Очнулась я вечером этого же дня и по типичному запаху хлорки и лекарств сразу поняла, что нахожусь в больнице. За окном хлестал дождь, я была одна в палате. Мне тут же вспомнились и утренняя боль, и кровь на ногах, и шприц в руках врача. Кое-как я поднялась с постели и с трудом вышла в коридор.
– Очнулась? Давно пора, – я увидела пожилую женщину в голубом медицинском халате.
– Я хотела спросить…
– Все вопросы – к врачу, он будет завтра. А теперь – спать. Пойдем, провожу.
Вслед за дежурной медсестрой на подкашивающихся ногах я покорно вернулась в палату.
– Набирайся сил, девочка, – женщина смотрела на меня с сочувствием, – тебе нужен покой.
Слишком уж ласковый тон медсестры насторожил меня. «Неужели?… – пронеслось в голове. – Нет, не может быть! Бог не допустит! Ведь я так…»
Сестра энергично встряхивает пузырек, наполняет шприц какой-то мутной жидкостью. Я делаю неимоверное усилие над собой.
– Мой… мой ребенок?…
– Врач все утром скажет, ложись, – медсестра заботливо уложила меня в постель, по-матерински подоткнула одеяло. – Давай руку, вот так.
Успокоение снова течет мне в кровь, волны качают.
– Спи.
Она ушла. Неведение и страх отступили, укол делал свое дело, глаза мои слипались, но сквозь наступающую пелену сна я чувствовала, как к горлу подступает ком и в душе оживает кошмарное, невыносимое ожидание невосполнимой утраты. Нет, нет, я не хочу об этом думать. Все будет хорошо, все будет…
Утром во время осмотра врач мне объяснил, что ребенка я потеряла, вероятно, из-за ушиба, что такое случается, что ничего страшного, я молодая и еще успею родить. Он говорил очень спокойно и доброжелательно, слегка похлопывая меня по руке.
Внутри меня как будто что-то оборвалось, выключилось. Сейчас я хотела только одно– го – домой. В свою родную квартиру, где даже стены, кажется, способны сочувствовать. Туда, где прошло мое безоблачное детство и где каждая вещь может успокоить, ободрить, придать сил. Я подняла на врача полные слез, умоляющие глаза и смогла только выдавить из себя:
– Пожалуйста, отпустите меня домой. Доктор немного опешил, но потом не выдержал и выписал меня под расписку. «Но главное – если будет хуже, то сразу звоните в „неотложку“! Вроде – тьфу-тьфу-тьфу! – все хорошо обработали, но всякое бывает…»
Следующие несколько дней прошли в каком-то кошмарном бреду. Я не выходила на улицу и почти не вставала с постели. Павел звонил один раз. Сказал, что вернется скоро.
Особенно тяжело было ночью. Стоило мне закрыть глаза, как перед моим мысленным взором всплывали кровавые ошметки, и огненное чудовище возвращалось, раззевая клыкастую пасть.
Боясь сойти с ума, я решила не спать по ночам. Не хватало еще, чтобы у меня начались видения! Но такое вынужденное бодрствование не очень-то помогло. Как бы я ни пыталась отвлечься – взять книжку, включить телевизор, – тут же находилось нечто, что болезненным уколом напоминало мне о том, что случилось. Я обнаружила, что не только фильмы, в которых есть дети, но и любые семейно-любовные картины с хэппи-эндом в конце повергают меня в глубочайшую тоску.
