Этим утром я проснулся со странным чувством тревоги, которое сжимало грудь. Вышел из дома непривычно рано — около восьми часов — и вскоре очутился в квартале Саламанка, где расположен отель «Веллингтон» — прежнее место моего проживания. Апельсиновый сок в кафе «Небраска». Затем пешком по авеню Веласкеса в сопровождении приятного бриза. Мимо величественного отеля из латуни и зеркального стекла — портье приветствует, меня не узнавая, — белесой церкви, бесконечного парка Ретиро. Я шагаю вдоль внешней ограды, рассматриваю, задрав нос, архитектурные фасады зданий и вдыхаю запах газона, который собираются стричь муниципальные служащие. Этот запах перемешивается с запахом гренок, что жарят неподалеку, — Страстная неделя обязывает. Местное братство готовится к парадному шествию под бой барабанов и в сопровождении женщин, одетых в мантильи. У меня побежали мурашки по коже: я снова очутился в этих особенных местах, где не раз хаживал, они стали частью моего внутреннего пейзажа. Всматриваюсь в ту дорогу, по которой бродил, начиная с первого января, много раз оборачиваюсь, чтобы лучше запомнить очертания, цвета, запахи. Хоть знаю наперед, что при каждой попытке все это вспомнить память будет ослабевать в пользу пронзительно голубого неба — короля зари, повелителя дня — того единственного, что меня заполняет. «Небо Мадрида необычайно ясное, — писал Эрнест Хемигуэй, — рядом с ним итальянское небо кажется сентиментальным…»

Слева от меня — оранжевый полукруг вокзала, где укрылся тропический сад с ползающими повсюду черепахами из Флориды. Я шагал через этот сад между жительницами Флориды, словно по кораблю во время качки. Мостовые Куэста-де-Мояно, букинистические киоски серовато-жемчужного цвета, ботанический сад — здесь я оплакивал свое превращение во взрослого человека, ибо не знал, что делать с этой обременительной свободой. Короткие сообщения Нади и то, как важно добиться блеска женских глаз. Несколько недель назад моя жизнь походила на «Гернику» Пикассо. Сегодня предстоит увидеть эту картину наяву, дабы понять, действительно ли я повзрослел. Через час перед музеем Королевы Софии состоится встреча с моей королевой, она так прекрасна на фоне неба…

Интересно, что придает здесь больше решительности: стеклянный лифт больницы, превращенной в музей, или живописный ад Пикассо? Или священный гнев, что стал пульсировать в моих венах, когда я увидел «Гернику» в натуральную величину и слипшихся вокруг нее, словно пчелы на прогорклом варенье, туристов. Непреклонная служительница музея с каменным выражением лица препятствовала любому щелчку фотоаппарата — фотографировать запрещено. «Герника» — чудовищная, анархическая фреска, где конвульсивно бьется мировая слава художника. Перевернутый вверх дном мир, который вопреки всему продолжает жить, грубые линии, беспорядочные и мощные эмоции — разве этого нет у никому не известного Фернандо? Но Пикассо писал картину для Всемирной выставки 1937 года, он был уверен, что ее увидит весь мир. И это уже в порядке вещей.

— Тебя что-то беспокоит? — спросила Надя.

— Как ты думаешь, чем отличается произведение Пикассо от произведения Фернандо, кроме того, что первое — холст, а второе — монумент?

— Талантом? — иронически заметила она.

— Скорее репутацией. И замыслом, а еще — идеологическим обязательством. Пикассо восстает против смертельного насилия, которое организовали Франко и нацистская авиация; Фернандо прославляет любовь Бога. Художник обладает преимуществом смело выражать политическую точку зрения, и тогда его творение становится символом.

— Ты прямо-таки преклоняешься перед своим Фернандо. Что же тебя так привлекает в этом старике?

— Он трогательный и стойкий, но вернемся к «Гернике» и собору. Я не вижу между ними художественного различия, я их ставлю на один уровень, причем у старика, как ты его величаешь, больше размах. Оба они создают как ерунду, так и шедевры. Пикассо меня часто разочаровывает, особенно своими эскизами. Вот если взять Дали, то в каждом его полотне звучит вопрос, каждое полотно держит в напряжении несколько долгих минут как разноцветная молния, которая остается в мыслях надолго. Ему свойственны такие утонченность, разнообразие, виртуозное чувство тревожности… потрясающе! Даже его скульптура «Бюст Жоэль» меня надолго очаровала…

Надя уничтожила мою атаку одной фразой:

— Все это субъективно.

О, эта женская способность сразу добраться до самой сути, пока самец изворачивается. У Нади красивый глубокомысленный профиль. Ее пленила мощь холста. Собственные видения сплелись с видением Пикассо и овладели ею. Стоит ли ревновать к мертвому художнику? Может ли духовность по сути своей быть чем-то чувственным? И вдруг я этого возжелал как революционер.

— У меня такое впечатление, что «Герника» и гражданская война — это определенные клише вашей самобытности. Словно перед туристами прокручивают кинопленку под песню тридцатых годов, запись устарела, голос трещит…

Она прошептала:

— Ты думаешь, если мы вместе смотрим картину, значит, надо обязательно все комментировать?

— Но ведь хочется поделиться впечатлением.

— Поделиться… или нарушить тишину?

— Чем тебе не нравятся мои комментарии?

— Ничем. Глядя на эту картину, я думаю о Фернандо и его отце. О том, как эта политика-шлюха и никудышные идеалы разорвали их семью. Отец боролся против Франко, представляя себя солдатом Христа. Но принадлежать одновременно Богу и свободе невозможно. Это же шизофрения. Ты представляешь состояние маленького Фернандо и его матери?

— Его мать была набожной как просфора, и он пошел по ее пути, последовал ее примеру. Поэтому отношения с отцом у него осложнились…

Надины глаза заблестели.

— Ну, а где же ты?

— В эту минуту я здесь.

— Но Фернандо — не твой отец, и ты — не его сын. И вы не наверстаете вместе того, что утеряно для него, а ты, если не позвонишь, рискуешь потерять…

— Надя, оставь моего отца в покое! Я не нуждаюсь в твоем психоанализе, если только не хочешь заставить меня сбежать.

— Ты уже бежишь.

— Я бегу?!

— Да, ты бежишь от своего отца. Ты бежишь от меня.

— Я бегу от тебя?!

— Ты что-то скрываешь от меня, чего-то не договариваешь.

— Но в отсутствии тайны пара долго не продержится.

— Ты считаешь, что наша история продолжается? — произнесла она иронично. — Как воспринимать эту новость, как хорошую или плохую?

Я умолк. Молчание — мой щит, моя броня. Напротив нас — новое скопление туристов. Напрасно они старались быть иными, все равно оставались одинаково банальными. Англичанин походил на англичанина, который ему предшествовал, японец — на японца. Те же шорты, те же сандалии. Те же шумные дети. То же глупое механическое желание нарушить запрет и сфотографировать «Гернику», то же экзогенное чувство — стоя перед гениальной картиной, возомнить себя невесть кем. Желая ускользнуть от этой монотонности, я решил стать писателем.

— У меня с отцом никогда не было доверительных отношений, — прервал я молчание. — Он был слишком властным. Мать меня лелеяла, а он… со своими длинными черными усами… был всегда чересчур суровым. Но главное…

— Что же главное?

— Он никогда не верил в мои мечты.

Она слушала меня внимательно, ее глаза еще сильнее заискрились.

