании.

– Ты сейчас краснеешь. Это тоже довольно смешно. Я открываю глаза:

– Это не смешно. Ты понимала, что смеяться неправильно. Ты закрыла рот рукой, чтобы никто тебя не услышал.

– Я знаю, что нельзя смеяться, когда у тебя на глазах кто‐то распухает. Я пыталась вести себя как положено.

– Ты ждала, пока она умрет.

– Я не хотела, чтобы Сеймон умерла. Она моя подруга. И она не умерла.

– Не благодаря тебе.

– Я как раз собиралась воспользоваться инжектором. Ты мне не дал!

– Хватит врать.

– Я не вру, – говорит Роза. – Ты же знаешь, как мне нравится все новое.

Ладони у меня снова сжимаются в кулаки. Что мне на это сказать? Может, надо хорошенько ее встряхнуть? Может, тогда до нее дойдет? Может, мне удастся вбить эмпатию ей в голову?

– Смерть интересна.

– Смерть не интересна. Если человек попал в беду, ему нужно помочь. Хочешь, чтобы тебя считали нормальной? Нормальные люди помогают друг другу!

– Я пыталась. Я же тебе сказала. Но что, если, помогая другому, я сама пострадаю? Я все равно должна помочь?

– Как ты могла пострадать, помогая Сеймон?

– Она сначала сильно дергалась. Она могла меня ударить. Поэтому я решила подождать.

Спокойствие. Я должен сохранять спокойствие.

– Было бы интересно, если бы она умерла. Я никогда не видела, как умирает человек. Как ты думаешь, люди умирают так же, как морские свинки?

– Она твоя подруга. Она не морская свинка, – говорю я. – Разве ты бы по ней не скучала?

– Скучала бы. Сеймон мне очень полезна. Она учит меня быть обычной девочкой. Я бы по ней скучала. Но я могла бы попробовать подружиться с Майей.

– Майе ты не нравишься.

– Я бы ей понравилась. Я умею нравиться. Я решила, что понравлюсь Сеймон. Я узнала все о том, что ей интересно. Задай мне любой вопрос про корейскую поп-музыку.

– Дружба устроена по‐другому.

– Для меня она устроена именно так. – Она снова расплывается в улыбке. – Я рада, что могу тебе об этом рассказать. Мне нравится, что я могу говорить тебе все, что думаю.

Не хочу это слышать.

– Это что, был твой шанс безнаказанно убить человека? Ты на это рассчитывала?

– Нет, нет. Я не хочу, чтобы Сеймон умерла. Она моя подруга.

Ты все время это повторяешь. Но от повторения это не станет правдой.

– Ты должна мне пообещать, что, если нечто подобное снова случится, ты сделаешь все, чтобы помочь. Ты не будешь просто стоять и смотреть.

Роза качает головой:

– Я пыталась помочь. Но ты мне не веришь. Мне кажется, я уже дала достаточно обещаний. Я их все выполняю. Я сказала, что никого не убью, и никого не убила. Хватит обещаний.

Я молча смотрю на нее.

– Когда я вырасту, обязательно буду водить машину скорой помощи, – говорит Роза. – Обожаю несчастные случаи.

 

Глава тридцатая

Я подхожу к двери в родительский кабинет и громко стучусь. У меня потеют ладони. Сердце колотится так же быстро, как во время спарринга.

– Входи, – кричит Дэвид.

Я открываю дверь, вхожу в кабинет. Дэвид что‐то быстро печатает, сидя перед компьютером. Он не смотрит на меня.

– Салли не звонила?

Он продолжает печатать, затем разворачивается ко мне в кресле, кивает.

– Они проверили Сеймон и сказали, что с ней все в порядке. Благодаря тебе, Че. Мы тобой гордимся.

Он встает, неловко обнимает меня одной рукой и снова садится.

– Они оставят ее под наблюдением на несколько часов. Семейный врач ее тоже осмотрит.

У меня в кармане пищит телефон. Я отключаю звук, даже не взглянув на экран.

– Ты еще что‐то хотел? – Дэвид разворачивается в кресле обратно к компьютеру, но продолжает смотреть на меня.

– Да.

Я сажусь на диван у окна. Снова встаю, подхожу к окну.

– В чем дело? – спрашивает Дэвид, не глядя на меня. Он что‐то читает на экране, потом снова принимается печатать.

– Моя сестра – чудовище, – говорю я. Все мое тело словно налито свинцом. Кажется, что оно мне больше не принадлежит.

– М-м, – отвечает Дэвид, стуча по клавишам.

– Моя сестра – чудовище, – повторяю я уже громче.

– Что ты сказал?

– Она… – Я осекаюсь. – Она положила арахисовое масло в смузи, который они с Сеймон пили. Я думаю, она пыталась убить Сеймон.

Дэвид больше не смотрит на экран своего компьютера.

– Роза. Она не нейротипична. Я знаю, что вы не хотите об этом слушать. У нее антисоциальное расстройство личности.

Я рассказываю ему о морской свинке Апиньи, о паспорте. Рассказываю об ужасных вещах, которые говорила Роза.

Он наклоняется вперед, смотрит на меня так же внимательно, как Роза. Он не моргает. Я все говорю, он меня не перебивает.

– Ее волнуют только ее собственные желания. Я не знаю, как ее остановить. Однажды она кого‐нибудь убьет. Я не знаю, что делать…

У меня болит горло. Мозг. И сердце. У меня горят глаза. Я не могу больше произнести ни слова. Я плачу. Вытираю слезы. Я страшно зол. На Розу, на то, что у меня глаза на мокром месте, на Дэвида, на Салли. Я ору. У меня по лицу текут слезы. Я трясусь и ору. Тогда Дэвид обнимает меня, крепко сжимает, укачивает, шепчет «Ну все, все, все». Это работает.

Мы сидим на диване. Дэвид, нахмурившись, смотрит на меня. Я чувствую себя опустошенным. Он не сказал ни слова. Понятия не имею, что он думает. Он протягивает мне стакан воды. В стакан попала пылинка. Она плавает по поверхности воды. Может, это кусочек чьей‐то кожи. Я все равно выпиваю воду залпом. Мне больно глотать.

– Когда… – наконец говорит Дэвид, разглядывая свои ногти. Кожа вокруг ногтей содрана, изгрызена. Когда это успело произойти? У Дэвида всегда безупречные ногти. Это один из его пунктиков, над которыми вечно смеется Салли.

– Когда что?

– Как давно ты думаешь так… – говорит он и снова замолкает, – о Розе?

«Черт, – стучит у меня в голове. – Он мне не верит». Я откидываюсь на спинку дивана, вытираю глаза. В горле словно огонь горит. Я все сказал. Не знаю, что я могу еще сказать.

– Ты устал, – говорит Дэвид. – Давай все обсудим позже.

Я качаю головой. Мы должны все обсудить сейчас. Мы обсудим это сейчас, или… не знаю… или я снова заору и не перестану орать, пока мы не решим эту проблему.

– Ты мне не веришь. – Не ожидал, что сумею сказать это так твердо.

– Конечно, верю. – Голос Дэвида звучит очень уверенно. – Я всегда тебе верю, Че.

– Но не всегда слушаешь.

Он разводит руками, словно говоря: «Что правда, то правда».

– Как давно ты думаешь, что с ней что‐то не так?

– Очень давно. Но я не сразу попытался сказать вам об этом. Меня добила история с морской свинкой, а теперь еще это. Она едва не убила Сеймон! Ты мне веришь?

Дэвид слегка двигает головой. Кивает. Кажется. А может, и нет.

– Я начал вести дневник, записывал все странные поступки, которые она совершала. Хотел понять, не выдумываю ли я все это. Потом она стала со мной откровенничать. Она знала, что я знаю.

Этот монолог меня уже порядком утомил.

– Помнишь, как она убивала насекомых? Вы еще повели ее к врачу? Тогда я взял с нее обещание никого не убивать. И она перестала. Пока не нашла лазейку: морскую свинку убила Апинья. А теперь она воспользовалась тем, что у Сеймон аллергия. Роза смеялась, Дэвид. И тогда, и сейчас. Смеялась.

Дэвид смотрит на меня словно уставший, ко всему равнодушный ученый. Может, он настолько шокирован?

– Я знаю, это сложно принять. Я тоже не хотел в это верить.

Он обнимает меня одной рукой. Я рад.

– Ты мне веришь?

Он снова делает то же движение головой. Непонятно, что оно означает.

– Когда вернется Салли?

– Лизи очень расстроена. Салли побудет с ней.

Я киваю.

– Ясно. Думаю, мы сможем все обсудить, когда Салли вернется.

– Может, завтра, – говорит Дэвид таким тоном, что я понимаю: «Может, и никогда».

– Ты мне не веришь, да?

Я снова плачу. Столько времени я потратил впустую.

– Я тебе верю, – говорит он. – Я знаю про Розу. Давно знаю.

У меня перехватывает дыхание.

– А Салли? Салли знает? – Меня переполняет надежда, такая огромная, что я словно горю изнутри.

Он качает головой. На этот раз я сразу понимаю, что это «нет».

– Вообще?

– Мы часто говорим о Розе. Но Салли ни разу не сказала ничего, что подтвердило бы, что она считает Розу не просто социально неприспособленной. – Он снова качает головой. – Зато она много раз говорила такие вещи, которые заставляют меня думать, что она не хочет знать.

– Но ты мне веришь.

– Верю. Роза не нормальный ребенок.

От облегчения у меня кружится голова. Дэвид знает.

– Я пытался обсуждать это с Салли. Но она не слушает. Она говорит, что Роза еще ребенок. Ты сам слышал.

Я это слышал.

– Потом она меняет тему. Так что я наблюдаю за Розой. Я с ней говорю. Я делаю то же, что и ты.

«Когда? – хочу спросить я. – Почему я этого не замечал?»

– Ты говорил с Розой о том, какая она? Дэвид кивает. Почему я об этом не знал?

– Мы должны сказать Салли.

– Можешь попробовать, – говорит Дэвид. – Ты уже пробовал. Она тебя слушала?

– Но Роза едва не убила Сеймон.

– Она почти дала ей умереть. Ты сам сказал, Роза держит обещания. Она никогда не убивала никого крупнее…

– Морской свинки.

– Именно.

– Я считаю, мы должны рассказать Салли.

– Давай.

– Она должна знать.

– Я думаю, Салли знает. Просто боится признаться в этом самой себе. Не хочет верить, что с Розой что‐то не так. Она…

– Что?

