Окаменевшие следы

(от автора)

Следы далекого прошлого, оставленные древнейшими из обнаруженных человекоподобных существ, никак не выходят из головы. Через пропасть времени я могу лишь пожелать им удачи на этой доисторической тропе.

Мэри Лики

Даже если бы сообщение об этом появилось четверть века назад, то и тогда оно встретило бы у специалистов по палеоантропологии и археологии древнекаменного века снисходительно-скептическую усмешку. В самом деле, можно ли всерьез утверждать, что среди сотен и тысяч вмятин, едва различимых на поверхности серого, окаменевшего более трех с половиной миллионов лет назад пепла, выброшенного из жерла вулкана Садиман на равнину Лаэтоли, просматриваются не только следы доисторических животных, но также отпечатки ног первобытных существ, по контуру и рельефу похожие на ступни современного человека?!

Однако сегодня даже самый придирчивый критик воздержится от категорического суждения, читая рассказ об открытии извилистой цепочки окаменевших следов двух древнейших предков человека. Несколько миллионов лет назад они проследовали почти по идеальной прямой откуда-то с юга куда-то на север. Сделать это заставит прежде всего место, где археологи нашли их следы, — Восточная Африка, север Танзании, равнина Лаэтоли, расположенная в 50 километрах к югу от волнующего каждого «первобытника» места — Олдовэйского ущелья. Здесь два десятилетия назад были открыты древнейшие на Земле гоминиды, сначала «состарившие» человечество на полтора миллиона лет, а затем еще на один миллион. Кроме того, критический пыл скептика собьет имя того, кто написал в 1979 году для популярного американского журнала «National Geographic» волнующую заметку «Следы, уходящие в глубь тысячелетий».

Ее автор — известный английский археолог и антрополог Мэри Лики, ныне, после смерти супруга, Луиса Лики, старший представитель их знаменитого семейства. Ведь именно удачи старших и младших Лики столь заметно «состарили» человечество! Поэтому многие мысли и наблюдения, высказанные в заметке, заслуживают самого пристального внимания: и размер шага предков, и длина их стоп, и высчитанный на основе этих цифр рост существ — 120 и 140 сантиметров. И даже лирическое отступление, оценивающее внезапный поворот следов в сторону: здесь существо сначала остановилось, а затем повернуло влево, чтобы взглянуть на нечто опасное пли неожиданное. «Это движение, воистину наше, человеческое, заставляет забыть о времени. 3 миллиона 600 тысяч лет назад нашего отдаленного предка охватило сомнение…».

Сомнение — вот что сопровождало ранее почти каждое из открытий, связанных с поисками далеких предков человека. Пожалуй, в истории археологии нет более интересных но сюжету и более драматических страниц, чем связанные с поисками «предков человека».

На страницах этой книги рассказывается о наиболее увлекательных событиях, связанных с поисками «прародины» человека и его предков в Европе, Африке и Азии; о том, какие сложные обстоятельства сопутствовали открытию питекантропа, синантропа («человека из Чжоу-коудяна») и австралопитека; о прогремевших на весь мир находках; об открытиях, заложивших основу современной науки о происхождении человека. В ней повествуется о том, как ученые раскрывают тайны, еще недавно казавшиеся недоступными, как окончательно обнажается несостоятельность религиозных концепций о происхождении человека, наивной веры в его божественное творение.

 

Континент Лемурия

Мы обращаемся к будущему. Нынешнее поколение скажет: это сумасбродство. Будущее поколение скажет: быть может.

Буше де Перт

— Господа! Мне кажется, нам не стоит сегодня отвлекаться на мелочи, тем более обсуждать запутанные хозяйственные дела нашего общества. Я предлагаю пригласить к этой трибуне нашего гостя, коллегу из Амстердама, доктора Эжена Дюбуа.

Рудольф Вирхов почти без пауз произнес эти слова и, блеснув золоченым пенсне, сделал приглашающий жест радушного и гостеприимного хозяина. Сегодня, 14 декабря 1898 года, он имеет на это право не только потому, что все давно привыкли видеть его главным участником модных теперь в Европе диспутов, связанных с проблемами происхождения человека, но и, главным образом, оттого, что почетное председательское место на заседании, где в полном составе собрались действительные члены Берлинского общества антропологии, этнографии и первобытной истории, занял он, профессор Рудольф Вирхов, знаменитый патологоанатом, антрополог, врач и к тому же действительный тайный советник его императорского величества.

Когда знаменитость, по привычке слегка запоздав, появилась в зале, только председательское кресло было свободным: собрание привлекло на редкость многочисленную аудиторию.

— Думаю, нет нужды представлять докладчика, — сказал Вирхов после короткой паузы и поднял сухую с длинными костлявыми пальцами ладонь, что означало, по-видимому, призыв к тишине и вниманию. — Для него в Европе нет сейчас равных в популярности! Прошу вас, Доктор!

Он едва заметно улыбнулся кому-то в зале, легко опустился в кресло и с нескрываемым облегчением повернул голову вправо, откуда к столу приближался высокий стройный человек средних лет. Его лицо, слегка утомленное, но сосредоточенное и решительное, привлекало внимание: высокий лоб без морщинок, энергичные складки около уголков губ, прикрытых коротко подстриженными седоватыми усами, строгие, слегка настороженные глаза, оценивающий и немного насмешливый взгляд. Вирхов внутренне поежился, когда их глаза на мгновение встретились, но тут же взял себя в руки и благосклонно кивнул головой: можно начинать!

«Боже мой, как надоела вся эта обстановка бесполезных в общем диспутов», — думал он, наблюдая, как Дюбуа раскладывает на кафедре длинные узкие листочки, очевидно конспект доклада. Можно заранее предсказать ход дела, настолько все знакомо и привычно ему, Вирхову, который прожил достаточно долго, чтобы ничему уже не удивляться. Впрочем, в происходящем есть что-то поразительно знакомое, тревожащее: суета, волнение… Такая же атмосфера была и 25 лет назад… ну, как же, вспомнил! На знаменитом всемирном съезде антропологов!

Довольный, что зацепил слабеющей памятью забытый эпизод, Вирхов несколько оживился — до чего же удалась ему тогда речь, в которой он высмеял Германа Шафгаузена и профессора из Эльберфельда Карла Фульротта, со смелостью и отчаянием дилетанта бросившегося в область науки, ему не ведомой! Друзья позже говорили, что по иронии, сарказму и остроумию он превзошел на том заседании самого себя. Правда, Фульротта это отнюдь не смутило, он продолжал и далее трезвонить о своем «великом открытии» в гроте Фельдгофер. Однако дело было сделано — так называемый «череп обезьяночеловека» надолго стал предметом забавных шуток и острот для провинциальных фельетонистов.

История повторяется, с усмешкой подумал Вирхов и еще раз взглянул на трибуну, как будто хотел убедиться, что за ней стоит не Карл Фульротт, а новый его оппонент с новым черепом обезьяночеловека — Эжен Дюбуа.

Докладчик, между тем, откашлялся и внимательно посмотрел в зал, где, судя по наступившей тишине, его приготовились слушать с почтением и вежливостью. Не улыбается ли кто-нибудь? Этот вечно язвительный и насмешливый Вирхов снова не удержался: представил публике «коллегу» как некую артистическую знаменитость или модного проповедника. Кстати, не с его ли слов пущена в ход выдумка о подозрительной легкости, с которой ему, Дюбуа, удалось сделать открытие: пришел, копнул землю и извлек из нее то, за чем специально приехал за тысячи миль?..

Вирхов, удивленный продолжительной паузой, с нетерпением забарабанил по столу пальцами, но Дюбуа, завершив к этому моменту «пасьянс» из листков, начал говорить. Сначала произносятся общепринятые слова, не требующие напряжения мысли. Постепенно голос его крепнет, набирает силу и уверенность:

— Я отдаю дань уважения глубоким познаниям присутствующих здесь коллег, однако должен сразу же заметить, что пришел в этот зал не как ученик, а как равноправный участник, знающий к тому же лучше, чем кто-либо, обстоятельства находки, о которой буду говорить и которую изучаю на протяжении последних семи лет. Именно столько лет назад я обнаружил на острове Ява череп обезьяночеловека — питекантропа. Открытие сделано около деревни Тринил, расположенной в стороне от западного побережья острова за Кедунг-Брубусом на берегу Большой реки, или, как это звучит на местном языке, — Бенгаван-Соло.

Доклад как доклад, в стиле тех, которые делались не один раз в зале Берлинского общества. Оно требует канонизированной традициями манеры изложения, ограничивает жесткими рамками круг тем, достойных «серьезного» обсуждения. Кто знает, каким бы стал рассказ Дюбуа и как бы он его начал, если бы не каноны?.. Впрочем, здесь непозволительны не только «легкомысленные» лирические отступления, но и умеренная фантазия, пусть даже основанная на фактах. «Лирика» в особенности не уместна сейчас, когда нужно переходить к изложению проблем столь необычных, что перед ними бледнеют самые изощренные выдумки профессиональных сочинителей. А жаль! Хотелось бы поговорить по-человечески, как удавалось это нередко в беседах с учителем Максом Фюрбрингером…

«Нервы начинают сдавать, — с досадой отметил про себя Дюбуа и поморщился. — Что за чертовщина? Брюзжу по каждому поводу, высказываю недовольство». Разве прежде обратил бы он внимание, что Вирхов (дважды!) назвал его доктором, а не профессором, как положено? Велика печаль, если эта ученая знаменитость не знает о присуждении ему Амстердамским университетом звания профессора минералогических наук!

Подозревает ли кто из сидящих в зале и слушающих его спокойную речь, что отнюдь не радость и удовлетворение принесло ему «великое открытие»?.. Если бы знать, сколько страданий, потрясших его до глубины души и сделавших неузнаваемым даже для самого себя, последует за осуществлением мечты, то, кто знает, стал бы он с таким упорством стремиться к ней, не замечая добрых и мудрых советов?..

Дюбуа на мгновение прервал выступление и упрямо нагнул голову, приблизив лицо к мелко исписанным листкам. Со стороны казалось, что докладчик отыскивает в конспекте очередной тезис или намек на внезапно ускользнувшую из памяти идею. Но ему этот миг нужен был для того, чтобы сформулировать главный пункт внутреннего монолога, который произносился мысленно: «Да, стал бы, ибо лучше муки поисков истицы и бескомпромиссные сражения за нее, чем всезнающая ясность давно уже мертвых представлений, вроде тех, которые составляют славу уважаемого председателя!»

Дюбуа закончил вступление, по его шутливой терминологии — увертюру, и неторопливо приступил к развертыванию главных действий — невероятных, по мнению большинства ученых, приключений, случившихся с ним у обрывистых берегов реки со странным и непривычным для европейца названием. Однако рассказывал он по-прежнему академически сухо. Нельзя же, в самом деле, рисковать своей репутацией на ученом собрании и из-за манеры изложения прослыть несерьезным, живописующим то, что «к делу не относится»!

Пока Дюбуа увлеченно, но внешне сдержанно, растолковывает собравшимся суть своих идей, обоснованных не только общими соображениями, но и строгими выкладками принятых антропологами измерений, обратимся к событиям десятилетней давности, о которых в докладе не сказано ни слова, но без чего он не состоялся бы.

Конец октября 1887 года выдался в Амстердаме на редкость дождливым, холодным и ветреным. Рыхлые, косматые облака, закрывая шпили соборов, сплошной пеленой укутали небо. Казалось, оно внезапно приблизилось к земле, чтобы залить ее потоками воды и исхлестать порывами ветра. Выстланная крупными плитами, обычно нарядная и играющая красками набережная покрылась скучными серыми лужами, и от одного вида мутной воды бросало в холодную дрожь. Там, где пришвартовывались корабли, народу почти не было: из-за непогоды зеваки сидели дома, а провожающих набралось немного. И неудивительно, поскольку в море в тот день уходил только небольшой бриг: военное ведомство Амстердама посылало колониальным войскам в Нидерландскую Индию, а точнее на остров Суматру, снаряжение и продовольствие. Рядом с трапом стояли военные моряки, а несколько поодаль, под защитой высокой деревянной ограды, двое гражданских — один сравнительно молодой, второй — старше. Издали они выглядели как двойники — одинаково короткие, согласно моде, сюртуки, черные цилиндры, белые шарфы, закрывающие грудь. Только у старшего в руках была трость — он водил ею по воде, стараясь разогнать пузыри.

— Эжен, до посадки осталось совсем немного, — говорил он. — Я знаю достаточно хорошо твое упрямство и все же еще раз прошу — подумай, пока не поздно, в какое дело бросаешься ты очертя голову! Если бы подобное задумал любой другой из моих учеников, я лишь пожал бы плечами и махнул рукой — с богом, иного от вас мне не следовало ожидать! Но вот она, ирония судьбы и сюрприз на старости лет — Дюбуа, на которого я возлагал надежды, жертвует всем достигнутым, чтобы отправиться ловить мираж! Кто это делает? Может быть, легкомысленный студент? Нет, на подобное решается доктор медицины и естественных наук Эжен Дюбуа, тот самый Дюбуа, который всего год назад стал лектором Амстердамского университета. Подумать только — все это он сменял на звание офицера второй категории, а попросту говоря, армейского сержанта! Невероятно! К тому же, каков пример для студенчества?

Макс Фюрбрингер настолько разволновался, что выпустил из рук трость. Дюбуа поднял ее и, смахнув с рукоятки капли, передал хозяину.

— Извините меня, дорогой учитель, но, поверьте, — я решил окончательно. Мне приятно слышать от вас теплые слова, но что касается миража, то уверяю — это все реальность! Ну как мне убедить вас?!

— И не думай делать это, — по-стариковски смешно замахал рукой Макс Фюрбрингер. — Могу поручиться, угадаю до единого слова каждый из доводов. Ты хочешь послушать? — спросил он тихо Дюбуа. Учитель, когда сердился, переходил в разговоре почему-то на шепот. — Ты еще был в колыбели, когда твой кумир Эрнст Геккель произнес знаменитую речь на заседании естественно-исторического общества в Штеттине. Это было, если мне не изменяет память, четверть века назад, в 1863 году. Тогда он впервые объявил, что у обезьян и человека одни предки и все дело в том, чтобы найти звено, связывающее их. Знаменитое недостающее звено, которое, кстати, за два с лишним десятилетия так и осталось недостающим, как тебе известно!

— Однако, ведь кое-что с тех пор… — попытался возразить Дюбуа.

— Позволь, позволь, я еще не закончил, — прервал его Фюрбрингер. — Я как раз подобрался к тому удивительно зыбкому основанию, на котором, как ни странно, строится твоя убежденность! Через пять лет после доклада вышла в свет не менее знаменитая «Естественная история мироздания» все того же автора. Боже мой, вспоминаю, сколько шума она наделала, главным образом из-за 22 ступеней родословного древа человека, «выращенного» автором в кабинете! Многое в его предположениях, тем не менее, можно было принять даже консерваторам, однако здесь снова на предпоследней ступеньке появилось недостающее звено. Впрочем, какое же оно недостающее, если Геккель не только описал его особенности, как будто наблюдал это звено неоднократно, но и, случай редкостный в практике зоологов, дал ему название — Pit hecanthropus alalus, обезьяночеловек бессловесный!

Фюрбрингер замолчал и украдкой взглянул на Дюбуа — как-то он воспринял его выпады против Геккеля. Но тот молчал, ожидая, что будет дальше. Учитель собрался с силами и продолжал:

— Не думай, что я испытываю неприязнь к Геккелю. Напротив, я всегда восхищаюсь той смелостью, с которой он обратился к проблеме происхождения человека. В этом вопросе он оказался решительнее самого Дарвина, который не рискнул в «Происхождении видов» затронуть тему, окутанную предрассудками, и ограничился только фразой: «Свет озарит и происхождение человека, и его историю». Однако я предпочитаю, пока нет фактов, выражаться так же загадочно, чем изобретать род предка человека. Извини меня, но Геккель, объявив о существовании Pithecanthropus alalus, поступил легкомысленно. Не в меньшей степени легкомыслен ты, поверив в это. Открытие на кончике пера, как в астрономии, где подобным образом открывают планету, тебя прельщает такая перспектива? Но в эволюции человека действовали законы куда более сложные, чем в небесной механике. К тому же мы до сих пор не знаем их, чтобы с помощью пера предсказать, каков он, предок человека. Надо дать возможность антропологам не торопясь разрабатывать теорию на основе того, что добудут из земли палеонтологи и археологи.

— Но ведь гипотетический род предка человека, обезьяночеловек бессловесный, только одна из составных частей гипотезы Геккеля, — возразил Дюбуа.

— Еще бы, конечно! — иронически воскликнул Фюрбрингер. — Если бы не было других «составных частей», — понизил он голос, — я не провожал бы тебя сегодня на край света. Но подумай, что это за части, и пусть тебя осенит благоразумие. Геккель считает, что наиболее близок человеку гиббон, а не шимпанзе, как доказал Дарвин. Редкий случай противоречия двух мыслителей, но весьма примечательный, поскольку Геккель почти одинок в своих симпатиях к гиббону. Если где и искать предка человека, так в Африке, где живут и жили с незапамятных времен шимпанзе, а не на юго-востоке Азии, где лазают по деревьям гиббоны. Я не понимаю, объясни мне: почему в вопросе места возможной прародины человека ты отдал предпочтение Геккелю, а не Дарвину. Ты одинаково боготворишь того и другого, но тебе не нравится вывод Дарвина, что прародина располагалась в Африке, и поэтому ты не едешь туда?

— Мне трудно объяснить это, — ответил Дюбуа и, поежившись от холода, поднял воротник пальто. — Я опасаюсь, что вы обвините меня в мистике, но уверенность моя в правоте выбора места исследований настолько глубока, что я не испытываю ни малейшего волнения перед отправлением в чужие края. Спокойствие мне придает вера в справедливость эволюционной теории Дарвина, Гекели, Геккеля в применении ее к человеку. Это главное. Думаю, успех дела решат в конце концов моя настойчивость, а также и упрямство. Может быть, Геккель не прав в своих пристрастиях к гиббону, но ведь в доледниковые времена в Нидерландской Индии мог жить шимпанзе, который затем с наступлением похолодания вымер.

— Так, так — стремимся примирить непримиримое? — укоризненно покачал головой Фюрбрингер. — И Дарвину воздать должное, и Геккеля не обидеть? Не знаю, право, что из этого получится… Итак, кроме Геккеля у тебя нет союзников?

— Отчего же нет, — улыбнулся Дюбуа. — Есть, да еще какой!

— Кто же?

— Сам Рудольф Вирхов.

Макс Фюрбрингер растерялся настолько, что потерял дар речи и с недоумением посмотрел на Дюбуа. Наконец, он опомнился:

— Избавь нас господь от таких союзников! Разве Вирхов изменил свой взгляд на происхождение человека?

— Нет, но он теперь не прочь порассуждать о прародине, и, знаете, где он ее помещает?

— Если он стал твоим союзником, то догадываюсь…

— Родина человека, по мнению Вирхова, находилась между Индией и Нидерландской Индией, — серьезно пояснил Дюбуа.

— Может быть, я профан в географии, но, насколько мне помнится, там нет никакой земли, океан и только.

— В этом-то и заключается соль — прародину поглотил океан. Она называется Лемурия.

— Вот он, типичный Вирхов! — воскликнул Фюрбрингер. — Родина есть — и ее нет, предки человека были, но останки их надо выкапывать со дна океана. На что же ты, однако, надеешься в связи с этим?

— Океан, возможно, поглотил не всю Лемурию, — на что же еще мне надеяться? — в тон учителю засмеялся Дюбуа. — Суматра и Ява, чем не осколки материка «прародины» Вирхова? К тому же он давно недоволен тем, что ведется только теоретическая разработка проблемы: «Надо взяться, наконец, за лопату и перестать фантазировать». Вот я и следую его совету!

— Ты находишь силы шутить, а мне, между тем, не до смеха, — грустно сказал Фюрбрингер. — Не хочу накликать беду мрачным пророчеством, но буду с тобой предельно откровенным: у тебя один шанс из миллиарда в успехе задуманного предприятия.

— Я выиграю даже при таком невыгодном соотношении, — твердо сказал Дюбуа.

Макс Фюрбрингер развел руками. Стало ясно, что дальнейшие уговоры бесполезны. Упрямец Дюбуа остался верен себе, не желая внять доводам разума. Пусть, в таком случае, поступает как знает. Он, Фюрбрингер, сделал все возможное, чтобы поездка, вдохновленная поистине безумными надеждами, не состоялась. Они помолчали немного, а потом, когда Дюбуа начал рассказывать, как он выколачивал деньги на поездку и получил решительный отказ, на бриге часто зазвонил колокол, призывая команду и пассажиров занять места на палубе.

Наступила минута расставания. Фюрбрингер обнял Дюбуа и, не позволяя ему говорить, повернул к трапу, легонько подтолкнув вперед. Фигуры отъезжающих смешались, и Фюрбрингер не заметил, как Дюбуа замешкался, прежде чем ступил с земли на упругие доски трапа — он прощался со спокойным, благоустроенным и ясным прошлым.

Итак, Рубикон перейден!

Когда Дюбуа поднялся на палубу и взмахнул рукой, прощаясь с учителем, снова ударил колокол. Послышались команды. Матросы ловко втянули мостки на бриг, с борта полетели змеи канатов, и корабль плавно отошел от берега. Поднявшийся ветер разогнал тучи, и дождь почти прекратился. Дюбуа долго стоял на палубе, вдыхая промозглый холодный воздух и слушая тоскливые крики чаек. Если говорить откровенно, на душе у него было неспокойно. «Надо сразу же заняться чем-то серьезным, чтобы отвлечься от мрачных мыслей», — подумал Дюбуа и, неумело приноравливаясь к движениям палубы, направился в каюту.

Если бы год назад кто-то сказал, что он станет военным, он посмеялся бы в ответ. Но поскольку личных средств у Дюбуа не было, а университетское начальство пришло в ужас от его идей и в средствах на экспедиционную поездку на Малайские острова отказало, то ему не оставалось ничего другого, как в свои 28 лет стать военным, добровольно согласившись служить не в Европе, а в колониальных войсках Нидерландской Индии. Это позволяло добраться до «страны гиббонов» за казенный счет. Конечно, в дальнейшем потребуются деньги на производство раскопок в пещерах, но это уже заботы не сегодняшнего дня.

Накануне отъезда Дюбуа доставил на корабль свое незамысловатое имущество и распределил его в каюте, которая теперь казалась обжитой и знакомой. Дюбуа открыл один из чемоданов, достал кипу бумажных листков, исписанных аккуратно, и устроился в жестком кресле: надо навести порядок в записях, посвященных открытиям древнейших людей, обезьянолюдей. Таких заметок не так уж много, остальное относится к побочным вопросам, но зато они содержат максимум сведений, которые он собрал, просматривая научные издания и беседуя с теми, кого интересовала проблема происхождения человека.

Чем же он располагает, чтобы с такой уверенностью отправиться в путешествие на острова далекой Нидерландской Индии? Прежде всего для него нет никаких сомнений в том, что до появления на земле Homo sapiens человека разумного, существовал какой-то иной вид людей с ярко выраженными обезьяними чертами, приоткрывавшими завесу над тайной происхождения человека. Считая неуместным спорить с учителем накануне отъезда, Дюбуа не стал объяснять фактическую сторону дела. Разумеется, Фюрбрингер прав в том, что теоретические рассуждения Генри Гекели и Эрнста Геккеля повлияли на его убежденность в существовании переходной формы, связывающей человека и антропоидную обезьяну, так называемого недостающего звена, обезьяночеловека бессловесного, и о возможном местонахождении прародины человечества на юго-востоке Азии, в особенности в островной ее части, представляющей собой остатки поглощенной водами океана загадочной Лемурии.

Однако это только одна и, может быть, даже не самая главная сторона дела. В Европе за последние 20 лет сделаны поразительные по значимости открытия, связанные с древнейшим человеком, не замечать которые могут лишь те, кто не способен отказаться от представлений полувековой давности, или люди недобросовестные. До прошлою, 1886, года можно было еще сомневаться в истинном значении находок Иоганна Карла Фульротта в Неандертале и лейтенанта Флинта у Гибралтарской скалы, ссылаясь на отсутствие фактов, подтверждающих глубокую древность костных останков пещерного человека с обезьянообразной физиономией, названного антропологом Вильямом Кингом неандертальцем. Но что скажут противники признания особого этапа в развитии человека теперь, когда в седьмом томе журнала «Архив биологии», издаваемого в Генте, появилась публикация результатов раскопок бельгийских исследователей около местечка Спи сюр л’Орно?!

Как жаль, подумал Дюбуа, что Карл Фульротт не успел познакомиться с находками бельгийцев, столь блестяще подтвердивших его прозорливость. Дело в том, что журнал вышел из печати в 1887 году, когда Фульротт скончался. Сомнительно, чтобы книжка попала ему в руки. В печальный, однако, год пришлось мне отплыть к берегам родины человека, — вздохнул Дюбуа. Ушел из жизни человек, настойчивости и самоотверженности которого искатели предков обязаны слишком многим, чтобы в будущем забыть его имя.

Но не странно ли, что он уезжает из Европы, где всего год назад найдены костные останки предка человека, жившего в ледниковую эпоху? Дюбуа усмехнулся, вспомнив саркастическую улыбку Макса Фюрбрингера, когда тот задавал ему этот каверзный вопрос. Никакого, однако, противоречия здесь нет. Неандертальцы, конечно, предки человека, что наглядно подтверждают обезьянообразные черты строения их черепов. Но обитатели гротов Неандерталя, Гибралтара и Спи слишком молодые предки: они жили в ледниковую эпоху — всего каких-нибудь 100000 лет назад. Если же он, Дюбуа, найдет подлинное недостающее звено, то есть загадочное и никому пока неведомое существо, связующее в единую цепь антропоидных обезьян и человека, то возраст его выйдет за пределы миллиона лет. Ведь это существо, в чем он убежден, жило в доледниковую эпоху в благодатных тропиках юга, где в пластах третичного периода и следует вести поиски. Только впоследствии далекие его потомки переселились на север Европы и Азии и, спасаясь от холода ледниковой поры, превратили в жилища многочисленные пещеры и гроты.

Дюбуа не приводил в спорах с учителем еще кое-каких сведений, с максимальной точностью переписанных из специальных публикаций. Первое касалось открытия Рихардом Лидеккером в Индии в местности Сивалик у подножия Гималаев сравнительно хорошо сохранившейся челюсти палеопитека, загадочного антропоида с огромными, как у гориллы, клыками. Он жил в тропических лесах Южной Азии около полутора миллионов лет тому назад. Находка эта показывала, что далекие предки современных антропоидных обезьян, вероятнее всею шимпанзе, а следовательно, и человека, могли жить не только в Африке, но и в других областях юга Старого Света. Второе имело непосредственное отношение к району, куда теперь направлялся Дюбуа. Много лет назад художник Раден Салех, а также другие любители переправили в Европу коллекции костей вымерших животных, которые они отыскали на берегах рек Индо-Малайского архипелага, в частности на Яве. Кости оказались в Лейденском музее, где их изучил и описал К. Мартин. И тут-то выяснилась примечательная деталь: древний животный мир юго-востока Азии оказался во многом схожим с животными, кости которых были найдены Рихардом Лидеккером в Сивалике вместе с челюстью сивапитека, древнейшим шимпанзе.

Для Дюбуа такой оборот дела означал чрезвычайно многое, поскольку более четко вырисовывалась перспектива для успешного поиска в Нидерландской Индии недостающего звена. Ведь находки на ее территории животных, сходных с индийскими, позволяли надеяться на удачу в открытии здесь таких же, как в Индии, антропоидов, а также, конечно, предков человека. Условия для жизни их на Суматре и Яве были идеальными: теплые тропики, не подверженные влиянию скованного льдами севера, роскошная растительность, которая круглый год снабжала обитателей леса обильной и разнообразной пищей… Разумеется, многое до сих пор остается неясным, факты, подтверждающие справедливость гипотезы южно-азиатской прародины человека, более чем скромны, но, если бы все обстояло иначе, Дюбуа не стал бы сержантом королевской колониальной армии и не плыл в неведомые края.

Он долго не мог заснуть на корабле в первую ночь. Мешали тяжелые всплески волн за бортом, тоскливый и жалобный свист ветра, надоедливый скрип деревянных перегородок, нервное возбуждение, вызванное осознанием начала дела заманчивого, но в то же время рискованного. Думалось о самом неожиданном, вспоминалось, казалось, давно прошедшее и почему-то, как правило, незначительное… Позже в трудные минуты Дюбуа не раз вспоминал начало путешествия и мучительно тревожные раздумья бессонной ночи. Если бы он знал, сколько их еще будет!

Через несколько дней все наладилось, и Дюбуа постепенно втянулся в размеренный ритм корабельной жизни. Моряки отличались завидным здоровьем, поэтому большую часть времени он уделял подготовке к предстоящей работе, с упоением перечитывая медицинские сочинения, а также палеонтологические статьи и книги, заполненные скучными, с точки зрения непосвященных, таблицами и колонками цифр всевозможных измерений костей и черепов. Прошло много времени, прежде чем на горизонте показалась зеленая каемка земли, которая медленно вырастала из моря. Это была Суматра с ее извилистым низким берегом, покрытым плотной грядой тропического леса и синеватой цепью холмов и гор. Рощицы высоких пальм отмечали место, где располагался военный порт Паданг. Обменявшись салютами с береговой батареей, бриг вошел в бухту. Через несколько часов Дюбуа представили начальнику гарнизона, а затем он познакомился с госпиталем, где ему предстояло начать военную службу. Ни о каком отступлении назад теперь не могло быть и речи, если бы даже такое странное желание вдруг и появилось…

Редкая цепочка шагающих друг за другом людей медленно продвигалась вперед по извилистой тропинке, едва заметной в густой траве джунглей. Сплошная стена могучих деревьев, перевитых лентами цепких лиан, сжимала узкую просеку. Стремительно надвигались вечерние сумерки. Накрапывал дождь, готовясь перейти в ливень, но путники настолько устали, что у них не хватало сил ускорить шаг и постараться до непогоды достичь места назначения. В лесу наступила непривычная тишина, умолкли птицы. Слышались только шорох крупных капель, ударяющихся о листья, да резкий хруст веток под ногами запоздалых путешественников. Двое шли налегке, без груза. Оба они, малаец-проводник и чуть отставший от него Дюбуа, были одеты в легкую полевую форму солдат колониальной армии Нидерландов. У остальных одежду заменяла широкая набедренная повязка. Босые, с непокрытыми головами, разбившись на пары, они несли тщательно упакованные тюки, подвешенные к гибким бамбуковым шестам.

— Может быть, устроим короткий привал? — обратился Дюбуа к проводнику. — Наши помощники совсем выбились из сил.

Проводник, не говоря ни слова, воткнул в землю короткую палку с острой металлической полосой на конце, которой ловко обрубал ветви, преграждавшие путь. Затем, повернувшись назад, что-то коротко и отрывисто крикнул по-малайски. Носильщики не заставили упрашивать себя — тюки сразу же полетели на землю. По тому, как обычно словоохотливые и разговорчивые, они не проронили ни слова, Дюбуа понял, что люди утомились основательно. Впрочем, чему удивляться, если возвращение в Паданг продолжается вот уже несколько дней. Дорога лесная, груз тяжел, а часы ночных привалов предельно коротки: как только забрезжит рассвет, лагерь быстро сворачивается, и снова в путь…

— Скоро ли Паданг? — спросил Дюбуа молчаливого проводника, который уселся на краю тропинки.

— Думаю, осталось не более часа пути, — невнятно пробормотал он после некоторого размышления. — Если, конечно, не разразится ливень и вконец не испортит дорогу, как случилось позавчера, — добавил малаец, с неудовольствием посматривая на потемневшее небо. — Господин доволен походом в дальнюю пещеру?

— Как тебе сказать? С одной стороны, конечно, доволен, — ответил Дюбуа, радуясь про себя, что идти осталось совсем немного. — Мы нашли в пещере зубы «лесных людей», орангутангов, которые жили в джунглях Суматры, может быть, полмиллиона лет назад. Это были далекие предки современных обезьян. Но, с другой стороны, нам так и не удалось извлечь из пещерной земли то, что я надеялся найти: кости столь же древних предков современных людей. Скажи — почему малайцы избегают останавливаться в пещерах, пугаются их и с такой неохотой соглашаются вести к ним, а тем более копать в них землю?

— Жители нашей страны верят, что пещеры — прибежища злых духов. Недаром там живут змеи, ящерицы, летучие мыши и прочая нечисть. Поэтому даже в грозу и ливень малаец не станет искать в них убежища. Тем более он не будет устраивать в пещерах постоянное жилище, а также хоронить умерших сородичей. Может быть, такие же обычаи были и у наших предков?

— Может быть, — согласился Дюбуа и задумался: что если эти верования людей тропиков действительно столь же стары, как и сам человек? Впрочем, что за чепуха приходит мне в голову, рассердился он.

— Господин, если мы хотим сегодня попасть в Паданг, надо трогаться в путь, — прервал его размышления проводник. — Скоро станет совсем темно. Нужно зажечь фонарь.

— Да, конечно, отдавай распоряжение. Мы должны ночевать в Паданге!

Проводник громко выкрикнул команду, и носильщики быстро взгромоздили на плечи шесты с привязанным к ним грузом. Шли тесной группой, чтобы не терять из виду впереди идущего. Дюбуа торопился. За время его долгого отсутствия почта, очевидно, принесла много новостей.

Слова проводника об отношении жителей страны к пещерам заставили задуматься о том, на правильном ли пути находится он. Дело, разумеется, не в суевериях, а в том, что, в отличие от неандертальцев, обезьянолюдей Европы, которых холод заставлял осваивать пещеры, древнейшие обитатели Суматры не нуждались в этих темных и сырых убежищах и потому избегали их. Значит, надо искать в других местах, например, на берегах рек, где во время наводнений бурные потоки воды вымывают кости вымерших животных. Неудачные раскопки в пещерах убеждали Дюбуа в правильности такого вывода. Но прежде всего следует окончательно расстаться с военной службой. Она сдерживает его и не позволяет целиком заниматься любимым делом. Кстати, это позволит и полностью отойти от круга офицеров-сослуживцев, которые из-за непонятных им увлечений находят его слишком эксцентричным, если не сказать более.

Осторожно шагая по тропинке вслед за проводником, Дюбуа раздумывал об итогах полутора лет работы в Паданге. Он усмехнулся, подумав о том, что сказали бы офицеры, если б в руки кому-нибудь из них попал один из номеров «Квартальных докладов Рудного бюро» Батавии за 1888 год, где опубликована его статья с ужасно длинным и старомодным названием: «О необходимости исследований по открытию следов фауны ледникового времени в Голландской Восточной Индии и особенно на Суматре». Да они бы просто изумились, узнав, что Дюбуа не только копается в пещерах, но и мечтает об открытии какого-то странного недостающего звена, обезьяночеловека, лишенного способности говорить. Факт, однако, остается фактом: он нашел время написать первую за время пребывания здесь статью, в которой, воспользовавшись важностью поиска костных остатков вымерших животных, изложил свои взгляды на вероятное местонахождение родины человека. Дюбуа решительно отверг идеи о том, что Европа и вообще северные пределы могли быть колыбелью человечества. Ледниковые поля, которые покрывали там огромные районы, полностью исключают такую возможность. Родину человека, призывал он, надо искать в тропиках, где обитают антропоидные обезьяны и где некогда жили предшественники человека. Здесь они постепенно лишались волосяного покрова и долго не выходили за пределы теплых районов. Как раз тут и следует вести поиск.

Дюбуа объяснял, почему он надеется обнаружить костные останки ископаемого предка человека в Нидерландской Восточной Индии: если в Индии найдены очень древние антропоиды, то они должны залегать и в земле юго-восточной Азии. Примечательно, что в подтверждение справедливости этих мыслей он ссылался не на кого-нибудь, а… на Рудольфа Вирхова! В статье приводилась длинная выписка из рассуждений маститого патологоанатома: «Огромные ареалы Земли остаются почти полностью неизвестными в отношении скрытых в них ископаемых сокровищ. Среди них в особенности обнадеживающи места обитания антропоидных обезьян — тропики Африки, Борнео и окружающие острова — еще совершенно не изучены. Одно-единственное открытие может полностью изменить состояние дел». Последние слова Вирхова привлекали Дюбуа: ведь за этим единственным в своем роде открытием он и прибыл сюда, хотя «изменить состояние дел» оказалось не так-то легко.

Пока он утешался тем, что статья в «Квартальном докладе Рудного бюро» сыграла предназначенную ей роль: колониальная администрация Нидерландской Индии обратила внимание на его работы и обещала по возможности содействовать им. Это было выполнено. Как сообщил «Первый квартальный доклад Рудного бюро» за 1889 год, «господину М. Э. Т. Дюбуа поручается с 6 марта проводить под его руководством палеонтологические исследования на Суматре». Дюбуа получил дополнительные средства на проведение раскопок и мог не ограничиваться тратой своих скудных сбережений. И обязанности по службе резко сократились. Он теперь мог не совмещать службу в военном госпитале с путешествиями к пещерам через десятки километров сырых джунглей. Это оказалось далеко не просто. Раскопки и разведки проводились урывками, нерегулярно… Поэтому за полтора года со времени прибытия из Амстердама ожидаемого успеха так и не удалось достичь.

Правда, в отсутствии усердия никто, в том числе он сам, упрекнуть себя не может — работа велась на пределе сил, буквально до изнеможения. С тем же напряжением исследования ведутся сейчас, когда поискам пещер можно уделять больше времени. Однако, кроме зубов орангутанга, да вот теперь костей слонов и носорогов, которые несут сзади носильщики-малайцы, ничего другого ни в одной из пещер окрестностей Паданга обнаружить не удалось. Как это ни грустно, но с мечтой о находке предка человека в пещерах Суматры придется расстаться навсегда.

Дюбуа, занятый грустными размышлениями, не заметил, как дождь превратился в ливень. Через несколько минут тропинка напоминала бурный ручей, по течению которого неуверенно брели люди. Фонарь залило. Ориентировались при свете молний. Громовые раскаты оглушали. Человеческий голос терялся в могучем реве оживших природных сил.

Ливень прекратился внезапно, и так же быстро небо очистилось от туч. Долго еще поблескивали зарницы умчавшейся на юго-запад грозы, притихший лес осветила луна. Тропинка слилась с другими просеками и, наконец, превратилась в сравнительно широкую дорогу. «Впереди за холмом Паданг!» — крикнул проводник. Носильщики оживились и энергичнее зашагали вперед, где был долгожданный отдых. Вскоре послышался лай собак, а затем показался поселок. Через полчаса путешественники добрались до места, кое-как устроили багаж и, обессиленные, улеглись спать.

На следующее утро, разбирая деловые бумаги, Дюбуа обратил внимание на письмо, которое пришло несколько дней назад с Явы от неизвестного ему соотечественника, представившегося господином В. Д. ван Ритшотеном. Сначала Дюбуа читал письмо со скучающим видом, не понимая, зачем обращается к нему этот господин, занятый поисками залежей подходящего для строительства камня: известняка или мрамора. Но когда ван Ритшотен, рассказав об осмотре крутых скальных обрывов, упомянул, наконец, самое главное, Дюбуа взволнованно и торопливо пробежал глазами финальную часть послания. Нет, ван Ритшотена — геолога, связанного с Рудным бюро, вовсе не интересовали перспективы открытия месторождений известняка и мрамора на Суматре, о чем подумал вначале Дюбуа. Оказывается, он сообщал ему, ведущему на Суматре по поручению бюро изыскания в области палеонтологии, об открытии на юге Центральной Явы в местности Тулунг-Агунг черепа человека.

Случится же такое! Полтора года он, Дюбуа, занят тщетными поисками ископаемого человека, для чего отправился на остров за тысячи миль от Амстердама, а вот какой-то неведомый В. Д. ван Ритшотен, походя и между делом, обнаружил череп. Может быть, не Суматра, а Ява настоящий «дом для недостающего звена»? Дюбуа снова, на этот раз с особым вниманием, перечитал то место в письме, где геолог педантично и дотошно описывал район находки. Он сообщал вначале, что на юге Центральной Явы возвышается хороший ориентир для поисков по карте: большой вулкан Лаву, откуда берет начало река Бенгаван. Два ее притока опоясывают Лаву с востока на запад. Невдалеке над лесом поднимается еще один, меньший по размерам, вулкан — Вилис. Около него протекают два притока реки Браутас, которая несет свои воды параллельно Бенгавану. В верховьях Браутаса на южном склоне Вилиса как раз и находится Тулунг-Агунг, или, как чаще называют эту местность, Вадьяк. Здесь некогда располагалось обширное пресноводное озеро, ныне почти полностью засыпанное пеплом и золой вулкана Вилис. На его берегах возвышаются известняковые обрывы и ступеньки уступов-террас, которые отмечают постепенное усыхание водоема. Во время осмотра скал В. Д. ван Рптшотен случайно нашел череп человека. Он залегал не в обыкновенной пещере, а в одном из слоев древнего берега озера, где уже много тысячелетий не плескалась вода.

Место находки озадачило Дюбуа. Рассматривая карту Нидерландской Индии, на которой без труда удалось отыскать Бенгаван, Лаву и Вилис, он вновь подумал о том, что пещеры в тропиках все же не совсем подходящее место для поисков. Может быть, не случайно, что первая, во многом пока загадочная находка сделана на Яве, а не на Суматре? И, наконец, неожиданно смелая мысль: что если обратиться в Рудное бюро Батавии с просьбой о «палеонтологических исследованиях» на Яве? Конечно, подобное обращение может вызвать неудовольствие администрации бюро. Оно и так много сделало для него, согласившись финансировать раскопки пещер Суматры, которые до сих пор не принесли ожидаемых результатов. Но что он, в сущности, теряет, вновь обращаясь в Рудное бюро столицы? Продолжать в будущем работы на Суматре вряд ли удастся, а возможный успех исследований на Яве сразу же поправит дела и поднимет его престиж, что, как известно, заставляет раскошелиться даже самых осторожных и скаредных обладателей денег. Одним словом, следует рискнуть!

Не откладывая дела в долгий ящик, Дюбуа сел за стол и написал два письма. В первом он поблагодарил В. Д. ван Ритшотена за интересные сведения об открытии в Вадьяке черепа человека и выразил надежду, что он рано или поздно побывает на Яве и осмотрит эту находку и место ее открытия. Второе письмо было адресовано администрации Рудного бюро Батавии. В нем желание изменить место исследований он мотивировал надеждами на более обильные сборы костных остатков в долинах рек и обращал внимание бюро на открытие В. Д. ван Ритшотена.

Дюбуа не ожидал быстрого ответа, и действительно прошло несколько месяцев, а перспективы путешествия на Яву оставались неопределенными. Постепенно он терял надежду на благоприятный исход. Вероятно, Рудное бюро Батавии не решилось способствовать расширению его деятельности и потому ничего определенного не сообщало, В ноябре 1889 года исполнилось ровно два года со времени прибытия Дюбуа на Суматру, но, когда он думал о том, чего достиг, у него портилось настроение: в ящиках с находками лежали все те же зубы орангутанга, а также незначительное число маловыразительных обломков костей носорогов и слонов. Он использовал каждый перерыв между сезонами тропических ливней, однако раскопки пещер в окрестностях Паданга так ничего и не принесли. Наступил 1890 год, а затем прошло еще три месяца — никаких изменений! В такой ситуации в уныние мог впасть даже самый упрямый и беспредельно преданный делу человек. Но Дюбуа с отчаянием обреченного продолжал колесить по джунглям.

Упорство в жизни вознаграждается, но, к сожалению, далеко не всегда. Пещеры Суматры так и не дали желанного результата. Поэтому как нельзя кстати пришло письмо из Батавии, в котором Рудное бюро официально разрешило продолжить исследования на Яве. Дюбуа поспешил им воспользоваться. Так начался второй акт затянувшейся драмы поиска предков человека.

На Яве Дюбуа первым делом купил череп, найденный В. Д. ван Ритшотеном, реставрировал его, обработал и подклеил раздавленные части. Вне всякого сомнения череп принадлежал ископаемому человеку, и это радовало: кости полностью потеряли органическую субстанцию, окаменели, или, как говорят в таких случаях палеонтологи, — минерализовались. Несмотря на массивность костей черепа и некоторые примитивные детали его строения, он бесспорно принадлежал человеку современного типа: Homo sapiens, человеку разумному. Достаточно сказать, что объем мозга, заключенного в черепной коробке из Вадьяка, превышал средний объем мозга современного человека на 200 кубических сантиметров. Поэтому ни о каком открытии в Тулунг-Агунге черепа обезьяночеловека не могло быть и речи. Впрочем, Дюбуа, наученный горьким опытом двух лет бесполезных трудов на Суматре и смирившийся с мыслью о сложности и длительности предстоящих поисков на Яве, не надеялся на столь легкое решение проблемы. Он лишь с удивлением отметил про себя, что череп из Вадьяка по типу не принадлежал к черепам малайской расы, представители которой заселяли теперь Яву и Суматру. Если бы не на удивление большой объем мозга, то можно было бы утверждать, что В. Д. ван Ритшотен нашел остатки захоронения предка коренных жителей Австралии или, может быть, папуасов Гвинеи.

Значит, до прихода малайцев на Яву остров заселяли австралоиды, которые переселились затем на южный континент, положив начало расе аборигенов? Ведь это же не череп предка человека! Не удивительно поэтому, что во «Втором квартальном докладе Рудного бюро» за 1890 год опубликована лишь краткая заметка Дюбуа о находке в Вадьяке. В ней, однако, отсутствует подробное описание черепа. В европейские журналы он не пишет ни строчки — не та тема. А кто читает «Квартальные доклады Рудного бюро» Батавии, чтобы узнать, как проходят на территории Нидерландской Индии поиски недостающего звена неким Дюбуа? Даже через полвека после этих событий Дюбуа будут упрекать за то, что он ни словом не обмолвился об открытии ван Ритшотена…

Дюбуа жаждет активной деятельности и буквально рвется в яванские джунгли. Через некоторое время он уже был на южном склоне вулкана Вилис в верховьях реки Браутас. С обычным для него усердием Дюбуа осматривает известняковые обрывы и уступы террас на берегу уничтоженного извержением вулкана озера. Трудно сказать, сколько времени продолжались бы на этот раз поиски, по судьба неожиданно выказала свою благосклонность; в галечном слое озерной террасы Вадьяка Дюбуа открывает второй череп! Правда, это опять не череп обезьяночеловека. Он поразительно напоминает находку В. Д. ван Ритшотена — австралоидный по типу, с массивной нижней челюстью, плоской носовой костью, низким лбом и выступающими надглазничными валиками, продолговатый, с обширной мозговой коробкой. Значительные но толщине кости от длительного нахождения в земле минерализовались, что свидетельствовало о их древнем возрасте. Во всяком случае, Дюбуа сомневается, что люди, которым принадлежали вадьякские черепа, жили в древнекаменном веке, в эпоху, когда север Европы покрывали толщи льда. Каменных орудий в слое, где залегал череп, обнаружить не удалось, но многочисленные черепа, челюсти и даже части скелетов животных, найденные на склоне соседнего холма, позволили Дюбуа установить разновидности обитателей древнего леса Тулунг-Агунга, на которых, возможно, охотились протоавстралийцы…

Снова неудача с открытием недостающего звена? Да. Но лиха беда начало! Дюбуа посылает в «Третий квартальный доклад Рудного бюро» за 1890 год краткий отчет о находке.

Поиски продолжаются с удвоенной энергией. День за днем обследует Дюбуа окрестности Вадьяка. Кости животных следуют одна за другой. Он снова верит в свою счастливую звезду и, кажется, не обманывается в предчувствиях очередной удачи: однажды ему сообщают, что вблизи Вадьяка находится пещера. «Она заслуживает того, чтобы заняться ею специально и произвести раскопки», — решил Дюбуа, внимательно осмотрев пещеру и площадку, прилегающую к ней снаружи. Работы начались, и на участке, расположенном перед входом в камеру, было открыто погребение! Человеческий скелет оказался густо засыпанным красной охрой — кровью мертвых. По вслед за радостью, как это уже было неоднократно, последовало разочарование: захоронение датировалось сравнительно поздним временем. Осмотр черепа, не имеющего, как и другие кости скелета, значительных признаков минерализации, показал, что у входа в пещеру был похоронен малаец, а не протоавстралиец… Но Дюбуа не терял надежды. Он верил, что цель близка. И до нее, действительно, оставалось всего лишь 60 миль по прямой на северо-запад от Тулунг-Агунга! Однако, чтобы пройти их, потребовалось два года выматывающей работы, а потом, чтобы уяснить значение открытого, — еще два года упорного труда.

Как бы ни были важны и интересны находки в районе Вадьяка, Дюбуа с самого начала понял, что надежда открыть недостающее звено на склоне вулкана Вилис не совсем оправдана, поскольку большинство из найденных костей принадлежало не вымершим, а ныне здравствующим в джунглях Явы видам животных. Поэтому он решил перенести разведочные работы на север во внутренние области Центральной Явы, в район грандиозного вулкана Лаву Кукусан, где в долине реки Бенгаван в местности Кедунг-Брубус, по сведениям жителей, находили кости гигантов, или как называли их малайцы, гвардейцы-руксасас…

Пробные раскопки развернулись около городка Мадиун, где река прорезала пласты плотно сцементированного вулканического туфа и песка. В них в изобилии залегали кости слонов, гиппопотамов, оленей, гиен, тапиров. 24 ноября 1890 года была сделана новая находка: из груды костей извлекли обломок правой стороны нижней челюсти с двумя предкоренными зубами и альвеолой (гнездом), в которой некогда помещался клык. Дюбуа достаточно было бегло осмотреть находку, чтобы понять, что челюсть принадлежала человеку, а не антропоидной обезьяне. Глубокая древность обломка тоже не вызывала сомнений: судя по значительной тяжести, кость давно минерализовалась, а по характерному темному цвету она не отличалась от любой из многих сотен костей животных, извлеченных из вулканического туфа.

Значит, эта челюсть принадлежала человеку, который жил на берегах Бенгавана в доледниковые времена около миллиона лет назад, когда Ява соединялась «земным мостом» с материковой частью Азии? Значит, это и есть первый обломок скелета обезьяночеловека — недостающего звена в родословной человека? Сделать такое заключение при взгляде на не очень массивную, но в то же время исключительно низкую челюсть естественно и соблазнительно. Однако Дюбуа сохраняет сдержанность и не торопится делать выводы. По-видимому, он представлял себе челюсть обезьяночеловека иначе и обломок из Кедунг-Брубуса при всех его необычных особенностях все же определял как человеческий. Питекантроп аллалус, обезьяночеловек бессловесный, не умел, как следует из его названия, произносить слова. А первое, что бросилось в глаза при осмотре фрагмента челюсти и поразило Дюбуа больше всего, была необычайно большая протяженность в ширину ямки для так называемой двубрюшной мышцы, степень развития которой, по мнению некоторых антропологов, косвенно подтверждает или, напротив, опровергает наличие речи. Существо из Кедунг-Брубуса несомненно говорило и, следовательно, не могло занять вакантное место недостающего звена.

В «Первом квартальном докладе Рудного бюро» за 1891 год Дюбуа опубликовал краткие заметки об открытии обломка челюсти, найденного около Мадиуна. Из них следует, что он не сомневался в принадлежности челюсти человеку, поскольку клык, судя по сохранившейся альвеоле, был не антропоидный бивнеобразный, а человеческий по типу. Передняя часть челюсти тоже отличалась человеческими особенностями — возможно, даже отчасти выделялся подбородочпый выступ, чего не имела, как известно, челюсть неандертальца. Однако ярко выраженная примитивность и массивность нижнего края фрагмента челюсти позволили Дюбуа определить ее как «остаток неточно определенного вида человека», «другого, вероятно, низшего типа» челюсти по сравнению с челюстями современного человека и неандертальцев Европы ледниковой эпохи. Поиски недостающего звена продолжались.

«Кажется, напал на след», — ликовал в душе Дюбуа. Нюх и чутье разведчика, выработанные за годы пребывания на островах Нидерландской Индии, а также инстинкт хорошо тренированного палеонтолога ведут его вперед — вниз по течению реки Мадиун на северо-запад, к месту, где она сливается со стремительным потоком Бенгаван-Соло, Большой реки. Всюду, где по берегам поднимаются обрывы разрушенных водой вулканических пластов, Дюбуа останавливается и метр за метром осматривает обнажения, извлекая из песчанистого грунта кости, в том числе незначительные по размерам. Один за другим заполняются бесценными коллекциями ящики, которые с трудом волокут нанятые в окрестных деревнях носильщики-малайцы. Дюбуа не считает теперь, как ранее, что только пещеры могут служить идеальной кладовой палеонтологических сокровищ. Продукты извержения Лаву Кукусан и Гунунг-Гелунгунг — вулканический песок, зола и туф — превосходно консервировали кости, сохранив их в идеальном для изучения состоянии.

Животные гибли, по-видимому, во время страшных в стихийной мощи извержений вулканов и в периоды катастрофических наводнений, или, как называют их его друзья-малайцы, банджире, знаменитых разливов яванских рек, которые выходили из берегов в сезон тропических ливней. Животные могли также стать жертвами крокодилов. По тем же причинам в вулканических пеплах и песке оказывались костные остатки антропоидных обезьян человека и, разумеется, недостающего звена…

На 60 миль протянулась вдоль рек Бенгаван и Мадиун низкая гряда холмов Кенденг — от Кедири Мадиун и Сурокарты, с одной стороны, и от Рембанга до Самаранга, с другой. Всюду в этом обширном ареале речных долин располагались местонахождения костей вымерших животных. Каждый из пунктов имел протяженность от одной до трех милей, и любой шаг здесь мог привести к неожиданному открытию. Поэтому нужна была максимальная собранность. Десятков и сотен метров толщины достигали слои разных геологических формаций — отложения моря, бурных пресноводных потоков, пласты вулканического пепла и золы. Окаменелости позволяли определить время образования слоев, а также характер природного окружения в центральных районах Явы сотни тысяч лет назад. Дюбуа, увлеченный сборами, потерял счет дням, и, если бы не приближающийся сезон ливней, то он так и продолжал бы до бесконечности переходить с места на место. Наступил последний вынужденный «антракт» перед финальным действием, наполненным решающими событиями.

Осмотр разрушенных обвалами и водой берегов удалось возобновить в августе 1891 года. Разведка в долине реки Бенгаван привела к открытию на левом берегу у подножий холмов Кенденг, тянувшихся непрерывной узкой цепочкой с востока на запад, богатых костеносных горизонтов. В особенности поразили Дюбуа мощность и значительная протяженность древних вулканических слоев, выступающих из воды в районе городка Нгави и небольшого кампонга (деревушки) Тринил. На семь с половиной миль протянулись крутые обрывы, и каждый очередной участок левого берега казался заманчивее пройденного ранее! Никогда еще не попадались в таком изобилии тяжелые кости. Дюбуа едва успевал бегло осматривать содержание корзин своих помощников — сборщиков, радуясь разнообразию видов животных, остатки скелетов которых встречались на отмелях у подножий обрывов или извлекались прямо из слоя. Большинство костей принадлежало южным слонам-стегодонтам, буйволам-лептобос, разнообразным по видам и отличающимся небольшими размерами оленям, гиппопотамам, тапирам, носорогам, свиньям, гиенам, львам, крокодилам.

В Азии было известно до сих пор только одно место, где кости древних животных встречались в таком большом количестве и удивительном разнообразии, — Сиваликские холмы в Индии. Холмы Кенденгс поразительно напоминали их. А тут еще выяснилось, что кости буйвола с берегов Бенгавана оказались похожи на кости того же животного, бродившего некогда в окрестностях Сиваликских холмов. Можно было подумать, что буйволы переселились из Индии на Яву, благополучно миновав опасности тысячекилометрового пути! Для полноты сравнения Сивалика и Кенденгса недоставало лишь открытия в Центральной Яве какого-нибудь антропоида, вроде предшественника современных шимпанзе, найденного в Индии. Если тяжелые и неповоротливые буйволы сумели добраться до южной оконечности Азиатского материка, то почему такое же путешествие не могли совершить антропоидные обезьяны, существа подвижные и непоседливые, и на удивление сообразительные? Непрерывная полоса роскошных тропических лесов, охватывающих юг Азии, — превосходная дорога для таких путешественников! Значит, надо искать, искать, искать… И Дюбуа с неутомимым самозабвением ищет, с замиранием сердца вглядывается в россыпи бархатисто-коричневых костей, нетерпеливо извлекает из вулканических пеплов каждую подозрительную косточку.

Впереди на берегу Бенгавана за густым кустарником и пальмами спрятались строения никому пока в мире неведомой деревушки Тринил. Ее окружают небольшие плантации маиса и бананов, а далее сплошной стеной встает непроницаемый для лучей солнца тропический лес Кенденг. Дюбуа со спутниками переправляется на левый берег, чтобы осмотреть обнажения. Уровень воды в Бенгаване стоит еще высоко, однако часть древних слоев оказывается доступной для обследования. Ученый выпрыгивает из лодки и направляется к наиболее возвышенному участку берега, где река делает крутой поворот.

За многие недели изучения геологии долины Бенгавана он научился безошибочно определять перспективные для поисков горизонты. Вода плещется у слоя галек, образующих плотные скопления, конгломераты. Яванцы называют такие пласты лахаром. В них залегают также камни, выброшенные при извержениях вулкана. Верхнюю часть берега образуют твердые вулканические туфы, перемешанные с белой глиной. В этих глинистых горизонтах встречаются растительные остатки, например, листья фикусов и магнолий. Однако наибольший интерес вызывает средний слой, представляющий плотный пласт вулканического пепла, песка и золы, толща так называемых лапилли, в которых залегают части скелетов вымерших животных. К размытому потоками воды слою лапилли и направился Дюбуа, желая осмотреть его в первую очередь. Он не ошибся в предположениях — на отмели среди глыб темно-серо-коричневой земли валялось множество вывалившихся из земли костей, окрашенных в характерный темно-коричневый цвет, первый признак их далекой древности. Дюбуа поднял несколько обломков и, как уже неоднократно бывало раньше, подивился необычайно большой тяжести. Впрочем, кости действительно, от длительного пребывания в слое лапилли как бы окаменели. Тринильский мыс явно заслуживал того, чтобы осмотреть его внимательнее и даже, возможно, произвести раскопки.

В течение нескольких недель продолжалось обследование окрестностей Тринила. Был сухой сезон, уровень мутно-серой воды в Бенгаване резко понизился, на поверхность выступили густо насыщенные костями слои вулканических пеплов. Дюбуа пожинал богатый осенний «урожай» находок. Удалось даже найти обломки костей низших обезьян — макак. Однако ничто так не обрадовало его и не окрылило новыми надеждами, как невзрачный на вид зуб, который он извлек в сентябре 1891 года со дна неглубокой ямки, расположенной на склоне Тринильского мыса в слое лапилли. Не требовалось много времени, чтобы уяснить, какое из животных могло его «потерять» — настолько хорошо сохранился зуб и так выразительны были его характерные особенности. По структуре рельефа жевательной поверхности, величине коронки, широко расставленным корням третий коренной зуб, который выпал когда-то из верхней челюсти, принадлежал, несомненно, одной из разновидностей высших приматов — крупной антропоидной обезьяне или… человеку!

Вероятнее всего, обезьяне, решил Дюбуа, не очень велики размеры коронки и слишком широко расставлены корни зубов, не укороченные, к тому же, как у современного человека, а непривычно длинные. «А может быть, человеку?» — забеспокоился он. Хоть и велики пропорции зуба, но они заметно меньше верхних третьих коренных антропоидных обезьян. Смущало также то, что длина зуба была короче ширины — типично человеческая, а не антропоидная черта. Два выступа на жевательной поверхности заднего края коронки оказались сильно уменьшенными в размерах по сравнению с соответствующими выступами на коренном антропоидов. Раздумья Дюбуа завершились тем, что он в конце концов пришел к выводу о принадлежности зуба антропоидной обезьяне типа шимпанзе. Такое заключение отнюдь не лишало находку на Гринильском мысе исключительной важности и сенсационности. Если этот зуб действительно принадлежал шимпанзе, то он представлял собой еще одну связующую нить с миром древнейших животных Сиваликских холмов Индии. А там, где она есть, можно надеяться открыть и недостающее звено! В «Третьем квартальном Докладе Рудного бюро» появилась краткая заметка Дюбуа, в которой он, подводя итоги своих изысканий в районе деревушки Тринил, назвал «наиболее замечательной находкой верхний третий коренной шимпанзе» — Anthro-Popithecus troglodytes. Это позволило ему также сделать вывод о том, что шимпанзе — «ближайшая из высших антропоидных обезьян кузина человека», жила миллион лет назад не только в Индии, но также на Яве.

Открытие зуба удвоило энергию Дюбуа. Все помощники и он сам переключились на тщательный осмотр обнажений Тринильского мыса. Жители деревни, в особенности вездесущие мальчишки, удивленные странным объектом поисков «белого господина» — никому не нужных костей, заваленных многометровой толщей земли, — помогали собирать жалкие остатки гигантов-руксасас. Вскоре Дюбуа стало ясно, что поверхностный осмотр места находки зуба и прилегающих участков мыса не даст желанных результатов, если не совместить его с настоящими раскопками. И тогда он нанял землекопов, объяснил им задачу, и, привычные к работе на полях, крестьяне-малайцы начали неторопливо копать слой лапилли, выискивая в нем кости гигантов-руксасас. С особым старанием и тщательностью велись раскопки около углубления, в котором был обнаружен зуб шимпанзе.

Слой удалялся за слоем со всевозможными предосторожностями, один за другим извлекались из вулканического туфа многочисленные обломки костей, которые Дюбуа едва успевал просматривать. Нужно было обладать его терпением и упрямством, фанатической уверенностью и безграничным энтузиазмом, чтобы не впасть в безнадежное отчаяние от безрезультативности первой, второй и, наконец, третьей недели раскопок. Ни одной, даже самой незначительной, косточки шимпанзе среди тысячи костей слонов, носорогов, свиней, тигров, гиппопотамов! Но всему есть предел: в один из октябрьских дней малаец, который копал всего в метре от углубления, где нашли зуб, наткнулся на что-то шаровидное. Оно было включено в окаменевший вулканический туф. Когда блок со странной находкой извлекли и Дюбуа осмотрел «шар», стало ясно, что в руках у него находится черепная крышка, вероятно, того самого существа, которому принадлежал зуб.

Кость, тяжелая, как мрамор, из-за минерализации и хранящая холодок древнего слоя земли, имела темный шоколадно-коричневый цвет. Черепной крышке пришлось много испытать, прежде чем она попала в руки человека: поверхность ее была покрыта большим количеством мелких выемок и канавок и следами сильной коррозии. Особенно глубокие лунки прослеживались по краю верхушки черепа, где просматривались границы слома кости. Дюбуа измерил расстояние от места, где залегала черепная крышка, до участка, где месяц назад нашел зуб. Находки, которые доставили ему столько волнений и переживаний, разделяло пространство всего в три ярда! До чего же, однако, тяжелы, но одновременно чудесны эти последние ярды, возвещающие о торжестве его идей и оправданности трудно объяснимого предчувствия, что он с самого начала находился на правильном пути. Но, чтобы осознать это, требовалось сделать еще одно открытие, вслед за которым последовало бы гениальное озарение и раскрылась глубинная суть «содеянного». До такого счастливого момента оставалось «всего» два года! Как же несправедливы те, кто в будущем скажет о Дюбуа, что он легко делал открытия…

А пока он в одной из хижин Тринила с помощью до-лога и молотка освобождал костяной шар из каменного плена. Через несколько дней черепная крышка лишилась последних остатков туфового обрамления, и можно было приступить к внимательному и спокойному осмотру ее, а также к необходимым измерениям. Череп сохранился не полностью — у него отсутствовали все лицевые кости и основание, из-за чего реконструировать первоначальный облик было нелегко. Общий вид черепной крышки не оставлял у Дюбуа сомнений, что она принадлежала какому-то крупному антропоиду, вероятнее всего шимпанзе. Так же, как у него, наиболее широкая часть черепа, если на него смотреть сверху, располагалась ближе к затылку, а не по центру, как у современного человека. Исключительную примитивность существа из Тринила выдавали, кроме того, малая высота черепной крышки, сильно уплощенный затылок, расположение наиболее широкой части черепа в нижнем отделе его на границе с основанием, а также массивные, как у обезьян, надглазничные валики, козырьком нависающие над глазницами. Посредине лба, где у обезьян поднимается костяной гребень, Дюбуа отметил возвышение, протянувшееся в виде валика. В какой-то мере тринильская черепная крышка напоминала Дюбуа не только череп шимпанзе, но также гиббона, хотя для сравнения черепную крышку последнего следовало увеличить в два раза!

Это показывает, насколько велика по размерам черепная крышка из Тринила. Когда Дюбуа измерил длину ее, а затем ширину, то полученные цифры его озадачили — 182 и 130 миллиметров! Пока внутреннюю полость крышки, где некогда находился мозг, заполнял твердый вулканический песок, определить точный объем мозга не представлялось возможным. Тем не менее ориентировочная цифра, 800–850 кубических сантиметров, поразила ученого. Как бы ни были велики размеры черепов современных высших антропоидных обезьян, но больше 600–610 кубических сантиметров объем их мозга никогда не превышал. Отсюда следовал вывод, что в Триниле Дюбуа обнаружил черепную крышку какого-то особого шимпанзе, обладавшего огромным по объему мозгом, почти вплотную приближающимся к низшей границе объема мозга современного человека, — 930 кубических сантиметров! Может быть, как раз эта разновидность древнего шимпанзе приобрела в процессе развития, продолжавшегося многие сотни тысячелетий, статус человека? У Дюбуа и мысли не мелькнуло, что перед ним на столе лежит часть черепа предка человека, или таинственного недостающего звена, — настолько броскими и выразительными были обезьяньи черты черепной крышки Тринила.

Раскопки на мысу продолжались еще несколько дней, но безрезультатно. Как ни велико было желание продолжать работу, пришлось ее прервать: небо заволокло тучами, хлынул тропический ливень. Опасаясь скорого разлива рек, Дюбуа распорядился готовиться к возвращению в Батавию. Лодки туземцев перевезли людей и ящики с костями на правый берег Бенгавана, и вскоре караван носильщиков торопливо двинулся на юг к Парону, откуда взял направление к столице Нидерландской Индии.

В Батавии Дюбуа вновь вернулся к изучению тринильских антропоидных костей. Тщательный осмотр их не поколебал сделанных в поле выводов. Поэтому в отчете, написанном для «Четвертого квартального доклада Рудного бюро» за 1891 год, он уверенно написал о том, что самая интересная находка октября — антропоидный череп с «еще меньшим сомнением, чем коренной зуб, относится к роду Anthropopithecus troglodytes. Оба образца вне всяких сомнений происходят от высшей человекообразной обезьяны (типа шимпанзе)». Далее Дюбуа писал о сходстве верхнего коренного из Тринила с коренным шимпанзе, об отличии черепной крышки орангутанга (она длинная) и гориллы (отсутствует черепной гребень) и вновь подчеркивал, что он не сомневается в родовой принадлежности антропоида из Тринила. Что касается вида, то от современного шимпанзе тринильская обезьяна отличается «большим размером и большей высотой черепа». В заключение краткого описания осторожный Дюбуа сделал смелый вывод о том, что древнейший шимпанзе Явы по форме черепа ближе к человеку, чем любой другой из современных антропоидов, в том числе шимпанзе.

Сообщение Дюбуа об открытии в Триниле не произвело на ученый мир особого впечатления. По-видимому, никто из европейских и американских антропологов не заглядывал в скучные «Квартальные доклады Рудного бюро» Батавии, чтобы узнать, какие новости сообщает одержимый чудак Дюбуа, забравшийся в джунгли Центральной Явы. Они, его коллеги, позже отыщут эти «Доклады» и прочтут со вниманием и пристрастием каждую строчку скупых сообщений, но пока равнодушно безмолвствуют, занятые своими заботами и делами. А Дюбуа терпеливо ждет окончания сезона дождей, чтобы отправиться в Тринил. Чем занимался он в течение почти целого года, неизвестно. Может быть, освобождал от затвердевшего каменистого туфа внутреннюю полость черепной крышки антропопитека троглодита, — кто знает! Но когда в августе 1892 года прекратились ливни и уровень воды в Бенгаване опустился до нижней отметки, Дюбуа и его помощники снова появились на Тринильском мысу.

Малайцы из деревни принялись за знакомую нм теперь работу. Раскоп над слоем лапилли протянулся на очередные 50 ярдов. Судьба на сей раз не испытывала терпения Дюбуа, и новое открытие, окончательно решившее загадку тринильского антропопитека, последовало в том же месяце. Когда на одном из участков, отстоящем от места находки черепной крышки на 15 метров, малаец-землекоп удалил слой толщиной в 12 ярдов, из пласта вулканического туфа показалась головка бедренной кости с отчетливо видимыми следами от зубов крокодила. Кость извлекли и принесли Дюбуа.

Он ожидал от раскопок в Триниле чего угодно, по только не этого — малаец передал ему полностью сохранившуюся кость бедра… человека. Не антропоидной обезьяны, а человека! Дюбуа не верил глазам — может быть, произошла какая-то путаница, и человеческую кость извлекли из другого слоя? Нет, она найдена в том же горизонте и на той же глубине, что и черепная крышка антропопитека, хотя и в стороне от нее. К тому же она имела тот же характерный шоколадно-коричневый цвет и оказалась сильно минерализованной — но тяжести превосходила вес нормальной кости того же размера приблизительно в два раза. Когда ее взвесили, выяснилось, что точный ее вес 1018 граммов! И сохранность была превосходной. В отличие от черепной крышки на ее поверхности отсутствовали следы коррозии. Вот только болезнь ее изуродовала: на одном из участков бросалось в глаза патологическое, неправильной формы разрастание костного вещества. Длина кости равнялась 45,5 сантиметра, из чего следовало, что рост существа, которому она принадлежала, составлял около 170 сантиметров.

«Что означает эта находка?» — думал пораженный Дюбуа. Если присмотреться внимательно, тем более заняться измерениями, можно увидеть немало особенностей, отличающих бедренную кость из Тринила от человеческой. Она необычайно прямая, а не слегка изогнутая, как у современного человека или неандертальца; подколенная ямка выпуклая, а не плоская или вогнутая; нижний отдел кости расширяется около сустава внезапно и резко, а не постепенно в виде раструба. Однако, сколь ни велики по значению эти различия, в целом кость из Тринила по определяющим чертам строения имела бесспорно человеческий облик. А из этого следовало, что антропопитек троглодит передвигался по земле на двух ногах так же уверенно, как человек. Древнейшая обезьяна Явы была прямоходящей! Это подтверждалось и прямизной бедренной кости, и отчетливым развитием так называемой шероховатой линии, места прикрепления мускулов тела, имеющего прямую посадку.

Правда, черепную крышку и бедренную кость разделяло пространство в 15 метров, и мог возникнуть вопрос — одному ли существу принадлежали кости? Однако Дюбуа не колебался ни секунды — разумеется, одному! При каких бы обстоятельствах ни погиб антропопитек, Дождевые потоки, разливы Бенгавана, наконец, крокодилы могли рассредоточить части скелета на значительной площади древней береговой отмели. Недаром на бедре остались вмятины от крокодильих зубов. Что же касается того, что никто до сих пор не подозревал о существовании прямоходящей антропоидной обезьяны, то это не могло служить серьезным аргументом, опровергающим вывод Дюбуа. В конце концов он ведет поиски на земле, где проходило очеловечивание обезьяны, потому и сталкивается с неожиданностями…

Судьба, однако, не собиралась баловать Дюбуа. Она оказалась предельно скупой и давала в награду за упорство минимум того, над чем стоило задуматься: каждый новый месяц раскопок приносил одну-две мелких кости антропоида, а то и ни одной… Конец августа и весь сентябрь 1892 года прошли в бесплодных поисках. Только в октябре, когда горизонт начал затягиваться дождевыми тучами, возвещающими окончание сухого сезона, всего в трех метрах от черепной крышки был обнаружен второй коренной зуб антропоида. Это давало мало нового, но для Дюбуа находка имела особую ценность, так как располагалась между черепной крышкой и бедром антропопитека. Значит, правильно его предположение о том, что поток рассредоточил кости, принадлежавшие одному скелету. Они лежали на площади 46 квадратных футов, а вокруг на 100 миль ничего подобного обнаружено не было.

Именно эту мысль прежде всего подчеркнул Дюбуа в сообщении, написанном для «Третьего квартального доклада Рудного бюро» после возвращения из Тринила в Батавию. В то же время открытие человекообразной бедренной кости, новые измерения черепной крышки и уточнение объема мозга антропопитека троглодита позволили Дюбуа сделать еще один решающий шаг к великому прозрению. Отметив, что объем мозга шимпанзе из Тринила составляет две трети объема мозга современного человека и превосходит современных шимпанзе в 2,4 раза, а по форме и другим особенностям череп схож с черепом шимпанзе, а также гиббона, отличаясь от них большими размерами и меньшим развитием надглазничных валиков, Дюбуа выдвинул смелое предположение: самая высшая из известных обезьян Тринила, освоившая прямохождение не только наиболее близкий к человеку антропоид, но также, возможно, та форма, из которой развился человек! Поскольку тринильский шимпанзе ходил прямо, как человек, Дюбуа решил изменить его видовое название. Отныне он должен именоваться шимпанзе прямоходящий — Anthropopithecus erectus. Тем самым подчеркивалась одна из наиболее неожиданных и удивительных особенностей нового вида шимпанзе — его способность! передвигаться на двух ногах и иметь свободные для манипуляций руки.

В заключение Дюбуа присоединился к мнению тех, кто считал Индию родиной человека. Открытие многочисленных остатков древнейших антропоидов в Сивалике подтверждало это. Переселение обезьяньего предка человека из Индии на Яву не представлялось теперь проблематичным — ведь он освоил передвижение по земле на двух ногах, а тысячекилометровые расстояния не страшны, когда в запасе сотни тысячелетий истории!

Публикация Дюбуа в 1892 году вновь не взбудоражила ученый мир — ее, как и предшествующие, просто-напросто не заметили. Но это было затишье перед бурей. Дюбуа осталось сделать всего один шаг, чтобы после шести лет неустанных поисков и мучительных размышлений воскликнуть наконец: «Эврика!» Это не значит, что раскопки 1893 года привели к новому открытию. Напротив, поездка в Тринил оказалась на этот раз безрезультатной — ни одной, даже самой незначительной кости шимпанзе прямоходящего обнаружить не удалось. Дюбуа не стал испытывать судьбу, а тем более сетовать на нее. С обычным для него рвением он продолжил изучение найденного за предыдущие два года.

Чем больше Дюбуа думал над результатами измерений черепной крышки и бедренной кости, а также над выводами из наблюдений особенностей структуры костей шимпанзе из Тринила, тем больше сомнений и противоречивых мыслей возникало у него. До чего же причудливо и сложно перемешались в них особенности, характерные для антропоида и человека! Настолько неразделимы они, что Дюбуа порой приходил в отчаяние, стараясь точнее определить квалификационный статус загадочного существа, жившего миллион лет назад у подножия вулкана Гунунг-Гелунгунг. С одной стороны, он как будто прав, присоединив его к семейству шимпанзе, — черепная крышка при осмотре сразу же вызывала в памяти череп современного шимпанзе и отчасти гиббона, недаром Дюбуа затратил массу усилий, чтобы заполучить на свой рабочий стол четыре черепа шимпанзе и два черепа гиббона, с которыми он теперь проводил тщательное сравнение черепной крышки. Коренной зуб тоже во многом близок коренным шимпанзе и гиббона. Но как совместить все это с огромным размером черепа тринильца, невероятным для антропоидов объемом мозга и человеческим бедром? Да и коренной зуб в некоторых деталях строения сильно развит и гораздо ближе стоит к коренным человека, чем шимпанзе и гиббона. Значит, можно присоединить хозяина тринильской черепной крышки к семейству гоминид, людей? Однако объем его мозга составляет всего две трети объема мозга человека, да и слишком обезьянообразен он, чтобы возвести его в ранг человека! Дюбуа искал и не находил выхода из туника, куда завели его сравнения.

А что если?.. В самом деле, для чего, собственно, прибыл он сюда, на Малайский архипелаг? Недостающее звено! Переходная форма между обезьяной и человеком! Тот самый Pithecanthropus ereclus, обезьяночеловек прямоходящий, рожденный гениальным воображением Эрнста Геккеля… Дюбуа был потрясен неожиданным поворотом своих мыслей. Вот он, давно желанный выход из мучительного тупика: в Триниле найдены кости не обезьяны, но и не человека. Он извлек из земли останки существа, стоящего на грани перехода от обезьяны к человеку. Недостающее звено отныне нельзя считать недостающим. Оно находится у него в руках.

Теперь, когда сомнения остались позади, Дюбуа решил объявить о своем открытии в специальной публикации на немецком языке. При всем желании ее нельзя не заметить: в 1894 году он выпускает в Батавии хорошо иллюстрированную книгу, название которой поразило антропологов: «Pithecanthropus erectus, eine menschenahliche über gangsform aus Java». Да, Дюбуа снова, на этот раз окончательно, изменил имя обитателя тринильских джунглей — это не Anthropopithecus (человекообразная обезьяна), а, наоборот, Pithecantropus (обезьяночеловек). Две составные части имени поменялись местами — только и всего, но за такой далеко не случайной перестановкой скрывался глубочайший смысл, на уяснение которого ушло два года! Эрнст Геккель мог торжествовать — изобретенное им название предполагаемой переходной от обезьяны к человеку формы было принято Дюбуа без колебаний. Однако вторую часть имени— alalus (бессловесный) он заменил словом erectus — прямоходящий, заимствованным от имени антропопитека. Геккель ошибся, оценивая возможности обезьяночеловека: Дюбуа, изучая внутреннюю полость черепной крышки из Тринила, заметил отчетливый отпечаток извилины Брока, с которой связывают уровень развития речи. Питекантроп, по утверждению Дюбуа, говорил, мыслил, координировал свои движения!