— Ну и что? Это тебе надо верить в свои мечты, а не кому-то другому.

— Да, конечно. Но ведь любящий отец всегда поддерживает свое дитя, верно? Однажды я подготовил рукопись — сборник стихов. Стихи посредственные, сегодня я это охотно признаю. Но тогда я пытался их опубликовать. Это случилось накануне моего тайного бегства в Америку. Я учился в Страсбургском университете и приехал на выходные к родителям. За свои деньги я напечатал тридцать экземпляров и намеревался их разослать такому же количеству издателей вместе с сопроводительным письмом. Подготовленные к рассылке письма я положил на столе в столовой, и отец тут же на них отреагировал: «Слушай, тебе еще рано публиковаться!» Почему он насмехался надо мной? Разве я хоть раз упрекнул его за серую, рутинную жизнь бухгалтера? За чрезмерную осторожность, которая заставила его отказаться от своей мечты в пользу семейной жизни, которую он считал надежной и спокойной, а она рухнула в один миг, как только не стало матери? Я не собирался бросать учебу ради того, чтобы стремглав заняться литературной карьерой! Скорее бросил бы бутылку в море к сверкающему горизонту… По какому праву он решил уничтожить магию моего будущего? Направить меня на рациональный выгодный путь, который меня не интересовал?

— Так ты хочешь стать писателем? — вопросом на вопрос ответила Надя.

— Да. Сильнее, чем прежде.

— Ну, тогда начни с того, что напиши отцу.

Я уже не просто мечтал стать писателем, моя мечта приобрела конкретную форму. Впрочем, когда тебе за тридцать, мечты вдруг исчезают. Они разрушаются одна за другой, как опоры пусковой установки в ту минуту, когда ракета взлетает. Жизнь сама очищает стол от героических фантазий, иногда по умолчанию, но время сладостного ожидания определяет некоторые, решительно невозможные вещи. И это успокаивает, ведь скорбь по несостоявшейся мечте гораздо сильнее, нежели скорбь по ушедшей из жизни матери. Вроде без особой боли привыкаешь к мысли о безвозвратности сделанного или несделанного выбора. Уже можешь смириться с собственной неудовлетворенностью — это называется зрелостью. От мечты остаются лишь сожаления или воспоминания, но она продолжает жить в твоих помыслах. Мечта стать писателем, настоящим писателем, позолотила поблекший фамильный герб на моем замке из слез. Что может быть легче, чем траурно описывать воспоминания и сожаления? Достаточно долго я думал, что умение писать — это природный дар. Я ошибался. Это — компромисс.

Случается, что компромисс литературы достигает высоты жизни, хотя бывает так, особенно когда происходящие события накалены до предела и непомерно жестоки, что жизнь не позволяет заключить себя в рамки. В это утро двенадцать муниципальных полицейских окружили собор. Разъяренный Фернандо метался на паперти.

— Что происходит? — спросил я у него.

Он что-то невнятно пробормотал в ответ.

Вход в боковой неф охраняли четверо полицейских. Пластмассовая люминесцентная лента с табличкой о запрете перекрывала вход.

— Вы можете объяснить, в чем дело? — настаивал я.

И тогда мужчина в униформе, с суровым выражением лица сухо мне представился.

— Вход в это помещение запрещен, синьор, — отчеканил он.

— Почему?

— Решение муниципального совета.

У меня перехватило горло.

— Извините, не понял.

— С кем имею честь говорить?

— Я французский друг синьора Алиага. Через несколько дней у нас состоится встреча с мэром, чтобы обсудить условия… Вас прислали из мэрии?

— Я руковожу в мэрии службой городского строительства. Мне ничего не известно о вашей встрече. Вот постановление муниципалитета о закрытии стройки в целях безопасности.

Он протянул мне помятый лист бумаги и сказал извиняющимся тоном:

— К сожалению, у документа очень плохой вид… Но в этом вина вашего друга. Он скомкал лист, хотел использовать его в качестве туалетной бумаги. У неграмотных людей горячая кровь, как видите!

Я схватил документ и разорвал его, выдержав тяжелый взгляд строгого служащего.

— У этой бумаги слишком неприглядный вид, — заключил я.

Так, значит, городской голова бесстыдно водил нас за нос. Мы кипели от ярости. Спустя несколько минут мы уже были в маленьком офисе маленькой мэрии, расположенной на маленькой площади Мехорада, где торговцы и обслуживающий персонал кафе чувствуют себя, как на курорте. И Фернандо воочию убедился в том, что наставление Иисуса: «Стучите и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и идущий находит, и стучащему отворят» — не всегда правомерно. Иисус никогда не имел дело с секретарем мэра Мехорада. И кто знает, не воспользовался ли Моисей дубинкой во время плавания по Красному морю? Фернандо прихватил свою дубинку на всякий случай. Увидев дубинку в его руках, ошеломленные муниципальные служащие, что блокировали проход, тотчас выстроились в два ряда и предоставили нам королевский путь к кабинету главного чиновника городского управления, который, по их словам, находился «в отъезде».

А тот аж подскочил в своем кресле, приняв вызывающий вид, как петух. Его подбородок от удивления торчал поверх жабо из галстуков, завязанных большим бантом. Точь-в-точь персонаж с гравюры или литографии «Усатый щеголь в манишке тореро». Судя по развешанным на стенах фотографиям в рамках под стеклом, на которых красовались дарственные надписи, искусство боя быков было его особенной страстью. В обычной обстановке я бы сказал просто: «Ему нравится тавромахия», — но сейчас во мне кипела животная злоба. Я видел узость его интересов, все то, что указывает на человека, желающего представлять собой нечто большее, чем он есть на самом деле. Пропитанный зловонием сигары кабинет не был достаточно просторным для той громоздкой мебели, которая его переполняла, как, например, деревянный стол на изогнутых ножках, покрытый золотистым лаком. Да и сам мэр казался спрессованным в своих одеждах: купорос отвислых щек свисал над воротником, и сюртук с крупными петлицами был затянут на устаревший мещанский лад XIX века.

— Дон Алиага, как вы смеете! — выкрикнул мэр.

Фернандо наблюдал за ним, не моргнув глазом. Бурный обмен мнениями начался между народным избранником и мной. Я выразил горькое разочарование по поводу его предательства; он мне возразил административными требованиями. Язык сердца, казалось, не пробудил его разум. Очень скоро проявилась и личность мэра: он ненавидел католиков. Для него — коммуниста без концессии — эта религия символизировала черные годы франкизма. Чиновник гордился тем, что создал Комитет защиты общественных прав и свобод, предназначенный удовлетворять растущие требования сограждан на вероотступничество. Он вспылил:

— Религия — это наше бедствие. Католицизм всячески препятствует модернизации общества. Во время последних национальных выборов священники пугали нас провалом! И вы хотите, чтобы я предоставил им полную свободу? Мне пришлось привлечь на помощь двух адвокатов, потому что Церковь умножает свои крючкотворные козни, желая удержать заблудших овец. Я больше не поддерживаю кюре, я не поддерживаю их реакционное сектантство, они цепляются за изжившие себя ценности!