– Она хотела дочку. Она надеялась, что ты будешь девочкой. Она любит тебя, Че, но ей всегда хотелось иметь дочь. Потом родилась Роза, но все пошло не так, как она ожидала. Салли любит тебя сильнее, чем Розу. Ты похож на нее больше, чем Роза, но она не хочет этого признавать. Не может принять, что Роза такая, какая есть. Я думаю, все дело в том, что Роза девочка. Салли помнит, каким я был раньше, и в ее представлении жестокими могут быть только мужчины. Женщины – нет.

– Ей не нравится, что я занимаюсь боксом.

Дэвид кивает.

– Это напоминает ей о том, каким я был в молодости. Я пытался говорить с ней о Розе. Она не хочет даже думать об этом. Салли готова говорить о чем угодно, но только не об этом.

Так и есть. Салли готова часами рассуждать на любые темы, но о Розе она никогда не говорит.

– Она не готова. Не хочет верить своим глазам.

Я не знал, что сам к этому готов, не знал, что смогу смириться с тем, что Роза такая. Но ведь смог.

– Почему Салли не может этого понять? Я во всем разобрался сам. Она намного меня старше.

– Ты родился взрослым, – говорит Дэвид.

Мне до безумия хочется его ударить.

– Ты рассказал о Розе Макбранайтам?

Дэвид качает головой. Я не должен удивляться, но все же удивлен.

– Сеймон в опасности. Майя в опасности. Лейлани в опасности. Роза сказала, что хотела бы, чтобы Майя и Лейлани умерли. Макбранайты должны знать.

– Она никого не убьет.

– Почему ты так уверен?

– Потому что она знает, к чему это приведет. Она не глупая.

– Да, она не глупая. Но импульсивная.

– Не настолько импульсивная, как раньше. Роза делает успехи.

– Ты сам в это веришь?

– Да. К тому же, если мы кому‐то расскажем, это может иметь самые ужасные последствия. Это может разрушить нашу семью.

У него звонит телефон.

– Это Салли.

Я вытаскиваю свой телефон. Мне пришла куча сообщений, но телефон почти разряжен. Все это время он был включен на запись. Я выключаю диктофон и проверяю сообщения. От Лейлани: «Это Роза сделала? Сеймон говорит, что хотела узнать, что будет. Она заставила Розу пообещать воспользоваться инжектором. Мама в бешенстве. Папа и Салли пытаются ее успокоить. Сеймон без конца плачет. Она никогда не сделала бы ничего такого раньше, пока Розы не было».

– Послушай, – говорю я, когда Дэвид вешает трубку, – по словам Лейлани, Сеймон утверждает, что это была ее идея. – Я читаю ему сообщение.

– Салли сказала то же самое.

Я встаю, подхожу к окну. Дэвид знал. Роза знала, что Дэвид знает. Они оба годами мне врали. Я не хочу здесь находиться.

– Мне надо на пробежку.

Я открываю дверь. За ней стоит Роза. Она даже не притворяется, что не подслушивала. Она переводит взгляд с Дэвида на меня и обратно на Дэвида.

– Я же сказала тебе, что не сделала ничего плохого. Это была идея Сеймон. Она хотела узнать, что произойдет.

– Почему ты не рассказала нам? – спрашиваю я.

– Она заставила меня пообещать, что я никому не расскажу. Но теперь вы знаете. Я не трогала арахисовое масло, его добавила Сеймон. Она его никогда не пробовала. Или просто не помнит. Мы посмотрели видео еще три раза, чтобы я сделала укол как надо. Я думаю, Сеймон надеялась, что ничего не случится. Ей не нравится, что у нее аллергия. Я рада, что у меня нет аллергии.

– Но ты не использовала инжектор! – Я хотел сказать это спокойно, не хотел орать.

Дэвид поднимает ладонь.

– Я же сказала, я собиралась, но ты его отобрал. Я не успела.

Я поворачиваюсь к Дэвиду. Он внимательно смотрит на Розу.

– Мы с ней подруги, Че. Ты же видел. Сеймон меня обняла. И прислала сообщение. – Роза достает свой телефон. – Сеймон поняла, что это было очень глупо. Но я говорила ей об этом еще до того, как все произошло. Я могу показать вам это сообщение. Теперь она понимает, какая у нее сильная аллергия. Она выучила урок.

Роза расплывается в искренней улыбке.

– Сеймон моя лучшая подруга. Я все для нее сделаю.

– Значит, ты не допустишь, чтобы с ней снова произошло что‐то подобное, – говорит Дэвид.

Роза качает головой.

– Обещаешь?

– Обещаю, Дэвид. Если кто‐то попадет в беду, я ему помогу. Так же, как это делаешь ты.

Она выстраивает на лице искреннюю гримасу.

– Мы оба слышали твое обещание, – говорю я, и тут меня снова осеняет: Дэвид знал. Мне больше не нужно одному вести эти разговоры с Розой. Мне больше никогда не придется одному иметь с ней дело.

У Дэвида звонит телефон. Пока он разговаривает, я пристально смотрю на Розу, не зная, что сказать. Как давно Дэвид о ней знает?

– Он не позволит тебе рассказать Макбранайтам. Не из‐за Салли, а потому, что это разрушит их фирму. И тогда они точно окажутся на мели.

Дэвид говорит по телефону. Он ничего не слышал.

– Как давно Дэвид про тебя знает?

– Что именно знает? – с невинным видом спрашивает она.

– Что ты не такая, как он. Что ты…

– Я точно такая же, как Дэвид, – говорит она. – Мы все не такие, как обычные люди. Вся наша семья. И я, и ты, и Дэвид, и Салли. Как говорит Салли, мы другие.

– Сеймон зовет тебя, Роза, – говорит Дэвид.

Роза протягивает руку к телефону. Дэвид убирает его в карман.

– Сеймон дома. Она хочет, чтобы ты сегодня ночевала у них. Она не хочет быть одна.

– Разве они с Майей не спят в одной комнате? – спрашиваю я.

– Больше нет, – говорит Роза. – Я пойду наверх собираться.

– И ты на это согласен? – спрашиваю я у Дэвида. Не могу поверить, что он согласен.

Дэвид кивает.

– Там будем мы с Салли. Там будут Макбранайты. Мы будем проверять и Сеймон, и Розу. Давай с нами? Уверен, Лейлани будет рада тебя видеть.

Я качаю головой.

– Че, она не хотела убить Сеймон.

– Не в этот раз.

– Не думаю, что Сеймон угрожает опасность. По крайней мере, не физическая опасность.

– Хотел бы я в это верить.

– Ты ее слышал. Сеймон ее лучшая подруга. Розе полезно иметь лучшую подругу. Она говорила тебе, что считает нас полезными?

Я киваю.

– Мы оба за ней следим. Мы знаем, какая она. Все будет в порядке, Че.

Дэвид обнимает меня, и я наконец расслабляюсь, чувствую, как по всему моему телу растекается облегчение. Я бесконечно рад, что он на моей стороне, хотя сейчас мне хочется только одного – лечь, закрыть глаза и не думать о том, что случилось, не представлять себе синеющее лицо Сеймон.

Я провожаю их до двери. У Розы на плечах рюкзак. Она улыбается, как маленькая девочка, отправляющаяся ночевать к лучшей подружке. Она бежит к лифту и нажимает на кнопку. Я прислоняюсь к дверному косяку.

– Увидимся, – говорю я, словно мы самая нормальная семья.

Дэвид поворачивается ко мне:

– Все будет в порядке. Мы оба проследим за тем, чтобы она держала свои обещания.

 

Глава тридцать первая

Я проверяю телефон. Сообщения от Лейлани, Джорджи и Соджорнер.

Соджорнер.

Телефон отключается, прежде чем я успеваю что‐то прочесть. Батарея разрядилась. Я оставляю телефон заряжаться на барной стойке и принимаюсь ходить туда-сюда, дожидаясь, пока он оживет. Я хочу увидеть Соджорнер. Вчера в это время мы целовались в парке.

Блендер все еще стоит в раковине. Не могу его видеть. Я отворачиваюсь, проверяю телефон. Он все еще в отключке. Сеймон могла умереть прямо здесь. Я не верю, что это была идея Сеймон. Господи. Роза так глубоко пробралась к Сеймон в мозг, что та захотела рискнуть своей жизнью, лишь бы угодить ей, моей младшей сестре. Я вытаскиваю блендер из раковины, вытряхиваю остатки смузи в мусорное ведро, ставлю чашу в посудомоечную машину. Тщательно мою руки, хотя на них не попало ни капли этой арахисовой дряни. Снова проверяю телефон.

Он ожил. Сообщение от Соджорнер: «Что делаешь?» – «Думаю о тебе». – «Пробежимся?» – «Приходи ко мне. Дома никого нет». – «Моих мам тоже нет». – «Ты у себя?» – «Ага». – «Иди по Девятой. Я тебя встречу». – «Уже выхожу». – «Я тоже. Тебе навстречу». Я закрываю дверь в квартиру и мчусь вниз по лестнице, не дожидаясь лифта. «Как романтично, Че. Я сейчас растаю». – «Просто я очень горячий». – «Ха-ха».

Я не иду. Я бегу по Девятой улице, обгоняя пешеходов, перебегаю через авеню на красный, не останавливаюсь, пока не вижу Соджорнер на переходе у парка. Я смотрю на нее, чувствуя себя последним дураком: я бежал ей навстречу, потому что страшно хотел ее увидеть. Она улыбается мне с другой стороны улицы, машет рукой. Я бросаюсь к ней. Она – ко мне. И вот мы уже стоим друг перед другом, широко улыбаясь, как идиоты. Мы целуемся. Я не думаю ни о чем, кроме ее губ, прижатых к моим губам. Она отстраняется:

– Идем ко мне? Мамы вернутся в одиннадцать. Сможешь остаться до самого вечера.

– Мои не вернутся до завтра.

– Ого, – говорит Соджорнер и берет меня за руку.

Мы идем по Манхэттену на запад, к моему дому. Наши ладони идеально подходят друг другу, пальцы будто созданы для того, чтобы мы их переплели. Соджорнер прибавляет шаг, я не отстаю. Она вырывает у меня свою ладонь и почти бежит вперед. И вот она уже, смеясь, несется со всех ног. Сердце словно разбухает у меня в груди. Я мчусь за ней, обгоняю какую‐то женщину, выгуливающую двух чихуахуа, перепрыгиваю через поводок. Едва не врезаюсь в парочку, которая идет навстречу, взявшись за руки и размахивая ими взад-вперед, как делают малыши. Соджорнер бежит впереди, продолжая смеяться. Если бы не люди, запрудившие тротуар и едва передвигающие ноги, я бы ее догнал.