Когда из типографии привезли кипу отпечатанных книг о питекантропе, Дюбуа отправил их коллегам в Европу. Одни из первых экземпляров — Эрнсту Геккелю. На обложке его Дюбуа написал: «Изобретателю питекантропа». Пока книги плывут к берегам Атлантики, чтобы произвести фурор в ученом мире и прессе, он готовится к отъезду в Нидерланды — упаковываются ящики с коллекциями костей животных, инструктируется В.X.Л. Дакворт, который продолжит под его заочным руководством раскопки в Триниле. В 1894 году Дюбуа в последний раз посетил эту деревушку. На возвышенном месте правой стороны Венгавана под его наблюдением соорудили прямоугольную бетонную тумбу, на одной из широких граней которой вырезана была надпись:

Р.е.

175 m, О — W — О

1891/93

что означало — «Pithecanthropus erectus wurde 175 m ost-nord-ost von dieser Stelle gefunden in den Jahren 1891/93».

Наступает 1895 год. Ничто более не задерживает Дюбуа в Нидерландской Индии. 300 ящиков с коллекциями отправлены в адрес Лейденского музея естественной истории. Весомое пополнение! Дюбуа, однако, не торопится в Европу. Он едет сначала в Индию, чтобы посмотреть на знаменитые обнажения сиваликских холмов, древние слои которых хранят костные остатки первых предков человека на Земле. С наслаждением осматривает темные песчанистые слои Сивалика и находит, что по характеру они близки тринильским…

Тем временем книга, опережая автора, достигла Европы и вызвала первые волнения и споры. В Йене ее получил Эрнст Геккель и, не отрываясь, сразу же проштудировал. Итак, что же открыл неведомый поклонник его идеи? Он нашел на Яве, одном из островов Малайского архипелага, где Вирхов призывал искать родину людей, странное существо — не обезьяну, по и не человека. Именно поэтому Дюбуа, присоединив его к отряду приматов, провозгласил существование нового семейства: Pithecanthropidea — питекантроповых, т. е. обезьянолюдей. Что касается рода и вида, то Геккель сначала не поверил своим глазам, прочитав, что голландец определил свою находку почти так, как он четверть века назад назвал возможного предка человека — Pithecanthropus erectus. Случай, пожалуй, уникальный в антропологии — чистая конструкция мысли, «плод фантазии», «выдумка» подтверждены открытием! Триумфальным финалом прозвучали для Геккеля заключительные слова книги Дюбуа: «Питекантроп прямоходящий есть не что иное, как переходная форма, которая, согласно эволюционному учению, существует между людьми и антропоидными обезьянами: он предок человека!»

Восторженный прорицатель не замедлил бросить перчатку скептическому Вирхову: «Ситуация в сражении за истину в вопросе происхождения человека, — воскликнул он, — коренным образом изменилась. Открытие питекантропа — материальное воплощение того, о чем я предположил лишь. Найденные господином Дюбуа останки несомненно принадлежат той вымершей ныне промежуточной группе между человеком и обезьяной. Находка Дюбуа и есть то недостающее звено, которое так долго искали. Она имеет несравненно большее значение для антропологии, чем великое открытие рентгеновских лучей для физики». Выдающийся английский антрополог Элиот Грэфтои Смит приветствовал открытие на Яве с неменьшим удивлением и радостью: «Случаются же поразительные вещи! Дюбуа действительно нашел ископаемое, предсказанное научным воображением».

Однако далеко не все разделяли энтузиазм Э. Геккеля, «духовного отца» питекантропа. Вирхов, в частности, заявил, что не видит особых причин для восторга. Чтобы вынести определенное суждение о «так называемом питекантропе», для начала следует осмотреть черепную крышку, бедренную кость и коренные зубы, найденные в Триниле, и не ограничиваться прочтением сочинения никому неведомого господина Дюбуа. Большинство антропологов согласилось с Вирховым.

В июне 1895 года Дюбуа прибыл в Европу. Занавес распахнут — начался финальный акт драмы, наполненный острыми сюжетными коллизиями.

Все началось с того, что костные остатки питекантропа чуть было снова не затерялись навсегда. Вскоре после возвращения Дюбуа так же, как некогда Иоганн Карл Фульротт, решил показать свои находки кому-нибудь из наиболее авторитетных антропологов и в личной беседе с ним удостовериться, насколько основательны главные из его выводов. В роли Шафгаузена на сей раз выступил выдающийся французский палеоантрополог Л. Мануврие — именно к нему в Париж отправился первооткрыватель недостающего звена. Он напрасно тревожился и переживал. При первой же встрече в лаборатории разговор принял самое благоприятное для Дюбуа направление: Мануврие, осмотрев черепную крышку питекантропа, а также бедренную кость и зуб, согласился с тем, что заключения гостя вполне справедливы. Действительно, питекантроп, судя по всему, не что иное, как переходная между обезьяной и человеком форма. Когда взволнованные собеседники отправились в ресторан поужинать, то и там не прекращался оживленный разговор о питекантропе, обстоятельствах открытия костей и перспективах, которые раскрывались теперь перед теми, кто занимался решением самой головоломной из загадок, связанных с человеком, — его происхождением. После ужина Мануврие предложил прогуляться по вечернему Монмартру, и они вышли, продолжая беседу об обезьянолюдях.

Прошло немало времени, прежде чем Дюбуа почувствовал неосознанную тревогу. Чего-то недоставало ему, что-то настораживало. Вдруг он понял причину и резко замедлил шаг. «Мой саквояж, — упавшим голосом проговорил он. — Мы забыли в ресторане саквояж с питекантропом!!» Тут только Мануврие заметил, что в руках побледневшего Дюбуа ничего нет. Как по команде повернули они назад. Нелепее положение трудно придумать: шесть лет отдано поискам питекантропа, и теперь, когда он найден, понят и начинается сражение за признание его в Европе, непростительная небрежность может погубить дело. К великой радости Дюбуа и Мануврие саквояж преспокойно дожидался своего рассеянного хозяина.

Однако это скорее комическое, чем трагическое, событие оказалось не единственным в героико-романтической драме, развернувшейся затем в лабораториях антропологов Европы и на всемирном конгрессе. Удачи и огорчения чередовались с калейдоскопической быстротой, причем последние, как правило, преобладали. Дюбуа посетил Англию, где представил в Гановер Сквайре питекантропа ведущим антропологам, геологам и палеонтологам страны. Черепную крышку из Тринила рассматривали, обмениваясь впечатлениями, Джон Леббок, Вильям Флоуэр, Вильям Турнер, Элиот Смит, Артур Кизс, Смит Вудвард. Такая же почетная привилегия была предоставлена в Германии знаменитым антропологам и анатомам Рудольфу Вирхову, Герману Клаачу, Густаву Швальбе. Дюбуа изготовил бронзовые муляжи, точные копии черепной крышки питекантропа, и разослал их во все институты Европы, где велись антропологические исследования. В результате широкие круги антропологов смогли наглядно представить характер находки в Триниле.

Мнения специалистов разошлись. Развернувшаяся в ученых собраниях и на страницах научных изданий дискуссия велась в предельно острой бескомпромиссной манере, чему способствовали диаметрально противоположные позиции сторонников и противников Дюбуа. Последних в особенности раздражало утверждение об открытии на Яве недостающего звена, а не антропоида или, например, чрезвычайно низкоорганизованного человека. Под видом атаки на Дюбуа предпринимались попытки развенчать и, в который уже раз, ниспровергнуть дарвинизм.

В чем только не обвиняют Дюбуа коллеги! Он, оказывается, профан в геологии и палеонтологии, и поэтому понятна его ошибка в датировке так называемого питекантропа. Ни о каком миллионе лет не может быть речи — на Яве найдена не очень древняя обезьяна, вероятнее всего гиббон. Другие намекали на то, что Дюбуа не мешало бы внимательнее поштудировать антропологию — кто же из серьезных специалистов может с такой уверенностью говорить о принадлежности черепной крышки, бедренной кости и коренных зубов одному существу. Ведь для каждого очевидна несовместимость обезьянообразного черепа и человеческого бедра! Третьи обращали внимание на «ярко выраженные патологические изменения» костей черепа и бедра и объявляли выводы об открытии в Триниле недостающего звена досадным заблуждением.

Не меньше огорчений приносили Дюбуа выступления и тех, кто в общем соглашался признать выдающееся значение и необычный характер его открытия на Яве. Многие из них поддерживали мысль о том, что каждая из найденных в слое лапилли костей составляет часть одного скелета. Однако разногласия и противоречия начинались сразу же, как только симпатизирующие Дюбуа антропологи пытались определить классификационный статус питекантропа. Одним казалось, что это существо без сомнения человек, самый низший из известных по уровню развития, прямой предок современных людей. Другим представлялось, что питекантроп — низкоорганизованный человеческий тип. Третьи колебались и высказывали сомнения — можно ли относить обезьяночеловека из Тринила к предкам человека? Не правильнее ли определить его как боковую тупиковую ветвь древних людей, исчезнувшую с лица земли, не оставив потомства?

Дюбуа пока терпелив. Ему хорошо знакомо состояние неопределенности, чтобы досадовать, сердиться и сетовать на непонимание. Разве он сам не затратил годы, чтобы уяснить существо дела? Поэтому при встречах с коллегами Дюбуа старательно и с жаром разъясняет, доказывает и, судя по всему, не без некоторого успеха. Когда 15 сентября 1895 года в одном из обширных залов старинного университета города Лейдена открылся международный зоологический конгресс, то сразу же стало ясно, что питекантроп находится в центре внимания. Каждый из маститых профессоров антропологии, зоологии и геологии считал своим долгом осмотреть находки из Тринила, выставленные Дюбуа, подержать в руках черепную крышку не то обезьяны, не то человека, обменяться друг с другом репликами.

Целую педелю до 21 сентября продолжались заседания, и ни на одном из них не утихали ожесточенные споры о том, что же представляет собой на самом деле обезьяночеловек из Тринила. Высказывались настолько противоречивые мнения, что растерявшийся председатель предпринял совершенно беспрецедентный в практике конгрессов шаг. Чтобы хоть в какой-то мере уяснить для себя картину отношения профессоров к питекантропу, он предложил 20 из них проголосовать! После некоторой заминки, вызванной этим неожиданным предложением, профессора пришли к заключению о необходимости раздельного голосования: голоса должны подаваться по каждой из находок. Это показывало, что противоречия во взглядах достигли крайнего предела. Дюбуа с любопытством следил, чем закончится этот необычный «устный аукцион».

Сначала было предложено высказаться по главной находке с Явы — черепной крышке. Мнения разделились почти поровну: за то, что она принадлежала человеку, — 6 голосов, обезьяне — 6, промежуточному существу — 8 голосов. Если бы споры в науке можно было решать голосованием, то Дюбуа следовало поздравить — хоть и незначительным большинством голосов, но он все же в первом туре одержал победу. Затем начался второй тур — бедренная кость. На этот раз сокрушительное поражение: за то, что она принадлежала человеку, подано 13 голосов, обезьяне — 1 (Вирхов!), промежуточному существу — 6. Два сторонника Дюбуа покинули его лагерь, считая, очевидно, неправильным его заключение о том, что бедренная кость принадлежала питекантропу. Потеря существенная, если учесть, что идея прямохождения была одной из центральной в его концепции, связанной с особенностями недостающего звена. Тем временем решается судьба третьего коренного зуба. Снова победа за Дюбуа, но с тем же незначительным преимуществом: зуб человеческий — 4 голоса, обезьяны — 6, обезьяночеловека — 8. Два профессора не рискнули определить свою позицию. Этот нейтральный лагерь увеличился до 13 человек, когда началось голосование по второму коренному, ни один из профессоров не решился назвать его человеческим, двое увидели в нем зуб обезьяны, а пять — промежуточного существа.

Дюбуа результаты обсуждения разочаровали. Он готовился столкнуться с недоверием и с настороженностью, но не столь ярко выраженной и последовательной. Ему также не давало покоя то, что в лагере сторонников было больше палеонтологов, чем антропологов. Сбивали с толку зоологи, которые уверяли, что на Яве найдены останки человека, и анатомы, убежденные в обратном. Поэтому приходилось утешаться тем, что на его стороне оказались великий Мануврие, известный палеонтолог Неринг, знаменитый исследователь динозавров, титанотериев и ископаемых обезьян американец Оснил Чарлз Марш…

Неопределенность выводов Лейденского конгресса заставила Дюбуа с еще большим рвением продолжить борьбу со скептиками, которых возмущали его заявления об открытии недостающего звена. Не для того провел он семь лет на Малайском архипелаге, чтобы отступать теперь, когда решается судьба его детища. Неудивительно поэтому, что прошло всего два месяца со времени окончания конгресса в Лейдене, а 14 декабря 1895 года Дюбуа вновь на трибуне — на этот раз в Берлине. Принесет ли пользу новый тур объяснений?..

— …Господа! Я сделаю главный вывод из изложенного ранее и закончу доклад. Итак, из сравнительного изучения материалов, а также измерений, тщательно проведенных мною, неизбежно следует вывод об открытии в Триниле переходной от обезьяны к человеку формы, то есть, иначе говоря, — недостающего звена. Объем мозга его черепной коробки, напоминающей по форме черепную коробку гиббона, составляет 908 кубических сантиметров. Рост, судя по длине бедренной кости, достигал одного метра 72 сантиметров. Думаю, что вес обезьяночеловека с Явы превосходил 100 килограммов.

Дюбуа наклонил голову в знак благодарности и принялся собирать листочки, разбросанные по кафедре. Вирхов, который слегка задремал под конец, сразу же оживился.

— Но позвольте, уважаемый доктор Дюбуа! — воскликнул он и поднялся с кресла. — Мне кажется, вы так и не сказали главного. Однако я с удовольствием сделаю это за вас, если позволите. Господа, мы можем осмотреть кости из Тринила, которые наш гость привез с собой в Берлин. Поэтому объявляю перерыв и прошу проследовать с нами в соседнюю комнату, где выставлены находки с Явы. А затем мы поговорим обо всем подробно.

Зал загудел на разные голоса, задвигались стулья, и большинство слушателей двинулось вслед за Дюбуа и Вирховым. Всем не терпелось взглянуть на знаменитое недостающее звено, о котором не переставая писали газеты. Каков он, далекий предок? Некоторые вскоре вернулись разочарованными — кости как кости, и есть ли смысл спорить о них? Однако многие остались около стола, прислушиваясь к разговорам членов Общества.

Когда осмотр коллекции закончился, объявили о продолжении заседания, призвав обменяться мнениями по поводу доклада и впечатлениями от знакомства с его находками. Дюбуа, еще не остывший от выступления и споров около находок, приготовился слушать. Один за другим выступали его оппоненты, и скоро он понял, что среди членов Берлинского общества антропологии, этнографии и первобытной истории сторонников у него будет еще меньше, чем в Лейдене. Снова разнобой в мнениях, противоречивые и сбивчивые заключения, странное нежелание понять суть его доводов.

Что-то скажет сам Рудольф Вирхов? По праву председателя он завершит дискуссию и подведет ее итоги. Наконец этот момент настал.

— Господа, я буду немногословен, поскольку считаю вопрос ясным. К тому же я недавно в Лейдене высказывался по поводу так называемого питекантропа и не хотел бы повторять все заново…

Так начал свою речь Вирхов, и Дюбуа понял, что он не убедил старого скептика. Как он был наивен в надеждах на иной исход дебатов! Остается лишь вновь надеяться на лучшее будущее…

— Я не вижу причин и повода, — продолжал Вирхов, — к отказу от вывода, что черепная крышка принадлежала гиббону. Разумеется, не обычному, а какой-то гигантской его разновидности, поскольку она отличается большими размерами. Но заметьте, что даже при таком увеличенном размере череп сохраняет сходные с черепом гиббона контуры. К тому же вы, очевидно, обратили внимание на резкое сужение черепной крышки в месте, расположенном сзади верхнего края глазниц. Ничего подобного не наблюдается у человеческого существа, но характерно для обезьян. Следует, кроме того, учитывать деформацию кости от длительного пребывания ее в земле на большой глубине. На эту мысль меня наталкивает необычно уплощенный вид затылочной кости черепной крышки. Стоит ли говорить о совершенно обезьяньих надглазничных валиках? Это же очевидный факт, не допускающий иного толкования. Следовательно, черепная крышка из Тринила представляет собой часть черепа не человека, а обезьяны. Коренные зубы тоже бесспорно обезьяньи, хотя в них можно заметить нечто от зубов человека. По это не меняет существа проблемы.

Вирхов обретал типичную для него форму саркастически-беспощадного критика. Когда дело касалось принципиальных споров с антипатичными ему дарвинистами, он менее всего думал о деликатности и смягченных формулировках. В зал летели ядовито-насмешливые слова.

— Признаться, более всего меня удивляет настойчивое желание доктора Дюбуа совместить черепную крышку и бедренную кость. Но разве не очевидно, что последняя принадлежала не обезьяне, а человеку? Я не буду утомлять вас доказательствами, однако обращаю ваше внимание на нечто, ускользнувшее от зоркого глаза докладчика. — Вирхов вдруг иронически хихикнул. — Впрочем, это не упрек, поскольку речь пойдет о моей области интересов — патологоанатомии. Дело в том, что верхняя часть бедренной кости изуродована болезнью, там имеется отчетливое патологическое новообразование — что-то вроде наростов. Я как врач иногда встречал такие наросты у своих пациентов. Без специального ухода медика они были обречены на смерть. Но, поразительно, — существо, которому принадлежала бедренная кость из Тринила, не умерло, судя по следам заживления, исцелилось от болезни и продолжало жить! Значит, кость принадлежала не какому-то примитивному человеческому существу, а просто-напросто человеку современному и притом достаточно цивилизованному, чтобы бороться и победить ужасную болезнь. Справедливости ради надо отметить, что бедренная кость обладает некоторыми примитивными особенностями. По ее необычной прямизне, округлости диафизов, особенно в нижней части, она напоминает бедренную кость гиббона. Поэтому, если уж так желательна идея совмещения всех останков, найденных в Триниле, то я не вижу препятствий к утверждению о том, что! бедренная кость, как и черепная крышка, принадлежала гигантскому гиббону! Если бы это был человек, вы нашли бы вместе с его костями каменные орудия. Поскольку ничего подобного в вулканическом туфе не oбнаружено, то в соответствии с правилами классификации тринильское существо следует считать животным, обезьяной, а не обезьяночеловеком. Питекантроп — выдумка, а не реальность!

Этим саркастически-сердитым возгласом Вирхов завершил выступление и, усевшись в кресло, предоставил последнее слово докладчику. Авторитет председателя был слишком велик, чтобы надеяться на какой-то успех, но Дюбуа тем не менее решил еще раз объяснить свою позицию. Он вновь обратил внимание на огромный по сравнению с антропоидами объем мозга тринильца, на детали строения черепной крышки, которые напоминали череп человека.

Дюбуа призвал на помощь авторитет Неринга и напомнил, что сужение черепной крышки около верхнего края глазниц наблюдается иногда даже у современного человека. Он привел также мнение Оснила Чарлза Марша о благополучном существовании в тропиках обезьян с такими же, как на бедре питекантропа, болезненными наростами на костях. Они жили, хотя и не получали медицинской помощи. Очевидное смешение особенностей, присущих человеку и обезьяне, дает право, утверждал Дюбуа, считать существо с Явы обезьяночеловеком, древнейшим предком людей.

Дюбуа ушел с заседания глубоко огорченный и расстроенный. Его идеи, такие, кажется, очевидные и ясные, не находили той широкой поддержки, на которую он рассчитывал…

Наступил 1897 год. Прошло ровно десять лет со времени отъезда Дюбуа на Суматру и два года с тех пор, как он начал ожесточенное сражение за питекантропа. Достаточно большой срок, чтобы даже закоренелые скептики уяснили существо его мыслей. Но противники с досадой отмахиваются от доводов и упорно не признают обоснованность заключений о недостающем звене. Дюбуа, конечно, не одинок. На его стороне такие выдающиеся антропологи, как Густав Швальбе и Герман Клаач. Его по-прежнему страстно поддерживает Эрнст Геккель. Однако Дюбуа этого мало — ему нужно всеобщее признание! Ведь все так очевидно и ясно!

Неожиданно наступает тяжелый кризис — Дюбуа смертельно устал от борьбы, которой не видно конца. Его упорство надломлено. Он стал замкнут, подозрителен, недоверчив. Питекантроп превратился в его рок — как ревнивый влюбленный, ограждает Дюбуа от посторонних свое детище. Только он должен иметь исключительное право на обладание бесценным сокровищем. Несоглашающихся с его выводами он считает теперь своими личными врагами. С большой неохотой показывает он костные остатки питекантропа даже избранному кругу лиц. Мысль потерять кости питекантропа из-за какой-нибудь случайности не давала покоя. Наконец, измученный тревогами, Дюбуа предпринял неожиданный для всех шаг — в 1897 году сдал кости питекантропа на хранение сначала в музей своего родного городка Гаарлема, а затем перевез их в более безопасное и надежное место: в хранилище Лейденского музея, где они четверть века были скрыты от людей в металлическом сейфе. Дюбуа считает, что достаточно долго убеждал, чтобы позволить себе, наконец, не высказываться более о питекантропе. И вообще после всех оскорблений и унижений он охладел и потерял интерес к обезьяночеловеку и связанным с ним проблемам.

Ученый мир удивлен, шокирован, возмущен, по Дюбуа неумолим. Не один человек не имеет теперь доступа к костям питекантропа, кто бы он ни был. Что это — каприз, причуда, обида на несправедливость? Трудно сказать, по факт остается фактом — Дюбуа внезапно прекратил борьбу за питекантропа и лишил возможности других продолжать ее. Даже Эрнст Геккель так никогда и не увидел костей питекантропа, открытие которого он гениально предсказал: в работах Лейденского конгресса он не участвовал, а сейф музея и перед ним не раскрыли. Когда Герман Клаач, приложивший немало усилий для доказательства правоты Дюбуа, вернулся из путешествия на Яву и решил осмотреть черепную крышку питекантропа, то и ему было в этом отказано. Дюбуа не захотел даже встретиться с ним. И Клаач так и не увидел костей питекантропа — на Яве он заболел тропической малярией и вскоре после возвращения в Европу скончался.

Кое-кто попытался оказать давление на Дюбуа через правительство Нидерландов, но тщетно: министр просвещения Купер официально объявил, что описание материалов, связанных с яванским обезьяночеловеком, и публикации их будут осуществлены самим Дюбуа в ближайшие три года. Однако в печати так ничего и не появилось, и антропологам пришлось довольствоваться тем, что было издано до 1897 года.

Тем временем сотрудники Дюбуа продолжают раскопки на берегах Бенгавана. В Лейден один за другим поступают большие ящики с костями. Однако, что это за кости, и есть ли среди них новые остатки питекантропа — для всех, в том числе и для Дюбуа, остается тайной — нераскрытые ящики складываются штабелями в подвальном хранилище музея. Вскоре отдано распоряжение прекратить работы, и охотники за костями вымерших животных покидают долину реки Бенгаван.

Выведенные из себя упрямством Дюбуа, исследователи решили отправить на Яву большую экспедицию, организацию которой взял на себя Эмиль Зелепка, профессор зоологии Мюнхенского университета. Его хорошо знали в Нидерландах — в течение шести лет, с 1868 по 1874 год, он преподавал зоологию в Лейденском университете, а в 1887–1889 годах, то есть одновременно с Дюбуа, совершил путешествие в Восточную Азию, посетив также Яву и Борнео. Зеленка занимался изучением антропоидных обезьян, но его волновала и проблема происхождения человека. Друзья из Нидерландов выхлопотали ему разрешение вести раскопки на Яве, а Берлинская Академия наук и Мюнхенский университет выделили необходимые средства. Экспедиция, однако, началась с несчастья — до отправления ее Эмиль Зеленка внезапно скончался. Руководство исследованиями взяла на себя энергичная супруга умершего Маргарита Леонора Зеленка. В начале 1907 года она вместе с ближайшими помощниками — профессором из Берлина Максом Бланкенгорном, геологом Элбертом и голландским горным инженером Оппенуртом — отплыла из Европы на Яву.

Слухи о предстоящих раскопках в долине Бенгаван-Соло заставили Дюбуа сесть за перо. В течение 1907–1908 годов он опубликовал две идентичные заметки — одну на голландском, а другую на немецком языке. Но что это были за заметки! Кажется, Дюбуа решил поиздеваться над палеонтологами, настолько небрежно они составлены — предельно краткое описание разновидностей древних животных, найденных в центральных районах Явы, не сопровождалось ни иллюстрациями, ни измерениями. А определение видов? Дюбуа, не обращая внимания на существовавшие до него описания, присваивал животным новые латинские названия.

Не поспешил ли нарушить молчание Дюбуа? Дело в том, что экспедиция Леоноры Зеленка, к вящему удовольствию скептиков, не открыла питекантропа, несмотря на горы перекопанной земли в местечке Сонуе в нескольких милях от Тринила. Сотни и тысячи костей самых разнообразных животных были извлечены из слоя лапилли, в том числе костные остатки оленей, буйволов, южных слонов и малых антилоп, названных в честь строптивца антилопами Дюбуа, однако кости обезьяночеловека найти не удалось. Как курьез следует упомянуть о коронке зуба, обнаруженной опять-таки в Триниле и описанной первоначально Валькоффом как зуб питекантропа. Последующее изучение зуба показало, что он принадлежал современному человеку. Одним из первых объявил об этом сам Дюбуа. Его, кажется, такое состояние дел радовало, и он вновь упрямо и отчужденно замолк почти на полтора десятка лет!

 

Странная гипотеза

Великие горизонты и перспективы откроются для науки, когда начнется исследование Сибири.

А. Катрфаж

Весенний Париж особенно красив в вечерней дымке. С балкона отеля как на ладони видна поблескивающая огоньками, бурлящая и переливающаяся разноцветными красками пестрой толпы улица Оперы. Нескончаемые волны праздничного людского моря вырываются здесь к площади, раскинувшейся перед зданием театра, свободно растекаются по ней, исчезая за роскошным, освещенным электричеством, подъездом. Где-то справа мелодично пробили часы. Восемь вечера. Н. М. Ядринцев, утомленный заседаниями, встречами и беседами, а затем прогулкой по шумным улицам, сидел на небольшом стульчике и через фигурную решетку наблюдал за улицей.

Немногим более двух недель находится он в Париже, но сколько новых, непривычных ощущений! Столица республиканской Франции дохнула на него опьяняющим ароматом Европы, и первые дни он чувствовал себя легко и свободно.

Французские ученые принимали Ядринцева радушно. Направляясь в Париж, Николай Михайлович не сомневался, что здесь, в одном из центров востоковедения, его открытия в далекой Монголии встретят с интересом. Но действительность превзошла ожидания. Уже на третий день пребывания его пригласили в Парижское географическое общество и представили ведущим деятелям этого известного во всем мире научного учреждения. А когда началось заседание, усадили на почетное место за столом, как здесь говорили, «на трибуне». Во Франции знали об открытии Ядринцева, сделанном в прошлом, 1889, году и по достоинству оценили его вклад как в разгадку одной из самых головоломных тайн письменности Древних — загадочных «сибирских рунических надписей», так и в определение местоположения столицы монгольских ханов — грозного Угэдэя и Мункэ-хана — Каракорума, описанного в XIII веке французскими монахами Марко Поло, Плано Карпини и Рубруком, а также Гастоном Гарагоном и Кремоном.

Затем последовали знакомства с французскими академиками и профессорами Кордье, Деверна, Секаром и Оннертом. Ядринцева, как русскую знаменитость, сначала представили французской академии (одна из редких почестей, которой удостаиваются иностранные ученые), а позже Обществу антикваров. Он присутствует, наконец, на заседании в парламенте. Редактор журнала «Siecle» просит его написать статью о путешествии в Монголию.

Через две недели в Географическом обществе состоялся доклад Ядринцева о его открытиях в Центральной Азии. Безукоризненный французский язык, яркий и увлекательный рассказ, страсть и темперамент публициста и ученого произвели большое впечатление на французов. Интерес к «сибирским рунам», насчитывающим сотни знаков связного текста, не ослабевал в дни пребывания Ядринцева в Париже. Востоковеды рассматривали и изучали копии надписей, которые пока никто не мог прочитать. Но скоро они должны зазвучать, ибо плиты с рунами оказались билингвами, т. е. двуязычными. Параллельный и, очевидно, совершенно идентичный текст на китайском языке должен помочь расшифровать загадку «сибирского» или «енисейского» рунического письма.

В перерывах между беседами и встречами или вечером, когда оказывалось несколько свободных часов, Ядринцев любил в одиночестве бродить по Парижу. Все хотелось увидеть, на все посмотреть. Он прошел главные улицы, был на площадях Республики и Согласия, любовался Сеной и Сен-Жерменским бульваром, осмотрел Пантеон, Пер ля Шез и чуть не попал в Монмартр. Подолгу любовался Сен-Клу и блестящим Версалем, посещал музеи, заполненные картинами, гобеленами, статуями. Утомленный осмотром, затем он удалился в одну из тенистых аллей Трианона, где отдыхал у старого фонтана с неизменным фавном. Однажды он совершил на пароходе небольшую прогулку по Сене. С верхней палубы была хорошо видна панорама Парижа. Поля, леса и парки лежали, подернутые синеватой дымкой вечера, а Мон-Валерьен тонул в мягкой зелени садов…

Стало совсем темно, и поток пешеходов на улице быстро иссяк. Николай Михайлович поднялся со стульчика и прошел в комнату, оставив приоткрытыми дверцы балкона. Ему нравился этот номер отеля с неприхотливой обстановкой и большим окном, из которого хорошо видна площадь Оперы. Взглянув на часы, Ядринцев стал приводить себя в порядок. Скоро должен прийти русский доктор-антрополог Деникер, его помощник по парижским делам, который содействовал установлению полезных связей и знакомств, и барон Жорж де Бай, депутат парламента, молодой, но уже преуспевающий археолог, всегда полный неожиданных идей и планов. Это он представил его Академии и Обществу антикваров, а затем познакомил с парламентом. Барон совершил несколько поездок в Россию, где занимался изучением музейных коллекций и даже вел раскопки на Кавказе. Россия нравилась ему, поэтому он доволен встречей с коллегой и трогательно опекал Ядринцева.

Николай Михайлович надел темный парадный пиджак и поправил перед зеркалом галстук. Вообще, что поразило его больше всего в Париже, так это удивительный и неиссякаемый интерес французских ученых — географов, археологов и этнографов — к Сибири. Где угодно, но только не здесь, думал он встретить сочувствующих его рассказам о большом значении для истории культуры своеобразных древних памятников окраинной Северной Азии. Причем, может быть, самое неожиданное, не просто сочувствующих, а, если хотите, единомышленников, сторонников. У французских археологов А. Бертрана, Г. Флуэста, Г. Шантра и Ленормана, оказывается, существовала целая теория происхождения не только Французских, но и вообще западно-европейских культур, начиная с самых древних времен и кончая железным веком. Она основывалась прежде всего на признании факта широких трансконтинентальных миграций первобытных люден, которые переселялись в новые места на запад и приносили с собой своеобразную культуру.

Французы считали, что истоки ранних западно-европейских культур следует искать в Европейской России или, вероятнее всего, в Северной Азии и Сибири. Там, в глубинных областях евро-азиатского континента, должны быть рано или поздно открыты «остальные» и вместе с тем древнейшие памятники «примитивного человека». Этнологи Франции при этом не просто занимались созданием сугубо теоретических выкладок. В Париже вспыхивает огромный интерес к русской археологии. Ученые усердно штудируют литературу о российских древностях, один за другим едут в Россию, работают в музеях ее крупнейших городов и даже ведут, подобно барону де Баю, экспедиционные исследования. Сибирь оказывается для них все более заманчивой и желанной, но еще полной загадок и тайн страной. Поэтому восторженный прием Ядринцева, многие годы связанного с исследованиями в Сибири, был не случайным, не неожиданным.

Николай Михайлович готовился сегодня к самому, может быть, интереснейшему за всю поездку во Францию визиту. Барон и Деникер ведут его к одному из почтенных и уважаемых ученых Франции, крупнейшему зоологу и антропологу Арманду Катрфажу. Де Бай — его ученик и разделяет многие из идей своего учителя, в том числе связанные с происхождением первобытного человека, местом его первоначального появления и характером последующего расселения по всей территории Земли.

В дверь комнаты тихо постучали, и на пороге выросла фигура служителя отеля:

— Мсье, вас ожидают внизу.

Ядринцев легко сбежал по лестнице в зал. Как хорошо, что перед визитом удалось отдохнуть на балконе!

Катрфаж принял гостя из России с истинно французским великолепием и гостеприимством. Был легкий ужин с утонченными и разнообразными блюдами и, конечно, превосходным вином, настраивающим на шутки и оживленную беседу.

Сначала поговорили о Монголии и открытиях Ядринцева. Николай Михайлович рассказал много нового из того, что из-за ограниченности времени, отведенного для доклада в Географическом обществе, ему пришлось опустить. Затем он затронул сибирские древности, описал курганные поля страны мертвых — Минусинскую котловину — и под конец осторожно затронул популярную тему — о выдающемся значении древних сибирских народов и культур в мировой истории. Скифы и гунны, а затем монгольское бедствие. Разные народы, далекие, отдаленные многими веками события…

Катрфаж слушал молча, а затем заговорил горячо и убежденно. Мысли гостя о роли сибирских и центрально-азиатских культур созвучны его представлениям. Более того, по его мнению, следовало заглянуть глубже в «предысторию» человека и подумать о том, не играла ли Сибирь решающую роль в ключевой момент, когда из царства животных впервые выделился человек.

— Мы до сих пор не можем определить точно, где же располагается колыбель человечества. Я думаю, что Сибирь или вообще глубокий Север, в том числе, возможно, европейский, является той областью, где первые люди появились задолго до того, как начались оледенения четвертичного периода. Нам не известны истоки доисторической археологии Северной и Средней Азии, но я верю, что эти еще не исследованные с точки зрения каменного века области могут когда-нибудь дать факты, которые изменят наши взгляды о первых периодах жизни человечества, например — неолитическую индустрию, соединенную с четвертичной фауной! Вы удивлены? Странная гипотеза, не правда ли? — смеясь обратился Катрфаж к Николаю Михайловичу.

— Признаться, я никогда не задумывался о таких далеких временах, как период появления первых людей, — смутился Ядринцев. — Правда, я писал нечто вроде лирических эссе о наших первопредках, по в них всегда было больше фантазии, чем фактов! Россия бедна памятниками древнекаменного века…

— Еще бокал вина? — предложил Катрфаж. — Пока бедна, если говорить точнее. Кто знает, что за открытия ожидают в будущем археологов, которые специально займутся поисками палеолита в Азиатской России. Я, во всяком случае, оптимистично смотрю вперед и надеюсь, что уже в Москве на конгрессе вы преподнесете нам сюрприз!

Николай Михайлович, смеясь, поднял бокал и провозгласил тост за исполнение пожеланий профессора, хотя времени для его осуществления маловато: ведь конгресс состоится через два года — в 1892 году. Однако все же — как Катрфаж объясняет главное в «странной», как он выразился, гипотезе? Почему именно Сибирь, возможно, является родиной людей, и как представляется ему картина появления человека в Европе, где открыты многочисленные и богатые палеолитические стойбища?

— О, вы задаете мне слишком сложный вопрос. Я боюсь, что мой ответ не удовлетворит вас. Не знаю, действительно ли ваши эссе о первопредках фантастичны, по в гипотезе о сибирской прародине человечества, как и во всякой гипотезе или неутвердившейся теории, всегда много неопределенного. Впрочем, этими вопросами больше занимались немцы. У них с философией истории всегда дела обстояли лучше…

Катрфаж подробно рассказал о теориях М. Вагнера и И. Мюллера, которые они развивают в последние десятилетия. В основу их взглядов, раскрывающих особое значение суровых северных районов Земли в истории первобытного человечества, положены мысли Ч. Дарвина и его ближайших последователей о главном факторе появления человека — резких изменениях природной среды и вызванной ими коренной перестройке жизнедеятельности его обезьянообразных предков. Это случилось около миллиона лет назад, когда северные области Европы и Сибири покрылись гигантскими ледяными полями, достигавшими в толщину сотни метров. Лед под собственной тяжестью начал двигаться к югу, сметая все на своем пути. Внезапное похолодание привело к гибели большого количества животных, которые не могли переселиться в южные теплые районы.

Ледники, уничтожившие тропические леса, оказались подлинной трагедией для их обитателей, в особенности для тех, кто приспособился к жизни на деревьях. Они поневоле сошли на землю, резко изменили свой образ жизни, стали искать новые источники пищи и выработали иные способы ее добычи. Все это привело к ожесточенной борьбе за существование, победителем из которой вышли те виды, которые проявили наибольшую жизненную активность и изобретательность.

Как же вели себя в этих условиях антропоидные предки человека, лишенные сколько-нибудь мощных «орудий» нападения и обороны? Они, по мнению М. Вагнера, компенсировали свою слабость, употребляя в качестве орудий камни! Длительное и упорное преследование животных при охоте способствует развитию нижних конечностей антропоидов и специализации их для ходьбы и бега. Постоянное использование камней в конце концов приводит к появлению главного признака, отличающего древнейших предков человека от других животных, — умению изготовлять орудия.

Только Север и в особенности Сибирь, где климатические изменения в эпоху оледенения достигли несравненно более грандиозных, чем где-либо, масштабов, мог предоставить благоприятные условия для такого поистине поворотного в истории животного мира Земли события, как формирование древнейших обезьянолюдей. Правда, в Сибири неизвестны костные остатки обезьян, которые могли быть предками первых людей. Но ведь их там никто и не искал…

Далее события, по мнению М. Вагнера, развиваются следующим образом. Ледники неудержимо двигались на юг, покрывая собой десятки тысяч квадратных километров. Первые группы людей переселяются на юг вместе со стадами животных, на которых они охотятся. Эта миграция продолжается до тех пор, пока беглецы, спасающиеся от льда и холода, не достигают предгорий широтного евроазиатского горного пояса. Отступать далее некуда (сверху, с гор, также ползут ледники), и первобытный человек вступает в ожесточенную борьбу за существование с массой пришлых животных. Предок человека оттачивает здесь мастерство метания камней. Он ловко лазит по скалам, спасаясь от хищников, и в связи с ухудшающимися климатическими условиями совершенствует новые полезные навыки, которые приведут впоследствии к появлению «истинного человека». Громадную силу предкам людей придает то обстоятельство, что они действуют не в одиночку, а сплоченными коллективами.

Около пятнадцати-десяти тысяч лет назад на Земле вновь наступает потепление. Ледники начинают таять и отступать на север, к океану. Тогда-то и наступил, по М. Вагнеру, период расселения человечества по планете. От ледников освобождаются огромные территории Северной Азии и Европы, а лишенный льда евро-азиатский горный барьер больше не препятствует миграциям животных. Люди вслед за ними широко расселяются по Земле на восток, запад, юг, а со временем и на север.

Эмиль Картальяк, один из видных исследователей культуры человека древнекаменного периода во Франции, также придерживался точки зрения, что первоначальное заселение Европы первобытными охотниками на мамонтов, северных оленей и носорогов происходило из Сибири. Он обратил внимание исследователей на архаичность культур древнекаменного века, обнаруженных на востоке от Франции, и высказал убеждение, что чем дальше на восток они отстоят, тем малочисленнее, древнее и, следовательно, примитивнее должны быть памятники. Так восстанавливается путь, пройденный древнейшими людьми с места их предполагаемой родины, из Сибири, на запад, вплоть до Атлантики!

Картальяк писал, что даже восточно-европейский палеолит представлен единичными памятниками, а каменные орудия, найденные в России вместе с костями мамонта, крайне грубы и примитивны. Чем дальше на запад от Сибири и восточно-европейских равнин уходил первобытный человек, тем более многочисленные памятники он оставил, тем совершеннее становилась его культура. Уже в Германии и Австрии найдено значительно большее количество орудий из камня, кости и рога, но особенно они обильны и разнообразны на крайнем западе евроазиатского материка — во Франции. Здесь же, по его мнению, впервые появляется первобытное искусство — скульптура и гравюра.

Это не значит, однако, что он отрицает какое-либо сходство между французским и восточным древнекаменным веком. Просто повышение уровня развития культуры эпохи палеолита в западных памятниках по сравнению с восточными подтверждает гипотезу о североазиатском происхождении европейского каменного века. Древнейший человек, утверждает Картальяк, впервые появился в Сибири, когда она отличалась более теплым климатом, чем современный. В одну из эпох отступания на север ледникового покрова древние охотники двинулись из Северной Азии на запад и заселили сначала Восточную, а затем Западную Европу. Более того, Картальяк Убежден, что Сибирь сохраняет роль своеобразного культурного центра и в последующие эпохи: в период новокаменного века и раннего металла. Во всяком случае, он не перестает утверждать на ученых заседаниях, что находки древнекаменного века в России помогут решить вопрос о древнейших стадиях культуры самою раннего человека и путях его распространения из Азид в Европу!

Катрфаж в заключение сказал, что многие из мыслей и предположений Вагнера, Мюллера и Картальяка кажутся ему весьма правдоподобными, хотя впредь до более значительных открытий в России, в особенности в Сибири, вся их система доказательств остается не более чем гипотезой.

Николай Михайлович с нескрываемым удовольствием и вниманием выслушал рассказ Катрфажа, а когда тот снова сказал, что дело теперь за сибиряками, ибо только они могут подтвердить или опровергнуть теоретиков из Франции и Германии, Ядринцев, наконец, спросил:

— А как вы расцениваете открытие Черского?

— Черского? Что вы имеете в виду?

— Черский, ныне знаменитый своими исследованиями по геологии Сибири, в начале своей научной карьеры, в 1871 году, открыл в черте города Иркутска какие-то странные изделия из мамонтовой кости вместе с костями древних животных и расколотыми камнями. Он тогда же предположил, что эта находка относится к древнекаменному веку. В России, однако, к его заключениям отнеслись скептически!

Катрфаж взглянул вопросительно на барона. Де Бай недоуменно пожал плечами.

— Вы считаете, что Черский прав?

— О, это не моя область, чтобы судить об этом, — улыбнулся Николай Михайлович. — К тому же я не видел подлинных вещей, найденных Черским. Когда три года назад я совершил специальную поездку по сибирским музеям, то в Иркутске мне их не показали. Я не знаю, были ли находки сданы в фонды музея Географического общества, но если да, то они погибли в огне пожара 1879 года. Есть, однако, в Сибири один любитель-археолог. Для него мнение Черского — истина, в котором он не сомневается. Я вряд ли стал бы вам об этом говорить, если бы он не мечтал открыть в Сибири как раз те памятники, о которых шла речь сегодня. Мне кажется, он нашел их.

— Палеолит? — быстро спросил Катрфаж.

— Да.

— Вы знакомы с этим археологом? — заинтересовался де Бай.

— Я познакомился с ним в ту же поездку по музеям в 1886 году, когда прибыл в Красноярск, — ответил Ядринцев. — Его зовут Иван Тимофеевич Савенков…

Николай Михайлович рассказал французским ученым как можно подробнее о Савенкове. Его открытия заслуживали этого. Беседа затянулась за полночь…

…Слово «любитель» в отношении к людям, которые помимо основных своих занятий вторгаются в пауку, приобретает в устах «профессионалов» обидный оттенок. Дилетант, любитель — разве можно ученым всерьез полагаться на его работу, наблюдения и выводы! И все же Савенков с его доходящей до фанатичности преданностью науке о древностях, по целеустремленности, стремлению к максимальной точности, совмещенной с осторожностью, любитель-археолог в лучшем смысле этого слова. В своей работе он достиг той грани, когда любительство перерастает в подлинный профессионализм.

Может быть, широта интересов Ивана Тимофеевича была обусловлена и удачно выбранным факультетом Петербургского университета — в 1870 году он окончил естественно-историческое отделение физико-математического факультета. В тот же год Савенков уехал в Сибирь, которая была для него настоящей родиной, поскольку большую часть детских и юношеских лет он провел в Иркутске. Иван Тимофеевич направляется на работу в Красноярск, где сначала, преподает в гимназии математику, физику и естествознание, а затем в 1873 году становится директором учительской семинарии.

Семья Савенковых, по рассказам старожилов, выделялась среди интеллигенции Красноярска. Иван Тимофеевич — человек редкой жажды знания и трудоспособности, замечательный педагог, творчески разрабатывавший проблемы воспитания детей и подготовки учительских кадров. Он отличался поразительной энергией и разнообразием интересов. Сочинитель легких пьесок и стихов для детей, любитель экскурсий и походов, блестящий шахматист, лучший стрелок города и артист, поклонник многих видов спорта, Савенков упорно занимался самообразованием. Супруга его Екатерина Ивановна Батурина — первая женщина в Красноярске, которая поступила на государственную службу. В их доме бывали такие крупные представители русской науки и краеведения, как Норденшельд, Черский, Лопатин, Мартьянов.

Каково же было удивление знакомых Ивана Тимофеевича, когда он внезапно, забросив все свои увлечения, занялся краеведением. Сначала он совершает экскурсии в окрестности Красноярска, а затем становится «ревностным археологом». Заветной мечтой его стало открытие на Енисее… древнекаменного века!

Трудно сказать, что именно подтолкнуло Савенкова к решению такой сложной и необычной задачи: может быть, непрекращающиеся дискуссии о «мамонте в Сибири» или грандиозная Антропологическая выставка в Москве, организованная в 1879 году по инициативе Московского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при участии ряда крупнейших зарубежных археологов и антропологов, в том числе Катрфажа. Возможно, его увлекли корреспонденции Д. Н. Апучина из стран Западной Европы, где он изучал в музеях древности и копал палеолитические пещеры. Главным, что укрепило мысль о возможности открытия культуры «допотопного» человека на берегах Енисея, несомненно, были заметки И. Д. Черского (У находках у Военного госпиталя. Если культура Homo deluvie testis открыта на берегах Ангары, то почему она не может оказаться на Енисее?!

С чего следует начата, где искать остатки древнейшей культуры? Может быть, так же, как во Франции и Бельгии, в пещерах? Благо их в окрестностях Красноярска и в особенности в долине живописной Бирюсы довольно много. Но разведки в пещерах принесли разочарование. И вот тогда-то, в самый ответственный момент, Иван Тимофеевич знакомится с И. А. Лопатиным, одним из замечательных русских геологов-путешественников. Где бы ни бывал Лопатин — в Минусинских степях, на Сахалине, в Приамурском или Приморском крае, он всюду отмечал памятники старины, описывал их, а некоторые даже раскапывал. У него, в частности, хранилась довольно значительная коллекция орудий новокаменного века, собранная около Базаихи и Ладеек вблизи Красноярска.

Иннокентий Александрович в один из своих очередных приездов в Красноярск посетил Савенкова, и тот рассказал ему о своей мечте найти палеолит на Енисее. Лопатин посоветовал ему искать остатки культуры древних охотников не в пещерах, а в обрывах высоких речных террас, сложенных желтоватой глиной воздушного происхождения, лессом. Ведь именно здесь часто залегают кости древних гигантов — носорогов, мамонтов, быков и лошадей, современников первобытного человека. Если вместе с ними окажутся обработанные камни, это и будет палеолит. На месте открытия надо провести точные геологические наблюдения, установить условия, в которых залегают кости и камни. Если такие находки действительно последуют, то не стоит увлекаться сравнениями и аналогиями с тем, что известно по открытиям в Европе. Главное — точность наблюдений.

Как первый, так и второй совет Савенков принял на вооружение и неукоснительно выполнял их.

Лопатин с этих пор стал Помогать своему коллеге по увлечению археологией. Он снабжал его книгами и библиографическими указателями по «доисторической археологии», предлагал свою помощь при обработке материалов. Савенков высоко ценил его и говорил своим знакомым, что «с геологией и археологией края он знаком более, чем кто-либо другой».

Иван Тимофеевич с энтузиазмом занялся поисками палеолита в Красноярске и прилегающих к нему районах. Однако успех пришел не сразу. Работать приходилось в трудных условиях. В городе не было тех, кто показал бы методы работы как в области археологии, так и в геологии. Среди «неблагоприятных условий» и «прискорбных затруднений» самым, может быть, досадным и труднопреодолимым была «ощутительная бедность литературных пособий». Чисто подготовительный этап работы при характерной для Савенкова добросовестности отнимал много времени. А ведь он был «всего-навсего» любителем, т. е. изучать книги и совершать экскурсии приходилось после выполнения прямых служебных обязанностей.

В 1883 году пришел первый небольшой, но оттого не менее радостный успех. Во время очередной экскурсии в глубокой промоине недалеко от села Ладейки Иван Тимофеевич нашел необычное каменное орудие, которое поразило его. По размерам оно, при сравнении с изящными, гонко обработанными и миниатюрными изделиями новокаменного века, значительно превосходило все известное ему До сих пор. Оббивка камня была примитивна и груба. И даже дополнительная подправка, которой древний мастер стремился «облагородить» свое детище, не спасала положение. Орудие выглядело архаическим и подлинно первобытным. Все это совмещалось с характерной формой изделия. Когда Савенков очистил его от глины и увидел полностью, то удивился: до чего же оно напоминало ему каменные инструменты, которые французские археологи называют в своих изданиях сент-ашельскими и мустьерскими! Мог ли он мечтать о такой древней культуре человека на Енисее?!

Но сам по себе примитивный облик орудия не являлся еще точным критерием Древности. Савенков вспомнил предостережение Лопатина: «Не увлекайтесь сравнениями. Главное — точность наблюдения». Вспомнил и стал тщательно исследовать место находки. Вознаграждение за труд не замедлило появиться: недалеко от участка, где в глину впился камень, он нашел другую не менее интересную находку — кость крупного «первобытного быка». Казалось бы, что ценного может быть в ней — кость как кость, таких всюду валяется множество. Но в том-то и дело, что кость «первобытного быка» датировала вне всякого сомнения глинистый слой с каменным орудием, а следовательно, и само изделие первобытного человека, значительно более древним временем, чем новокаменный век. 10–15 тысяч лет — вот самая ранняя из возможных его дат!

Находка около Ладеек явилась началом последующих, не менее замечательных открытий. Имя Савенкова становится известным в Иркутске. Его принимают в члены Восточно-Сибирского отдела Русского географического общества и выделяют средства на дальнейшие разведки и раскопки в окрестностях Красноярска. В 1884 году начнется серия продолжительных и успешных экскурсий в села Ладейки, Няшу, Базаиху, Перевозную, Собакино. Удивлению жителей нет границ, когда они воочию видят результат непонятных «земляных работ» на песчаных дюнах, речных террасах и даже на вершинах возвышенностей, где, как оказалось, располагается древний город, возраст которого полторы-две тысячи лет! Ему стали приносить «редкости», которые приводили затем к любопытным находкам.

Однажды в его квартиру заглянул инженер-технолог кирпичных заводов Красноярска Плотников, зная, что директор семинарии интересуется костями древних животных. Он рассказал Савенкову о глиняных карьерах на Афонтовой горе, расположенной к западу от города. Инженер отметил в некоторых из разрезов скопление остатков костей мамонтов и собрал извлеченные из глины «странные камни». Можно представить радость Ивана Тимофеевича, когда после осмотра нескольких образцов он убедился в том, что камни носят следы обработки рукой человека. По виду их можно было принять за палеолитические. Если они залегают в том же слое, что и кости мамонта, то в таком случае эти камни обработал человек древнекаменного века, современник мамонта.

Возможно ли это? Никогда никому в Сибири, в том числе везучему на открытия Черскому, не удавалось еще костные остатки мамонта встречать вместе с каменными орудиями.

Однако как можно сделать подобный вывод без самой тщательной проверки? Стоит ли удивляться, что уже на следующий день Савенков побывал на Афонтовой горе. Он переходил от одного карьера, где добывалась «кирпичная глина», лесс, к другому, осматривал стенки выемок, расспрашивал землекопов, где и как часто находят кости, на какой глубине они залегают и не встречаются ли с ними камни.

Какие камни? Да самые простые, только определенным образом расколотые! К удивлению рабочих, этот приятный, но несколько холодноватый и строгий господин с увлечением копался вместе с ними в глине, перерывал отвалы земли, спускался по шатким мосткам на дно глубоких карьеров, и все это только ради того, чтобы завернуть в газету старую, никому не нужную и ни на что не пригодную кость.

Иван Тимофеевич просит рабочих не выбрасывать в отвалы и не засыпать кости, а оставлять их для него. Он готов платить за старые кости деньги. Правда, нужно не просто собирать кости и сваливать их в кучу: Савенков хочет знать, где каждая из них найдена и на какой глубине. И снова просьба — замечать «оббитые камин».

С этого времени на протяжении пяти лет, вплоть до 1889 года, не проходило почти ни одного дня, чтобы Савенков не посетил Афонтову гору. Количество костей увеличивалось день ото дня. Далеко не все их Иван Тимофеевич мог определить — какой из него палеонтолог! Но все же, когда попадались особенно крупные кости или рога, он уверенно отмечал — еще мамонт, а здесь северный олень. Как хотелось, чтобы все это осмотрел специалист, для которого кости не являются тайнами. Но откуда он, такой специалист, в Красноярске?

Находки костей радовали Савенкова, однако полного удовлетворения они не приносили. Ответа на вопрос о том, являются ли одновременными кости мамонта и «странные камни» Плотникова, так и не было. Расколотые камни как сквозь землю провалились. Секрет такого явления оказался прост — рабочие, как они объяснили потом, думали, что «нужны какие-то особые камни, а не обычные, никому не нужные, негодные камни и осколки»! Так они назвали оббитые рукой древнего человека каменные изделия, когда Иван Тимофеевич показал землекопам образцы «камней», которые он искал.

После этого стали каждый день находить не только кости, но и расколотые камни со всеми признаками обработки. Савенков записывал в дневнике место открытия, глубину залегания в лессе, но ни один из расколотых камней не представлял собой законченного, выразительного по типу орудия, чтобы можно было определенно сказать о его эпохе, времени и культурной принадлежности.

Наконец, 3 августа 1884 года (Иван Тимофеевич на удивление точно запоминал дату каждой из наиболее счастливых находок!) в нижнем карьере Песегово землекопы извлекли из лесса первое ясно выраженное орудие. Оно было круглой формы и примитивной грубой оббивки. Фасетки сколов покрывала густая и плотная известковая корка. Через несколько дней в присутствии самого Савенкова от стенки карьера был сделан новый отвал. На глубине нескольких метров прямо из глины торчало крупное с грубыми сколами каменное орудие.

Как первое, так и второе изделие вновь напомнили Савенкову мустье и сент-ашель. Неандертальский человек на берегах Енисея?

Росло количество и разнообразие каменных орудий и костей, извлеченных из древнего, отложенного многие тысячелетия назад, лесса. В ноябре 1884 года Савенков выехал в Иркутск и сделал в Восточно-Сибирском отделе географического общества доклад об археологических исследованиях в районе Красноярска. Особое внимание Иван Тимофеевич уделил находкам каменных орудий в лессах Афонтовой горы. Он был немногословен во всем, что касалось древнекаменного века Енисея, и чрезвычайно осторожен в выводах. И все же это сообщение после находок И. Д. Черского в 1871 году оказалось новым подтверждением возможности открытия в Сибири памятников многотысячелетней древности. На членов Общества доклад Ивана Тимофеевича произвел большое впечатление, и они решили предоставить Савенкову в следующем году на археологические исследования долины Енисея в два раза больше денег — 200 рублей, сумму по тем временам значительную.

Всю зиму Иван Тимофеевич тщательно готовится к предстоящим работам: прорабатывает имеющуюся в городе археологическую и краеведческую литературу, устанавливает связь с Минусинским музеем, директор которого, Мартьянов, высылает ему книги и дает советы, наводит разного рода «справки» и «сличения» по собранным ранее материалам. Делается все, чтобы «быть наиболее вооруженным в той нелегкой научной специальности», какую он избрал для себя, т. е. в археологии.

Подготовка к экспедиционным исследованиям, в ходе которых он хотел получить более веские подтверждения палеолитического возраста каменных изделий из глиняных карьеров Афонтовой горы, ведется в неблагоприятных условиях: отсутствует необходимая справочная литература, нет удобного помещения, где можно было бы спокойно проработать и осмыслить добытый ранее материал. Научные занятия проводятся урывками, «между делом», Однако Савенков упорно преодолевает все эти трудности.

Его уже не удовлетворяют работы только в окрестностях города: он задумал беспрецедентное в истории археологических исследований Сибири предприятие — путешествие на лодке по Енисею на протяжении полтысячи километров! Чем шире масштаб работ, тем больше возможностей осуществить задуманную мечту — найти стоянки древних сибиряков.

В конце апреля 1885 года, как только сошел снег, Иван Тимофеевич и его неизменный спутник в походах орнитолог Киборт начали экскурсии по заранее составленной программе. Прежде всего нужно вновь обследовать место, которое не раз приносило удачу, — Афонтову гору. Снова начались частые визиты к карьерам. Вновь прямо из глины было извлечено несколько каменных орудий. Среди них преобладают плоские, оббитые с одной стороны изделия, которые Иван Тимофеевич, после «сопоставления с рисунками и описаниями в книгах», признал за мустьерские. Более грубые, оббитые с двух сторон встречались значительно реже и были близки сент-ашельским из Франции.

Особенно много собирает он с Кибортом костей вымерших животных. Коллекция их разрослась настолько, что Савенков устанавливает связь с И. Д. Черским, лучшим в Сибири знатоком «постплиоценовой» фауны, который со все возрастающим вниманием следил за его успехами. Черский согласился встретиться с ним в Красноярске и осмотреть места, где находят кости и обработанные камни.

Пока ожидается прибытие из Иркутска Черского, Иван Тимофеевич делает еще одно открытие: около заимки Долговой в слое глины, которая по виду напоминала афонтовские кирпичные глины, он открывает кости носорога и мамонта. Трубчатая кость первого животного была намеренно расколотой рукой древнего человека. «Для добывания костного мозга», — делает вывод Савенков. II как подтверждение его мысли, что кости животных не случайно оказались в лессах Долговой, а связаны с деятельностью первобытных охотников, в том слое глины вновь встречаются теперь уже хорошо знакомые изделия из камня — «одно орудие типа мустье» и несколько орудий, «сходных по типу с сент-ашель»!

10 июля в Красноярск приезжает Черский. Произошла, наконец, встреча двух людей, первых разведчиков древнекаменного века Сибири. Савенков ведет Черского на склоны Афонтовой горы, и они вместе осматривают в карьерах кирпичных заводов характер и залегание лессовидных глин. И. Д. Черский находит в глине тонкие и хрупкие раковины моллюсков, и первая радость! — делает вывод, что они принадлежат разновидностям, проживавшим некогда на суше. Это означало, что глины на склонах Афонтовой горы отложены не водными потоками, а ветром. Отсюда следовал первый важный вывод: кости животных и каменные орудия принесены сюда не водами Енисея из каких-то неизвестных мест, а оставлены здесь в древности и лежали с тех пор под толщей пыльного лесса, насыпанного бурями.

Возраст этих толщ можно было определить только после изучения и установления видов животных, костные остатки которых залегали в них в больших количествах. Черский внимательно изучил коллекцию костей, собранную Савенковым, и пришел к заключению, что среди них имеются остатки мамонта, шерстистого носорога, зубра и бизона, лошади, оленя и самое, может быть, неожиданное и невероятное — собаки! Древнейший возраст лессовых глин Афонтовой горы не подлежал теперь сомнению. Каменные орудия, извлеченные из них, можно было уверенно датировать палеолитическим временем.

На археологической карте Сибири появился второй район, где благодаря стараниям Савенкова были открыты следы культуры древних сибиряков.

В отчете Восточно-Сибирскому отделу географического общества об исследованиях 1885 года Иван Тимофеевич писал: «Сомнения наши о палеолитической древности каменных орудий… И. Д. Черский рассеял к величайшему нашему удовлетворению. По его определению глина… окрестностей Красноярска — лесс постплиоценового образования. Каменные орудия по геологическому залеганию относятся, следовательно, к эпохе постплиоцена, т. е. палеолитическая древнейшая эпоха каменного периода в окрестностях Красноярска едва ли может быть подвержена сомнению. Подробности имеют быть изложены в специальном очерке с требуемым наукой беспристрастием и с возможною для нас обстоятельностью».

Савенков с упоением впитывал в себя «множество полезных сведений», которые сообщал ему Черский во время- продолжительных экскурсий в окрестностях города и в беседах дома. Несколько позже, в середине июля, они вновь встретились, на этот раз в Минусинске, куда Черский выехал для осмотра в музее коллекций костей, а Савенков для подготовки к путешествию вниз по Енисею. Там же вскоре оказался Лопатин. Общение с двумя известными сибирскими геологами дало Савенкову то, чего он не мог почерпнуть ни в одном из руководств.

Затем начался «сплав» по Енисею и некоторым из его притоков: Ое, Большой Пне, Тубе. И снова последовали находки каменных орудий, напоминающих по своему облику палеолитические. Поистине педагог из Красноярска обладал редким и счастливым даром прирожденного разведчика, приводящим его безошибочно в места, где он находил нужное и желанное. Около деревни Тесь на реке Тубе, на песчаных выдувах, Савенков собрал первые «каменные орудия, по-видимому, очень древние по форме и способу оббивки». Одно из изделий вновь напомнило ему мустьерское орудие. Затем последовали находки около Батеней и Карасука, вблизи села Апаш и в окрестностях Абаканска. На реке Осиновой ему удалось найти кости мамонта и горного барана.

Описывая все эти находки в отчете Отделу, Иван Тимофеевич с полным правом делал следующий важный вывод: «Человек поселился в долине Красноярска в эпоху постплиоцена, т. е. во время мамонта и носорога. Палеолитическая эпоха доказывается здесь не только типами орудий, но, главное, их залеганием»…

Перед отъездом из Парижа Ядринцев случайно встретился с Катрфажем и де Баем в здании Географического общества. К его удивлению, Катрфаж вновь заговорил о Савенкове и его находках на Афонтовой горе и заметил:

— Древнекаменный век Сибири, о котором мы так много фантазируем, оказывается, для сибиряков давно стал реальностью! Пока европейцы беспочвенно теоретизируют, сибиряки работают. Все же вы, русские, не умеете по-настоящему рекламировать свои научные достижения. Вы знакомы с Савенковым лично?

— По роду своих занятий, я журналист, публицист и редактирую одну из сибирских газет — иркутское «Восточное обозрение». Часто встречаюсь с самыми разными людьми. Четыре года назад я совершил поездку по сибирским музеям, и в Красноярске был поражен и удивлен богатейшими археологическими и палеонтологическими коллекциями, собранными Савенковым, Ничего подобного, за исключением Иркутска, ни в одном сибирском городе нет. Я держал в руках каменные изделия, найденные им на Афонтовой горе. Они произвели на меня впечатление необычных и очень древних. Затем мы вместе с ним посетили карьеры кирпичных заводов, В одном из них он нашел настоящий культурный слой — темную глину с прослойками угля и какой-то красной краски. Должен вам сказать, что я тоже имею некоторое отношение к древнекаменному веку Сибири — в «Записках Русского археологического общества» опубликована моя статья «Отчет о поездке в Восточную Сибирь в 1886 году для обозрения местных музеев», где приводится краткое описание древних орудий и список животных Афонтовой горы, составленный в свое время Черским. Сам Савенков характеризуется в ней как человек самоотверженный, первый, кто помимо Черского делает систематические разыскания каменного века, ставя это в связь с геологическими и палеонтологическими исследованиями. Как видите, вы не совсем правы, что мы не рекламируем наши достижения. К сожалению, реклама не достигает цели — я, как и Савенков, в науке не более чем любитель, в лучшем случае разведчик.

— Не надо скромничать, господин Ядринцев. Ваши руны из Монголии, как и открытия Савенкова, факты изумительные, — сказал Катрфаж. — Азия не перестает изумлять нас. Но вы виделись с Савенковым четыре года назад. Можно представить, что он при его энергии сделал за это время!

— К сожалению, возможности Савенкова с тех пор ограничены. После 1885 года Иркутск перестал финансировать его работу.

— Почему же? — изумился Катрфаж.

— Он поссорился с руководителем Отдела географического общества. О, эта зависть, которая разъедает иногда ученый мир! В Иркутске мне рассказали, что именно завистники заставили Черского покинуть город. Савенкова сначала необоснованно обвинили в том, что он без ведома Отдела опубликовал отчет о работах 1885 года (на самом деле это был не отчет, а интервью корреспонденту газеты «Сибирский вестник»), а затем, напечатав в «Известиях» без ведома автора отчет (не предназначенный для печати), подвергли его на заседании неприличному разбору. Появился резкий отзыв, где Савенкова обвиняли в «утомительном многословии, описании совсем не идущих к предмету исследования господина археолога подробностей», обращении к темам, «по-видимому, мало ему знакомым». Савенков — человек горячий, остро воспринимающий несправедливость, расценил все эти события как личное оскорбление. «В порядочных учреждениях выговоров, да еще на бланковых бумагах, любителям науки не пишут», — ответил он в Иркутск и с тех пор не хочет и слышать о каком-либо сотрудничестве с Географическим обществом!

— Как печально, — с досадой воскликнул де Бай. — Но, господин Ядринцев, не могли бы вы подробнее рассказать о каменных орудиях с Енисея?

— Я не хотел бы рисковать, делая это в присутствии специалистов, — засмеялся Николай Михайлович. — Жажда увидеть изделия древних сибиряков скорее приведет вас на Енисей, поэтому я больше ничего рассказывать не буду. Разве побывать на родине человечества, в Сибири, не увлекательная мечта? Позвольте мне выразить надежду, что мы увидимся с вами и моим другом бароном в Москве, а может быть, и в Сибири…?

…Последний летний месяц 1892 года оказался для Москвы тревожным. Все с ужасом говорили о приближающейся эпидемии холеры. Слухи о холере в Центральной России распространились за границу, поэтому, очевидно, многие ученые из-за рубежа, ранее изъявившие желание участвовать в работах очередного Международного антропологического конгресса, в последний момент от поездки уклонились. Вместо ожидавшихся 100 делегатов в Москву прибыло всего 150 человек!

И. Т. Савенков был одним из немногих сибиряков, который получил приглашение выступить на конгрессе с докладом. Он приехал в Москву как представитель Минусинского музея, доставив на выставку, организованную по случаю конгресса в залах Исторического музея, коллекции знаменитых минусинских бронз. Кроме того, по просьбе организаторов собрания ученых, Д. Н. Анучина и графини П. С. Уваровой, он привез некоторые из своих находок, обнаруженных им при раскопках двух погребений людей новокаменного века, — живые и выразительные скульптуры лосей, вырезанные из кости.

Свои сокровища представили на выставку также музеи Томского университета и Восточно-Сибирского отдела географического общества. Среди них внимание всех привлекали изделия из камня и кости, добытые Н. И. Витковским при раскопках могильника новокаменного века на реке Китое, притоке Ангары, и предметы, найденные при раскопках А. С. Еленевым пещер в долине Бирюсы… В Сибири к 1892 году было открыто 14 музеев, и хозяева конгресса сделали все, чтобы представить ее как часть России, «где живут люди мыслящие и трудящиеся».

Иван Тимофеевич выбрал для доклада тему, связанную с исследованиями памятников, «оставленных на реке Енисее человеком — современником мамонта». Разве можно не представить на суд ведущих ученых Европы, занимающихся историей человека и его культуры, свое любимое детище, доставившее ему столько мук, радости, надежд и разочарований? Можно ли придумать вопрос более волнующий, чем проблема открытия следов древнейшей культуры в Сибири.

Для Савенкова конгресс представлялся великолепной школой, местом приобщения к большой науке. При всеобщем знакомстве участников собрания в «Славянском базаре», где было выбрано руководство будущих заседаний, а в последующее время в залах нового здания Московского университета, где прослушивались доклады, он наблюдал за корифеями европейской антропологической пауки — А. П. Богданов, патриарх и основатель русской антропологии, и Д. Н. Анучин представляли Россию, иронический Рудольф Вирхов — Германию, изящный Д. Серджи — Италию, седоголовый высокий Кольман — Швейцарию…

От доклада Р. Вирхова он ожидал особенно много. Знаменитый врач и антрополог, посвятивший изучению человека не одно десятилетие жизни, Вирхов всегда был в центре внимания специалистов, обсуждающих проблемы древности рода человеческого, пути эволюции человека и вопрос о его происхождении. Авторитет Вирхова был настолько громаден и непререкаем, что оценка некоторых из открытий зависела порой от его мимоходом брошенной реплики.

Неудивительно поэтому, что и в Москве этот почтенный старик был в центре внимания огромной толпы и переполненного слушателями зала. Он умел держать их в руках! Невысокого роста, с седенькой бородкой на лице, с которого не сходила холодная и тонкая, полная желчной иронии улыбка, как бы застывшая на бледных губах, красноватые веки слегка слезящихся глаз… Профессор изливал с трибуны полные язвительного сарказма фразы. Публика в конце речи покрывала его слова аплодисментами.

Но, позвольте, что же, собственно, приветствуется? Иван Тимофеевич отыскал глазами Ядринцева и вопросительно посмотрел на него. Тот в недоумении развел руками. Да, это была речь, отнюдь не вдохновляющая и окрыляющая. В ней нет и тени веры в могущество человеческого знания, в человеческий прогресс, которыми наполнялись каждое из выступлений, печатное или устное, творцов современной антропологии в Европе Брока и Катрфажа!

Вирхов считает, что, несмотря на кажущиеся успехи в археологии и палеоантропологии, вопрос о происхождении человека, как и поиски места, где он мог произойти и откуда затем расселился, не сдвинулся с мертвой точки. Древнейший третичный человек? Но где, кто и когда находил его остатки?! Неандертальский череп, обезьяночеловек? Но где доказательства, что в пещере не был похоронен русский казак, участник кампании 1812 года?! Вы настаиваете все же, что подобным черепам следует придавать какое-то значение, помимо курьеза природы? Прекрасно, но почему именно они — недостающее звено, связывающее обезьян и человека?

Нет никакого сходства в строении и физиологии человека и обезьяны. Наследственность — не что иное, как передача неизменяемых существенных признаков рода. Резкие, не допускающие возражений выкрики, как удары молота, падают в зал. Снова приступ злой иронии и язвительного сарказма: вы утверждаете, что сходны чешуйчатые отростки височной кости австралийцев и антропоидных обезьян и на этом основании позволяете сближать человека и обезьяну? Прекрасно, но будьте логичны и последовательны — рунообразные волосы негра близки растительности овцы и пуделя — так сближайте человека с пуделем!

Но, извините, господин Вирхов! Зал пока не спорит с вами, он просто слушает, но все-таки слушатели хотят знать, как вы сами смотрите на разрешение вопросов, связанных с происхождением человека!

А вот и ответ на подобный вопрос: поиски решения задачи такого рода, за которую взялись столь же энергично, как и самонадеянно некоторые ученые умы, потерпели полное крушение. Нет древнего антропоида, от которого произошел человек! Недостающее звено, связывающее обезьяну и человека, — химера. Человек — современник мамонта? Не верю! И вообще вопросы, связанные с происхождением человека, праздные, и над ними не стоит ломать голову…

Желчный старческий консерватизм Вирхова, желание свести счеты со своими старыми противниками произвели на Савенкова гнетущее впечатление. Не верит, что человек был современником мамонта. Но если подобное объявляется для Европы, то можно представить, каким образом он встретит утверждение, что в Сибири в эпоху мамонта жили люди каменного века. Ведь в конце доклада Вирхов советовал браться за решение вопросов более посильных, чем туманный и неопределенный палеолит, например, изучать культуры бронзового века и их распространение.

Однако Ядринцев, который, как он заявил, не поддался «обаянию минуты и созерцания великого ученого», успокоил Ивана Тимофеевича и шутя сказал, что на него, единственного из русских участников конгресса, выставившего доклад о древнекаменном веке, падает тяжелая миссия поколебать сомнения Вирхова в возможности одновременного существования мамонта и человека, да еще где — на самых задворках мира, в Сибири!

Второй гость, швейцарский антрополог Кольман, произвел на Савенкова приятное впечатление. Блестящий эрудит, профессор анатомии Базельского и Мюнхенского университетов, Кольман предстал перед слушателями как страстный и увлекающийся ученый. Седой высокий старик, сухощавый и сановитый, с длинной густой бородой, У него в характере не было и тени той злобности, которая бросалась в глаза в Вирхове. Кольман явно не желал тратить время на пустословие. Конгресс для него не увеселение или арена честолюбия. Он прибыл в Москву работать, у него четкие новые идеи и точный план. В докладе сделаны ясные и глубокие обобщения.

Правда, Кольман не говорил о палеолите. Но тема его выступления заинтересовала Савенкова. Швейцарский профессор рассматривал сложную проблему формирования рас Европы и утверждал, что уже в новокаменном веке на ее территории «странствовали» представители нескольких расовых разновидностей.

Кипение страстей в европейской науке, связанной с вопросами первобытного человека, нашло отражение в дискуссиях на конгрессе. Приобщение к творческому духу настоящей науки волновало и радовало Савенкова. Ему не удалось прочитать доклад самому. Эту миссию взяла на себя графиня Уварова, которая доложила его участникам конгресса на французском языке. Специалисты могли по достоинству оценить характер великолепно и на уровне достижений археологии палеолита того времени проведенного исследования по изучению Афонтовой горы, самого яркого из енисейских палеолитических стоянок.

Савенков оказался талантливым учеником своих знаменитых учителей — Черского и Лопатина. Чтобы тебе; поверили в главном — в глубокой древности каменный изделий, нужны беспристрастные и точные геологические и палеонтологические наблюдения. Итог многих лет экскурсий, во время которых проводились тщательные нивелировки местности и «топографическое ее изучение», вылился в классически четкую и ясную геоморфологическую схему трех речных уступов, прорытых в долине древним Енисеем, когда тысячелетия назад он был многоводнее и шире. Два верхних уступа не дали ни одной находки каменного изделия. Это было, очевидно, время достаточно раннее, когда человек еще не появился на берегах реки. По ее долине бродили антилопа-сайга, горный баран и один из древних видов носорога — носорог Мерка.

Иное дело третий, самый нижний террасовый уступ. Сложенный из лессовидного наноса, лесса песчанистого и глинистого, гравия, галечника и песка, он хранил в своих толщах культурные остатки самого различного времени — вверху железный, медный и бронзовый век, ниже обломки глиняных сосудов и каменные изделия новокаменного века, неолита, а еще ниже в собственно лессовых толщах «воздушного», а не «водного» происхождения на разной глубине, до 2,5 метра от поверхности почвы, несколько культурных прослоек древнекаменного века.

«Беловатая глина», залегающая глубже, не затрагивалась рабочими карьеров кирпичных заводов, поскольку она не годилась для приготовления кирпичей. Савенков всегда сожалел, что недостаток средств не позволял ему шире исследовать «беловатую глину» — из нее происходила большая часть лучше всего сохранившихся костей животных и выразительных каменных орудий. Культурные слои, по его наблюдениям, начинались на большом расстоянии от подошвы Афонтовой горы, где их перекрывали многометровые толщи лесса, а затем ближе к берегу реки выклинивались и залегали на глубине 1,5–2,5 метра.

Характеристике лессов Афонтовой горы силам, отложившим их, Савенков не случайно уделял в докладе столько внимания. Условия залегания каменных орудий и обломков костей объясняли чрезвычайно важный факт — древняя фауна не смывалась с вышележащих уступов и не перемешивалась внизу со значительно более поздними по возрасту каменными орудиями. Кости и камни, как и глина, в которой они залегают, датируются одним достаточно древним временем, насчитывающим многие тысячи лет.

«Лесс Афонтовой горы — воздушного происхождения. Кости животных и орудия погребались лессом одновременно и находятся на месте своего первоначального поношения. Все это более согласно с действительностью и нисколько не противоречит геологическим и топографическим данным». Там, где кости мамонта, носорога, северного оленя, бизона и собаки встречаются вместе с каменными инструментами, по решительному утверждению Савенкова, «нет ни складок, ни изгибов, ни переломов, ни сдвигов. Ненарушенность напластований лесса вне всякого сомнения!»

Затем последовало самое удивительное — рассказ о находках изделий древнего человека Сибири. Сначала казалось, что Савенков представляет вещи интересные, но все же достаточно известные. Известные потому, что никто никогда всерьез не мог представить, что в Сибири, отдаленной от Западной Европы многими тысячами километров, окажутся орудия, но типу представляющие собой копии европейских.

В коллекциях с Афонтовой горы имелась целая серия крупных грубо обработанных скребел. Достаточно было даже беглого взгляда, чтобы увидеть в них характерные древнекаменные орудия ашельского или мустьерского времени. Скребла отличались крупными размерами. Их прямые или чаще выпуклые полулунные рабочие края, крутые, порой почти вертикальные, были сплошь покрыты крупными фасетками сколов и ретуши. От этих орудий, едва умещающихся в ладонях, веяло подлинной первобытностью.

Остроконечники, или острия, непременные спутники скребел на древнепалеолитических стоянках, также были обнаружены на берегах Енисея. Эти удивительные инструменты, которые могли с успехом употребляться в качестве ножей и проколок, наконечников копий и дротиков, также выглядели архаическими. Их изготовляли из широких пластинчатых сколов, приостренных на конце. Это не были наконечники, характерные для новокаменного века, — строго симметричные, выструганные стелющейся ретушью с обеих широких плоскостей. Енисейские остроконечники слегка искривлены, мастер подправлял только край орудия, оставляя поверхности его нетронутыми. По типу афонтовские острия не отличались от мустьерских или ашельских из Франции.