Он бичевал собор Фернандо. За спиной Фернандо в сжатом кулаке дрожала дубинка. Каких усилий стоило ему заставить себя дружелюбно улыбаться! Я кипел. Слепая горячность городского головы заставила меня взять себя в руки, дабы подобрать веские аргументы. На ум пришла одна-единственная линия поведения моего друга: вне официального периметра Церкви и под носом у епископа он проявлял свое нетерпение орнаментным завитком на капители. Меня не миновала поучительность такой духовности, которая восхитит равно и профанов, и верующих, покуда те будут путешествовать. В споре с чиновником я отстаивал идею, что собор Мехорада-дель-Кампо ждет известность, а вместе с ней — колоссальная прибыль для городской казны. Воодушевленно приводил доводы, к которым в глубине души был абсолютно безразличен. Пышные усы мэра больше не тряслись, они выражали презрение.

— Дон Алиага, закрытие строительного объекта не освобождает вас от уплаты земельных налогов. Иначе мы будем вынуждены безотлагательно приступить к сносу вашего сооружения. Прохожим грозит опасность обвала.

— Это абсурд! — запротестовал я. — Вы даже не провели экспертизу.

— Заблуждаетесь! Вот отчет экспертов. Они недоумевают, как все это еще держится…

Я отказался брать в руки протянутые мне бумаги. Я думал о Гауди, о тех никчемных экспертах, что выносили приговор его произведениям.

— Ни у кого еще не было ни ушибов, ни увечий, будь то внутри или снаружи собора — ни у господина Алиага, ни у меня, ни у кого-либо еще.

— Ну, конечно же, вас оберегает Дева Пилар, — подтрунивал чиновник. — Ведь соборы выстроены благодаря Богу, так можно дойти до того, что он на самом деле существует!..

И мэр конвульсивно захохотал, отчего затряслись его телеса непомерных размеров.

Затем напыщенно произнес:

— Меня избрали для того, чтобы изменить положение дел в городе. Перемены — вот мое кредо.

— Это лозунг всех политиков, — возразил я. — В каждой избирательной кампании они затягивают один и тот же назойливый припев, твердят, что перемены — это их важнейшее обязательство, которые они якобы хотят осуществить. А мир на самом деле меняется очень быстро. Но разве люди стали счастливее? Мехорада-дель-Кампо — поселок улучшенного типа. Так помогите сделать его лучше. За счет углубления, а не изменений, конечно, это не так популярно, зато, уверяю вас, намного эффективнее. Современное общество стремительно развивается, и в погоне за деньгами, новизной и последним писком моды, за немедленным удовлетворением потребностей оно трещит по швам. Тогда как последовательность и самоотверженность — намного важнее. А еще — память. И все это символизирует собор Фернандо. Вы могли бы стать первым гарантом этого собора.

Городской голова встал, зацепив брюхом стол.

— Так! — пропыхтел он. — Я вас долго слушал. Я понял ваши требования, но и вы поймите: у меня в подчинении целый район, и на первом месте — общественная польза. Рассчитываю на ваше понимание, господин Алиага, будьте благоразумны. И надеюсь, молодой человек, вы ему это втолкуете. До свидания!

— Общественная польза?! — возмутился я.

— Прошу вас. Вы же не хотите, чтобы вас выставили отсюда силой…

Он указал нам на выход, прежде чем опустился в кожаное кресло малинового цвета. Больше нечего было добавить. И все же, вытащив из-за спины дубинку, Фернандо медленно подошел к столу и наклонился к уху чиновника.

— Видите ли, — прошептал Фернандо, — меня оберегает не только Дева Пилар…

— Что же еще? — пропищал мэр, и его одутловатое лицо позеленело.

— Мое безумие.

В Вудстоке, что расположен на востоке штата Нью-Йорк, в 1968 году при загадочных обстоятельствах сгорел огромный зеркальный дом Кларенса Шмидта, в котором покрытые фольгой деревья окружали сотни старых окон: надо ли подозревать в этом враждебно настроенных соседей? Украшение нескольких гектаров земли — сад-словарь из жестяных табличек с оригинальными надписями от руки — в имении Арманда Шультесса в швейцарском Тессине, сожгли наследники после смерти творца, устыдившись такого наследства. Подобная судьба была уготована статуям, созданным Г. Смитом в Матчинг-Грин, деревушке графства Эссекс. Мэрия города Ньюарк, штат Нью-Джерси, сумела разрушить арку Кеа Тавана в 1988 году, несмотря на мощные протесты ее защитников. Недавно муниципалитет Детройта сделал нечто подобное с проектом «Хайдельберг» Тайри Гайтона. Никому не ведомо, сколько живописных мест и строений так и не нашли защиты от невежественных властей или семей наследников, оказавшихся в затруднительном положении.

Я повторял последнюю фразу: «Никому не ведомо, сколько живописных мест и строений так и не нашли защиты от невежественных властей». В энциклопедии «Мир фантазий в архитектуре» — моей библии — часто упоминаются неизвестные места, значит, надо вывести собор в Мехорада, я в этом убежден, из состояния «инкогнито», что, разумеется, противоречит идее моего Фернандо.

С книгой под мышкой я отправился на встречу с Надей и ее друзьями: близнецами Мартой и Марией, Алисией и австралийцем Каделем, который обосновался в Мадриде два года назад. Мы договорились встретиться перед входом в Метрополь, что расположен в начале улицы Гран Виа — местным Бродвеем с пост-нью-йоркским ритмом, кричащим освещением клубов, вереницей кино и театров, кафе быстрого питания, банками, не умолкающими клаксонами автомобилей… Мы бродили в этом вечернем буйстве огней и звуков, разговаривая то на испанском, то на английском и даже на французском — с Марией. Оказывается, Мария учила французский язык в Аркашоне, а теперь преподает его взрослым людям в системе непрерывного образования. «Мир похож на устрицу», — поется в песне «Фрэнки едет в Голливуд». Мне казалось, будто я нахожусь в раковине этой трепещущей устрицы, в соленой ванне студенческих лет на Мальте, в Америке или в любом другом месте, в веселой обстановке Эразма со вкусом вечной юности. Впрочем, выставленные напоказ кольца прекрасной Алисии не символизировали ни помолвку, ни супружеские узы — всего того, чем гордится тридцатилетняя женщина, — это был лишь материал для брекетов.

И все-таки между мной и моими сверстниками из Мадрида чувствовалось различие: многие из них охотно живут с родителями, а если и покидают родное гнездо, родители помогают им оплачивать аренду жилья. Виной тому очень низкая зарплата и непомерно высокая плата за аренду жилья в нашем глобальном обществе, которое больше не вознаграждает человеческий труд, отдавая предпочтение ренте, и сдерживает, таким образом, желание производить, созидать. В том возрасте, когда у меня за плечами уже был первый профессиональный опыт, Алисия только готовилась к конкурсу на должность криминолога, надеясь на некоторую стабильность в исправительном государственном учреждении, а все остальные зарабатывали меньше тысячи евро в месяц. И все же я им кое в чем завидовал: они умеют обманывать ущемление в денежных средствах своей беззаботностью, добротным оптимизмом, находя возможность развлекаться и путешествовать по низким ценам, тратить деньги в сети магазинов «Зара» и в барах. Мы были одинаково проницательными, но они еще умели посмеяться над всем происходящим. Траур подавил во мне эту способность.