На третий день поднялась температура. К вечеру градусник уже показывал тридцать девять и пять. Голова кружилась, тело обмякло, руки и ноги стали ватными, а в мозгу не осталось ни одной мысли. Я вызвала «неотложку». Хмурый врач быстренько осмотрел меня, вколол какой-то укол и предложил лечь в больницу. Я отказалась. «Если умру, так хоть дома», – мелькнуло в голове. Настаивать врач не стал. После его ухода я легла в постель и очнулась только на следующий день. От звонка. Я вынырнула из забытья, как из темного озера невероятной глубины. Так, наверно, чувствует себя Лохнесское чудовище, поднимаясь на поверхность. Но тут телефон перестал звонить, трубку кто-то поднял, я прислушалась. Мужской голос. В ушах еще звенело. Паша!…
Держась за стены, я выползла на кухню. Муж уже закончил разговор и сидел за столом, с аппетитом поедая кусок готовой пиццы. На столе – бутылка вина. От запаха еды меня затошнило.
– О, привет! А вот и я! Не стал тебя будить… Будешь? – он вопросительно уставился на меня.
– Паш… ты… – я не выдержала и зарыдала.
– Ну-ну, Тань, ну не надо, – он отставил бокал, вытер рот салфеткой, осторожно взял меня за талию и повел обратно в комнату, уложил в постель.
– Тань, пойми меня правильно, – начал он, – ребенок сейчас – это такие хлопоты… Я сейчас как раз занимаюсь продажей этой квартиры…
Меня вновь пробило на рыдания.
– Ничего, Тань, забудешь ты эту квартиру…
– Паша, я только недавно вернулась из больницы, у меня… был выкидыш… – я едва выдавила из себя эти слова.
Мир должен был обрушиться на нас в эту же секунду.
– Таня, повтори, что ты сказала, это – правда? – никакого разочарования, только искренний интерес.
Видимо, на моем лице он прочитал выражение ужаса, потому что смутился.
– Прости, – спохватился он, – я хотел спросить: с тобой все в порядке? Угрозы здоровью нет?
Я отвернулась к стенке и закрыла глаза: никого не хочу видеть. Павел поднялся с кровати и ушел на кухню.
Несколько дней я пролежала в постели, Паша иногда заглядывал ко мне, спрашивал, буду ли я есть. Постепенно я стала свободно передвигаться по квартире, потом время от времени гулять во дворе дома. На работу решила не выходить – из больницы у меня была справка, согласно которой я без зазрения совести могла пропустить еще неделю.
Сегодня я иду на осмотр. Утро как утро, ничего особенного. Мы в молчании съедаем завтрак, я кое-как убираю со стола. Недовольный взгляд мужа перемещается за мной по кухне, сверлит раздражением.
– Тань, старушка, легла бы ты снова в больницу, обследовали бы тебя, что ли… – хмуро кидает он. – А то как бледная немощь.
Я испуганно вскидываюсь на него.
– Паш, меня уже вылечили, я здоро… я уже почти совсем здорова, Пашенька…
– Давай-давай-давай, нечего! Ты должна настоять на том, чтобы тебя госпитализировали! – убеждает Паша. – На сколько тебе назначено?
– На десять тридцать, – упавшим голосом говорю я.
– Вот и хорошо, позвони мне из больницы, если чего понадобится, я привезу. Ну хватит смотреть на меня круглыми глазами, а, Тань? Это же твое здоровье как-никак…
В консультации врачиха, отводя глаза, говорит, что все у меня в порядке (да уж, полный порядок!), осложнений нет. Мне рекомендуют полный покой, положительные впечатления и – чтобы никаких потрясений! Я освобождаюсь на удивление быстро и, окрыленная, спешу домой.
Я медленно возвращаюсь домой, открываю массивную дверь с латунным номером и вхожу в просторную прихожую родной квартиры. В квартире кто-то есть. Чужые, непривычные звуки и запахи. Я, конечно, задумавшись, могу рядом с собой и слона не заметить, Павел вечно потешается над моей рассеянностью, но в том, к чему я привыкла, в том, что мне хорошо знакомо, я всегда замечу малейшие изменения. Даже в таком плачевном состоянии, как сейчас. Темный коридор пропах духами, напоминающими арбуз, – от этого запаха в метро или маршрутке мне всегда хочется чихать. Кто-то находится в ближайшей комнате, в нашей спальне, и я не раздумывая распахиваю дверь.