Как скребла и остроконечники, так и ряд других изделий, например ножи и скребки, изготовлялись из сколов, полученных после специальной обработки каменных желваков-нуклеусов. Типы нуклеусов, относящихся к разным этапам каменного века, отличаются друг от друга. Афонтовские нуклеусы дисковидной и подпрямоугольной формы, покрытые на поверхности скалывания отщепов и примитивных пластин «негативами» снятых заготовок, принадлежали к древнейшим образцам.

Особую серию орудий составляли галечные инструменты. Обыкновенные речные гальки, крупные и тяжелые, превращались первобытным человеком в изделия самого разнообразного назначения — здесь были топоровидные орудия с лезвием, оформленным несколькими скупыми сколами на одном из концов гальки, скребловидные инструменты, изготовленные из плоских вытянуто-овальных галек; из них же при необходимости делали как дисковидные, так и подпрямоугольные нуклеусы. Отличительной особенностью галечного комплекса сибирской палеолитической культуры было то, что ни одно из орудий не обрабатывалось с двух сторон — сколы покрывали только одну поверхность. Поэтому несколько неожиданным, при близком сходстве скребел и остроконечников Афонтовой горы с ашель-мустьерскими орудиями Европы, оказалось отсутствие рубил, своеобразных топоров древнекаменного века. Что это — показатель более позднего возраста енисейского палеолита, когда рубила исчезли из употребления?

Если такой вывод правильный, то, следовательно, на берегах Енисея жили не ашельскне люди, а неандертальцы, мустьерцы?

К такому заключению и можно было бы прийти, если бы находки ограничивались только перечисленным выше комплексом орудий. Но в том-то и дело, что своеобразие и необычность культуры каменного века, открытой и теперь представленной участникам конгресса, не завершались на странном и вызывающем удивление наборе первозданных галечных инструментов, которые порой представлялись самыми первыми из когда-либо сделанных человеком изделий из камня. Пока продолжался рассказ о них, специалисты, близкие по своим интересам древнекаменному веку, слушали с любопытством, но без явных признаков недоверия. Однако когда П. С. Уварова упомянула о второй большой группе каменных орудий, а вслед за тем и об изделиях из кости животных, ветерок сомнения прокрался в зал.

Оказывается, если верить Савенкову, люди, изготовлявшие скребла, остроконечники и рубящие орудия из галек и занимавшие, судя по всем признакам, одну из ступенек низшей стадии эволюции человека, были более искусны в обработке камня, чем может показаться на первый взгляд.

Вместе с грубыми и массивными неправильной формы отщепами и пластинчатыми сколами, на «брюшке» — поверхности раскалывания — выделялись крупные ударные бугорки, свидетельствующие об огромной силе, с какой дробился камень, были найдены также ножевидные пластинки, строго прямоугольных геометрических форм. Их не могли отделить при обработке дисковидных прямоугольных и тем более примитивных галечных нуклеусов.

И действительно, среди сборов с Афонтовой горы имелись нуклеусы, принципиально иные но их типическим особенностям. Они имели вид приостренных конусов или призм. Основания этих изделий, округлые или вытянуто-овальные, представляли собой площадку, тщательно выстроганную уплащивающими сколами. Иногда дополнительные мелкие сколы наносились по самому краю площадки. Ее не случайно подтесывали столь тщательно. Сверху по краю наносился точно рассчитанный удар или, может быть, нажим камнем или костью, и с боковой плоскости конуса или призмы отскакивала миниатюрная ножевидная пластинка!

Нуклеусы такого типа и снятые с них пластины — обычные находки на поселениях новокаменного века. Но неужели обитатели Енисея, современники мамонта и северного оленя, овладев такой высокосовершенной техникой обработки камня, продолжали изготовлять скребла и остроконечники, которыми пользовались десятки тысячелетий назад? Как объяснить странное совмещение в одном культурном слое орудий предельно примитивных и совершенных? Своеобразием культуры?

Две техники обработки камня, отчетливо выделяющиеся на материалах Афонтовой горы, с точки зрения сложившихся представлений совершенно несовместимы. Тут что-то не так.

Еще более удивительно, что мустьерско-ашельские комплексы Енисея сопровождаются изделиями из кости. Ни в одном из памятников древнекаменного века Европы, исследованного к началу девяностых годов, костяные орудия не встречались. Они появляются значительно позже, в эпоху верхнего палеолита. Но даже и среди верхнепалеолитического инвентаря европейских поселений, несмотря на его разнообразие, не находили того, что обнаружил Иван Тимофеевич.

Среди изделий из кости обращали на себя внимание кинжаловидные острия. Необычайной особенностью их являлись узкие глубокие желобки, пропиленные вдоль одного края. Для чего они служили? Кажется, никакого практического смысла пропиливание подобных канавок не имело. По мнению Савенкова, кинжаловидные костяные острия представляют собой только часть орудия комбинированного типа. Сделанная из кости часть его является основой — гибкой, эластичной и в то же время твердой и прочной. Однако край костяной основы, каким бы острым ни старался сделать его мастер, в работе никогда не давал того эффекта, который достигался с помощью расколотого камня. Древние охотники изобрели гениальную и столь же простую комбинацию из кости и камня — в пропиленный вдоль края основы паз вставлялись тонине и правильные ножевидные пластины, плотно подогнанные друг к другу! Не менее трудно, чем изобрести подобное орудие, разгадать его назначение, тем более что ни Савенков, ни слушатели его доклада ничего подобного никогда не видели в Европе. А ведь она всю вторую половину прошлого века была ведущим центром по изучению древнекаменного века.

Теперь стало ясно, для чего с конических и призматических нуклеусов скалывали миниатюрные ножевидные пластинки. Разумеется, некоторые из них употреблялись в деле без оправы или рукоятки для какой-нибудь тонкой и деликатной работы, например, в резьбе по кости или дереву. Но для охоты на крупных толстокожих животных, вроде мамонта или медведя, нужно было иметь оружие крупное, надежное и мощное. Ни камень, ни кость, ни дерево в отдельности не обладали всеми необходимыми качествами, и только комбинация из них привела к появлению удивительных вкладышевых инструментов.

Кто мог ожидать от первобытного охотника такой технической изощренности? Почему подобное изобретение оказалось характерным только для Сибири?

Ножевидные пластинки вставлялись в костяную оправу без какой-либо дополнительной обработки. Сколотые с нуклеуса, они немедленно употреблялись в дело — края их были идеально острыми, как хорошо отточенное металлическое лезвие. Мастеру по изготовлению орудий оставалось только подобрать серию пластинок, которые по толщине не превосходили ширину паза и хорошо совмещались друг с другом. Затем пластины в определенном порядке загонялись в пропиленную в кости канавку и для прочности скреплялись древесной смолой или клеем.

Однако первобытный охотник вскоре понял основной недостаток подобных лезвий — их края оказывались хотя и острыми, но чрезвычайно хрупкими. Достаточно было попасть под лезвие кости пли жестким сухожилиям, как лезвие ломалось и становилось тупым. Поэтому-то, очевидно, вместо простых ножевидных пластин-вкладышей появляются пластины, специально обработанные по краю ретушью. С первого взгляда могло показаться, что мастер безнадежно губил орудие — пластинка не заострялась, а, напротив, затуплялась: ее наиболее острая часть обламывалась крутыми фасетками ретуши, и именно этот, а не противоположный край выступал из паза костяной оправы кинжалов и копий! Лезвие инструментов становилось более тупым, но зато оно не обламывалось и надежно служило.

Ножевидными пластинками не исчерпывался набор миниатюрных орудий охотников на мамонтов с Афонтовой горы. Сами по себе они являлись сырьем и заготовками для большого и разнообразного набора инструментов. Из этих пластинок изготовляли не только вкладыши, но также мелкие скребки, проколки, резцы, ножи, пилки. Из небольших по размерам сколов и отщепов делали круглые и вытянуто-овальные скребочки, применявшиеся для обработки шкур (с помощью их снималась мездра), дерева и кости.

Отличия между сериями грубых и примитивных орудий из галек, остроконечниками и скреблами, а также дисковидными нуклеусами, с одной стороны, и мелкими инструментами из ножевидных пластин и небольших отщепов, с другой, были настолько разительны и отчетливы, что производили странное впечатление. По выработанным и установившимся к девяностым годам XIX века представлениям эти два комплекса нельзя было совместить. Если первый из них уверенно датировался ранней порой древнекаменного века, то есть ашельско-мустьерским временем, то второй — поздней норой древнекаменного века, пли верхним палеолитом. Некоторые из вещей по тонкости их обработки и совершенству не выходили даже из рамок набора орудий, характерных для новокаменного века!

Находки Савенкова из Сибири явно не укладывались в знакомые и привычные схемы и требовали поэтому своего объяснения. Выхода было только два — или следовало объявить открытие на Енисее «подозрительным», пли признать древнейшую культуру человека в Сибири оригинальной и своеобразной, не похожей на европейскую. Второй выход не устраивал как господствующее в то время в археологии эволюционное или, как тогда говорили, «трансформистское» направление с его жесткими и не допускающими отклонений направлениями и ступенями развития древней культуры человека, так и тех, кто вообще противился признанию реальности существования палеолитических охотников на мамонтов и носорогов. Первый выход был проще, спокойнее и поэтому большинство «эрудитов» и «законодателей» конгресса с большой подозрительностью и недоверием выслушивали текст сообщения Савенкова, который бесстрастно зачитывала графиня Уварова.

Она сообщила, что на Афонтовой горе помимо большого количества каменных орудий обнаружены также костяные инструменты. Кроме основ для вкладышевых наконечников копий и ножей древние обитатели берегов Енисея изготовляли шары, проколки и шилья, иглы и украшения. В дело шли также роговые стержни: из них делали колотушки пли молотки, мотыги для вскапывания глины и загадочные предметы с широким круглым отверстием на конце. Зал оживился, когда последовало описание их — это были так называемые «жезлы начальников», которые часто встречаются на стойбищах заключительного периода древнекаменного века Европы, так называемой мадленской культуры.

Вновь европейские параллели, но в отличие от каменных орудий древнего комплекса не самые ранние в рамках палеолита, а, напротив, наиболее поздние! Как же сможет первооткрыватель каменного века на Енисее решить проблему датировки этой загадочной сибирской культуры, если в ней причудливо и замысловато перемешались элементы хронологически несовместимых культур и этапов?

Савенков решил вопрос о времени Афонтовой горы неожиданно просто. Находки в карьерах кирпичных заводов, несмотря на определенно развитые и поздние элементы среди набора каменных и костяных орудий, датируются несомненно палеолитической эпохой. Подтверждение этому ответственному и смелому, но тем не менее очевидному и бесспорному для него выводу, Иван Тимофеевич видел прежде всего не в типологии каменных орудий, как следовало ожидать, а в геологических и палеонтологических наблюдениях и выводах. Изделия первобытного человека залегали в одном горизонте с костями мамонта, носорога и северного оленя в глине «постплиоценового» возраста. Поскольку никаких перемещений в слоях древней террасы не отмечено, что говорило бы об искусственном смешении палеонтологических и археологических находок, то, следовательно, каменные и костяные орудия изготовлены древним человеком — современником мамонта и северного оленя. По мнению Савенкова, это была эпоха, когда началось вымирание мамонта, и (здесь следовало самое неожиданное), «следовательно, палеолитическая эпоха двигалась к концу»!

Нижнепалеолитические, мустьерские и ашельские по типу орудия не ввели его в заблуждение и не толкнули к соблазнительному выводу о невероятно глубокой древности енисейских памятников. Наблюдения по составу древней, вымершей теперь фауны, анализ «топографических особенностей» местонахождения, тщательная проработка всего комплекса каменной индустрии, не позволявшая по условиям залегания как древних по типу вещей, так и совершенных орудий разделить его на две разновременные группы — нижнепалеолитическую и верхнепалеолитическую, привели Ивана Тимофеевича к выводу о том, что его находки представляют единую культуру.

Доклад Ивана Тимофеевича, вопреки ожиданиям устроителей конгресса, стал для ряда специалистов «центральным событием». Сила его заключалась не только в том, что Савенков представил данные о «сенсационных материалах», полученных в таежной Сибири, но и в квалифицированности его рассуждений. Новизна фактов, профессионализм «ревностного археолога Савенкова» привели французских делегатов в изумление, а его коллекции, выставленные в одном из залов выставки, стали для них «настоящим открытием».

Не все, однако, поняли значительность сообщения. Многие, в том числе и Рудольф Вирхов, «злой гений» исследователей древнейших людей и их культур, приняли сообщение из Сибири равнодушно. Когда председательствующий попросил делегатов высказаться о прослушанном докладе, то его призыв сначала не нашел отклика.

Наконец, слово попросил барон де Бай. Он начал с того, что заявил об огромном интересе западно-европейских, и в частности французских, археологов к сибирским древностям. Так, его учителя Катрфажа в особенности волновали возможности открытия там древнейших остатков человеческой культуры, поскольку, как он считал, Сибирь является местом, где следует искать изначальную культуру, родоначальницу европейских палеолитических культур. До сих нор можно было только предполагать, что из себя представляла древнейшая культура каменного века Сибири, поскольку европейские ученые не знали ни об одном факте открытия здесь палеолитического поселения.

Русскую археологическую науку теперь можно поздравить с выдающимся достижением — сибирский исследователь Савенков представил конгрессу удивительные вещи несомненно палеолитического возраста. Де Бай сказал, что сибирская палеолитическая культура действительно оказалась необычной — в ней древние, нижнепалеолитические по характеру вещи соседствуют с развитыми, почти неолитическими по облику. Таким образом, сбылось второе предсказание его учителя Катрфажа, который высказал предположение о возможности открытия в Северной Азии «неолитической индустрии, соединенной с четвертичной фауной»! Каменные и костяные орудия, извлеченные Савенковым из лессов Афонтовой горы, залегали в ней вместе с костями мамонтов, носорогов и северных оленей.

— Я осматривал вчера выставку, — продолжал де Бай, — и корреспондент одной из московских газет задал мне традиционный вопрос: «Что больше всего понравилось вам в залах, что больше всего поразило вас?» Мне не хочется обижать никого из тех, кто представил на выставку свои коллекции, — все они интересны и надолго привлекают внимание. Но прошу быть снисходительным ко мне и моим слабостям к палеолиту: я ответил, что сборы господина Савенкова, выставленные в сибирском зале, стали для меня настоящим откровением! Они оказались самым неожиданным из всего, что я когда-либо видел на подобных конгрессах. Что касается доклада, то он мне кажется наиболее значительным научным событием среди представленных оценке членов настоящего конгресса!

Однако, как ни странно, выступление де Бая оказалось первым и последним, где упоминались находки Савенкова и давалась оценка значения его открытия по палеолиту. Так, в замечаниях Анучина говорилось только о скульптурных изображениях неолитического времени, обнаруженных Иваном Тимофеевичем на Енисее, но он ни словом не обмолвился об Афонтовой горе. Даже палеонтолог академик Шмидт, который с большим вниманием встречал каждую находку, связанную с древними животными Сибири, в реплике по докладу Никитина «О следах четвертичной эпохи в России как результате деятельности доисторического человека» меланхолично констатировал, что по вопросу одновременного существования человека и мамонта он не может указать точных данных для этого ни для Европейской России, «ни для Сибири».

Стоит ли после этого удивляться, что Рудольф Вирхов, решительный противник совместного и одновременного существования первобытного человека и мамонта, при ознакомлении с выставкой, где его сопровождал и давал объяснения Н. М. Ядринцев, не пожелал осмотреть стенды с находками Савенкова из карьеров кирпичных заводов. Его заинтересовали только вещи, добытые Витковским при раскопках неолитического могильника в устье реки Китой в Прибайкалье.

Не удивительно поэтому, что причин для огорчения у Ивана Тимофеевича было более чем достаточно. Сколько надежд возлагал он на поездку в Москву, с каким удовольствием и трепетом представил для выставки камни и кости Афонтовой горы, и вот результат: серьезного разговора о находках после того, как было зачитано его сообщение, по сути дела не получилось. Приятно было, конечно, слушать комплименты де Бая, но, может быть, он просто золотил горькую пилюлю провала надежд?

Де Бай, однако, и в последующие дни продолжал оказывать Савенкову знаки внимания. Он беседовал с ним об Афонтовой горе и условиях местонахождения каменных орудий, попросил разрешение сфотографировать некоторые из находок и опубликовать их для сведения западно-европейских ученых в одном из научных журналов Франции. Барой высказывал желание побывать в Сибири и в особенности на Енисее в Красноярске, где Савенков сделал удивительные открытия.

Они расстались в Москве, чтобы никогда уже больше не встретиться, хотя де Бай сдержал свое обещание и приехал в Красноярск. Савенков к этому времени покинул Сибирь и переехал на новое место работы — в Варшаву. Де Бай, однако, поддерживал с ним переписку. В середине девяностых годов он совершил свое одиннадцатое путешествие по России. Во время этой поездки де Бай посетил крайние восточные, примыкающие к Уралу, европейские губернии России, а затем проехал Сибирь вплоть до Красноярска. Это было путешествие по возможным маршрутам продвижения древнейших людей с востока, из Азии, на запад — в Европу, одним из главных стимулов которого было открытие Савенкова на Афонтовой горе.

«Цель его поездки сюда, писала газета „Енисейские губернские ведомости“, заключалась в том, чтобы окончательно рассеять зародившееся у археологов недоверие (к древностям, открытым Савенковым. — В. Л.)… осмотреть все исследованные Савенковым местности, собрать там необходимый материал и своим опубликованием его подтвердить несомненность существования палеолитической эпохи в окрестностях Красноярска».

Де Бай прибыл в Красноярск в середине августа 1896 года и сразу же после визита в музей высказал, писала та же газета, «чрезвычайную заинтересованность теми местностями, в которых И. Т. Савенков нашел весьма много предметов палеолитической эпохи». Вместе со старыми коллегами Ивана Тимофеевича по работам в окрестностях города Проскуряковым, Кибортом и Лингвальдом де Бай совершил четыре экскурсии на Афонтову гору, это, по его словам, «Эльдорадо давно исчезнувшей культуры каменного века».

К сожалению, осенью в карьерах кирпичных заводов не добывалась глина, из которой землекопы «выбрасывали массами» кости животных и каменные орудия, «не придавая им решительно никакого значения». Тем не менее находки на Афонтовой горе оказались обильными. Де Бай собрал коллекцию выразительных каменных орудий «глубокой древности» (среди них преобладали скребла) и множество костей древних животных, в том числе мамонта, носорога, аргали, первобытного быка и северного оленя.

В целом Афонтова гора произвела на барона глубокое впечатление. На этом уникальном памятнике, по его мнению, можно проследить эволюцию культур, начиная от каменного века и кончая железным. Что касается общей оценки наблюдений над палеолитом Афонтовой горы, то, как отмечалось в газетной корреспонденции, с тем «значительным к в высшей степени ценным палеолитическим материалом… барон заранее и смело мог уже торжествовать свою победу над скептицизмом своих собратьев по науке», которые не хотели принимать всерьез енисейский палеолит.

Известно, что де Бай скептически относился к палеолиту, открытому в европейской части России к девяностым годам прошлого века. Он считал недостаточно разработанными вопросы геологической и палеонтологической датировки палеолитических находок русских. Во всяком случае, открытия, о которых шла речь на конгрессе 1892 года в Москве, позволили ему «сомневаться относительно глубокой древности следов человеческой работы». Дело в том, что, по мнению де Бая, обработанные камни из Европейской России (они «представляют особый характер») сильно отличались от палеолитических изделий Западной Европы. В то же время свои сибирские сборы и находки Савенкова он сразу же безоговорочно датировал палеолитом. На него, очевидно, произвели сильное впечатление безупречные по точности геологические и палеонтологические наблюдения первооткрывателя енисейского палеолита и выразительность каменного инвентаря Афонтовой горы.

Де Бай выделил среди орудий из Сибири «формы, типичные для западно-европейских находок», и оценил это как «факт большой важности». «Они (т. е. изделия. — В. Л.) имеют форму, хорошо известную по находкам во Франции в индустриях периода палеолита». И далее уточнял: «Они представляют индустрию, которую мы обозначаем на Западе как характерную для так называемой эпохи мустье». Причем «точные формы примитивным орудиям» палеолитический человек Сибири придал, несмотря на «довольно трудное для обработки сырье» — кварцит.

Барон де Бай становится во Франции и вообще в Западной Европе популяризатором имени Савинкова и значения его выдающегося открытия на Енисее. В Музее естественной истории в Париже он организовал выставку археологических находок, обнаруженных на Афонтовой горе и на ряде других местонахождений в окрестностях Красноярска. Ее посетили видные французские ученые, в том числе члены Антропологического общества и известные археологи Л. Капитан и О. де Месниль. Первый из них констатировал затем в специальной статье, посвященной этой выставке, наличие среди каменных орудий из Сибири скребел мустьерского тина, «изделий ашельско-го вида», крупных пластинчатых отщепов «типа леваллуа» и молотка из рога благородного оленя со следами распиливания в основании и в 20 сантиметрах от основания. Молоток напоминал Л. Капитану подобного же рода инструменты из свайных поселений, шахт для добывания кремня и аналогичные изделия, встречающиеся иногда на палеолитических местонахождениях Европы. Он писал в связи с этим, что если «молоток действительно происходит из „нижних глин“ Афонтовой горы, то возраст его древнее подобных орудий, когда-либо найденных в Европе».

Французский палеонтолог Годри специально занимался определением многочисленных костей, найденных до Баем на Афонтовой горе. Заключение его не противоречит выводам Савенкова — в толщах Афонтовой горы залегает «допотопная фауна» — мамонт, носорог, северный олень!

Летняя выставка де Бая в музее способствовала широкому ознакомлению французских специалистов каменного века с открытиями Савенкова в Сибири. Палеолитические изделия из Красноярска поразили всех своей архаичностью и примитивизмом. Недаром Л. Капитан, сравнивая сборы де Бая на склонах Афонтовой горы с европейскими находками палеолита, не употребляет для датировки их иного хронологического подразделения, чем мустье.

Де Бай предпринимает, кроме того, еще один важнейший шаг для ознакомления ученого мира Европы с именем Савенкова — он выступает в Париже перед членами Французской Академии наук со специальным сообщением о выдающемся значении его открытия на Енисее, сопровождая рассказ демонстрацией фотографий каменных орудий Афонтовой горы. Работы Савенкова на Енисее, по его словам, «открывают новую эру в исследованиях о начальном периоде существования человека и там, где предполагалась его колыбель».

Де Бай высоко оценил энтузиазм, преданность делу и огромный труд Савенкова, вложенный в изучение палеолита Сибири. За открытие его сибирскому труженику «ученые мира должны выразить признательность». Он также подчеркнул необыкновенную скромность исследователя, которая, по его словам, «столь же велика, как велики его заслуги». Свой доклад барон де Бай закончил такими словами: «Я кончаю, господа, это сообщение счастливый сознанием того, что назвал Академии имя и произведения ученого, который на берегах великой сибирской реки страстно работал над развитием науки!»

После поездки Ядринцева в Париж весной 1890 года и его сенсационных докладов о «сибирских рунах» из степей Центральной Азии это был новый триумф сибирского ученого перед высшим научным органом Франции, родины науки о культурах человека древнекаменного века. В следующем же издании труда «Доисторическая жизнь» Габриэля де Мортилье, отца научного палеолитоведения, появились сведения о памятнике каменного века, найденном на берегах далекой сибирской реки Енисея. Afontova gora стала знакома в Европе всем, кто интересовался ранними культурами Старого Света. Сибирский палеолит вошел, наконец, в мировую науку.

 

Южная обезьяна

Природа не любит раскрывать своих тайн. Она мстит любопытным.

А. Виноградов

— Хэлло, старина Бернард! Мне кажется, эта проклятая жара доконала вас — настолько пасмурно и меланхолично выражение вашего лица.

Редактор отдела новостей популярной вечерней газеты Иоганнесбурга «Star» («Звезда») Бернард Георг Пауэр, задумчиво осматривавший выставленные за стеклом витрины книжные новинки, вздрогнул от неожиданного обращения к нему. Рядом стоял высокий стройный человек, одетый в белую рубашку, небрежно выпущенную поверх парусиновых брюк. Его узкое сухощавое лицо с длинным носом и глубоко посаженными темными глазами добродушно улыбалось. Большой рот с узкими линиями губ, выступающий вперед волевой подбородок, типичный для англосакса, — до чего же характерные черты облика!

— А, профессор Дарт, добрый день! — почтительно пожал Пауэр протянутую руку. — Рад вас видеть. Извините меня: задумался и никого не замечаю. Да, вы правы, жара убийственная. Ох уж этот мне засушливый сезон на юге Африки, который всегда так долго тянется. Он выводит меня из равновесия. Но гораздо более печально другое. Полоса засухи с некоторых пор охватила и наш отдел. Чувствую — давно нужно нечто такое, что взбудоражило бы нервы читателей, но увы… Одним словом, засуха, всюду засуха, и меланхолия прессы имеет некоторое оправдание. Не так ли?

— Пожалуй, — согласился Раймонд Дарт с собеседником, которого он знал как большого и знающего любителя волнующих мир научных проблем, среди которых первое место занимала антропология. Эта страсть стала причиной их дружеских отношений. Встречаясь, они подолгу беседовали на темы, связанные с анатомией и неврологией, чем профессор занимался вот уже два года в медицинской школе при университете Витватерсран.

— Ваше сочувствие, не скрою, приятно, но что мне от него? — сокрушался Пауэр. — Вы антрополог — так дайте мне что-нибудь интересное, например, питекантропа иди, на худой конец, неандертальца. Вот тогда отдел новостей покажет зубы, а издатель «Star» убедится, что редактор Бернард Георг Пауэр недаром ест свой хлеб! Я не случайно вспомнил о питекантропе. Вы слышали, что американцы убедили Дюбуа открыть сейф с черепной крышкой обезьяночеловека с Явы?

— Я читал об этом, но, к сожалению, не в вашей почтенной газете, — улыбнулся Дарт.

— Все газеты вновь помешались на темах, связанных с недостающим звеном, — воскликнул Пауэр. — Мой отдел сохраняет сдержанность, и не случайно. Ведь речь идет о старом открытии. Дайте нам новые факты, и «Star» тоже скажет свое слово о недостающем звене.

— Поистине сама судьба свела нас здесь с вами, — сказал Дарт. — Поскольку вы требуете не только сочувствия, но чего-то более полезного для отдела новостей, то, так и быть, скажу вам по секрету — «Star», вероятно, получит скоро новость высшего ранга. Возможно, в моих руках теперь есть нечто мировое по значению, и это нечто связано с происхождением человека…

Если бы внезапно при ясном солнечном небе загрохотал гром и на изнемогающий в пекле Иоганнесбург хлынул ливень, то и тогда вряд ли лицо Пауэра отразило бы даже сотую долю того изумления, которое вызвали в нем эти слова.

В мгновение ока от меланхолии редактора не осталось и следа. Взяв себя в руки, Пауэр прежде всего удостоверился, не разыгрывает ли его Раймонд Дарт. Профессор, однако, сохранял серьезность, поэтому Пауэр мгновенно привел в действие все то, что обеспечивало успех репортеру. Он превратился в само внимание, и Дарту показалось, что он видит перед собой азартного игрока.

— Это «нечто» примитивнее неандертальца? — бросил пробный шар Пауэр.

— О, да! Несравненно примитивнее любого из неандертальцев, — ответил спокойно и даже несколько равнодушно Дарт.

— Может быть, в ваши руки попало «нечто» более примитивное и древнее, чем обезьяночеловек?

— О, значительно более примитивное и древнее, чем питекантроп! — подхватил игру Дарт, который славился как непревзойденный мастер подобного рода сцен. — Я называю это «нечто» — my baby.

Бернард Пауэр, сгорая от нетерпения, обрушил на него поток вопросов, демонстрируя незаурядную осведомленность в палеоантропологии. Он искусно расставлял сети-ловушки, стараясь выудить у профессора нужную информацию: речь идет о недостающем звене? Что представляет из себя бэби? Какие обстоятельства сопутствовали открытию? Как и кто первый узнал о находке? Где находится образец, и можно ли осмотреть его? Когда, наконец, появится первая научная публикация, и может ли он, Пауэр, сейчас же объявить об открытии?

— Давай по порядку, дружище Бернард! — взмолился Дарт. — Не могу же я, в самом деле, отвечать на все сразу. К тому же у нас достаточно времени, чтобы поговорить спокойно и не торопясь, ибо ни о какой информации в газете не может быть речи до тех пор, пока не выйдет из печати статья, которую я послал в лондонский журнал «Nature». Бэби находится в моем доме, но фото ого можно осмотреть сейчас же. Для этого стоит лишь зайти в редакцию «Star» и обратиться к моему старому другу и фотографу вашей газеты Лену Ричардсону…

— Как, Лен Ричардсон, с которым я объездил половину Африки, знал о находке и даже фотографировал ее, но ни словом не обмолвился мне? — возмутился Пауэр. — Хорошенькие дела: в поисках новостей сбиваешься с ног, а в это время у меня под носом происходят события, о которых я понятия не имею.

— Лен ни в чем не виноват, Бернард, — успокоил Дарт разбушевавшегося редактора. — Это я уговорил его хранить наш секрет в тайне. Мне не хотелось раньше времени возбуждать ненужные толки и ажиотаж. Обещан не терзать упреками Ричардсона, а я готов дать интервью…

— Хорошо, — примирительно буркнул Пауэр и, подхватив под руку Дарта, направился к подъезду соседнего с книжным магазином дома, в котором располагалась редакция вечерней газеты.

Они заскочили на несколько минут в лабораторию Лена Ричардсона, где Бернард Пауэр, не обращая внимания на хозяина, бегло осмотрел контрольные отпечатки с негативов «портрета» таинственного бэби, а затем направились в кабинет редактора. Шествуя по коридору, Пауэр на ходу отдавал распоряжения помощнику: «Новую пачку бумаги! Побольше остро очиненных карандашей! Через час доставьте нам ленч! В кабинет ко мне никого не пускать!» Плотно прикрыв дверь кабинета, Пауэр усадил гостя в кресло, а сам устроился напротив за громоздким столом и на минуту задумался, с чего же начать разговор. Размышляя, он пришел к выводу, что читателям «Star» следует непременно представить не только бэби, но и, конечно, его «отца» — профессора Раймонда Дарта. Открытие не случайно связано с его именем.

— Страсть к изучению человека проявилась у вас, по- видимому, еще в мальчишеские годы? — задал свой первый вопрос Пауэр.

— Я должен сразу же разочаровать вас, Бернард, поскольку ничего подобного не могло быть в нашем семействе, одним из первых переселившихся из Англии в Австралию. Отец разводил скот, и само собой разумеющимся считалось, что каждый из нас до того, как отправиться в школу, будет пасти животных. Если же говорить о детских мечтах, то мы, наблюдая, как изнемогают в труде родители, жаждали открыть золото и тем самым облегчить их жизнь. Правда, копаясь в земле, я с друзьями находил иногда кости животных, а норой даже шлифованные каменные топоры, однако и то и другое мало волновало меня.

— И все же, как вы заинтересовались антропологией? — допытывался Пауэр.

— Сначала, пожалуй, проявилась любовь к медицине. После окончания грамматической школы в Ипсвиче в 1911 году я решил специализироваться по медицине в университете города Квинсленда. Здесь впервые увлекся зоологией. По-видимому, были какие-то успехи, ибо меня в числе других студентов послали продолжать учебу в колледж Эндрю города Сиднея. Мы должны были совершенствовать знания по биологии. И вот тут-то и случилось то, что, возможно, послужило толчком к моим будущим увлечениям.

В июле 1914 года в Сиднее открылась конференция Британской Академии развития науки, и меня спросили — не хочу ли я временно стать ассистентом анатома Артура Смита, брата знаменитого антрополога Элиота Грэфтона Смита. Можно ли мечтать о более почетной привилегии для студента? Естественно, я согласился. В течение нескольких дней отбирал кости конечностей и старался выделить на них определенные структурные детали. Затем открылась конференция, и я впервые воочию увидел выдающихся деятелей науки Европы и Америки. Это было десять лет назад, но я до сих пор помню, какое сильное впечатление произвела на меня лекция главного гостя конференции Элиота Смита, в которой говорилось об эволюции мозга.

4 августа работу конгресса прервали — началась мировая война. Многие наши преподаватели ушли в армию, но нас оставили завершать обучение. И здесь мне снова повезло: руководитель анатомического факультета профессор Джеймс Уилсон предложил мне стать его ассистентом. Его занимали неврологические проблемы, особенно эволюционная структура мозга, что оказалось созвучным моим интересам. Стоит ли говорить, как я обрадовался! В течение трех лет, до 1917 года, продолжалось наше сотрудничество, и влияние Уилсона на мое формирование как специалиста и даже на мои повседневные привычки оказалось настолько огромным, что, признаться, до сих пор иногда ловлю себя на том, что мыслю категориями моего учителя из Сиднея. Не думаю, чтобы я отличался особыми способностями. Вероятно, сыграли роль наши личные контакты, а также общность интересов, но факт остается фактом — профессор пошел на беспрецедентный в истории колледжа шаг, назначив меня на пост демонстратора анатомии. Обычно это считалось привилегией аспирантов-медиков.

Особенно важные для моей судьбы события произошли после того, как я отправился в Англию для прохождения военной службы в медицинском корпусе. Последний год мировой войны застал меня во Франции, и, когда встал вопрос о том, чем я буду заниматься после демобилизации, неожиданно выяснилось, что профессору Элиоту Смиту, который в это время возглавлял королевский университетский колледж Сардженс, требуется демонстратор. Мне определенно везло с этой должностью! Можете представить, Бернард, какое волнение охватило меня, когда мне предложили работать рядом с одним из лидеров антропологии Великобритании. Но, отдавая отчет в сложности предстоящей деятельности, я ответил профессору Смиту, что не считаю себя достаточно подготовленным. Мне казалось, что на эту должность имеет больше прав лейтенант Уиллард из Мельбурна, который лучше меня знает анатомию. Элиот Смит взял к себе нас обоих.

Годы работы и учебы рядом с выдающимся антропологом считаю самыми счастливыми из прожитых. Профессор Смит оказался полной противоположностью тому представлению о людях гениальных, которое обычно складывается у простых смертных. Блестящий эрудит, человек, популярность которого среди антропологов безгранична, отличался исключительной простотой и доступностью. Высокий, оптимистично и доброжелательно настроенный, он всегда был окружен теми, кто жаждал получить у него консультацию. Сначала я увлекся микроскопической анатомией, и Элиот Смит направил меня в Америку в Вашингтонский университет. Я совершил путешествие по всей стране и ознакомился с наиболее интересными центрами по медицине. Антропология по-настоящему стала моей страстью после возвращения из Америки в сентябре 1921 года. Не оставляя основной работы, я все свободное время возился с огромной «сравнительной коллекцией» мозга в музее королевского колледжа. Профессор Смит в это время занимался повой реконструкцией пильтдаунского черепа, и палеоантропология, в особенности проблемы, связанные с происхождением человека, стали той областью интереса, которая захватила меня всего. Я не слишком многословен, Бернард?

— Напротив, совсем напротив, дорогой Дарт! Для меня теперь важна каждая деталь, поэтому продолжайте, — проговорил Пауэр, торопливо делая заметки на листе бумаги. — Почему же вы не остались работать в королевском колледже? А, понимаю — вы, как истинный почитатель Дарвина, конечно же, попросились работать туда, где, согласно его идеям, находится родина человека — в Африку!

— Увы, дело обстояло далеко не так, — с грустью возразил Дарт. — Не скрою: я с удовольствием остался бы в Англии, ибо для ученого нет большего счастья, чем работать в кругу коллег. Но что оставалось делать, если у Элиота Смита к моменту завершения моей учебы в колледже не предвиделось свободных вакансий. Начало двадцатых годов было тяжелым временем для Англии, и чтобы вы, Бернард, поняли, в каком тяжелом положении оказались специалисты, приведу лишь один пример. Выдающийся знаток микроскопической структуры нервной системы и анатомии человека профессор Кульчицкий работал в колледже помощником лаборанта! Элиот Смит, понимая, что он не может оставить меня при себе, после долгих дебатов со своим другом профессором Артуром Кизсом, знаменитым исследователем пильтдаунской находки, нашли, наконец, вакансию и убедили меня отправиться в Южную Африку.

После некоторых колебаний я согласился и зашел к Кизсу, который обещал подписать рекомендацию. Я с тоской слушал, как он, просматривая документы, хвалил меня за знания, «презрение к принятым мнениям и отчаянный порыв» в исследованиях. Все это хорошо, но отъезд в Иоганнесбург я все же рассматривал скорее как изгнание, а не водворение на профессорство. Кизс подписал рекомендацию. Перед рождеством, в декабре 1922 года, я отплыл в Африку. Можете представить, Бернард, мое настроение — остались позади детство и любимые исследования, прощай общение с гигантами моей профессии, вроде Смита и Кизса. Впереди факультет анатомии и медицинская школа в новом и слабом университете Витватерсран…

При виде Иоганнесбурга мое настроение испортилось окончательно. Мне кажется, этот печальный пейзаж с бесконечными рядами однообразных, покрытых железом и сложенных из красного кирпича построек, пустынные без единого деревца окрестности города могли убить наповал куда более крепких, чем я. Добавьте к этому, что никто в Иоганнесбурге не знал, где находится медицинская школа, и я с трудом нашел ее. А затем началась работа. Недоставало элементарных пособий и инструментов, а коллеги не скрывали недружелюбия к выходцу из Австралии…

— Иначе говоря, ситуация не благоприятствовала размышлениям и мечтам о поисках предка человека в Африке? — спросил Пауэр.

— Признаться, в этом плане перспективы были с самого начала не из блестящих. По существу, к двадцатым годам Южная Африка все еще оставалась белым пятном на карте находок костных остатков ископаемого человека. Это не значит, что поиски его здесь не велись. Еще в начале нашего века двадцатидвухлетний горный инженер Джонсон мечтал открыть следы древнего человека в Южной Африке. Он оказался талантливым разведчиком и обнаружил изделия из камня палеолитического облика. Они описаны в двух его книгах: «Каменные орудия Южной Африки», изданной в 1908 году, и «Доисторические периоды Южной Африки», вышедшей в свет в 1912 году. По заключениям Джонсона, каменные изделия следовало датировать временем, начиная от современности и кончая эолитической стадией, т. е. он выделил те же этапы, что и археологи в Европе. Эолитическая стадия! Это означало, Бернард, что человек мог появиться в Африке около миллиона лет назад. Возможно ли это? Не увлекается ли Джонсон? Очевидно, нет, поскольку последующие исследования миссионера любителя археологии Нэвиля Джонса на востоке пустыни Калахари подтвердили наблюдения горного инженера. К северу от Кимберлея около дороги на Булаваго в районе Таунгса и Тигрового ущелья Джонс нашел многослойное палеолитическое стойбище. В верхнем слое галечников и мергелей залегали орудия неандертальцев, нижи сильно окатанные водой изделия из кварцита ашельского типа, а еще ниже — шелльские и дошелльские. Это еще один показатель появления человека на юге Африки за миллион лет до нашей эпохи! Примечательно, что стойбище найдено около Таугса. Запомните это название, Бернард, мы еще вернемся к нему.

Но хотя и интересны оббитые рукой древнейшего человека камни, как все же обстояло дело с открытием костных остатков самого человека? Когда в лаборатории Элиота Смита я попытался найти какие-либо материалы из района, куда мне предстояло ехать, то выяснилось, что кроме слепка мозговой полости черепа так называемого боскопского человека в коллекции ничего более не хранилось. Как я установил, эта первая находка ископаемого человека в Африке сделана была в Трансваале, к северу от реки Вааль около Боскопа, в 150 милях к востоку от Таунгса. С юга в Вааль впадает река Моори, на восточном берегу которой фермер Бота построил дом и распахал поля. Летом 1913 года он задумал прокопать через поле дренажную канаву. И вот в 80 ярдах от реки на глубине почти 5 футов рабочий наткнулся на какие- то странные кости. Бота созвал соседей, и они долго обсуждали вопрос — человеческие ли они. Затем все пришли к выводу, что как бы то ни было, а находку следует отослать в музей. Так и сделали — кости отправились в порт Элизабет. Директор музея Фитцсимонс пришел в восторг от посылки — в ней оказались сильно минерализованные кости, вне сомнения принадлежащие ископаемому человеку, первому из найденных в Южной Африке! Фитцсимонс немедленно отправился в далекий путь на ферму Бота. Туда же вскоре выехали сотрудники Кейптаунского музея. Во время обследования места находки нашли еще несколько костей скелета и грубо оббитые камни. Так был открыт боскопский человек, оказавшийся близким аборигенам — бушменам и готтентотам. Вот тогда-то слепок мозговой полости и послали Смиту, а затем и череп переправили в Англию Пикрафту, который передал его в Естественно-исторический музей южного Кенсингтона.

Королевское научное общество Южной Африки пыталось заинтересовать антропологов находкой первого ископаемого человека на континенте, но тщетно — всех тогда увлекла полемика, связанная с пильтдаунским человеком, а затем разразилась мировая война. Лишь в 1917 году Сидней Хутон описал в Кейптауне череп из Боскопа и прочитал доклад перед королевским обществом. Сразу стало ясно, что ни о каком недостающем звене в данном случае не может быть и речи — объем мозга боскопского человека составлял 1832 кубических сантиметра! Это была, несомненно, ископаемая форма Homo sapiens, довольно широко распространенная в Африке. Во всяком случае, в 1921 году, через девять лет после открытия боскопского человека, Фитцсимонс вместе с сыном при раскопках на юго-восточном побережье Южной Африки в сотне миль от порта Элизабет открыл большое число новых погребений. Они располагались в одном из навесов богатого пещерами ущелья Цицикама прибрежной префектуры Кейн. Здесь на самом берегу моря в огромной раковинной куче, в которой встречались обломки древних горшков, а также орудия и украшения из камня и кости, Фитцсимонс нашел могилы, прикрытые плитами и камнями. На некоторых из плит были выгравированы изображения человека. В 25 погребениях, пять из которых располагались в древнейших горизонтах раковинной кучи, нашлись ожерелья из раковин, орудия из камня, россыпи красной охры. Умершие лежали в скорченном положении, как палеолитические гримальдийцы в Европе.

Фитцсимонс переслал мне в прошлом, 1923, году костные остатки, найденные в ущелье Цицикама. Я реставрировал один из черепов. Объем мозга его оказался равным 1750 кубических сантиметров. Это был все тот же боскопский человек, который по объему мозга превосходил средний уровень, характерный для европейцев. У современных аборигенов Южной Африки объем мозга значительно меньше. Получалось так, что здесь люди с большим мозгом исчезли, а с малым остались и дожили до современности! Мой помощник Горден Лайинг изучил восемь черепов и пришел к заключению о возможности сопоставления их с представителями современных рас Африки. Мне кажется, эта находка впервые дает ключ к разгадке появления на континенте бушменов Калахари, которые вместе с пигмеями Конго представляют желтую расу Африки, черных негров центральных районов и коричневых хамитов севера. Итак, Африка — родина трех расовых разновидностей современного человека этой части света? Возможно. Однако наиболее сложный вопрос заключается в том, насколько глубоки в африканской земле «корни боскопцев», иначе говоря — имеют ли они местных предшественников, стоявших на стадии если не питекантропа, то хотя бы неандертальца?

— Очень интересно! — воскликнул Пауэр. — Меня чрезвычайно увлекает прелюдия вашего открытия, дорогой Дарт. Так как же — есть или нет корни?

— Думаю, да.

— Но почему же вы, профессор, отплывали в Иоганнесбург, чувствуя себя изгнанником? — удивился Бернард Пауэр. — Почему здесь не могли бродить питекантропы, а может быть, и само недостающее звено?

— Вы забываете, Бернард, что я направлялся не в тропические районы Африки, а на юг континента, — возразил Дарт. — Ведь Южную Африку, насколько я знаю, никогда не покрывали джунгли. Здесь, как и десятки миллионов лет назад, расстилались бескрайние пустыни или саванны. Мне казалось, что юг континента, отдаленный от тропических лесов широкой полосой открытых пространств, представлял собой самое неподходящее место в Африке для обитания первых людей Земли.

Во всяком случае, мне трудно было представить тогда, какие силы могли заставить антропоидную обезьяну, предшественника человека, покинуть свой «дом» и отправиться в странствие по открытым безлесым плато и пустыням. Поэтому я с самого начала скептически оценивал свои шансы на успех.

— Теперь вы и я знаем, что это было ошибочное представление, — резюмировал довольный Пауэр. — Благодарю вас, дорогой Дарт, за столь подробный и терпеливый рассказ-прелюдию к главному открытию, сообщение о котором заставит цитировать иоганнесбургскую «Star» по всему свету! Перейдем теперь к главному. Когда у вас впервые зародилась надежда на возможный успех поиска недостающего звена в пределах Южной Африки?

Дарт задумался, перебирая в памяти события, последовавшие за отплытием из Лондона, а затем оживленно заговорил:

— Представьте себе, Бернард, первая надежда появилась, как это ни невероятно, еще до прибытия в Иоганнесбург. Во время плавания я познакомился с сестрой милосердия из Южно-Африканской Республики. Однажды у нас с ней зашел разговор об антропологии, о предках человека и его прародине, а также о недостающем звене и перспективах открытия его в Африке. Вообразите мое удивление, когда моя попутчица, стараясь поддержать беседу, рассказала мне о том, как еще до войны один из ее пациентов, рабочий-горняк, добывающий в шахте алмазы, показал ей странный минерализованный череп. Шахтеры обратили внимание, что по размерам он меньше человеческого, но в то же время больше черепа павиана. Неужели антропоидная обезьяна жила некогда на юге Африки?.. Ответить на этот вопрос можно было сразу же, осмотрев череп. Стоит ли говорить, что это было делом нелегким. Прежде всего выяснилось, что череп не остался в клинике, куда его принес горняк. По словам сестры милосердия, добытчики алмазов отличались суеверностью, и, по их поверью, если случайно найденный череп не запрятать подальше в землю, то надежда на счастье и богатство навсегда покинет того, кто нашел его. Горняк, который показал сестре череп, не отличался от остальных и, насколько она помнила, снова закопал свою находку.

Я подумал тогда, что само провидение ниспослало мне такую попутчицу, и, оказавшись в Иоганнесбурге, первым делом отыскал удачливого шахтера. Все мои попытки заставить его повторить открытие ни к чему не привели. Его, по-видимому, все же мнимые, а не настоящие поиски остались безрезультатными. Однако тот разговор на пароходе вселил в меня первую надежду на успех. Но все же, насколько далеко заведут меня в Африке приключения с недостающим звеном, я тогда не знал.

— Итак, обратимся, наконец, к развязке — что предшествовало событиям, оправдавшим надежды, и какие любопытные происшествия сопутствовали открытию? — спросил Пауэр. — Прошу вас, профессор, быть, как и ранее, предельно обстоятельным.

— Я и далее буду честно отрабатывать прощение нашему общему другу фотографу Ричардсону, который не выдал меня раньше времени, — отшутился Дарт. — Все началось с того, что когда я в один из первых дней июля 1924 года зашел в анатомический зал колледжа, то сразу заметил, насколько возбуждена единственная в группе студентка Жозефина Сэлмонс, помогающая мне как лаборант-демонстратор. Ее обычно бледное лицо было красным, и, чтобы выяснить, в чем дело, я сразу же спросил: «Вы что-то хотите мне сказать?» Девушка еще более смутилась, но нашла в себе силы ответить мне: «О профессор, смогу ли я как-нибудь поговорить с вами сегодня? Дело в том, что к видела у моих знакомых нечто такое, что вас заинтересует!» Я ответил Жозефине, что мы можем поговорить с ней в перерыве.

Чтобы вам, Бернард, яснее стала ситуация, я снова должен сделать небольшое отступление. В моих лекциях в университете особое место занимала антропология — предмет, который Жозефина обожала безмерно, отчего стала моей наиболее увлеченной ученицей. Перед каникулами я вдохновил студентов идеей создания в медицинской школе собственного анатомического музея, для чего им предлагалось в воскресные дни поискать кости разнообразных животных. Я назначил даже приз в пять фунтов стерлингов за лучшую находку. Никто не смог сравниться с Жозефиной по энтузиазму, с которым она приступила к поискам. Но каково же было ее разочарование, когда выяснилось, что приз достался другому студенту. Он приволок для будущего музея чучело крокодила, набитое соломой, кости скелета коровы, а также несколько любопытных камней и костей. Вспоминая эти события и досаду Жозефины, я подумал о том, что волнение ее на лекции связано, очевидно, с находками каких-нибудь костей, вряд ли представляющих особый интерес.

К удивлению, дело оказалось значительно более привлекательным. Когда через полчаса мы отправились с Жозефиной завтракать, она рассказала мне интригующую историю. Накануне она была в гостях в семействе Изода — друга родителей, директора Северной компании по добыче известняка. Зная мой интерес к ископаемым костям, Жозефина обратила внимание на череп, выставленный хозяином. Она тут же узнала, откуда происходит это несколько необычное украшение, — череп доставлен из карьера Таунгс, расположенного в префектуре Бечуаналенд на востоке пустыни Калахари к северу от города Кимберлея и к юго-юго-западу от Иоганнесбурга в юго- западном углу Трансвааля. Когда же я спросил Жозефину, что это за череп, она, смущаясь, ответила так: «Хорошо, только не смейтесь надо мной. Я уверена, что это череп павиана!» Мне не хотелось огорчать свою преданную ученицу, но я все же высказал сомнение: ведь до сих пор в Африке, кроме родезийского черепа и остатков боскопского человека, не обнаружено ни одной кости приматов к югу от Фаюмского оазиса в Египте. Чтобы как-то сгладить свой скептицизм, я пожелал увидеть череп и изучить его: если она права, то эта находка будет представлять редкостный интерес. Жозефина пообещала принести череп.

На следующее утро обещание было выполнено. Представьте, Бернард, мое изумление и радость, когда я увидел, что ученица права: в известняковый блок был включен череп павиана. Бегло осмотрев его, я подумал, что он представляет какой-то новый и достаточно примитивный вид павианов, но меня смутила одна особенность — в передней части черепа имелось отверстие, пробитое приостренным орудием. Жозефина, между тем, окончательно сразила меня, сообщив замечательную весть: оказывается, в карьере Таунгс при ломке известняка черепа — дело обычное!

Решение созрело мгновенно — через несколько минут, захватив череп павиана, я мчался на своем стареньком «форде» к своему другу и коллеге профессору геологии Юнгу, который хорошо знал известняки района Таунгса. По контракту с владельцем карьера Спайэрсом, он не раз посещал гористые области на востоке Калахари в долине реки Гартс около Бакстона. Юнг согласился при очередной поездке в Таунгс передать мою просьбу Спайэрсу — обратить внимание рабочих на кости животных, которые попадаются при ломке известняка, и при случае пересылать их в Иоганнесбург. Мои надежды найти в Таунгсе нечто, связанное с костными остатками древнейший людей, увлекли Юнга. В связи с открытием в Таунгсе проломленного ударом черепа павиана мы вспомнили с ним о находках Нэвиля Джонса в долине ныне сухой реки Гартс. Если в этом районе встречаются примитивные изделия из камня, то почему среди костей в известняковых карьерах не попадется однажды часть скелета обезьяночеловека?

В ноябре 1924 года Юнг прибыл на станцию Таунгс и отправился вдоль Оленьей реки, ныне называемой Гартс, к известковому карьеру, где найден был череп павиана. Позже он описал мне это место. На 70–80 футов поднимается там ослепительно белый известняковый обрыв, край плато Каар. Это идеальное место для разработок, ибо здесь встречается чистая белая известь. Она, как и травертины, отложена древним потоком, который прорезал долину. Вертикальные трещины рассекают склоны, протянувшиеся на полмили, и на фоне известняка отчетливо выделяются огромные, до 20 футов в диаметре, неправильной формы пятна красного или коричневого цвета. Они представляют собой линзы глинистопесчаных или травертиновых, скрепленных намертво известняковым раствором, отложений, заполнявших древние трещины, ниши и пещеры. Эти-то отложения и содержали кости животных!

Юнг познакомился в Таунгсе со старым горняком мистером де Брайаном, который, как выяснилось, давно увлекался сбором и коллекционированием ископаемых остатков. Когда Юнг рассказал владельцу карьера о моем интересе к ископаемым из Таунгса, Спайэрс немедленно распорядился упаковать находки де Брайана в ящики и отправить их мне. До отъезда Юнг стал свидетелем одного из взрывов, который вскрыл новое коричневое пятно диаметром около 10 футов. Эта древняя пещера, полностью заполненная глиной и песком, располагалась на 40 футов ниже края обрыва плато Каар, а дно ее находилось на высоте 20 футов от подножия склона. Взрывом было выброшено большое количество материалов, скопившихся в пещере. Среди них находились твердые блоки с костями. Наиболее интересные из глыб присоединили к находкам де Брайана. Выяснилось также, что черепа павианов находили в Таунгсе и раньше. Рабочие карьера собрали их и отправили в Южно- Африканский музей Кейптауна. По словам Юнга, над черепами работал и описал их палеонтолог Хутон. 19 мая 1920 года он делал доклад перед Южно-Африканским королевским обществом об открытии в Калахари ископаемых павианов, но почему-то результаты своих исследований до сих пор не опубликовал.

Такова, Бернард, предыстория главного события, которое произошло вскоре после возвращения Юнга. Я с большим нетерпением ждал прибытия в Иоганнесбург багажа. И вот в начале ноября 1924 года, когда я стоял у окна и размышлял о том, как много интересного может оказаться в Таунгсе, к дому подкатил грузовик. Двое африканцев сняли с него два громоздких ящика и с шумом проволокли их во двор. «Наконец-то!» — крикнул я и бросился к выходу. Однако на пути моем неожиданно встала жена, которая тоже выглянула во двор из окна соседней комнаты, чтобы узнать причину оживленной возни во дворе. «Боже мой, Раймонд! — воскликнула она испуганно. — Я думала, что подъехал свадебный кортеж, а мне еще надо одеться. По-моему, там привезли те самые ископаемые, что ты ожидал из Таунгса».

Должен признаться, дружище Бернард, что я при всем нетерпении не мог возмутиться ее словами. Дело в том, что после обеда к нашему дому действительно должен был подъехать свадебный поезд моего друга Криста Байерса, в прошлом футболиста, а теперь преподавателя анатомии и хирургии в университете Витватерсран. Его свадьбу было решено сыграть в нашем доме. Кстати, мне предназначалась почетная роль шафера. И надо же было случиться, что ящики с ископаемыми привезли за каких-нибудь полчаса до прибытия гостей, а также жениха и невесты! Между тем Дора смотрела на меня, пожалуй, слишком уж деловито! «Раймонд, — сказала она, — я знаю, как важны для тебя ископаемые, но прошу тебя, оставь их до завтра. Ведь если ты начнешь копаться в этом хламе до свадьбы, то будешь продолжать до тех пор, пока не уйдет последний гость!»

Я всем видом показал неотвратимую покорность судьбе. Но стоило ей оставить меня, как я стремительно помчался во двор, чтобы открыть ящики. Отдав распоряжение прислуге установить груз под навесом, я стал озабоченно искать какой-нибудь инструмент, с помощью которого можно сорвать крышки. Мое тайное бегство, однако, не осталось незамеченным.

Но вот слетела крышка первого ящика, и я лихорадочно принялся перебирать его содержимое. Крайняя степень разочарования — вот что я испытал, осмотрев последний из каменных блоков. Помимо панцирей черепах, обломков ископаемой скорлупы яиц страуса, а также нескольких фрагментарных кусков разрозненных скелетов животных, в ящике ничего не оказалось. Ни одна из находок де Брайана не представляла особого интереса. С надеждой и нетерпением я сорвал крышку второго ящика. Должен предупредить вас, Бернард, что я отнюдь не надеялся найти нечто сенсационное. Моей мечтой было одно — взять в руки очередной череп павиана. Но то, что я увидел, заставило меня затрепетать от волнения: поверх груды песчанистых блоков лежала правая половина окаменевшего слепка мозга антропоида с превосходно сохранившимися отпечатками извилин, желобков и ниточек кровеносных сосудов.

Дарт помолчал, переживая события прошлого. Пауэр не торопил его, ибо более идеального человека, с такой готовностью и подробностями дающего ему интервью, он еще не встречал. Дарту же хотелось, наконец, излить душу и высказать все, о чем он передумал за это время.

— В начале нашего разговора, — продолжал он, — я, Бернард, упомянул о своей детской мечте найти золото. Судьба распорядилась так, что грезы о богатстве так и остались грезами, по судьба все же привела меня в город, построенный на золотых рудниках. Думая об увиденном во втором ящике, мне порой кажется, что земля Южной Африки подарила тому, кто с такой неохотой ехал сюда, нечто более важное, чем золото! Но не буду забегать вперед.

Итак, слепок мозга антропоида… Если б даже дело ограничивалось только этим фактом, то и тогда следовало объявить об открытии в известняковых обрывах плато Каар пустыни Калахари. Ведь до сих пор антропологи ничего подобного в своих журналах не публиковали. Бесценным уникумом представлялась сама но себе находка окаменевшего слепка мозга ископаемой антропоидной обезьяны, и к тому же в каких-нибудь 1500 милях от ближайшего района джунглей, где- встречаются шимпанзе и гориллы.

И этим, однако, не ограничивалось существо дела. В том, что слепок мозга принадлежал антропоиду, у меня не было сомнений. Я с благодарностью вспомнил своего учителя профессора Элиота Грэфтона Смита. Но и в его единственном в своем роде собрании слепков, которое мы досконально изучили в лаборатории, отсутствовала «модель» мозга, доставленная из Таунгса. Дело в том, что, даже не обращаясь к деталям строения слепка, с первого взгляда можно было отметить его необычность. При общей антропоидной конфигурации его он превышал по размерам мозг павиана раза в три, и превосходил в значительной мере мозг взрослого шимпанзе. Слепок отличался заметной длиной. Он определенно принадлежал длинноголовому существу, в то время как вы, Бернард, знаете, что все высшие антропоидные обезьяны короткоголовые!

Пораженный увиденным, я полностью отключился от всего, кроме ящика с песчанистыми блоками. «Окаменевший мозг», приготовленный самой природой слепок внутренней полости черепа… Где же в таком случае сам череп, нет ли его в ящике? Я хотел немедленно знать, как выглядят черепные кости существа с таким крупным мозгом. С лихорадочной поспешностью извлекал я из ящика один каменный блок за другим, выискивая углубление, откуда мог вывалится слепок. Мои руки, лицо и одежда покрылись слоем грязи, но кто в такие мгновения думает об аккуратности!

Успокоение, наконец, пришло: в одной из каменных глыб оказалась выемка, в которую вошел слепок. В разломанной плоскости камня виднелись очертания отдельных костей. Я отметил участки нижней челюсти, что давало надежду на сохранность лицевого скелета. Его, как и остальные части черепа, скрывали пласты песка и глины, составляющие каменный блок. Затылочная часть и левая сторона черепа, так же, как и левая сторона слепка мозга, были уничтожены при взрыве или во время разработок камня в карьере. Как я установил позже, блок с черепом и слепок мозга обнаружил де Брайан во время рубки камня на участке, где располагалась древняя пещера. Рабочий знал, как выглядят черепа павианов, и сразу же отметил, насколько резко отличается от них новая находка. Вот почему в тот же день он явился в контору к Спайэрсу и долго убеждал его, что он нашел череп ископаемого бушмена. Не знаю, поверил ли ему Спайэрс, но находку он взял и при отправке коллекций распорядился положить ее в ящик.

Я стоял в тени навеса и не выпускал из рук окаменевший слепок мозга, а также впаянный в камень череп. Судя по всему, в Таунгсе сделано одно из интереснейших в истории антропологии открытий. Если объем мозга существа из Калахари превосходит шимпанзе, то не найден ли здесь древнейший прародитель человеческого рода? Нет, недаром мудрый Дарвин высказал в свое время мысль о том, что первых людей следует искать в Африке! От этих мыслей я пришел в себя и только тогда почувствовал, что кто-то ожесточенно теребит мой рукав. «Бог мой! Свадьба!» — с ужасом вспомнил я и оглянулся. Передо мной стоял в торжественном свадебном облачении Крист Байерс. Сдерживая ярость, он тряс меня за рукав: «Послушай, Рей! Ты должен немедленно привести себя в порядок, или я найду другого шафера. Свадебный автомобиль с невестой подъедет к дому с минуты на минуту!»

Сломя голову я бросился в спальню, чтобы надеть праздничный костюм, свежую рубашку и галстук.

Свадьбу я вспоминаю как полузабытый сон. Шафер на ней был далеко не в ударе. Произносились тосты в честь жениха и невесты, гости веселились, в то время как я думал лишь об антропоидной обезьяне из Таунгса и никак не мог дождаться, когда завершится пиршество, а гости разъедутся по домам. Дважды в течение затянувшейся свадебной церемонии мне удавалось под какими- то предлогами покинуть компанию, и оба раза я тайком прокрадывался в спальню и жадно хватался за свои бесценные камни!

Как вы понимаете, Бернард, опасность быть разоблаченным женой не создавала благоприятной и спокойной обстановки для продолжения исследований, а тем более для углубленных размышлений над слепком. Тем не менее, в те немногие минуты, которые мне удалось выкроить для осмотра находки, я отметил несколько важных особенностей строения мозга таинственного антропоида из Калахари. Они, эти особенности, с одной стороны, озадачивали и повергали меня в недоумение, а с другой — наполняли уверенностью в справедливости первого впечатления о необычности обезьяны из Таунгса. Помимо поразительно большого объема мозга, обращала на себя внимание глобулярная форма его и неожиданно сильновыпуклая лобная часть, что для антропоидных обезьян не характерно. Возможно, она являлась свидетельством прямохождения существа. Однако еще большее впечатление производило то, что передняя часть мозга оказалась настолько большой и отчетливо отступающей назад, что, в отличие от антропоидного, полностью перекрывала заднюю часть. Если мозг современных антропоидов широкий, низкий и сплюснутый, то окаменевший слепок из Таунгса, напротив, заметно уже, выше и примитивнее по своим очертаниям.

И, наконец, еще одна особенность — на тыльной части внешней поверхности слепка отчетливо выделялись так называемые луновидная и параллельная щели, или бороздки. Элиот Смит специально обращал наше внимание на них. Он длительное время изучал эти бороздки и посвятил им несколько публикаций, что сделало их знаменитыми в среде антропологов, занятых последованием мозга обезьян и человека. Дело в том, что на поверхности мозга обезьян луновидная и параллельная бороздки расположены в непосредственной близости друг от друга. В ходе эволюции увеличивался объем мозга, и мозговое вещество, расширяясь, отодвинуло на большое расстояние луновидную бороздку от параллельной. В высокоразвитом мозге человека эта «экспансия» мозгового вещества настолько значительна, что луновидная бороздка отходит далеко назад и полностью исчезает с внешней поверхности мозга. Так вот, Бернард, отметьте в своих записях: на слепке мозга обезьяны из Таунгса расстояние между луновидной и параллельной бороздками в три раза превышало расстояние, отмечающееся между ними на внешней поверхности мозга высших антропоидных обезьян вроде шимпанзе и гориллы. Вы можете сказать — ну и что из того? Отвечу на это так: если бы даже не нашлось ничего более, кроме окаменевшего слепка внутренней полости черепа существа из Калахари, то и тогда я все равно знал бы, что оно по уровню интеллектуального развития в несколько раз превосходит любую из ныне живущих обезьян! Вот что стоит за двумя невзрачными желобками, оттиснутыми в камне.

За свадебным столом мне не давала покоя еще одна мысль: как могла выжить и существовать на открытых травянистых плато и безлесных прериях Трансвааля антропоидная обезьяна с мозгом больше, чем у шимпанзе? Ведь совсем недавно я читал статью руководителя Геологической службы Южной Африки Роджерса, в которой утверждалось, что климат и географическая обстановка в этой части континента за последние 70 000 000 лет существенно не менялась. Чем же тогда питалась эта достаточно крупная антропоидная обезьяна? Ведь у нее не было инструментов, чтобы в период засухи выкапывать из земли луковицы растений. И здесь, в отличие от лесов Европы, не встретишь орехов и желудей, которые накапливают в своих потайных хранилищах белки. Без естественной для антропоидов пищи обезьяна с таким крупным мозгом обречена на гибель.

И вот, когда я, истерзанный сомнениями, усадил в автомобиль последнюю пару гостей и потащился в спальню, меня осенило: павианы! Они могли быть тем источником пищи, что позволил антропоидам освоить Трансвааль. Я вспомнил о черепе павиана, доставленном мне Жозефиной Сэлмонс. Ведь его нашли в том же самом карьере Таунгс, где обнаружен череп и окаменевший слепок мозга. Я вспомнил о круглом отверстии на его правой стороне. Что если этот удар нанесла крупная обезьяна с большим мозгом? Она была достаточно умна и сильна, чтобы поймать павиана и убить его. Поедалось, очевидно, не только мясо животного, но и мозг, который извлекался через отверстие, пробитое в черепе. «Ты слишком далеко зашел в своих размышлениях, — урезонивал я себя. — Надо набраться терпения и подождать, что покажет расчистка черепа, спрятанного в каменном блоке».

Освобождение костей оказалось делом непростым, как мне представлялось вначале. Прежде всего, я не имел опыта, и в Иоганнесбурге не нашлось ни одного человека, к которому я мог бы обратиться за советом. У меня отсутствовали элементарные инструменты. Пришлось довольствоваться тривиальными молотком и долотом. Несколько позже набор расширился: я решил царапать камень приостренными концами стальных вязальных спиц. Я выскабливал ими пирамидообразный выступ, а затем ловко скалывал его с помощью долота. Более ускорить расчистку, при всем моем нетерпении не удавалось. Приходилось довольствоваться осмотром отдельных участков, постепенно появляющихся из камня.

Сначала я удалил окаменевшую породу с лобных костей и глазниц. Первая неожиданность — лоб прямой, а не скошенный, у основания его отсутствуют надглазничные костяные валики, характерные для антропоидных обезьян. Затем освободил из каменного плена внешние стороны нижней и верхней челюстей, и мне сразу стало ясно, что в блоке сохранился полный череп, даже его лицевые кости. Второй сюрприз — челюсти, выступающие у обезьян далеко вперед, оказались укороченными и как бы подтянутыми к лицевым костям и мозговой части черепа, отчего лицо существа из Таунгса должно выглядеть менее зверообразным, чем у шимпанзе и гориллы. Далее началась максимально осторожная расчистка внутренних частей глазниц, зубов, основания черепа и тончайших, а оттого особенно хрупких, косточек носа. Рассматривая раскрывающиеся детали, я чувствовал потребность обратиться к специальной литературе, чтобы уяснить значение увиденного, но, как и в случае с инструментом, найти в Иоганнесбурге нужные пособия по палеоантропологии было нелегко, а в библиотеке университета держали лишь книги по анатомии и медицине. Приходилось довольствоваться теми немногочисленными изданиями, которые я привез из Лондона, а для сравнения использовать муляжи черепов, изготовленные во время работы в лаборатории Элиота Смита.

Накануне рождества, 23 декабря, основная часть расчистки была завершена. Хотя часть правой стороны черепа все еще скрывал слой камня, я мог, наконец, взглянуть в лицо древнего жителя Таунгса. К тому времени мне удалось осмотреть его зубы и установить, что двадцать из них принадлежали молочным, а постоянные коренные только начинали прорезываться. Это говорило о том, что в руки мои попал череп не взрослой особи, а существа, возраст которого не превышал семи лет.

Детский возраст антропоида из Калахари ставил последнюю точку над i в том комплексе неожиданного, что поражало меня в течение двух с половиной месяцев изучения черепа и окаменевшего слепка мозга. Объем мозга бэби, по моим расчетам, составлял 520 кубических сантиметров, и в этом-то, Бернард, крылся главный аргумент в пользу взгляда о необычном характере антропоида. Посуди сам: объем мозга взрослого шимпанзе составляет 320–480 кубических сантиметров, а гориллы — 340–685. Следовательно, бэби по этому признаку превосходил шимпанзе, уступая, однако, горилле. Но ведь это бэби, а не взрослая особь! К тому же следует учесть, что к семи годам ни шимпанзе, ни горилла не имеют такого мозга, какой был у бэби. В то же время бэби в этом отношении не мог конкурировать с человеком. Объем мозга семилетнего ребенка — 1225 кубических сантиметров, что составляет 84 процента объема мозга взрослого. Следовательно, темп роста мозга у человека значительно стремительнее, но ведь я и не утверждаю, что бэби — человек. Конечно, важен не только объем, но и внутренняя структура.

Продолжая расчистку еще скрытых породой частей, я занялся детальным изучением особенностей строения костей и сравнением их с костями черепов высших антропоидных обезьян и человека. К счастью, в моей домашней библиотеке оказалась книга Дакворта «Морфология и антропология», в которой опубликованы рисунки черепов гориллы и шимпанзе, сходных по возрасту с моим бэби. Чтобы яснее видеть различие и сходство их, я попросил одного из моих студентов сделать, по возможности, точную копию черепа из Таунгса в том же масштабе, в каком выполнены рисунки Дакворта. Первое графическое изображение бэби было сделано превосходно, и для меня сразу же стало очевидным его большое отличие от шимпанзе и гориллы.

Посудите, Бернард, сами, взглянув вот на эти графики. Видите, насколько значительнее развит череп в важных отделах — в лобном и теменном — по сравнению с черепом шимпанзе? Череп гориллы длиннее и выше, но вспомните — по объему мозга бэби превосходит гориллу! Это значит, что увеличение размеров черепа гориллы происходит за счет значительной массивности костей, а не большого объема. Далее, соотношение мозгового и лицевого отделов черепа из Таунгса ближе к характерному для человека, а не для обезьяны; нижняя челюсть и в целом лицо не выступают вперед, как у антропоидов, и в этом отношении сходство с человеком не вызывает сомнений; глазницы, нос, вследствие его широты, но не вогнутости, щечные кости и зигоматические арки — кости, соединяющие участок щек с районом уха, больше напоминают человеческие, чем антропоидные. Соотношения частей лица, в частности, расстояние от корня носа до нижней границы нижней челюсти и до центра уха, а также от выступающей части нижней челюсти до уха, довольно близки человеческим. Если к этому добавить прямизну лба и отсутствие надглазничных валиков, о чем я уже говорил, то можно утверждать следующее: лицо бэби, за исключением, может быть, участка носа, по характеру на удивление человеческое!

Конечно, очевидны и обезьяньи черты. Посмотрите, насколько массивнее челюсть по сравнению с челюстью ребенка человека. Это значит, что жевательный аппарат и двигающие мускулы у бэби отличались значительной мощью. Но, с другой стороны, суставная ямка для нижней челюсти — человеческая, как и форма зубов, включенных в верхнюю и нижнюю челюсти. На зубы я хочу особо обратить ваше внимание. Смотрите — резцы расположены вертикально, коренные по сравнению с обезьяньими малы, хотя и превосходят по величине человеческие, а предкоренные совсем не похожи на обезьяньи. Они не режущие, а трущие. Но самое поразительное — это размеры клыков. Ведь они совсем не выступают за пределы зубного ряда, в то время как у гориллы и шимпанзе клыки огромны и придают поистине ужасные черты их физиономиям. Помните, Бернард, Дарвин, описывая предка человека, упоминал о громадных клыках, которые в процессе использования орудий постепенно уменьшались, как и остальные зубы, а также челюсть? Бэби, если он действительно предок, опровергает это заключение. Его физиономия отнюдь не ужасна. В ней преобладают, если хотите, инфантильные черты, что также представляет собой человеческую особенность. Столь резкое уменьшение клыков — показатель чрезвычайно важный. Я думаю, что бэби свободно ходил на двух ногах, освободив руки для иных дел. К этому времени челюсти и клыки давно перестали быть орудиями нападения и защиты и потому в значительной мере уменьшились. Кстати, с вертикальном положении тела бэби свидетельствует не только глобулярная форма мозга, сбалансированная вертикальным положением позвоночника, но также отчетливо сдвинутое вперед затылочное отверстие, через которое соединяются головной и спинной мозг. Эта особенность также сближает его с человеком.

Внимательное и неторопливое изучение окаменевшего слепка мозга бэби привело к не менее интересным выводам. Я уже говорил, что он отличался большей по сравнению с антропоидами длиной и высотой, а также узостью, то есть формы и пропорции его были человеческие. Если объем в семь лет составлял 520 кубических сантиметров, то взрослая особь имела, очевидно, не менее 780. Подозреваю, что бэби — девочка, а отсюда следовало, что мужская взрослая особь по объему мозга, возможно, превосходила 800 кубических сантиметров! Никогда никакой из антропоидов не имел такого крупного мозга. Моего бэби стоит считать самым «мозговитым» из антропоидов. Важно также отношение веса тела к весу мозга. Ведь 780 кубических сантиметров мозга гориллы имеют при весе в 200–250 килограммов, а взрослый антропоид из Таунгса 780 кубических сантиметров имеет приблизительно на 45 килограммов. Такое соотношение больше характерно для гоминид, чем для антропоидов. Структурно мозг бэби также показывал продвижение к человеческому статусу: лобные извилины на слепке обширнее, чем у шимпанзе, и хорошо развиты фронтальные затылочные и височные отделы мозга, а ведь это — отражение уровня развития речи, слуха и зрения! Сложный характер извилин и большое распространение их по площади на нижней теменной дольке — показатель высокого развития у бэби центра ассоциативных связей, что свидетельствует о значительной усложненности его поведения.

Для подтверждения своей мысли о том, что череп павиана, доставленный мне Жозефиной Сэлмонс, проломлен ударом высокоразвитого существа, я отправился в Кейптаун, чтобы осмотреть черепа павианов, найденные ранее в Таунгсе и описанные Хутоном. Можете представить мою радость, Бернард, когда я отметил, что проломы во всех черепах сделаны до того, как черепа окаменели! В пещере были найдены еще и кости зайцев, гигантских кротов, мелких грызунов, молодых антилоп, змей, черепах и пресноводных крабов, часть из которых, по-видимому, также стала жертвами взрослых сородичей моего бэби…

Я, кажется, слишком увлекся теми особенностями, что сближают бэби с человеком, и теперь опасаюсь, Бернард, чтобы вы не подумали об открытии в Таунгсе человека, а не его предшественника. Найдено, бесспорно, антропоидное существо, но оно по многим признакам ближе к человеку, чем к шимпанзе и горилле, и в этом-то и заключается величайшее значение находки де Брайана. Она характеризует самую раннюю и критическую стадию в эволюции обезьян и впервые позволяет представить предка человека, стоящего у самого основания родословного древа или в непосредственной близости от него. Существа, подобные моему бэби, отошли от антропоидов типа шимпанзе и гориллы и в эволюционной цепи заняли звено, связующее обезьян и примитивного человека. Следовательно, мой бэби и есть недостающее звено!

Последнее, о чем следует сказать, — возраст бэби. К сожалению, остатки животных не позволяют точно ответить на этот вопрос, ибо среди них отсутствуют кости слонов, носорогов, свиней и лошадей, наиболее подходящих для его решения. Однако, поскольку большинство выявленных животных давно вымерли, а также учитывая очевидную древность пещеры, в которой они залегали, можно со значительной степенью вероятности датировать находку более 1 000 000 лет. Думаю, что бэби в два раза старше питекантропа Эжена Дюбуа. Мой друг Юнг, который специально выезжал в Таунгс для изучения возможностей определения возраста пещерных слоев геологическими методами, пришел к этому же заключению. Вот, по существу, и все, что я могу вам пока рассказать…

Пауэр торопливо закончил запись и, откинувшись к спинке кресла, закрыл глаза. Целую минуту продолжалось молчание, пока Бернард приходил в себя от того, что он услышал.

— То, что вы мне рассказали, профессор, — поразительно! — тихо и размеренно сказал он. — Никогда еще я не испытывал такого наслаждения от интервью, как сегодня. Клянусь, бэби в «Star» получит такую рекламу, что о нем заговорит весь мир. Извините, еще несколько мелких вопросов. С каким именем бэби выйдет в мир?

— Я назвал его Australopithecus africanus,— ответил Дарт, довольный тем, что Пауэр без настороженности и колебаний принял оценку открытия.

— Австралопитек? Это значит «южная обезьяна», не так ли? — снова потянулся к карандашу и бумаге Пауэр.

— Вы правы, Бернард. Я отдаю себе отчет в том, что это имя для бэби не из лучших. Оно поневоле навевает мысли о моей родине Австралии, хотя этот материк никакого отношения к открытию в Таунгсе не имеет. К тому же я нарушил правила, составив имя не из латинских словосочетаний, как делается обычно, а из греческого australis — «южный» и латинского pithecos — «обезьяна». Меня лишь успокаивает мысль о том, что упреки по этому поводу — далеко не самое неприятное, что предстоит пережить после того, как статья выйдет в свет.

— Когда ее напечатают?

— Я отправлю ее в Лондон, как только получу фото от Ричардсона. Если редактор рискнет, она появится в феврале.

— А если не рискнет? Вы позволите в таком случае нашей газете первой объявить об открытии?

— Пожалуй, да, — после некоторых размышлений ответил Дарт, далеко не уверенный в благоприятном отношении к статье редактора «Nature». Хорошо зная заведенные в антропологических кругах Лондона порядки, он опасался, что консультации редактора со специалистами, а их, в свою очередь, друг с другом могут затянуться надолго.

— Давайте примем следующий план, — оживился Пауэр. — 2 февраля «Star» телеграфирует в редакцию и спрашивает, получена ли статья и намерены ли публиковать ее. В случае отказа или молчания я выпускаю в свет свою статью вечером 3 февраля.

— Согласен.