Шум, гам подтолкнули нас двигаться дальше, вплоть до торгового центра «Эль Кортэ Инглес». Все пешеходы были черного цвета, как в цветном кино. Улица Пресьядос напоминала дезорганизованный муравейник. Конголезец и пакистанец разложили там свои товары (видео- и аудиодиски, часы, футболки), волынщик очаровывал голубую музу, которая жонглировала хрустальными шарами, а еще там стояли гитарист и накрытый газетной бумагой человек-статуя; девушки фотографировались на гигантском вентиляционным люке, чтобы воздушный поток поднимал им юбку, как у Мерилин Монро…

Еще дальше и еще позже — модная улица Хуэрта, переполненная полуночниками или «гато» — ночными кошками, скорее пьяными, чем серыми. В каждом втором баре, то есть на каждом шагу, нам вручали рекламные листки с призывом «при покупке одного мохито, второй — бесплатно». Подходящий случай уговорить, завлечь. Толпа бушевала в кафе, потом вываливалась оттуда и продолжала горланить на тротуаре, словно в Африке под баобабами. «Мир фантазий» — название интригующей энциклопедии, которую я таскал с собой под мышкой, — очень подходит к бурлящей здесь жизни! Все это напоминало возбужденную устрицу, где бары сверкают словно жемчужины.

Один из нас наконец-то «разошелся не на шутку». Стал хлопать в ладоши, задираться и прочее. Наши девушки вчетвером заказали модный напиток «Тинто де верано»: смесь красного вина и самогонки Касера с лимонадом — что шокировало симпатичного Каделя, как всякого добропорядочного австралийца. На его взгляд, эта смесь не уступает «Калимочо» — смесь дешевого вина и кока-колы, после которой приходят в ярость подростки со стадным чувством. Сидя на ступеньках площадей или возле памятников, они вливают ее в себя литрами и упиваются бездельем, как Фернандо работой и как я — голубым небом.

— Надя сказала, что ты хотел со мной поговорить о Мехорада! — воскликнула Марта, перекрикивая гремевшую в баре музыку.

Марта работала журналисткой в крупной ежедневной газете «Эль Мундо». По крайней мере, так она говорила своим приятелям. На самом деле Марта была помощницей одного из заместителей главного редактора, а с главным у нее был роман. Блестяще окончив школу журналистики и защитив диссертацию на тему коммуникаций, она не сумела найти ничего лучше. К счастью, Марта была столь же красива, как и умна, умела искусно поддержать разговор и не лезла за словом в карман. Она готовила главному редактору кофе, добиваясь иногда для себя некоторых привилегий… В этом не было цинизма, только прагматизм. Возможно, она мне поможет спасти собор.

Я описал моего шутливого гнома, наделенного силой титана, и его лазурный замок. Пока речь не зашла о соборе, я с трудом находил подходящие слова. Самое большее, что удавалось, так это ходить вокруг да около, как Уильям Гольденг в романе «Неф» или герой средневекового бестселлера «Опоры земли» Кена Фолитта, которого Марта обожала. Но роман здесь ни при чем. Да и что представляет собой роман против монументального произведения искусства, ну разве что какой-то шлакоблок этого хохочущего мира, который потешается над тщеславием писателя. Собор не поддавался описанию. Сила веры, проявление воли, энергия любви, энтузиазм ребенка, что потешается над старостью, — вот все, что я мог сформулировать. И об этом я вдохновенно рассказывал Марте и всем остальным. И они меня поняли и приняли мою сторону. Мы были ровесниками и принадлежали тому поколению, которое лишено коллективной утопии, но от этого у него не стало меньше потребности в надежде. Хотя вряд ли наше поколение признает актуальность романтизма.

Итак, история Фернандо ошеломила Надиных друзей: «У нас под носом происходят такие события, а мы не в курсе дел! Неужели для того, чтобы вызвать у нас интерес к этой фантастической истории, нашей истории, нельзя обойтись без иностранца?» Но обсуждаемый иностранец недавно потерял мать, и он умеет читать по глазам. А еще он читает вслух Библию этому необычному человеку, который не знает грамоты и объясняет все словами Иисуса: «Несть пророка в отечестве своем». Этот иностранец говорит о нашем отечестве самое лучшее, хоть мы ничего не знаем о нем и его стране. И не ценим его, пусть даже он отзывается так хорошо о нашей стране, раскрывает историю наших граждан, стало быть, нас самих, наше сердце. Но кто же будет терпеть взгляд постороннего на своем распахнутом сердце? Кто позволит чужестранцам раскрывать темную сторону своей истории, да и светлую тоже?

— Я поговорю об этом с главным редактором, — заверила меня Марта. — Разумеется, подготовим статью.

Мне повезло, так как «Эль Мундо» славилась дерзостью и поиском сенсационных новостей, даже скандала. Я надеялся, что газета разрубит пополам угрозу муниципалитета.

Пока я раскладывал на столике в кафе фотографии фантастических мест, уничтоженных невежественными властями, Надя передала подруге флэшку, на которой было несколько фотографий, сделанных в разных местах. Я читал вслух заметку (составленную на английском языке), сопровождая свое чтение демонстрацией фотографий Горы Спасения — памятника, построенного во славу Бога неким Леонардом Найтом на самом высоком холме пустыни Мохаве. Раскрашенная во все цвета радуги гора из кирпича-сырца простиралась на территории в несколько гектар, она была испещрена мирными посланиями. В 1994 году местные власти посчитали место загрязненным и приняли постановление об уничтожении этой горы. Рыцарь Найт отправился в «крестовый поход» в сопровождении ожесточенных друзей и поклонников и победил. Гора продолжает расти с каждым днем, принимая посетителей со всего света, и оправдывает свое название.

— Но они также говорят, — прервал Кадель, проводя пальцем по странице, — что сначала гору разрушили, а потом вновь отстроили.

— В этом она существенно отличается от собора Фернандо, — отчеканил я. — Если собор разрушат, то никто уже не сможет его восстановить! Это будет полный крах и конец всему. The end!

Кажется, заре предшествует наиболее темная часть ночи. Темнота царапает сердце, и это пагубно сказывается на мне. Сердце истекает черными чернилами, окрас ворон, и только пачкает страницу. Патетические каракули. Я отмечал у себя разные состояния души, выходившие наружу по каналам бессознательного; меня больше не ласкала мать. Ее теплая беспокойная рука никогда уже не прикоснется к моему лбу, не будет больше ее веселой белозубой улыбки и сверкающего океана глаз, радужные оболочки которых казались спасательными кругами. Отсутствие матери привело к тому, что мое психическое переживание перешло в соматическое изменение: бедственное положение онемевших конечностей, мурашки по телу, непроизвольные сокращения правого века — фасикуляция или миокомия, так это называется (хороший вкус не обсуждается!). Иногда эти признаки приписывают болезни Шарко, знаменитой САБ, хотя другой симптом опровергал панический диагноз: холод глубоко внутри. Такой сильный холод необычен даже для тундры, где суровый и очень скудный пейзаж, где никто больше не ждет того ребенка, который упорно держится в тебе, как лишайник.

Мысленно я пребывал в Кастилии — так сложились обстоятельства. Не в силах четко понимать, просто формулировать то, что происходило со мной, я говорил запинаясь. Даже птенец на краю гнезда меньше боится пустого пространства вокруг; думает ли он о том, что перья ему нужны, чтобы летать? Я же ощутил такую пустоту внутри! О чем я должен рассказать? Все это пустяки, самые важные фразы застряли где-то между Лотарингией и Мадридом. Конечно же, я думал об отце. Возможно, его тоже мучает бессонница по ночам; возможно, он тоже принимает пилюли с магнием. Возможно, как и я, бродит по комнате с ручкой в руке, напишет мое имя в начале письма, а потом зачеркивает. Неистовство раскаяния и жажда любви — словно тиски.