Она останавливается перед моим домом.

– Почему ты отстал?

– Пешеходы у вас тут медлительные, – говорю я, притягиваю ее к себе и снова целую. Я чувствую вкус соли. Чувствую вкус ее губ.

Я отстраняюсь, открываю дверь в холл и киваю консьержу, но смотрю не на него, а на Соджорнер. Мы снова держимся за руки. Я втаскиваю ее в лифт, жму на кнопку нашего этажа. Мы целуемся, обнимаясь, тесно прижимаясь друг к другу.

Двери лифта открываются. Мы тянем друг друга к квартире. Я отпускаю руку Соджорнер, чтобы достать ключи, неловко вытаскиваю их, не спуская с нее глаз. Роняю ключи. Она меня целует. Мы наваливаемся на дверь. Она обнимает меня за плечи, ведет руками вниз по спине, под футболкой, я держу ее за талию, тесно притягиваю к себе. Я чувствую ее груди на своей груди.

– Давай зайдем, – говорит она между поцелуями.

– Точно, – говорю я, отпуская ее.

Сердце бьется у меня в ушах, в кончиках пальцев. Дыхание сбилось, я задыхаюсь.

– Ключи.

Я наклоняюсь. Заставляю себя посмотреть на них, выбрать нужный, вставить его в замок, открыть дверь. Мы вваливаемся внутрь, захлопываем дверь. Я запираю ее. Убираю ключи обратно в карман. Соджорнер снова смеется. Она такая красивая. Я не знаю, что сказать. Я касаюсь ее щеки. Она берет мою руку, целует кончики пальцев. Я не могу сдержать стон.

– Наверх.

Она кивает. Мы взбираемся по лестнице, перешагивая сразу через две ступеньки, толкая друг друга, влетаем в мою комнату. Я закрываю дверь, решаю не включать свет. Жалюзи открыты, комнату заполняет свет с улицы. Мы стоим, глядя то друг на друга, то на мою кровать. Мою двуспальную кровать. Я с двенадцати лет сплю на двуспальных кроватях, но еще ни одну из них ни с кем не делил. Я хочу снова коснуться ее, но сдерживаюсь.

Что я должен сказать? Будет ли у нас секс? Сначала мы должны это обсудить. Я не хочу ее заставлять. «О господи, – вспоминаю я. – У меня же нет презервативов». Тогда все просто. Странно, но от мысли о том, что секса у нас не будет, я даже немного расслабляюсь.

– Милая комната. – Она смотрит на постер с Али, на его костяшки.

Она сжимает левую руку в кулак, подносит к кулаку Али. Я смотрю на ее кулак, на кулак Али.

– Тебе не хватает шрамов.

– Дай мне время. – Она делает пару мелких шажков – шафл, как у Али.

Я присвистываю.

– Почти с его скоростью!

– Почти? – Она толкает меня в бок.

– Почти. – Я наклоняюсь и целую каждую костяшку ее кулака, поднимаю глаза. – Мне нравится твой вкус.

– Это пот.

– Твой пот.

– Мне тоже нравится твой вкус. – Она подходит вплотную, целует меня, втягивая мою нижнюю губу.

Я снова не могу сдержать стон.

– Я могу остаться. Напишу мамам, что переночую не дома.

Я сглатываю.

– Я хочу, чтобы ты осталась. – «Я хочу тебя», не говорю я. – Но…

– Но?

– У меня, м-м, нет… м-м… защиты. – Господи боже ты мой, я что, пенсионер? Не могу даже произнести вслух слово «презерватив».

– Как это нет? – спрашивает Соджорнер, указывая на мои бинты, аккуратной стопкой лежащие на стуле возле стола.

– Смешно.

– Все в порядке. У меня есть презервативы.

– О. – У нее есть презервативы. Мы можем заняться сексом, если захотим. У меня сильно бьется сердце. Тахикардия. От мысли, что я буду заниматься сексом, у меня сейчас случится сердечный приступ.

Она улыбается, целует меня в щеку, кладет ладонь мне на грудь и толкает к кровати, и я сажусь, ложусь на спину, и вот Соджорнер уже сидит на мне. Я вижу только ее, вдыхаю только ее запах. Член у меня тверже, чем когда‐либо. Сердце бьется быстрее, чем когда‐либо.

– Мы не, – говорит она, целуя меня в нос, – обязаны, – целуя меня в подбородок, – делать то, – целуя меня в губы, – чего не хотим.

– Я хочу, – выдыхаю я. – Ты такая красивая. Ты такая, о господи, Соджорнер. Я мог бы поклоняться тебе. Я мог бы…

– Стать самым большим богохульником в мире, – заканчивает она за меня.

Она не сердится. Она целует меня, я целую ее в ответ. Мы стягиваем друг с друга одежду. Ее груди, я касаюсь ее грудей. Она ведет пальцем по моему животу, по косым мышцам, мельком трогает мой член.

– О…

Мы падаем на кровать, двигаемся все быстрее, недостаточно быстро. Мы стоим на коленях, напротив друг друга. Ее тело – сплошь мускулы. Плечи словно выточены из дерева. Я вижу очертания каждой мышцы. Я провожу пальцами по ее нижней губе, подбородку, по шее, груди, вдоль мышц живота, осторожно трогаю ее между ног. Я поднимаю глаза. Соджорнер кивает и ведет мои пальцы туда, куда ей хочется, шепчет мне, что делать. От ее шепота у меня плывет перед глазами, меня обдает жаром, словно вся кровь в теле кипит.

Мы двигаемся в такт движению ее бедер, в такт касаниям моей руки. В моем члене пульсирует кровь. И в сердце, и в голове. Мы прижимаемся друг к другу, целуемся, дышим все чаще. Я ускоряюсь одновременно с Соджорнер, двигаю рукой все быстрее и быстрее, нажимаю сильнее, когда она меня просит, еще быстрее, быстрее, сильнее, быстрее, и… Она сжимает бедрами мою руку, тихо стонет.

– Стой, – шепчет она. – Стой.

Мы падаем на кровать, обливаясь потом. У меня слегка сводит руку. Я встряхиваю ее. Соджорнер улыбается мне.

– М-м-м-м.

Она лежит головой у меня на плече, положив руку мне на живот. Я прислушиваюсь к ее дыханию. За окном взвывают сирены, и я понимаю, что их не было с тех пор, как я вышел встретить Соджорнер. Точнее, я их не слышал. Она приподнимается на локте и целует меня.

– Солено, – говорит она и скатывается с кровати.

На секунду меня охватывает страх, что она сейчас уйдет. Но она достает из кармана треников маленький серебристый пакетик, протягивает мне.

– Твоя очередь.

– Мы не обязаны… – начинаю я, опасаясь, что не сумею правильно надеть презерватив, что не продержусь и минуты.

Я разглядываю серебристый квадратик у себя на ладони. Я смотрел видео, в которых показывали, как это делать. Нужно проверить срок годности. Я проверяю. Он истечет, когда мне будет двадцать.

– Я их только что купила, – говорит Соджорнер.

– Конечно. – Я чувствую себя идиотом.

Я придерживаю презерватив одной рукой, а другой раскатываю его вдоль члена, медленно, стараясь все сделать правильно. Я где‐то читал, что презерватив может порваться, если раскатывать его слишком быстро или не в ту сторону. Соджорнер хихикает. Я поднимаю глаза.

– Ты такой сосредоточенный. – Она щурит глаза, морщит нос и лоб, изображая меня. – Прямо как на занятиях, когда Дайдо тебя поправляет, а ты такой: «Я сделаю все в точности, как она говорит». У тебя сейчас такое же выражение лица – как будто во всем мире больше ничего нет.

Она наклоняется и целует меня:

– Это чудесно.

– Чудесно?

– Горячо. По-настоящему горячо. – Она придвигается ближе. – Очень горячо.

– У нас все серьезно? – спрашиваю я.

Еще не рассвело. Соджорнер лежит на боку, спиной ко мне. Я обнимаю ее.

– У нас все серьезно.

– Насколько серьезно? Настолько, что ты теперь моя девушка?

– Очень серьезно. – Она смеется.

– Почему ты передумала? Я ведь так и не верю в Бога.

– Я не могу врать. Мне хотелось бы, чтобы ты верил. Но…

– Но?

– Ты мне нравишься. Мне нравится все это. И не важно, сколько это продлится.

Для меня важно. Я хочу, чтобы это длилось вечно.

– Мне не все равно, имей в виду. Я хочу быть твоим парнем. Ты мне по‐настоящему нравишься, Соджорнер. Я никогда не чувствовал ничего подобного. – Я не могу заставить себя произнести слово «любовь», пока не могу, но именно она заполняет сейчас меня целиком.

– Ты никогда раньше не занимался сексом.

– Тс‐с. Ты же знаешь, что дело не в этом. Хотя было замечательно. Не пойми меня неправильно. – Я сильнее прижимаюсь к ней, чувствую, как мой член твердеет, касаясь ее ягодиц.

– М-м-м-м.

– Это был мой первый раз, и теперь мне нужна практика. Я хочу практиковаться с тобой.

– Со мной.

– Потому что я твой парень?

– Потому что ты мой парень.

Я целую ее. Соджорнер целует меня в ответ. Мы продолжаем практиковаться. Я просыпаюсь от того, что мне в глаза светит солнце. Я не опустил жалюзи. Соджорнер лежит рядом со мной. Я много часов не вспоминал о Розе.

Я готовлю для Соджорнер яичницу с беконом, помидорами и луком. И не разрешаю ей мне помогать. Она перегибается через барную стойку и целует меня, пока я режу помидор.

– Доброе утро. – Из кабинета выходит Дэвид.

Мы шарахаемся друг от друга. Я роняю на пол кусочки помидора.

– Черт.

– Ругательство, – говорит Соджорнер.

– Доброе утро, Сид, – говорит Дэвид, словно в том, что она здесь завтракает, нет ничего странного, и это тут же становится странным.

Я собираю с пола ошметки помидора, выбрасываю в мусорное ведро.

– Кофе?

Мы оба киваем. Я начинаю обжаривать лук. Потом бекон.

– Где Салли с Розой?

– С Лизи и Джином. Розу и Сеймон поведут к психологу.

Интересно, кто это предложил.

– Хорошо, – говорю я.

– Да. Им нужно понять всю серьезность того, что они натворили.

Соджорнер смотрит на меня, но не спрашивает, о чем идет речь. Интересно, почему Дэвид не пошел к психологу вместе со всеми. Может, он остался, чтобы еще поговорить со мной? Я хочу узнать, почему он так долго не говорил мне, что тоже знает про Розу.