— Ну что ж, — облегченно вздохнул Бернард, вставая с кресла, — в таком случае прошу вас, профессор, дать мне один экземпляр статьи, предназначенный для «Nature». Я буду при работе сверяться с нею, чтобы не напутать чего. Фото для иллюстрации попрошу отпечатать Лена Ричардсона — я на него больше не сержусь…

Последнюю неделю перед началом февраля Дарт провел в мучительном ожидании известий из Лондона, но столица Британии молчала. Наступило 2 февраля. Бернард Пауэр утром позвонил в медицинскую школу и сообщил Дарту, что обусловленная их договором телеграмма подписана редактором газеты и послана в «Nature». Утром 3 февраля снова звонок — Лондон не ответил на телеграмму. «Star» готова немедленно печатать статью Бернарда Пауэра об открытии в Южной Африке недостающего звена. Дарту ничего не оставалось, как разрешить публикацию.

4 февраля все ведущие газеты мира напечатали под сенсационными заголовками изложение информации и комментарии, переданные их корреспондентами из Иоганнесбурга: профессор Дарт открыл на юге Африки череп недостающего звена. Если бы «Star» объявила об изобретении Дартом вечного двигателя, об удаче в расщеплении атомного ядра, то и тогда возбуждение публики едва ли достигло бы такого же ажиотажа, который подняли газеты Европы, Америки и Азии. Пауэр был счастлив — уж его-то звездный час настал.

Дарту тоже казалось вначале, что он близок к нему. Он едва успевал отвечать на телефонные звонки, а почтальоны несли и несли поздравительные телеграммы. Праздновался день рождения хозяина дома и его бэби! Особое удовольствие Дарту доставили телеграммы от его учителя Элиота Смита и ведущего американского антрополога из Смитсоновского института в Вашингтоне Алеша Хрдлички. Руководитель Южно-Африканской ассоциации развития науки генерал Смутс, ботаник, философ и антрополог, бывший премьер республики, писал Дарту: «Я лично и как президент Ассоциации шлю теплые поздравления в связи с вашим открытием, которое имеет не только большое значение с чисто антропологической точки зрения, но также обращает внимание на Южную Африку как на возможное поле будущих научных поисков. Уникальное открытие Брокен Хилла теперь наследовано вашим открытием, которое раскрывает прошлое человека».

Затем прибыло письмо с поздравлениями от известного врача и палеонтолога Роберта Брума, который начал свою научную карьеру в Австралии. Вообще-то он занимался вопросами происхождения млекопитающих, но проблема возникновения человека волновала его в не меньшей степени. Этот высокий, неистощимый на юмор и на удивление энергичный для своих шестидесяти лет человек пользовался особым расположением и авторитетом у своих друзей и коллег. Генерал Смутс боготворил Брума, а его склонности к противоречиям и так называемые странности, присущие людям незаурядным и талантливым, были поистине легендарны. Дарт ничуть не удивился, когда через две недели после письма в дверях лаборатории показалась фигура Брума.

Брум не обратил внимания ни на Дарта, ни на его сотрудников. Его глаза искали то, ради чего он прибыл в Иоганнесбург из Претории — череп австралопитека. И когда Брум узнал бэби, то, сделав несколько шагов, на глазах изумленных ассистентов Дарта медленно опустился на колени. «Я преклоняюсь перед тобой, о предок!» — проговорил он и согнул в поклоне широкую спину.

До конца педели Брум не покидал лаборатории, занимаясь скрупулезным изучением черепа и делая всевозможные замеры. Его, как палеонтолога, мало занимал окаменевший слепок мозга с его необычными размерами, формой и извилинами, хотя он и определил его как предчеловеческий. Но что касается структуры зубов и особенностей строения других костей черепа, то Брум полностью согласился с выводами Дарта. Результатом визита в Иоганнесбург стали две краткие заметки, посланные в журналы «Nature» и «Natural History». В них Брум писал о том, что Дарт имел веские основания не определять австралопитека как ископаемую вариацию шимпанзе или гориллы. Во всяком случае, по структуре зубов австралопитек отличен от них. По размеру черепа, форме челюстей бэби, по его мнению, напоминает отчасти шимпанзе, но другие детали строения костей, а также мозга позволяют считать его антропоидом, из которого со временем мог возникнуть человек. По существу, заявил Брум, австралопитек — связующая форма между высшими обезьянами, к которым он расположен ближе, и одним из низших типов древнейшего человека. Он попытался даже реконструировать череп взрослого австралопитека. Реконструкция оказалась удивительно сходной с черепом питекантропа, если не считать меньшего объема мозга и менее прямой посадки головы. Австралопитек, согласно заключению Брума, — предшественник пильтдаунского человека и «самая ранняя человеческая вариация».

Что же, однако, в это время происходило в Лондоне? За четыре дня до появления в газете «Star» статьи Бернарда Пауэра, 30 января 1926 года, к сэру Артуру Кизсу примчался озабоченный редактор «Nature» Ричард Грегори. Он сообщил о получении от Дарта статьи, посвященной открытию, настолько беспрецедентному по характеру, что сам он затруднялся решить, печатать ли ее до того, как эксперты выскажут свои соображения. Кизс пожал плечами и сказал: «Почему бы и не напечатать?» Однако тут же попросил доставить к нему статью утром 3 февраля. Бегло просмотрев ее и ознакомившись с иллюстрациями, Кизс в тот же день пришел к заключению, что Дарт описал череп антропоидной обезьяны, «ближайшей кузины гориллы и шимпанзе». Как же он удивился, когда поздно вечером к нему ворвались репортеры лондонских газет, чтобы взять интервью в связи с сообщением из Южной Африки об открытии недостающего звена. У Кизса не было настроения для многословного интервью. Он сказал всего две фразы: «Я не думаю, чтобы Дарт заблуждался. Если он достаточно полно изучил череп, мы готовы принять его выводы». От дальнейших разговоров Кизс отказался и в последующие дни направлял всех репортеров к Элиоту Смиту.

«Illustrated London news», одна из популярнейших и старейших газет столицы, напечатала впечатления Элиота Смита об этом открытии. Он высказался в решительных выражениях: «Это просто счастливое стечение обстоятельств, что находка такого рода попала в руки профессора Дарта, ибо он один из, по крайней мере, трех или четырех человек в мире, кто имеет опыт исследования такого материала и может определить его реальную ценность…»

Когда Дарт получил из Лондона известие о публикации 7 февраля в «Nature» его статьи об австралопитеке, ему показалось, что победа близка. Все же палеоантропология со времени Дарвина и Фульротта продвинулась далеко вперед, чтобы не встречать в штыки каждое новое открытие! Радость и уверенность в себе подогревались также продолжающимся потоком поздравлений, а также предложениями и просьбами написать статьи о находке в Таунгсе. «Верланг Паренс и комиссия» из Мюнхена спешила заключить контракт на публикацию книги в издательствах, имеющих связи со всеевропейским книжным рынком! Никакой книги еще не было и в помине, да Дарт и не думал пока писать ее, надеясь в ближайшее время заняться раскопками в Таунгсе, тем более, что для этого складывались благоприятные обстоятельства — среди руководства медицинского факультета университета и в сенате начали поговаривать о необходимости сделать Дарта президентом Южно-Африканской секции развития науки и королевского научного общества Южной Африки. Если такая карьера будет способствовать его палеоантропологическими занятиям, то почему бы не порадоваться и этому?

Открытие австралопитека и всеобщее внимание к нему имели еще одно важное последствие, позволявшее надеяться на успех в предстоящих раскопках, — они вызвали огромный интерес к палеонтологии у людей, далеких от нее по роду своих занятий. Рабочие каменоломен, близких к Иоганнесбургу, теперь упаковывали ископаемые кости в ящики и отправляли их Дарту. Интересные коллекции прибыли, в частности, из Стеркфонтейна, расположенного в 35 милях к западу от Иоганнесбурга. Среди костей Дарт обнаружил несколько крупных черепов павианов, отчасти близких современным, из чего он сделал заключение о более позднем возрасте Стеркфонтейна по сравнению с Таунгсом. Еще больше волнений доставили Дарту сборы учителя Эйтцмана в карьере Макапансгат, отстоящего от Иоганнесбурга на 200 миль к северу. Среди костей преобладали остатки скелетов крупных животных, особенно антилоп. Дарт с удивлением установил, что отдельные фрагменты костей были обожжены до того, как они окаменели. Химики, которым послали на анализ потемневшие кости, подтвердили, что они действительно побывали в огне! Значит, в Макапансгате, пришел к заключению Дарт, располагался лагерь «великих охотников», научившихся жарить мясо в огне.

Однако триумф, сопутствующий дебюту бэби, неожиданно окончился трагически как для него, так и для его крестного отца. Все началось с того, что ровно через неделю после публикации статьи Дарта «Nature» напечатала мнения ведущих антропологов Англии по поводу австралопитека. В дискуссии участвовали Артур Кизс, Артур Смит Вудвард, Элиот Грэфтои Смит и Вильям Дакворт. Дарт поразился резким отношением к его находке.

Тон и направление атаки определили заявление Кизса. Он отнюдь не отрицал наличия детален строения черепа и мозга австралопитека, сближающих его с человеком. Заявив, что вообще у антропоидных обезьян отмечаются отдельные структуры скелета человека, а у человека, напротив, структурные особенности антропоидов, Кизс подчеркнул мысль о сходстве австралопитека во всех существенных чертах с обезьянами, в особенности с шимпанзе и гориллой. Во всяком случае, по его мнению, весомость человеческих особенностей не превышает значимости антропоидных. Мозг австралопитека, несмотря на всю его необычность, все же в наиболее существенных чертах антропоидный, и, судя по тому, что объем его в семь лет достиг всего 520 кубических сантиметров, ни о каком даже частичном человеческом статусе его не может быть и речи. Ведь такой темп роста мозга характерен для обезьян, а не для человека. Зубы бэби навели Кизса на мысль о зубах гориллы. Посадка головы австралопитека должна быть типично обезьяньей, а говорить о прямохождении существа из Таунгса нет оснований, поскольку Дарт кроме черепа ничего не имеет. Что касается затылочного отверстия, то с возрастом оно переместилось бы назад и перестало бы занимать переднее положение. Увеличив профиль рисунка черепа австралопитека до натурального размера и сравнив его с рисунками детских и взрослых особей обезьян, Кизс записал: «Те, кто знаком с характеристикой особенностей лица молодых горилл и шимпанзе, определил бы смешение их в лице австралопитека, но в определенных деталях отличных от них, особенно в малом размере челюсти». Кизс утверждал, что австралопитек жил, несомненно, в джунглях, которые покрывали в те времена Калахари.

Вывод из размышлений заключался в следующем: если бы удалось найти череп не детской, а взрослой особи, то без сомнений он оказался бы антропоидным; австралопитек по всем признакам не предок человека, а «вымершая кузина шимпанзе и гориллы». Австралопитек не предок еще и потому, что время его существования совпадает с периодом, когда на Земле уже появился человек. Такая обезьяна могла стать предком 70 000 000 лет назад, а не какой-нибудь миллион лет. Итак, грубая ошибка — называть австралопитека недостающим звеном, поскольку он не заполняет пробел между обезьянами и человеком. На это в какой-то мере может претендовать питекантроп, поскольку у него самый малый для человека объем мозга, но недостающее звено между питекантропом и австралопитеком следует еще найти.

Еще более непримиримую позицию занял Вудвард. Суммируя свои впечатления от осмотра фото черепа австралопитека, он заявил о том, что не видит ничего такого в строении орбит, носовых костей и клыков, что сближало бы существо из Таунгса с человеком и отличало его от современного молодого шимпанзе. Вудвард сетовал на отсутствие костей мозговой коробки черепа, что позволило бы установить кривизну свода. Для него осталось не ясным, округла или уплощена лобная часть мозга австралопитека и каковы размеры мозжечка. По мнению Вудварда, открытие ископаемого антропоида на юге Африки не снимает вопроса о том, где находится прародина человека и где следует искать его прямых предков — в Азии или в Африке. Ведь в Индии пока найдены лишь зубы и челюсти антропоидных обезьян и о характере их черепов ничего определенного сказать нельзя. «Чтобы опубликовать определенные впечатления, — писал Вудвард, — нужны новые находки».

Дружественный и благожелательный тон отчетливо прослеживался в разделе, написанном Смитом, хотя и он не был до конца последовательным, поскольку не принимал, но и не отвергал главных заключений Дарта. Учитель, однако, поддержал выводы ученика о человеческих особенностях в строении челюстей и зубов и, конечно же, не мог не обратить внимания на положение луновидной бороздки на слепке мозга австралопитека, характерной человеческой черте. Смит посоветовал уточнить дату существования австралопитека, подробнее описать условия находки и точную форму зубов. Пожалуй, наиболее благосклонным к бэби оказался Дакворт, согласившийся со многими заключениями Дарта и обративший внимание на другие тонкие детали строения черепа, свидетельствующие о сходстве его с примитивными человеческими черепами. Однако и Дакворт оговорился, что, к сожалению, оценивается череп слишком молодой особи.

Затем последовали новые удары. Известный антрополог и геолог Оксфордского университета Соллас выразил согласие с Кизсом и Вудвардом относительно близкого родства австралопитека с антропоидными обезьянами. В августе 1926 года Иоганнесбург посетил Алеш Хрдличка, намереваясь лично познакомиться с бэби и его «домом» — пещерой в Таунгсе. Он согласился с Дартом в том, что австралопитек, конечно же, не лесной житель, ибо Калахари вряд ли когда покрывали джунгли. «Это, несомненно, недостающее звено, одно из многих все еще недостающих звеньев в цепи предков человека». Но что стоило это замечание, если позже в докладе на очередной специальной конференции Королевского антропологического общества он неожиданно изменил свои взгляды и объявил об открытии Дартом «нового вида, если не рода, высшей антропоидной обезьяны». Видный эксперт по антропологии Артур Робинзон, выступая в Эдинбурге, объявил об открытии в Таунгсе «черепа шимпанзе четырех лет»…

Темпераментный, экспансивный Брум, наблюдая зигзаги глубокомысленных заключений, бушевал и не стеснялся в выражениях, направленных в адрес противников бэби.

— Это поразительно! — язвительно восклицал он, встречаясь с Дартом. — Мы приглашаем в Иоганнесбург величайшего американского антрополога Хрдличку, показываем ему полный ископаемый череп интереснейшего существа вместе с превосходным слепком внутренней полости его черепа, и что же узнаем? Оказывается, эксперт не способен, да, да, не способен высказать свое мнение о ценности открытия и требует не чего-нибудь, а «добавочных образцов»! Я уже не говорю об этом новоявленном лидере антропологии Вудварде. Он проявляет странную и поразительную неуверенность в себе. Будь моя воля, я никогда бы не послал в Лондон и Вашингтон ни одного образца кости ископаемого человека. Тамошние антропологи способны десятилетиями глубокомысленно сидеть над образцами, пока не покроются вместе с ними пылью и паутиной!

Дарт смущенно бормотал что-то о вреде поспешности в таком важном деле и о мудрой осторожности знатоков. Однако такие речи еще более распаляли Брума.

— Вот-вот, именно об этом больше всего думают в Лондоне! — возмущался он. — Кизс и Вудвард, очевидно, смущены тем, что вы слишком быстро, всего через три месяца после открытия, опубликовали череп бэби. Как же — это беспрецедентно! А что если задержка с публикациями, столь характерная для лондонцев, признак их неуверенности и некомпетентности? Я никак не могу понять, в чем состоит ваша вина. Может быть, они недовольны тем, что вы не приехали к ним на предварительную консультацию или, того лучше, не догадались преподнести им череп австралопитека? Вообще создается впечатление, что в Лондоне проявляют мало интереса к тому, что родственно предкам человека. Вы думаете, газеты случайно заняты педантичным вопросом — хороша ли латынь в имени бэби — Australopithecus? Какое это имеет значение? Их коллега сделал одно из величайших открытий в мировой истории, которое я бы поставил в один ранг по значению с книгой Дарвина «Происхождение видов», а в это время представители английской науки и культуры третируют его.

Должен сказать, кстати, что меня чрезвычайно привлекает и ваш вывод об охоте австралопитеков на павианов. В моей коллекции есть пара черепов этих обезьян. Трещины и проломы на том и другом не оставляют сомнений — они были убиты целенаправленными и сильными ударами. Один из черепов с особенно выразительной округлой депрессированной трещиной я решил показать эксперту. И что же? Он сделал вывод об ударе каким-то тупым инструментом вроде небольшого молотка. Я немедленно приготовил слепок черепа и послал его Кизсу. Недавно из Лондона получен ответ — мэтр британской антропологии пришел к выводу, что череп павиана проломлен человеком. Но ведь не было в пещере Таунгс человека! Мы же не нашли в ней ни зубов, ни костей, ни орудий человека, а лишь череп австралопитека… Ваше заключение, Дарт, о том, что австралопитек — охотник и собиратель, поистине гениально. Да, такие существа могли охотиться, но не в одиночку, а стаей. Они подстерегали свои жертвы у водопоя или на тропинках к нему и убивали их камнями и палками. Кротов и зайцев австралопитеки выкапывали из нор с помощью палок или приостренных камней. Тема австралопитеков вдохновляет меня потому, что дает возможность мыслить и фантазировать…

Дарт тяжело переживал крутой поворот в оценке коллегами его открытия. Разумеется, он готовился к огорчениям, помня о страданиях Дюбуа, убеждал себя в полезности критицизма, но то, с чем ему вскоре пришлось столкнуться, превзошло допустимые нормы. Антропологи столь усердно обсуждали обезьяньи черты его бэби, что вскоре под пером популяризаторов-журналистов и научных комментаторов газет он превратился в символ безобразия и уродства. Неблагодарные служители прессы, которые совсем недавно умоляли Дарта об интервью, теперь старались превзойти друг друга в остроумии по адресу юного «чудовища из Таунгса». Австралопитек приобрел настолько скандальную известность, что даже путешествовавший по Южной Африке принц Уэлльский пожелал осмотреть череп из Таунгса. В Иоганнесбурге он заявил: «В Южной Африке я, кажется, не о чем более не слышу, как о бэби профессора Дарта!»

Дарт не терял присутствия духа и яростно продолжал борьбу. Остро переживая несправедливость, он не отказывался от лекций, изготавливал муляжи черепа бэби для рассылки их по музеям и антропологическим учреждениям старой Европы и Америки. Ему помогали немногочисленные друзья, работающие в Южной Африке. Так, Брум направил ряд писем в Оксфорд Солласу с дополнительными аргументами относительно сходства австралопитека с человеком, в частности, великолепные иллюстрации, опубликованные в популярном журнале «African Pictorial». Дарту приятно было узнать, что Соллас иначе взглянул на его бэби. В письме Бруму английский антрополог писал: «Мои собственные наблюдения базировались ранее на схематичных иллюстрациях, сопровождавших сообщение Дарта в „Nature“, и поэтому я думал, что он описал череп нового вида шимпанзе или гориллы. Но Ваши письма и иллюстрации в „African Pictorial“ вселили в меня уверенность… Предмет этот кажется мне настолько важным, что требуется не что иное, как полное монографическое издание… Разрез представляет дело в совершенно новом свете. Мы, правда, не имеем большой коллекции черепов молодых шимпанзе, но их все же достаточно, чтобы сравнить с находкой в Таунгсе. Я теперь вижу, как много проявляется человеческих особенностей у австралопитека. Я даже назвал бы его Homunculus. В статье для „Nature“ я показываю, как значительно отличается австралопитек от шимпанзе даже по разрезу, а теперь работаю над другой статьей, где покажу, как он близок человеку. Лоб бэби совершенно человеческий, а не антропоидный… Мне абсолютно ясно, что по ряду важных признаков… австралопитек ближе гоминидам, чем к любой из современных антропоидных обезьян!»

Соллас действительно опубликовал свои «крамольные» заключения в «Nature», а затем оказал Дарту значительную поддержку, напечатав статью в «Quarterly journal of the Geological Society». В ней он писал: «Я принимаю заключения профессора Дарта. Австралопитек несомненно в значительной мере отличается от антропоидных обезьян и по этим важным особенностям сближается с гоминидами».

Вдохновленный Дарт с помощью студента-медика реконструировал полный череп австралопитека, а затем шею и плечи. Реконструкция, выполненная художником Бэнсоном, была представлена в выставочный комитет Лондона вместе со схемой родословного древа человека, у основания которого Дарт поместил австралопитека (следующие звенья — питекантроп, гейдельбергский человек, неандерталец). Стенд венчала решительная надпись: «Африка — колыбель человечества». Но тут-то и выяснилось, что переубедить скептиков не так просто. Посетивший выставку Кизс придирчиво осмотрел реконструкцию бэби, взглянул на родословное древо и сказал репортерам: «Нельзя считать, что таунгский череп принадлежал недостающему звену. Осмотр муляжей убеждает в неверности заявлений Дарта. Австралопитек — молодая антропоидная обезьяна, и я не испытываю никаких колебаний, предлагая поместить эту ископаемую форму в группе гориллы и шимпанзе. К тому же бэби слишком поздний по времени, чтобы оставаться среди предков человека».

Ласковое слово «бэби» приобрело теперь насмешливо- ироническое звучание. Лидеры антропологии стали называть ископаемое из Таунгса не австралопитеком, а просто «бэби Дарта». Первооткрывателя недвусмысленно обвиняли в невежестве. Что же удивляться тому, что Кизс, председатель конгресса развития науки, который проходил в Лидсе в 1927 году, ни словом не упомянул об австралопитеке, но зато превозносил значение эоантропа и даже признал питекантропа.

Четыре года потребовалось Дарту, чтобы закончить книгу о черепе австралопитека. И вот, наконец, в 1929 году она была написана и отправлена в Лондон Элиоту Смиту. Конечно, не случайно — от других издательств предложений давно нет, а в Иоганнесбурге не находят средств для ее публикации! Все эти годы продолжалась кропотливая расчистка зубов для того, чтобы разъединить верхнюю и нижнюю челюсти. 10 июля 1929 года Дарт блестяще выполнил эту задачу и впервые взглянул на жевательную поверхность зубов. По характеру стертости коренных, выступам и желобкам они удивительно напоминали человеческие зубы и в то же время резко отличались от зубов антропоидных обезьян. За выводом такого рода стояло многое, в том числе сходство с человеком по характеру питания, то есть всеядность, а не вегетарианство, как у высших обезьян. Чтобы окончательно убедиться в справедливости своих заключений, Дарт послал муляжи зубов выдающемуся антропологу профессору отдела сравнительной анатомии Американского музея естественной истории Нью-Йорка Вильяму Грегори. Он не замедлил с ответом: из двадцати шести признаков зубов австралопитека, которые удалось выделить, близких шимпанзе не оказалось; с гориллой его объединяли два признака; с шимпанзе и гориллой — один; с шимпанзе, гориллой и примитивным человеком — три; а переходных к человеческим или близким зубам примитивного человека Грегори насчитал двадцать!

Дело оказалось, однако, не таким простым, как представлялось Грегори. Через два года, тщательно изучив муляжи костных остатков австралопитека, он на нью- йоркском симпозиуме, посвященном антропоидным обезьянам, изменил свое мнение. Как сообщили газеты, Грегори говорил теперь об открытии в Таунгсе «замечательной сохранности черепа молодой обезьяны». Правда, она, по его мнению, имела «больше человеческих черт, чем любая другая из прежде открытых». Грегори даже готов был признать, что австралопитек — «определенное звено между человеком и обезьяной», но все же «недавно потерянное недостающее звено» бэби Дарта, утверждал Грегори, просто обезьяна, которая развилась отчасти вдоль человеческой линии. Ведь в то время уже существовал настоящий обезьяночеловек, который отделился от антропоидного ствола до появления австралопитека.

Дарт, наконец, рискнул идти ва-банк. Он решил отправиться в Лондон для встреч и объяснений с главными из своих критиков — Кизсом и Вудвардом и примкнувшим к ним Смитом. В конце мая 1930 года он упаковал череп бэби в специально изготовленный деревянный ящик и присоединился к итальянской экспедиции Аттилио Гатти, который намеревался пересечь континент с юга на север. Дарт загорелся мечтой познакомиться ближе с Африкой и населяющими ее людьми. Восемь месяцев путешествовал бэби по земле прародины человека. Дарт любовался рекой Конго, озерами Танганьика и Киву, джунглями Ирима, Итури, Уило-мото, Аба, руинами Зимбабве и наскальными рисунками Солвези. Наибольшее впечатление на него произвели холмы Брокен Хилла и поход с пигмеями в горные джунгли, где он встретил стадо горилл.

Полный впечатлений, загоревший и бодрый, Дарт прибыл в Лондон в феврале 1931 года, готовый ринуться в драку за место австралопитека в родословной человека. Никто, однако, сражаться не думал. Кизс и Вудвард оставались воплощением приветливости. Они не скупились на выражение дружеских чувств, но при встречах с Дартом настойчиво уклонялись от обсуждения тем, связанных с бэби. Выступления Дарта в середине февраля на заседаниях Зоологического общества и Королевского общественного клуба Лондона сопровождались демонстрацией черепа австралопитека и прошли, несмотря на волнение, с очевидным успехом. Судя по явному интересу и многочисленным вопросам, которыми засыпали докладчика, присутствовавшие на лекциях не думали, что им подсовывают какую-то незначительную и не представляющую особого значения антропоидную обезьяну. Но победа оказалась нулевой — когда Дарт обратился к Элиоту Смиту, который только что вернулся из Китая, с просьбой содействовать публикации книги, то выяснилось, что вследствие многочисленных препятствий в королевском комитете ее следует увезти назад в Иоганнесбург и подождать лучших времен. Смит, Кизс и Вудвард, как бы сговорившись, предпочитали толковать с Дартом не об австралопитеке, а о далеком Китае, где на холмах под названием Чжоукоудянь Дэвидсон Блэк нашел остатки синантропа — обезьяночеловека, близкого питекантропу, умеющего делать орудия и пользоваться огнем. Смит только что вернулся оттуда и мог обсуждать увиденное часами. Дарту ничего не оставалось делать, как отправиться в Африку. По существу, он растерял почти всех своих сторонников, кроме Брума, который до конца самоотверженно защищал своего «юного коллегу». Брум увлекся реставрацией головы австралопитека. На его рисунке глаза и уши бэби выглядели как у человека, губы выступали вперед, а нос был плоский, немного кнопочный по виду. Ну чем не благодатная пища для потехи остряков?

Удивительно одинаковой оказалась судьба черепов питекантропа и австралопитека: за счастливым открытием следовала полоса мучительной борьбы за признание их значения, оканчивающаяся поражением.

Дарт после визита в Лондон был окончательно выбит из седла. Его охватила апатия. При воспоминаниях о столичных разговорах пропадало всякое желание браться за перо, инструменты для расчистки костей, а тем более за лопаты, чтобы продолжать раскопки в Таунгсе. Он и мысли не допускал, что когда-нибудь наступит время и ему придется вновь, окунувшись в борьбу, взбудоражить ученый мир. Правда, Дарту потребовалось почти четверть века, чтобы снова взяться за дело. Но если такое событие все же в конце концов произошло, то, пожалуй, главным «виновником» этого следует считать его старого друга Роберта Брума…

А тут еще надо было случиться тому, что бэби неожиданно стал в Лондоне героем отдела происшествий. Перед отъездом в Иоганнесбург Дора, задержавшаяся на несколько месяцев в Лондоне, зашла к Смиту попрощаться и забрать заветный деревянный ящик с черепом австралопитека, с которого Барлоу по просьбе Дарта изготовлял муляжи. Смит, как истинный джентльмен, проводил даму в такси до отеля и, выпив с нею по чашечке кофе, откланявшись, отправился домой. Приготовившись спать, Дора с ужасом спохватилась — а где же ящик с бэби?! И тут выяснилось, что за разговорами Смит и она начисто забыли о черепе: ящик остался в багажнике такси! Машина была отпущена сразу же, как они вышли у отеля, а номера ее, разумеется, не думали запоминать — скажите на милость, какой резон обращать внимание на подобные мелочи?

Тем временем как выяснилось потом, таксист обнаружил в багажнике таинственный деревянный ящик, упакованный в коричневую бумагу. Водитель сделал правильный вывод — его забыл какой-то рассеянный пассажир и доставил находку в полицейский участок. Дежурный сержант принял решение тут же вскрыть ящик и осмотреть содержимое. Газеты долго потом потешались, расписывая в деталях чувства полицейского, который ожидал увидеть внутри все что угодно, только не обезьянообразный череп величиною с кулак. Лишь в конце тревожной, наполненной суматошными поисками ночи бэби доставили Доре в отель.

 

Колыбель предков

Перед нами лежала Монголия, страна разноцветных, танцующих в мираже пустынь, безграничных травяных степей и безымянных, покрытых снегами пиков, непроходимых лесов и ревущих потоков, Монголия — страна тайн, парадоксов и обещаний, страна свободы, великих просторов и возможностей.

Рой Чапмэн Эндрюс

Мотор «фултона» натужно ревел на полных оборотах. Подбадривая друг друга громкими криками, люди изо всех сил толкали машину.

— Стоп! Глушите мотор, пока он совсем не перегрелся и нс вышел из строя, — крикнул шоферу руководитель экспедиции Рой Чапмэн Эндрюс. — Попробуем избавиться от песчаного плена иначе, а пока всем отдыхать.

Экспедиция вступила в пределы Южной Гоби — одного из самых печальных мест на Земле. По каким только признакам ориентируется здесь проводник и как он находит дорогу?! Надо же было прийти в голову парадоксальной мысли объявить эти безлюдные, дикие просторы родиной человека!

Когда Генри Ферфилд Осборн, директор Американского музея естественной истории и инициатор третьей Американской центрально-азиатской экспедиции, пригласил Нельсона в Нью-Йорк и побеседовал с ним, все казалось таким простым и ясным. Осборн — талантливый рассказчик. Он с удовольствием живописал блестящие для археолога перспективы, вспоминал путешествие в Центральную Азию в 1923 году, объяснил суть своих идей, по которым Центральная Азия объявлялась центром происхождения и «рассеивания» по континентам большинства представителей животного мира, в том числе и человека.

Нельсона захватили мысли выдающегося палеонтолога и после некоторого колебания он сдался. Да, пожалуй, он готов отправиться к Эндрюсу и взять на себя нелегкие обязанности археолога. Сможет ли он оправдать надежды ее организаторов и руководителей? Осборн рассеял сомнения. Этот человек обладал поистине неотразимым даром убеждать, настаивать, увлекать.

Нельсон не ожидал встретить в Гоби райские места. Пустыня есть пустыня. И все же столкновение «лицом к лицу с фактами» в местах, где, по уверению Осборна, следовало бы разместить библейский сад Эдема с первыми людьми на Земле, оказалось более чем неприятно. Гоби — поистине забытый богом край. Что привлекательного увидел здесь Осборн, чтобы уверовать в идею появления недостающего звена в центре Азии?

Впрочем, может быть, мрачные мысли имеют прозаические объяснения? Во-первых, позавчера на лагерь неожиданно обрушился ураган. В течение нескольких часов ветер бешено трепал палатки.

Вслед за этой неприятностью последовала вторая. Когда на следующий день в небе засияло теплое апрельское солнце, Нельсон вместе с ботаником Ганеем отправились к высоким скалам, видневшимся вдали. Вскоре в месте, расположенном в 100 милях от Калгана, Нельсон поднял первый в Монголии камень, который заинтересовал его. На поверхности невзрачного, изъеденного песком и ветром обломка кремня заметны следы искусственных сколов. Их мог произвести лишь человек каменного века. Правда, неясно, когда он обработал камень, но сам по себе факт неожиданной находки в пустыне настолько обрадовал, что Нельсон возвратился в лагерь торжествующий и веселый.

Как же он удивился и огорчился, когда большинство членов экспедиции приняло его «драгоценность» скептически и недоверчиво. Даже Берки, относившийся к Нельсону дружески, высказал предположение, что камень оббит недавно кем-то из монголов, которые использовали кремень для добывания огня. К счастью, вечером к лагерю подъехали кочевники, и Нельсон просил их показать огнива. Разница была очевидной, но сомнения в ценности находки ему так и не удалось рассеять…

Снова взревели моторы, и все, в том числе и Нельсон и Эндрюс, принялись подталкивать автомобиль. Каждый метр отвоевывался с большим трудом. Но вот началась полоса низкого, стелющегося по земле саксаула, колеса «фултона» завращались быстрее, и «додж» вывел его на такыр. Затем такая же длительная и не менее утомительная процедура повторилась с третьей машиной. Эндрюс мудро поступил, разделив караван автомобилей на партии, каждая из которых получала задание и двигалась к заранее определенной по карте точке особым маршрутом. Это позволило обследовать широкую полосу пустыни, да и риск оказаться всем в тупике в значительной мере уменьшался.

После короткого чаепития и ленча майхан (монгольскую палатку пастухов-кочевников) свернули и спрятали в кузове «фултона». Эндрюс отдал распоряжение отправляться в путь. Он пригласил Нельсона в легкий «додж», который вел за собой остальные машины. Нельсон последовал за энергично шагающим Эндрюсом, на боку которого болталась неизменная кобура с торчащей из нее рукояткой пистолета. Зоологу нужно постоянно быть начеку: мало ли какая живность встретится на пути?

Машины медленно двинулись одна за другой. Каждая из них отставала от впереди идущей ровно настолько, чтобы облако пыли, поднятое колесами, не окутывало пассажиров.

— Скажите, Рой, как пришла вам в голову мысль отправиться в Гоби на автомобилях?

— О, это целая история, — улыбнулся Эндрюс. — Я привел в ужас своих близких, а также друзей, когда объявил о своем намерении отправиться в центр Азии на моторах. Теперь я могу признаться, что мое предприятие было столь же романтично, сколь и бесшабашно, как экспедиция Пири и Амундсена, Стэнли и Гедина. Но три года назад я и виду не подал, что хоть секунду сомневаюсь в успехе. Большинство «трезво мыслящих людей» пожимало плечами: как можно так безрассудно отправиться на верную смерть? Впрочем, ради справедливости Должен сказать, что некоторый шанс на спасение нам ославляли: ведь при удаче можно было возвратиться назад на верблюдах. В том, что авто не выдержат езды в Гоби, никто не сомневался.

— И все же что вселяло уверенность в успех? — спросил Нельсон. — Если говорить откровенно, то, даже зная о благоприятном исходе поездок трех предшествующих лет, я долго колебался, прежде чем принял предложение Осборна отправиться с вами в Гоби. Ведь, сломайся мотор в пустыне, ни одна душа не придет на помощь. Откуда ей здесь взяться! А что делать, если кончится горючее?

— Разумеется, вы правы, страсть к приключениям — дело хорошее, по следовало трезво подумать о судьбе 26 человек, отправившихся вместе со мной в Гоби. Ведь ужас перед этой бескрайней, слабо исследованной пустыней, лишенной воды и жизни, был настолько велик, что даже после первого удачного возвращения в 1922 году многие считали, что нам просто повезло. Вы обратили внимание на эмблему нашей экспедиции?

Эндрюс указал на рукав куртки шофера. На ней красовался шестиугольник, окантованный красной полосой, а внутри были вписаны три буквы «ТАЭ» (Третья азиатская экспедиция). Рассеянность и невнимательность Нельсона стали в экспедиции притчей во языцех, и поэтому вопрос Эндрюса казался вполне естественным. Но эмблема так часто попадалась на глаза, что даже археолог не мог не заметить ее.

— Так вот «Третья центрально-азиатская (или просто азиатская) экспедиция»…

Эндрюс замолчал надолго.

— Первая состоялась тринадцать лет назад, в 1912 году. Тогда я впервые оказался в Азии. Вторая подготовила центрально-азиатскую экспедицию. Перед началом двадцатых годов мы развернули работы в Сычуани, а затем, чтобы не дублировать исследования Геологической службы Китая, обратились к малоизученным районам Гоби. Конечно, русские путешественники исколесили Центральную Азию вдоль и поперек, по перед нами стояли иные задачи. Однако как обеспечить успех экспедиции, если последователь ограничен временем и средствами?

Вопрос не праздный: в Гоби расстояния огромны, а местный транспорт — верблюды, лошади и быки — передвигается слишком медленно, чтобы заняться поисками наиболее перспективных для исследования районов. Знаете, Нельс, с какой скоростью передвигается караваи верблюдов? Две мили в час! Это значит, за день даже при хороших условиях можно пройти не более пятнадцати-двадцати миль. Французские археологи в Ордосе за шесть месяцев проехали на мулах всего лишь семьсот миль. Такие темпы нас не устраивали. Гоби к тому же далека от прочно освоенных человеком мест, вернее, изолирована от них. Добавьте сюда суровость климата, жару, холод, сбивающий с ног ветер, отсутствие воды, скудность кормов для животных… Одним словом, трудностей накапливалось так много, что следовало что-то придумать.

И тогда меня осенило — автомобиль! Именно он поможет выйти из тупика. За каких-нибудь пять месяцев (в Гоби лучше всего работать с апреля по сентябрь) можно будет выполнить работу, на которую при иных средствах передвижения приходилось тратить десять лет! В 1918 году я совершил пробный автопробег от Калгана До Урги. Каково же было мое удивление, когда выяснилось, что русские и монголы уже освоили эту трассу — дорога хорошая, болот, песков и водных препятствий нет. А с 1920 года автомобили здесь стали ходить часто, и при авариях можно было надеяться на помощь…

— Но местность от Калгана до Урги не столь пустынна, а ваши маршруты пролегали западнее, — возразил Нельсон.

— В том-то и дело! — подхватил Эндрюс. — Гоби несравненно суровее и неприветливее. И тут-то я решил совместить старый и новый транспорт, то есть авто и верблюдов. Караван «кораблей пустыни» мог забросить в заранее обусловленное место запасы газолина, нефти и продуктов питания, а моторизованным исследователям оставалось лишь не заплутаться и точно выдержать график движения.

Конечно, легко сказать — решил! Как вы понимаете, Нельс, самые блестящие идеи ничто, если они не имеют финансовой опоры. Вообще для открытия нужно три вещи: деньги, время и удача. Для начала следовало найти деньги. Однако программа экспедиции была составлена так удачно, что исследованиями но геологии, палеонтологии, археологии животного и растительного мира заинтересовались многие. Гоби могла оказаться неисчерпаемой кладовой нефти и золота.

К тому же пресса с ее поистине неистребимой склонностью к сенсациям сделала на этот раз доброе дело. Если вы следили за газетами и журналами начала двадцатых годов, то помните ошеломляющие заголовки вроде; «На поиски истоков жизни», «За первыми млекопитающими в Гоби», «Самые древние динозавры пустынь». Но более всего журналистов привлекала возможность открыть в центре Азии древнейшего человека Земли, недостающее звено. Осборн искренне верил, что в Гоби обязательно будут найдены истоки предковых форм человека. Пресса подняла такой шум, что вскоре нашу еще нс сформированную экспедицию окрестили «экспедицией недостающего звена».

— Журналистов можно понять, — улыбнулся Нельсон. — Ведь проблема происхождения человека всегда привлекала всеобщее внимание, а здесь высокие авторитеты науки гарантировали успех. Догадываюсь, что пресса помогла получить деньги, но разве не мешала вам вся эта шумиха?

— Сначала нет, однако потом… Мы вдруг заметили, что от широкой и всеохватывающей программы исследований Центральной Азии на виду у публики оказались лишь надежды найти череп обезьяночеловека. На задний план были отодвинуты все остальные задачи экспедиции.

Сначала мы протестовали, но вскоре убедились: напрасно толковать издателям, что у экспедиции прежде всего научные цели, и, если хочешь решить проблемы, надо настроиться против приключении. Мои друг Стефансен повторял в таких случаях: «Приключения — знак некомпетентности. Отсутствие происшествии разочарует публику и газеты, но спасет работу!»

А многочисленные любители поездок в дальние края? Вы представить себе не можете, какой поток писем хлынул ко мне. Каждый автор письма, как правило жаждущий именно приключений, обращался с предложением своих услуг и просьбами непременно включить его в состав экспедиции, о которой он только что прочитал в газете…

Увлеченный воспоминаниями, Эндрюс продолжал рассказ о своих злоключениях:

— А мои пересмешники-друзья не давали прохода. Это был какой-то поистине неиссякаемый каскад острот! Обмениваться ими считалось хорошим тоном. При встрече мне обычно говорили нечто вроде такого: «Стоит ли, Рой, отправляться за недостающим звеном в песчаные бури? Клянусь тебе — эти „звенья“ я вижу в метро каждое утро, причем в изобилии!»

Шум прессы, лекции, беседы, аудиенции, разговоры на званых обедах и завтраках — все это стоило мне десяти лет жизни. Конечно, сердца американских бизнесменов и финансистов имеют склонность если не к авантюрам, то, по крайней мере, к приключениям. Однако следовало каждый раз находить достаточно «сильные слова», чтобы убедить их рискнуть. Меня принял, например, в своей знаменитой библиотеке Морган и, только успел я развернуть на столе карту Центральной Азии, задал вопрос:

— Что вы собираетесь здесь найти? Как можно добраться сюда?

Мне было отведено всего 15 минут, и, к счастью, я оказался в ударе. Когда мое вдохновение иссякло, я понял, что одержал победу: глаза Моргана блестели.

— Как вы думаете финансировать экспедицию? Что нужно от меня?..

— Моргана увлекла перспектива найти в Гоби динозавров и недостающее звено? — усомнился Нельсон.

— Думаю, что нет, хотя я, разумеется, говорил и об этом. Ведь Гоби неисследованная кладовая полезных ископаемых. Здесь могут оказаться золото и нефть, а кроме всего прочего, участие в финансировании прогремевшей на весь мир экспедиции за недостающим звеном — хорошая реклама для бизнеса вкладчика. Как бы то ни было, но за два года я убедил раскошелиться ни много ни мало, а двести бизнесменов! Кроме того, почти все штаты участвовали в финансировании работ в Центральной Азии, и, таким образом, экспедиция стала общенациональным делом. Когда фонды Музея естественной истории пополнились четвертью миллиона долларов, можно было вплотную заняться организацией экспедиции.

Это оказалось нс менее хлопотным делом, поскольку предстояло продумать все до мелочей. Надо было решить, например, каким автомобилям отдать предпочтение — итальянским, французским, американским? В конце концов после долгих дискуссий мы пришли к выводу, что для песков наиболее подходящи однотонные «фултоны» и детройтовские «доджи». Моторы их легки, просты, надежны и в то же время обладают достаточной силой, чтобы преодолеть препятствия, которые могут встретиться в пустыне. Полугодовой запас продуктов размещался в ящиках. По мере освобождения они должны были становиться хранилищами для коллекций. Для моторов требовалось около трех тысяч галлонов газолина и пятьдесят галлонов нефти. Везти этот запас с собой было невозможно, и вот тут-то у меня возникла мысль о «передвижной бензиновой колонке» — караване верблюдов, которым следовало идти впереди автомобилей! Он отправлялся в Гоби на полтора-два месяца раньше машин, и проблема снабжения горючим оказывалась решенной. По расчетам, нам следовало приобрести в Калгане не менее семидесяти пяти верблюдов…

Вы не представляете, Нельс, насколько я был истерзан, когда в марте 1921 года сел наконец в Сан-Франциско на пароход и отплыл в Китай. Однако путешествие через океан восстановило мои силы. К тому же, пока мои помощники готовились к отъезду в Гоби, я совершил еще один вояж в Ургу, где провел переговоры с монгольским министром юстиции.

Наконец все было утрясено. В марте 1922 года из Калгана в Гоби двинулся караван верблюдов с проводником-монголом Мэрийном. Он отличался, как потом мы убеждались не раз, исключительной педантичностью и аккуратностью. Если Мэрийн сказал, что прибудет в какую-то долину в такой-то день, можно быть уверенным: он это выполнит.

Как сейчас помню 17 апреля 1922 года, когда мы, заручившись необходимыми документами, покинули Пекин. Это было опасное время для путешествий по Китаю: столкновения между военными группировками Чжан Цзо-лина и У Пэй-фу на севере страны следовали одно за другим, по дорогам бродили вооруженные банды грабителей. Поездка одного из посланных мною автомобилей закончилась трагически: четверо рабочих были убиты, а проводнику-монголу проломили череп и сломали хребет. Когда машины достигли прохода в Великой стене, нас остановили солдаты генерала Чжан Цзо-лина. Офицер, смеясь, рассматривал документы, выданные в Пекине. Он говорил: «Это из Пекина! Но здесь не признают Пекин».

В Калган мы прибыли через три дня и 21 апреля двинулись в Гоби. Для всех мы исчезли на много месяцев. Где находится экспедиция и что с нею, никто не знал.

К сожалению, мы не нашли недостающее звено. Но все же заставили заговорить о себе. Знаете, сколько было волнений, когда мы обнаружили гнезда с яйцами динозавров! Для палеонтологов оказалось неожиданностью, что некоторые из динозавров несли яйца.

Нас тоже мучили сомнения, но, к счастью, в одном из гнезд яйца были насижены. Маленькие существа готовы были пробить кожуру и вылупиться. Однако произошла трагедия — обвал или, может быть, песчаная буря завалила гнездо, и взрослые динозавры не вернулись к нему. Это была уникальная находка — кожура яиц скрывала тонкие косточки динозавра! Так мы положили начало новой науке — палеоэмбриологии.

Но открытие яиц динозавров, пожалуй, не самый главный успех экспедиции, хотя о нем говорят сейчас больше всего. Еще бы, каждое найденное яйцо оценивается в десять тысяч долларов. Думаю, однако, со временем яйца динозавров наскучат публике, но ученый мир не забудет венца наших открытий в Азии — черепов древнейших млекопитающих. Мы нашли их в районе Гобийского Алтая, в местности Шабарак-усу…

— За сто лет работы до нас обнаружили лишь один череп! — с гордостью сказал Эндрюс. — Он принадлежал тритилодону, и нашли его в Южной Африке. В сейфах Британского музея этот череп хранится как величайшее сокровище. Тритилодоны вымерли и не имеют прямого отношения к современным видам. Но не в этом дело: за неделю мы нашли в Шабарак-усу восемь черепов самых ранних млекопитающих. Первый череп Гренжер обнаружил в куске ярко-красной песчаниковой породы. Через час у подножия обрыва он же нашел второй череп и снова в красной глыбе. Тысячи таких обломков ярко- красной породы валялись у подножия обрывов Шабарак- усу, и нам не оставалось ничего другого, как расколотить их молотками. Целая неделя ушла на это необычное дело, зато мы нашли еще шесть черепов!

Самый крупный из них не больше полутора дюймов в длину, так что по размерам животные не превосходили крысу. Они ползали по земле около десяти миллионов лет назад. Мы добрались до самых глубоких корней родословного древа млекопитающих. Это была, по существу, первая попытка природы создать насекомоядных, плотоядных и травоядных млекопитающих.

Существа из Шабарак-усу тесно связаны родственными узами с современными группами животных. Мы искали недостающее звено, а нашли звено начальное — черепа первых предков млекопитающих, а следовательно, и человека! Знаете, кстати, как Гренжер обнаружил гнездо динозавров? Он долго лазал по скалам песчаных останцев, однако находок не было. И тогда он ударил с досады молотком но краю обрыва. Случилось невероятное — рухнувший вниз кусок твердого песка приоткрыл скопления яиц!..

Эндрюс немного помолчал, наблюдая за грузовыми автомобилями, которые отстали от «флагмана» и пылили вдали. Он собрался было рассказать о том, как пришла ему в голову мысль о разделении экспедиции на три отряда, но Нельсон неожиданно вскочил с сиденья и закричал что-то, указывая вправо и вперед. Эндрюс посмотрел в ту сторону и увидел дзеренов, которые неслись наперерез «доджу». Шофер, ветеран экспедиции, не проявил особого волнения и лишь несколько прибавил газу. Дзерены красивы, изящны и быстры. Бег испуганных животных настолько стремителен, что Нельсон с большим трудом следил за ними — стоило на мгновение отвести глаза, и требовалось немалое усилие, чтобы «выявить» их на желтовато-коричневом фоне степи.

Шекельфорд, сидевший впереди с шофером, готовился к съемкам — вынимал из чехлов фотоаппарат и громоздкую коробку с ручкой — кинокамеру. Эндрюс и Нельсон с напряжением следили, как развертывается захватывающий поединок дзеренов и «доджа». Животные не уступали в скорости автомобилям. Временами Нельсону казалось, что они не касаются ногами земли.

На радость Шекельфорду, совсем рядом с «доджем» мчится небольшое семейство: впереди глава, за ним малыш, замыкающей несется мама-дзерен. Наконец самец решается рискнуть — он внезапно бросается вправо, на какую-то долю секунды замирает перед тропинкой, выбитой караваном верблюдов, и, с силой, оттолкнувшись, перелетает через нее. За ним остальные. То слева, то справа от машины появляются дзерены: мчащиеся в одиночестве, парами, небольшими группками и целыми табунами, вытянувшись в длинные цепочки. Количество животных все более увеличивалось, и наконец их стало так много, что степь казалась от них желтовато-рыжеватой.

Затем, будто заметив, что люди насытились вдоволь видом красавиц ланей, щедрая Гоби выставила перед ними табун куланов, диких ослов пустыни. Необузданная мощь животных в сочетании с грациозным изяществом произвели на Нельсона потрясающее впечатление.

— На зиму животные мигрируют к югу Монголии, где теплее и снег не заваливает корм, — нарушил молчание Эндрюс. — Но скоро табуны отправятся к северу, где травы обильнее.

— Рой, я не могу опомниться от увиденного, — сказал Нельсон, протирая стекла очков. — Я не представлял, насколько все это грандиозно. Но почему дзерены и куланы стремятся во что бы то ни стало пересечь наш путь, а не уходят в сторону? Мне их поведение непонятно.

— Быстро движущаяся машина воспринимается травоядными как хищник, пустившийся в погоню. Волки, например, охотятся, разбившись на две стаи, одна из которых остается в засаде. Тысячелетиями выработанный инстинкт подсказывает животным выход: опасность засады можно миновать, если бросишься наперерез тем, кто тебя преследует.

— Человеку каменного века было нелегко преследовать таких быстроногих, как дзерены, — заметил Нельсон. — Ему тоже, очевидно, приходилось устраивать засады…

Нельсон размышлял о том, что такое изобилие дзеренов и куланов не могло не привлечь древнего человека, для которого охота составляла основу благополучия. Сотни тысячелетий назад, когда Центральная Азия была иссушена в меньшей степени, чем теперь, дикие животные самых разнообразных видов, очевидно, кишмя кишели в степных просторах.

А что, если все-таки прав Осборн, отстаивая идею центрально-азиатской прародины человека?! Там, в Нью- Йорке, во время беседы он не смог убедить Нельсона в обоснованности своих предположений, но, когда он сегодня воочию увидел, что представляет собой «живая Гоби», его скептицизм оказался поколебленным. Это, кстати, предсказывал Осборн, настоятельно советуя ему не доверяться традиционным представлениям, а разобраться во всем на месте. Гоби, по его словам, — великий центр происхождения животных. Именно отсюда они переселялись на другие континенты.

Осборн был убежден, что древнейшие люди не были обитателями лесов, ибо в лесах эволюция протекает медленно. Он обратил внимание Нельсона на то, что уровень развития южно-американских индейцев, обитателей леса, ниже уровня степных индейцев, а последние, в свою очередь, отстают от жителей возвышенных плато. Значит, наиболее благоприятные для прогресса человека условия создает не тропический лес, где обильная пища достается без особого труда, а открытые возвышенные пространства, откуда люди беспрепятственно мигрировали в разные стороны, вплоть до окраины континентов.

По мнению Осборна, Монголия, так же как соседние Тибет и Синьцзян, — идеальное место для развития древнейшего человека. С незапамятных времен эта часть Азии была возвышенностью, которую миллионы лет не заливали воды океана. Ее никогда не покрывали сплошные заросли леса, а суровый климат открытых пространств требовал здесь от предка человека активной деятельности как для добывания пищи, так и вообще для выживания. Именно здесь, а не на тропическом юге Азии следует искать костные остатки недостающего звена.

Сдержанность и молчаливость Нельсона озадачили Осборна. Из приглашенных в экспедицию он был первым, в кого не удалось вдохнуть энтузиазм. Поэтому директор Музея естественной истории посоветовал ему до отъезда в Азию ознакомиться с «литературой вопроса», особенно со статьями Вильяма Диллера Мэтью, а но прибытии в Пекин побеседовать с геологом Амедеем Вильямом Грабо.

Изучение «истории вопроса» в библиотеке музея показало Нельсону, что идея о Монголии как возможном центре происхождения человека возникла более полувека назад. Впервые ее выдвинул Джозеф Лейди еще в 1857 году! Затем в 1889 году Катрфаж в своей знаменитой книге «Всеобщая история человеческих рас» высказал предположение о возможном существовании единого центра очеловечивания обезьяны в северных районах Центральной Азии. Отсюда, из «района древнейших путей мира», первобытные люди проникли в южные области планеты. Этот естественный процесс расселения усилился полмиллиона лет назад, когда наступающий с севера ледник оттеснил древних охотников к югу.

Новый аспект гипотеза центрально-азиатской прародины человека приобрела в работах Осборна в конце XIX — начале XX века. Прекрасный знаток древнейших животных Северной Америки, он обратил внимание на поразительное сходство животного мира района Скалистых гор Колорадо и Европы. Объяснить это одинаковым направлением развития животных было невозможно. Исключено также, чтобы одинаковые виды их переселились из Европы в Америку или наоборот, поскольку обе части света разделяют пространства протяженностью в 20 тысяч километров.

Вот тогда-то Осборн и выдвинул мысль о существовании промежуточного, третьего, центра эволюции жизни, расположенного на полпути от Европы к Америке, — на территории Центральной Азии. Она, таким образом, превращалась не только в район, где совершались широкие миграции, но и в «главную биологическую лабораторию», в которой в эпоху динозавров и первых млекопитающих, за десятки миллионов лет до наших дней, «развивались наиболее отдаленные предки всех высших видов животных». Так, ни в Европе, ни в Америке не найдена исходная предковая форма лошади, — пятипалая лошадь, хотя трехпалая известна и на том и на другом континентах. Костные останки ее лежат, уверяет «палеонтологический оракул», в древних горизонтах красно- цветных глин Центральной Азии!

Если Осборн лишь высказал гипотезу о центре эволюции жизни на территории Монголии, не вдаваясь в детализацию картины, то обоснование ее на базе материалов по ископаемым и современным животным всех материков Земли выполнил Вильям Диллер Мэтью. Именно его работы советовал прочитать директор музея. Нельсон сразу понял, что Мэтью — ученый исключительной эрудиции, разносторонних знаний и смелого мышления. Его картина эволюции жизни на Земле, с наибольшей полнотой разработанная в книге «Климат и эволюция», поистине грандиозна и захватывающа.

Около 70 миллионов лет назад началась эпоха подъема горных цепей. В результате равномерная атмосферная циркуляция на Земле нарушилась, и возникли различные климатические зоны: засушливых пустынь, тропических лесов и умеренные пояса. Это резкое нарушение привычных условий существования стало, по мнению Мэтью, главным стимулом эволюции органического мира. С ним связано начало миграций животных.

В суровых районах Гоби шла, по мнению Мэтью, наиболее ожесточенная борьба за существование. Животные приспосабливались здесь к холоду, трудностям добывания пищи, резкой смене температур и открытым, безлесным пространством.

Отсюда прогрессивные виды животных последовательными волнами вытесняют отсталых и менее приспособленных, которые переселяются на окраины материков: в Юго-Восточную Азию, Африку, Южную Америку и Австралию. Эти районы Земли, где сохраняются старые условия жизни, становятся прибежищем отживших в процессе эволюции форм животного мира. В то же время в Центральной Азии формируются «космополитические» типы животных, которые затем расселяются во все стороны. Препятствием служат лишь высокие хребты и безводные пустыни.

Человек и его предки подчиняются тем же принципам эволюции и «рассеивания». Древнейшие люди сформировались, по мнению Мэтью, в Центральной Азии. Со временем здесь появляется более «прогрессивный тип человека», и он вытесняет с территории прародины отставших в развитии обезьянолюдей вроде питекантропа. Его находка Эженом Дюбуа на Яве не случайна: «высокоразвитые существа» оттеснили обезьяночеловека на окраину Азиатского материка, где он был обречен на вымирание.

Таким образом, питекантроп, по мысли Мэтью, представляет собой «окаменелый пережиток недостающего звена», а не само недостающее звено. Истинного предка, причем самого древнего, следует искать не в тропиках, а на территории Центральной Азии.

Впрочем, как утверждал Мэтью, центр расселения человечества не всегда находился на плато Монголии. В связи с ее непрерывно усиливающимся усыханием «центр дисперсии» переносился затем на восток и запад от Гоби. Там следует искать истоки «монголоидной, кавказской, нордической и средиземноморских рас». Так, от первой миграционной волны западного центра произошло северное население Европы, от второй — южно-европейское и северо-африканское. Славяне, по теории Мэтью, появились на востоке Европы после одного из циклов «кавказской дисперсии».

Доклад, прочитанный Мэтью на специальном заседании Академии наук США, и особенно его книга «Климат и эволюция» произвели большое впечатление на научные круги. Специалисты, главным образом палеонтологи, палеогеографы и геологи, с интересом встретили гипотезу Осборна — Мэтью. Большое внимание их идеям о происхождении человека уделил американский геолог Джозеф Баррел, который опубликовал в «Научном ежемесячнике» специальную статью о влиянии изменений климата на происхождение обезьяночеловека и о возможном местоположении родины недостающего звена.

Нельсон прочитывал эти и подобные им рассуждения как увлекательный, но фантастический роман. Сразу же бросалась в глаза умозрительность концепции и отсутствие в большинстве случаев «положительных фактов», подтверждающих ее истинность. Достаточно сказать, что в гипотетическом «центре дисперсии» всех животных Земли к моменту создания Мэтью книги «Климат и эволюция» был обнаружен всего лишь один (!) зуб древнего носорога, о котором сообщил русский геолог и путешественник В. А. Обручев. До начала работ «экспедиции недостающего звена» палеонтологам оставалось лишь гадать, что же на самом деле скрывала земля Гоби.

Настораживала также сдержанность, с которой относились к гипотезе центрально-азиатской прародины человека антропологи. За свое ли дело взялись палеонтологи и геологи, чтобы столь смело и решительно вторгаться в такую специфическую область, как происхождение человека? Разумеется, никому не возбраняется порассуждать на любую избранную тему, однако при конструировании схем не следовало сбрасывать со счетов достижения тех, кто посвятил себя изучению этой проблемы.

Между тем самые отчаянные и последовательные сторонники центрально-азиатской прародины недостающего звена старательно избегали антропологического и археологического аспектов вопроса. В большинстве случаев они ограничивались рассуждениями о климатических изменениях и природном окружении как решающих факторах эволюции предка человека, рассматривали его как одну из рядовых составных частей животного мира. «Но ведь эго же был предок человека, а не трехпалой лошади! — с досадой думал Нельсон. — В факторах, определяющих их эволюцию, должны быть различия, причем значительные».

С другой стороны, проще объявить идею абсурдной и на этом основании без сожаления отбросить. А что, если в гипотезе центрально-азиатской прародины есть рациональное зерно? У Нельсона зародились сомнения, и они стали одной из причин, почему он отправился в Гоби.

В Пекине в доме Моррисона Нельсон познакомился со своим соотечественником, «отцом китайской палеонтологии», Амедеем Вильямом Грабо. Круг его интересов был широк: ботаника и минералогия, палеонтология и физическая география, зоология и геология. Грабо, в прошлом профессор Колумбийского университета, много путешествовал и вел геологические исследования не только на территории Северной Америки, но также в Англии, Франции, Германии, Австрии и России. Нельсон несколько раз встречался с Грабо. И каждый раз разговор переходил на «злободневную тему»: где наиболее вероятен успех поиска недостающего звена?

— Ошибка Дарвина, полагающего, что ближайших родичей человека следует искать в Африке, где сейчас обитают шимпанзе и гориллы, заключается в том, что он не учитывает фактора миграции, — говорил Грабо. — Ведь современная картина распространения животных, в том числе обезьян, есть не что иное, как результат переселений, происходивших миллионы лет назад. Надо сначала найти ключ к общему центру происхождения и рассеивания животных. Я нашел его, Центральная Азия — вот район, где, вероятнее всего, располагалась прародина многих животных, а также человека!

— Почему вы уверены в этом?

— Я основываюсь на палеонтологических и геологических данных. До поднятия Гималаев Южная и Центральная Азия составляли единый низменный массив, покрытый тропическим лесом. Влажные ветры Индийского океана проникали далеко на север и создавали благоприятные условия для существования обезьян типа дриопитеков. Вероятнее всего, из Монголии древнейшие антропоидные обезьяны переселились в Африку, где их потомками стали шимпанзе и гориллы, и на юго-восток Азии, где появились орангутанги и гиббоны.

— У вас есть какие-нибудь подтверждения этой мысли?

— Есть, хотя их и немного. Гигантский балухитериум найден не только в Индии, но также в Монголии и Южной Сибири. Значит, миллионы лет назад он мог беспрепятственно передвигаться на всем этом огромном пространстве.

— Что же случилось йотом?

— Затем произошла катастрофа — чудовищные по силе сжатия земной коры подняли Гималаи и образовали горный барьер, который отделил Индию от Тибета и Центральной Азии. Теперь потоки воздуха, перевалив через горы, несли с собой на север не влагу, а холод. Ветер иссушал почву и поднимал пыльные бури…

— А ветры с Атлантики? — задавал очередной вопрос Нельсон.

— Да, с запада и северо-запада они могли принести желанную влагу, но, пройдя тысячи километров над сушей, дождевые облака опустошались, и для Центральной Азии ничего не оставалось. Во всяком случае, выпадавшие время от времени скудные дожди не могли остановить засуху. Грунтовые воды уходили все глубже, началась массовая гибель лесов. Вот это-то и стало подлинной трагедией для антропоидных обезьян. Они не могли преодолеть горный барьер и укрыться в тропиках юга. Оказавшись на земле, обезьяны не выдержали суровых условий и вымерли. Однако благодаря естественному отбору наиболее приспособленные выжили. Их нижние конечности начали медленно изменяться, пока обезьяны не перешли к прямохождению. Так были сделаны первые шаги на пути к очеловечиванию.

— С какими же событиями связана ранняя история обезьянолюдей?

Уточнив, что он называет их протолюдьми, а не обезьянолюдьми, Грабо высказал предположение, что первые группы появились, вероятно, в районе Тибетского нагорья. Сначала протолюди с трудом переносили сухой и холодный климат. Спасаясь от непогоды, «наиболее сообразительные» из них ютились под прикрытием скал и пещер. Безлесные пространства заселяются после того, как протолюди открыли животворную силу огня.

Затем последовало повое достижение. Протолюди обратили внимание на россыпи тонкозернистых кремнистых пород, самопроизвольно расколотых при резкой смене температур. «Особо проворный и одаренный ум» понял, что эти обломки можно использовать как орудия. Дальнейшее ухудшение климатических условий заставило протолюдей покинуть Тибетское плато, перевалить через невысокий в те времена Куэнь-Лунь и переселиться в низины Тарима.

В глинах этого района следует искать кости протолюдей. Здесь они поучились оббивать гальку и освоили искусственное добывание огня. Вооруженные каменными орудиями, протолюди начали осваивать планету. В течение 12 миллионов лет устремлялись они в разные стороны от Центральной Азии. Питекантроп — представитель одной из таких волн.

Грабо так и не убедил Нельсона, что недостающее звено следует искать в пустынях Центральной Азии. Но особой нужды в этом, собственно, и не было: во-первых, археолог, несмотря на свои колебания, уже прибыл в Пекин и включился в подготовку к отъезду в Гоби, а во-вторых, свою предстоящую деятельность он ограничивал более скромными задачами — найти в пустыне обработанные каменные орудия.

Что касается недостающего звена, то охота за его костями дело сложное. Недаром за три года работы палеонтологи экспедиции так и не нашли желанного черепа. Среди многочисленных и разнообразных останков динозавров не было ни одной кости антропоидных обезьян и протолюдей. Может быть, не оправданы надежды найти недостающее звено в слоях, формирование которых происходило миллионы лет назад? Кто знает! Однако Эндрюс и главный палеонтолог экспедиции Вальтер Гренжер не теряли оптимизма…

До позднего вечера пылили автомобили головного отряда экспедиции. Когда около заброшенного колодца выросли шатры майханов, вечерняя заря потухла. У костра, где на скорую руку готовился ужин, долго не стихали разговоры о «долине дзеренов и куланов»: каждый делился своими впечатлениями.

На следующий день неподалеку от лагеря Нельсон нашел камень, вне всяких сомнений побывавший в руках первобытного человека. Это был тонкий белый отщеп кварцита, сколотый с гальки. Он сохранил признаки искусственного раскалывания. Конечно, природа сильна, чтобы раздробить в мелкие куски какую-то ничтожную кварцитовую гальку. На пути экспедиции нс раз попадались изъеденные гобийским ветром гранитные останцы, бывшие некогда величественными пиками. И все же, сколько бы ни изощрялась природа, она никогда не сможет расколоть камень так, как умел делать человек.

В точке соприкосновения отбойника, примитивного и простейшего по типу молотка, с блоком камня, с которого скалывался отщеп, оставались следы человека. На конце вспухал ударный бугорок, поверхность раскалывания покрывалась радиально расходящимися неровностями — ударными волнами. При всей случайности вида отщепа это и позволяет археологу мгновенно выделить его среди сотен случайных обломков камней. Когда Нельсон принес в лагерь кварцитовый отщеп, никто не высказал скептицизма. Его находку приняли и поздравили с удачей.

На 225-й миле от Калгана было сделано еще более интересное открытие. На этот раз повезло Шекельфорду. Во время осмотра возвышенного участка степи, расположенного на окраине озерной котловины, он заметил кремневые осколки. Осмотрев их, он убедился, что они имеют признаки искусственного раскалывания, о чем ему толковал накануне Нельсон. Усердно полазав по склону осыпи, Шекельфорд собрал целую коллекцию выразительных каменных изделий, в том числе тонких, поражающих правильностью очертаний «ножичков» с необыкновенно острым краем, а также обломки разбитых черепков, украшенных простыми узорами. Шекельфорд их тоже собрал, а затем передал находки Нельсону.

Это была настоящая удача! Нельсон окончательно успокоился — поездка в Гоби на поиски культур каменного века будет не бесплодной. Эти конусы и цилиндры — не что иное, как нуклеусы, желваки кремня, с которых древние мастера скалывали «ножички», а если придерживаться строго археологической терминологии — ножевидные пластины. Желобки, покрывающие грани нуклеусов, — это следы сколотых пластинок. Они служат заготовками для разнообразных орудий, в том числе и для ножей.

Чтобы техника обработки камня достигла такого совершенства, необходим общий высокий уровень развития культуры. Тонкую, геометрически правильную пластинку не сколоть с нуклеуса грубым отбойником. Для этой операции нужны специальные, сделанные из кости отжимники, инструменты, напоминающие по виду заостренный карандаш. Мастер давил ими на край нуклеуса, и от него отскакивала пластинка. В недалеком прошлом американские индейцы с виртуозным изяществом «строгали» камень. Этнографы даже успели снять их за необычным делом на кинопленку.

Камни, которые нашел Шекельфорд, обрабатывались не так давно, каких-нибудь четыре-пять тысячелетий назад. Так мастерски обрабатывать кремнистые породы, конечно, не мог ни проточеловек Грабо, ни недостающее звено — обезьяночеловек Геккеля. Древние гобийцы, следы которых обнаружил Шекельфорд, умели не только изготовлять орудия из камня, но и лепить из глины посуду. Это значит, что пустыня Гоби была освоена людьми в эпоху неолита, в V–II тысячелетиях до нашей эры. Мог ли предполагать человек каменного века, что забытые им в степи изделия из кремня и разбитый горшок заинтересуют далеких потомков?

Со времени открытия белого кварцитового отщепа и сборов Шекельфорда удачи сопутствовали Нельсону. Каждый день на остановках он открывал одну из стоянок каменного века за другой. Нельсон понял, почему его ранее так смущала Гоби. Археолог, который привык вести разведку в обычных для средних широт местах, знает, где наиболее вероятен успех — на возвышенных террасах и береговых мысах крупных рек, особенно там, где в них впадают мелкие притоки. Но где искать обработанные камни в Гоби с ее безводными пространствами, засыпанными песком долинами, сухими руслами рек, разрушенными временем скалами?

Теперь Нельсон знал, что надо направляться туда, где ветер разрушил поверхностный слой почвы и выдул огромные котлованы. Часто успех поджидал у подножия базальтовых скал. В пустотах вулканического камня встречались желваки прозрачного, как стекло, халцедона, великолепного сырья для изготовления орудий. Люди добывали камень и тут же, на месте, обрабатывали его. Так с тех пор и лежали на земле сотни раздробленных осколков.

Внимания заслуживали также окрестности редких в Гоби источников и колодцев, берега высохших озер, подножия скал, к которым почему-то неотвратимо тянуло древнего человека, плато, засыпанные обломками кремнистых пород. Два условия оставались непременными: вода и сырье для изготовления орудий. Если то и другое было налицо, то Нельсон возвращался к лагерю с находками. Вскоре ответственный за коллекции выделил специальный ящик. В него складывались тяжелые пакеты с камнем. Поскольку охота за каменными орудиями охватила всех участников экспедиции, в том числе шоферов, ящики заполнялись довольно быстро.

История освоения Гоби человеком отодвинулась на несколько тысячелетии в глубь от предполагаемого ранее рубежа. Человек новокаменного века успешно противостоял невзгодам пустыни. Он победил жару и холод, жажду и пыльные бури, голод и бескрайние просторы. Он был изворотливым, ловким, смелым, находчивым и мудрым, чтобы найти себе пропитание в скудной стране, которая была для него не случайным местом, а домом, где он жил и умер.

При желании можно было уйти в другие места, где текли полноводные реки, стояли леса, расстилалась трава. Однако люди не уходили, а упрямо кочевали от одного оазиса к другому, охотились на дзеренов и куланов, лошадей и верблюдов, собирали съедобные коренья, траву и зерна пустынных злаков. Человек не покинул Гоби и позднее. Нельсон не раз встречал около возвышенностей грандиозные могильные курганы, сложенные из камней. Под ними были погребены потомки людей каменного века.

Но не значило ли это, что человек эпохи неолита нс был первым жителем Гоби, а продолжал традиционную кочевую жизнь своих предков, охотников палеолита, которые освоили пространства Центральной Азии 15–20 тысяч лет назад, а может быть, и раньше? Такая постановка вопроса возможна: два года назад французы Пьер Тейяр до Шарден и Эмиль Лисан открыли в Ордосе, в восточной окраине Центральной Азии, палеолит в Шуйдунгоу и Шарооссоголе. От Ордоса до Гоби рукой подать. Палеолитические охотники могли вторгнуться в ее пределы, привлеченные стадами животных.

Французы искали в Ордосе по заданию Парижского института палеонтологии человека истоки европейских культур древнекаменного века. Если древний человек мигрировал в Европу из Ордоса, как уверяют некоторые археологи, он не мог миновать Гоби. Значит, можно открыть здесь более древние культуры каменного века. Нельсона радовала такая перспектива.

Все дальше на северо-запад уходили автомашины экспедиции, оставляя позади одну сотню миль пути за другой. Курс — на гобийский Алтай, к Долине озер. Там, неподалеку от нежно-голубого хребта Гурбан-Сайхн (Три красавицы), располагалась древняя котловина знаменитого Шабарак-усу, где было решено продолжить поиски динозавров. Наступил май, и Долина озер встретила экспедицию жарой, ослепительно ярким солнцем и беловато-голубым безоблачным небом. Впереди расстилалась низкая, лишенная растительности пустыня, покрытая увалами, засыпанная щебенкой, мелким гравием и песком.

12 мая автомобили подъехали к котловине Шабарак-усу. Однообразный желтовато-серый фон пустыни внезапно исчез — машины стояли на краю глубокого обрыва. Так вот они какие, знаменитые «пылающие скалы» Шабарак-усу, о которых Эндрюс не один раз рассказывал Нельсону. Ветры и солнце вскрыли по склонам причудливых долин пласты многоцветных глин, песков, осадочных и изверженных горных пород. Преобладали пурпурно-красные, черные и зеленовато-коричневые тона. Крутые обрывы, узкие ущелья, изрезанные сетью глубоких морщин-оврагов, глинистые склоны древнего берега реки или озера в сочетании с беспорядочно нагроможденными песчанистыми глыбами и полукружьями дюн создавали потрясающее впечатление.

Вдали синеют громады пиков гобийского Алтая. Горы черно-голубые, прохладные. Сквозь сиреневато-дымчатое марево, окутывающее склоны величайших гор Монголии — Их-Богдо и Бага-Богдо, проступают ярко-белые снежные пятна и полосы. Не верится, что в такую жару где-то лежит снег. Над горами Гурбан-Сайхн неожиданно возникают белые нежные облака с завихренными в виде запятых краями. Но живут они недолго — незаметно растекаются, становятся полупрозрачными и наконец бесследно исчезают.

И все же ни с чем не сравнимую, совершенно фантастическую картину представляла котловина Шабарак- Усу вечером, за несколько минут до захода солнца. Круглые обрывы изъеденных ветром древних песчанистых отложений полыхали ярко-красным пламенем. Казалось, вся котловина превратилась в море огня. Этот неожиданный эффект объяснялся просто: лучи заходящего солнца освещали древние красноцветные песчаники стен котловины и останцы, создавая реальное представление «пылающих скал».

Но это был далеко не главный сюрприз, который приберегла для путешественников котловина высохшего озера Шабарак-усу. Все началось с того, что, когда наступило время обеда, к майханам возвратился из странствий по долине Шекельфорд. Неизвестно почему он направился к зарослям тамариска и затем полез к берегам гиблого соляного болотца, расположенного у дальних колонн красных песчаников. Во всяком случае, можно определенно сказать, что вряд ли там располагалась самая удачная точка для фотосъемок Шабарак-усу. Но как бы то ни было, Шекельфорд возвратился в лагерь нагруженный камнями и вывалил их перед Нельсоном.

— Эти камни обработаны человеком! — заволновался Нельсон, рассматривая кусок кроваво-красной яшмы, на поверхности которого виднелись отчетливые следы сколов.

— Возможно, — небрежно буркнул Шекельфорд и пожал плечами.

Нельсон подумал, что Шекельфорд разыгрывает его. Но когда на следующее утро он отправился вместе с Эндрюсом, Луксом, Берки и Моррисом к дальнему болотцу, открывшаяся картина потрясла их. За фигурными скульптурами красноцветных останцев располагались долины, выметенные ветрами до основания. На твердом и чистом песчанистом дне их сплошной массой лежали тысячи обработанных камней: отщепы, расколотые желваки, а также всевозможные орудия из желтой и красной яшмы, белого, розового и желтого халцедона, серого песчаника и темного кремня.

Дно долины сверкало и переливалось в лучах утреннего солнца всеми цветами радуги. Белый халцедон, полудрагоценная кремнистая порода, явно преобладал здесь. Можно было подумать, что это свежевыпавший снег, топким слоем припорошивший песчанистое дно долины. В каких же грандиозных масштабах и как долго следовало колоть камень, чтобы накопилось такое изобилие его?

Когда волнение улеглось, все двинулись осматривать сокровища. Среди тысяч отщепов и сотен бесформенных сколов, отбросов производства, каждый старался отыскать законченное орудие: скребок, нож, наконечник стрелы, проколку, ножевидную пластинку, а также нуклеусы, с которых они скалывались. Но и среди инструментов привередливо выбирались наиболее выразительные.

Занятые поиском, спутники разбрелись в разные стороны и лишь временами подходили друг к другу, чтобы похвастать необычной находкой. Эндрюс не узнавал Нельсона. Сутуловатая фигура этого степенного и спокойного человека, которого ничто не могло вывести из равновесия, мелькала между ветками саксаульника. Нельсон непрерывно нагибался, подбирал то один, то другой камень.

Наступил полдень, жара и жажда стали невыносимыми, и решено было на время прервать сборы. Нельсон с неутомимостью фанатика сортировал находки. Чего только не было среди них! Крупные и грубо оббитые куски красной яшмы — едва опробованное мастерами сырье, которое они намеревались в будущем пустить в дело. Нуклеусы, служившие для скалывания ножевидных пластин, были представлены во всех стадиях их оформления: от продолговатых галек халцедона и яшмы с одним-двумя небрежно сделанными сколами до изящно ограненных призм, цилиндров и конусов. Параллельные друг другу желобки, «негативы» соструганных пластин, покрывали поверхности скалывания нуклеусов.

Какого ювелирного совершенства и, пожалуй, предельно высокого уровня мастерства достигла техника обработки камня, во всей полноте демонстрировали многочисленные серии мелких инструментов, микролитов, изготовленных из пластинок и сколов. Изящно, с щеголеватой тонкостью и точностью, удивительным чувством симметрии оформлялось каждое орудие.

Чаще всего попадались ножевидные пластины — длинные и короткие, узкие и широкие, тонкие и массивные, но со строго параллельными сторонами. Края пластин были остры как бритва, будто кто-то оттачивал их. На самом деле пластины никто не точил — они скалывались так, что края сами по себе получались утоньшенными до предела и могли употребляться без дополнительной обработки лезвия. И в самом деле, по краю некоторых пластинок виднелись микроскопические выщербленки — следы использования этих миниатюрных орудий в работе.

Другие пластины обрабатывались по краю ретушью — мелкими фасетками сколов, тесно примыкающих друг к другу. Лезвие как бы намеренно притуплялось, но зато оно становилось прочным и долговечным. Такие ножевидные пластины с ретушированным или в других случаях необработанным краем служили лезвиями для комбинированных инструментов.

