Снова наступила осень, начался второй курс. В тот год город стал неожиданно «очень-очень сексуально озабочен». Все и вся — газеты, телевидение, даже бабки у подъезда на все лады жевали и мусолили тонкости межполового общения. Возникало множество независимых театров-студий, где эротику почитали за новое (или хотя бы современное) слово, которое необходимо энное количество раз произнести со сцены. Как опенки в лесу, повсеместно вырастали видеосалоны, где демонстрировались в том числе эротические или даже полупорнографические фильмы.

Славное начало второго учебного курса мы, человек пятнадцать экономических надежд, пошли отмечать в ближайшую кафешку. Засиделись едва ли не до полуночи. А потом из дыма и тумана, хохота и гогота выплыл и нарисовался рядом со мной некий субъект из параллельной группы. Звали моего долговязого ухажера с густыми длинными ресницами — Александр Таланов.

Сашка три года проучился в Ярославском военно-финансовом училище — столько времени ему понадобилось, чтобы осознать, что казарма — не его призвание. Возмущенные возгласы и причитания родителей не имели успеха — свою жизнь Сашка (как мне потом рассказывала его мама) с семи лет строил сам и решения, касающиеся его самого, принимал один. В финэк Таланова взяли сразу на второй курс, заставив досдать пару предметов.

Сашка вызвался проводить меня домой. Бредем, разговоры ни о чем и обо всем сразу, и вдруг — оказываемся у моей квартиры. На часах — половина первого. В общем, пришлось мне одолжить у папы денег, чтобы галантный кавалер смог добраться до дому.

С тех пор мы стали с Талановым почти неразлучны. Проявив недюжинное проворство и где нужно подсуетившись, Сашка перевелся в мою группу. Теперь мы сидели вместе на всех занятиях. Даже на английском, где я выступала для него суфлером, — иностранный язык для Таланова был сродни китайской грамоте. Зато там, где речь шла о цифрах и логике, ему не было равных — Сашка шутя решал интегральные уравнения и предпочитал «Фортран» «Бэйсику».

С гуманитарными дисциплинами Сашка не дружил совершенно. Помню, как я хохотала, когда Таланов с вполне серьезным видом рассказывал, как писал вступительное сочинение. Тем на экзамене в ярославском училище было три: свободная, поэма Гоголя «Мертвые души» и «Капитанская дочка». «Дочку» Сашка умудрился не прочесть, да и проходили ее в школе сто лет назад, из «Мертвых душ» помнил одну фразу, что-то про птицу-тройку, и поэтому решил писать на свободную тему. После половины отведенного времени преподаватель, для какой-то неопределенной цели всю дорогу ходивший между партами, зачем-то подошел к Сашке, склонился над ним и поинтересовался, на какую тему пишет будущий курсант. Заранее чувствуя подвох, Сашка неуверенно ответил. «А-а», — многозначительно протянул «доброжелатель». — «Ну-ну. Вот все обычно и заваливаются на свободной теме, хе-хе», — и отошел.

Сашка в ужасе схватился за голову, посидел минут пять в ступоре, достал новый листок и решил действовать на манер того студента-ботаника, который, вытянув билет про огурец и ровным счетом о нем не зная, рассказывал историю про помидор и про то, чем он, помидор, от огурца отличается. За одиннадцать лет обучения в средней школе Сашкины пристрастия в литературе ограничивались «Мастером и Маргаритой» Булгакова, рассказами Зощенко и почему-то «Апокалипсисом» Иоанна Богослова; прочтением последнего произведения Таланов особенно гордился. Чем объяснялся такой странный выбор не входящих в программу произведений, осталось для меня загадкой. За оставшийся час Сашка накропал ровно страницу. Писал «большими буквами и короткими предложениями». Коронную фразу про тройку, которая как птица и куда-то несется, он тиснул в финале, не преминув поставить в конце восклицательный знак.

— Вот мне три шара и вкатили! — ликовал тогда Сашка. — Так не два же!