Я разбиваю яйца во вторую сковородку. Один желток растекается.

– Болтунья пойдет?

– Конечно.

Я снова переворачиваю бекон, перемешиваю яйца и смесь лука и помидоров в сковородках. Умираю от голода. Я немного убавляю огонь. Не хочу, чтобы бекон подгорел. Дэвид подает кофе. Соджорнер добавляет в чашку много молока и сахара. Дэвид это не одобряет, но ничего не говорит.

Я накладываю яичницу – нам с Соджорнер поровну. Я знаю, что она ест не меньше, чем я.

– Вилки!

Я достаю две вилки, протягиваю одну ей. Мы набрасываемся на еду.

– Очень вкусно, – говорит Соджорнер, отправляя в рот очередной кусок.

Я хочу, чтобы Дэвид ушел обратно в кабинет.

– Неужели все боксеры едят с такой же скоростью, что и вы двое? – спрашивает он.

– Я сегодня даю уроки, – говорит Соджорнер, – поэтому тороплюсь.

– Обычно она ест не быстрее Розы.

Зачем только я упомянул Розу.

– Чему ты учишь? – спрашивает Дэвид.

– Сегодня? Сначала самозащите, потом кикбоксингу.

Она доедает, берет наши тарелки и ополаскивает их. Я вскакиваю, забираю их у нее и ставлю в посудомоечную машину.

– Я выйду с тобой.

Соджорнер улыбается:

– Спасибо за кофе, Дэвид.

– Что натворила твоя сестра?

– Она… – Я не знаю, как сказать ей, что Роза едва не убила свою якобы лучшую подругу. Как мне быть – повторить историю, которую нам выдали Роза и Сеймон? Или рассказать о том, что, как я уверен, случилось на самом деле?

– Она попала в историю и втянула в нее свою подругу Сеймон.

Соджорнер смеется:

– Как подробно.

– Розино поведение сложно объяснить. Она не такая, как другие дети.

– Она милая. Слегка тщеславная, жаждет внимания, но она ведь еще ребенок.

Я думаю, не рассказать ли Соджорнер всю правду. Я рассказал Лейлани. Соджорнер теперь моя девушка. Мы идем вниз по Лафайетт, держась за руки. У нас был секс. Мы говорили о религии, о том, чем хотим заниматься в жизни. Я знаком с ее мамами. Она знакома с моей семьей. Я должен ей рассказать.

Не сейчас. Я хочу продлить это чувство, не хочу говорить о Розе.

– Расскажи мне, во что ты веришь. Ты говоришь, что ты христианка, но при этом не видишь ничего дурного в сексе до брака, в гомосексуализме, в…

– Я верю, что Иисус был сыном Божьим, что Он пришел нам помочь. Помочь всем нам, но прежде всего самым обездоленным, самым бедным, самым угнетаемым. Мой Иисус кормил голодных, выгонял торговцев из храма. Мой Иисус страстно верил в социальную справедливость, в экономическую справедливость, в справедливость во всем. Он хотел сделать мир лучше.

– Ты веришь в зло?

Соджорнер кивает.

– Ты веришь, что некоторые люди и есть чистое зло? Что их не спасти?

– Нет тех, кого нельзя спасти, но есть те, кто… Кто близок к этому.

– Я не верю в зло. Не в такое зло. Я считаю, что зло в людях объясняется морфологией их мозга, их генами и их окружением. Сочетанием этих трех вещей.

Соджорнер пристально смотрит на меня:

– Как… подробно. Ты много об этом думал?

– Ага. А что насчет ада? Ты веришь в ад?

– Я верю, что многие люди прямо сейчас живут в аду. В мире происходят ужасные вещи. В том числе и здесь, в Америке. Копы убивают темнокожих, а им все сходит с рук. Люди без конца причиняют друг другу боль. Разве это не ад?

Когда я расскажу Соджорнер правду, решит ли она, что я живу в аду, где меня без конца мучит моя дьявольская сестрица? Правда ли я живу в аду?

– Я думаю, – говорит Соджорнер, – что представление о рае и аде, куда мы попадем после смерти, – это способ успокоить нас, внушить, что те, кто плохо ведет себя в этой жизни, будут наказаны, а те, кто ведет себя хорошо, получат награду. Но я сомневаюсь, что рай и ад действительно существуют.

– То есть ты не веришь, что в Библии точно переданы слова Бога?

– Я думаю, что Библия – это его слова, неточно записанные людьми. Некоторые книги, вошедшие в Новый Завет, были написаны спустя несколько десятилетий после смерти Иисуса. Я верю в то, что в Библии есть истина. Отчасти она метафорическая, а отчасти буквальная.

Версия христианства, которую излагает мне Соджорнер, не похожа ни на одну из версий, которые мне когда‐либо встречались. Я вдруг понимаю, что раньше имел дело только с консервативными христианами.

– Ты слышал о теологии освобождения?

Слышал, но ничего об этом не знаю.

– Почитай о ней. Это то, во что я верю. А ты во что веришь? Твой бог – наука?

– У меня нет богов. Я верю во многое из того, что ты назвала. В социальную и экономическую справедливость, в то, что надо помогать друг другу при первой же возможности. Но больше всего я верю в эмпатию. Без эмпатии этот мир обречен.

Соджорнер кивает:

– А что насчет любви? Ты веришь в любовь?

Я сжимаю ее руку.

– Любовь и эмпатия? В них я верю безоговорочно.

Я поворачиваюсь, чтобы ее поцеловать, и шепчу ей на ухо:

– А еще в секс. Сейчас я очень сильно верю в секс.

 

Глава тридцать вторая

Вернувшись домой, я стучу в дверь кабинета. Я хочу задать Дэвиду так много вопросов о Розе. Он зовет меня. Он говорит по телефону. Морщит брови, сжал губы в тонкую ниточку. Так он выглядит, когда изо всех сил пытается не выйти из себя. Я подумываю отложить разговор. Не хочу, чтобы Дэвид вышел из себя при мне.

– Я понимаю, – повторяет он.

Я достаю свой телефон: не хочу подслушивать, о чем он говорит. Отвечаю Джорджи, но не рассказываю, что именно произошло. Вряд ли я смогу в паре сообщений описать, что сделала Роза с Сеймон. Назим получил высший балл за сочинение о том, почему нынешнее поколение австралийских подростков пьет меньше, чем предыдущие. Я его поздравляю. Пишу Лейлани, чтобы узнать, как обстоят дела с Розой и Сеймон. Она не отвечает. Может, она тоже у психолога.

Я пишу Соджорнер: «Я уже скучаю по тебе». Мне плевать, что это звучит сопливо. Я правда по ней скучаю. Я не увижу ее еще несколько часов.

– Чего ты хотел, Че? – спрашивает Дэвид.

Не понимаю, как можно не догадаться, чего именно я хочу.

– Сейчас неподходящее время?

– Да. Но я всегда готов с тобой поговорить. Ты же знаешь.

Я этого не знаю.

– Я хотел снова поговорить о Розе.

Дэвид кивает. Я хочу узнать, почему он не сказал мне, что все знает. Хочу узнать, есть ли у него план.

– Что мы будем делать с Розой?

– То же, что делали. Будем говорить с ней, когда она будет совершать что‐то недопустимое. Я постоянно напоминаю ей, что, если она не будет вести себя как обычный человек, ее жизнь превратится в кошмар.

– Я записывал наши разговоры.

Дэвид внимательно смотрит на меня:

– Ваши с Розой?

Я киваю.

– Если мы дадим их психиатрам, если они услышат, как она спокойно рассуждает о том, что ей на всех плевать, что ей интересно смотреть, как люди мучаются от боли, что ей нравится причинять им вред, они сразу поймут, что с ней.

– Поймут. А дальше что?

Я не знаю.

– У нас проблема практического толка. Как минимизировать ущерб, который наносит Роза? Мы не можем ее вылечить. Лекарства нет. Мы можем только следовать политике сдерживания.

– Значит, мы опустим руки?

– Я этого не говорил. Могло быть и хуже. Я видел куда худшие примеры.

– Ты про дядю Сола или про дедулю?

– Про обоих. Вот почему я понял, что с Розой. Я уже видел это раньше.

– Хочешь сказать, они хуже Розы?

– Как ты думаешь, почему я старался держать нашу семью как можно дальше от них? Я не хотел, чтобы дедуля и дядя Сол влияли на Розу.

У меня кружится голова. Мы говорим о Розе, о психопатии, о нашей семье.

– Я читал исследования, утверждающие, что эмпатии можно научить.

– Розе уже поздно учиться.

Я таращу глаза на Дэвида.

– Как ты можешь быть в этом уверен? Наверняка существует психиатр, психотерапевт или еще кто‐то, способный ей помочь.

– Как Роза обращается с теми, кто пытается ее изменить? Помнишь те последние несколько раз, когда мы водили ее к врачам?

Я помню.

– Она их обыгрывает, – говорит Дэвид. – Она понимает, что именно они хотят от нее услышать, и повторяет это, пока они не решают, что ей больше не нужно к ним приходить.

Я должен быть доволен, потому что Дэвид повторяет мои собственные мысли. Но я не доволен.

– Думаешь, надежды нет?

– Я так не говорил. Мы учим ее быть нормальной. Мы делали это годами. Роза думает иначе, чем большинство людей, но она знает, что может произойти, если другие это поймут. Она научилась хорошо притворяться.

– Слишком хорошо, – говорю я.

Дэвид качает головой. Он наклоняется вперед, не вставая с кресла, ставит локти себе на колени.

– Порой, притворяясь кем‐то другим, ты меняешься сам. Тот, кем ты притворяешься, может стать реальным.

– Ты в это веришь?

– Я это знаю. Когда я встретил Салли, я себя не контролировал. Я тогда совершал ужасные поступки.

Об этом я уже слышал. Это наши семейные легенды. Я знаю, что он устраивал в своей крутой частной школе игры в покер с высокими ставками, что он оставил без гроша нескольких учеников из самых богатых семей. Но выгнали его не поэтому. А потому, что он сломал своему однокласснику челюсть.

– Я хотел произвести впечатление на Салли, хотел быть ее безумным дикарем. Я думал, ей это нравится. Но это ее пугало. А я тогда больше всего на свете боялся ее потерять.

Он резко поднимает плечи, словно извиняясь передо мной. Как будто я не знаю, как сильно он ее любит.