Основа их делалась из кости или рога. По краю ее пропиливался паз, в котором пластины закреплялись с помощью рыбьего клея или смолы. В результате получалось эффектное комбинированное орудие — нож или наконечник копья. Из ножевидных пластин изготовлялись наконечники стрел со слегка приостренным ретушью концом и миниатюрные проколки с поразительно тонким и острым концом. Этими инструментами выполнялась деликатная работа: наносилась на тело татуировка, прочерчивался орнамент, шилась одежда.

Вторую многочисленную и разнообразную по типам группу орудий составляли скребла. Их изготовляли из округлых или продолговатых отщепов, иногда очень миниатюрных. Рабочие края скребков, прямые, округлые, иногда с острыми шиповидными выступами, тщательно обрабатывались ретушью. Твердым и острым рабочим концом скребка мастер резал дерево и кость, распиливал их и строгал, выскабливал и выравнивал, делал насечки и вырезал причудливые узоры. Скребками обрабатывали также шкуры животных, снимая с них жир и мездру. Скребок — одно из универсальных орудий человека каменного века. Для каждого дела употреблялась особая его разновидность, со специфической конфигурацией рабочего края.

Нельсон, ошеломленный неожиданным богатством, забыл о времени, когда ему казалось, что поездка в Гоби на поиски каменного века будет бесплодной! Теперь задача, напротив, состояла в том, чтобы полнее собрать эти россыпи обработанных камней, разобраться в них и понять.

Высокая техника обработки камня, типы изделий, особенно треугольные, сплошь выструганные с обеих сторон наконечники стрел, а самое главное — обломки грубых глиняных сосудов, украшенных снаружи отпечатками крупноячеистой сетки, — все это вместе взятое позволяло уверенно датировать стойбище эпохой неолита: IV–III тысячелетиями до нашей эры. Не такая большая древность для страны, объявленной родиной человека, однако нет ли среди сотен изделий более ранних, смешавшихся с неолитическими? Нельсон обратил внимание на то, что часть орудий отличается некоторой примитивностью. Может быть, они древнее, чем основная масса каменных инструментов?

Но чтобы ответить на этот вопрос, надо решить главную проблему: из какого слоя вывалились на твердую песчаниковую поверхность оббитые камни? Неужели они всегда лежали на открытом воздухе и «опустились» на дно долины, когда ураганные ветры выдули до основания песчанистую почву? Такое предположение казалось невероятным, однако, чтобы опровергнуть его, надо было найти не раздутые ветром участки древних горизонтов с включенными в них каменными инструментами.

В последующие несколько дней Нельсон, помогавшие ему геологи Берки и Моррис, а также другие участники экспедиции продолжили «охоту». Одно волнующее открытие следовало за другим, и Эндрюс отчаялся заставить людей заниматься чем-то другим. Впрочем, он и сам забыл обо всем на свете. Археология, а не палеонтология безраздельно царствовала в экспедиции!

Началось с того, что Нельсон обратил внимание на углистые, черные, округлые по форме пятна, отчетливо выделявшиеся на светлом фоне плотного песка. Около них концентрировалось особенно много обработанных кусков яшмы и халцедона, а также обломки посуды. Начались пробные раскопки, и стало ясно, что это очаги. Каждую глубокую чашевидную западину, вырытую древними людьми в песке, заполняли угли, зола и обожженные докрасна камни. В очагах были обнаружены остатки пищи — раковины моллюсков, кости куланов, дзеренов, зайцев, птиц и даже лягушек. Впервые Нельсон мог с уверенностью сказать, на кого охотились и что собирали обитатели дюн Шабарак-усу.

На очагах готовили пищу, огонь их обогревал людей в холодные ночи, а пламя давало свет и возможность продолжить работу, когда солнце падало за горизонт. Очаги располагались в центре жилищ, построенных из саксаула, травы и шкур животных. Здесь ели, спали, оббивали камень, рассказывали легенды и… по рассеянности теряли вещи особой ценности.

Нельсон, пресыщенный изобилием и разнообразием каменных инструментов, с удовольствием подбирал около очагов то, что служило некогда украшением прически, одежды, тела первобытных: просверленный у корня клык лисицы, часть ожерелья, бусинки из кости, трубчатые косточки птиц, покрытые тонкими параллельными линиями. Красоту перламутровых раковин человек тоже оценил давно: Нельсон нашел обломки мелких ракушек с просверленными в центре отверстиями. Перламутровые бусинки нанизывались на ниточки, и связки их украшали шею и грудь красавиц каменного века или нашивались на одежду.

Да что там перламутр! Через некоторое время Эндрюс и Моррис начисто затмили необычность находок Нельсона. Сначала Эндрюс поднял среди россыпей яшмовых отщепов кусочки скорлупы яиц динозавров и гигантского страуса. Он не связал их с деятельностью человека каменного века. Не жил же он в эру динозавров и страуса ледниковой эпохи?!

Но вот Моррис внезапно обнаружил россыпь таких же скорлупок и сначала не поверил своим глазам: в одном из фрагментов было отверстие. Бусинка из скорлупы яйца динозавров или страуса? Невероятно! Эндрюс и Моррис помчались за Нельсоном, и тот подтвердил: да. отверстие в скорлупе проделано, несомненно, человеком. Он просверлил его каким-то каменным инструментом, очевидно, тончайшей проколкой.

Эндрюс и Моррис были поражены. Так, значит, совсем не экспедиция недостающего звена первооткрыватель яиц динозавров, а люди каменного века?! Они опередили американцев на добрых пять тысяч лет, когда, лазая по красноцветным песчаниковым обрывам, заметили и оценили необычный материал для своих украшений.

— Жители Шабарак-усу первые палеонтологи Гоби! — с восхищением повторял Эндрюс.

Ведь, однажды оценив прелесть ожерелий из скорлупы яиц динозавров и гигантского страуса, человек каменного века стал проводить специальные на две-три мили «экспедиции», в ходе которых отыскивал белоснежные или желтовато-коричневые, как слоновая кость, фрагменты, а то и целые яйца — благодатное и желанное сырье.

— Мы открыли первооткрывателей яиц динозавров и страусов, — резюмировал сенсацию сияющий от радости Эндрюс.

Затем последовало еще одно открытие, которое снова позволило иначе взглянуть на дюнных жителей Шабарак-усу, на этот раз на образ их жизни и хозяйственные занятия. Подлинный переворот в представлениях о «дикарях пустыни» произвели длинные плиты серовато-синего песчаника с вогнутой от сильного стачивания поверхностью. Это казалось невероятным, но плиты были зернотерками, первыми в истории человечества мельницами, служившими для размалывания зерна!

Нижний «жернов» мельницы, песчаниковую плиту, сплошь покрывали мелкие выбоинки. Они при работе усиливали эффект помола. Так же поступали мельники тысячелетиями позже: когда стачивались жернова — они пеклевали их, то есть наносили зубилом выбоины.

Верхний «жернов» зернотерки, бегунок, или курант, представлял собой брусок песчаника, который двигали при помоле вперед и назад вдоль длинной оси плиты. Куранты тоже удалось обнаружить в Шабарак-усу.

При всей неприглядности и невыразительности составных частей «мельницы» гобийцев каменного века, собственно зернотерки и куранта, открытие их произвело в лагере фурор. Люди эпохи неолита Шабарак-усу представлялись до этого момента Нельсону и другим как бродячие охотники степей, помыслы и заботы которых ограничивались облавами и преследованиями табунов дзеренов и куланов. Недаром самыми совершенными орудиями стали наконечники стрел, дротиков и копий, а также всевозможные острия. От них зависела жизнь, поэтому на отделку их не жалели труда. И вдруг среди набора типично охотничьих инструментов — зернотерки!

Это значило, что четыре-пять тысяч лет назад в Долине озер у подножий гобийского Алтая жили охотники, которые если и не занимались земледелием, то, во всяком случае, собирали зерно диких растений. Они знали не только вкус мяса, но и вкус хлеба! Не значило ли это, что климат в те далекие времена не отличался такой сухостью и суровостью?

Берки и Моррис часами ползали по склонам дюн, изучая характер древних отложении. Вывод был таким: тысячелетия назад на месте Шабарак-усу протекала мощная река. Лишь поток огромной силы, полноводный и стремительный, мог «разрезать» гобийскую равнину на 400 футов ниже общего уровня! Реку питали снега гобийского Алтая и ливневые дожди. По берегам ее росли густые кустарники и даже леса. Это был благодатный базис жизни, который привлекал людей и животных. Стоянки древних охотников и собирателей Гоби дымили десятками костров, разложенных на берегу речного потока.

Затем начались трагические события, справиться с которыми человек оказался бессильным: резко сократилось количество осадков, исчезли ледники на вершинах Алтая. Высохли леса и кустарники, обмелела безымянная река. Ветер погнал на оазис полчища мертвых дюн. Многометровые толщи желтого песка скрыли под собой заброшенные жилища и очаги. Песок заваливал русло реки, и вода замерла в ловушке. Около озер некоторое время ютились люди, но затем под напором моря песков они навсегда ушли куда-то…

Внимательный осмотр сохранившихся от раздувания участков древних слоев песка помог найти каменные орудия и отщепы, которые залегали в слое, а не на поверхности. Сначала их обнаружил Чани, специалист по древней и современной растительности пустынь, затем повезло Берки. Раскопки показали, что древние гобийцы ставили свои шалаши у подножия песчаных дюн, остановленных причудливо переплетенными корнями саксаула.

Раскопки позволили сделать еще одно важное открытие. Нельсон выявил горизонт с находками, среди которых отсутствовали обломки глиняных сосудов и наконечники стрел. Это означало, что Шабарак-усу освоили люди, стоявшие на более древней, чем неолит, стадии культурного развития. Робкие и неуверенные предчувствия Нельсона о заселении Гоби охотниками палеолита или переходной к неолиту стадии (мезолит) подтвердились. Это был успех, о котором можно было лишь мечтать. Нельсон не смел даже подумать, что пройдет несколько дней, и ему снова придется удивляться.

У Нельсона ни минуты свободного времени. С утра он обследует одну котловину с выдувами за другой, а вечером до наступления кромешной темноты и даже при свете фонаря классифицирует собранное за день им самим и добровольными помощниками. Работе не видно конца — настолько обильны коллекции.

Вскоре доктор Лукс преподнес Нельсону новый «царский подарок»: нашел в одной из дальних долин Шабарак-усу серию стоянок, устланных десятками тысяч (!) обработанных камней. Первое местонахождение у тамарисков за соляным болотцем, которое несколько дней назад поразило членов экспедиции обилием расколотых яшм и халцедонов, на фоне нового открытия выглядело просто бедным и нищим. Утром следующего дня Лукс и четверо рабочих отправились на сборы камня. Они привезли 15 тысяч выбранных из россыпей изделий! Ничего подобного не знала до сих пор мировая археология каменного века.

10 дней продолжалось обследование котловины Шабарак-усу, и на каждый из них приходилось по нескольку открытий, волнующих и радостных. Создавалось впечатление, что здесь, невдалеке от Гурбан-Сайхн, располагалась столица каменного века пустыни Гоби, где несколько тысячелетий назад кипела жизнь. Однако, когда Нельсон и Берки отправились на север от котловины, то и здесь нескончаемой чередой тянулись цепочки стоянок эпохи неолита. Границы оазиса, прочно обжитого охотниками каменного века, непрерывно расширялись. Ну чем не «центр дисперсии» древних людей в другие районы Азии? Ведь нигде более нет такого изобилия их поселений!

Жаль, что в лагере Шабарак-усу нет Осборна. Сколько радости доставили бы ему находки. С ближайшей же оказией Эндрюс послал в Ургу телеграмму.

«11:48 П. М. Пекин, июнь 1, 1925.

Музей естественной истории, Нью-Йорк.

Рой телеграфирует: Берки вполне здоров. Великий успех!

Только что открыли новые яйца динозавров и позднепалеолитическую культуру, соответствующую европейскому азилю. Тысячи кремневых изделий! Работа только начинается. Эндрюс».

Можно представить, какое впечатление произвела на Осборна такая телеграмма! Но пока она в течение нескольких недель добиралась до Пекина, а оттуда в Нью- Йорк, в Долине озер произошли события, которые повергли Нельсона в уныние. Нет, никакого несчастья не произошло. Совсем напротив, последовала очередная редкостная удача, после которой количество обработанных камней стали считать не десятками, а сотнями тысяч или, может быть, даже миллионами. При такой ситуации впадаешь в тоску и меланхолию — ни осмотреть, ни тем более собрать открытое не представлялось возможным.

Эндрюс вместе с проводником отправился на север от Шабарак-усу по направлению к Арц-Богдо. В 30 милях от лагеря машина остановилась на плато, где лежало огромное количество грубо оббитых галек красной и желтой яшмы. Затем спидометр автомобиля отмерял милю за милей, но это гигантское поле, усыпанное раздробленным камнем, не кончалось. Сколько десятков тысяч квадратных метров занимало удивительное плато-мастерская, трудно сказать.

Однако Эндрюса поразило га этот раз не количество оббитых галек, хотя невозможно было не подивиться чудовищным масштабам, в которых велась их обработка. Он обратил внимание на необычайно архаический вид большинства галек, валявшихся на плато. Это были исключительно примитивные рубящие инструменты с грубо оформленными лезвиями, нечто вроде сечек — чопперов, гигантские скребки с рваным, зигзагообразным краем, оббитым небрежными сколами, больших размеров нуклеусы — булыжники, с которых скалывались огромные отщепы.

В целом индустрия плато выглядела первозданной. Эндрюсу казалось, что такие орудия могли быть лишь у человека, который едва только приступил к обработке камня. В Европе палеолитические культуры такого рода, отстоящие от современности почти на миллион лет, называют дошелльскими и шелльскими. Неужели в Гоби открыты именно они? В таком случае экспедиция находится на верном пути к открытию недостающего звена, а Гоби действительно родина человека! Где еще в мире есть места с подобным изобилием раздробленных предками кремнистых пород?

Потом проводник привел автомобиль Эндрюса к той части Арц-Богдо, где прослеживались мощные пласты красной яшмы. Здесь располагался настоящий рудник каменного века: люди добывали сырье и тут же обрабатывали его. Снова тысячи грубо расколотых кусков, а также несколько полностью законченных орудий из красной яшмы, кремня, халцедона и агата. Некоторые инструменты напоминали орудия неандертальцев. Собрав на плато и около каменоломни несколько сотен наиболее выразительных орудий, Эндрюс возвратился на базовый лагерь в Шабарак-усу.

Нельсона в лагере не было. Он вместе с Моррисом исследовал наиболее перспективные из дальних стоянок неолита. Эндрюс поделился своими наблюдениями и мыслями с теми, кто оставался на месте. Его вывод оказался настолько неожиданным, что в лагере вспыхнули ожесточенные споры. Одни соглашались с Эндрюсом, другие отнеслись к его выводам скептически. Появление Нельсона и Морриса лишь подлило масло в огонь жарких дискуссий. Осмотрев камни, они присоединились к лагерю противников Эндрюса и охладили пыл его сторонников.

Как профессионал-археолог Нельсон не спешил с выводами и поэтому отправился на плато, чтобы разобраться во всем на месте. В течение нескольких дней он собирал камни, изучал их и сопоставлял, а затем сделал вывод. Никакого дошелля и шелля на плато и на Арц-Богдо нет; камни обрабатывались не обезьяночеловеком или недостающим звеном, а охотниками неолитического времени, которые освоили оазис Шабарак-усу. Подходящего для выделки орудий камня в долине древней реки не было, вот мастера и отправлялись за десятки миль, чтобы пополнить запасы сырья. На плато и в горах Арц- Богдо были своего рода карьеры, где яшму и халцедон опробовали на предмет выделения наиболее пригодных кусков.

Эндрюс и Берки не захотели «расстаться со своей мечтой». Чтобы доказать ошибку Нельсона, они тоже отправились на плато, собрали серии изделий, построили сравнительные ряды и… убедились в правоте археолога! Примитивизм был мнимый. Это были, собственно, не орудия, а небрежно опробованные куски породы на самых разных стадиях превращения их в нуклеусы.

Через 10 дней экспедиция двинулась на северо-запад вдоль Долины озер по направлению к Орок-нору. Археологическое счастье более не оставляло Нельсона. Всюду на берегах озер, около источников и колодцев, около базальтовых скал и на плоскогорьях встречались оббитые камни. Особенно многочисленные россыпи их наблюдались на обширных возвышенных плато, заваленных булыжниками халцедона и красной яшмы. Здесь в течение десятков тысячелетий, по-видимому, с эпохи обезьянолюдей типа неандертальцев, велась заготовка превосходной сырья для изготовления орудий.

Со всех концов из степных, пустынных и горных районов Центральной Азии сходились к долине тропы мастеров по обработке камня, первых геологов Земли. Десятки и сотни тысяч булыжников перебрали руки первобытных охотников. Каждое из таких плато, обследованных Нельсоном от Цаган-нора до Орок-нора, поражало изобилием материалов. Грузоподъемность «фултонов» не безгранична, поэтому из тысяч изделий приходилось отбирать лишь самое необходимое. Если бы можно было пригнать в Гоби грузовые железнодорожные составы!

Нельсон неутомимо бродил среди завалов раздробленных, «загоревших» на солнце и источенных ветром галек разноцветных яшм, и иногда сомнения закрадывались в его душу: неужто человек каменного века совершил эту грандиозную работу?! Однако разумная последовательность расщепления булыжников яшмы, ударные бугорки на отщепах и ретушированные края отбрасывали сомнения: камни дробил человек, причем достаточно древний. К югу от Арц-Богдо, около западных склонов Гурбан-Сайхн и около Орок-нора, были обнаружены примитивные изделия, напоминающие по типам инструментов и технике обработки орудия мустьерской культуры. Отсюда следовал вывод, что неандертальцы, а может быть, и более древние обезьянолюди освоили просторы Гоби. За какой-нибудь месяц работы в Долине озер древность человека Центральной Азии увеличилась по крайней мере до 100 тысяч лет! Конечно, это была слишком молодая для родины людей и недостающего звена культура, но кто из археологов осмеливался в недалеком прошлом предполагать, что человек освоил Монголию даже в столь «поздние» времена?

А как же череп недостающего звена? Увы, его так и не удалось обнаружить. Правда, однажды во время раскопов Гренжера и Берки в районе озера Холоболчи-пор в очень древней серой глине, где залегали кости слона мастодонта и лошади, палеонтологи наткнулись на череп человека. В течение нескольких часов в лагере экспедиции царило ликование. Еще бы — если череп датировался временем, когда сформировался пласт глины и когда по берегам озера бродили мастодонты, то это означало, что экспедиция недостающего звена решила главную из великих задач, поставленных перед ней Осборном. Надежду вселяло также открытие, сделанное Нельсоном накануне: на гравиевом плато к востоку от лагеря он нашел огромные скребла, рубящие инструменты мустьерского типа и двуконечные ориньякские по типу скребки.

Можно представить волнение каждого члена экспедиции, когда археолог, скрупулезно следуя правилам работ, приступил к раскопкам участка, где залегал череп. Через несколько часов выяснилось, что в серой глине открыто погребение современного человека. От его гробницы сохранились куски сгнившего дерева, а кости ног были завернуты в бересту.

После 1925 года Нельсон больше никогда не путешествовал по Центральной Азии.

Но та поездка по Гоби осталась в истории самым грандиозным из его археологических деяний, хотя ему по разным, причинам так и не довелось приступить к обработке и подготовке к публикации собранных в Монголии материалов. Пройдет, однако, около 10 лет, и Гоби напомнит о себе Нельсону по совершенно неожиданному поводу: можно представить его удивление, когда однажды при раскопках на Аляске около города Фэрбенкса ему в руки попало характерное каменное изделие, которое теперь известно каждому из археологов, кто специализируется в изучении палеолита Азии, как «нуклеус гобийского типа». С узкой грани такого рода весьма своеобразных камней, тщательно выструганных с обеих широких плоскостей, древний человек скалывал миниатюрные ножевидные пластинки, вкладные лезвия для составных инструментов. Как оказалось это изделие здесь, на севере Нового Света за многие тысячи километров от пустыни Гоби? Ответ напрашивается сам собой — оно было доставлено сюда много тысячелетий назад потомками тех, кто некогда заселял Центральную Азию и Сибирь, а затем в один из благоприятных периодов ледниковой эпохи пересек Берингию и задолго до Колумба открыл Америку, начал освоение земель Западного полушария Земли. Так Нельсону, ветерану центрально-азиатской экспедиции, посчастливилось первому подтвердить ярким археологическим фактом давнюю гипотезу о первоначальном заселении человеком американского континента из глубин Азии.

Эндрюс работал в Гоби еще несколько лет, но череп недостающего звена так и не попал ему в руки. Наконец наступил печальный момент расставания с пустыней, которая принесла ему столько радостей и огорчений. Проезжая в последний раз котловину Шабарак-усу, он с грустью смотрел на «пылающие скалы» и думал: «Увижу ли я вас еще когда-нибудь?»

Если бы в момент этих невеселых размышлений добрый волшебник шепнул Эндрюсу, что пройдет несколько дней и он будет держать в руках череп недостающего звена, он высмеял бы волшебника. Однако, когда 10 декабря 1929 года в банкетном зале одного из пекинских ресторанов его подозвал к своему столу Дэвидсон Блэк и тихо сказал: «Рой, мы нашли череп: Пэй Вэнь-чжун извлек его из пещеры 2 декабря», — он понял, о каком черепе идет речь…

 

Третичный человек

Во все времена Азия, далекая и таинственная, соблазняла воображение мыслителей, поэтов и ученых, которые взывали к ней, решая наиболее темные проблемы. Так они заставили ее играть главную роль в развитии народов земного шара и, особенно, в возникновении, эволюции и рассеивании людей.

Марселен Буль

— Профессор Блэк, извините, что отрываю вас от работы. Из Чжоукоудяня привезли записку от Пэй Вэнь-чжуна. Он просил вас ознакомиться с ней незамедлительно.

В дверях рабочего кабинета декана антропологического факультета Пекинского объединенного медицинского Колледжа стояла секретарша Ольга Гимпель. В руках она держала конверт с короткой надписью: «Профессору-доктору Дэвидсону Блэку». Хозяин кабинета торопливо отложил в сторону небольшой предмет, который только что осторожно обрабатывал скальпелем. Он поднял близоруко склоненную над столом голову, повернулся лицом к двери и смущенно улыбнулся.

— Благодарю, мисс Гимпель. Вы правильно сделали, что прервали мои занятия. К тому же вы знаете, у меня нет забот, которые я бы не оставил, услышав о том, что есть новости из Чжоукоудяня. Так о чем там пишет Пэй?

Ольга Гимпель подошла к столу и передала письмо. Блэк неторопливо вскрыл конверт и извлек из него листок тонкой бумаги, исписанный размашистым почерком Пэй Вэнь-чжуна.

Он ждал такого сообщения в течение трех лет, с тех пор, как в 1927 году были возобновлены раскопки в Чжоукоудяне. Впрочем, справедливости ради следует сказать, что ожидания начались значительно раньше, более десяти лет назад. Как быстро летит время! Кажется, совсем недавно ему по рекомендации Эллиота Смита предложили должность профессора и руководителя анатомического факультета Пекинского объединенного медицинского колледжа, а ведь приглашение последовало в 1918 году. Блэк, взволнованный вестью из Чжоукоудяня, снял халат и небрежно бросил его на спинку стула. Удивительно. по браться за скальпель или перо сегодня не хотелось, рабочее настроение исчезло. Добрая мисс Гимпель советовала ему отдыхать от «бдений». Что ж, он так и поступит…

Блэк недаром принял предложение Фонда Рокфеллера, который финансировал Пекинский колледж. В конце концов, если бы не грезилась ему ясно осознанная мечта, следовало бы отправиться в США, вернуться в родной Торонто или, напротив, остаться в Европе. Но пригласили его вскоре после того, как Блэк совершил путешествие через Атлантику и прибыл в Нью-Йорк. Он посетил знаменитый Музей естественной истории, где, работая над коллекциями, познакомился, а затем подружился с директором, известным «патриархом палеонтологии» Генри Фэрфилдом Осборном и одним из ближайших его сотрудников Вильямом Диллером Мэтью. К тому времени Блэк окончательно выбрал путь в науке. Проблема возникновения человека и его эволюция — вот что концентрировало все, что с детства захватывало воображение: путешествия в дальние неведомые страны, где люди делали первые шаги по Земле, возможность заниматься не только антропологией, но также геологией и палеонтологией. Попытки способствовать решению загадок «рождения человека» позволяли применять накопленные знания, работать с наслаждением и самозабвенно. В Музее естественной истории Блэк встретил полное понимание. Беседы с Осборном и Мэтью превратили его в искреннего сторонника гипотезы центрально-азиатской прародины человека. Чтобы внести практический вклад в обоснование ее, нужно было отправиться ближе к предполагаемому центру, где развертывались главные события, связанные с таинствами возникновения человечества. Поэтому предложение переехать в Пекин подоспело как нельзя кстати. Блэк, не колеблясь, принял его.

На деле все оказалось значительно сложнее, чем представлялось в грезах. Приступить к поискам черепа недостающего звена в соседних с Центральной Азией районах Китая удалось не сразу. Дело в том, что программу антропологических исследований, разработанную Блэком по прибытии в Пекин, руководство колледжа встретило прохладно. Главную часть ее составляли планы поисков остатков древнейшего человека, но директор считал, что они на долгий срок отвлекут Блэка от его прямых обязанностей по службе, и отклонил предложение. Антрополог, однако, не сдавался. Воспользовавшись пребыванием в Пекине Алеша Хрдлички, Блэк попытался создать антропологическую ассоциацию, главной целью которой могли стать поиски недостающего звена. Однако из новой затеи ничего не вышло. К тому же гость чуть не погубил дело: в лекции «Антропология азиатских народов», которую он прочитал в феврале 1920 года перед членами миссионерских медицинских ассоциаций Пекина, он долго рассуждал о причинах «парадоксального отсутствия» следов раннего человека в центральных районах Азии. Их не нашли там не потому, что не искали, как следовало сказать, а оттого, оказывается, что древний охотник никогда туда не проникал! Переселиться «в сердце Азии» ему мешали суровые климатические условия и география — пустыни, полупустыни, безводные степи. Хрдличка, таким образом, отрицал главные принципы центрально-азиатской гипотезы! Он не пытался скрыть скептического отношения к ней, когда говорил об открытии Дюбуа «предчеловека» и, возможно, «очень ранних человеческих форм» в Нидерландской Индии, а также отмечал полное отсутствие их в Центральной Азии.

С последний фактом спорить не приходилось — ни каменных изделий эпохи палеолита, ни костей палеолитического человека в Центральной Азии до сих пор действительно не находили. А что если поискать? С большим трудом Блэк получил небольшую сумму денег, и отправился на север Китая в провинцию Жэхэ, намереваясь заняться обследованием пещер и террас в долине реки Ланьхэ. Безрезультатность поездки обескуражила Блэка: на правильном ли пути находится он? Возможно, прав Хрдличка, утверждая, что Восточная и Северная Азия заселялись человеком с юга? Вот почему следующую экспедицию Блэк нацелил на Сиам, страну известняковых гор и многочисленных пещер. Идеальное место, где можно повторить триумф Дюбуа! Увы, снова неудача: сиамские пещеры заполняли твердые как камень травертиновые слои. Раскопки их требовали значительных материальных затрат и времени, а результаты не обещали обильных и интересных находок. Блэк вернулся в Пекин, упрекая себя за «отступничество» от идей Осборна и Мэтью. И когда вскоре последовало заманчивое предложение переехать в Австралию, на континент, расположенный рядом с Явой, «домом питекантропа», Блэк не раздумывая отказался. Как он мог поехать в Австралию, когда в 1922 году в Пекин из Сан-Франциско прибыл Эндрюс и его коллеги, готовые ринуться в Гоби на поиски недостающего звена, а из Парижа приехал молодой палеонтолог Пьер Тейяр де Шарден, направленный в Азию Институтом палеонтологии человека?! Экспедиции поставили перед собой цель организованной и целенаправленной проверки правильности теории Осборна — Мэтью. О какой Австралии можно говорить в такой ситуации?

Блэку казалось, что он близок к осуществлению давней мечты начать практические исследования на территории Центральной Азии. Вместе с женой он присоединился к Эндрюсу и совершил поездку в Ургу с «целью антропологических исследований». Он воочию познакомился со страной, которую «теоретики от палеонтологии» объявили родиной человека.

Поездка не разочаровала Блэка. После возвращения, в том же 1922 году, он составил новое подробное письмо Эдвину Эмбрелю, секретарю Фонда, финансирующего колледж. Блэк призывал его выделить средства на поиски недостающего звена: «Все положительные данные приводят к заключению, что ареал рассеивания человека и его предка следует искать где-то в Центральной Азии. Пекинский объединенный медицинский колледж находится в исключительно благоприятном положении в свете перспектив изучения расовой анатомии и, таким образом, становится самым восточным форпостом в осуществлении исследований, которые могут пролить свет на происхождение человека…» Увы, его красноречие и страстная убежденность ни к чему не привели. По-прежнему скептически относился к «прожектам» Блэка директор колледжа Генри Хутон, который к тому же безжалостно оценил центрально-азиатскую гипотезу как «совершенно никчемную». Блэку не оставалось ничего другого, как следить за событиями, которые развертывались в Ордосе и Гоби. Что-то удастся найти Тейяру де Шардену и Эндрюсу?

На целые полгода исчезли в лесах Ордоса Тейяр де Шарден и его спутник директор Тяньцзиньского музея Эмиль Лисан. Путешествовали они по старинке — на мулах и ослах, неторопливо обследуя один за другим лессовые каньоны, отыскивая кости вымерших животных, оббитые первобытным человеком кварцитовые гальки и надеясь как-нибудь найти кости древнейших людей Центральной Азии. Вести, которые иногда достигали Пекина, а через него Европы, то наполнялись оптимизмом и надеждами, то огорчали. Сначала поразила всех газета «Манчестер Гардиан». Основываясь на телеграфных сообщениях, она заинтриговала читателей сенсационной новостью: французские путешественники обнаружили в песках Шарооссогола шесть скелетов древних людей и минерализованный череп! У последнего — характерные для обезьянолюдей особенности: сильно убегающий назад лоб и огромные надглазничные валики. Автор корреспонденции сетовал, что Тейяру де Шардену не удалось найти нижнюю челюсть, но кости вымерших видов носорогов, слонов, бизонов, лошадей и верблюдов не оставляли сомнений в глубокой древности находок. Можно представить волнение антропологов! О громадном интересе к находке свидетельствовал и тот факт, что сообщение перепечатал английский журнал «Nature». Ведущий английский антрополог Артур Кизс, комментируя событие, писал об «открытии величайшего значения» и о «нетерпении», с которым антропологи ожидают исчерпывающей публикации. Но вскоре последовало досадное разочарование — оказывается, в Шарооссоголе найден всего «один зуб и бедро» (!), которые к тому же лишь с «любой степенью определенности можно отнести к палеолитическому человеку Азии!..» И хотя Блэк, осмотрев находки, уверенно заявил, что «ордосский зуб — первая настоящая часть скелета ранее неизвестного палеолитического человека Азии», эффект сообщения «Манчестер Гардиан» конечно поблек.

Правда, французские путешественники все-таки сделали по-настоящему великое открытие — они нашли в Ордосе несколько стоянок древнекаменного века, погребенных под многометровыми толщами песка и желтой лессовой глины. Глубокая древность грубых каменных орудий Шуйдунгоу, первых на территории Центральной Азии, не вызывала сомнений — в слое они лежали вместе с костями слонов, носорогов, баранов, убитых первобытными охотниками более 10–15 тысяч лет назад.

Открытия не замедлили последовать. Десятки тысяч каменных орудий нашла в Гоби экспедиция Эндрюса. Дэвидсона Блэка вдохновил выдающийся успех, и он в журнале «Бюллетень Геологического общества Китая» опубликовал большую статью «Азия и дисперсия приматов». Применяя принципы теории Осборна — Мэтью, Блэк задался целью доказать, что центр происхождения и рассеивания приматов, включая современных и ископаемых антропоидов, а также обезьянолюдей и человека, располагался в центральных районах Азии. Обобщение и сведение воедино фактов по ископаемым и современным приматам казалось делом трудоемким. Тем не менее Блэк справился с задачей. Что касается итоговых выводов, то они не отличались от выводов Осборна, Мэтью и Грабо: «Огромный центр рассеивания лемуров, низших узконосых и антропоидных обезьян, а также человека должен располагаться в Азии. Никакой другой земной массив не представляет географические условия, нужные для такого центра». Центральная Азия рассматривалась Блэком как «обширная биологическая лаборатория, где осуществлялась дифференциация наших предков».

Следует, однако, сказать, что далеко не все приняли открытия в Гоби и Ордосе за бесспорное доказательство справедливости предположения о Центральной Азии как колыбели человечества. Сомнения сразу же высказал Алеш Хрдличка. В 1926 году он охарактеризовал гипотезу американцев «как просто идею, основанную больше на восторженных, чем на критических антропологических доводах, к тому же вплоть до настоящего времени не подтвержденную ни одним примером фактического доказательства». Как ни удивительно, но в лагерь противников центрально-азиатской теории попали и те, кому принадлежала честь открытия древнейших памятников культуры Азии, — Пьер Тейяр де Шарден и Нельс Нельсон. Первый скептически оценивал перспективы поисков на территории Центральной Азии остатков раннего человека и его культуры, а второй пришел к выводу о том, что открытый им каменный век Гоби «определенно не аргумент, что Восточная — Центральная Азия располагалась около первоначального центра или центра культурной дисперсии». Относительно общей проблемы происхождения человека в центре Азии Нельсон высказался неопределенно: «Пока трудно на основании имеющихся фактов выступать за или против». Даже геологи американской экспедиции Берки и Моррис, сторонники Осборна и Мэтью, в итоговой работе «Геология Монголии» написали так: «Надо искать доказательства, что Центральная Азия — первое место, где развивался человек».

Легко сказать — «надо искать»! Где, как, а главное, на какие средства? Блэк чувствовал, что неблагоприятное стечение обстоятельств завело его в тупик, выход из которого в ближайшие годы вряд ли реален. И тут случилось событие, на первый взгляд не имевшее отношения к поискам недостающего звена, но тем не менее резко изменившее судьбу Блэка. В конце 1926 года к нему обратился с просьбой шведский геолог Иоганн Гуннар Андерсон, который много путешествовал по Китаю, занимаясь изучением палеонтологии, геологии и археологии. По случаю приезда в Пекин наследного принца Швеции Густава Адольфа, любителя и знатока восточного искусства, особенно древнего, Андерсон, сопровождающий высокую особу, организовал научную конференцию. Он попросил Блэка участвовать в ней и высказать любознательной публике идею о центрально-азиатской колыбели человечества. Андерсон заинтриговал профессора, сообщив ему, что сам он покажет нечто «чрезвычайно интересное и важное» — ни больше ни меньше, как «свидетельство раннего человека в Китае!» «Я буду говорить о Чжоукоудяне», — добавил Андерсон.

22 октября 1926 года одна из аудиторий Пекинского объединенного медицинского колледжа заполнилась до предела. Помимо сотрудников колледжа, Геологической службы Китая и Естественно-исторического общества Пекина в зале присутствовала интеллигенция столицы. Многих сюда привлекли слухи о том, что на конференции объявят об открытии останков самого древнего человека Китая. Почетные места в зале заседания заняли известные в стране ученые — Ван Вэнь-хао, Дин Вэнь- Дзянь. Лян Ци-час, П. Тейяр де Шарден, Г. Хутон, А. В. Грабо, Р. Ч. Эндрюс, Д. Блэк и наследный принц Густав Адольф. После вводных докладов, среди которых внимание гостей привлек рассказ Тейяра де Шардена «Как и где искать древнейшего человека Восточной Азии», настал черед представить именитому гостю «гвоздь программы» — сообщить об открытии, сделанном около небольшой железнодорожной станции Чжоукоудянь. Андерсон начал издалека:

— Господа! История, о которой пойдет речь, началась в 1918 году. Учитывая ее неожиданный финал, я позволю себе изложить подробности первых шагов в исследовании Чжоукоудяня. Название поселка означает в переводе с китайского «Постоялый двор в ущелье Чжоу». Кто не знает, что счастливый случай в работе археолога значит порой весьма много?! Поэтому, мне кажется, само провидение привлекло профессора химии Пекинского университета Макгрегора Хибба в район Чжоукоудяня в феврале 1918 года. Не будь того счастливого случая, я не выступал бы сейчас перед вами.

Но сначала о том, где находится Чжоукоудянь… Местечко это располагается невдалеке от Пекина, всего в 50 километрах от него, в районе Западных гор — Сишань.

На белом экране появилось мутноватое, как в тумане, изображение небольших построек, проглядывающих между деревьями. На заднем плане виднелись невысокие горы, среди которых выделялась округлая живописная возвышенность с крутыми обрывами на стороне, обращенной к зрителям.

— В Чжоукоудяне лучше делать графические рисунки, чем фотографировать, — продолжал Андерсон. — Известняк и уголь добывают тут сейчас в значительно больших масштабах, чем раньше. От Пекин-Ханькоусской дороги к поселку проведена железнодорожная ветка. А ведь я еще застал время, когда караваны из сотен верблюдов тащились отсюда днями, перевозя «горючий камень» и блоки известняка!.. Я не сказал еще об одном весьма примечательном и особо ценном «ископаемом» Западных гор — «лунгу», знаменитых «костях дракона». Те, кто занимался в Китае поисками ископаемых животных, знают, что крестьяне в провинциях превосходно осведомлены о местах, где можно добыть «лунгу». В некоторых деревнях поиски «драконовых костей» велись из поколения в поколение. Они давно превратились в доходный промысел, существенное подспорье бедных крестьянских хозяйств. А все дело в том, что «лунгу» издавна считались в Китае эффективным средством от многих недугов, так же как клыки и усы тигров, помет летучих мышей, мясо змеи, панты оленей, рога носорогов. Считается, что особой чудодейственной силой обладают зубы драконов. К сожалению, местонахождения пунктов скупок «лунгу» хранятся в величайшем секрете, и узнать, откуда привезены кости, удается не всегда. Что касается Сишаня, в том числе района Чжоукоудяня, то я убежден — именно оттуда в аптеки Пекина поступают «лунгу». Во всяком случае, я не удивился, когда мой друг Макгрегор Хибб, вернувшись из Чжоукоудяня, сообщил мне, что при осмотре склонов одной из возвышенностей он нашел в красной глине большое количество мелких костей. Гора называлась Цзигушань, что означает «Холм куриных костей». «Почему куриных?» — спросил я Хибба. И тут выяснилось следующее. Добывая известняк, рабочие уничтожили стенки пещеры, однако глинистое заполнение ее так и осталось стоять в виде красного столба высотой пять с половиной метров. У жителей тех мест существует поверье, что кости из красноцветной пещерной глины принадлежат курам, которых съели лисицы, превратившиеся потом в злых духов. Каждый, кто пытается убить лисиц или собрать кости кур, становится сумасшедшим… Добиваясь разрешения в ближайших к копям деревнях произвести раскопки, нужно обладать великим тактом и безграничным терпением. Суеверие в случае с Цзигушанем, однако, оказалось благом — красноцветный глинистый столб с костями рабочие не уничтожили, а путешествие к нему привело к интереснейшему открытию.

Признаться, когда мы с Хиббом в двадцатых числах марта того же 1918 года посетили «Холм куриных костей», мой спутник недооценил Чжоукоудянь, и я недооценил результаты раскопок. Кости грызунов, птиц, мелких хищников вряд ли отличались сколько-нибудь значительной древностью, и я забыл Чжоукоудянь на целых три года. Вспомнил я о нем лишь весной 1921 года, когда в Пекин из Австрии прибыл мой помощник Отто Зданский. Чтобы до начала больших раскопок он освоился с условиями работ в Китае, я направил его на пробные исследования «Холма куриных костей»…. Здесь в зале сидит палеонтолог экспедиции доктора Эндрюса Вальтер Гренжер. Он, очевидно, помнит, что случилось потом. Вместе с ним я отправился однажды посмотреть раскопки Зданского и заодно продемонстрировать ему технику раскопок. Когда мы прибыли к «Холму куриных костей» и начали собирать «лунгу», к нам подошел крестьянин, житель соседней деревни. Он долго с удивлением смотрел, как иностранцы собирают «драконовые кости», а затем сказал: «Стоит ли задерживаться здесь так долго. Ведь недалеко место, где вы найдете гораздо большие и лучшие кости драконов!» Крестьянин, очевидно, принял нас за медиков и привел к холму, расположенному на северо-запад от Чжоукоудяня. Холм назывался примечательно — Лунгушань, «Гора костей дракона». На склонах его располагался огромный известняковый карьер, отвесные стены которого поднимались на высоту десяти метров. Карьер вскрыл пласты красноватой глины, густо насыщенные «лунгу». Боязнь потревожить кости дракона, а также угроза обвалов заставили рабочих покинуть карьер и начать ломку известняка на другом участке «Горы драконов». На дне карьера валялись комья глины с включенными в них обломками костей. Они торчали также из красноцветных с глыбами камней стенок карьера. Вскоре мне повезло — я поднял огромную и массивную челюсть — она оказалась округлой в сечении. Помню, я заявил, что челюсть принадлежала оленю. Вечером мы вернулись в Цзигушань с розовыми мечтами о великом открытии.

На следующее утро мы вновь прогулялись от храма к Чжоукоудяню. На сей раз сборы превзошли все ожидания. Снова, кстати, попалась странная челюсть, на сей раз с зубами, и все убедились, что она действительно принадлежала какому-то очень древнему оленю. К обеду счастливое трио упивалось новыми открытиями — коллекция пополнилась зубами древнего носорога, а также челюстями свиньи, гиены и медведя. Гренжер показал Зданскому, как следует вести раскопки. Стало очевидным, что Лунгушань более перспективное место, чем «Холм куриных костей». Глубокая древность красной глины не вызывала сомнений. Возраст остатков «драконов», судя по всему, выходил за пределы миллиона лет. Они жили, вероятно, в доледниковую эпоху! Мы оставили Зданского продолжать раскопки в Чжоукоудяне, а сами вернулись в храм. На следующий день хлынул дождь и поток отрезал нас от станции. Три дня лил ливень. Лишь на четвертый день выглянуло ясное солнце, и мы отправились на станцию. Бешеный поток уничтожил мост через реку, пришлось перебредать ее по грудь в ледяной воде. Вот каков конец истории открытия Чжоукоудяня!

Когда я предложил Зданскому перебазировать раскопки на «Холм костей драконов», у меня вначале и мысли не мелькало о том, что там могут залегать останки предков. Дерзкая мечта найти при раскопках костные останки древнейшего человека Азии появилась позже. Я вижу, что доктор Грабо улыбается, — объясню, в чем дело. У нас с ним старые счеты! В один из визитов в Чжоукоудянь я обратил внимание на то, что в двух раскопках, заложенных Зданским, обнаружены слои, в которых в изобилии встречаются угловатые куски и обломки кварца с острыми краями. Вот тогда-то у меня и зародилась тайная мысль, что обломки кварца из глинистых слоев могли с успехом использоваться первобытным человеком в качестве режущих орудий! Они походили на эолиты, то есть сделанные самой природой «инструменты». В известняковых трещинах холма Лунгушань встречаются жилы кварца, который, самопроизвольно раскалываясь, мог попасть в пещерные слои. Конечно, среди фрагментов вполне могли находиться обломки камней, расколотые самим проточеловеком, но я из осторожности предпочел наименее сенсационное объяснение. В любом случае такими камнями можно с успехом резать мясо.

Зданский копал в Чжоукоудяне дважды — до конца лета 1921 года, а затем в 1923 году. Позже вести раскопки без укрепления нависающих над местом работ пещерных толщ стало невозможно, и их пришлось прервать. Но к тому времени выяснилось, что пещера заполнилась глиной и прочими отложениями много сотен тысячелетий назад. О том свидетельствовали вымершие разновидности лошадей, оленей, носорогов, гиен, саблезубого тигра. Зданский нашел при раскопках слои, забитые обломками кварца, вроде тех, которые я поднял при первом осмотре Чжоукоудяня… А как же предсказанный мною предок? — спросите вы. Признаться, я оказался плохим пророком — судя по беглому осмотру находок, ни одной косточки человека найти не удалось. Зданский извлек из слоя лишь коренной зуб, который «потеряла» какая-то антропоидная обезьяна. Однако в последующие годы я не переставал мечтать о возобновлении раскопок Чжоукоудяня. Профессор Грабо, мой неистощимый на шутки друг, знал о том и на приеме, где мы приветствовали приехавшего в Китай секретаря французской Академии наук Альфреда Лакрэ, он вдруг обжег меня лукавым взглядом: «Как, Андерсон, дела с пекинским человеком? Кого вы все-таки нашли с Зданским в Чжоукоудяне — человека или хищника?» Сам того не желая, он поставил на карту репутацию самого загадочного для меня памятника, и поэтому мне пришлось парировать мгновенно: «Ни то и ни другое, профессор. Обитателем Чжоукоудяня оказалась леди!»

Господа, я рад сообщить вам, что на днях получил из университета шведского города Упсала письмо от палеонтолога Карла Вимана, который вместе с Зданским занимался последние несколько лет изучением коллекции костей животных Чжоукоудяня. В письмо он вложил фотографию двух находок, которые и вынудили меня сделать такой затянувшийся «исторический экскурс». Я не знаю, кто жил в пещере Чжоукоудянь — леди или джентльмен, а если оба, то кто из них потерял зуб. Но Виман уверяет меня, что Зданский при разборе коллекции нашел именно человеческий предкоренной зуб! Мало того — тщательное изучение первого зуба, который, как считали, принадлежал антропоиду, показало, что и он человеческий! Таинственного незнакомца, хозяина зубов, Зданский назвал Homo sp. Как видите, он не решался определить его вид. Виман предлагает нам «окрестить» его самим…

Андерсон показал фотографию третьего верхнего коренного зуба и второго нижнего предкоренного. Зубы производили странное впечатление причудливым смешением антропоидных и человеческих черт. Последние преобладали. К тому же особенности строения предкоренного подсказывали, что клык у джентльмена из Чжоукоудяня в отличие от клыков обезьян не выступал за пределы зубного ряда. Андерсон, в подробностях описав детали строения зубов, присоединился к выводу Зданского и Вимана — в Чжоукоудяне найдены остатки древнейшего в Восточной Азии человека. Если ученые действительно правы, то Геологической службе Китая и Пекинскому медицинскому колледжу необходимо как можно быстрее развернуть широкие раскопки в Чжоукоудяне…

Дэвидсон Блэк помнил, какой энтузиазм вызвал короткий доклад Андерсона. Кажется, что особенного — найдено всего два зуба! Однако выступавшие после Андерсона говорили о них больше, чем о чем-либо другом. Как никогда часто, упоминалось волнующее слово — недостающее звено. Действительно, человек из Чжоукоудяня жил приблизительно в эпоху питекантропа, обезьяночеловека с Явы… Особенно горячую, с обычным для него юмором, речь произнес Грабо. Он поддержал вывод Андерсона об открытии в горах Сишаня костных остатков необыкновенно древнего человека и предложил дать ему имя Peking man, пекинский человек. Раздались, однако, и голоса, предостерегающие от оптимистических выводов. Тейяр де Шарден, один из первооткрывателей центрально-азиатского палеолита, сказал после осмотра фото:

— Я долго раздумывал над фотографиями, которые мне показал доктор Андерсон, и, наверное, не по-дружески было бы утаить то, что я думаю о них. Дело в том, что я не совсем убежден в их предполагаемых человеческих особенностях. Предкоренной, который кажется на первый взгляд наиболее выразительным, возможно, всего лишь один из последних коренных какого-то хищника. То же относится к другому зубу. Даже если никто не докажет, что эти зубы принадлежали хищнику, не менее трудно будет доказать, что они принадлежали человеку. Природа их неопределенна. Я не видел оригинала зубов, но доверяю палеонтологическому опыту Зданского и надеюсь, что мои сомнения окажутся неосновательными.

Блэк, напротив, не испытывал колебаний — зубы, найденные в Чжоукоудяне, бесспорно принадлежали какому-то архаическому человеческому существу. Оказывается, не следовало уезжать далеко от Пекина на поиски недостающего звена! Оно, возможно, находится совсем рядом. Надо убедить руководство Геологической службы и Пекинского объединенного медицинского колледжа возобновить раскопки в Чжоукоудяне. Андерсон — непревзойденный разведчик! И он явно прав — в древней пещере «Горы костей драконов» лежат остатки далекого предка!

— Открытие в Чжоукоудяне — удивительный образец романтического научного исследования. Доктор Андерсон начал свое интересное выступление с предыстории, позвольте мне поступить так же, — заговорил, волнуясь, Блэк. — Я хочу напомнить о факте забытом, но прямо относящемся к вопросу, о котором ведутся споры. Речь пойдет о зубе, только нашли его четверть века назад здесь, в Пекине, в одной из аптек западной части города! Я имею в виду коллекцию «костей дракона» доктора медицины и антрополога Хаберера. Он собрал ее в аптеках столицы в конце прошлого — начале нашего века. Как известно, эти «лунгу», главным образом зубы, переслали затем в Германию профессору Мюнхенского университета Максу Шлёссеру, и он детально описал их. Один зуб, левый третий коренной, задал ему головоломную задачу: особенности, характерные для коренных антропоидной обезьяны и человека, настолько непривычно переплетались в нем, что Шлёссер не рискнул установить точно, кому он принадлежал. В определении его так и сказано: «Homo? Anthropoid?». Снова, как видите, хороший предлог для реплики профессора Грабо.

Но я понимаю, почему колебался Шлёссер, между корнями зуба сохранились частицы красной глины, а в ней обычно находят останки животных, живших около миллиона лет назад. Но какой человек мог обитать в Китае в столь далекие времена?.. Все же зуб настолько выглядел человеческим, что Шлёссер оцепил это, поставив «Homo?» прежде «Anthropoid?». Во всяком случае, как я помню, Шлёссер считал существо, которому принадлежал зуб, «более близким человеку, чем любой другой антропоид». Доктор Андерсон оказался счастливым пророком открытия в Чжоукоудяне. Но пусть он не обижается на меня — у него есть предшественник. Ведь не кто иной, как Шлёссер, обращая внимание будущих исследователей Восточной Азии на находку Хаберера, завидовал тем, «кому посчастливится вести раскопки», поскольку «именно здесь может быть найден или первый ископаемый антропоид, или третичный человек, или даже древнейший плейстоценовый человек»! Неизвестно, кто, когда, откуда принес в аптеку Пекина тот зуб, который позже описал Шлёссер. Насколько я знаю, зуб бесследно исчез из мюнхенской коллекции. Но я не удивился бы, узнав, что он тоже из Чжоукоудяня. Ведь по общему характеру ему близки зубы, выявленные в коллекции Зданским. Вместе с тем бесспорна несравнимая ценность последних — они извлечены из определенного слоя, который точно датируется останками вымерших животных. Впервые на азиатском континенте к северу от Гималаев открыты останки древнейшего человека, возраст которого подтверждается точными геологическими данными. Мне кажется, геологи и палеонтологи согласятся, что красноцветные слои пещеры Чжоукоудяня древнее миллиона лет, то есть они третичные по времени. Такая датировка фундаментальна по значению.

Третичный человек на границе с Центральной Азией — это то, о чем антропологи мечтали давно! Я верю в критическую проницательность Зданского. Он не мог ошибиться — зубы принадлежат человеку. Открытие в Чжоукоудяне приобретает особое значение и для разработки теории о месте происхождения человека. Я беру на себя смелость утверждать, что оно даст еще одно звено в уже прочной цепи свидетельств, подтверждающих гипотезу об особой роли Центральной Азии в эволюции людей. На запад до Германии, где найдена челюсть гейдельбергского человека, на юг до Явы, где Дюбуа открыл питекантропа, и на восток до Пекина мигрировали с территории Центральной Азии и Тибета древнейшие люди. Многое в сложной проблеме прояснится, если развернуть в Чжоукоудяне новые раскопки в масштабе, достойном такого великого дела!

…После окончания конференции Дэвидсон Блэк развернул кипучую деятельность по привлечению заинтересованных научных учреждений и руководителей фондов развития науки к возобновлению раскопок в Чжоукоудяне и одержал победу: Генри Хутон и Эдвин Эмбрель согласились финансировать исследования Чжоукоудяня. После долгих переговоров удалось разработать условия сотрудничества Геологической службы Китая и Пекинского объединенного медицинского колледжа. Раскопки в Чжоукоудяне планировались почетным директором Геологической службы Дин Вэнь-цзяном при консультации с деканом анатомического факультета Блэком. Исследования должен начать палеонтолог Биргер Болин, ученик Вимана, приглашенный из Упсалы. Все полученные в результате раскопок материалы объявлялись собственностью Геологической службы. Вывозить находки за пределы Китая категорически запрещалось. Костные остатки человека, если их удастся обнаружить, договорились передавать для обработки и изучения на анатомический факультет колледжа. Блэку вменялось в обязанность описать их и изучить.

В конце марта в Чжоукоудянь отправилась первая группа работников, которая занялась топографической съемкой района. Партия геодезистов прибыла к холму Лунгушань 27 марта, а 16 апреля Биргер Болин распорядился приступить к раскопкам. Исследования проходили в сложных политических условиях: в Китае шла гражданская война, в Чжоукоудяне отчетливо слышался гром пушек генералов Чжан Цзо-линя и Ян Сишаня; европейцам в столице относились настороженно и враждебно. Ходили слухи об исчезновении где-то в районе Западных холмов офицера-европейца, который отправился туда на прогулку. Не вернулся в Пекин корреспондент лондонской «Таймс». Чжоукоудянь постоянно навещали разрозненные группы китайских солдат, и от них, как хозяев положения и лукавых слуг провинциальных генералов-милитаристов, можно было ожидать чего угодно. Болин никогда не был уверен, что доживет до следующего дня. Тем не менее он самоотверженно развертывал раскопки. Начался долгий, в десять лет, путь тяжелых исследований. Каждый день Блэк ожидал известий из Чжоукоудяня, связь с которым из-за сражений прерывалась порой на недели.

Но дни проходили за днями, а желанный успех не приходил. К тому же Болин и его сотрудники столкнулись с большими трудностями в исследовании многометровых, разнородных по структуре слоев заполнения пещеры. Помимо глинистых и песчанистых горизонтов, раскопки которых шли сравнительно легко, землекопы постоянно натыкались на плотносцементированные щебенчатые и каменистые слои, которые принимались вначале за дно пещеры, а также на труднопреодолимые завалы блоков и глыб известняка. Поскольку добраться сквозь них до нижерасположенных слоев с помощью обычных лопат, кирок и кувалд было нелегко, отчаявшийся Болин пошел на беспрецедентный в раскопках шаг — применил взрывчатку! В стенах пещеры и в каменистых, лишенных находок, слоях сверлились отверстия, в них закладывались взрывные патроны, а чтобы глыбы цементированного горизонта не разлетались в разные стороны, поверхность раскопа перед взрывом покрывалась соломенными матами. Их прижимали к слою крупными каменными глыбами. После взрыва окаменевшие блоки слоя спускались вниз по склону, где их дробили молотами на мелкие, до размеров грецкого ореха, камни. Удостоверившись, что в обломках костей нет, рабочие переходили к очередному блоку. Рыхлые песчанисто-глинистые слои после раскопок тщательно просеивались через мелкоячеистые сита. Ни одна самая мелкая косточка недостающего звена не ускользала от внимания исследователей!

Наступила середина октября. Холода заставили Болина подумать о прекращении раскопок в ближайшие дни. И нужно же случиться такому — 16 октября, за два дня до конца работ, удалось найти то, что тщетно искали в течение полугода: один из землекопов обратил внимание на коронку зуба, торчавшую из окаменевшего блока. Болина подозвали к месту открытия, и он осторожно извлек коронку вместе с окружающей ее «матрицей». Зуб удивительно походил на зубы из Чжоукоудяня, которые палеонтолог видел в лаборатории в Упсале. Болин ликовал! Не дожидаясь поезда, он нанял двухколесную тележку и помчался в Пекин. Не однажды останавливали солдаты тележку, на которой ехал европеец, но, покуражившись, отпускали с миром. Они не подозревали о бесценном сокровище, лежавшем в кармане путника. Впрочем, если бы даже при обыске зуб удалось найти, вряд ли кого заинтересовала бы одна-единственная «кость дракона». В 6 часов вечера 19 октября Болин, запыленный и грязный, но радостный и возбужденный, подъехал к дому Блэка.

Почти до утра просидели они в лаборатории, сосредоточенно изучая главную из находок 1927 года — коренной зуб примитивного человеческого существа. Сравнение с рисунками ранее найденных зубов позволяло думать, что все они происходили из одной и той же челюсти. Такое предположение подтверждалось и тем, что все находки располагались примерно на одном участке, открытом Зданским. Форма и пропорции зуба, его размеры и характерные черты корня — все говорило о древности. Жевательную поверхность зуба покрывали многочисленные мелкие складки, почти такие же, как и подобные складки на коренных зубах антропоидных обезьян, однако по размерам коронки и корней зуб выглядел явно человеческим. Блэк обратил внимание и на то, что жевательная поверхность сношена именно в той манере, в какой снашивается человеческий зуб. Следовательно, челюсть человекообразного существа из Чжоукоудяня соединялась с черепом так же, как у современного человека.

В последующие несколько недель Блэк тщательно изучал находку. Пожалуй, никогда с таким вниманием и усердием не анализировалась каждая складка и бугорок, не отмечалась мельчайшая деталь рельефа! В результате он пришел к заключению, что обнаруженный Болиным зуб при всем его человеческом облике обладал настолько специфическими и своеобразными особенностями, что можно было сделать вывод о принадлежности его человеку особого вида, ранее неизвестного антропологам. Никогда еще специалисты по первобытному человеку не рисковали определить род и вид существа на основании одного-единственного зуба! Но Блэк, бесконечно убежденный в правоте, рискнул преступить традиции.

5 декабря 1927 года в 5 часов 30 минут экстренно собралось специальное заседание Геологического общества Китая. Грабо обратился к присутствующим со следующими словами:

— Это собрание станет историческим. Его эхо пройдет над землей, а слова, сказанные здесь, услышат в каждой научной аудитории, в каждой стране, ибо доклады, которые мы должны обсудить сегодня, покажут, что мы продвинулись еще на один шаг к решению проблемы происхождения человеческой расы…

После того, как геологи и палеонтологи высказали соображения о глубокой древности слоев, в которых найден был зуб «человека или предчеловека», выступил Блэк:

— Я хочу прежде всего подчеркнуть особо важный факт — зуб найден в присутствии Болина в слое, время формирования которого приближается к рубежу в миллион лет. Сравнение зуба из Чжоукоудяня с зубами человека, неандертальца, шимпанзе и питекантропа привело меня к выводу о его уникальности и, следовательно, о принадлежности человеку особого рода. Я беру на себя смелость объявить публично об открытии в предгорьях Западных холмов нового рода древнего человека. По совету профессора Грабо я назвал его Sinanthropus pekinensis.

По-видимому, родина древнейших людей такого типа располагалась в центре Азии. Я прошу вас обратить внимание на примечательную закономерность распространения находок костных остатков предков: относительно 45-й параллели они сдвинуты на 5° к северу (гейдельбергская челюсть и эоантроп) или на 5° к югу (синантроп). Принцип рассредоточения самых ранних людей можно объяснить тем, что центр дисперсии лежал в ареале промежуточном, то есть внутри континентального массива Азии. Именно там в свете современных знаний можно ожидать открытие ископаемых остатков третичного человека!

Открытие синантропа — факт огромного значения для решения проблемы происхождения человека и его расселения с плоскогорий Центральной Азии. Новая находка дает прочное свидетельство в поддержку теории центрально-азиатского происхождения человека. Из центра Азии предки мигрировали прежде всего на восток и северо-запад, то есть в направлении, где почти нет серьезных географических препятствий для переселений первобытных орд. В нашем распоряжении находится пока один зуб, и все же я думаю, что синантроп прогрессивнее питекантропа Дюбуа, хотя они обитали в Азии приблизительно в одно время. Согласно центрально-азиатской гипотезе, питекантроп — представитель первой волны эмигрантов откуда-то из Гоби, Синьцзяна или Тибета. По мере продвижения на юг, к Яве, они преодолели настолько сложные преграды, что, когда, наконец, достигли окраины азиатского материка, в Центральной Азии и прилегающих к ней районах появились значительно более прогрессивные, с большим по объему мозгом, виды людей — синантропы!

Блэк продолжал смотреть на события древнейшей истории человека в Азии через призму идей сторонников центрально-азиатской гипотезы. Он искренне верил, что нашел факты, подтверждающие ее. В конце 1927 года вышла из печати книга Блэка, посвященная зубу из Чжоукоудяня. Чтобы привлечь широкое внимание к открытию в Китае, он отправился в Европу и Америку, где намеревался встретиться с самыми видными из антропологов и показать им находку. Зуб синантропа Блэк поместил в специальный остроумно сконструированный футляр, который прикрепил к золотой цепочке, изготовленной по специальному заказу одним из пекинских ювелиров. Теперь Блэк и зуб синантропа были буквально привязаны друг к другу. В тесном кармане жилетки зуб путешествовал с Блэком из страны в страну. Впрочем, коллеги особого восторга и восхищения не проявляли. В самом деле, что можно сказать на основании изучения одного маленького коричневого зуба, пусть даже определенно человеческого и датированного миллионом лет? Антропологов шокировало то, что Блэк осмелился «упражняться» в таком великом деле, как классификация древнего человека, имея на руках лишь один зуб! Ему снисходительно и деликатно рекомендовали продолжить раскопки и попытаться найти нечто более определенное. Совет разумный, но в общем-то излишний — в запасе у Блэка достаточно средств еще на один год работы, и он не думал свертывать ее.

Капризное счастье археолога осталось на сей раз верным своей привязанности: результаты раскопок 1928 года, которые возглавил Болин, превзошли самые оптимистические надежды Блэка. Благодаря энергии его помощников — молодого аспиранта Пэй Вэнь-чжуна и палеонтолога Ян Чжун-цзяня, который прошел подготовку в Мюнхенском университете у профессора Макса Шлёссера, работа шла успешно. Сначала из Чжоукоудяня пришло известие об открытии сразу более двух десятков зубов синантропов различного возраста. Затем пещера «подарила» Пэй Вэнь-чжуну не зубы, а два обломка челюсти молодого и взрослого синантропов! К радости Блэка, у челюстей сохранились важные для диагностики части — подбородок и восходящая ветвь. И, наконец, в один из дней в антропологическую лабораторию доставили глыбу травертина, в котором залегало то, о чем Блэк втайне мечтал, — два небольших светло-коричневых обломка черепной крышки синантропа. Первые фрагменты черепа третичного человека Восточной Азии!

А из Чжоукоудяня нескончаемым потоком поступали ящики с останками древних животных, блоки травертина, густо насыщенные костями образцы слоев заполнения пещеры. Поражала грандиозность пещеры — почти на 50 метров протянулась она в длину, а высота от предполагаемого уровня пола до распавшейся на блоки крыши составляла не менее 25 метров! Изучение колоссальной поистине уникальной по размерам камеры «грозило» затянуться на десятилетия. При мысли, какие сокровища, связанные с древнейшим человеком, могут скрываться в ее глубинах, Блэка охватывало непреодолимое желание: забросив лабораторию, самому ринуться в Чжоукоудянь и взяться за кирку. Но, как говорится, каждому свое — в лаборатории на столе лежали вдавленные в блоки травертина фрагменты челюстей, а на специальной подставке — глыба камня, цепко державшая обломки черепов. Блэк с увлечением удалял с находок слипшиеся с костями частицы травертина. Нижние челюсти, как и ожидал он, выглядели архаическими: они отличались большими размерами и значительной, как у обезьян, массивностью. Передняя часть была скошена назад так же, как у неандертальцев. Подбородочный выступ отсутствовал. В целом челюсть синантропа обладала удивительным смешением особенностей челюстей антропоидных обезьян и человека, черта, которую, кстати, впервые удалось подметить при анализе деталей строения зубов. Значит, в Чжоукоудяне найдены останки обезьяночеловека?.. Блэк, однако, не сделал такого вывода. Дело в том, что размеры челюстей, а главное, осмотр включенных в каменный блок обломков височных костей говорили о значительном объеме мозга синантропа. Конечно, такое мнение являлось предварительным, ведь височные кости прятались в травертине, и не было возможности изучить их с должной тщательностью, да и обломков-то всего было два… Оставалось надеяться на открытие в будущем каких-то недостающих частей, может быть, и всего черепа…

В конце 1927 года условия для работ сложились достаточно благоприятные. Открытия в Чжоукоудяне произвели впечатление на руководство Геологической службы и медицинского колледжа, да и вообще находки Болина и Пэй Вэнь-чжуна подоспели как нельзя кстати — срок финансирования раскопок заканчивался… Динь Вэнь-цзянь, Хутон и Эмбрель решили продлить договор, что позволило вскоре открыть специальную «кайнозойскую» лабораторию для исследований в области антропологии и археологии древнекаменного века Китая. Руководителем нового научного подразделения Akademia Sinica, главной задачей которого являлась организация всестороннего изучения Чжоукоудяня, был назначен Блэк. Полевые работы возглавил Пэй Вэнь-чжун. В качестве научного консультанта в состав лаборатории вошел Тейяр де Шарден. Вместе с Ян Чжун-цзянем ему предстояло заняться обработкой и определением костей, добытых из пещерных толщ Лунгушаня. Даже суровый, скептический Хутон подобрел — он разрешил неугомонному Блэку использовать в работе инструменты колледжа, а также вести исследования в специальной антропологической лаборатории.

А как же костные останки синантропа — мечты и надежды Блэка? Все оказалось не так просто… После открытия челюстей, обломков черепа и большого числа зубов стало ясно, что Чжоукоудянь представляет собой место, где миллион лет назад останавливался первобытный человек. Не водный поток или какая-то иная случайность «занесли» внутрь ее обособленные зубы синантропа, как думали некоторые, объясняя изолированность находок Зданского и Болина. Кости древнейших людей остались лежать там, где располагалось их стойбище и где они спасались от непогоды. Это во много раз увеличивало возможность удачи поиска частей скелета синантропа, в том числе, конечно, и черепа. Однако, несмотря на обширные масштабы исследований, долгое время не удавалось найти новые материалы, связанные с предком. Пэй Вэнь-чжун вел работы в чрезвычайно тяжелых условиях. Почти целый месяц отняла операция по удалению каменистого пласта, по ошибке принятого в предшествующем году за пол пещеры. Затем начался двухметровый слой отложений, лишенных костей животных. Каждый день приносил разочарования…

Когда вечером 2 декабря в лабораторию вошла Ольга Гимпель, Блэк обрабатывал один из обломков височной кости, вырезанный накануне из каменного блока. Своевременная публикация сведений о фрагментах черепа синантропа могла поддержать напряженный интерес к памятнику, несмотря на разочаровывающие результаты очередного сезона раскопок. Блэк и мысли не допускал, что через несколько минут после того как вошедшая в кабинет мисс Гимпель отвлечет его от дела запиской Пэй Вэнь-чжуна, ор надолго оставит свою работу. Что, собственно, могло произойти в Чжоукоудяне? Ведь Блэк знал, что Пэй Вэнь-чжун со дня на день должен оставить предгорья Сишаня и прибыть в Пекин. Он несколько задержался потому, что в последние дни рабочие неожиданно натолкнулись на вход в две узкие камеры, уходящие в глубь основания «Холма костей дракона». Одна из них, протянувшаяся на юго-восток в виде трещины или щели, оказалась труднодоступной и малоинтересной — кроме нескольких позвонков гиены, найти в ней ничего не удалось. Зато вторая сразу же заинтересовала Пэй Вэнь-чжуна: в темноцветном песчанистом заполнении, закупоривающем вход в расщелину, попадались фрагменты костей крупных животных, а также остатки грызунов. Пэй Вэнь-чжун настоял на перенесении сроков прекращения работ, так как ему хотелось обследовать камеру до конца. Вскоре из Чжоукоудяня пришло сообщение, что 29 ноября разборка заполнения одной из «нижних пещер», как теперь называли трещины, успешно началась и потребуется несколько дней, чтобы завершить ее. Блэк, разворачивая записку Пэй Вэнь-чжуна, ожидал найти в ней короткий отчет о благополучном окончании полевого сезона. Но то, что он прочитал в письме, заставило забыть его обо всем на свете: Пэй Вэнь-чжун писал, что он нашел череп синантропа! Известие об этом событии казалось невероятным — полгода напряженных поисков, нетерпеливых ожиданий, и вдруг — череп! Не веря своим глазам, Блэк несколько раз подряд перечитал торопливую записку Пэй Вэнь-чжуна. В укромном углу «нижней пещеры» рядом с черепом носорога и бивнем слона лежал человеческий череп! Только ему могла принадлежать крышка такой величины и конфигурации. Она «выглядывала» из блока травертина достаточно ясно. Правда, поскольку череп был включен в глыбу травертина, полноту его трудно угадать…

Между тем в Чжоукоудяне Пэй Вэнь-чжун тоже не смыкал глаз. Он знал, какое нетерпение охватило столичных друзей и коллег после получения его записок и телеграмм, и старался быстрее закончить дела. Но перед тем как расстаться с рабочими до следующего полевого сезона, Пэй Вэнь-чжун решил еще раз отправиться на «Холм костей дракона», чтобы в последний раз уточнить площадь пещеры, вскрытой в 1929 году. Хотелось определить и объем извлеченной из котлована породы. Замеры, как всегда, производились металлической линейкой, конец которой Пэй Вэнь-чжун время от времени использовал для зачистки вертикальных стенок раскопа, — на свежем срезе отчетливее прослеживался характер пещерного заполнения. До обеда он лазал по крутым склонам главного района работ, а затем подошел наконец к «нижней пещере».

Солнце в это время склонилось к западу. У подножия Лунгушаня стало сумрачно и холодно. Снизу доносились глухие удары молотков. Кости животных встречались редко, поэтому работа шла скучно и вяло. Пэй Вэнь-чжун обвязался веревками и с помощью землекопов спустился на дно камеры, протянувшейся в глубь горы. Внизу разлом менял направление и располагался почти горизонтально. Досадуя на темноту, он стал замерять стенки разрезов. На мгновение его внимание привлек слой песка, расположенный под выступающим пластом известняка наклонной стенки камеры. Он попытался слегка зачистить песчанистую прослойку, но линейка со скрипом скользнула по округлой поверхности: под слоем песка явно находилась кость, намертво включенная в блок травертина. Срывающимся от нетерпения голосом Пэй Вэнь-чжун крикнул, чтобы к нему опустились помощники с молотками и зубилами. Гладкая, как бы намеренно заполированная кость несомненно представляла собой часть черепного свода, причем, судя по значительным размерам… человека! Пэй Вэнь-чжуну казалось, что он слышит частые удары сердца: если череп действительно человеческий, то он может принадлежать только синантропу! Ведь вход в камеру природа «запечатала» миллион лет тому назад, и никто с тех пор не пропинал под низкие своды нижней пещеры.

Через несколько минут рабочие под его наблюдением приступили к осторожному удалению песка. Затем с помощью молотка и зубила они вырубили и выдвинули наружу травертиновый блок с округлой костью. Волна радости захлестнула Пэй Вэнь-чжуна — череп был человеческий! Правая его сторона и часть свода залегали в мягких песчанистых отложениях, и теперь, после того, как слой песка сдвинули в сторону, эти участки отчетливо просматривались. Основание скрывал твердый травертин, но уже сейчас Пэй Вэнь-чжун мог уверенно сказать, что он открыл едва ли не самый полный и лучший по сохранности череп предка, который когда-либо находился в распоряжении антропологов. Пока он осматривал его, помощники извлекли из песчанистого горизонта еще один блок, отломившийся от первого. В травертине виднелись темно- коричневые фрагменты костей того же черепа.

Вырубленные блоки со всеми предосторожностями подняли из пещеры и сразу же доставили в полевую лабораторию экспедиции. Пэй Вэнь-чжун немедленно приступил к предварительной обработке травертиновых глыб. Какие-либо сомнения окончательно оставили его. Ни одна из антропоидных обезьян не обладала таким огромным с выпуклым сводом черепом. При свете целой батареи свечей Пэй Вэнь-чжун тщательно осмотрел находку и старательно освободил ее от крупинок песка. Праздничная иллюминация получилась достаточно яркой, чтобы сфотографировать «главный приз Чжоукоудяня» до того, как началась его упаковка. Опасаясь трагических случайностей, Пэй Вэнь-чжун заполучил бесстрастный документ, подтверждающий уникальность открытия. Саму же находку Пэй Вэнь-чжун запеленал в китайскую хлопковую бумагу, покрыв ее сверху несколькими слоями грубой ткани, предварительно пропитанной густым раствором крупчатой муки… 3 декабря Пэй Вэнь-чжун дал в Пекин долгожданную телеграмму.

Впрочем, отъезд пришлось откладывать со дня на день. Настолько похолодало, что даже в теплой лаборатории ткань сохла крайне медленно. Пришлось в конце концов прибегнуть к дополнительным средствам просушки — травертиновые, опеленатые тканью, блоки подвесили с помощью специальных крючков над тремя жаровнями…

Чтобы не вызвать подозрений у солдат, которые могли остановить экипаж и устроить обыск, Пэй Вэнь-чжун обрядился в «дахуаэр» — длиннополый халат, который носят на себе студенты Пекина. В случае недоразумений он предполагал представиться возвращающимся с каникул учеником одного из колледжей столицы. Такой пассажир вряд ли вызовет подозрения, и его пропустят в город без дополнительного осмотра багажа. Халат «дахуаэр» выгоден еще по одной причине: завернутое в холщовые куски ткани «сокровище» Пэй Вэнь-чжун запрятал под длинными полами между ног. Он надеялся, что ему не придется подниматься с сиденья тележки и укутанные в холст блоки травертина останутся незамеченными.

Все, однако, обошлось как нельзя лучше. Заставы враждующих сторон беспрепятственно пропустили запоздавшего вернуться к началу занятий «студента». В полдень запыленная повозка Пэй Вэнь-чжуна остановилась перед Пекинским объединенным медицинским колледжем, а через несколько минут каменные глыбы с бесценным содержимым перешли в руки Блэка. Кажется, всю жизнь он готовился к этому торжественному моменту. Самые сокровенные мечты, надежды, желания и грезы осуществились, ожесточенное сражение за предка выиграно! Осталось лишь снять покрывало, чтобы со священным трепетом взглянуть на то, что не один раз рисовали его воображение и ум. Пэй Вэнь-чжун помог удалить ссохшиеся жесткие ленты холста и пласты пожелтевшей хлопковой бумаги. Блэк взглянул на коричневый свод кости, «утонувшей» в травертине. Пэй прав — в камень «впаян» череп человека, того самого, что по одному-единственному зубу определен в 1927 году как синантроп пекинский! Кость древняя, минерализованная, тяжелая, как все останки вымерших животных Чжоукоудяня…

Когда волнения улеглись и находка была осмотрена, Блэк удивился: череп синантропа выглядел все же далеко не так, как ему представлялось. Верхушка черепной крышки, например, была слишком уплощена и заужена. Очевидно, самая широкая часть, скрытая травертином, располагалась где-то внизу. Но самое неожиданное заключалось в том, что лобная кость поднималась над переносьем не вертикально, как у современного человека, а «падала» полого, «убегая» назад по направлению к верхней части свода. Конечно, до полного освобождения костей от травертина рано было делать какие-либо заключения, но обезьянообразность черепа слишком бросалась в глаза. Первое, что сразу вспомнилось Блэку, — черепная крышка питекантропа с Явы! Сходство синантропа с обезьяночеловеком Нидерландской Индии поразило Блэка не менее, чем само открытие Пэй Вэнь-чжуна. Неужели здесь, недалеко от границ Центральной Азии, на родине человечества, обитали такие же, как на юге азиатского материка, обезьянолюди? Как это согласовать с одним из главных принципов центрально-азиатской гипотезы, по которой в эпоху питекантропа в нейтральной полосе континента бродили группы более прогрессивных людей? Какой парадокс, какой неожиданный по сокрушительной силе сюжетный ход драмы поиска предков человека: теория, вызвавшая к жизни открытие, ставилась под сомнение самим открытием!

Вечером 10 декабря Блэк по обыкновению зашел поужинать в ресторан. Увидев вошедшего в зал Эндрюса, он взмахом руки пригласил его к столу, а когда тот подошел, тихо сказал: «Рой, мы нашли череп: Пэй Вэнь-чжун извлек его из пещеры…» Эндрюс не стал тратить время на разговоры. Он решительно предложил Блэку выйти из-за стола и повел его к автомобилю. По дороге к колледжу Блэк рассказал подробности…

Затем они и несколько друзей, подъехавших на другой машине, зашли в лабораторию и долго рассматривали череп. К ним вскоре присоединился Тейяр де Шарден. Черепные кости, «забытые» в камере «нижней пещеры» Лунгушаня миллион лет назад, вряд ли представляли в то далекое время какую-либо ценность… Но теперь, окаменевшие, они внушали благоговение. Чжоукоудянь, «золотой рудник доистории», дал миру один из самых удивительных образцов ее, раскрывая сокровенную тайну рождения человека на Земле.

Четыре месяца продолжалась расчистка черепа «одного из наиболее древних людей на Земле», «настоящего недостающего звена Чарлза Дарвина», «самого отдаленного предка человека». Блэк блестяще, с неподражаемым техническим искусством выполнил эту работу. После завершения препарации антрополог сдвинул со всеми возможными предосторожностями лобные, затылочные и височные кости и извлек естественный, приготовленный самой природой, каменный слепок внутренней полости черепа. Эндокрин ясно показал примечательную асимметрию мозга синантропа, что позволило сделать вывод о праворукости обезьяночеловека. Сильное развитие левой нижней мозговой извилины натолкнуло Блэка на мысль о наличии у синантропа «мозгового механизма речи». Для руководителя кайнозойской лаборатории наступили счастливые времена. Он трудился, не считаясь со временем. И едва лишь завершилась обработка первого черепа синантропа, как при разборке блоков, доставленных из Чжоукоудяня, удалось обнаружить остатки второго, а затем и третьего — случай беспрецедентный в практике. Новые материалы позволили окончательно установить, что питекантроп и синантроп — это наиболее примитивные, «тесно родственные формы». Кажется, проблема познания питекантропа решилась окончательно, и Дюбуа мог торжествовать победу над заклятыми противниками.