Увиденное меня даже не удивляет. Голые ягодицы моего мужа мерно поднимаются и опускаются, мощное, такое знакомое тело полностью закрывает собой кого-то, слышатся только хрипловатые стоны. Мной овладевает холодное спокойствие, я тихонько притворяю дверь, прохожу в ванную, наливаю в эмалированный таз ледяной воды, возвращаюсь в комнату и выплескиваю его на любовников. Грубый мат и визг, признаюсь, даже на мгновение доставляют мне удовольствие.
– Ты что, с ума сошла! – Павел орет, орет как бешеный.
Он вскакивает с кровати и выглядит при этом довольно-таки нелепо, одновременно пытаясь дотянуться до джинсов и прикрыться простыней, которую вырывает из рук своей подруги. Простыня в неравном поединке достается ему, как и джинсы, и теперь он не знает, что делать с двумя этими предметами одновременно. Девица впадает в легкий ступор. Она прижала коленки к груди и неподвижно сидит, переводя испуганный взгляд с меня на Павла.
– Убирайтесь отсюда немедленно! Оба! – Я говорю тихо, почти не разжимая губ.
– Да-да, мы сейчас уйдем, только бы одеться… – блондиночка, похожая сейчас на растрепанную курицу, умоляюще глядит на меня.
– Ничего, на лестнице оденетесь, – я подхожу к стоящему рядом с кроватью креслу, хватаю в охапку вещи и вышвыриваю на лестничную площадку. Вслед за ажурными черными колготками, кружевными трусиками того же цвета, замшевой юбкой и свитером туда вылетает явно дорогое короткое бежевое пальто. Довершает живописный беспорядок на лестничной площадке тонкий огненно– алый шарф.
Все, с меня хватит. Я захлопываю дверь. Мне вдруг показался нелепым несвойственный для меня всплеск энергии. Господи, как же все-таки я устала! Я падаю в постель и тут же выключаюсь. «Никаких потрясений…»
Утром следующего дня меня разбудил телефонный звонок (я могу не держать в своем доме будильник, мне каждое утро кто-то звонит, так что проспать просто нереально). Невероятным усилием воли заставила себя взять трубку и сказать «алло». Звонили из школы.
Понятное дело – на носу конец четверти, и мой больничный вызвал множество проблем. Казалось бы, ничего страшного, ведь любой человек может заболеть, а я работаю вовсе не спасателем или хирургом, и моя болезнь не ставит под угрозу человеческие жизни. Но даже скромные обязанности простой школьной учительницы должны быть выполнены здесь и сейчас, никакая болезнь не может освободить от них и на неделю, если работает эта учительница в дорогом элитном лицее, а к тому же заканчивается третья четверть. Нонна Михайловна поздоровалась не слишком приветливо.
– Я звоню вам уже третий раз, – раздраженно сказала она и, не дождавшись ответа, продолжила: – Татьяна Александровна, вы, кажется, забыли о том, что на исходе третья четверть, а у вас не выставлены оценки и даже не проведен зачет.
– Нонна Михайловна, я уже говорила вам, что тяжело больна…
– Своей болезнью вы, Татьяна Александровна, поставили педагогический коллектив в чрезвычайно затруднительное положение. Если вы не соизволите завтра же явиться в лицей и приступить к выполнению своих обязанностей, то разговор о вашей дальнейшей работе будете вести с директором.