– Я сознательно начал вести себя как она. Начал ходить на занятия, где учат управлять гневом, – так хотела Салли. Ты никогда не видел меня в ярости, Че. В этом все дело. Я изменил себя, стал больше походить на Салли. Я делал то, что делала она, говорил то же, что она. Я перестал ввязываться в драки. Это самое сложное из всего, что я когда‐либо делал. Во мне так много гнева. Он бурлит внутри меня, требует дать ему выход, хочет разрушить все вокруг, – иногда мне приходится от него бежать. Бежать из комнаты, из города, из страны.

– Разве он не остается у тебя внутри? Не переезжает с места на место вместе с тобой?

Дэвид качает головой, потом кивает:

– Не тогда, когда я с Салли. Она научила меня предупреждать гнев. Я изменился. Теперь гнев бурлит во мне не так сильно. Ты когда‐нибудь видел, чтобы я вышел из себя?

Я такого не видел.

– Я видел, как ты не выходишь из себя. У тебя лицо каменеет. Я прямо вижу, как ты борешься с гневом.

– Это борьба не на жизнь, а на смерть.

– Роза не испытывает ярость. Такое с ней бывало только в детстве. – Я пытаюсь представить себе, как Роза меняется. И не могу. – Ты не Роза. Для тебя важно, что думают люди. Для тебя всегда было важно, что думает Салли. И поэтому ты изменился. Розе все равно – ты бы слышал, что она мне говорила. Я дам тебе послушать.

Дэвид выпрямляется в кресле, отъезжает немного назад, словно он вдруг потерял всю наполнявшую его энергию.

– Не нужно. Я знаю, что она говорит. Наша задача дать Розе понять, что единственный выход для нее – притворяться обычным человеком. Она знает: как только ей поставят диагноз, шансы на то, что ей хоть что‐то сойдет с рук, сразу же упадут. Может, если она будет притворяться нормальной, она и правда изменится. Я изменился.

Я хочу ему верить.

– Мы не профессионалы. Мы принимаем очень серьезные решения. Может, нам хотя бы посоветоваться с кем‐то, кто знает больше, чем мы? Если мы отведем ее к кому‐то, кто работал с молодыми… – Я замолкаю, не в силах произнести «психопатами». Я еще не называл ее так в разговоре с Дэвидом.

– Что нам даст официальный диагноз, Че?

– Профессионал поможет нам понять, какие варианты у нас есть.

– Что, как ты думаешь, случится с Розой, как только ей официально поставят диагноз? Закон она пока не нарушала. Ей десять лет. Если мы проведем тесты, что они покажут? Допустим, они подтвердят то, о чем ты говоришь, – что тогда?

– Она психопатка. Разве мы не обязаны защищать от нее окружающих?

– Нельзя называть психопаткой десятилетнюю девочку. Как, по‐твоему, с ней станут обращаться, если у нее будет диагноз? В какую школу ее возьмут? Скорее всего, она попадет в школу для детей с психическими отклонениями. Чему она у них научится?

Я этого не знаю.

– Лучшее, что мы можем делать, – контролировать ее, предупреждать о последствиях поступков, которые она хочет совершать. У нас есть только один выход – та самая политика сдерживания.

Но ведь нам не удается ее сдерживать. Мы дали Розиному вирусу заразить Апинью, а теперь и Сеймон.

Когда я прихожу днем в спортзал, Соджорнер целует меня и берет за руку. У нас и правда все серьезно. Все мысли о Розе и моих полоумных родственничках отступают.

Джейми смеется:

– Похоже, вы разобрались со своими религиозными различиями.

– Именно, – говорит Соджорнер.

– У нас все замечательно, – добавляю я.

Джейми делает вид, что ее сейчас стошнит. Мы вместе разминаемся и отрабатываем удары. Я на долгое время забываю о своей сестре.

Мы идем домой втроем. Сегодня я ужинаю с ними и с мамами Соджорнер.

– Спасибо, что пригласил тогда Олли, – говорит Джейми. – Мы тусовались. Олли что надо.

Олли просто по определению что надо.

– Ты ведь знаешь, что Лейлани бросила Веронику?

Я качаю головой:

– Опять?

– На этот раз по‐настоящему. Вероника без конца рыдает. Порезала себе вены.

Я останавливаюсь и в ужасе смотрю на нее.

– Вышло неубедительно, порезы неглубокие, скорее царапины. Но она рыдает у Олли на плече, а они дружат еще с пеленок. Они очень близки. Олли нужно ее поддержать.

– Бедняжка Олли.

– Именно.

– Не смотри на меня, – говорит Соджорнер. – Я Олли совсем не знаю. Приходите вместе в церковь, Джейми.

Джейми хрюкает от смеха. Я уже понял, что это дежурная шутка – про Джейми и про то, что ноги ее никогда не будет в церкви.

– В воскресенье мы идем протестовать. Мы с Олли сделаем мир лучше.

– Что, правда?

Я вмешиваюсь, чтобы не дать им поссориться:

– Твои мамы ведь знают, что мы вместе?

Я слегка нервничаю из‐за этого ужина.

– Конечно знают, – говорит Джейми. – Сид им обо всем рассказывает. В этом доме нет секретов.

– Ты говоришь так, словно это плохо, – замечает Соджорнер.

– Я никогда не думала, что буду скучать по жизни с родителями и по этому католическому ужасу в духе «все-сплошная-тайна-детям-нельзя-ни-о-чем-рассказывать». Но вы уж слишком откровенны!

– Нет!

– Детка, твоя мама обсуждает цвет и консистенцию своих какашек!

– Она болеет. Это один из показателей ее состояния.

– Это перебор, – отмахивается Джейми. – А еще твои мамы слишком шумно сношаются. Когда мои предки были вместе, они хотя бы вели себя прилично и вообще не занимались сексом. Или, может, занимались, но тихо, как мыши.

– Плохое сравнение. У нас тут шумные мыши.

– Да и хрен бы с ним. Я не хочу об этом знать. Предкам вообще не положено заниматься сексом. Фу. И твоя мама не должна вмешиваться в мои дела и спрашивать, предохраняюсь ли я и – как там она сказала? – а, да, вспомнила, получаю ли я «истинное удовольствие от секса». О. Мой. Бог. Она собиралась рассказать мне про клитор. Как неловко.

Соджорнер смеется. Меня раздирают на части желание узнать, как Джейми удается не богохульствовать в присутствии мам Соджорнер, и дикий хохот, потому что они кажутся мне абсолютно такими же, как мои родоки.

– Подожди. То есть они устроят мне допрос с пристрастием насчет того, доставляю ли я тебе истинное удовольствие?

Теперь смеется и Джейми. Они обе хохочут все громче, не в силах остановиться.

– Может, они попросят тебя нарисовать схему, чтобы убедиться, что ты знаешь, где клитор.

Джейми не может идти, она едва не падает от смеха.

– Ой, смотрите, – говорю я и машу перед ними своим телефоном. – Это мои родители. Они ждут меня дома прямо сейчас. Пока.

Соджорнер отбирает у меня телефон.

– Нет-нет-нет. – Она протягивает телефон Джейми. – Разве там есть такое сообщение?

Джейми качает головой:

– Не вижу ничего подобного.

Я хватаюсь за живот.

– Кажется, меня сейчас стошнит. – Я разворачиваюсь и делаю пару шагов в противоположную сторону.

Соджорнер берет меня за одну руку, Джейми за другую. – Не так быстро, мистер. От материнского допроса с пристрастием тебе не уйти.

– Нет никого хуже лесбиянок, – говорит Джейми. – Никакого стыда, никаких границ. Может, они еще захотят узнать, нормального ли размера у тебя член.

Соджорнер хмыкает и в шутку пинает Джейми в бок:

– Это уже слишком!

– Она ведь шутит, да? – Я уверен, что шутит. – Да? Они снова хохочут.

Мы встречаемся с Диандрой и Элизабетой в венесуэльском ресторане. Мама Элизабеты приехала в Штаты из Венесуэлы. Я впервые в жизни ем арепы. Я съедаю целых шесть штук, и все равно шестая оказывается не хуже первой. Мамы Соджорнер ни слова не говорят про мой пенис. Мы вообще не обсуждаем секс. Мы беседуем о политике, несправедливости, о демонстрации, на которую они ходили, о грядущем бое Соджорнер, о том, какая погода бывает в Сиднее зимой, о том, насколько глупо запрещать людям пить, пока им не исполнится двадцать один.

Мы с Соджорнер прощаемся почти час, за каждым поцелуем следует еще один, и еще, и еще… Я не рассказываю ей о том, что сделала Роза. Я не думаю о том, что сделала Роза.

Я прихожу домой после полуночи. Салли уже вернулась. Они с Дэвидом пьют вино, сидя за барной стойкой. Они знают, что я ужинал с Соджорнер, ее мамами и Джейми, но я пока ни слова не сказал им о нас с Соджорнер. Салли отставляет бокал и притягивает меня к себе.

– Ну и день! Или ночь и день – как ни назови. Ты в порядке?

– Да, а ты?

В ответ она снова обнимает меня.

– Не знаю. Не могу поверить, что они повели себя так безрассудно. Сеймон могла умереть.

Я обнимаю ее в ответ и иду к холодильнику. Он почти пуст. Нет ни ветчины, ни сыра. Никаких протеинов. Я выдвигаю ящик для фруктов и овощей, беру последнее яблоко. Надолго не хватит.

– Ветчины нет?

– Сегодня ни у кого из нас не было возможности сходить в магазин, – говорит Дэвид. – Можешь заняться этим завтра.

– Ладно, – соглашаюсь я, не понимая, чем буду платить за покупки. – У меня снова работает карточка?

– Я дам тебе наличные.

Я усаживаюсь на высокий стул, наливаю себе стакан воды.

– Теперь Сеймон в это верит, – говорит Салли. – В то, что арахис может ее убить.

Вот бы она поверила, что Роза может ее убить.

– Как Лизимайя и Джин?

– Они в шоке. Мне кажется, мы правильно поступили, сходив к психологу. Я как раз говорила Дэвиду, что он зря не пошел с нами.

По лицу Дэвида не скажешь, что он с этим согласен.

– Кто‐то должен работать. До открытия не так много времени.

– Десять месяцев? Это довольно много. Ты вполне можешь позволить себе отвлечься на пару часов.

Дэвид отмахивается от возражений Салли:

– Мне нужно работать.

– Что сказал психолог? – спрашиваю я.

– Он задавал практические вопросы. Попросил их обеих рассказать о том, что именно они собирались сделать. Каких результатов ждали. Подумали ли они о том, что случится, если все пойдет не по плану. Если, – Салли замолкает, – если Сеймон умрет.