Между тем каждый очередной полевой сезон в Чжоукоудяне приводил к новым находкам. После открытия двух черепов обезьяночеловека вряд ли кому могло прийти в голову, что в пещерном убежище скрывается нечто такое, что может ошеломить археологов и палеонтологов. Но, как это ни невероятно, «сюрпризы» еще не были исчерпаны. Все началось с того, что еще во время исследований 1929 года землекопам стали попадаться отдельные обломки костей, окрашенные в какой-то странный углисто- черный цвет. После предварительного осмотра Пэй Вэнь- чжун и Тейяр де Шарден сделали вывод о том, что потемневшие фрагменты, возможно, побывали в огне. Раздробленные костяные пластины были как бы опалены пламенем — как иначе объяснить синевато-белые, очевидно кальцинированные в огне, участки поверхности? Впрочем, мало ли по каким причинам почернели они, пролежав в пещерных слоях миллион лет?.. Разве можно делать на основании единичных, большей частью случайных находок далеко идущие выводы? Если даже предположить почти невероятное — кости животных действительно побывали в огне! — то почему следует думать, что их жгли непременно в пещере, а не за ее пределами? Ведь могло статься, что они обуглились где-то в другом месте, например, на склоне Лунгушаня во время лесного пожара, а затем водные потоки замыли их в пещеру синантропа… Не обезьяно же человек, в самом деле, разводил в пещере костры и подбрасывал в них топливо! Не абсурдна ли мысль о знакомстве с огнем обезьянообразных существ вроде синантропа и питекантропа, бродивших по земле миллион лет назад?.. Эти размышления призывали к осторожности, и поэтому никаких сообщений в печати по поводу открытия в Чжоукоудяне необычных, окрашенных в черное фрагментов костей не делалось.

Вместе с тем Блэка и Тейяра де Шардена никак не устраивали неопределенность и загадочность, связанные с находками «черных костей». Поэтому когда закончился полевой сезон 1930 года, они, чтобы разрешить возникшие сомнения, составили «коварный заговор». Отправляющийся в Париж Тейяр де Шарден захватил с собой несколько «таинственных обугленных образцов», которые за последние недели нашли в пещерных горизонтах Чжоукоудяня и которые как будто имели следы воздействия на них огня. По прибытии в столицу Франции Тейяр де Шарден явился в Институт палеонтологии человека к Анри Брейлю, крупнейшему в Европе специалисту по древнекаменному веку и пещерным стоянкам, выдающемуся эксперту по культурам раннего человека. Ему надо было показать обломки костей из пещеры синантропа и, не говоря, откуда они, спросить — какое впечатление производят на него находки?

Зимой 1930 года Тейяр де Шарден прибыл в Париж и разложил на столе перед Брейлем, «подозрительные кости», тот, не вдаваясь в расспросы, сразу высказал мнение о том, что доставленные молодым коллегой костяные обломки «несомненно побывали в огне». Именно так выглядят обычно фрагменты, извлеченные из культурных горизонтов стойбищ людей древнекаменного века. «Кости животных, — спокойно говорил Брейль, — богаты органическими веществами и потому представляют собой превосходное топливо для костров. Они горят долго и жарко, а человек каменного века, как известно, был достаточно умен и практичен, чтобы оценить это свойство и напрасно не выбрасывать на свалку остатки трапезы». Заметив промелькнувшую на лице Тейяра де Шардена тень недоверия и не догадываясь, чем вызвано сомнение гостя, Брейль добродушно пояснил: «Через эти вот руки, мой юный друг, прошло достаточно много побывавших в очагах каменного века костей, чтобы сразу же отметить характерные признаки, появление которых нельзя объяснить не чем иным, как действием огня».

Не успел Тейяр де Шарден сказать, какие мучительные раздумья терзают его в связи с находками в Чжоукоудяне этих почерневших фрагментов, как Брейль, внимательно осмотрев один обломок за другим, указал на отчетливые прямые царапины, которые пересекали поверхность одного из экземпляров, и пояснил, что, по его убеждению, это не что иное, как нарезки, несомненно сделанные каменным орудием! Тейяр де Шарден пояснил Брейлю, что кости со следами воздействия огня извлечены из пещерных толщ Чжоукоудяня, — места обитания синантропа. Однако на «патриарха палеолитоведения» эти слова не произвели ожидаемого впечатления… Тейяр де Шарден покинул Институт палеонтологии человека со смешанным чувством радости, но не совсем полного удовлетворения. Разумеется, в глубине знаний Брейля сомневаться нет оснований. Однако не слишком ли увлекался он, оценивая царапины на поверхности кости как следы работы каменным орудием? Кто, кроме синантропа, мог нанести нарезки?.. Нет, что ни говори, по вывод Брейля о смысле прочерченных линий слишком субъективен, и к тому же нет средств для подтверждения его заключения. Иное дело побывавшая в пламени костра кость. Что если попросить химика произвести анализы одного из фрагментов со своеобразной темной окраской? В конце концов, проще простого установить, вызван ли черный цвет процессом горения, или кости почернели вследствие того, что их окрасили какие-то легкорастворимые вещества пещерного слоя, например, окислы железа и магнезии. Иначе оппоненты-скептики не преминут обвинить руководителей раскопок в Чжоукоудяне в «безудержной фантазии и легкомысленных увлечениях».

Тейяр де Шарден направился в лабораторию минералогии Парижского музея к доктору Губерту и попросил его произвести анализ костей для определения точной причины их потемнения. Химик сразу проникся важностью задачи и выполнил все, строго следуя правилам. Сначала он поместил фрагменты косточек в гидрохлорный и натриевый фосфат и вскипятил раствор. Поскольку на дне колбы появился черный осадок, Губерт решительно отверг возможность окраски костей окислами железа или магнезией. Затем темный порошок, собранный со дна, подвергли действию пламени бензиновой горелки, и снова удача — порошок сгорел. Это позволило хозяину лаборатории сделать вывод о том, что «черный осадок» не что иное, как «свободный карбон», то есть несомненно продукт неполного сгорания органического вещества. Чтобы у гостя не оставалось никаких сомнений, доктор Губерт поместил остаток черного порошка в пробирку с кислотой и порошком бихроматом. Тейяр де Шарден видел, как «растаяла» и исчезла без следа темная прослойка. Торжествующий химик подвел итог: «потемневшие кости» из пещеры синантропа бесспорно побывали в огне; жаркие языки пламени древнего очага, а не какие-то другие причины, окрасили их в черный и синевато-белый цвет!

Можно представить радость Блэка и Пэй Вэнь-чжуна, когда возвратившийся из Парижа Тейяр де Шарден рассказал о результатах бесед с Бройлем и об опытах в лаборатории доктора Губерта. Поскольку вскоре предстояло открыть новый полевой сезон, то одной из центральных задач, поставленной Блэком перед коллективом, стали поиски новых доказательств использования огня обезьяночеловеком. Кажется, многое позволяло надеяться на успех, и все же большинство сотрудников лаборатории с трудом свыкалось с мыслью о том, что такое самое, может, примитивное человеческое существо, как синантроп, а следовательно, и его ближайший родственник и современник — питекантроп обуздали и использовали огонь. Давно ли гремели ожесточенные споры, в которых решался вопрос о том, можно ли вообще ставить питекантропа в ряд непосредственных предков человека, поскольку слишком уж обезьянообразным и примитивным он выглядел? И вот прошло немногим более десяти лет, и, кажется, назревает новый грандиозный «скандал»… Уже в апреле Пэй Вэнь-чжун усердно осматривал обнажения Лунгушаня в поисках наиболее перспективного для продолжения раскопок участка пещеры синантропа. К сожалению, значительная глубина раскопок, где он нашел первый череп, не позволяла исследовать наиболее счастливое в Чжоукоудяне место: угроза обвалов и трудности по извлечению просмотренной земли заставили покинуть благодатный район. Пэй Вэнь-чжун решил начать раскопки около грота Гэцзытан («Храм диких голубей»), который представлял собой выемку в пещерных отложениях, сделанную, очевидно, лет десять назад при добыче известняка. Он распорядился взломать каменистый пол и западную стену грота, составленную из огромных блоков известняка. Далее он предполагал, разбирая заполнение пещеры, добраться до ее дна.

К тяжелой и изнурительной работе на «Холме костей дракона» привыкли, однако то, с чем пришлось столкнуться около «Храма диких голубей», превзошло все ожидания. Рабочие из землекопов превратились в каменотесов — с большим трудом, с помощью стальных кирок и тяжелых кувалд, проламывали они окаменевшие слои, дробили на куски известняковые глыбы. Миллиметр за миллиметром проникали исследователи в глубь слоев прочной щебенки, «схваченной» намертво естественным известняковым раствором. Когда становилось совсем невмоготу, в камне сверлили отверстия для взрывчатки. Но все можно вынести и стерпеть ради предстоящих открытий.

А они не замедлили последовать. В слое глины, окрашенной почему-то в разнообразные цвета — красный, желтый и черный, — попалось несколько экземпляров костей и обломков крупных животных с теперь уже знакомыми и не вызывающими сомнений следами обжига. Более того, как будто специально для ликвидации последних следов скептицизма, в руки рабочих сначала попались остатки сгоревшего дерева, а затем, по мере продвижения вглубь, начали прослеживаться странные прослойки черного песка и глины, удивительно напоминающие скопления золы и порошкообразного угля на территории стойбищ людей древнекаменного века. Это было нечто вроде выбросов из огромных, полыхавших долгое время костров. Когда в одной из таких прослоек среди россыпей мелкораздробленных костей животных удалось обнаружить три обломка черепа синантропа и фрагменты его нижней челюсти с сохранившимися в них зубами, то связь следов огня с деятельностью обезьяночеловека, хозяина пещеры, стала очевидной. Внимательный осмотр разрезов, вскрытых в предшествующие годы, привел к еще более неожиданному результату. Оказалось, что семиметровая толща, которую геологи описывали раньше как «песчанистый горизонт», на самом деле представляет собой мощный пласт золы, нечто вроде колоссального но масштабам очага, огонь в котором не гас в течение десятков, а может быть, и сотен тысячелетий! Как иначе можно объяснить появление в пещере такого громадного количества золы и угля? Позже в семиметровой толще золы Брейль даже нашел целую связку перегоревших прутьев кустарника!

Торжествующий Блэк привез из Чжоукоудяня в Пекин потемневшие в огне костищ образцы черного, насыщенного золой и углями, слоя. Он задался целью выполнить новые контрольные анализы для беспристрастного подтверждения пекинскими специалистами наличия карбона в культурном горизонте. И когда находки попали к профессору фармакологии Пекинского объединенного медицинского колледжа Б. Е. Риду, он ответил: в образцах, доставленных из Чжоукоудяня, находилось большое количество свободного карбона! Итак, в пещере горел огонь, и поддерживал его, с помощью дерева и костей животных, обезьяночеловек, современник питекантропа. Блэк, неистовый поклонник скрупулезной точности, постарался даже определить, что за дерево горело в кострах синантропа. Анализ показал, что древнейшие очаги предков человека отапливались ветками кустарника Cercis, разновидности которого широко распространены в районе Чжоукоудяня и в настоящее время. Таким образом, стало очевидным, что ни о каком случайном появлении обожженных костей в пещерных толщах Лунгушаня говорить нельзя. Осторожный Блэк оставил наконец сомнения и сел за статью, назвал которую предельно просто: «Следы использования огня синантропом!»

Но к тому времени случилось неожиданное происшествие: из Чжоукоудяня поступило невероятное, на первый взгляд, сообщение о находках огромного количества камней, главным образом кварца, кварцита и песчаника. На поверхности их, согласно предварительным заключениям Пэй Вэнь-чжуна, достаточно отчетливо проступали следы искусственной обработки. Блэк ожидал этого. Во всяком случае, руководители раскопок в Чжоукоудяне неоднократно обращали внимание рабочих на возможность открытия в пещере «археологического материала», то есть выструганных рукой первобытного мастера орудий, вроде тех, которые встречаются в пещерных убежищах неандертальцев Европы. Под руководством Тейяра де Шардена землекопы тщательным образом просматривали извлеченную из раскопов глину и, прежде чем отбросить ее, просеивали сквозь специальные металлические сита. Однако, несмотря на все старания, искомое долго не давалось в руки. Создавалось впечатление, что в пещере, заполненной большим количеством костей животных, нет ни одного инструмента из камня. Поэтому-то Блэк, делая обзор находок, полученных при раскопках в 1929 году, как само собой разумеющееся отмечал отсутствие в Чжоукоудяне «изделий любого вида». Но кого мог удивить или насторожить его вывод, если все давно сошлись на том, что синантроп представлял собой «примитивнейшего из гоминид Земли». Ведь не кто иной, как сам Эллиот Смит, учитель Блэка, сделал совсем недавно авторитетное заявление о том, что обезьяночеловек из Китая находился на слишком низкой ступени развития, чтобы предполагать у него способность изготовлять «орудия из камня для повседневных нужд».

Правда, время от времени на отдельных участках раскопов в Чжоукоудяне попадались кварцевые обломки «подозрительного вида», близкие по внешнему облику и даже следам дополнительной подправки к настоящим каменным орудиям… Однако, к несчастью, каждый раз случалось так, что загадочные и интригующие фрагменты находили не в глинистом слое, а на поверхности выброшенной из котлована земли. Поэтому никто не смог с уверенностью сказать, из какого точно горизонта происходили они. В 1929 году Пэй Вэнь-чжун недалеко от места открытия знаменитой черепной крышки поднял «кусок кварца», который поразил его тем, что имел отчетливую «метку от удара». Она могла появиться лишь при целенаправленном, а не случайном раскалывании желвака человеком. Но и этот отщеп, к досаде исследователя, нашли на поверхности пласта. Поэтому осторожный Пэй Вэнь-чжун воздержался от каких-либо заключений: ведь могло статься, что камень этот «изготовила» кирка землекопа, разбиравшего пещерный слой… Но очередной счастливый момент в исследовании Чжоукоудяня настал! Рабочие взломали пол грота «Храма диких голубей» и с громадным трудом преодолели восьмиметровую толщу известняковых блоков… В глине, достигающей двух метров толщины, Пэй Вэнь-чжун открыл прослойки, густонасыщенные угловатыми обломками кварца, отщепами и грубо подтесанными гальками. По характерным признакам участки с раздробленным камнем, перемежающиеся или сливающиеся с углисто-золотистыми линзами, представляли собой классический по выразительности культурный горизонт стойбища людей древнекаменного века. Кварцевые, кварцитовые, песчаниковые и, изредка, кремневые фрагменты вне всяких сомнений сколола с галек рука человека. Они имели все характерные признаки искусственной обработки — так называемый ударный бугорок в точке нанесения удара, кольцеобразные круги на поверхности раскола, удлиненные пропорции, следы дополнительной подправки по краю…

Первый вопрос, который поставил перед собой Пай Вэнь-чжун, а вслед за ним Тейяр де Шарден, Блэк и другие руководители раскопок в Чжоукоудяне, был связан с решением неожиданно возникшей проблемы — кто же приносил и обрабатывал камень? После того как неумолимые и неотразимые по силе факты позволили сделать вывод о том, что синантроп был хорошо знаком с огнем, напрашивалось заключение и об умении синантропа изготовлять орудия труда. И все же трудно представить удивление, которое охватило археологов и антропологов мира, когда они узнали об очередной сенсации Чжоукоудяня. Ни о каком недоверии к сообщению из Пекина не могло быть и речи — статья Пэй Вэнь-чжуна «Заметки об открытии кварцевых и других каменных изделий в пещерных отложениях Чжоукоудяня» представляла собой сочинение, неотразимое по логике доказательств, а что касается связи обработанных камней с деятельностью обезьяночеловека, то можно ли привести более убедительные подтверждения его доводам, чем знаменательное залегание отщепов кварца в одном слое и в непосредственной близости от разломанной нижней челюсти самого синантропа? Предсказания первооткрывателя Чжоукоудяня шведа Иоганна Гуинара Андерсона о возможном использовании обитателями пещеры каменных орудий нашли подтверждение. Возможно, конечно, открытие произошло бы значительно раньше, будь опытнее помощник Андерсона Отто Зданский. Ведь он заметил слои, переполненные «осколками кварца», еще в 1921 году. Но насколько же примитивными выглядели обработанные камни, что даже Зданский, да и Андерсон не увидели в них изделий рук человеческих! Потребовались опыт, внимание, наметанный острый глаз Пэй Вэнь-чжуна, и, разумеется, не в последнюю очередь смелость его мышления, и, если хотите, полет фантазии…

Раскопки в Чжоукоудяне между тем продолжались, и в свете уже сделанных открытий никто не мог положиться, что пещера исчерпала заготовленные природой сюрпризы. Однако не достаточно ли сенсаций для одного, 1931, года? Ведь каждое из двух сделанных Пэй Вэнь-чжуном открытий, взрывающих привычные представления о примитивнейших обезьянолюдях Земли, могло стать для «теоретиков» предметом особых раздумий. Кажется, все же Пэй Вэнь-чжун не собирался давать передышки ученому миру: он провел интереснейшие наблюдения еще но одной категории находок, которые раскрывали хозяйственную сторону деятельности обезьяночеловека из Чжоукоудяня. Пэй Вэнь-чжун обратил внимание на необычный характер останков в горизонтах, насыщенных углем и золой, а также в слоях с сотнями кварцевых обломков. Выяснилось, что большинство костей «разбито вдребезги» — из рыхлых глинистых толщ не удалось извлечь ни одного полностью сохранившегося экземпляра. Обломки имели острые незаглаженные края — на их поверхности отсутствовали следы окатанности и выветривания. Внимательный анализ большого количества трубчатых костей крупных животных привел Пэй Вэнь-чжуна к выводу о том, что «дробление» производилось в свежем состоянии, то есть до того, как части скелета потеряли органическое содержание и «окаменели».

Но кто мог раздробить кости? В золистых и кварцевых горизонтах, расположенных ниже пола грота «Храма диких голубей», не встречались остатки крупных хищников, способных клыками разломать массивные кости жвачных животных. Единственное существо, способное на это, — синантроп! Отсюда следовал вывод необыкновенной важности — обезьяночеловек, освоивший предгорья Сишаня, умел успешно охотиться на всевозможных животных. Среди жертв «охотничьих экспедиций» обнаружились большая древняя лошадь, две разновидности носорогов, гигантские верблюды, свиньи, макаки, несколько видов оленей, в том числе мускусный и пятнистый, винторогие антилопы, аргал, водяные буйволы, гривастые дикие быки и слоны. Трудно представить, каким образом, имея на вооружении лишь набор примитивных каменных орудий, можно с надеждой на успех преследовать стремительную, как вихрь, антилопу, ужасного в слепой ярости носорога, могучего слона и быстроногую лошадь. Однако факт остается фактом: в культурных слоях стойбища синантропа лежали раздробленные черепа и длинные трубчатые кости конечностей именно этих животных. В пещеру обезьянолюди приносили наиболее мясистые части туш. Трубчатые кости дробились затем на мелкие части — синантропы ценили вкус мозга… Чтобы представить яснее, насколько необычным и неожиданным для специалистов оказался вывод относительно возможностей успешной охоты недостающего звена, достаточно сказать, что ранее среди археологов почти безраздельно господствовало представление о преобладании собирательства в незамысловатом хозяйстве древнейших предков человека. Считалось, что обезьянолюди, утоляя голод, довольствовались главным образом сбором плодов растений и лишь значительно позже перешли на «мясную диету». Новые факты, полученные при раскопках в Чжоукоудяне, опрокинули эту концепцию.

Вместе с тем Пэй Вэнь-чжун провел уникальные наблюдения, которые показали, насколько поразительно разносторонней, сложной и четко организованной была деятельность сообществ синантропа но добыче пищи. Рацион обезьяночеловека оказался более разнообразным, чем представлялось ранге. При раскопках в пещере на отдельных участках «культурных зон» Пэй Вэнь-чжун отметил довольно мощные слои косточек дикой вишни. При внимательном изучении странных на первый взгляд скоплений выявилась удивительная деталь: большинство скорлупок кто-то дробил на мелкие кусочки… Впрочем, загадка появления косточек вишни в пещере Чжоукоудянь разрешилась просто. Конечно, не грызуны устраивали их хранилища в тех местах стойбища, где горели костры, разделывалась добыча, изготовлялись каменные орудия, шла коллективная трапеза. Плоды доставлял в пещеру синантроп! Сотрудник экспедиции Эндрюса американский ботаник Р. В. Чани, который специально занимался изучением остатков вишни Чжоукоудяня, писал позже, что индейцы Северной Америки тоже собирали осенью ягоды сходной разновидности дикой вишни. Она заготовлялась впрок из-за исключительно богатых витаминами ядер, употреблявшихся — и это примечательно! — как приправа к мясным блюдам. Очевидно, синантроп тоже любил разнообразить меню растительной пищей, причем вегетарианская диета не ограничивалась только вишней — обезьяночеловек предгорий Сишаня собирал яблоки, виноград, выкапывал съедобные коренья…

Каждая новая деталь, обнаруженная в раскопках Чжоукоудяня, напоминала о той напряженной борьбе, в которой обезьяночеловек отстаивал свое право на существование. В погоне за стадами диких животных отдельные группы обезьянолюдей однажды покинули благодатные тропики и смело пошли на север. Холода, ветры и непогода заставили их искать надежную крышу над головой, и они нашли ее, освоив пещеры. Обезьянолюди к тому времени достаточно сильно «вооружились» — научились изготовлять каменные орудия и заручились поддержкой такого могучего союзника, как огонь, который отпугивал хищников, обогревал и освещал стойбище. Женщины научились зажаривать мясо. Мужчины познали секрет успешного преследования самых разнообразных по видам и нраву животных. Великую силу в борьбе за жизнь представляли прочные общественные связи и зачатки социальной организации в стаде синантропов. Разумные усилия сплоченного коллектива, каждый член которого выполнял определенную работу, позволяли успешно преодолевать многочисленные трудности.

И все же, каких бы успехов ни достигали обезьянолюди в их драматическом рывке из царства животных в мир людей, борьба за существование далеко не всегда заканчивалась победой. Внезапно и неизвестно почему исчезали животные, и люди на много дней лишались пищи. Засуха и другие стихийные бедствия уничтожали растительность, и надежды на выживание сразу падали. Синантропы умирали от голода и холода, от болезней и хищных зверей, гибли в столкновениях с соседями, претендующими на ту же удобную для стойбища пещеру. Чжоукоудянь частично приоткрывал завесу над некоторыми драматическими страницами древнейшей истории человечества. В самом деле, если открытие остатков животных, главным образом черепов и конечностей, показало, что синантроп успешно охотился на крупных млекопитающих, то как в таком случае следует понимать находки обломков черепов самого обезьяночеловека не где-нибудь, а в золисто-углистом культурном слое, вместе с обработанными камнями и раздробленными для добывания мозга костями?.. Этот вопрос, не возникавший, пока оставались неясными обстоятельства образа жизни обитателя Чжоукоудяня, после раскопок 1931 года встал со всей остротой. Дискуссии продолжались и после смерти Блэка в 1934 году, но окончательное решение загадки принесли исследования его преемника — выдающегося немецкого антрополога Франца Вейденрейха.

Детальное изучение им черепов синантропа позволило приоткрыть завесу над одним из самых мрачных эпизодов в жизни предков человека. Убийства себе подобных, в том числе детей и женщин, ради пополнения пищевых запасов случались в окрестностях Чжоукоудяня довольно часто. Не исключено, однако, что каннибализм на ранних стадиях эволюции человека представлял собой явление более сложное, чем кажется при поверхностном анализе. Так, по мнению Вейденрейха, в основе борьбы между разными группами древних людей лежало не только желание получить пищу, но также «нетерпимость и сильное отвращение друг к другу», что приводило к строгой изоляции отдельных существ и определяло одну из причин формирования, характерных морфологических особенностей. Они в свою очередь еще более усиливали «взаимное отвращение», позволяя охотиться на представителей иного «клана» и пожирать их. Все это одновременно способствовало сохранению и закреплению антропологического своеобразия, поскольку каждая из групп старалась уклоняться от столкновений, которые грозили гибелью всей орде. Нужно к тому же учитывать, что охота на себе подобных представляла своего рода священный обряд, согласно идеям которого обладание телом и духом побежденного увеличивало духовные качества победителя. В противном случае трудно объяснить каннибализм в условиях изобилия и доступности других объектов охоты. Какими бы неприятными ни казались подобные сюжеты и вытекающие из них грустные размышления о древнейших этапах становления человека, факты следует видеть такими, какие они есть, без умалчивания и ложной стыдливости. Вейденрейх, в связи с этим, иронически и с грустью отмечал, что нужно не ужасаться, а постараться сделать так, чтобы некоторые современные методы в гонениях людей стали бы делом прошлого как можно скорее… Следует иметь в виду, что эти слова написал член Государственной комиссии Германии по расовым проблемам, которого пришедшие к власти фашисты вынудили бежать из страны в 1934 году.

Как же в свете новых исследований представляется теперь теория о Центральной Азии как возможной прародине человека? Работы палеонтологов и геологов позволили утверждать, что синантроп и питекантроп освоили обширные пространства Восточной и Юго-Восточной Азии около 500 000 лет назад. Изучение возможных маршрутов миграции древних животных показало, что наиболее вероятный район, откуда в северные области Восточной Азии мигрировали орды, располагался не в Центральной Азии, а скорее всего в ее южных районах. Там, по мнению Вейденрейха, находился один из возможных центров, где начался процесс превращения обезьяны в человека. Концепция центрально-азиатской родины человека стала достоянием истории науки. Вместо нее появились идеи о множественности таких центров, располагающихся в южных пределах Старого Света, или о сплошной зоне очеловечения, охватывающей тропические районы Африки и Азии. В этих идеях первостепенная роль по-прежнему отводилась югу Азии, в том числе старому району триумфа Дюбуа — Нидерландской Индии, главным образом Яве. Такое упорное пристрастие отдельных палеоантропологов к много раз осмеянной прародине человечества Геккеля объяснялось отнюдь не затхлым консерватизмом: просто из этих районов с начала тридцатых годов вновь неожиданно стали поступать вести не менее волнующие, чем сообщения из Чжоукоудяня…

 

Золотые рудники

В серии форм, связывающих обезьянообразное существо и человека, чрезвычайно трудно зафиксировать определенную точку, когда должно применить термин «человек»,

Чарлз Дарвин

В воскресные дни в Стеркфонтейне, известняковом карьере, расположенном в шести милях к северо-западу от местечка Крюгерсдорф и в тридцати милях от Иоганнесбурга, устанавливалась благодатная тишина. Казалось, что окрестности холма, где шесть дней в неделю велись разработки камня, наслаждались покоем, получив короткую передышку от грохота взрывов, разносящих вдребезги пласты известняка, от скрежета погрузочных механизмов и камнедробилок, а также рева грузовых автомобилей. Идиллическая картина утра 9 августа 1936 года настроила Роберта Брума на воспоминания о детстве. Этому помогли и медленно поднимающийся от печей для обжига известняка дым, вдруг напомнивший дом бабушки на берегу моря в Шотландии, куда в 1873 году отправил его отец — своенравный Джон Брум. У мальчика оказались слабыми легкие, и глава семейства решил, что деревенская жизнь и море укрепят его здоровье.

Роберт Брум с нежностью вспоминал время, проведенное у бабушки. Тогда он впервые прикоснулся к таинствам науки, захватившей его впоследствии всего без остатка. Как благодарен он отцу, отставному армейскому лейтенанту, научившему его любить охоту за насекомыми и долгие походы вдоль моря, когда они усердно собирали крабов, морских звезд и всевозможные ракушки причудливых форм! Бабушка вскоре смирилась с батареей банок с трофеями, выстроившихся на полке. А чем плох 1875 год, когда отец купил дачу в Липлгуде и перевез туда семью? Часами бродил Джон и его повзрослевший сын Роберт по берегам шотландских речушек. Старший Брум увлекся ботаникой, и младший не захотел отставать от него…

Боже мой, как быстро летит время — это было ровно 70 лет назад!

Но, может быть, воспоминания о юных годах навеяли пещеры в известняковых обрывах Стеркфонтейна, которые он осматривает вместе со студентами профессора Дарта Шеперсом и Ричем? Это они вдохновили его на поездку из Претории, где он работает куратором палеонтологии позвоночных и физической антропологии Трансваальского музея, и вот теперь их знакомит с достопримечательностями Стеркфонтейна управляющий — Джон Вильям Барлоу, единственный из администрации карьера, кто остался на воскресенье. Не рвение к службе и отнюдь не бескорыстие заставляли его в дни отдыха оставаться здесь. Дело в том, что по воскресным дням из Иоганнесбурга и других окрестных городов в Стеркфонтейн наведывались туристы, желающие осмотреть огромные пещеры, протянувшиеся в глубь каменных пластов. Лучшего гида, чем Барлоу, им не сыскать, и он не отказывался от обязанностей экскурсовода, поскольку они давали дополнительный доход. А если к этому прибавить некоторую сумму денег, которую можно было выручить от продажи ископаемых костей, часто попадавшихся в древних пещерах, то увлечение Барлоу воскресным бизнесом не вызовет удивление.

Управляющий и на этот раз старался угодить посетителям. Высокий почтенный старик лет семидесяти, который приехал в Стеркфонтейн с двумя молодыми людьми, определенно знал толк в пещерах и в том, что в них можно найти.

Более сорока лет назад Роберт Брум впервые провел многомесячные раскопки открытых им костеносных пещерных отложений в северной части Квинсленда, одного из районов Австралии. На этот отдаленный материк его привело желание найти подходящий для здоровья климат и жажда изучения уникальных австралийских сумчатых. К этому времени прошло шесть лет, как он получил степень доктора медицины и окончил университет в Глазго, где он учился у великого лорда Кельвина. Тогда же Брума увлекли проблемы происхождения млекопитающих, и он подумал, что Австралия может стать подходящим местом для поисков ответов на эти вопросы.

Раскопки оказались и впрямь удачными: Брум обнаружил интереснейшие останки вымерших сумчатых, а также собрал большую коллекцию пресмыкающихся. Двенадцать опубликованных работ — таков итог его пребывания в Австралии. Не следует забывать, что все это он совмещал с интенсивной врачебной практикой.

Нет, что ни говори, а красоту австралийских гротов не сравнить с пещерами Стеркфонтейна, как бы велики они ни были! Что это за камеры, где уже несколько лет назад сколоты, раздроблены и сожжены в печах тонкие сталактиты, подлинное украшение подземелий! И все же, опускаясь к подножию холма, Брум радовался, что представился случай вернуться к пещерам.

«Как любопытно складывалась судьба, какие причудливые зигзаги выписывал жизненный путь», — думал Брум, направляясь вслед за Барлоу, к так называемой «чайной комнате» управления рудника, где должны были показать «нечто примечательное».

В Австралии Брум не задержался. В 1896 году он выехал в Южную Африку, где к этому времени открыли странные ископаемые рептилии, по облику напоминающие млекопитающих. «Вот где следует искать разгадку появления на Земле первых млекопитающих», — решил Брум. В январе 1897 года он был уже в Кейптауне. Однако организовать поиски ископаемых оказалось не так-то просто, так как не нашлось денег. Бруму не оставалось ничего другого, как снова заняться медицинской практикой.

Но не таков доктор Роберт Брум, чтобы смириться и отказаться от мечты. Заглянув как-то в район Кароо, известный обилием ископаемых костей, он перевелся туда на работу, чтобы в свободное от службы время заниматься изучением костеносных слоев. Заметив, что медицинская практика мешает серьезным занятиям палеонтологией, Брум без колебаний расстался с нею и занял место профессора геологии и зоологии колледжа Виктория в Стелленбохе. Семь лет продолжалась интенсивная работа, и около сотни статей, которые написал Брум об ископаемых Кароо, сделали его имя известным в кругах палеонтологов. Брум решил проблему происхождения млекопитающих. Он без колебаний присоединился к точке зрения Коупа о том, что предков их следует искать среди рептилий, напоминающих по облику млекопитающих.

К сожалению, те, от кого зависело продолжение работ, не проявили особого интереса к его открытиям. Из- за постоянных материальных затруднений он оставил профессорскую должность и вновь вернулся к лечению больных. Что касается собранных им коллекций, то поскольку правительство Южно-Африканской Республики не высказало желания сохранить их в местных музеях, Брум отправил их в Нью-Йорк в Музей естественной истории. Американцы в благодарность обещали, как только он пожелает, предоставить возможность выехать в Нью-Йорк для обработки этих коллекций.

Потом началась мировая война, и Брум, выехав в Англию, до 1916 года работал в лондонском госпитале. Вернувшись в Южную Африку, он снова в свободное от практики время продолжил изучение ископаемых рептилий. Открытие австралопитека впервые заставило его задуматься над проблемами происхождения человека. Брума всегда привлекали загадки возникновения нового в животном мире. Недаром он посвятил свою жизнь исследованию древнейших млекопитающих. Брум первый поддержал выводы Дарта и приложил немало усилий для их утверждения. Не имея возможности вести раскопки, он не давал покоя Дарту, вдохновляя «юного коллегу» продолжить исследования, и не переставал ругать его за недостаточную настойчивость в дискуссиях с противниками. Брум продолжал изучение черепа бэби даже тогда, когда большинство антропологов отступилось, решив, что в Таунгсе открыта заурядная антропоидная обезьяна.

Возможно, мечта заняться проблемой происхождения человека так и осталась бы для Брума несбыточной, тем более что за плечами был уже груз шестидесяти лет, однако неожиданно ему представился шанс попытать счастья и в этой области. Генерал Смутс, руководитель научной ассоциации, обратил внимание на скромного врача из провинции и был удивлен, что один из выдающихся специалистов-палеонтологов, заслуги которого в науке неоспоримы, не может посвятить себя научным исследованиям. Подумав, Смуте предложил Бруму занять пост куратора Трансваальского музея Претории, и в августе 1934 года Брум покинул Магасси. Ему исполнилось шестьдесят девять лет. За последние полтора года он собрал великолепную коллекцию ископаемых рептилий и обработал ее, выделив 23 новых рода и 44 новых вида животных. Свои выводы Брум изложил в шестнадцати статьях. И теперь, когда репутация с лихвой подтверждена, можно приступить к охоте за австролопитеками, причем обязательно за взрослыми, чтобы выбить почву из-под ног лондонских авторитетов!

Охота началась в старых, давно заброшенных известняковых карьерах, расположенных в 13 милях к западу от Претории в долине Геннопс Ривер. Сначала Брум выехал туда вместе с лидером южно-африканских палеонтологов Робертсом, которого давно волновала твердая каменистая брекчия, заполненная большим количеством черепов и костей каких-то мелких животных. В свое время здесь работал великий американский натуралист Герберт Ланг. Собранные образцы он отправил Вильяму Мэтью в Музей естественной истории Нью-Йорка, но тот отказался Дать определения, ссылаясь на отсутствие современных мелких млекопитающих Южной Африки, нужных для сравнения и точной диагностики ископаемых. Робертс скептически относился к определению разновидностей животных из брекчии, учитывая фрагментарность костей. Однако Брум за несколько недель работы на основании тщательного анализа найденных зубов ископаемых привел к выводу об открытии новых видов древних крыс и кротов, с помощью которых можно было более точно датировать геологические горизонты. Но самые волнующие находки последовали позже. Брум в один из визитов в долину Геннопс Ривер обнаружил кости саблезубого тигра и какую-то крупную челюсть, не уступающую по размерам челюсти взрослой гориллы. Вот тогда он впервые поверил в реальность надежд на открытие австралопитека. Ему казалось, что если челюсть действительно антропоидная, то она должна принадлежать взрослому австралопитеку. Можно представить, с каким волнением приступил Брум к освобождению ее от каменной матрицы. Однако ему не повезло — челюсть принадлежала гигантскому павиану.

Лиха беда — начало. Брум при временных, эпизодических, как он считал, неудачах не терял присутствия духа. Разве одиссея Дарта началась не с открытия черепа павиана? К тому же находка саблезубого тигра и челюсти неизвестного ранее вида ископаемого павиана сама по себе представляет исключительный интерес, и об этом факте должны знать не только специалисты, но также широкая публика, которая всегда взахлеб читает сообщения о всевозможных научных открытиях. Брум давно взял за правило, что вызывало удивление, а порой и негодование «серьезных ученых», сообщать об открытиях газетам и научно-популярным изданиям.

Брум не отступил от своего правила и на этот раз. Газеты Претории, а также других городов Южной Африки информировали о его открытиях в долине Геннопс Ривер и о надеждах найти новые доказательства обитания недостающего звена в пещерах пустыни Калахари. Результаты газетной деятельности не замедлили сказаться. Брума удивило не то, что однажды к нему в Трансваальский музей пришли молодые люди Шеперс и Рич и принесли два черепа небольших павианов, а то, что они оказались студентами его друга… Раймонда Дарта! Кажется, профессор из Иоганнесбурга окончательно потерял интерес к недостающему звену, и это сразу почувствовали его ученики. Во всяком случае, черепа павианов они нашли в известняковых карьерах Стеркфонтейна, а ведь именно оттуда за год до этого, в 1935 году, несколько подобных черепов получил один из талантливейших учеников Дарта Трэвор Джонс. Брум читал его статью и все ожидал, что последует дальше. Однако вместо сообщений о начале раскопок Дарта в Стеркфонтейне последовал визит его студентов в Трансваальский музей. Шеперс и Рич пригласили Брума в ближайшее воскресенье посетить карьер.

В тесной «чайной» комнате здания управления, куда после осмотра пещер Барлоу привел любопытствующих гостей, стоял большой стол, а на нем, как на выставке- витрине, лежало огромное количество образцов всевозможных ископаемых, намертво включенных в породу. Каждый из туристов мог приобрести на память любую приглянувшуюся кость. Брум ахнул, увидев собранные Барлоу экспонаты. Все вместе они составляли своего рода миниатюрный музей с уникальными образцами, о каких можно было только мечтать. Если посетители могли стать владельцами этих сокровищ, то, наверное, из карьера Стеркфонтейн уплыл на сторону уже не один череп австралопитека! Брум обратил внимание на какие-то легкие трубчатые кости и подумал, что, возможно, это кости части конечностей обезьяночеловека, но, может быть, и саблезубого тигра. До освобождения ископаемых из каменного плена ничего определенного сказать было нельзя…

— Мистер Барлоу, — обратился Брум к гиду, — а вы слышали что-нибудь об открытии черепа в Таунгсе? Это случилось около десяти лет назад. Газеты много писали об этом.

— Я знаю о черепе, профессор, — сказал Барлоу. — Дело в том, что в то время я работал в Таунгсе и видел череп бушмена, найденный де Брайаном. Его находку отправили потом в Иоганнесбург, не так ли?

— Правильно. Но если вы видели это, то можете мне сказать, встречаются ли подобные черепа у вас?

— Я не разбираюсь в черепах. Мое дело найти получше место для добычи известняка и организовать разработки. Однако я думаю, что мой ответ будет не пустым хвастовством: встречались и не один раз. Во всяком случае, однажды я продал череп, похожий на череп из Таунгса, любителю ископаемых из Претории.

— Но нельзя ли, мистер Барлоу, впредь оставлять для меня наиболее интересные черепа? Меня особенно волнуют кости, вроде найденных в Таунгсе. Ведь де Брайан обнаружил древнейшего предка человека, возраст которого превосходит миллион лет! Мне кажется, Стеркфонтейн ни в чем не уступит Таунгсу. Что касается вознаграждения за находки, то вы получите за них настоящую цену.

Барлоу согласился «присматривать за черепами». Договорившись с ним об очередной встрече, Брум вышел из здания управления рудника, и для него вопрос о большей перспективности Стеркфонтейна по сравнению с карьером в долине Геннопс Ривер был решен. Перед отъездом он еще раз осмотрел издали вершину холма, где карьер вскрыл богатую костеносную брекчию. Никто теперь не скажет, какие сокровища, связанные с предысторией человечества, отправлены в печи для обжига извести!

В Претории Брум два дня упорно искал у любителей палеонтологии череп, о котором рассказывал Барлоу. Тщетно — неведомого обладателя счастливой находки отыскать не удалось. Небольшой тонкий зуб животного — единственное из проданного Барлоу — попал в руки Брума. Все остальное исчезло.

На третий день гость из Претории вновь появился в Стеркфонтейне. Управляющий всерьез выполнял обещанное: в руки Брума попало сразу три небольших черепа павианов и обломок черепа саблезубого тигра. Но как бы ни были интересны находки, главное пока ускользало. Брум жаждал немедленного свидания с австралопитеком, и поэтому сам отправился на охоту за ним, но, увы, встреча не состоялась — как бы ни был внимателен Брум, он в тот день так и не смог превзойти Барлоу в удаче.

В воскресенье 17 августа 1936 года состоялся третий визит в Стеркфонтейн. Барлоу не скрывал торжества — он подал Бруму небольшой продолговато-округлый камень, испещренный желобками и неровными выпуклостями, и сказал;

— Вы это хотели иметь?

Гость принял камень, бегло осмотрел его и воскликнул:

— Знаете ли вы, дорогой Барлоу, какой ценности подарок преподнесли мне? Если бы я захотел по-настоящему рассчитаться с вами, то мне не хватило бы всего золота, добытого в рудниках Трансвааля за полвека!

Экспансивный Брум мог произнести такую тираду: в руках его покоились почти две трети слепка мозговой полости черепа взрослого австралопитека! Брум долго изучал череп бэби Дарта и его окаменевший мозговой слепок, чтобы сразу по достоинству оценить находку Барлоу — подобной величины и своеобразной формы мозг мог принадлежать или такой же необыкновенной антропоидной обезьяне, как австралопитек, или даже обезьяночеловеку. Какое странное совпадение: как и в случае с Таунгсом у Дарга, в Стеркфонтейн его, Брума, привели находки черепов павианов; затем последовали новые открытия черепов низших обезьян и вот теперь окаменевший слепок мозга. Нужно и дальше искать череп.

Брум торопливо и по-юношески легко направился к тому месту, где по рассказам Барлоу был обнаружен слепок мозга. До темноты ползал он по камням у подножия известнякового обрыва, осматривая каждую пядь земли, усыпанную щебенкой. Столь же внимательно вглядывался он и в расколотую взрывом стенку брекчии, надеясь увидеть кости на плоскости свежего обнажения. Если поиски среди нагромождения камней оказались безуспешными, но на одном из участков каменной стены наметанный взгляд Брума отметил примечательное углубление, которое при внимательном осмотре оказалось не чем иным, как отпечатком верхушки черепа австралопитека! Брум, таким образом, определил место, где залегал череп, слепок мозговой полости которого нашел Барлоу за день до его визита.

Разумеется, след — не сама кость. Но, во-первых, по углублению в камне опытный реставратор мог без труда восстановить конфигурацию верхней части мозговой коробки взрослого австралопитека, что уже само по себе удача. Во-вторых, открытие отпечатка давало надежду на возможные находки среди каменных блоков.

Итак, очередной тур охоты за недостающим звеном начался. Брум забыл на время проблемы, связанные с появлением на Земле первых млекопитающих. Вся его энергия отныне отдана предкам человека. Как человек появился на Земле — вот вопрос, который волнует его теперь.

На следующее утро Брум поспешил в Стеркфонтейн. Его сопровождали помощник Вайт, сотрудник музея Фитцсимонс, имевший в свое время отношение к открытию боскопских черепов, а также геолог Герберт Ланг. Искать обломки черепов им помогали местные мальчишки. Поиск окончился удачей: при раскопках, разборе завалов и распиливании травертиновых блоков были выявлены основание черепа с остатками окаменевшего слепка мозга, а также часть затылочной и лобной костей. При последующей расчистке каменного блока, в котором находилось основание черепа, выяснилось, что от него сохранились обе половины верхней челюсти с предкоренными и двумя коренными зубами, участки глазниц и передние части надбровных дуг. Насколько тщательно и ювелирно тонко выполнил Брум работу, показывает то, что он обнаружил в камне превосходный отпечаток зуба мудрости австралопитека! Лицевая часть черепа оказалась полностью разрушенной, но что касается остальных отделов, то постепенно был реставрирован весь образец. У черепа отсутствовала нижняя челюсть. Ее так и не нашли.

Брум установил несколько своеобразных рекордов в сроках поисков и открытия черепа недостающего звена: не три месяца, а всего девять дней понадобилось ему, чтобы обнаружить его, а на расчистку костей потребовалось всего три недели. Не заставила себя ждать и публикация — 19 сентября 1939 года Брум направил в журнал «Nature» первое сообщение о находке нового черепа австралопитека в Стеркфонтейне. Казалось, что эти рекорды снова вызовут возмущение скептиков в антропологии. Но как, однако, меняются времена! Редактор «Nature» не сомневался уже в необходимости срочной публикации заметок Роберта Брума.

Такой поворот в настроениях вызван не только признанием питекантропа как одного из древнейших обезьянолюдей, а также открытиями черепов синантропа, обезьяночеловека, подтвердившего статус питекантропа. Описание черепа австралопитека из Стеркфонтейна не оставляло сомнений в справедливости многих выводов, сделанных Раймондом Дартом, после изучения черепа бэби. Существо, заселявшее сотни тысячелетий пещеру в Стеркфонтейне, принадлежало к той же разновидности высших антропоидных обезьян, что и австралопитек Дарта. Брум, подчеркивая связь с бэби, назвал древнейшего обитателя известнякового холма в Стеркфонтейне Australopithecus transvaalensis, но затем в процессе изучения, убеждаясь в значительном сходстве взрослого австралопитека с человеком, дал ему примечательное имя — Plesianthroups transvaalensis, что означало «соседний с человеком». Тем самым выделялся новый род в семействе австралопитеков. Многие из предсказанных антропологами черт взрослого австралопитека были выявлены при изучении черепа плезиантропа. Обезьянообразность, которая скрадывалась в черепе бэби, выпирала наружу в отдельных структурах новой находки: надглазничные валики оказались массивными, лобная кость убегала назад, верхняя челюсть выступала, заостренные клыки отличались массивностью, и выходили за пределы зубного ряда, затылочное отверстие было сдвинуто назад, объем мозга не превышал 440 кубических сантиметров. Однако по строению резцов, коренных и предкоренных зубов, не резкому выступанию скуловых костей, не особенно уплощенному лицу, длинноголовости, а также по пропорциям слепка мозговой полости плезиантроп обнаруживал большее сходство с человеком, чем с высшими антропоидными обезьянами!

Этот вывод нашел подтверждение. В течение нескольких месяцев Брум каждую неделю посещал карьер Стеркфонтейн. Каждый новый визит приводил к открытиям: к коллекции костей плезиантропа Трансваальского музея добавлялись обломки черепов, отдельные зубы, а вскоре были найдены другие кости скелета австралопитека — бедренные и берцовые кости, лопатки, позвонки, ребра, часть фаланги пальца.

Анализ особенностей строения костей конечностей показал, что плезиантроп полностью освоил прямохождение. Отличия затрагивали малосущественные и незначительные детали. Устройство стопы не противоречило выводу о прямой посадке тела австралопитеков, хотя при ходьбе большая часть веса приходилась на переднюю ее часть, что считается характерным для антропоидов. Как бы то ни было, не оставалось сомнений в том, что передние конечности плезиантропа из-за их тонкости (ненадежная опора) не использовались при передвижении. Они были свободны от опорных функций, и поэтому австралопитеки могли с помощью их манипулировать предметами. Детали строения плечевых и локтевых костей, сходных с человеческими, подтверждали такой вывод. В частности, большой палец противопоставлялся другим. Около полутора сотен зубов плезиантропа, большинство из которых были сходны с человеческими как по структурным особенностям, так и манере изнашивания, подтверждали вывод Дарта об эврифагии, то есть всеядности австралопитеков, человеческого, а не антропоидного способа питания. Небольшого роста (высота этого существа составляла 122–152 сантиметра), с прямой посадкой тела, свободными для всевозможных действий руками, юркий, сильный, ловкий — австралопитек представлял опасность для животных, поскольку поступки его контролировались необычайно большим (до 550 кубических сантиметров) мозгом.

Наконец, Брум пришел к заключению, что материалов и наблюдений накопилось достаточно, чтобы спокойно и уверенно вывезти плезиантропа в «Большой свет». Вскоре представился удобный случай. В конце 1936 года его пригласили участвовать в Филадельфийском конгрессе антропологов, программа которого специально предусматривала анализ проблем, связанных с древнейшим человеком. В конце января 1937 года Брум отбыл из Южной Африки и до съезда в США посетил Лондон. На заседании Зоологического общества он сделал небольшой доклад о находках в Стеркфонтейне и выставил для обозрения окаменевший слепок мозга плезиантропа. Рассказ Брума произвел сильное впечатление на английских антропологов. От их пренебрежительного отношения к австралопитеку не осталось и следа, хотя противоречивость в суждениях не исчезла. В частности, противники прибегнули к обычному трюку: они заявили, что кости конечностей принадлежали не плезиантропу, а настоящему человеку, современнику австралопитека, который все же представляет собой антропоидную обезьяну.

Триумфальный успех ожидал Брума в Филадельфии, где 20 марта он прочитал перед собранием ведущих антропологов Америки, Европы и Азии краткий доклад. Его с энтузиазмом слушали Алеш Хрдличка, Гордон Чайльд, Ральф Кёнигсвальд, Пьер Тейяр де Шарден, Альберт Хутон. Диапозитивы наглядно представили как место открытия, так и разнообразные находки. Брум стал популярнейшим человеком в Америке. Колумбийский университет присвоил ему почетную степень доктора наук, крупнейшие научные центры, вроде Гарвардского университета, приглашали нанести им визит. С апреля по июнь Брум путешествовал по США и читал лекции в Чикаго, Беркли, Лос-Анджелесе, Кливленде, Солт-Лейк-Сити, Нью-Гавене, Линькольне.

Но как ни приятно принимать всеобщие восторги, Бруму не давали покоя мысли о событиях в Стеркфонтейне. Сколько костных остатков плезиантропов потеряно за полгода его отсутствия, когда разработки известняка проходили без надлежащего контроля. Скорее назад, в Южную Африку! Когда в августе он вернулся в родные места, то не узнал карьера. Оказывается, Барлоу недавно прекратил разработку из-за бедности известняковых пластов. Теперь сырье добывали в нижней части возвышенности. Брум опасался, что «золотой родник доистории» станет теперь бесполезным, но его волнения оказались напрасными: под холмом все еще встречались участки костеносной брекчии. Бруму не понадобилось много времени, чтобы открыть превосходно сохранившуюся верхнюю челюсть женской особи и часть лицевого скелета и нижней челюсти пожилого плезиантропа. Зубы первой челюсти представляли собой отличные образцы для изучения особенностей строения жевательного аппарата австралопитековых антропоидов. У второй они были сильно стертыми. Затем последовали открытия нижнего конца бедренной кости, запястья, многочисленных костей всевозможных животных.

Хотя в 1938 году в Стеркфонтейне была найдена невиданная по объему коллекция остатков недостающего звена, первый череп плезиантропа, обнаруженный 17 августа 1936 года, оказался наилучшим по полноте, и Брум позже восстановил его почти полностью. Одновременно с контролем за известковыми разработками в Стеркфонтейне он расширил маршруты разведочных экскурсий. Однако его долго преследовали неудачи.

И тут к нему на помощь снова пришел Барлоу. Когда утром 8 июня 1938 года Брум появился в Стеркфонтейне, он встретил его загадочной улыбкой.

— Доброе утро, профессор Брум, — сказал он. — Я имею нечто весьма приятное для вас!

Барлоу смотрел на собеседника как школьник, которому известен какой-то необыкновенный секрет. Затем он протянул своему клиенту довольно крупный обломок кости. Бруму с первого взгляда стало ясно, что управляющему опять повезло: он обнаружил часть нёба и верхней челюсти с первым коренным зубом, без сомнений принадлежащих австралопитеку. Барлоу делал успехи в палеоантропологии! Что касается Брума, то его поразили два обстоятельства. Во-первых, новый обломок черепа австралопитека имел непривычно большие размеры. Это означало, что фрагмент принадлежал какой-то крупной разновидности человекообразного антропоида Южной Африки, отличающегося от бэби и плезиантропа. Неужели третий вид австралопитека? Во-вторых, нёбо и участок челюсти с зубом размещались в каменной матрице иного характера и цвета, чем окаменевшие пласты заполнений пещер Стеркфонтейна. Отсюда следовал вывод, что находка сделана за пределами карьера.

— Да, это приятный сюрприз, — сказал равнодушно Брум. — Я думаю, мистер Барлоу, что такая находка стоит не менее пары фунтов стерлингов, и мне приятно вручить их вам.

Брум опустил кость в карман, достал чековую книжку и выписал названную сумму. Став владельцем обломка черепа неведомой пока разновидности австралопитека, Брум спросил:

— Где и при каких обстоятельствах вы нашли эту кость?

Однако Барлоу ответил так путано и уклончиво, что у Брума не осталось сомнений в нежелании его раскрыть секреты. Кто же, в самом деле, станет добровольно выдавать тайны, обеспечивающие процветание бизнеса?

Брум, зная упрямство Барлоу, решил не оказывать на него давления, а найти обходные пути. Узнав, что в ближайшее воскресенье Барлоу не останется на руднике, Брум с утра явился в Стеркфонтейн. Поджидавшим его мальчишкам он показал последнюю находку Барлоу и спросил, видел ли кто из них эту кость. Помощники единодушно заявили, что за последние дни ничего подобного в карьере не находили. Именно это и желал услышать Брум. Он почувствовал уверенность в том, что фрагмент черепа найден за пределами Стеркфонтейна. Теперь следовало снова нажать на Барлоу.

Во вторник Брум прибыл на территорию карьера.

— Послушайте, мистер Барлоу, — сказал он, — я прошу вас рассказать, где вы добыли кость, переданную мне неделю назад. Посмотрите — здесь совсем недавно обломаны два зуба. Они, наверно, лежат там, где найден этот образец. Мне ли рассказывать вам, как важна для антрополога каждая лишняя косточка черепа!

Барлоу оказался в затруднении. Не мог же он обманывать старого профессора и вести его к первому попавшемуся на пути участку карьера. Он ведь не менее упрям и будет там переворачивать камни неделю, а если понадобится, и другую, и третью, не давая никому покоя. Брум, наблюдая колебания компаньона, призвал на помощь все свое ораторское искусство. Пылкую речь он завершил неожиданно: грозно обвинил Барлоу в том, что, скрывая место открытия челюсти, он выступает не только против местных ученых, но, по существу, против «всего мира»! Последний довод возымел действие.

— Извините меня, профессор, но прошлый раз я ввел вас в заблуждение, — пробормотал смущенный Барлоу. — Образец найден не в Стеркфонтейне. Его передал мне Герт Тэрбланч.

— Кто такой этот Тэрбланч? — сердито спросил Брум.

— Герт Тэрбланч — школьник. Он живет в Кромдраае, всего в двух милях от Стеркфонтейна. Я знаю его потому, что по воскресным дням он водит журналистов по окрестным пещерам.

— Вот как! В таком случае я немедленно еду к нему! — воскликнул Брум и решительно направился к своему автомобилю.

— Не торопитесь, профессор, — остановил его Барлоу, — Герт сейчас в школе, а проехать туда в автомобиле невозможно!

И он был прав: дорога оказалась отвратительной, а последнюю милю ее покрывали такие ужасные кочки, что Бруму пришлось добираться пешком. Он пришел к школе, когда дети занимались играми. Отыскав директора, Брум объяснил причину своего неожиданного визита, и тот отдал распоряжение найти Герта и привести его в кабинет. Мальчик, узнав, зачем его вызвали, извлек из кармана четыре отлично сохранившихся зуба, которые показались Бруму самыми прекрасными из когда-либо найденных в мировой истории. Брум тотчас извлек из кармана обломок верхней челюсти, выкупленный у Барлоу, и установил, что два зуба — второй предкоренной и второй коренной — в точности входят в альвеолы! Два других зуба сохранились хуже. Они, очевидно, долгое время находились на поверхности земли и сильно выветрились. Во всяком случае, для Брума стало ясно, что эти зубы Герт извлек из нижней челюсти. Гость так выразительно посмотрел на школьника, что тот поспешил рассказать о том, что припрятал еще один обломок кости.

Конечно, Герта Тэрбланча следовало немедленно тащить к тайнику, но Брум рассудил, что торопиться нет смысла. Во-первых, не дело отрывать мальчика от занятий, а во-вторых, не лучше ли воспользоваться благоприятным случаем, чтобы привлечь на свою сторону вездесущих мальчишек и девчонок, досконально знающих в окрестностях каждый бугорок? Если рассказать им, как интересно искать ископаемых и почему кости важны для ученых, то, кто знает, какие сокровища попадутся им в руки. Брум подарил Герту несколько шиллингов и, проводив его, предложил директору рассказать детям и учителям о поиске недостающего звена.

Более часа сто двадцать детей и четыре преподавателя слушали увлекательный рассказ Брума об обезьянолюдях Южной Африки, об открытиях в Таунгсе, Стеркфонтейне и знакомом всем Кромдраае, где отличился один из учеников школы, Герт Тэрбланч. К концу рассказа вся классная доска покрылась рисунками, среди которых особое оживление вызвали обезьянообразные физиономии предков людей, сотни тысячелетий назад заселявших места, где теперь расположились известняковые копи. После беседы ни о каких уроках не могло быть и речи. Брум вместе с героем дня направился в Кромдраай. Они пришли к знакомому холму, и мальчик торжественно извлек из тайника превосходную нижнюю челюсть с двумя зубами. Бруму не составило труда совместить с нею обнаруженные ранее обломки.

В последующие дни Брум стремительно проскакивал мимо Стеркфонтейна, прямо в Кромдраай. Участок холма, где Герт Тэрбланч нашел обломки черепа, тщательно обследовался пядь за пядью. Земля осторожно счищалась, а затем просеивалась сквозь сито. В результате кропотливой работы удалось найти новые обломки, в том числе несколько зубов. Когда кости освободили от каменных матриц и соединили вместе, выяснилось, что в Кромдраао обнаружена большая часть левой половины черепа. Отсутствовала лишь выветрившаяся макушка. Однако она легко восстанавливалась.

Изучение черепа из Кромдраая привело к неожиданному сюрпризу: он несомненно принадлежал австралопитеку нового рода и вида! Возможно ли это — третье место, где открыты в Южной Африке остатки австралопитеков и третья их разновидность? Однако своеобразие было настолько ярко выраженным, что Брум не сомневался в справедливости такого сенсационного заключения. Лицо нового австралопитека отличалось большей, чем у плезиантропа, уплощенностью, а зубы и нижняя челюсть характеризовались массивностью, что сближало его с обезьянами. Однако, с другой стороны, зубы оказались близкими человеческим: клыки были небольшого размера и не выдавались за уровень других зубов; жевательная поверхность коренных по округлости бугорка не отличалась от человеческих; предкоренные имели по два округлых бугорка — щечный и язычный. К этому следует добавить: человеческую форму височной кости, отличное от антропоидов строение области слухового прохода, заметно переднее расположение затылочного отверстия, свидетельствующее о прямохождении, менее крутую скошенность подбородка, большую ширину зубной дуги, а главное — необыкновенно большой объем мозга — шестьсот пятьдесят кубических сантиметров. Если череп принадлежал женской особи, то объем мозга мужчины должен был превосходить 700 кубических сантиметров! Брума настолько поразило сходство австралопитеков из Кромдраая с человеком, что он назвал его Paranthropus robustus, то есть «стоящим рядом с человеком».

20 августа 1938 года в «Illustrated London news» появилась статья Брума, в которой рассказывалось о новом открытии в Южной Африке. К сенсационному названию ее «The missing link no longer missing» автор, по его признанию, не имел никакого отношения. Это был, как и при публикации сведений о плезиантропе, результат творчества редактора отдела науки знаменитого еженедельника. Вопреки ожиданиям, никакого возмущения в кругах чопорных английских антропологов не последовало. Очевидцы событий отметили лишь некоторое смущение ученых, призывающих, как всегда, к осторожности. Еще бы — такого до сих пор не бывало, чтобы две кряду палеоантропологические находки из одного небольшого района принадлежали двум родам недостающего звена! Можно поэтому понять некоторое раздражение и даже недовольство антропологов Юлиана Гексли и Кэйва, которые заявили о том, что это уж слишком: «терминологические упражнения Брума построены на зыбкой почве». Им казалось, что парантроп просто-напросто взрослый австралопитек. Когда эти слова передали Бруму, он лишь посмеялся. «Все дело в том, что мои критики не знают всех фактов. Вообще, когда имеешь ревнивых оппонентов, то не следует сразу предоставлять им возможность знать все!» Брум действительно имел дополнительные факты, которые придавали ему уверенность в оправданности выделения нового рода и вида австралопитеков. Дело заключалось в том, что каждая из трех разновидностей австралопитеков сопровождалась специфическим сообществом животных, указывающих на их разновременность. Так, Стеркфонтейн и Кромдраай отстояли друг от друга на две мили, но в первом пункте отсутствовали кости лошади, обильные во втором, резко отличались виды шакалов, павианов и саблезубых тигров… Как же можно, в таком случае, удивляться родовым и видовым различиям австралопитеков, если эпохи их существования отстоят друг от друга на сотни тысячелетий? По мнению Брума, бэби Дарта жил в Калахари около 2 000 000 лет назад, плезиантроп — 1 200 000 лет, а «стоящий рядом с человеком»— самый юный из них: ему исполнилось «всего 800 000 лет»!

В феврале 1941 года Брум «добил» своих оппонентов: при расчистке небольшого участка костеносной брекчии Кромдраая он вместе с Джоном Робинсоном и двумя добровольными помощниками — мальчишками — обнаружил глыбу породы, заполненную обломками костей. Они залегали всего в двух ярдах от места, где Герт Тэрбланч нашел первые обломки черепа парантропа. Когда глыбу доставили в Преторию и препараторы Трансваальского музея разбили ее, Брум сразу же выявил нижнюю челюсть австралопитека. Правда, она сохранилась плохо, но включенные в нее зубы выглядели превосходно. Они были молочные, почти не изношенные. Едва прорезавшийся коренной позволил почти точно установить возраст новой особи парантропа. Это был бэби, возраст которого не превышал три года. Таким образом, появилась возможность сравнить бэби парантропа с бэби Дарта и плезиантропа, и тут-то выяснилось, насколько они отличаются друг от друга. Клык ребенка, «стоящего рядом с человеком», имел меньшие размеры при сравнении его с клыками австралопитеков из Таунгса и Стеркфонтейна. В то же время первый предкоренной был более примитивный, чем у них, и отличался от предкоренного человека. Поэтому Брум выделил не только новый род австралопитековых, но даже новое подсемейство! Критикам не оставалось ничего другого, как признать его правоту.

Между тем обработка блока привела к открытию новых обломков черепа и костей конечностей. Возможно, в брекчии залегал целый скелет. Последующие находки подтвердили сделанный ранее вывод о значительной близости костей австралопитеков соответствующим частям скелета человека и отличии их от антропоидных. Во всяком случае, в прямохождении австралопитеков и освобождении их рук для трудовой деятельности вряд ли теперь сомневался даже самый закоренелый скептик. Правда, предстояло еще собрать дополнительные факты и опубликовать наблюдения и выводы в специальной книге. Обстоятельства, однако, нс благоприятствовали продолжению исследований — началась вторая мировая война, резко сократился объем строительства, и, в связи с падением цен на известь, прекратились работы в карьере Стеркфонтейн. В 1939 году умер Барлоу, постоянный помощник в поисках костей австралопитеков. Бруму не оставалось ничего другого, как засесть вместе с Шеперсом за детальное описание своих коллекций. К концу войны книга «Южноафриканский обезьяночеловек» была завершена. Она оказалась настолько увесистой, что опубликовать ее без значительной финансовой поддержки Трансваальский музей не мог. Издавать же ее по частям не имело смысла, ибо только представленные воедино факты могли стать достойными величия самого открытия. Когда, преодолев многочисленные препятствия, Брум и Шеперс с помощью Национального исследовательского фонда все же напечатали книгу, выход ее в свет произвел сенсацию. Достаточно сказать, что Национальная Академия наук США присудила Бруму золотую медаль Даниэля Жиранда за наиболее выдающееся исследование в области биологии 1946 года. Медаль вручило также Королевское научное общество Лондона. Особая роль Африки в решении проблемы происхождения человека стала очевидной.

Коренной поворот в отношении к австралопитекам наблюдается с конца тридцатых годов. Сначала Франц Вейденрейх, который досконально изучил материалы, связанные с синантропом, высказал убеждение о сходстве зубов австралопитека и гоминида из Чжоукоудяня. Затем Вильям Грегори и его коллега Хеллман опубликовали специальную статью о южно-африканских ископаемых человекообезьянах и происхождении зубной системы человека. Авторы согласились с выводами Дарта, сделанными тринадцать лет назад, относительно образа жизни австралопитеков: «Так как они жили в такой же местности, какой представляется Южная Африка сейчас, то им приходилось подбирать то, что осталось от львов. Переходные черты строения зубов подтверждают начало постепенного отказа от растительной пищи и появление привычек хищников».

Даже в самые лучшие времена Раймонд Дарт не мечтал о таком обороте дела. Это была почти победа, но поскольку после войны споры вокруг австралопитековых не утихли, Брум и его помощники не теряли надежды на возобновление поисков новых остатков предков человека в Южной Африке, которые внесли бы ясность в дискуссию. К счастью, впечатление от публикаций открытий в Стеркфонтейне и Кромдраае оказалось настолько ошеломляющим, что руководители южно-африканской науки, предвкушая новые мировые сенсации, выделили средства для продолжения исследований пещер.

Стоит ли говорить, что Брум немедленно приступил к подготовке раскопок, решив начать их в Кромдраае, где ему в последний раз сопутствовала удача. Однако, когда в декабре 1946 года группа сотрудников Трансваальского музея собралась выехать в поле, неожиданно возникло непреодолимое препятствие. Комиссия исторических памятников Южной Африки заявила, что профессору Бруму запрещается вести раскопки пещер до тех пор, пока в состав экспедиции не будет включен компетентный полевой геолог, что позволит избежать грубых ошибок в датировке находок. Брум воспринял этот демарш как неуместный и оскорбительный для себя. Как может какая- то неведомая ему до сих пор комиссия публично выражать недоверие к его компетентности в вопросах геологии, подозревать в дилетантстве того, кто еще шестьдесят лет назад был медалистом по геологии в университете Глазго, кто семь лет работал профессором геологии в Стелленбохе, кто известен своими многолетними, успешными раскопками австралийских известняковых пещер, где найдены уникальные ископаемые? Разве не он, Брум, в течение последних десяти лет неустанно наблюдал карьер в Стеркфонтенне и изучал холм в Кромдраае? Попытки успокоить Брума ни к чему не привели. Он не спешил пригласить в экспедицию геолога. Его с трудом уговорили не начинать раскопки до возвращения в Южную Африку Смутса, который находился в это время в Америке.

Как и ожидал Брум, Смутс решительно поддержал его. Когда философу рассказали о конфликте, он рассердился и сказал: «Продолжайте работу! Я разберусь в этом потом». Брум сразу же выехал в Кромдраай и в январе 1947 года его помощники начали раскопки, не дожидаясь специального разрешения комиссии. Сразу же обнаружили череп саблезубого тигра, затем превосходной сохранности череп новой разновидности крупного павиана и тонкий череп малого павиана, а позже множество других костей плезиантропа. Прошло два дня, и снова интересная находка — обломок лицевой части черепа ребенка плезиантропа…

Но эти удачи стали лишь прелюдией к выдающемуся открытию, сделанному 18 апреля. В этот день Брум решил взорвать участок каменистой брекчии, представлявшийся ему малоперспективным. Когда пыль улеглась и он вместе с помощниками подошел к обнажению, то все остановились, пораженные. Такими находками судьба балует антропологов далеко не часто: на темном фоне разломанной взрывом скалы выделялся крупный череп плезиантропа. Его сломало на две части — верхушка торчала в блоке, а нижняя, большая половина осталась в скале. Внутреннюю часть черепной коробки заполняли мелкие кристаллы извести, таинственно и призывно, как грани драгоценных алмазов, поблескивающие в лучах утреннего солнца…

— Я видел много блеска за свою долгую жизнь, — воскликнул Брум, обращаясь к окружающим, — но клянусь, эти отсветы кристаллов известняка самые чудесные! Хотел бы я видеть сейчас блюстителей законности из Комиссии исторических памятников. Не будем, однако, торопиться извлекать череп — нам нужны не только документальные снимки, но и художественные портреты нового плезиантропа. В этом деле нам без прессы не обойтись. К тому же, следует учитывать, что, пригласив кого- то из них в Стеркфонтейн, мы приобретем могущественных союзников.

До Претории от Стеркфонтейна сорок миль, а до Иоганнесбурга всего тридцать, к тому же это столица, и там находится редакция вечерней газеты «Star», возвестившей четверть века назад об открытии в Таунгсе. «Кто с энтузиазмом примет приглашение прислать репортера и фотографа, так это издатели „Star“», — решил Брум и немедленно позвонил в Иоганнесбург. Рассказав редактору об открытии, Брум пригласил сотрудников газеты побывать на месте и запечатлеть историческое событие — обстоятельства находки первого целого черепа плезиантропа.

Интерес Бернарда Георга Пауэра к ископаемому человеку и недостающему звену оказался в «Star» живучим — через полтора часа в Стеркфонтейн примчалась машина и из нее вышли возбужденные репортер и фотограф, немедленно приступившие к делу. Череп снимали в самых различных ракурсах. Фотографических пластинок было изведено достаточно много, чтобы успокоиться — портрет плезиантропа появится на полосах «Star», Затем наступила очередь виновников торжества. Брум, продолжая давать интервью репортеру, склонился над неровной каменистой породой, указывая рукой на частично расчищенный череп. В это мгновение щелкнул затвор фотоаппарата. Затем последовали фото Брума в окружении его ближайших коллег: ассистента Джона Робинсона, удачливого охотника за ископаемыми Даниэля и палеонтолога ван дер Неста.

Когда закончилась суета, Брум сразу забыл о представителях прессы. Следовало с величайшими предосторожностями спустить к подножию холма Стеркфонтейна каменную глыбу с верхушкой черепа; затем с помощью железных ломов с трудом сдвинули с места и доставили туда же огромный каменный блок с основанием черепа. После этого, убедившись, что на месте находки никаких более остатков плезиантропа не сохранилось, обколотые блоки с ценными образцами ископаемых предшественников человека погрузили в автомобиль и доставили в Трансваальский музей.

После черновой расчистки стало ясно, что в Стеркфонтейне открыт череп взрослой женской особи плезиантропа («Миссис Плез»). Новые костные остатки недостающего звена помогали четче представить тех «окололюдей», которые связывали обезьян и Homo. Череп сохранил многие обезьяньи черты — нос был плоский, верхняя челюсть удивляла размерами и тяжестью, костяные надглазничные валики поражали массивностью. Вместе с тем, очевидными были и чисто человеческие особенности строения черепной коробки и лица. Приходилось только сожалеть, что в блоке не оказалось нижней челюсти, а зубы из верхней вывалились и потерялись. Но и без того эта находка произвела сенсацию. Ровно через месяц после открытия, 17 мая 1947 года, лондонская «Nature» опубликовала сообщение о находке в Стеркфонтейне и графический рисунок Черепа, a «Illustrated London news» напечатала популярный очерк, сопровождавшийся эффектными фотографиями, полученными от репортера «Star». Затем последовала публикация в широко распространенном научно-популярном издании Америки «Natural History». Весь ученый мир и любители научных сенсаций заговорили об удачливом Бруме.

Восхищались и поздравляли все… кроме членов Комиссии по историческим древностям. Шокированные непослушанием Брума, они направили Смутсу авторитетную депутацию с протестом против нарушения правил раскопок в Стеркфонтейне и ведения работ в этом месте до получения официального разрешения. Разъяренные пренебрежением члены Комиссии настаивали на немедленном прекращении раскопок в Стеркфонтейне.

Брум понимал, насколько неосновательны и тенденциозны эти нападки, но, удовлетворенный своим открытием и откликами на него в прессе, на этот раз уступил. Он вновь приехал со своими сотрудниками в Кромдраай и начал раскопки там, где Комиссия почему-то разрешила. Как будто в Кромдраае Брум не сталкивался с теми же проблемами геологии, которые он не мог удовлетворительно решить в Стеркфонтейне! В течение месяца продолжались работы, пока в Претории подбиралась кандидатура для инспекционного осмотра участка работ в Стеркфонтейне. Наконец, туда выехал профессор геологии университета Претории Б. В. Ламбаард. Как и следовало ожидать, он не обнаружил каких-либо нарушений установленных принципов исследований и дал благожелательный отзыв на проведенную работу. Членам комиссии пришлось выдать Бруму разрешение на проведение раскопок в Стеркфонтейне.

Брум перебазировал работы в столь счастливое для него место, и оно снова оправдало надежды. Кажется, Стеркфонтейн оставался неистощимым на сюрпризы: 24 июня удалось открыть давно желанную нижнюю челюсть с одной хорошо сохранившейся ветвью и второй раздавленной. Челюсть принадлежала взрослому самцу плезиантропу и оказалась ближе человеческой, чем обезьяньей. В частности, клыки, хоть и отличались большими размерами, но не выдавались за пределы зубного ряда, а манера изношенности жевательной поверхности не отличалась от манеры, характерной для износа зубов человека. Во всяком случае, ничего подобного у взрослой обезьяны не наблюдалось, и поэтому новая находка Брума стала ключом к сравнительному изучению нижних челюстей антропоидов и человека.

Казалось, Брум получил в Стеркфонтейне все, о чем можно мечтать. Однако он отличался таким неутомимым рвением в полевых исследованиях, что ни о каком прекращении работ в Стеркфонтейне не могло быть и речи. Брум наверстывал упущенное за предшествующее десятилетие, и его помощникам не оставалось ничего другого, как подстраиваться под раз и навсегда заданный ритм. С утра до позднего вечера со стороны карьера доносились четкие удары кайлы, жалобно позванивали лопаты, а когда наступала тишина, окрестные фермеры знали, что за нею последует глухой взрыв. Это с помощью динамита Брум дробил на мелкие куски непреодолимые для традиционных орудий археолога и палеонтолога участки заполнения древней пещеры. Каждый день из Стеркфонтейна в Преторию отправляли блоки породы с включенными в них костями. Среди них наибольший интерес представляли найденные в конце июля черепа павианов и антилоп.

Интуитивное ожидание очередного значительного открытия не подвело Брума и еще раз. 1 августа при очередном разломе окаменевшей породы его глазам предстала плита с прочно впаянными в нее крупными и мелкими костями. Осмотр не оставил у присутствующих ни малейших сомнений в том, что Стеркфонтейн преподнес новое сокровище — часть скелета недостающего звена. Чтобы представить значение этой находки, достаточно сказать, что оно было позже приравнено к событиям, связанным с первыми сенсационными удачами в поисках черепа и челюсти австралопитеков. На этот раз в каменистом блоке находились обе половины таза, несколько позвонков и большая часть берцовой кости. Наибольшее волнение вызвали результаты осмотра тазовых костей недостающего звена, впервые увиденные антропологами. Несмотря на то, что некоторые участки таза оказались раздавленными и частично нарушенными, Брум не сомневался в принадлежности костей прямоходящему существу с такой же приблизительно посадкой тела, как у человека. Это заключение подтверждалось размерами таза, конфигурацией его отдельных частей и наиболее существенными деталями строения.

Конечно, до окончательного «приговора» следовало подождать результатов препарации, но неожиданности по отношению к главному выводу Брума исключались: плезиантропы, так же, как и другие разновидности австралопитековых, передвигались на двух конечностях. Руки их были освобождены и могли использоваться для любых операций. То, что Дарт, а затем Брум упорно и самоотверженно отстаивали на основании достаточно существенных, но все же косвенных данных анализа строения черепа австралопитеков и слепков мозговой полости, теперь нашло блестящее подтверждение. Таз плезиантропа во многих чертах поразительно напоминал человеческий. В длину он был наполовину меньше таза шимпанзе и резко отличался от таза гориллы.

— Хотел бы я послушать, о чем станут говорить наши критики! — воскликнул Брум. — Впрочем, им не занимать изворотливости. Вспомните, когда были открыты первые черепа австралопитеков и мы с Дартом объявили, что они не похожи на шимпанзе, наши оппоненты поучали нас, что в недостающем звене юга Африки нет ничего сближающего его с человеком. Стоило только обнаружить в пещере кости конечностей, схожие с конечностями Homo, как скептики тут же нашлись: «Ах, так это останки человека! Вы нашли обломки скелета человека, перемешанные с черепами шимпанзе…» Вот почему я не завидую ситуации, в которой оказались мои оппоненты после открытия таза плезиантропа. Положение их тяжелое — ведь такой таз не принадлежит ни антропоиду, ни человеку. Кому же, как не недостающему звену?

— К сожалению, — продолжил Брум, — у меня до сих пор более чем достаточно оппонентов, которые хоть и не бросают мои статьи на землю, но свои заключения подтверждают глубокомысленными рассуждениями, существо коих сводится к такой фразе: «Я не верю всему этому!»