И тут до меня вдруг дошло: отец не знает, где я сейчас живу. По радио Стинг пел об изгнаннике, который был похож на меня:

Я — француз в Мадриде, почти сирота в Испании. Странник, сбитый с толку. Капитан дальнего плавания, пират. Жених на луне. Писатель без книги или, скорее, без читателей. Артист из воска, маргинал, оплакивающий…

Мне тридцать три года. У меня есть будущее и железное здоровье под плечами баскетболиста. Меня обожает молодая женщина, и на меня возлагает свои надежды старик. Собор, который надо сохранить, как свою вторую душу. И внезапно вновь забрезжила тайна розового горошка: горошек показывал кончик своего носа, когда я, будучи ребенком, боролся со сном. «Подумай о розовом горошке», — входя в комнату, шептала мать. Но этот раздражающий горох оказывал прямо противоположное действие, и каждый раз я забывал ее спросить, что этот горошек означает и где она его берет. При воспоминании о горошке снова запершило в горле, безобидно, как после того припева, что я горланил изо всех сил. И вместе с этим возникал вопрос, который задал Никодим Мессии (Иоанн 3:4):

«Как может человек родиться, будучи стар? Неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться?»

— Добрый день, Джильда!

— Ах! Входи, да входи же!

То же платье в цветочек, смятое вокруг изогнутых ног. Походка Джильды меня забавляла: она ходила вразвалку, словно при каждом шаге всю тяжесть своей жизни переносила с одной стороны на другую.

— Вы что-то готовите на кухне? — спросил я, едва переступив порог.

Приятное благоухание наполняло дом.

— Я готовлю отвар из мякоти мандарина. Он очищает артерии.

— У вас повышенный холестерин?

— Я ничего об этом не знаю, никогда не хожу к врачу. Лучше предупредить, чем лечить, как говорится.

— А как поживает наш Фернандо? Давно его не вижу…

Она что-то процедила сквозь зубы в бороду, которой у нее не было, точно так делал ее брат, когда недоволен. В обоих текла одна и та же кровь.

— Пойди к нему! Он работает в погребе. С тех пор как они закрыли стройку, он не выходит из дому.

— Совсем не выходит?

В кухне рядом со старой газовой плитой была низкая дверь, ведущая на крутую лестницу. Из глубины доносился скрип наждачной бумаги, которой старик полировал дерево.

Я спустился. Единственным освещением этого погребка был маленький иллюминатор и синеватый неон, потрескивающий на верстаке.

— Фернандо! Вы испортите себе глаза, если будете работать в темноте!

— Уф! Закончил. Посмотри!

Он поднял вверх, как трофей, деревянную деталь в форме V.

— Лозоходец? Что вы хотите делать с лозоходцем?

Он хитро оскалился.

— Это не лозоходец, странник.

— Только не говорите, что это…

— Да, великолепная праща! Из орехового дерева. Мне ничего больше не остается, как привязать сюда две резинки и кожаный мешочек.

— И как вы предполагаете это употребить?

— У городского головы крупная голова дракона. И жандармы, которые охраняют мой собор, причастны к его махинациям. Все они обыватели!

— Во дела! На самом деле это не такое уж сильное оружие… Вы возомнили себя Давидом? Неужели вы думаете победить политическую власть с помощью простой рогатки?

— Я черпаю силы в том, кто меня поддерживает. Голиаф в бронзовых доспехах прошел шесть локтей, или три метра. Достаточно было единственного камня, чтобы сразить маленького Давида. На первом месте доверие Богу.

— Фернандо… Вы шутите? Это первоапрельская шутка?

— Едва ли… — спохватился он. — Я достал из ручья несколько хорошо отполированных камней…

Фернандо снял крышку с металлической коробки, чтобы показать мне камни. Он был трогателен, играя роль наивного читателя, ребенка-короля, в буквальном смысле использующего легенду, о которой знает лишь понаслышке. Но знал ли он, что уже о нем самом ходит легенда? Чудак-человек, он вел себя как тот факир, что растерялся, оказавшись на доске с гвозд’иками.

— У меня есть оружие, в котором вы нуждаетесь, Фернандо. Предлагаю пойти в сад и там поговорить. Под лучезарным солнцем.

Говорить о замке из песка или о соборе из камня — почти одно и то же: ребенок продиктовал, взрослый исполнил. В искусстве есть невинность, некий анахронизм, который меня ободрял, когда я был рядом с этим старым человеком. В куртке уже почти рычал мобильный телефон, и приблизительно две минуты как над нами самолет вводил в штопор тишину.

— Я их уже не слышу… — заметил Фернандо. — За исключением аварий, которые с ними случаются.

— Такое бывало?

— Всякое бывает.

— Вы хотите сказать, что все возможно?

Он ничего не ответил, только почесал голову через шерстяную шапочку.

— Вот в чем моя идея, — начал я.

Я объяснил свою стратегию. Он заупрямился. Я не переставал хвалить Марту.

— Она верующая? — спросил он.

— Вы сами ее об этом спросите. Неужели это так важно? Вы мне доверяете? И однако…

— Я не доверяю журналистам. Они всегда поддерживают тех, кто заставляет потреблять, а не тех, у кого есть душа.

— Вы можете изменить это.

Развернулись шелковые ткани тишины — на две минуты. На этом шелке было вышито решающее слово. Но Фернандо молчал. Он рылся в кармане выцветшего рабочего халата и поднес к губам оскарину. Мелодия рассеялась как завиток лазури, чем-то напоминая «Blowing in the Wind» Боба Дилана:

Папа,

Все эти долгие месяцы я хотел попросить у тебя прощение за то, что не пошел на похороны мамы, но так и не смог этого сделать. Знаешь, я часто думаю о том, что упустил возможность снова увидеть нашу семью, всех тех, кого люблю, тебя конечно же, крестную мать… Мне не пришлось увидеть твои потрескавшиеся от грусти губы, твою поникшую голову. Мне не довелось прочесть в твоих глазах утешение, которое ты мог найти в моем присутствии. Я потерял больше, чем мог себе представить. Всему виной эта проклятая хвала, которую воздает кюре Господу Богу, выход из церкви под дождем и скрипящий под ногами щебень на паперти… Может, я опасался, что не в силах буду туда пойти? Слишком сильное проявление чувств, твоих, моих — то, что сдерживает наша наследственная стыдливость. И главное — скрытая неловкость, которая со времени кончины мамы истязала меня.

Понятно, что приходит день, когда наши матери, как и наши отцы, умирают. Но ведь надо, чтобы их жизненный путь закончился так же, как и начался, чтобы они прошагали его ногами от начала до конца, как ручейки, впадающие в океан. Но кто может смириться с жестокостью разрушения и страданиями, которые пришлось испытать маме? Кто согласится наблюдать, как зло лишает здоровья лицо ангела? И поэтому я…

Было четыре часа, ночь с пятницы на субботу. В комнату через полупрозрачные шторы проник янтарный свет уличного фонаря. Для храбрости я жадно выпил стакан «Тоскар Монастрелль», блестевший на моем письменном столе. Но этого оказалось недостаточно. Я прекратил писать письмо. И позвонил Наде.

— Я тебя разбудил?

— Ммм…

— Извини… Пойдем пить шоколад с крендельками в Сан-Гинес?

— Сейчас?

— Мне нужно с тобой поговорить.