Она меня директором пугает! В другое время это было бы сильным аргументом – меньше всего на свете я люблю вступать в препирательства с начальством. Но сейчас я была так измучена событиями последних дней – как говорится, и нравственно, и физически, – что мне стало абсолютно ясно – я не соизволю, не явлюсь и не приступлю. Хотя на самом деле, если честно, лицей мне оставлять жаль, несмотря на все его недостатки. Дело в том, что там очень хорошие, умные и добрые, ну просто замечательные дети. Странно, казалось бы, в столь дорогих учебных заведениях ученики обычно оставляют желать лучшего. Я порядком наслушалась страшных историй и от коллег, и от бывших однокурсников о том, что эти «платные» детки позволяют себе на уроках. Но у нас – совершенно иная ситуация. Уж не знаю почему, но мои ученики стали для меня настоящими друзьями. Они хотят научиться, а я хочу их научить, и в этом мы нашли полное взаимопонимание. Грустно, что придется их оставить, но, похоже, выбора мне не предоставляется. Впрочем, я сейчас явно не в том состоянии, чтобы кого-то чему-то учить. Единственное, чего мне хочется, это зарыться лицом в подушку и спать долго-долго… Пока моя жизнь не станет казаться мне страшной, но неправдоподобной историей, случившейся с кем-то другим.
Заснуть мне не удается, и я понимаю: если сейчас не вспомню о чем-нибудь хорошем, то просто сойду с ума. А «хорошее» для меня – это, несмотря ни на что, работа…
Надо сказать, что работать в нашем лицее очень и очень непросто, хотя и платят там по сравнению с обычной школой совсем неплохо. Во-первых, костюм. Каждый учитель обязательно должен являться на работу в костюме. Для женщин это темная юбка чуть ниже колен, светлая блуза, пиджак и галстук. Первое время исполнение этого требования было для меня мучительным. Я не люблю пиджаки, ненавижу юбки чуть ниже колен и тем более галстуки. Галстуки меня душат. Не раз я ловила себя на том, что во время урока оттягиваю вниз непривычный твердый узел: про таких людей говорят, что, видимо, кто-то из их предков повесился. Но через пару месяцев тяжких страданий я привыкла к костюму – а что еще мне оставалось делать? Тем более что костюм делает меня стройнее.
Во-вторых, так называемая «трудовая дисциплина». Каждое незначительное опоздание вызывает не только бурю негодования со стороны администрации, но и вычет из зарплаты в размере стоимости часа. И такие объяснения, как пробки на дорогах, остановка поезда в метро и им подобные, никого не интересуют.
В-третьих, множество бумаг. Эти бумаги заполнили не только письменный стол в моем школьном кабинете, но и добрую половину квартиры, и, разумеется, безумно раздражали Павла.
– Не дом, а какой-то государственный архив, – недовольно ворчал он.
– Паш, ну я сейчас уберу, подожди…
– Ты что – секретарша? Машинистка? Ты школьникам инглиш долбишь, на фига тебе столько бумаги!
Я и сама, признаться, не знаю, зачем учителю столько бумаг… Хоть в чем-то мы с Павлом были согласны.
И наконец, самая большая для меня трудность. Раз в две недели педагогический коллектив нашего лицея совершал увеселительную поездку за город. Это могла быть прогулка в одном из многочисленных парков, пикник на природе, выезд на дачу с баней или – о ужас! – лыжный поход. Кошмар данного мероприятия состоял в том, что участие в нем было обязательно. И если с парком я еще могла примириться, хотя предпочитаю гулять тогда, когда мне хочется и исключительно в том обществе, которое выберу сама, то уж лыжи или баня с коллегами повергали меня в глубочайшую депрессию. Это как раз то, что категорически отказывался понимать Павел:
– Завтра на природу? Круто! Фирма башляет? Тогда я с вами, окей?
– Паш, может, не поедем…
– Ну и не езжай, я один справлюсь. Твои меня нежно любят – только обрадуются. А то в вашей бабской тусовке ни одного нормального мужика.
Ну что поделать, если у меня такой склад характера, что я, как и знаменитая английская писательница Джейн Остин, мечтала бы проводить свою жизнь в тишине и покое, в окружении милых сердцу стен и прекрасных книг. И, разумеется, я тащилась с Павлом на эту пресловутую природу.