Брум вознамерился раз и навсегда искоренить столь удобную и ни к чему не обязывающую позицию брюзжащего скептика от науки. Верная гарантия победы — наступление, поэтому — раскопки, раскопки и еще раз раскопки. Надо не дать возможности удаче ускользнуть из рук. И упорство Брума вознаграждается. Достаточно сказать, что в том же, 1947, году он нашел сначала второй череп плезиантропа, у которого на две трети сохранились лицевые кости, затем третий, с наполовину уцелевшими костями лица и верхней челюсти с зубами, и, наконец, четвертый, у которого имелись части верхушки и основания. Помимо этого в коллекцию Брума попала нижняя челюсть ребенка плезиантропа с полным набором молочных зубов. Анализ строения этой челюсти и зубов свидетельствовал о том, что высказанная им десять лет назад мысль о родовых различиях плезиантропа и австралопитека нашла теперь подтверждение.

Так кто же все-таки эти таинственные австралопитеки — недостающее звено, примитивнейшие из людей или просто наземные обезьяны? Ответить на такой вопрос непросто. Трудность заключается в том, что находки поступали в лаборатории Трансваальского музея в таком большом количестве, что их не успевали препарировать и изучать с должной детальностью, и в том, что при столь причудливом сочетании обезьяньих и человеческих особенностей определить точный таксономический статус «миссис Плез» и ее родичей было весьма сложно.

Роберт Брум, разгадывая эту головоломку, привлек для сравнения с черепами австралопитеков девяносто черепов высших антропоидных обезьян, которые хранились в фондах Британского и Оксфордского музеев. На первый взгляд, не возникали сомнения в решающем сходстве их с черепами австралопитеков: объем мозга тех и других не отличался значительной величиной и не достигал низшей границы объема мозга обезьянолюдей, до которой им не хватало 200–400 кубических сантиметров; нижние челюсти отличались массивностью, а соотношение размеров лицевой части черепа и мозговой коробки у австралопитеков было типично антропоидным. Обращали на себя внимание также сильный прогнатизм (выступающая вперед лицевая часть черепа) и мощное развитие таких костных структур, как надглазничные валики у основания лобной кости и различные костяные гребни на черепной крышке.

Однако детальный анализ особенностей конструкции черепа и строения отдельных частей его, в частности зубов, показывал, что однозначный ответ при решении вопроса об антропоидности австралопитеков невозможен. Обезьяньи черты комбинировались с человеческими, хотя таксономическое и эволюционное значение последних было не всегда ясным. Примечательно, что строение затылочной части черепа австралопитека свидетельствовало о посадке головы, ближе к человеческой, чем к антропоидной. Строение структур верхней части лица и участка лба заметно отличается от того, что характерно, например, для гориллы.

Особенности строения черепа не единственное, что ставит австралопитеков в особое положение по отношению к высшим антропоидным обезьянам. Близкие к человеку по строению кости конечностей таза, свидетельствующие о прямохождении «южной обезьяны», позволили ряду антропологов сделать вывод о необходимости включения «миссис Плез» со всеми ее родичами в группу ранних представителей гоминид и объявить их «людьми, находящимися в процессе становления». Впрочем Брум высказывался осторожнее. Австралопитеки, по его мнению, это «группа высших приматов, близких человеку, или, возможно, они — люди с малым объемом мозга». Во всяком случае, они настолько близки человеку, что можно без преувеличения назвать их обезьянолюдьми и самыми ранними представителями гоминид. Вместе с тем не исключалось, что австралопитеки располагаются всего лишь «близко к генеральной линии эволюции человека» или, в худшем случае, представляют собой модифицированных потомков группы высших приматов, истинных предков человека, которые были близки «южным обезьянам». Брум верил, что именно от австралопитеков два-три миллиона лет назад отделился ствол гоминид.

Не перевелись и сторонники крайностей в оценках. В то время как одни упорно уверяли, что в пещерах Южной Африки найдены костные остатки антропоидных обезьян, другие с энтузиазмом отстаивали идею о необходимости включения австралопитеков в семейство гоминид. Так, профессор Адлоф из Кенигсберга высказал мысль о необходимости считать австралопитеков примитивными, но «истинно человеческими существами», а Дарт и Ральф Кёнигсвальд в пылу полемики назвали их людьми. Однако если австралопитека действительно можно назвать человеком, то где главный признак, позволяющий уверенно сказать о том, что «южная обезьяна» навсегда рассталась с миром животных и присоединилась к клану людей, где выделывались орудия, использовать которые не додумался самый изощренный животный ум? Открытие в красноцветных костеносных толщах Трансвааля небольшой коллекции камней с самой примитивной оббивкой сразу же положило бы конец бесконечным дискуссиям, участники которых неутомимо, но не убедительно разъясняли друг другу значимость отдельных особенностей строения черепов и других частей скелета недостающего звена. Антропологам недоставало чисто археологических данных, чтобы окончательно решить проблему статуса австралопитеков.

Но, может быть, они не умели изготовлять и использовать орудия. Если это так, то австралопитеки навсегда оставались за великой переходной чертой, отделяющей животных от людей. Брум не торопится делать категорический вывод. Еще десять лет назад, 10 августа 1938 года, он получил из Берлина от Пауля Альсберга письмо, в котором его коллега приводил логические доводы непременного использования австралопитеками орудий. Альсберг признавал, что действительно трудно решить, по какую сторону черты следует расположить австралопитеков, поскольку эти обезьяны имеют «исключительные человеческие особенности». Важно вместе с тем подчеркнуть, что они не лесные обезьяны, что они не спасались от врагов на деревьях и не защищались от них мощными клыками, поскольку таковых не имели. Отсюда следовало заключение: австралопитеки отбивались от противников каким-то родом орудий. Альсберг писал Бруму об использовании орудий современными антропоидными обезьянами, но одновременно обращал его внимание на особенности строения руки антропоида как лазающего органа. У обезьян использование орудий не могло быть определяющим признаком — эволюция завела их в тупик. Обезьяны и человек представляют два диаметрально противоположных эволюционных принципа, утверждал Альсберг, и в то время как у первых возобладало приспособление тела к окружению, у второго оно реконструировалось посредством искусственно обработанных орудий!

И вот, когда решение загадки навсегда отодвинулось в неопределенное будущее, на арене появился Раймонд Дарт — герой драмы, наполовину уже забытой. Это было не мудрено — главный виновник очередной бури в антропологии не появлялся на сцене почти четверть века! Он как бы выжидал кульминационного пункта развития событий, чтобы в решительный момент вмешаться в них и помочь тем, кто терял уверенность. Возвращение ветерана в ряды охотников за недостающим звеном было столь же неожиданным, как был неожидан в свое время разрыв с блестяще начатым предприятием в карьере Таунгс. Если кто-то думает, что Дарт обратился вновь к австралопитекам потому, что Брум позволил ему вступить на ровную дорогу поисков, то он ошибается. «Отец» легендарного бэби вступил на арену для того, чтобы сражаться. Главное оружие его в борьбе то же, что ранее: выявить необычное в обычном, заметить в обыденном значительное, выдвинуть парадоксальную идею, объясняющую глубинную суть таинственного явления.

Сама судьба предназначала Дарта возбуждать штормы, как ни уклонялся он от этой роли. Все началось с незначительного случая: в 1944 году в университете, по желанию инженера-электрика и филантропа Бернарда Прайса, покровителя работ Брума, был сформирован комитет содействия поискам ископаемых и подготовки курса палеонтологии. Дарта пригласили участвовать в работе комитета, и он… согласился. Это не означало еще возвращения к активной деятельности, но, когда в 1945 году один из его учеников профессор анатомии Филипп Тобиас вознамерился посетить местечко Макапансгат, на Дарта хлынули волнующие воспоминания. Еще бы, двадцать лет назад он впервые побывал в этом уединенном уголке Центрального Трансвааля, о котором ему рассказал Эйтцман. Крутые склоны долины с разбросанными краалями поселенцев понравились ему. На склонах обрывов он отметил скопления костей, которые залегали в древних пещерных отложениях. И тогда же он обратил внимание на то, что некоторые из костей отмечены следами огня. «Кто, кроме австралопитеков, мог жечь кости?» — подумал Дарт и сделал более чем смелое заключение о знакомстве какой-то из их разновидностей с огнем. Дарт в то время не нашел останки австралопитека, но он объявил о том, что в долине Макапансгат обитал австралопитек прометей (Australopithecus prometheus). Авторитеты дружно пожали плечами — выходка в стиле Дарта! Ему, по-видимому, мало истории с бэби!

Макапансгат находился в 200 милях от Иоганнесбурга, часто посещать его неудобно, и поэтому долину надолго оставили в покое. Однако, когда в 1936 году пещеру навестил Ван Рит Лоув, она вновь привлекла внимание. Археолог проник в камеры через проход, пробитый рабочими известнякового карьера, и при раскопках пола со сталагмитовыми натеками, среди глыб доломита и прослоек песка обнаружил участки золистого культурного слоя с костями животных и обработанными человеком камнями. Среди законченных изделий особенно выразительными были оббитые с двух сторон ручные топоры-рубила. Стало ясно, что пещеру Макапансгат заселяли обезьянолюди типа синантропа, южно-африканские пришельцы, знакомые с огнем и вооруженные превосходными орудиями. Можно представить радость Дарта, когда он узнал об этом. Когда выдающийся французский археолог Ануш Брейль посетил Южную Африку, то одной из главных достопримечательностей страны, представленных ему для осмотра, стал Макапансгат. К пещере оп поехал в сопровождении Дарта, Брума и Лоува. «Это второй Чжоукоудянь!» — воскликнул пораженный Брейль. Во время войны раскопки пещеры не проводились, однако рабочие карьера продолжали ломать известняк и напали на вход еще в одну камеру, заполненную настолько яркими и разноцветными пластами различных пород, что ее окрестили Радужной. Макапансгат объявили историческим памятником особого значения и взяли под охрану государства…

Вернувшись из Макапансгата, Тобиас сразу направился к Дарту. Чем больше подробностей узнавал Дарт, тем большее волнение охватывало его. Ох, до чего же он коварен, этот бес искуситель Тобиас! Он-таки добился своего и растеребил давно уснувшие чувства учителя… Но только рассказав о коллекциях каменных орудий ангельского времени и о выразительных изделиях из камня, выполненных неандертальцами, Тобиас выложил главный козырь — результаты осмотра серой брекчии, открытой в миле от Макапансгата ниже по долине. Неважно, что он, Тобиас, не может положить на стол Дарта каменных орудий, извлеченных из брекчии, — они просто-напросто еще не найдены, но это-то и делает брекчию необычайно привлекательной для исследователей! Не означает ли отсутствие оббитых камней глубочайшую древность ее, превышающую, конечно же, возраст слоев с орудиями в других пещерах?

Но довольно говорить загадками — Тобиас знает ответ. Он выкладывает на стол главный приз путешествия: череп примитивной обезьяны.

— Не правда ли, профессор, знакомый субъект? — торжественно спрашивает Тобиас Дарта. — Если не ошибаюсь, этот череп принадлежал ископаемому павиану Брума.

У Дарта радостно вспыхнули глаза.

— А, старый приятель, здравствуй! — тихо сказал он и осторожно взял в руки череп. — Ты прав, Филипп. Тебе действительно посчастливилось найти Parapapio broomi. Такие черепа впервые обнаружил Трэвер Джонс в 1936 году в Стеркфонтейне, а что последовало затем, ты знаешь…

— Значит, серая брекчия Макапансгата формировалась в эпоху австралопитеков?

— Я догадывался об этом с того времени, как Эйтцман двадцать лет назад привез мне из Центрального Трансвааля образец костеносной брекчии серого цвета, — подтвердил Дарт. — Твоя находка решает вопрос окончательно.

— Но не думаете ли вы, сэр, — не унимался Тобиас, — что, судя по виду ископаемого павиана, Макапансгат может оказаться значительно более древним, чем Таунгс, Стеркфонтейн, Сварткранс и Кромдраай?

Дарт с удивлением взглянул на ученика — с каких это пор Тобиас научился читать чужие мысли?

— В таком случае, появился шанс открыть самого древнего представителя семейства австралопитековых, — подвел итог разговора Тобиас. — Так не возвратиться ли вам вновь на стезю антропологических исследований?

Взволнованный Дарт резко поднялся из-за стола и направился к двери.

— Может быть. Со временем… — пробормотал он и вышел.

За стеной послышался неясный шум, грохот отодвигаемых вещей, а затем звонкий перестук металлических предметов. Дверь распахнулась, и в комнате снова появился Дарт. Он держал в охапке молотки, совочки, кайлы, тесла, лопаты и груду каких-то других «специализированных» орудий, предназначенных для раскопок.

— Что же, вот мой ответ, — с воодушевлением сказал Дарт. — Я действительно возвращаюсь в лоно антропологии. Будем искать не только самого древнего австралопитека, но и его скелет.

Чтобы представить решительность Дарта, достаточно сказать, что в очередное воскресенье весь анатомический класс университета выехал вместе с ним в Макапансгат. Целый день шумная компания лазала по склонам, выискивая ископаемые кости. Дарт установил, что брекчия представляет собой древнее заполнение пещеры, крыша которой исчезла без следа. Пещера имела невиданные размеры — брекчия прослеживалась на многие сотни метров вдоль склонов долины.

В 1946 году изучение Макапансгата продолжалось, Дарт со студентами и помощниками регулярно выезжал в долину и каждый раз привозил новые коллекции. Сборы вскоре заполнили кабинет и лабораторию, но Дарт но чувствовал удовлетворения. Причин было много — все еще не удавалось найти костные остатки австралопитеков, не хватало денег, много времени уходило на разъезды — 200 миль не близкая дорога! Пытаясь решить финансовые затруднения, Дарт пригласил Бернарда Прайса и показал ему сборы из Макапансгата. Ход оказался верным — покровитель палеонтологов, увлекавшийся ранее поисками ископаемых рептилий, загорелся жаждой копать Макапансгат. Черепа павианов настроили его на оптимистический лад, и он тут же пообещал выделять по 1000 фунтов стерлингов в год на поиски недостающего звена.

В апреле 1947 года начались раскопки Макапансгата. Дарту помогали опытные полевые работники Джеймс Китчинг и Георг Гарднер. Вопреки ожиданиям, первые три месяца оказались безрезультатными — среди сотен костей животных, извлеченных из брекчии, не было ни одной, которая принадлежала бы австралопитекам. Правда, однажды выявили нижнюю челюсть подростка лет двенадцати, но внимательное изучение ее показало, что она сходна с челюстями боскопского человека и, следовательно, датируется очень поздним временем. Работа тем не менее велась старательно. Одновременно с расчисткой брекчии братья Китчинги Бэн и Шеперс разбирали старые завалы породы, оставленные рабочими карьера. Усердие принесло плоды: в сентябре Дарт получил сообщение, подтверждавшее его предположение о том, что Макапансгат представлял собой стойбище австралопитеков. Китчинг писал об открытии затылочной части черепа недостающего звена. Когда находку освободили от породы, Дарт, осмотрев обломок черепа, понял: мечта его осуществилась — это был давно предсказанный австралопитек прометей!

Значительно удачливее оказался полевой сезон 1948 года. Сначала в июне месяце повезло Алану Хьюзу, главному помощнику Дарта по лаборатории медицинской школы, и Шеперсу Китчингу. Они нашли нижнюю челюсть двенадцатилетнего подростка австралопитека прометея. Дарт был поражен видом челюсти — ее сломали перед самой гибелью ребенка чудовищным ударом по подбородку. Четыре передних резца вылетели из гнезд. Кто ударил юного австралопитека и чем — кулаком, дубиной? Через три месяца удача пришла к Хьюзу. Он извлек из брекчии правую часть лицевого скелета взрослой женской особи австралопитека, а в ноябре выявил еще четыре обломка. Потом Дарта порадовал Бэн Китчинг: он нашел верхнюю челюсть необычайно старого австралопитека (такого почтенного возраста недостающее звено ранее не встречалось!), а несколько позже обломок черепной крышки молодого. Раскопки завершились эффектным открытием двух крупных фрагментов тазовых костей подростка двенадцати лет (ему, возможно, принадлежала найденная ранее нижняя челюсть).

Примечательно, что через восемь лет там же удалось обнаружить тазовые кости девочки-подростка того же примерно возраста.

Лишенный юмора критик мог увидеть в «очередном безответственном заявлении» удобный предлог для глубокомысленных рассуждений о том, как нужно по-настоящему делать науку. Но Дарт отличался тем, что делал ее легко, свободно, вдохновенно, без оглядок на рамки канонов и предписаний. Другой на его месте после открытий в Макапансгате в лучшем случае бы описал, строго придерживаясь законов систематики, новые находки, сделал обтекаемые выводы, а затем стал терпеливо ожидать авторитетных откликов. Но не таков Дарт. Разумеется, он напишет статьи и представит антропологам, как того требуют правила, новую разновидность австралопитеков. Но главное теперь заключается не в уточнении каких-то пусть даже существенных анатомических деталей, а в решении кардинальной важности проблемы — можно ли считать австралопитеков недостающим звеном, предком человека, оставившим позади себя мир антропоидных обезьян? Сами по себе необычные для антропоидов особенности строения черепа обитателей трансваальских пещер использованы для доказательства этого тезиса максимально и исчерпали себя. Ведь новое открытие в Макапансгате обломков тазовых костей всего лишь очередное подтверждение сделанного на год ранее наблюдения Брума о прямохождении плезиантропа. Кто может теперь всерьез утверждать, что в Макапансгате, так же как в расположенном в 200 милях от него Стеркфонтейне, человеческие кости таза найдены смешанными с костями черепа австралопитековых обезьян?

Тем не менее, даже учитывая всю важность оправданности заключения о прямой посадке тела австралопитеков и бипедальной манере их передвижения в открытой местности, следовало привлечь новые веские аргументы, подтверждающие человекообразность недостающего звена из Южной Африки. Дарт понял, что доказательства нужно искать в той области, на которую ранее меньше всего обращали внимание — в культурном статусе австралопитеков: образе их жизни, особенностях «хозяйствования», способностях отбирать и использовать орудия, естественные и искусственно обработанные, структуре примитивной общественной организации… Так начался новый шторм в антропологии, виновником которого стал Дарт.

Прежде всего он, как и четверть века назад, вновь настойчиво обратил внимание коллег на примечательную и весьма характерную особенность черепов павианов, найденных в одних с австралопитеками пещерных отложениях: они имели пробоины с радиально расходящимися трещинами. Такой неизменно повторяющийся дефект мог появиться не от случайного соприкосновения черепа с грубым объектом, а в результате сильного, точно рассчитанного и целенаправленного удара тяжелым предметом. Удар наносился по правой стороне черепа обезьяны. Далее, судя по проломам на макушке или со стороны основания, следовала операция по извлечению мозга, особенно лакомой пищи. Для подтверждения своих давних выводов Дарт внимательно изучил сорок два черепа, найденные при раскопках в Таунгсе, Стеркфонтейне и Макапансгате. И сразу же раскрылась поразительная картина ярко выраженных закономерностей — двадцать шесть черепов оказались проломленными ударами спереди, семь черепов — ударами с левой стороны лица и спереди и только два черепа — с левой стороны. Те же особенности прослежены на черепах австралопитеков и слепках их мозговой полости. Удары наносились справа и спереди, а иногда слева. Вмятины обнаружены также на затылочной части черепов с правой их стороны. На полдюйма в глубь коробки погружены раздробленные фрагменты кости одного из черепов австралопитека. А до чего впечатляющ был вид нижней челюсти из Макапансгата! Можно лишь подивиться, с какой поразительной точностью и даже аккуратностью пришелся удар в левую точку челюсти. Право, такой меткости мог бы позавидовать и чемпион мира по боксу. Несмотря на массивность и значительную величину крепких зубов, челюсть оказалась разломанной и буквально сплюснутой от удара. Незаросшие трещины на челюсти и черепах показывают, что жертвы умерли вскоре после атаки охотников за головами.

Для уточнения и проверки своих наблюдений Дарт показал череп с вмятинами и трещинами на поверхности эксперту судебной медицины доктору Макинтошу. Примечательно, что в качестве образца он выбрал череп павиана, доставленный ему двадцать пять лет назад Жозефиной Сэлмоне. Макинтош не замедлил с приговором: «Поверьте мне, дорогой профессор Дарт, за свою жизнь я достаточно насмотрелся на черепа людей, изуродованных сходным образом. Так выглядит кость, когда в нее попадает пуля. Поскольку недостающие звенья были не настолько цивилизованны, чтобы палить друг в друга на охоте из карабинов и пистолетов, то остается предположить, что они дрались деревянными дубинками или увесистыми трубчатыми костями крупных животных…»

Дарт был поражен: так, значит, не камнем ударяли, как он предполагал ранее, а дубиной! Ему следовало подумать о том, что в костеносной брекчии никогда не встречаются подходящие камни. Нельзя ли в таком случае установить точнее, что же представляла собой дубинка? Он принялся за повторный осмотр вмятин и вскоре заметил, что орудие нападения оставляло обычно след, имеющий вид литеры. Нет ли среди тысяч костей, извлеченных из австралопитековых пещер, таких, какие могли при ударе оставить на поверхности кости двойные округлые углубления? Долго раздумывать не пришлось — чаще других из костеносной брекчии извлекались верхние плечевые кости антилоп с двумя суставными выступами-гребнями на конце. Теперь осталось приложить конец плечевой кости к двойным проломам и решить загадку. Дарт оказался прав: выступы костяной дубинки в точности соответствовали размерам вмятин на черепах! Он отметил также, что повреждения на концах плечевых костей антилоп появились от того, как они окаменели. В каждой из раскопанных пещер Трансвааля нашли орудия нападения такого типа и черепа павианов с отметками ударов. Значит, все австралопитеки на территории протяженностью в 200 миль имели сходное оружие.

Итак, австралопитеки — охотники, вооруженные костяными дубинками. Они успешно преследовали и убивали павианов, а также себе подобные существа из других стад, чужих и враждебных. Вот к каким далеким временам восходят корни каннибализма. Дарта занимали во всех этих обстоятельствах не только выводы о хищническом образе жизни австралопитеков, их очевидном предпочтении мясной диете и бесспорно наземном обитании. Он впервые обратил внимание на огромную значимость факта систематического использования костяных дубинок с чисто физиологической точки зрения. Дело в том, что среди живущих только человек способен одновременно, а главное — длительное время, контролировать и соотносить движение собственного тела и отдельных его частей с другими, в том числе перемещающимися объектами, соседними с ним. У человека, как и у антропоидных обезьян, стереоскопическое зрение, позволяющее наблюдать в глубину взаимное расположение вещей, но только он может видеть их во взаимосвязи со своими движущимися руками. Шимпанзе, напротив, как и человеческий младенец, не способен длительное время следить за несколькими объектами, его глаза контролируют действия рук, главным образом когда животное сидит. Стоя обезьяна не может ни «боксировать», ни использовать дубинку. У австралопитека его стереоскопическое зрение стало мощным оружием — при прямой посадке тела он правильно судил о расстоянии, точно рассчитывал направление удара, умел длительное время координировать движение тела, рук и головы. Судя по преобладанию вмятин на черепах спереди и слева, австралопитек сталкивался с жертвами лицом к лицу и бил большей частью правой рукой. Он действовал как человек, а не антропоид. Все это отражало и структурные изменения мозга, как разумно управляющего органа. В таком случае австралопитеки не антропоиды, а формирующиеся обезьянолюди, истинное недостающее звено!

Когда Дарт раскрыл тайну убийств павианов, он сделал следующий логически оправданный шаг, объявив костеносную брекчию Трансвааля кухонными кучами австралопитеков. Еще в двадцатые годы ему приходила на ум мысль о том, что кости разнообразных животных не случайно оказались в пещерах в столь огромных количествах. Их видовое различие, причудливая смешанность, характерный внешний облик, в чем они напоминали скопления костей в пещерных жилищах первобытного человека, не допускали никакого другого объяснения, кроме заключения о целенаправленной деятельности какого-то разумного существа, всеядного по природе и с привычками хищника. Теперь Дарт вплотную занялся поисками доказательств справедливости такого смелого вывода. Для этого следовало прежде всего разобраться в накопленных палеонтологических коллекциях, освободить кости от окаменелой глины, расколотить каменные блоки пещерных заполнений, извлечь из них сотни раздробленных косточек, а затем внимательным образом изучить каждую из них, расклассифицировать находки, определить характерные для них особенности, попытаться выявить главные закономерности, которые привели бы к заключению о том, что костеносные пласты представляют собой отбросы пищи австралопитеков, высокоорганизованных разумных существ.

С большим трудом, преодолевая бесчисленные и нелепые препятствия, Дарт с энтузиазмом «выколачивал» деньги, необходимые для продолжения исследований. Чтобы наглядно представить огромные масштабы проделанной им и его коллегами работы, достаточно сказать, что за время раскопок в пещерах удалось отделить от тысячи тонн пустой известняковой породы девяносто пять тонн костеносной брекчии. Примерно треть ее относилась к серой окаменевшей породе, накопившейся в пещерах в эпоху австралопитеков. Каждая тонна брекчии после трудоемкой и часто хирургически тонкой обработки в лаборатории давала в среднем около пяти тысяч обломков костей. Отсюда следовало, что сотрудникам Дарта предстояло извлечь из австралопитековой брекчии не менее ста пятидесяти тысяч костяных фрагментов! Приятная, но одновременно обезоруживающе трудоемкая перспектива.

Дарт с отчаянной решимостью принялся за дело. Пять тысяч тонн пустой породы пришлось перелопатить в Макапансгате, прежде чем удалось отделить двадцать тонн серых блоков с торчащими из них обломками костей. Для препарации в первую очередь отобрали тонну наиболее перспективных каменных глыб. Препарация дала семь тысяч сто пятьдесят девять фрагментов костей и рогов. Палеонтологи выделили из них те экземпляры, которые поддавались точному определению. Итоговые подсчеты преподнесли Дарту первый сюрприз: оказывается, в блоках залегали остатки по крайней мере четырехсот тридцати трех животных, на удивление разнообразных по видовому составу. Скучная вещь — оперировать цифрами, когда речь идет о человеке или его предках, но в данном случае каждая из них раскрывала такие стороны бытия недостающего звена, что звучала весомее и значительнее самых ярких и проникновенных слов. Разве не поразителен факт подавляющего преобладания среди костей остатков антилоп, животных предельно чутких, осторожных и стремительных, как вихрь? Более 90 процентов костных обломков и целых костей принадлежало именно им. Примечательно, что антилопы представлены в коллекции не одной, а сразу четырьмя разновидностями. Среди костей 293 животных выявлены остатки 39 крупных видов антилоп, 126 средних, 100 мелких типа газелей и 28 совсем миниатюрных ланей. Нужно было отлично знать повадки каждого вида антилоп, чтобы охота на них завершилась удачей.

Остальные животные составляют всего 8 процентов, но до чего же примечательным и выразительным оказался подбор их, далекий, по-видимому, от случайности, поскольку кости накапливались в пещере в течение многих тысячелетий. Это была, по существу, представленная в жалких палеонтологических остатках четко запрограммированная картина отбора охотничьих жертв за сотни тысячелетий, сменившихся в примитивном стадном обществе недостающего звена, отчего значимость наблюдений и следовавших из них выводов повышалась во много раз. В препарированной тонне брекчии удалось обнаружить кости четырех крупных лошадей, вымерших ископаемых родственников зебры, пяти носорогов, шести ископаемых жираф, шести халикотериев, восьми дикобразов, в том числе двух гигантских, двадцати свиней, сорока пяти павианов, двух зайцев, одного гиппопотама, а также остатки гигантских водных черепах, диких собак, буйволов, шакалов, леопардов, саблезубого тигра, ящериц, грызунов и несколько видов птиц. В пещерных отложениях встречались также обломки скорлупы птичьих яиц. Кто, кроме человекообразного существа, мог охотиться на столь разнообразных по привычкам и образу жизни обитателей степей и пустынь Трансвааля? Нужно было не только уметь выловить из воды черепах, но и, добираясь до вкусного мяса, раздробить их исключительные по твердости панцири. Какое из хищных животных могло сделать это? Степных зайцев лучше всего ловить, раскапывая их земляные поры, а за птичьими яйцами приходится забираться на деревья. На свиней и гиппопотама устраивались засады на берегу водоемов; павианов подстерегали среди камней на склонах каменистых возвышенностей; терпеливо подкрадывались, прячась за кусты, к стадам лошадей, носорогов, жирафов. Австралопитек- охотник оказался настолько опытным и изощренным в искусстве добывания пищи, что даже тигров и леопардов не спасали их страшные клыки.

Изучение костей показало, что в брекчии явно преобладали остатки или молодых, или старых животных. Следовательно, недостающее звено умело использовать неопытность и слабость своих жертв. Преобладание костей одних животных над другими раскрывало вкусы обитателей пещер. В особенности они ценили мясо антилоп, затем следовали павианы, свиньи, жирафы, носороги, лошади. Что касается грызунов, то предпочтение отдавалось дикобразам. Впрочем, последнее объясняется другими причинами, о чем будет сказано позже.

В списке разновидностей, обнаруженных при препарации пещерных блоков из Макапансгата, пока не упомянуто лишь одно, пожалуй, центральное по значению — гиена. Особый интерес ее не только в том, что среди хищных обитателей древнего Трансвааля кости гиены по количеству преобладали над другими, но главным образом вследствие того, что именно она считалась хозяйкой пещер, а груды костей в них принимались за остатки ее пиршеств. На европейцев сильное впечатление произвели в свое время рассказы путешественников по заснеженным полям России о прожорливых и бесстрашных волках, нападавших на запоздалых путников. Французы, отступавшие с Наполеоном из Москвы, распространяли поистине фантастические легенды о них. Не теми ли качествами обладала гиена? Дарт понимал, что до тех пор, пока он не развеет прочно укоренившийся миф о гиене — обитательнице скальных навесов, усеивающей костями свое логово, его идеи о кухонных кучах австралопитеков в Макапансгате, а следовательно, и об охотничьем образе жизни недостающего звена, надолго останутся сказочно-увлекательной гипотезой.

Дарт принялся за дело с обычной для него основательностью. Просмотр литературы по истории вопроса показал, что первым мысль о гиене, как обитателе пещер, высказал президент Лондонского королевского геологического общества Дин Букланд. В 1822 году он представил обществу статью, в которой описал найденные при обследовании пещер Европы кости носорогов и гиппопотамов. На их обломках остались следы тигров, волков и гиен. Букланд высказал предположение, что кости затащила в пещеру и грызла, по всей видимости, гиена, поскольку у нее самые мощные челюсти. Ни о каком допотопном человеке в начале прошлого века большинство исследователей не помышляло. Поэтому не удивительно, что теория Букланда произвела впечатление на членов Королевского общества, и докладчику вручили почетную медаль. Затем одна за другой последовали находки каменных орудий, залегавших в пещерных слоях вместе с костями вымерших животных, и как следствие этого была выдвинута гипотеза о человеке древнекаменного века, обитателе пещер и охотнике. Идея вызвала яростное сопротивление ретроградов. Одним из их аргументов в борьбе стало предположение Букланда, получившее широкое распространение. Не в малой степени этому способствовал Чарлз Лайель, блестящий ученик Букланда. В своей широко известной и многократно издававшейся книге «Принципы геологии» он популяризировал представление учителя о гиене как собирателе, костей в пещерах. Парадокс заключается в том, что Лайель одновременно широко использовал в книге факты, связанные с археологией древнекаменного века. Теория Букланда оказалась живучей: в конце тридцатых годов нашего века австрийский натуралист Цапфе написал книгу о пещерных гиенах ледникового времени Европы и о значении этого хищника, затаскивающего в логово кости и уничтожающего их. Когда Дарт во время одной из поездок по странам Европы высказал мысль о том, что скопления костей в Трансваальских пещерах оставлены австралопитеками, он не встретил поддержки.

Между тем, как удалось установить Дарту, критика представлений Букланда началась почти сразу после публикации его статьи. Вернувшийся в 1822 году из Южной Африки медик Роберт Кнокс немало подивился, прочитав ее. Дело в том, что он специально изучал многочисленные логова гиен и ни разу не встретил в них скоплений костей. Гиены обычно оттаскивали свои жертвы на открытые площадки около места удачной охоты, устраивали на них пир, а кости, беспорядочно разбросанные, оставались лежать там же до очередного визита хищников. Кнокс написал на доклад Букланда критический отклик, по напечатали его в редком научном журнале, а поэтому знали о нем лишь немногие специалисты. Затем Дарт обратился к книге выдающегося практика-натуралиста Стефенсона-Гамильтона «Жизнь животных в Африке». Автор ее сорок лет возглавлял администрацию национального парка Крюгера и превосходно знал повадки обитателей степей и пустынь Южной Африки. Описывая всеядность гиен, он утверждал, что они никогда не пожирают своих сородичей. Но именно привычками каннибализма объяснялось всегда присутствие костей гиен в пещерных отложениях! Значит, эти хищники сами становились жертвами удачной охоты, а их останки затаскивались в пещеру.

Кто, однако, охотился на них? Ведь известно, что мясо гиен не привлекает ни одного из плотоядных животных, а из птиц его едят лишь хищные ястребы. Для Дарта ответ не составлял труда — гиен убивали и съедали австралопитеки, самые неприхотливые и неразборчивые из хищников! Проблема, таким образом, ставилась с головы на ноги — не гиены накапливали кости, а, напротив, их останки представляют собой одну из составных частей кухонных отбросов недостающего звена. Имеет смысл в связи с этим отметить, что среди костей подавляющее большинство составляли останки гиен. Следовательно, ее необходимо включить в список животных, охотиться на которых по тем или иным соображениям предпочитали австралопитеки.

Дарт предвидел возражения своему выводу — люди сейчас не едят гиен, так было и в древности. Но в том-то и дело, что десятки и сотни тысячелетий назад тяжелые обстоятельства заставляли человека и его предков забывать о привередливости. Вот почему в пещерах неандертальцев и синантропа находят кости гиены. Они встречаются на становищах, возраст которых составляет пятнадцать-тридцать тысяч лет, а также на стоянках совсем близкой к нам по времени эпохи новокаменного века (V–III тысячелетия до нашей эры). Египтяне начала III тысячелетия до нашей эры упоминают гиен как одомашненных животных или объект охоты, а в списках строителей пирамиды Хуфу гиена зарегистрирована среди съеденной пищи.

Изучая привычки гиен, Дарт обратился к опытным охотникам Южной Африки. Они рассказали, что большинство местных хищников — львы, шакалы, пятнистые гиены — избегают устраивать логова в пещерах или скальных навесах и предпочитают жить на открытых пространствах. Правда, леопард и коричневая гиена, когда у них появляются детеныши, могут ютиться под навесами или в скальных трещинах, но и они поедают свою добычу на открытых площадках. Чтобы окончательно решить вопрос о скоплениях костей в логовах гиен, Дарт попросил Алана Хьюза написать в газеты — не видел ли кто из читателей чего-то подобного? Ответы оказались единодушными — никто завалов костей в местах обитания гиен не наблюдал. И, наконец, последовал практический эксперимент — Дарт после долгих хлопот добился разрешения раскопать логово гиены в заповеднике национального парка Крюгера. Четыре дня помощники Дарта Хьюз и Харингтон, а также четыре африканца копали самую большую из дыр, уходящих под землю. Тоннель разветвлялся на глубине шести футов на четыре отдельные камеры — две короткие и две длинные. Несмотря на тщательные поиски, в логове ничего обнаружить не удалось. Правда, попался скелет черепахи, но гиена не имела к нему отношения — черепаха случайно свалилась в дыру и не смогла из нее выбраться. Раскопки около входа также казались безрезультатными. Кое-где невдалеке валялись панцири черепах, но гиены определенно не проявляли к ним интереса — панцири в отличие от подобных в Макапансгате не были разломаны.

Могли ли вообще гиены при их жадности, прожорливости и неразборчивости, вечном голоде, который они испытывают, позволить себе бросать кости убитых животных? Нет, конечно. Челюсти гиен способны раздробить любую часть скелета, а мощные и твердые зубы легко разотрут его на части, удобоваримые для крепкого, приспособленного к грубой пище желудка. Студент Дан Мэриз провел серию наблюдений над гиеной, пойманной вскоре после рождения. В восемнадцать месяцев она уничтожила без остатка голову, челюсти, зубы и шкуру теленка, а в два года за три дня с легкостью расправилась с головой осла, не оставив от нее ни частицы. Сходные наблюдения позволяют сделать вывод о том, что гиены в древности тоже не накапливали кости, а пожирали их, неоднократно возвращаясь к месту гибели жертвы.

Итак, Дарт после завершения «исторического экскурса» и практической проверки сведений о гиенах мог с уверенностью утверждать, что скопления костей в Трансваальских пещерах оставлены австралопитеками. Костеносная брекчия — не что иное, как культурный слой жилища недостающего звена, его кухонные отбросы. Гиена, конечно, могла заходить в пещеры, по каким-то причинам покинутые австралопитеками, и грызть разбросанные кости, в том числе останки своих сородичей. Следует, к тому же, учитывать следующие обстоятельства: гиены неотступно сопровождали сообщества австралопитеков, как они сейчас следуют по пятам более удачливых в охоте семейств могучих львов, тигров и леопардов, каждый раз терпеливо поджидая конца их кровавого пира, чтобы поживиться остатками. Назойливые спутники в охотничьих экспедициях недостающего звена сами порой становились жертвами предков людей, голодных или выведенных из себя нахальством непрошеных нахлебников…

Разве не сенсационен подобный шторм в антропологии, взрывающий спокойное и, казалось бы, совершенно естественное представление о трансваальских пещерах, как логовах животных? Разве не поражает неожиданностью объяснение скоплений костей в пещерах Южной Африки хозяйственной деятельностью недостающего звена? А выводы об охоте австралопитеков на обитателей степей, пустынь и саванн, а также о собирательстве, как важном подспорье в обеспечении пищей? Каждое из новых заключений Дарта и способ их обоснований били в одну точку: австралопитеки принадлежат к той разновидности антропоидов, которые вступили на стадию очеловечивания. Они — искомое недостающее звено. Во всяком случае, как с чисто антропологической точки зрения, так и по образу жизни австралопитеки более чем какое-либо другое из ископаемых приматов имели шанс занять вакантное место в цепочке предшественников человека, связывающих его с миром антропоидных обезьян.

Впрочем, для окончательного решения все еще недоставало одной весьма существенной особенности, не дававшей покоя самым последовательным сторонникам возведения австралопитеков в почетный ранг недостающего звена, — они, австралопитеки, как считалось, не умели изготовлять и использовать орудия, что определяется как первый и самый весомый признак человеческого статуса. Дарт нетерпеливо наверстывал упущенное за предшествующие десятилетия. Не давая передышки противникам, он высказал мысль о том, что австралопитеки представляли особую стадию в культурной эволюции человечества, когда в качестве орудий использовались не камни, а кости, зубы и рога животных. Дарт даже предложил особое название для этапа недостающего звена — osteodontokeratic kulture, «культура кости, зубов и рогов».

Дарт отдавал отчет в том, что его идея не лишена уязвимых мест: чрезвычайно трудно было доказать использование большинства естественных орудий, поскольку следы работы на них не прослеживались. Тогда в поисках подтверждения он стал изучать не отдельные изолированные кости, а весь комплекс, вместе с окружающими остатками. Случайно ли в одном блоке залегала масса расщепленных костей и клыков свиньи? Почему такой же клык свиньи расположен рядом с несколькими черепами антилоп, включенных в глыбу камня? Не примечательно ли открытие в блоке брекчии, размером около одного кубического фута, черепов павианов и австралопитека с расположенными между ними нижними челюстями еще двух павианов? Как объяснить факт расположения костяных обломков или даже целых сравнительно тонких объектов внутри трубчатых костей конечностей? Одна находка такого рода оказалась совершенно уникальной: в нижней половине обломанной бедренной кости крупной антилопы прочно застрял рог газели. Очевидно, австралопитек, добывая мозг или пытаясь разломать кость, настолько основательно вогнал рог в трубку бедра, что так и не смог извлечь ее обратно. Подобное манипулирование костью и рогом не могла бы выполнить ни одна обезьяна.

Стараясь доказать использование обломков трубчатых костей и искусственную обработку части их, Дарт обратил внимание на высокий процент приостренных костяных отщепов, сколотых при продольном расщеплении трубчатых костей антилоп. Видимо, они раскалывались по строго определенному плану: сначала отделялась головка, а затем с проксимального конца с помощью лопаток, нижних челюстей, рогов и массивных обломков расщеплялась трубка. Отколотые фрагменты превращались в любой инструмент. Иногда части костей ломали руками. В результате появлялся характерный спиралевидный разлом. Из таких обломков делали спиралевидные ножи, толкушки и даже, по утверждению Дарта, ложки, разумеется древнейшие в мире. С помощью их из черепов павианов извлекался мозг. Такое предположение позволили высказать Дарту особенности краев проломов в черепах («бахрома, свисающая внутрь мозговой полости»). Австралопитек, по-видимому, заметил, что острый край пли конец расщепленных костей быстро тупился и терял эффективность. Поэтому для увеличения долговечности инструментов и усиления результативности труда рабочий край ретушировался, то есть вдоль него снимался последовательный ряд чешуек, вследствие чего лезвие становилось прочным, устойчивым, как зубной ряд челюсти антилопы. Дарт выделил девять обломков, края которых имели следы дополнительной подправки — ретуширования.

Обобщая наблюдения, связанные с раскрытием образа жизни австралопитеков и использования ими орудий, Дарт пришел к выводу об открытии им костяного века, который представлял собой древнейший этап доистории человечества, предшествовавший веку обработки камня. Последующий переход предков человека из костяного в каменный век столь же революционен по характеру, как прыжок из каменного в век металла, а от него в век атома. Таким образом, найдена была просмотренная ранее археологами ступенька эволюции человечества. Ее проглядели из-за того, что слишком много усилий было затрачено на доказательство искусственности обработки камней, встречающихся в пещерах и на берегу рек вместе с костями «допотопных» животных, а потому на следы использования костей не обращали должного внимания. Значение открытия костяного века трудно переоценить. Если Дарт прав в своих заключениях, очередная буря в антропологии поднята им не напрасно: австралопитеки не могли более включаться в семейство антропоидных обезьян. Эти существа, вооруженные орудиями из кости и рогов, следовало расположить у основания родословного древа человека, отдав им на откуп место недостающего звена!

Концепция Дарта была встречена с нескрываемым скептицизмом — никто не хотел верить в «костяную индустрию» австралопитеков. Дискуссия грозила стать бесконечной и, по существу, бесперспективной. Однако Дарт не складывал оружия и не терял присутствия духа — разве Дюбуа пришлось в свое время легче в борьбе с пересмешниками и скептиками? Исследования продолжались, и Дарт не терял надежды получить факты, подтверждающие его правоту.

Они не замедлили появиться. Однажды в лабораторию Дарта пришел геолог Брэйн, занимавшийся детальным изучением почв, прослеженных в разрезах Макапансгата и Стеркфонтейна, и сказал:

— Помните, профессор, красный гравиевый песчаник Стеркфонтейна, который располагается на двадцать пять футов выше серой австралопитековой брекчии? Так вот, при раскопках в нем я нашел сто двадцать девять камней со следами оббивки!

— Вы шутите, Брэйн, — усомнился Дарт. — Ведь красный гравий, насколько я знаю, древнее любого из горизонтов стоянок человека древнекаменного века в Южной Африке.

— В том-то и дело! Я занес камни Риту Лоуву, а он сказал мне, что подобные изделия напоминают ему орудия из галек, которые он собрал на высоких берегах рек Кафуа и Катера.

— Он, наверное, ошибся. Это невозможно! — взволнованно воскликнул Дарт. — Кафуанские гальки считаются самыми древними изделиями человека.

— Давайте зайдем в университет и взглянем на камни, — предложил Брэйн.

Через полчаса Рит Лоув демонстрировал в своем кабинете Дарту и Брэйну семнадцать галечных орудий, от деленных им от остальной коллекции. Он говорил торжественно:

— Я абсолютно уверен, что эти гальки представляют собой каменные орудия кафуанского типа. Точно такие же изделия я привез из Уганды и Танганьики. Ну, хорошо, — добавил он, заметив недоверие Дарта, — давайте сразу же сравним их с гальками, подобранными на берегах Кафуа и Кагера.

Лоув достал из шкафа деревянный лоток с камнями и поставил его на стол рядом с гальками из Стеркфонтейна. Сходство действительно очевидное. Предельно примитивные орудия, современники поистине подлинной; зари человечества, выделывались из малоподходящих для обработки галек кварца, кварцита и доломита.

— Это действительно порог начала обработки камня, — задумчиво сказал Дарт. — Примечательно, однако, что оббитые гальки найдены в Стеркфонтейне. Человеческая история не прерывалась в тех неуютных местах на стадии австралопитеков, а продолжалась далее!

— Да, камни из Стеркфонтейна, пожалуй, древнейшие из выявленных пока орудий человека Южной Африки, — с готовностью согласился Лоув. — Ведь они залегают в слое, расположенном сразу же над австралопитековым. В этом и состоит величайшее значение открытия Брэйна. Оббитые камни Стеркфонтейна заполняют провал между обезьянами и человеком — их использовало в работе недостающее звено. Так что, кто бы ни приехал в Африку из Европы, Азии или Америки — он возвращается в дом своих предков.

Дарт не стал спорить с Ритом Лоувом по поводу того, где следует искать недостающее звено — в красной или серой брекчии Стеркфонтейна. Спор был беспредметен, поскольку Брэйн не обнаружил костных остатков существа, оббивавшего кварцевые и кварцитовые гальки. Но когда через год Алан Хьюз и Ревил Масон, археолог из объединенного археологического общества, просматривая тысячи галек красной брекчии Стеркфонтейна, нашли обломок верхней челюсти австралопитека, Дарт торжествовал. Вот оно, наконец, весомое подтверждение его мысли о том, что австралопитекам потребовалось еще несколько сот тысяч лет, прежде чем они отказались от костяных орудий и приступили к обработке камня. Всему свое время!

Это не значило, что концепция Дарта получила всеобщее признание. Борьба продолжалась с прежним ожесточением. Критики прибегли к традиционному приему, объявив австралопитека, найденного вместе с каменными инструментами, жертвой человека, изготовившего орудие. По-прежнему считалось невероятным, чтобы существа со столь малым объемом мозга, как у австралопитеков, умели делать и использовать орудия труда.

Ко всему прочему, археологов и антропологов сбивало с толку упрямое нежелание английских археологов честно и недвусмысленно признать свой грубейший просчет в оценках так называемого пильтдаунского человека, черепа «человека зари», фальшивки Даусона, «сконструированной» им из специально обработанного обломка челюсти орангутанга и фрагментов черепа современного человека. В самом деле, если эта химера действительно предок людей, который обитал на берегах туманного Альбиона миллион лет назад, то о каком еще обезьянообразном предке из Африки может идти речь? Но кто мог тогда подумать, что пройдет четверть века и Африка скажет свое очередное веское слово о прародителях человечества, а остатки «человека зари» стыдливо сожгут, чтобы от них не осталось и следа.

 

Олдовэйский каньон

Свет озарит и происхождение человека и его историю.

Чарлз Дарвин

— Умоляю тебя, Луис, — наберись терпения и не поднимайся с постели. Тебе станет хуже, и нам придется возвращаться в Арушу, чтобы устроиться в госпиталь. Надеюсь, ты понимаешь, насколько это рискованно? Я не говорю уж о том, что такое путешествие не позволит спокойно завершить наш и без того слишком короткий и дорогостоящий полевой сезон, а запланированное придется выполнять в следующем году…

— Но, Мэри, я не думаю отлучаться от лагеря далеко. Просто несколько позже поброжу в окрестностях. Голова у меня болит не сильно, а приступ лихорадки совсем слабый! — робко возражал супруге Луис Базетт Лики, хотя понимал, что последует за его невинным предложением.

— Очень сожалею, мой друг, но тебе все же придется остаться в постели несмотря на то, что ты так настаиваешь на прогулке, — сухо возразила Мэри и, считая разговор оконченным, направилась к выходу из палатки. — Тута и Сэлли я забираю с собой в «Лэнд-Ровер», поэтому единственное, что может оправдать твой выход на солнце, будут носороги, если они забредут в лагерь и попытаются навести беспорядок в хозяйстве. Не волнуйся, я буду работать на раскопе за двоих. До вечера!

Лики обреченно вздохнул, окончательно уяснив, что мольбы о снисхождении бесполезны. Он с завистью проводил взглядом собак Тута и Сэлли, которые весело мчались к машине, перегоняя друг друга. Вскоре зашумел мотор джипа. На этот раз 17 июля 1959 года автомобиль удалялся в сторону раскопа без начальника экспедиции — у него из-за недомогания был «выходной» день.

Конечно, неуступчивость Мэри по отношению к недомогающему начальнику Олдовэйской археологической экспедиции можно попять и объяснить также заботами, связанными с высокими целями экспедиции. Короткие семь недель очередного полевого сезона в ущелье Олдовэй почти на исходе, и было бы совсем некстати прервать удачно начатые работы лишь для того, чтобы отправиться лечиться за десятки миль невыносимого по трудности пути в Арушу. Лики вспомнил, какие лишения претерпел он и Мэри, когда они недавно доставляли в больницу одного из своих помощников, у которого внезапно начался приступ аппендицита, и пришел к выводу, что ему следует счесть за благо пребывание в лагере день-другой, как ни не хотелось соглашаться с такой грустной перспективой. В этой печальной ситуации оставалось лишь предаться воспоминаниям о днях минувших да помечтать о будущем…

А вспомнить есть о чем, если представить, что археологией Африки он, Луис Сэймор Базетт Лики, ныне куратор Коридонского музея города Найроби (Кения), начал заниматься 36 лет назад, а здесь в Олдовэйском каньоне ведет раскопки целых 28 лет! К тому же Африка, этот экзотический и неудержимо манящий к себе континент, для него не просто место, где он волею судеб ведет научные исследования, а настоящая родина, без которой Лики давно не мыслит своего существования. Так уж случилось, что судьба его семейства с конца прошлого века оказалась навсегда связанной с Восточной Африкой. Все, если он не ошибается, началось с того, что однажды его мать Мэри Базетт, а также се сестры Луиза, Нелли и Сибелла, старшей из которых исполнилось всего 23 года, неожиданно решились, к ужасу отца, полковника британской армии, отправиться в Африку, чтобы заняться миссионерской деятельностью. Дед Луиса, — человек неробкого десятка, и своих 13 детей воспитывал настоящими сорвиголовами, но и он пришел в замешательство, когда узнал о непреклонном решении любимых дочерей. Переубедить их не удалось, и родители безнадежно махнули рукой — будь по-вашему, отправляйтесь куда хотите! Весной 1892 года из тихого городка Ридинга, расположенного недалеко от Лондона, провожали в дальний путь отчаянно храбрых сестер, а через три месяца изнурительного плавания по Атлантическому океану они высадились на берегу Восточной Африки в Момбазе. Чтобы представить степень удивления и любопытство белых поселенцев и аборигенов Момбазы, достаточно сказать, что сестры оказались первыми в Восточной Африке незамужними женщинами, прибывшими из Европы!

Мэри и Сибелла остались в Момбазе, где вскоре приступили к обучению местных жителей чтению и письму. Луиза отправилась в Танганьику, а самая смелая из сестер, Нэлли, решила продолжить путешествие по Африке и направилась по бездорожью в тысячекилометровую поездку, конечной целью которой стала Уганда. Лики с улыбкой припомнил рассказы матери об «отчаянной тетушке Нэлли», которая, как и приличествует настоящему миссионеру, ехала по Африке безоружной. Впрочем, тетушка Нэлли не считала себя полностью безоружной, поскольку в ее багаже лежали зонтик и будильник. Позже она всерьез уверяла Мэри, что если ночью, в самое тревожное для пребывания в джунглях время, каждые два часа заводить будильник, то подкрадывающийся к лагерю лев, заслышав непривычный звон, вынужден будет ретироваться и оставить свои коварные затеи по крайней мере часа на два. Когда же лев, опомнившись, рискнет опять приблизиться к лагерю, его вновь встретит звон предусмотрительно заведенного будильника! Тетушка Нэлли искренне верила, что если ей за время переезда из Момбазы в Уганду так и не пришлось отдубасить нахального льва зонтиком, по ее убеждению, оружием крайних мер, то виной тому будильник, из-за которого ей приходилось просыпаться каждые очередные два часа ночного отдыха!

Но не для всех сестер сбылись добрые надежды. Матери Лики, Мэри Базетт, не повезло с самого начала — вскоре она тяжело заболела. Врач, после нескольких безуспешных попыток остановить болезнь, настойчиво посоветовал девушке немедленно вернуться в Англию.

Мэри чувствовала себя настолько плохо, что не стала упрямиться и вскоре прибыла в Ридинг, не надеясь когда либо оказаться там, куда однажды забросили ее девичьи грезы. Судьба, однако, распорядилась иначе: когда Мэри выздоровела и стала понемногу забывать о романтическом путешествии в Момбазу, она познакомилась в Лондоне и вскоре вышла замуж за миссионера Гарри Лики. Луис не знал, у кого первого из его родителей возникла мысль отправиться в Восточную Африку. Не исключено, что увлекательные рассказы Мэри о Момбазе покорили Гарри, а может, самого отца захватил дух странствий и жажда приключений или виной тому письма сестры Луизы из Танганьики. Как бы то ни было, а в 1902 году молодая супружеская пара Лики прибыла в Восточную Африку и поселилась в деревушке Кабете, расположенной в 8 милях от поселка, который назывался Hайроби. Гарри и Мэри обслуживали английскую церковь построенную в Кабете, и вели проповеди среди кикуйю — членов самого могущественного и многочисленного племени аборигенов Кении.

Помнила ли Мэри о предостережении врача ни в коем случае не возвращаться в Африку? Сначала, может и помнила, а потом — забыла: на сей раз она безвыездно прожила в Кабете 50 лет, не жалуясь на здоровье!

Через год после возвращения в Танганьику в длинном и приземистом, похожем на барак строении с глинобитными стенами и соломенной крышей, прикрытой от тропических ливней огромным брезентом, родился первенец семейства Лики — сын, названный Луисом Сэймором. Затем родились сестры Юлия и Глэдис, но, по рассказам матери и отца, эффект появления их на свет шел ни в какое сравнение с первыми днями жизни Луиса. Дело в том, что он оказался первым белым младенцем, которого смогли увидеть коренные жители Восточной Африки. Как на чудо, сходились посмотреть на ребенка рядовые соплеменники и вожди кикуйю, жившие в окрестностях Найроби и Кабете. Отец уверял позже Луиса, что выглядел он в колыбели с точки зрения старейших кикуйю настолько внушительно и вызывал такой почтительный трепет, что знатные посетители выражали новорожденному свое уважение не совсем обычным способом: гости плевали на младенца, что представляло собой торжественный обряд доверия кикуйю к новому члену семейства Лики, символизирующий передачу жизни каждого члена племени в руки появившегося на свет.

Детство Луиса прошло в Кабете, он рос и воспитывался среди сверстников из племени кикуйю, играл в их игры, делил с ними радости и огорчения. Он в совершенстве овладел языком кикуйю и не только говорил на нем в случае необходимости, но и думал так же, как на английском. Вообще Луис настолько проникся обычаями жизни кикуйю, что в детстве искренне считал себя одним из них, стараясь ничем не выделяться среди своих темнокожих друзей. Он даже жил, когда позволяли родители, в такой же, как в поселке аборигенов, хижине, которую построил с помощью и под руководством «братьев кикуйю». Не удивительно поэтому, что в характере и облике его причудливо совместились типично английское образование, которое дали ему родители, и по-спартански суровое воспитание туземцев кикуйю. Мать учила его читать, писать, считать, а взрослые воины и охотники кикуйю показывали, как нужно правильно держать копье и изловчиться метнуть его, чтобы оно сразу же поразило цель, как бесшумно и незаметно подползти к небольшим пугливым газелям, как, не имея никакого орудия, погрузиться в воду, замаскировать голову болотной травой и терпеливо дожидаться, когда утка опустится на гладь водоема.

А сколько дали ему беседы у вечерних костров рядом с примитивными, как в каменном веке, постройками! Старики кикуйю, заботясь о воспитании молодежи, рассказывали старые предания и сказки. Каждый рассказ имел мудрую, как жизнь, мораль. Оставалось лишь впитывать и следовать ей в общении с людьми и природой. Так, любовь к животным привили Луису кикуйю. Он не только изучил повадки диких обитателей саванны, но научился думать так же, как они. Разве не «логика рассуждений льва» позволяла ему успешно подкрадываться к самым пугливым и осторожным из животных Восточной Африки? Луис думал, что он делал заметные успехи, подражая действиям охотников кикуйю. Иначе как объяснить такой беспрецедентный в истории кикуйю факт, что его, тринадцатилетнего мальчишку белого миссионера, объявили равноправным членом племени, присвоив почетное имя Вакараучи — «Сын воробьиного ястреба»? Тогда, взволнованный торжественной церемонией. посвящения, Луис поклялся остаться навсегда верным воином племени кикуйю.

Лики задумался — сдержал ли он детскую клятву?! Да, он не нарушил ее, и совесть его перед старейшинами кикуйю чиста. Он остался верен друзьям даже в тревожные дни преследования в Танганьике мау-мау: Луис Лики-Вакараучи, первый и единственный белый член племени кикуйю, в то время уже по возрасту не воин его, а старейшина, высшая честь которого может только снизойти на рядового соплеменника, а тем более иноземца, сделал все, чтобы, используя свой авторитет и влияние, предотвратить трагедию кровавого столкновения между белыми и аборигенами Восточной Африки.

Ближайшие друзья знали, что Луиса Лики нельзя понять вне обстоятельств, связывающих археолога с кикуйю, для чего следовало забыть, что он англичанин. Лики особо гордился тем, что собратья по племени не воспринимали его как выходца из Британии. Вождь кикуйю Коинандж однажды объяснил любопытствующему: «Мы называем его (Лики) a black man with white face, поскольку он скорее африканец, нежели европеец!» В каком же неоплатном долгу он перед своими доверчивыми друзьями! Чтобы хоть в какой-то мере отплатить им за добро, Лики вот уже несколько лет усердно трудится над капитальным исследованием, посвященным описанию быта и жизни кикуйю. Сейчас написано три толстых тома. Пожалуй, теперь ни об одном из африканских племен не рассказано столь подробно, как это сделал Лики о кикуйю. Он поморщился, вспомнив о письме издателей, требующих сократить сочинение до одного тома. Но есть ли смысл публиковать такой научный комикс? Первая капитальная грамматика языка кикуйю тоже написана им.

Лики обязан кикуйю выбором своей будущей профессии археолога, которая стала для него с некоторых пор всеобъемлющей страстью. Случилось так, что особой любовью Луиса пользовались сначала птицы — он мог наблюдать за ними, не уставая, по многу часов подряд. Его интересовали также косточки пернатых, которые встречались в изобилии на поверхности земли после дождей. Вот тогда-то, охотясь за древними костями, Лики впервые обнаружил странные вещи: потоки воды вымывали из глины наконечники стрел, в точности такие, как у охотников кикуйю, но сделанные не из металла, а камня. Мальчика поразили не только необычный материал, использованный для изготовления орудий охоты, но и то поистине ювелирное мастерство, с каким отделывались вещи из камня. Когда взволнованный находкой Луис обратился за разъяснениями к охотникам кикуйю, они не замедлили с ответом, поскольку встречались с вещью хорошо им знакомой. «Это лезвия духов, — сказал с почтительным уважением Доробо. — Знай, Вакараучи, — такие орудия ниспосланы с неба духами грома!»

Когда позже Лики начал читать книги, то узнал, что оббитые камни, захороненные в земле, использовал на охоте древний человек, живший на много веков раньше современных людей. Тогда же юношу стали интересовать вопросы прошлого человечества, африканские древности. Луис, ставший поклонником Дарвина, знал о том, что великий эволюционист, рассуждая о возможном районе происхождения человека, отдал предпочтение Африке. Вот почему Лики с самого начала верил в возможность успеха поиска останков предка людей на земле кикуйю. Поэтому еще до того, как родители решили отправить его в Англию для продолжения образования, он твердо решил отказаться от изучения птиц и посвятить свою жизнь самому увлекательному на свете делу поиска ископаемого человека и костей вымерших животных.

Подготовка к будущей деятельности началась сразу же после того, как Луис появился на земле предков — в Англии. После двух лет обучения в подготовительной школе он поступил в Кембриджский университет. Как первокурсник, он должен был сдать экзамены по двум языкам: французскому, поскольку именно на нем публиковалась большая часть литературы по древнекаменному веку, и какой-нибудь из европейских или иных достаточно распространенных языков Старого Света. Что касается французского, то Лики без затруднений сдал его, а в качестве второго языка выбрал язык кикуйю-банту, о котором даже истинные и дотошные знатоки филологии имели смутное представление.

Лики оживился, припомнив, какой переполох вызвало в почтенном учебном заведении его невинное предложение. В самом деле, поскольку один из поступавших в университет выразил желание совершенствоваться в языке кикуйю, то негоже Кембриджу признать, что оно не осуществимо, так как в известном всему миру вузе нет преподавателя, который мог вести занятия по языку кикуйю! Лики сокрушенно и осуждающе покачал головой, вспомнив, с каким упрямством он стоял на своем, несмотря на уговоры преподавателей…

Кембридж капитулировал! Упрямого студента из Танганьики подключили к занятиям одного из профессоров, который знал язык племени луганда, родственного кикуйю. На том злоключения не кончились, поскольку, когда наступила пора сдавать экзамены, его могли принимать два преподавателя. Но откуда взять второго, если и один найден с таким трудом?! Из Кембриджа в университет Лондона полетел необычный запрос: «Кто может принять экзамен по специальности „язык кикуйю“»? Столица империи не заставила долго ждать ответа: «Миссионер в отставке Г. Гордон Деннис и Луис Сэймор Базетт Лики!»

Выход из тупика нашли весьма своеобразный: профессору, знатоку языка племени луганда, не оставалось ничего другого, как сначала с помощью Луиса Лики терпеливо изучить язык кикуйю, а уже затем вместе с Гордоном Деннисом принять экзамен у Вакараучи. Ничего не скажешь — уникальный для университета случай, когда студент отчитывался перед профессором в знаниях, которыми он любезно поделился с ним в течение нескольких предшествующих месяцев!

На втором курсе с Луисом случилось несчастье: во время игры в регби он ударился головой, и после этого его стали постоянно мучить головные боли, в особенности когда приходилось читать книги. По настоянию врачей он оставил учебу. Лики решил не терять времени даром. Он уговорил известного канадского палеонтолога В. Е. Калтера взять его в экспедицию, которая направлялась в Танганьику на поиски ископаемых рептилий. Калтер оказался превосходным мастером своего дела. Он умел искать ископаемых, со всей тщательностью и осторожностью раскапывал их и в совершенстве владел техникой консервации находок в сложных полевых условиях… Недаром Лики и теперь отдает предпочтение шеллаку и пластырю из Парижа, когда нужно закрепить рассыпающуюся под солнцем древнюю кость. Для двадцатилетнего Луиса поездка в Танганьику и работа там в составе экспедиции Калтера стала первой школой полевых исследований, об уроках которой он с благодарностью вспоминает до сих пор…

Луис, поправив здоровье, снова вернулся в Кембридж, чтобы продолжить обучение. Он успешно сдал экзамены по археологии и антропологии своему учителю А. К. Хиддону и, считая себя достаточно подготовленным, по окончании университета предложил свои услуги на руководство экспедицией, главная цель которой — поиски остатков древнего человека. Заявление Луиса профессор вежливо выслушал, а затем последовал диалог, который Лики любил пересказывать друзьям, интересующимся, как он начал свои археологические раскопки в Восточной Африке.

— Куда же вы намерены ехать? — заинтересованно спросил его маститый собеседник.

— В Восточную Африку! — не раздумывая сказал Луис.

— Не переводите попусту время, — разочарованно буркнул профессор. — Ничего значительного там не найдете. Если уж вы действительно решили посвятить жизнь древнему человеку, то поезжайте в Азию.

— Но я родился в Восточной Африке и уже нашел там следы первобытных людей, — упрямо возразил Лики. — А кроме того, я убежден, что не Азия, а Африка колыбель человечества!

В ответ на эту тираду профессор и его коллеги лишь улыбнулись. Продолжать разговор не имело смысла.

Луис собрал немного денег и в 1926 году вместе с другом, тоже выпускником университета, отправился в первую самостоятельную экспедицию, громко названную «Восточно-Африканской». Стоит ли говорить, что пароход, в каюте третьего класса которого разместился Лики, держал курс на Танганьику. На часть оставшихся от морского путешествия денег он купил палатки, а небольшую толику их сохранил для найма рабочих. Первый археологический маршрут проложен по направлению к тому же участку знаменитой Великой рифтовой долины, протянувшейся на 6400 километров от Иордании до Мозамбика, где как раз к югу от экватора на расстоянии Г)0 миль цепочкой располагались три озера: Накуру, Элиментейна и Навэйша. В ледниковую эпоху озера составляли одно целое, а уровень воды в них стоял на 800 футов выше.

Лики недаром стремился к озерам Великой долины. Еще в 1893 году геолог Д. В. Грегори посетил эти места и первым отметил следы древних оледенений в районе Экваториальной Африки. Ледники там некогда опускались, судя по моренным валам, на километр ниже современной снеговой линии гор. Затем в этом районе работал Эрих Нильсон и тоже обратил внимание на признаки резких колебаний климата во времена, отстоящие от современности на сотни тысячелетий. В этих условиях заманчивой казалась перспектива поиска древнейших изделий первобытного человека среди россыпей галек на высоких озерных уступах, откуда вода отступила более полумиллиона лет назад. Находили же где-то первые белые поселенцы Восточной Африки оббитые камни, а геолог Уганды Е. Д. Вэйланд, изучая древние отложения, обнаружил каменные орудия неандертальцев и даже следы дошелльской культуры, возраст которой выходил далеко за пределы полумиллиона лет! Правда, он не нашел остатков ископаемого человека, но разве не затем прибыл на берега Накуру и Элиментейна Луис Лики?

Экспедицию приютил один из белых переселенцев, Лики помнил, с каким энтузиазмом наводили они с другом порядок в ветхом строении, как снаружи ревел ветер, и казалось, что стены вот-вот обрушатся на незваных гостей. Все обошлось благополучно, а первые разведки заставили забыть невзгоды быта: Лики сразу же открыл несколько стоянок каменного века.

Шесть месяцев продолжались раскопки. Результаты их превзошли все ожидания: на одном из поселений северного берега Накуру Лики раскопал 10 древних захоронений, а на двух стоянках, расположенных в 15 милях южнее на берегу Элиментейна, 16 погребений древнего человека! Он не нашел остатков обезьянолюдей, а тем более недостающего звена. Древние обитатели берегов Накуру и Элиментейна — высокие, стройные, большеголовые — люди рода Homo sapiens, по-видимому, не негроиды, как следовало бы ожидать. Объем мозга у них составлял 1480–1680 кубических сантиметров. Лицо их продолговатое, а нос узкий и длинный. Они хоронят умерших по строго разработанному ритуалу: погребенный лежал обычно в скорченном положении; голову его прикрывали специально уложенные камни. В одной из могил Лики рядом с костями человека обнаружил груду обсидиановых отщепов. Время захоронений вряд ли выходило за пределы 8000—10000 лет. Раскопки стоянок дали большое количество мелких обсидиановых орудий, обломки зернотерок и фрагменты украшенных орнаментом глиняных сосудов. Люди новокаменного века около 4000 лет назад хоронили покойников в раковинных кучах, раскопанных Лики в местечке Гумбан. У них признаки негроидной расы выделялись четко и определенно.

Осенью 1927 года Лики вернулся в Англию и начал обрабатывать собранный материал. Открытия на берегу Накуру и Элиментейна произвели большое впечатление на ученый мир Англии, и неудивительно поэтому, что в течение последующих двух лет Луис имел достаточно денежных средств, чтобы продолжать раскопки в Восточной Африке. Средства выделялись колледжем Святого Джонса, приписанного к Кембриджу. Наибольшие неожиданности и подлинную сенсацию, всполошившую археологов Европы, принесли исследования скального навеса Гамбл, открытого на берегу Элиментейна. 14 культурных горизонтов, заполненных каменными орудиями и костями животных, удалось проследить в рыхлых отложениях навеса. Но наибольшие волнения вызвали три верхних слоя. Сначала Лики раскопал горизонт, который содержал каменные орудия, известные в Европе как позднеориньякские, то есть датированные временем около 30000 лет. Ниже располагался слой с обсидиановыми изделиями, которыми 50000-100000 лет назад пользовались обезьянолюди типа неандертальцев, непосредственных предшественников человека разумного. Далее следовало ожидать горизонт с еще более древней культурой каменного века, и если бы здесь встретились кости человека, то мечта Лики об открытии древнейшего обитателя Африки стала бы явью.

Лики до сих пор не забыл, какое волнение охватило его, когда ниже пласта с орудиями неандертальцев показались человеческие кости! Одно, второе, третье захоронение открыл он, а затем еще два. Самое лучшее из сохранившихся — скорченное, как в Накуру. Но почему черепа людей не имеют обезьяньих черт? Почему вместо примитивных рубил из земли извлекаются знакомые по первому слою ориньякские инструменты? Как объяснить, что вопреки твердо установленной в Европе последовательности развития каменного века ориньякская культура человека разумного предшествует в Танганьике мустьерской культуре неандертальцев?

Лики с честью вышел из затруднений. Он дал объяснение столь же простое, как и неожиданное для скептиков. По его мнению, в Танганьике передовая ориньякская культура верхнепалеолитического человека разумного сосуществовала бок о бок с отсталой и отжившей свой век мустьерской культурой обезьянолюдей типа неандертальцев! Отсюда следовал вывод о неравномерности темпов развития отдельных групп древнейших людей: явление, сохранившееся вплоть до современности. Как будто нарочно, чтобы «теоретически» не сразу «переварили» предложенное им, Лики объявил Африку «эволюционной колыбелью ориньякского человека, который затем мигрировал на север в Европу и на восток в Азию». Обманувшись в ожиданиях открыть костные останки первых в Африке обезьянолюдей, он торопился взять реванш в оценке значения находок верхнепалеолитического человека. Их тоже можно использовать как доказательство справедливости высказывания Дарвина об особо важной роли Африки в становлении человека, не правда ли?

В 1929 году Лики сделал замечательное открытие, которое снова заставило заговорить о нем. На сей раз он вел разведку невдалеке от озера Виктория в местности Кариандуси. Однажды, с трудом пробираясь через густой колючий кустарник, Луис чуть не свалился с пятнадцатиметрового обрыва. Заглянув вниз на обрушившиеся стенки каньона, он замер от удивления — надо же было споткнуться и упасть именно там, где в нескольких метрах ниже из глины торчало рубило, изготовленное из черного полупрозрачного вулканического стекла! Такие огромные ручные топоры, универсальное орудие труда древнейшего человека, выделывали из камня предшественники неандертальцев — обезьянолюди типа синантропа и питекантропа. Поскольку позже рубила на становищах первобытных людей не встречаются, то лагерь их в Кариандуси следовало датировать как минимум 200000 лет. Никогда прежде в Танганьике подобного не находили.

Лики сразу же принял решение развернуть раскопки на этом месте Он, как и ранее, надеялся найти костные останки тех, кто умел так мастерски выделывать из обсидиана ручные топоры. Но его желание, к досаде участников раскопок, так и не осуществилось. Однако картина искусно раскрытого стана первобытных охотников с валяющимися на земле 2000 орудиями и костями съеденных животных оказалась настолько впечатляющей, что в том месте над жилой площадкой соорудили павильон полевого музея. Каждый из любопытных мог осмотреть лагерь предков, где все осталось нетронутым с тех пор, как 200 000 лет назад обезьянолюди покинули временное пристанище, а многометровые толщи глины бережно прикрыли остатки древней жизни.

Раскопки в Кариандуси имели еще одно важное последствие: Лики, просматривая специальную литературу, посвященную исследованиям геологов и палеонтологов на территории Танганьики, обратил внимание на то, что кости таких же, как на стоянке с рубилами, животных нашел в 1913 году профессор геологии Берлинского университета вулканолог Ганс Рек. В 1914 году он опубликовал заметку об открытии в южной части Великой рифтовой долины в каньоне Олдовэй около озер Натрон и Эйянзи. Оказывается, на это место первым обратил внимание немецкий энтомолог из Мюнхена Катвинкель, который охотился с сачком в районе каньона и чуть не поплатился за это жизнью, когда, преследуя редкий экземпляр бабочки, упал с обрыва. Опомнившись, рассеянный Катвинкель заметил, что из пласта глины торчат кости ископаемых животных. Он собрал их, доставил в Берлин, а в 1913 году немецкие палеонтологи и геологи, которых взволновала его коллекция, снарядили в Олдовэй специальную экспедицию. Ее возглавил Ганс Рек.

Олдовэй оказался настоящей сокровищницей — на десятки метров прорезали водные потоки реки Танганьики многоцветные толщи древних озерных отложений. Их пересекали слои вулканической золы и кальцинированного песчаникового туфа, хорошо сохранявшие кости животных. Раскопки Река привели к открытию слоя, богатого палеонтологическими остатками. Среди них преобладали кости давно вымерших животных (динотериевый слон, трехпалые лошади, примитивные антилопы, гигантские жирафы), но в изобилии встречались также остатки современных обитателей саванн Танганьики (носороги, гиппопотамы, свиньи).

Особое волнение Лики вызвало сообщение Река о находке в обрыве каньона на глубине 10 футов погребения. Умерший лежал на правом боку, фоссилизованные кости его подтверждали значительную древность захоронения. Правда, надежда Лики на открытие в Олдовэе первобытного человека не оправдалась — в 1929 году мюнхенские профессора Моллесон и Гейзер опубликовали находку и пришли к заключению, что человек из Олдовэя современный. У него оказались подпиленными нижние резцы, обычай, недавно широко распространенный у многих африканских народов. Но кто знает, что скрывают туфы, песчаники и глины Олдовэя, откуда Рек в таком изобилии извлекал древнейшие кости.

Лики написал письмо в Берлин. Он спрашивал у Ганса Река, не нашел ли он в Олдовэе место, где остатки животных встречаются вместе с обработанными камнями? Профессор ответил, что палеонтология каньона богатая, но все же тамошние ущелья — не те места, где можно открыть культуру палеолитического человека. Во всяком случае, он, Рек, пытался найти каменные орудия и кости первобытных людей, но, увы, безуспешно. Впрочем, продолжить раскопки ему помешала война, а сейчас, если молодой человек желает, он, Рек, готов участвовать в экспедиции, все на месте показать и рассказать, а также передать для дальнейших исследований открытое почти два десятилетия назад местонахождение. Лики принял предложение Ганса Река. Он посетил Берлин, осмотрел коллекцию ископаемых, в том числе остатки погребения из Олдовэя, которые напомнили ему находки захоронений в Накуру и Элиментейне. Вернувшись в Англию, приступил к сбору средств на экспедицию. Как и следовало ожидать, дело это оказалось нелегким, но после двух лет хлопот настойчивость и упрямство Лики перебороли равнодушие британских научных обществ. Собранных денег оказалось достаточно, чтобы в 1931 году направить в Олдовэй большую экспедицию. В ней помимо Луиса участвовали Ганс Рек, Эдмунд Тил, Дональд Мак Иннес, Артур Т. Хэпвуд и сэр Вильям Фучс.

«Да, теперь уже сэр», — подумал Лики. Сколько шума наделала в прошлом, 1958, году его экспедиция, которая впервые пересекла из конца в конец Антарктиду. Пожалуй, поездка в Олдовэй в 1931 году сопровождалась трудностями и опасностями большими, чем современное путешествие по Антарктиде! Это сейчас дорогу в 565 километров от Найроби до Олдовэя можно преодолеть на «Лэнд-Ровере» часов за тринадцать (по сухой погоде, разумеется, ибо однажды в ненастье они с Мэри 26 километров едва проехали лишь за три дня — таковы дороги в африканских прериях!). Но маршрут теперь пролегает прямо через город Арушу, по краю раскинувшегося на 20 километров величественного вулкана Нгоронгоро, через часть Великой долины, известной под названием «низина Балбал». Затем начинается каньон, расположенный по краю равнины Серенгети. Она лежит на полпути между озером Виктория и горой Килиманджаро, двумя наиболее известными географическими достопримечательностями Восточной Африки. А четверть века назад путь к Олдовэю пролегал не по прямой — на 240 километров длиннее, да и машина, на которой пришлось ехать, не отличалась ни мощностью, ни надежностью. Более 800 километров по бездорожью экспедиция преодолела за неделю. Скорость машины едва превышала пять миль в час. Но трудности и неудобства поездки искупались прелестью Экваториальной Африки. По пути то и дело встречались группы слонов и жирафов, носорогов, табуны зебр, аптилоп-гну, газелей Томпсона и совершенно очаровательных карликовых антилоп, высота которых не превышала 35 сантиметров. Животные не проявляли особого беспокойства при виде грохочущего автомобиля. Они, с удивлением наблюдая за людьми, позволяли приблизиться к себе на расстояние до шести метров. Аборигены, хозяева этой земли, чудом перенесенной из далекого прошлого, попадались редко. Лишь иногда в степи виднелись палатки кочевников масаи, которые охотились и перегоняли с места на место свои стада.

Наибольшее впечатление на путешественников произвела первая встреча с каньоном Олдовэй. На 40 километров протянулось это ущелье, разрезая на стометровую глубину окраину выжженной солнцем степи Серенгети. Крутые обрывы, переливающиеся всеми цветами радуги, напоминали собой причудливый слоеный пирог. Окаменевшие и рыхлые отложения перекрывали друг друга в замысловатой по беспорядочности цветовой гамме, сверху к краю ущелья подступала зеленовато-желтая степь, и разрывал горизонт пирамидальный вулкан. Нгоронгоро, плавающий в голубоватом мареве раскаленного воздуха.