Бар ресторана «Сад» в Мехорада.

Близится полдень.

Суета, кудахтанье, выпученные глаза.

По телевизору, что висит в углу на потолке, передают новости Мадрида.

Сидя за стойкой бара, заказываю тарелку жаренных в масле кальмаров и светлое пиво. И слушаю. Беседы в кругу друзей, эти бесконечные дискуссии. Всех захватила одна-единственная тема: сумасшедший старик, шут Господа Бога. Рядом со мной двое: худой верзила и толстый коротышка с блестящей лысиной, в стиле «Лорел и Харди», потягивают пиво и в клубах сигаретного дыма насмехаются над брюссельским запретом курить в барах. У испанцев есть гордость!

— Ты уже заходил в этот собор?

Гримаса недовольства на лице толстяка, затем он трясет отвислыми щеками.

— Никогда!

Глоток пива. Пена на небритом подбородке. Стирает ее рукавом.

— Но, я тебе скажу, это что-то! Помню, в детстве мы с друзьями швыряли камнями в этого шута. А он возил на тачке всякие обломки как ни в чем не бывало…

Толстяку еще нет сорока, но выглядит старше. Тому виной алкоголь, и табак, и некоторая тупость, что морщит его лоб. Должно быть, работает шофером или булочником — профессии, не исключающие наличие некоторого благородства, даже наоборот.

— Моя мать, — продолжил разговор верзила, — не хотела, чтобы я к нему подходил. Она говорила, что он сумасшедший и это опасно. Чего только не рассказывали о нем…

— Ты видел, что они пишут о нем в газете?

Он положил на стойку ежедневную газету и пальцем ткнул в строку: «В любом шедевре есть доля безумия».

— Да уж… Значит, шедевры дело опасное?

Статья появилась утром в «Эль Мундо». На целую страницу с фотографией Фернандо на фоне собора — портрет, на котором видны все пеньки его коренных зубов. Это его настоящий портрет: шапочка из красной шерсти и смеющийся смелый взгляд. И огромный заголовок: «Печать Гауди».

Статья начиналась так:

Однажды в пригороде Мадрида, Мехорада-дель-Кампо, появился удивительный человек, который воплотил свою мечту на высоте неба. Он выстроил собор своими собственными руками. Его зовут Фернандо Алиага, и он не кто иной, как добрый домовой…

История дона Фернандо похожа на сказку, но это не так. Фернандо Алиага на самом деле существует, и вот уже более четырех десятилетий его собор расцветает день ото дня. Фермер по профессии и бывший монах-траппист, этот почти восьмидесятилетний оригинал — самоучка в области архитектуры. Вдохновленный своей верой и любовью Девы Марии, он посвятил себя духовенству, всей душой и всем телом, прежде чем создать невероятное: монументальную церковь на перекрестке улицы Санта Роса с улицей… Антонио Гауди! Как подтверждение существования начала и конца, в жизни нет ничего невозможного.

Размах конструкции, ее башни в фахверковых стенах или огромный купол ярко-синего цвета вызывают восторг. Такая смелость, воплощенная в камне, неизбежно заставляет нас всех оглянуться на свои робкие попытки что-то совершить, отметить нашу лень и незначительность стремлений. Уж не в этом ли кроется причина насмешек и недоверия со стороны жителей маленького городка? Трудно понять. Но еще больше удивляют колебания официальных властей. Хоть государство никогда и ничего не финансировало, даже во времена набожного Франко. Что же касается епископа, так он натянул митру аж на глаза. Будучи не злопамятным человеком, Фернандо намеревается завещать свой необычный труд епархии Алькала де Энарес. Если будущее ему это позволит… Вот уже две недели, как доступ к зданию закрыт. Такое решение приняла мэрия Мехорада, которая ссылается на принимаемые меры безопасности. Кроме того, она требует от этого старого человека оплаты астрономических налоговых задолженностей. Так что они хотят заполучить: руины? Или собор? Граждане Мехорада должны задать вопрос: кто же на самом деле идиот в этом городе?

И т. д.

Смелость статьи меня ошеломила. И оба завсегдатая бара, что сидели рядом со мной, не сводили глаз с заключения: «В любом шедевре есть доля безумия. Но желание убить мечту, которую он создал, — это еще большее безумие».

— Потрясающе, — возобновил разговор Лорел, — он не умеет даже читать. Работает без чертежей, по наитию…

— Скажи мне, как ты думаешь, это правда, что говорят о нем и его сестре?

— А что говорят?

— Ну… что они кое-что делают вместе.

— Что делают?

— Ну, кое-что! Я не собираюсь тебе все разжевывать!

— В его-то возрасте?.. Ну-ну, давай разузнай!

— Честно говоря, я думаю, что все это сплетни. Возможно, его несправедливо осудили…

Эйнштейн считал, что на свете есть две бесконечные вещи: Вселенная и человеческая глупость. Правда, относительно Вселенной он не был полностью уверен.

Резонанс статьи «Эль Мундо» разрастался как снежный ком. За несколько дней в Мехорада побывали журналисты из других газет (в том числе из учредительной газеты «Эль Пэ»), настойчиво добиваясь взять интервью у Фернандо. Я был его пресс-секретарем, мое присутствие его успокаивало и помогало ему раскрыться, я направлял совершенно новое пристрастие того мира, который обычно не беспокоится о том, чтобы «продвинуть тех, у кого есть душа».

Впрочем, в одном из репортажей Фернандо метко ответил на вопрос журналиста о том, легко ли ему живется вне общества: «Современное общество проливает свет на тех, кто заставляет потреблять, а не на тех, у кого есть душа. Так, как вы думаете, что мне пришлось выдержать из-за того, что у меня есть только душа?»

Понемногу всем стало понятно, что было в голове у шута Господа Бога. Этот король строительного мусора, эксцентричный мусорщик поселка развил для себя основательную и логичную философию относительно счастья, взыскательного и скромного. Можно ли воспроизвести эту философию? В настоящее время его размышления красовались в газете, выходящей тиражом в сотни тысяч экземпляров. Из странного зверя он превратился в ярмарочного зверя. Хитрая обезьяна, которой уже не надо обучаться каким-либо ухищрениям и которая всех пленяет своим фокусом: умением быть самим собой. По-настоящему. «Моя маргинальность — это моя целостность», — заявил он в интервью для одной газеты Каталонии. Да, Мехорада превратился в зоопарк!

Городской голова вел себя как страус. Нигде не появлялся. Похоже, спрятался в малиновом кресле своего тесного кабинета. Отклоняя все запросы пристально следящей прессы. Муниципальная радиостанция Мехорада находилась рядом с мэрией, неподалеку от центральной площади. Частота 87,6 FM. И если прежде мэр неустанно полоскал горло на ревущих радиоволнах, то теперь его совсем не было слышно. В таком случае говорят: наступило радиомолчание.