Я уверен, что Роза об этом подумала.

– И что они сказали?

– Что они, конечно же, не продумали все настолько подробно. Они были уверены, что их план сработает.

– Он и правда сработал, – говорит Дэвид. – Сеймон жива.

– Да. Но в нашем случае, как сказал психолог, это не имеет значения. Нельзя принимать решения, опираясь на лучший вариант развития событий. Особенно в том случае, когда худший вариант – смерть.

– Как они повели себя, когда психолог заставил их проанализировать, что именно могло произойти?

– Сеймон была в ужасе. Она все время повторяла, что не хотела умереть. Роза тоже сильно расстроилась.

Еще бы. Наверняка Роза попросту повторяла все за Сеймон. Правда, в последнее время она научилась выдавать вполне убедительные слезы.

– Сеймон очень переживает. Поэтому Роза осталась с ней. Она решила ее утешить.

Решила и дальше отравлять ее своим ядом.

– Я думала забрать Розу домой, но у Сеймон едва не случилась истерика, когда я это предложила. Так что Роза снова переночует у них.

– Разве это разумно? – не сдержавшись, спрашиваю я. Дэвид за спиной Салли мотает головой.

– Думаю, да, – отвечает Салли. – Сеймон усвоила урок. И Роза тоже. Они больше не сделают ничего подобного.

«Конечно, – думаю я. – Роза просто придумает что‐нибудь другое».

– Ты считаешь, они обе сразу все усвоили?

– То, что Сеймон едва не умерла, произвело на них огромное впечатление.

Только не на Розу.

– Они еще пойдут к психологу?

Салли кивает.

– Психолог хочет поговорить с ними о том, как нужно себя вести, если кому‐то из них кажется, что другая делает что‐то неправильное. Роза ни в коем случае не должна была позволить всему этому так далеко зайти. Она должна была сказать Сеймон, что неправильно проверять, действительно ли у нее аллергия.

– Конечно, она должна была это сказать.

Салли бросает на меня быстрый взгляд: она явно почувствовала сарказм в моих словах. У меня в кармане жужжит телефон. «Нам надо поговорить, – пишет Лейлани. – Решить, что будем делать».

– Я очень устал, – говорю я.

Мы дольше обычного желаем друг другу спокойной ночи. Салли обнимает меня дважды.

– Не могу даже представить себе, что случилось бы, если бы ты вовремя не вколол Сеймон адреналин. Бедняжка Роза была в ступоре. Спасибо тебе, Че.

Дэвид пожимает плечами. Я прикусываю язык, чтобы ничего не сказать. Я поднимаюсь к себе и договариваюсь встретиться с Лейлани за завтраком. Залезаю в постель и лежу, глядя, как по потолку бегут отражения автомобильных огней. Жаль, что Соджорнер сейчас не со мной. По крайней мере, я могу быть уверен, что Роза вряд ли скоро выкинет что‐нибудь новое. Ей удалось не попасться, хотя она едва не убила Сеймон. На какое‐то время ей этого хватит.

 

Глава тридцать третья

На следующее утро меня будит стук в дверь. Это Роза. За окном серо, шторы закрыты, в комнате полутемно.

– Че!

– Сейчас, – говорю я, надеясь, что она передумает и уйдет.

Я одеваюсь и открываю дверь.

– Когда ты вернулась?

– Я не хочу, чтобы ты нарушал мои права, – говорит Роза, входит в комнату и забирается ко мне на кровать. Она садится, скрестив ноги, и кладет руки на колени, словно собирается медитировать.

Я в недоумении смотрю на нее.

– Ты вообще о чем? Ты сейчас сидишь на моей кровати, ты в курсе?

– Ты записываешь наши разговоры.

Я не ожидал, что она это скажет. Я сажусь на пол.

– Как ты узнала?

– Я слышала, как ты сказал об этом Дэвиду. – Она смотрит на меня так же, как смотрела на муравьев, прежде чем их раздавить.

– Ты подслушала наш разговор. Как этично, Роза.

– Я не скрывала, что подслушиваю.

– Нет, ты просто не успела вовремя отойти. Я открыл дверь, когда ты этого не ожидала.

– Если ты не хотел, чтобы тебя услышали, не надо было так громко говорить. Ты все время утверждаешь, что никогда не врешь, но ты без моего разрешения записывал наши разговоры. Это и есть ложь. Ты притворялся, что мы просто разговариваем, а на самом деле изучал меня, словно я какое‐то насекомое. Ты лжец.

– Нет, не лжец. – Мне тошно от мысли, что она права. – Если бы ты спросила меня, записываю ли я наши разговоры, я бы тебе ответил. Разве я сейчас это отрицаю?

– Не отрицаешь, но только потому, что тебе известно: я все знаю. Ты такой же проныра, как и я. Ты такой же, как я, Че. Ты просто лучше притворяешься.

– Я совсем не такой, как ты, Роза.

– Ты мой брат. Естественно, ты такой же, как я. Во всем мире нет человека, который был бы похож на меня больше, чем ты.

– Разве я когда‐нибудь угрожал, что убью твоих друзей?

– Я такого никогда не говорила.

– Ты сказала, что столкнешь Со… Сид с лестницы.

– Я такого не говорила.

– Нет, говорила. Ты говорила, что хочешь, чтобы Лейлани и Майя умерли.

– Я никогда не говорила, что убью их. Я обещала никого не убивать. – Роза выглядит до невозможного самодовольной. – Ты сам себе врешь, Че. Я прекрасно понимаю, какая я. Я себе нравлюсь. Ты был бы гораздо счастливее, если бы нравился сам себе.

Мне хочется заорать.

– Что бы ты сказал, если бы узнал, что я записываю наши разговоры? Разве ты не решил бы, что это гадко?

– Конечно. Но тут другое дело, потому что я не такой, как ты, Роза. Я не хочу быть таким, как ты. Я никогда никого не заставлял убивать любимое домашнее животное. Я никогда не пытался убить лучшего друга. Я не вру, не краду, не обманываю. Я не ты.

– Я не убивала морскую свинку. Я не пыталась убить Сеймон. Ты не слушаешь. Я никогда не убью Сеймон. Она моя лучшая подруга. Она мне нужна. Я не хочу, чтобы ты записывал наши разговоры. Это гадко, Че. То, что я другая, еще не значит, что так можно делать.

– Ты не просто другая, Роза. Другой – не обязательно значит опасный.

– Еще ты не должен был врать обо мне Лейлани. Она сказала Сеймон, что я убиваю домашних животных. Я ответила Сеймон, что ты мне завидуешь, потому что ты не такой умный, как я. Она знает, что ты играешь в шахматы не лучше новорожденного. Она тебя жалеет.

– Я рад, что я не такой, как ты.

Роза довольно улыбается.

– Глупые люди всегда рады тому, что они глупые. Я не такая, как девяносто девять процентов населения Земли. Я лучше их всех.

Интересно, она имеет в виду количество психопатов на душу населения? Или количество гениев?

– Ты знал, что такие люди, как я, ведут блоги? Я многое узнала. Они рассказывают, как притворяться обычным человеком. Некоторые из них считают, что таким, как я, нужно изменить имя и как можно скорее уйти из семьи, оборвать все связи. Семья только мешает.

Я представляю себе, как она это делает. Я бы хотел, чтобы она это сделала.

– В комментариях обычно все спорят. Многие психопаты… – Она замолкает и улыбается, показывая, что знает, кем именно я ее считаю, – многие из нас считают, что семья – лучшее прикрытие, ведь принято думать, что психопаты всегда одиноки. Люди не будут считать чудовищем кого‐то, у кого есть любящая семья.

– Я не считаю тебя чудовищем, – говорю я. Она права. Я действительно вру.

– Дэвид не хочет, чтобы ты рассказывал обо мне Макбранайтам, потому что боится, что они откажутся иметь с ним дело. Все дело в деньгах, Че, а не в Салли. Дэвиду нельзя верить. Как тебе кажется, почему он никогда не говорил с тобой обо мне? Он же всегда все понимал.

– Почему, Роза? – Мне страшно хочется услышать ее теорию заговора. Она считает, что всеми людьми движут такие же жуткие мотивы, как и ею. – Почему он не говорил со мной о тебе?

– Он хочет, чтобы мы были обычной, любящей семьей. Иначе мы отпугнем инвесторов. Дэвиду не нравится быть банкротом. Он не хочет снова ходить на обычную работу. Как тебе кажется, почему мы так часто переезжаем? Почему сейчас он так много работает?

– Дэвид всегда много работает.

Роза улыбается.

– Он только притворяется, что много работает. Ты даже не представляешь, как много в мире таких людей, как я. Думаешь, нас всего один процент? Ученые наверняка просто выдумали эту статистику. Почти все люди такие же, как я.

– Роза, ты так считаешь, потому что не можешь представить себе, каково это – быть другим. Единственный способ понять, что большинству людей в мире не плевать на других, – начать самой беспокоиться об окружающих.

Роза пожимает плечами.

– Скоро ты сам все увидишь. Завтра вечером мы с Сеймон приготовим ужин. Это будет семейный ужин, который всех нас сплотит.

Я до смерти хочу на него попасть.

Из-за Розы я опаздываю на несколько минут. Лейлани с Майей сидят за столиком в углу кафе. Лейлани обнимает Майю, наклоняется к ней, о чем‐то говорит, прихлебывая кофе. Я сразу чувствую, как они близки, как любят друг друга. Майя кажется совсем маленькой. У нее круги под глазами. Похоже, она похудела. У нее испуганный вид. Точнее, у них обеих. Это все из‐за Розы.

Иногда мне кажется, что Роза – это инопланетный вирус. Она заражает всех, к кому прикасается, своей нечеловеческой ДНК, вселяя серость и уныние. Я уверен, что до ее рождения был другим человеком. Куда более счастливым. Когда захватчики с ее планеты прибудут на Землю, мы не сможем оказать им сопротивление, потому что Розин вирус отнимет у нас все силы.

Лейлани замечает меня, машет рукой. И Майя тоже. Я подхожу.

– Нам нужен план, – говорит Лейлани, хотя я не успел даже сесть за стол.

Это правда.

– Мы что, генеральный штаб?

Майя растягивает губы, почти улыбается:

– Может, нанесем грим для маскировки?

– Неплохая идея.

– Главное – держать Розу подальше от Сеймон и Майи. – Лейлани не улыбается. – Я могу защитить Майю, но совершенно не понимаю, как достучаться до Сеймон. Роза из нее веревки вьет. Сеймон сказала тебе, что завтра они с Розой приготовят для всех нас ужин?