Учитывая тот факт, что по остальным предметам у Таланова было «отлично», его благополучно приняли.

У Сашки была смешная привычка придумывать преподавателям прозвища. Помню, как-то в мрачную промозглую аудиторию, где мы всем потоком слушали лекции, осторожно зашел востроносенький субъект, ростом и выражением лица напоминающий шестиклассника. Безуспешно прорываясь через незатихающий галдеж, человечек что-то тихо говорил. Видимо, называл себя.

— Да замолчите наконец! — рявкнул кто-то с галерки. — Ни фига не слышно!

— …вести предмет — «Тисленные методы», — спокойно закончил человечек и направился к кафедре.

Воцарилась долгожданная тишина — все старательно записывали.

— Машка, ты чего, сбрендила? — толкнул меня под руку Сашка. — Ты что написала? — И весь затрясся от смеха.

— Как что? Название предмета. Сам потом будешь спрашивать… — обиделась я.

— Дурында, да он так букву «Ч» произносит! Методы не «тисленные», а численные, — почти икая от восторга, объяснил Сашка.

С того дня весь поток с легкой талановской руки называл Соколова — кстати, отличного юморного дядьку, искренне любившего своих студентов, — не иначе как Тисла.

Преподавательский состав в основном состоял из мужчин, но бухгалтерский учет у нас вела жуткая крыса, Клара Вениаминовна Гульпенко. Всех особ женского пола, бывших моложе ее, она не переваривала, а симпатичных — люто ненавидела. Сдать зачет, а после — экзамен Кларе Вениаминовне было практически неосуществимой задачей.

Постоянным аксессуаром госпожи Гульпенко была меховушка, повязанная на мощной шее и напоминающая чей-то пушистый хвост в стиле «а-ля мексиканский тушкан». В отличие от Эллочки-людоедкинового, хвост был не зеленый, а какой-то кремовый, и выглядел он весьма вульгарно.

Клара Вениаминовна поправляла меховушку, щурила поросячьи глазки и, явно наслаждаясь моментом, ехидно цедила:

— Придете в следующий раз, милочка…

Сашка ласково называл Гульпенко Пушистиком. Еще бы, ему-то, равно как и всем парням Финэка, она всегда ставила «зачет»! Зато все девчонки в университете знали, что в мини-юбке или обтягивающих джинсах бухучет сдать невозможно. Только одевшись позатрапезнее и смыв в туалете макияж, можно было на что-то рассчитывать.

Сумасшедшую Азу Арнольдовну, которая тягучим трубным голосом не рассказывала, а пела «Экономическую теорию» вместо прежней политэкономии, Сашка окрестил Цыганкой Азой.

Обжегшись раз на молоке, я решила дуть на воду и перво-наперво выяснила у Сашки дату его рождения. Так учила незабвенная Эльга Карловна и на наши недоуменные улыбки строго отвечала, что звезды — не лгут, а выбирать мужчину нужно только и только по звездам. И неожиданно для себя очень обрадовалась, узнав, что по гороскопу Сашка — Рак, а следовательно, подходит мне целиком и полностью. Во всяком случае, так говорили звезды…

Что касается Степана, то я была больше чем уверена: он — Стрелец. В моей тетрадке до сих пор сохранилась запись, сделанная с громогласных слов Эльги Карловны: «Стрелец — страстная любовь, кончающаяся крахом». Я тогда еще скривила гримаску, а Эльга, наклонившись ко мне, сделала страшное лицо, зыркнула глазищами и изрекла: «Мэри, не связывайся со Стрельцом, в нем твоя погибель!..» И ведь права оказалась!

Мы ходили вместе в кафе, в кино — если у кавалера водились деньги. Был неподалеку от Финэка симпатичный гриль-бар, где настоящие грузины готовили совершенно фантастического цыпленка табака. Я предпочитала белое мясо, Сашка же обожал грызть куриные косточки.