Тем временем я собрал все статьи, опубликованные в прессе, отсканировал их и разместил в Интернете — для этого по моей просьбе наш австралийский друг Кадель создал официальный сайт. Разумеется, повторно публиковать выступления Фернандо, отражающие его душу, было несколько странно, но иначе я стал бы тем персонажем, которого посетителям сайта еще предстояло узнать, а на это могло уйти несколько дней. Я размышлял над словами Фернандо, напитывался ими, а теперь у всех есть возможность сделать то же самое. Чего-то я не замечал, что собственно никогда не принадлежало мне…

Я получил огромное удовлетворение, предоставив доступ всем на эту ступень действительности, в эту глубину. Мое ликование было сродни тому, что должен испытывать писатель, будучи проводником в далекие дали, которые приводят всех в восторг, или корсаром, что делится сокровищем, привезенным из длительного и мучительного кругосветного плавания. С той поры я уже знал, как буду писать книгу. Все, что предстояло написать, казалось, исходило из глубины моей души и жизнестойкости моего тела. Всего того, что побудило Фернандо создать свой храм. На вопрос, что он хотел этим доказать, старик говорил: «Люди моего поколения верили в такие утопии, как коммунизм, и когда утопии рухнули, это стало катастрофой, так как все лишились идеалов. И сегодня молодые люди пожинают последствия этой катастрофы, у них нет другого идеала, кроме денег. Но деньги — это ничто. Хочу им сказать, что каждый может создать свою собственную утопию. И вот тогда получится самое лучшее общество». Недоверчивый журналист изобразил гримасу недовольства: «Вы и вправду думаете, что такое возможно?» И Фернандо воспламенился: «Главное — не отрекаться от того, что хранится в глубине твоей души! И не надо подвергать опасности свою природу, иначе рискуешь стать несчастным. Но люди почему-то не спешат познать самих себя».

Но я познал, усвоил уроки наставника. Извлек пользу, ведь времени было с лихвой.

— Если ты не хочешь, чтобы я его надевал, так чего же молчал аж до самой этой дерьм…

— …дерьмовой? Можете произнести это слово вслух, Фернандо. Костюм подбирали для нашей встречи с мэром…

— Для встречи со свиньей?

— Я его представлял более открытым человеком.

— Теперь, когда я готов носить твой чертов костюм, ты возражаешь! Решительно ничего не понимаю!

— Ну, как вам объяснить… Я знаю, что любой неудаче вы противопоставляете свое доброе сердце, но, говоря современным языком, у вас уже есть имидж. Вы, так сказать, звезда…

— Я — звезда? Никогда в жизни! У меня нет ничего общего с этими пустыми звездами, что жаждут блестеть! И мне жаль тех молодых людей, которые тратят свое время на то, чтобы стать похожими на этих марионеток, этих никчемных существ… Богатство — в отличии, странник!

— Вы очень точно угадываете то, что я порой хочу вам объяснить. Вы — это только вы: неподражаемый, незаменимый. И в глазах средств массовой информации — большой оригинал. Вот почему телевидение хочет снять о вас кино: они ищут такую эксцентричную личность. И нам наплевать, что они появятся здесь ради вашего красного колпака на голове, недостающих во рту зубов или дырявых башмаков: все, что нам надо, так это привлечь их внимание к собору. Согласны?

— Но я — не звезда.

— Согласен: для этого вас еще недостаточно раскрутили средства массовой информации.

— Но я совсем не хочу этого! У меня очень много работы! Надо сделать витражи, закончить ризницу, приступить к фрескам…

— Даже при всем желании мы ничего не можем предпринять сейчас, Фернандо: городской голова все блокирует. И чтобы ему противостоять, необходимо привлечь средства массовой информации, заинтересовать общественность и перетянуть ее на нашу сторону. Это единственное, что может заставить его пойти на уступки. Это наша праща. Понятно?

Предложение телевидения Мадрида было кстати, так как два дня назад член муниципалитета, вероятно, рассерженный всей этой суетой, очень быстро отреагировал. Джильда получила заказное письмо для своего брата, в котором требовали немедленно заплатить все до копейки в течение пятнадцати дней, а в случае неуплаты мэрия приступит к сносу собора — что было незаконно, так как разрешение на строительство не требует оплаты. Поэтому нам срочно понадобилось самое мощное посредническое вмешательство — телевидение. (Будь мой динозавр французом, я бы непременно подчеркнул, чтобы заинтересовать телевизионщиков, родственность слов католический и катодный).

Пользователи Интернета уже могли внести свой вклад на нашем сайте для того, чтобы помочь Фернандо рассчитаться с долгами. Меж тем первые денежные взносы заставили себя ждать. Сайт «La Toile» свободно распространял идеи маэстро в своем особенном стиле, очень искренне. К сожалению, многие не обратили внимания на содержание, на его суть: текст утратил привлекательность, и заложенные в нем идеи были сведены к рекламным объявлениям. Большая часть населения не могла увидеть движущиеся картинки, которые вызывают конкретные эмоции. На домашней странице сайта вскоре должно было появиться предисловие к этим событиям, отснятое с помощью портативной видеокамеры, где вначале появляется влюбленная парочка — ее играем мы с Надей, затем — молодая мать, которая держит за руку своего ребенка, и дед с внуком. И после этого наконец появляется Фернандо — он грустно смотрит (съемка идет снизу) на собор, оказавшийся под запретом. И тут на весь экран — врезающаяся в память фраза: «Жить без любви невозможно». Эту фразу мне сказал Фернандо в первые дни нашего знакомства, еще не зная, что она принадлежит одному из персонажей романа (Ларуэлль, если не ошибаюсь) Малькома Лори «Под вулканом»: No puede vivir sin amar.

Свинцовое небо. Тяжелые облака, туман. Через окно автобуса номер 282 ничего невозможно увидеть или услышать. Ни ярко-синего купола между деревьями, ни криков птиц. Слышны только выкрики шофера в микрофон. В Бильбао демонстрация за независимость страны басков вылилась в море крови. В столице предотвратили террористический акт, подозревают Алькаиду. Считают, что удалось избежать худшего; всегда есть что-то еще хуже.

Остановка. Все выходят, я остаюсь один. Ресторан «Асадор» закрыт. Металлической шторой. И хлещет гнетущая тишь, безмолвие гагата обдувает лицо, метет пыль по земле, ибо все есть пыль, и все снова превращается в пыль, и никак иначе. На огромном небе вдруг появляется красное зарево в форме слезы, Творец готовится оплакивать. Подымается ветер, льет дождь, я бегу вниз к собору, но там больше ничего нет, одна только бетонная плита, усыпанная обломками, и маленькие здания вокруг, которые напоминают квадратные павильоны культурного центра. А еще там Лорел и Харди, они стали гигантских размеров, хохочут, и от их смеха дрожит земля, и лысый неистово бьет по земле трясущейся от смеха ногой. Рядом с этой гигантской подошвой, которая чуть не раздавила его, съежился гном-шалун в красном колпаке с глазами вылинявшего фиалкового цвета, он плачет, изливая свою душу, и его теплые, быстро испаряющиеся слезы рисуют сердца среди железных обломков неба. Он склонился над молитвенником, и его голова свисает, точно как у безжизненного тела Христа на деревянном распятии. Он умеет читать, и он читает Откровение Иоанна Богослова…

В этот миг я проснулся и, о чудо, «пальцы потянулись к перу». Я начал писать книгу, которую предполагал посвятить отцу.

Пятиминутное выступление Фернандо воодушевило весь Мадрид. Короткое интервью в вечерних новостях ради того, чтобы спасти результат тяжелого сорокапятилетнего труда и завоевать на долгие годы посмертное признание (я бы сказал на вечность, если бы только был уверен в том, что человечество не истребит себя).

Пять минут мой отшельник блистал как звезда, хоть это сравнение ему не нравилось. С божественным огнем страсти в глазах.