Майина почти-улыбка сходит с ее лица. Лейлани кивает.

– Очевидно, они обе считают, что следующий их шаг – массовое отравление обеих семей.

– Обхохочешься.

– Сеймон твердит, что Роза – ее лучшая подруга и что все это придумала она сама. Она не слушает меня, когда я говорю ей о Розе.

Майя смотрит на свои руки.

– Это точно придумала не Сеймон, – говорит Лейлани. – Она всегда носит перчатки. Она жутко боится арахиса.

Я умираю от голода.

– Ничего, если я закажу поесть? Я еще не завтракал. – Мы ведь собирались позавтракать вместе.

Лейлани кивает. Я заказываю большой завтрак. Они с Майей просят принести хлопья и фрукты.

– Я все время предупреждаю Сеймон насчет Розы, – говорит Лейлани. – Я предупреждала ее еще до того, как ты мне все рассказал. Я не сказала ей, что Роза – психопатка, но она знает и про морскую свинку, и про жуткие вещи, которые говорила Роза. Но Сеймон мне не верит. Она говорит, что я ревную. Она сказала: «Я люблю тебя. Я люблю Майю. Но Роза – моя лучшая подруга. Она меня понимает».

– Тьфу. – Я живо представляю себе, как Роза говорит Сеймон: «Ты меня понимаешь», точно так же, как она говорит это мне.

– Майя теперь спит в моей комнате.

– Хорошо. Вы с Сеймон до сих пор не разговариваете? Майя опускает голову:

– Сеймон со мной не разговаривает. А Роза разговаривает. Но лучше бы она ко мне вообще не подходила.

– Никогда не оставайся с ней наедине. Сеймон не считается. Звони мне, если тебе покажется, что Роза может что‐то натворить. У тебя есть мой номер?

Майя кивает.

– Не могу поверить, что она хотела убить Сеймон, – говорит Лейлани. – Они подруги. Зачем ей ее убивать?

– Не думаю, что она этого хотела, – говорю я. – У нее в руке был инжектор. Со снятым колпачком.

– Значит, она собиралась сделать ей укол. Именно это и говорит Роза. Говорит, что она впала в ступор.

– Она не впала в ступор. Она смеялась.

Майя съеживается и от этого кажется совсем крошкой. – Я не думаю, что Роза собиралась ее убить. Я думаю, она с восторгом наблюдала за тем, как у Сеймон синело лицо. Ей хотелось узнать, что может произойти. Поэтому‐то она и заставила Сеймон съесть арахисовое масло. Я думаю, Сеймон на это согласилась, но Роза не хотела, чтобы она умерла.

– Роза может заставить ее сделать все что угодно, – говорит Лейлани.

– Она может заставить Сеймон поверить, что это была ее собственная идея.

Нам приносят еду. Мой большой завтрак и правда очень большой: на тарелке лежат четыре сосиски, ломтики бекона, яичница, грибы, лук. Я набрасываюсь на еду. Майя отрешенно крутит ложкой в миске с хлопьями, перемешивает ягоды с йогуртом, но ничего не ест.

– Ты правда думаешь, что она психопатка? – прожевав, спрашивает Лейлани.

Она спрашивает об этом уже во второй раз. Я все понимаю. Мы должны быть осторожны, нельзя вот так навешивать ярлыки. Но я живу с этим полжизни. Я уже давно уверен.

– И Дэвид тоже так думает.

– Что? Я думала, они тебе не верят.

– Я не был в курсе! После того, что случилось вчера, мы с Дэвидом поговорили. И он признался, что ему все известно про Розу. И что он тоже пытается следить за ней.

Лейлани изумленно смотрит на меня:

– Тогда почему они ничего не сказали нашим родителям?

– Салли все отрицает. – Я говорю эти слова и тут же понимаю, что в них нет никакого смысла. Почему Дэвид не предупреждает всех вокруг? И прежде всего Макбранайтов? Он сказал, что это разрушит нашу семью, но вряд ли сам в это верит. – Он не хочет ее расстраивать, – неуверенно добавляю я.

– Что за бред! Сеймон могла умереть. Чертова Салли. Я вздрагиваю.

– Она… – начинаю я, но ничто из сказанного Дэвидом не объясняет, почему нам нельзя рассказывать о Розе. – По Розиному мнению, он боится, что ваши родители не захотят с ними работать.

– Я расскажу родителям все, что ты мне рассказал. Твоему отцу придется все подтвердить. Зачем мне такое выдумывать?

– Вряд ли он станет это подтверждать. Они могут все потерять.

– Мне плевать.

– Расскажи своим родителям. Если хочешь, я пойду с тобой. Мне надоело об этом молчать. Секреты – зло. Я уже говорил тебе, что Роза намекала, что столкнет Со… Сид с лестницы?

Лейлани задирает брови.

– Не думаю, что Роза это сделает. Вряд ли бы у нее это вышло. Сид хорошо натренирована. Роза очень часто говорит подобные мерзости. Ей нравится меня доставать.

– Бесчувственность, – говорит Лейлани.

– Ты посмотрела тесты?

– Естественно. Я читала их, думая о Розе, и понимала, что каждый пункт в них – про нее.

– Бесчувственность, расторможенность, бесстрашие, харизма.

– У меня точно есть харизма. А вот бесстрашие бы мне не помешало, – говорит Лейлани. – Представь, что ты никогда не нервничаешь, тебя ничто не тревожит.

– Это обходится слишком дорого. – Я знаю, что Лейлани шутит, но ничего не могу с собой поделать. – Мы тревожимся потому, что нам не все равно. К тому же бесстрашие идет в паре с расторможенностью. Если Розе что‐то нужно, она это берет. Она не думает о последствиях, потому что ей все равно. Правда, в этот раз все было по‐другому. Вся эта история с арахисовым маслом была спланирована. Чтобы планировать, нужно думать о последствиях.

Майя вздрагивает. Она ничего не съела. Моя тарелка пуста.

– Роза не учится быть хорошей. Она учится лучше скрывать, что она плохая.

Лейлани еще ни разу не коснулась своего телефона. Хотя она всегда на связи.

– Как ты с ней живешь? – спрашивает она. – Я бы сошла с ума, каждый миг ожидая, что она что‐нибудь выкинет. А ты уже десять лет это терпишь.

– Ну, я… – Не думаю, что хоть один человек в мире по‐настоящему понимает, что значит жить с Розой. Джорджи точно не понимает. Может, Дэвид? Но мы с ним об этом еще не говорили. Не знаю, как я с этим живу. Я не уверен, что и правда живу с этим. – Хуже всего мерзости, которые она мне нашептывает. Эти ее извращенные представления о том, как устроен мир.

Лейлани сжимает мою руку.

– Я завтра иду к своему психотерапевту. Я ей все расскажу. Она всегда знает, что делать. Еще я все расскажу родителям, и плевать, подтвердит ли Дэвид мои слова. Ты подтвердишь.

– Спасибо. – Я и правда ей благодарен. Она даже не представляет, как сильно.

– Ты любишь Розу? – спрашивает Лейлани.

– Ага. Это самое ужасное. Она моя младшая сестра. Я держал ее на руках, когда она была совсем маленькой. Я всегда был с ней рядом.

Майя слезает со стула, обходит стол и обнимает меня. Очень искренне. Роза такого никогда в жизни не делала. Только эта мысль не дает мне расплакаться.

 

Глава тридцать четвертая

Роза и Сеймон не готовят общий ужин. Лейлани передала своим родителям все, что узнала от меня. Дэвид отказался подтвердить ее слова. Я обвиняю Дэвида во лжи. Он говорит, что я его разочаровал.

Он ведь предупреждал, что мы не должны ни о чем рассказывать Макбранайтам. Так что он никому ничего не скажет. Салли не верит, что я вообще мог сказать что‐то подобное о Розе, а уж тем более Макбранайтам. Похоже, она забыла, что я говорил ей ровно то же самое. Роза довольно улыбается.

Мы с Лейлани без конца переписываемся. Мы ждем взрыва. Но вместо этого нас приглашают к Макбранайтам обсудить то, что Салли называет «недопониманием», а Джин – «ситуацией». Обсудить по‐взрослому. Несмотря на то, что далеко не все мы взрослые.

Я отпиваю воды из стоящего передо мной стакана. В центре стола стоят четыре графина с водой, тарелки с мягким сыром, ветчиной, салатами, соусами и хлебом. По одну сторону стола сидят Макбранайты, по другую – Тейлоры и Клейны. Но линия раздела проходит иначе, нас следовало бы рассадить так: по одну сторону должны были оказаться Роза, Сеймон и взрослые. По другую – Лейлани, я и Майя. У Джина под глазами голубые тени. Он с улыбкой треплет Лизимайю по плечу. Она печально улыбается ему в ответ. Она не выглядит утомленной, но безупречный макияж наверняка скрывает полное изнурение.

Не думаю, что кто‐то из нас нормально спал после того, как Сеймон едва не умерла. Выспавшимися выглядят только Роза и Дэвид – им ничто никогда не мешает спать. Круги под глазами у Салли похожи на синяки. Майя все время зевает. И Лейлани тоже. Она не достает свой телефон. Мой телефон прожигает мне карман. Я готов в любой момент включить запись нашего с Розой разговора, в котором она пообещала не убивать Майю.

Роза и Сеймон перемигиваются и машут друг другу руками, словно у них есть свой собственный язык жестов.

– Давайте начнем? – предлагает Салли.

– Не знаю, – говорит Лейлани. – Вы вообще собираетесь выслушать то, что мы хотим сказать?

Джин поворачивается к ней.

– Послушай, Лейлани. Давай хотя бы попытаемся вести себя как цивилизованные люди.

Лейлани закатывает глаза. Никто так и не прикоснулся к еде. Я беру стебель сельдерея, смазанный с внутренней стороны чем‐то розовым, и откусываю кусочек. Хруст стебля похож на выстрел. Все оборачиваются и смотрят на меня.

– Извините, – бормочу я и кладу сельдерей себе на тарелку.

– Че не может не есть, – говорит Дэвид. – Боксеры все такие.

– Еда здесь для того, чтобы ее ели, – замечает Лизимайя, делая пригласительный жест в сторону закусок. Никто к ним даже не прикасается.

– Лейлани, может быть, ты и начнешь? – говорит Салли. – Мы обещаем тебя выслушать.

– Роза… – Лейлани смотрит на Розу, уже успевшую изобразить полную невинность: глаза широко распахнуты, взгляд опущен, нижняя губа слегка надута.