— Как ты можешь это есть? — недоумевала я, глядя, как Таланов с хрустом перекусывает кость.

— Это же самое вкусное, Машка!

Когда у будущего финансиста финансы кончались, мы часами бродили по улицам. Даже в подъездах иной раз ошивались, грели у батарей руки. Иногда садились в трамвай и ехали куда глаза глядят.

И вот через несколько месяцев такого времяпрепровождения приглашает Сашка меня в гости. Родители, мол, завтра уезжают в канонические гости и квартира будет свободна.

— Чай, кофе, потанцуем, — небрежно так говорит и потешно подмигивает. А сам красный, как галстук пионерский.

— А что делать будем?

— Смотреть новый фильм! — моментально нашелся Сашка.

— Какой? Я стрелялки-страшилки не люблю, — капризно протянула я.

— Не волнуйся, фильм что надо, тебе понравится! Но название пока не скажу — сюрприз!

Итак, формальная сторона дела была утрясена. Мэри Блинчикова идет к своему одногруппнику смотреть фильм на видео. Культурное, можно сказать, мероприятие. Теперь мне предстояло разобраться с моральной стороной.

Степан уже давно мне не снился. Со времен канарской сказки прошло полтора года, и я изменилась. Чего греха таить, в интимных вопросах я была полнейшим профаном. Та ночь в волшебном замке прошла как в угаре, и она была одна. Я искренне продолжала считать, что та ночь — лучшее, что случилось со мной, но жизнь шла своим чередом. Но чему может научить молоденькую дурочку одна ночь любви, тем более если эта дурочка еще и влюблена, как кошка? Я больше не хотела раздваиваться, моя вторая — безумная и восторженная — половинка стихла и спряталась глубоко-глубоко в зыбкое сознание прошлого. И я не собиралась эту сумасшедшую половинку ворошить.

В отношениях с Сашкой я почему-то сразу почувствовала себя как будто старшей, более опытной, более умудренной. Ему даже нравилось уступать и соглашаться со мной. Хотя порой Сашка бывал невыносимо упрям и умел настоять на своем. Если мы ссорились, а делали мы это часто, мириться первым всегда начинал он — долго не общаться со мной он не мог. При этом принимал такой нарочито-невинный вид и так хлопал ресницами — ресницы эти как-то раз настолько поразили кондукторшу в трамвае, что она смилостивилась и не стала нас штрафовать, — что я покатывалась со смеху, и он вместе со мной.

Сашка терпеливо поджидал меня на выходе из метро. Стоял ноябрь, было уже очень холодно, а он опять надел свои дурацкие баретки — подошва тоненькая-тоненькая. И, конечно, без шапки — головные уборы Сашка презирал. Нос и уши у него был красные.

— Привет-привет, — подпрыгивая, сказал Сашка. Мне было очень уютно под его нежным взглядом. — А это тебе.

Таланов протянул пук ярко-красных гвоздик. Несчастные цветочки имели обветренный и болезненный вид, завтра, наверно, умрут совсем. Жалко!

— Спасибо, — я поцеловала его в щечку.

— Ну что, важнейшим из искусств для нас является кино? — захохмил Сашка, пихаясь в бок. Не человек, а вечный двигатель какой-то!

И вот мы в заветном месте. Квартирка — ничего себе такая, холл огромный, как я люблю, темно-желтые кресла и торшер с желтым же абажуром и длиннющими кистями. Сашка суетился вовсю, предлагая то тапочки, то чистое полотенце, то еще что-нибудь.

— Да уймись ты, наконец! Показывай свой сюрприз.

— Сейчас, Маш! — крикнул Сашка из недр квартиры.

— И вазу для цветов принеси!

В гостиной было тепло и уютно. Хрусталь в стенке, рядом — знакомые корешки подписных изданий, на стене — копия Айвазовского в темной раме, в общем — все как положено. И диван такой мягкий-мягкий, с пухлыми огромными подушками. Я устроилась поудобнее и прикрыла глаза.