Его искренность произвела впечатление. Это было очевидно, как гортанно клокочущая буква «хота» в испанских словах «rojo» (красный) или «viajero» (странник) — характерный говор жителей Мадрида.

Репортаж телевидения Мадрида, который снимали перед собором во второй половине дня и пустили в эфир в самое популярное время, взволновал нас и обрадовал. Мы сидели одной компанией — Надя, Кадель, близнецы Марта и Мария — вместе с Фернандо и его сестрой в заброшенной на этой голубой планете, что катится в пустоту, таверне «Сад», где так много вибрировало чувств. Мне хотелось увидеть широко открытые глаза посетителей, настроенных против телевидения. Я надеялся прочитать в них неловкость или стыд, возможно, сожаление, хотел проверить, смогут ли они наконец искренне проявить свои чувства к Фернандо или навсегда решили избегать друг друга, погрузившись в кружку с пивом и изучая стеклянное дно. О, как мне понятны эти изнуренные взгляды, отягощенные привычкой и моралью, общественной нормой, установленной другими людьми. И если эти люди так и не поняли, что можно отказаться от соблазнов общества ради того, чтобы построить собор и проторить свой собственный путь, тогда как же им понять мой поступок в конце жизни моей матери? Два или три века назад они отправили бы меня на гильотину или виселицу, сопровождая плевками в лицо. Меня выставили бы демоном. Чудовищем, извергом. Козлом отпущения, который ощущает на себе ненависть, злобу, трудности повседневной жизни.

И вот мы вошли в непрочный двадцать первый век, где пошатнулось великое равновесие. Его взорвал этот отшельник с видом бродяги, появившийся сейчас на экране. В голосе журналиста слышна ирония, что может вызвать бурю негодования среди людей старшего поколения, которые сейчас остро чувствуют большой разрыв со своим временем. Привыкший наклеивать ярлыки, репортер задал вопрос разгоряченному Фернандо:

— Трудно определить вашу политическую принадлежность: вы капиталист или коммунист?

— Ни то, ни другое, — возразил Фернандо, — так как капитализм процветает на дурных привычках человека, а коммунизм наивно верит в добродетель человека. И потом… обе системы рассматривают существование человека как гонки: коммунизм создает иллюзию того, что все приходят к финишу наравне, а капитализм — иллюзию о том, что победу можно заработать. На самом деле жизнь — не гонки, в этом я уверен.

Такой ответ смутил журналиста, точнее, показался ему непонятным, и тогда он продолжил в том же духе:

— Стало быть, вы избрали третий путь, мистический, который состоит в том, чтобы оставаться вне игры.

Фернандо воскликнул:

— Я — вне игры? Дружище, да неужели ты не разглядел мой собор!

Старик взял журналиста за мочку уха и развернул лицом к башенкам.

— Видишь купол наверху? Его поддерживают бутылки из-под пива! А кирпичи вон там, видишь? Я их подобрал на стройке. В книге Бытие Господь сказал: «Наполняйте землю и обладайте ею и владычествуйте… над всяким животным…» Знаешь, что это означает?

— ?..

— Это означает, что Бог вручил планету в руки человека, и с этого момента человек за нее в ответе. В отличие от наших политиков, я не освобождаю себя от этой ответственности, и мой собор — доказательство того, что я полностью исполняю свои обязанности: забочусь о людях, не граблю и не разрушаю их богатства, наоборот, я их преумножаю. Стало быть, я — в игре, в самой сердцевине, понятно?

К счастью, эти слова не вырезали при монтаже. Фернандо предоставил средствам массовой информации то, что они искали, — сенсацию. Но то, что для других было сенсационным, для него — обыденным. Или точнее: он доказал, что повседневная жизнь может быть исключительной.

Глупо, конечно, но я впервые в жизни гордился своей смекалкой, слушая бахвальство моего друга по телевидению. Буквально утром я прочел ему тот пассаж из книги Бытие, который он только что процитировал.

Фернандо не питал отвращения к современности, он даже признавал в ней три основных достижения: развитие медицины (он пережил смерть своего малолетнего брата), видимость демократии (бланк, который бросают в урну в знак общественного компромисса) и победу над голодом — только для половины человечества. В остальном, думал он, человечество не прогрессирует и современность создает ему одни лишь помехи. Разве не на современность ссылался городской голова, желая оправдать свои действия и противостоять анахронической мечте своего согражданина?

Мы с Фернандо ликовали, выставив против мэра довод современности. После того как о нем заговорили в средствах массовой информации, Фернандо внезапно стал современным, модным, а его собор, так сказать, — актуальной темой. Мы успешно осуществили путч при диктатуре средств коммуникации.

Фернандо ничего не делал преднамеренно, во время выхода передач в эфир обнажались его искренность и целостность. Радио, национальное телевидение переезжали с места на место. Они уже более настойчиво просили об интервью, и Фернандо продолжал вести игру. Однажды ему предложили надеть футболку с надписью сайта www.save-the-cathedral.com. Впрочем, это нельзя назвать ошибкой средств массовой информации, просто в этом уже не было надобности. На протяжении нескольких дней мы наблюдали взрыв обращений на этот сайт в Интернете, посыпались пожертвования — сотни, даже тысячи евро. Нас представляли несколько ассоциаций, в итоге удалось собрать очень много денег. На сайте «La Toile» появилась петиция о защите собора и возобновлении стройки. Жители Мадрида прошли по улицам города с плакатами в руках. Группа студентов самовольно вселилась в пустующий дом напротив здания муниципалитета. И Фернандо уже опасался навсегда лишиться спокойствия.

Фернандо предстояло согласиться с тем, что собор будут посещать туристы, если его признают памятником архитектуры. Туристы, которые не умеют читать по глазам! Они будут фотографировать собор, снимать его на камеру. И Фернандо тоже появится на фотографиях. От такой перспективы старик хмурил брови и все чаще молчал. Я его убеждал держаться стойко, так как нашествие средств массовой информации еще продлится какое-то время, а потом он снова будет наслаждаться тишиной. И я тоже. Мне предстоит написать книгу. Да и пора возвращаться домой, повидаться с отцом. Я чувствовал, что уже готов к этому.

Ночью, когда не шел сон, я перелистывал Библию Фернандо и нашел там нечто совершенно новое для меня: четыре Евангелия, которые залпом прочитал. Меня смутила их простота, даже наивность, впрочем, не стоит забывать об эпохе их написания, когда повсюду бродила смерть и непросвещенные люди жаждали покоя. Вот откуда появилась эта потрясающая история о пророке, который раздает чудеса, как драже, проповедует любовь и пожинает ненависть. И очевидные противоречия между текстами этих Евангелий, могут ли они быть залогом достоверности? Непонятно только, почему надо было ждать двадцать лет, чтобы о фантастическом воскрешении Христа — если оно доказано — сообщил первый автор Евангелия. Если я горел желанием поделиться историей Фернандо, то сразу же о ней был готов рассказать. Затем я вспомнил об отце и эвтаназии матери, распятой на белой постели. Вернулось ощущение той ужасной боли, что как горячий воск капает на сердце. Да, бывает такая боль, которую очень долго нельзя заглушить, поэтому ее невозможно сразу выразить, даже когда приходит хорошая весть, способная эту боль смягчить.

Но вот настает тот день, подходящая минута — то время, когда надо говорить, повествовать. «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и слово было Бог. Всё через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть… В нем была Жизнь, и Жизнь была Свет человеков». Рассказывать, писать, дабы просвещать людей и освещать им путь.