– Я… Мы, – говорит Лейлани, глядя на меня, – мы считаем, что у Розы антисоциальное расстройство личности.

– Это неправда! – говорит Роза.

Сеймон мотает головой.

– Это означает, что ей нравится манипулировать людьми, и при этом ей все равно, что с ними будет.

– Мне тоже это нравится! – восклицает Сеймон.

– Она уговорила Сеймон попробовать арахисовое масло и…

– Никто меня не уговаривал! – возражает Сеймон. – Это была моя идея!

– Позволь Лейлани закончить, – просит Лизимайя.

– Я вам уже сто раз сказала… – начинает Сеймон.

– Сначала говорит Лейлани, – перебивает ее Джин. – До тебя тоже дойдет очередь.

– Че, – просит Лейлани, – расскажи им про морскую свинку.

Я рассказываю. Роза заявляет, что она в той истории была ни при чем.

– Почему ты тогда промолчал? – спрашивает Салли. – Потому что вы никогда не верите в то, что я говорю о Розе.

– Потому что ты врешь, – встревает Роза.

– Роза, у тебя будет возможность высказаться.

– С Розой что‐то не так, – продолжаю я тихим, спокойным голосом. – Сеймон могла умереть. Послушайте запись нашего с Розой разговора.

– Ты записал разговор с сестрой? – вскрикивает Салли.

Я киваю:

– Мне нужны были доказательства.

Я включаю запись, прежде чем кто‐либо успевает хоть что‐то сказать.

Роза: Майя злая. Если бы она умерла, было бы гораздо проще. Сеймон хочет, чтобы она умерла.

Я: О господи, Роза, ты не можешь убить Майю.

(Тишина)

Я: Если ты ее убьешь, тебя посадят в тюрьму.

(Тишина)

Я: Ты умная. Но даже самых умных убийц ловят. Почитай про них.

Роза: Я уже читала. Про тех, кого поймали. Но есть множество нераскрытых убийств.

(Тишина)

Я: Ты хочешь, чтобы в жизни у тебя было как можно меньше ограничений?

(Тишина)

Я: Как тебе кажется, что случится, если ты убьешь Майю? Ты не такая, как все. Ты стараешься скрыть это от окружающих, но все равно некоторые люди не хотят находиться с тобой рядом.

Роза: Например, Майя. Но у меня уже лучше получается притворяться такой, как все. Ты видел, как я вела себя на вечеринке. Я со всеми разговаривала и всем понравилась. Гости говорили Салли и Дэвиду, что я очень талантливая.

– Она тебя просто дразнит, – говорит Салли, а Лизимайя обнимает себя за плечи. – Ей десять лет. Она никого не собирается убивать.

– Я бы никогда не сделала ничего такого, – подтверждает Роза.

– Звучит жутко, – замечает Лизимайя. – Она часто говорит подобные вещи?

Я киваю:

– Она так думает.

– Неправда! – говорит Роза. – И вообще, я притворялась. Вы же знаете, что мне нравится играть роли.

– Она когда‐нибудь проявляла жестокость? – интересуется Лизимайя.

– То, что она убивала муравьев, считается? Еще она ворует.

Я рассказываю им про паспорт, про все, что она делала, когда была помладше. Я понимаю, что, вероятно, со стороны все это звучит не так уж и жутко. Джин не проронил ни слова. И Дэвид тоже.

– Она злонамеренная, – говорит Лейлани.

– Это ты злонамеренная, – парирует Роза, спотыкаясь на слове «злонамеренная», словно она не знает, что оно значит.

Сеймон кивает:

– Это правда, Лей-Лей, ты плохо относилась к Розе с тех самых пор, как она приехала. И Майя тоже. Вы же понимаете, что у меня могут быть собственные друзья. То, что мы двойняшки, не означает, что нам всегда должны нравиться одни и те же люди.

– Они обе были у Джеймса, – говорит Лизимайя. – Если бы Роза была такой, как вы думаете, Джеймс наверняка бы это заметил. Он уже много лет работает с детьми, у которых разные психические отклонения.

– Он видел ее всего раз, – возражает Лейлани. – Дэвид, почему ты соврал?

– Ты спрашиваешь, почему я не согласен с тем, что моя дочь опасна? Потому что она не опасна.

Я качаю головой.

– Она не опасна, Че. Да, ей сложно общаться с людьми. Так было всегда. Да, она говорит неуместные вещи. Крайне неуместные. Она учится различать, что можно делать, а что нельзя, и довольно плохо контролирует свои импульсивные желания. Да, ей нравится тебя дразнить, Че. С младшими сестрами такое часто бывает.

Неужели Джин и Лизимайя на это купятся?

– Как вы знаете, в детстве у нее диагностировали нарушения развития, – продолжает Дэвид, глядя на своих лучших друзей. – Но она делает успехи. Бог мой, видели бы вы ее три года назад! Роза с огромным трудом заводила друзей. А теперь у нее две подруги. Они с Апиньей до сих пор общаются. Поэтому, что бы там ни случилось с морской свинкой…

– Я не…

– Дай мне закончить, Роза, – говорит Дэвид; Роза выпячивает нижнюю губу. – Они до сих пор дружат.

Я думал, Дэвид согласен с тем, что Роза опасна. Разве он сам так не говорил?

– Роза не обычный ребенок, – заявляет Лейлани.

– Согласен. Роза не совсем обычная. В математике она опережает своих сверстников лет на пять, не меньше. В шахматах разница бросается в глаза еще сильнее. В плане общения она отстает на пару лет. Очевидно, эти вещи взаимосвязаны. Я не согласен с твоим диагнозом. – Он бросает на меня строгий взгляд. – Ни один из врачей, наблюдавших ее, ни о чем подобном не говорил. А их было немало. Я знаю, Че хочет стать врачом, но он еще не врач.

Я чувствую, что у меня горят щеки.

– Никто никогда не обследовал ее на предмет того, есть ли у нее антисоциальное расстройство личности.

Лейлани изумленно смотрит на меня.

– Дэвид, почему ты ни о чем не рассказал моим родителям? Тебе не кажется, что надо было предупредить их, что Роза не совсем обычная, прежде чем разрешать ей общаться с двойняшками?

Взрослые начинают говорить одновременно, но Лизимайе удается всех перебить:

– Они нам рассказывали, Лейлани. Мы уже очень давно знаем про Розу.

– Тогда почему вы ничего не сказали нам?

– Мы не хотели, чтобы у вас сложилось о ней неверное представление, – говорит Лизимайя. – Розе и без того непросто заводить друзей. Наверное, мы были неправы.

– Сеймон перестала разговаривать с Майей, потому что Роза ее заставила…

– Нет, меня никто не заставлял, – перебивает Сеймон. – Лей-Лей, ты так говоришь, будто я младенец. Я не младенец. Майя знает, почему я с ней не разговариваю.

– Можешь сказать нам почему? – осторожно спрашивает Джин.

– Потому что Майя сказала, что Роза – злой робот.

– Это правда, Майя?

Майя кивает. Джин фыркает, но ему удается не рассмеяться. Всем остальным не смешно.

– Я хочу, чтобы вы снова разговаривали друг с другом, – объявляет Лизимайя. – Вы можете мне пообещать? Майя?

Майя снова кивает.

– Сеймон?

– Только если она перестанет плохо относиться к Розе.

– А как быть с тем, что Роза плохо относится ко мне? – Это первая Майина фраза с начала разговора.

– Роза, – начинает Дэвид, опережая всех остальных, – ты не будешь плохо относиться к Майе?

– Я не…

– Роза?

Роза кивает.

– Обещаешь?

– Обещаю. – Роза тянет слово «обещаю» на долю секунды дольше, чем нужно, и в нем почти слышится нотка сарказма.

– Ты перестанешь дразнить брата? – Дэвид указывает на мой телефон. – То, что ты сказала, совсем не смешно. Никогда не шути насчет смерти.

Роза выглядит расстроенной.

– Я ничего такого не имела в виду. Я не думала, что Че всерьез воспримет мои слова.

– Сеймон, ты будешь разговаривать со своей сестрой? – спрашивает Лизимайя.

– Обещаю, – говорит Сеймон, точно копируя Розу.

Семья возвращается домой. Я не могу назвать родителей и Розу моей семьей. Кажется, что они не имеют ко мне никакого отношения. И все же это не так. Во мне есть их черты: волосы и нос у меня от Дэвида, глаза – от Салли. Но сейчас мне кажется, что больше нас ничего не связывает.

Роза слегка улыбается. Она явно считает, что сегодня одержала победу. Она права. Так и есть.

– Ты сказал, что веришь мне, – говорю я Дэвиду. Мы отошли от дома Макбранайтов всего на полквартала, но я больше не могу сдерживаться.

– Я тебе верю, – отвечает он. – Но кроме того, я сказал, что мне нужно сохранить нашу семью.

– Как ты мог? – оборачивается ко мне Салли. У нее на лбу пульсирует жилка. – Как ты мог говорить такое о собственной сестре? Как ты мог записывать ваши с ней разговоры?

Роза хихикает. Салли поворачивается к ней:

– Роза, это не смешно.

Роза тут же прекращает хихикать.

– Это не игра. Как по‐твоему, почему твой брат так плохо о тебе думает? Потому что ты ничего не воспринимаешь всерьез. Я знаю, это сложно. Я знаю, ты стараешься. Я знаю, ты предпочла бы иметь дело с числами, а не с людьми. Но люди – не числа. Ты должна стараться правильно себя вести. Перестань смеяться, когда не происходит ничего смешного. Перестань говорить жуткие вещи, вроде тех, что мы слышали. Например, что ты хочешь, чтобы Майя умерла! Почему ты так сказала?

Розино лицо абсолютно ничего не выражает. Как и лицо Дэвида.

– Извини.

– Ты должна об этом сожалеть, Роза! Желать кому‐то смерти – это совсем не смешно! Нельзя говорить такие вещи.

Дэвид кладет руку Салли на плечо. Салли ее стряхивает.

– Как мы до такого дошли? Почему мы думаем друг о друге самое плохое? Почему шпионим? Как мы могли такими стать?

Я не знаю, кого она спрашивает. Она ни на кого из нас не смотрит. Дэвид обнимает ее за плечи. На этот раз Салли не сопротивляется. Она кладет голову ему на плечо. Наверное, она плачет. Они переходят улицу к парку. Мы с Розой идем за ними. Всю оставшуюся дорогу до дома мы молчим. У Розы совершенно пустое лицо. Больше всего на свете я хочу оказаться рядом с Соджорнер.