— А вот и я! — сначала показался поднос, заставленный всякими разностями, а потом уже Сашка. Ложечки в фиолетовых с золотой каемкой чашках радостно позвякивали. — Может, ты выпить хочешь?

Да, для храбрости не помешало бы.

— Давай!

С заговорщицким видом Сашка открыл дверцу серванта и достал бутылку «Зубровки» и две маленькие пузатые рюмочки.

— Знаешь, как надо быстро согреваться? Запивать крепкий алкоголь чем-нибудь горячим, у папаши друг — полярник, так он научил, — тараторил Сашка. — Вот так, давай.

Горячий чай упал на наливку и словно толкал ее во все стороны, по телу разлилось блаженное тепло. Молодец, полярник, не соврал, действительно хорошо!

— А вот и фильм!

Сашка вставил кассету, ничего себе — «Ромео и Джульетта», да еще и на английском! Сюрпризом, конечно, назвать сложно, но спасибо и на том, что не «Калигула». В неделикатности Сашку трудно было упрекнуть. Интересно, где он откопал эдакий антиквариат? Половины слов я не могла разобрать, но фильм был красивый.

Сашка, естественно, не понимал ничего. Мы сидели, пили чай и неотрывно пялились в телевизор. Все возможные и невозможные темы для разговора были исчерпаны, сплетни — рассказаны-пересказаны. Чая мы тогда выпили, наверное, ведро, не меньше.

— Маш, может еще по чуть-чуть? — нарочито бодро спросил Сашка.

— А родители ругаться не будут?

— Нет, что ты! — тон у Сашки был, как у пса из мультика «Бобик в гостях у Барбоса». — Они у меня смирные, понимающие.

— A-а, понятно. А если не слушаются — ты их веником, да? — мы расхохотались.

— Ну могу я немного выпить с любимой девушкой? — ляпнул Сашка и прикусил язык.

Нашу мимолетную раскованность как корова языком слизала. Мы уставились друг на друга. Сашка то и дело нервно заправлял за уши падающую на лоб черную прядку волос. Телевизор голосом Ромео завывал что-то тоскливое — надо же, сколько времени прошло, Джульетта уже лежала в гробу, как мертвая, — перипетии несчастных влюбленных скоро должны закончиться… Артист, играющий Ромео, был довольно красивый, но какой-то субтильный. И бледный — наверное, из-за английского влажного климата. Краем глаза я покосилась на Сашку: два пунцовых пятна на скулах выдавали волнение, кончик слегка курносого носа будто поднялся еще выше, прямые плечи неестественно застыли… Сердце у меня колотилось сильно-сильно.

— Машка, ты в порядке? — и голос такой — прямо за душу берет.

А взгляд безумный, зрачки бездонные, и все в них — и желание, и страх, и счастье, и все на свете.

Между нами сконцентрировалось такое напряжение, что казалось: стоит поднести спичку, и она вспыхнет. Дышать стало невмоготу, я через силу набрала воздух в легкие и выдохнула.

В ту же секунду Таланов, подпрыгнув на диване, повернулся и загреб мои руки в свои. Пальцы длинные, узкие, как говорят — музыкальные — и чуть-чуть дрожат. Его возбуждение передалось и мне. Широко распахнутые Сашкины глаза неотрывно следили за мной, в них читалась тревога.

— Скажи, — выдохнул он. — Скажи мне, ты… у тебя…

Хочет знать, был ли у меня кто-нибудь до него! Сейчас надо томно откинуться на диван и, обворожительно улыбаясь, тоном опытной львицы произнести что-нибудь бальзаковское, вроде: «Мой милый мальчик, красивым женщинам не принято задавать подобные вопросы…» Но я не могла — да и не хотела — говорить так Сашке. Сейчас мы были с ним, как бы точнее сказать, наравне, да, наравне. Со стороны мы выглядели, наверно, как два молодых глупых идиота, ну и что с того? Вместо ответа я неожиданно для самой себя прижалась к Сашке и тихонько поцеловала его в губы. Они были мягкие и пахли конфетами. Какое-то незнакомое ощущение нежности окутывало меня.