Чашу кратера заполняло озеро с чистейшей холодной водой, бесценным сокровищем саванны. Опытный глаз геолога без труда прочитает цветные глинисто-каменные страницы, составляющие крутые стены каньона: там, где сейчас раскинулась засушливая степь, сотни тысячелетий назад плескались волны огромного озера. В засушливые периоды кочующие пески окрестных пустынь подступали к водоему и частично заваливали его. Вулканические пеплы и зола тоже обрушивались на озеро. По берегам откладывались цветные прослойки кальцитовых структур, известных у специалистов-лимнологов под названием «розы пустыни». Обитателями пустынного края становились крысы, мыши, ящерицы, тушканчики, кости которых представляют особую ценность для палеонтологов, поскольку позволяют более точно восстановить климат и природное окружение отдельных эпох. Когда начинались тропические ливни, вода брала реванш у своего извечного врага — песка. Жизнь снова возвращалась в саванну: стада всевозможных крупных животных тянулись к зеленым берегам озера. В илистых водных отложениях и следует искать их кости. Но вода потерпела поражение.

Крупица за крупицей заполнялась твердыми частицами глубокая озерная котловина, пока влага не исчезла и у подножия Нгоронгоро но раскинулась ровная, как стол, степь.

Около полумиллиона лет она наслаждалась покоем, а затем произошла катастрофа. Сильное землетрясение обрушилось на восточную окраину Африки, ломая и обрушивая земные пласты, рассекая их как гигантским мечом, опрокидывая и вздыбливая каменистые породы на протяжении тысяч километров. Тогда-то около 100 000 лет назад и появилась Великая рифтовая долина, протянувшаяся от Ближнего Востока до юга Африки. Олдовэй и Балбал стали частью гигантской трещины, которая в том месте вскрыла слои, заполнявшие некогда озерную котловину. За работу снова принялась вода. Временные потоки в сезон дождей стали «пропиливать» глубже и расширять стены ущелья, пока взорам людей не предстала величественная картина прошлого земли кикуйю и масаи. Чтобы раскрыть детали былого, следовало узнать, какие сокровища скрывали от археологов и палеонтологов каждый из многоцветных слоев, слагающих стены грандиозных обрывов олдовэйского каньона.

Лики потрясло увиденное. Вот оно место, достойное открытия самого древнего на Земле человека и недостающего звена. Во всяком случае, он не сомневался, что обязательно найдет здесь рубила — в точности такие, как в Кариандуси! Ибо, если по берегам древнего озера, судя по находкам Ганса Река, бродили те же животные, на которых охотились обезьянолюди, жившие 200000 лет назад невдалеке от озера Виктория, то почему орды первобытных людей не могли разбить становище в Олдовэе? Не так много в восточно-африканской саванне мест, изобилующих водой, чтобы древний человек не заметил, такое благодатное для жизни и охоты угодье!

Когда Лики поделился своими мыслями с коллегами и даже высказал убеждение, что именно здесь следует ожидать открытия предка более древнего, чем питекантроп, то Ганс Рек, подзадоривая молодого археолога, сказал:

— Готов держать пари — вы, Луис, вряд ли найдете здесь хотя бы один оббитый камень!

— Хорошо, я заключаю с вами пари, профессор, — ответил Лики. — Более того, Олдовэй мне нравится настолько, что я убежден — не пройдет и 24 часов, как вы будете держать в руках не что-нибудь, а настоящее ручное рубило…

Лики с удовольствием припомнил, как он выиграл пари. Чтобы найти рубило и торжественно вручить его изумленному Реку, ему понадобилось всего семь часов! Поиски каменного века, начатые Лики в первый день прибытия в Олдовэй, не ограничились этой удачей. За первым открытием последовали другие. Оббитые человеком камни залегали на различных уровнях от края обрыва ущелья, отмечая места, где располагались стоянки древних охотников. Глубина залегания примитивных инструментов, цвет и характер глинистого пласта, в который они включены, а также кости животных, найденные вместе с ними, позволили Лики создать на удивление целостную и многогранную картину эволюции культуры каменного века на протяжении почти полумиллиона лет. Из них 400 тысячелетий в Олдовэе жили обезьянолюди, главным орудием которых оставались рубила. Внизу обособленно друг над другом располагались четыре последовательных горизонта шелльской культуры, когда впервые появляются рубила (слой II). Черепашьими темпами от прослойки к прослойке совершенствовались они, пока в пятом горизонте не появились ручные топоры ашельской культуры. От пятого до девятого горизонтов (слой III), залегающих на десятки метров выше шелля, происходило медленное развитие ашельского рубила.

Ну, не поразительна ли отсталая культура, если в громадный, на полмиллиона лет, промежуток времени первобытный предок, ее создатель, использовал однажды изобретенный инструмент? Однако, как показал Лики, консерватизм этот мнимый. Удачно найденная форма орудия, оббитый с двух сторон и приостренный на конце камень — ручной топор, действительно пережила тысячи веков. Но, во-первых, материалы, полученные при раскопках стойбищ Олдовэя, показывали, что сама по себе форма не остается неизменной, а варьирует, подчиняясь определенным закономерностям. Во-вторых, с течением времени, медленно, но совершенствуется техника обработки камня, накладывая заметный отпечаток на облик орудия. Оно становится площе, изящнее, тоньше, а следовательно, и эффективнее в работе. В-третьих, рубилами не ограничивается набор инструментов древнего олдовэйца: в его арсенале имелись скребла, остроконечники, ножи, изготовленные из крупных пластин, проколки, скребки, отбойники, нуклеусы, с которых скалывались заготовки более мелких инструментов. Изучение их тоже подтверждает мысль о неуклонном совершенствовании культуры каменного века Восточной Африки с течением времени. Олдовэй, таким образом, представлял собой своеобразную музейную экспозицию, изучение которой раскрывало историю человека и окружающего его животного мира за полмиллиона лет.

За полмиллиона? А может быть, за миллион? Вопрос поставлен резонно, поскольку при раскопках в Олдовэе в 1931–1932 годах Лики обнаружил культурные горизонты (1 слой), залегающие на стометровой глубине, на 16,5 метра ниже слоя с самыми ранними шелльскими рубилами и с костями животных более примитивных, чем те, на которых много времени спустя охотились обезьянолюди, питавшие пристрастие к ручным топорам. Это была архаическая культура настоящего недостающего звена, по сравнению с которой шелль и ашель, самые ранние из стадий древнекаменного века, представленные в Олдовэе, как и в Европе, серией последовательных стадий, казались высокосовершенными, несмотря на их примитивизм и однообразие.

Действительно, этот древнейший из известных ранее этапов культуры палеолита типа дошелль, названный Лики олдовэйским, характеризовался наличием, по существу, одного-единственного по типу инструмента, если не считать грубых сколов с легкой подправкой, которые использовались как ножи — небрежно затесанной на одном конце галькой. Какое-то раннее человекообразное существо, почти обезьяна по статусу физическому и интеллектуальному, делало первые шаги в изготовлении орудий труда. Оно затрачивало минимум усилий при их оформлении: подходящая по форме округлая или продолговатая галька кварцевой или кварцитовой породы затесывалась на конце с одной или двух сторон. В результате получались своеобразные сечковидные рубящие инструменты, которые археологи назвали чопперами или чоппингами (в зависимости от того, с одной или двух сторон приострялся рабочий край орудия; chopper — сечка). Остальные грани и плоскости гальки оставались необработанными и сохраняли гладкую поверхность, в отличие от рубил, при изготовлении которых были оббиты обе стороны исходного желвака камня, заострив при этом рабочий конец и боковые стороны инструмента и оформив для удобного расположения орудия в руке его рукоятку, или, как археологи говорят, «пятку». Чоппер, от которого веяло подлинной первобытностью младенческого этана истории предков человека, еще более комплексное и многостороннее по назначению изделие, чем рубило. При изготовлении его скалывались отщепы — следовательно, галька представляла собой не только исходную, подготовленную самой природой заготовку будущего орудия, но также нуклеус, то есть ядрища для получения сколов, которые затем употреблялись как примитивные режущие инструменты. Чоппер и чоппинг служили орудиями нападения и защиты, с помощью их копали землю, рубили дерево, дробили кости, сдирали кожу с убитого животного и разделывали его тушу, скребли, резали, пилили, сверлили и кололи.

Лики не ограничился теоретическими рассуждениями, анализируя особенности олдовэйской культуры. Не принимая ничего на веру и стараясь проверить выводы экспериментально, он стал учиться изготовлять чопперы и чоппинги, чтобы уяснить, как их оформляли, а затем использовали в деле. Со временем Лики довел до совершенства свое мастерство, и ему требовалось всего четыре минуты, чтобы изготовить рубило или чоппер. Делая их на глазах изумленных африканцев-пастухов, Лики старался развеять их скептицизм в отношении извлекаемых из земли инструментов. Обкалывать гальки было нелишне и в присутствии помощников по раскопкам, поскольку они с недоверием относились к его мастерству.

Но одно дело изготовить инструменты олдовэйского типа, а другое доказать, что их действительно можно использовать. Лики довел до конца эксперимент: когда однажды в лагерь привезли барана, предназначенного для праздничного пиршества, он позвал девятнадцать старейшин из кочевавших в окрестностях Нгоронгоро племен масаи, собрал своих сотрудников-африканцев, пригласил для беспристрастной фиксации события фотографа из американского научно-популярного журнала «National Geographic» и начал священнодействовать. Сначала на глазах пораженных зрителей Лики несколькими ловкими ударами приострил гальку, превратив ее в сечковидный инструмент, а затем принялся за барана, попросив засечь время начала работы. За 20 минут он с помощью обычного каменного орудия олдовэйской культуры снял с животного шкуру, выпотрошил его и, следуя строгим правилам столичных гастрономов Найроби, расчленил на части дымящуюся тушу. Нужно было видеть изумление и замешательство, светившиеся в глазах фотографа Боба Сиссона, чтобы оценить по-настоящему эффект, который произвел на зрителей Лики, продемонстрировавший навыки самого раннего из олдовэйцев древнекаменного века.

Что касается старейшин масаи, то они не сомневались во всемогуществе Лики. Разве он не вылечивал их, когда кого-нибудь из соплеменников кусала змея или неудачно оканчивалась охота на львов? В палаточном лагере можно всегда бесплатно получить чудодейственные лекарства от малярии и разных кожных болезней. А как ловко узнал Лики, где под землей находятся запасы воды! Там потом в двух местах он выкопал водоемы, и теперь скот племени не испытывает жажды. Лики, однако, пригласил старейшин в лагерь не для того, чтобы полюбоваться впечатлениями, которые окажут на них его эксперименты. Просто он не упускал случая провести просветительную работу. Объяснив, что такими, как в его руке, чопперами пользовались в работе далекие предки людей, Лики стал толковать вождям об уникальности Олдовэйского ущелья как памятника старины, в земле которого сотни тысяч лет сохраняются остатки разных культур. Он просил старейшин не прогонять по склонам каньона стада животных, так как они могут растоптать копытами череп предка. Боб Сиссон не переставал удивляться: Лики говорил с вождями не на английском, а на языке суахили!

Несмотря на удачу, связанную с открытиями в Олдовэе необычно полного ряда последовательных ступеней эволюции шелльской и ашельской культур, а также находки в первом слое каньона дошелля — олдовэйской культуры, запрятанной почти под стометровой толщей глины, Лики тем не менее не испытывал полного удовлетворения ни в первый, ни в последующий сезоны раскопок на окраине степного плато Серенгети. Не хватало заключительного, главного, по-бетховенски всесокрушающего аккорда, чтобы торжество человеческого упорства, труда и мысли в разгадке проблемы появления на Земле людей засверкало подлинным совершенством и значительностью.

Призыв к старейшинам масаи не допустить уничтожения черепа — своего рода превентивная мера, ибо, несмотря на все старания и усердие, в руки Луиса Лики за 28 лет раскопок в Олдовэе попало всего две коронки человеческих зубов. Их нашли в 1955 году на стоянке ВКП при раскопках самого древнего из шелльских горизонтов — культуры шелль I, для которой характерно использование наряду с немногочисленными примитивными рубилами массы галечных чопперов. Зубы — левый нижний второй коренной и левый клык — принадлежали ребенку 3–5 лет. Они отличались огромными размерами и по строению соответствовали скорее зубам синантропа и гейдельбергского человека, чем австралопитековым. Гоминидное существо, которое около полумиллиона лет назад впервые изготовило рубила, обладало зубами большей величины, чем парантроп крупнозубый! Лики, изучив зубы, написал в журнале «Nature»: «Мы имеем дело с огромным истинным гоминидом, который не принадлежит к австралопитековым по типу. Зубы подтверждают, что мы имеем дело с человеком!» Далее он высказал предположение, что именно такого типа человек, современник австралопитеков, изготовлял орудия, найденные Робинзоном и Масоном в брекчии Стрекфонтейна. Они назвали его телантропом. Что ж, может быть, в Олдовэе и найдены его первые костные остатки?

Конечно, найти первым в мире косточки шелльца, несмотря на их крайнюю фрагментарность, вещь приятная, но где черепа тех, кто первым из людей осваивал берега озера в Олдовэе за миллион лет до начала эпохи цивилизации, кто учился выделывать из непослушного камня первые чопперы и рубила, кто осваивал трудные и сложные для слабовооруженного существа приемы охоты на быстроногих и чутких обитателей африканских саванн и джунглей? Если облик ашельца можно представить по материалам питекантропа и синантропа, то как выглядел шеллец, а тем более человекообразное существо дошелльской или олдовэйской культуры, оставалось неясным. Между австралопитеками Дарта и Брума и древнейшими из пока открытых на Земле гоминидами синантропом и питекантропом по-прежнему располагалось загадочное недостающее звено.

Лики верил, что из всех выявленных археологами пунктов с остатками самых ранних из известных становищ первобытного человека Олдовэй наиболее перспективное место. Однако шли годы, но надежды так и оставались надеждами. Будь на месте Лики другой археолог, он давно бы забросил Олдовэй или оставил его другим, кто возжелал испытать судьбу и счастье.

Вот и наступил очередной, 1959, год. Уже 28 лет ведутся раскопки в Олдовэе, а Лики до сих пор надеется открыть череп недостающего звена, или древнейшего человека. Впрочем, ему ли жаловаться на судьбу? Прошедшие десятилетия не раз баловали его сенсациями. Недаром у археологов вошло в поговорку выражение — «удача Лики». Если говорить действительно о первой после открытия Олдовэя удаче, то стоит прежде всего вспомнить счастливую встречу в 1933 году со студенткой Лондонского университета Мэри Николь. Они встретились на званом обеде, где предстояло выступить археологу из Танганьики. Мэри опасалась скучной лекции, но ошиблась в предположении: энергичный молодой человек представился как Луис Лики, а рассказывал он не о чем-нибудь, а об Олдовэе. Причем горячо и увлеченно! Неудивительно, что гость из Африки покорил Мэри Николь, и она попросила его взять ее в экспедицию.

Любовь к археологии у Мэри давняя. Луис с удивлением узнал, что тот знаменитый Джон Фрери, который в XVIII веке первым в Англии обнаружил в Соффолке рубило и обратил на него внимание как и на изделие рук первобытного человека, — прапрадедушка Мэри. Ее отец художник Эрскин Николь много путешествовал с дочерью по юго-западной части Франции, которую любил из-за зелени ее лугов и удивительного неба. Там же родители осматривали пещеры, к чему со временем пристрастилась и Мэри. Пока отец рисовал, она лазала по камерам гротов и в одну из таких прогулок в местечке Кабререте встретилась с аббатом Лемози. Он известен тем, что открыл в пещере изображения животных, нарисованных охрой человеком древнекаменного века. Аббат пригласил девушку, которая отлично рисовала, заняться вместе с ним изучением наскальной живописи, а затем дал первые уроки правил проведения раскопок. Мэри увлеклась археологией и ни о каком другом занятии с тех пор не помышляла. Неудивительно поэтому, что в Лондонском университете она специализировалась по предыстории и геологии, а в каникулы выезжала с сокурсниками на раскопки древних стоянок Англии. Ей довелось копать широко известный специалистам древнекаменного века Клетон.

Но разве можно сравнить по впечатлениям все, с чем она до сих пор соприкасалась в археологии, с Олдовэем?! Когда Николь вернулась из Танганьики и ее спросили, не жалеет ли она, что поехала в Африку, то Мэри засмеялась и сказала: «Едва ли. У меня лишь одно огорчение, что я не оказалась там раньше!» Стоит ли говорить, что на следующий год она снова отправилась в Танганьику. Эта поездка решила ее судьбу: она стала Мэри Лики.

Луис давно уверовал в легкую на открытия руку супруги. Недаром друзья называют Мэри «Счастьем Лики». В том, что за прошедшие годы судьба не обходила его удачами — немалая заслуга Мэри Лики. Чего стоит, например, эпизод, разыгравшийся семнадцать лет назад, в 1942 году на знаменитой теперь стоянке Олоргазейли, открытой в ущелье того же названия при одной из разведочных поездок всего в 40 милях от Найроби. Луис первым наткнулся на площадку, засыпанную сотнями рубил.

Пораженный увиденной картиной, он позвал Мэри посмотреть находки. Однако она не только не поспешила к нему, но вскоре стала настойчиво звать к себе. С большой неохотой пошел Луис к месту, где замешкалась Мэри, и был удивлен: без преувеличения тысячи рубил устилали разрушенный землетрясением участок древней террасы, не превышающий в размере 50 квадратных ярдов. Ничего подобного многоопытный Лики не видывал в жизни. Раскопки раскрыли здесь двадцать культурных горизонтов, залегающих друг над другом, и в каждом из них в изобилии встречались рубила. Теперь на этом месте, как и в Кариандуси, построен трехкомнатный полевой музей Королевского национального парка Кении, где в любое время со специальной платформы можно полюбоваться завалами обработанного обезьянолюдьми камня.

Вторая история более увлекательная. Она связана с открытием черепа проконсула — загадочного существа, которому антропологи придают особое значение в поисках глубинных, отстоящих на десятки миллионов лет от современности, корней родословной обезьян и человека. Первую челюсть проконсула нашли в Западной Кении в районе ущелья Кавирондо в Кору, где еще в 1926 году доктор Гордон обнаружил на своей ферме нижнемиоценовые ископаемые и послал их в Лондон. Британский музей командировал в Танганьику Артура Т. Хэпвуда, который присоединился к экспедиции Лики и вместе с ним начал раскопки в Кору. Через четыре недели поисков Хэпвуд нашел отдельные зубы, а также части нижней и верхней челюстей проконсула и напечатал сообщение о них в 1933 году. В 1942 году Лики обнаружил еще две челюсти проконсула, несходные с челюстями шимпанзе. Антропологи после изучения всего материала выделили три вида проконсулов, отличающихся по размерам: один из них — меньше шимпанзе, другой — такой же, как шимпанзе, а третий достигал величины гориллы. С этих пор миоценовые толщи влекли к себе Лики из-за возможного открытия новых остатков загадочного антропоида, предка обезьян и человека.

Еще в начале тридцатых годов во время путешествия на пароходе внимание Лики привлек остров Рузинга, расположенный напротив ущелья Кавирондо в 32 километрах от берега озера Виктория. На нем широко распространены вулканические отложения, возраст которых датировался миоценом — 25000000—40000000 лет. Дикие животные берега Рузинги, где в вулканических пеплах могли залегать кости, привлекали Лики, и он, начиная с 1932 года, неоднократно посещал его, чтобы провести разведки и раскопки. Здесь миоценовые вулканические пласты хранили десятки тысяч костей всевозможных животных, среди которых особый интерес представляли многочисленные по родам и видам низшие обезьяны — мартышковые и лемуры, достигавшие иногда размеров гориллы. Обилие новых видов и родов обезьян в миоцене Восточной Африки означало бурное развитие приматов. Из земли Рузинги извлекались кроме того окаменевшие жуки, гусеницы, мухи, муравьи, черви, птицы, ящерицы и даже слизняки. На удивление хорошо сохранились также растительные остатки. Но наибольшее внимание вызвали открытия в 1942 и 1946 годах двух челюстей проконсула. Для четкого определения статуса этой обезьяны и ее роли в отделении человеческой эволюционной ветви от антропоидной недоставало черепа. Но найти его было нелегко. Дело в том, что множество костей животных Рузинги испортили миоценовые крокодилы-гиенодоны, которые грызли и дробили их. И вот 21 октября 1948 года Луис и Мэри в очередной раз посетили остров, чтобы заняться раскопками на стоянке, условно названной Р.106. Лики питал к ней особое пристрастие, вызванное тем, что однажды ему удалось в 45 метрах от нее найти интересного ископаемого крокодила. Мэри — поистине достойная его ученица — семь раз проходила по склонам воронкообразного обрыва с одиноко растущим деревом на вершине. Какая-то сила, а вернее, интуиция прирожденного разведчика, тянула ее к обычному и малопримечательному склону. Кажется, здесь просмотрена каждая пядь поверхности, и найти что-либо просто невозможно. Мэри, тем не менее, пошла в восьмой раз, перевернула несколько камней, и сначала она заметила крохотный зуб, а затем при расчистке в следующие дни там появилась часть хорошо сохранившегося черепа проконсула с нижней и верхней челюстью! У черепа отсутствовали лишь затылочные кости.

Ценность такой находки для палеоантропологии трудно переоценить. Луис Лики решил немедленно направить Мэри в Лондон с тем, чтобы ознакомить специалистов с особью, достигшей возраста 25 000 000 лет. Интерес представляло заключение одного из ведущих английских специалистов по приматам профессора Оксфордского университета Вилфрида Ле Грос Кларка. Лондон торжественно встретил «миоценовую леди». Большая толпа репортеров, фотографов и операторов кинохроники сломя голову бросилась к трапу самолета, едва Мэри показалась в проеме двери. Они для уверенности и спокойствия желали снять дубль знаменательного события. Затем за дело взялись репортеры. В специально отведенной для пресс-конференции комнате аэровокзала, перебивая друг друга, они стали задавать всевозможные вопросы, связанные с обстоятельствами открытия черепа проконсула и значением находки для решения проблемы родословной человека. Мэри спокойно и обстоятельно отвечала, а на столе бесстрастно лежал небольшой череп «миоценовой леди», виновницы необыкновенного переполоха. Два детектива в штатском стояли за спиной Мэри, не спуская глаз с окаменевшего черепа проконсула.

Мэри Лики вздохнула свободно, лишь оказавшись в Оксфорде в кабинете Ле Грос Кларка. На этот раз она задавала вопросы, а профессор осматривал находку и отвечал. Знаменитый антрополог был потрясен увиденным — Лики несомненно прав: на острове Рузинги обнаружили останки удивительного существа, в строении черепа которого угадывалось что-то от антропоида и человека. Округлый лоб, лишенный характерных для высших обезьян валиков, напоминал человеческий. С человеком проконсула сближали также отсутствие в нижней челюсти так называемой обезьяньей полки, узкая и копытовидная, а не широкая и с параллельными, как у обезьян, форма зубной арки нижней челюсти, ее меньшая прогнатность, округлые и небольшие участки кости, где соединялись нижняя и верхняя челюсть, плоская, а не скошенная, как у обезьян, изношенность зубов, более прямой и близкий к вертикальному, чем у современных обезьян, подбородок, что свидетельствовало о меньшем выступании вперед лицевых костей, некоторое, несмотря на массивность, уменьшение в размерах клыков и предкоренных зубов. Клыки к тому же не так далеко отклонялись от зубного ряда, как у антропоидов. Особое внимание Кларка привлекали резцы: нижние характеризовались примечательно малыми размерами, а верхние оказались похожими на резцы человека. Однако все же клыки у проконсула характеризовались приостренностью, значительными размерами, и для кончиков их между нижними зубами просматривались свободные до четырех миллиметров участки — диасистемы. Коренные несли на коронке костяные полоски эмали — цингулюм, а жевательная поверхность отличалась сложностью строения, в частности необычно многочисленными выступами. Носовые кости у проконсула длинные, узкие и параллельные, как у низших мартышковых обезьян.

Проконсул в целом бесспорно представлял собой древнейшую обезьяну, но, судя по отдельным характерным чертам строения черепа, это была не специализированная, то есть по существу зашедшая в тупик форма антропоида или низшей обезьяны, а такая их разновидность, которая допускала в ходе последующей эволюции выход как к стволу человека, так и ветви высших антропоидных обезьян. В этом смысле проконсул представлял начальное звено на длинном в десятки миллионов лет пути становления человека. Во всяком случае, акции особой роли Африки как первичного центра в истории приматов выглядели теперь, как никогда, высокими. По-видимому, отсюда мигрировал антропоидный предок как на север в Европу, так и на восток в Индию и на территорию Центральной Азии.

Последующие находки остатков скелета проконсула подтвердили предварительные выводы Ле Грос Кларка. Лики во время одной из очередных раскопок на острове Рузинга обнаружил три кости конечностей самой ранней из антропоидных обезьян. Особенности строения их, пропорции и структура оказались весьма любопытными. Кларк пришел, в частности, к заключению, что нога человека скорее происходит от нижней конечности типа проконсула, чем от конечностей современной высшей антропоидной обезьяны. При сравнении найденных костей с соответствующими частями конечностей шимпанзе выяснилась большая близость первых человеческим. Проконсул, по мнению Кларка, вероятнее всего передвигался на четырех конечностях по земле, а не проводил всю жизнь на деревьях. Если это так, то с исходной точки освоения прямохождения у обезьяны началось освобождение от локомоции передних конечностей и прогрессирующее увеличение объема мозга, призванного координировать сложные движения выпрямляющегося тела. Вот он, первоначальный эволюционный толчок, последствия которого оказались столь грандиозными!

Изучение костей животных, найденных вместе с проконсулом, показало, что в миоцене на востоке Африки тропические леса перемежались открытыми участками степи, где как раз и могли развиться наземные обезьяны. Когда леса исчезли, далекие потомки проконсула не мигрировали в тропики. Нижние конечности у них стали длинными, передние освободились для труда, а всеядность, использование в пищу не только растительных остатков, но и мяса, привела к изменениям я зубах и челюсти. Когда и как конкретно произошло знаменательное событие, сказать трудно. Процесс становления человека сложен, и Лики вслед за Дарвином любил повторять: «Мы никогда не сможем указать на точно определенное время и существо, а затем произнести: „Здесь начало человека!“». Однако каждое новое открытие проливало дополнительный свет на тайну происхождения человека. Находка проконсула одно из них. Где-то там в миоцене около 25 000 000 лет назад от ствола проконсула или другого существа, родственного ему, отделилась не только антропоидная, но и человеческая ветвь, родоначальница современного Homo…

По-видимому, Луис, забывшись в воспоминаниях, задремал, поскольку не слышал, откуда и как появился около лагеря автомобиль. Он вздрогнул и проснулся, осознав, что к палаткам на всей скорости мчится «Лэнд- Ровер». Он вскочил с постели — не случилось ли несчастья с Мэри? Неужели собаки просмотрели скорпиона или змею?

Джип резко затормозил, и сразу же послышался громкий, срывающийся на высоких нотах голос Мэри:

— Вот он у меня! Вот он у меня! Вот он у меня!

Голова у Луиса продолжала ныть, и он никак не мог понять, что происходит.

— Что у тебя? Тебя кто-нибудь укусил? — тревожно спросил он.

— Он! Человек! Наш человек, — продолжала кричать Мэри. — Тот, которого мы так долго искали. Иди скорей сюда. Я нашла его зубы!

Боль в голове сразу же прошла. Лики бросился к рабочему комбинезону, стремительно натянул его и помчался к джипу, около которого его нетерпеливо дожидалась Мэри. Едва Лики успел захлопнуть дверцу джипа, она лихо развернула автомобиль и на максимально возможной скорости бросила его вперед.

— Я решала сегодня заняться местонахождением HLKI — тем участком склона, где ты в 1931 году нашел первые орудия олдовэйской культуры, — рассказывала Мэри. — И вот представь себе мое состояние, когда я, передвигаясь на корточках по окаменевшему участку слоя, внезапно заметила кусочек кости. Мне сразу показалось, что я вижу обломок черепа человека, а не животного. Скользнув взглядом чуть выше, откуда кость могла сползти или вывалиться из глины, я увидела нечто замечательное, что сразу же развеяло возможность каких-либо сомнений: из слегка разрушенной скальной породы торчали два огромных, расположенных рядом друг с другом зуба. По всем признакам, насколько я успела их рассмотреть, они человеческие. Может быть, лишь чересчур большие…

— А ты заметила место находки? — испуганно спросил Лики, представив, что будет, если Мэри не найдет участок, где покоились зубы.

— Не волнуйся, как ни не терпелось мне скорее поделиться с тобой новостью, я сначала соорудила там целую пирамиду из камней, а только йотом отправилась в лагерь. Приехали, дальше машина не пройдет. Но здесь недалеко, всего с полкилометра.

Мэри и Луис вышли из джипа и, лавируя между глыбами глины, бросились к склону ущелья. Лики подобрался к каменному гурию и взглянул на окаменевшие косточки. Они лежали в первом олдовэйском слое между пластом глины, отложенным во влажный период, и толщей песка, который перекрыл горизонт находки после наступления в Африке очередной засушливой эпохи. Что ж раздумывать? Мэри права! Эти два зуба, превышающие человеческие подкоренные в два раза, могли принадлежать только Homo. Зубы залегали в горизонте, из которого происходили самые древние и примитивные из открытых на земле орудий человека: галечные чопперы и чоппинги олдовэйской культуры. Здесь на площадке, заваленной теперь стометровой толщей глин, песков, песчаников и туфов, на глубине 22 футов от самой верхней границы горизонта с олдовэйскими орудиями в эпоху влажного тропического климата началась человеческая история. Никогда и никому в мире не удавалось до 17 июля 1959 года обнаружить костные остатки существа, стоявшего в преддверии бесконечно длинного пути к вершинам цивилизации. Эмоции и язык людей слишком бедны, чтобы отразить торжество разума и сил, одержавших очередную, может быть одну из решающих, победу в познании процесса становления на Земле человека.

Но кто же он, этот самый древний человек, подлинное недостающее звено, едва только приступившее к изготовлению орудий труда? Как ни не терпелось Лики немедленно заняться извлечением из слоя частей черепа, он и Мэри сдержались. Следовало прежде всего, учитывая исключительную ценность находки, зафиксировать точное расположение костей в слое, как их увидела Мэри в момент открытия. Лики связался с Найроби и попросил своего друга кинооператора Арманда Дениса быстрее прислать профессионального фотографа. В тот же день фотограф Бартлстет выехал в Олдовэй.

На следующий день после фотографирования начались раскопки участка, где залегали обломки черепа. Там, где виднелись гладкие и блестящие, гигантские по размерам и массивности зубы, работа велась тонкими стальными инструментами, которыми пользуется врач зубоврачебного кабинета. Миллиметр за миллиметром крупицы породы, отделенные от зубов и вскоре показавшихся участков расколотого пополам нёба верхней челюсти, сметались кисточками, сделанными из верблюжьей шерсти. Девятнадцать дней продолжалась ювелирная расчистка остатков черепа, раздавленного неимоверной тяжестью слоя глины на 400 фрагментов. Все они, тем не менее, располагались в пределах ограниченного пространства 1/4 фута и 6 дюймов глубины. Многие обломки лежали соединенными вместе с того времени, как их раздавила земля. На удивление хорошо сохранились даже тонкие и предельно хрупкие носовые косточки, которые обычно теряются в слое. Это обстоятельство позволило Лики высказать убеждение, что череп не представляет собой отбросы трапезы каннибала. Во всяком случае кости животных, обнаруженные по соседству, имели иной вид: их разломали на мелкие кусочки и беспорядочно рассеяли по жилой площадке. А найденная вскоре плечевая кость не имела каких-либо нарушений. Чтобы не потерять ни одного самого миниатюрного из обломков черепа, тонны земли из осыпи и окружающих участков слоя просеивались сквозь мелкие сита. Несмотря на все усилия, нижнюю челюсть найти не удалось.

Пока велись раскопки, Лики ломал голову над тем, как назвать нового представителя рода человеческого. Наконец, после нескольких отвергнутых вариантов, древнейшего из олдовэйцев торжественно нарекли поначалу трудным для произношения именем зинджантроп бойси (Zindjanthropus boisey). Зиндж — древнее арабское название Восточной Африки, поэтому зинджантроп означает не что иное, как «человек Восточной Африки». Мэри и Луис называли его для краткости просто зиндж.

Несмотря на то, что череп зинджантропа оказался разломанным на большое количество кусков, — обстоятельство, сделавшее реставрацию его делом чрезвычайно сложным, необыкновенно трудным и длительным, — беглые полевые наблюдения убедили Лики в том, что олдовэец обладает многими особенностями, сближающими его с подсемейством австралопитековых. Лики посетил недавно Иоганнесбург и Преторию, тщательно осмотрел материалы, накопленные Дартом и Брумом, и теперь ему казалось, что зиндж в определенном отношении напоминает парантропа из Сварткранса. У него такой же сагиттальный гребень, столь же значительна редукция клыков и резцов при огромных коренных и предкоренных, сравнительно прямая линия передних зубов, расположенных перед нёбом, одинаковая форма зубной дуги челюсти, плоский лоб. Интересно, что четвертый коренной у зинджантропа, как и парантропа, больше третьего, особенность, не отмеченная у австралопитека Дарта. Однако в других чертах он больше сближался с последним. Это касалось высоты черепного свода, глубины нёба и уменьшения в размере третьего коренного зуба по сравнению со вторым, что не замечалось у парантропа. От него зинджантроп резко отличался и чертами строения лицевого скелета. В целом же зинджантроп характеризовался своеобразными особенностями, что отличало его как от австралопитека, так и парантропа. Он, вероятно, занимал особое место в подсемействе австралопитековых и, поскольку различия его при сравнении как с австралопитеком, так и с парантропом были большими, чем оба они отличались друг от друга, Лики пришел к заключению о необходимости выделения нового рода австралопитековых. По двадцати пунктам зинджантроп разнился от австралопитека и парантропа согласно предварительному диагнозу!

Все эти соображения Луис Лики изложил в краткой заметке «Новый ископаемый череп из Олдовэя» и сразу после окончания раскопок направил ее в Лондон в журнал «Nature». Через девять дней, 15 августа 1959 года статья была опубликована, оповестив человечество об открытии нового претендента на звание недостающего звена.

Лики, между тем, продолжал изучать череп и с каждым днем все больше убеждался в его особой близости человеку. Коренные и предкоренные зубы зинджа, превосходившие по размерам человеческие в два раза, обладали особенностями строения, характерными для Homo. Плоские, с такими же, как у человека, складками обширной жевательной поверхности, они показывали, что, зинджантроп вегетарианец. Он питался грубой растительной пищей. Но иное раскрывали резцы и клыки, с помощью которых пища режется и раздирается на куски. Эти зубы оказались небольшими при сравнении их с коренными, и Лики оценил такой факт как весьма примечательный. Дело в том, что, судя по найденным рядом с черепом зинджантропа расколотым костям небольших животных — молодых особей двух разновидностей свиней и антилопы, а также остаткам птиц, насекомоядных, крыс, мышей, землероек, черепах, рыб, земноводных и пресмыкающихся, в том числе змей, ящериц и крокодилов, олдовэец питался не столько растительной пищей, сколько мясной. Как мог он в таком случае управиться с разделыванием туш животных, если его естественное орудие — резцы и клыки — так мало и не отличается мощью? Лики по собственному опыту знал, что содрать зубами шкурку даже с зайца невозможно. Следовательно, зинджантроп пользовался при охоте и разделывании убитых животных искусственно изготовленными орудиями — сечковидными чопперами и чоппипгами. Действительно, девять таких грубых галечных инструментов с неровным зубчатым режущим краем, предельно примитивные, но бесспорно целенаправленные и обдуманно обработанные, отбойник из гальки, а также 176 архаических отщепов лежали между раздробленными костями животных невдалеке от черепа зинджантропа. Примечательно, что ближайшие местонахождения сырья, из которого изготовлялись орудия, — в четырех и девятнадцати милях от стойбища.

Разве использование искусственно обработанных орудий не первый и главный признак, отличающий человека от других представителей животного мира, в том числе и близко родственных ему антропоидов? Не следует забывать, что даже самые из высокоорганизованных австралопитековых Южной Африки, открытых Раймондом Дартом, Робертом Брумом и Джоном Робинзоном, не «додумались» до намеренной отделки инструментов, вследствие чего их невозможно включить в род Homo. А здесь, в Олдовэе, не только зинджантроп, но и его предшественник, такое же, как и он, обезьянообразное существо, умели обрабатывать камни: в нижерасположенных горизонтах слоя вместе с черепом встречались орудия. По древности они соответствовали лишь инструментам, открытым Лики в тех же по возрасту отложениях местонахождения Канам Вест. Существо типа зинджантропа недаром перешло к изготовлению и использованию орудий, Лики был убежден, что переход на мясную диету и умение оббивать камни — явления, тесно взаимосвязанные. Вот почему его заинтересовали небольшие по размерам клыки и резцы зинджантропа. Слабость их предполагала вооруженность искусственно изготовленными орудиями, и Лики не ошибся, предсказывая их открытие на становище зинджантропа.

Зинджантроп — недостающее звено, человек? Не увлекается ли Лики?

— А что такое, в сущности, человек? — спрашивал в свою очередь Лики и отвечал так: — Мне нравится определение, которое дал человеку почти 200 лет назад Бенджамин Франклин: «Человек — это животное, делающее орудие». То же говорил в 1883 году Томас Карлайх: «Без орудий человек — ничто». Для меня человек — это не просто существо, освоившее прямохождение, имеющее определенный объем мозговой коробки и умеющее разговаривать. Настоящий человек должен обладать определенным уровнем умственных способностей, чтобы изготовить орудия. Ключ лежит в способности делать орудия, которые отличаются от заостренных палок или острых камней, которые лежат под рукой в готовом виде.

Только то существо, которое думает о заострении сырого материала природы, о придании ему правильной формы, удовлетворяющей его потребности, можно считать самым древним человеком…

О большей близости зинджантрона человеку, нежели австралопитекам, в статусе предков которых Лики теперь сомневался, свидетельствовали также детали строения его черепной крышки и лицевого скелета. Так, кривизна щек показывала, что лицо его, несмотря на массивность костей, напоминало человеческое. Нижняя челюсть, по мнению Лики, должна иметь сходную систему мышц, управляющих движением языка, а следовательно, и речевым аппаратом. Височная кость перед ушными отверстиями у зинджантропа той же формы и размера, что у человека, чем его черепная крышка отличалась от антропоидной и австралопитековой. Затылочные кости близки человеческим. Основание черепа не оставляло сомнений в том, что зиндж держал голову прямо и, значит, освоил прямохождение. Вообще многие черты специализации, прослеживающиеся в структуре черепа, подталкивали Лики к выводу о том, что зинджантроп прямой предок человека, а парантроп и австралопитек — боковые ветви общего ствола гоминид, сосуществовавшие некоторое время с ними, впоследствии исчезнувшие с лица Земли, поскольку они не выдержали конкуренции с более высокоорганизованными существами. Поэтому ни того, ни другого, строго говоря, называть обезьянолюдьми нельзя. Их следует именовать «near man»— «около-люди».

Все это не значило, что зинджантроп близко напоминал «человека разумного». Достаточно взглянуть на его чудовищно низкий, убегающий назад лоб, сильно уплощенный черепной свод, небольшую коробку, вмещающую менее половины массы мозгового вещества синантропа (позже удалось установить, что объем мозга зинджантропа составлял всего 530 кубических сантиметров), на костный валик, завершающий череп, чтобы понять, насколько далеко отстоит зиндж от места, которое занимает на эволюционной лестнице гоминид современный человек. Удивляться нечему, поскольку остатки животных, найденные вместе с черепом олдовэйца, датировали его эпоху временем значительно более ранним, чем пора питекантропа и синантропа. По самым скромным подсчетам зинджантроп жил более 600 000 лет тому назад. Но втайне Лики верил, что цифру эту надо увеличить по крайней мере в два раза! Стоит ли, однако, волновать теоретиков от антропологии раньше времени?

Логические рассуждения Лики о роли зинджантропа в родословной человека имели лишь один уязвимый пункт, впрочем, обычный при такого рода открытиях: если раздробленные кости животных принадлежали жертвам хозяина чопперов, то почему человекообразное существо, от которого сохранился череп, не представляет собой такую же жертву древнейшего охотника? На примитивного, вроде австралопитека, зинджа мог напасть, убить, а затем съесть более высокоорганизованный гоминид — истинный обладатель каменных орудий! В таком случае череп — остаток трапезы, часть обычных кухонных отбросов и не более этого.

Сквозь трескотню рации Луис Лики едва слышал далекий голос Мэри. Она, очевидно, небрежно настроила передатчик, и в наушниках слова из-за слабости звука различались с большим трудом:

— Олдовэй вызывает Лангуту. Олдовэй вызывает Лангуту. Ты меня слышишь?

— Олдовэй, я Лангута, — сказал Лики, переключив передатчик. — Я слышу тебя, но плохо. Подправь передатчик немного!

— Олдовэй вызывает Лангуту, — послышался отчетливый голос Мэри, — Надеюсь, теперь ты слышишь меня лучше. Так слушай — вчера на стоянке Н. Н. мы нашли ногу. Мы сделали еще одно открытие, не менее важное, чем находка зинджа!

— Я слышу тебя хорошо, спасибо, — волнуясь, закричал в микрофон Луис. — Какую часть ноги вы нашли?

— Довольно большую — пятку, кость лодыжки и большое количество других. Когда ты приедешь посмотреть их?

— Я выезжаю немедленно!

— Ну, не так скоро, — засмеялась Мэри. — Ты должен кое-что закупить для нас. Карандаш и бумага при тебе? Ну так слушай…

За несколько часов Лики приобрел в магазинах Найроби все, что требовалось для лагеря, и погнал свой джип в Олдовэй, надеясь вечером прибыть на раскоп. Ему не терпелось осмотреть то, что Мэри назвала не менее важным, чем открытие зинджантропа. Лики не сомневался в успехе экспедиции 1960 года, но что удача пришла так скоро — настоящее чудо. Стоило ему выехать в Найроби по делам музея, и вот не прошло и недели, как Мэри снова порадовала его. На этот раз дело не только в «Счастье Лики». Раскопки 1960 года велись с размахом. Впечатление от открытия зинджантропа оказалось настолько ошеломляющим, что финансировать Олдовэйскую экспедицию стало Национальное географическое общество США.

Результаты не замедлили сказаться. Лики, прибыв в Найроби в 1960 году, начал с того, что приобрел для экспедиции второй, более крупный прицеп: тем самым была решена самая острая проблема — снабжение лагеря водой. Раскопки, которые с особым воодушевлением велись на участке, где в прошлом году Мэри нашла череп и плечевую кость зинджантропа, порадовали сразу же. Помимо отщепов, грубых галечных инструментов, а также своего рода отбойников, с помощью которых дробились кости животных, были обнаружены новые остатки скелета зинджа — большая и малая берцовые кости, а также ключица. Новые части скелета позволили вычислить рост зинджантропа: судя по всему, он составлял 152,6 сантиметра. Часть фрагментов костей принадлежала второму индивиду зинджантропа.

Остатки животных подтвердили наблюдения предшествующего года: зиндж охотился только на молодых особей. Все трубчатые кости раскалывались им для добывания мозга. Поскольку в значительно более поздних по времени слоях шелльского и ашельского человека эта черта хозяйствования, по наблюдениям Лики, выражалась значительно менее отчетливо, он сделал вывод о том, что владельцы ручных топоров не испытывали такого недостатка в пище, как их предок зинджантроп. До отъезда в Найроби Лики оказался не прав лишь в одном — на стойбище так и не нашли нижнюю челюсть. Досадное обстоятельство, учитывая, что именно эта часть черепа решала вопрос, владел ли зинджантроп речью. Оставалось лишь утешаться тем, что прямая посадка его тела, после открытия костей нижних конечностей, не вызывала сомнений. Значит, свободные от локомоции руки выполняли разнообразные трудовые операции, в том числе связанные с изготовлением каменных орудий.

Счастливые находки, однако, не ограничивались стоянкой, где располагалось стойбище зинджантропа. История нового, еще более удивительного открытия, последствия которого трудно предугадать, началась со случайности. Несколько недель назад Джонатан, двадцатилетний сын Луиса, специализирующийся по изучению змей, бродил по дну каньона невдалеке от раскопа. Осматривая обнажения, расположенные ниже по уровню залегания, чем слой с культурными остатками зинджантропа, он удивился, когда в эрозионном углублении — пещерке, протянувшейся в стенке ущелья футов на сорок, обнаружил челюсть неведомого ему животного. Не меньшее недоумение вызвала эта находка в лагере — Лики определил, что челюсть принадлежала саблезубому тигру. Среди десятков тысяч костей, собранных в Олдовэе, никогда не встречались остатки скелета саблезубого тигра. Более того, на всей территории Восточной Африки их тоже никогда не находили. Неудивительно поэтому, что в первый же удобный для разведок момент Мэри и Луис направились посмотреть слой, из которого Джонатан извлек челюсть, надеясь найти новые части скелета. Местонахождение, названное Н. Н., находилось всего в 227 метрах от стоянки зинджа, но поскольку уровень залегания горизонта с костями располагался ниже, то этот пункт был древнее на несколько сотен тысячелетий и уже поэтому вызывал особый интерес.

Лики предполагал найти здесь все что угодно, но не то, что сразу же заметили зоркие глаза Мэри. «Примат!»— воскликнула она и подняла небольшую кость. Луис осмотрел находку и согласился с супругой — действительно, эта кость могла принадлежать скелету человека или обезьяны. Лики тут же распорядился копать контрольную траншею. Предварительные раскопки дали новые костные остатки, которые принадлежали гоминиду, а не антропоиду: из траншеи извлекли несколько миниатюрных обломков черепа, позвонок и фаланги пальцев. Рекорд древности продержался за зинджантропом всего год. Он был побит загадочным существом, воссоздать облик которого не представлялось возможным при самом богатом воображении — настолько фрагментарным оказались найденные остатки. Кто же он — непосредственный предок зинджантропа или иная гоминидная ветвь, представитель которой отличался более развитым интеллектом? Ответа на вопросы не последовало. Его предстояло искать в земле. Можно понять поэтому нетерпение Лики, мчавшегося в Олдовэй — ему хотелось поскорее осмотреть стопу, об открытии которой на местонахождении Н. Н. ему по радиотелефону сообщила Мэри.

В лагере, куда в тот же день прибыл Лики, только и велись разговоры о находке части скелета предшественника зинджантропа, который получил почетное имя презинджантропа. Луис с азартом принялся реконструировать тонкие кости левой стопы, усердно подбирая ее смыкающиеся друг с другом части. От ноги сохранилось пять костей пальцев, пять костей ступни, несколько разрушенная от эрозии пяточная кость и лодыжка. Строение нижней конечности отличалось примитивностью, и все же не оставалось сомнений, что нога не антропоидная, а человеческая. Не могло быть и речи, что она сходна с ногой гориллы. В то же время определенное различие в соединении пальцев и в форме костей ступни отличало ее от ступни современного человека. Затем в течение очередных нескольких дней последовали новые находки одна интереснее другой: ключица, фаланги пальцев руки, позвонок, кисть, зубы, голень, лобная и височная кости черепа… По позвонку Лики постарался представить объем грудной клетки презинджантропа и высказал убеждение, что она была обширной. Наибольшее волнение вызвало открытие бесспорно человеческих по особенностям костей ног и рук. Никогда еще в горизонтах такой глубочайшей древности не находили остатки конечностей.

Затем снова повезло Джонатану. Он все дни твердил, что рано или поздно обязательно откроет челюсть презинджантропа. Однажды утром к палаткам прибежал запыхавшийся помощник Джонатана и крикнул на весь лагерь: «Джонни нашел ее! Идите скорее!» Когда участники раскопок сбежались к пункту Н. Н., то увидели, что Джонатан завершает расчистку части челюсти с тринадцатью хорошо сохранившимися зубами, как раз в том месте, где оп грозил найти ее. Счастливчик ворчал недовольно — его огорчило, что челюсть разломана и к тому же сохранилась не полностью. Однако втайне он гордился находкой. Еще бы — во-первых, она помогла, наконец, установить возраст презинджантропа: судя по тому, что первые коренные оказались сильно изношенными, вторые только слегка, а третьи вообще еще не прорезались сквозь челюстную надкостницу, возраст этого существа приближался к 11–12 годам; во-вторых, зубы ребенка, не превосходившие по размерам гигантские зубы зинджантропа, в значительной мере отличались от них, больше напоминая человеческие (по форме и строению, но не размером — на участке челюсти, где размещались пять зубов презинджантропа, у человека могло бы поместиться шесть зубов!); в-третьих, именно челюсть и зубы позволили Лики прийти к сенсационному выводу о том, что, судя по деталям строения их, презинджантроп представляет иной, чем зинджантроп, тип древнейшего человека.

Это неожиданное заключение получило подтверждение после открытия дополнительных частей черепа презинджантропа, в том числе обломков теменного участка черепной коробки. Его умственный статус представлялся несколько большим, чем уровень, достигнутый зинджантропом. В свете новых находок последний не выглядел столь резко отличным от австралопитековых Южной Африки, как казалось всего год назад. Но как следовало в таком случае оценивать открытие зинджантропа? Не мог ли он все же пасть жертвой более высокоорганизованного, умевшего изготовлять орудия гоминида, истинного потомка презинджантропа со стойбища Н. Н.? Лики сначала предпочел иное объяснение. Ему представлялось более оправданной гипотеза о параллельном развитии в Олдовэе двух разновидностей гоминид — зинджантропа и презинджантропа. Это казалось тем более вероятным, поскольку обломки черепа презинджантропа сами имели отчетливые следы преднамеренного убийства: на левой части теменной кости виднелся не допускающий иного толкования след удара чудовищной силы. От точки резкого соприкосновения с каким-то тупым и достаточно массивным инструментом по поверхности теменной кости радиально расходились глубокие трещины. Если при открытии на стойбищах древнекаменного века черепов гоминид каждый раз предполагать, что таинственный убийца — настоящий человек, а жертва соответственно примитивная боковая ветвь, не имевшая отношения к родословной Homo, то проблему происхождения людей никогда не удастся решить. В таком случае недостающее звено станет вечно ускользающим звеном. Не справедливее ли предположить, что древнейшие представители рода человеческого при определенном неблагоприятном стечении жизненных обстоятельств и в ожесточенной конкурентной борьбе за существование нападали на себе подобных или близкородственных представителей семейства гоминид, может быть лишь несколько отставших в развитии вследствие неравномерности эволюции, убивали их и поедали как обычную добычу повседневной охоты? Вероятнее всего, так оно и было.

Позже Лики, тщательно изучив костные остатки и посоветовавшись со специалистами-антропологами, выступил с новой интерпретацией значения презинджантропа и определения места его в родословной человека. Он ошеломил палеоантропологов, объявив нового самого раннего из гоминид Олдовэя предком Homo! Лики и его коллеги Джон Нейпир и Филипп Тобиас обратили внимание на особенности строения руки презинджантропа. Пальцы, несмотря на их массивность и изогнутость, имели характерную уплощенность на конечных фалангах, отличающихся к тому же большей, чем у обезьян, шириной. Большой палец противопоставлялся остальным пальцам руки и, очевидно, как у человека, мог сопоставляться с их подушечками. Отсюда следовало, что рука презинджантропа обладала достаточно совершенной хватательной способностью и могла не только использовать, но и изготовлять каменные орудия. Стопа и другие кости нижних конечностей вне каких-либо сомнений свидетельствовали о полном освоении презинджантропом прямохождения. По очертанию челюсти, менее широким и не таким высоким зубам, отличающимся от австралопитековых, в том числе от зинджантроповых зубов и челюстей, презинджантроп тоже больше сближался с человеком. Размер, форма и манера износа зубов презинджа раскрывали его предпочтение употреблять не растительную, а мясную пищу. Обращала на себя внимание U-образная кривизна внутренней окраины нижней челюсти, что свидетельствовало о свободном передвижении языка во рту, а следовательно, и о возможности овладения зачатками речи. Если к этому добавить значительный объем мозга (680 кубических сантиметров), так и не достигнутый ни одним из представителей австралопитековых, то вывод Лики о том, что презинджантроп истинное недостающее звено, не покажется неоправданным. Никогда ранее столь стремительно не менялись концепции, но прежде и находки черепов не следовали непрерывно одна за другой, не давая антропологам ни года на передышку! Всего несколько месяцев назад Лики разжаловал из обезьянолюдей парантропа и австралопитека, назвав их «окололюдьми». Теперь предстояло несдобровать «дорогому мальчику» — неумолимые в их жестокости законы эволюции обрекали его на гибель. Он уступал человеку умелому почетное место стать предком современных людей.

Когда Лики спросили, как объяснить столь быструю смену концепций и почему не исчезают разногласия, касающиеся проблем происхождения человека, он ответил так:

— Теории о предыстории и древнем человеке изменяются постоянно по мере того, как мы узнаем о новых находках. Единственная пока что находка презинджантропа может пошатнуть давно установившиеся концепции. Но еще очень много белых пятен в цепи эволюции человека, а отдельные звенья этой цепи отделены друг от друга сотнями тысячелетий. Не исключено, что мы найдем еще что-либо более древнее, чем Homo habilis, но пока что должны по-настоящему принять это открытие и признать его наиболее древний возраст….

Но свидетельствовало ли это о человеческом статусе презинджантропа, помимо чисто антропологических наблюдений, раскрывающих его более высокую эволюционную ступень по сравнению с уровнем, достигнутым зинджантропом? При большем, чем у зинджа, объеме мозга следовало прежде всего предполагать умение изготовлять орудия. Действительно, на жилой площадке презинджантропа удалось найти небольшие грубо оббитые гальки и сколы со следами целенаправленной ретуши. Часть из них лежала кучками, представляющими собой своеобразные склады готовых изделий или сырья. Презинджантроп предпочитал использовать для изготовления орудий кварц, за которым ему приходилось совершать походы не ближе, чем за три километра. Судя по небольшим размерам орудий, презинджантроп не отличался крупными размерами. Он был мал и, очевидно, относительно слаб физически. Лики, кроме того, усмотрел на одном из обломков костей следы износа, что дало ему возможность определить его как инструмент для обработки кожи. Пожалуй, этот вывод — следствие увлечения археолога, однако умение презинджантропа изготовлять и использовать инструменты из камня не вызывали сомнений. Поэтому оправданным стало новое имя, которое получил презинджантроп — Homo habilis, «человек умелый». Фаунистические остатки, обнаруженные при раскопках территории стойбища, позволили уяснить, на кого предпочитал охотиться древнейший гоминид. Картина открылась совершенно неожиданная — помимо костей крупных черепах, «рыб с кошачьей головой» и птиц ничего более найти не удалось. Лики определил такое явление, как весьма интересное и примечательное. По его мнению, презинджантроп настолько неопытный, слабый и беспомощный охотник, что помимо медленно передвигающихся черепах и рыб, да птиц, не умеющих летать, он никого другого из возможных жертв успешно преследовать не мог. Человек на стадии презинджантропа робко вступал на стезю охоты и использования искусственно изготовленных орудий. Зинджантроп, по заключению Лики, умел уже преследовать не только мелких степных животных, но и молодняк крупных — лошадей и антилоп.

С открытием презинджантропа научные приключения в Олдовэе не закончились. Поистине 1960 год грозил окончательно доконать треволнениями семейство Лики! Если каньон стал столь щедрым, что за два года представил в распоряжение антропологов на выбор двух представителей недостающего звена из горизонта древнейшей на Земле олдовэйской культуры, то почему бы ему «не позволить» открыть череп шелльского человека? Ведь, по существу, после находки зинджантропа и презинджантропа, представляющих дошелльскую культуру возраста не менее 600 000 лет, и открытия в предшествующие десятилетия остатков синантропа и питекантропа, обезьянолюдей ашельской культуры, отстоящей от современности на 250 000 лет, осталась вакантной одна единственная ступенька в хронологической таблице ранней поры древнекаменного века — шелльская культура, человек которой по-прежнему был для палеоантропологов таинственным незнакомцем. Со времени открытия во Франции первых шелльских рубил в сороковые годы прошлого века археологи пытались найти костные остатки обезьяночеловека, который первым научился делать двусторонне обработанные орудия типа рубил, или, иначе говоря, ручных топоров. Но, увы, ни в Европе, ни в Южной Африке, где эта культура широко распространена, не удавалось обнаружить черепа шелльца. Шелльский обезьяночеловек упорно отклонял настойчивые призывы прийти на долгожданное свидание с археологами и познакомиться. Лишь в Олдовэе в 1954 году появилась надежда на желанную встречу, когда Лики удалось найти в одном из шелльских горизонтов два огромных молочных зуба. Но настоящий контакт с шелльцем тогда так и не удалось наладить.

Появление в слое зубов — приятный намек на возможность открытия нечто более значительного. Разве не находка зубов предшествовала удачам в поисках черепов синантропа и питекантропа? Лики решил еще раз попытать счастья и в том же 1960 году начал раскопки слоя, где он некогда нашел шелльские рубила третьей стадии развития культуры. Жилая площадка стойбища шелльцев в Олдовэе располагалась недалеко от стоянки зинджантропа, но по уровню склона залегала на шесть с половиной метров выше последней, что свидетельствовало о ее значительно более позднем возрасте. Работа по изучению культурного слоя эпохи шелля подвигалась успешно. Лики сразу же наткнулся на великолепные россыпи каменных орудий, среди которых преобладали различные рубила. В особенности замечательным изобретением шелльцев по части охотничьего снаряжения стали боласы, каменные шары, завернутые в шкуру и соединенные по три штуки длинной кожаной лентой или веревкой. Ловко раскрученные над головой и брошенные под ноги мчащегося животного боласы внезапно опутывали его, оно падало на землю и становилось трофеем удачливого охотника. Боласы до сих пор употребляются эскимосами и некоторыми из южно-американских племен индейцев, поэтому можно легко восстановить приемы охоты с помощью такого незамысловатого, но достаточно сложного по конструкции орудия. Кто бы мог думать, что шелльцы почти полмиллиона лет назад сумели изобрести эту снасть и с успехом использовать ее! Однако факт остается фактом — крупные округлые гальки, встречающиеся на стойбище характерными группами, свидетельствовали об этом со всей беспристрастностью. Судя по значительному весу боласов, шелльцы обладали огромной силой.

Они были превосходными и меткими метателями. Именно боласы позволили шелльцу Олдовэя охотиться на крупных животных, кости которых устилали жилую площадку. Зинджантроп с его примитивными орудиями не смел и мечтать о подобном предприятии.

Очередное немыслимое, кстати, не заставило себя ждать еще до начала нового полевого сезона в Олдовэе в 1961 году. Сколько усилий затратил Луис Лики на убеждение коллег в том, что время становления дошелльской культуры выходит далеко за пределы обычно отводимых для истории человека границ в миллион лет. Но тщетно — скептицизм и недоверие преследовали его «мысли вслух». Открытие зинджантропа и человека умелого еще в большей степени убедило Лики в справедливости крамольной идеи, поскольку на эволюционные изменения костных структур древнейших людей при их переходе к стадии питекантропов и синантропов требовался больший промежуток времени, чем тот, который обычно определялся антропологами. К счастью, условия залегания костей зинджантропа и презинджантропа в Олдовэе позволяли установить, наконец, возможную абсолютную дату эпохи их существования. Дело в том, что горизонт олдовэйской культуры перекрывался слоем вулканического туфа, образцы которого использовались обычно для определения абсолютного возраста породы с помощью калие-аргонового метода датировки, своеобразных атомных часов Земли. Лики решил доверить решение проблемы физикам Калифорнийского университета, где на геологическом факультете работала лаборатория по установлению времени излияния древнейших вулканических пород. В США в город Беркли он направил небольшую посылку с семью образцами, выломанными из туфового горизонта Олдовэя в том месте, где лава перекрывала пласт с жилой площадкой древнейших гоминид. Представьте теперь торжество и ликование Лики, когда в конце мая 1961 года в Найроби пришло письмо, в котором сообщалось, что согласно анализу образцов древность зинджантропа и ребенка презинджантропа составляет 1 750 000 лет!

…А по ровной как стол Серенгети опять пылил «Лэнд-Ровер» с грохочущим сзади него большим прицепом для подвоза воды. Дорогу испуганно перебегали стайки антилоп, нехотя сторонились подслеповатые и ужасные в гневе носороги, лениво поглядывал из-под тенистого куста гривастый лев. За рулем джипа в зеленовато-желтом комбинезоне сидел плотно сложенный светловолосый человек с тонким загорелым лицом. Он, прищурясь, смотрел на извивающуюся ленту степной дороги, но мысленно находился в пыльной чаше каньона Олдовэй. Луис Лики думал о том, какие новые остатки скелета человека умелого удастся найти при раскопках в новом полевом сезоне и куда, наконец, запропастилась нижняя челюсть зинджантропа? Что удастся выкопать — никто, даже сам Лики, не может сказать с уверенностью. Ясно одно — Олдовэй при настойчивости всегда готов одарить сюрпризом, а то и двумя. Не следует опасаться также, что сокровища первобытной истории иссякнут. Лики убежден — археологи могут спокойно работать здесь несколько веков. Олдовэй только начал раскрывать свои тайны…

Поэтому — смело вперед, разочарований не будет!

 

Послесловие: на круги своя

Где круга этого начало, где конец,

Омар Хайям

Откуда мы пришли, куда уйдем отселе?

Зима пришла в Якутию в октябре 1983 года как всегда внезапно: начался густой снегопад, на десяток градусов резко понизилась температура, под напором ледяного ветра тревожно зашумели вековые лиственницы у подножия горы в устье ручья Диринг-Юрях, «Глубокое ущелье». Непогода, однако, не застала врасплох лагерь археологов. Над жестяными трубами металлических печек оживленнее, чем в предшествующие дни, заплясали желтовато-красные языки пламени. И как ни были тонки брезентовые стены полевых жилищ, они надежно защищали запозднившихся искателей древних сокровищ Сибири…

Если теперь, после этих тревожных слов, вдруг взять да и написать, что сокровищами для археологов докторов исторических наук Юрия Алексеевича Мочанова и его жены Светланы Александровны Федосеевой на сей раз были каменные инструменты, изготовленные предками здесь, в 140 километрах к югу от Якутска, более двух миллионов лет назад, то трудно представить степень недоумения того знатока первобытности, кто услышит столь дерзкое заявление. Но его, однако, можно, при желании, тут же озадачить еще более, добавив такие слова: «А зимы тогда в этих широтах Азии по суровости ничуть не уступали нынешним. Да и вечная мерзлота сковывала земли так же основательно, как в наши дни». Можно спокойно биться об заклад, что протестующее негодование все того же знатока древностей окажется воистину немыслимым, что, впрочем, объяснить и понять легко, учитывая невероятность обоих высказанных утверждений. В самом деле, представить щеголяющих в костюмах Адама и Евы первопредков обитателями теплой и полной всяческой благодати Африке — куда ни шло. Но, согласитесь, вообразить их в том же облачении (а могло ли оно быть иным?) и столь же давно — два с лишним миллиона лет назад — жителями зоны, близкой Арктике, если и можно, то разве что в качестве персонажа определенного жанра литературы — фантастики.

Но что же тут поделаешь, если в Диринг-Юряхе именно она с первого шага пронизывала все происшествие. Сначала была фантастичность везения. В сентябре 1982 года геологи Олег Васильевич Гринько и Валерий Абдуллович Камалетдинов заложили шурф в приустьевой зоне Диринг-Юряха на высоте около 150 метров над долиной Лены, куда археологи обычно не считали нужным заглядывать (ибо какие там могут быть древности так далеко от воды и на речном уступе, время формирования которого отстоит от современности на миллионы лет). И вот парадокс — шурф, который должен был стать началом разреза так называемой Тухстахской террасы для демонстрации ее участникам Международного конгресса, отчего-то показался геологам неинтересным. Но зато на дне его им попалось под конец работы нечто археологическое — обломки черепа и несколько костей скелета человека. Гринько и Камалетдинов, досадуя на просчет по своей части, пришли к выводу, что их находки, быть может, заинтересуют археологов Института языка, литературы и истории Якутского филиала Сибирского отделения Академии паук СССР.

Они не ошиблись — Ю. А. Мочанов и С. А. Федосеева вскоре выехали на место случайного открытия и, расширив шурф, поняли, что находки геологов представляли собой останки древнего захоронения ребенка. При этом их сразу же поразили два обстоятельства — никогда за четверть века работы в Якутии они не встречали захоронения, вознесенные так высоко над уровнем Лены, и ни разу останки умершего не размещались в погребальной камере, сооруженной так основательно — из каменных плит. Раскоп пришлось расширить, и снова удача — в саркофаге из плит известняка лежали останки пяти мужчин разного возраста — от 35 до 55 лет. Многое здесь оказалось чрезвычайно интересным: часть захороненных были умерщвлены насильственно — позвоночник и лопатки их пронзали каменные наконечники; кость одного из умерших была сломана при жизни, а затем, судя по всему не без искусного врачевания, срослась столь точно, что старая травма никаких более неудобств не доставляла. Изумило и обилие инвентаря, сопровождающего мертвых: в саркофаге лежало столько изделий из кости и рога, сколько их не удалось обнаружить за десятилетия раскопок стойбищ людей каменного века Якутии, отстоящих от современности на три с половиной тысячи лет. Да, именно к этому времени, как выяснилось, относились наконечники, изготовленные из белого и розового кремня, а также из кости, скребки и многофасеточный резец с рукоятками из рога, костяные обкладки лука, нефритовые кольца и многое другое, что составляло вместе более сотни предметов. Так стоит ли удивляться тому, что завершение кропотливой расчистки всего этого богатства пришлось завершать под прикрытием специально разбитой по такому случаю палатки, ибо после трех недель раскопок в октябре началась зима, и вся округа оказалась заваленной снегом. А тут еще одно захоронение в каменном ящике и еще одно.

И вот это-то последнее, четвертое по счету, погребение, дно которого было опущено глубже других и потому оказалось врезанным в слой кварцитовых галек и их обломков, навело на след самого главного в Диринг-Юряхе: Ю. А. Мочанов обратил внимание, что часть кварцитов представляла собой дольки поперечно расколотых галек. Никогда ранее в Якутии не встречались изделия столь архаической технологии обработки камня. Да и по виду они, поблескивающие, будто покрытые лаком или отполированные тончайшим песком, выглядели необычайно древними. Если, как неустанно утверждается, чисто технологические признаки в археологии каменного века действительно что-то значат, то найденное на дне могилы должно датироваться не веками и тысячелетиями, а по крайней мере несколькими сотнями тысячелетий. Но ведь это эпоха обезьянолюдей! Возможен ли подобный феномен культуры для Якутии с ее среднегодовой температурой от -5 до -17 °C? Такая постановка вопроса стоила того, чтобы резко изменить планы Приленской археологической экспедиции и бросить все средства и силы последующих двух полевых сезонов на поиск ответа на него в местности с таким торжественным, как отзвуки ударов по шаманскому бубну, названием — Диринг-Юрях.

…Никто из группы участников Международного геологического конгресса, который состоялся в Москве в августе 1984 года, и не думал сетовать на то, что к месту их самой интригующей из экскурсий ведет тропа крутая, длинная и, кажется, уходящая высоко, к самому небу. Одна за другой оставались позади древние террасовые уступы Лены, врезанные в склоны горы. Около устья «Глубокого ущелья» —105 метров, 135… Далеко внизу в распадке у подножия обрывистой возвышенности остались палаточный лагерь археологов и его бытовые постройки. И лишь по нежно-голубоватой змейке дыма под зеленым ковром прибрежной тайги можно было определить место, избранное археологами для своего «сезонного стойбища». Зато уже отсюда, со второй речной ступеньки, открывалась во всем величии необъятная взглядом ширь самой могучей водной дороги Сибири — Лены. Она величаво устремлялась на север к Якутску, а потом дальше, по направлению к полюсу, к вечно скованному льдом океану.

Но тропа, пробитая неутомимыми археологами, петляла дальше и, кажется, не было ей конца. И вдруг, когда высота перевалила за полторы сотни метров, на склоне перед выходом на самый верхний уступ горы появилась «парадная лестница» с бревенчатыми ступеньками. Их было всего 13, этих старательно уложенных бревен. Не стоило пересчитывать, ибо каждый, вступающий на лестницу, мог прочитать торжественно предупреждающий лозунг — «Тринадцать шагов — за миллион!» Он давал каждому выходящему на третью террасу второе дыхание. Еще бы! Тринадцать последних шагов по бревенчатым ступеням позволяли с помощью сказочной машины времени вступить в прошлое человечества, отстоящее от современности по меньшей мере на два миллиона лет.

Как гигантские пчелиные соты уходили в чащу смешанного леса участки раскопа, невиданного по размаху за всю полуторавековую историю изучения древнекаменного века Азии, Европы, Африки и Америки. Ювелирно зачищенные стенки контрольных бровок, позволяющие ясно видеть всю последовательность напластований, превращали рабочий полигон археолога в головоломно-причудливый по конфигурации лабиринт, раскинувшийся на площади более 8000 квадратных метров. На 150 метров протянулась прорезанная бульдозером стратиграфическая траншея. Она вскрывала десятки метров водных отложений древнейшей Пралены, воды которой миллион лет назад текли на полтораста метров выше современной долины реки. Трудно даже вообразить, какой же мощью обладали тогда ее воды и какой ширины достигало русло.

Об этом мог бы рассказать лишь предок, который два с лишним миллиона лет назад разбил свой лагерь на красноватых песках у кромки тихого затона Пралены. В этих ярко цветных, со следами мерзлотных нарушений, песках на чудовищной глубине (до 40 метров от поверхности) и залегали сотни оббитых кварцитовых галек, сколотых с них отщепов, а также всевозможные инструменты. Обработка сырья велась тут же, и доказать это не составляло труда: отделенные от галек фрагменты кварцита, разбросанные по жилой площадке, в некоторых случаях удавалось совместить друг с другом так, что они образовывали почти целую гальку. Что касается орудий, то эти будто покрытые лаком изделия как по технологии изготовления, так и по типам ни в чем существенном не отличались от инструментов, которые были на вооружении людей олдовэйской культуры, открытой в Африке семейством Лики. Геологи, изучив толщи напластований, согласились, что начало «врезания» потока Пралены в пределах своих древнейших берегов относится к «эпохе магнитной полярности Гаусс», которая датируется временем около 3,4–2,5 миллиона лет, а речные наносы, перекрывающие слой с каменными орудиями, не могут быть моложе 1,8 миллиона лет. Однако к самым поразительным заключениям пришли мерзловеды. Отметив древнейшие признаки вечной мерзлоты в горизонте с оббитыми человеком кварцитовыми гальками, они связали это явление с общепланетарным похолоданием, которое достигло своей наибольшей мощи 2,5–2,2 миллиона лет назад. Следы вечной мерзлоты позволили установить, что на Диринг-Юряхе в те давние времена среднегодовая температура была близка современной: — 10,2 °C!

Из всего того, что преподнес археологам Диринг- Юрях, пока они спокойно воспринимали только один факт — бесспорность обработки человеком кварцитовых галек и реальность разных по назначению инструментов. Остальное взывало к протесту и потому начало с ожесточением оспариваться. Вообразить современника древнейших гоминид Восточной Африки обитателем центральных районов Сибири, охваченных 2,5 миллиона лет назад жесточайшим похолоданием, дело немыслимое хотя бы уже потому, что предполагает коренное изменение представлений о предке столь глубокой древности. Ведь выжить тогда в Якутии он мог, лишь овладев огнем, научившись шить меховую одежду и строить жилища. Но возможно ли, чтобы древнейший предок, который обычно живописуется как предельно низкоорганизованное существо, проник в столь давние времена в Сибирь? Разумеется, невозможно, если и далее по старинке представлять его дикарем. Но в том-то и состоит исключительная значимость открытия Ю. А. Мочанова, что оно буквально вынуждало даже самого закоренелого скептика иначе взглянуть на достижения древнейших людей в развитии культуры и, особенно, на их интеллектуальные особенности. Сюда, в Диринг-Юрях, могло прийти, конечно же, не «инстинктивное» полуживотное существо с бессмысленным взглядом на мир. Ведь это же факт, что древнейшие в Евразии пралюди, как бы в насмешку над теми, кто не верит в их интеллект, обнаружены в Сибири. Первопредков, надо полагать, привело в суровый край не только желание получить легкодоступное пропитание, как обычно представляется. Их, облаченных в меховые одежды и поддержанных силой огня, вел вперед разум, а не инстинкт бездумного животного.

Это заключение, пожалуй, не менее неожиданно, чем само открытие в Сибири предков каменного века, отстоящих от современности на 2,5 миллиона лет. То и другое фантастично, ибо сделанные выводы опираются на факты, а зазвучать их по настоящему может лишь, конечно же, достаточно развитое воображение исследователя старины. Правда, в археологии, претендующей на статус строгой по точности науки, фантазии не поощряются. Но в таком случае стоит напомнить, что величайшие из открытий в науке о древностях принадлежат все же как раз тем, кого в свое время принимали за фантазеров. Вспомним того же Шлимана с его дерзкой уверенностью, что Троя — не миф, пересказанный Гомером, а историческая реальность. Вот почему фантазию в научном творчестве можно считать сродни волшебному вдохновению поэта, без чего мысль и чувства становятся бескрылыми. Поэтому, если чего и не хватает сейчас археологии, когда решается вопрос об интеллекте древних, так это того, о чем великий физик Нильс Бор говорил, обсуждая одну из теорий: «Это, конечно, сумасшедшая теория. Однако она мне кажется недостаточно сумасшедшей, чтобы быть правильной новой теорией».

Все это означает, что находки Ю. А. Мочанова в Диринг-Юряхе не просто из ранга мировых по научной ценности. Результаты его поисков следует оценивать предельно высоко — как эпохальное, поскольку они ломают привычные представления с той же безжалостной основательностью, с какой вдребезги взрывали окаменевшие догмы столь же великие археологи, как и великие мученики «фантастических идей» прошлого — Буше де Перт, первооткрыватель древнекаменного века и его искусства, Карл Фульротт и Эжен Дюбуа, кому принадлежит честь открытия первых черепов обезьянолюдей, дон Марселино С. де Саутуола, кто первым по достоинству оценил пещерную живопись палеолита, и, наконец, Луис Лики, вынесший возраст человечества за пределы границ полутора миллиона лет. Важно при этом заметить, что оспаривать выводы Ю. А. Мочанова становится все труднее. Отдавая отчет о серьезности последствий открытия в Диринг-Юряхе, он продолжает исследования с достойным поднятым проблемам размахом, скрупулезностью и точностью: к 1986 году площадь раскопа достигла 10 000 квадратных метров; с них удалено около 25 000 кубических метров мерзлого грунта; на стойбище обнаружено более 2000 каменных изделий; для уточнения геологической ситуации на террасе пробурено 9 скважин, глубина которых достигает 50 метров; на всей территории работ проведена детальная аэро- и наземная геофизическая съемка и посредством геофизических методов уточнены мощности и положения пород; с помощью радиолокационной аппаратуры «просвечен» весь район Диринг-Юряха; к изучению полученных материалов подключены геологи, геоморфологи, мерзлотоведы, почвоведы, специалисты по пыльце растений и древнейшим водорослям.

Что надо еще?

Чтобы достойно противостоять заключениям Ю. А. Мочанова, критикам-оппонентам, которые, как он говорит, «не приведя конкретных фактов, просто сомневаются — и только», следует теперь или повторить его научный подвиг, или (что значительно проще) все же учесть, наконец, горький опыт, изложенный в этой книге, и проявить благоразумную осторожность при здравом размышлении: а не начало ли это очередной научной драмы, которая будет развиваться далее по теперь уже тривиальному сценарию: 1) открытие; 2) отклонение значимости его теми, кто думает, что они лучше представляют существо дела и ответственнее оценивают ситуацию, чем тот, кто ведет само исследование; 3) реальность открытия становится очевидной, но право «признать» его присваивают себе те, кто более всего противился этому. Между тем исследования на Диринг-Юряхе продолжаются, и Ю. А. Мочанов, раздумывая над материалами открытия, подбросил еще один материал для дискуссий: он объявил о том, что «исследователи, очарованные блеском и количеством антропологических и археологических находок в Африке, несправедливо считают, что они уже нашли там прародину человечества». В действительности же, как справедливо и полагали в конце прошлого и в начале нынешнего века М. Вагнер, М. Мюллер, А. Катрфаж, Г. Осборн, В. Д. Мэтью, Д. Баррел, А. В. Грабо, Д. Блэк, П. П. Сушкин и Г. Ф. Дебец, ее следует искать на севере, в зоне Центральной, Восточной и Северной Азии. Ю. А. Мочанов рассуждает так: «Называть Север прародиной человека — слишком невероятно. Но это только на первый взгляд. Мне же представляется, что столь суровая сейчас и тогда Центральная Якутия также может претендовать на роль прародины. Выскажу даже более крайнюю мысль: у Севера больше шансов считаться прародиной, чем у Африки. Именно холод мог активизировать все биологические ресурсы, заложенные в организме наших предков, заставил их развиться быстрее. Вероятнее всего, эти экстремальные условия способствовали качественному скачку в развитии человека, появлению разума. Стабильные благоприятные условия Африки и других тропических районов вряд ли могли служить стимулом для такого развития, какого потребовал от человека Север. Северная или внетропическая гипотеза прародины человека (и это уже без всяких сомнений) требует переосмысления уже утвердившихся представлений о месте, времени зарождения человека, путях его расселения на нашей планете. Мне представляется, что прародина человечества может находиться в тех областях высоких широт, где в последние, скажем, 10 миллионов лет достаточно резко ощущалось похолодание, но не было покровного оледенения. К ним в первую очередь можно отнести Центральную Азию и Средне-Сибирское плоскогорье, где находится Диринг-Юрях».

Итак — все вернулось на круги своя?