Его рука робко и аккуратно прикоснулась к моей груди и начала шарить в блузке. Над бюстгальтером он колдовал целую вечность, не переставая быстро и нежно целовать меня в шею. Когда и этот ребус был разгадан, он так жадно набросился на мою грудь, что я чуть не вскрикнула. Но болезненное ощущение сразу перешло в иную ипостась, приятную и желанную. Я застонала.

…Мы все сделаем правильно, мы уже большие, и никакой Степан нам не сможет помешать. Против воли все-таки вспомнив о нем, я вдруг по-настоящему на него разозлилась. Да, Сашка неопытный и немножко смешной, особенно сейчас, когда борется с одеждой. Самыми упорными оказались джинсы, длинные и узкие, как и весь он сам, они никак не желали сниматься. Но у нас все получится, потому что мы оба одинаково беспомощны на этом пухлом диване. И самое главное — я у него первая любовь, он сам так сказал, и это правда. И я значу для него в сто, тысячу, нет, в миллион раз больше, чем значила для Степана! Но какой же он смешной! Пыхтит, старается. Снова перед глазами возник Степан. Как же он все непринужденно и легко делал…

И тут я разозлилась на себя. Что же мне, пояс верности надевать? В монастырь удалиться? Он был первый, да, но не последний же! Я живая красивая женщина, и мне нужен мужчина!

Я сама изумилась такому неожиданному повороту мыслей. Будет у меня мужчина! Воодушевившись подобным образом, я распалилась и вновь притянула Сашку за шею…

Когда мы пришли в себя, за окном чернел вечер.

— Тебе было хорошо? — спросил Сашка.

— Да, — я поцеловала его в горячую, как у маленького, щеку и, собрав растерзанный конфекцион, направилась к ванной. Сашка — следом за мной.

Мы мылись в ванной вдвоем, и эта совместная процедура произвела на меня большее, чем секс, впечатление. Эротичной помывку никак нельзя было назвать, Сашка так увлекся, пока растирал меня всю чем-то, что называл «мочалкой», что сильно замерз.

Мы постепенно привыкали друг к другу, как привыкают каждую весну деревья к тому, что на них появляются листья. Сначала совсем маленькие, потом все больше, больше… Мы привыкали к нашей нежности, к новому необычному ощущению близости и доверия, ведь нам предстояло с ним жить.

В этот же день мне пришлось познакомиться с его родителями, очень приятными и тактичными людьми. Они вернулись домой, когда мы с Сашкой на кухне мирно попивали чаек. Я до сих пор не понимаю, как в наших животах могло поместиться такое количество жидкости. Я заметила внимательный взгляд Сашкиного отца, который он бросил на нас с порога. Видимо, на наших лицах было написано все, хоть мы вовсю старались казаться безмятежными простачками. Но отец сразу стал расспрашивать меня об учебе, о кафе, и я чуть расслабилась. Сашка, я поняла, довольно много рассказывал обо мне, и это тоже меня тронуло. Мы очень хорошо посидели, болтая о том о сем. К концу вечера от моего смущения не осталось и следа.

— Машенька, приходите еще, — на прощание сказала мне Сашкина мама и простодушно добавила: — Вы нам очень понравились.

Была уже ночь, когда мы стояли у дверей моей квартиры и никак не могли расстаться. Вдруг Таланов отлепился от меня, нахмурился, подумал и спросил:

— Машка, а сколько у нас будет детей?

— Что-о?

— Ну сколько детей у нас родится? — терпеливо продолжал допытываться Сашка.

Глаза были серьезные, только где-то в глубине мелькали смешливые чертики. Вот это да, ну Таланов дает! Я посмотрела на часы — 00.03.

— Трое! — я чмокнула Сашку в кончик носа. — Беги, а то на метро опоздаешь!